Повесть о верности — 3 (6-11)

   Оглавление

• Часть первая
• Часть вторая
• Часть третья (гл. 1-5)
• Часть третья (гл. 6-11)

Вопрос о казачестве, его судьбах продолжал волновать не только Игната Васильевича, но и весь полк. Сегодня вернулся посланец, командированный три дня назад для встречи с Михаилом Ивановичем Калининым. Весть о его возвращении застала комиссара в одном из хуторов Алексеевской станицы (полк стоял во втором эшелоне). Игнат Васильевич перед этим в хате разговорился с хозяйкой.

Все в этой хате было до боли знакомым, будто на своем хуторе попал к соседям. И иконы в переднем углу почти под потолком, и возле чела русской печи вмазанный в пригрубок небольшой осколок зеркала, и свежепобеленные мелом с синькой стены, и широкое разлатое ведро с водой на чисто выскобленной кирпичом посудной лавке; под загнеткой — рогачи, кочерга, чапельник, в казаках называемый, по мнению Телина, более выразительным словом «цапальник», — все как и на хуторе Игната Васильевича, поэтому после недавней встречи с родным пепелищем воспринималось остро и горестно.

Хозяйка в шерстяной домашней вязки кофте, в черной юбке и вышитом подъюбочнике возле чела русской печи будто колдует. У нее точные, неторопливые движения. По тому, что видит, слышит, по запахам она знает, что и как кипит, как жарится-парится; прислушивается и ко двору. Там визжит никогда не наедающаяся досыта свинья.

— Хозяюшка, плесни, пожалуйста, мне в кружку теплой водицы. Побриться надо. Казачка? — спросил Игнат Васильевич, взбивая помазком мыльную пену.

— Была когда-то казачка, — явно кокетничая, ответила она. — А теперь не знаю, кто я.

— Это почему же не знаете? Вот я казак Филоновской станицы.

— В красных, а казак?! — не скрывая своего удивления, произнесла хозяйка. — Чудно это слухать мне, что ты казаком себя называешь. — В ее словах теперь уже не слышалось кокетства, она испытующе посмотрела на Игната Васильевича синими с лукавинкой глазами: не шутит ли?

— У нас почти вся дивизия — казаки.

— И не запрещают вам называть себя казаками? — все еще продолжала удивляться она.

— А кто ж может запретить?

— Хучь ты и начальство, но ведь и над тобой еще поглавней есть начальство.

— Я с несколькими казаками бывал у самого Ленина. Он тогда принимал нас потому, что мы казаки, интересовался казачьей жизнью. Слышала о Ленине?

— Слыхала… Это самый заглавный у товарищев?

— Да, — утвердительно кивнул головой Игнат Васильевич, — самый заглавный.

Что-то зашипело, хозяйка проворно сунула в глубину печи рогач, навела там порядок. Взглянув в осколок зеркала, свободной рукой поправила платок, повернула все еще удивленное и недоверчивое лицо к Игнату Васильевичу.

— А у нас тут все по-иному. Наша Алексеевская теперь не станица, а волость. Позавчера председатель повстречал мово мальчишку на улице и мне — по глазам. Зачем я сшила своему Миколке шароваренки с лампасами? Лампасы кадеты носют, не должно их быть при Советской власти. А «казак» — теперь самое распоганое слово. Жалко мне было, но пришлось спороть лампасины.

Игнат Васильевич разъяснил хозяйке, что Алексеевская все-таки останется станицей, а не волостью, «казак» — совсем не поганое слово и лампасы можно носить.

Обо всем этом он решил сегодня же поговорить с председателем Совета…

Командир полка, начальник штаба и комиссар — все рослые казаки — стали, как на трибуне, на паперти храма. Посланец, поднявшийся на паперть последним, пристроился с левого фланга, рядом с Телиным он казался чуть ли не подростком.

Зима, как и Красная Армия, наступала, но она опередила конармейцев, пришла в станицу на сутки раньше красных… Ослепляюще на солнце блестит первый снег, прикаченный морозцем. И пахнет он свежестью и чем-то таким, что связано с лучшими днями детства.

Комиссар открыл митинг, сказав несколько слов об успехах советских войск, предоставил слово красноармейцу, что стоял рядом с ним.

Тот обнажил рыжую, аж с краснинкой, голову.

Заговорил посланец, будто в колокол забухал. Во всех колоннах его слышали. И все у него, как по лесенке, выходило складно.

— Я, товарищи бойцы, казак Кумылженской станицы, с марта восемнадцатого в Красной Армии. Мне посчастливилось услыхать самого Председателя ВЦИК Михаил Иваныча Калинина. Михаил Иваныч приехал на агитпоезде с представителем Казачьего отдела при ВЦИК, чтобы по душам побеседовать с казаками. На один из вопросов большого сборища людей «Нужна ли Советской власти казачья конница?» Михаил Иваныч ответил, что заслуги красной конницы, в доброй половине состоящей из трудового казачества, таят в себе, — он заглянул в бумажку, — агромадные запасы выносливости, ловкости, — еще раз заглянул в бумажку, — жизнерадостности, качеств, которые, — рыжий дальше уже стал читать по бумажке, — «которые более всего нужны трудовому населению в наши трудные для строительства нового обчества времена…» А теперь, — он положил бумажку в карман брюк, — теперь добавлю, что слова «станица», «казак» не запретные слова, так сказал сам Михаил Иваныч. А еще вот что сказал он: кто говорил вам, станишники, что Советская Россия думает вас расказачить, отнять вашу землю… разговорчики насчет обчих жен и детей в коммуне, насчет осквернения церквей, тот, авторитетно заявил товарищ Калинин, нагло клевещет на Советскую власть, на Коммунистическую партию… Тут я, товарищи, — продолжал красноармеец, — за смысл слов Михал Иваныча ручаюсь…

Низкое, холодное январское солнце.

По белому, сверкающему блестками насту к высокому степному горизонту метет поземка. Слышится ее легкий шорох да топот коней…

Впереди на белом пригорке замаячило что-то черное. Вот оно становится большим… Но что это? Лес?! — гадают бойцы. Нет, это не лес, скорее, люди, множество людей. Да нет, все-таки лес… Но почему движется навстречу?.. А разве не кажется всякий раз, когда приближаешься к лесу, что это не ты идешь навстречу ему, а он к тебе?

Черное спускается с пригорка. Теперь всем ясно: это не лес, а люди. Конница? Да, конница. Много конницы… Думенко?.. Нет, он должен быть левее…

Вся растянувшаяся на марше дивизия остановилась, быстро стала готовиться к бою. Четвертая батарея развернула орудия. Недалеко от нее — начальник дивизии на игреневом коне. Разведчик ему докладывает: впереди белые.

— Ты не ошибаешься? — спрашивает начдив; еще совсем недавно он был помощником Блинова. И на коне сидит так же молодцевато, как сидел, бывало, Михаил Федосеевич.

— Мы близехонько подобрались балочкой: хвосты не подрезаны. Тут уж не сумлевайтесь!..

Красные своим коням подрезывали хвосты. Зачастую в боях, где схлестывались большие группы конницы, по хвостам лошадей и различали, белые перед тобой или не белые.

Значит, впереди белогвардейцы. Но дивизия красных не торопится идти в атаку, не спешит открывать артиллерийский огонь. Командиры всех подразделений смотрят на начдива. А он выжидает чего-то, не отнимает глаз от бинокля. Он, кажется, совершенно спокоен, а игреневой масти конь его волнуется, переступает с ноги на ногу.

Вражеская колонна, разумеется, видит приготовившуюся к бою дивизию красных.

«Но если белые решили сдаваться в плен, почему не высылают парламентеров? — волнуясь, задает себе вопрос Андрей. — Если наши разведчики ошиблись, почему красные конники так беспечны?..»

В ответ на все его недоумения раздалось несколько одиночных негромких выстрелов (полета пуль не слышно), взвился белый флаг.

Поверить ли?.. Их подпускают ближе. На всякий случай пулеметы и пулеметные тачанки ставят, нацелив на левый и правый фланги вражеской колонны. Андрей со своими батарейцами готов дать залп из орудий (тут промаха не будет!).

— Сдаемся в плен! — кричат наиболее голосистые белогвардейские конники. — Просим принять!..

С несколькими всадниками белых, опередивших на два десятка саженей колонну блиновцев, съезжаются шесть краснозвездных конников. Кричат громко, да и прилетающий сюда ветер усиливает голоса, так что разговор белых и красных слышит почти вся дивизия.

— Как же это вы осмелились? — спрашивают краснозвездные. — А стреляли в кого?

— Да тут кое-кто на тот свет просился, мы и помогли им. А нащет осмелились… Докладываем: при нас бумага, вроде пропуска.

— Какая бумага?

— Ваши с ероплана сбросили. От самого казака Буденова. — Белые уже успели на свой лад изменить фамилию Буденного, записав его в казаки. А как же иначе? Такой вояка, вон каких ученых генералов бьет, всенепременно должен быть казаком… — Мы несколько штук прихватили с собой. Боялись, без бумаги не поверите.

Один из казаков, белобрысый, подъехал ближе, расстегнул шинель, достал из-за пазухи шершавую листовку, начал бойко читать.

Оказывается, в этой листовке обращение Буденного к казакам корпусов Мамонтова и Шкуро, написанное еще под Воронежем. Семен Михайлович сказал в нем, что казаки обмануты врагами революции, напрасно они губят себя и свои семьи, оставленные на Кубани и Дону…

Белобрысый, дочитав обращение почти до конца, оторвавшись от листовки, проговорил:

— Ну, а под конец Буденов написал: «Бросайте, братья, воевать, расходитесь по домам или переходите на нашу сторону…» Вот мы и перешли на вашу сторону, — добавил он, безбоязненно скаля зубы.

— Ты Спиридон, главное упустил, — подсказали ему прерывающимся, взволнованным голосом из группы парламентеров.

— Да-да… Главное-то упустил я… Бумагу подписал сам Буденов, а еще инспектор Конного корпуса, тоже донской казак, Ефим Щаденков, и, — белобрысый заглянул в листовку, — казак Голубинской станицы Зотов… Тут все правда, все пропечатано на бумаге, нате, поглядите сами, — он протянул листовку подъехавшему к нему командиру эскадрона. — Так что зачисляйте наш полк в Красную Армию.

Панская Польша напала на Страну Советов. Были погожие вешние дни с бодрящей свежестью в тенечке, с мягким ласкающим теплом солнца.

После недавнего страшного лихолетья в эту весну впервые облегченно вздохнул народ, услышал родные запахи земли, начинающих дымить солончаков. Люди принялись за трудную, но любимую работу: пахоту, посев. И тут, как всегда в часы-минуты, грозящие всенародной бедой, в большой церковный колокол: бух!.. бух!.. Бабы взвыли, казаки, бросая плуги в борозде, охлюпкой на конях — вскачь к зовущему голосу набата.

Вскоре плац возле церкви загудел возмущенной, гневной многоголосицей:

— Наших бьют!

— Киев поляки захватили!

— Расею спасать!..

После короткого митинга в Красную Армию записывалась часть даже тех трудовых казаков, которые недавно были в белых. А вскоре из станиц и хуторов запылили уже на оседланных конях.

А там — срочно погружали в вагоны Первую конную армию и стрелковые подразделения, а там — из центра, с севера, с востока, отбрасывая назад черные густые гривы дыма, спешили, насколько были в состоянии спешить, старые, изношенные паровозы. Запаленно дыша, они будто выговаривали:

— На запад!..

— На запад!..

— На запад!..

А вагоны лишь поддакивали им:

— Так-так-так!..

— Так-так-так!..

— Так-так-так!..

Барон Врангель, воспользовавшись успехами панской Польши, начал наступление с Крымского полуострова. В этих условиях назрела необходимость создания Второй конной армии.

Дивизия имени Блинова вошла в состав Второй конной… В четвертой батарее к тому времени стало уже семь членов партии. Перед тем как переправить армию на правую сторону Днепра, политотдел решил провести партийное совещание. У большого кирпичного магазина собралось свыше ста коммунистов. От четвертой батареи сюда пришел Андрей. Здесь он сразу увидел Игната Васильевича, — Телин был чуть не на полголовы выше большинства. Он радостно улыбнулся Андрею:

— Тебя, товарищ Дубов, прислали?

— Как видите, товарищ комиссар.

— Ну правильно. Рабочий класс всегда должен быть в авангарде…

Игнат Васильевич доволен был, что избрали Андрея. Как-никак, а он рекомендовал его в партию.

А Дубов, разговаривая, отвел глаза в сторону. Без волнения не мог он видеть волосы Телина, за последний годы ставшие пегими. Отдельные белые волосинки торчали теперь и в каштановых, почти черных бровях, правую он по-прежнему поднимал выше левой.

Со своей батареей Дубов прибыл к парому на Днепре в указанное время. С перекатыванием орудий на деревянный, покрякивающий и оседающий под тяжестью артиллерии паром управились в срок.

Отчалили от левого берега… Вода вокруг сразу закружилась, заплясала. Небольшие быстрые волны, сверкая, выбрасывались рядом и подымались на паром. Холодные брызги попадали на руки, лица; лошади подрагивали от них. Месяц и похожие на еще не оперившихся, покрытых первым, желтым пушком утят звезды тоже старались попасть на паром, но волны на своих гребнях отбрасывали их, а они снова и снова выплывали на ближайшие гребни, опять стремились к парому. Издалека доносился могучий незамолкающий рев днепровских порогов.

— Тутошние степя здорово на наши шибают, на Придонье.

— Так ты мне расскажи, о чем говорили на вашем таком важном партейном совещании.

— К тому, что я докладывал, добавлять нечего, — проговорил Андрей. — Все толковали о мировой революции, о скорой уже окончательной победе. Налегали на дисциплину, на товарищескую спайку…

Бок о бок со Второй конной — Днепр. Идет он, поблескивая гривами волн. Днепр и здесь капризен, норовист, извилист. Волны его нырками бросаются в камыш. С криком летают чайки.

А по степи Приднепровья под ноги коням ложатся уже перезревшие ковыли, полынок такой же сизый, каким был смолоду. Остальные травы либо совсем иссушены, либо лежат бурые, местами почерневшие. Их уже с трудом распознаешь.

Время от времени Второй конной приходится терять из вида берег Днепра, река уходит вправо от конников так далеко, что совсем не чувствуется. Но вот она опять блеснет водами, а затем снова поравняется с кавалерией.

Дорогу Вторая конная сокращает, пользуясь картой, а чаще донесениями разведчиков… Корпуса, дивизии, бригады, полки идут не развернутыми, не готовыми к бою. Но и получаса достаточно для того, чтобы развернуться. А сейчас у них глаза и уши — разведчики. И нет в пути такой камышовой заросли, яра, балки, хутора, куда бы эти проныры, ловкачи не сунули своего носа, чего бы не узрели.

У командования закон: в разведку посылать не мелкие группы и не случайных людей на случайных конях, а таких и столько, чтобы они смогли принять на себя удар белогвардейской сотни. Такая группа будет, отступая, отбиваться, но не удирать сломя голову.

Телина радует простор вокруг, чуть влажный воздух. Мнится, что здесь он не впервые. Может, не только потому, что степное Приднепровье очень похоже на родное Придонье, но и потому, что в юности он не раз забывался над страницами «Тараса Бульбы» и «Страшной мести», что они внушали ему любовь к родине, чувства доблести и чести. Хотелось быть похожим на Тараса или Остапа, на пана Данилу. Вероятно, и поэтому боевую дружбу он ставит превыше родства и кумовства, как ставили ее прадеды и деды, как ставил отец… Да и тут все связано с Запорожской сечью. Вот сейчас увидишь рассыпавшуюся на быстрых конях, скоро приближающуюся орду татар. А вероятнее всего врангельцев.

Подъехал к Андрею, кони зашагали нога в ногу, — они уже давно свыклись.

— Родину вспомнил, — тяжело вздохнув, сказал Игнат Васильевич. — У нас еще до революции во многих больших семействах скандалы не переводились. Дед, отец — малолетку: «Женись!» А он: «Учиться хочу». — «Все учеными станете, некому будет хлеб сеять». Уломают. Женят малолетка. А он продолжает тянуться к книжке, с такими же молодоженами головоломные задачки решает. Дед, отец: «У тебя семья. За плуг берись!» А он: «Не я женился, вы меня женили…»

— Да, так оно и в Заволжье, — утвердительно кивнул Андрей. За время пребывания в дивизии имени Блинова он убедился, что и на Дону и в Заволжье были богатые и бедные. Жизнь, особенно в северо-восточных округах Донской области, мало чем отличалась от жизни в пограничных с нею уездах Саратовской, Воронежской губерний.

Возле Каховки Вторая конная ударила белым во фланг. Четырнадцатого октября в докладной на имя Фрунзе самые скупые данные: «Подбито 7 танков и много бронемашин, уничтожен третий марковский полк (добровольцев). Взято в плен около 20 орудий (тяжелых), 7 танков, много пулеметов и прочее…»

А Фрунзе несколькими днями позже по Южному фронту в приказе:

«Считаю долгом отметить доблесть молодых конных полков 2-й Конной армии, выказавших в открытом бою с крупными кавалерийскими частями врага высокие боевые достоинства. После первых моментов смущения под неожиданным напором врага они быстро стянулись в ударную массу, разделяя удар молота по зарвавшемуся врагу с левофланговыми частями 6-й армии, и в результате удара наша конница опрокинула и сбросила в Днепр все, что успело переправиться на правый берег…».

В этом кавалерийском сражении возле Каховки, длившемся около семи часов, много раз ходили в атаку резервные дивизии Второй конной.

Добровольцы Врангеля знали один из излюбленных тактических приемов красного командования: подпустить поближе атакующую лаву противника, а затем шарахнуть в него огнем пулеметов и винтовок второй шеренги. Поэтому на этот раз и с той и с другой стороны заговорили пулеметы и винтовки; лишь отдельные конники, скрещивая сабли или шашки, высекая из них искры, громко крича и матюкаясь, гоняли друг за другом, и кто-нибудь из них, окровавленный, валился на землю.

И все-таки врангелевцы дрогнули, но отступать начали не в панике, а защищаясь, нанося короткие контрудары. И тут кто-то из красноармейцев испуганно крикнул:

— Танки!

Крик подхватили:

— Танки!..

Красные прекратили преследование, начали пятиться. К батарее Дубова подскакали двое всадников, один из них начдив.

— Кто командир?

Андрей, сделав два шага вперед:

— Я командир.

— Впереди английские танки. Видимость у них плохая. Идут они почти вслепую. Броня тонкая, особенно на боках. И гусеницы, легко пробить снарядом. А штыки, шашки и пули не возьмут танки. Вы должны уничтожить их.

— Есть уничтожить!

— Чувствуйте себя уверенней. Танки не так страшны для артиллерии, но они должны быть уничтожены.

После отъезда начдива батарейцы открыли огонь по танкам. На их выстрелы танки стали отвечать орудийным огнем. Вот в ложбине один остановился: видимо, в гусеницу попал снаряд; минут десять спустя у другого снесло башню.

— Огонь!.. Огонь!.. — радостно крикнул Андрей, видя, что дело идет успешно.

— Товарищ командир, вы ранены!

— Ранен? — И только теперь Андрей увидел: ниже колена на правой ноге висит клок, а на земле лужица крови. Вгорячах не почувствовал, что ранен, но тут вдруг пронизала нестерпимая боль…

…По танкам стреляла не одна четвертая батарея… Не прошло и получаса после их появления, как шестая вражеская машина, не успевшая скрыться на той стороне склона, густо задымила. Красные конники вновь перешли в наступление. Трижды против них бросались в атаки вражеские кавалерийские дивизии и дважды пехотные. Потом, не выдержав стремительного удара, попятились, огрызаясь. А когда началась паника, бросали танки, броневые автомашины, пулеметы, боеприпасы, устилая поле людскими и конскими трупами. Лишь донские казаки, перевезенные в Крым с Кавказа весной, после разгрома Деникина, сдавались в плен; добровольцы же, если подходил край, стреляли себе в лоб, в висок или в трепетно забившееся сердце…

В двадцать первом году судьба опять вернула Андрея на донской пятачок: тревожно было в этих местах… Тут еще погуливали местные бандитские шайки, да и махновцы со своими черными знаменами бросились именно в вешенскую округу, надеясь вновь поднять бучу там, где весной девятнадцатого заполыхало контрреволюционное восстание, которое нелегко пришлось тушить Красной Армии.

Махновцы побывали в станице Каргинской и в ряде хуторов на Верхнем Чиру, но им перепали только крохи.

Дивизия имени Блинова, переброшенная сюда, вовремя встретила анархистов артиллерийским, пулеметным, ружейным огнем и острыми шашками. А трудовое казачество этих мест и не подумало ввязываться в темные махновские дела.

Та же Вешенская еще весной двадцатого послала против, панской Польши полк добровольцев имени Подтелкова. Даже семидесятилетний дед Подтелкова записался в него добровольцем. В этом полку был и родной брат прославленного в германскую войну Кузьмы Крючкова.

Во многих казачьих семьях в те дни были нелады, доводившие иногда до поножовщины. Ссорились из-за того, что молодежь стремилась к новой жизни, не хотела оставаться в стороне от борьбы за нее. Сыны нередко обвиняли отцов и дедов в том, что те пребыванием в белых себя на всю жизнь запятнали и на них, своих детей, положили несмываемое пятно. Вот не принимают в комсомол, говорят: «Чужаки!..»

— Иди, иди в свой комсомол, может, бандитскую пулю поймаешь. Лоб-то у тебя широкий, как раз подходящий для этого.

— Раздавит Советская власть твоих бандитов. Их же всего-навсего горстка. Белых была вон какая сила, да и то в Черное море загнали.

— Бандитов — горстка, и мне они совсем не нужны, но на Подпешном комсомолисту молодую жисть прикончили…

…Когда бандиты налетели на Подпешный, комсомолец Забазнов, на всем хуторе единственный представитель Советской власти, спрятался под высоким кулацким амбаром. Бандиты уже проскакали мимо этого амбара, но его хозяин — первый богач на хуторе — подозвал главаря банды, вполголоса поговорил с ним, глазами указал на амбар.

На траву из-под амбара паренька вытянули за длинные ноги. Был он весь в пыли, с налипшей паутиной на потных волосах, на шее и руках. Главарь банды предложил ему на выбор: либо идти с ними, либо смерть. Стать бандитом комсомолец отказался… Всласть поиздевались, а потом совсем молодой, не свирепого вида бандит выхватил шашку и со свистом опустил на шею паренька.

Хуторяне все это время не выходили из своих куреней: чего доброго попадешь в свидетели, по судам затягают. Да и тут свои же отомстят, народ ныне ненадежный, угостят исподтишка… Лучше сиди. Есть у тебя две дырки в носу — посапывай да помалкивай. Хотя многие в Подпешном видели, с чего началось и что творилось с комсомольцем у амбара. Глядели из глубин своих комнат, близко не подходя к окнам.

Только что банды с Подпешного, на хутор — отряд чоновцев* (* ЧОН — часть особого назначения).

Чоновцы бережно подняли комсомольца. Внесли в родительскую хибару, где мать в белом головном платке лежала на каком-то тряпье, наброшенном на кровать; отец метался по комнатушке и молча курил цигарки одну за другой.

Судя по окуркам и сизому дыму, курил он, может, с того момента, как увидел, что над его сыном измываются бандиты, — резко пахло спаленным самосадом, слабее — какими-то сушеными травами. Братишка лет шести отрешенно, не подходя близко, испуганно смотрел на одеревеневшее тело старшего брата, на белую чубатую голову. Ведь этот чуб он еще утром начесывал перед осколком зеркала…

— Мы похороним его с духовой музыкой! — сказал, с сочувствием глядя на отца, командир чоновского отряда.

— С музыкой, — кивнул рано полысевшей головой в знак согласия отец. Вероятно, он плохо понимал, что ему говорят.

Чоновцы вышли на улицу.

— Эх, в такой хороший день убили такого хорошего парня! — не выдержал ближайший товарищ Забазнова.

А день действительно был хороший, ясный, солнечный, теплый, и трава, выросшая по щиколотку, зеленая, набравшая силу, еще не была опалена горячим суховеем, злодеем этих степных, ничем не защищенных от него мест. Самое бы жить да радоваться!..

Кто-то из бедноты успел шепнуть чоновцам… Хозяина амбара, старика с редкой рыжей бороденкой, недалеко увели, в лесок, в яры. Издеваться не стали: рассчитались одной пулей, хотя многим чоновцам казалось, что этого мало. Но все равно, теперь не вернешь своего товарища.

А потом Подпешный в темь закутался до утра, никто из хуторян за всю ночь не вышел во двор…

Духовой оркестр, заигравший «Вы жертвою пали», вывел хутор из оцепенения. Игры духового оркестра тут еще никогда не слыхивали. Сразу же к Забазновым устремилась детвора. Вскоре она, прильнув вплотную, обступила оркестрантов. Заспешили парни. Пришли и девушки, среди них и та, ради которой он еще вчера рано утром начесывал свой белесый чуб. А вскоре и из каждого двора повалил народ. Женщины, потерявшие кого-либо из родных (а в эти годы редкий двор обошла беда), сморкаясь в запон* (* 3апон — фартук), громко заголосили, запричитали:

— И милый ты наш, размилый!.. И на кого ты спокинул отца-мать?! И зачем ты закрыл так рано свои ясные очи?!

Девушки плакали молча. Белые вышитые утирки они не выпускали из рук (мокрые, хоть выжми).

Еще до этого чоновцы вырыли могилу. Когда к ней поднесли красный гроб с черной каймой и отдельно крышку, начался митинг. Первым выступил командир чоновского отряда (начальник милиции), потом коммунисты и комсомольцы станицы, затем начали говорить те из Подпешного, кто воевал в Красной Армии. Они требовали оружия: «Бандитов мы сами истребим!..» Приятели, дружки Забазнова просили тут же записать их в комсомол и тоже вооружить.

И опять играл и играл, поблескивая солнечными бликами, оркестр…

На хуторах, удаленных от станицы, молодежи в праздник некуда деть себя. Только и удовольствий: соберутся над рекой на высоком берегу, сыграют старинные казачьи песни (река далеко уносит хорошо слаженные голоса, особенно высокие подголоски); а замолчат — начнется зубоскальство. Всех подряд высмеют и в глаза и за глаза. Кто обидится — того подзаведут еще больше. Если есть гармонь или балалайка, около них пляска. Не часто, но из станицы приезжают комсомольцы с самодеятельностью. Тогда хуторяне проворно сколачивают помост, сооружают подобие сцены, даже с занавесом. Когда все готово, собираются смотреть и слушать все от мала до стара (ребятня ложится обычно на траву или прямо в дорожную пыль).

Самодеятельность начинается с выступления местного учителя. Скажет он что-нибудь не такое, о чем каждый, день говорят:

— Это, граждане, ведет из мрака и заблуждений к свету, добру и знаниям…

Многим не очень ясно, о чем он сказал, но хуторяне чувствуют, что это умственное, а не абы что.

В будни, от зари до зари, приходится хрип гнуть над бороздой или пестать мешки, навильники.

По-иному молодежь живет в станице. Тут с плясками над рекой нет привычек собираться. И в станице работы ей на меньше. Однако выпадет свободный часок или в воскресенье — она бежит либо в станком комсомола, либо в Народный дом, а то и там и там успеет побывать.

Времена трудные. В редкой семье хлеб едят без подмеса. Чаще сушат картофельные очистки, дубовую кору, затем высушенное толкут в ступах. Просеяв, пекут из этой смеси, может, с маленькой долей мучицы, лепейники.

И все равно по вечерам молодежь поет, пляшет… Хоть есть нечего, да жить весело!

В станкоме комсомола и в Народном доме стоят реквизированные у «буржуев» пианино… Достается этим бедным инструментам!.. Чуть не каждый пробует играть. Ничего не получается — бьет сильнее по клавишам, как будто в этом секрет игры. А некоторые по слуху здорово барабанят марши, играют вальсы — «На волнах», «На сопках Маньчжурии», «Березку», русские и украинские народные песни, самые разудалые плясовые.

В Народном доме каждый вечер что-нибудь новенькое. Нет под руками подходящих пьес, парни-грамотеи свои составляют. В них станица узнает себя.

Потапыч, с бельмом на правом глазу, старик старорежимного закала, вечерами на месте не посидит, успевает побывать и на другом конце станицы.

— Вот-вот, наши из-за границы придут. От верных людей слыхал. Ей-богу, не брешу… Вот тебе святой крест!

Прослышал Потапыч, к соседнему хутору офицер прибился, прислали его в разведку «наши», чтобы казаков прощупать: как они?

Только что вечерняя заря погасла, еще месяц не взошел, знакомый пригласил Потапыча на свиданку с этим офицером. А вскоре старик привел гостя в свой большой, в четыре комнаты, дом. Прошли туда, где у Потапыча было множество икон, горела неугасимая лампадка и мебель на городской манер — подержанные венские стулья, даже кресло. Хозяин зажег лампаду-«молнию». Стало светло.

— Пожалуйста, ваш благородь, в кресло.

— Я вот тут, на стуле, сяду.

— Нет-нет, как это можно, чтобы такой большой человек да на стул?.. В кресло садитесь, ваш благородь…

Пришлось садиться в кресло, хозяин почтительно сел на самом краешке стула.

— Как там наши?.. Поверите, ваш благородь, дышать нечем.

Началась душевная беседа. Старик единственным глазом прямо-таки влюбленно смотрел на гостя. Офицер спросил:

— Надеюсь, в станице вы не один наш единомышленник?

— Так точно, ваш благородь! — Вскочив на ноги, руки по швам, попытался распрямить ссутуленную спину.

— Садитесь, господин Градов. Если это вас не затруднит, приведите еще двух-трех единомышленников. Его высокопревосходительству генералу Сидорину я доложу о вашем усердии.

Потапыч, семеня, быстро вышел из своей комнаты, а минут через пятнадцать — двадцать так же почтительно уселись на стульях еще трое стариков, пахнущих давно не мытыми телами.

— Жизни нету, ваше благородие, работника боишься нанять!

Жалобы сменяют одна другую. Офицер с разрешения стариков записывает в тетрадочку, чтобы доложить обо всем их высокопревосходительству. Они называют имена ожидающих «наших». Не опасаются. Свой человек!.. И шаровары с лампасами, и офицерские погоны поблескивают в свете лампы.

Но вот офицер встал — почтительно поднялись и старики. Он не торопясь достал из правого кармана широченных шаровар наган, взвел курок, направил дуло на стариков.

— Ну, господа, пойдемте в милицию…

Обвал, землетрясение меньше могли бы изумить и перепугать стариков… Трясутся, выговорить слово не в состоянии:

— Вашество… Товар…. Как вас кличут?.. Дозвольте…

— Не дозволю больше, в милиции договорите… Пошли.

Человек в офицерской форме с револьвером замыкал шествие.

Над станицей месяц с щербинкой, он недавно взошел. Часть улицы освещена им, на другую падают косые легкие тени. Над головами идущих Батыева дорога (Млечный Путь) с звездной россыпью пыли.

«Вот оно, небушко, с ясным месяцем да частыми звездами, чистыми, как слеза младенца, — горестно думал, семеня ногами, Потапыч. — Вот они, благоухающие сады и палисадники с распустившейся сиренью. А я перестал видеть все это. Я взвалил на свою душу тяжкий, непростительный грех, я забыл: всякая власть от господа бога. Гордыня, суета сует обуяли мою душу, теперь настает мой горький час расплаты… Может, в последний-распоследний разочек вижу все это благолепие…» Горло душили слезы.

В милиции на стариков завели «Дело», законвертовали его вместе с арестованными — и в окружную тюрьму…

Об этом рассказал, передавая в лицах, на собрании под смех коммунистов и комсомольцев вновь назначенный начальник милиции.

С месяц потом шла самодельная пьеска, в которой парни «протянули» станичников. Зрители узнавали своих соседей, это походке, жестам, голосам.

— Значит, есть правда на свете? — говорили казаки.

— Выходит, кум, что все-таки есть… Михаил Иванович Калинин однажды сказал:
«В России не вполне ясно представляют себе казачество. Двухлетняя война в казачьих областях с верхами казачества, с буржуазией и генералами, внушила мысль широким кругам рабочих и крестьян, что все казачество или огромное большинство его действует против Российской Советской Республики. Но кто побывал в казачьих станицах, тот найдет там ожесточеннейшую гражданскую войну, найдет огромное число жертв — молодых казаков, которые пали в борьбе за коммунистический строй, за Советскую власть».

И все-таки, чтобы не вздумалось тачанкам махновцев протарахтеть в какую-нибудь Гундоровскую — тоже была ненадежная станица — или прорваться в Низовье Дона, в Каменской заслоном поставили полк, в который входила и четвертая батарея. Боев он не вел, — Махно от этого полка был верст за сто. Но от него всякой пакости ожидать можно…

Как-то Андрей разговорился с приезжим, — он оказался с хутора Грачи. Андрей живо вспомнил, что глаз у Захара выбил грачевский казак.

— Скажи, товарищ, а Селезнев… Ну, такой высокий, горбоносый, жив?

— Это тот, что бог нос семерым нес, а одному достался?

— Во-во, он самый.

— Живой-здоровый.

— Искупали его в Черном море и вернулся?

— В аккурат возвернулся оттудова.

— Дома живет?

— А куда ж подаваться ему?

— Значит, сбросил свою змеиную шкуру, и на этом все кончилось?

— Поневоле сбросишь. Но с бандитами он не якшается. Живет тише воды ниже травы.

В памяти Андрея всплывало одно за другим. Вот Селезнев хлестнул плетью Захара по лицу. А вот после расстрела, когда гнали оставшихся в живых, на улице какого-то хутора Селезнев отогнал казачку, что принесла страдальцам воды. Андрей до сих пор явственно слышит голос одного из конвоиров: «Да разве этот черт позволит? Эй, тетка, иди сюда».

Запомнился Андрею Селезнев в диагоналевых шароварах с широкими красными лампасами, новенькие сапожки его блестели. На алых погонах серебристые лычки урядника.

— А как имя-отчество Селезнева?

— Степан Федорыч. А что, знакомый?

— Да трошки…

Да этого черта Андрей никогда не забудет!.. Не забудет его недобрых серых, немного навыкате глаз…

Зашел к начальнику штаба полка. Откозыряв, говорит:

— Отлучиться надо. Личность одну опознать.

— Ну, если так, даю увольнительную ровно на двадцать четыре часа.

Ехал Андрей, задумавшись, и конь под ним не торопился, верно, тоже думал какую-то думу. Может, вспоминал недавние бои на правобережье Днепра, нелегкий путь по Крымскому полуострову? В бою ведь страшно бывает не только людям…

И весной прошлого года у Андрея был вот этот же конь, привыкли они друг к другу. А погода тогда была похуже нынешней. Выбили кадетов с хутора… Грязь непролазная, разжиженная, коням достает почти до самого брюха. Возле моста через какую-то речушку пробка. Коровы, овцы, козы стабунились. Одна овца лежит в грязи. Ноги, наверное, не достают до твердого грунта. Кричать она уже устала. Только глаза, как человеческие, смотрят жалобно…

Думы, думы, думы… Они перескакивают с одного на другое. Часто Андрей ломал себе голову над вопросом: а где те, что в восемнадцатом и в начале девятнадцатого дезертировали из белой армии? Ну, кого-то повесили, кого-то расстреляли. Но ведь повесили не всех. Так где же они?.. Не иголка, а большие тыщи, не сквозь землю провалились. Дома, во всяких там ухоронах, долго отсиживаться не смогли. Не маленькие, хорошо понимали: мог и полк нагрянуть на хутор с облавой. В такой сети сквозь ячейки не проскочишь.

Лишь со временем напал на их след: уходили в леса, что потемнее, в такие, куда конем не проедешь. А там сама жизнь заставляла организовываться в отряды, нападать на деникинские обозы, на тыловые части белых. К концу девятнадцатого, в двадцатом эта лесная братия — «зеленые» — сформировалась уже в большие партизанские отряды. Как там получилось у них, Андрей не в курсе, но у многих командирами оказались большевики. Недалеко от Новороссийска красноармейская часть браталась с «красно-зелеными».

Знал Андрей, что есть и «бело-зеленые». С этими не побратаешься, эти из таких матерых, как Кривец с хутора Заречного. Домой ему возврата нет: в своей округе он большим душегубством прославился… А Селезнев? Селезнев что?.. Он от родных мест воевал далеко, ему не так уж страшно отсиживаться на своем хуторе, вот и затаился в Грачах.

Думал, а правая рука сжимала кобуру револьвера.

«Да, Селезнев теперь не чувствует, что смерть так близка от него. Человек не знает своей судьбы. Я везу ему смерть, она в этом нагане, и он заслужил ее».

На хуторе Грачи, в крайнем дворе, он спросил молодую женщину:

— Скажи, любушка, как мне найти Степана Федоровича Селезнева?

— Селезнева? — Она усмехнулась. — Обормоты, по-уличному, прозвище у них… Во-о-н до того угла доедешь, — женщина указала направление, осветив Андрея голубыми глазами, — а там от переулка третий дом по правую руку… Большой такой. У самых ворот растут две раины. — На Дону раинами называют пирамидальные тополя.

— Спасибо, любушка, — сказал Андрей, кивнув ей на прощание.

— Такая малость не стоит благодарности, — ответила она, блеснув белизной зубов.

Андрей подъехал к большому, крытому камышом дому Селезнева, по-хозяйски открыл ворота, завел коня и привязал у вереи.

Не обтерев от грязи сапог, он торопливо вошел в дом.

В первой комнате с русской печью и полатями почти под самым потолком на низенькой скамейке спиной к нему сидел человек. Андрей сразу узнал его, даже вот по этой, чуть горбящейся спине, — таким запомнился в седле. Сейчас одет он был в будничное, с заплатками.

— Можно мне видеть Селезнева?

Тот повернул к Андрею лицо с большим горбатым носом. Единственное, что старило его, — очки. В больших с конопинками руках — шило и насмоленная дратва, между ног зажат валенок с еще не до конца подшитым задником.

Селезнев пристально поглядел на приезжего… Видимо, узнал, потому что побледнел, упустил на пол валенок, дратву и шило. Прикрыв глаза, вновь открыл их, чуть посидел в раздумье. Потом нехотя начал подниматься со скамейки. Сняв очки, выдохнул через силу:

— Господи, Исусе Христе, да откуда ты?

— Гора с горой не сходится, — усмехнулся Андрей, — а вот люди сошлись.

Андрей понимал: горбоносому хотелось оттянуть, отдалить смерть…

— Вспомнил?

— Все вспомнил, — упавшим голосом сказал Селезнев. Теперь он знал, что смерть его рядом, что жить ему осталось какие-то минуты, а может, секунды.

В Андрее все накалилось… И вдруг из соседней комнаты со смехом вбежали двое малышей — мальчишка и девчонка, близнецы лет двух с половиной — трех. Как почти все дети в то время, они были одеты во все домашней вязки: мальчишка в шароваренки, а девочка — в платьице. Босоногие, белоголовые, кудрявые, со светлыми, по-детски радостно блестящими глазенками.. Они обхватили широко расставленные, в черных валенках ноги Селезнева и, повернувшись, диковато стали смотреть на незнакомого дядю.

— Это твои дети?

— Мои, — горестно выдохнул он.

Андрей старался не глядеть на его мертвенно-бледное лицо. Думал: «Вот сейчас застрелю, упадет он, польется кровь. И эти мальчишка и девчонка останутся сиротами и всю жизнь будут вспоминать меня как убийцу их отца. Они уже и теперь глядят на меня не по-детски, словно чувствуют неладное».

И вдруг он понял, что не сможет поднять руку на Селезнева.

— Ну что ж, моли бога, что у тебя дети малые!.. Живи!.. — Не оглянувшись, Андрей вышел из дома и зарысил в Каменскую.

Выгоняя из пределов Донской области остатки разбитых махновцев, дивизия имени Блинова передвинулась в треугольник, где сходились границы Донщины, Украины и Воронежской губернии. На самом стыке их — станция Чертково. Вот туда-то и передислоцировался штаб полка, в составе которого была четвертая батарея.

О Несторе Махно рассказывали диковинные случаи. Может, много и небылиц, однако бойцы хорошо понимали: это враг хитрый, злобный, коварный и еще очень опасный, главное своим вероломством. Надо было соблюдать большую осторожность, чтобы как-нибудь не попасть впросак.

— Вы, товарищ Дубов, наверное, еще не совсем представляете себе махновцев, — как-то вечером сказал политрук эскадрона, подняв на Андрея черные, будто маслины, глаза, в которых было что-то нерусское, как и в его манере говорить.

— Да нет, я, пожалуй, кое-что о них знаю, наслышался. О себе говорят: «Белых бьем, чтоб покраснели, а красных — чтоб побелели».

— Лукавая сила эти махновцы! — проворчал командир эскадрона, склоняясь над картой.

— Слышал, лошади у них отменные, а у наших хоть торбы на маклаки* (* Маклаки — кости задних ног, выдающиеся на спине у худой лошади) вешай. Например, в моей батарее.

— С махновцами намотаешься, — снова буркнул командир, — как черти их носят.

— Ты наслушался о махновцах, — сказал политрук, — а мы на себе испытали. Налетели однажды на село Кольчевское, где по нашим разведданным, махновцы свили себе гнездо. Село взяли с боем. Я своим глазами видел, как улепетывали тачанки с пулеметами, а за ними врассыпную мчались на добрых конях махновцы. Бой был скоротечный и для нас удачный. Над сельсоветом мы водрузили красный стяг.

Пыхнув раза два клубами табачного дыма, политрук продолжил:

— Все складывалось хорошо. Село затихло. Мы, как и сегодня, расставили посты. Расположились на ночлег. И вот ночью, часа в два, началась стрельба из пулеметов и винтовок, забухали лимонки. И это не на окраине села, а в центре. Почти в каждом доме тут оказалось по такому, с позволения сказать, жителю, который вечером на кровать ложился с женой, как мирный селянин, а среди ночи вставал с винтовкой ярым махновцем.

— Слышал обо всей этой истории. Одно неясно, — сказал Андрей, — как же в самом центре села заварилась каша? Ведь днем во время и после боя вы, надеюсь, заглядывали в каждый дом?

— Заглядывали, но промахнулись. Церковь не догадались осмотреть! А почему? Снаружи на нее был навешен большой замок, а внутри укрылось свыше сотни махновцев. Вот они-то и начали. Наш эскадрон за малым не полностью полег в этом селе. Многих захватили спящими, без оружия. Порубили, постреляли. Я ускакал с винтовкой, но, честно говоря, в одном белье… Больше всего злобствовали мерзавцы, как потом выяснилось, над попавшими в плен двумя коммунистами…

В слободе Анно-Ребровской Андрей стал на квартире в хатке, свежевыбеленной мелом, чистенькой и светлой. Семья у хозяев малая: неопределенных лет молчаливый мужчина, его жена, исхудавшая, вся в морщинах, и ребенок со старческим личиком, который лежал, не поднимая головы, то в зыбке, то на руках у матери.

Хозяин обратился к Андрею лишь с одним вопросом:

— Извиняйте за беспокойство, вы надолго к нам?

— Не знаю. У начальства спрашивайте.

Вскоре после этого хозяин, подняв глаза на ходики, переоделся во все лоскутчатое, перепачканное мазутом, ушел на работу. С безразличием проводив мужа, женщина уже в который раз принялась грудью, напоминающей пустую сумочку, кормить ребенка. Андрей спросил ее:

— Почему в вашей слободе такая тишь?

— Та у нас мало в живых осталось, почти уси повымиралы.

— Даже собак у вас не слышно.

— И собак, и кошек усих поилы. У нас на всю слободу из скота тильки дви коровы осталось. А люды?.. Это мы уцелели: муж паек получает на железной дороги. Да еще с десяток, мабудь, на всю слободу…

Расстроенный, он вышел из хаты на свежий вешний воздух, чтобы вздохнуть свободней…

Не думая, куда идет, за крайними дворами прошел через лужок, набрел на небольшую дубовую рощицу; поднял глаза — она показалась Андрею обгорелой. Остановился. В чем дело? Пожар, что ли, был тут?

Вошел в нее, вгляделся и себе не поверил: деревья не обгорели, а ободраны. Кора с них снята от корней до вершин. Рощица тут маленькая, около двух сотен дубов. И все они без коры!

Все кругом зеленеет, цветет, радуется солнцу, вешнему дню, а тут полумрак.

У женщины, что брела по опушке рощи к слободке, неся в фартуке какую-то зелень, он спросил:

— Что случилось с деревьями? Почему они без коры?

— Люди съели ее всю, — еле слышно прошамкала женщина, изможденная, со впалыми слезящимися глазами. Кажется, она тут же забыла о встречном, забормотала свое: — Милые мои детки, вы перешли мою дорожку, заняли мое местечко в могилках…

Андрей был потрясен: люди съели кору, чтобы сохранить себе жизнь, но мало кто из них уцелел. И вот эти дубы теперь стоят черные, без единого листочка, тоже обреченные на смерть… Кажется, более гнетущего чувства он не испытывал за всю свою жизнь!..

Утром — боевая тревога.

Андрей командует:

— По местам!.. К бою готовьсь!..

И, едва огневые расчеты успели занять свои места, послышался нарастающий топот. Махновцы мчались на конях и в тачанках. Андрей увидел их впервые.

Батарейцы дали два залпа из всех орудий. Одновременно открыли огонь кавалерия, пулеметчики. Махновцы разом сгинули с глаз.

На месте осталось несколько мятущихся без всадников лошадей…

Задымили походные кухни. С разных концов слободы потянулись к красноармейцам еле живые люди с мисками, с чугунками. Повара наливали им суп, бойцы делились хлебом, давали кусочки сахара, серого, грязного, затасканного в вещмешках, — пайки в Красной Армии тоже не бог весть какие!

Все — и красноармейцы и командиры — нередко говорили в те дни, как о самом заветном, о возможности вернуться домой, к своим семьям. И подумалось Андрею: «Вот настанет час — кто-нибудь вернется в свою Анно-Ребровскую, увидит хатенки, завалившиеся плетни и, самое страшное, не найдет никого из родных, а знакомую дубраву, куда много раз с самого детства ходил за купырями и за желудями, а позже с любимой, увидит черной, мертвой».

После обеда красные разведчики доложили: махновцы только что заняли слободу Мешково.

Командир эскадрона развернул карту, вместе с политруком и Андреем определил направление… Эскадронный поставил задачу. Двинулись.

Всюду нахальный бурьян, чернобыл, лишь кое-где вспаханные делянки. Вдруг одно из орудий проваливается колесом в яму. Сначала пушкари от души выругали кого следует за ротозейство: «Ты что, слепой?!» — «Да черт его знает!..» Однако своими здоровенными жилистыми руками с натугой под команду: «Взяли!» — выхватили колесо, поставили на надежный грунт. Один из артиллеристов заглянул в яму и ахнул: — Братцы!..

Яма не сурчиная нора. В ней оказалось не одна сотня пудов картофеля. Политрук с двумя красноармейцами помчался назад в Анно-Ребровскую.

И вот потянулись к яме, едва переставляя опухшие ноги, уцелевшие жители слободы. Как потом делили эту картошку, как переносили домой, эскадрон и батарейцы не видели, с орудиями двинулись дальше через заливные лесистые места, в которых все было в цвету, в солнечном сиянии, в синих тенях, в гудении диких пчел, в поднимающихся лезущих в глаза и уши — тучах мошкары.

Верстах в двух от слободы Мешково сделали привал. Батарею замаскировали, коноводы нашли коням ухороны, остальные рассредоточились в указанных командиром местах. Два конника исчезают в тальнике. Время идет страшно долго… Орудия закрыты затравевшими буграми, дальше — низина и в ней довольно густой тальник. Его заросли доходят почти до слободы. Однако поверх них, отсюда, с бугров, Мешково хорошо просматривается.

Там в беспорядке разбросаны постройки, — в неразберихе этой, наверное, виновата протекающая по слободе речушка, на карте ее нет. Некоторые хаты, похоже, недавно, к пасхе, побелены. Это хорошо видно в бинокль.

Когда глядишь в него, то кажется: сейчас махновцы тоже рассматривают тебя в такой же бинокль.

Прискакал коннонарочный из штаба полка. Он вручил пакет командиру эскадрона и, тяжело вздохнув, сказал:

— Комиссара убили.

— Какого комиссара? — спросил, округлив глаза, командир; он еще и пакет не успел раскрыть.

— Чего ты буровишь о комиссаре? — с тревогой и даже с угрозой проговорил еще чей-то голос.

— Да товарища Телина убили, говорю, — взволнованно пояснил коннонарочный.

— Телина! — ахнули в несколько голосов.

— Да этого не может быть!..

— На седле нашла его пуля, прямо в сердце попала, — продолжал коннонарочный. — Угодил из обреза, гад…

Комиссара любили в полку все. А теперь, когда виден уже конец войны, потерю каждого человека стали ощущать больнее, и уж совсем не представлялось, не верилось, что комиссара Телина больше нет в живых.

После того как гул голосов немного затих, заговорил политрук, размахивая конвертом и листом бумаги:

— Доблестные красные конники, мужественные артиллеристы! Это печально, это горько, это тяжело. Дорогого нашего комиссара, товарища Телина, как мы только что узнали, не стало. Вражеская пуля… — Он хотел сказать еще что-то, но на ресницах его черных глаз заблестели, не срываясь, слезинки, голос осекся. — Отомстим!.. — только и успел добавить он. И немного погодя заговорил уже окрепшим голосом: — Товарищи бойцы, наш любимый комиссар, товарищ Телин, погиб от мстительной пули бандита в слободе Анно-Ребровской, возле которой мы случайно наткнулись на картошку, зарытую в яму. Убийцей оказался хозяин этой картошки. Его черная душа Каина, видно, жаждала заполучить от немногих оставшихся в живых, еле передвигающих ноги жителей Анно-Ребровки в обмен на эту картошку все, что у них осталось ценного… За смерть нашего командира отомстим врагам!

— Поклянемся, товарищи! — обратился к бойцам и командир эскадрона, сразу подтягиваясь и становясь по стойке «смирно», вскидывая вверх непокрытую, наголо остриженную голову. — Поклянемся отомстить за смерть комиссара и за Кольчевскую!

Карий затоптался на одном месте, закрутился среди бойцов, плотней столпившихся вокруг коннонарочного, командира и политрука. Он грыз удила, роняя желтоватую пену с губ, косил дико светящимися фиолетовыми глазами, в которых отражались и вот эти придвинувшиеся к нему, с возбужденными лицами люди. Вдруг конь испуганно подпрыгнул от громких криков красноармейцев:

— Клянемся!

— Отомстим!

— В боях не пощадим своей жизни!..

Андрей не мог опомниться… Телин, его товарищ по плену, комиссар полка! Его старший друг и постоянный советчик!.. И где убили-то? В Анно-Ребровской, ставшей почти для всех ее жителей кладбищем!.. Мстить, мстить!

«Сколько раз смерть заигрывала с Игнатом Васильевичем!»

Еще он в школу не ходил, у соседей была старуха. Мальчишка никогда не видел ее ни во дворе, ни на завалинке с бабами. Сколько помнит — сидит, бывало, эта старуха на русской печи, большой, занимающей две трети хаты (первой комнаты пятистенка). И зимой и летом на жарких кирпичах. Курень строили еще по старинке. Над печью, на беленной мелом стене, было прорублено маленькое окошко с одним звенышком стекла.

Так вот, бывало, сидит старуха, глядит-глядит в это махонькое окошко да и скажет:

— Да милое ты мое красное солнышко! Да опять я вижу тебя!.. Да как же мне трудно будет расставаться с тобой! — И столько в ее голосе слышится тоски и радости, что ребята, выбегая на улицу, никогда и не думали смеяться над ее словами.

И вот с тех пор прошло много лет, не один раз Андрей видел красное солнышко, ясную зарю, грозы, проливные дожди. Но, может, начиная с германской войны, он все реже стал замечать окружающую природу. Человеческие судьбы, их страсти, смерти, страдания, поиски справедливости заслонили от него всю непреходящую, первозданную красу праматери-природы.

А ведь если разобраться, не ради ли того живет, чтобы видел он и все люди видели красное солнышко и все-все иное, чем так щедра земля? Не ради ли своих жен и детей, отцов и матерей они, возможно, и завтра пойдут — непременно пойдут!.. — на смертный бой?! А разобраться, каждому, как бы он тяжело ни жил на земле, как бы ни говорил иногда озлобленно о своей жизни, каждому мучительно расставаться с белым светом, с красным солнышком.

Об этом, давнем, Андрей как-то в одну из последних встреч рассказывал Телину, и тот подтвердил:

— Да, ради этого мы идем на смертный бой.

Как-то еще на румынском фронте, рассказывал он Андрею, пуля зацепила краешек правого глаза, прошла через рот и вышла слева, возле сонной артерии. В момент ранения сверкнула светло-фиолетовая вспышка, стукнуло, как болванкой по голове, мелькнуло: «Вот так умирают!..» Дальше уже ничего не помнил. Не сразу очнулся.

Издавна, с незапамятных времен, зимами вдоль дорог, соединявших одно село с другим, через каждую сотню шагов ставили вешку — жердь с пучком соломы наверху. Вешки в метель, в буран чернели на белом, как люди (пучок соломы казался головой человека), они показывали дорогу. Глядя на них, не собьешься с пути, не замерзнешь. Народ через них протягивал руку одинокому путнику. Такие вешки для Андрея не раз ставил Игнат Васильевич.

Многое встает в памяти связанное с Телиным. Был такой случай. Телин поговорил с батарейцами. И только собрался уезжать в другое воинское подразделение, начался артналет, снаряды, сволочи, кладут близко. Телин упал на землю, опершись руками, расставив пальцы. Над самым ухом прожужжал осколок и с силой врезался между средним и указательным пальцами правой руки.

Закончился артналет, Телин выковырял из земли осколочек, небольшой, такой тоненький, остренький.

— Вот, — говорит, — попади он в кисть руки — перебил бы руку, попади в голову — с другим комиссаром пришлось бы сводить дружбу…

Память подсовывает Андрею другой случай. Налетел белогвардейский аэроплан, начал бросать бомбы. Андрей, комиссар и трое артиллеристов кинулись к убежищу. Трое счастливчиков успели нырнуть в глубокую траншею, а Андрей и Телин упали недалеко от нее, прикрыв головы ладонями, как будто это могло спасти от бомбы или осколков… Прямое попадание в убежище… Взрыв!.. Андрей и комиссар отделались небольшой контузией.

— Повезло нам с тобой, — сказал тогда Телин. А тут не повезло.

Примерно в полночь услышали — кто-то скачет во всю прыть. Ближе топот коня, ближе…

Часовой задерживает неизвестного. Мальчишка. Приехал без седла на коне. Если посадить его в седло, то он не достанет ногами до стремян.

— Где тут дядя-командир? — спросил мальчишка часового высоким, срывающимся от волнения голосом.

— Пропустите его сюда! — приказал командир эскадрона.

— Ты дядя-командир? — спросил он, уставив блестевшие при лунном свете, полные удали и отваги глаза на спокойное лицо командира.

— А в чем дело?

— Меня прислал к вам мой батько. Велел передать: на нашем хуторе Сохранном махновцы. — Голос мальчишки задрожал от волнения. — Они забрали в плен ваших солдат!

— Каких солдат?

— Да махновцы захватили красноармейцев, — пояснил мальчишка.

— А почему ты приехал к нам?

— Да вы ж красные, а мой батько председатель хутора.

— Все понятно. Поговорите пока с ним, — обратился командир к слушавшим этот разговор красноармейцам, — а мы отойдем, малость посоветуемся.

— Скорей! — прокричал паренек вдогонку командиру. — А то не успеете… Ваших солдат загнали в подвал большущего дома. Батько сказал: «Утром их всех расстреляют».

— А сколько ж тебе лет? — приостановившись, спросил эскадронный.

— Одиннадцатый с пасхи пошел.

— Вот что, хутор ваш отсюда далеко?

— Верст восемь.

— Небось с гаком?

— Я не знаю.

— Так… А дорогу домой хорошо знаешь?

— Зажмуркой найду.

— А откуда твой отец узнал, что мы тут?

— Не знаю…

Надо было спешить. Вот тебе и внезапность!.. Командир эскадрона, политрук и Андрей считали, что об их передвижении не подозревает никто. Вырабатывали маршрут, позицию выбирали, чтобы орудий и повозок не было видно, чтобы на стоянках лошадей укрывать в логах, поглубже, а, оказывается, — вот на хуторе Сохранном стало известно почти о каждом шаге эскадрона и батареи.

Сверившись с картой, командир эскадрона решил: пусть мальчишка едет к своему хутору с тремя разведчиками, а остальные двинутся вслед так, чтобы до самого последнего момента враг ничего не заподозрил.

Вскоре разведчики уже сидели на конях. Через некоторое время вслед за передовыми зарысили всем отрядом.

Месяц путался в придорожных деревьях, вырывался из их сплетений, выходил на поляну, опять попадал в сплетение ветвей. Вот перед ними высокий дуб, а впереди чернеют хаты и надворные постройки хутора Сохранного.

Сосредоточились. Остановились в подлеске, возле высокого дуба. Решили махновцев брать в клещи. Орудиям наметили ориентиры.

Двое разведчиков срезали себе длинные палки из орешника, на концы навернули паклю, окунули в колесную мазь. Затем в сопровождении восьмидесяти всадников приготовились к налету.

Копыта коней обернули тряпьем.

— Сначала пробирайтесь на хутор, — приказал эскадронный. — Ванюшка укажет вам дом с подвалом. Освободите товарищей, попавших к махновцам в плен. Как это сделать — не вас учить. Потом пусть одна половина отряда передвинется на левую сторону хутора, другая — на правую, — командир плеткой показал направления. Достал из кармана гимнастерки часы, щелкнул крышкой, посмотрел на них, поднял голову. — В два тридцать — и ни минутой позже, ни минутой раньше — зажигайте факелы, бросайте их вверху чтобы нам видно было, где вы находитесь. А середину хутора не вздумайте занимать. В нее мы будем класть снаряды. Оглушим их сразу. Так, товарищ Дубов?

— Так, — ответил Андрей.

— Когда там поднимется паника, перенесем стрельбу на окраину хутора, и вы в это время рубайте махновцев нещадно. Бросятся они в нашу сторону — наткнутся на пулеметы, повернут в сторону той окраины — попадут под огонь батареи. Так, товарищ Дубов?

— Так!

— Все ясно?

— Ясно, товарищ командир! — ответил старший отряда.

— Ну, как говорится!.. — Эскадронный не закончил своего пожелания. — Да, давайте сверим часы…

Красноармейцы и Ванюшка вскоре скрылись из виду.

Остановившиеся в подлеске понимали: численное преимущество на стороне махновцев. И лошади у них всегда свежие. Нередко о двуконь ездят: на одной птицей сам летит, а другая — рядом, ничем не загруженная. Проскачит час — два, на другого коня пересядет. Потому и тревожились: не нарвутся ли? Но пока все было тихо, в окнах ни огонька…

Все нетерпеливее и нетерпеливее командир, политрук и Андрей поглядывали на часы. Операция рискованная.

Уже давно знал Андрей: бандиты — последняя карта белогвардейщины. Надо побить ее. И чем скорее, тем лучше. Два часа тридцать минут… Одновременно и на правой и на левой стороне хутора появились факелы. Андрей дал команду: орудия ударили, а немного погодя впереди разрывы. Через несколько времени командир батареи приказал перенести огонь дальше.

В перерывах между орудийными залпами с хутора доносились одиночные выстрелы из винтовок. Самое удивительное — молчали махновские пулеметы. Как Андрей полагал, на хуторе шла рубка, подобная той, что устроили махновцы-красноармейскому эскадрону, спрятавшись до ночи в колчевской церкви.

Слышался ожесточенный лай собак, ржание коней, людские крики. Позже узнали: красные конники на панике сыграли, как умелые музыканты в оркестре. Махновцы, не успевая отстреливаться, кто в белье, кто в чем мама родила, сломя голову бежали, метались из стороны в сторону. Они не представляли себе, какими силами красные напали на них… Спустя некоторое время в подлесок донесся грохот тачанок. Значит, часть махновцев успела-таки удрать. А вскоре на хуторе все утихло.

Начался рассвет. Послышались громкие, возбужденные голоса, приблизился конский топот. Командир эскадрона, политрук и Андрей стояли рядом под ветвями разросшегося вширь и ввысь дуба. Бинокли уже не нужны: все видно невооруженным глазом.

Молодцеватые, подтянутые, с радостью на оживленных лицах конники и пешие, освобожденные из плена красноармейцы, уже вооруженные винтовками и шашками, конвоировали небольшую группу махновцев, пестро одетых, некоторых — в нательном белье, тонком, явно с чужого плеча. В качестве трофея везли тачанку на железном ходу. Махновцы — все больше молодые, чубатые, только один с сединой, лысый.

Командир группы, проводивший операцию на хуторе, скомандовал:

— Стой!

Колонна конвоиров и пленных остановилась. Командир группы подъехал и звучно, радостным голосом доложил:

— Товарищ командир! Так что наши бойцы спасены нами при помощи местных жителев, за что им агромаднейшее спасибо. И так что махновцы во время боя позорно бежали. Всполошились, да поздно. Мы шашки потупили о них и немало перестреляли. Одним словом, отчехвостили. И доблестные жители хутора помогали нам бить без промаха сопротивляющихся и забрать в плен тех, кто увидал, что их дело — табак… Так что задание, товарищ командир, мы выполнили целиком и полностью.

— Какие потери?

— Почти нет… Двое легко ранены, товарищ командир. Будем и в дальнейшем преследовать противника и уничтожать его целиком и полностью.

— Спасибо!

— Служим трудовому народу! — Докладывающий отъехал к своим товарищам, конь его занял прежнее место в строю.

Тишину нарушил политрук.

— А кто из вас знает, — обратился он к группе пленных, — куда бежали оставшиеся от разгрома вашей шайки бандиты?

Пленные молчали.

Политрук подошел к мужчине с сединой, которому можно было дать лет пятьдесят с гаком.

— И ты не знаешь?

— Я, ваше благородь… товарищ, как вас там?.. Набилизованный подводчик.

— «Набилизованный», говоришь?

— Из-за коней, будь она проклята!.. И-эх, из-за этой животины погибаю… Ведь расставаться жалко было, подводчик я, не махновец.

— Жалко, говоришь? А стрелять в наших людей не жалко? А разорять таких же крестьян не жалко?.. Хорошо, я с тобой еще потолкую… Ну, а ты что скажешь? — спросил чубатого рослого парня.

Прийдя в банду, чубатый, может, и не понимал, куда попал. Может, просто по-мальчишески захотелось покрасоваться на коне с оружием, а не просидеть дома на печке войну, так ничего и не повидав. А возможно, был он сыном богатея, отъевшимся лоботрясом. Тогда уж другое дело. Тогда понимал, куда и на что идет.

— Молчишь?.. И ты не знаешь? А сколько вас тут было и кто главарь вашей банды, кто батько? Тоже не знаешь?.. Врешь! Все ты знаешь, но не хочешь говорить, потому что убежденный бандит.

— Местные жители доказали: все они махновцы! — крикнул один из участвовавших в операции.

Политрук и командир переходили от одного к другому, опрашивали их. Лишь двое признались, что они махновцы, что их отряд насчитывает около трехсот сабель, много тачанок.

Один из них обреченно махнул рукой:

— Погулял, почудил… Амба!..

— Обыскать! — приказал командир эскадрона таким голосом, какого Андрей до этого у него не слыхивал.

Трое красноармейцев начали выворачивать карманы пленных. У одного оказалось двое часов, у другого вытащили золотую цепочку, золотые десятирублевки и колечки: возле самого сапога в широченных шароварах он имел специальный карманчик.

Андрей подошел к трофейной тачанке. На ней лежали черкеска, поясной кинжал с нацарапанными «На память Антюхину». Оси у тачанки и втулки колес стерты так, что на них серебрится порошок. Значит, даже подмазывать было некогда. Разглядывая тачанку, Андрей прислушивался к допросу. Только запомнился голос будто задыхающегося командира эскадрона:

— В чрезвычайку!.. Там разберутся, кто бандит, а кто подводчик!

Когда пленных погнали на станцию Чертково, командир эскадрона, оглядев ряды красноармейцев, будничным голосом приказал:

— Алимов и Зотьев — в разведку! Надо установить, куда бежали остатки банды. На мой ндрав, — повернул он лицо к Андрею, — я бы всех их расстрелял… И хотел уже расстрелять, да сдержал себя. Опомнился вовремя.

Нарочный привез пакет. Адресован лично Дубову. Андрей распечатал, читает: «Немедленно явиться в штаб полка».

Оставляет вместо себя командира первого орудийного расчета, садится на своего коня — внамет* (* Намет, внамет — вскачь).

Едва успел доложить дежурному о прибытии — сразу же его к начальнику штаба. Заходит, рапортует:

— По вашему приказанию командир четвертой батареи Дубов явился…

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Дубов, — ответил начальник, чисто выбритый, с белым свежим подворотничком. — Демобилизуют вас. Работать на завод поедете. — Видя, что Андрей ошарашен новостью, улыбаясь в недавно подбритые усы, кивает на стул: — Садитесь. Документы на вас оформлены. Снимайтесь с партийного учета, получайте деньги, продукты, литер на проезд до Царицына. Если будут в дороге задержки — питание получите на станционных продпунктах. Вы, товарищ Дубов, оказывается, специалист?

— Да какой там специалист, товарищ начштаба полка! Ходил машинистом на пароходе,— полистал документы. — А вот здесь не пойму, почему отзывает завод ДЮМО* (* ДЮМО — Донецко-Юрьевское объединение), — кивнул Андрей на бумагу, присланную по его душу, со штампом, печатью и тремя подписями.

— Теперь это не столь важно: на месте разберетесь. Бумага, собственно говоря, написана давно, месяцев восемь назад. Но она долго искала адресата, а потом мы ее немножко придержали. Здесь вы были нужней.

— Война еще не кончена, товарищ начштаба. А я думал в кадровую проситься.

— Да уж какая теперь война! Так, добиваем отдельные мелкие банды, а основные силы Махно крепко зажаты нашими войсками в районе Гуляй-поля. На порученном вам участке, смотрите сюда, — начальник штаба на большой настенной карте линейкой указал место действия полка, — мы завершили самые ответственные, крупные операции. — Помолчал и добавил: — Больше из орудий, пожалуй, стрелять и не придется. Через месяц, максимум полтора начнется массовая демобилизация из рядов Красной Армии. Так что в Царицын вы можете ехать со спокойной совестью. А в кадровую когда надо — позовем. Теперь нужно разрушенное народное хозяйство восстанавливать, а вы специалист, на вас там большой голод…

— А махновцы? И тут они еще недобиты. Я только что с операции.

— Теперь махновцы что, товарищ Дубов! — Начштаба усмехнулся. — Мне рассказывали отдельные эпизоды… После объявления бандитам амнистии заскочит кто-либо из махновцев в село или слободу, а на крайней хате или на стене амбара красуется напечатанный крупными буквами чисток об амнистии. Прочтет его махновец, постоит в раздумье, бросит тут же оружие и идет сдаваться в Совет. А потом несколько суток беспробудно спит.

Он поднялся из-за стола, высокий, широкоплечий, весь в ремнях. Меняя голос, торжественно произнес:

— По поручению командования полка за проявленную в боях доблесть, стойкость и геройство объявляю вам благодарность и награждаю именными часами.

Андрей тоже встал:

— Служу трудовому народу!..

В тот же день Андрей сел в теплушку с настежь распахнутой дверью. Ему надо было на попутных добраться до станции Лихая, там пересесть на царицынский поезд. Приходилось штурмовать продпункты, — с питанием было плохо. Паек выдали на три дня. А проехать верст шестьсот даже за десять дней было почти немыслимо.

Многочисленные мешочники имели до крайности истощенный вид. Народ — в вагонах, на буферах, на крышах.

Рядом с Андреем разговаривают двое:

— Мимоездом слышал: на Кубань надо подаваться.

— Да, там так и ждут нас!

— Бедному Ванюшке — везде камушки.

— Макуха была — поели.

Но больше Андрей был занят своими мыслями. По-всякому думал, а все-таки не мог понять: почему вызывает не пароходство, где он работал и откуда ушел добровольцем? А глаза его видят, что по Донщине (это он замечал и прежде) гражданская война прокатилась черным ураганом. Не потому ли так много лежит гари, пепла, пыли? Деревья где в цвету, а больше угольно-черные, нахохлились. Не шуршать им, не красоваться.

Поезд остановился в степи на перегоне Тацинская — Морозовская. Паровоз отцепили — отправили за дровами на станцию. Из вагонов высыпал народ, все больше красноармейцы. Андрей тоже вышел в степь… Раннее утро. Свежо, но не до дрожи. Осмотрелся: вот большая круговина более зеленой и более густой травы. «Дедушка говорил: в таких местах самое колодцы рыть, вода близко», — вспомнилось ему.

Как невеста на выданье, степь нарядная. Веселятся птицы, радуются жизни, стрекочут кузнечики, шуршат крылышки жучков, а всех неумолчней жаворонок.

И трава хорошо стоит — мирно, спокойно!

Давно Андрей не дышал во всю грудь, свободно, без оглядки…

Вот и Царицын.

Тот же вокзал, где в девятнадцатом Андрей был без документов. Тогда грозили петля или расстрел. Теперь он по-хозяйски идет по перрону.

Привокзальная площадь и садик, где в тот раз ходил патруль.

На перекрестке улиц набросился горячий царицынский ветер, — Андрей отворачивает лицо от песчаной пыли…

Да, разные ветры он повидал. С Дона подуют — взволнуются, затабунятся тучи: жди дождя; подуют с Заволжья — ожидай сухмень: побегут миражи, а в них вроде бы различишь полноводные реки, деревья над прудами и облака, — все дрожит в воздухе, все призрачно, обманчиво.

Ветры, ветры, сколько их повидал Андрей! Не потому ли сейчас распирает радость оттого, что так набросился на него горячий царицынский ветер!

Ускоряя шаг, Андрей вошел в родной дворик…

Неуверенно постучался в дверь — никто не отвечает. Теперь сердце, кажется, зажато в кулак… Нет ни отца, ни матери…

Он открыл дверь. Мать, нагнувшись над столом, в низко повязанном ситцевом платке, мелко крошила зеленый щавель. Андрей с облегчением вздохнул: жива мать!.. Может, и отец жив… Сейчас, возможно, куда-то вышел и вот-вот вернется. Напрасны все его волнения.

Мать, похоже, занята своими мыслями, не услышала, как Андрей вошел.

— Здравствуй, мама, — сказал он так, чтобы не испугать ее.

Она молча перевела на него чем-то незнакомые глаза и вдруг, ахнув, начала медленно оседать на пол.

Андрей, быстро подхватив ее, зачерпнул кружку виды, плеснул матери на лицо. Она очнулась, но в себя еще как следует не пришла. Осторожно поддерживая, педвел ее и раскрытому окну, посадил на табуретку и стал обмахивать полотенцем. Мать все так же смотрела на Андрея, кажется, не понимая, кто перед ней. Стараясь вывести из забытья, он много раз повторил:

— Мама!.. Мама!..

Сколько прошло времени: минута, две, час? Но вдруг она в голос крикнула:

— Андрюша!.. Сынок!.. Жив!.. Господи!.. Андрюша! Да ты ли это?! — Начала часто-часто креститься… Это новое: раньше мать не очень в этом усердствовала и в церковь ходила только по годовым праздникам, да и то больше для того, чтобы соседки не осудили.

— Андрюша!.. Родной мой!.. Жив!.. — И уже совсем упавшим голосом: — А отец не дождался тебя… — Она уронила сыну на колени голову и затряслась в рыданиях,) крупные слезы падали на его руки.

Андрей не спрашивал, боялся еще больше растревожить ее, но уже догадывался, что отец умер не своей смертью, ведь он был крепким да и годами не стар. И тут будто ножом кто ударил: «Из-за меня погиб!..»

Он не знал, что ему делать в эти минуты; понимал лишь одно: утешать мать ни к чему. Ее не утешишь. Нужно, дать выплакаться: может, легче станет?..

Помог матери лечь на кровать, а сам сел возле нее, взял ее руки в свои.

Мать… Какие у нее слабенькие руки!.. А ведь ей нет и пятидесяти! Вся она уменьшилась, будто усохла. Обычно Андрей знал ее сдержанной, всегда серьезной (лишь изредка слышал от нее какие-либо прибаутки); и в своей семье и среди соседок ее всегда считали справедливой, твердой в речи умницей. Она никогда не смеялась громко, но и слез ее Андрей не видал. Как она изменилась!

— В уборщицах я… Семины друзья, речники, устроили меня к себе в контору…

Заводил речь о своей службе в армии, думал этим отвлечь. Кажется, немного удалось.

— Да как же, сынок, не убили тебя?

— А вот и не убили. Не всех же убивают на войне.

— Небось ранили?

— Ранили, и не один раз. Но ничего: недельки две отлежишься в лазарете, а потом опять в бой.

— Страсть-то какая, не приведи господь!..

— Человек ко всему привыкает.

Начал расспрашивать, слышала ли она что-нибудь о его дочурке Валюше. Мать оживилась, чем-то стала похожей на прежнюю.

— Ждет тебя внучечка моя.

— Откуда ты узнала, что ждет?

— Да сват забегал, все с какими-нибудь подарочками: то лучку принесет, то редисочки.

— А Стеша не наведывалась?

— Сват говорит: все собирается проведать, да за делами ей дыхнуть некогда, никак не оторвется от плантации!

Андрей вздохнул.

— Ну, ничего, мама, теперь мы с тобой вместе. Еще как заживем!

— Зачем с тобой? И Валюша, и Стеня с нами.

— Посмотрим.

— Сема, — обернулась мать к окну, — слышишь ты там? Андрюша пришел! Как ты ждал его, Сема!.. — И опять в слезы, опять навзрыд плач. — Сема, да слышишь ли ты, что Андрюша пришел?! — повторила она. Андрей тоже невольно посмотрел в окно, словно и в самом деле мог там, появиться отец, каждая жилочка дрожала в Андрее. — Нет, Андрюша, теперь уж мы не дождемся отца. Нико-о-гда, не дождемся!..

Вечером, когда с Волги потянуло прохладой, они с матерью уселись на скамеечке возле стола, где каждое лето еще до женитьбы Андрея, бывало, втроем завтракали и вечеряли, а по праздникам и обедали. В разговорах как бы отчитывались, у кого что произошло за день.

— Первый раз после гибели отца я села вот тут… Топить нечем, варить некому, — она кивнула головой на печку, что сложена недалеко от тополька.

И вот наконец-то мать заговорила о том, что мужа ее расстреляли в Капустиной балке, — какие-то подлые люди донесли карателям, что Андрей в Красной гвардии; сквозь ее слезы и рыдания Андрею трудно было уловить подробности, а все же узнал: белогвардейцы расстреляли и еще тысячи царицынцев, а многих повесили и с виселиц — в острастку другим — снимать не велели.

— Прямо-таки осатанели… Господи, прости меня грешницу за черное слово! — Она перекрестилась. — Особую лютость проявили перед побегом из Царицына: взорвали водокачку, паровые мельницы, на железной дороге подожгли; составы, без электричества оставили нас.

Слушая мать, Андрей все время занят был и своими мыслями. Одна из них — совсем уже нелепая. Вот откроется дверь, войдёт отец и скажет: «Припозднился я на перевозе, не знал, что тут у нас желанный гость». В эти минуты Андрей так явственно слышал незабываемый голос, что удивился даже: почему до сих пор отец не появляется… Он знал, что отца нет в живых, но и мертвым не представлял.

Андрей не видел отца покойником, в могилу не бросил сыновней горсти земли, поэтому для него отец оставался таким, каким видел его в последний раз.

Было невыносимо, к горлу подкатывались слезы, но Андрей сдерживал себя.

— Мама, а как там дедушка и бабушка?

— Царство небесное им, — мать привстала, обернулась на восток, троекратно перекрестилась и села на прежнее место. — Не дождались тебя. Немного пожили без сына: уж очень убивались по Семе.

В тот раз, когда убегал из плена, после разговора со Стешей он пошел к деду.

Вот и лодка, вот его огородишко со старым — давно на слом пора — чигирем. А вот и еще больше постаревшая, похилившаяся на один бок рубленая изба с двумя окошками на улицу и двумя во дворик.

Косточками согнутых пальцев Андрей трижды стукнул в потемневшую крестовину оконной рамы. По такому стуку, бывало, дед с бабкой безошибочно узнавали, что это пришел он. В избе зашевелились. Минуты не прошло, как Андрей был уже в знакомой хатенке, где, как и прежде, пахло обжитостью, вяленой рыбой, яблоками, малосольными огурцами с укропом.

Бабушка обняла, трижды поцеловала плотно сжатыми сухими губами, худенькая, маленькая, припала к его груди и заплакала:

— Жив?.. Дай я на тебя погляжу, моя кровинушка! — всхлипывая, направилась она к керосиновой лампе.

— Не вздувай огня! — внушительно произнес дед. — Месячно, увидим и так друг друга.

— Головушка моя горькая, — запричитала, останавливаясь в двух шагах от стола, бабушка. — Укрой бог, кадеты пронюхают — повесят на глазах родного деда и бабки.

— Ты откуда? — спросил дедушка.

— Заходил к тестю, ушел несолоно хлебавши.

Невеселый шел разговор, но Андрею легко было с этими родными ему стариками!.. Бабушка гладила его плечи, перебирала пальцами поредевшие после тифа, еще короткие волосы, как, бывало, когда-то маленькому…

И вспомнился Андрею случай из детства… Играл во дворе, понадобилась ему чека из оси одноконной тележки — другое применение нашел ей.

Дед запряг лошадь в эту тележку. Не отъехал и десяти сажен — колесо соскочило. Увидев, что нет чеки, он пригрозил мальчишке кнутовищем.

— Ну, приди домой — получишь!

Угроз от деда никогда не слыхивал Андрюша. На него напал страх… «Бить будет!!!»

Забежал в сарай, спрятался в снопах конопли и все думал и думал, как дед будет бить его, может, и до смерти забьет… И заснул.

Вечером хватились — нет парнишки. Стали искать — не нашли.

Просыпается Андрюша. Ему стало холодно и есть захотелось. Выбрался из сарая, подходит к избе: дед сидит на завалинке, опустив на колени голову. Услышав шаги, вскочил, обнял внука, поцеловал не один раз и при этом все повторял:

— Глупышка ты, глупышка… И ты поверил? Да нешто у меня на тебя рука подымется? Да какой же ты глупышка… Мать! Андрюша нашелся!

Бабушка обрадовалась не меньше деда, принялась бранить его:

— Из-за какой-то поганой чеки мог мальчишку со света свести. Упаси бог, из дома сбежал бы…

И тогда вот так же, как и сейчас, они сидели втроем на одной кровати и бабушка теребила его волосы и гладила плечи. Для них он и теперь все еще ребенок.

— Чадушка ты моя… Да что это мы сидим? Ведь Андрюша-то голодный! — Бабушка легко, не по-старушечьи, соскочила с кровати и принялась собирать на стол…

Пока Андрей ел, дед приготовил ему постель на чердаке. Все-таки боязно было: соседи могли пронюхать о его прибытии.

Андрей поднялся на чердак, улегся на недавно скошенном сене. Непривычно близко закаркала ворона, чулюкали, звенели, чмокали, птахи: ведь они и не подозревали, что совсем рядом человек.

А дед так больше и не прилег. Он, как потом рассказывал Андрею и бабушке, разузнал, где красные, а где белые. Своим неожиданным появлением внук наделал ему хлопот. Вид у деда был усталый, но глаза смотрели победно, весело.

Сумерками в избу прошмыгнули пятеро парней.

— Этих, Андрюха, возьмешь с собой…

Июльская теплая ночь с звездами и луной плыла, чтобы причалить к голубому рассвету. Андрей с ребятами спешит. Изредка вполголоса переговариваются, вылавливая шорохи из тишины, не без тревоги вглядываются в степь с пригнувшимся к низкому горизонту небом.

Три дня Андрей был с матерью, — по случаю его приезда дали ей отгул. За это время она стала приходить в себя, больше двигаться. Часть горя снял с нее сын. Теперь Андрей реже видел ее слезы. И тут она попросила, в который раз уже:

— Ты, сынок, все-таки сходи в Затон да Валюшу ко мне приведи. Обижаться на женин крутой характер не надо, у вас дочка растет. Да, может, за это время Степанида в разум вошла, тогда ведь она была молоденькой, еще глупостей, поди, много было в голове. — Потом, меняя голос, добавила: — Кустюм твой сберегла. Но, вижу, он будет мал. И подрос ты, а еще пуще в плечах раздался. — Она подняла на сына неулыбчивые, но с оттаявшим взглядом глаза…

И вот Андрей направился в Затон. Накануне прошел обложной дождь, поэтому дышалось легко. Волгу переезжал на «Ласточке» с тем же старым знакомым — дружком отца — капитаном. Было грустно, но чувство это перемежалось радостью, потому что снова увидел волжские просторы, — ведь, бывало, парнем даже переплывал реку.

Андрей не заметил, как причалили. С «Ласточки» сошел чуть ли не последним. Занятый своими мыслями, и дороги до дома Осетровых не заметил. Но вот знакомая, ухоженная плантация тестя. Он остановился в тени от вербы, чтобы ему видно было всех, а его никому… Почему хотелось замаскировать себя, а не показаться сразу, Андрей не ответил бы.

Почти посредине плантации, как и прежде, одиноко стоит тутовое дерево. Под ним — ведра, кадки, корзины, лопаты, другой инвентарь. «Сколько у моего тестя теперь работников?» — подумал Андрей.

Шагах в ста от него на корточках в старой будничной кофтенке, в поношенной юбке сидит Стеша и что-то поет. Поет радостно, увлеченно. Андрей узнает мотив песни, а потом и слова:

«Стеша!..» Что-то и обрадовало при виде ее, а больше встревожило. Ему, пожалуй, даже неприятно было, что она, даже в этом наряде, по-прежнему красивая… Нет, нет, не по-прежнему, а на двадцать втором году еще больше расцвела, похорошела! А он?.. Тоже не старик, но после расстрела у крутояра завиднелась первая седина, а перенес тиф — чуб поредел и, как говорят, «бог за правду лба прибавил». Прежде не думал Андрей об изменениях в своей внешности, а сейчас подумал с налетом жалости и боли. Он отер платком пот с висков. Как встретит?

Смотрит на Стешу и не знает, что делать. Не шевелится. Недалеко от Стеши стоит девочка в желтеньком платьице. Еще дальше тесть. Он, как обычно, без фуражки, черные волосы на голове взлохмачены. Осетров стал еще более широким, грузным. Стоит Никифор Тарасович, опираясь на лопату, смотрит вниз.

От чигиря, который отсюда не виден, доносится слабое громыхание ведер и цепей, мальчишеский повелительный голос на лошадь. Андрей представляет, как она, вся наклонившись вперед, неторопливо ходит и ходит по кругу (у глаз ее по бокам шоры, чтобы голова не кружилась), вытаскивает из затона на цепи ведро за ведром звонко плескающейся, нагревшейся за день воды.

Андрей окинул взглядом просторный двор: «Живут здесь!..» Задрав голову, важно ходит лохмоногий петух, вокруг него множество кур и выводок цыплят. Слышно квохтание, писк… Да, тут не надо хозяевам есть дубовую кору, не надо телешить деревья. И живности всякой, и других запасов — на многие годы.

И только подумал об этом — тут же встала перед глазами Анно-Ребровка; вспомнились и дорожные разговоры неведомо куда едущих мешочников — а ими забиты платформы товарняка, крыши вагонов, тамбуры… И на вокзалах они лежат вповалку…

«Ну, ладно, — сказал себе Андрей, — что было — видали, что будет — увидим».

Он не стал искать калитку, а подошел к пряслу, наступил на дощечку перелаза, с нее легко перешагнул на плантацию, направился к напевавшей Стеше. Девочка, что была в нескольких шагах от нее, подняла щитком маленькую ладонь и уставилась на пришельца. Тесть не сразу узнал: зрение уже начинало подводить. Но когда Андрей приблизился, он замахал руками и закричал:

— Стеня! Стеня!

Она не встала, а только повернула голову в его сторону и, прерывая песню, с неудовольствием проговорила:

— Чего ты хочешь?

Теперь Андрей совсем близко был от жены. Она продолжала продергивать траву между всходами огурцов. Но вот Стеша обратила внимание на девчонку, глядевшую на приближающегося незнакомого человека, а затем перевела взгляд на Андрея, и тут муж с женой встретились взглядами.

Она выронила из рук тупой нож и выдернутую траву и не то с радостью, не то с испугом удивленно воскликнула:

— Тятя! Это Андрей Семеныч! Андрюша!..

Тесть крикнул работающему на чигире:

— Са-не-к!.. Иди сюда! Андрей Семеныч, наш Андрей приехал!

Воткнув в землю лопату, быстрым шагом направился к давно ожидаемому гостю. На его широком загорелом бородатом лице сияла такая радость, будто в самом деле он встречает родного сына.

Тесть и зять обнялись, поцеловались… Тут наконец-то не бросилась, а подошла к мужу и Стеша, степенно подала, ему руку.

— Я и забыла поздороваться с тобой.

— А я забыл тебя поцеловать, — с твердой усмешкой ответил Андрей, слегка пожав ее протянутую загрубевшую ладвнь.

На его слова с подковыркой Стеша ничего не ответила, поспешила в дом.

Зять с тестем некоторое время стояли молча, приглядываясь друг к другу, словно примерялись.

— Да, — встрепенулся тесть, — это твоя дочка Валя… Иди сюда, внученька. Твой тятя вернулся.

Андрей шагнул к Вале, поцеловал ее в щечку. Глаза у Вали жуково-черные, брови тоже черные и широкие. Девочке, видимо, уже не раз внушали: «Скоро из армии вернется твой тятька». Не случайно Валя охотно пошла к нему на руки, несмело коснулась его волос. Дед сказал поощрительно:

— Сыграй отцу кудель. За чупрыну его, за чупрыну. Давно уж надо бы вернуться! — Но что-то в его голосе было наигранным.

Рядом с тестем и с Валюшей на руках Андрей направился к дому. У самого порога — Буян. Он не заворчал, не залаял, отошел в сторону, как-то неопределенно поглядывая на гостя. Андрей усмехнулся, вспомнив свою прошлую встречу с ним.

Да, Буян, пожалуй, безошибочно всякий раз каким-то особым собачьим чутьем понимает хозяина, его сложное отношение к нему, к Андрею.

Зять с тестем сели рядом возле крыльца на толстое, окоренное замшелое бревно, такое же короткое и кряжистое, как и сам Никифор Тарасович. Говорить им поначалу было вроде бы и не о чем. Валюша на коленях Андрея притихла.

Из открытых дверей дома доносился негромкий женский разговор, там что-то передвигали из мебели. Наконец теща, вытирая руки о передник, переваливаясь, как утка, с ноги на ногу, вышла к сидевшим на бревне. И она и Стеша переоделись в праздничное.

Теща искренне обняла Андрея, прослезилась и поцеловала… Он увидел, что это уже не та сильная духом женщина, какой она выглядела прежде. Очень постарела, обрюзгла, побелели поредевшие волосы, в карих глазах меньше живых искорок. И времени прошло не так уж много, но как изменилась!

Гостя и хозяина позвали в дом, здесь в большом зале уже все было приготовлено к праздничному обеду.

Пришли шуряки Андрея Платон, Кузьма, Санек. Последним вошел работник Илья, человек с худым испитым лицом, уже не молодой.

Выпили по одной стопке, закусили. Затем выпили по другой… Не сразу, а с натугой за столом завязалась беседа. Правда, шуряки сидели с открытыми ртами, ловили каждое слово Андрея, теща ахала, всплескивала полными руками, не раз прослезилась. Зато Стеша сидела жеманно, как невеста на смотринах, на коленях у нее дочка. Валя с детским любопытством, не моргая, глядела на тятю своими жуково-черными глазенками.

Обедали, как и в прежние годы, будто за Волгой и здесь по округе совсем не голодал народ, не вез на Кубань в обмен на хлеб или кукурузу последнее барахлишко. Здесь, в этом доме, шла как будто та же дореволюционная жизнь.

И батрак Илья тот же, каким Андрей знал его еще в те дни, когда был женихом Стеши.

Никифор Тарасович, беседуя, не забывал и о делах:

— Нынче на плантацию не пойду… В баньке помоюсь. А вы, ребята, идите заканчивайте полив капусты, — строго приказал он сынам и работнику.

— Вот меня отозвали из армии, а в районе Гуляй-поля все еще идут бои с остатками банды Махно, и моя батарея наверняка участвует в них…

О чем бы ни разговаривал Андрей, его ни на минуту не покидала мысль: а как же быть дальше? По тому, как, встретились со Стешей, следовало бы сразу поворачивать оглобли — и в Царицын, но для возврата домой был упущен, какой-то неуловимо короткий момент: в горячую минуту подвернулся тесть со своими объятиями и поцелуями, а потом, оказалась девчонка на руках, она и теперь не сводит с него искрящихся любопытством глазенок, которые так и переливаются живым блеском.

В сущности, ведь ради нее он и пришел сюда. Хотелось, очень хотелось увидеть свою родную дочку, привезти ее в Царицын к осиротевшей бабушке, чтобы в домике Дубовых трелью жаворонка переливался детский голосок. Вот чего недоставало Андрею.

И с какого бы конца в своих думах ни начинал он, выходило: ради дочери надо жить со Стешей, тем более что, его жена уже утратила свою прежнюю чопорность, стала проще, домашней… Да если уж на то пошло, он ведь любит Стешу, хоть не раз уверял себя: с нею кончено. Но ведь в жизни, в чувствах все куда сложнее, чем он это представлял.

Вдруг Валя проворно соскочила с колен матери и застенчиво сказала:

— Тятя, на меня.

— Иди, доченька, ко мне… иди. — Андрей раздвинул навстречу ей длинные руки.

Девочка протопала по крашеному деревянному полу в кожаных чувячках, быстро забралась на колени к Андрею, потянулась к его карману, из которого сползала цепочка от часов, взяла ее в руки. Он достал свои именные серебряные карманные часы.

— На, доченька, послушай, идут.

Валя взяла их в ручонку, прислонила к маленькому розовому уху и, крепко обняв Андрея за шею другой рукой, повернулась лицом к столу, засверкав глазенками, восторженно и громко удивилась:

— Часикуют!..

Все дружно засмеялись, а Андрей ближе прижал к своей широкой груди Валюшу.

Когда отсмеялись, бабушка с гордостью сказала:

— Она и песни знает… Много песен!

— Споешь мне песню, доченька? — склонив к ее сияющим глазенкам голову, спросил Андрей, ласково шевеля мягкие черные кудрявящиеся волосы Вали.

— Не знаю, — тихо ответила она.

— А если я очень попрошу?

— Спою.

Когда вставали из-за стола, Андрей так и не спускал с рук близко прильнувшую к нему Валюшу. Стеша подняла на него широко открытые глаза, будто впервые увидав мужа, улыбнулась, подошла к нему.

Хата Захара обветшала, краска с окон и дверей слезла, из трубы вывалился кирпич, и теперь она была щербатой. Дворик небольшой, с огородишком и несколькими деревцами.

Захар возился под навесом сарая. В руках — старое весло. Видно, потомок бурлаков собирался на рыбалку.

Услышав чьи-то шаги, Захар резко повернул лысеющую, совсем седую голову так, чтобы увидать, кого бог или сатана принес. Он оторопело выпрямился, раскрылил навстречу Андрею руки. Единственный синий глаз его заморгал, будто только что в него попала соринка, и слезы одна за другой — кап, кап, кап…

— Да не может быть! — крикнул он, обнимая Андрея.

— А вот, оказывается, может.

Захар обхватил рукой плечи Андрея и не выпускал их, пока шли к хате. У порога, приостановившись, закричал:

— Варя!

Из-за молодых яблонь послышался голос:

— Аюшки!

Лицо Захара стало еще более морщинистым, выбитый нагайкой глаз закрывала черная повязка. Темноглазая Варя выглядела намного моложе. Она любовно смотрела на мужа, выкладывая на чисто вымытый деревянный стол только что сорванные с грядки огурцы.

Андрей вспомнил о горбоносом Селезневе и его детишках, из-за которых не разрядил нагана, но пока решил умолчать об этом.

— Садись, Андрей, угощайся, чем бог послал.

В хате кроме стола стоят скамейки вдоль стен да единственный стул. Пахнет вяленой рыбой, зеленым луком и свежими огурцами.

— А вот хлебушка-то у меня нету, — извиняющимся голосом сказал Захар. — С великим трудом перезимовали. Выручала рыбалка. А пайком, какой получал я, как председатель, детишек кормили, — их же надо растить. Теперь дождались свежих овощей. Полегчало.

— Да ничего не надо, я не голодный. А вот таких огурчиков давно не едал.

— Ну, угощайся. — Захар переменил голос. — Часом начну вспоминать: какому святому свечки ставили, что уцелели оба! — говорил он, пододвигая деревянную тарелку с огурцами ближе к Андрею.

— Брательник твой жив? — спросил Андрей, разрезая огурец на две части.

— В суседях мы. Шумнуть? — И сам же ответил: — Нет. У нас двоих разговоров вовек не переговорить. Откуда ты взялся-то? — спросил Захар, глядя на друга своим единственным глазом с таким изумлением, с каким глядел на него Андрей при первой встрече в лазарете.

— Прямо из объятий тестюшки и драгоценной тещи.

— И жены?

— Нет, жена обошла меня объятьем. Руку подала, да и то не сразу.

Андрей попытался перевести разговор на другое:

— Что значит наша местность! Только за Волгой насчитал восемь верблюдов, а люди — в тюбетейках ходят сплошь.

— Ладно мне заливать о верблюдах да тюбетейках, — оборвал Захар. Он понял, что его друг хочет замять неприятную тему разговора. Они всегда с полуслова понимали друг друга.

Жена Захара, чтоб не мешать разговору, ушла на огородишко.

— Как ты думаешь жить дальше? — требовательно спросил Захар.

— Вот Стешу и Валю завтра возьму — и на завод.

— Так-так. — Он что-то хотел сказать, да запнулся.

— Ты о чем? — удивился Андрей.

— А-а, еще успеем поговорить, это не к спеху.

— Ты что-то темнишь?

— Ничего, все высветлю, дай времячко…

Они разговаривали, а в открытые окна слышалась детская считалка:

Теперь, о чем бы они ни заводили разговор, все сводили к войне, к плену.

Не постучавшись, вбежал с возбужденным лицом младший шурин Андрея — Санек.

— Братушка, тятя сказал: баня готова. Он с тобой купаться собирается.

— Иди, иди, — с усмешкой сказал Захар, — тятя спину тебе собирается потереть.

Вошла жена Захара.

— Вы все о войне толкуете?

— Все о ней, проклятущей, Варюша, все о ней. — Захар ответил серьезно, только глаз его повеселел.

Повечеряли рано. Андрей с женой отправились спать на арбу. Когда улеглись, он спросил, как Стеша думает жить Тот же вокзал, где в девятнадцатом Андрей был без документов. Тогда грозили петля или расстрел. Теперь он по-хозяйски идет по перрону.Неуверенно постучался в дверь — никто не отвечает. Теперь сердце, кажется, зажато в кулак… Нет ни отца, ни матери…— Нынче на плантацию не пойду… В баньке помоюсь. А вы, ребята, идите заканчивайте полив капусты, — строго приказал он сынам и работнику.дальше. Она отмолчалась. Он было заговорил, что матери придется бросить работу, будет с Валюшей дома сидеть, а им надо запрягаться. Стеша не говорила ни «да», ни «нет». Замолчал и Андрей. Становилось прохладней. Сено стало больше пахнуть донником, полынком и всем тем разнотравьем, что растет в степях Заволжья. Небо показалось Андрею выше, чем было днем, и звезды на нем где кучкой, а где вразброс. В саду соловьи, но их пенье будто оттеняет тишину, какая в эту пору бывает только на селе. Нет-нет да о передок арбы увесисто ударится майский жук, и опять тишина.

Он попытался обнять жену, Стеша движением плеча отстранила его руку. До шепота снизив голос, она впервые наедине с ним назвала мужа по имени-отчеству:

— Подожди обниматься, Андрей Семеныч, — и, сделав паузу, задержав дыхание, будто прыгая с кручи, добавила: — Валя не твоя дочь.

— Вот как! — Андрей резко приподнялся (сено на его краю спружинило), сел на захрустевшую под его тяжестью грядушку. Ему подумалось: нет ничего проще, как вот сейчас встать и уйти. Наверно, Захар об этом хотел сказать. Но как же трудно говорить такую правду близкому человеку!.. А сейчас жена призналась лишь потому, что рано ли, поздно — сам узнал бы, что Валя не его дочь.

— Выслушай меня… — Боясь, что вот в эти минуты он уйдет, Стеша заторопилась. — Покинуть меня ты успеешь. Но запомни: жить я хочу только с тобой. — Голос ее дрогнул, что-то мягкое, извинительное, совсем вроде бы не свойственное Стеше послышалось в нем. В ее больших, при свете луны кажущихся не карими, а черными глазах блеснули слезинки. Чтобы не показать своей слабости, она отвернулась. Однако тут же заговорила уже отвердевшим голосом, вновь поворачиваясь к нему лицом: — Я не жалости прошу. Не этого. Я поняла, что в жизни своей сделала большую ошибку. Но любила всегда только тебя.

— Даже когда была с ним? — усмехнувшись, спросил Андрей, не называя имени.

— Даже тогда, — твердо сказала Стеша.

— Чудно… Так чего ж ты теперь хочешь от меня?

— Я не прощения прошу. Ты, как хочешь, сам решай. — И дальше заговорила вроде бы о совсем не относящемся к делу: — Вон видишь скворечницу? — указала Стеша в сторону амбара.

— Вижу. Ну и что?

Задал этот вопрос, а сам подумал: не окажись в плену, возможно, в Верхне-Чирской увлечение Надей окончилось бы иначе. Не удержали бы и самые строгие наказы отца-матери беречь семью. Гульба-де часовая, а журба вековая, в одночасье можно разрушить семью, на всю жизнь несчастными оставить детей…

— Скворечница согнулась. Но ведь ее можно выпрямить. — И дальше Стеша говорила для ее характера необычайно много. Однако гордости своей не ломала. Хотя, как понимал Андрей состояние жены, она страшится остаться на всю жизнь одинокой с маленькой дочкой на руках. Андрей это лучше понимает, может, и потому, что ему с давних пор приходилось вглядываться не только в себя, но и в глубины душ других людей. Началось это, пожалуй, в империалистическую, когда Дубова избрали в полковой комитет; позже здесь, в Царицыне, у речников, а в особенности в плену, да и потом, в своей батарее: надо было знать людей.

Слушая жену, Андрей хорошо видит: как бы она ни хоронилась, как бы ни храбрилась, на душе у нее кошки скребут. Ее выдавали и временами срывающийся голос, и эта многословие.

— Так собираешься жить на два дома? С отцом, что ли?

— Нет, у отца своя линия жизни, отец боится только участкового милиционера: укрой бог, в кладовки да на чердак заглянет. Там только птичьего молока нету… От отца я теперь отрезанный ломоть. С тобой или без тебя, но я уеду в Царицын. Может, из-за отца да своего упрямства я лишилась самого дорогого для меня счастья. Но до нынешнего дня я все терпела, твоего приезда ждала, вот этого, разговора, — кивнув в его сторону, снизила она голос.

«Возможно, Стеша в самом деле ошиблась. А теперь раскаивается. В этом деле не просто разобраться… Вон казак жену застрелил, а потом как свеча таял…».

А девочка? Дочь?.. До сих пор Андрей ощущает нежные прикосновения ее и на своих руках, и на лице, и на шее. И явственно слышит: «Тятя, на меня!» и вызвавшее общий смех за столом: «Часикуют!» Валя ни в чем не виновата. Кто приласкает, тот и отец… «Увезти их в Царицын и жить там. Мать обрадуется: внучку привез».

— Ладно, Стеша. Завтра поедем в Царицын, — мягко сказал он и положил руку на ее голову. — Все будет хорошо. — Он говорил так, но сам еще не был спокоен. Думал: «Пусть Валюша будет моей дочкой. Кому какое дело до этого!..»

Знал: любит он Стешу. Не случайно в самые трагические минуты, когда расстреливали его товарщей и он ожидал своего смертного часа, мысленно сказал: «Прощай, Стеша!..»

Жена повернула к нему с непритушенной радостью взволнованное, по-особому в этот последний час ночи красивое лицо, в котором уже не было той отчужденности, что до сих пор разделяла их.

Занятые своим, они не замечали страстных перекатов в соловьином пении, не слышали, как по всему Затону перекликаются петухи. Даже предутреннего ветерка не почувствовали, не ощутили на своих лицах и руках свежих капель росы.

Из казахстанских степей, щедро разливая синь, шел новый день. Шел победно, неудержимо…

   Оглавление

• Часть первая
• Часть вторая
• Часть третья (гл. 1-5)
• Часть третья (гл. 6-11)

 Скачать книгу:    в формате — DOC     в формате — TXT