На рассвете меня будили журавли.
Я просыпался в пепельном полусвете северного утра. Свет этот всю ночь брезжил в окнах. Казалось, истекал он отовсюду: светилось серенькое и ровное, будто натянутая волглая холстина, небо, светились из мореных глубин тихие озера — и те, что были на виду, и те, что таились за темными гривами лесов.
Деревянная кровать, высокая, прочно срубленная, нечто вроде Кон-Тики, на которой и в самом деле при случае можно было пуститься в дальнее плавание, стояла на мощных ногах посередине просторной, теперь пустой и гулкой избы. Я, житель соломенной и плетневой России, не переставал удивленно преклоняться перед этим царством дерева, в которое попал.
Проснувшись, я лежал еще некоторое время на теплом, свалявшемся длинными косицами романовском полушубке, который нашел в темной клети вместе с жестяной лампочкой и остатками керосина на дне пузатой бутылки, оплетенной берестой. У ног моих, на подвешенном к потолку шесте, парами висели сухие, в листьях, березовые веники. В полусвете они были похожи на убитых глухарей, привязанных за тонкие шейки. И опять я с невольным уважением задумывался о человеке, срубившем из могучих стволов эту высокую звонкую избу с дюймовым крюком для детской зыбки в двухобхватной матице и эту кровать-ковчег — для себя и своей молодухи. Я силился представить неведомого мне лесного жителя за его повседневным делом — на скудной подзольной пашне, с певучим топором на стропилах только что срубленной избы, на медвежьей обкладке в февральском завьюженном лесу, в дымном зное баньки под горою, за праздничным столом с рыбными пирогами и круто солеными рыжиками.
Но человека, который жил в здешних укромных местах, уже нет в живых. На шестке его очага невесть сколько лет и зим чернеют навсегда остывшие угли — печальные следы покинутого жилья.
Молодого наследника этой лесной хоромины, отпрыска третьего, не то четвертого колена, я случайно повстречал в Железногорске, в сердце Курской аномалии. На своем бронированном КрАЗе в бесконечном потоке самосвалов он много раз за день спускался по бетонному серпантину на восьмидесятиметровую глубину карьера.
Вечером мы сидели в новеньком стеклянном кафе с модной небрежной росписью на оранжевых стенах. Было видно, как над карьером дымилось зарево прожекторов, сверливших глубину котлована. Черный от карьерного зноя, с белобрысым ребячьим боксом, еще мокрым после душа, в пестрой фланелевой рубахе с закатанными рукавами, он по-свойски окликнул:
— Зиночка!
Подошла юная официанточка, тоненькая, с подведенными под японку уголками глаз.
— Зиночка, золотце, коньячку.
— Разве ты сегодня не в ночь? — удивилась Зиночка.
— Голуба, ты плохо следишь за графиком.
— Больно нужно!
Он добродушно захохотал и проводил Зиночку счастливо-озорным взглядом здорового и свободного парня.
Проходившие к столикам шоферы приятельски толкали его в плечо, и он, усмехаясь, обнажая белые крепкие зубы, приветливо кивал, а иных норовил толкнуть ответно. Было видно, что знали его здесь хорошо и жилось ему суматошно, молодо и весело.
— А браты у меня тоже — один в Красноармейске на Волге, другой — в Сумгаите. Слыхал про такой? Ну вот там. А меньшой в Мурманском, на флоте.
— Значит, разлетелись кто куда.
— Разлетелись! — засмеялся он.— Написал меньшому, чтоб после службы сюда махал. Но дело его.
— Может, домой поедет?
— Не! — убежденно сказал он.— Не! Чего там ему…
— Сам-то давно дома был?
— Да годов восемь… Как батю похоронил… А ты живи! Поезжай и живи, если нравится.— Он хлопнул меня по колену.— Какой разговор! Можешь и совсем остаться. Напилишь дров и живи, пописывай. Вашему брату тишина больше подходит. Это нам надо пошумнее. А то прямо и двором топить можно. Ковыряй по бревну. Все едино погниет.
…И я поехал. Два часа самолетом — над Рыбинским туманным морем, над кучерявой зеленью тайги. От Вологды — поездом до какой-то станции за Сухоной, сплошь забитой сплавными кряжами. Потом растрепанным на лесных корчах автобусом, а там — на двуколой молоковозке, под звон пустых фляг и гуденье оводов. У дальней колхозной фермы я расстался с молоковозкой и пошел пешком через лесные поскотины и белесые северные ржи, проросшие понизу, у корневищ, маслятами, пока не показались зеленомшелая колоколенка с осыпавшимися шатрами и седые крыши изб на высоком взгорке между двух озер…
Ключей от дома он, разумеется, мне не вручал. Приехал, отодрал от сенных дверей наискось приколоченную плаху, робко поднялся по рассохшейся лестнице, вошел в избу, вздохнувшую навстречу стылой печью, толкнул створки ставней и присел на пустую кровать.
Где-то на болотах кричали журавли. Перед восходом солнца крик их был так гулок, что казалось, будто птицы кружатся над коньком избы. В который раз поддаваясь обману, я вскакивал с кровати, отдергивал забытую хозяевами, надувавшуюся внутрь избы занавеску и выглядывал из высокого, словно леток скворечни, окна.
Говорили, что журавли прилетали на гороховое поле — совсем близко. Но я их так ни разу и не видел. Кричали они все-таки за гривой на болотах. Лесное эхо подхватывало их клич, и он, усиленный и многократ отраженный гулкой органной звучностью сосновых стволов, окружавших болото, метался над топью. Крик этот не был резок и тороплив, нельзя было назвать его и трубным кличем. В нем было что-то глубинное, грудное, как в сильном женском меццо-сопрано,— какой-то русалочий полувопль, таинственный и печальный, невольно уносящий воображение в мир полузабытых сказок детства.
Да и все из моего окна виделось мне здесь сказочным: и эта горстка высоких теремных изб на горке между двух озер — иные заколоченные, иные еще с живыми красными гераньками в нешироких резных оконцах; и поленницы березовых дров, сложенные у стен задымленных бань, заросшие вместе с банями высокой крапивой; и округлые, еще свежезеленые стожки, похожие на островерхие шлемы былинных витязей; и бесконечные изгороди-прясла с белобокими сороками на березовых кольях; и звон коровьих колокольцев, и мягкий голос рожка, искусно закрученного из длинного берестяного ремня, того самого старинного рожка, которым здешний пастух до сих пор скликает разбредшуюся по лесным тропам скотину. И леса, леса… Леса, в какую сторону ни глянь: черные, отвесные, с белыми мазками берез, с малинниками по сухим волокам, с россыпями рыжиков по опушкам, боры-брусничники, боры-моховики, глухариные и медвежьи заломы, журавлиные топи.
Я глядел из окошка своей избы, слушал журавлей и думал, что, конечно же, не в степной соломенной Руси рождались сказки моего детства — про медведя, у которого березовая нога, про колобок, который выставили поостыть вот на такое именно окошко с замысловатой вязью по козырьку наличника, про репку, сладку и крепку, которую «тянут-потянут — вытянуть не могут» и которая так и мерещилась мне среди капустных кочанов, про сестрицу Аленушку и ее братца Иванушку и про то, как жили-были дед да баба и как у них была курочка-ряба…
Все это у меня на родине осталось только в памяти людей да в книжках. А здесь продолжало жить.
В этой деревеньке и на самом деле жили дед да баба. Только дед Михаила жил в хоромине по правую руку от моей, а бабка Евдокия — по левую, через две избы. Были они одни-одинешеньки, каждый сам по себе. В доме же напротив жили сестрица Верушка-сорожка с братцем Митькой. При них — и курочка-ряба, серенькая в белых крапушках, с цыплятами. Отец у Верушки-сорожки — Семен Лутков, колхозный бригадир, мать — телятница. Через несколько пустых изб, у самой околицы, окнами на раздерганный горбатый мосток стоял Марьин терем. Марья, надо считать, тоже сама по себе жила, поскольку меньшой сын Васька был шофером в колхозе, там при гараже и ночевал и завертывал домой разве что сменить засаленную рубаху.
Кроме этого люда — восемь душ на двенадцать изб,— в деревеньке больше никого. Но и то, рассказывают, густо. За соседним волоком в Тарутине и вовсе один старец остался. Уж и деревеньку ту из всех бумаг по-вычеркивали, и мостков туда не ладили, уличные тропки позарастали, и по брошенным огородам ельник прорезался, а он, старец тамошний, все еще держится.
Из окна в окно через дорогу было видно мне, как Семен Лутков пил чай. Поблескивал самовар, белела суровая скатерка, стучала чашками Семенова жена Параскева. Семен, еще в майке, прихлебывал из блюдца и читал перед закуркой листок из календаря-оторвыша. Потом, уже в пиджаке и сапогах, с дерматиновой сумкой-бригадиркой через плечо, выводил из ворот чалого мерина, бросал на него вчетверо сложенную попону, пристегивал широким брезентовым ремнем и неторопливо кричал в окно:
— Парань!
— Сичас…— отзывалась Семенова жена. — Малого угомоню…
Из глубины избы доносился капризный хнык братца Митьки и заспанный, просительно-ласковый голосок сестрицы Верушки-сорожки:
— Спи, Митька. Чего куксисси-то? Будешь ревить — на горох не возьму.
Наконец выбегала повязанная белым платочком Параскева, забиралась на сваленные под окном кряжи и уже оттуда, пока Семен придерживал повод, задрав повыше юбку, плюхалась животом на спину мерина.
— Подвинь-кось, — просил Семен и тоже садился на мерина.
Каждое утро Семен подвозил Параскеву до ее телятника в четырех верстах за лесом и уже оттуда ехал бригадирствовать. Удельное княжество его состояло из шести — восьми сильно поредевших посадок, спрятанных друг от друга за долами, за лесами, и Семен, не слезая со своего мерина, объезжал пашенки и сенокосы до закатного солнца. В не столь давние времена в здешних местах был свой самостоятельный небольшой, но крепкий колхоз, объединявший ближайшие деревеньки. Но потом его влили в другой, а другой — в третий… Колхоз все уходил и уходил куда-то от здешних людей, как уходит вода, оставляющая после себя пересыхающие бочажки с кое-какой рыбешкой. Иные перебирались поближе вслед за непоседливым, кочующим колхозом, а иные, оказавшись на мели, разъехались.
Один Семен, стародавний бессменный бригадир, продолжал жить из упрямства на прежней насиженной кочке. А может быть, и не из одного только упрямства, а из тихой, бессловесной любви к здешней земле в надежде, что когда-нибудь опять полюднеют и заполнятся новыми избами поредевшие посады.
— Верушко, цыплятам яичко скрошить не забудь-то,— уже отъезжая, говорила Параскева.
Завидев меня, оба кланялись: Семен чинно приподнимал кепку, выговаривал, припадая на букву «о»: «Доброго здоровья», Параскева — мягко, певуче, застенчиво: «Здрасьте».
— Бригадирствовать? — спрашивал я.
— Надо! — говорил Семен, и было видно, что нес он свою службу с обстоятельной деловитостью, подобно бы-валом»у, втянувшемуся сержанту, которому доверили держать растянутый фланг порядком поредевшими силами…
Несколькими минутами позже прошмыгнула мимо моего окошка Марья. На ней Васькина пропачканная мазутом стеганка, перехваченная какой-то красной опояской, резиновые сапоги торопливо вышлепывали по икрам: фр-фр. На сгибе руки у локтя — старый, почернелый берестяной короб, на дне которого перекатывалась краюха хлеба. Марья тоже кланялась со словами:
— Побежать рыжички побрать.
— Уже есть?
— Как не быть… Вчера бежала одной Палестиной — будто кто денежки просыпал. Приходи угощаться.
— Так ведь рыжики солить лучше всего. А мне уж и ехать скоро…
— Чего — солить-то! Рыжик долго не раздумывает. В день и просолится.
Марья прошлепала, профыркала большими сапогами, а вслед за нею посеялся через березу над окном мелкий дождичек.
Мне было видно из окна, как курочка-ряба спряталась от дождя под прикрытие Семеновой избы и оттуда, из-под стены, из-за мелкой дождевой сетки, озабоченно принялась скликать свой непоседливый выводок, разбежавшийся по траве.
Из своего оконца высунулась Верушка, выставила под дождик руку, засмеялась. Потом увидела внизу курицу с цыплятами, убежала и вернулась с ножом и яичком. Высунулся и Митька, стал глядеть, как Верушка расколупывала яйцо и потом крошила его на подоконнике.
— Цып-цып,— приговаривала Верушка, брала щепоть желтой крошки и бросала вниз.
Митька тоже неловко, горстью, загребал крошки, выставлял из окна руку, разжимал кулачок, но яичко, прилипшее к пальцам, не сыпалось, и тогда он совал пальцы в рот.
— Митька, не смей есть! — говорила Верушка.— Я тебе другое расколупаю. А это цыплятам. Цып-цып-цып…
Желтые пуховички, тонко попискивая, копошились в просвирнике, гоняясь за едой, и курочка-ряба, вся распушенная, растопыренная, гомонила над каждой крупицей.
А дождик все сеялся, и по-прежнему печально выкликали кого-то за лесом журавли.
Как-то перед завтраком пришла ко мне баба Евдокия, принесла иконку.
В соседних деревнях попадались любопытные иконы, лет по двести — по триста каждой. Иногда встречались и того древнее: суздальского письма, забредшие сюда с юга, и беломорские, сохранившие в росписи еще следы византийской манеры — пышной и торжественной, парадной. Суздальцы же писали своих святых и апостолов свободно и просто.
Расспрашивал я об иконах и бабу Евдокию с дедом Михайлой как самых стародавних обитателей деревушки. Но дед Михаила оказался неверующим и сказал, что иконок в доме давно уже не держит. Когда померла его старая, то иконки он, правда, не стал изничтожать ни топором, ни печкою, а пустил их по реке. Баба же Евдокия сказала, что есть у нее пресвятая дева с младенцем удивительной работы и чтобы я непременно зашел посмотреть на ту деву.
Но я никак не мог собраться, и вот она, стукая по лестнице посошком, пришла сама.
— Уж и не взойду,— сказала она с порога.— А бывало, бегала в эту вот избу-то… Козой! — Она была в веселеньком платочке с иностранными фестивальными словами по голубому полю.
Баба Евдокия присела на лавку передохнуть после лестницы.
Кофта на бабе Евдокии трикотажная, длинная юбка — с белым старинным передником. На ногах малонадеванные сельповские парусиновые туфельки с кожаными носками.
— А ты что так… батюшко, не идешь? Обещался, поди…
— Да вот…— Я развел руками.
Баба Евдокия оглядела избу: видно, давно тут не была. Глаза у нее на удивление молодые — голубенькие и ясные, не вылиняли, не заслезились. Видать, в молодости очень была собой пригожа. Да и теперь еще по стариковски чем-то хороша. И седина под платком, и большие шишковатые руки с пергаментно-прозрачной коричневой кожей, под которой видна каждая синяя прожилка,— все к месту, ко времени.
— Принесла я тебе… батюшко… иконку-то… раз любопытно.— Голос у бабы Евдокии чистый, напевный, как в далеком детстве: «В некотором царстве, в некотором государстве, за долами, за лесами…» — И вареньица принесла дак…
Баба Евдокия развернула на коленях белый узелок, вынула баночку с вареньем, поставила на окошко, а потом уж показала и саму иконку.
— Ну, это и есть пречистая с младенцем. Погляди-ко. Я взял в руки тяжелую дощечку, взглянул и смутился: на ней была наклеена огоньковская репродукция «Мадонны Литты» работы Леонардо да Винчи.
— Кротости и скорби необыкновенной…— сказала баба Евдокия, ревниво заглядывая из-за моего плеча в картину.— Знать, великий мастер писал дак… Не иначе…
— Великий, бабушка, великий,— сказал я.— И давно она у тебя?
— Да годов осемь-девять… Наши ребятенки в озере изловили… Волнами в камыши прибило-от… Вот и мокла невесть сколь времени, а краски не потухли…
Я разглядывал икону, а про себя думал: кто это так подшутил над бабой Евдокией? И не деда ли Михаилы эта иконка, некогда пущенная им по реке, а затем изловленная и заклеенная репродукцией деревенскими озорниками?
— Бери дак… ежели надобно,— мужественно сказала баба Евдокия и вздохнула.— У меня еще Микола-угодник остался… Хватит мне, однако, и Миколы…
Я опять принялся разглядывать склонившуюся над младенцем мадонну, от которой и на самом деле оторваться не было никакой возможности, а баба Евдокия, сидя на лавке и опершись подбородком на руки, крест-накрест лежащие на конце посошка, тем временем с горестной пристальностью разглядывала меня. Я спросил:
— Что, бабушка, так разглядываешь меня?
— Дак что разглядываю… Пошто один в избе живешь? Живи у меня… Чаю взогреть али стряпню. Я бы с превеликой охотою… А то во всем дому моем токмо и звуку что ходики.
И мне стал понятен горестный взгляд бабы Евдокии, стосковавшейся по будничной домашней заботе о другом человеке. Великая потребность матери, не оставляющая ее до последнего дыхания, то самое священное чувство, которое и изобразил да Винчи в своей Литте.
— Что ж это мы как тараканы по углам: кажинный по себе,— сказала баба Евдокия.— Чай, люди-то…
— Спасибо, бабушка. Только уж и перебираться ни к чему — уезжать мне скоро…
— Ну хоть так заходь.
— Так — зайду. А что же сыны — пишут?
— А у меня, батюшко, не сыны, а дочки. Три, и все дочки.
— И тоже в разъезде?
— Одна, старшая, в Москве. За инженером замужем. Была я: справно живут. Прислугу содержат. Хотели меня при себе оставить. Зять было и прислуге отказал, чтобы, значит, ее койку мне отдать. Квартера у них хоть и об двух комнатах, а поглядели-поглядели — некуда еще одну койку пристраивать: все углы заняты. Вот и хотели было прислугу рассчитать-то… Ну я и возвернулась. Это Таи-сия. А Ольга за военным, на островах, уж и не выговорю названия. У тех не была: далеко. Самолетом надоть, а потом уж пароходом, да и то токмо летом — пароходом-то… Далеко. Ну, а меньшенькая, Августа, при мне все жила. А как заневестилась, тоже полетела искать свою долю. Парней-то у нас тут и вовсе на погляд ни единого. Ну и полетела, голубушка, потому как что ж сидеть?.. Ну и я теперь одна, как труба погорельская на пепелище… А ты, батюшко, заходь… Попиши-попиши свое да и заходь…
Баба Евдокия расслабленно встала и потопала к двери. Я проводил ее по лестнице до самого низа.
— А журавли-то все кричат,— сказал я. Постояли, послушали.
— А я и не слышу,— сказала баба Евдокия.— Глуха стала. А то, может, и обвыклася. Всю-то жисть кричат дак…
Дождик тихо отсеялся. В окно дохнуло мокрыми стогами и по-весеннему горьким благоуханием осин. Мне было слышно, как моя соседка Верушка, выбежавшая на улицу после дождя, напевала:
Когда я приехал в деревушку и поселился напротив Семеновой избы, Верушка-сорожка, узнав про свежего человека, весь день толкалась с братцем Митькой на улице, стараясь привлечь мое внимание. На другой день она осмелела и пришла ко мне в избу. Она вошла неслышно — только качнулась занавеска на окне — и остановилась у порога, держа брата на закорках. Смущенно переступая на пороге тонкими, гусино покрасневшими босыми ножками, облепленными мокрым травяным крошевом, она глядела на меня вопрошающе-пытливо, глядела как-то одним глазом, потому что второй ее глаз был закрыт свалившимися набок волосами, которые она не могла поправить, придерживая обеими руками Митьку под голый зад. Верхняя губа ее подковкой приподнялась над двумя редко расставленными зубами. На Верушке, худенькой и невесомой, висело не по росту старушечьи-длинное бумазейное платье. Митька насупленно выглядывал из-за плеча. Оба вели со мной как бы негласный разговор: «Ну вот мы и пришли. Прогонишь или не прогонишь? Ты не прогоняй нас, потому что отца с матерью нету дома и нам скучно одним в пустой деревне. Мы посмотрим на тебя, на твои вещи, на то, что ты тут делаешь, и уйдем себе потихоньку».
— А! Это вы! Ну проходите, проходите. Верушка неловко потопталась.
— Как зовут-то тебя?
Она зарделась, потупилась и себе под ноги торопливо проговорила что-то вроде:
— Вершкасоршка.
— Как-как?
— Верушка-сорожка,— повторила она медленней и внятней.
— А почему же — сорожка?
— А я плаваю баско… Меня размахнут, кинут в озеро, я и поплыву… Как сорожка.
— Ах ты рыбка красноперая! Что ж ты так у порога?
— А я, дядя, тебе гороху принесла,— сказала Верушка-сорожка.— Зелененький.
— Да ну! Я очень люблю зеленый горох.
Девочка ступила на середину избы, наказала Митьке, чтоб держался покрепче. Тот с готовностью обхватил ее толстыми ручонками за шею. Верушка-сорожка высвободила свои руки и проворно развязала поясок на платье. И тотчас на полу у Верушкиных ног набежал ворошок стручков.
— Да мне одному и за неделю не съесть! Давайте-ка вместе.
— Не… Мы на поле наелись, это тебе…
— Ну тогда я вам дам по карандашу, и вы будете рисовать. И по листу бумаги.
Дети присели на лавку.
Верушка-сорожка взяла свой карандаш, оглядела, послюнила — химический или простой? — бережно навернула на него листок бумажки трубочкой и спрятала за пазуху. Братец же Митька схватил карандаш за концы кулачками, вытянул руки и вдруг, надув щеки, забибикал, натужно покраснев и пуская пузыри.
— Это он в шофера играет,— пояснила Верушка.— Он как палочку найдет, так начинает рулить. Папка говорит — шофером наш Митька будет.
Вот так мы познакомились в тот раз.
продолжала напевать под окном Верушка-сорожка, и я не утерпел, выглянул из окна, чтобы посмотреть, чем она занята. Верушка, напевая, раскладывала под окном пучки какой-то мягкой травы. Она клала их ровными рядами, один к одному, и каждый пучок перехвачен был посередине травяным перевяслицем. Сверху мне не было видно Верушкиного лица, его закрывала белая косынка шалашиком, только проворно мелькали тонкие темные руки, и в этой косынке, в просторном, балахонистом платье и в своей игре-работе она походила на маленькую женщину. Рядом с ней ползал на четвереньках белоголовый Митька. Он хватал пучки и сосредоточенно раздвигал их по былинкам.
— Не смей теребить, Митька! — говорила Верушка.— Это же лен! Ты лучше расстилай со мной. А я потом тебе рубашечку сотку.
Братец Митька смотрел, как Верушка-сорожка расстилала «лен», пробовал и сам класть пучки, но, видно, клал их как-то не так, и Верушка говорила:
— На лучше тебе палочку. Шофером будешь. Митька хватал палочку и начинал дудеть.
— Би-бип… би-бип…фр-фр…
— Поехал, поехал наш Митрий,— говорила Верушка.— Поезжай, Митрий, в Мурманск, к дяде Николаю. Будешь с ним шофером. Там пряники сладкие… Ты мне пряников сладких привези, а я тебе рубашечку сотку. Белую рубашечку с красной опояской.
Заметила меня в окошке Верушка-сорожка, окликнула, как обычно:
— Дядя Женя-я-я…
— А-а…— отозвался я, так же растягивая голос.
— Че делае-ешь?
— Пишу, Верушка…
— Все пишешь да пишешь!
— Вот я и думаю: не отложить ли пока? В гости к тебе пойти, что ли?
Верушка насторожилась, перестала расстилать свои снопики: правду ли я говорю?
— Самовар поставишь,— так приду.
— А не обманываешь?
— Правда приду.
Верушка-сорожка некоторое время внимательно смотрела на меня, потом, вдруг просияв, широко, счастливо улыбнулась, подхватила Митьку и, распугивая цыплят, побежала к избе.
На пороге она еще раз оглянулась, и мне была видна ее белозубая улыбка.
Самовар гудел, приставленный трубой к душнику печки. Верушка набирала в тушилке угли и, приподняв трубу, бросала их в огненное жерло. Увидев меня на пороге, она выпрямилась и, держа угли, провела рукой по лбу, откидывая волосы.
— Проходьте, — сказала она по-взрослому озабоченно и серьезно, называя меня на «вы» в знак торжественности момента.
Посередине комнаты висела глубокая и просторная зыбка, как морской баркас, раскрашенная в зеленое, с резьбой по кормам и бортам — красные лебеди и рыбки. Братец Митька, стоя в ней, выпятив голый живот, силился раскачать ее за веревки.
— Би-бип! — сердито сигналил Митька и старательно фырчал.
— Кочегаришь? — кивнул я ему и подтолкнул зыбку.
— Он у нас шоферистый,— улыбнулась Верушка-сорожка. Нос у нее был выпачкан углем.— Он и в Мурманск поедет. В Мурманском много наших… И дядя Коля наш… И деда Михаилы Федор.
Она достала из сундука новую льняную скатерть, постелила ее поверх старой, узкими ладошками пригладила слежалые пружинистые сгибы, достала из ларца чашки, хлеб, баночки с вареньем и, подхватив самовар, поставила его на жестяной поднос.
— Садитесь, дядя Женя,— сказала она, зардевшись.— Чем богаты, тем рады,— прибавила она, подражая Параскеве.
Митька тоже попросился, и Верушка, выхватив его из зыбки, посадила к столу на лавку.
— Да вы пейте…— потчевала меня Верушка-сорожка.— Вот черничное, кисленькое… А это морошка. Я-то сама морошку не очень… Больно сладко… А вы испробуйте… Это у нас от прошлого году. Новое еще не варили…
Я пил с кисленьким черничным, с духовитым земляничным, пробовал желтое, медвяное морошковое. Верушка, прихлебывая из блюдца, ревниво следила за мной и перехватывала мою опорожненную чашку:
— Давайте налью.
— Налей, голубушка. Что ж, скоро и в школу, а?
— Да уж скорей дак…
— Соскучилась?
— Ну да… Одна и одна. Все только с Митькою.
— А пойдешь — так Митьку-то куда?
— А мы его бабе Евдокии отдаем. Ей забавно даже… Одна дак… Дед Михаила тоже просит, чтобы ему отдавали…— Верушка развела руками.— Баба Евдокия сказывала, чтоб только ей, потому как дед Михаила курит…
— Школа-то далеко?
— А там.— Верушка-сорожка махнула в угол рукой.— В Маслючихе. Раньше, сказывают, дак здесь была… А потом перевели… Учеников не стало. У нас и теперь во втором только трое… А так все разные: кто в первом, кто в четвертом… Говорят, в этот… как его… будут забирать…
— В интернат?
— Ага.
— В интернате хорошо тебе будет.
Верушка посмотрела на меня, что-то обдумывая, и вдруг поспешно заговорила:
— Да вы пейте, пейте! Я еще налью.
— Да уж запарился. Передохну малость.
Я отдернул занавеску, чтобы протянуло свежим ветерком.
На подоконнике рядом с цветочным горшком стоял маленький деревянный человечек.
Вырезанный из куска ольхи, он был кирпично-красен и своей большой головой, плутоватой ухмылкой и сложенными на животе короткими ручками напоминал какого-то языческого божка.
— Кто же такой?
— А это моя кукла Катька,— сказала Верушка-сорожка.
— Ну какая же это Катька! — удивился я, разглядывая божка.— Это старичок-лесовичок.
— Нет, Катька,— рассмеялась Верушка.
— Ну ладно, пусть будет Катька. Кто же тебе сладил такого?
— А это все дедушка Михаила. Он и рожки мастерить может.
— Хочешь, я тебе подарю настоящую куклу? С косичками, в платьице?
Верушка потупилась.
— Завтра пойдем с тобой в магазин и купим. Тут есть магазин?
— Есть. В Маслючихе.
— Ну вот, завтра же и пойдем.
— Ой, Митька! — спохватилась она.— Ты опять весь измазался вареньем. На тебя никак не настираешься.— И, стараясь спрятать радость, озабоченно принялась вытирать Митькины черничные щеки.
Над избой далеко, шмелино загудело.
— Самолет,— сказала Верушка.— Архангельский.
— А ты как узнала?
— Самолет-то? Он всегда об эту пору летит.
Она соскочила с лавки и подбежала к ходикам, вставленным в специальный шкафчик — с дверцей и застекленным оконцем.
— Проверить часы дак…— сказала она, открывая дверцу.— Аккурат в двенадцать над нами пролетает.
Братец Митька, услышав самолет, насторожился, раскрыл рот бубликом. И, убедившись, что это вовсе не шмель, а настоящий мотор, счастливо заухмылялся.
Я взглянул на свои часы и тоже поправил: подвел на две минуты — по высокому заоблачному гулу.
Верушка-сорожка еще с утра отнесла братца Митьку к бабе Евдокии, и вот мы уже шли по деревеньке, направляясь в Маслючиху. Верушка была в новом розовом платье белым горошком, в пестренькой косынке, с носовым платочком, подоткнутым под резинку короткого рукава. Лицо строгое, озабоченное, а глаза так и сияют.
— Куда эдак вырядилась наша красавица, наша словутница?
На крышке колодезного сруба сидел дед Михаила, правая нога в сапоге, левая — в катанке. Дед Михаила воевал еще с «Вильгельмой» и вот уже полвека носит на левой ноге все тот же рыжий валенок с разрезанным и раздерганным голенищем. Дед Михаила перестал строгать березовый чурбан и хитро сощурился на Верушку-сорожку — совсем так, как ее деревянная кукла Катька.
— Куда так важно путь держим?
— В Маслючиху,— ответила Верушка.
— За пряниками-конфетами?
— За куклой!
— За куклой? — всплеснул руками дед Михаила.— А я как раз тебе новую лажу.
— А то — с косицами.
— Так я тебе и косицы вырежу.
— А то — в платье.
— Дак и в платье…
— А то платье раздевать можно.
— А! Ну это другое дело. Ступай-ступай… А не прикупила бы ты мне макаронов да песку-сахару?
— Прикуплю.
— А то у меня все макароны повыходили. А нога-то у меня — Вильгельма окаянная — не бегает.
Марья тоже выглянула в окошко:
— И куда наша Верушка так бежит?
— За куклой!
Выбежали за околицу, прошли горбатым мостиком, что сразу за Марьиной избой, прошли зеленой отавой со стожком, синими льнами, белесыми ржами — все выше, выше на горушку к лесному волоку. Во ржи, на темной молодой елке, на самом торчке раскачивалась тетерка.
И жаворонки звенели над головой будто по весне. Один, должно быть самый бойкий, свалился из поднебесья, сел на большой замшелый камень у дороги с чистым озерком воды во вмятине и долго пил, запрокидывая головку.
Взошли на горушку, оглянулись. Темные леса разбежались во все стороны. На бугре между двух озерков — Верушки-сорожки деревенька. И такая она маленькая издали, будто кучка спичечных коробков на гривенник. А подальше, в стороне, на другом бугорке, еще кучка коробков — то Ворониха, а за вон той высокой гривой с темными ольхами понизу — Параскевина ферма, а за этой гривой — Тарутино, а до Маслючихи еще бежать и бежать.
Потом шли волоком в чуткой тишине леса. Верушка все бежала и бежала, и круглые ямочки от ее пяток отпечатывались на влажной лесной дороге. Любопытная белка, должно быть заметив розовое Верушкино платье, два раза взад-вперед перемахнула вверху над просекой. Рыжие маслята толпами высыпали из-под мелкого ельничка, будто тоже хотели посмотреть, кто и куда идет по лесу в таком розовом платье с белыми горошинами.
— Побежим быстрей, а то на перерыв закроется,— озабоченно говорила Верушка-сорожка.— Или на базу уедет…
И вот открылась Маслючиха и сельповский магазинчик у околицы. В магазин заходили и выходили люди. Увидела Верушка, что люди заходят и выходят, и того пуще заторопила:
— Пойдемте, пойдемте, а то пока добежим, дак…
Добежали, успели. На тесовых порожках магазина сидели какие-то бабушки. Все в новых платочках; и у всех большие узловатые руки — как у бабы Евдокии. Пришли, видно, посидеть на сельповском крыльце, поговорить, повидаться. Раньше в церковь ходили, теперь вот в сельпо: дело стариковское — лишь бы на люди.
— Чья ж такая ягодка-росинка? — враз заговорили-запели бабушки, увидев Верушку-сорожку.
— Чай, из Тарутина? — спросила одна бабушка.
— Что ты, девушка, кой из Тарутина? В Тарутине ноне никого из ребятенков-то и нет. Один старец Митрофан, да и то не знаю, жив ли? — сказала вторая бабушка.
— Из Воронихи, чай? — сказала третья бабушка.
— И не из Воронихи. В Воронихе кому такой быть? У Алпаты двое мальцов да у Саввичны внук из Архангельску живет. Дочка-то ее оступилася, грех вышел, ну вот и внука к бабке отправила. А больше там и рожать-то некому, в Воронихе-то.
— Луткова я,— сказала Верушка.
— Бригадирова! — сказала первая бабушка.— Вытянулась-то как! И не узнать. Ах, золотинушка ты моя! Что там бабка Евдокия, жива ли? Топает?
— Жива.
— И дед Михаила?
— Жив и дедушка Михаила.
— Гли-кось, парень лихой!
В магазинчике, заставленном панцирными кроватными сетками и ящиками с болгарскими помидорами, толпились люди: должны были привезти хлеб. Пахло новыми резиновыми плащами, керосином и селедкой. Верушка-сорожка мышью пробралась под ногами к прилавку, зорко обежала глазами полки — керосиновые фонари, электрические чайники, соломенные шляпы — и нетерпеливо обернулась. Я тоже протиснулся.
— Вам чего? — спросила меня тучная приземистая продавщица, увидев в моей руке пятерку,— Только белая.
— Да нет. Нам куклу.
— Куртку?
— Куклу.
— Какую куклу? — не поняла продавщица.— Ах, куклу? Игрушку? — обрадовалась она знакомому, но как-то выскочившему из головы слову. И уже с облегчением сказала: — А кукол нет.
— Как нет?
— Не завозили.
— Что — на базе нет?
— На базе, может, и есть, да мы не завозили.
— Почему? — удивился я.— Кукла — первое дело.
— А у нас кукла — неходовой товар.
— Да почему ж неходовой?
— Вы, гражданин, наперво детей нарожайте,— почему-то обиделась продавщица,— а потом и предъявляйте претензии к магазину. Я кукол понавезу, а они будут на моей шее висеть. Мне и так некуда товар ложить.
Мы вышли из магазина. Вид у Верушки-сорожки был растерянный. Но в дороге она повеселела, а может быть, просто маленьким своим женским сердцем пересилила обиду и уже кричала мне из лесу, из густых завалов:
— Дядя Же-еня-я! Малины ско-оль! Иди щипа-ать!
Через неделю я уезжал.
Я вышел из избы, нашел старую плаху и принялся заколачивать сенную дверь. На стук топора прибежала Марья, выполз, подогнув рыжий валенок, дед Михаила. Выскочила Верушка-сорожка с братцем Митькой на закорках. С Семеном и Параскевой я попрощался еще до солнца, когда они седлали мерина.
— На дорожку,— сказала Марья и силком засунула в мой переполненный заплечный мешок банку свежесоленых рыжиков.
Дед Михаила вручил мне выжженную ивовую дудочку с берестяным раструбом и тут же показал, как на ней играть. Дудочка пропела мягко и бархатисто. Прокуренные Михайловы пальцы дрожали.
— Пожил бы еще с нами,— сказал он, вытирая о ладонь мундштук дудочки.— Дак и песням бы тебя научил.
— Спасибо, дедушка… Что поделаешь? Надо ехать…
— Ну ехать дак ехать… Только спрошу я тебя напоследок. Я вот супротив Вильгельмы воевал, а ты супротив Гитлера. У тебя вот на груди планочки. И я тож Егория имею… Правда, не надеваю, потому как Егорий, а имею. Враг-неприятель один. А только за это мне никаких делов, одни неприятности. Полвека с сухой ногой. Кто я? Не рабочий я, не колхозник. Так, небокоптитель…
— А ты, дедушка, носи своего Егория. Теперь разрешено. Теперь это даже почетно,— сказал я.
— Дак Егорий Егорием… Мне бы пенсию какую-никакую… на табак… Будешь в Москве, вот и разузнай. Так, мол, и так. Есть такой дед Михаила. Нуждается в выяснении личности… Так и скажи Калинину.
— Калинин, дедушка, двадцать лет как умер.
— Ужли? — Дед Михаила задумчиво подергал бороду — Двадцать лет? Ай-я-я… А в календарях все рисуют.
— Хороший был человек, вот и рисуют.
— Это верно, душевный… Беда-то какая… Ну да что теперь делать… Ты еще к кому следует зайди… А то напиши дак…
— Напишу, дедушка, непременно напишу.
Баба Евдокия принесла старинный льняной рушник с красной вышивкой. Подала на вытянутых руках с важным лицом, но тут же не выдержала, расплакалась и обхватила меня за шею.
— А мы все так привыкли… А теперь вот и от сердца живьем отрывать… Все провожаем да провожаем… Все едуть да едуть.
— Ну, будя тебе, девка…— насупился дед Михаила.— На дорогу-то ревить… Едуть — стало быть, надо… Не тут теперь Расея, во лесу с медведями. Расея из лесу-то выбралася…
Распрощались мы, одна только Верушка-сорожка с братцем Митькой увязалась провожать меня. Вышли мы с ней за околицу за березовые воротца, прошли горбатым мостиком…
— Ну, Верушка, ступай, а то ведь с Митькой-то тяжело тебе…
— Не… Я еще малость провожу… Мы с ним по горох в поле бегаем…
Прошли лугом меж стожков, начались льны на взгорке.
— Ступай, ступай, Верушка…
— Еще немножко… Вон до той елки…
Прошли синими льнами, рыжими хлебами, мимо елки, на которой качалась тетерка, добрались до камня на горушке с лужицей во вмятине, из которой в прошлый раз напился жаворонок. Возле камня мы попрощались.
Я пошел и все оглядывался на Верушку, на Митьку, на исчезающую в серой дали серую тесовую деревеньку: что-то не давало мне зашагать просто, не оглядываясь.
А Верушка-сорожка все стояла и стояла среди ржи на высоком камне, держа Митьку на закорках. В длинном балахонистом платье, в белой косынке шалашиком, с тонкими, как тростинки, ногами. Издали она еще больше походила на маленькую женщину.
И вдруг я услышал ее далекий тонкий голосок:
— Дядя Же-ня-а! Дядя Же-ня-а-а! Смотри-и!
Я обернулся.
Над лесом показались две большие, темные, четко вычерченные птицы. Они беззвучно махали широкими крыльями, время от времени гортанно перекликались, и голос их, протяжный и печальный, казалось, заполнял собой все небо и всю землю, проникал в самые глухие лесные чащи и в самые бездонные глубины озер.
+
Аудиозапись 1986 г. (исп. Владимир Сулимов) — ССЫЛКА