Повесть о верности — 3 (1-5)

   Оглавление

• Часть первая
• Часть вторая
• Часть третья (гл. 1-5)
• Часть третья (гл. 6-11)

— Стой! — послышался в ночи звонкий, ломающийся, почти мальчишеский голос. — Кто идет? — Лязгнул затвор винтовки.

— Свои! — ответил Андрей, останавливаясь. Почти одновременно раздался пронзительный свист. Ночь была настолько темна, что Андрей, как ни вглядывался, ничего впереди себя не видел.

По всем расчетам, пришли к своим. Не могло быть сомнений: вчера точно знал, где белые, а где красные. Но ведь в такую ночь могли сбиться с дороги, да и линия фронта ке постоянная, это не окопная война с Германией, тут каждый час может внести изменения. Давно ли белые взяли Царицын, а вот и Балашов ими занят. Если Андрей влип, то жаль, что не один: привел пятерых ребят из Углянки, которых должны были через несколько дней мобилизовать белые.

Не прошло и нескольких минут после свиста часового, послышались приближающиеся шаги. Вот, замаячив, остановились четверо. Властный командирский голос спросил:

— В чем дело?

— Тут какие-то люди, товарищ начальник караула, сказали — свои.

— Свои?.. Разберемся.

— Из кадетского плена, товарищ командир! — Если б его не держал под дулом часовой, он бросился бы обнимать начальника караула. — И со мной пятеро ребят! — срывающимся голосом добавил Андрей.

— Из какого плена? Каких ребят? — с прежней суровостью спросил командирский голос. — Идите сюда… Свои, а с лычками на погонах.

Уже спокойней Андрей начал объяснять, кто они. Но начальник караула нетерпеливо перебил:

— Подходите ближе. Предупреждаю, кто опустит руки — стреляем без предупреждения.

Андрей и ребята вышли к посту. Несколько слившихся в темноте кустов были очень удобными для маскировки. Четверо бойцов и начальник караула держали винтовки наперевес.

— Как они вели себя? — спросил начальник караула.

— Нормально, — явно подражая кому-то из командиров, ответил тот.

Подошли вплотную. И хотя по-прежнему руки держали вверх, уже чувствовали себя иначе: пришли к своим.

Их обыскали. Андрей сбивчиво снова принялся рассказывать о себе и ребятах. Начальник караула с досадой отмахнулся и, кивнув через плечо, приказал:

— Вогулин, ведите их в штаб.

Вскоре впереди показались смутные глыбы домов и надворных построек.

В доме, где разместился штаб, горела настольная десятилинейная лампа. Два красноармейца остались с задержанными в темном коридоре, а Богулин прошел в освещенный зал. Потом и их ввели туда же. За большим столом с какими-то папками и картой-десятиверсткой сидел бывший моряк, о чем свидетельствовали синяя татуировка с якорем на руке и полосатая тельняшка. Он поднял от стола тяжелую, с квадратным подбородком голову.

— Кто такие?

Андрей начал рассказывать о себе и своих спутниках.

Моряк часто перебивал вопросами. Угольки его глаз светились недоверием. С ребятами ему все было ясно, а со старшим урядником путаное дело.

— А почему погоны?

— В белогвардейском лазарете нацепил.

— А кто тебе звание присвоил? Небось начальство — рукой не достанешь.

— Сам себе присвоил. Там выздоравливающие какое хотели, такое и присваивали себе звание. Все в тифу. Никаких документов.

— Но почему называешь себя Дубовым, а по документу — Чулимов?

— Да будь она неладна, эта фамилия, она мне почти два месяца голову морочила. Но не мог же я называться Дубовым. Ведь я же командир Красной Армии, готовил переход своих в Верхне-Чирской, — и дальше начинал рассказывать все-все. Но чувствует, морячка не проймешь.

Андрей уж думал, и конца не будет вопросам, — на выручку ему проклюнулась заря. Ее встретил красивыми звуками побудки горнист.

В штаб вошли два командира. Вставая, Андрей вскрикнул:

— Товарищ Телин!

Тот с не свойственной ему оторопелостью взглянул:

— Дубов, ты?

— Я.

— Да как же ты уцелел?!

— А вот уцелел.

— Он, товарищ комиссар, — сказал моряк, — объясняет, что бежал из кадетского плена. Вот добровольцев привел.

Телин подошел к Андрею, обнял, не рассчитав силы, так, что тот испугался за свои кости.

— Пойдем ко мне на квартиру. — И, обращаясь к командиру: — Я у себя задержусь. Ежели зайдет товарищ Чесноков, пусть занимается, чем наметили вчера.

Горнист будто выговаривал на трубе:

И молодые красноармейцы, помахивая пустыми котелками, спешили туда, откуда по всему селу тянуло вкусным запахом от походных кухонь…

Андрей радовался, что снова у своих, не сегодня-завтра дадут оружие. Пусть будет рядовым, пусть в обозе, но и Красной Армии — каждой жилочкой, каждой кровинкой.

Красноармейцы при виде Телина приостанавливались, руки по швам и звонкими голосами приветствовали:

— Здравствуйте, товарищ комиссар!

— Здравствуйте, здравствуйте, — только и успевал отвечать им Телин.

На улицах тесно разместившегося большого заволжского села слышались голоса хлопотливых женщин, рев скотины, визг и хрюканье свиней, птичье кудахтанье, кряканье, гогот. Крестьянка торопилась от хлева к крыльцу. Завидев комиссара и Андрея, она пошла степенней, неся покачивающееся ведро со свеженадоенным молоком. И невольно вспомнилось, как однажды вечером люди накормили парным молоком там, в глубоком тылу белых, на пути к Белой Глине.

Сегодняшнее, может, самое счастливое для Андрея утро разметывало, расшвыривало облака, расчищая место солнцу и небесной голубизне. Низко над вольной Волгой бродили туманы, будучи еще не в силах совсем оторваться от нее.

Сколько лет прошло, но Андрей больше не видел такого утра и знает: вряд ли когда увидит. Запомнилось оно ему всем: разметанными по небу облаками, каждой бурьянинкой и зеленой-зеленой гусинкой, поблескивающей росой у самой тропы, по которой Телин и Андрей быстро шагали. Запомнилось оно ему еще одним, пожалуй, более серьезным… Здесь, на селе, старики, бабы, красноармейцы не чувствовали себя подневольными. Все выглядели так, будто заново на свет народились, обрели то, чего никогда раньше не имели. А там, куда судьба бросала Андрея за месяцы плена, жизнь была иная. Там — «ваше благородие», «ваше высокоблагородие». Тут одно слово — «товарищ». И никто ни перед кем не ломает шапку. Вот рядом с ним идет комиссар полка, а встречные приветствуют Телина, как уважаемого старшего товарища, не делают при виде его оловянных глаз, не тянутся в струнку, не кланяются низко. А почему? Да потому, что он не какой-нибудь чванливый барин или офицер с высоким чином, а свой человек, всегда и во всем доступный.

Может быть, в иной день Андрей и не заметил бы, а сейчас, когда всего распирает неуемная радость, ему больше бросается в глаза вот это, что несет людям Красная Армия…

Они с Телиным вошли в комнату, стены которой оклеены плакатами с карикатурными изображениями Краснова, Деникина, Шкуро, Колчака.

— Садись, — пригласил Телин, указывая глазами на единственный венский стул, а сам уселся на некрашеную табуретку. — Как ты вырвался, расскажи, — кивнул комиссар, лобастой головой.

Андрей не знал, с чего начинать, но комиссар подсказал:

— Расскажи о расстреле у Ивановки.

Слушал молча, только желваки на его широком лице перекатывались. Потом, нахмурясь:

— Сегодня всему полку расскажешь об этом на митинге. Все наши бойцы и командиры должны узнать, насколько беспощаден враг. Давай дальше.

Когда дошел до того, как в лазарете встретил Захара, и рассказал, что не один остался в живых, Телин с минуту помолчал.

— Об этом пока не говори. Тут дело тонкое… Возможно, потом на одном из митингов скажешь.

— Да, я встретил того самого офицерика, что не умел командовать в Верхнем Чиру. Помнишь? Есаул тогда заставил меня показать ему, как надо подавать команду.

— Помню, — кивнул комиссар. — Узнал он тебя?

— Узнал. — Андрей рассказал, при каких обстоятельствах они встретились и что офицер говорил о себе, о войне. — Похоже, человек на самом деле запутался. Во всяком случае не вояка, — заключил он.

Телин прислушался.

— Хозяйка из колодезя воду принесла. Люблю с утра непочатой напиться. Ты хочешь за компанию?

Андрей отказался.

Вскоре комиссар вернулся из первой комнаты, вновь уселся на прежнее место.

— Ну, продолжай!

Рассказывал Андрей беспорядочно, перескакивая с одного на другое, — воспоминания теснились, просились одновременно на язык. Ведь столько всего на душе накипело!.. Однако он не забывал, что Телин — комиссар, что у него, конечно, есть и другие, неотложные дела. Но надо было выговориться. В плену о многом был вынужден молчать, а теперь — будто плотину прорвало. Андрей чувствовал, что хватит говорить, но когда заикнулся об этом, Телин успокоил его:

— Сегодня главное мое дело — разговор с тобой.

— В таком случае как на исповеди все расскажу…

…Горюна, что застрелил жену и ее любовника, Андрей больше не встречал. Попал Дубов в компанию с теми, которые у комендатуры вызывали подозрение. Посмотрел — рядом с ним стоит низкорослый калмык с реденькой бородкой клинышком, с черными узкими быстрыми глазками. В руках у него бидон. Андрей подает офицеру свою бумаженцию. Тот взглянул на нее и, не читая, засунул в планшетку.

— Становись рядом с калмыком.

Спустя некоторое время Андрея в группе подозрительных под конвоем погнали в комендатуру.

Их посадили в кирпичный подвал и стали по одному вызывать на допрос. Назад никто не возвращался.

Андрей мысленно твердил: «Чулимов Игорь Трофимович… Надо же не забыть, что я — Чулимов, а не Дубов».

Глубокой ночью в паре с калмыком привели его в кабинет. Офицер, сидя за столом и устало потягиваясь, прочитал «филькину грамоту» Андрея, покачал головой и проговорил с издевкой:

— Эх, старший урядник Чулимов, старший урядник Чулимов, раззява ты! Окажись сейчас комендант города на месте, кто-кто, а ты непременно получил бы полсотню плетюганов. Но твое счастье: комендант отдыхать поехал. А всех, кто вызывает подозрение, приказано отправлять в тюрьму… Конвой! — крикнул он.

И начались тюремные дни и тревожные ночи в камере. По ночам конвойные громко выкрикивали чьи-нибудь фамилии — имена — отчества. Затем арестованных уводили. В тюрьме уже знали: мало кто освобождался — повесят или расстреляют. Среди заключенных были и дезертиры, песенка которых спета, и воры, и мешочники.

В тюрьме Андрей находил новое подтверждение тому, о чем слышал или о чем сам догадывался.

— Кто же фронт держит? — спросил он как-то арестанта-урядника.

— Казаки, что побогаче или поглупей… Некоторые выслуживаются — офицерами надеются стать. Ну, начальству лычек не жалко: подставляй голову — офицером сделают. А многие карателей боятся. Кому охота в песок носом? В обчем дело — табак. Это вот ты прямо из лазарета на фронт нацелился, но таких дураков поискать. А я насмотрелся, как помещики да генералы мужичье секут. Я за них, кровососов, воевать не хочу.

Как-то днем, на пятнадцатиминутной прогулке, охранник спросил Андрея:

— А ты, станишник, за что удостоился за красные ворота? Вижу, давно сидишь. Пригляделся, на жулика не похож и вроде не дезертир. Не пойму, что ты за птица.

— Сижу по ошибке. А на допрос не вызывают, забыли обо мне.

— По ошибке? — недоверчиво покачал головой охранник.

— Да ежели хочешь знать, тут ошибочка: у коменданта станции Великокняжеская не оказалось печати…

— Всякие бывают случаи, — согласился охранник. — Слушай! — живо добавил он. — Ежели ты не брешешь — не написать ли тебе коменданту? Слыхивал я, одобряют его.

— Я с охотой написал бы, да нечем и не на чем, и как мое письмо попадет к нему?

— Это плевое дело. Это я устрою на одной ноге: завтра же схожу и самолично отнесу твое письмо коменданту, а на словах все, что надо, доложу. Тут могешь положиться на меня.

— Век буду молиться за тебя богу.

Охранник вскоре принес в камеру листок чистой бумаги и химический карандаш.

— Пиши.

Вот такую записку написал Андрей:

«Станция Великокняжеская. Господину коменданту.
Убедительно прашу васъ припомнить такой случай. Днем к вам пришли два казака. Эти казаки просили помочь добраться до своих воинских частей. У одного были украдены документы. Вы помогли нам спасиба вам написали записку, а пичати не поставили. А по этой записочке в этотъ же день меня аристовали. И вот я сижу в тюрьме второй месяцъ. Прошу вас господинъ комендантъ припомнить етот случай помогите человеку. Вся жищнь в вашихъ руках господинъ комендантъ.
Старший урядникъ Игорь Чулимовъ».

Ночью выкрикивают:

— Старший урядник Чулимов!

И раздраженно:

— Да куда ты запропастился, черти с квасом тебя съели, что ли? Старший урядник Чулимов!..

Андрей уже забыл, что ходит в Чулимовых… И вдруг дошло: «Да это ж меня выкликают!»

В двери вошли трое, чиркнули спичкой о коробок, осветили камеру:

— Чулимов?!

— Так точно!

— Почему не отзываешься?.. Выходи!

В коридоре при тусклом свете фонаря «летучая мышь» Андрей увидел и того самого калмыка, что был арестован с ним.

Быстро шагают под конвоем по полутемным, без единой живой души улицам. Хоть бы огонек где-нибудь!

Вот и комендатура. Заводят уже в другой кабинет. Сидят два офицера в расстегнутых кителях. Перед ними по стакану густой заварки чаю, парок над ним. На стене большая карта Российской империи. На ней белые и красные флажки. Андрей лишь мельком взглянул на карту: Царицын обороняется, но зажат в полукольцо, даже на ту сторону Волги перешагнули белые флажки.

Начал его допрашивать жох офицер, ничему не верит:

— Та-ак! Из станицы Еланской, говоришь?

Андрей тянется в струнку:

— Так точно, ваше благородие…

Офицер долго и подробно расспрашивал о станице Еланской, о ее жителях, потом начал что-то разыскивать в толстой тетради, затем встал, подошел к пишущей машинке и указательным пальцем изнеженных рук начал печатать.

Второй офицер возмущался, что калмык не понимает его. Бедняга отвечал на ломаном русском языке, пугливо озираясь.

— А как это получилось у вас?.. Ты его знаешь? — Офицер кивает Андрею на калмыка.

— Нет. И никогда не видал до того, как забрали нас.

— Странно, а записка на двоих.

— Да со мной совсем другой человек был!.. — И Андрей горячо принялся объяснять, как все это получилось.

Офицер обратился вновь к калмыку:

— А у тебя документы… Бумажки… бумаги какие-нибудь с собой?

— Много бумага есть, многа! — поняв вопрос, оживился калмык. И действительно достал из-за пазухи халата пачку залежалых, сильно пахнущих бараньим жиром и еще чем-то документов.

Офицер, брезгливо морщась, принялся просматривать их.

— Да у него все в порядке! — удивился он, обращаясь к печатающему двумя пальцами на машинке. Потом — калмыку: — Иди. — Тот не понимал, в чем дело. — Домой иди, — пояснил офицер и усмехнулся: — Отдохнул в тюрьме…

По продаттестату на станции Великокняжеская Андрей получил паек на трое суток.

Ехал в товарном поезде и думал: «Не надо забывать, что я Чулимов, Чулимов… Чулимов Игорь Трофимович. Надо помнить и имя-отчество…»

По продаттестату скудно, но все-таки кормили. На стоянках выходил на рынок — местную толкучку. Вещей в вагоне у него не оставалось. Ехал не по литеру, а как сумеет. Проверка документов — пожалуйста: Чулимов — старший урядник, из лазарета направляется в свою часть. В кармане у него документ с печатью. И если полыхается при внезапной проверке, так это только по привычке. Лишь старается не забыть, что он Чулимов.

В окно вагона Андрей видит и почти пересохшую речушку, всю в извилинах, и стадо коров или овец, и кладбище, и ветряную мельницу.

Обветшалый, из почерневших досок ветряк возвышается возле каждого степного хутора. Стоит он обычно на отшибе, лениво машет крыльями на бугрине. Едет Андрей — степь, степь, степь. Скроется из виду хутор или станица, маковки садов спрячутся за бугристый горизонт, а ветряк, как одинокий путник, стоит и вроде машет рукой.

Хуторам и станицам ветряк придает особый вид. Как нельзя представить майдан или плац без церкви, окруженной большими, крытыми железом домами богачей, так не представишь без ветряка ни одного заблудившегося в степи, чем-то похожего на отару овец хутора.

На пристанционном рынке однажды Андрей услышал разговор двух рядовых белоказаков:

— Говорят, наши Царицын взяли.

— А не брехня это? — Белоказак покосился на погоны Андрея.

— Не-е-ет, от верного человека слыхал.

— Ну и что рассказывает твой верный человек?

— Да что?.. Говорит, чудно получилось. Надо б, говорит, поскореича замиряться с большевиками, а наши в Царицыне и правого и виноватого люда, говорит, видимо-невидимо перевешали.

— Офицерье еще пуще народ озлобляет, чтоб, стало быть, совсем не допустить замирения промежду нас…

Андрей боялся поверить разговору, вскользь услышанному на толкучке от рядовых. Ведь совсем недавно, перед выходом из тюрьмы, он своими глазами видел на карте красный Царицын, зажатый белыми флажками. Но кадеты и в августе и в октябре прошлого года тоже зажимали его и небось на своих картах так же вокруг города белые флажки прикалывали. Однако тогда они оба раза кинулись, да опрокинулись. Не мог поверить, чтобы теперь случилась беда с Царицыным, с его родным городом!

Но чем ближе подъезжал к станции Котельниково, тем чаще и чаще слышал о том же.

А в Котельникове своими глазами увидел пассажирский поезд, отправляющийся в Царицын.

Со станции Котельниково отходил товарняк, в вагонах — известка. Андрей юркнул в один из них (на этот раз «зайцем», потому что Четвертый пластунский находится под Балашовом, а ему нужен Царицын).

Убаюканный покачиванием вагона, он заснул. Просыпается — ночь. Поезд стоит. Тишина. Поднялся, взглянул в окошко: какой-то вокзал. Большой.- Перрон хорошо освещен. Андрей не сразу понял, что это Царицын. Все время рвался сюда и чуть не проспал…

Приоткрыл дверь вагона, осмотрелся — никого. Радость толкала сейчас же бежать домой. Меньше версты отделяет его от отца и матери, если они живы. На перроне пусто. Куда идти? По путям, мимо зданий — можно наскочить на патруль. В помещение вокзала? Тоже опасно! Однако решил идти через вокзал: среди людей затеряться легче.

Подошел, слегка приоткрыл дверь… Все помещение ярко освещено. Народу — негде ногу поставить! Но весь люд спит. Душно. Женщины — молодые и пожилые — одеты бедно, У многих кофточки расстегнуты, волосы растрепаны. Мужчины все больше без рубах. Спят прямо на полу. Похоже, никто никуда не собирается ехать.

Надо выяснить, что это за люди, откуда может грозить опасность. Ведь справка действительна только до станции Котельниково. Здесь он уже дезертир. А кроме всего прочего, это же Царицын, где их учебная команда была грозой Для всякого жулья, бандитов и скрывающейся белогвардейщины. Не ровен час, с кем-нибудь встретишься, кого, например, разоружал или кто косоротился, когда выступал на митинге. Ведь всякая сволочь теперь вынырнула на поверхность. Нынче они хозяева… А Царицына ему не миновать. Тут его ночью перевезут, а в Заволжье он легче проберемся к своим, это ближайший путь.

Стоять среди зала опасно. Решил сесть, но было настолько тесно, что Андрей нечаянно толкнул спящую женщину… «Боже мой, да это же Стеша!.. Моя Стеша! Но как она попала сюда? Зачем?!» Женщина не проснулась от его толчка, лишь повернулась на другой бок, а голову положила ему на колени… Действительно, она разительно схожа со Стешей: крупнотелая, и волосы черные, и ресницы густые. Андрея что-то взволновало вначале, а потом отошло…

Но почему люди никуда не торопятся?! Ведь вокзал не постоялый двор. И чемоданов, мешков не видно. А начальство где? Непременно должно быть начальство. В положении Андрея и стоять опасно, и рассиживаться некогда.

Женщина, показавшаяся Стешей, проснулась. Андрей спросил:

— Почему на вокзале столько спит народа?

— Днем мы работаем, роем окопы за Царицыном, а на ночь загоняют сюда. А вы разве не знаете этого?

Он ничего не ответил, встал, выбирая, куда поставить ногу, добрался к выходу на привокзальную площадь. Остановился.

«Если народ работает на окопах, а ночевать его загоняют, как овец в овчарню, должны быть поблизости пастухи, иначе овцы разбегутся по своим дворам. А пастух — это вооруженный кадет».

Осмотрелся: часовых не видно, вышел в тамбур. Шагах в тридцати — знакомый садик. А возле него взад-вперед со скучающим лицом шагает белогвардеец с винтовкой.

Андрей слышит — белогвардеец окликнул кого-то:

— Пароль?

Тот негромко ответил:

— Лафет.

— Замок! Проходи!

Однако и белый, и ответивший «лафет» зашагали рядом.

Когда они прошли мимо полуоткрытой двери вокзала, Андрей, посмотрев направо и налево, прошмыгнул в садик, а оттуда уже уверенней пошел к дому отца.

На базарной площади — конный патруль. Светит яркий месяц… Теперь уже никуда не денешься, надо идти навстречу патрулю. Один из всадников отделился, близко подъехал к Дубову.

— Пароль?

— Лафет, — ответил Андрей, продолжая идти. Всадник присоединился к патрулирующей группе. Она скрылась за углом магазина.

Подошел к отцовскому дому. Встал на первую ступеньку крыльца, а дальше не может двинуться, не может стукнуть, в дверь. Нету сил.

Как обычно летом, окно раскрыто настежь. Слегка колышется занавеска… «Может, уже нет здесь моих родных, чужие люди живут в этом доме?»

Андрей обошел домик, раздвинул занавеску. Слышит — храп.

— Хозяин, хозяин! — негромко окликнул он.

Храп смолк.

— Кто это?

Обрадованно, узнав голос отца:

— Папа, это я, Андрей.

— Чего надо? Чего уставился в окно? — недовольно, как у чужого, спросил отец, не понимая спросонья, кто перед ним.

— Папа, да это ж я.

— Кто? — удивленно переспросил отец.

— Андрей! — ответил он, чуточку повысив голос, но громко говорить побоялся: могут соседи услышать.

— Вера! Вера! Проснись, Андрей пришел.

Открылась дверь, начали обнимать, расспрашивать с охами, слезами.

— Только что видел тебя во сне, да так явственно, — проговорил отец. — А тут слышу твой голос. И не пойму, во сне или наяву.

— Господи, радость-то какая! — перебивает его мать. — Ведь мы сто раз тебя похоронили. Как ушел — ни слуху ни духу. — Она вытирает слезы попавшейся под руки тряпкой. — Твоя бабушка записала тебя в поминание и «О здравии» и «За упокой».

У родителей он прятался весь день. Надо было привести себя в божеский вид.

— Ты что ж, Андрюша, не спросишь о Степаниде? Тесть, твой бывает… Да-а! Радость: растет у тебя дочурка Валя. Ты их навести.

То, что у него родилась дочь, больше удивило, чем обрадовало. Стеша не говорила, что ждет ребенка.

— Думала я, совсем жисть пропала, — тихо проговорила мать. — Торчим на белом свете, как орехи пустые. О тебе ни слуху ни духу. Внучат нету. А тут внучка народилась. Поверишь, с того часу взыграла во мне душа. Посветлело. Помрем — и наш орешек в жизни останется, корешок свой в землю пустили…

Отец по-прежнему работал речником, это облегчало Андрею возможность перебраться на левый берег Волги.

— Как ты знаешь, капитан «Ласточки» давнишний-раздавнишний мой друзьяк. Вот ты, Андрюша, пойди к мельнице Гергарта, — отец поднял палец, чтобы сын слушал внимательно. — Купайся там. Подойдет к тебе «Ласточка», переправит через Волгу…

И тут, идя к мельнице Гергарта, встретился со старым знакомым.

Андрей шел торопливо, рука машинально, без участия разума козыряла встречным чинам… Уступив дорогу полковнику, так же не придавая этому значения, приложил руку к фуражке. Тот ответил на приветствие, прошел немного и вдруг остановился:

— Старший урядник?! Подойди ко мне.

Андрей и по голосу, и по белому клоку волос узнал в нем человека, который, воспользовавшись недостаточной распорядительностью и предусмотрительностью старшего по операции красноармейца, бежал.

«Больше всего этого я опасался!»

Они узнали друг друга. Приказания полковника Андрей не выполнил, не подошел к нему, а сразу же вильнул в ближайший проход между домами и побежал. Полковник вначале, наверное растерявшись от неожиданности, не сразу выстрелил, закричал, призывая на помощь… От быстрого бега Андрей вскоре устал, глаза застил пот. Машинально свернул в подъезд, — тут жил знакомый речник, друзьяк отца. В подъезде, не заходя в комнатушку старика, постоял на дрожащих ногах, — они еще не настолько окрепли после тифа. Но вот голоса тяжело протопавших в быстром беге белогвардейцев, будто зарываясь в землю, отдалились… Стало тихо-тихо. Андрей выглянул в проезд, вышел во двор, еще раз огляделся. И быстро зашагал к Волге…

Заслышав в соседней комнате шорох, Андрей замолчал, посмотрел на Телина… Вот протопали детские ножки, послышалась возня, кто-то бегал туда-сюда. Двери в коридор, хлопая, то открывались, то закрывались. Телин кивнул головой на соседнюю комнату и без обычной серьезности (тем более сейчас, когда Дубов рассказывал о таком из своей жизни) с улыбкой проговорил:

— У моих хозяев там их, как говорится, «двое двоен, трое троен, четверо по одному». Как воробушки-чулята, — и после молчания: — Везло тебе… В таких переплетах был.

— Один раз не повези — повесили бы или б песок носом.

— Верно.

— Возьми и другую сторону: для меня они враги, а я для них — после лазарета — вчерашний тифозный. Почему бы старшему уряднику не помочь в свою часть, да еще на фронт, возвернуться?

— Тоже верно…

Вскоре после обеда в селе все пришло в движение: люди засобирались, заспешили на митинг. В числе первых вместе с Андреем на площадь пришел Телин. Дорогой он советовал, с каких слов начать, чего нельзя упустить, чем закончить.

На широкую площадь с революционными песнями шагали подразделения красноармейцев. Будто на праздник шли женщины и старики. С серьезными лицами деловито маршировали мальчишки, стараясь так же размахивать руками, как бойцы.

Красноармейцы сильными голосами пели:

Но эти люди не собирались умирать. Во всяком случае, вид у них был совсем другой, — Андрей-то знал, как выглядят люди, идущие в свой последний путь.

С другой улицы вливается в массу народа новая колонна со своей песней:

Командирам не приходится выкрикивать: «Ать-два!.. Ать-два!..», «Подтяни-ись!» Тут командовала песня. Она вела строй. И, будьте уверены, никто не сбивался с ноги.

А почему поют? Что заставляет их петь? Конечно, не только приказ командира эскадрона или старшины: «Песенники, наперед!» Нет, поет душа, всегда устремленная к будущему. Лишить человека песни — лишить души. Он зачахнет, от тоски засохнет. Не только скворцы да соловьи живут песней, ею живет и человек.

Митинг открыл Телин. Он заговорил громко:

— Товарищи, заграничные буржуи делают еще одну отчаянную попытку установить у нас в России власть капитала, для этого натравили на нас генерала Деникина. Они оказывают ему помощь офицерами, танками, снаряжением. Трудовое крестьянство теперь правильно поняло свою роль, и потому в ряде губерний даже бывший дезертир буквально попер в Красную Армию. Причины? Главная — это растущее сознание крестьян, понявших, что Колчак и Деникин несут восстановление порядков хуже, чем царские.

Что помещичья земля переходит к ним по декрету Ленина, все крестьяне поняли, то, что ее надо защищать от помещиков, в восемнадцатом не до всех дошло. Ныне дошло. Вот и идут в Красную Армию добровольцами тысячи и тысячи крестьян. Мы, коммунисты, разумеется, ведем среди них разъяснительную работу…

«А складно говорит, и слушают его внимательно», — подумал Андрей с чувством гордости за Телина, стараясь не пропустить ни единого слова.

Закончив речь, комиссар предоставил слово Дубову.

Андрей, ни на кого не глядя, ощущая взгляды всего широко раскинувшегося плаца, спотыкаясь чуть не на каждом слове, заговорил.

Но не те слова срывались с языка, какие хотелось бы сказать. Лишь когда успокоился, речь выравнялась.

Слушали так, будто на площади никого не было. И когда закончил словами: «Не победить врагам Советской власти — ладонью солнца не закроешь!..», некоторое время все молчали, ожидали, не добавит ли еще что к сказанному.

Потом, вскакивая на помост, бойцы и командиры заговорили горячо, клялись отомстить за расстрелянных, за неволю в Яблоневой балке, обещали не щадить в бою своей жизни.

Последним еще раз выступил Игнат Васильевич:

— Товарищ Дубов рассказал, что в тылу у белых он видел совсем иное, чем у нас. Там дезертиров вешают или расстреливают. Там трудовые казаки и те, кого приняли в казаки, уже начинают прозревать, — воевать-то им приходится за чужие интересы, отвоевывать землю помещикам да кулакам, — бегут из белой армии. Массовое бегство началось и в нынешнем году, когда контрреволюционеры с помощью Антанты начали входить в глубь России, когда у них, казалось бы, наибольший успех. Но именно теперь у нас начался массовый приток добровольцев в ряды Красной Армии. Однако, товарищи, нам предстоят еще ожесточенные бои с самым сильным и самым коварным врагом — генералом Деникиным. Для его окончательного разгрома потребуется еще большая организованность, еще большая сплоченность и беззаветная храбрость!..

Он сделал передышку, повернулся широким скуластым: лицом к жителям села.

— Граждaанеa href=!..

— Потише вы, бесенята! — прикрикнул кто-то из стариков на ребятишек. — Неугомонные!.. Играли бы у себя во дворах.

— Да не удержать их в таком разе…

— Граждане, — повторил Телин, — Красная Армия — это наша армия. Мы очень нуждаемся в одежде, а еще больше в винтовках и патронах… Граждане, сдавайте оружие. У вас оно есть, ржавеет без дела. За четыре года мировой бойни и за время гражданской войны у вас немало припрятано винтовок и патронов. На этот счет есть постановление Советского правительства, в котором говорится: кто прячет оружие, тот величайший преступник. Он заслуживает расстрела, ибо он виновник смерти тысяч и тысяч лучших сынов, братьев, отцов своих, павших на поле брани из-за недостатка оружия и боеприпасов. Вот сегодня красноармейцы пройдут по всему селу — сдавайте винтовки и патроны. А кто добром не сдаст — пусть пеняет на себя. Найдем, — лицо разом отвердело, — цацкаться с такими не будем!..

И вновь Телин повернулся к бойцам и командирам, и опять изменил тон голоса:

— Белых, товарищи, бейте без всякой пощады. Но тех, кто сдается в плен, надо щадить. Запомните: по ту сторону немало обманутых наших братьев из мобилизованных белыми подлинных тружеников. Им нужно открывать глаза на большевистскую правду. Переход к нам для них нелегкое дело. Храбрость свою, товарищи, проявляйте на полях сражений, а не в расправе с пленными. Мы должны быть справедливыми. Наша сила в справедливости! Красная Армия — самая справедливая армия на земле… Да здравствует мировая революция! Да здравствует товарищ Ленин! Ура, товарищи!

— Ура!

— Ура-а!..

Возвращались они вдвоем… Стройные ряды подразделений, уходившие каждое со своей песней, втягивались примыкающими к площади улицами.

Тут к перекрестку Волга подошла близко. На мелких длинных извивах ее волн зыбятся солнечные блики, к ним на мгновения припадают чайки. Чиркнув острым клювом белую зыбкую вершину волны, они тут же, поднимаясь сажени на две, вновь с криком устремляются вдоль реки, чтобы опять и опять припасть к воде.

На правом берегу реки, что отсюда кажется очень высоким, то ли облако, то ли похожий на него клубящийся дым. Недели две назад туда пришли белые. На левом берегу удержались красные. Волга здесь оказалась ничейной. На ней сейчас только чайки.

Андрею, волгарю с детских лет, непривычно видеть свою любимую реку вот такой: обезлюдевшей, без пароходов, без барж, без парусных лодок, вслед за которыми всегда, бывало, увязывалось множество чаек, кричащих тонкими, пронзительно-редкими голосами, будто они всем на свете жалуются на свою голодную судьбину, взывают о помощи.

Сегодня утром, когда Андрей с комиссаром шел из штаба полка, радуясь свободе, не заметил вот этого запустения на Волге, не обратил внимания на то, что не слышит пароходных гудков. Может, потому не обратил, что весь был во власти совсем иных чувств, иных мыслей. Да тогда он еще и не знал, что так близко от него, всего в версте с небольшим, бeper Волги захвачен белыми, что в эти две недели там в селах и деревнях округи непременно каждый день что-нибудь горит. Значит, враги жгут хатенки тех, кто ушел в Красную Армию, измываются над их семьями.

Игнат Васильевич некоторое время шагал молча, потом, подняв голову, заговорил:

— Вот, Андрей Семенович, ты рассказывал, как свирепствуют казаки. А ведь разные они. У Краснова, Мамонтова в большинстве казаки. Но ведь у Буденного тоже мало ли казаков! У Думенко целиком казачий корпус, наша дивизия — сплошь из казаков. Да и наш полк, к примеру, на две трети из них… А казаки — Подтелков и Кривошлыков, которых повесили белогвардейцы, разве не за лучшую жизнь бедняков боролись?!

— Сколько ни толкуй, Игнат Васильевич, казачество — орешек крепкий. Его никакими зубами не разгрызешь, никаким молотом не разобьешь. Эту скорлупу приходится долбить орудийными снарядами. А на поверку казаки белые, а мужики красные.

Телин усмехнулся:

— Ты, товарищ Дубов, не путай трудовое казачество с верхушкой. Начну со своего семейства. Жили мы на самом краю хутора. Богатство в нашем хозяйстве — коровенка да шелудивая лошаденка. Семья — пятеро. Отец и мать загибались на работе. И нам, детворе, перепадало. Я уже с шести лет стерег свинью, должен был не упустить теленка на луга соседнего хутора.

Андрей слушал Телина вполуха… Ему вспомнилось, как вмервые увидел белых казаков, уже будучи обезоруженным, как их, пленных, мытарили в Яблоневой балке, издевались на учениях, заставляя носами пахать снег, а потом многих его товарищей расстреляли. А Телин продолжал:

— А пахали как? От крика охрипнешь: «Но-о!», «Но-о!» За световой вешний день (а он ой какой длинный!) обезножишь и совсем голоса лишишься. Повечеряешь, сделаешь затишок на телеге или на арбе, свернешься калачиком, старенькой шубенкой укроешься и долго не можешь угреться. Глаза зажмуришь — голова кружится, земля, кажется, плывет тебе под ноги. Да еще какая весна выпадет. А то — днем жаворонки, солнышко, а ночью снегом заметет. Замерзнешь, как цуцик. Не знаешь, спал или не спал — будят: «Вставай, Игнаша!» Опять берись за кнут на весь божий день. И эта в девять-десять лет…

Дальше из его слов выходило, что на хуторах Филоновской станицы тем, кто победней, приходилось пахать на складнях. Земли тяжелые, все больше с суглинками да солончаки. Одна лошадь плуга не потянет. Соседи — голь перекатная. Рядом с Телиным Васютка: сама, муж да пятеро детей. Во дворе у них — коровенка да лошаденка. Третья хата с краю — Дуняшина, сам пастух, а дети в подпасках. Босая команда — чуть сойдет снег — до белых мух бегает.

А потом всю зиму на печке — на улицу выйти-то не в чем. Хлеба у них тоже никогда не хватало до нови.

Телин привык агитировать, разъяснять, убеждать, и сейчас он, заговорив, сел на своего любимого конька.

— А работа взрослых… Возьми хлебную уборку… Появились косилки-лобогрейки, — вот уж правильное название дали. Сидишь на заднем стуле, вилами, как веслом, гребешь с полка скошенный хлеб, а сам как мышь мокрый. Пот со лба ручьем льет и рубашку хоть выжми… Намахаешься за длинный летний день, сойдешь с косилки — рук не подымешь… Лобогрейка! — выразительно добавил Игнат Васильевич.

Он замолчал. Живо представил: на отшибе хутора среди вишневых и яблоневых садов несколько хатенок под шапками почерневшей соломы, мысленно нашел крайнюю из них — свое родное гнездо… Жена теперь, скорее всего, на капустнике пропалывает грядки или совком из ведра подсыпает в круглые лунки мягкий перегной. А в нескольких шагах от нее, у самого берега, громко крича и смеясь, плещутся сынишка и дочурка. На большом закатном солнце сверкают, по-разному расцвеченные, поднятые их ладошками брызги. А на середине Бузулука — неторопливая волна спокойной степной реки нежно, как нянька, на одном месте качает белые охапки облаков, голубое небо и черные вытянувшиеся тени деревьев, что столпились на том берегу.

Глубоко вздохнув, Телин прервал молчание:

— Беру на хуторе наш куток — десять дворов. Одни Михайлины жили более или менее. Две пары быков, две лошади, корова. Но там и семейка — тринадцать душ!..

— Так что ж, у вас на хуторе и кулаков нет? — с недоверием спросил Андрей.

— Есть в одном нашем Заерике Федор Федорович Бирюков, а по всему хутору дворов пять-шесть насчитаешь. Но я тебе хочу полнее дать картину нашей жизни. Дуняшин муж — казак, всю жизнь лохмотьями трясет. Его и по имени никто не называет, а так — «Дуняшин муж». Но форс держит: «Я казак!» Шаровары в заплатах, но с лампасами; фуражка вся вылиняла, засалена, но с красным околышем. При встрече с мужиком-лапотником не он первым ломает шапку — мужик уступает ему дорогу. А с богатеями у него иное обхождение. Бахрушины, Мышеловы, Никодим Федорович Комаров — купцы первой гильдии. Тут уж казаки перед ними первыми шапку ломают и низко кланяются, хотя купцы эти мужицкого роду-племени.

Андрей перевел разговор на другое:

— Казаки твою семью не обижали?

— Да во всей нашей местности никто и не подумал, что я в Красной Армии. Вот теперь, когда наш полк побывал там, разговор может быть иной. Недавно из оперативной сводки я узнал, что станица Филоновская со всеми хуторами, как у нас говорят, юртом, — вновь занята белыми. И признаюсь тебе: у меня с той минуты о семействе вся душа изболелась. Кадеты злобствуют, удержу нету… — На лицо его будто тень от черной тучи набежала.

Вечером Андрей встретился со своими товарищами по Верхне-Чирской.

— Давай к нам до кучи, — радушно пригласили они.

— С великой душой.

Укладываясь спать на полу, Андрей отвечал на их вопросы. И получалось так: вот написал человек письмо, излил в нем душу. Стал его перечитывать: нет, не все сказано. Одни воспоминания начали вызывать другие, а те в свою очередь, новые и новые…

Кажется, только теперь, после разговоров с комиссаром, митинга и встречи вот с этими товарищами, он по-настоящему начинал понимать весь тот ужас, что пережил сам, что перенесли его друзья.

И позже, в дни боев, встречались они, кто бывал у Яблоневой балки, как близкие друзья-товарищи.

— Жив?

— Как видишь.

— А вот Атарщиков не уберегся.

— Да когда ж его?!

— У деревни Петряевка. И, скажи, как глупо получилось: уже затихал бой, шальная пуля догнала. Тюкнула — и не копнулся.

Это о смерти одного из тех, кто вместе с Андреем побывал в Верхнем Чиру.

Дней восемь спустя после митинга, на котором пришлось выступать Андрею, перед вечером вызывает его командир полка.

— Был унтер-офицером?

— Так точно! — Рука невольно потянулась к новенькому шлему с пятиугольной звездой.

— Был взводным в учебной команде?

— Так точно!

— Батареей приходилось командовать?

— Командовать — нет, а пушкарем был — с месяц, еще на германской…

— Ну, тогда справишься!

— Но я, товарищ командир полка, все-таки пехотинец… —- А у меня до этого сотня была. — Командир горько усмехнулся в коротко подбритые усы, улыбка тенью прошла по полнокровному лицу, на лбу дрогнула синяя полоска (след белогвардейской шашки),— да под конец трошки сплоховал я.

— Не сплоховал, товарищ Чепрунов, — возразил комиссар, — совсем не сплоховал, а свято выполнил свой революционный долг.

— Да можно и так повернуть… При августовском отступлении в прошлом году я со своей сотней прикрывал от белых обоз нашего отряда. Мне было приказано: умри, но не подпусти недругов к обозу. А они рассвирепели. Одну атаку кончают, другую начинают. Я потерял тогда почти всю сотню, всех до одного своих хуторян, родичей, отца родного не уберег, участника русско-японской войны. И похоронить его не удалось: нас осталась горстка, у меня рука болталась. И тут из беды выручил Михаил Федосеич Блинов. Его конный полк вырвался из балки, без криков «ура» врубился во фланг, смял левое крыло, смял и правое — беляки побежали. Не знаю, за какие заслуги, но когда Блинову дали бригаду, он выдвинул меня в командиры полка. Вот и командую.

— И неплохо, — утвердительно кивнул Телин.

— Видишь, похвалу комиссара заслужил, — командир усмехнулся, — а насчет похвал он скуповат. — И уже тверже: — Справишься с батареей. Пообучишься малость — еще таким командиром будешь! По росту и комплекции ты прирожденный артиллерист.

Андрей уже, как по команде «кругом», хотел повернуться и уйти, но командир задержал его:

— Да, так вот что я хотел сказать тебе, товарищ Дубов. Ты попал в двадцать третью дивизию. В батарее у тебя целиком казачий состав. Есть там уроженец с хутора Калачи Филоновской станицы, славный артиллерист. Потомственный батрак и жену взял батрачку в жеребцовском имении. Конечно, темный, неграмотный человек. С мая восемнадцатого воевал так: белые в Калачах — он за белых, красные в Калачах — он за красных. И только к ноябрю восемнадцатого окончательно определился. Присматривай за ним да присматривай, разъясняй нашу политику. А так, не сомневайся, батарейцы у тебя хорошие…

Андрея не обрадовало назначение командиром батареи: и дело незнакомое и батарейцы — казаки… С неспокойным сердцем шел он к своим артиллеристам четвертой батареи.

Он решил познакомиться с батарейцами запросто, не сообщая, что назначен к ним командиром.

Четвертую батарею, состоящую из трех линейных орудий, нашел на площади возле церкви… Подходит к хохочущим артиллеристам (все высокие, в плечах — косая сажень, у каждого этакие ручищи и голоса — басы). Сгрудились они возле фургона со снарядами. Оказывается, окружили рассказчика — парня, который, свесив с фургона ноги, раскачивав ими. Парень показался Андрею внушительным, хотя и роста среднего, но плечист, мускулы на руках так и выпирают сквозь гимнастерку и при каждом движении перекатываются. Редкие белесые брови свисают на веки, светло-голубые глаза играют. Андрей не нашел иного слова — именно играют.

На Андрея двое-трое из толпы оглянулись, и только. «Послушай, дескать, и ты, нам не жалко». А рассказчик говорит на разные голоса, не обращая внимания на смех:

— «Фокин, к доске! — Фокин вышел к доске и замер. — Скажи, как царя звать?» — «Николай». — «Как царицу звать?». — «Александра Федоровна». — «Как дочерей звать?». — «Ольга, Мария…» — Фокин замялся. Он смотрел в потолок, часто моргал и что-то шептал. «Говори, болван, как третью звать?!» Но Фокин молчал. «Не учил уроки, по улицам бегал, баклуши околачивал!» — сердито заорал учитель и большой деревянной линейкой хряп по голове Фокина — линейка пополам. «Болван, когда ты поумнеешь, мне надоело о твою голову линейки ломать, марш в угол на колени! Федосов, к доске!» Мне бы лучше в метель за бурьяном идти, чем выходить к доске. Выхожу. Задает мне вопрос: «Скажи, кто спасся от Всемирного потопа?» — «Ной и его три сына». — «Как сыновей звать?» — «Сим, Хам…» А третьего сына я забыл имя. Как ни напрягал мысль — вспомнить не мог. И я сказал: «Федор». — «Это по Новому завету, а как звать по Ветхому завету?» Но я ответить не мог. «Не учил уроки, по улицам бегал, баклуши околачивал!» — «Сидор Кузьмич, что такое баклуши?» — спросил я, зная, что в садах нигде нет такой фрукты, да еще зимой. «Жаль, что у меня нет второй линейки, я б тебе показал, что такое баклуши. Марш в угол на колени!»

«Точь-в-точь как у нас в церковноприходской школе», — подумал Андрей.

— Стою на коленях, Фокин шепчет: «Третий сын Афет». Учитель услышал и крикнул: «За разговоры останетесь без обеда!.. Кубышкин, к доске! Расскажи рождественский стих, что вчера тебе задавали». — «Сей день Иисус Христос родился, царь Ирод — возмутился. Он послал своих воинов в город Вифлием…» — и Кубышкин замолчал. «Продолжай!» — крикнул учитель, но Кубышкин обернулся к учителю и спросил: «Сидор Кузьмич, а есть цари не ироды?» — «За несурьезный вопрос марш в угол на колени!» Один из учеников спросил: «Сидор Кузьмич, люди на земле произошли от Адама и Евы?» — «Правильно, от Адама и Евы». — «Значит, у них были мальчики и девочки, а когда выросли, то переженились братья на сестрах?» — «За несурьезный вопрос марш в угол на колени!» — заорал учитель. «Сидор Кузьмич, — спросил ученик, сидевший на первой парте, — от Всемирного потопа спаслись только Ной и его три сына — Сим, Хам, и Афет?» — «Правильно». — «Значит, женщин не было, так откуда же на землю люди пришли?» — «Марш в угол за несурьезный вопрос!» — закричал обозленный учитель.

«Ну и шпарит. Как по книжке!.. И, скажи, нигде не остановится, не запнется», — продолжал удивляться Андрей.

— Зазвенел звонок, — продолжал Федосов. — Учитель ушел. Мы выскочили из угла. Кто мало стоял на коленях, убежал во двор, а мы с Фокиным всю перемену растирали ладонями колени, онемевшие от деревянного пола. В конце последнего урока учитель сказал: «Фокин, Федосов, — тут он перечислил нас, всех наказанных, — останетесь без обеда».

Последний звонок. Все пошли домой, только мы остались в своих классах. Вошел учитель и сказал: «Будете читать «Святы боже». Мы все хором принялись читать давно надоевшие нам слова: «Святы боже, святы крепки, святы бессмертны, помилуй нас». Эти заученные слова надо было повторять двадцать минут. В первом классе тоже есть провинившиеся. Там читают: «Аллилуя, аллилуя, слава тебе боже!» А кто сильно провинился, те в учительской твердят: «Господи помилуй!»

Учитель: «Громче!» — «Сидор Кузьмич, бог не глухой, он хорошо слышит…»

Андрей отошел от батарейцев, не дослушав рассказа Федосова. «Наверно, теперь, — подумал он, — сюда следует явиться с кем-нибудь из начальства, чтоб представили меня батарейцам… А Федосов хорошо рассказывает. Видать, парень-жох».

На этом участке фронта красное командование Девятой армии направляет боевые подразделения из Елани и ее окрестностей в глубь Хоперского округа, чтобы захватить станцию Филоново Юго-Восточной железной дороги и тем самым прервать связь передовых частей противника с его тылом. Левый фланг Девятой армии должна прикрывать Десятая с конным корпусом Думенко, развивающая наступление со стороны Камышина, правый фланг — Восьмая армия.

Для начала командарм поставил перед полком, в который входила и четвертая батарея, задачу: разбить наголову белогвардейцев, захватить слободу Мачеха и закрепиться в ней.

Едва стемнело, горнист просигналил тревогу. Командир полка сказал всего несколько слов:

— Строжайше запрещаю на марше курить… И чтобы не слыхал никакого бряцания.

Ехали долго, местность незнакомая. Равнина — и вдруг овраги, буераки. Но вот вся громада полка — конники, орудия, тачанки с пулеметами — остановилась.

Угасали последние слабо мерцающие звезды, — самое в это время ночи славно спится. Месяц, будто застигнутый врасплох солнцем, побледнел.

Впереди слобода Мачеха. Низко белеют хатки, низко темнеют купы деревьев… Для четвертой батареи, которой командует Андрей, ориентир — церковь. Маковка ее хорошо освещена месяцем. Разведчики доложили: до церкви саженей четыреста — четыреста пятьдесят. Там, на церковной площади, — орудия, пулеметы. Задача артиллеристов — ошарашить белогвардейцев первыми орудийными залпами, а конармейцы знают, что делать дальше, как захватить вражеские орудия и пулеметы.

Вроде бы все предусмотрено. Однако Андрей с возрастающим волнением ожидает боя. Возможно, и потому, что в артиллерии он новичок. Вдруг что-то необходимое упустил?..

«Да нет же, батарея к открытию артогня готова, — старался успокоить себя. — Дело за сигналом».

Андрей знает свою особенность: перед боем волнение всякий раз бросает его чуть ли не в дрожь. Но обычно с первыми выстрелами он обретает уверенность, мужество. Потом — будь это наступление или отступление — его руки, глаза, слух, разум подчинены одному: ничего не упустить, воспользоваться любой оплошностью противника.

И вот одним росчерком, который многое должен решить и в судьбах большевиков, идущих в наступление, и в судьбах белых, укрепившихся в Мачехе, в глубь неба взвилась красная ракета. Она тут же погасла… Всплески огня, звуки удаляющихся снарядов, а вслед за тем со всех сторон слободы раскатистое «ура-а», более похожее на какие-то «а-уа-а-уа-а!», которому, казалось, конца не будет, и не сразу определишь, что это такое.

Вслед за артиллерийскими выстрелами и криками «ура» красные конники рванулись и с ходу заняли несколько улиц и переулков. Белые, отбиваясь, начали отходить к Бузулуку, над которым висел туман, а потому река казалась намного шире, чем была в действительности.

Уже рассвело… В первый десяток минут боя всюду на улицах, во дворах и в садах свистели пули, а спустя еще десяток там-сям стонали, матерились раненые, слышался молящий крик:

— Смерти предайте! Ради Христа, предайте смерти!..

Когда четвертая батарея примчалась на церковную площадь, с беляками было покончено.

Красноармейцы по улицам ходили по два — по три, не расставаясь с оружием, радостные, возбужденные, громко переговаривались. За щедрыми словами радости у некоторых, может, на самом донышке, крылось еще и тревожное: ведь и часа не прошло после того, как были на грани жизни и смерти и часть их товарищей уже не поднялась. А вот теперь, возвращаясь из какого-то полузабытья, что ли, к мыслям светлым, они будто вынырнули из глуби и вдруг увидели удивительно огромный и прекрасный мир.

На плацу особняком стояла группа пленных, так тесно-прижавшихся друг к другу, что, казалось, они собираются спрятаться один за другого.

Многих офицеров-дворянчиков, судя по рассказам, захватили тепленькими, в одном белье… Лишь часть из них сопротивлялась, хватаясь за пистолеты, которые на ночь зачастую клали себе под подушку.

Девятая армия с боями продвигалась почти от самой Волги к Дону, к Вешенской.

Бой за станицу Преображенскую, что расположена на границе Донской области и Саратовской губернии, был на редкость ожесточенным, потому что белогвардейцы старались во что бы то ни стало не допустить «лапотников» на казачью землю, дрались за самостийность всевеликого Войска Области Донской. А таких, как Игнат Васильевич, они считали отступниками, предателями, священники с амвонов проклинали их, называли антихристовыми слугами…

В станице Преображенской четвертой батарее пришлось не только вести артподготовку, но и всерьез сражаться с вражеской артиллерией. Ведут огонь, а сами следят, куда он кладет снаряды. Уже по взвизгивающему шелесту, по тому, как давит воздух вражеский снаряд, громко говорили: «Этот не к нам!», «Мимо», «Недолет!», «Перелет!»… А вот, тяжело взвизгнув, придавив воздух над головами батарейцев, снаряд на долю секунды замолк… И вдруг резко разорвался где-то совсем близко от Андрея. Командир батареи почувствовал сильный удар, будто к его спине приложили горячий утюг и не отнимают.

— Товарищ командир! — подбегая, испуганно крикнул один из артиллеристов.

— Ничего! — Андрей не без труда поднялся на ноги. — Ничего! — ответил он радостно уже себе, чувствуя, что это не смертельно. С его мокрого тела артиллеристы осторожно стащили прилипшую, разорванную гимнастерку. Увидели рану, показавшуюся им очень большой, потому что кровь расплылась по всей спине. Прибежала сестра милосердия, наскоро сделала перевязку и строго-настрого приказала отправиться в полевой лазарет. В горячах Андрей не почувствовал сильной боли, а немного погодя она дала о себе знать, но не так чтобы невыносимо… Терпеть можно. Как сказала сестра милосердия, он получил касательное ранение. В лазарет не пошел: в таком бою не мог оставить батарейцев.

Андрей не ушел с поля боя. А до своего ранения ни одному пролетающему снаряду не поклонился. Федосов, наблюдая за новичком-командиром, не удержался от похвалы:

— Одним словом, подходящ!..

В четвертой батарее все согласились с Федосовым:

— Дельный командир.

Преображенская с подчиненными ей хуторами оставалась позади. Красные вошли в юрт Филоновской станицы.

Четвертая батарея сделала привал на высоте, что господствует над окружающей местностью. Эскадроны полка расседлали коней.

Степь ровная, хорошо просматривается и на запад, и на юго-запад. Вправо за цепью курганов, на самом горизонте, как бы присел синеющий лес. Прямо на запад убегает дорога меж кургашков и небольших бугорков — к прудам.

— Где же тут могут быть белые?! — спрашивает Андрей Аникея, артиллериста из местных казаков.

— Да тут, товарищ командир, гольные степя. Вон туда к Бузулуку, — он кивнул в сторону леса, — там им есть где укрыться.

— Я смотрю, у вас тут прудов много.

— Много, товарищ командир! — обрадованно подтвердил Аникей, его глаза, как два полевых василька (наверное, поднял где-нибудь в этой степи), повеселели, — впереди вон Саломатинский, Самарский, Андреевский, видите, над ними кучкуются вербы. А позади тоже пруды — Колготные, Колобов, Рогатый, да их всех не перечтешь. Вот вчера под вечер мы проезжали мимо пруда — туман над ним подымался шубой, — как бы в доказательство Аникей повел вверх обеими руками. — Ну, думаю себе, завтра ведрено будет. И угадал. Смотри, на небе ни облачка. Ну, это я в сторону вильнул… Тут степя, товарищ командир, — продолжил он прежним голосом, — больше негде скотину напоить, как в пруду, я же тутошний с малолетства.

— Батрачил у Цветка, — поддел его Федосов.

— Само собой разумеется, у Цветка в работниках сызмальства… — отмахнулся Аникей от Федосова. — Хорошо-расхорошо тут! Вон он, ковыл, — указал на кустистые метелки, чем-то напоминающие седину чуба, — а вон, — он оглянулся назад, — чернобыл, за ним, видите, в ложку — зеленый-презеленый пырей. Самый первый на сено. Какие тут травы! Нигде так вольно не дышится, как у нас. Весной — жаворонки, а по Колешне — лазоревые цветы, тюльпаны розовые, красные, бордовые, белые, желтые… Каких только нет! Да все кругами, кругами. У-у-у… Ну прямо… — Глаза его еще больше заблестели, он развел руками, а словами выразить не смог, что «прямо». — Жалко даже, что скотина ходит по этой красе… А сады стоят белые — домов совсем не видно, лишь верхушки журавцав торчат над вишенником. Над Карманом, с энтой стороны хутора, вербы с грачиными гнездами. Я тут мальчишкой целыми днями шатался и по Яргуньке, и по Катиной балке, и по Колешне, и чиганаки* (* Чиганак — пересыхающее озерцо) все мои были. Нарвем, бывало, по целой береме купырей, цыганок, козеликов, нароем земляных орехов, усядемся на самом крутом берегу Кармана, поедим все —-и купаться, кто дальше нырнет… А то яиц насобираем. Тут у нас в чиганаках какой только птицы не водится: и утки, и гуси, и чирки, и… Да всех и не перечтешь. Один раз, товарищ командир, чибисы мне чуть голову не продолбили.

— Это почему же чибисы?

— Да мы бродили, бродили по траве, она высокая, густая, и нечаянно раздавили гнездо чибисов. Чибисы как начали над нами кружиться да кричать! Ребята постарше убежали, а они, распроклятые птицы эти, принялись меня атаковывать…

— Ну, ты, Аникей, что-то заливаешь, — вновь в разговор вступил Федосов.

— Что заливаешь? Что заливаешь? Да ты бы видел, как на меня напал хорь. Вот страшный зверек! Прямо к горлу прыгает! Жаль вот, — Аникей вздохнул, — бегать-то разрешалось по воскресеньям да по годовым праздникам. Мы тут без рыбы не жили никогда, — опять оживился Аникей.— Побежим с бреденьком в Карман или в чиганаки, во-о-н они кустиками опушены, — указал кивком головы, — сразу ведро взрезь.

— Лягушек? — вновь не утерпел вставить словцо Федосов.

— Зачем лягушек? Уклейки, щурята — мелкие они скусные. Выбросишь матку бредня — мелочь кишмя кишит, а та, что побольше, прыгает, прыгает!.. Сразу же ее на сковородку или в казанок. По вечерам чуть не в каждом дому на бугор, как по ступенькам, дым подымается, а по всему берегу Кармана — огни, огни, — это на таганках варят только что пойманную рыбу. Да всего тут не расскажешь, товарищ командир. — Аникей помолчал, потом добавил: — А все-таки хорошо… Вот разобьем белых, окончим войну. Заживу я со своей женушкой, обзаведусь детишками. Выпадет такой вот светлый денек, в праздник на кургашке лягу. Тишина. Лишь только птицы да эта синь в глаза, а рядом колосится моя пшеничка, а не Цветка ненасытного. Ветерок вот так покружится, покружится, как сейчас, да и ляжет рядом со мной. Хорошо! — Он мечтательно зажмурил глаза, потом открыл их. — И-их, у меня историй — в библии не поместишь…

У орудия остались Андрей и Федосов.

— Он, товарищ командир, все это спроста, как с моста, — «пруды, пруды, пруды». Подумаешь, пруды. У нас река Бузулук не чета этим прудам, и то я молчу.

— Человек высказывает любовь к родным местам.

— Любовь?! Да вы знаете, товарищ командир, что такое любовь? Да любовь… когда захочешь высказать ее, то стоишь дурак дураком: ни одной мыслишки в голове. Зазноба засмеется над твоей дуростью, и ты ей подхихикиваешь. Сделает сердитое лицо — сквозь землю провалился бы. Вот что такое любовь.

С родного хутора комиссара — белых с первого же выстрела как ветром сдуло.

Игнат Васильевич Телин пригласил Андрея в родной курень. Наскучал за это время.

Въехали на изогнутую по-над рекой улицу — ни души. Андрей оглянулся — маячат какие-то две бабенки да старичишка с позеленевшей от ветхости бородой. Бабенки тут же с испугом шмыгнули в калитку. «Ну, — думает он, — не к добру это». Впереди — никого. А как проедут сажень с десяток, вновь оглянется Андрей — чуть ли не из-за каждого плетня, — люди, встретившись с его взглядом, приседают за плетень. Игнат Васильевич не глядит по сторонам, ему не терпится: хочется попасть домой поскорее.

— Подождем деда, — Андрей еще раз оглянулся. — Похоже, к нам спешит.

Придержали коней. Старик на самом деле спешил к ним на трясущихся шатких ногах. Когда подошел ближе, Телин приветствовал его:

— Здравствуйте, Иван Маркелович! — Улыбнувшись, вспомнил, что этого деда в хуторе прозвали дед Рысак.

— Здравию желаю, Игнатий Василии… Как, батюшка, теперь прикажете величать-то вас? Я уж и не знаю, — он снял с голой головы старую казачью фуражку, низко, до самого пояса, поклонился, потом, с трудом выпрямляя ссутуленную годами спину, произнес: — Живой покеда, здоровый?

— Как видите, — комиссар повел литым, тугим плечом. Ну, а тут, на хуторе, все живы-здоровы?

Старик шевельнул блеклыми, сухими губами, но сказать ничего не сказал, лишь на его красных припухших веках заблестели слезинки.

— Случилось что?! От меня не таи, Иван Маркелович, не таи от меня… Что?! — Телин спрыгнул с коня, вплотную подошел к старику.

— Жену твою… Прасковию… И деточек. Порешили жизней… Изрубили шашками…

— Кто? — роняя поводья, не сразу спросил Телин охрипшим голосом.

— Кривец с сотней мотался по хуторам… Он, говорят, и на своем Заречном делов наворочал.

Некоторое время молчали. Лицо Телина как-то разом посерело и постарело. Будто только что контуженный, стиснув зубы, он стоял и, чтобы не упасть, широко расставил ноги. Старик глядел на него с глубоким сочувствием.

— Кривцу на мое семейство, может, Федечка донес?

— Могет быть, Федор Федорович, могет быть, и не он. Про такие дела не всенародно говорится, с глазу на глаз.

— А почему хуторян никого не видно? — широко зашагав, удивился Телин.

— Да тут, ожидаючи красных, таких страстей наговорили, таких наговорили страстей… Будто теперь ты с лица земли всех хуторян сотрешь. Тут было весь хутор с кадетами в бежки засобирался. Да раздумали, никто не убег. А тебе, парень, народ на глаза под горячую руку боится попасть.— Старик, семеня, то забегал наперед комиссару, то отставал. — Я свой век отжил, вели казнить меня, мне смертишка не страшна.

— Казнить я никого не собираюсь, — как бы очнувшись, проговорил Телин.

Со своим вестовым и с Андреем, ведя коней в поводу, молча подошел к тому месту, где прежде на самом краю хутора — окнами на большое озеро — глядела его хатенка. Теперь видны были остатки обуглившегося куреня да черное — после пожарища кажущееся особенно обширным, — подворье. Вот и все, что осталось от его родного гнезда!.. Тут даже сейчас накидывало дымком. Возможно, это Андрею чудилось, а возможно, и в самом деле что-то чадило, ведь все эти дни над степными хуторами стояла сухмень.

Игнат Васильевич посмотрел вокруг, снял шлем, низко опустил голову. Нет, он не плакал… Но Андрей впервые видел его лицо таким. Скорбным?.. Нет, это не то слово, ведь он знал Игната Васильевича и в тяжелые дни плена, и в боях. Но сейчас комиссар стоял с плотно стиснутыми зубами (может, для того, чтобы сдержать рыдание?), с обнаженной головой. Что думал он? Вспомнил ли свою прежнюю жизнь, любимую жену, дочку, звонкоголосого сына, о котором не раз рассказывал Андрею? Прерывать его молчание нельзя, для этого не нашлось бы слов. Да где их возьмешь — Дельный командир.в такие минуты?

— А ты поплачь, сынок, поплачь, легше станет, — посоветовал Иван Маркелович.

После продолжительного молчания старик негромким голосом, часто откашливаясь, стал рассказывать, кого из хуторян черная сотня всенародно возле общественных амбаров выпорола за то, что их сыны или внуки переметнулись из кадетского войска в большевистское, кого наказала иначе.

— А семейство их, стало быть, записали в мужики. Хлеб, который ишшо на корню стоял, отписали, лишили, стало быть, пая земли и леса и всех прочих казачьих угодьев…

Телин не слышал старика.

— Спасибо тебе, Игнат Василич, великое спасибо от всего народа за незлобливость! — Старик отвесил комиссару поясной поклон, отошел в сторонку.

Лишь теперь несмело подошли десятка два пожилых и молодых казачек. Они остановились в нескольких шагах, глядя на оглушенного горем Игната Васильевича, их соседа, кому-то кума, свата или дальнего родственника или просто с пеленок знакомого; женщины молча вытирали фартуками глаза. Уже многим из них эта война принесла в дом ни на минуту не отпускающую боль. Но сейчас при виде Игната Васильевича, его черного обуглившегося подворья, сейчас у некоторых баб своя боль вроде бы угунула* (* Угунула — унялась на время) трошки, уступив в сердце состраданию.

Увязавшаяся за казачками детвора совсем близко безбоязненно подошла к красным, глазастая да все больше белоголовая. В таких заплатах у ребят рубашонки, что не поймешь, какими они были, когда надевались в первый раз. На шароваренках уже слинявшие ленты красных лампасов, на девчонках юбчонки все больше из почерненной дубовым отваром мешковины или чего-нибудь цветастого, глазастого, прабабушкиного, может, сотню лет пролежавшего в тяжелых кованых сундуках.

Переглянувшись, люди один за другим стали расходиться, уводя за собой детвору. Андрей понимал: Игнату Васильевичу надо побыть одному. Они с вестовым тоже отошли в сторону.

Андрей посмотрел на Ильмень, что саженях в полсотни от них: большое, версты на четыре, почти квадратное, зеленоватое, будто из шелка озеро. По краям оно опушено наклонившимися камышами и прямой кугой. А там, за озером, дремлют кургашки и один невысокий, словно настороже, курган.

Игнат Васильевич как-то рассказывал, что в Ильмене ловили рыбу и неводами, и переметами, и сетями, а его ухватистые сынишка и дочурка бреднем огружались уклейкой, мелкой, ну прямо-таки сладкой рыбешкой. Все это было тут, вся его жизнь шла вот здесь.

— Ну что ж, братцы, попрощаемся с моим родным пепелищем и пойдем на могилку моего семейства.

Когда Телин надевал шлем, Андрей с удивлением заметил седину на висках комиссара.

«Неужели только что появилась?»

Командованию Десятой армии была поставлена ближайшая боевая задача: занять станцию Филоново, тем самым вырвав звено из цепи, соединяющей захваченным белыми Царицын с узловыми станциями Повориным, Воронежем, Балашовом, находящимися в руках Деникина.

Белые готовились к отпору. На станцию Филоново пришли заново переформированная дивизия генерала Ситникова, пехотный полк и ударная офицерская часть. Здесь же под парами стояли три бронепоезда.

Красные наступали силами дивизии Киквидзе и тремя кавалерийскими полками под командой казака Михаила Федосеевича Блинова, осенью прошлого года водившего полк, а затем бригаду в двадцать третьей дивизии.

На рассвете, воспользовавшись густым туманом, стрелковая дивизия имени Киквидзе с боем ворвалась в Филоново со стороны Громка и Новой площади, а в это время мимо элеватора, сняв постовых, сметая на пути застигнутого врасплох врага, не теряя из виду железной дороги, конники Блинова пришпорили коней по направлению к вокзалу. Но вскоре и тут бой начал нарастать.

Четвертая батарея, следуя за блиновцами, тоже заняла позицию. Андрей переходил от орудия к орудию. Батарейцы второго расчета сгрудились, наклонили головы над белогвардейцем, ноги которого были придавлены тушей рухнувшего коня. Белоказак просил:

— Братцы, не убивайте!.. Братцы, не убивайте! — закрывал глаза. На потном лице — ни кровинки, чуб откинут на сторону, почерневшие губы шепчут то слова молитвы, то матюки. Едва открыл глаза, снова: — Спасите! Не предавайте смерти!.. У меня двое детишков!..

Артиллеристы, поплевав в ладони, освобождают его из-под туши уже костенеющего коня. На ноги белогвардеец стать не может. Похоже, обе повреждены.

— К вокзалу скакал. Небось с важным донесением, — высказал предположение батареец.

— Обыскать! — приказал командир. Вывернули все карманы… Колода старых, разбухших карт (видать, в «очко» любитель срезаться!), завернутые в тряпочку бумажные донские деньги да кисет с табаком, и только.

— Пусть все останется при нем… Санитары! — крикнул Андрей.

…Красные лазутчики еще ночью разобрали железнодорожный путь за мостом, чтобы бронепоезда белых не смогли уйти на Бударино, а оттуда деникинцы не подбросили б силенок. Разобрали путь и за элеватором, отрезав, таким образом, станцию Филоново и от царицынского направления. Версты три — три с половиной — вот все, что оставалось для бронепоездов белогвардейцев.

На помощь генералу Ситникову из Староаннинской станицы спешил генерал Гуселыциков, а из Березовской — генерал Алексеев…

Уже давно туман сменился пороховой гарью, дымом горящих зданий, вагонов, взорванных нефтебаков и пылью из-под копыт. И хотя выдался ведреный денек, плавающее солнце видно было как сквозь закопченное стекло.

Батарейцы не суетились. Подносчик всякий раз вовремя оказывался со снарядами, заряжающий, наводчик, командир орудия делали все, что от них требовалось.

Вот по направлению вокзала что-то гулко взорвалось, не похожее на снаряд из дальнебойных.

— Бронепоезд богу душу отдал!— уверенно проговорил довольный пушкарь.

— Ежели и этот, с которым мы сражаемся, отдаст богу душу, я — хоть без креста — молебен отслужу, — сказал Федосов и при этом скорчил такую рожу, что рядом с ним артиллеристы громко расхохотались.

Андрей не пропускает мимо ушей ни радостного возгласа пушкаря, ни шутки Федосова, ни дружного смеха всего расчета. Но для командира все это мимолетное, не задевающее глубоко. Он занят единоборством с белогвардейским бронепоездом, посылающим сюда снаряд за снарядом из дальнобойных орудий. Дымок вражеского паровоза виден то ближе, то дальше. Артиллеристы берут его в «вилку», лишают возможности стрелять по другим красноармейским частям. А в это время к логову белогвардейцев, к зданию вокзала станции Филоново, прорвался конный полк блиновцев. Здесь, в пристанционном поселке, где домишки железнодорожников похожи на курятники, в узеньких улочках дивизия генерала Ситникова и зажала этот полк. Тут же оказался и сам Михаил Федосеевич Блинов.

В многочасовом непрекращающемся сражении в атаку шли то белые, то красные. Михаил Федосеевич всякий раз появлялся на коне там, где была самая жаркая схватка.

После третьего ранения Блинова силком уложили в санитарную двуколку. Но когда Михаил Федосеевич почувствовал, что наступает решающий момент, он пересел с санитарной двуколки на своего коня, хоть и пытались удержать его.

— За мной, товарищи!.. — Выхватив клинок, Блинов левел полк на прорыв. Краснозвездные всадники мчались лавиной. Старорежимники тоже, обнажив шашки и наклонив пики, пошли на сближение.

Еще задолго до германской войны, на действительной службе, они научились хорошо владеть холодным оружием, а блиновцы налетели на них, обгоняя Михаила Федосеевича, не только со сверкающими шашками.

В критические моменты боя Блинов иногда применял один из таких тактических приемов…

С пиками да шашками казаки ходили еще против Наполеона. Но уже в девятьсот четвертом году их конные лавы нередко натыкались на пулеметный огонь японцев. И на поверку выходило — мало личной храбрости да хорошего владения холодным оружием.

В Красной Армии отдельные командиры стали водить лавы конников в две шеренги. В первой, сотрясая воздух дробным, почти сливающимся воедино дружным топотом, мчались с шашками наголо, во второй — со взведенными курками винтовок. А позади тарахтели колеса тачанок.

И на этот раз, когда блиновцы сблизились со старорежимниками саженей на десять, вторая шеренга ахнула в них изо всех стволов. Дрогнувшие белогвардейцы начали заворачивать коней, чтобы умчаться от смерти, но смерть настигала многих из них и шашками и пулями…

Разорвав окружение, полк блиновцев возле элеватора вышел к своим.

Часам к двенадцати дня белые были выбиты со станции Филоново.

Батареец из второго расчета, повернув голову к Андрею, удивленно проговорил:

— Гля, товарищ командир, до твово Царицына двести шестьдесят пять верст, сто пятьдесят сажен.

Андрей, невольно вздрогнув, вскинул глаза на трафарет, что был прикреплен к самому верху красной кирпичной стены трехэтажного вокзала, и увидел написанное крупными печатными буквами:

«Далеко!» — подумал он, и сразу же встало перед глазами, как он, прокравшись, стучал в окно родительского пятистенка, как встретился с отцом-матерью, с опознавшим его полковником.

Услужливая память из неисчислимого множества подробностей выделила последний разговор со Стешей.

Случалось, они подолгу разговаривали, особенно после возвращения Стеши из Затона или когда вместе с ней приходилось гостевать у тестя с тещей. Тут уж, в родительском гнезде, Стеша была совсем неузнаваемой. Останутся вдвоем в малой горнице, заговорит она — Андрею слова вставить некуда. Расскажет Стеша и о работе на отцовской плантации, и все затонские новости передаст, не скроет и проделок младших братьев-подростков (о них полушепотом: укрой бог, отец узнает, что подростки набедокурили, — в кровь иссечет парней!).

Говорит, говорит, а глаза при этом радостно блестят, яркие красные губы все чаще морщит улыбка, глядеть на нее хочется. Но стоит Андрею заикнуться, что им пора возвращаться в Царицын или двумя-тремя словами сказать что-нибудь о «Геркулесе» — Стеша нахмурится, и сразу же начинается игра в молчанку: и глаза не те, и лицо не то…

«Да она в руках своего тяти, вертит он ею, как ему вздумается».

Все, что память в эти минуты вернула из прошлого, казалось ему, было очень давно, будто долгие годы прошли с тех пор…

Дым и пыль, запахи пороха и гари улеглись, разлетелись. Опять сияющее солнце и облака с бегущими тенями, опять пахучая полынь и волнующий сердце подсохший за лето скупой в росте чебрец.

Андрей сидит, отдыхая, боком привалившись к высокому колесу фуры, — спиной прислониться не может: болит после ранения. Слушает Федосова. Глаз его не видит, но хорошо представляется их ласковый светлый блеск; представляет его ловко подпоясанным широким поясом с начищенной до блеска бляхой, с которой осторожно, наверное напильником, спилен двуглавый орел.

Для Федосова станция Филоново была центром земли. Кроме того, что она была родная ему, он участвовал в боях только над рекой Бузулуком, начиная от верховий, кончая устьем, которое подходило вплотную к Дону. Да Филоново, кроме того, было, одним из звеньев Юго-Восточной железной дороги, из-за которой и белые и красные денно и нощно сражались, потому что здесь проходил путь из Царицына в Москву.

— Девятый раз моя станция Филоново перешла из рук в руки. Но теперь мы не отдадим ее, — заверил Федосов. — Теперь мы пойдем к Черкасску. Деникин — змей о семи головах. А вот мы взяли Филоново — считай, одну голову отсекли. Отсечем и остальные.

— Что ты носишься со своей станцией! «Филоново, Филоново!..» Послушать тебя — только и свет в окне, что она!— поддел Федосова ближайший дружок.

— Не моги мне так говорить, ежели не знаешь! — повысил голос Федосов. — Помалкивай да слушай готовое… Я местный казак. Нас у отца-матери пятеро сыновей да две дочери… Два старших моих брата Иваны живут в Титовской Перевозинке. Кулачье!.. Началась гражданская война, они к Деникину подались, драться за свою землицу, а мы с Федором — в Красную гвардию, к Киквидзе. Федор так и остался в дивизии Киквидзе, а я после ранения оказался тут… Так вот, белые занимают Филоново; старшаки клянутся: «Поймаем Алексея и Федора — повесим, как отступников казачества, изменников веры, царя и отечества!» Занимают красные — Федор говорит: «Ну, поймаем Иванов, постреляем как собак за то, что пошли против народа!»

Мамаша моя стояла за нас с Федором, а батюшка наш — Наум Иванович — за старшаков. Отец и мать между собой воевали. И смех и грех: начнут ругаться, он ее — ты большевичка такая-сякая, и понес по кочкам… Вот в этот в последний раз, перед тем как мы начали биться за мою родную станцию, отец заявил атаману, что его жена, это, значит, моя мамаша, — неисправимая большевичка. Ну, ее арестовали и этапом угнали в Черкасск. А отец бежал из дому. Это тебе голос?! Да я теперь до самого Черкасска без остановки буду гнать белую контру, пока мать не освобожу!.. Вот тебе «Филоново! Филоново!..» Смеешься, а мне не до смеха…

Артиллеристов четвертой батареи на отдыхе всегда можно было встретить там, где служат два родных брата — вскоре Андрей узнал их фамилию — Колобродовы. Они известные на весь полк песенники.

Андрей и сам любил петь, но многих пееен не знал, а потому никогда не лез в запевалы. А Колобродовы, бывало, как только соберутся вечером батарейцы, сразу же заводят песни. Все больше старинные, казачьи.

Андрей, как говорят в народе, ежели случалось петь, чаще ехал следом, догоняя то или иное слово, на ходу ловил вожжи мотива.

Однажды Андрея взволновала старинная казачья военная песня. В ней отец с сыном ночью возвращаются в родной дом с турецкой войны. Их не узнают по голосам и не пускают на ночлег. Из этой песни ему лишь запомнились слова: «Узнай, узнай, хозяюшка, из двух нас одного».

Трогательная была встреча в этой семье. Может, потому и взволновала, когда душевно пели ее в два голоса братья Колобродовы. Андрей в такие минуты вспоминал о родном доме, о своих близких, думал о предстоящей встрече с ними.

Как-то подходит к квартире, где остановились Колобродовы, у порога встречается с Телиным.

— В первый расчет? — кивнул комиссар на дверь дома.

— Так точно, Игнат Васильевич.

— Я с тобой.

Еще в коридоре они слышат коронный номер Колобродовых:

Телин и Андрей приостановились. Телин подмигнул Андрею, задерживая его за локоть.

А из комнаты после очередного куплета, опять:

Веселый разговор —
Отец сына зарубил.

Вошли в комнату. При их появлении все встали (расчет был здесь целиком, как и следовало ожидать). Поздоровались.

— Садитесь, товарищи, садитесь! — сказал Телин. — Если не возражаете, мы послушаем вас.

— Пожалуйста, товарищ комиссар!

— Милости просим, товарищ комиссар! — наперебой заговорили бойцы. Чувствовалось, как уважают его, как довольны тем, что он не чурается их общества.

высоко берет старший из братьев Колобродовых Михаил. Между двумя песнями обменялись шутками:

— Руки у тебя, парень, длинные. Видать, рос у родной матери: куда хотел тянул руку. У мачехи небось не протянешь — живо по руке схватишь.

— Э-э, дружище, не угадал. Возрастал я у мачехи. Она родному сынку подкладывала поближе что пожирней да послаще. А мне вон куда за куском надо было тянуться. Вот они и выросли у меня длинными.
— Да оно разобраться, парень, и меня отец с матерью за ручку не водили, сам себе пропитание сызмальства добывал. Летом ишшо терпимо, а зимой половил снегурков…

И опять песни — о Разине, Булавине, Ермаке, что сражались в одних рядах со своими товарищами, делили с ними хлеб-соль, все радости и невзгоды, умерли не стариками в постели. Также рядом сражаются красные командиры, комиссары. Тот же Телин во все дни боев не по тылам околачивается, а всегда там, где вот-вот могли бы дрогнуть бойцы… Подхватил он песню о Ермаке и тут же умолк.

Успокоившись, Игнат Васильевич, как будто ничего с ним не произошло, спросил братьев Колобродовых:

— Где это вы так хорошо научились песни играть?

— Эх, товарищ комиссар, мы с детства жили в нищете да бедности, только песнями и раскалывали горе, — ответил один из них, молодецки подбоченившись, расправив широкую грудь.

— Да, чуть не забыл. Вам письмо. — Телин открыл планшетку, бережно вынул конверт, запечатанный клейстером, передал его старшему Колобродову, — большие руки Телина при этом дрожали.

— От родителя! — заулыбался в густые усы Колобродов и принялся громко читать: — «Здравствуйте, дорогие родные наши сыночки Михаила Прокофич и Василь Прокофич с получением вашего письма спешим вам ответить письменный разговор. Дорогие родные конешно просим принять от нас по низкому поклону и заочно целуем и пожатия ваших правых рук…»

Дальше Колобродов молча зашевелил губами, а потом вслух начал перечислять, кто еще из хуторян низко кланяется с пожатием правых рук…

— Весь хутор с пожатием правых рук! — обрадованно засмеялся младший Колобродов. — Весточку получили, как на хуторе побывали…

— Пойдем в третий расчет, — предложил комиссар Андрею, — тут, — кивнул он на захлопнувшуюся за ними дверь, — в центре — Колобродовы запевалы, тут чаще песняка задают, а в третьем расчете в центре Федосов.

— Знаю! В первую же встречу с батарейцами услышал, как он учился в церковноприходской… Здорово смеялись.

— Он не только умеет насмешить. Он первый помощник политруку и артиллерист что надо. А гнет Федосов иногда действительно не паримши. Но что бы ни говорил, артиллеристы с открытыми ртами слушают. Как-то такую байку загнул, что я ахнул!.. Будто у одного анархиста осколком оторвало руку. Ну, как и следовало, сделали перевязку. А спустя час этот же самый анархист — обратил внимание — в ведре среди других оторванных рук разыскал свою, снял с нее золотые кольца и перстни…

— И ничего, слушали?

— Слу-у-шали… Да Федосов так расскажет, что и не хочешь слушать, а будешь. Не просто говорит, сукин сын, а картину рисует. Кто знает, что из него получится, когда войну окончим! Неженатый, молодой, перед ним все пути открыты будут. Умница. Память громадная. Далеко может пойти человек!..

В соседнем доме, тоже под железом, третий орудийный расчет в сборе. Действительно, как и сказал комиссар, в центре — Федосов. Веселый разговор и хохот, которые до этого еще на улице слышались, прервались.

Когда Игнат Васильевич и Андрей сели в сторонке, комиссар, кивнул крупной лобастой головой, проговорил:

— Продолжайте беседу…

Один из расчета Федосову:

— А ведь ты, парень, угадал, и взаправду весна была затяжная и холодная.

— Народная примета: сосульки длинные — весна холодная.

— Давай что-нибудь из бывальщины, — попросил сосед Федосова.

Федосов, покашляв в ладонь, заговорил доверительным тоном:

— Наш царь Миколашка, Вильгельм и французский… Ну, как его… Не помню, король, что ли, у них? Одним словом, заглавная гидра…

— Все они паразиты. Давай дальше.

— …заспорили: чей солдат смелее. Вызывает французский король своего Жака, приказывает ему прыгать с балкона. Подошел Жак к перилам, глянул вниз и обмер, повалился на пол. Унесли на носилках. Призывает Вильгельм Ганса, шевелит своими страшными усищами. Приказывает: «Прыгай!» Прошагал Ганс журавлиным шагом по залу, глянул с балкона вниз — зашатался. «Не могу, ваше императорское величество!» Призывает Миколашка Ивана: «Прыгай!» Иван, не долго думая, руки на перила… Тут его схватили: «Стой! Стой!.. Ты в самом деле прыгать собрался?» — «Ваше императорское величество, да от этой жизни, в такую-то ее мать, хоть с балкона!»

После того как отсмеялись:

— Да, жизня нашего брата незавидная.

— Ничего. Наладим. Теперь она не в помещичьих и не в буржуйских руках…

Всякую минуту от Федосова ждали какую-нибудь чудинку. Вот хозяйка зевнула, перекрестила рот. Он, подмигнув товарищам, быстро собрал морщинки на лбу и на разные голоса:

— «Эх-ха-ха! С кем ты будешь жить, сноха?» — «С богом, батюшка, с богом». — «Ну, пускай тебе бог и валенки подшивает».

Засмеялись артиллеристы, не выдержала и хозяйка.

Солнце глядело в два окна горницы, стараясь понять, почему так развеселились.

Когда Федосов вошел во двор, хозяйка, вздохнув, душевно сказала:

— Хороший какой!

— Да ты, тетка, не разглядела, он рябой.

— Хучь рябой, да приглядчивый.

Чтобы не мешать отдыху бойцов, Игнат Васильевич, а за ним и Андрей вышли на улицу. Комиссар оглядел Андрея своим твердым взглядом.

— А ты справным стал в артиллерии.

— Отъелся на казенных харчах, — отшутился Андрей.

А Телин уже обычным для него раздумчивым голосом продолжал:

— Так вот о Федосове. Император, король или президент — для него все равно гидра. Тут он прав. Это понимают и его слушатели.

Игнат Васильевич помолчал.

— В зыбке и меня укачивали всякими баюшками. Чуть подрос — в зимние непогоды на печке у соседей байки слушал. А уже в годы империалистической войны однажды на ум пришла такая мысль: угнетенный народ в песне да в сказке себе отдушину находит. В них какой-нибудь Иванушка-дурачок всегда мудрее попов, царей, богачей, потому что он делает людям добро, а добро непременно побеждает зло. В это верит народ, и на этой вере стоит для него свет. В сказке черное никогда не называют белым, а белое — черным. И ныне люди поют песни или, как Федосов, рассказывают байки. Вдумайся! Этих людей надо правильно понимать. На митинг они идут с революционными песнями, которые уже зачислили в свои кровные, потому что в них тираны названы тиранами, а рабы рабами. И во всем этом — правда жизни.

— Но ведь наши сказки, песни знают офицеры, — возразил Андрей.

Телин усмехнулся, отрицательно покачал своей крупной головой.

— Буржуазия и дворянство только иногда развлекаются ими. У них все больше романсы, вальсы…

— Наверно, Игнат Васильевич, и у Федосова не всегда так весело на душе.

— Я знаю, — утвердительно кивнул головой Телин и задумался.

Когда батарейцы вместе — веселятся, поют, пляшут, подсмеиваются друг над другом; а в одиночку — нелегко им оставаться со своими думками. У того мать раньше времени скончалась — ей не было места ни возле церкви, ни на завалинке: большевиком-сыном ширяли в глаза, стыдили, что вырастила нехристя; у того жена от белогвардейских плетей пострадала; у того сынишке на улице нельзя показаться: отец — большевик…

Теперь и Игнат Васильевич старается почаще бывать на людях, не оставаться наедине со своими мыслями. В бою скачет туда, где нарастает стрельба. Если выпадут свободные от боев деньки, выступает на митингах, инструктирует политработников, беседует с бойцами в подразделениях, идет послушать песни, посмотреть пляску.

А в мыслях видит хату с окнами на Ильмень, и разговаривает с Параней, ловит ее улыбку, и явственно слышит голоса и смех любимых детишек, и перед глазами встает все тот же Бузулук, каким однажды особо запомнился, — с белыми охапками облаков на спокойных широких волнах. Как будто ничего не произошло, как будто поместье Телиных все такое же и не чернеет углями на краю хутора…

Тут, в недавно занятых с боями хуторах и станицах, Бузулук немного пошире, поменьше извилин делает, чем на его хуторе. А казачки, как и его давнишние соседки, такие же — и по манере говорить, и по манере держать себя, они так же одеваются и заправляют тугой пук волос под вышитый бисером колпак, ходят в белом подсиненном, с обвязанными кружевами платке на гордой, будто на отлете голове. Прежде чем заговорить с незнакомцем, они смеряют его глазами, прикинут про себя: «А стоит ли удостаивать вниманием?..» И дома, и хаты здесь, как и на его хуторе, спрятались в сады с начинающей золотиться и краснеть листвой.

Вроде бы ничего и не случилось, вроде бы всего-навсего однажды приснился ему страшный сон и стоит лишь проснуться — опять увидит нетронутым свое родное гнездо…

Нет, это не сон, это явь… В одночасье вошла в него боль и не выходит. Всеми силами пытается избавиться от нее, однажды даже подтянул запевалам Колобродовым, ухватил на лету несколько слов с детства знакомой песни, но почувствовал: слезы сдавили горло. С тех пор больше не пробует петь,

На участке Девятой армии положение с каждым новым днем — да что там днем! — с каждой ночью все больше складывалось в пользу красных. Белоказаки в своем большинстве становились иными. Был такой случай: белые взяли двоих в плен. А красноармейцы их так переагитировали, что белоказаки сами сдались им. Словом, поменялись ролями: бывшие конвоиры стали сами подконвойными у красных.

А вот другой случай. Батарея остановилась у моста. Впереди ее ходу мешают отбывочные подводы, сзади подпирает хозяйственный взвод. Стоят на месте, а день ясный, бодрящий. Одно удовольствие!..

Сбочь дороги чавкает колонна добровольно сдавшихся в плен. Ее ведут в глубь тыла. Возле батареи конвоиры приказали этой колонне остановиться, чтобы пропустить к фронту кавалерийскую часть. С опаской поглядывая на рослых хмурящихся артиллеристов, один из пленных вроде бы оправдывается:

— Мы все тутошние: филоновские, староаннинские, березовские.

— Значит, казаки?

— Да какие мы к черту казаки! Даже служивого коня не за что приобрести: за щепки его не купишь. Вот нас к загнали в пластуны.

— А за кадетов дрались, за царя.

— Повесьте себе на гайтан этого царя…

Сосед того, что отказывался от своего казачества, до этого, слушая разговоры, все посмеивался в рыжие усы, но тут не выдержал:

— Ты уж, станишник, бреши, да меру знай. Вот я не отрекаюсь от своего звания. Да, я казак, — он снял с чубатой головы фуражку с кокардой на красном околыше. — Я казак станицы Березовской. В двенадцатом годе нас, несостоятельных, перед тем как призвать на службу, выстроили в одну шеренгу на плацу. А потом исправные, то бишь, богатые, казаки при всем честном народе измывались над нами, обзывая лежебоками, нерадивыми. Мало того позорища — нас заставляли христом-богом просить у общества содействия для снаряжения на царскую службу. И вы не подумайте, что я малость прибрехнул… Станичный атаман и два его помощника имели полное право с молотка продать наше имущество, сдать в аренду наши паи, а самих нас отдать в работники. — Он понизил голос: — Хочу пояснить: нынче спасибо союзничкам — одели-обули с иголочки, помогают еропланами и танками. Так что я от своего казачества не открещиваюсь. Еще тогда, в клятом двенадцатом, за него стыдобы нахватался, а нынче довесочек добавили. Ну, вот эта фуражка… — надвинул ее на яростно сверкающие глаза, — эту фуражку в ту служивскую пору я справил за три целковых: больше четырех мер пшеницы отмерил за нее, своих малых детишков оголодил.

— А у меня, — встрял в разговор один из конвойных, с веселой ухмылкой, — при царе Миколашке, на станичном смотру, маленький конфуз получился. Служивский конь мой был не конь — картина!.. Вот идет полковник, а в его свите офицеры, станичный атаман… Полковник остановился, спрашивает: «Чей конь?» — «Кобылин, ваше благородие!»

Все, и бойцы, и конвойные, так и грохнули дружным смехом, улыбнулся и кое-кто из пленных. А конвоир-казачок, переждав с минуту, продолжал:

— Полковник мне: «Как разговариваешь, мерзавец? — и кому-то из своих в свите: — Десять суток ему ареста!» Тут выступает наперед мой упокойник-родитель, царствие ему небесное, прикладывает руку к старенькой фуражонке: «Ваше высокоблагородие, господин полковник, не велите казнить, велите выслушать меня: мое фамилие Кобылин, а это мой сын, — указывает на меня пальцем, — стало быть, и его фамилие — Кобылин. Кобылины — мы оба». Вот и пустой номер получился у их высокоблагородия…

Теперь уж смеялись над каждым словом Кобылина, с ближайших подвод набежали обозники; меся грязь, они тоже лезли к низенькому Кобылину, стараясь заглянуть ему в рот.

А Кобылин, выпустив одну пулеметную очередь слов, тут же заложил вторую:

— Вот полюбуйтесь на моего сердечного дружка, — указал на одного из военнопленных. — Теперь гоню его, стало быть, как заблудшую скотинку. А он с детства сосед мой. Поглядите, как он ссутулился. Орясина вырос. Из него полтора выйдет таких, как я. А оправдать себя не умеет, потому что он зять. Что с него взять? Он с малолетства по работникам. А потом — к кулаку в зятья. А надо вам пояснить: зятьям живется похуже, чем беднякам. Ни станичный атаман, ни обчество коня им не станет покупать. А почему? В работники их не отдашь — они у тестя в работниках. Их пай тесть прирезал к своему. Имения — одни каменья. Зять в чужих обносках ходит, на нем все не его. Вот зятьев уж без всяких разговорчиков направляли в пешую команду, — была и такая у донских казаков. Отслужился Анисим — тесть ему не дозволял рта раскрыть, для шуряков он — потеха, жена — хозяйка над ним. Он же зять, его дело — хребет ломать на работе в агромаднейшем хозяйстве Калачевых. А вздумай напротив забороздить — тесть из дому валкой (и внуков не пожалеет) середь зимы выгонит, как бездомную собаку. Не удивляйтесь, что от такой жизни он мычит, как телок, а гутарить разучился. Мобилизовали белые — небось молчал. Попал в плен — и сейчас ни мычит ни телится…

Все ждали, что словоохотливый Кобылий еще что-нибудь отчебучит. И Кобылин отчебучил:

— Да что о зятьях толковать долго? Мы же крестимся и говорим: «Отцу и сыну, а зятю палку в спину!»

Может, все это и не так уж смешно было, но — черт его знает — такая минута выпала: удержу нет, как, скажи, налетело откуда веселье. Может, не к добру?..

Конвоиры, обозники смеялись:

— Ха-ха-ха-ха!..

Батарейцы грохали басами:

— Хо-хо-хо-хо! У этого язык не застоится!..

Даже сосед Кобылина, военнопленный зять Калачева, улыбался.

Прикипел Андрей к своим артиллеристам. Все у них наружу: и смеются от души, и ругаются от души. Видать, такими зародились, такими в люди вышли. Хочешь — принимай их, не хочешь — они не дюже в тебе нуждаются. А главное для них — дружба, товарищество, смелость в бою. Сподличай кто, струсь — пощады не будет.

Но вот кончилась балачка: впереди начал отрываться от батареи хвост отбывочных подвод… С величайшими усилиями, помогая лошадям дюжими плечами, а больше крепкими словами, пушки стронули с места. За время стоянки они еще глубже увязли в густой глинистой грязи. Над головами голубое небо, а у горизонта все та же куча облаков.

В дороге батарейцы еще долго смеялись. Напомнит кто-либо, как отмочил Кобылин полковнику, — гогочут, да так, что некоторые аж до слез.

— Ну, а ты, Алексей, почему не смеешься? Какая тебя муха укусила?

— Нашлась такая. Укусила.

— Не приставай к нему. Видишь, человек о сурьезном задумался.

Федосов и на самом деле думал о серьезном. Он смотрит на далекий низкий горизонт, не туда, где куча облаков, а вперед, где лишь синева да поле (а оно чем дальше, те м становится синей, сливаясь в одну неподвижную черту, которая, кажется, встречает батарею и никак не может встретить). Впереди мокрая дорога, отсвечивая на солнце, спешит навстречу, курганы по сторонам не торопятся, но тоже подплывают, а потом теряются позади, а синяя черта горизонта словно и не думает сдвигаться с места.

Федосов все это видит, но он далек от того, на что глядит. Подумалось: вон там, впереди, может, всего верстах в двадцати отсюда, мамашу его не конвоируют, а гонят. Гонят безжалостней, чем скот. Теснят конями, не жалеют плетей. А ежели кто ослаб, упал, так и остался лежать в грязи. Может, и его мать теперь лежит где-нибудь сбочь дороги.

Отец… Когда-то Алеша пуще всего любил его, любил слушать рассказы отца о службе, подолгу стоял перед настенными фотографиями, где тот молодым, в военной форме со своим полчанином. Тогда хотелось поскорее вырасти, так же на скачках с препятствиями брать призы, прославиться на всю сотню… Да что там на сотню — на весь полк!..

И вот вырос Алексей, был послушным сыном. Но когда лучшие люди пошли в красногвардейский отряд Киквидзе, отец, оставшись дома, подался в холуи к офицеру. Он стал ненавистен Алексею.

А браты Иваны?.. Кулачье… Жадность вселилась в них, как червоточина. Ради нее они готовы повесить и его, и Федора…

Иваны?! Не за ними ли Алеша увязывался на улицу? Не с ними ли вместе по ночам, когда яблони будто спросонья роняют яблоки, а в саду только и слышишь: «Тук!..», «Тук!..», он облазил сады Бочаровых, Ивичевых и всего Громка?

«Зятья… Разные бывают зятья. Наши Иваны тоже пошли на Титову Перевозинку в зятья, но вскоре почуяли себя хозяевами: как же, вон какое богатство!.. Лишь покрикивай на работников, да и сам не ленись…»

«Эх, мамаша, мамаша! Где ты? Чует ли твое ретивое сердце, как жалкует по тебе твой сын Алексей?!»

А вот и ночь. Взошел месяц. Косая линия горизонта сузилась, подошла совсем близко. Батарейцы разместились в домах на большом хуторе.

Андрей рассказал комиссару о встрече с пленными, которые сдались без боя, о разговоре с ними.

— Не понурые, говоришь, пленные? — Игнат Васильевич внимательно посмотрел в глаза Андрея, затем, быстро окинув взглядом людную улицу хутора, сказал: — Пойдем ко мне на квартиру. Тут нам поговорить не дадут.

…Вот и квартира Телина. Старый плетень, покосившиеся плетеные воротца, а рядом — на улице и во дворе — густая зеленая гусинка, мелкая-мелкая трава. Она непременно лезет под ноги и к крыльцу подошла, к деревянным ступенькам.

Курень под тяжестью лет низко присел. Окошки притулились к самым завальням. В некоторых вместо глазков торчат подушки (наволочки, наверное, не стирались с тех пор, как хозяева воткнули их сюда).

Комиссар и Андрей вошли в горницу, сели. Тут почище и посветлее, чем в хате. Молодая хозяйка вышла, оставив служивых наедине.

— Так, говоришь, непонурые? — негромко переспросил Телин.

— Да, мало похожи на пленных, — подтвердил Андрей.

— А ты не догадался, почему батарейцы всю дорогу смеялись над словами Кобылина?

— Не-э-т!

— Они радуются, что белые взводами, сотнями начали сдаваться в плен, — так же тихо проговорил он и, не повышая голоса: — Ведь за всем этим видится скорый конец войне, возврат к своим семьям.

— Семьям? — Андрей взглянул на комиссара.

Он никак не мог привыкнуть к тому, что за короткое время Телин еще больше поседел, чем в тот раз, возле своего родного пепелища. Комиссар поднял глаза на Андрея.

— Когда ты вернулся из плена, мне пришлось и командиру полка, и начштаба, и твоим батарейцам, тому же Федосову, растолковывать, убеждать их, что ты человек наш. Ведь только после боев, а особенно после того, как ты в Преображенской раненым не покинул своей батареи, у всех окончательно переменилось отношение к тебе.

Помнишь, в Верхне-Чирской я как-то говорил тебе: «Триста человек — триста разных душ, а чужая душа — потемки». Вот ты обязан и в потемках разглядеть человека, а если нуждается он в этом, убедить его в нашей справедливости. Моя повседневная работа в том и заключается, что ж стараюсь понять полторы тысячи своих бойцов, да не только своих, но и врага. Ведь каждый бой, каждая победа или поражение по-разному воспринимается разными людьми — не найдешь двух одинаково мыслящих. И всякого я обязан понять, не должен допустить грабежа, насилия, пьянства. А ведь некоторые не прочь запустить руку в чужой сундук, зажать при случае бабу или девку в темном углу, нажраться, самогонки… Не дойди руки политработника, глядишь, хороший боец напьется, аж в кореню качается.

И пленные, о которых ты мне рассказывал на улице… Убежден, что среди них не один сосед Кобылина — горемыка, найдешь и просто политически отсталых. Белые, красные — им все одинаково. Среди сдавшихся добровольно, думаю, найдется и такой, что так и умрет старорежимником. Но он понял: не сдаваться в плен — значит терять собственную голову.

Дальше Игнат Васильевич уже спокойней начал объяснять Андрею то, в чем мог и не разобраться человек, незнающий во всех тонкостях казачьей жизни; особенно дореволюционной.

— Да, фуражка и в самом деле стоила три целковых, а все служивское обмундирование да шашка — рублей сто. А за служивского коня надо было выгонять с база две пары, быков… Нынче три целковых, сто рублей мало что значат, а тогда за мерку пшеницы — побольше пуда (в урожайный год, осенью) — ссыпка платила шестьдесят копеек. За трояк можно было купить телушку-летошницу. Вот надо было из кожи лезть, чтобы выкрутиться да поменьше задолжать Бирюкову или кредитному банку — он перед германской войной появился на станции Филоново…

— Но казаки в чести были.

— Честь казачья, а жисть собачья.

Сквозь копны светло-сизых облаков пробивалось солнце… еще жаркое. Даже вся облачная махина не могла удержать на себе его ласкового тепла, пропускала сквозь свою толшу на землю.

Встречи Андрея с комиссаром были нечастыми. Но Андрей дорожил ими, потому что еще никогда не видел вот так близко такого умного, проницательного и справедливого человека.

Вопросы Андрей задавал зачастую самые неожиданные.

— И нам еще долго воевать? — как-то спросил он Игната Васильевича.

— Возможно, ты обратил внимание, что наши газеты и любые воззвания начинаются словами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»?

— Обратил.

— Вот до тех пор, пока в мире не победит коммунизм, эти слова будут жить. Они самое страшное для мирового капитализма. Еще будут всяческие трудности. Но это не остановит нашего движения. Боевой лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» будет вести и вести нас вперед до полной победы. А когда она будет — сказать затрудняюсь…

Андрей ловил каждое слово Телина, если оно и не к нему обращено… Вот как-то услышал разговор Игната Васильевича с начштабом полка, — ну тот — не сравнить с Телиным, образованный, из бывших кадровых офицеров. Поговорили они. Начштаба уважительно:

— Учиться тебе надо, Игнат Васильевич…

— Конечно, учиться! Мне теперь и податься больше некуда. — И тут с горечью прорвалось у него: — Семейство каратели уничтожили. Остался один как перст. Ни думать, ни заботиться не о ком.

— Ты, Андрей Семенович, женатый? — однажды спросил комиссар.

— Дочка есть. А вот женатый или холостой — не пойму.

— За семафор отъехал и холостяком стал?

— Да нет, Игнат Васильевич, тут не до шуток. Все куда запутанней.

И он стал рассказывать комиссару о своей последней встрече с женой…

…Ускользнув от человека, опознавшего его в Царицыне, и от погони уже на левом берегу Волги, Андрей направился в Затон, к Стеше и дочке.

Вот сад. Дальше — большая плантация тестя.

Солнце только что село. Андрей стал на дощечку перелаза, перемахнул в сад. Из-за густой заросли молодняка стал наблюдать, вслушиваться в голоса шуряков. Ребята убирают скотину. Братья спорили, кто больше сделал. Вот прошла располневшая теща, а вот с подойником в руке спешит Стеша. Андрей дрогнул, хотелось окликнуть ее. Но тут же решил: зайдет, когда стемнеет.

Уже давно его подругой стала ночь. Неволя сдружила с ней. Вот и сейчас он не решается встретиться засветло.

Начало темнеть. Ждать стало невыносимо. Андрей вошел во двор. С басовым свирепым лаем к нему бросилась собака.

— Буян! — Как Андрей не забыл кличку!..

Пес, не добежав, лег, приминая траву. Андрей подошел, хотел погладить, но тот ощерился, зарычал, отскочил в сторону.

Хозяева заинтересовались, что произошло с Буяном. Почему замолчал? Это не в его характере. Что же случилось? Все, повернув головы, старались разглядеть, кто пришел не через уличные ворота, а через перелаз.

Андрей шагнул ближе. Тесть всплеснул руками:

— Вот кто!.. О господи! — Он взял зятя за руку, подвел к дому, усадил на ступеньку крыльца. Шуряки подошли, вяло пожали руку. — Вот что, ребята, — скомандовал тесть, — идите по своим местам. Надо с делами кончать, уже темно.

Теща не бросилась к Андрею на шею, как это было при проводах в Красную Армию, не назвала «сынок», и ласки в голосе он не уловил. Довольно неохотно она проговорила:

— Я пойду доить коров, заменю Стеню. Пусть с мужем повидается, — и ушла. Ушел и тесть.

Андрей и не подозревал, что еще в тот вечер, после его проводов в Верхне-Погромное, у нее с тятей был такой разговор:

— Проводила служивого?

— Проводила, — скупо ответила Стеша.

Запустив в бороду руку, немного помолчав, отец сказал:

— Умен и работник золотой, а жизнь его трошки обломает, глядишь, муженьку твоему цены не будет.

В тон ему и Стеша обронила:

— На «Геркулесе» Андрея Семеныча шибко уважали.

В тот раз, не удержавшись, спросила и мать:

— По-хорошему проводила Андрюшу? Ничего он не наказывал?

Стеша перемолчала.

Когда же из Царицына вернулась жена Захара, то рассказывала и встречному, и поперечному, что ее Захар служит вместе с Андреем Семенычем, что Андрей Семеныч ходит в больших начальниках и передал с ней своей законной супруге Степаниде Никифоровне поклон.

А когда дошел слушок о Стеше до Никифора Тарасовича, он как бы между прочим сказал:

— Говорят, что ты с Митрошечкой Помазком?..

— Вот что, тятя… Ты с замужеством меня приневолил. Ничего не скажу, Андрей Семеныч хороший человек. Но мы — один чирик, другой лапоть… разные мы. А теперь, тятя, я солдатка, мне терять нечего. Вернется Андрей Семеныч, к тому времени в Волге много воды утечет.

В расчеты Никифора Тарасовича не входило ссориться с дочерью — он уступчиво промолчал.

Внезапного приезда Андрея ожидали всякий день, пока здесь, были красные. Но вот они с боями отступили. Фронт остановился северней Затона, верстах в двадцати пяти. Иногда зори доносили сюда глухое уханье орудий. И тут нежданно-негаданно появился Андрей не в форме красного командира, а с погонами старшего урядника. И совсем не похожий на себя: длинный, как весло, постаревший, с изможденным лицом.

С первого взгляда тесть решил: либо подался в дезертиры, либо ищет лазейку к своим. И в том и в другом случае он опасен.

Оставив зятя со Степанидой, Осетров спрятался за крону черемухи. Прислонившись к ее стволу, затаился. Хотелось ему слышать разговор дочери с Андреем.

Недалеко от него пел соловей. Всегда равнодушный к соловьиному пенью, теперь он даже возненавидел эту птаху: мешала слушать.

— Распелся тут! — сердито прошептал Осетров. Если б не близость Андрея, наверное, запустил бы чем-нибудь в нее. «Да и всей птахи-то с кулачок!» — презрительно подумал он о соловье.

Андрей очень ждал встречи с женой. «Ну, холодновата она, — мысленно рассуждал он, — ну, скупа на слова, ну, с норовом. Но не все же люди на одну колодку. Тут уж ничего не переиначишь».

…Стеша подошла к нему с напряженным лицом, поздоровалась и села не рядом с мужем, а на ступеньку крыльца ниже. Он хотел обнять ее, но она повела плечом, уклонилась от ласки.

Сидели молча.

— Как живете? — спросил после паузы Андрей.

— Плохо было через тебя.

— Из-за меня? — удивился он.

— Да, турсучили нас… Как только пришли кадеты, стали спрашивать, кто из местных жителей в Красной Армии служит. Удовая Мария Акимовна донесла, что ты у красных в добровольцах и в командирах ходишь. С этого и началось. А теперь призатихло. Правда, у нас стоял один, все шумел: «Большевики!»

Всю эту речь она произнесла, ни разу не взглянув на мужа. Он ничего на это не сказал… Да, не такой представлялась встреча Андрею. Спрашивается, какого черта заезжали к его отцу-матери, радовали внучкой, расспрашивали о нем: жив ли, здоров ли?

На небе первые звезды. Сад совсем заволокло: ни одно дерево не выступает из потемок. Почему-то Андрею вспомнилось: мальчишкой увидел он на воде дрожащие звезды. Ему показалось тогда, что они озябли.

Но тут в думах он снова вернулся к действительности: «Хоть бы спросила, где был, что испытал. Спросила бы: «А как же ты в плен попал или по своей охоте иную веру принял, погоны нацепил?» Хоть бы что-нибудь сказала о дочери.

После долгого молчания Стеша проговорила:

— Тятя сейчас придет — помоешься с ним в бане.

Еще некоторое время сидели молча.

— Ты с ночевкой? — с беспокойством вдруг спросила она.

— Боитесь, потому и попрятались. Не волнуйтесь, я не собираюсь ночевать у вас. — Он переменил голос: — Пойдем в Углянку, дорогой потолкуем. Нам с тобой есть о чем соворить.

— Я спрошусь у тяти.

Она легко скользнула в темень двора, которая совсем сгустилась там, где до этого виднелся последний отблеск зари. Куда ушла Стеша — не понял. Где тесть, где ребята? Где работник?.. Во дворе Осетровых, как и во всем Затоне в этот час все вымерло. Исстари заведено в деревнях: стемнеет — ложатся спать, забрезжит утренняя заря — сразу за дела берутся. А теперь, с приходом белых, здесь никто не зажигает огня, чего доброго, нежеланные гости пожалуют.

Но вот неслышно подошла Стеша.

— Тятя не разрешает.

— Ну ладно. Дочку мне покажи.

— Дочку?.. А ты подумал о дочке? Ни от себя, ни от деда с бабкой гостинчика ей не принес.

— До гостинцев ли мне было!.. А дочку покажи, — тверже проговорил Андрей.

— Ты таким тоном разговариваешь со мной, что я тебе и вовсе не покажу ее. — Лицо Стеши приняло то упрямое выражение, что хорошо было знакомо мужу, — таким оно обычно становилось, когда жена непременно настаивала на своем. Однако тут был совсем не тот случай, чтоб ей уступить. Ведь и в Затон зашел Андрей только с одной целью — повидать дочь. Об этом он теперь и заговорил напористо, стараясь сломить глупое упрямство жены.

При слове «глупое» Стеша гордо вскинула голову, вспылила. Андрей еще выше поднял голос:

— Ежели на то пошло, я сам разыщу ее и хоть одним глазком посмотрю на дочку. На это у меня такое же право, как и у тебя.

В разгар их спора к крыльцу подбежал испуганный тестъ. Голос его дрожал:

— Там!.. Там!.. — нелепо тыкал он, указывая в темноту.— Там кадеты со двора на двор ходят… Кого-то ищут.

Андрей поспешно поднялся с приступки, Стеша чуть подалась в сторону. Он, не прощаясь, зашагал мимо жени и тестя к калитке…

— Ох, эта Стеша… Вот она у меня где! — крепко ударил себя по затылку Андрей, взглянув на Телина. — Вспомнишь о ней, — как на больной зуб костью попадешь. Да и всегда во мне она вроде больного зуба, даже когда забудешься, ноет, напоминает о себе. Я стараюсь о ней не думать, но мысли, как я понимаю, неподвластны человеку… Никак не забывается.

— Значит, любишь ее… Да, жена любит ласку, — повторил он. — Вот мы жили… И книжками-то я увлекался, и в газету глаза пялил, а там — в каждый час-минуту крестьянских дел невпроворот: одно не закончишь, другое подстегивает, а третье через плечо заглядывает. И все же ласковый взгляд, ласковое словечко находил и для жены, и для детей. И жили мы… На соседей посмотришь да послушаешь их — там и драки, и матерщина, а у нас за все годы ни жена от меня, ни я от жены черного слова не слышали. И детишек не то что лупить, сроду пальцем не тронули. Разбалуются, бывало, ребята. Известно, дети. Мать им: «Ой» больше так не делайте, а то, укрой бог, отец узнает». Я, конечно, обо всем знал…

Андрей почувствовал, что Игнат Васильевич не зря завел весь этот разговор, а теперь никак не может остановиться… Ведь, в сущности, ему больше и рассказать о своей семье некому, кроме Андрея, а носить одному все на своей душе — тяжело. И вот он говорит. И получается так, будто в наглухо заколоченном доме вдруг настежь распахнулись ставни и Андрей, заглянув в чужие окна, увидел семейную жизнь Телиных.

А тот продолжал рассказывать о своем прошлом, о семье. Ему в самом деле хотелось выговориться до конца. Вычерпает Игнат Васильевич всю горечь, на время успокоится, а потом, пока будет жив, душа вновь будет наполняться и наполняться родничками неотступающей душевной боли…

Есть такая боль, что держится короткое время, а есть та, что ни на минуту не забывается, живет с человеком до его последнего вздоха. Вот такой она была у Телина.

Вскоре комиссар рекомендовал Андрея в партию.

Собрание приняло Дубова единогласно.

— Товарищ командир, — как-то обратился Федосов к Андрею. — Вы — волжанин?

— Да, я родился на Волге.

— А я вот на этой реке, — кивнул Федосов на близко подошедший к ним изгиб Бузулука, — и ни на какую Волгу своего Бузулука не променяю.

Ближнего, правого, берега им не видно, а левый, как живой ворсистый мех, отсвечивает, переливаясь на солнце.

— Искупаемся? — с таким вкусом предложил Федосов, что трудно было отказаться.

«Белые отсюда далеко, — подумал Андрей, — часовые возле орудий, я сейчас свободен».

— Искупаемся! — радостно кивнул он головой в знак согласия.

В этом году стояли, может, последние теплые деньки, река явно зазывала.

Федосов первым бросился с высокого берега, — дна не было видно; Андрей за ним — тоже вниз головой. Он почувствовал, как разрезает теплую воду, а чем глубже опускается, тем она становится холодней.

Когда вынырнул, отфыркиваясь, осмотрелся: Федосова не видно. Андрей забеспокоился, но вот голова парня показалась возле камыша, у левого пологого берега, на котором кустился краснотал.

— Oгo-го-го-о! — громко закричал Федосов, будто в лесу заблудился.

Вскоре почти на середине Бузулука они оказались рядом. Сквозь прозрачную, как зеленоватое стекло, воду Андрей видит молодое, ладное и сильное извивающееся тело Федосова, который плывет широкими саженками, легко высовывая над водой чуть не всю грудь. На левом плече у него сизый глубокий рубец.

Легли на спины, расслабились и затихли, блаженствуя. Вода вокруг них успокоилась, золотистый поток лучей, переламываясь, уходил вглубь. Осмелев, маленькие рыбешки стайкой подплыли близко к ним и тут же бросились врассыпную…

— Кончу войну — пойду на железную дорогу работать, хочу машинистом стать на паровозе, — размечтался Федосов. — А может, еще куда махну.

И вдруг кто-то грозно с берега: — А ну, сизокрылые, подплывайте-ка сюда!

И Андрей, и Федосов, вздрогнув, одновременно посмотрели на берег и обомлели: на конях белые. Сомнений не могло быть: и погоны на плечах, и у лошадей хвосты длинные.

— Долго будем ждать? — Затворы винтовок клацнули.

— Значит, на роду нам написана такая смерть, товарищ командир, — собираясь нырнуть, проговорил Федосов; но тут же громко: — Какого черта?! Ведь это ж ты, Арсен!.. Поплыли, — уже Андрею, — это они спектаклю устроили, Арсен Алимов — командир разведвзвода, первый выдумщик на всякие штуки, вишь, и голос переменил, сразу и не угадаешь.

На берегу, когда оделись, Федосов громко рассмеялся.

— Ежели б взаправду белые, то либо перестреляли нас, либо мы из камышей юркнули б в краснотал. И, представляете, двое голых потом скитаются, как святые…

— О чем вы там гутарите? — крикнул с берега Арсен.

— Нащет картошки дров поджарить! — так же громко ответил Федосов.

Когда белые откатывались от станицы Дурновской в сторону Дона, конники Блинова налетели на левый фланг и без боя взяли в плен сотни полторы с обозами, орудиями, пулеметами. Возле Алексеевской станицы, по всему видно, бой затянулся надолго.

Говорят, бывает какое-то предчувствие или шут его знает что такое. Вот с Андреем так случилось на этот раз. Вели они затянувшуюся артиллерийскую перестрелку. Андрей стоял возле лафета третьего орудия. И тут как будто кто-то шепнул: «Уйди! Уйди отсюда!»

Андрей отбежал к первому орудию. И в ту же минуту вражеский снаряд разорвался там, где он только что стоял. Лафет разбило, из расчета и ближайших к третьему орудию двоих ранило, пятерых убило. Как потом Андрей понял, наблюдатели противника засекли, откуда вело огонь третье орудие. Белые и позже клали снаряды недалеко от разбитого лафета.

Батарейцы не успели еще и пушки перекатить на запасную позицию, подбегает к Андрею боец из третьего расчета:

— Товарищ командир! Товарищ командир! Там Федосов помирает. Вас кличет. Попрощаться хочет…

Андрей побежал вслед за бойцом. Федосов лежал на сохранившей зелень полянке бледный, с широко открытыми, налитыми каким-то особенным блеском глазами. Похоже, он потерял сознание. Но нет, узнал Андрея.

— Товарищ командир… — зашептал он.

Андрей опустился на колени, низко нагнулся над ним, взял его за руку.

— Помираю я… Так и не выручил мамашу из плена…

— Да тебя в лазарете подлечат, — попытался Андрей успокоить Федосова.

— Нет, мне каюк… Все кишки выворотило. Теперь я… — Он хотел еще что-то добавить, но вдруг судорожно повернул голову в сторону. В уголке светло-голубого тускнеющего глаза застыла слезинка…

Не знал Федосов, и никто в батарее не знал, что мамашу его не гонят в Черкасск… Станичный атаман обругал «большевичку» непристойными, черными словами и отпустил, пригрозив более суровой расправой, если узнает подобное о ней. Чтобы снова не попасть на глаза постылому муженьку, она подалась к куме на один из ближайших хуторов. И лишь после того, как Филоново заняли красные, вернулась домой. Алешу чуток не застала…

Андрей стоял перед ним на коленях, все так же держа его руку. Ожидал, еще что-то скажет, но рука Федосова начала холодеть. Андрей снял шлем.

Бой с беляками продолжался. Нужно было срочно возвращаться к своим обязанностям.

В тот раз в четвертой батарее осталось всего по два — по три человека на орудие. Андрею и самому приходилось заменять в одних случаях наводчика, в других заряжающего. Оставшихся в живых артиллеристов не надо было понукать: все в расчетах хорошо знали свои обязанности, в любую минуту один другого могли заменить. Никто из них не отошел в сторону, не сказал, что устал, хотя все были без рубашек, с мокрыми спинами, каждому пот застил глаза, слипались чубы, будто после недавнего купания или проливного дождя… Вот говорят иногда: жаркий бой. Действительно, было жарко. И не только артиллеристы четвертой батареи, к концу и кадеты стреляли редко. Они тоже понесли немалый урон…

Позже, когда потери батареи не так стали бередить душу, один из дружков Федосова сказал:

— Давно ли, товарищ командир, мы слышали от Федосова: «Голосочек хриповат, да никто не виноват; виноватый милый мой: гулял по холоду со мной». И весь он был — не посидит, не помолчит.

— Да, теперь мы больше не увидим и не услышим нашего Алеши, — сказал другой дружок (а у него вся батарея в дружках ходила).

В октябре, ноябре и декабре девятнадцатого на этих участках фронта Девятая армия вела особенно ожесточенные бои с деникинцами.

Добровольцы, матерые убежденные кадеты осатанело лезли даже на шрапнель, на картечь. Они впереди себя гнали тех, кто не хотел драться. Они понимали: на кон поставлена их последняя карта, последняя надежда!.. Вот-вот собирались въехать в Москву, победно окончить войну, жить лучше прежнего господами. А теперь? Теперь все планы, все расчеты — все неудержимо летит в тартарары.

Именно в эти месяцы из Орла выбили генерала Кутепова. Буденный наносил решающие удары Мамонтову и Шкуро, на помощь которым рвался корпус Улагая. Улагаевцы — кубанцы, терцы, горцы, калмыки — в черных бурках, подобно стаям воронья налетели сегодня на одну станицу, завтра на другую, а там — на село или городок. Попробуй разгадать, в какие часы, какими силами и где именно предпримут они атаку. А от берегов Дона Вторая белогвардейская конная армия старалась оттеснить Девятую армию, в которую входила и четвертая батарея.

В боях с противником, атакующим с фронта и тыла превосходящими силами кавалерии, нередко свою пехоту выручал Михаил Федосеевич Блинов, — под его командой ходило теперь уже девять полков.

Мотаться этим девяти полкам приходилось по просторам, которые и за неделю не объедешь; не всегда и не везде они поспевали, но все равно имя Блинова в станицах Хоперского округа, во Многих селах и городах Воронежской губернии было чуть ли не у каждого красноармейца, да и деникинца, на устах…

Как-то Михаил Федосеевич со своим неразлучным ординарцем завернул в четвертую батарею, спросил о наличии снарядов, о настроении артиллеристов…

В седле сидит Блинов, будто на коне родился. Все на нем ладно: кожаная куртка, планшетка и наган, брюки галифе из английского сукна, сапоги со шпорами. Из-под фуражки — чуб цвета спелой пшеницы, а чуть посветлее чуба — длинные, закрученные вверх усы. У него полнокровное лицо и синие-синие глаза, а в глазах — такая воля, страсть, убежденность… Один раз увидишь их — никогда не забудешь!..

Михаила Федосеевича любили за бесстрашие, находчивость, за умение разгадать замыслы врага, за то, что не раз одурачивал генералов, за то, что был прост в обхождении с товарищами. Блинов всегда бывал там, где самая рубка. Он все видел, вовремя мог подсказать, что и как лучше сделать, чтобы разбить врага.

Если Блинов обнажает шашку, его ординарец из пистолета бьет без промаха, оберегает командира.

И вот случилось несчастье: в одну из критических минут в бою под Бутурлиновкой Михаил Федосеевич погорячился в контратаке против танков и был убит.

Чтобы навечно сохранить память о нем, была создана кавалерийская дивизия имени Блинова. В нее, за немногим исключением, вошли казаки Хоперского и Усть-Медведицкого округов.

Дрогнуло сердце Андрея, когда он услышал о смерти славного военачальника, поверить не мог, чтобы на такого смельчака, умницу и здоровяка нашлась пуля или шашка… «Да быть этого не может!..» Но когда четвертую батарею перевели в состав дивизии, названной именем Блинова, поверил…

   Оглавление

• Часть первая
• Часть вторая
• Часть третья (гл. 1-5)
• Часть третья (гл. 6-11)