Жизнеописания новомучеников и исповедников Российских.
Материалы Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, состоящей при Главнокомандующем вооруженными силами на юге России А.Деникине (1918 — 1919 гг.)
Содержание
Не ведают, что творят
Священномученик Константин Голубев
Господь взыщет за все
Протоиерей Николай Сильченко и священник Иоанн из с.Марки
Без объявления приговора
Священник Николай Любомудров
Благословенно Царство Отца и Сына, и Святаго Духа
Священник Рафаил и диакон Терентий
Мученицы Господни, всяко место освящаете
Священник Иоанн и неизвестные мученики
Сведения о злодеяниях и беззакониях большевиков в отношении Церкви и ее служителей
Материалы Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, состоящей при Главнокомандующем вооруженными силами на юге России А.Деникине (1918 — 1919 гг.)
Хочу подражать мученикам
Иеромонах Порфирий
Первый эстонский епископ-мученик
Епископ Ревельский Платон (Кульбуш)
Блаженны милостивые
Протоиерей Николай Бежаницкий
Кровавая расправа
Иеромонах Павлин Шмаковского Свято-Троицкого Уссурийского монастыря
Послушание святой обители
Соловецкие мученики
Нам не дадут спокойно умереть
Священник Михаил Глаголев
Мир дому сему
Схимонах Ново-Афонского монастыря
Чистый Четверг
Воспоминания соловецкой узницы
Евангелие осуществимо на земле
Священник Сергий Щукин
Храмоздательница
Монахиня Ангелина (Балыкова)
Изгнание
Священник Василий
За имя Божие
Протоиерей Владимир Рыбаков
Никогда не отрекусь
Мученики, пострадавшие в Северных лагерях
Претерпевший до конца – спасется
Священник Димитрий Овечкин
И жизнь преображается в житие
Священник Андрей Бенедиктов
Постановлением тройки
Священник Василий Лихарев
Домой не возвратился
Священник Никифор Кулик, миряне Никифор Гученко и Феодосий Гриценко
Батюшка
Протоиерей Александр Андреев
Вспомнил меня Господь
Протоиерей Николай и священник Михаил из г.Пушкино
Ученик старцев
Иеромонах Варнава из Оптиной пустыни
Милостивый Владыка
Архиепископ Павлин (Крошечкин)
Я посвятил Богу свою жизнь
Иерей Василий Горбачев
Малодушие не заповедано христианам
Архиепископ Аверкий (Кедров)
Подвижник и исповедник
Епископ Леонтий (Матусевич)
Многи скорби праведным
Епископ Николай (Парфенов)
Гонимая Русская Церковь
Свидетельства иностранцев
Бесчислен сонм мучеников Церкви Российской XX века — многие из них были прославлены в последнее время в лике общероссийских или местночтимых святых. В многочисленном ряду таких свидетелей Истины одним из первых стоит известный миссионер Богородского края протоиерей Константин Голубев (1852 — 1918 гг.), прославивший Господа своим мученическим подвигом.
Отец Константин родился в 1852 г. в селе Барановке Вольского уезда Саратовской губернии в семье псаломщика. Во святом Крещении он был наречен именем благоверного князя Константина, Ярославского чудотворца. Отец его отошел ко Господу, когда мальчику исполнилось девять лет. Вскоре после смерти отца Константин поступил в Саратовскую духовную семинарию, которую окончил по первому разряду.
Когда ему исполнилось двадцать четыре года, он почувствовал в себе призвание к миссионерскому служению. По благословению Преосвященного Саратовского и Царицынского Тихона он назначается миссионером Братства Святого Креста в село Барановку. Через три года еп. Тихон, учитывая успех Константина Голубева на миссионерском поприще, согласно прошения, назначает его противосектантским и противораскольническим миссионером Саратовской епархии. В «Клировой ведомости» за 1902 г. о прот. Константине говорится: «В течение миссионерской своей деятельности с 1876 г. по 4 марта 1895 г. своими миссионерскими трудами обратил к Православной Церкви из раскола старообрядства и из разных сект мистических и рационалистических свыше 500 человек обоего пола».
Деятельность Саратовского епархиального миссионера обратила на себя внимание митр.Сергия (Ляпидевского) Московского и Коломенского, обеспокоенного активностью старообрядцев и сектантов в Московской губернии, особенно в Богородском уезде. 4 марта 1895 г. Константин Голубев был определен Высокопреосвященнейшим Сергием «на протоиерейскую вакансию к Богоявленскому собору в г. Богородске с правом первостояния между всеми священниками Богородского уезда» .
12 марта 1895 г. епископ Можайский Тихон (Никаноров) рукоположил его во священники. Через месяц о. Константин был назначен противораскольническим миссионером в г.Богородске и его уезде и определен благочинным на два благочиния — градское Богородское и Павлопосадское. Отец Константин очень быстро завоевал расположение не только православных верующих, но и старообрядцев. Усилиями пастыря, проводившего публичные беседы как в самом городе, так и в селах и деревнях Богородского уезда, возвратились в лоно Церкви многие старообрядцы и сектанты.
Отец Константин принимал активное участие в благотворительной деятельности на пользу заключенных, был включен в число обязательных Директоров уездного Отделения попечительного о тюрьмах Комитета и совершал богослужения в тюремном храме до определения к нему штатного священника. Высокопреосвященнейшим Сергием будущий мученик был назначен председателем Богородского Богоявленского Отделения Кирилло-Мефодиевского Братства, с 1897 г. он заведывал Истомкинской церковноприходской школой при фабрике Шибаевых и с 1901 г. состоял в ней законоучителем.
Большое внимание о.Константин уделял проблемам религиозного образования и просвещения женщин. Какими будут женщины в стране, говорил он, какова будет их вера и религиозная просвещенность, такими будут и граждане России. Также много внимания уделял он борьбе с пьянством, был членом Богородского комитета народной трезвости.
При всех своих обширных начинаниях о.Константин находил время и для своей большой, дружной семьи. Дети — а их было семеро — воспитывались строго в православном духе.
При наступивших после 1917 г. гонениях на Церковь Христову о.Константин был арестован. Его арест, возможно, вызвало событие, знаменательное для всего православного населения края и ненавистное для власти того времени. Вот что писали «Московские церковные ведомости» (№ 11, 1918 г.):
«12-13 мая в Богородске происходило церковное торжество, устроенное по инициативе приходского совета Богоявленского собора православным населением города и 85 окрестных сел. Вечером, 12 числа из Москвы прибыли в Богородск: Святейший Патриарх Тихон, митрополит Владимирский Сергий, архиепископы Кишиневский Анастасий, Коломенский и Можайский Иоасаф, Американский Евдоким, епископы Уральский Тихон, Серпуховский Арсений и Верейский Сильвестр с многочисленным столичным духовенством.
В доме В.И. Елагина Святейшему Патриарху были поднесены хлеб-соль от горожан. В храмах городских и подгородних сел Успенского и Глухова всенощное бдение 12 числа и Литургия на следующий день совершались архиерейским служением, проповеди произносились архипастырями Москвы. Стечение молящихся, главным образом, рабочих местных фабрик, всюду было чрезвычайное. В Богоявленском соборе служили Святейший Патриарх, митрополит Сергий и архиепископ Анастасий. За Литургией было сказано слово Святейшим Патриархом. Разъяснялось спасительное значение веры Христовой, как в прошлом, так в особенности по отношению к настоящему бедственному времени.
К собору в конце Литургии 13 числа прибыли крестные ходы из окрестных сел. Потом грандиозный крестный ход во главе со Святейшим Патриархом, семью архипастырями, многочисленным столичным и местным духовенством двинулся вокруг города. Когда шествие достигло плаца, здесь на заранее сооруженном возвышении было совершено торжественное молебствие в присутствии не менее 100000 богомольцев.
По обхождении города процессия возвратилась к собору, откуда отдельные крестные ходы направились обратно в окрестные села. Все торжество прошло в примерном порядке и сопровождалось религиозным подъемом, не оставлявшим сомнения в начавшемся духовном обновлении народа. После трапезы в обширном помещении местной женской гимназии Святейший Патриарх, архипастыри и представители столичного духовенства отбыли в Москву».
Отец Константин был арестован в ноябре 1918 г., после всенощной. Несколько дней батюшка содержался под арестом в Богородской тюрьме, а затем без суда и следствия был приговорен к смертной казни. По-видимому, о том, что он будет расстрелян, ему было в конце концов объявлено, так как он передал после этого из тюрьмы на волю свой наперсный крест и служебник. Священник не просил, чтобы его освободили, он знал, что осужден на смерть и был к ней готов. Не знал он только того, что злодеи, вполне испытав силу веры священника за время его пребывания в тюрьме, избрали для него казнь мучительную.
Дата кончины о.Константина неизвестна — мы только знаем, что была ненастная погода, дул сильный ветер. О подробностях казни мы узнаем из доклада члена Всероссийского Поместного Собора 1917 — 1918 гг. В.П.Шеина, впоследствии архимандрита Сергия, будущего новомученика Российского, расстрелянного в 1922 г. вместе с митрополитом Петроградским и Гдовским Вениамином: «При расстреле в Богородске прот. Константина Голубева убийцы нанесли ему только рану и еще живого бросили в яму и стали засыпать землею. Несчастный поднимал из ямы голову и молил прикончить его, находящаяся при этом дочь его на коленях с рыданиями умоляла также, чтобы отца не хоронили живым, но ничто не помогало, и злодейство было доведено до конца…»
О предстоящей казни священника было известно заранее. Протоиерей Константин прослужил в Богородске двадцать три года и за это время стал духовным отцом православных жителей города. Когда отряд красногвардейцев вывел священника из тюрьмы и повел к месту казни, за ним двинулась густая толпа людей. Те, кто шли близко, слышали, как о.Константин говорил, вспоминая слова Спасителя: «Не ведают, что творят».
Расстреляли его на опушке соснового бора и закопали в неглубоком овраге полуживым. По свидетельству очевидцев, земля над погребенным еще некоторое время «дышала». Впоследствии, пришедшие на место расстрела о.Константина закапывали торчавшие из-под земли ступни его ног и концы рясы.
Вместе с о.Константином были расстреляны женщина, бесстрашно его защищавшая, пытавшаяся заслонить его собой, и молодой красноармеец, отказавшийся привести в исполнение смертный приговор. Местные жители говорят, что он был крещен в детстве о.Константином. Тела убитых были сброшены в тот же ров.
По свидетельству старшей дочери убиенного протоиерея, Марии Константиновны, приговор привел в исполнение некий Бедов.
Больная совесть, очевидно, тревожила убийцу. Ему не раз являлся покойный отец Константин. И вот, однажды, увидев свою жену, вошедшую в дом с неубранными волосами, Бедов в припадке умопомешательства принял ее за расстрелянного протоиерея и, выстрелив в вошедшую, убил ее, а затем застрелился сам.
Многие десятилетия место кончины о.Константина почиталось благочестивыми жителями Богородска и, хотя безбожники не раз выравнивали маленький холм, пытаясь уничтожить все признаки погребения мученика, духовные дети и почитатели о.Константина вновь и вновь восстанавливали его, принося на могилу цветы, иконы и свечи, возжигали лампаду, служили панихиды по убиенному.
Так память о выдающемся миссионере и мученике дошла до нашего времени, когда Господь со всей силой явил славу Своего свидетеля: 20 ноября 1995 г. были обретены нетленные мощи протоиерея Константина, а также мощи двух других пострадавших с ним мучеников.
5-6 марта 1996 г. в Московском Епархиальном Управлении под председательством митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия состоялось заседание Комиссии Священного Синода Русской Православной Церкви по канонизации святых. По представлению Комиссии, Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II благословил причислить протоиерея Константина Голубева и иже с ним убиенных к лику местночтимых святых города Ногинска (Богородска) Московской Епархии. 18 апреля сего года в Тихвинском храме города Ногинска (настоятель — протоиерей Василий Извеков), где находится рака со святыми мощами, при большом стечении народа за Божественной Литургией был торжественно совершен акт канонизации. Память сщмч. Константина будет совершаться 19 сентября (2 октября), в День его тезоименитства.
Украшение священников явился еси Константине, восприем бо крест яко оружие, проповедию славною устраняя раскол и ереси, благовествовал еси Иисуса Христа глаголя: спасайтеся от рода сего развращеннаго. Сего ради мученическою кровию обагрися славне и ныне радуяся с лики агнельскими, моли Христа Бога Церковь Всероссийскую от ересей и расколов сохранит и спасти души наша.
Беззаконная большевистская власть с первых своих шагов воздвигла страшные гонения на пастырей и люд православный.
Так, в селе Верхние Марки в Крестовоздвиженской церкви служил протоиерей о. Николай Сильченко. В октябре 1918 года после службы он был взят представителями новой власти. Священник этот был строг, всегда сам исполнял устав церковный и требовал этого от других. В 1914 году ходатайствовал перед князем о постройке новой школы, где обучались прихожане и дети прихожан на средства князя. (В этой школе до сих пор обучаются дети). Он учил своих прихожан жизни нравственной, трудолюбию, заботился о бедных. Незадолго до ареста сын о. Николая просил отца уехать из этого места, но добрый пастырь не захотел оставлять своих прихожан. «Здесь моя паства и храм, куда я назначен, — говорил о.Николай. — Пусть делают что хотят, но сам я не уйду отсюда, из моего отечества».
После ареста у пожилого священника были выбиты все зубы. Новая власть старалась изощряться в мучениях и оскорблениях пастыря Божия: его вниз головой опускали в отхожее место и полуживого поднимали, чтобы дать вдохнуть воздуха. Наконец, батюшку вывели на выгон и заставили копать яму. Измученный, превозмогая свою немощь, этот пожилой священник с молитвою снял несколько слоев земли. Отец Николая поставили на краю вырытой им самим могилы и расстреляли в упор. Перед смертью он широко перекрестился и сказал: «Тело мое убьете, душа же моя принадлежит Богу, но Бога ради прекратите беззакония и убийства людей, ибо Господь взыщет с вас за все!»
На этом месте о. Николай был присыпан землей так, что были видны руки и ноги. Чада его духовные тайно перезахоронили останки дорогого батюшки в ограде храма с. Верхние Марки.
В то же время в соседнем селе Марки в Воскресенском храме служил о. Иоанн. Как о нем вспоминают старожилы, это был человек высокой духовной жизни: кормил сирот, заботился о вдовах и призывал к тому же и своих прихожан. Однажды во время красного отступления он спрятал 10 красноармейцев в овине, кормил их. Делал он это из своего человеколюбия, чтобы не была пролита кровь человеческая. Но вот вернулись красные и зверски убили о. Иоанна на глазах у всего народа. Люди плакали, на коленях просили не убивать батюшку, дети умоляли: «Дядя, не стреляй батюшку! Пусть он будет с нами». Но все мольбы были безуспешны. Отец Иоанн был расстрелян после зверских мучений в лютые морозы.
Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабом Твоим священномучеником Николаю и Иоанну и сотвори им вечную память!
Николай Иванович Любомудров родился 11 апреля 1862 г., в среду Светлой седмицы, в с. Юркино Пошехонского уезда Ярославской губернии в семье псаломщика. Николай был старшим из шестерых детей Ивана Михайловича и Ольги Ивановны Любомудровых. Фамилия Ивана Михайловича первоначально была Суслонов, но, когда он поступил в духовное училище, начальник училища заменил ее на фамилию Любомудров, считая ее более подходящей для будущего церковнослужителя.
В 1877 г. Николай окончил Пошехонское духовное училище и поступил в Ярославскую духовную семинарию. В 1884 г. он окончил семинарию по первому разряду, что давало право на поступление в Духовную Академию, однако для этого не было материальных возможностей: как старший сын, он должен был обеспечивать больную овдовевшую мать, младших братьев и сестер.
В 1884-1887 годах Николай служил псаломщиком в церкви Рождества Богородицы на Духовской улице в Ярославле.
2 февраля 1887 г., в праздник Сретения, он обвенчался с дочерью священника с. Печелки Софьей Петровной Дьяконовой, учительницей школы для крестьянских детей в селе Абакумцеве (основанной Н.А.Некрасовым). Ее брат, Александр Петрович Дьяконов, стал профессором Петербургской Духовной Академии.
Вскоре Николай Иванович был рукоположен во священники, и в начале марта 1887 года приехал в с.Лацкое Мологского уезда Ярославской губ., куда был назначен на службу и где прожил почти 32 года.
Лацкое было многолюдным торговым селом, находившимся проезжем тракте. В селе имелась каменная церковь Вознесения Господня и деревянная кладбищенская церковь Казанской иконы Божией Матери. Большинство населения прихода составляли малоземельные крестьяне и торговцы.
Отец Николай стал подлинным духовным пастырем для своих прихожан. Вся его жизнь в Лацком была наполнена служением своей пастве, деятельной любовью к ближнему, заботой об их духовных и материальных нуждах. Он развернул необычайно активную духовно-просветительскую работу, которая не ограничивалась церковной проповедью и преподаванием Закона Божия в трехклассной земской школе. Отец Николай создал в Лацком первую в округе библиотеку-читальню для крестьян (открылась в 1895 г.), в которой его усилиями были собраны книги духовно-нравственного содержания, русская классика, книги для детей, газеты и журналы.
Для того, чтобы укрепить нравственность народа, усилить борьбу за трезвость, повысить культуру и грамотность, привить интерес к рациональному ведению сельского хозяйства, о.Николай организовал публичные чтения литературы, иллюстрируя их диапозитивами при помощи проекционного устройства. Эти, так называемые, «народные чтения с туманными картинами» проводились по воскресеньям осенью и зимой в 1900-1915 годах; число присутствующих доходило до 600 человек. В качестве чтецов выступали сам о.Николай, его жена, дети, учителя местной школы. После чтений о.Николай беседовал с крестьянами. Отец Николай вел журнал записей о каждом сеансе (хранится у его родственников), где отмечены чтения житий святых и других духовно-нравственных книг, классики, материалов по агрономии и медицине.
Своими проповедями, публичными чтениями о.Николай вел неустанную борьбу с пьянством. Сам с юных лет являясь абсолютным трезвенником, он решительно осуждал употребление алкоголя и курение.
На выделенных его семье 10 десятинах церковной земли о.Николай завел образцовое хозяйство, разбил яблоневый сад, пасеку. Он часто консультировал крестьян по вопросам плодородия земли, снабжал их высокосортными семенами зерновых культур, выписал из Америки несколько сельскохозяйственных машин на конной тяге, которыми также пользовались крестьяне.
Основным источником средств семьи о.Николая была обработка церковной земли. Сам с детства привыкший к крестьянскому труду, он и своих детей с юных лет приобщал к крестьянским работам и вообще много внимания уделял их нравственному воспитанию.
Отец Николай не одобрял того, что плата прихожан за церковные требы непосредственно составляла доход священнослужителей и был сторонником постоянного государственного жалования для приходских священников. Он считал, что получать за церковные требы деньги с крестьян-бедняков — и унизительно, и безнравственно.
Именно это обстоятельство было одной из причин того, что своим детям о.Николай дал светское образование. Окончив гимназию (юноши) или епархиальное училище (девушки), все восемь детей о.Николая получили впоследствии высшее образование.
Отец Николай очень любил музыку, самостоятельно научился играть на скрипке. Эта любовь помогла ему создать в Лацком слаженный церковный хор (к моменту его приезда в село хора там не было), в котором пели и все его дети.
В 1912 г. на съезде священников благочиния о.Николай был избран благочинным первого округа Мологского уезда Ярославской губернии.
Сын о.Николая Владимир так свидетельствует о личных качествах отца: о.Николай был всегда «бодр, энергичен и жизнерадостен… Принципиален и требователен к себе и другим, кристально честный, человеколюбивый, отзывчивый, он пользовался большим уважением у всех, кто его знал. Как церковнослужитель он был чтим верующими, и не только своего прихода… Бессребренничество, отсутствие всякого ханжества, искренняя готовность всеми средствами помочь людям, не говоря уж об общественной деятельности, создали ему широкую популярность. Он стеснялся этой популярности, даже боялся ее, так как хотел быть незаметным, обыкновенным человеком, смысл жизни которого — жить для людей… Как всякий человек, он не лишен был недостатков, знал об этом и старался освободиться от них. Одним из этих недостатков в его характере была вспыльчивость, которую с исключительным тактом и спокойствием помогала ему преодолевать его жена, Софья Петровна».
В 1912 г. по случаю 50-летия со дня рождения и 25-летия пастырского служения в лацковском приходе о.Николай был награжден епархиальным архиереем наперсным крестом. Ходатайствовали о награждении и провели сбор денег на покупку золотого креста прихожане. В этом же году по ходатайству Земской Управы о.Николай был награжден за просветительскую деятельность орденом Святой Анны третьей степени.
Жизненный путь о.Николая освящен благословением и молитвенной помощью двух великих российских святых, канонизированных недавно Русской Православной Церковью: св. прав. Иоанна Кронштадтского и св. Патриарха Тихона. Отец Николай высоко почитал приснопамятного протоиерея Иоанна Кронштадтского, о молитвам которого он, возможно, был исцелен от опасной болезни. В 1898 г. о.Николай тяжело заболел тифом. Жена, Софья Петровна, несмотря на то, что была беременна, отправилась в Петербург и просила молитвенной помощи у о.Иоанна. Помолившись, о.Иоанн сказал ей: «Супруг выздоровеет, а ребенок родится здоровым». Отец Николай, действительно, вскоре поправился, родившийся сын, Николай, единственный из детей о.Николая дожил до наших дней, прожив более 90 лет.
Отца Николая хорошо знал и ценил архиепископ Ярославский и Ростовский Тихон, будущий Патриарх Московский и Всея Руси. Объезжая приходы своей епархии в августе 1912г., Ярославский Владыка Тихон провел в гостях у о.Николая целый день, познакомился с его семьей, благословил детей.
Отдавая себя всецело пастырскому служению, о.Николай был далек от политики. Дошедшие в Ярославскую провинцию известия о революционных событиях 1917 г. он принял, по воспоминаниям детей, нейтрально, никак внешне не обнаруживая своего отношения к новым властям и порядкам, руководствуясь словами Св. Писания «несть власти, аще не от Бога».
Перемены в жизни Лацкого становились, однако, все более ощутимыми. В связи с голодом из Петрограда и других городов в село приехало много новых людей; возвращались демобилизованные солдаты с фронта и тыловики. Устойчивый сельский быт все более раскачивался, стали расти анархические настроения, начались пьянство, разгулы, убийства. В начале 1918 г. власть в волостном совете и на селе фактически захватила группа молодых людей из бедноты, демобилизованных солдат во главе с председателем волостного исполкома А.П.Городничевым (бывшим приказчиком галантерейного магазина в Петрограде), которые вскоре присвоили себе название «лацковской ячейки РКП(б)», а позднее — и комитета бедноты. Поставив своей задачей борьбу с «мироедами, кулаками и попами», эта группа угрозами и запугиваниями терроризировала население. В ряде домов были проведены обыски в поисках укрытого хлеба, и первый, в крайне грубой и унизительной форме — у о.Николая, который был объявлен врагом революции, советской власти и крестьянства — волисполком требовал отобрать у о.Николая землю, имущество, хлеб, доходя до прямых угроз расправиться с ним.
Отец Николай был чрезвычайно возмущен беззакониями, творившимися на селе группой Городничева, и жене приходилось постоянно его успокаивать и призывать к терпению.
Весной 1918 г. на пасхальные каникулы к родителям в Лацкое приехали все дети. С особой торжественностью и проникновенностью проходили службы Страстной седмицы и Пасхи.
По настоянию детей, о.Николай обратился с просьбой о переводе его в другой, более спокойный приход к заместителю епархиального архиерея архимандриту Иакову, но тот благословил о.Николая положиться на волю Божию, оставаться в своем приходе и не покидать вверенное ему духовное стадо, и сказал: «Если убьют — примешь от Господа мученический венец».
В июле 1918 г. в Ярославле, Рыбинске и других городах произошли эсеровские мятежи. Они не были поддержаны крестьянами и вскоре были подавлены.
5 сентября в ответ на эсеровские террористические акты советским правительством был объявлен «красный террор».
В октябре произошел ряд крестьянских восстаний в Ярославской губернии, одно из которых коснулось и села Лацкое.
По воспоминаниям очевидцев, утром 16 октября 1918 г. в Лацком неизвестные вооруженные люди собрали жителей села на площади, призвали их к борьбе с большевиками, и, сформировав ополчение из лацковцев, действуя уговорами и угрозами, повели их к ближайшей железнодорожной станции.
Матери, жены, сестры ушедших бросились к о.Николаю, слезно прося отслужить молебен о спасении ушедших и уведенных ополченцами.
Дочь отговаривала о.Николая от этого, но он счел своим христианским долгом, долгом пастыря выполнить просьбу женщин и отслужил молебен о здравии.
Отряд повстанцев двигался медленно. Пройдя около десяти верст, они попали под дождь, стали разбредаться, и к вечеру того же дня все лацковцы вернулись домой целыми и невредимыми.
Собравшиеся вскоре активисты-комбедовцы расценили молебен как открыто контрреволюционный акт и впоследствии оклеветали о.Николая, утверждая, что он служил молебен якобы «о даровании победы над советской властью».
На другой день стало известно, что в Лацковскую и соседние волости направляется карательный отряд красноармейцев — латышских стрелков, чтобы расправиться с организаторами и участниками восстания; дошли слухи о расстрелах нескольких священников в соседних приходах.
Отец Николай оставался в это время дома один с 22-летней дочерью Ольгой и 13-летним сыном Владимиром; жена находилась у больной матери, но должна была вскоре вернуться в Лацкое. И дети, и близкие о.Николаю крестьяне советовали ему на время скрыться, предлагали убежище: «Батюшка, пойди в любую избу, и будешь цел». Но о.Николай отвечал: «Я не совершал никаких преступлений и ничего не боюсь». Не считая себя виновным в чем-либо перед властью, не находя возможным оставить паству, и своим бегством дать повод к подозрениям, о.Николай решил всецело предаться воле Божией.
В эти дни, предчувствуя близкую кончину, о.Николай написал прощальное письмо жене и детям, в котором выражал любовь и признательность супруге за прожитые вместе годы и за помощь во всех делах, обращался к каждому из детей, говоря об их достоинствах и недостатках, давая советы на будущую жизнь; призывал всех к твердой вере и любви друг к другу и благословлял всех.
Получив утром 18 (или, по другим воспоминаниям, 19) октября телеграмму от жены, о.Николай немедленно поехал на станцию, чтобы встретить ее, но, прождав на вокзале целый день (поезда из Ярославля ходили нерегулярно), не встретил и поздно вечером вернулся домой.
Дочь Ольга свидетельствует, что ночью о.Николай в своей комнате молился, стоя на коленях перед иконами со свечой в руке. 20 октября 1918 года была Димитриевская родительская суббота. Отец Николай служил в Вознесенской церкви заупокойную Литургию и панихиду.
Участь о.Николая была решена утром этого дня в разговоре командира прибывшего в Лацкое карательного отряда и членов волисполкома. В ответ на запрос, кого местный совет считает нужным предать казни, было предложено два человека: кузнец Д.Р.Воробьев, не сочувствовавший новым порядкам и волисполкому, и о.Николай. Однако члены исполкома пришли к выводу, что кузнец необходим селу, и было решено расстрелять только священника.
Военный комиссар и двое солдат с винтовками отправились в церковь.
В это время в Лацкое вернулась жена О.Николая Софья Петровна: приехав на железнодорожную станцию (Шестихино) ночью, ощущая тревожное предчувствие, она решила не дожидаться подводы и одна ночью прошла 16 верст до села пешком. Придя домой, она с дочерью Ольгой сразу же поспешила в церковь, на паперти которой увидела вооруженных солдат.
Народу в церкви было немного. Отец Николай заканчивал панихиду у канонного столика. Обернувшись, увидел жену и сказал ей: «Соня, ты приехала…» Софья Петровна сказала ему: «За тобой пришли…»
Переоблачившись, о.Николай простился с женой, детьми, псаломщиком, благословил всех. Комиссар и солдаты повели его за село, сзади шли жена и дети. День был морозный, ярко светило солнце. Улицы были пустынны — очевидно, испуганные сельчане боялись вступиться за любимого ими батюшку. Проходя мимо Казанской церкви, о.Николай снял шапку и перекрестился. Солдаты приказали сопровождающим остаться на месте и повели о.Николая к капустному огороду, находившемуся на окраине села, недалеко от дома Любомудровых.
Несколько женщин, собиравших капустные листья — Мария Мосягина, Евгения Кутузова,- увидев, как ведут о.Николая, спрятались в кустах и оказались свидетелями расстрела. По их рассказам, двое солдат привели о.Николая на бугор около откоса к реке Латке и стали заряжать ружья. Они потребовали повернуться спиной, но о.Николай, стоя к ним лицом, перекрестился и со словами: «Господи, прими дух мой! Прости им: не ведают, что творят!» — поднял руку и благословил их.
Раздались два выстрела, о.Николай упал. Солдаты подошли к нему, выстрелили еще раз, сорвали серебряный крест и, споря о том, кому он должен достаться, поспешили в дом священника, где в это время другие члены отряда производили грабеж.
Это произошло в половине второго дня 20 октября 1918 г. (по ст. стилю), в Димитриевскую субботу, на память великомученика Артемия и праведного отрока Артемия Веркольского. Отец Николай был расстрелян без допроса, без объявления приговора, с ним не говорил никто из местных властей.
Услышав выстрелы, жена, дети, несколько крестьян прибежали к месту казни. Земля под телом о.Николая пропиталась кровью, задняя часть черепа оказалась раздробленной. Жена, дочь опустились на колени, женщины причитали. Один из членов волисполкома громко произнес: «Собаке — собачья смерть!» Тело о.Николая перенесли на полотне в дом и положили на кушетку, которая вскоре насквозь пропиталась кровью. В доме все было перевернуто после разгрома, учиненного карателями. Под видом обыска они разграбили ценные вещи, одежду, музыкальные инструменты, серебряные ризы с икон.
В ответ на просьбу похоронить о.Николая по христианскому обычаю на третий день из волисполкома поступило распоряжение: похоронить о.Николая немедленно и без всяких обрядов. Один из крестьян предоставил готовый гроб, в который о.Николай был положен. Софья Петровна облекла о.Николая в рясу, епитрахиль, скуфью, вложила в руки деревянный крест с Афона.
Проститься с о.Николаем пришли многие чтившие его лацковцы. Погребение происходило около полуночи, при свете факелов и тихом пении «Святый Боже». Могила была вырыта около алтаря Казанской церкви на кладбище.
На следующий день, в воскресенье, приехал близкий друг отца Николая, о.Константин Ельниковский, и совершил заупокойную службу. Отпевание о.Николая, после настоятельных просьб Софьи Петровны к знакомым иереям, было совершено тремя священниками над его могилой только 19 апреля 1919 года.
С мученической кончины о.Николая началось долгое мученичество его супруги Софьи Петровны, которая претерпела множество унижений и издевательств как вдова расстрелянного священнослужителя. На пятый день после расстрела, в канун первой годовщины октябрьской революции ей пришло персональное предписание из волисполкома вывесить красный флаг. Дети возмущались, но Софья Петровна призвала их «терпеть до конца», сшила из кофты флаг и вывесила его.
Председатель волисполкома Городничев не переставал преследовать семью Любомудровых. 14 сентября 1919 года по его доносу Софья Петровна была арестована Ярославской ЧК и провела два месяца в тюрьме, пока обвинение в «агитации против советской власти» не было снято за отсутствием доказательств.
Скончалась Софья Петровна восьмидесяти лет в 1951 году в Ленинграде.
Могила о.Николая сохранилась в с.Лацком (ныне Некоузского района Ярославской обл.). Она почиталась и до сих пор почитается местными верующими как могила святого мученика, ставшего молитвенником перед Богом, обстоятельства казни и похороны которого многими чертами напоминают предание на смерть и погребение Самого Спасителя.
Отец Николай был расстрелян без суда и следствия, став одной из многочисленных жертв «красного террора» и ненависти малой кучки односельчан. Будучи далеким от политики, никогда не выступая открыто против советской власти (он повторял; «несть власти аще не от Бога»), о.Николай обличал те преступления и беззакония, которые происходили на его глазах в его селе, и все свои силы направлял на исполнение долга духовного пастыря и служителя Церкви Христовой. Поводом для его казни явилась молитва о спасении своей паствы — проявление бесстрашной любви, подвигнувшей его к мученической кончине за други своя.
Однажды, вскоре после революции, в старинном городе Салаире (между Барнаулом и Кемеровым), священник Рафаил и диакон Терентий совершали Божественную Литургию. Вдруг большевистский отряд ворвался в церковь, намереваясь схватить священнослужителей, но верующие помешали им, а священник просил позволить ему окончить службу. Диакон испугался и убежал из церкви, пока священник завершал Литургию. Но большевики не стали ждать конца службы: они схватили священника, привязали за ноги к лошадиному хвосту, и так потащили прочь из города. По вырубкам и кустам подтащили они его к глубокой яме и бросили туда.
На следующий день, в сияющем белоснежном облачении и с золотым венцом на голове, священник явился во сне диакону и сказал ему: «Брат! Ты устрашился своего венца. Но он ждет тебя, ступай за ним утром». Диакон проснулся, вспомнил свой сон и… пошел к большевикам. Те схватили его и вместе с еще несколькими верующими повели туда, где лежало тело священника. Там всех их убили и бросили в ту же яму, наполненную мусором и испражнениями. Вместе с иереем Рафаилом и диаконом Терентием приняли смерть около девяти мирян, но имена их неизвестны.
Вскоре над этим местом стал появляться свет. А потом пробился источник; вода в нем обильно пузырилась, словно дышала. Образовался водоем, около 450 кв.м., и в одном месте со дна как будто поднимается дыхание. Вода очень приятна на вкус, холодна, но никогда не замерзает, даже в сильные морозы. Верующие приходят сюда зимою и летом.
На железной дороге Новокузнецк — Таштагол в Кемеровской области, возле туннеля, где сейчас поселок из шести домов, есть братская могила узников лагерей. В их числе много духовенства. Один из них — о.Иоанн, родственник Патриарха Тихона.
Сразу обращаешь внимание на источник в углу захоронения, Вода очень вкусна, и сохраняет одну и ту же температуру, никогда не замерзая.
Захоронение очень обширно: выкопали глубокие траншеи и умерших от истощения бросали туда без гробов. Местные жители свидетельствуют, что около моста на 517-м километре всех тех, кто отказался работать на Пасху, закопали в землю живыми под насыпью. Там появлялись горящие свечи, но со временем исчезли. Некоторые из закопанных там просто не могли работать от слабости, и их добивали топором в голову. Здешние жители говорят, что людей на этой дороге положено больше чем шпал.
В одном коротком, около 300 метров длиною туннеле, по словам местных жителей, на каменных сводах раньше были написаны многие имена и даты смерти. Но теперь все они замазаны бетоном: безбожная власть не могла терпеть этих надписей и пыталась уничтожить память новых мучеников.
Сведения о злодеяниях и беззакониях большевиков в отношении Церкви и ее служителей
Материалы Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, состоящей при Главнокомандующем вооруженными силами на юге России А.Деникине (1918 — 1919 гг.)
При расследовании злодеяний в области гонений на религию, Церковь и духовенство в Ставропольской епархии (Ставропольская губерния и Кубанская область) установлено, что уже в 1917 году, вслед за февральской революцией, наблюдались случаи выступлений против Православной Церкви и ее служителей, выражавшихся в удалении икон из некоторых казарм, в грубом обращении с лицами духовного звания, в намеренном проявлении неуважения к Церкви в виде появления в храме в шапке, закуривания папирос от зажженной перед образом свечи и т.п., однако тогда это были поступки отдельных лиц из наиболее недоброкачественных элементов общества, из среды преступников, массами освобождавшихся из мест заключения, и из среды деморализованных солдат, но ни одного не было случая, чтобы такие поступки допускались или тем более совершались представителями власти большевиков как нечто систематическое, проводимое в жизнь с невероятной жестокостью и кощунством.
Захват власти большевиками в Ставрополе произошел лишь в январе 1918 года, и в первые месяцы после этого ставшие у власти представители большевизма, занятые делом укрепления своей власти, мало уделяли внимания Церкви; при том же эти первые представители большевистской власти были сравнительно умеренные люди (комиссар Пономарев), пытавшиеся удержать какой-нибудь порядок жизни. Однако, не находя поддержки в здоровых элементах общества, эти лица очень скоро перестали удовлетворять те группы, на которые они могли опираться — деморализованную толпу черни, преступников и дезертиров, провозгласивших себя представителями народа; были свергнуты этой толпой и должны были искать спасения в бегстве; после этого, приблизительно с апреля 1918 года, во главе власти в Ставрополе появляются бывшие каторжники, матросы из карательных отрядов и т.п. лица, с переходом власти к которым проведение в жизнь «новых большевистских» начал стало принимать уродливые и приводящие в ужас формы.
В частности, по выражению одного священнослужителя, «духовенство местного округа, как и везде на, святой когда-то, Руси, стало переживать тяжкий период всевозможных над собой гонений и издевательств со стороны людей, потерявших веру в Бога и совесть». С весны 1918 года в городах и селениях епархии при производстве обысков особенно тщательно таковые производятся у священнослужителей местных храмов, причем эти обыски повторяются по много раз у одних и тех же лиц, сопровождаются часто вымогательством денег, по большей части полным разграблением имущества, вплоть до снимания вещей, надетых на обыскиваемых, и всегда глумлением над священнослужителями и членами их семей и уничтожением Церковных книг, печатей, штемпелей и бланков. Обясняются эти обыски обыкновенно розыском пулеметов или много оружия или же производятся без всякого объяснения причин и без предъявления каких-либо распоряжений центральной власти. Являющиеся с обыском обычно требуют, чтобы их угощали, иногда приносят с собой спиртные напитки и устраивают оргии, и все это делается с угрозой пустить в ход оружие при малейшем сопротивлении. Обыски эти производятся обычно проходящими большевистскими воинскими частями, иногда с участием некоторых из местных жителей; отмечены случаи, когда вместе с красноармейцами являлись на обыски и требовали выдачи им женского платья большевистские сестры милосердия, по большей части, как показывают свидетели, женщины совершенно непристойного вида и поведения.
Производятся обыски в самих храмах, монастырях, причем и тут одновременно проявляются и цели грабительские, и стремление возможно больше подорвать в народе чувство веры и почитания Церкви путем самого циничного осквернения храмов и священных предметов богослужения.
В городах Ставрополе и Екатеринодаре и во многих селах Ставропольской губернии и Кубанской области, в период двукратного захвата этих местностей большевиками в первой половине и затем в октябре 1918 года разграблена большая часть церквей, монастыри, архиерейские дома, ризницы и духовные семинарии и расхищено всевозможное имущество большой ценности, начиная с запасов продовольствия и дров, мебели, книг, платьев, экипажей, лошадей и скота и кончая церковными облачениями, перешивавшимися на платье, на женские юбки в даже на попоны на лошадей, и драгоценными предметами церковной утвари. В целом ряде случаев после ухода красноармейцев возвращавшийся причт и прихожане находили разбросанными по всему храму священные облачения, иконы и церковные книги из архива; свечные ящики и кружки для сборов оказывались сломанными, масло пролито, лампады разбиты, свечи истоптаны, кресты, Евангелия и другие мелкие предметы изломаны, исковерканы и свалены в груды по всему храму. Иконы в нижнем ярусе иконостасов выбиты, очевидно, ногами.
Царские врата были растворены настежь, а в одном случае изрублены (станица Прочноокопская, Лабинского округа), завесы с них сорваны, в алтарях с престолов и жертвенников сняты священные одежды, изломаны ковчег, венцы, рассыпаны Святые Дары, изрезаны Плащаницы, даже антиминсы, похищены дароносицы, наперсные кресты и многие другие ценные предметы.
Во многих случаях изрезанные Плащаницы, облачения и тому подобные предметы навешивались на лошадей в виде украшений. В частности, при разгромлении красноармейцами в октябре 1918 года церкви на хуторе Новокавказском, Кубанской области, ими были взяты из алтаря воздух, покров, Плащаница, покровцы и другие предметы и частью изрезаны, частью в целом виде навешаны на лошадей; в это время началось наступление на этот хутор отрядов Добровольческой армии, и бежавшие красноармейцы растеряли некоторые из вышеупомянутых предметов, причем те из них, которые остались целыми, возвращены в церковь для освящения, найденные же изрезанными Плащаница и покровцы представлены в комиссию и приобщены к производству ее как вещественные доказательства.
Священнику Георгию Акимову в Ставрополе одна из прихожанок доставила антиминс (из Николаевского храма села Надежда, в девяти верстах от Ставрополя) и объяснила, что красноармейцы, которые были расквартированы в том доме, где она жила, передали ей этот антиминс, требуя, чтобы она непременно из него сшила им кисет для табака; по совету священника она передала антиминс ему, а им сшила кисет из подходящей материи.
При разгроме Иоанно-Мариинского женского монастыря (близ города Ставрополя) большевики открыли святые ворота, в которые обычно ходят только крестным ходом, и несмотря на то, что проезд в эти ворота крайне неудобен, так как к ним ведет каменная лестница на три ступени, они проводили через эти ворота все свои подводы с награбленным имуществом, исключительно с целью надругательства над святыней.
Были слухи, что красноармейцы въезжали в церкви на лошадях, в шапках и с папиросами во рту, с руганью (станица Новокорсунская, Кубанской области), врывались в храмы, взламывая замки наружных дверей (станица Кирпильская, Батуринская) и внутренних хранилищ для похищения денег и других ценностей.
Наконец, отмечен ряд насилий над священнослужителями, когда угрозами мучений их заставляли совершать богослужения, требы и таинства с нарушением установленных правил, как, например, венчать без истребования соответствующих документов, свидетельствующих о безбрачии желающих венчаться, или венчать не достигших брачного возраста без испрошения разрешения архиерея и т.п. По свидетельству священника Троицкого собора в Ставрополе, под 22 октября 1918 г. во время звона к вечерне в собор ворвались человек 70 красноармейцев, ведя перед собой невесту в фате и жениха, и с бранью и криком «венчай сейчас, а то убьем» — заставили обвенчать.
Иеромонаха из архиерейского дома в Ставрополе насильно увезли в штаб какой-то красноармейской части для служения молебна, повсюду священнослужителей требуют часто без всякой надобности «в народные управы», грозя жестокою расправой за неповиновение, обращаются к священникам и даже пишут им официальные бумаги «товарищу такому-то (фамилия)», отобрали во всех причтах церковную землю, служившую подспорьем в жизни духовенства, в большинстве случаев ничем этого лишения не возместив, а в некоторых местах назначив ничтожное по нынешнему времени жалованье (100 рублей).
В иных селениях (село Нагуть) местный исполнительный комитет Совета солдатских, крестьянских и рабочих депутатов присвоил себе право совершать разводы браков и принуждал причт признавать эти разводы и разведенных таким образом лиц венчать с другими. Запрещали звонить в церквах, запрещали хоронить «контрреволюционеров», издевались над проходившими по улицам церковными похоронными процессиями.
Наконец, представителями той же большевистской власти провозгласившей свободу совести, совершены многочисленные и часто бесчеловечные по своей жестокости насилия над целым рядом лиц духовного звания, начиная с ареста их на дому, при проходе по улицам, при случайном проезде через селения, захваченные большевиками, и даже в церквах при совершении богослужения (Иоанно-Мариинский монастырь и др.).
Аресты священнослужителей православных церквей производились почти везде, где появлялись и задерживались хотя бы на несколько дней красноармейские части. За православных священников некому было заступиться, и их аресты в лучшем случае кончались заключением в тюрьму, а в худшем — смертью, причем и в том, и в другом случае священнослужители подвергались беспримерным оскорблениям и издевательству. Обычно предъявлялись обвинения в «контрреволюционности», в приверженности «к кадетам» и «буржуям», в произнесении проповедей, осуждающих советскую власть, в служении напутственных молебнов проходившим частям Добровольческой армии, в погребении «кадетов» и т.п., и этого было достаточно для того, чтобы предать служителей Церкви смерти с жестокими мучениями. Таких случаев запротоколировано очень много.
В настоящее время, благодаря расстройству способов сообщения с отдаленными местностями обследуемой епархии, благодаря страшной терроризованности населения и опасений с его стороны нового прихода большевиков, нет возможности собрать сведений о всех случаях насилия и убийствах священнослужителей, но уже теперь в распоряжении комиссии имеется материал об убийствах в пределах этой сравнительно небольшой территории тридцати двух священников, четырех диаконов, трех псаломщиков и одного ктитора, и есть полное основание утверждать, что общее число погибших значительно больше.
Все вышеописанные тяжкие гонения на Церковь и ее служителей, так противоречащие провозглашенному официально большевистской властью принципу свободы вероисповеданий и так возмущающие душу не только верующих, но вообще людей, уважающих чужие мнения и верования, побудили Екатеринодарскую Церковь составить обращение к христианским Церквям всего мира, указывая на огромную опасность для христианства со стороны большевизма, обольщающего темные массы обещанием земного рая с одной стороны, а с другой, по справедливым словам этого обращения, — являющегося лютым врагом Спасителя и всего христианства. Копия этого обращения при сем прилагается.
Благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа! Возлюбленные во Христе братья!
В минуты небывалого потрясения и грозной опасности, переживаемой чадами Российской Православной Церкви, в эпоху, когда перед христианами всего мира воздвигается общая угроза их вере и совести, Православная Церковь вынуждена безмолвствовать. Первосвятитель ее Святейший Патриарх Тихон не пожелал покинуть свою московскую паству, разделяя ее тяжелую участь. Местные церкви, входящие в состав Российской Православной Церкви, живут пока каждая своею отдельною жизнью, молясь о скорейшем своем общем воссоединении.
Вот почему Церковь Екатеринодарская, сама недавно освободившаяся от гнета большевиков, дерзает возвысить свой слабый голос в надежде, что он будет услышан братьями-христианами всего мира.
Братия! Страдания наши переполнили чашу испытаний. На Православную Церковь в России воздвигнуто жестокое гонение. Святыни веры безнаказанно оскверняются дерзкими кощунниками, Престолы в алтарях разрушаются, частицы Святого Тела Христова из дарохранительниц выбрасываются. Святые мощи глумливо обнажаются, и церковная утварь беспощадно расхищается.
Много храмов — или красноармейцами разрушены, или советскими властями запечатаны, или в места увеселения, в тюрьмы и даже в места свалки нечистот обращены. Четырнадцать епископов, сотни священников, в особенности из выдававшихся твердостью защиты веры и проповедническим даром — расстреляны, повешены, утоплены, сожжены, причем казни священнослужителей часто сопровождаются жесточайшими пытками. В Херсонской губернии священника распяли на кресте. Подобные факты бывали в каждой епархии.
В нашей же Кубанской области мы можем засвидетельствовать следующие случаи жестокой расправы со служителями алтаря Христова: в станице Усть-Лабинской священник о.Михаил Лисицын был мучим в течение трех дней — с пятницы до воскресенья. Убили его 22 февраля 1918 года. Когда тело его было найдено, то на нем оказалось более 10 ран, голова была изрублена в куски. В станице Георго-Афонской священник о.Александр Флегинский был изрублен в куски. В станице Пластуновской священник о.Георгий Бойко был убит мучительным образом: на горле у него была ужасная рана — очевидно, горло было как-то разорвано.
В станице Кореновской был убит священник Назаренко, а в храме были произведены всяческие глумления: алтарь был обращен в отхожее место и даже пользовались при этом священными сосудами. В Екатеринодаре было несколько случаев издевательства над иконами: в церкви Епархиального училища и в Духовном училище, где на образе Святителя Николая были вырезаны глаза, а затем самый образ был брошен в навозную кучу.
Школьная молитва запрещена. Из общественных зданий, несмотря на протесты верующего населения, святые иконы удалены насильственно, в частных же домах они обложены налогом. При гонении на христианскую веру содомски цинично попирается и нравственность. В священном для русских православных людей московском Кремле совершаются оргии разврата.
Пред нравственными испытаниями и насилием над верой и совестью отступают испытания материальной жизни, но Церковь не может равнодушно пройти мимо того гнета и невероятных страданий, коим повсеместно подвергается жизнь, свобода и имущество ее чад и которые приводят к общему разрушению России. О них мы не будем говорить, предоставляя печати и политическим деятелям правдиво изобразить картину ужасов, от которых стонет Россия. Нас пугает нравственное одичание, являющееся результатом братоубийственной резни и неслыханного насилия большевиков. Попирая все, что дорого народу в области веры и почитания, большевики стараются разжечь в нем ненависть и грабительские инстинкты. Полное разнуздание страстей и похотей является главной приманкой для темной массы народа. На этом и на терроре большевики строят свою власть.
Как на яркий пример укажем на издававшиеся по местам декреты о социализации женщин, которыми они сводятся на положение самок, обреченных в жертву любому похотливому развратнику. Невинные дети декретами о социализации детей беспощадно вырываются из-под крова родного, от любви родителей, и бросаются в омут безбожной и безнравственной атмосферы.
Но чтобы ужасы всей этой русской тирании не стали известны миру, в областях, томящихся под советской властью, задушено всякое свободное правдивое слово, и могут выходить в свет газеты и книги исключительно большевистско-анархического содержания и направления. Между тем захватчики власти — русские тираны, с Ульяновым-Лениным и Бронштейном-Троцким во главе, при густом мраке безгласности в своих лживых изданиях силятся убедить иностранцев, что их жестокие опыты над несчастной страной проделываются по воле народа.
На самом же деле — главными проводниками в жизнь их злобных декретов и совершителями пыток, казней над мирным населением являются китайцы и предатели-латыши. Весь же народ, за исключением преступной части и жалких вырожденцев, ненавидит кровавую тиранию, но беззащитный, безоружный, задавленный казнями — по неволе молчит, люто страдает и с мольбой ко Господу ждет — не дождется своего милосердного самарянина, который избавил бы его от современных свирепых разбойников. Все эти ужасы ежедневно уносят в могилу тысячи жертв, размножают эпидемии, ожесточают народ и всячески разоряют страну.
Возлюбленные братья! Мы молим Бога, чтобы вас не посетили скорби, обрушившиеся на нас, но мы не можем не предостеречь вас от того, чтобы зло не перекинулось от нас к вам. Антихристианский большевизм есть грозная опасность для всего христианского мира. Слишком велики его соблазны для темной массы, для всех обездоленных и недовольных, которых всегда много — при всяком строе, но которые охотно прислушиваются к обещаниям земного рая, на которые не скупятся большевики.
Повторяем, в этом кроется опасность, угрожающая христианству и цивилизации всего мира. Она должна сплотить воедино христиан всех Церквей. Вот почему мы обращаемся к вам — во имя Господа Иисуса Христа, Бога любви, правды и мира, во имя человеколюбия, во имя защиты всего человечества от большевизма — стать на защиту христианства от его современных гонителей и быть русскому народу благодетельным самарянином, а всему остальному человечеству — своевременным защитником от угрожающего большевизма, лютого врага Христа Спасителя и всего христианства.
Число замученных священников не поддается в настоящее время учету, но во всяком случае их надо считать тысячами, и истребляются не только священники, но и их семьи. Мученический венец приемлется несчастными подчас с величайшим смирением и героизмом. Протоиерей Восторгов, приговоренный вместе с другими лицами к расстрелу, запретил завязывать ему глаза и просил расстреливать его последним, чтобы иметь возможность напутствовать в новую жизнь всех других расстреливаемых.
Некоторым сдерживающим моментом в репрессивной деятельности большевиков является их боязнь народного гнева, они не могли и не могут не считаться со все усиливающимся проявлением в народе религиозного чувства. Особенно показательны в этом отношении те грандиозные крестные ходы, которые имели место в Москве из всех ее многочисленных церквей на Красную площадь и к древнему Кремлю. По улицам со всех сторон вливались на площадь живые потоки народа, над которым колыхались многочисленные хоругви, предшествуемые всем столичным духовенством. Могучие звуки церковных песнопений оглашали воздух: пели не церковные хоры, пел весь народ. Никого не сдерживала опасность быть расстрелянным при первом же провокационном выступлении; все были преисполнены одним лишь чувством молитвенного настроения.
И вот, под покровом этого настроения Патриарх Тихон, вручив свою судьбу Богу, открыто и бесстрашно выступил против большевистской власти: он заклеймил анафемой эту преступную власть, он произнес в Казанском соборе в Москве грозную проповедь, он издал к годовщине владычества большевиков послание к Совету народных комиссаров, приглашая их прекратить грабеж и уйти. Каждое слово этого послания грозило Патриарху смертью, но он бесстрашно отправил его Ленину и принял все меры к широкому его распространению. И несмотря на все это, большевики, по имеющимся сведениям, ограничились пока в отношении Патриарха Тихона домашним арестом. Но таких исключений, конечно, мало. К ним можно было бы еще причислить отношение к митрополиту Петроградскому, который один только освобожден от общественных работ, к коим привлечено все петроградское духовенство, не исключая епископов.
Иначе было в городе Туле, где весною 1918 года большевики расстреляли крестный ход из пулеметов, причем были убиты и ранены священник и несколько молящихся.
Наряду с насилиями над служителями Церкви чинится и разграбление церковного имущества. Еще в январе 1918 года большевики ограбили всю кассу Святейшего синода, потребовав от его казначея выдачи всех денег и процентных бумаг, всего на 43 миллиона рублей. В сентябре того же года большевики забрали последние синодские деньги в количестве 3-4 миллионов. Во многих епархиях захватываются свечные заводы, дающие главный источник существования епархии и окончательно разграбляются епархиальные кассы. До основания разграблена Троицко-Сергиевская Лавра с ее знаменитой ризницей.
Ограбление храмов в большинстве случаев сопровождается невероятными кощунствами, так, из священных облачений грабители-большевики шьют себе и своим подругам по кутежам штаны и юбки, шьют и попоны для лошадей, причем кресты облачений приходятся на задние части тела. На иконах выкалываются глаза, у рта делается отверстие, в которое вставляется папироса и под иконой делается подпись: «Кути, товарищ, пока мы тут; уйдем — не позволят». Престолы обращаются в отхожие места, а алтари — в места для попоек и разврата.
Все изложенные факты основаны на твердых проверенных данных.
Отрывочными сведениями, поступающими о гонениях на Церковь в пределах советской России, установлены, между прочим, нижеизложенные краткие данные о положении Церкви в Москве. Архимандрит Антоний, командированный в Москву и вернувшийся оттуда в январе сего года, рисует положение в следующем виде. Патриарх Москвы и всей России Тихон находится под домашним арестом; в столовой Патриарха круглые сутки дежурят посменно китайцы, латыши и русские красноармейцы, неоднократно оскорблявшие Патриарха и хозяйничающие в его помещении как у себя дома. «Чрезвычайка» (большевистская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией) почти ежедневно чинит допросы Патриарха; продовольственного пайка он лишен, и близкие его из своих скудных запасов уделяют Патриарху четверть фунта хлеба в день.
Церковь в Москве обложена контрибуцией: на Патриарха наложено 100 тысяч рублей; на Троицкую Лавру — 17 миллионов; на Афонскую Пантелеимоновскую часовню — 100 тысяч и т.д. Около часовни особо чтимой народом иконы Иверской Божьей Матери, на здании Городской думы, сорван вделанный в стену большой образ св. Александра Невского и на его место вделана большая красная пятиконечная звезда с расположенной вокруг нее надписью большими буквами: «Религия — опиум для народа»; кремлевский образ святителя Николая завешен красной тряпкой. Новоспасский мужской монастырь обращен в тюрьму, и первым заключенным в ней был настоятель этого же монастыря епископ Серафим, с ужасом говоривший свидетелю об условиях этого заключения. В прочих монастырях живут комиссары, следящие за всем, что происходит в монастырях и фактически ими управляющие. В Кремль доступа нет, но слухи по Москве ходят, что Кремль разграблен, что Чудов монастырь обращен в казарму, в Успенском соборе происходят оргии. Церковных служб в Кремле не совершается.
Высшее духовенство Донской епархии привлекало особенное внимание большевиков, так как представители его, стоя на страже Церкви и порядка, силою вещей были впереди лиц, настроенных несочувственно к глашатаям новой правды. В ноябре и декабре месяцах 1917 года с церковной кафедры собора раздавались речи, осуждавшие братоубийственную гражданскую войну, начатую большевиками. Для подъема религиозного настроения устраивались крестные ходы.
26 ноября 1917 года епископом Аксайским Гермогеном была произнесена горячая речь над гробами двадцати партизан Каледина. Епископ предал убийц суду Божьему, как Каина-братоубийцу. 11 февраля, накануне занятия Новочеркасска большевиками, епископ Гермоген служил в соборе последнее молебствие войсковому кругу, покидавшему народ, а 12 февраля он находился уже под домашним арестом. После освобождения из-под ареста епископ вынужден был скрыться из дому и, вплоть до занятия города казаками, искать приюта у своих знакомых, ибо большевики объявили, что «накрошат мяса из архиерея».
Во время занятия Новочеркасска большевиками архиепископ Донской и Новочеркасский Митрофан оставался в своих покоях. На другой день, 13 февраля, к нему ворвались четверо вооруженных матросов. Не снимая шапок, с папиросами в зубах, угрожая револьверами, они заявили в самой грубой форме, что должны произвести обыск. На предложение предъявить соответственное полномочие один из матросов подал удостоверение своей личности. Когда ему заметили, что в удостоверении не говорится о праве обыска, матросы заявили, что по такой бумаге они везде обыскивают. Войдя в кабинет и спальню архиепископа, матросы перерыли все. Ничего не обнаружив, они обратились к архиепископу и бывшему с ним протоиерею Артемьеву со словами: «Вы, товарищи, скажите по совести: есть у вас оружие или нет». Получив отрицательный ответ, они удалились.
Через несколько часов явилась новая группа матросов, человек пятнадцать. На этот раз во время обыска матросы взяли все более или менее ценные вещи, вплоть до очков в золотой оправе. После обыска матросы заявили, что архиепископ арестован. Когда архиепископ, выходя из дому, перекрестился, по его адресу посыпались насмешки: «Молиться стал; думает Бог ему поможет; хотя и не молись, какой там еще Бог». На извозчике архиепископ Митрофан был отвезен на вокзал в штаб. В штабе выразили удивление по поводу ареста. Когда же матросы заявили, что архиепископ проклинал большевиков, решили, что «это дело нужно разобрать, и архиепископа повели в Атаманский дворец.
Его сопровождали те же матросы и толпа народа. Толпа и конвоиры требовали, чтобы арестованный, несмотря на преклонный возраст и высший сан, шел в город по грязи пешком. «Будет тебе в карете ездить, походи-ка пешком, — раздавались возгласы, — новочеркасского бога ведут», «вот ему чего надо», — кричал народ, потрясая кулаками. Когда утомившийся архиепископ попросил разрешения отдохнуть, ему предложили сесть в грязь, а когда он отказался, матрос воскликнул: «А, ты, буржуй, в креслах привык сидеть. Не хочешь на землю садиться, так иди». В Атаманском дворце допроса не состоялось, и архиепископ на этот раз был отправлен на гауптвахту, где его заключили в грязную одиночную камеру вместе с войсковым атаманом генералом Назаровым и еще одним офицером.
Спать приходилось вдвоем на голой лавке, которая днем служила сиденьем. Через маленькое отверстие камеры все время раздавались брань и угрозы. Сначала к архиепископу беспрепятственно пропускали посетителей, затем эта льгота была прекращена; свободно допускались лишь те, кто являлся с явным намерением глумиться. Лишь через десять дней это заключение окончилось после приговора военно-революционного суда, признавшего архиепископа невиновным.
Если арест двух высших представителей Донской епархии окончился для них благополучно, то значительное количество священнослужителей поплатились своей жизнью только за то, что они являлись представителями Церкви. Отношение красноармейцев к духовенству было в высшей степени определенное и безоговорочное. «Убить попа» да еще посмеяться над ним, по-видимому, входило в правила поведения советского воина. Один документ — письмо красноармейца к родным — является чрезвычайно ярким показателем этого настроения. Между прочим, письмо это принадлежит солдату Красной армии, против которого имеется серьезное основание считать его участником убийства священника хутора Персиановского о.Иоанна Кликовского. После обычных приветствий и поклонов родным и знакомым следуют такие строчки:
«Новостей у нас много. Сколько можно, столько пропишу. Помощника Каледина Богаевского поймали и привезли к нам в Новочеркасск и с него снимают допрос. А потом — на расстрел его предадут. Затем, когда мы наступали на Персиановку, тогда меня ранили в левую руку, эта рана была очень легка, два пальца вышибли; но и мы когда вошли в Персиановку, не щадили никого. Били всех. Мне тоже пришлось застрелить попа одного… теперь мы еще ловим чертей в Новочеркасске и бьем, как собак…»
Отцу Николаю Добросельскому (слоб. Ровенки) после обыска 14 марта 1918 года старшим красноармейцем был объявлен приговор: за противобольшевистские проповеди оборвать волосы и расстрелять. Приговор не был приведен в исполнение благодаря заступничеству собравшихся прихожан и заменен денежным выкупом.
Полного списка убитых в Донской области священнослужителей еще нет возможности составить, однако, в настоящее время можно отметить следующие убийства:
1) 7 января 1919 года был убит священник Троицкой церкви поселка Калиновского о.Николай Борисов. Когда в этот день священник Борисов после Литургии возвращался домой, его встретил отряд красноармейцев и приказал ехать на станцию Ханженково. Получив разрешение проститься с семьей, о.Борисов был посажен на линейку и увезен. Через некоторое время лошадь привезла на линейке труп. На теле кроме огнестрельной раны было обнаружено несколько штыковых. Жители поселка были так терроризованы красноармейцами, что никто не пришел помочь семье снять тело, не решился зайти в дом, делать гроб, продать доски для гроба, вырыть могилу.
2) 13 января 1918 года в слободе Михайловке был убит священник местной Николаевской церкви о.Феоктист Георгиевич Лебедев, 39 лет. Отец Лебедев был энергичный и деятельный человек. С начала войны он состоял председателем волостного комитета по распределению пособий семьям призванных на войну. Естественно, что по своей деятельности ему приходилось иногда отказывать в пособии отдельным лицам. Это послужило основанием к недоброжелательству со стороны обиженных, и еще во время войны о.Лебедев получал с фронта оскорбительные и угрожающие письма. Когда же к концу 1917 года в селении в большом количестве появились фронтовики, враждебное отношение к священнику стало принимать угрожающие формы. 12 января слобода была занята советскими частями. Вслед за этим у о.Лебедева был произведен обыск, сопровождаемый всякими издевательствами и угрозами разделаться за прошлое. Утром 13 января о.Лебедев попытался скрыться из слободы, но был узнан и схвачен. Когда его привезли, толпа стала требовать немедленного расстрела, и не успел о.Лебедев сотворить крестного знамения, как уже повалился от выстрела в спину. Его сейчас же добили штыками и чем попало. Труп бросили в свалочное место и запретили хоронить. Лишь на другой день растерзанный труп священника удалось выхлопотать родственникам убитого и похоронить.
3) Настоятель Троицкой церкви хутора Ягодино-Кадамовского священник Петр Иванович Жаханович был расстрелян 2 февраля 1918 года налетевшими из гор. Александровско-Грушевского красноармейцами, когда шел служить вечерню.
4) 12 февраля 1918 года священник хутора Персиановско-Грушевского Иоанн Куликовский был арестован большевиками, по-видимому, за сочувствие партизанам и «кадетам». Выведя на улицу, его свалили выстрелом в живот, затем добили штыковыми ударами. Тело не позволили хоронить, и в течение двух дней труп лежал на улице, едва прикрытый чем-то, так как обувь и одежда сняты с него.
5) Священник поселка Иванова-Слюсаревского о.Василий Зеленый был арестован большевиками и отправлен в штаб в станицу Кушевку. В половине февраля 1918 года, по сведенияи жителей этой станицы, в ее окрестностях был расстрелян какой-то священник и с ним еще два человека. На расспросы слюсаревцев о судьбе их священника в штабе ответили, что его отправили «на Харьков».
6) 2 марта 1918 года временный священник Покровской церкви поселка Медвежинского о.Иоанн Смирнов был взят конным большевистским разъездом, угнан в другой поселок и там убит. Тело убитого было найдено 14 марта.
7) Священник Рождество-Богородицкой церкви хутора Петровского Александр Иванов 10 мая 1918 года был расстрелян красноармейцами среди бела дня на церковной площади, на глазах семьи и прихожан. Ему ставилось в вину то, что он был сторонником казачества и противником большевизма.
14 мая 1918 года дьякон-псаломщик Иоанно-Предтеченской церкви хутора Чернышкова Кир Петрович Маланьин был убит ударами шашки и штыков. Хоронить тело не разрешили, и погребение удалось совершить лишь по занятии хутора казаками.
9) 23 мая 1918 года в станице Тишанской красноармейцами был захвачен псаломщик Иоанн Мелихов и увезен из станицы. На следующий день был найден совершенно раздетый труп И.Мелихова с массой штыковых ран и отрезанным половым органом.
10) 1 июня 1918 года в слободе Мариновке утром красноармейцы явились на квартиру священника этой церкви о.Георгий Парфенова и произвели обыск, взяв писчую бумагу и фотографии, опросив о.Парфенова, сколько ему лет, где учился и т.п., удалились. Часов через пять к нему явились снова, забрали священника вместе с одним прапорщиком и, отведя обоих к полотну железной дороги, расстреляли. Из свидетельских показаний устанавливается, что отношение прихожан к о.Парфенову не было враждебным. Но явившиеся с фронта солдаты относились к священнику явно недоброжелательно и угрожали ему.
11) 2 июля 1918 года был расстрелян красноармейцами священник Успенской церкви хутора Самсонова Павел Алексеевич Вилков. Он был расстрелян вместе с двумя своими сыновьями — офицерами. Труп был брошен в яму. Хоронить было запрещено, и только через несколько дней семье удалось тайно выкупить труп казненного. Ему вменялось в вину, будто бы он стрелял из окна в красноармейцев. После казни штаб красноармейцев, разобрав дело, вынес письменное постановление о том, что о.Вилков был расстрелян без вины.
12) Священник Петропавловской церкви при станции Зимовники о.Михаил Рукин 5 июля 1918 года убит красноармейцами. Похороны убитого происходили под шум насмешек и угроз по адресу вдовы.
13) Священник Георгиевской церкви хутора Фомино-Лиховского о.Михаил Стритонович Пашутин был взят матросами и красноармейцами, привезен на станцию Лихая и там расстрелян. Труп был зарыт, но церковного погребения совершить не было дозволено.
Кроме этих случаев казни следует отметить смерть дьякона Митрофана Судина (30 декабря 1917 года) и монаха Донского архиерейского дома Никанора (27 июня 1918 года), которые погибли при обстреле большевиками селений.
В этих казнях обращает на себя внимание ненужная, часто садистская жестокость. Расстрелять, уничтожить человека считалось недостаточным. Обычно истязали свою жертву при жизни и глумились над его телом после смерти. Как общее правило, расхищали одежду, запрещали хоронить и бросали в свалочные места. Это делалось не потому, что данные лица в чем-либо особенно провинились. Если были признаки обвинения, они сводились обычно к расплывчатому обвинению в «кадетстве» и «противобольшевизме». Всецело же они были направлены против духовенства именно как против священнослужителей. Считалось необходимым «убрать попа», «убить попа как собаку», «похоронить по-собачьи». Священника слободы Михайловка — Иоанна Штурбина, выходившего со святыми дарами из дома умирающего, которого напутствовал о.Штурбин, красноармейцы остановили, поместили у него караул с винтовками и в течение получаса во дворе чинили ему допрос и обыск.
Когда в той же слободе стали готовиться к похоронам убитого священника о.Лебедева, накануне уже поползли слухи, что завтра перебьют всех священников и потребуют, чтобы о.Лебедева хоронили «по-собачьи».
Пасхальная заутреня 1918 года в церкви при станции Раковка была прервана красноармейцами, прибывшими с целью отобрать у народа пасхи, яйца и прочее и «кстати остричь попа». Замечалось иногда стремление облечь убийство в форму закономерного акта народного гнева. Такая инсценировка имела место при расстреле священника Андрея Казинцева, который всегда открыто восставал против большевизма. 11 апреля 1918 года рано утром прибывший на хутор отряд красноармейцев прямо направился к дому священника о.Казинцева, его подняли с постели, вывели на площадь и собрали народ. Когда образовалась кучка человек в пятьдесят, командующий отрядом спросил присутствовавших, нужно ли оставить священника или убрать. При этом он пояснил, что суд будет короткий: если хотят оставить — оставят, если желают убрать — пуля в лоб. При этом командир обратил внимание присутствовавших, не будет ли в священнике нужды ввиду поста и приближающейся Пасхи. Он предложил вместе с тем решить дело поскорее, так как отряду пора уходить, и здесь же потребовал подводы.
Народ стал расходиться, чтобы выполнить это последнее требование. Осталось человек двадцать горланов. Они и проголосовали поднятием рук формулу командующего «убрать попа» и решили участь отца Казинцева. Его связали и увезли на станцию Морозовскую. Через три дня труп о.Казинцева был найден пастухом в балке близ хутора Владимирова. На груди убитого было обнаружено шесть штыковых ран.
Красной нитью проходит стремление поколебать и оскорбить религиозное чувство верующего, возможно сильнее осквернить его душу. Поэтому врывались с обысками не только в частные жилища, не щадя при этом высших представителен Церкви, вторгались в церкви и производили там бесчинства и разгромы,
На хуторе Шебалине в Осиевской единоверческой церкви был произведен настоящий разгром. Взломали железную кассу; разбивали кружки для сбора пожертвований в пользу больных, раненых воинов и в пользу вдов и сирот; уничтожили библиотеку, вырывали листы из книги записей браков; уничтожали брачные документы; рассыпали Святые Дары, изломали ковчежцы с запасными Дарами; изломали напрестольный крест; стреляли в иконы; зачем-то обрезали у подризников рукава, изрезали священническое облачение, у другого облачения обрезали подкладку, изорвали церковную завесу; изрезали покров на престоле, выпоров подкладку.
В Крестной церкви Донского архиерейского дома разлито по полу святое миро, частицы мощей были рассыпаны и растоптаны красноармейцами, ходившими по церкви в шапках и с папиросами в зубах.
В Новочеркасском кафедральном соборе в алтаре матросы надевали траурную митру, стараясь прикрепить к ней красноармейскую кокарду, и под площадную брань сбросили на пол плащаницу.
Семинарская церковь в Новочеркасске по всем признакам служила местом попойки, так как на другой день были обнаружены по всему храму валявшиеся окурки, объедки хлеба, банки из-под консервов и бутылки.
Следственным материалом устанавливаются такие и подобные им действия в отношении 1) церкви Донского архиерейского дома, 2) Новочеркасского кафедрального собора, 3) церкви на хуторе Персиановско-Грушевском, 4) Никольской церкви хутора Ильинского, 5) церкви хутора Островского, 6) Осиевской единоверческой церкви на хуторе Шебалина, 7) церкви Новочеркасской мужской гимназии, Тихоновской церкви станицы Кривянской 9) церкви станицы Хомутовской, 10) церкви в Персиановке, 11) Семинарской церкви в Новочеркасске, 12) церкви села Староселья, 13) церкви при станции Раковка, 14) Преполовенской церкви станицы Гниловской, 15) Николаевской церкви Усть-Койарского хутора, 16) Святоникольской церкви хутора Генералова, 17) церкви хутора Алексикова, 18) Успенской единоверческой церкви хутора Калача, 19) Пантелеймоновской церкви хутора Летовского.
Этот обзор далеко не полон. Причиной является то обстоятельство, что расследование по необходимости касалось незначительной сравнительно части территории Донской области, очищенной от большевиков.
Остальная часть области в настоящее время находится под их владычеством. Население, возмущенное большевистским режимом, в отдельных местностях восстало против советской власти. Летчик, возвратившийся из командировки в район восстания, привез сообщение о том, что большевики, заняв станицу Мигулинскую, устроили в местной церкви «венчание священника с кобылой». К морде лошади, приведенной в церковь, подносили крест, как бы давая прикладываться. Гремел оркестр музыки. Священника и жену его заставили плясать. В конце концов, священника расстреляли.
Все вышеизложенное основано на данных, добытых особой комиссией в порядке, установленном Уставом уголовного судопроизводства.
В № 82 издаваемой в Москве газеты Российской коммунистической партии «Правда» от 16 апреля 1919 года приведен под заглавием «Святые чучела» протокол вскрытия мощей Сергия Радонежского 11 апреля 1919 года. Протокол этот, судя по его содержанию, носит официальный характер и начинается с перечисления всех лиц, присутствовавших при этом новом неслыханном проявлении кощунства большевиков над религиозным чувством православного народа. В присутствии президиума и членов местного губернского исполкома, представителей партии коммунистов, членов «технической комиссии по вскрытию мощей», представителей волостей и уездов, врачей — доктора медицины Ю.А.Гвоздикова и доктора И.П.Попова, представителей Красной армии, верующих, членов профессиональных союзов и духовенства была разобрана рака с мощами св. Сергия Радонежского в Троицко-Сергиевской Лавре близ Москвы.
В 20 час. 50 мин. по приказанию председателя Сергиевского исполкома финна Ванханена один из иеромонахов (Иона) и игумен Лавры вынуждены были приступить к кощунственному акту вскрытия мощей одного из наиболее чтимых святых угодников православной церкви. Те, которые посвятили свою жизнь молитве преподобному Сергию, должны были во исполнение приказания большевистского комиссара в течение около двух часов собственными руками разбирать покровы и мощи св. Сергия, который более пятисот лет тому назад благословлял русский народ на борьбу с тяжким татарским игом во имя спасения и объединения.
А теперь большевистская власть покусилась на покой святых останков великого молитвенника земли русской, к мощам которого одно столетие за другим стекались со всех концов православного мира миллионы богомольцев для поклонения и благоговейной молитвы.
Даже в советской газете «Беднота» проглядывает то возмущение, с которым отнеслись к этому духовенство и народ. У стен монастыря собралась огромная толпа, а в самом храме, где покоились мощи, шло непрерывное бдение среди богомольцев, спешивших в последний раз приложиться к мощам, повсюду слышались рыдания и возгласы «Мы веровали и будем веровать!», а в это время в пределе храма устанавливался кинематограф, и несмотря на все протесты, кощунственный акт вскрытия мощей приведен в исполнение.
В 22 часа 30 мин. позорное дело было закончено. Протокол, скрепленный более 50 подписями, кончается указанием на то, что вскрытие мощей сопровождалось киносъемкой.
Имеются указания, что это не единичный случай вскрытия мощей, для чего, как видно из изложенного протокола, и организована даже специальная «техническая комиссия вскрытия мощей».
Так, в Ельце уже показывалось в кинематографе вскрытие мощей преподобного Тихона Задонского. Из Ярославля сообщают, что в кафедральном соборе вскрыты мощи ярославских чудотворцев благоверных князей Василия и Константина, а в Спасском монастыре «князя Федора» и чад его Давида и Константина.
По сообщению газеты «Беднота», вскрыты и обследованы мощи двух угодников: Макария Жабынского, покоившиеся в Жабынской пустыни, в трех верстах от города Белева Тульской губернии и схимника Димитрия, находившиеся в Георгиевском соборе Юрьеве Владимирской губернии. После обследования мощи уничтожены. Кощунственным актом руководили местные комиссары.
В 1918 году красные отряды подвергли ограблению местную церковь, пострадавшую к тому же от большевистских снарядов. Взломан был денежный ящик, взломаны все кружки, из них похищены все деньги, расхищены многие ценные священные предметы. Не ограничиваясь корыстью, большевики глумились над святостью храма, курили в нем папиросы, пили вино и посрывали иконы. Свое презрение к иконам большевики проявили и частных домах, где иконы искололи штыками, с некоторых cpывали ценные ризы, а самые изображения святых выбросили на улицу. В это же время были сожжены дом ушедшего священника, станичное правление, кредитное товарищество, техническое училище и масса казачьих домов.
Вступившие в станицу в 1919 году части, затем сменившиеся регулярными войсками большевиков, были дисциплинированы и не выходили за пределы реквизиций бесплатных хлеба и фуража. Но за каждой частью следовала так называемая «коммунистическая ячейка», привозившая массу большевистской литературы и состоявшая из элементов самого низменного уровня умственного и нравственного. Во главе такой ячейки состоял какой-нибудь малограмотный хохол, с трудом переписывающий получаемые распоряжения. Эти-то «ячейки коммунизма» приступали к повальному грабежу и разрушению.
Пять станичных церквей были разграблены и исковерканы, разгромлены народная читальня, народная библиотека, архивы. Особенно глумлению подвергались народные верования, в домах иконы срывались и выбрасывались, в одном доме коммунист снял лампадку от икон, испражнился в нее и повесил опять перед иконою. Двух священников продержали под арестом, издеваясь над ними и подвергая побоям.
В церквах кощунники бросали на пол иконы, церковные свечи расхищали, ризы, облачения разрывали на куски, из кусков шили себе кисеты, покровы с престола срывали, выбрасывали Плащаницы, Евангелия, антиминсы, уносили священные дорогие предметы. Похитив облачения, безбожники оделись в них, вывернув наизнанку, взяли кадило, наполнили табаком, зажгли и стали кощунственно изображать богослужение. Празднуя 1 мая, коммунисты оборвали бахрому и кисти у церковных хоругвей, чтобы украсить ими свои флаги. Руководителем был начальник Красной армии Романовский. Он собственноручно в церкви Реального училища сорвал завесу с царских врат, изодрал покров престола в алтаре, швырнул на пол Евангелие и антиминс. Кощунник Романовский на другой же день после злодеяния заболел тифом и через шесть дней умер. Смерть эта произвела на население глубокое впечатление — Божией кары.
Нормальная жизнь в Святогорском Успенском монастыре, известном не только в Харьковской губернии, но и по всей России, была нарушена в 1918 году. В начале января Великокамышевахский земельный комитет Изюмского уезда, так же как и Богородичанский и Славянский комитеты, взяли на учет имущество монастыря, имеющего в различных местах свои отделения (скиты) с хозяйством и различными мастерскими. Взяв на учет монастырское имущество, комитеты начали немедленно ликвидировать его в свою пользу, а Великокамышевахский беспощадно рубил лес. Таким образом, вывезен был весь запас хлеба, а скот распродан. От пользования землей монастырская братия была устранена. Монахи, составляющие рабочую силу, подверглись принудительному выселению, и из 600 человек осталось от 200 до 300 из числа священнослужителей-стариков часть монахов, укрывшихся в самом монастыре. Убытки обители, по самому скромному расчету, простираются до 250 тысяч.
Такое положение не спасло монастырь от дальнейших нападок. С февраля начинаются многочисленные обыски, всякий раз сопровождаемые грабежом. Уже 15 февраля в монастырь врывается вооруженная шайка человек в 15, как говорили местные крестьяне преимущественно из изюмских милиционеров, требует контрибуцию в 15 тысяч рублей и, обходя кельи, отбирает все, что им нравится. Контрибуции получить на этот раз грабителям не удалось.
26 марта вновь появилась партия большевиков. Под предлогом отыскания оружия большевики направились в пещерные храмы где вели себя кощунственно, входя в храмы в шапках, куря папиросы, переворачивая престолы и сквернословя. К этому же времени относится конфискация церковной утвари, эвакуированной в монастырь из церквей Волынской и Виленской епархий. Отобрание этих предметов, по показаниям свидетелей, производилось необыкновенно грубо. Священные предметы с ругательством втискивались в ящики, из дароносицы были выброшены Св.Дары и растоптаны тут же. После обыска большевики направились к настоятелю, потребовали церковное вино и тут же его выпили. Уходя, они захватили с собой монастырскую лошадь.
К началу апреля относится зверское убийство монаха Ипатия, вышедшего за монастырские стены. По-видимому, он был отравлен и зарублен шашками бродячими большевистскими шайками.
В июне в скит при деревне Горожовке явились вооруженные грабители (от 5 до 8 человек) и потребовали от эконома скита монаха Онуфрия выдачи денег, вырученных от продажи монастырского имущества. Эконом заявил, что денег у него нет. Его вывели за ограду и тут же у ворот расстреляли. Другой монах, по имени Израиль, убит при попытке к бегству.
Ослабевший несколько во времена гетманства бандитизм поддерживался, однако, все время бродившими в окрестностях шайками большевиков, носившими в народе прозвище «лесовиков». К этому времени относится убийство нескольких лиц из духовенства Святогорской обители. В октябре 1918 г. из села в село переносилась особо чтимая в местности икона Святогорской Божией Матери. Крестный ход остановился на ночлег в селе Барачек. Здесь на помещение, занимавшееся духовенством, напала разбойничья шайка, взломала двери и выстрелами убила иеромонахов Модеста и Иринарха, иеродиакона Федота, проживающего в том же доме псаломщика местной церкви, хозяина дома его дочь. Пять трупов лежало у подножия иконы, стоявшей в луже крови. Денег у монахов не оказалось. Но не один мотив грабежа руководил разбойниками, судя по словам одного из них во время убийства: «Вы молитесь, чтобы Бог наказал большевиков.
При уходе немцев деятельность большевиков немедленно оживилась. Уже 1 декабря нового стиля явилась шайка вооруженных людей с требованием выдачи оружия, имевшегося для самосохранения монастыря. Оружие было выдано. Тогда ожидавшие результатов переговоров банда человек около 100 ворвалась в монастырь и приступила к грабежу монастырского и братского имущества. Из монастырской кассы похитили 7 тысяч рублей, у монахов отнимали одежду, обувь, белье, часы и проч. И награбленное увезли на монастырских же шести лошадях, захватив при этом еще два экипажа.
Дни 2 и 3 января 1919 года были самыми тяжкими для Святогорского монастыря и вместе в тем днями самого напряженного кощунства и издевательства над православной религией и насилия над священнослужителями и монахами обители. 2 января, около трех с половиной часов дня, на 16 подводах приехали к монастырю красноармейцы числом до 60 человек. На груди и на винтовках у них были красные ленты. С гиканьем ворвались они через ворота гостиницы и, обругав площадной бранью заведующего гостиницей монаха, избили его прикладом и рассеялись по корпусам монастыря. Начался грабеж с самыми невероятными издевательствами. В это время шло богослужение в Покровской церкви. Несколько красноармейцев ворвались в храм в шапках, громко требуя настоятеля и выдачи ключей от монастырских хранилищ. Было предъявлено требование о выдаче 4 миллионов контрибуции и отнято 4 тысячи денег, бывших в монастырской кассе. Красноармейцы разбились на мелкие партии с целью повального обыска и грабежа монастырских помещений. У настоятеля монастыря архимандрита Трифона разбросали всю обстановку и вещи, с бранью и угрозами оружием требуя денег. Обыски, грабежи и издевательства шли одновременно во всех кельях. У монахов отнималось их имущество до последней рубашки и сапог включительно. Разламывались и бросались на пол иконы, монахи принуждались курить и танцевать в коридорах. От одного из них (монах Иосиф) под угрозой расстрела требовали, чтобы он ругал Господа и Божию Матерь, а после отказа заставили курить, побоями принуждая затягиваться глубже. Избитая, ограбленная и поруганная братия стала собираться во главе с архимандритом в храме для богослужения. Но и туда все время врывались красноармейские банды, в шапках и со свечами в руках, осматривая ноги молящихся и отнимая казавшиеся им годными сапоги. Около 2 часов ночи, когда, казалось, наступило некоторое затишье, приступлено было к совершению Литургии. Литургию служил архимандрит в соборе с другим духовенством. Во время ектений в храм ворвалась партия красноармейцев. Один из них вбежал на амвон и с криком: «Довольно вам молиться, целую ночь топчетесь, долой из церкви!» — повернул назад плечи провозгласившего ектению иеродиакона. По усиленным просьбам архимандрита и братии дано было позволение окончить Литургию. Но красноармейцы не покинули храма. Во время пения херувимской песни они входили к престолу и продолжали осмотр сапог молящихся. Братия, ожидая дальнейших, страданий и даже смерти, причастилась Св. Тайн. К концу обедни в храм ворвалась новая банда красноармейцев. Один из банды, держа в руках ножницы, крикнул: «Стой, ни с места, подходи, по очереди, буду стричь всех», — и немедленно отрезал волосы одному из монахов. Монахи пытались бежать. Другой красноармеец вбежал в алтарь, открыл царские двери и, стоя в них закричал: «Не выходи, стрелять буду». Одновременно красноармейцами производились грабежи, кощунства и издевательства во всех помещениях монастыря. В квартире архимандрита красноармейцы спали, укрываясь епитрахилью, в помещении казначея искололи портреты иерархов русской Церкви. Издевательства и насилия продолжались повсюду. Нескольким монахам остригли волосы и бороды, побоями заставляли плясать, курить и даже пить чернила. Утром, когда вновь началась обедня, красноармейцы не допустили богослужения. Ворвавшаяся шайка набросилась на священнослужителей и стала вытаскивать их в ризах из храма, но, уступая просьбам священников, позволила им разоблачиться. Затем все во главе с архимандритом были выведены из храма. С архимандрита сняли сапоги, дав ему какие-то опорки, и, несмотря на мороз, выстроили всех в ряды перед храмом. Началось сопровождаемое побоями и непристойной бранью издевательское обучение монахов маршировке и военным приемам.
В это время в соседнем храме кощунствовала другая шайка красноармейцев. Один из них, надев ризу и митру, сел на престол и перелистывал Евангелие, а другие, тоже в ризах, кощунственно представляли богослужение, то открывая, то закрывая царские двери на потеху своим единомышленникам. Храм был осквернен испражнениями у свечного ящика. Камни и образа с митр и икон — все было похищено. Все награбленное было вывезено из монастыря на 38 подводах. В это же время были ограблены поголовно все монахи «больничного хутора», расположенного рядом с монастырем.
Во время управления большевиков по распоряжению Изюмского исполкома на Богородичанскую волость была наложена контрибуция в размере 80 или 85 тысяч. Богородичанский исполком потребовал в счет этой контрибуции 50 тысяч с монастыря.
Братия собрала для уплаты этой контрибуции 10 тысяч рублей, а 5 тысяч было уплачено из монастырских сумм.
В монастырь весной 1919 года была прислана из Петрограда колония детей разного возраста, до 18-тилетнего включительно, и расположена в двух монастырских корпусах. Колонией, численностью до 350 человек, заведует коммунист Полторацкий, ведя воспитание в соответствующем коммунизму духе. Все иконы из занятых корпусов удалены, посещение церкви запрещено.
Во время отступления своего в конце мая настоящего года большевики еще раз посетили Святогорский монастырь. Сначала явился какой-то военный и, называя себя генералом Шкура, требовал указать ему настоятеля, а затем вошла партия, потребовавшая 50 тысяч контрибуции. При этом заставляли иеромонаха Иоанна класть голову под удары шашки. Иеромонах отделался тем, что отдал насильникам бывшие при нем 40 рублей и получил два удара нагайкой.
При отступлении большевики обрезали волосы на голове и бороде иеромонаха Нестора и Вонифатия, в поле убили монаха Тимолая и рубили оставшегося в живых с отрубленными пальцами послушника Моисея.
Настоящий акт расследования основан на фактах, добытых Особой комиссией с соблюдением правил, изложенных в Уставе уголовного судопроизводства. Составлен 17 июля 1919 года в г. Екатеринодаре.
Одна женщина передавала рассказ знакомого священника об иеромонахе Порфирии. Неизвестно, где он жил и претерпел мученическую кончину, известно только, что это было в 20-х годах.
Отец Михаил, рассказавший о мученике, был еще мальчиком, когда о.Порфирий жил в их доме. Отец Михаил вспоминал, что любимым чтением о.Порфирия были жития мучеников. Когда однажды мальчик спросил у него, почему он именно о мучениках любит читать, иеромонах ответил: «Я хочу им подражать».
Произошла революция, началась гражданская война, — «кто был никем, тот станет всем», — подонки, пьяницы и лентяи стали в селе у власти. Двое из них, родные братья, часто приходили в храм к о.Порфирию, желая уловить его в слове, как некогда фарисеи Господа, чтобы расправиться с ним. Но это не удавалось сделать…
Однажды они зашли к батюшке в дом после богослужения. Он спросил: «Чем обязан?» Один из братьев стукнул его плеткой со всего размаха. Плетка была с нашитыми гирьками на конце. Отец Порфирии зажмурился от боли: «Понимаю, зачем Вы пришли». Тогда последовал вопрос, совершенно безумный: — Почему ты в проповеди сказал, что всякая власть от Бога?
– Я сказал так, потому что об этом говорит Священное Писание.
– Отрекись от своих слов.
– Да как же я отрекусь, когда так говорит Писание?
– Ну, тогда мы тебя расстреляем.
– Ваша воля, — ответил о.Порфирий.
Они стали бить его, измываться, дергать за бороду, вырывали волосы, потом вывели за околицу и опять били. Сняли рясу бросили ее на лошадь, как попону, сняли крест, одели тоже на лошадь. В конце концов расстреляли мученика и бросили истекающего кровью.
Суд Божий не замедлил совершиться над этими подонками. Не успели они отъехать несколько сот метров, как нарвались на банду «зеленых». «Зеленые» «красных» не любили, и расстреляли убийц на месте…
Молитвами новомучеников даруй, Господи, и нам истинное благочестие и спасение!
Невинно замученный епископ Платон (в миру Павел Кульбуш), родом эстонец, сын псаломщика подисской церкви Перновского уезда Эстляндской губернии, родился 13 июля 1869 года. По окончании Рижской духовной семинарии, как лучший ее воспитанник, он в 1889 году был послан для получения высшего богословского образования в Санкт-Петербургскую Духовную Академию, которую и окончил со степенью кандидата богословия через четыре года.
Еще будучи студентом, он снискал любовь проживавших в столице православных эстонцев, не имевших в то время своего храма, живших разрозненно, работавших на петербургских заводах. Павел Кульбуш проводил с ними духовно-нравственные беседы, создал эстонский любительский хор, исполнявший церковные песнопения, проводил занятия по Закону Божию для детей и взрослых, объединил их в один приход, а по окончании Академии был назначен первым его настоятелем и занимал эту должность в течение 23 лет.
Сначала богослужения отправлялись в церкви Воскресения Христова, что в Малой Коломне (народ называл ее храмом Михаила Архангела), в нижнем ее этаже. Но с годами назрела необходимость создания в Петербурге православного храма для эстонцев и под покровом его — школы, библиотеки, читальни. Заботы о больных и престарелых, помощь приютским детям, благотворительность — все это сплотило ранее чувствовавших себя изолированными православных эстонцев. Со временем приход отца Павла вырос в Православное эстонское братство во имя священномученика Исидора, пострадавшего в 1472 году в г.Юрьеве.
Торжественное открытие братства состоялось 29 ноября 1898 года, По примеру древнерусских православных братств оно имело хоругвь с изображениями Крещения Господня и священномученика Исидора. На торжественных богослужениях братчики возжигали по древнему обычаю красные свечи.
Число прихожан в эстонском приходе постоянно росло.
По ходатайству братства санкт-петербургская городская дума на заседании 18 апреля 1901 года безвозмездно уступила под постройку эстонского храма и дома для школы участок земли в 295 квадратных саженей на соединении набережной Екатерининского канала с Екатерингофским проспектом между Большой и Малой Мастерскими улицами.
Первым жертвователем на новый храм стал святой праведный Иоанн Кронштадтский. Как только эстонский приход получил из консистории сборную книгу, отец Иоанн пожертвовал приходу 300 рублей и на первой странице книги написал: «Всем сердцем моим молю Господа, Главу Церкви, да привлечет сердца доброхотов к посильным жертвам на устройство в столице православного эстонского храма. Кронштадтский протоиерей Иоанн Сергиев, 18 марта 1895 г.» Батюшка Иоанн до последних своих дней принимал деятельное участие в комиссии по построению храма и состоял почетным ее председателем.
Закладка храма состоялась 24 августа 1903 года, а уже 21 декабря того же года был торжественно освящен временный храм. В этот день в его стенах произнес слово отец Иоанн Кронштадтский. Он сказал: «Сегодня Господь сподобил нас вместе с славными эстонскими братьями присутствовать при архиерейском освящении первого временного православного эстонского храма в столице. Освящение как настоящего храма рукотворенного, и нас всех, храмов нерукотворенных, проистекает от единого освящающего Источника Бога и Сына Его Единородного да нашего Иисуса Христа и Духа Святого.
Освящающий и освящаемые, все — от Единого, — говорит Апостол; то есть Христос, освящающий нас, и мы все, освящаемые Духом Святым, — все, от Единого, то есть от Бога Отца, поэтому Он (Христос) не стыдится называть нас братьями, говоря: возвещу имя Твое братьям Моим, посреди церкви (или церковного собрания) воспою Тебя (Евр. 2; 11-12).
Этот храм сооружен и освящен для совершения в нем богослужения и Таинств в душевную и телесную пользу эстонского народа, но он не чужд и для русских православных людей, здесь живущих, потому что все службы и Таинства будут совершаться в нем по обрядам и книгам Православной Церкви не только по-эстонски, но и по-русски и в нем могут молиться дружно, в одном духе, и эстонцы и русские. Таким образом единая вера Православная, единая Церковь, одинаковое богослужение и Таинства будут соединять людей двух народностей в одно духовное тело, в один дух, по слову Писания: Едино тело, един дух, якоже и звани бысте во едином уповании звания вашего… едина вера, едино крещение, един Бог и Отец всех (Еф. 4; 4-6).
Слава Церкви Божией, собирающей расточенных чад Божиих воедино! О том и молился Господь Отцу Своему Небесному, чтобы все люди были едино: Да будут все едино: как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин. 17; 21). Господь пришел на землю для того, чтобы составить из всех народов единую Церковь. Таким образом составляют едино Тело церковное и русский народ, и сплины, или греки, сербы, болгары, молдо-влахи, грузины, арабы, православные эстонцы, японцы, китайцы…
Глава сего великого духовного Тела есть Христос Бог, умоливший Отца Своего ниспослать всем правоверующим в Него Духа Святого. Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек (Ин. 14; 16). Какая честь, какое достоинство, какое блаженство быть членами Тела Христова и иметь Главою Самого Христа и Бога и быть в общении с Духом Святым, Господом Животворящим! Христос Бог в безмерной любви Своей и снисхождении к нам, грешным, не стыдится нас назвать нас братьями Своими, и мы, как братья Христовы, должны иметь друг к другу взаимную любовь, не различая происхождения и звания, ибо все мы едино во Христе Иисусе. Какое название выше, благороднее, величественнее, честнее как название братий Христа Бога, чад Его, учеников Его, сочленов Тела Его?! А какое упование, какие обетования дарованы братьям Христовым, или истинным христианам? Они сонаследники Христу, сопрестольники в Царстве Отца Небесного, ибо сказано им: Побеждающему дам, сесть… на Престоле Моем (Откр. 3; 21). Но при этом заметим, что только побеждающему свои страсти и похоти и борющих врагов невидимых обещана такая почесть, а для этого всем нам нужно крепко подвизаться в этой временной жизни против многострастной плоти, npoтив соблазнов мира и диавола и творить святыню в страхе Божием. Итак, все мы, собравшиеся сегодня праздновать освящение нового храма, соединимся в братской любви и единомыслии. Как Христос не стыдится называть нас братьями Своими, так и мы будем называть нелицемерно друг друга братьями и жить во взаимной любви, без различия звания и состояния, и общими силами и молитвами будем достигать царствия Божия, всеми силами подвизаясь против греха. Аминь».
Своей любовью к пастве и незаурядными способностями благочинный эстонских храмов Санкт-Петербургской епархии протоиерей Павел Кульбуш пользовался такой любовью верующих что, когда с благословения высшей церковной власти православным эстонцам было предоставлено право избрать кандидата в епископы, все единодушно указали на него.
24 декабря 1917 года, в навечерие Рождества Христова, отец Павел был пострижен в монашество с именем Платон и возведен в сан архимандрита, а 31 декабря, в день отдания праздника Рождества Христова, в ревельском Александро-Невском соборе хиротонисан во епископа Ревельского митрополитом Петроградским Вениамином (Казанским) и епископом Лужским Артемием (Ильинским).
После хиротонии епископ Платон сразу же поехал в Москву для представления Святейшему Патриарху Тихону и для участия в Поместном Соборе. Патриарх Тихон ввиду быстрого продвижения германских войск и сложности политического положения вручил Владыке Платону управление и всей Рижской епархией.
Чтобы не быть отрезанным от паствы, из Москвы епископ Платон немедленно отправился в Ревель, куда прибыл буквально за несколько дней до прихода германских войск. Положение епархии было тяжелым: храмы закрыты или разрушены, многие приходы остались без пастырей. Епископу Платону пришлось употребить всю свою энергию и волю, чтобы облегчить положение православных эстонцев. С полной самоотверженностью он исполнял долг архипастыря. Чтобы быть ближе к пасомым, он перенес свое местопребывание в г.Юрьев.
В деле устроения церковной жизни Владыка старался пробудить особенное воодушевление и энергию в приходском духовенстве и преданных Церкви мирянах. В одном из своих распоряжений он обратился к пастве с призывом: «Будем, прежде всего интересоваться своим делом, любить его, верить в него. Для всех, вероятно, уже ясно, что, если не встрепенемся, не примемся за дело и не проявим самостоятельности, сами себя будем казнить».
От духовенства Преосвященный Платон желал исполнения всего возможного не за страх, а за совесть — так, как того требовали состояние епархии и исключительность переживаемого момента. В частности, он высказывал пожелание, чтобы священнослужители возгревали в себе веру в Бога, искреннее благочестие и христианскую духовность, чтобы богослужения совершали с усердием, не опускали никогда домашней молитвы, призывали Бога во всех случаях жизни, чтобы читали слово Божие, заботились об обновлении знаний, о самообразовании, дабы не оказаться отсталыми, но быть всегда светилами, могущими заинтересовать, повести за собою, руководить.
Владыка Платон требовал от духовенства близости к народу. Ныне, — писал он в своем Послании, — сила в народе, в единении с ним. Нужно духовенству искать частого общения с ним, встреч, разговоров, знакомства с их настроениями, надеждами, исканиями».
Для этого он рекомендовал священнослужителям как можно чаще посещать прихожан, знакомиться с условиями их жизни заниматься катихизацией — снабжать доброй книжкой, листками духовного содержания, обучать церковному пению. «Помоги, Господи, — заключает он, — всем нам полюбить народ и его жизнь и понести ему свет и разум. Деятелей вразуми и подкрепи». За время своего епископства Владыка Платон объехал 71 приход, везде совершая богослужения, беседуя с народом, оказывая, моральную поддержку духовенству. С неудовольствием смотрела на это германская власть, зорко следила за каждым его шагом и словом. Но Преосвященный Платон неустрашимо делал свое дело, торжественно встречаемый всюду и поддерживаемый любовью православных чад своих.
Вот как отзывалась о нем в некрологе газета «Ревельское слово»: «Деятельность Преосвященного Платона в Прибалтийском крае совпала с занятием всей территории Эстляндии германцами, Везде были введены германские законы и порядок управления. Жизнь Православной Церкви в крае была также поставлена в зависимость от германского управления. Положение ее было исключительное. Она была взята под особый бдительный надзор. И Преосвященному Платону, как главе местной Церкви, пришлось быть на страже православно-церковных интересов и также проявить особенную бдительность и осторожность в своих действиях и распоряжениях, в которых он всегда старался стоять на почве закона, руководясь законами церковными, международными конвенциями, гражданскими законами Российской империи. Пользуясь, так сказать, этим юридическим аппаратом, Преосвященный Платон иногда достигал благоприятных для Церкви результатов. Но иногда отношения с германскими властями у него обострялись. Так, в одном письме он пишет: «С начальством германским наши разговоры стали серьезными. Стою на правде в интересах Церкви. А там — что Бог даст. Совесть будет спокойна, что сделано все возможное».
Несмотря на противодействие оккупационных властей, епископ Платон в мае 1918 года посетил Ригу, где в течение одиннадцати дней ежедневно совершал богослужения во всех церквах, ободрял угнетенный дух пасомых, устраивал пастырские собрания, при всех храмах учредил приходские советы.
Из Риги Владыка Платон предполагал совершить объезд ряда латышских приходов, но оккупационные власти не разрешили ему этого, а впоследствии и вообще запретили пользоваться железнодорожным транспортом. Тогда он в сопровождении трех человек частью на лошадях, частью пешком посетил до сорока приходов, где его проникновенные богослужения и проповеди поддерживали верующих. В ноябре того же года он вновь стремился посетить Ригу, но болезнь — испанка в тяжелой форме, осложненная крупозным воспалением легких, — не позволила осуществиться этому благому намерению.
Тем временем г.Юрьев вторично был занят большевиками. Ко дню десятой годовщины расстрела епископа Платона и иже с ним убиенных была издана книжка в 48 страницах — «Мы ублажаем тех, которые терпели. Ко дню 10-й годовщины 14 января 1919 года». ( Юрьев, 1929). Вот ее начало:
«События 14 января 1919 года никогда не изгладятся из истории Юрьева. Велики были контрасты в событиях этого дня. В то время, как со стороны Техельфера послышался гром орудий, раздались глухие удары и выстрелы из подвала Юрьевской Кредитной кассы. Что там происходило, было не сраженьем,- там просто убивали людей, людей совершенно ни в чем не повинных. Их было девятнадцать.
Юрьев дважды был под властью большевиков: с октябрьской революции 17-го года по 24 февраля 18-го года и затем — с 21 декабря 18 года по 14 января 19-го.
В первый период первыми комиссарами были два студента — Фурман и Кикнадзе. В ноябре 17-го был разогнан первый Эстонский сейм в Ревеле. В конце января 18-го все дворяне были объявлены «вне закона». Обыски в Юрьеве приняли ужасающие размеры. В ночь на 29 января 18-го года свыше 200 мужчин и много женщин, принадлежавших к немецкому обществу, были арестованы. 20-го февраля было объявлено, что после 8 часов вечера воспрещается выходить из дому. В эту же ночь 154 мужчины были отправлены по железной дороге, через Нарву, в Красноярск, в Сибирь.
От кровавых последствий первой волны террора Юрьев был спасен быстрым прибытием первого отряда германской оккупационной армии 24 февраля 1918 года. Около 11 часов утра этот отряд, численность которого едва достигала 100 бойцов, вступил по Рижской улице в город.
Во второй период первое кровопролитие было учинено в ночь с 23 на 24 декабря: во время обыска был убит в собственном саду фон Цур-Мюлен. За его убийством последовало еще более трехсот убийств, совершенных в течение 24-х дней террора. Обыски производились каждую ночь, обыкновенно с 10 часов вечера до 4-х часов утра. Почти всегда кончались арестом. За 24 дня было арестовано свыше 500 лиц».
2 января 1919 года (по новому стилю) большевики арестовали епископа Платона. Сохранилась запись, сделанная по горячим следам тех трагических событий:
«15 января нам стало известно от привезшего из Ревеля газеты отца диакона, что в Юрьеве в ночь с 13 на 14 января (нового стиля) зверски замучен епископ Платон. Владыка Платон был арестован в алтаре церкви во время всенощной вооруженными красноармейцами, вошедшими в царские врата. Причем один из них даже сел на престол, как был, в шапке и закурил. Епископа грубо разоблачили. Вместе с ним были арестованы протоиерей Николай Бежаницкий, протоиерей Михаил Блейве, сослужившие Владыке, и еще пятнадцать человек.
Узников поместили в подвале Дворянского кредитного банка (ул. Компани, дом 5), который красные использовали как тюрьму. Арестованные подвергались всяческим издевательствам. Так, епископа заставляли носить под конвоем через весь город пятипудовые мешки. Очевидцы рассказывают, что изнуренный Владыка падал под тяжестью ноши. Посторонние люди пытались ему помочь. Так его мучили двенадцать дней». Один из арестованных большевиками вспоминает: «Заключенным не давали пищи, поэтому родные снабжали их необходимыми припасами. Было в тюрьме много образованных и интересных людей, которые проводили время, слушая лекции профессора местного университета. С 8 января пленники подвергались перекрестному допросу каждую ночь. Некоторые из них так и не возвратились с допроса, и их родные напрасно ожидали их у дверей на другое утро. В те дни были отдаленные слухи в городе о приближении эстонских войск, и с 13 января раскаты орудий были ясно слышны. Было много толков о том, как красные распорядятся со своими пленниками, если им придется оставить город».
Епископом Эстонии Владыка Платон был ровно один год, но за это короткое время своего архиерейского служения сумел приобрести всеобщую любовь и уважение своей паствы. Высокообразованный, деятельный, живой и энергичный, он своей сердечной простотой и доступностью привлекал всех. Эстонец по происхождению, он горячо любил Россию, любил ее в вере православной, любил ее трудовой народ и в этой любви сближал Россию и русских со своим народом, своей отчизной. И такому сближению приснопамятный Владыка Платон служил всю свою жизнь не за страх, а за совесть.
Во время заключения Владыка Платон утешал и ободрял всех других заключенных, читал по возможности вслух Евангелие, особенно часто — 24-ю главу от Матфея. За три дня до кончины Владыка почувствовал, что его казнят. Он сказал заключенным вместе с ним, что, если это произойдет, они должны будут передать его последнее благословение всей его пастве.
В ночь на 14 января епископа Платона вызвали на допрос Комиссар настаивал, чтобы Владыка прекратил проповедовать Евангелие, на что епископ ответил: «Как только меня выпустят на свободу, я буду вновь повсеместно славить Господа».
О страшном последнем дне 14 января, вернее о ночи и утре, сохранилась запись со слов одного из арестованных большевиками, оставшегося в живых:
«14 января мы получили приказ выстроиться в нашей камере, и вслед за этим вошел комиссар. Он выкликнул имя епископа Платона и просил его следовать за ним. Через несколько минут мы услышали звуки выстрелов, которые, казалось, исходили откуда-то из-под нашей камеры. Снова через несколько минут тот же комиссар вернулся и выкликнул имена двух православных священников, которые ушли с ним, и опять мы услышали те же звуки. Теперь мы знали, что этот подвал под нами.
Я как сейчас вижу мужественную фигуру седовласого отца Бежаницкого, которого мы называли своим патриархом, спокойно и твердо оставляющего свою камеру в своем последнем странствии.
Минуты казались вечностью, каждый из нас ожидал услышать свое имя… Вдруг какой-то голос крикнул: «Все пленные в коридор, стройся в пять рядов для переклички». Медленно исполнили приказание. Вдруг нам приказали вернуться в камеры.
В эти роковые минуты великой истории я услышал, как кто-то крикнул: «Красная гвардия уходит!» Я подбежал к окну. Неописуемое чувство счастья овладело мной: красные с поспешностью отступали! Они бежали в санях с такой быстротой, какую могли, выдержать лошади. Мы взяли дверь приступом. Стража исчезла и мы повалили в открытую улицу, в ветреный зимний день — снова свободные!»
В книжке «Памяти новых мучеников за веру» — проповеди в стихах о.Михаила Блейве — добавлен еще рассказ очевидца:
«Первой мыслью было проверить слух о расстреле. Я поспешил спуститься в подвал. Ужас объял меня. У самого входа я увидел окровавленный и страшно изуродованный труп мужчины и рыдающую над ним женщину. В первом отделении погреба были уже некоторые люди, у всех в руках были горящие свечи, освещавшие подземелье. Кто-то из них, указывая на дверь во второе отделение погреба, сказал: «Посмотрите, что наделали эти звери». И, действительно, я увидел нечто ужасное, незабвенное…
Гора еще теплых трупов с раздробленными черепами, на самом верху лежал несчастный о.Бежаницкий — с откинутою головою и изуродованным лицом.
В каком-то полусознательном состоянии я вышел на воздух и стал ждать уборки трупов в надежде увидеть епископа еще живым. Вот стали выносить: все окровавленные, с пробитыми черепами, на лицах у некоторых так и застыл ужас. Вынесли о.Н.Бежаницкого, пастора Хаана, о.Михаила Блейве. У последнего от лица ничего не осталось, так как разрывная пуля была пущена в затылок и все лицо было вывернуто.
Одним из последних вынесли епископа Платона. Белье на нем было обильно окрашено кровью, вместо затылка — одна сплошная рана — полное отсутствие в черепной коробке мозга (мозг вытек), персты правой руки сложены для крестного знамения. Всего из погреба было вынесено 19 трупов.
Осмотр трупа епископа обнаружил 11 ран: семь штыковых на груди и четыре пулевых — две на груди, одна на левом плече и одна под правым глазом — последняя нанесена разрывною пулею. Кроме того на правом виске имеется ссадина, как бы от нанесенного кулачного удара. У о.Бежаницкого и о.Блейве — по одной пулевой ране (от разрывной пули, пущенной в затылок)».
Отпевание было в Успенском соборе города Тарту. Епископ Платон похоронен в Таллине, в эстонской православной Преображенской церкви.
Мир праху твоему, светлый, любвеобильный Владыка, отец нашей осиротелой Церкви. Твое имя, озаренное венцом мученичества, которое ты честно принял среди кипучих трудов, мы верим, навсегда сохранится в летописи Православной Церкви» («Ревельское слово», Некролог).
О дедушке я знала только то, что он был очень добр, мягок характером, любил свою семью и был искренно верующим священником. Дом был гостеприимным. Живой и энергичный характер бабушки дополнял мягкость и терпимость дедушки.
Бабушка была ярой поборницей женской самостоятельности и хотела, чтобы ее дочери получили то, чего не смогла получить она, — высшее образование и материальную независимость. И тетя Зина, и мама — очень любившие своих родителей — унаследовали от них и их доброту, и свободомыслие, и любовь к людям. Желанием и старанием родителей, обе получили высшее образование: тетя Зина — педагогическое, окончив в Петербурге Бестужевские курсы, а мама медицинское, окончив в 1913 году медицинский факультет Тартуского Университета. Обе прожили совершенно независимо свою жизнь, максимально npименив полученные знания и свое душевное богатство на служение людям. Сейчас, в материалистический век, эти слова кажутся анахронизмом. Подавляющее большинство думает только о себе и своем заработке, хорошо, если заботятся о собственных детях.
Но, к счастью, в разные времена мироощущение людей не одинаково. И в конце XIX, и в начале XX века думающие и чувствующие люди рвались служить человеку, приносить пользу, забывая о себе и ощущая чужое страданье острее и больше, чем свое.
Мне было 8 лет, когда в конце 19-го года — шедшее десять месяцев через всю вздыбленную Россию — до нас в Кисловодске добралось страшное письмо тети Зины, сообщавшее о гибели дедушки. Он был среди граждан города, взятых, как заложники, и расстрелянных 14 января 1919 года отступавшими красными. Это называлось — оправданный террор!
Благодаря милой и доброй Марте Германовне Клемент и милому моему сердцу троюродному племяннику — Александру Дормидонтову, снабжавшему меня материалами о дедушке, — я знаю теперь о Николае Степановиче Бежаницком гораздо больше.
Я пользуюсь этим фактическим материалом.
В Рижских Епархиальных Ведомостях № 17 от 1 сентября 1892 г. помещен некролог о моем прадедушке:
«Священник Стефан Ананьевич Бежаницкий. 21 июля, после продолжительной и тяжкой болезни, скончался один из старейших иереев Рижской Епархии священник Стефан Ананьевич Бежаницкий. Почивший пастырь церкви, по окончании курса в Псковской Духовной Семинарии, в 1846 году рукоположен был в священника в Оллустферской церкви и затем последовательно проходил свое служение в Нейенгофской Покровской церкви, в Зонтагской Висильевской, в Кастолецкой, Геймадрской, Тугаланской и Михаэльской. Во всех местах своего служения он был не только ревностным проповедником веры православной, но заботился о просвещении и даже о материальных нуждах прихожан.
(Далее идет перечисление благодарностей: за упорядочение приходской школы, за попечение о бедных, говорится о том, что почивший был депутатом при принятии документов и денежных сумм по Аренсбургскому благочинию, членом строительного комитета (по постройке церковных зданий), депутатом и увещевателем по делам церковным, сотрудником журнала «Учитель благочестия»).
Погребение почившего состоялось в воскресение 26 июля. После литургии, совершенной соборне семью иереями при пении местного церковного хора, вышли на отпевание десять священников, из которых пятеро были сыновья покойного и два зятя его. Перед отпеванием Мурровский священник П.Нездачин говорил проповедь. (…) Перед самым прощанием весьма прочувствованную речь произнес священник о.Васильков…
Народу, как на литургии, так и на отпевании, было множество; прощание прихожан со своим бывшим духовным отцом продолжалось около часу; было немало лиц и из соседних приходов. Гроб вынесли на руках из церкви священники-сыновья почившего, затем, обойдя вокруг церкви, передали его прихожанам. На двухверстном пути между церковью и кладбищем совершено несколько литий.
Покойный умер на 71 году жизни. Прими, Боже, дух его с миром».
У Стефана Ананьевича было три дочери — Анна Знаменская, Вера Лузик и Агния Муравейская. И пять сыновей — Виктор, Владимир, Александр, Николай и Василий.
Когда-то у нас была фотография, на которой были все пять братьев-священников. В 40-ом году мама носила ее с собой в портфеле и, улыбаясь, показывала, говоря: «Мое социальное происхождение».
Николай Степанович Бежаницкий родился 14 декабря 1859 года. Окончил Рижскую Духовную Семинарию. Мне запомнился рассказ о том, как ездили во время зимних каникул домой и на ученье — тулуп был один! В нем один из братьев сидел в санях, а второй налегке бежал рядом. Потом менялись. И так до Риги!!
Женился 16 января 1883 года на дочери священника Иоанна Казаринова — Марии Ивановне Казариновой (родившейся в Ярославле 3 октября 1860 года). Она рано потеряла мать и воспитывала своего маленького брата. Бабушка рассказывала мне, что дедушка просил о.Иоанна выдать дочь замуж за него, не видев даже дочь. Мужчины сразу подружились, а молодые, увидев наконец друг друга, — понравились друг другу.
В короткий период до свадьбы было устроено катанье на санях. Из-за сугробов как-то не заметили откоса, и сани стали скользить вниз. Дедушка удержал, подставив свое колено, и лошадь вытянула сани на дорогу. С тех пор ему нельзя было становиться на колени — соскакивала коленная чашечка. В алтаре, искренно переживая богослужение, он забывал об этом, опускало на колени — и не мог встать. Церковный сторож всегда сторожил своего батюшку и помогал подняться.
Был священником в Перновском уезде, затем в Выру, в Вильянди и в Тарту — настоятелем Георгиевской церкви.
В 1932 году в Эстонии был издан сборник под названием «Красные годы» (Punased Aastad), содержащий воспоминания, документы о событиях 1905 года в Эстонии. Материалы опубликованы профессором Тартуского Университета, историком Хансом Круусом После 40-го года он был ректором университета. 46-м — президентом Академии Наук Эстонской ССР.
Март Таевере рассказывает:
«От чего зависело народное доверие и симпатия населения к местному священнику Николаю Бежаницкому, которого, как мученика, в 1919 году, 14 января в Тарту убили большевики — об этом маленький пример из времени полковника Маркова. В Олустверской волости были взяты четыре бунтовщика: молодой учитель русской начальной школы Александр Янсон, Яан Виллемс, Вяльяотса Ханс и кто-то из той же округи, имя которого я совершенно забыл. Последние три были лютеране. Их привезли в Вильянди. Для них была вырыта могила. Так как наступила ночь, то расстрел был отложен до утра. Адъютант полковника Маркова, неизвестно почему, сам от себя, просил священника Н.Бежаницкого и пастора немецкого прихода Миквица прийти причастить приговоренных к смерти. Старый отец Бежаницкий пешком пришел к заключенным, утешал их и плакал с ними несколько часов. А пастор Миквиц отказался, сказав, что бунтовщики должны нести заслуженное наказание (…). Священник Бежаницкий не только причастил приговоренного, но посреди ночи пошел и разбудил полковника Маркова, чтобы заступиться за заключенных. Полковник очень удивился, что духовное лицо вызвано причащать бунтовщиков, так как по закону таких людей расстреливают без этой милости. В результате смертный приговор изменили и обещали начать расследование.
Было приблизительно 4 часа утра, когда священник Бежаницкий пришел ко мне в квартиру. Он танцевал, плакал и смеялся — я думал, что он сошел с ума. Он сказал, что это был самый счастливый день в его жизни — он спас от смерти четырех невинных заключенных. Я понял его состояние.
Его популярность росла в глазах людей, потому что он действительно не делал разницы — был ли пострадавший лютеранин или православный, эстонец или все равно какой национальности.
Первый большой расстрел был для жителей Вильянди полной неожиданностью. Знали, что идут массовые аресты, но такого разрешения вопроса никто не ожидал, так как ни бунта, ни открытых выступлений в Вильянди ведь не было. Уже пост фактум узнали, что утром 9-го января на поле Вильяндиской мызы были расстреляны Сиверсом 13 человек. Так и осталось неизвестным — кто и за какую вину был убит. Велика была тревога в городе. Только священник Бежаницкий был себе верен — он пытался встретиться с Сиверсом. Но, несмотря на то, что он объехал на извозчике все гостиницы города и все семьи немецкого происхождения, — он Сиверса не нашел. «Герой» как сквозь землю провалился. Только после 11 января, когда были расстреляны еще 40 человек, стало известно, что Сиверс скрывался в Парковой гостинице и угрожал смертью тому, кто выдаст Бежаницкому его местонахождение. …За расстрелами последовало избиение розгами, сразу в трех местах: во дворе тюрьмы, во дворе корчмы и в городской школе!
…Крик раздавался по всему городу. …Скрывавшийся в моей квартире Иохан Сапас — впоследствии адвокат в Таллине — очень волновался, «слыша крики и видя разгуливавшего во дворе городового. Сапас был учителем тухаланской школы. Держал когда-то речь в клубе против помещиков. В сочельник хотели его арестовать. Конные стражники окружили дом. В это время он был в бане. Едва одевшись, он бежал. Пустился прямиком на Вильянди — 25 верст! Ночью достиг моей двери. Около месяца жил у меня. Священник Бежаницкий жил на втором этаже. Оттуда получал Сапас еду и, от дочери Бежаницкого, книги для чтения. Она была петербургская курсистка (теперь инспектор таллинской русской гимназии). Так как в городе Сапасу было опасно оставаться — переодели его дамой и Суйслепский священник Энтсон отвез его к себе в деревню. Когда страшные времена прошли, священник Бежаницкий устроил так в местной полиции, что Сапас смог вернуться обратно в Тухаланде. Бежаницкий объяснил, что Сапас с его разрешения ездил во Псков лечить свои глаза.
…Вообще надо сказать, что русское духовенство (исключая В.Инка) и некоторые лютеранские пасторы из эстонцев — как, например, В. Реймани и Г. Розенберг оказывали хорошее, смягчающее влияние в дни репрессий карательного отряда.
Этим и объясняется, что от округа Вильянди Рига послала на выборы первой русской Думы (в качестве выборщиков) — священника Бежаницкого и пастора Реймана».
Есть материал о прот. Н.Бежаницком в книге Мари Раамот «Мои воспоминания» (изд. «Лоодус», Тарту, 1937).
«…Тюрьма в Вильянди была полна народу. Там были сельские жители, учителя и горожане. В той камере, где были Раамот и Лиганд, были и еще интеллигентные люди — всего 13 человек. Первым вывели из камеры молодого учителя министерской школы М.Кельдера. Он спасся от смерти благодаря заступничеству пастора Реймана.
До прибытия в Вильянди Раамота навестил священник Бежаницкий, свободомыслящий, достойный и уважаемый священник в Вильянди. Его убили большевики в подвале Кредитной кассы вместе с епископом Платоном. Дочери священника, две петербургские студентки, также свободомыслящие девушки, посылали заключенным книги и цветы.
Этой семье я очень многим обязана. Высшие чиновники в Вильянди, русские, были между собой хорошо знакомы и могли помочь, если захотят. В доме Бежаницкого я с ними познакомилась, что мне очень пригодилось.
… Доставала для мужчин книги для чтения, среди них все номера журнала «Былое»… Дочери священника тоже доставали такие же книги. В апреле у меня со старым священником было серьезное совещание. В результате было решено, какие я должна предпринимать шаги к освобождению мужа. Священник написал в Ригу епископу Агафангелу, описывая печальную судьбу моего мужа. Через некоторое время я сама поехала в Ригу.
…Попала к епископу во время его обычного приема. Рассказала, кто я, откуда приехала и почему. Епископ задумался, а потом сказал, что он об этом несчастье слышал, просил немного подождать. Скоро он вернулся с довольным выражением лица и письмом Бежаницкого в руке. … Вернулась в Вильянди. Первый визит был к священнику. «Ну как? Расскажите все!» Рассказала ему точно все обстоятельства. Этот милый человек сиял от радости, что его советы дали такие обнадеживающие результаты. Через него я смогла информировать и своего мужа. Он даже сумел сделать так, что тайно отнес мое письмо Раамоту». Энергичная и смелая Мари Раамот на многих страницах описала свои хлопоты о спасении мужа. Я выбрала и перевела только некоторые отрывки, касающиеся дедушки. Его письмо к епископу очень помогло. Благодаря заступничеству епископа — и губернтатор принялся помогать. Дело Раамота пошло на обсуждение Рижского окружного суда. Там заочно его освободили. По маминым рассказам, дедушка тоже ездил в Ригу просить о прекращении карательных мер. C 1907 года дедушка был настоятелем Георгиевской церкви в Тарту. Приход был эстонский. Мама училась в университете. Время было неспокойное — все принималось близко к сердцу. Студентов было очень много. Дедушку звали «студенческий батюшка» — он охотно и бесплатно венчал студенческие пары, даже когда, по всей вероятности, у невесты в скором времени должны были начаться роды. Другие священники читали мораль, не хотели венчать.
В газете «Ревельское слово» от 20 января 1919 года (т.е. через шесть дней после расстрела дедушки) -была напечатана статья кн.С.Мансырева — «Н.С.Бежаницкий». Статья написана с чрезмерным пафосом, что неприятно, но подтверждает рассказ мамы о дедушке и Сиверсе и спасении 8 человек. Приведу ее в выдержках:
«…Еще одним хорошим, добрым человеком стало меньше: в числе зверски убитых в Юрьеве при сдаче его большевиками — мы находим имя протоиерея Николая Степановича Бежаницкого. …
Он, бывший всю жизнь олицетворением любви и благодушия, он, положивший все силы свои на служение обездоленным и нищим, он, не покладая рук работавший в пользу просвещения, он, не обидевший никогда и никого, для всякого проступка находивший извинение, для всякого порока снисхождение: чем он мог провиниться? (…)
Припоминается мне, близко и хорошо знавшему покойного, один эпизод из его жизни. Это было в 1906 году. В Феллине (Вильянди) был начальником карательной экспедиции капитан фон Сиверс. Им было схвачено по первому указанию полицейских чинов свыше 50 человек из городских жителей, с точки зрения полицейской — нежелательных. (…) Казнь назначена в тот же день. Случайно узнав об этом, отец Бежаницкий бросился к Сиверсу и буквально лежал у него в ногах, обнимая их с плачем и вымаливая прощение осужденным. Его не хотели слушать, толкали ногой, ему самому грозили арестом и даже расстрелом — а он все продолжал умолять о снисхождении. Наконец добился своего — восемь человек было помиловано, но остальных 44 отстоять не удалось. Их расстреляли, и до последней минуты их жизни добрый человек был вместе с ними: утешал и ободрял приговоренных.
На следующий день после казни знакомые увидели о.Николая Бежаницкого наполовину поседевшим».
В этой же газете заметка полкового врача о священнике о.Сергии Флоринском: «Среди ужасающих известий из Везенберга имеется сообщение, что там расстрелян священник о.Сергий Флоринский… …Как еврей, не могу не отметить той любви, которой он, добрый, отзывчивый, заслуженно пользовался у всех солдат и сослуживцев, без различия национальностей».
Я видела таллинскую газету от 4 января 1924 г., посвященную пятилетию гибели епископа Платона. Он был очень значительный человек — умный и образованный. В этой же газете был рассказ о дедушке, как он помогал с отъездом какой-то очень нуждавшейся многодетной семье и не только доставал им билеты, но и на вокзал пришел проводить, чтобы убедиться, что все благополучно. Рассказ назывался «Добрый батюшка».
Отец Николай Бежаницкий был убит вместе со священником Михаилом Блейве и епископом Платоном Ревельским.
Оба священника похоронены в Тарту, в Успенском соборе: о. Николай Бежаницкий в правом — Никольском — приделе, о. Михаил Блейве — в левом. Обе могилы оформлены одинаково: на стене мемориальная доска, на полу черная мраморная плита с позолоченным крестом.
Долгие годы каждое 14-ое января — после литургии в Успенском соборе — служилась торжественная панихида по погибшим. На середине храма стояли священники всех православных приходов города. Все они шли в крестном ходе, с хором, иконами и хоругвями — по направлению к подвалу Кредитной кассы. За церковной оградой к крестному ходу присоединялись представители еврейской общины и большое количество народа. На стене Кредитной кассы была мемориальная доска с именами погубленных, а в самом погребе часовня, сооруженная в 29 году.
Служилась короткая лития и пелась «Вечная память».
В 40-м году часовня была разрушена, доска снята, ни одним словом больше не вспоминались убитые. В Успенском соборе на мемориальных досках была выскоблена строчка — «мученически убиенный».
В сонме страдальцев за Христа XX века находится и о.Павлин, иеромонах Шмаковского Свято-Троицкого Уссурийского монастыря. Вот, что рассказывает о его мученической кончине протоиерей Аристарх Пономарев в журнале «Вера и жизнь» за 1925 год:
«Оставшись за старшего в опустелой обители, о.Павлин стал готовиться «к встрече» красноармейцев.
Один за другим стали входить в монастырские врата со штыками наперевес красноармейцы. Молодые, порочные лица с блуждающими взорами, со сквернословием и с дымящимися папиросами в зубах… Странную картину представляли красные в святой и чтимой обители. Божественные лики в святом храме, куда ворвались десятка два «товарищей», спокойно взирали на бушующую стихию страстей человеческих. «Денег, денег, золота!», — вот что говорили воспаленные, бегающие глаза этих пришельцев.
– Товарищи, там монах есть, он знает, где спрятаны деньги! — среди общего гама прокричал кто-то.
– Позвать водолаза чернохвостого! — заревело несколько глоток.
Монах был в храме и коленопреклоненно молился перед планицею Божией Матери. Каким контрастом выделялась эта могучая по физическому складу, но смиренная по своему духовному укладу фигура инока среди тщедушных, безусых подростков-красноармецев.
– Да вот он, — гремел тот же дьявольски-неугомонный голос.
Схватив спокойного и величавого в своем священном одеянии души и тела о.Павлина, молодые люди со штыками, направленными в грудь, стали забрасывать его вопросами: «Где спрятана монастырская казна, где золотая утварь, где казначей?..» Немного отстранив от себя безумцев, о. Павлин, истово перекрестясь перед святою иконою Богоматери, спокойно сказал:
– Не устрашайте вы меня вашими штыками, а лучше опустите их. Я сам ходил в рукопашный бой с врагами Родины моей, а потому вы меня не устрашите. По чистой совести скажу вам, что богатств мы не имели, кроме того, что перед вашими глазами.
Посыпались удары прикладами и шомполами. Несколько штыков устремилось в ноги о.Павлина. Скоро из голенищ сапожных полилась алая кровь. На момент товарищи отскочили от истекающего кровью мученика.
Потом снова, как бы собравшись с силами и не теряя надежды на «признание», несколько красноармейцев подхватили о.Павлина подмышки и повели из церкви. Красными стопами запечатлевая свое последнее исхождение из храма, о.Павлин был выведен на двор. Его обступила толпа красноармейцев и каких-то людей, прибывших для дележа «народного достояния». При виде страдальца многие не удержались от слез, но нашлись и такие, что осыпали его потоком бранных слов и проклятий. Но, вот, толпа поспешно расступилась.
– Товарищу комиссару дорогу.
Бледный, со сверкающим зловещим взором, нарядный брюнет, быстро подойдя к о.Павлину и выхватив из болтающихся ножен саблю, нанес блеснувшим лезвием удар по лицу изнемогавшего о.Павлина. Но дивно: этот удар по лицу, рассекший почти на две половины между глазами лоб страдальца, на миг собрал все силы угасающего богатыря духа и, к удивлению, граничащему с ужасом, замершей в молчании толпы, о.Павлин не упал, а только тверже став на проколотых ногах, как бы ожидал нового удара. Комиссар поспешно скрылся в толпе…
Не дождавшись нового удара, о.Павлин двинулся куда-то. Залившая его лицо липкая кровь, смешавшись с пылью, моментально запеклась и образовала темно-коричневую маску. Отец Павлин упал. Стон и непонятные звуки, вылетавшие из проколотой груди, свидетельствовали о боли и мучениях о.Павлина
Какой-то солдатик, сжалившись над несчастным, вонзил ему в сердце штык. И верный воин предал дух свой Царю-Христу…»
А вот еще одно свидетельство о верном пастыре Церкви Православной, твердом борце за правду Христову в журнале «Вера и жизнь» за 1925 год:
«Из Владивостока в Харбин с большими трудностями пришло письмо одного священника-тихоновца — о.Александра, с характерным описанием подробностей тех ужасных страданий, какие приходится переживать православному духовенству в Приморье. Сам о.Александр именует себя второузником и соловецким ссыльным. Оказывается, первый раз ему довелось отбыть годичное тюремное заключение в самом г.Владивостоке. После освобождения недолго пришлось пользоваться свободой: тюремное заключение в Приморье сменилось ссылкой в далекие Соловки. Только вера могла спасать таких стойких людей и заставить писать такими огненными словами, какими пишет этот, милостию Божией, иерей святой Православной Церкви. Прощаясь перед ссылкой со своей семьей и друзьями, он говорит:
«Дорогие друзья о Господе, помилуйте меня многогрешного, простите все мои согрешения и не делайте мне препятствия насладиться во святой земле полнотою радости и молитвенных трудов, где я, многогрешный, лобызая святую землю, вспомню всех вас. Я знаю, я уже готов к искушениям, но верую, что сила Божия поможет мне в борьбе. Картина разрушения не смутит меня и не отторгнет приливов радости. Пусть я буду сидеть под замком, но никто не отнимет у меня мыслей, что я сижу в месте, где в течение веков пребывали преподобные соловецкие угодники, и буду ощущать их явление, их одобрение. Радость моя усугубляется еще и тем, что я буду там и телесно не одинок, там святители: архиепископ Евгений, епископ Софроний; там друзья мои: протоиерей о.Павел Диев, протодиакон Петр Попов, — друзья-соузники, исповедники истинного спасительного Православия, столпы и хранители его, вернейшие соратники во Христе Первосвятителя Патриарха Тихона. Я знаю, что они с любовью примут меня, а я, как наименьший, буду наслаждаться в служении им.»
Вот что рассказывает о положении духовенства в лагерях в своей книге «Соловки» генерал-майор И.М.Зайцев, сам испытавший всю тяжесть соловецкой каторги и с величайшим трудом бежавший оттуда:
«Для духовенства на Соловках нет никакого исключения. Духовенство отбывает принудительные работы на общих со всеми основаниях. Здесь следует отметить одно знаменательное явление, весьма яркое на фоне соловецкой жизни.
Во время разводов никто из духовных никогда не заявлял протеста против назначения на ту или иную работу; никто никогда не обращался с просьбой о назначении на легкую работу; никто никогда не жаловался на мнимую болезнь, а всегда все шли, молча и христиански покорно, туда, куда их назначали.
Если в последние годы моего пребывания на Соловках духовенство заняло, как бы, привилегированное положение по отбытию принудительных работ, то это не ради его самого, или их сана, а потому, что духовенство оказалось самым честным, аккуратным, добросовестным и исполнительным из всех других заключенных соловчан.
Как ни тяжело было соловецкой администрации из чекистов признаться, что те, кого они презрительно называли «дармоедами», «обманщиками», «эксплоататорами» народа и пр., оказались самыми безупречными людьми, но делать было нечего, — сама жизнь принудила администрацию к этому.
Дело в том, что на Соловках, на каждой командировке есть должность каптера (каптенармуса), на обязанности которого лежит прием, хранение и выдача пищевых продуктов. Работа, по сравнению с другими, весьма легкая; кроме того, каптер всегда будет сыт, а изыскание пропитания к скудной казенной пище составляет главную заботу всех соловчан. Вот почему вначале администрация назначала каптерами своих чекистов из бывших сексотов ГПУ. Но что же оказалось на практике? В большинстве случаев, через три-четыре месяца у нового каптера обнаруживалась растрата.
Пробовали назначать других, — результат получался тот же. Тогда решили применить для этой работы духовенство. И все пошло по-хорошему: никогда не получалось никаких недочетов; продукты отпускались всегда аккуратно; нет обвешивания, обсчетов, замены и пр. Все заключенные оставались довольными работой каптеров из духовенства.
После первых опытов всех каптеров назначили из духовенства, притом из старших. Так, епископ Глеб был каптером на Петр-озере, епископ Василий — на лесозаготовках и т.д.
В общем обзоре соловецкой каторги было уже указано, что при разгроме соловецкой обители карательным отрядом ГПУ часть престарелых монахов отказалась с мужественной стойкостью покинуть святую обитель, заявив чекистам, что они, иноки, потрудились обители десятки лет, некоторые сверх полустолетия (отец Григорий) и их последнее желание — сложить свои кости здесь же, на Соловках, и, если их присутствие нежелательно, то они умоляют расстрелять их на Кремлевском кладбище.
Из опасений огласки, а отсюда нежелательного шума, чекисты не применили к ним насилия, ГПУ, считая престарелых иноков безвредными, разрешило им доживать свои последние дни там же, на Соловках, но с непременным условием, что они встанут на работу наравне с заключенными. Они радостно согласились. Обращает на себя внимание крайне интересное явление, которое довольно симптоматично с точки зрения истинно верующих христиан в смысле Божественного предопределения.
Из многих тысяч, вернее, десятков тысяч заключенных, отбывающих принудительные работы, при беспристрастной оценке труда, надлежит признать, что самыми точными, аккуратными и добросовестными проявляют себя престарелые иноки, которые выполняют всегда с аккуратностью все, что поручает каждому из них УСЛОН. В их работе явно отражается любовь и интерес к делу, как будто они выполняют каждую работу для себя лично. И на самом деле, они определяют свой труд по-своему, по-монашески: иноки говорят, что они работают не на ГПУ, а по-прежнему состоят в «послушании» у святой обители. Они глубоко верят, что грядет время, когда святая обитель воскреснет и засияет ярким блеском лучезарной Христовой красоты.
Наиболее одухотворенный из них — отец Григорий, престарелый монах, 81 года, проявляющий пророческое предвидение, npорочествуя говорит:
«Святая обитель, по предопределению Божественного Промысла, послужила Голгофой страданий русского народа. Земли обители пропитаны слезами и орошены кровью невинных людей На землях обители погребено многое множество соловецких узников; многие из них прияли славную смерть мучеников за веру Христову.
Наша глубокая вера в том, — говорит отец Григорий, — что Всемогущий Господь, допустивший, чтобы наша обитель превратилась в арену духовной борьбы между последователями Божественного Христа и клевретами антихристовой сатанинской власти предопределил, что свет победит тьму…
После низвержения в России слуг вельзевула наша святая обитель послужит памятником духовной победы Христа над темными силами ада. Как ныне соловецкий маяк освещает путь мореплавателям, так в последующие века наша святая обитель, озаренная победным Божественным Светом Христа, будет путеводным маяком в истории Православной России…»
«На лесной дороге (в Соловках), — рассказывает Б.Солоневич, — засыпанной снегом, сияющим под яркими лучами морозного солнца, я обогнал тяжело идущего с палкой старика.
– Здравствуйте, товарищ Солоневич, — остановил, он меня. — Разве не узнали?
Я вгляделся в бледное, изборожденное морщинами усталости и забот лицо старика и ответил:
– Стыдно признаться, но право, не узнаю. Уж не обижайтесь. Как будто, где-то встречались.
– Ну, что там! Я понимаю… С вашими-то глазами! Да и я, верно, изменился — родные и то не узнали бы. Помните, как в Петербурге, на этапе, с ворами дрались из-за моего мешка?
Я сразу вспомнил забитый людьми двор ленинградской тюрьмы, драки и грабежи, короткую свалку из-за мешка священника…»
Этот священник был о.Михаил Глаголев, которого вместе с Солоневичем отправляли в ссылку на Соловки. Его Солоневич спас от грабежа и побоев арестантов, воров-беспризорников, с большим риском и опасностью для собственной жизни. И вот судьба свела их снова уже на Соловках.
«Мы разговорились, — пишет Солоневич. — Теперь старик, как инвалид, служил сторожем на кирпичном заводе.
– Там, где честность нужна, туда нас и ставят — больше сторожами да кладовщиками, — объяснил мой спутник. — На работах с нас прок-то невелик. Сил-то у нас немного. Вот и ставят на такие посты…
– А много священников сейчас на острове?
– Да, как сказать… Да и слова-то такого нет теперь. «Служители культа» называемся… Да, много. Митрополит, вот, Иларион, архиепископов несколько, архиереи… Православных священников, в общем, что-то больше двухсот человек.
– Прижали вас, о.Михаил, что и говорить!
Старик опять усмехнулся своей кроткой улыбкой:
– Да что ж… Оно дело-то и понятное. Слова не скажешь. Враги… Они, большевики, не столько оружия боятся, как веры, да идеи. А как же настоящий священник не будет их врагом? Вот, смешно сказать, а нас, стариков, сильно они боятся. Как это кто-то хорошо сказал: самое взрывчатое вещество в мире — это мысль и вера. Так оно и выходит. А нельзя заглушить плевелами — так сюда, вот, и шлют.
– Скажите, батюшка, если Вам не тяжело, вот, Вы сами сюда за что попали?
– Почему же? Я расскажу. Дело у меня любопытное. Пострадал, так сказать, за свое красноречие. Хотя, с другой стороны, так или иначе — все равно посадили бы.
Я в Москве священствовал. На Замоскворечьи. Ну, вот, как-то сообщили мне, что в театре диспут открывается на религиозную тему — тогда еще свободнее было. Да что «сам» наркомпрос Луначарский выступать будет. Прихожане — а хороший у меня приход был — и стали просить: пойдите, да пойдите. За души, мол, молодежи бороться нужно. А то скажут, что уклоняются, — сказать-мол нечего, сдаются…
Не хотелось, помню, мне идти, чувствовал, что ничего доброго из этого выйти не может. Но, ведь, и то верно — долг то свой выполнить нужно… Словом, пошел я. Народу набилось видимо-невидимо, словно в церкви на Пасху. Яблоку, как говорится, упасть негде. Ну, Луначарский, конечно, рвет и мечет против религии и Бога. Доводы его, конечно, старые, затрепанные.
Вот, помню, о душе он заговорил:
«Все это — чепуха и детские сказки, — кричит с трибуны. — Все это выдумано буржуазией для околпачивания трудящихся масс. Все эти глупые разговоры о душе — остатки веры дикарей. Ни одна точная наука не подтверждает существования души. Смешно в наш век радио и электричества верить в то, что не найдено и не может быть доказано. Только материалистическое миропонимание правильно. А разговоры о духе, о душе — бред дураков…»
Ну, и так далее. Сами, вероятно, слышали, как они по заученным шаблонам твердят. Взорвало меня. Каюсь, что тут греха таить… Выступил я в прениях и сказал, этак, по-стариковски:
«Позвольте мне, друзья мои, — говорю, — рассказать вам мой недавний сон. Снился мне наш глубокоуважаемый комиссар, Анатолий Васильевич Луначарский, которого я, избави Бог, ничем не хочу обидеть в своем рассказе. Знаю его, как умнейшего человека и никогда в этих его замечательных качествах у меня не было ни тени сомнений…
Ну-с, так вот, приснилось мне это, что наш дорогой Анатолий Васильевич умер…»
Сказал я это и, помню, вот, как сейчас, тишина стала, как в церкви. А я, этак, не торопясь, и продолжаю:
«Ведь, говорю, этакое горе-то присниться может, скажите на милость…
Ну, хорошо. А завещал-то наш Анатолий Васильевич свое тело анатомическому театру — все равно ведь, материя-то у всех одна, так пусть, мол, на моем мертвом теле поучаются советские студенты…
Так вот, положили, значит, бренные останки того, чем был когда-то наш дорогой Анатолий Васильевич, на анатомический стол и стали резать, да на кусочки расчленять.
Долго ли молодым, да любознательным рукам разрезать тело. Да опять же не каждый день ведь комиссар попадается… Ну-с, скоро все на составные части разделили. И желудок нашли, и сердце, и язык, и мозг. А вот души-то и ума искали, да так и не нашли… Ведь этакая коллизия вышла!..
Ну, пусть, в мертвом теле души-то уже нет, но, кажись, ум-то, ум можно было найти! Ведь, всем ясно было, что наш дорогой покойник, царство ему… гм… гм… небесное, очень, очень умный был. Да как ни искали, а ума-то никак найти и не могли. Вот и говори после этого про ум… Такой конфуз вышел, что и не рассказать! Прямо в поту весь проснулся… Вот, прости Господи, какие сны-то глупые бывают»
Я невольно рассмеялся, — говорит Солоневич, — от всего сердца. Очень уж тонко, ядовито и комично поддел старик Луначарского.
– Вот так-то и весь зал, — с веселым огоньком в усталых глазах сказал священник.- Минуты две хохот стоял. Очень это не понравилось Луначарскому. Словом, не вышло посрамления религии, как он рассчитывал. Ну, а дальше, что и рассказывать… Дня через два ночью — чекисты с ордером: пожалуйте… А теперь, вот видите, век свой сторожем доживаю.
– Почему доживаете?
– Да разве нам, старикам, отсюда живым выйти? Среди этих ужасов год за десять может считаться… Да потом — разве дадут нам спокойно умереть?
Старик оказался прав. Ему не суждено было ни уехать из Соловков, ни спокойно умереть на руках у друзей. Осенью 1929 его расстреляли».
Кого только нет в числе моих товарищей по камере! Старики и подростки, крестьяне и рабочие, несколько студентов, седой профессор, несколько истощенных интеллигентных лиц, люди с военной выправкой, кучка шумных беспризорников, для которых тюрьма и улица — их привычное местопребывание… И всех нас спаяло положение узника советской тюрьмы, звание «классового врага и социальноопасного элемента» и трагическая перспектива многих лет каторжного труда в концентрационных лагерях.
Постепенно шум стал стихать Каждый как-то нашел себе место, и вскрики и ругань все реже перекатывались над серой массой лежащих людей. Сон — единственная радость узника — стал понемногу овладевать голодными и изнуренными людьми. Поудобнее приладив в виде подушки, свою спинную сумку и накрывшись курткой, я стал дремать, когда внезапно в тишине коридора раздались шаги нескольких людей. Еще десяток секунд и шаги остановились у дверей нашей камеры. С противным лязгом звякнул замок и двое надзирателей ввели в двери высокого человека с длинной седой бородой.
Стариц этот ступал как-то неуверенно, и было странно видеть, как наши, обычно грубые, сторожа бережно поддерживали его под руки. в полумраке камеры, освещенной только одной тусклой лампочкой в потолке, можно было с трудом различить бледное лицо старика, обращенное прямо вперед, словно он не смотрел на лежавших перед ним людей.
– Эй, кто у вас тут староста? — спросил один из надзирателей. Я вышел вперед.
– На вот, принимай-ка старика. — В грубом, резком голосе надзирателя слышалась какая-то странная сдержанность, словно он чувствовал себя неловко. — Устрой его тута как-нибудь получше… Ежели что нужно будет — позови кого из наших… Для какого кого случая…
Он запнулся и, просовывая мою руку под руку старика, сурово, как бы стыдясь мягких ноток голоса, добавил:
– Ну, держи, чего там…
Я удивленно взял протянутую руку, и старик тяжело оперся на нее. Опять звякнул замок камеры, и мы остались одни с новым товарищем по несчастью. Затем старик медленно повернул голову ко мне, и только тогда я увидел, что он слеп. По неуверенным движениям старика и, вероятно, по направлению моего взгляда и выражению лица и все остальные заключенные заметили это, и гудевшая тихим разговором камера как-то сразу замолкла. Несколько секунд все молчали. Потом старик медленно поклонился в пояс и тихо, но внятно сказал:
– Мир дому сему…
Это старинное полуцерковное приветствие, обращенное к нам, узникам, оторванным от настоящего дома и семьи, показалось настолько странным, что никто не нашелся сразу, что ответить. Всем нам казалось, что появление этого старика — какой-то сон.
Что-то непередаваемо благостное было в выражении его спокойного, обрамленного седой бородой лица, и мне в первые секунды показалось, что передо мной какой-то угодник Божий, каких когда-то мальчиком я видел на старинных иконах. И теперь, казалось, что этот угодник чудом перенесен в нашу камеру, и что наша тоскливая тюремная жизнь прорезана каким-то лучом сказочной легенды… Но эти несколько секунд растерянности прошли. Живой старик тяжело опирался на мою руку и молчал. Жизнь требовала своего.
– Спасибо, дедушка, — несколько опомнившись, невпопад отвечал я. — Пойдемте, я Вас как-нибудь устрою на ночь.
Осторожно проведя старика между лежавшими людьми, я привел его в свой угол. Там рядом со мной лежал и теперь сладко спал Петька-Шкет, молодой вор, паренек, никогда не знавший дома и семьи, отчаянная башка, драчун и хулиган, в вечерние часы рассказывавший мне всякие случаи из своей беспризорной жизни.
– Слушай, Петька, потеснись-ка малость! — толкнул я парнишку. — Тут вот, старика привели. Нужно место дать…
Заспанное лицо Петьки недовольно поморщилось. Не открывая глаз, он раздраженно выругался и заворочал:
– Пущай под парашей ложится… Я не обязан… Сосед сердито толкнул его кулаком в бок:
– Да ты посмотри, кого привели-то!
Петька приподнялся с явным намерением испустить поток ругательств, но слова замерли у него на языке. Он увидел перед собой высокую, величавую фигуру старика, и остатки сна мигом слетели с него. Он удивленно вытаращил глаза и выразительно свистнул:
– Ого-го-го! Вот это — да!
И, не прибавив больше ни слова, паренек молча свернул свой рваный пиджак и уступил место «товарищу». Я помог старику опуститься на щит и положить под голову маленькую котомку. Устроившись немного поудобнее, мой новый сосед перекрестился и неторопливо сказал:
– Ну, вот, Бог даст, и отдохну несколько деньков. А то два месяца, как везут и везут…
– А откуда Вас, дедушка, везут-то? — несмело спросил кто-то из лежавших.
– Да издалека, сынок, издалека. С Афона… С Нового Афона, святого монастыря Божьего…
– А за что это Вас?
– Не знаю, сынок. По правде сказать, сам не знаю, — спокойно и мягко ответил старик. — Мне не сказали. Прямо со скита взяли. Я там схимником, монахом в горах жил. Монастырь-то самый давно уже забрали, но меня вот пока не трогали… Разве ж я кому мешаю?
Старик говорил медленно, и к мягкому звуку его голоса с затаенным дыханием прислушивалась вся камера. Каким-то миром веяло от слов старика, хотя эти простые слова были полны трагического смысла. Но в его голосе чувствовалась какая-то примиренность с жизнью, какое-то глубокое душевное спокойствие, умиротворяюще действовавшее на всех нас, напряженных и озлобленных.
– А где это Вы, батюшка, глаза-то свои потеряли? — с живым сочувствием спросил какой-то маленький крестьянин.
– Эх, давно, сынок, давно дело было… После войны. Годочков этак с десять тому назад. Когда голод-то первый был — наказание за наши грехи… Да и то сказать, глаза-то у меня верно, уже некрепкие были. Много лет на Божием свете прожил. Уж и забыл точно… Кажись, как бы сто восемь или сто девять годов живу. Теперь Божиему свету уж только по памяти радуюсь. Ночь вечная перед глазами…
На бледном лице монаха под седыми усами появилась едва заметная грустная улыбка. Но глаза его смотрели по-прежнему в одну точку, немигающим мутным взглядом.
– Господи, Боже! — не выдержал кто-то. — Да за что ж Вас сюда послали?
– Да я уж говорил, сынок, что не знаю. Какой с меня вред? А вот все возят по тюрьмам разным. Три годочка какого-то лагеря назначили…
– Соловки, верно?
– Не знаю, сынок, и этого не знаю… Дал бы то Господь, чтобы туда послали. В молодые годы был я в этом святом месте. Видел все благолепие монастыря-то Соловецкого. У нас на Новом-то Афоне, — скалы дикие, юг, море синее… А там, на Соловках, тихо все, бедно. А монаху-то суровое да бедное — для души-то легче. Да… Думал я еще раз съездить туда пред смертью, да вот привел Господь… А теперь, вот, за решетками везут. Как зверя, али убийцу лютого. Ну, что ж. На все Божия воля. Без Его святой воли и волос с головы не упадет… Не ведают бо, что творят.
На несколько секунд воцарилась мертвая тишина. Для всех нас, столько слышавших про ужасы Соловецкого концлагеря, было ясно, что старику не выйти оттуда живым. Недаром Соловки, превращенные в самый суровый застенок красного террора, называли «островом пыток и смерти». Я сам, только что вырвавшись оттуда и направляясь в Сибирскую ссылку, знал лучше многих, что для старика заключение в Соловки — замаскированная смертная казнь.
Видимо, монах понял наше молчание.
– Да… В Соловки, значит, — медленно повторил он. — Ну, что же… Там и умереть легче будет. Благодать-то Божия незримо витает в святом месте. И злым людям не очернить святыни. Только бы, вот, доехать живым туда, а там… Это вам, молодым, смерть страшна. А нам, старикам, служителям Божиим… Мы, как с трудной дороги, домой возвращаемся, когда час последний пробьет. С чистой совестью, да с именем Божиим везде смерть легка…
Слова старика, сказанные с невыразимой простотой, произвели необычайное впечатление на всех нас, измученных, голодных, оторванных от дома и семьи, — у кого они были, видящих впереди тернистый путь советского заключения — бесконечные тюрьмы, каторжный труд и ссылки… Каждый из нас чувствовал себя невинным или не заслуживающим такого сурового наказания. И всех нас, людей с надломленной озлобленной душой, как-то смягчила и одновременно пристыдила картина этой величественной скорби и смирения… И фигура старика-монаха словно опять выросла в дверях тюрьмы и мягко сказала всем нам:
– Мир дому сему…
И, действительно, какой-то мир, какая-то светлая мягкая грусть стали заменять в душе озлобленность и боль. И все мы не могли оторвать глаз от лица слепого старика, и когда он, съев кусок черного хлеба и запив его водой, тяжело повернулся и стал на колени, в камере настала такая тишина, что, казалось, — никто не дышит.
В этом мертвенном молчании, обреченный на смерть, старик стал молиться. И все мы почувствовали, что не только между ним и Божиим миром нет преград в виде каменных стен и толстых железных решеток, но что эта молитва величавого страдальца приближает и нас к Престолу Всевышнего и облегчает у Его ног наше горе и нашу боль…
Я оглянулся… Десятки напряженных лиц с широко раскрытыми глазами, не отрываясь, смотрели на поднятую вверх голову старика с невидящими глазами, и всем чудилось, что он, этот слепой монах, видит там, наверху, то, что недоступно нам, жалким песчинкам мирового хаоса… И в необычайной тишине тюремной клетки простые, бесхитростные слова молитвы старика четко разносились по всем углам и, как мне казалось, вливались в раскрытое сердце каждого из нас…
Тусклая лампочка оставляла в полумраке ободранные стены нашей камеры, через окно на фоне темного переплета решеток виднелось синее летнее небо, и слабые лучи лунного света мягко серебрили голову коленопреклоненного монаха… Петька-Шкет, лихой жулик и бесшабашный вор, стоял у стены, опершись на одно колено, не замечая, что одна рука его так и осталась протянутой в воздухе и с напряженным, замершим лицом слушал слова молитвы старика.
И на его глазах, глазах юноши, выросшего без ласки матери и уюта дома, видевшего в жизни только брань, побои, тюрьмы и голод, затравленного, как дикий волчонок, — на его глазах стояли слезы, скатываясь по щекам… Но он не замечал этого. Для него, как и для остальных беспризорников, детей, раздавленных безжалостной колесницей социализма, это была первая молитва, которую они услышали в своей исковерканной жизни…
Второва-Яфа Ольга Викторовна (1876 — 1959). Педагог. Арестована в январе 1929 г. по делу «кружка Мейера», ленинградского религиозно-мистического объединения. Приговор — три года концлагеря. Публикуемый фрагмент — из тетради «Авгуровы острова. 1929 — 1931 гг.», хранящейся в Отделе рукописей ГПБ им. М.Е.Салтыкова-Щедрина.
Лед еще лежал на заливе, и окрестные холмы были покрыты сугробами снега, но, ввиду приближающегося первого мая, уже шли подготовительные работы для достойной встречи «великого» пролетарского праздника.
У древних белокаменных монастырских ворот плотники сооружали триумфальную арку фантастической архитектуры, женщины вязали гирлянды из ельника, в живописном цехе выводили белилами по кумачу очередные лозунги, а на сохранившемся еще амвоне, служившем эстрадой для антирелигиозных постановок, шли спевки лагерного хора, репетировавшего революционные песни.
Оставалось еще одно необходимое дело: очистить от снега площадь перед зданием бывшего скита, на которой должен был происходить первомайский митинг, и усыпать его песком.
В Анзере, среди заключенных, было много крестьян и рабочих физического труда, но поручить это дело им администрация сочла, по-видимому, «идеологически невыдержанным»: ведь его можно было использовать в качестве лишнего фактора антирелигиозной пропаганды среди заключенных «религиозников» и «религиозниц», еще не освободившихся от своих прежних предрассудков.
И вот — как раз в Великий Четверг — день этот, по-видимому, был выбран не случайно, — с Троицкой, отдаленного и засекреченного пункта, в котором было сосредоточено духовенство высших иерархий, — затребованы были в Анзер все находившиеся там в то время православные и католические епископы.
И они пришли — и старые, и еще сравнительно молодые, но все одинаково изнуренные, одинаково неприспособленные к грубой физической работе, — и в сосредоточенном, спокойном молчании принялись за дело: скалывали железными ломами утоптанный, слоями слежавшийся и заледенелый снег, складывали его в тачки и носилки — и сбрасывали в овраг, соединявший озеро с заливом. Потом внизу, у нагорного берега, брали из-под откоса желтый, чистый песок и, нагрузив им телегу, общими усилиями с невероятным трудом втаскивали ее вверх на расчищенную перед домом площадь. В сельхозе были и лошади, и даже волы для перевозки тяжестей, но использование их на этот раз, видимо, рассматривалось тоже как идеологически неуместное облегчение.
У всех двадцати семи окон второго этажа стояли люди и смотрели, как четырнадцать слабосильных мужчин в рясах, надрываясь, втаскивали в гору большую, нагруженную песком телегу: одни тянули ее за оглобли, другие, навалившись на воз, толкали его сзади, остальные поддерживали телегу с боков.
Соединившись в одном усилии, шли рядом — еще молодой, видимо, очень близорукий католический епископ, бритый, в круглых роговых очках, и сухонький, изможденный старичок с белой бородой, православный епископ — ветхий денми, но сильный духом, с неослабным старанием напиравший на воз.
В женской кустарке все побросали работу и столпились у окон; монашки плакали и причитали: «Господи, Господи! И это — в Великий Четверг!..»
Я тоже смотрела — и тоже плакала. Мне казалось, что страницы Четьи Минеи ожили перед нашими глазами. Эти четырнадцать епископов не были сейчас в подобающем их сану облачении и не находились в храме, не участвовали в обряде «омовения ног» — этой ежегодно повторяющейся мистерии, символизирующей подвиг смирения, — но для меня было ясно: то, что происходит сейчас перед нами — гораздо больше и выше, ибо это уже не условный символ, не обряд, а подлинный подвиг смирения истинных пастырей Церкви, самоотверженно и до конца твердо отстаивающих веру Христову «противу учений мира сего…»
Горячие, неудержимые потоки слез струились по моему лицу. Я не утирала их…
К вечеру работа была выполнена. Площадь перед фасадом скита была выравнена и густо усыпана золотисто-желтым песком.
И они ушли: все четырнадцать — усталые, не евшие целый день, — по лесной дороге на Троицкую.
И думалось, что, вернувшись, они не лягут отдыхать, а станут, наверное, читать Двенадцать Евангелий.
С залива потянуло холодным ветром, стало пасмурно, и вскоре густой и обильный снег повалил на землю — и еще шел не переставая, всю ночь, покрывая пушистой пеленою лед на заливе, прибрежные холмы, лесные дороги, крышу скита и только что расчищенную перед ним площадь.
Утром взошедшее солнце осветило сверкающие девственной белизной широкие анзерские просторы.
В первый день Пасхи была чудесная погода, в воздухе впервые запахло весной, а к первому мая весь новый снег, выпавший на Страстной неделе, растаял, смешавшись на площади перед домом с обильным песком, превратившимся в жидкую грязь, в которой вязли ноги согнанных на митинг подневольных людей…
Но перед глазами ослепительно блестел на солнце своей снежной пеленой морской залив; и над ним любовно склонилось северное бездонное небо, благое и безгрешное, говоря людям о вечной Правде и Красоте, в которых когда-нибудь потонут и растворятся все их временные земные страдания.
Об о.Сергии Щукине я впервые узнала в 7-м классе гимназии, осенью, когда начались занятия: учителя, классные дамы и некоторые более давние ученицы были очень взволнованы — к нам возвращается и будет преподавать Закон Божий о.Сергий. Я ничего о нем не слышала, когда поступила в 6-й класс Ялтинской гимназии, у нас был хороший священник, с которым мы проходили историю церкви и который очень живописно рассказывал о мучениках.
Об о.Сергии я узнала только, что он был выслан из Ялты генералом Думбадзе за отслуженную по чьей-то просьбе панихиду о жертвах событий 9 января в Петербурге. Все в гимназии, независимо от своих убеждений, ждали его прихода с нетерпением — и вот он пришел: небольшого роста, худенький, скромный, очень русский, с маленькой светлой бородкой и двумя вьющимися локонами по сторонам лица. Глаза светлоголубые, ясные и необыкновенно ласковые.
С первого же урока мы поняли, что он, хотя задает уроки (это было сравнительное богословие), но спрашивает мало, скорее отвечает на вопросы. Класс у нас был очень способный, все много читали, спорили о социализме, о толстовстве, о христианстве, об эгоизме и альтруизме. Поддавало жару еще и то, что преподаватель истории Д.Азбукин (двоюродный брат отца Сергия Булгакова) учил нас не столько по учебникам (они оставались пособием для средних и плохих учениц), сколько по лекциям Ключевского, Платонова, Кареева, Петрова и т.д., то есть, обсуждал с нами вопросы философии истории. Сам он был человеком талантливым, но неверующим. Как все это соединить с христианством и православием? И вот тут о.Сергий Щукин оказался честным, умным и глубоким руководителем. Он все знал, все понимал, ничему не удивлялся и только в некоторых случаях отвечал просто: «Я этого не знаю» — и честность его убеждала нас сильнее натянутых объяснений.
Он был необыкновенно ласков к ученицам, не выучившим уроки: «Почему, девочка, вы не выучили, не больны ли были, не было ли неприятностей дома?» — расспрашивал сердечно, участливо, не допуская в нас злой воли или просто лени. И потому на переменках за ним ходил всегда хвост учениц, его окружали, задавали вопросы. Постепенно мы стали ходить в его церковь, аутскую Успенскую, ко всем доступным нам по времени службам. Он был там вторым священником. Его низенький, но довольно обширный домик находился в самом конце церковного участка, за садиком. Музыкального слуха у него не было, он не служил нараспев, а просто. Проповеди были короткие, проникнутые любовью и знанием жизни своих прихожан. Говорил на «о», как жители северных губерний (он происходил из семьи священника из г. Великого Устюга).
Летом 1913 года умерла от брюшного тифа его дочка Наташа, которая была моложе нас на 2-3 класса. Помню, как он стоял покорный, скорбный около ее гроба — отпевал другой священник. В о.Сергии чувствовалась бесконечная вера и покорность воле Божией.
В молодости так хочется найти идеал, и о.Сергий вызвал в нас формулу: «Если он может быть таким, как мы его узнали — мы чутко и пристально следили за ним, — то значит, Евангелие осуществимо на земле».
В год, когда мы кончили курс, осенью началась война, потом революция — наша группа пошла разными путями, но и впоследствии объединяло всех воспоминание об о.Сергии.
Вся деятельность о.Сергия протекала в слободках, окружавших Ялту: Ливадийская, Аутская, Шеломэ — там жил простой люд, рабочие, бедные интеллигенты, часто больные туберкулезом. Туберкулез и смерть молодых больше всего ранили сердце о.Сергия. Его звали всюду. У него не хватало времени на личную жизнь, на свою семью. Была красивая жена, после смерти старшей дочки Наташи осталось еще двое маленьких детей, лет по 5-6, Алеша и Маша.
«Обожательниц» у о.Сергия не было никогда. У него было слишком много ума и безобидного юмора. Раз, когда я к нему зашла, он рассказал о беде соборного протоиерея, который не мог отвязаться от поклонницы, стоявшей каждый день часами против его балкона на дворе. Дом был высокий, на горе, и балкон в верхнем этаже. О.Сергий мне сказал: «Вот бедный батюшка, должен это терпеть, но тут есть и его вина: не надо принимать подарков, вышитых поясов и т.д.» В другой раз, уже после революции, он мне как-то сказал: «У нас в России нет антиклерикализма — наоборот, если священник сделает хоть малое усилие научить прихожан, отслужит даром требы, то люди сразу вознесут его до святости». Запомнилось и такое: «Я все удивляюсь, что находят иные батюшки время играть в карты, ходить друг другу в гости, когда мне вот и вздохнуть некогда», — это было сказано без осуждения, скорее с удивлением. Он вообще никогда никого не осуждал — слишком любил людей, но видел их недостатки, часто с большой жалостью. Был у него тонкий, мягкий юмор. Неожиданно я увидела новую для меня черту в характере о.Сергия. Зимой 1915-16 года мы оба преподавали на вечерних курсах для рабочих, устроенных одной богатой дамой, г-жей Дораган, в одной из слободок — Шеломэ, в конце длинной и пустынной Суворовской улицы в здании начальной Алексеевской школы. Изредка попутчиком моим был о.Сергий. Один раз, пока о.Сергий ждал своей очереди урока Закона Божьего, я кончала свой урок математики. Один из рабочих, молодой парень, заговорил со мной в очень развязном тоне. О.Сергий это услышал и так твердо и серьезно осадил рабочего, что он смешался и замолчал. Недаром говорят, что самое страшное — это справедливое негодование праведника. Я увидела, что в характере о.Сергия была не только мягкая ласковость, но и большая твердость и серьезность. Во время встреч по дороге в Шеломэ мне удавалось поговорить с о.Сергием, он рассказывал случаи из своей приходской работы.
Ходить к о.Сергию на дом я решалась очень редко, зная, как он занят. Налево от передней был его маленький скромный кабинет. Просидишь несколько минут и, несмотря на ласковую встречу, становится неловко оставаться долго, и все, казалось, важные дела куда-то испаряются. Выйдешь, и мир видится преобразившимся, радужным, люди на улицах словно несут на себе отблески того света, который успел согреть и освежить в маленьком кабинетике. К о.Сергию шли всякие люди: с большим горем и нуждой, люди, требовавшие поддержки и защиты.
Его здравый смысл и ум привлекали всех. Когда начались выборы на Всероссийский Поместный Собор — от Таврической епархии было выбрано три члена: о.Сергий Булгаков, о.Сергий Щукин и присяжный поверенный Салов.
Его очень полюбил патриарх Тихон и впоследствии прислал ему митру. О.Сергий никогда ее не носил, так как был вторым священником церкви, настоятель которой митры не имел, но, увы, митра послужила причиной ревности бедного настоятеля о.Николая и испортила его добрые отношения с о.Сергием. О.Сергий очень огорчался и сказал, что никогда этой митры не наденет.
Я мало знаю о прошлом о.Сергия, никогда не спрашивала, знаю только, что он родился в Великом Устюге, что (как он сам написал в своей книжке «Около церкви» изд. о-ва «Путь») пережил глубокий духовный кризис, кончил Петербургскую Духовную Академию и хотел ехать в Палестину, в Назаретскую семинарию преподавателем. Мечтал о писательстве и на этой почве познакомился с Чеховым. Чехов же и хлопотал перед архиепископом Таврическим об устройстве его в Ялте, так как уехать в Палестину ему не удалось из-за слабости легких. Он стал другом всей семьи Чеховых и оставался им до конца. Мария Павловна Чехова навещала о.Сергия до самого его отъезда из Ялты в 1926-м году. До революции посещали его все, кто интересовался духовными вопросами, — Кожевников (издатель книг философа Федорова), о.Сергий Булгаков, Вал.Ал. Тернавцев, писатели и множество людей, которым было интересно познакомиться и поговорить с о.Сергием. Особенно усилились посещения после революции, так как очень много культурных людей уезжало из России через Крым. Особенно дружна была семья о.Сергия с д-ром Кострицким, который вызван был к семье государя во время его заточения в Тобольске.
Не знаю, как отнесся о.Сергий к революции, думаю, что, как все, он страдал, видя начавшуюся разруху. Один раз я встретила его на улице, и мы пошли вместе посмотреть на один из бесчисленных в то время «мирных» и многословных митингов. «Мир без аннексий и контрибуций» и т.д. Постояли, послушали. О.Сергий заметил: «Все это добрые намерения, но на этом дело не остановится, придут другие люди, ожесточенные, и тогда один Господь знает, что будет».
9-го января 1918 года нашу Ялту обстреляли с моря большевики и взяли город. Я помню, как тогда чувствовала, что ничего не страшно, пока о.Сергий у себя в Аутской церкви — словно оттуда шла какая-то духовная защита. Начались реквизиции грабежи, и так длилось до прихода немецких войск весной того же года, на Страстной седмице. За это время большевики утопили много офицеров, бросая их в воду в конце мола с привязанными к ногам камнями, но и городе хозяйничали не много, борьба шла в окрестностях, в горах. На Пасху их уже не было. Крым был занят немцами, продержавшимися у нас до осени того же 18-го года.
С начала революции, но не помню когда именно, начали стихийно образовываться профессиональные союзы: музыкантов, врачей, преподавателей и разных ремесленников. В Ялте всегда, особенно после революции, было много интеллигенции — люди приезжали лечиться, жить в теплом климате. В зале мужской гимназии изредка собирались учителя, и, конечно, председателем единогласно был выбран о.Сергий. В этой роли он проявил всю свою мудрость, участливость, твердость и даже свой юмор. Всем почему-то очень хотелось высказаться — не всегда удачно, и вот когда кто-нибудь запутается в своей речи, о.Сергий вставал и говорил, очень ласково: «Мне кажется, что Вы хотели сказать то-то и то-то…» и в трех словах высказывал мысль оратора. Он, обрадованный, говорил «да-да» — и сразу все успокаивалось. Кажется, около 2-х месяцев о.Сергий пробыл в роли председателя, а затем на одном из собраний сказал: «Господа, простите меня, я больше не считаю удобным для вас оставаться председателем. Обстоятельства изменяются, вы поедете на более крупные съезды, и вам будет неловко иметь председателем священника». Преподаватели, среди которых были и профессора с разными взглядами, иногда очень передовыми, старались его удержать. Но несмотря на общие протесты, о.Сергий остался тверд и отказался.
После (в Германии тогда произошла революция) явились снова большевики, продержались лето 19-го года и были отброшены Добровольческой армией. Зимой 19-го года мы, молодежь, с о.Сергием Щукиным, о.Сергием Булгаковым и графом Апраксиным устроили в мужской гимназии религиозно-философские собрания. Этому способствовало бегство с севера многих интересных людей. Были заседания на разные темы: профессор Цингер читал о проблемах физики, проф. Метальников о своих религиозных исканиях и процессе изучения живых тканей, о.Сергий Булгаков — «На пиру богов», Максимилиан Волошин — стихи о России, Валентин Ал. Тернавцев — об Апокалипсисе, зять Скрябина — Борис Шлецер прочел «Поэму последнего действия» Скрябина, много было и других докладов о религии, о поэзии.
1 ноября 1920 года после падения Перекопа большевики окончательно заняли весь Крым. С 7 декабря под руководством Бела Куна начались расстрелы «в порядке проведения «Красного террора». Официально известно, что в Ялте должно было быть расстреляно 6000 человек. Эти расстрелы происходили за городом, в лесу, на даче присяжного поверенного Фролова-Багреева и закончились 25 марта 1921 года. После этого наступила передышка.
О.Сергий был неожиданно арестован весной 21-го года, не в общем порядке, а отдельно. Его отвели в так называемый «Общий отдел» — домик рядом с дачей д-ра Кострицкого. Волнение в Ялте поднялось чрезвычайное: все так называемые «тяжелые» союзы — грузчиков, дрогалей (возчиков), портовых рабочих, обитатели слободок с женами и матерями переоделись в чистые рубахи, чтобы, если нужно, умереть за о.Сергия. Религиозные общины татар, греков, караимов, евреев отправили депутатов в ЧК. И о.Сергия через два дня выпустили. Но, как всегда у большевиков, это был тактический шаг. Дня еще через два, ночью, его арестовали и увезли по шоссе к Севастополю. У чекистов работала кухаркой одна из ялтинских женщин. Она им сказала: «Не смейте вредить о.Сергию, он столько сделал народу и моей семье. Он святой человек». Может быть из-за этих волнений, его везли нарочно медленно: то лопались шины, то еще что-то случалось, но каждый раз, в Севастополе и Симферополе, он опаздывал к моменту групповых расстрелов и его переправляли дальше. В конце концов он оказался в Харькове. Там в это время шла ликвидация шаек, хозяйничавших на Украине во время гражданской войны. Расстреливали также и многих членов бывших коммунистических «троек», сделавших свое дело при Бела Куне, в большинстве своем морфинистов, кокаинистов, очевидно, не годившихся большевикам для дальнейшего употребления. По ночам тюрьма застывала в ужасе: шли отбирать людей на расстрелы. В этой обстановке, среди разбойников, в тесноте заключенные отводили о.Сергию уголок около окна для молитвы. Они ему на прощанье из мякиша хлеба сделали шахматные фигурки и доску из спичечной коробки. Отобрано это было у него при освобождении из тюрьмы в Москве, и о.Сергий страшно жалел об этом. В Харьковской тюрьме он заболел тифом и, думая, что он умер, его вместе с трупами повезли хоронить на кладбище.
Но когда обнаружили, что он подает признаки жизни, его вернули обратно в камеру. Потом перевезли в Москву и только там, ровно через год после ареста, в 1922 г. выпустили с сильным нефритом. Его поместили в университетскую клинику к проф. Плетневу. Там я его и увидела. Он выздоравливал, но был очень слаб. Мы с ним ходили по коридору клиники, и он рассказал о своих переживаниях, прибавив, что никогда он так хорошо не молился, как в тюрьме.
В это время — март, апрель, начало мая 1922 г. — я была в Москве и много разговаривала с о.Сергием. После его выздоровления от нефрита ему дали комнату в Марфо-Марьинской обители, построенной Великой княгиней Елизаветой Федоровной. Княгиня была уже убита в Алапаевске, клиника при ее монастыре перешла в руки государства как 2-я университетская клиника, но монастырь с настоятелем о.Митрофаном Серебрянским еще существовал. Там я и встречала Пасху с о.Сергием. Интересно то, что он рассказал мне о своем аресте. Надо иметь в виду, что о.Сергий — при всей его духовности, прозрачности и любвеобильности — не был ни визионером, ни мистиком в западном смысле этого слова. Он был трезв духом и церковен.
Месяца через два, когда о.Сергий выздоровел и отдохнул в Марфо-Марьинской обители, его потянуло вернуться в Ялту к своей семье. Он говорил: «Я отдал всю жизнь своей приходской и общественной работе, теперь я буду свободнее, а у меня двое детей — я должен заняться ими», — но поехать в Ялту весной 22-го года было еще почти невозможно, и он должен был найти работу в Москве. Раз как-то мы с ним зашли в одну окраинную московскую церковь, и он спросил там, не нужен ли им священник. Я ждала его на улице, он вышел и с юмором сказал: «Они не принимают иначе, как по выбору, а ведь на соборе я сам стоял за выборное начало, а оно вот как ко мне повернулось».
Вскоре после того я уехала к отцу в Могилевскую губернию а о.Сергий вернулся-таки к своей семье в Ялту.
Встретила я его там уже в период НЭПа, когда все в России пришло в сравнительно нормальный порядок. Летом 1923 года Ялта была вся отремонтирована, следы голода исчезли, переменился только состав населения — наверх выплыли nouveaux riches, образованные люди превратились в гувернанток, учителей. О.Сергий жил у себя, служил в Аутской церкви, помогал в хозяйстве своей семье: доил козу, рубил дрова. Однажды пришел в церковь с огромным синяком под глазом — во время дойки коза брыкнула. Ялту заливали толпы коммунистической молодежи, приезжавшие группами с севера: курносые, голубоглазые, белобрысые — совсем новый для нас тип. В церковь не ходили.
Тем временем я нашла маленький скиток в горах над Гурзуфом в 17 км от Ялты, во главе стоял старец Софроний. К монастырю я всегда стремилась, посетила многие из них на севере: Зосимову пустынь, Оптину, Киево-Печерскую лавру, маленькие монастыри вокруг Гомеля. И тут, найдя монастырь, я стала реже видеть о.Сергия. Один раз мне очень захотелось познакомить его с о.Софронием, и мы вместе пошли в наш монастырек. По дороге о.Сергий говорил, что он совсем не знаком с монашеством, кроме Александро-Невской Лавры ни одного монастыря не видел — тем интереснее было познакомить его с этой стороной духовной жизни. Ему очень понравился о.Софроний — но видеться им больше не пришлось — о.Сергия опять вызвали в ГПУ в Симферополь вместе с другими священниками Ялты. Он вернулся дня через два: «Такие стали вежливые, даже стул предложили». Но одновременно сказали ему, что никаких обвинений предъявить ему не могут, но просят уехать из Ялты: «Вы слишком популярны, выберите себе любой город». О.Сергий, конечно, выбрал Москву и переехал туда, кажется, в 1925 году со своей семьей, получив приход в центре города на Арбате, в Спасо-Песковской церкви.
Новые прихожане его так же полюбили, как и мы в Ялте.
Увидала я о.Сергия в Москве только в конце 1931 г. — это оказался последний год его жизни. Прежде всего, конечно, я поехала в церковь Спаса на Песках. Родное лицо, родной голос. В церкви поговорили. Оказалось, что он, как все священники в то время, не имел права жить в городе, поэтому он поселился в Филях под Москвой. Я остановилась на противоположном конце Москвы и хлопотала о своем паспорте, бывала на службах в его церкви сколько могла, церковь была всегда полна народу, но всегда можно было немного поговорить. Одна пожилая дама, жившая прежде в Ялте, г-жа Масловская, переехала в Москву и заботилась об о.Сергии. Когда она получила наследство в Польше, власти ее выпустили за границу, так как значительная доля наследства должна была быть отданной государству. Она никем и ничем не была связана и могла остаться за границей, но из-за о.Сергия она все-таки вернулась и привезла ему массу теплых вещей, белья и т.д. К ее великому огорчению, о.Сергий все это отдал своему сыну Алеше, большому и красивому юноше, своей дочери и другим людям. У него действительно никогда ничего не было, но всегда оставалсь забота о ближних.
25 сентября были именины о.Сергия. После обедни и причастия он возвращался пешком к себе в Фили. В одном месте улица была перегорожена высокими железнодорожными рельсами, и когда о.Сергий их переступал, из гаража напротив выехал грузовик. О.Сергий попятился, оступился, упал затылком на эти рельсы и разбил голову. Через два дня он скончался в больнице, не приходя в сознание. Так окончилась его жизнь. Он лежал в гробу в Спасо-Песковской церкви 3 дня. В Москве еще было много открытых церквей: из каждой приходили священники со своим причтом, служили панихиду над его гробом.
Отпевать захотел митрополит Сергий. Лицо о.Сергия было покрыто воздухом, я так его и не видела. Народу набралось огромное количество, так как в газеты догадались поместить маленькую заметку: Сергей Николаевич Щукин скончался такого-то числа (по новому стилю), отпевание в такой-то церкви. Арбат — улица широкая, был так запружен народом, что остановились трамваи — в это время вещь невиданная. Похоронили его на маленьком, теперь уже уничтоженном, Дорогомиловском кладбище и могилу обсадили молоденькими елочками.
После смерти о.Сергия я навестила его вдову — она мне показала много его ненапечатанных рукописей и рассказала, с каким нетерпением он меня ждал целый день, когда было назначено наше свидание. Мне как раз в этот день пришлось ездить по делам куда-то за город, ждать очереди, и, несмотря на все старания, я так и не могла придти к о.Сергию — как могла я знать, что это было бы последнее свидание? Как горько было потом вспоминать об этом — ему так хотелось узнать о Ялте и ее жителях, которых он любил и которым отдал почти всю свою жизнь.
В 1927 году, когда нас всех поразило известие о согласии митрополита Сергия на компромисс с советской властью, нам очень важно было узнать мнение о.Сергия об этом. Я тогда была в Ялте. Мне передали, что на этот вопрос о.Сергий ответил так: «Если бы я был моложе, я, конечно, отказался бы от подчинения митрополиту Сергию, но теперь, пройдя опыт жизни, я понимаю, что прежде всего надо сохранить единство церкви, не раскалывать ее». Поэтому о.Сергий не примкнул ни к т.н. иосифлянам, ни к другим группам. Но так же, как почти все московское духовенство, принимал позицию митр. Сергия с болью душевной и неохотно.
В послереволюционные годы жила в деревне Прудищи Муромского уезда Александра Ивановна Балыкова. Родом из крестьян того же уезда, родившаяся в самом начале века. Будучи после революции на богомолье на Соловках, она заметила, что за ней по пятам ходит какой-то блаженный. Другие паломники также заметили это и когда спросили его о причине, то блаженный ответил: «Она — Царская дочь!» Бывший здесь другой блаженный добавил: «Она — неземного Царя дочь!» Так и повелась за ней слава чудом спасшейся одной из великих княжон. Сама Александра это отрицала, но народ верил.
В Прудищах жила она у вдовы Елизаветы и занималась тем, что читала Псалтирь по покойникам. В 1918 г. муромские чекисты расстреляли в селе Молотицы, близ Прудищ, семь дезертиров-красноармейцев, заставив их вырыть себе могилу у алтаря церкви. Один из мучеников перед расстрелом сказал: «Вы же сами агитировали нас бежать с фронта, а теперь одеваете на нас серую шинель». Расстрел был «показательный», перед всеми жителями села. Двоюродная сестра обличавшего убийц, Анна Степановна Шашина (1904 — 1989 г.г.), пригласила «Царскую дочь» читать по брату Псалтирь. Так они познакомились.
Александра часто бывала у них, приходя в Молотицкую церковь. Задумала она построить в Прудищах церковь, для чего, собрав по крестьянам деньги, купила бревна. Да не тут-то было. Завклубом некий Н.Н.Лебедев, ярый атеист и бывший чекист, воспротивился и присвоил бревна себе. Балыкова судилась с ним и, видимо, безрезультатно, так как пришлось ей «за правдой» поехать к Калинину, который, как это ни удивительно, помог в возвращении бревен. В 1926 г. храм был воздвигнут и освящен в честь Покрова Божией Матери. «Меня не будет, пройдут годы, и люди будут говорить: что это за птица такая, что церковь у нас построила?» — говаривала храмоздательница. Впоследствии она была пострижена в мантию, минуя рясофор, и наречена была Ангелиной; жить продолжала у вдовы в Прудищах.
Темной ночью 1932 г. ее арестовали. Рано утром вдова Елизавета прибежала к Анне Степановне, рассказала о случившемся и спросила, куда девать ее архив, говоря, что она его уничтожит. «Давай мне, — говорит Аннушка, — я не боюсь их». Вдова отдала ей чертеж-эскиз храма, фотографию монахини Ангелины и какие-то бумаги.
В НКВД сидела в это время одна арестованная, которая впоследствии рассказывала, что видела в щель в стене, как ночью в камеру смертников привели монахиню Ангелину. Всю ночь она простояла в молитве на коленях. Затем женщина заснула, а когда рано утром проснулась, в камере смертников никого уже не было.
Днем эту женщину выпустили, и она сразу же пошла к Муромскому архиепископу Макарию рассказать о случившемся. Владыка ответил: «А я знаю». И рассказал, что в это утро хоронили на Напольном кладбище какого-то младенца. Пока гробик стоял в церкви, старший братик его, играя на кладбище, натолкнулся на свежую безымянную могилу. Он стал играть рядом с ней в песочек и обнаружил маленький узелок. Подобрав, он отнес его к отцу, а тот, развернув его, нашел сложенную записку с надписью на лицевой стороне, чтобы нашедший передал ее Высокопреосвященному Макарию. Отец так и сделал. «А что в записке?» — спросила женщина. «А это только мне надо знать», — ответил Владыка.
В храме в Прудищах после этого еще несколько лет служили, а затем он был закрыт и впоследствии разрушен.
Радостны и светлы те дары, что принимаем мы из рук наших духовных отцов. Но не всегда мы целуем эти руки, и судьбы пастырей наших складываются горестно и трагично. Годы гонений и репрессий дали нам столько примеров тому, сколько не было еще в истории России. Теперь это в прошлом, будем надеяться, только в прошлом. Но вспоминаются эти годы…
…Крыльцо сельского дома. Со ступеней сбегает старец с длинными, растрепанными волосами и бородой, с иерейским крестом на груди. Руки его приподняты то ли в мольбе, то ли в недоумении, на лице — боль и страдание. «Господи, что это!?» Его выгоняют из дома, который он сам когда-то построил. В его селе, в его приходе, где выросли его дети, где все жили, как его дети…
Это картина. Живописное полотно. В нашей живописи мало подобных сюжетов. Видимо, не прочувствована, не пережита еще тема. Тем удивительней пронзительность этой работы. Писал будто сам священник, пренебрегая законами и изяществом композиции, явно преувеличивая жесты и не допуская в фигурах и лицах никаких полутонов и сомнений. Писал в страшном волнении торопливо, отчаянно.
Еще один момент. Вглядитесь в картину: она будто скадрирована с центра большого полотна, где было бы видно хмурое небо, лес вдали, край поля, ближе — церковь, ряд домов, дорога, а на ней люди. Они смотрят на крыльцо, на батюшку, но не смеют подойти. Боятся. Видимо где-то здесь стоял внук старого священника, он все видел.
Это он, став художником, так по-детски преувеличенно вспомнил события и детали: неуклюжие дедовы сапоги, спутанные волосы, лампадка, голое деревце, цигарка в зубах, кобура.
Автора, художника Сергея Вознесенского, уже нет в живых. Но сохранились воспоминания.
Отец Василий был «настоящим сельским батюшкой»: он сам пахал и занимался хозяйством, а дома у него вместе с фисгармонией и книжным шкафом (Сережа начал там читать «Войну и мир») стоял верстак. Отец Василий рано овдовел и должен был сам растить четырех детей. Но, видимо, это не было ему в тягость. По воспоминаниям в доме часто собиралось много детей, и батюшка был с ними прост и ласков, не гневался за их проказы и никогда не читал морали.
Сереже запомнилось, как вместе с дедушкой он ходил по домам на Крещение, как крестьяне сами приходили к ним в дом посоветоваться с отцом Василием в агрономии (на окнах всегда стояли образцы почв, прорастающих семян и пр.). Запомнилось, как приводили бесноватую молодую женщину, батюшка долго молился, положил ей на голову руки — и та успокоилась.
Как служил дедушка, художник не помнил («нас больше интересовала колокольня…»), но он отлично запомнил, что отец Василий глубоко почитал преподобного Серафима Саровского и так рассказывал о нем маленькому внуку, что ему казалось, будто дед знал святого лично.
Даже в этих кратких воспоминаниях видно, каким замечательным человеком был отец Василий, он принадлежал к тем скромным подвижникам пастырского делания, которые веками воспитывали и образовывали русский народ. И как венцом служения ему был уготован исповеднический подвиг.
К власти большевиков отец Василий сразу отнесся отрицательно. Его опасения быстро подтвердились: Сережа Вознесенский запомнил, как зимой 21-го избы стояли без крыш, был голод и солому скормили скоту. Дальше — хуже. Но служба в храме продолжалась вплоть до драматического момента осенью 1934 года, когда пришли представители властей и выставили престарелого священника прямо на улицу.
Батюшку приютил кто-то из прихожан — ведь его любили и понимали несправедливость властей. Церковь оставалась еще действующей, и отец Василий смиренно продолжал служить. Но наконец, власти, ненавидевшие священника, пригрозили тем, кто его приютил. И люди, испугавшись, попросили отца Василия их покинуть. Он ушел жить в «караулку» — церковную сторожку. Новым ударом для него было закрытие церкви и превращение ее в ссыпной пункт. Престарелый священник остался совсем один. Дети и внуки почти все разъехались и боялись с ним общаться. Даже еды никто не смел принести. Лишь один из внуков, двоюродный брат художника, старался накормить дедушку, хоть чем-то помочь. Он пролезал сквозь прутья в решетке на церковном окне, набивал карманы зерном и отдавал их отцу Василию. Это была его единственная пища. Но и в этих условиях власти продолжали травить и унижать восьмидесятилетнего старца. Он не выдержал и ушел из сторожки. Глубокой осенью.
Отец Василий направился куда-то через поле, обессилел и упал. Там его, уже обмерзшего, случайно увидела проезжавшая на телеге женщина, подобрала и отвезла в соседнюю деревню.
В ней жила монашенка, которая взяла батюшку к себе. Но уже через два дня отец Василий скончался от воспаления легких.
Невероятные скорби после десятилетий безупречной службы и всеобщей любви несомненно потрясли душу священника. Говорили, что в предчувствии кончины он писал своею кровью на стене какие-то слова, непонятные окружающим. Но умер смиренно и в ясном сознании. И очень просил похоронить его не в ограде церкви, как обычно хоронят священников (а он был настоятелем) а просто на кладбище, в соседнем селе. И еще, чтобы отзвонили в колокола. Это было исполнено. Хоронить пришли все жители обоих сел.
Положил еси беззакония наша пред Тобою: век наш в просвещение лица Твоего. Яко вcи дние наши оскудеша, и гневом Твоим исчезохом… Кто весть державу гнева Твоего, и от страха Твоего, ярость Твою исчести? Десницу Твою тако скажи ми и окованныя сердцем в мудрости. Обратися, Господи, доколе? (Пс.89; 8- 9, 11- 13).
Мой дед по материнской линии. Владимир Александрович Рыбаков, родился в 1870 г. в семье священника Александра Павловича Рыбакова (ум. 1914 г.) и жены его Наталии Павловны (урожденной Кустовой). У нас в доме о ней говорили — бабушка Наташа.
Род Рыбаковых — старый поповский род. во всяком случае известно, что прадед Александр, прапрадед Павел и отец его (имени не знаю) служили в селе Каменка — тогда Николаевского уезда Самарской губернии (ныне Пугачевский район Оренбургской области). Вообще же первый из Рыбаковых стал священником в XVIII в. вот при каких обстоятельствах: во время одного из моровых поветрий — то ли чумы, то ли холеры — вымерла вся семья одного из оренбургских казаков, кроме единственного мальчика, которого всем миром кормили и учили, чтобы стал он молитвенником за этот мир.
Судя по известным мне фактам, Александр Павлович, так же как и Владимир Александрович, обладали мягкими и одновременно необыкновенно твердыми характерами.
Прабабушка Наташа была дочерью самарского протоиерея (кажется, даже настоятеля собора), кончила четыре класса пансиона для благородных девиц (разумеется, где учились лишь купеческие и поповские дочки, а отнюдь не дворянские), обучалась там, кроме прочих наук, французскому языку и танцам и щеголяла по Самаре в шляпках. Вот такой и привез ее, шестнадцатилетнюю, Александр Павлович в Каменку, село хоть и большое, даже по теперешним временам (в начале века было там семь тысяч жителей), но как теперь говорят, расположенное в дальней глубинке. Видимо, тамошний уклад во многом показался ей диким, и когда прадедушка сказал ей: «Ташенька, — так он ласково называл ее всю жизнь, — сельской матушке в шляпке ходить не положено». — она завернула своего первенца, а моего дедушку, в шаль и убежала к родителям. (По семейным преданиям, именно шляпка сыграла свою роковую роль в этом поступке). Естественно, родители быстро привезли ее в дом мужа.
Известно, что это была на редкость нежная пара, где каждый был другому истинной опорой и помощником во всех начинаниях. У Александра Павловича и прабабушки Наталии Павловны было тринадцать человек детей, из которых в младенчестве, детстве и отрочестве умерло десять. Косила, как тогда говорили, «глотошная» — видимо, дифтерит, скарлатина, корь. И несмотря на то, что у прабабушки хватало и забот и бед, она организовала женскую богадельню для неимущих вдовиц, сирот и старух, которая содержалась за счет приходского дохода. Село Каменка было богатым — крепостничества там не было никогда, а места славились пшеницей, но семья о.Александра жила очень скромно, так как, кроме нее, была еще и семья обездоленных женщин, опекаемая прабабушкой Наташей. Когда в 1914 г. скончался Александр Павлович (он угорел в бане), и приехал на его место новый священник, вспомнили, что своего дома Рыбаковы так и не нажили, а всю жизнь жили в приходском. С тех пор прабабушка жила в семье старшего сына Владимира Александровича, впрочем, она очень быстро ушла вслед за отцом Александром.
После 1905 г. отец Александр был депутатом Государственной Думы и, судя по сохранившейся фотографии, имел два ордена.
Из тринадцати человек детей прадедушки Александра и прабабушки Наташи до взрослого, даже пожилого возраста дожили трое сыновей: самый старший — Владимир, средний — Михаил и самый младший — Алексей.
Старший стал священником. Средний в 10-е годы, примкнув к террористам, стрелял в генерал-губернатора, за что и был сослан в Якутск. Впоследствии он вступил в партию большевиков, стал крупным военным и был расстрелян по делу Тухачевского. В конце 20-х годов он прислал старшему брату письмо, где писал, что не может (или не хочет — не знаю) иметь с ним ничего общего. Младший перед войной 1914 г. поступил на естественный факультет Петербургского университета, во время войны стал вольноопределяющимся, попал в германский плен, а после заключения Брестского мира окончил Московскую Военно-инженерную академию, при которой сразу был оставлен и вскоре стал заведовать кафедрой мостостроения. Скончался он в 1943 г. от инфаркта во время тяжелых летних учений. К старшему брату Алексей Александрович относился с огромной любовью, большим почтением, и, когда в 1934 г. хоронили о.Владимира, от Никольского собора до Смоленского кладбища он шел в своей военной форме с тремя шпалами за гробом среди огромной погребальной процессии одним из первых и плакал горько, по-детски, всю дорогу.
О детстве и юности дедушки я знаю такие факты: когда ему было лет пять, и прабабушка Наташа еще сама мыла ему голову, выяснилось, что голова эта пробита, а рана засыпана землей. Сельские ребятишки баловались ли, дрались ли — и случилась такая оказия. Ни стона, когда землю отмачивали, ни жалобы, ну, и естественно, ни слова о виновнике; впрочем, в семье Рыбаковых этот вопрос и возникнуть не мог. Доносчику, как известно, первый кнут. Однажды прабабушка Наташа вгорячах, схватив полотенце, — а человек она была много более острых реакций, чем Рыбаковы, — огрела моего шестилетнего деда пониже спины. Это не больно, но оскорбительно. Дедушка не протестовал, но и не терпел — он положил в карманы своих холщовых штанов пшенной каши, которая постоянно варилась в кухне, и ушел в каменоломни, откуда его какое-то время спустя привели рабочие.
Самарскую семинарию мой дед кончал экстерном, так как из последнего класса его отчислили за чтение работ Белинского, Добролюбова, Чернышевского.
Что меня необыкновенно подкупает в дедушке — свобода ума без капли авторитарной зависимости, причем ума без гордыни. При этом, насколько я знаю жизненный путь его, складывается впечатление, что для него не существовало проблемы Достоевского «о проклятой необходимости свободы выбора». То есть проклятьем эта необходимость для него не была, она была естественным, логическим, свойственным его натуре путем, поэтому все, что он делал, и решения, которые принимал, были совершенно осознанны и одновременно единственно для него возможны. Воистину, как писал апостол Иаков, «человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях». Так вот о.Владимир был тверд, ибо он обладал гармонией духа и разума.
К примеру, выбирать для него было не из чего — уезжать ли после революции за границу (такая возможность представлялась ему дважды, один раз в Канаду, другой раз — в Рим), оставаться ли в России (при этом он обладал очень реалистическим и глубоким умом, так что предвидел, каков, почти наверное, будет его конец на родине). Конечно, оставаться: отечество каждому дается Богом, его не выбирают, а на пастырский путь он стал осознанно — это личная ответственность, так что он отвечает во сто крат больше за всю оставляемую паству. При этом он искренне не осуждал никого, кто поступал не так, как он: у всякого свой путь, и не в осуждении смысл, а в просьбе о помощи для всякого, в том числе и для него, на его пути.
И все это без доли ханжества и какой бы то ни было аффектации. Вообще, насколько я могу судить по маме, которая, говорят, внутренне во многих проявлениях была похожа на Владимира Александровича, для него абсолютно неприемлема была велеречивость, елейность и многоглаголание, увы, столь свойственные и по сию пору многим церковным деятелям. Для него слово выступало в его изначальном значении, а потому и было полновесно, как полновесно может быть зерно. Истинно: «да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого».
Итак, после отчисления из семинарии он начал учительствовать в церковно-приходской школе одного из сел Самарской губернии, а через год сдал экзамены. Учительствовать он продолжал до двадцати четырех лет, то есть до 1894 г. В том году он женился на моей бабушке Надежде Евгеньевне Наумовой, которой в ту пору было восемнадцать лет.
Бабушка была второй в многодетной семье псаломщика (там было шестнадцать человек детей). Она училась в последнем классе Самарского епархиального училища, когда прадедушка Евгений скончался.
После окончания бабушка была оставлена в училище помощницей классной дамы.
Вскоре после женитьбы Владимир Александрович был рукоположен во диакона, а затем очень быстро во иерея, и начал служить в одном из сельских приходов (в каком — не знаю) той же Самарской губернии. О том периоде жизни о.Владимира и бабушки знаю очень мало. Знаю только, что очень они горевали о том, что у них нет детей, и что с первого дня иерейского служения (может, и раньше) дедушка решил поступать в Духовную академию, а для этого необходимо было скопить какую-то сумму денег для жизни в Петербурге. Это было для них не так просто, ибо Рыбаковы максимально старались помочь многодетной и осиротевшей бабушкиной семье.
В 1907 г. Рыбаковы переехали в Петербург, и о.Владимир поступил в Духовную академию. Поселились на Староневском, недалеко от Александро-Невской лавры, в маленькой квартирке. В 1908 г., на Кирилла и Мефодия, учителей Словенских, у них родилась дочь, которую назвали в честь равноапостольной Нины — единственное их дитя, вымоленное у Бога.
Владимир Александрович был человеком чрезвычайно образованным. Конечно, тот багаж знаний, с которым он пришел к концу академии, а окончил он ее, когда ему был 41 год, был приобретен им не только за четыре года учебы. Из европейских языков свободно (то есть говорил) он владел французским, и это дала ему академия, по-английски и немецки лишь читал и переводил, но без словаря. Характерная для него черта: однажды летом 31 года мой отец зашел к нему (мои родители жили отдельно) и увидел испанские книги; выяснилось, что в 60 лет дедушка принялся изучать испанский. Из древних языков он свободно владел греческим, латынью, древнееврейским и арабским.
Меня всегда поражало, как при такой уплотненной нагрузке, кроме академических занятий и преподавания закона Божия — стипендии и небольших сбережений не хватало, — о.Владимир умудрялся посещать вечерние классы Академии Художеств. Он писал маслом, я помню висевшую в нашей с бабушкой комнате картину — зимняя дорога солнечным днем, березовый перелесок и вдали церковь. Не могу сейчас судить о степени одаренности автора, но детское свое ощущение помню — радость. То, что график он был хороший, — это я понимаю. К сожалению, в конце 60-х годов у меня исчез небольшой кожаный альбомчик, где дедушка пером рисовал маленькой моей маме кошку, собак, лошадей (которых любил со степного своего детства, и, говорят, был отличным наездником) и даже паровоз. Бабушка же к своим домашним заботам прибавила занятия пением — у нее был хороший голос, а в селе брать уроки было не у кого.
В 1911 г. Владимир Александрович закончил академию вторым и выбрал себе приход в храме Спаса-на-Водах (памятник погибшим морякам в русско-японскую войну). Храм этот находился на Английской набережной (теперь набережная Красного флота). Интерьер его в какой-то степени представлял собой синодик, так как по стенам были написаны имена погибших русских моряков — так что поминались они как бы за каждой литургией.
Церковь взорвали в 1929 г. на глазах у деда и у художника Бруни, который осуществлял там мозаические работы. Мама говорила, что 80-летний Бруни рыдал навзрыд, а Владимир Александрович закрыл лицо ладонями. Подготовку к взрыву и взрыв они наблюдали из окна дедушкиного кабинета (Рыбаковы жили в доме при церкви).
Поскольку Владимир Александрович кончил вторым, он, кроме права выбора прихода, получил годичную заграничную командировку, чтобы собрать материал для магистерской диссертации. Часть 1911-1912 гг. он провел в Константинополе, на Афоне и в Иерусалиме.
Магистерская диссертация была защищена, вероятно, до августа 1914 г., так как с начала войны о.Владимир был на фронте, ведь храм Спаса-на-Водах числился по военному ведомству. (Кстати сказать, одной из причин выбора именно этого прихода была та, что доход настоятеля состоял здесь лишь из выплачиваемого тем же военным ведомством жалования — 75 рублей. Во взаимоотношения священник-паства дух какой бы то ни было денежной зависимости не мог в данном случае проникнуть в принципе).
Судя по тому, что в докторской диссертации «Св.Иосиф песнописец и его песнотворческая деятельность», над которой о.Владимир начал работать уже после революции, он использует рукописные материалы Крипто-ферратской библиотеки и Ватопедского Афонского монастыря (после командировки 1911-1912 гг. он доступа к ним иметь не мог), магистерская диссертация, видимо, была посвящена тому же кругу вопросов.
На войне Владимир Александрович был по положению приравнен к полковническому званию и имел соответственно трех денщиков. Как вспоминала бабушка, он никак не мог понять, что ему с ними делать, по его представлениям, и одного было более чем достаточно. Во время войны о.Владимир стал заместителем протопресвитера о.Георгия Шавельского. Когда именно это случилось, не знаю, но известно, что Пасху 1916 г. он служил в царской ставке в Могилеве.
Бабушка с мамой ранней весной 1917 г. уехала в сад под Пугачев. Дело в том, что прадедушка Александр Павлович в начале века арендовал семь десятин земли в степи на берегу реки Иргиз и насадил там плодовый сад, постепенно соорудили небольшой домик с большой, по всему периметру, верандой для того, чтобы сыновья, невестки и будущие внуки могли приезжать летом в родные места. Начиная с 1909 г., бабушка с ранней весны до поздней осени проводила в саду. Так было и в 1917 г., но происшедшая революция, а затем гражданская война задержали их в Пугачеве до 1920 г.
Владимир Александрович вернулся в Петроград и продолжал служить в храме Спаса-на-Водах. После заключения Брестского мира вернулась в Петроград и дедушкина двоюродная сестра Вера Ниловна Промптова, которая, будучи студенткой Женского медицинского института, с началом войны была мобилизована в качестве зауряд-врача для работы на санитарном поезде.
Вера Ниловна поселилась на Английской набережной. Время было трудное — голодное, холодное, но в обоих была огромная душевная крепость, и никакие обстоятельства не могли заставить их впасть в уныние. Дедушка посадил огород и кусты ягод возле дома и выгонял прямо фантастические урожаи. Оба они с теткой Верой (она моя крестная) научились тачать обувь. При этом все, что бы дедушка ни делал, делалось, во-первых, по-умному, а, во-вторых, самым тщательным образом. Понятие «кое-как» для него не существовало в принципе, так же как и понятие «мелочь».
В 1919 г. Владимир Александрович перенес тиф в тяжелейшей форме, а поправившись, начал очень интенсивно работать над проблемой литургического богословия, точнее, продолжил работу, прерванную войной.
На первый взгляд это может показаться странно, но мне кажется, что в какой-то степени послереволюционные годы сделали о.Владимира более свободным, то есть не то что сделали более свободным — свободен внутренне он был всегда, как может быть свободен только истинно верующий человек, вникнувший «в закон совершенный, закон свободы» (апостол Иаков) — но с него был снят грех внешних условных обязанностей. Постараюсь расшифровать: материальные лишения — да; правовые лишения — тоже; вплоть до того, что у них, как у лишенцев, на Английской, в центре Ленинграда, было отключено электричество, и Рыбаковы жили с керосиновыми лампами; более того, несколько раз дедушку арестовывали, правда, быстро отпускали. И при всем том… При всем том он перестал быть официальным лицом, когда в силу занимаемого им положения он должен был служить в ставке или быть одним из главных действующих лиц при встрече патриарха Антиохийского в 1912 г. (м.б., как раз это было ему очень приятно — не знаю, я не в порядке оценки), зато в первые послереволюционные годы, как я себе представляю, в той среде, в которой существовал Владимир Александрович, очень активно происходил процесс поляризации. Образовывалась некая тесная общность людей, связанная нравственно-этическими представлениями. О.Владимир, будучи служащим иереем, определился и как серьезный ученый (как раз предложение о выезде за границу он получил через Академию наук), причем имя его стало известно не только среди гуманитариев, в частности византологов, но он был близок с И.П. Павловым, с тогдашним президентом Академии наук А.П. Карпинским и др.
А жизнь на Английской шла своим чередом и, несмотря на лишения всех видов, была насыщена и трудом, и весельем. По-прежнему растили огород во дворе, сами подшивали валенки и латали обувь, перешивали, вязали, вышивали (в начале 20-х годов на Английской, кроме дедушки с бабушкой, мамы и тетки Веры, постоянно жил кто-то из бабушкиных младших сестер, какие-нибудь двоюродные или просто земляки из Самарской губернии). Кто учился, кто работал. Неизменной обязанностью молодежи было доставать билеты в симфонические концерты и на оперные спектакли. (После революции все зрелища стали бесплатными, но за билетами надо было становиться с вечера). Иногда Владимир Александрович отрывал время от занятий и шел вместе со всеми в Мариинский театр или Народный дом.
Время у него было по-прежнему предельно уплотнено, если он при службе сумел практически к 1927 г. кончить колоссальную свою работу о св. Иосифе песнописце, и при этом, как вспоминала мама, и как говорит папа, он вроде как никуда и никогда не спешил. Формулировок вроде «мне некогда», «потом», «я не могу», которые так легко отлетают почти у всех нас от зубов, для него не существовало. Если некогда или по каким-то крайним соображениям он не может в данный момент, то всегда точно оговаривалось время, когда именно возможно, и при этом не ставились условия: «У меня есть для вас две минуты и сорок одна с половиной секунда». И это очень правильно: чем человек менее зажат, тем быстрее можно понять, что он хочет. А нуждающихся в его совете, утешении, добром слове, просто беседе было великое множество, в том числе и мятущейся, потерянной снобистской интеллигенции. У меня такое впечатление, что у о.Владимира был и данный ему свыше, и наработанный им самим очень четкий внутренний ритм, который мог замедляться или ускоряться, но никогда не давал сбоя. Это происходило, вероятно, оттого, что Владимир Александрович душой своей знал истину: Господь не взваливает на рамена человеческие ношу неудобоносимую, следовательно, его задача — продумать, как эту ношу разумно распределить и нести.
Итак, в 1926 г. была окончена основная работа его жизни «Св. Иосиф песнописец и его песнотворческая деятельность» с колоссальным научным аппаратом, насчитывающая более пятидесяти печатных листов. Кроме материалов, которые он нашел во время своей командировки 1911-1912 гг., очень много о.Владимир почерпнул в послереволюционный период в рукописном отделе Ленинградской публичной библиотеки и Румянцевской библиотеки.
Работа готовилась как докторская диссертация, хотя Владимир Александрович понимал, что защищать ее негде, так как Духовная академия была закрыта. Более того, к 1927 г. о.Владимир, как я уже говорила, знал, почти наверное, какая судьба его ожидает, и он позаботился о том, чтобы работа эта не пропала. Все три экземпляра перепечатанной мамой рукописи он раздал разным знакомым. Один из экземпляров находился в семье И.П. Павлова.
После уничтожения церкви Спаса-на-Водах дедушка до декабря 1933 г. служил в Никольском соборе. В декабре его арестовали, а в начале марта 1934 г. моим родителям позвонила сиделка одной из ленинградских больниц и сообщила, что о.Владимир находится у них. Мои родители туда прибежали, дедушка лежал, а точнее сидел в подушках в отдельной палате. Владимир Александрович лежать не мог, так как у него были отбиты легкие (поэтому он сидел в подушках), и его, как это тогда называлось, сактировали, то есть списали как смертника, но, как ни странно, не в тюремную больницу, а в городскую. И это чудо, что он простился с близкими, что его причастили и соборовали, что его отпевали по иерейскому чину в храме, где он служил последние годы. И, наконец, чудо, что в последний путь на Смоленское кладбище в суровом 34-м году его провожали, как говорила тетка Вера Ниловна, более двух тысяч человек — целая демонстрация.
У нас дома еще в блокаду хранился складной крест, который о.Владимир сделал себе сам в тюрьме — две палочки, соединенные шпоночкой, когда шел надзиратель или его вели на допрос, шпоночка поворачивалась и получалась просто двойная палочка, а потом снова шпоночка поворачивалась — и снова крест, который постоянно был с ним.
Получилось так, что Владимир Александрович — человек многим людям известный при жизни, вроде бы не оставил следа после смерти, кроме следа в сердцах человеческих. Но людей этих практически не осталось в живых: те, кто был старше, естественно, ушли очень давно, но и те, кто моложе, тоже давно покойные. У очень многих конец жизни сложился так же, как и у о.Владимира. Кто-то в 20-е годы уехал за границу. Из церковных деятелей, с кем в 1922-1927 был связан Владимир Александрович последним скончался, видимо, Святейший Патриарх Алексий. Судя по маминым словам (в эти годы ей было соответственно четырнадцать-девятнадцать лет, т.е. человеком она была уже взрослым), тогда еще епископ Алексий бывал довольно часто в их доме, но в основном в кабинете у дедушки, за общим чаем в столовой она его помнит всего несколько раз.
Думаю, что магистерская диссертация опубликована не была, хотя и была защищена, так как почти сразу началась Первая мировая война, а докторская — по причинам, о которых я уже говорила.
Во время этой войны наша семья переехала в Москву, и дома у нас считали работу потерянной. У меня же все последние годы было ощущение, что не может не остаться хоть какого-то следа деятельности Владимира Александровича. И вот 18 декабря 1984 г.. под Николин день, в библиотеке ЛДА мне дали два тома работы о св.Иосифе песнописце, на титульном листе которой заглавие и автор — В.Рыбаков. Что он священник — не указано. Видимо, из тех же соображений, из которых экземпляры работы хранились у разных знакомых. В целях непотопляемости. Это второй экземпляр машинописного текста с большим количеством рукописных вставок по-гречески, сделанных дедушкиной рукой под копирку.
Работа передана в ЛДА в мае 1957 г. Кем — можно установить по архивам библиотеки. Судя по состоянию страниц, она так и пролежала без малого двадцать восемь лет, и никто ее не читал.
Двадцать шестого августа 1933 года, пароход «Волховстрой» прибыл в бухту Ногаево, и приступили к выгрузке заключенных. В числе прибывших в Северо-Восточные исправительно-трудовые лагеря были воры и бандиты, в основном рецидивисты, лица, осужденные за бытовые преступления — убийства, растраты и тому подобное (их было сравнительно немного) и, наконец, «враги народа» — политические заключенные. Последняя группа была самая многочисленная и самая разнообразная по своему составу. В нее входили представители старой интеллигенции, молодые вольнодумцы и более зажиточные и наиболее трудолюбивые крестьяне. В бухте Ногаево порт еще только начинали строить, потому выгрузка производилась у временных причалов. Заключенные, в числе которых был Александр, длинной вереницей медленно выходили на берег. Позади осталось около шести суток пребывания в трюме в страшной тесноте и духоте, вода в ржавой посуде, сухари, испорченная селедка и еще какое-то подобие еды. Пребывание в трюме имело некоторые особенности. Охрана находилась на палубе и боялась спускаться в трюм, поэтому уголовники, которые были хорошо организованы и представляли единую сплоченную семью, чувствовали себя господами положения. Началась игра в карты, которая шла день и ночь, а проигравшие грабили последние вещи у «врагов народа», главным образом у тех, кто только что попал в заключение.
Большинство заключенных ехало из других лагерей и у них грабить было абсолютно нечего. Но зато была представлена полная возможность поиздеваться над ними, чтобы немного скрасить однообразие и утомительное путешествие. После выгрузки всех заключенных поместили на огороженные участки и затем начали формировать небольшие партии и направлять в разные лагерные пункты.
Александру повезло. Его оставили в Магаданском лагере и поручили выполнять различные геодезические работы на строительной площадке. Вначале ему не доверяли и постоянно проверяли результаты его работ, но постепенно он завоевал доверие. В Магадане осталось сравнительно немного заключенных, большинство было направлено на золотые прииски или на строительство дорог. Одно только мешало Александру: он ощущал страшную слабость, и все время ему хотелось спать. Начиналась снова цынга, но он не подозревал этого. В середине сентября, когда он пришел в лагерный пункт на обед, ему сообщили, что его вызывают в УРО (Учетно-распределительный отдел), по-видимому для перевода на другую работу. Когда он пришел в барак, где помещался УРО, ему предложили подождать в конце коридора. Там сидел на скамейке невысокий смуглый человек с хитрым и неприятным выражением лица, он походил на уголовника. Вскоре пришел стрелок охраны и встал с винтовкой в руках в середине коридора. Сотрудник УРО вышел из комнаты, передал запечатанный пакет стрелку и сказал, указывая на Александра и другого человека: «В штрафную командировку. Вот это ваши люди». Они все трое вышли из барака. Оба заключенных шли впереди, а стрелок сзади.
Спутник Александра сильно хромал, и они двигались медленно. Дорога поднималась на сопку, которая отделяла Магадан от моря. Поселок Магадан был расположен в лощине на расстоянии около трех километров от моря. Дойдя до моря, они направились вдоль берега к строящемуся порту Ногаево и затем дальше. Штрафная командировка называлась «Корейский ключ». Когда-то там добывала золото артель корейцев. Судьба их неизвестна; много старателей погибло в этом угрюмом крае от голода и лишений. Название ключа сохранилось на долгие годы. Пройдя около пяти километров от того места, где производилась высадка, они повернули в сторону и стали удаляться от моря. Подъем был крутой, узкая извилистая тропинка пролегала рядом с ручьем. Дорогой спутник Александра несколько раз пытался заговорить с конвоиром, но тот ничего не отвечал. Александр шел молча, углубившись в свои думы. Он знал, что на штрафную командировку его направили за побег из лагеря, совершенный восемь месяцев тому назад. Постановление, по-видимому, было вынесено давно, но отбытие наказания отложили до прибытия в Магадан, чтобы наказание сделать более суровым. Он знал, что Северо-Восточные лагеря считались одними из самых страшных. Но несмотря на это, он ощущал какой-то необыкновенный душевный подъем, такой подъем, который больше никогда не повторился до конца его жизни. Была какая-то отрешенность от земли. Ему казалось, что он парит где-то в вышине, и все земное представлялось мелким, ничтожным и далеким. Он ощущал незримую, благостную и могучую поддержку свыше. Ему было легко идти, но дух его, казалось, покинул бренное тело. Он знал, что находится под покровом Всевышнего и ничто ему не угрожало. В его Душе царили небывалая радость и ликование. Это могли испытать лишь те, кто хотя бы на мгновение соприкоснулись с Высшим Миром. Его не страшили жалкие усилия тех, кто пытались сломить его волю и погубить. Ему хотелось сказать: «Напрасны все ваши усилия! Что вы можете сделать со мной, когда у меня такой Могучий Покровитель!» Тропинка круто поднималась вверх и резко заворачивала влево к лагерю. Александр обернулся и посмотрел назад. Картина, которую он увидел, запомнилась на всю жизнь. Осенний день клонился к вечеру. Две черные крутые сопки, примыкавшие друг к другу, оставляли для взора просвет в виде треугольника, обращенного вершиной вниз. В верхней части — небо, покрытое зловещими, свинцовыми тучами, внизу — угрюмое, бурлящее море. Таким должен был выглядеть вход в ад.
Лагерь состоял из палаток, обнесенных оградой из колючей проволоки. Он имел форму прямоугольника. По углам стояли вышки, на которых виднелись фигуры часовых. Порядки были жестокие: если заключенный подходил близко к ограде, часовые стреляли без предупреждения. На штрафной командировке заключенных использовали на лесозаготовках. Если заключенный не выполнял норму, то он получал триста грамм хлеба. Суп и каша выдавались в очень малом количестве, поэтому хлеб являлся основным продуктом питания. Если человек несколько дней подряд получал по триста грамм, то он настолько ослабевал, что не мог выработать норму, и был обречен на гибель. Первое время работа была нетрудная: собирали в кучи хворост на участках, где недавно был лесной пожар, затем производили повал леса, распиливали на коротыши и укладывали в штабеля. Эта работа производилась недалеко от лагеря. Когда выпал снег, работа стала более тяжелой. Утром после завтрака, заключенные выходили за ворота и, разбившись на группы по три человека, брали сани-розвальни, впрягались в них и поднимались на вершины прилегающих сопок. Там нужно было заготовить лес, снести к саням, сложить, увязать веревками, и затем начинался спуск с крутой сопки. Нужно было держать сани, чтобы не понеслись вниз и не разбились о пни или деревья. Внизу на площадке у лагеря лес обмеряли и отмечали, кто выполнил и кто не выполнил норму. Утром происходили стычки и перебранка между группами, каждый старался захватить лучшие сани и веревки для увязки дров. Обычно это доставалось уголовникам. В лесу тоже старались захватить более выгодные участки, на которых деревья росли ближе одно к другому. На участках с редким лесом приходилось далеко носить бревна по снегу, люди выбивались из сил и не могли выполнить норму. Зимний день короткий; нужно было засветло вернуться в лагерь. Вечером все толпились около железной печки, сушили портянки и лапти и непрерывно ссорились и переругивались. На штрафной командировке выдавались шапки круглой формы, опушенные мехом. Такие шапки носят татары в Поволжье. Очень странное зрелище представляла процессия бледных, измученных людей, запряженных в сани, которые вереницей спускались с сопок в рваных бушлатах, лаптях и татарских шапках. Цынга у Александра быстро развивалась, на теле появились пятна, усиливалась сонливость и слабость, обычная пища казалась отвратительной, хотелось все время чего-либо кислого, зубы шатались, кровоточили. В конце октября, когда Александр встал утром, он почувствовал, что левая нога у него согнулась в колене и не разгибалась. Он пошел в медицинский пункт, хотя был уверен, что это бесполезно. К его удивлению, лекпом (фельдшер) осмотрел его, записал фамилию и сказал «цынга второй степени».
Александра перевели в палатку для цынготных больных и на работу больше не посылали. Вся бригада, в которой он числился, ему завидовала. В палатке для цынготных находилось несколько человек уголовников, которые, чтобы избавиться от работы, отрубили себе пальцы или причинили себе тяжелые ожоги. Там находился и человек, с которым Александр прибыл на штрафную командировку. Он рассказывал уголовникам бесконечные истории про «Платона-кречета», «Пещеру Лихтвейса» и тому подобное и пользовался их симпатиями. Единственным лекарством от цынги являлась настойка из кедровника, которую пили в большом количестве. В конце октября на штрафную командировку прибыло большое количество заключенных, в числе их было несколько священнников и мирян-верующих. Александр их видел издали, но ни с кем из них не познакомился. Он узнал также, что на штрафную командировку они попали по обвинению в религиозной пропаганде среди заключенных.
В начале декабря штрафную командировку перевели из «Корейского ключа» в другое место, расположенное в 13 километрах от Магадана по дороге к Атке. Разместили всех в брезентовых палатках, отепленных изнутри старыми ватными бушлатами или паклей, проложенной между двумя листами толя. В каждой палатке размещалась одна бригада. В середине был проход, а по краям низкие нары из жердей. Ночью дневальный топил печь-времянку, изготовленную из железной бочки. Пока печь топилась, было сносно, но если она затухала, то холод был леденящий. Александр значительно поправился и его зачислили в бригаду. Основной работой была заготовка леса.
Местность была холмистая, но не было таких крутых сопок, как на «Корейском ключе», хотя лесосека находилась на большом расстоянии. Работа бьла такая же, как и раньше: утром после жалкого завтрака бежали к месту, где были сложены сани, разбивались на «тройки» и везли сани в лес. Возвращались с наступлением темноты, сдавали дрова приемщику и после проверки возвращались в лагерь.
Часто дули сильные ветры, и разыгрывались метели. Ночью Александр иногда просыпался, слушал как ревел ветер, дрожала палатка, дребезжала железная печная труба, и невольно думал: «Заметет дорогу к лесосеке, трудно будет тянуть сани. Сможем ли выработать норму, если не выработаем — 300 грамм хлеба».
В палатке с Александром помещались четыре священника и двое мирян, которые находились под следствием по обвинению в религиозной пропаганде среди заключенных. Это были: отец Иосиф Телица, отец Александр Романов, отец Рафаил Мильчук, отец Сергий Ананьев, Павел Свиридов и Степан Козлов.
Священник Иосиф Телица был маленького роста, худой, старый, сгорбленный человек. Он был болен; измучен и издерган, ходил с трудом и сторонился всех. Было ясно, что он совсем изнемогал от голода и тяжелой работы. Священник Александр Романов, среднего роста, широкоплечий с русыми волосами и бородкой, большими голубыми глазами и правильными чертами лица мог быть назван «русским красавцем». Он был моложе других, на вид ему было около 35 лет. Несмотря на открытое и приветливое лицо, он говорил мало, не потому, что он не доверял другим, а скорее из-за большой внутренней напряженной работы, которая всегда происходила в нем. Александр старался представить себе его на литургии в скромной сельской церкви и думал, что он, наверное, пользовался большим уважением и любовью среди своих прихожан.
Священник Рафаил Мильчук, среднего роста, худой, нервный, немного сгорбленный, темноволосый украинец, в возрасте около сорока лет был самым общительным и разговорчивым. Александру удавалось с ним чаще поговорить, чем с другими. Самым замечательным человеком был священник Сергий Ананьев. Высокого роста, тонкий, худощавый, в возрасте около сорока или сорока пяти лет, с рыжеватыми волосами и бледным лицом, от которого, казалось, исходил какой-то внутренний свет, он оставил в памяти Александра сильный, незабываемый след. Внешне это был тихий, молчаливый человек с мягкими манерами и необыкновенным самообладанием. После работы, когда все ложились спать, он один стоял в проходе между нарами и молился почти всю ночь напролет. Александр был моложе него, но после работы засыпал в полном изнеможении. Ночью он часто просыпался и видел фигуру молящегося священника. За кого он молился? По-видимому, за тех, кто окружал его, за тех, кто нуждался в помощи Господа. Какая Незримая Сила поддерживала его?
Та Незримая Сила, которая превратила простых рыбаков в апостолов христианства. Та Незримая Сила, которая давала мужество первым христианам в эпоху гонений и преследований. Иногда какой-либо уголовник просыпался ночью и набрасывался на него с руганью, крича: «Уходи отсюда, а то намелишь какую-нибудь беду!» Отец Сергий молча переходил на другое место и продолжал молитву. Павел Свиридов был простой крестьянин, среднего роста, худощавый, пожилой человек с открытым и приветливым лицом; он располагал к себе. Все относились к нему хорошо, и даже уголовники не задевали его. После прибытия в новую командировку, Александр очень скоро познакомился с ним. Одиночество тяготило Александра, и у него была потребность хоть немного поговорить с кем-либо по душам. Вечером после работы он старался перемолвиться с ним хоть несколькими словами. Степан Козлов был крестьянин, человек высокого роста, крепкого телосложения. Твердо очерченными чертами сурового лица и военной выправкой он походил на старого солдата. Говорил он очень мало и обычно только со Свиридовым и со священниками. Они работали вместе. Александр знал, что отец Иосиф, отец Александр, Свиридов и Козлов обвинялись по одному делу — коллективной пропаганде. Вечером в палатке Александр постоянно ощущал их присутствие, но поговорить по душам удавалось редко. Всегда кругом толпились другие люди. Однажды вечером какой-то уголовник из другой палатки лег на место Александра и ему пришлось ждать, пока он уйдет. Вступать с ним в драку было бесполезно: после цынги Александр сильно ослабел, а кроме того уголовники всегда поддерживали друг друга. Александр присел у печки, где сидели дневальный и отец Рафаил, которому, по-видимому, не спалось. И здесь, ночью, в тишине, между ними началась задушевная беседа. Отец Рафаил говорил о той помощи, которую человек получает свыше в трудные минуты жизни или когда находится на краю гибели.
«Поверьте, Александр, в трудные минуты я получал помощь или поддержку. Иногда это был человек, или Господь посылал мне книгу, которая разрешала мои сомнения, но помощь всегда была». Они сидели и беседовали больше часа, Александр внимательно слушал и старался запомнить слова отца Рафаила. Место Александра освободилось. Он пожелал спокойной ночи отцу Рафаилу и лег успокоенный и умиротворенный, невольно размышляя, что эта беседа явилась еще одним подтверждением слов священника. В другой раз Александр беседовал с отцом Рафаилом и сказал, что когда он освободится, то будет вести уединенный образ жизни и будет много читать. Отец Рафаил посоветовал ему прочитать творения Святого Иоанна Златоуста и добавил, что они написаны простым языком. С отцом Сергием беседовать приходилось редко, но в его взгляде, в доброй ласковой улыбке, Александр всегда находал молчаливую помощь и поддержку. Однажды он попал на работу в одну «тройку» с отцом Сергием. Третьим был болезненный крестьянский мальчик, который молча работал, не обращая ни на кого внимания. День был солнечный, мороз небольшой, и в лесу было тихо. Они напилили дров, таскали бревна и укладывали их на сани. На несколько минут Александр и отец Сергий остались вдвоем, и могли поговорить. Александр признался отцу Сергию, что в глубине души он верующий, но скрывает это от других. Отец Сергий улыбнулся доброй мягкой всепрощающей улыбкой. Он не осудил его за малодушие и сказал: «В эпоху гонений на христиан очень многие люда были тайными христианами. Вот и вы принадлежите к таким же».
В середине января всех четырех священников, Свиридова и Козлова, перевели в палатку строгого режима, они работали внутри лагеря, пилили и кололи дрова на кухню или выполняли работы по уборке. Видеться с ними удавалось редко, и в основном только со Свиридовым. Несколько раз он делился с Александром хлебом, который ему выдавал повар в виде премии. Снег становился все глубже, лесозаготовки отодвигались дальше от лагеря, с каждым даем становилось все труднее выполнять норму. Почти все начали сдавать. Хлеб нужно было съедать немедленно после получения, иначе его могли украсть. У кухни по вечерам толпились люди и просили добавки, которой им обычно никто не давал. Вспыхивали беспричинные ссоры и драки. Уголовники начали воровать друг у друга, раньше от них страдали только политические. Вечером люди сушили у печки мокрые рукавицы и портянки и ни на минуту не отходили, иначе вещи могли украсть. На помойке после работы рылись люди, отыскивая остатки пищи. Эти люди были обречены на гибель от желудочно-кишечных заболеваний. Александр не мог поправиться от перенесенной цынги и слабел с каждым днем. Его не принимали в свои «тройки» более работоспособные заключенные из числа крестьян, и приходилось работать с такими же слабосильными, как он. Однажды у Александра произошла странная встреча с человеком, который спас ему жизнь. Это было утром. Лапти у Александра совсем развалились, и он зашел в каптерку в надежде заменить их на лучшие. Но в каптерке ничего лучшего не было. Александр вышел из ворот и побежал догонять членов своей «тройки». Внезапно его остановил какой-то незнакомый человек. Он был одет в новое лагерное обмундирование темного цвета. «Куда вы идете?» — спросил он. — «Почему у вас рваная обувь?»
Александр объяснил, что он хотел заменить лапти на другие, но ничего не нашел. «Но вы отморозите ноги». — «Что делать? Надо идти. Мои напарники уже ушли». Человек в черном помолчал мгновение, затем он начал говорить, как будто он убеждал невидимого собеседника. Он говорил о том, что политические, которых считают «врагами народа», проявляют большую добросовестность, чем уголовники, для которых делают все возможное, но, несмотря на это, они только воруют, обманывают и отлынивают от работы. Он произвел очень странное впечатление на Александра, а то, что он говорил, было совсем крамольным. Затем он обратился к Александру и сказал: «Я новый воспитатель в штрафной командировке. Моя фамилия … . Как ваша фамилия? Какая у вас специальность и почему вы сюда попали?» Александр сообщил ему эти сведения. Человек в черном сказал: «Я постараюсь вам помочь. Я включу вас в список на освобождение от штрафной командировки и перевод в обычный лагерь».
Александр поблагодарил его и побежал догонять своих. Этот человек со странными манерами и тихим голосом не походил ни на кого из грубых администраторов, но Александр не придал значения его обещанию. Администрация в лагерях настолько изолгалась, что верить ей нельзя было. На постройке какого-либо завода или дороги начальник лагеря объявлял: «Вот кончите постройку и поедете домой»! Крестьяне выбивались из последних сил, надеясь на освобождение, и готовы были убить тех, кто работал не так усердно. Затем работа заканчивалась, и их направляли в другой лагерь. Но однажды, поздно вечером, когда он проснулся, он услышал разговор у печки между бригадиром и двумя людьми из его бригады. Бригадир сказал, что его вызывали в УРБ (Учетно-распределительнре бюро) и сообщили, кто из его бригады будет освобожден на следующий день. Указывая в сторону Александра, он добавил: «И этот тоже, досрочно». — «Ну, этот все равно долго не протянет», — заметил его собеседник.
После выхода из штрафной командировки, Александра приняли на работу в Магадане в Строительный отдел. Чувствовал он себя плохо, и трудно было надеяться, что он поправится. Работать приходилось вместе с вольнонаемными сотрудниками треста Дальстрой. Большинство из них сторонилось заключенных, одни действительно считали их врагами народа, другие боялись себя скомпрометировать. Один только инженер Е. проявил к Александру сочувствие — в течение месяца он ежедневно отдавал Александру свои талоны на ужин в столовой. Возможно, что эта помощь вернула Александру силы. Строительный отдел помещался в большом деревянном бараке. Во всю длину барака шел коридор, а по обе стороны располагались помещения для работы. Вход в барак был посредине. С левой стороны от входа размещались лагерные учреждения, а с правой стороны Строительный отдел. Весной 1934 года, в конце апреля, во время обеденного перерыва, когда все сотрудники разошлись, Александр очень быстро пообедал и вернулся в барак. Войдя, он увидел отца Рафаила в конце коридора и недалеко от него стрелка с винтовкой. Взволнованный и обрадованный, Александр попросил у стрелка разрешения поговорить с отцом Рафаилом. Получив разрешение, он побежал в свою комнату, там, к счастью, лежала целая буханка черного хлеба — подарок инженера Е. Он отдал хлеб отцу Рафаилу, они сели рядом, и отец Рафаил рассказал, что произошло после перевода Александра из штрафной командировки в Магадан. «Все мы помещались в отдельной палатке, которая находилась внутри двора и была огорожена колючей проволокой», — начал свой рассказ отец Рафаил. «Кроме нас было несколько человек уголовников, которые находились под следствием. Все они обвинялись в тяжелых преступлениях, совершенных в лагере. Вначале некоторых из нас использовали для работы внутри зоны, но затем никого из палатки больше на двор не выпускали. Однажды, поздно вечером, это было в конце февраля или в начале марта, когда все уже спали, палатку окружили стрелки военизированной охраны. Затем внутрь вошел сотрудник ОГПУ со списком в руках. Он вызвал отца Александра Романова, отца Иосифа Телицу, Павла Свиридова, Степана Козлова и меня. Нас всех вывели из палатки и под усиленным конвоем повезли на грузовике в Магадан. В автомашине находился еще один заключенный. В Магадане грузовик подъехал к помещению, где находилось ИСО (Информационно-следственный отдел). Мы все пятеро сошли с грузовика и стояли на улице у входа. Затем нас стали по очереди вызывать и вводить в помещение. Меня ввели последним. В большой комнате у окна, около письменного стола, стоял К. — исполнявший обязанности начальника ИСО. У входа и по сторонам стояли сотрудники ОГПУ. Посредине комнаты на полу сидели оба священника, Свиридов и Козлов. Руки у них били связаны за спиной. К. посмотрел на меня с усмешкой и спросом:
– Видишь?
– Вижу, — ответил я.
– Ну, и что ты видишь?
– Смерть вижу, — ответил я громко.
– Если не отречешься от своего Христа, то и тебя ждет то же самое.
– Нет, никогда не отрекусь, — ответил я.
Он сделал знак, мне связали руки и посадили на пол возле других. Сотрудники ОГПУ переговаривались о чем-то между собой. Затем нам помогли подняться с пола, вывели наружу и усадили в автомашину. Мы ехали сравнительно недолго и вскоре свернули в сторону от шоссе. Была уже глубокая ночь. На поляне около сопки была вырыта яма. К ней подводили по два человека и расстреливали. Меня подвели последним. Еще раз спросили, не отрекусь ли я от Христа. Я ответил, что не отрекусь, и читал про себя молитву. На душе у меня была радость, что удостоился венца мученика. Но меня не стали расстреливать. Мне развязали руки и приказали зарывать могилу. Заключенный, который ехал с нами в автомашине, помогал мне закапывать убиенных. — Что вы чувствовали? — Перебил его Александр, не выдержав.
– Я ощущал страшную горечь и тоску. Я приготовился к смерти во Христе, но мне не дано было умереть вместе с ними, и я должен был оставаться на земле. Нас двоих посадили на автомашину и повезли обратно на штрафную командировку. Мужество убиенных произвело сильное впечатление на стрелков охраны, они сидели подавленные, а один из них, который находился рядом со мной, что-то бессвязно говорил о том, что они сами люди неплохие, но выполняли то, что им было приказано. Казалось, он оправдывался перед самим собой. А у меня в глазах стояла картина, которая возникла в моем воображении. Мне казалось, что я стою на берегу реки с быстрым и стремительным течением. Вода кажется черной, а берега занесены снегом. Они все четверо в белых одеждах сели в лодку, оттолкнулись от берега и поплыли через реку, а я один остался на берегу, тоскуя о том, что они не взяли меня с собой в лодку». Отец Рафаил некоторое время сидел молча. Видимо, он снова переживал все то, что видел. Затем он продолжал: «Когда я вернулся в палатку один, никто не спал. Отец Сергий молился. На другой день один из уголовников мне рассказал, что, когда нас увезли, на всех напал панический страх. Некоторые тряслись как в лихорадке. И тогда встал отец Сергий, который почти никогда ни с кем не говорил, и заговорил. И все самые отъявленные воры и бандиты слушали его, затаив дыхание. А он говорил о суетности и тщете нашей жизни и о том вечном блаженстве, которое ждет тех, кто покается. Говорил о разбойнике благоразумном и о его прошении. И все это было для них так ново и необычно. И казалось им, что его устами говорит кто-то другой».
– Что стало с отцом Сергием?
– Отец Сергий вскоре освободился из лагеря и уехал. На этом окончился рассказ отца Рафаила. Александр простился с ним и больше никогда его не видел и не слышал о нем.
Послесловие
Все, что здесь изложено — правда. Прошло много лет. Отдельные детали улетучились, но основные события и лица врезались в память. Никого из участников этих событий не осталось в живых, поэтому можно было назвать все имена. Александр один пережил всех. Давно уже ему следовало написать о мучениках христианства. И теперь, когда это сделано, он почувствовал какое-то облегчение как человек, который выполнил свой долг. Пусть это повествование будет венком на могилу усопших.
25 мая 1877 года в деревне Малые Подберезы под Свияжском, Казанской губернии, в семье крестьянина Киприана Васильевича Овечкина родился сын Димитрий. Семья была малограмотная, но детям стремились привить любовь к знаниям и веру. Не случайно Димитрий Киприанович, уже в девятнадцатилетнем возрасте окончивший Казанскую учительскую семинарию, определил свою судьбу — нести свет знаний своему народу, плоть от плоти и кровь от крови которого он был.
В Казани молодой учитель встретил свою будущую жену, купеческую дочь Ольгу Григорьевну Китаеву. Несколько лет они вместе учительствовали на Урале. На оборотной стороне своего фотопортрета, сделанного в 1901 году в Кунгуре, Димитрий написал будущей жене Ольге наивные, но трогательные стихи, в которых были такие строки:
«Тебя ждут испытания, Но счастье — впереди, И ты, моя красавица, Смелей вперед иди!»
Ольга Григорьевна всю жизнь хранила эту фотографию и передала ее детям.
Перед свадьбой Димитрий и Ольга переехали на родину Ольги Григорьевны, в город Осу под Пермью, где жили ее родители — уважаемые в городе купцы Китаевы. Оса, ранее называемый Осинским Острогом, стоял на высокой горе на берегу реки Камы. С первых лет существования города его украшал благолепный каменный храм Успения Пресвятой Богородицы. Вор и богоотступник Емельян Пугачев, окружив Осинский Острог, яростно штурмовал город, но долго не мог его взять — он больно жалил, как оса, за что и получил, говорят, свое имя. С этим городом и с этим храмом была связана вся дальнейшая жизнь Димитрия Киприановича, ее самые радостные и горестные страницы.
Свадьбу сыграли в селе Буткеево под Осой, где Димитрий Киприанович преподавал математику, а Ольга Григорьевна — русский язык. Один за другим родились семеро детей: Елена, Геннадий, Валентин, Августа, Лидия, Алексей и младшая, «последыш», как называла ее Ольга Григорьевна, Ангелина, Аля.
За несколько лет до революции Димитрий Киприанович принял решение поступить в духовную семинарию и стать священником. Это произошло во многом под влиянием родителей жены — глубоко верующих людей. Нелегко было отцу большого семейства на четвертом десятке лет так круто изменить свою жизнь, да и время было тяжелое, военное. Но решение было твердым.
Окончив семинарию, отец Димитрий стал служить в Успенском храме города Осы. Дети с малых лет помогали отцу в храме: Геннадий — чтецом, Елена, Августа и Лидия пели в хоре, а при архиерейской службе втроем исполняли Ис полла эти, дэспота. Ангелина в это время стояла со всеми на хорах и смотрела вниз на сестер. «Вырастешь, и ты у меня исполатчицей будешь», — говаривал регент Сперанский. Вся семья отличалась музыкальностью и красивыми голосами, были и альт, и дискант, и меццо-сопрано, и баритон, и тенор. Семья часто собиралась вместе, и тогда звучал домашний хор в сопровождении гитары, балалайки. Люди останавливались под окнами, особенно летом, когда окна были открыты, и подолгу слушали.
Отец Димитрий служил и в огромном летнем Троицком соборе. В 1917 году его строительство было закончено — купцы и жители города и окрестных сел не жалели средств на храм. Архиерейские службы в Троицком соборе были торжественны и благолепны.
Овечкиных в городе уважали и любили, да и было за что — семья была небогатая, но благочестивая и дружная. Отношения между родителями и детьми всегда были самые добрые. Даже в тяжелые времена в семье никогда не кричали и не ссорились. Дети помогали родителям не только в храме, но и по хозяйству — смотрели за коровой, козой, кроликами. Животных в доме всегда было много: кошки, собаки, даже домашний скворец, который сопровождал хозяев во всех прогулках, перелетая с плеча на плечо.
Детей в семье учили не только читать Евангелие, но и жить по-евангельски. «Когда я была маленькой, — вспоминала Ангелина Дмитриевна Овечкина,- нашла однажды около дома беленькую блестящую денежку и, радостная, прибежала домой сообщить об этом маме с папой. Сказав, увидела по папиному лицу, что сделала что-то нехорошее. Отец никогда не поднимал руку, не повышал голоса, ему достаточно было только посмотреть — и мы понимали. Он сказал: «Ты, Аличка, пойди и положи ее там, где нашла, потому что не ты ее потеряла и она не твоя. Тот, кто потерял, придет и возьмет». Я все сделала так, как он сказал. Позже, когда подросла, я поняла, что никто за теми деньгами не пришел, но для меня, четырехлетней девочки, это был, наверное, первый нравственный урок, и я на всю жизнь запомнила: чужое брать нельзя.
Потом, когда немного подросла, помню, любила сидеть с подружками на лавочке, а мимо, по дороге, ходили барышни и дамы с детьми, хорошо одетые. Время было тяжелое, иногда и надеть было нечего, почти весь город в лаптях ходил, а тут — первые сандалии у богатых девочек появились. Увидела я их однажды, пришла домой и говорю маме: «Девочки ходят в таких красивых сандалиях — как бы мне такие!» Папа услышал и сказал: «Аличка, это называется зависть. Завидовать никогда никому не надо. Довольствуйся тем, что у тебя есть. Придет время, будет и у тебя что-нибудь хорошее».
Много таких уроков дал мне отец. Когда я пошла учиться в школу, со мной вместе учились дети из разных семей, в том числе и других национальностей. Коля Бабынин, с которым я занималась как с отстающим, дразнил одну мою подружку «еврейкой», другую — «татаркой», и это меня очень огорчало. Увидев это, отец однажды сказал: «Аличка, скажи Коле и сама знай, что каждый человек Богом создан, еврей ли он, татарин, русский — все люди одинаковые». Если бы каждый в детстве получил такие уроки и впитал их в себя, может быть, не было бы в России ни революции, ни войны, ни разрухи».
В 1922 году храмы уральского города Осы, как и тысячи других российских храмов, подверглись ограблению, именуемому советской властью «изъятием церковных ценностей». Отец Димитрий отказался работать в «Комиссии по передаче церковных ценностей» и, согласно решению местного ГПУ, был осужден на шесть месяцев условно. Несмотря на это решение, он был заключен в острог почти на год, а после освобождения работал бухгалтером в одном из советских учреждений.
В 1923 году, когда революционные бури немного утихли, отцу Димитрию было разрешено вернуться к обязанностям священнослужителя. Храмы были уже разграблены и почти пусты, но богослужения отца Димитрия были все так же ревностны и проникновенны. Он ходил безотказно на все требы днем и ночью, в зной и в стужу. Его неоднократно вызывали в Осинский ОГПУ и предлагали сотрудничество с властью. Однажды, это было в 1925 году, отец Димитрий, придя домой, выложил на стол что-то завернутое в материю и сказал Ольге Григорьевне: «Вот, панагия». Это было предложение стать «красным архиереем». Отец Димитрий его не принял. Всю жизнь учивший вере и верности Церкви, он не мог допустить и мысли о предательстве того, что было для него святым, хотя и понимал, что отказ от сотрудничества с властью может обернуться бедой не только для него, но и для всей семьи.
В доме у отца Димитрия, в то время уже настоятеля храма и благочинного, начались обыски. Вскоре Овечкиных выселили из дома церковного причта, и началось их скитание по чужим квартирам, которые приходилось снимать, выкраивая деньги из небогатого семейного бюджета. Батюшку, обладавшего большой физической и духовной силой, эти трудности сломить не могли. Гораздо больше страданий ему, как пастырю, причиняли разнузданная атеистическая пропаганда и отход народа от веры отцов. В конце 20-х годов в моду вошли так называемые научные диспуты между представителями советской науки и священнослужителями. В столице блистали своим остроумием обновленец Введенский и нарком А.В.Луначарский. В то время как слово истинных поборников веры не могло просочиться сквозь советскую цензуру, диспут обновленца и атеиста был напечатан большим тиражом как образец «научного спора». Отец Димитрий, единственный из местных священников, участвовал в трех диспутах (больше не допустили), организованных в Перми. Ольга Григорьевна увещевала: «Митя, зачем ты участвуешь в этих диспутах, тебя опять посадят! Что мы делать-то будем?» «Ученые» из Перми и Свердловска защищали атеистические лозунги, а отец Димитрий стоял за веру крепко, один. И посадили его одного.
Произошло это в 1929 году. Тюрьма находилась на горе, рядом с бульваром, где прогуливались горожане. Сюда, на бульвар, приходили Ольга Григорьевна с младшей дочерью Ангелиной. По записке жены батюшка в условленный час стоял на четвертом или пятом этаже у окна с решеткой. Имущество их конфисковали, ничего из ценных вещей Ольга Григорьевна спрятать не успела, и на жизнь у семьи не осталось никаких средств. «Ничего мне из вещей не жалко, — говорила матушка, — только корову жалко».
В марте 1930 года полномочными представителями ОГПУ Урала священник Димитрий Овечкин был приговорен по статье 58-10-11 УК РСФСР к трем годам лишения свободы без конфискации имущества (все конфисковано было сразу после ареста).
Матушка отца Димитрия, Аля и инвалид Алексей (в детстве повредил ногу и с тех пор ходил на костылях) переселились в маленькую избушку в три окна. Остальные дети повзрослели и разъехались. «В этот домик к нам приезжали по разнарядке «кантарить» картошку по Каме, — вспоминала Ангелина Дмитриевна. — Они ночевали у нас на полу, утром шли на пристань, где ожидала их изнурительная работа на весь день, а вечером, приходя с работы, рассказывали, у кого посадили, у кого угнали на работы родных и близких».
Кругом разруха, голод, да еще клеймо членов семьи «врага народа» — много горя хлебнула семья. Аля заканчивала четвертый класс первой ученицей, но дальше ей учиться было нельзя как дочери «лишенца», разве что только отрекшись от родителей. Многие в те годы писали такие заявления об отречении, публиковавшиеся в местных газетах, но Аля этого не сделала. Она уехала к сестре Августе в Бигбарду и там доучивалась.
Отбыв срок в Соликамске на соляных шахтах и став инвалидом, отец Димитрий должен был жить на поселении в Кудымкаре. Туда приехали и Ольга Григорьевна с сыном Алексеем. В 1936 году они втроем перебрались в Майкоп, к старшей дочери Елене. Ольга Григорьевна скучала по родине, говорила: «Митя, поедем умирать в Осу». Он сначала не решался, но осенью 1937 года согласился на уговоры жены.
Весть о возвращении Овечкиных сразу разлетелась по городу, но встретиться с отцом Димитрием многие так и не успели. Его, инвалида с больными ногами и поврежденным позвоночником, арестовали по обвинению в участии в якобы существовавшей в Осинском районе контрреволюционной повстанческой организации, проводившей антисоветскую пропаганду и агитацию. На основании этого обвинения УНКВД по Свердловской области приговорил отца Димитрия к высшей мере наказания — расстрелу. Решение было приведено в исполнение 14 ноября 1937 года. В архивных материалах нет сведений о месте расстрела и захоронения. Как правило, подобные приговоры исполнялись по месту их вынесения…
Семья не знала ни о приговоре, ни о расстреле. Ольга Григорьевна ждала, что муж вернется, как уже не раз возвращался: «Пока у меня нет официального извещения, я буду ждать…» Она отправила запрос на Лубянку и получила ответ: «Овечкин Д.К. умер в 1942 году». Пермская епархия назначила Ольге Григорьевне пенсию — дети, сами в то время живущие бедно, мало чем могли ей помочь. Умерла Ольга Григорьевна в 1961 году. Похоронили ее за кладбищенским Казанским храмом, за алтарем справа, там, где хоронили священников.
Когда Ангелина Дмитриевна пятьдесят лет спустя приехала в родной город Осу (а уехала она двенадцатилетней девочкой), город она не узнала: нет бульвара, театра, острога, к которому она бегала посмотреть на отца… Нет даже могилы матери на кладбище — одна ямка на том месте осталась. А где могила отца Димитрия — наверное никто никогда не узнает. Да и мало ли их на Российской земле — безвестных могил мучеников, погибших за веру в тюрьмах, лагерях, от болезней, от пули «идейных» убийц? Претерпевшие за веру до конца спаслись (ср.: Мф. 10, 22; 24, 13; Мк. 13, 13). Подумаем же о себе, забывших отеческие могилы, осквернивших святыни, но имеющих еще возможность раскаяться в содеянном и вернуться в Отчий Дом.
Святитель Василий Великий писал: «Будь подражателем праведно живущим и их жизнь и деяния запечатлей в сердце своем». Поэтому и взялся я писать о мученике Православной Церкви, своем дедушке.
Дед мой, Бенедиктов Андрей Николаевич, родился 29 октября 1885 года в селе Воронине Болыне-Мурашкинского района Нижегородской губернии в семье священника Бенедиктова Николая Александровича и супруги его Натальи Алексеевны (урожденной Соколовой).
Дед окончил Нижегородскую духовную семинарию и был оставлен в ней преподавателем. В семье сохранилась фотография его в форменном мундире служащего семинарии. Одновременно преподавал он и в гимназии, и в епархиальном училище. Собирался получить высшее образование, но жизнь не позволила. Он был рукоположен во священника и получил приход в селе Сунееве Пьянско-Перевозского района. В этом селе дед построил красивую церковь — она сохранилась неплохо, благодаря каменному своду и сегодня требует сравнительно небольшого ремонта. В Сунееве родились его дети: мой отец и дяди — Алексей, Анатолий, Борис, Николай, Герман и Евгений. Моя бабушка, Зинаида Петровна, была тоже из рода священников Хитровских и родилась в селе Линда-Пустынь Борского района, где и сегодня стоит в запустении построенная ее отцом церковь.
Послереволюционный период жизни отца Андрея более приличествует именовать житием. Лишенный гражданских прав, священник крестьянским трудом добывал пропитание для своей многочисленной семьи. Был одним из создателей сельхозкооператива. Но гонения на священнослужителей все усиливались и затрагивали родных.
В 1928 году был арестован и сослан за связь со ссыльным епископом Онисимом (Пылаевым) протоиерей Николай Федорович Фигуров — муж Анны, сестры отца Андрея (прот. Н.Ф.Фигуров погиб в трагическом 1937 году и был реабилитирован в 1956г.). Детям репрессированных учиться не давали. Мой отец был вынужден начать работать в 14 лет.
«Тридцатые» готовили новые серьезные испытания. В 1931 году отец Андрей был арестован. Хотя обвинений против него не выдвинули и вскоре освободили, он вынужден был покинуть Сунеево. С 1931 по 1934 годы о.Андрей служил в церкви св.Иоанна Дамаскина в Сергаче.
В 1934 году он арестовывается по подозрению в диверсии — попытке взрыва Сергачского районного военкомата. Через месяц абсурдное обвинение было снято, и он был вновь освобожден. Семья переехала в Горький и стала жить в пристройке Петропавловской церкви.
С 1934 до декабря 1936 года о.Андрей служил в Покровской церкви на главной улице города у банка. Сохранились описания и фотографии этого старинного храма, в котором когда-то находились не только местночтимые святыни и удивительный иконостас, но и некоторые реликвии Грузинской Церкви, подаренные в XIX веке собору Антонием — Католикосом Грузии (последним в период до установления автокефалии Грузинской Церкви).
В декабре 1936 года храм был закрыт, и о.Андрей перешел в Новокладбищенскую церковь (за тюрьмой напротив университета). Отец Андрей сумел быстро отремонтировать запущенный храм, построенный академиком архитектуры Покровским. В августе 1937 года дед был арестован по делу «Московского церковно-фашистского центра» и 4 октября расстрелян. В 1956 году — реабилитирован.
Такова канва жизни. В нашем взбаламученном и смятенном мире многим будет непонятно то, чем руководствовался этот человек в своих поступках. Многие говорили: опасно быть священником, надо уйти и найти другую работу, ведь грамотных маловато, возьмут. Отец Андрей так не поступил. Почему? Почему не пошел в обновленцы? Что заставило его стать на мученический путь, выбрать скорбный венец? Исследованные мною документы и собранные рассказы , многое проясняют.
Отец Андрей был очень волевым человеком. Это подтверждают воспоминания семейные и оценки, зафиксированные в личном уголовном деле, заведенном НКВД. Он знал, что его арестуют. Об этом он говорил своему старшему сыну Алексею, а дядя Леня рассказывал мне. По этому делу в НКВД избивали многих (а бить там умели) — в реабилитационном деле сохранились жалобы арестованных членов хора Петропавловской церкви. Напомню, что за незаконные способы ведения следствия в 1939-40-е годы были арестованы и расстреляны сотрудники областного управления НКВД вместе с начальником. Несколько человек из числа священников, проходивших по тому же делу, не выдержали и оговорили себя. Реабилитационное дело доказывает, что эти признания были самооговором.
Дед ни в чем не признался, никого не только не оговорил, но даже не назвал, отказался подписывать протокол допроса (видимо, из боязни, что ему что-либо припишут, а он не сможет прочитать, — он был очень близорук, а единственная записка из заключения сообщала, что он остался без очков). Последний его ответ в протоколе допроса: «Бросьте такие вопросы, все равно разговор со мной на эту тему будет бесполезный. Признаний я вам никаких не дам».
Итак, третий арест, пытки, осталась семья из восьми человек, младшему — восемь лет. Священник наедине с совестью, Богом и мучителями. И достойный ответ: «Разговор бесполезный».
Стойкость и твердость весьма и весьма редкая. Но может быть, это стойкость полуграмотного фанатика, ничего не понимающего и упрямящегося? Нет, об отце Андрее такого не скажешь. Близоруким он был не только по природе, но усугубил слабость глаз чтением. Моя бабушка исключительно много читала. Помню, что, бывая у нее, я часто возил из библиотеки ей большую хозяйственную сумку книг и толстых журналов. Так вот, бабушка говорила, что супруг всегда поражал ее глубиной познаний в разных областях. От него до потомков дошли ноты Литургии, Библия, полное собрание сочинений свт. Иоанна Златоуста и еще несколько книг. Пометки на полях последней характеризуют о.Андрея как весьма образованного человека.
Мог ли он пойти в обновленцы? Но это должно было означать бегство из стана погибающих за веру в стан ликующих, праздно болтающих. Такой путь исключен. Мерзок и отвратителен этот путь еще и потому, что «применительно к обстоятельствам», применительно к большинству нередко означает и «применительно к подлости» (в протоколе допроса о.Андрей так и выражается). Ведь истина не зависит от большинства или обстоятельств! Уходя в эту сторону — лжешь, ибо уходишь от истины Священного Предания. Нельзя!
Своей жизнью и смертью о.Андрей защищает истину Православной Церкви и попирает ложь ее хулителей. Крепится Русская земля такими мучениками. Откуда берется источник силы? Известно, что католицизм учит по принципу: «Хочешь понять — приходи и читай». Православие говорит: «Хочешь понять — приходи и живи». Живи так, как не только учили и писали, но и жили православные.
Отец Андрей укреплял людей своим примером доблестного исполнения долга в тяжелых испытаниях, не позволял им согнуться под бременем обстоятельств и невзлюбить других, он требовал достойно вести себя в любых условиях, находить способ делать порученное дело и добро людям, не зарывать свой талант в землю в любых обстоятельствах. Память о нем каждый раз заставляет распрямиться, понять, что все сложности нынешней жизни ничто перед испытаниями, выпавшими ему.
Все тайное и сокрытое станет явным — ложь отцов ослабит детей, а сила отцов и дедов, неожиданно проявленная через много лет (в архивы НКВД я смог заглянуть лишь три года назад), укрепит душу и поможет понять греховность уныния, спасительность жертвы.
В деревне Головина Московской губернии в 1893 году был создан женский монастырь Казанской Божией Матери. Решением схода крестьян деревни Головина и на пожертвования помещиков Сюланова, Лепшкина, Иокиша было организовано строительство новой церкви во владениях монастыря. Строительство шло быстро. B 1900 году оно было окончено. И монастырь вступил в период своего расцвета. Там было все необходимое: больница, гостиница, кельи для монахинь, трапезная. Украшением всего явилась церковь в честь Казанской иконы Божией Матери. Об одном священнике этого монастыря, отце Василии Лихареве, хотелось бы рассказать.
Отец Василий начал служить после окончания духовной семинарии. В Лихоборах служил он до начала Русско-Японской войны 1903-1904 гг., когда его назначили полковым священником в действующую армию. С фронта он вернулся с серебряной медалью, какими награждаются отличившиеся воины. Вернулся в свои прежние места. Пребывание на фронте еще более подняло его авторитет среди прихожан. Монастырь продолжал благоустраиваться: в 1914 году были построены собор и колокольня (последняя существует до нашего времени), богадельня и др.
После прихода к власти большевиков, в 1928 году, отобрали деревянную церковь и землю, но служба продолжалась в соборе, что вызывало недовольство властей. На территории деревни был организован колхоз. Началось гонение на служителей Церкви: конфисковали дома церковнослужителей — отца Виктора и отца Николая. Дом отца Василия не тронули, но самого сослали на два года в Тульскую область, где он продолжал служить Церкви. В 1930 г., вернувшись из ссылки, он застал Казанскую обитель в плачевном состоянии: собор превратили в клуб, находившийся под храмом склеп, где были похоронены основатели монастыря, заняли под склад зерна. Богадельню, где жили несколько престарелых монахинь, отобрали. Узнав об этом, отец Василий передал часть своего дома под монашескую келью.
Уже в другом храме, в деревне Аксиньино, что в трех километрах от его жилища, батюшке пришлось продолжать свою трудную службу. Большинство народа обращалось к нему, люди шли за советом, благословением. Несмотря на смутное, суровое время для «бывших», о.Василия посещали учителя школы из Лихобор, он был знаком с известным уже в то время архитектором К.С.Мельниковым.
Частыми гостьями были почетные народные учительницы С.П.Внукова и В.И.Шувалова, молодая тогда актриса Малого театра Е.Н.Гоголева и другие. Знаком был о.Василий и с учеными Сельскохозяйственной Академии. Со всеми, кто его посещал в трудные минуты, он находил общий язык и понимание.
Настали черные дни в жизни народа, началась коллективизация, раскулачивание крестьян, у них отбирали дома, скот, высылались из деревни целые семьи. 11 ноября 1937 года ночью пришли «гости» и к о.Василию, произвели обыск. Ничего компрометирующего чекисты не нашли, при этом они отобрали иконы, разорили киот, забрали медаль, полученную за Русско-Японскую войну, позолоченный крест и митру — знак преданности и верности служения Церкви. «Черный ворон» увез отца Василия в неизвестном направлении. На все запросы матушке Надежде отвечали: «Не знаем». Неизвестность продолжалась долгое время. Под тяжестью горя жена о.Василия заболела и вскоре скончалась. Только в 1984 году родственникам отца Василия было сообщено, что «служитель культа В.А.Лихарев, уроженец села Тешково Завидовского р-на Московской обл., умер в заключении 27 ноября 1941 г. от сердечной недостаточности» (свидетельство Химкинского районного ЗАГСа).
Позднее, в 1992 году, получено повторное свидетельство. Причиной смерти священника явился расстрел. В более подробной справке сообщалось, что Василий Алексеевич Лихарев, служитель культа, 1871 г. рождения, решением тройки УМВД Московской области был расстрелян «за антисоветскую пропаганду» 27 ноября 1937 г. Посмертно реабилитирован решением соответствующих указов Президиума ВС СССР и РСФСР и признан невиновным. Место захоронения неизвестно. Решение тройки приведено в исполнение спустя 13 дней после ареста.
Так закончилась жизнь 67-летнего служителя Церкви, беззаветно преданного своему долгу и вере. Эта история была рассказана одним из внуков отца Василия настоятелю храма в Переделкине отцу Владимиру. Он отслужил панихиду по усопшему, спустя много лет после его гибели.
На берегу ранее полноводной, а ныне уже обмельчавшей, местами почти пересохшей речушки Красыливки в Малороссии, расположилось село Сенькивка, почти на краю которого, в нескольких десятках метров от упомянутой речушки, на чуть возвышенном месте стоял храм.
Ранее в церкви, а ныне в молитвенном доме, построенном на ее месте, сохраняется частица святых мощей великомученика Харалампия, епископа Магнезийского (память 10/23 февраля).
Как никто не может назвать точную дату возникновения села Сенькивка, и нам известно лишь то, что еще в 1692 году оно упоминалось как владение, принадлежавшее Киевскому Вознесенскому Флоровскому девичьему монастырю, так никто не может точно сообщить и о времени явления частицы мощей великомученика Харалампия в сей местности и поселения ее в этом святом храме.
Впрочем, древнее предание, которое передавалось из поколения в поколение, сообщает следующее: однажды, во времена, когда река Красыливка была еще полноводной, у ее берегов нашли ковчежец, который, несмотря на течение, не плыл по речушке далее, а оставался на одном месте, находящемся против святого храма.
Люди, увидев это, не знали, как быть и, посоветовавшись, решили посмотреть, что же находится в ковчежце, что же словно притягивает его ко святому храму. И каково же было их удивление, когда открыв ковчежец, они обрели в нем образ великомученика Харалампия и частицу его мощей!
Нашедшие обратились к духовным лицам за советом: как быть с сей великой святыней? Один из старцев, как указывают, — насельник Киево-Печерской Успенской Лавры, — посоветовал ковчежец отпустить по течению реки, что и было сделано. При этом отнесли ковчежец по течению ниже, нежели было место расположения храма. Но через некоторое время ковчежец появился снова на прежнем месте. Еще раз отправили ковчежец по течению, и вновь он возвратился на прежнее место. Тогда жители села с духовенством во главе, торжественно, с великой радостью внесли ковчежец в храм, где он и нашел свое постоянное место.
Нужно отметить, что до настоящего времени народ в селе Сенькивке отмечает два храмовых праздника: день памяти великомученика Харалампия и день Пресвятой Троицы.
Во все времена не иссякал поток людской к великомученику Харалампию. Многие обращались к нему с молитвами об исцелениях, много чудес было явлено у святых мощей.
Мы не можем точно указать время создания храма. Можно лишь отметить, что, согласно найденным нами документам, в 1741 году настоятель Харалампиевской церкви села Сенькивки, священник Иоанн Павлов, обращался к Арсению (Берло), епископу Переяславскому и Бориспольскому, испрашивая благословения на разборку упомянутой обветшавшей церкви и строительство на ее месте нового храма. Преосвященный благословил сие доброе дело, и новый храм был освящен в 1743 году. Многие замечательные пастыри окормляли прихожан Харалампиевской церкви; из них известны о.Иоанн Павлов (1741 — 1747 гг.), о.Григорий Федоров (1780 г.), о.Иоанн Мищенко (1783 г.), о.Николай Забиякин (1883-1901 гг), о.Павел Забиякин (1901 г.).
Последним настоятелем Харалампиевской церкви был о.Никифор Кулик. Он и его сподвижники удостоились пострадать за Христа в годы гонений на Русскую Церковь.
13 марта 1885 года в семье бедного портного, проживавшего в Полтаве, Петра Кулика родился мальчик, которого, в честь св. Никифора, Патриарха Цареградского, нарекли Никифором. Обладая хорошим голосом, Никифор с малых лет пел в архиерейском хоре, исполнял обязанности псаломщика в Крестовой (домовой) церкви Полтавского архиерейского дома. В 1912 году Никифор сочетался браком с девушкой Евфросинией и был направлен на служение в Харалампиевскую церковь села Сенькивки псаломщиком.
С приходом к власти безбожников, во время самых страшных гонений на Святую Церковь Христову, в 1922 году Никифор был рукоположен во диакона, а шесть лет спустя, в 1928 году, во священника. Недолгим было служение настоятелем храма о.Никифора, — уже зимой 1935 года церковь великомученика Харалампия власти закрыли. Отца Никифора вместе с семьей изгоняют из церковного дома…
Многие люди принимали у себя своего батюшку и его семью. Из них нам известна Устиния Чайка, у которой, видимо, самое продолжительное время и жил о.Никифор с семьей… Не имея средств к существованию, батюшка продавал свое имущество, однако, это не спасало от голода и холода и, кто знает, как бы все сложилось далее, если бы не добрые люди… Летом 1936 года, к тому же, батюшка переболел малярией.
Несмотря ни на что, о.Никифор не оставлял пастырского служения и помогал всем, кто к нему приходил. Он совершал требы, видимо, и тайно служил. Достоверно известно, что им была крещена Анна Ивановна Чайка, родившаяся 7 сентября 1936 г., крещена в строгой тайне от властей и их приспешников.
Нельзя не вспомнить с благодарностью других добрых христиан, кои не оставляли своего батюшку в самые страшные минуты его жизни: в их числе были также Галина Кудина, Евдокия Диденко, Василиса Сидоренко.
29 ноября 1936 года Бориспольский районный отдел НКВД УССР арестовал о.Никифора Кулика и вместе с ним председателя церковного совета Харалампиевской церкви Никифора Гученко и секретаря церковного совета Феодосия Гриценко.
Из материалов следствия видно, что их вина заключалась в продолжавшейся и после закрытия храма религиозной деятельности и ходатайствах об открытии храма.
Так, например, в материалах следствия читаем: «Никифор Кулик собирал деньги и подписи (под заявлением) среди односельчан для того, чтобы добиться открытия церкви». Один из свидетелей говорил следователю следующее: «Я, Б., знаю Кулика как священника села Сенькивка лет двадцать. Сам Кулик (…) с момента закрытия церкви проводил скрытую работу по открытию церкви» (протокол допроса от 27 ноября 1936 г.).
4 февраля 1937 г. специальной коллегией Киевского областного суда о.Никифор Кулик, миряне Никифор Гученко и Феодосии Гриценко были осуждены на пять лет исправительно-трудовых лагерей по статье 54-10 Уголовного кодекса Украинской ССР («антисоветская агитация»).
21 февраля 1938 г. о.Никифор отошел ко Господу и был погребен на кладбище лагерного пункта села Милга Ягодинского района Магаданской области. Нужно отметить, что он скончался накануне дня памяти св. мученика Никифора (9/22 февраля), а на следующий день, 10/23 февраля празднуется память великомученика Харалампия.
Необходимо сказать несколько слов и о тех, кто вместе с отцом Никифором шел по крестному пути.
Мирянин Феодосий Гриценко родился 11 января 1899 года в селе Сенькивке Переяславского уезда Полтавской губернии, до 1917 года батрачил. В тяжкие годы гонений был председателем церковной общины, одним из ближайших помощников батюшки. Отошел ко Господу 25 января 1941 года, находясь в лагерном пункте Чай-Урья Сусуманского района Магаданской области.
Мирянин Никифор Гученко родился в мае 1883 года в селе Сенькивке. В тяжкие годы гонений — секретарь церковной общины. Когда и где отошел ко Господу — неизвестно, но домой не возвратился.
После осуждения батюшки и его сподвижников, Харалампиевскую церковь разрушили, имущество церковное частично было уничтожено, а частично разобрали на хранение люди. Святые мощи великомученика Харалампия удалось тайком вынести одной благочестивой христианке, и поместить на сохранение в одном доме. Со временем выяснилось, что место для хранения великой святыни выбрано неудачно, так как в доме не всегда вели себя благочестиво.
Матушка Евфросиния, супруга батюшки, при помощи одной благочестивой христианки перенесла святыню к Василисе Сидоренко, где мощи находились до конца 1941 года, когда в селе был открыт молитвенный дом. В нем одним из первых служил выходец из села Сенькивки, инок Киево-Печерской Успенской Лавры иеромонах Андрей (Мищенко). Молитвенный дом в 1944 г. был освящен, видимо, по древней традиции, во имя Пресвятой Троицы.
Имена тех, по чьей вине о.Никифор и его сподвижники ушли на страдания, были всем хорошо известны, но вряд ли стоит о них вспоминать. Отмечу одно: когда в 1967 году рассматривался вопрос о реабилитации страстотерпцев, в документах значилось: «Бывший секретарь сельсовета К. показал, что отрицательные характеристики на Кулика, Гученко и Гриценко он написал под диктовку работника НКВД, хотя содержание их и не соответствовало действительности». Эти строки относятся к 22 декабря 1967 года. А 24 ноября 1936 года этот же человек говорил: «Мне как председателю сельского совета, о их контрреволюционной деятельности известно очень много, о чем я неоднократно писал»,
Пусть молитвы страстотерпцев помогают и нам становиться достойными имени христиан.
Необходимо сказать несколько слов о самой сестре Марии. Юной девушкой она приехала из Рязани в послереволюционную Москву в поисках ‘красоты». Сначала она посещала храм Афонского подворья, а затем храм в Кадашах, где и познакомилась с будущим духовником и организатором сестричества о. Александром Андреевым. Краткая биография этого исповедника и новомученика приложена к воспоминаниям. Когда указом св. патриарха Тихона о. Александр был переведен в храм Св. Софии, сестра Мария последовала за ним. Позже, в 1972 году, она вспоминала: «Я стояла на левом клиросе. Меня исповедовал наш о.Иоанн (еще из времен Софийской эпопеи), и в этот день (29 сентября) празднуется и София, Премудрость Божия. И в этот день, пятьдесят лет назад, наш батюшка о. Александр получил этот приход, и мы, сестры церковные, вошли в этот храм, как в обетованную землю». Сестра Мария осталась на всю жизнь одна — такова была воля о. Александра. Он так и сказал: «Можно тебя выдать замуж, но ты будешь нужна Церкви». И в этом он не ошибся. Долгие годы, вплоть до своей смерти (в 1980 г.) сестра Мария, получив медицинское образование, не только помогала людям переносить физические скорби, но врачевала и духовные недуги. Об этом рассказывают выдержки из ее писем «духовной другине». Духовное содружество, в которое входили в основном женщины, сумело сохранить и донести до наших дней пламень веры, глубокую христианскую культуру, и что самое главное — любовь не только к людям, но и к нашей страждущей, изнемогающей отчизне. Именно этим самоотверженным женщинам мы обязаны теми потрясающими свидетельствами веры и исповедничества, которыми были так богаты 20-30-е годы. Именно они сохранили и донесли до нас эти бесценные факты. Они воспитали поколение верующих, приходивших учиться у них доброте, трезвости и умению любить. Незадолго перед смертью сестра Мария в письме пишет: «Когда-то митрополит Тихон сказал обо мне: 2Смирение есть, а дерзновения нет». Дерзновение также необходимо. Читаю ваше письмо — вы пишете, что «мало сделано». Об этом мы не можем судить сами. «Сейте разумное, доброе, вечное», а когда взойдет, не знаем, — сеют весной, а всходит только осенью. «Мне хотелось, чтоб где-нибудь на свете хоть огонек остался от меня». «Свеча сгорает, но она светит всем в доме», (письмо, 1976 г.).
Жизнь сестры Марии сгорела, как свеча, в служении Христу. Так она и писала: «Любить людей можно только через Христа — призму. Всех тогда можно пожалеть». И свет этого жертвенного горения доходит и до нас в ее воспоминаниях.
На Софийской набережной, во дворе, удачно изолированная от городских зданий высотным домом и с боков каменным забором, стоит церковь — Св. Софии Премудрости Божией. С улицы ее заслоняет высокая колокольня, красиво гармонирующая с башнями Кремля. Внутри дворика справа и слева два палисадника с зелеными кустарниками. Здесь-то и служил с 1924 г. священник о. протоиерей Александр Александрович Андреев, 1901 г. рождения.
В юности он познакомился с владыкой Тихоном (Оболенским, архиепископом Уральским) в Вознесенском монастыре на Сретенке, Очевидно, был у него иподиаконом. Отец Александр в то время очень привязался к архиепископу Тихону. И когда владыка Тихон поехал в свою епархию, он взял с собой и юношу Александра.
В Уральске о. Александр получил богословское образование под руководством владыки Тихона. Владыка Тихон счел возможным рукоположить его в сан священника, когда ему исполнился 21 год. О. Александр был неженатый — целибат.
В 1922 г. в сентябре, перед Воздвижением, владыка Тихон и батюшка были вынуждены выехать из Уральска в Москву. Вл. Тихон поселился в Голиковском пер. (около Климентовской церкви), а батюшка стал служить вторым священником в церкви «Воскресения Словущих» в Кадашевском пер. До него в этой церкви служил о. Николай Смирнов, который любил устраивать паломничества с прихожанами по монастырям, расположенным в окрестностях Москвы. В Кадашевской церкви было организовано сестричество по обслуживанию храма и практиковалось общенародное пение. Во главе стояли сестры. В то время сестричества существовали во многих церквах Москвы, Устраивались беседы-агапы с сестрами в храмах.
В 1923 г. я жила в Климентовском пер. на Пятницкой и посещала храм Афонского подворья на Полянке. Часто в ожидании службы сидела на могилке о. иеросхимонаха Аристокля. Моя родная мать, недавно умершая, часто писала письма на подворье, испрашивая совета у о. Аристокля, когда он еще был жив. Теперь же приходило много народу на его могилку помолиться и взять песочек.
И вот там я познакомилась с одной женщиной. Это знакомство стало для меня весьма значительным. Ее звали — Вера. Когда-то она окончила гимназию, но держалась странно, как блаженная. Ее сестры были совсем светскими людьми. От нее они отвернулись, т.к. она их компрометировала простым бедным одеянием. Не помню наших разговоров, но послушать ее было о чем. Афонское подворье вскоре было закрыто, и некуда было главу преклонить, найти отраду душе.
И вот Вера встречает меня как-то на Пятницкой утром и спрашивает: «Ты куда теперь ходишь, раба Божия? Сходи в храм в Кадашах, там батюшка хороший».
Я спросила:
— Чем же он хорош? — Монах?
-Нет.
— Проповедник хороший?
— Нет. Выше проповедника и монаха. Приди и увидишь.
Меня заинтересовали ее слова. Пошла в одно из воскресений в Кадаши. Дело было Великим Постом. Шла вечерня. И вот вижу, ходит по храму со свечой и кадилом священник, казавшийся немолодым, хотя и без бороды. И мне это живо напомнило изображение Архангела Салафиила со свечой и кадилом, которое видела на стене одного храма в Рязани. У батюшки негустые волосы пепельного цвета развевались в стороны от быстрого хождения по храму.
Сестры в белых косынках пели. Электричества не было, и стоял полумрак. После службы вся церковь подходила к батюшке под благословение, и каждый о чем-то говорил с ним. Подошла и я. Вереница людей тянулась к нему, как к архиерею. И от этой благоговейной обстановки повеяло таким благодатным теплом, что когда пришла домой, не хотелось ничего говорить, мои домашние даже удивились, что я молчу. Глубокой необъяснимой тишиной напиталась душа — никуда не захотелось уходить из этого храма.
Вспоминаю одну матушку, которая искала монастырь, где бы ей устроиться. Объехала много монастырей и пошла за советом к опытному духовнику. Он сказал ей: «Если придешь в монастырь и почувствуешь радость, там и оставайся». Она так и сделала. Осталась в этом монастыре, долго там жила, и была даже избрана игуменией.
Вся наша квартира: хозяйка Ольга В., ее дочь А. и еще две девушки — тоже стали бывать в Кадашах. В храме они тоже находили утешение. Наступил Великий Пост 1923 г., мы все исповедовались у батюшки. И после исповеди я испытала большую радость, которой прежде никогда не испытывала, разве только после посещения Оптиной пустыни в 1918 г. Там тоже узнала тишину — радость и какую-то сверхмирность, не только после посещения последнего старца о. Анатолия, но и от всей обстановки. Тогда мне было 19 лет но я выстаивала ночные службы и мечтала, чтобы они не оканчивались. Хорошо, благодатно было в Оптиной — чудное пение, прямо ангельское. После Оптиной дома трудно было прийти в себя. Глаза смотрели поверх людей.
Возвращаюсь к Кадашам: хозяйка наша и ее дочь стали приглашать батюшку домой. Он долго не соглашался, потом пришел. Эти посещения были для нас большой радостью, более того — праздником.
Мы узнали, что батюшка кончил мещанское училище (теперь в этом здании Горный институт) и получил звание бухгалтера. Далее познакомились с жизнью храма. Узнали, что по воскресениям в притворе (верхний храм в Кадашах имел большое помещение при входе в храм) устраивались беседы-агапы (в первые христианские времена они назывались «вечери любви»). Сестры, сидя на полу, пели духовные стихи из Лепты, изданные митр. Макарием Московским. Например: «Господи помилуй, Господи прости», «О, дивный остров Валаам, рука Божественной судьбы», «О преп. Серафиме» и т.д. Помню из этого стихотворения: «Радость моя! Он твердит: Не скорби. Ибо все в мире сокровище бренное, нашей душе не заменит Христа». Эти вечери сближали сестер со своим пастырем. О нем заботились сестры, и в приходе полнокровно текла жизнь.
В 1924 г. святейший патриарх Тихон перевел о. Александра в храм Святой Софии настоятелем. Тут развернулась его талантливая натура во всю мощь. Он наладил общенародные пения. Во главе стояли сестры, которые перешли из Кадашей, и новые.
Однажды сестра В.Ф., обходя вечером храм с батюшкой, указала ему на заброшенную левую сторону колокольни и сказала: «Вот вы хотели поселить где-нибудь постоянных сестер для обслуживания и уборки храма». Ему эта мысль пришлась по душе. Это было 23 июня (день памяти святого Василия Рязанского). На другой же день пришел знакомый архитектор, осмотрел помещение и сказал, что здесь можно устроить два этажа. Составили план — получалось две комнаты. Вверху сводчатое помещение, годное для хорошей спальни, а внизу — для столовой. Внизу, в большом подвале, была еще утварь, которая тоже пригодилась.
В притворе храма толклось тогда много нищих. И вот батюшка задумал по воскресениям, после литургии, кормить их горячим обедом. Устроили в подвале печку, вмазали два котла. Прихожане в течение недели собирали и приносили кто что мог: картофель, пшено, хлеб. Ночью сестры чистили картошку и варили пищу. Часто приходилось кормить в две смены. А после обеда поили чаем с сахаром — был самовар, и в кружках разносили чай. Потом они — нищая братия — украли самовар и лишили себя сладкого чая.
Когда отделали помещение наверху, батюшка стал присматривать, кого бы из сестер поселить в общежитии. Пришла монахиня Т. из закрытого Зачатьевского монастыря. Она стала алтарницей. Потом приходящая сестра (она не нуждалась в помещении) вела хозяйство, готовила обеды. Потом ее назначили комендантом церковных зданий, находящихся под охраной музея памятников старины. У нее была своя домовая книга и личная печать домоуправления. Она имела право прописывать.
Милая сестра Людмила — такая тихая, добрая, так все глубоко, правильно понимающая, стояла у ящика, продавая свечки. Ни разу я не слышала от нее наставления, сама она — воплощение кротости, ко всем ровная и тихая. Две сестры работали в государственных учреждениях. У них не было своей жилой площади. Я стала учиться в медицинском техникуме (по предсказанию дивеевской Марии Ивановны — «сестры Екатерининской больницы»). Я помогала стегать одеяла матери Т. и пела в церкви. Так что день был заполнен, иногда ходила звонить — это было неизъяснимо хорошо. И всю эту красоту мне было дано изведать. Жить под Крестом, в колокольне; над нами был храм во имя иконы Божией Матери «Взыскание погибших». Была еще одна сестра, седьмая, пожилая, очень просилась в общежитие. Она умела шить.
Батюшка приходил в общежитие после каждой службы, пил чай и беседовал с сестрами. Сам он жил в колокольне, в ризнице.
Все, о чем говорилось, трудно и невозможно вспомнить. Но всегда было радостно.
Хочется описать один примечательный эпизод. Как-то раз сидели мы с сестрой Еленой С. в колокольне малого храма и обшивали золочеными нитками буквы к плащанице Божией Матери ко дню Успения — *В Рождестве девство сохранила еси». Вдруг открывается дверь и входит батюшка в белом подряснике, неся в руках икону Божией Матери. Остановился на минуту в дверях и осенил нас иконой. Писанного устава в сестричестве не было, но жизнь сестер, по предписанию о. Александра, строилась на трех основаниях: молитве, бедности и делах милосердия. С тех пор икона эта стала мне особенно дорога. Оказывается, эту икону батюшке подарил художник-реставратор Василий Баранов, который списывал ее с Владимирской Богоматери в Третьяковской галерее. Он, как художник, имел туда доступ. Лик списан со Владимирской Богоматери. Но руки Ее обнимают Младенца, как у иконы «Взыскание погибших», и Она с покрытой головой. Иконы «Взыскание погибших» бывают двух видов: одни покрытые, а другие — раскрытые. Эта икона — с покрытой головой.
Икону батюшка потом поставил в общежитии на разножке, т.к. потолок в спальне был сводчатый и нельзя было повесить ее на стену. И было нам послушание: по часу в ночь каждая сестра читала псалтирь перед этой иконой. Получилось так, что разножка стояла против моей кровати. Конечно, нужно было вставать ночью в разное время. Зато потом, в течение дня, бывало очень светлое и радостное настроение. Иногда приходящие сестры ночевали у нас, чтобы почитать ночью псалтирь, так как говорили, что у них тоже после чтения днем бывает благодатное настроение.
У нас на колокольне была хорошая библиотека. Батюшке предложил один еврей купить за 5000 руб. книги из Оптиной, которые должны были пойти на обертки. Батюшка был ему очень благодарен. Были богослужебные книги, Минеи и творения св. Отцов: Иоанна Златоуста, Василия Великого, Григория Богослова. Даже слова, речи, поучения, например, Иннокентия Херсонского (Борисова). Мне пришлось их разбирать и укладывать на стеллажи. Иногда читала, трудно было оторваться. Запомнилось мне слово на Великую Пятницу Иннокентия Херсонского перед плащаницей — очень короткое, но емкое. Точно не помню, но смысл такой: «Что я могу говорить, когда Само Слово во гробе молчит…»
Там были маленькие Евангелия на славянском языке. Батюшка их многим раздавал со своей подписью и сноскою из Евангелия. Мне он написал: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вас. Возьмите иго Мое на себя и научитеся, яко кроток есмь и смирен сердцем. Иго бо Мое благо, бремя легко есть. И обрящете покой душам вашим», — с подписью духовный отец А. Андреев.
Конечно, каждый такой стих соответствовал состоянию человека, которому он предназначался. Потом некоторые видели в этом как бы предсказание.
После ареста батюшки церковь вскоре закрыли; куда пошла библиотека, не знаю. Там обосновался «Союз безбожников». Церковь маленькая, с лепными украшениями, мраморный белый иконостас, очень красивая. Построенная купцом Харитоненко в память исцеления его дочери от болезни ног. Туда сестры собирались в 12 часов дня, пели канон Божией Матери, а маленькая иконка была с правой стороны, которую держали ангелы во весь рост на своих руках. Она пропала потом, когда церковь закрыли, а некотbr /орые иконы удалось перенести в церковь Ризоположения.
Институт, в котором я училась, переводился в Ленинград. Меня, исключили по анкетным данным, и я осталась на улице, не имея ни материальных средств, ни специальности. Общежития же для сестер в церкви еще не было. Накануне того дня, когда я узнала о своем исключении, владыка Тихон и батюшка с сестрами должны были уехать в Саров, поэтому я была в полном отчаянии. Ехать домой я не могла, так как отец только что ввел в дом мачеху. Вдруг по дороге от храма мученика Трифона встречаю сестру В.Ф. Видя меня плачущей и в таком отчаянии, она велела мне сейчас же бежать к владыке Тихону, так как отъезд в Саров перенесен на «сегодня». Я побежала к трамваю, хотя в кармане у меня не было ни копейки, и вдруг кто-то меня окликает. Оказался один знакомый, который приехал из Рязани и привез мне от отца деньги. Это было, конечно, чудо. Помог мученик Трифон, у которого утром я искала помощи. Так и получилось — св. мученик Трифон — скоропомощник.
Я бежала в чем есть — в летнем платье, без верхней одежды. Это был май 1924 года. Успела взять билет, и вот уже еду в Саров. Некогда было горевать и обдумывать, как быть дальше и куда деваться. Так неожиданно удалось побывать у мощей преп. Серафима, во святых местах, в пустыньках, на источниках. Вода на источнике очень холодная, прямо-таки обжигает. Потом хочется окунуться еще раз. Тогда там еще были купальни. Вода, конечно, благодатная. Потом ходили к тамошней блаженной Марии. Странное существо. Там их было трое. Одна умирала — приходила вторая, Параскева, так называемая Паша Саровская, прозорливая. Потом Пелагея и Мария, у которой я и была. Она меня встретила со словами: «А-а, сестра Екатерининской больницы…» А я тогда была ничто и сказала об этом. «Тогда иди в Понитаевку, там палатья широкие, места тебе хватит». И действительно, исполнилось то, что она предсказала. Я поступила по приезде в медицинский техникум и получила потом звание медсестры.
По приезде из Сарова батюшка начал строить намеченное общежитие. И наша спальня была, как «палатья», и мне хватило места. Так, с Божьей помощью, все устроилось. Владыка Тихон и батюшка пробыли в Сарове целый месяц до Троицы, и мы с ними. Были в лесу. Впечатление от леса благодатное. Как будто в храм входишь: ведь в нем стоял и молился преп. Серафим на камне.
Потом мы с владыкой Тихоном и батюшкой поехали на лошадях за 50 верст в Дивеевский женский монастырь. Поклонились могилкам матери Александры — первой игумений монастыря, матери Елены (которой преп. Серафим сказал: «Умри за брата, он мне нужен»), схимонахини Марфы (очень рано скончалась в схиме). Ходила по знаменитой дорожке, которую, по преданию, рыл сам преп. Серафим ночью, или только начал, а потом рыли сестры-монахини.
Забыла описать наружность блаженной Марии. На ней была цветная кофта и яркий цветастый сарафан. Непокрытая, с седыми короткими волосами. И что-то вязала. Говорили, что творит в это время Иисусову молитву. И еще она мне сказала: «Мать Дорофея, дай ей просфорочку. Она сделает себе ладанку».
Пение в монастыре было красивое, доходящее до души. Пасхальный канон пели на мотив рождественского канона. Потом мы так же пели в своей церкви. Рано утром сестры собирались в храме и пели антифонию: то одна сторона, то другая.
Приехав в Москву, батюшка устроил такое же моление в 4 часа ночи и в нашем храме с сестрами.
Потом батюшке предложили участок на Клязьме, через нашего хозяина, у которого мы раньше жили на квартире. Там у хозяина была дача. Я раньше бывала у них и в окно всегда любовалась на березки. Этот участок оформили на двух церковных сестер, так как батюшка не мог взять на себя. И начались опять замыслы: построить дачу для детей. Он ездил с прихожанами, чтобы купить в районе сруб. Был построен дом, дача с мезонином, окнами на «восток». Обнесли высоким забором, затем выбрали место, где копать пруд. Столбы для забора батюшка сам ставил и рыл ямы, помогали сестры и мужчины-прихожане. Когда дача была готова, назначил освящение (говорили, что под основание дачи мощи положил) как раз в день иконы Божией Матери «Боголюбской». И поэтому назвали это местечко — Боголюбивое. Начали понемногу рыть пруд. Некоторые прихожане приезжали, чтобы пожить здесь с детьми и отдохнуть. У батюшки была родная мать Елена, брат — 14-го года рождения и сестра-девица, Елизавета. Все были очень благочестивые. Они пользовались поддержкой старца о. Исайи с Афонского подворья. Брат, Борис, по примеру старшего не женился и в 18 лет принял сан диакона в Рязани. Елена умерла от кровоизлияния после Отечественной войны. А Елизавета недолго жила — умерла вскоре после смерти матери.
Родная семья не занимала много времени у батюшки: «Кто мне мать, сестра и братья?» У него была своя, церковная, любящая семья.
Матери он помогал материально, но так, чтобы «нужду чувствовала». Лизочка всегда была около о. Исайи, работала бухгалтером, и ее все очень уважали и любили на работе.
В Рязани, где ему пришлось жить после ссылки, он как-то сказал: «Здесь мне тоже удалось сколотить семью».
Но он скучал по своему первому детищу. Всегда при появлении батюшки всеми ощущалась большая радость, трудно было отойти от него. Я перед ним чувствовала всегда благоговение и страх. Он несомненно владел даром «духовнического прозрения» и необходимой для духовника «благостностью». Вел себя как «власть имущий». Как-то говорит мне с укоризной: «Ну, на что ты способна? — а потом добавляет: — разве только Богу молиться…» После этих слов на меня налетела какая-то тень, но потом смирилась с тем, что терпят такую неумеху только ради того, что могу Богу молиться.
Моя подруга А. тоже пригодилась нашей общинке. Она все умела делать. Поехала она к батюшке, когда его выслали из Москвы в 1929 году на три года. И очень пригодилась ему в чужом городе. Мы так были рады ее решению.
А когда батюшка вернулся, то заехал на несколько часов к матери. Мама разрешила мне повидать его. Я поклонилась ему в ноги. А он и говорит: «Ближние мои были далеки от меня, а далекие близки». Значит, он нас и там не забывал.
Как-то я дала ему почитать мой дневник, который вела с 12-летнего возраста. Очень наивный, и писала почему-то я после свадеб наших многочисленных родных. Всегда прихожу после них домой и плачу, что-то нет веселья и радости. А в дневнике записала: «Но что-то должно случиться». И потом сердце почувствовало — случилось, я обрела покой и радость, которых никогда не было. Батюшка написал на обложке: «Продолжай жить так, чтобы везде и во всем была «Слава Богу».
Потом я поняла, что этот покой и безмятежность получила по молитвам батюшки и по данной ему благодати, как духовного отца, а не по своему усердию.
Вскоре у меня началась переоценка всех ценностей, попала под сомнение «школа» батюшки. Как ни странно, но после всего виденного началось осуждение. Этому способствовали и внешние причины.
Как-то брат мой ехал в Рязань и зашел ко мне. Я все бросила и поехала с ним. Я почувствовала в себе пустоту и отсеченность от всего, что питало корни моей души.
Приезжаю домой, в семью, тепло, сытно, уютно, все рады. Живу день, другой, третий. В церковь не хотелось, ходила просто по привычке. Но странно: все казалось там чужим и холодным. Диакон выходит с кадилом на амвон — очень странно. Зачем он это делает?! Дальше — больше. Я лишилась сна, и неприятно было оставаться дома одной, уходила по делам мачехи вместе с ней. Она была хорошим человеком. К счастью, у меня не было аттестата об окончании медицинской школы, чтобы устроиться на работу в больницу. Тогда бы трудовая лямка волей-неволей не дала опомниться и разобраться в себе как следует. Начала одолевать тоска. Пишу письмо близкой мне сестре, чтобы она приложилась к иконе Божией Матери около моей кровати — «Взыскание погибших», которую я почитала. А она пишет, что икону эту батюшка взял в свою келью и молится перед ней. «Как дает тебе Бог чувствовать его (батюшки) действия?»
Наконец, я истосковалась дома в уютной и сытой обстановке. А раскаяния не было. Казалось, что была права во всем. Стою как-то раз в церкви. Конец службы. Запели «Буди имя Господне благословенно», Со мной что-то случилось непонятное. Промелькнуло в уме: «Пусть Имя Твое будет благословенно». Грешны мы. И я бух на колени со слезами, в тесной толпе, хотя многие уже выходили из церкви.
Потом я разобралась в себе. Это было п е р в о е б л а г о д а т н о е о с е н е н и е.
Живу дальше. Зачем живу — не вижу смысла, но хочется кому-то отдать себя — послужить. Когда-то была знакома с человеком, который к этому времени приехал в Рязань. Я знала, что раньше он интересовался мной. Моя родная тетя (сестра моей умершей матери) решила выдать меня замуж, даже приехала сама. Им и раньше не нравилось, что живу как-то непонятно, хотя эта тетушка всегда говорила маме: «Не жизненная у тебя дочь…»
Посидела я с ним, поговорила — и чувствую такую же пустоту, как и у меня. Пошли в кино. Я и раньше бывала в Большом театре, в других хороших театрах, но в кино не ходила. И так было весело. Мы расстались с ним без всяких излияний, когда он уезжал.
Потом он прислал письмо, в котором говорил, что ценит меня, как «чистоту хрусталя», но он — антрацит, и ему нужна такая же. Получив письмо, горько заплакала — больно уколото было самолюбие. А на самом деле — «Как хорошо Господь хранил меня. Отказываются от меня люди». Значит, с замужеством покончено. Чем жить? Поеду-ка опять в Москву «искать красоту в жизни’. Буду ходить в театры! В семье лишняя — здесь другая хозяйка, да и тяжело дома после недавней смерти матери. Вот наступает день памяти мученика Трифона. Он был всегда скорым помощником. Поехала в Москву, сначала 2-го февраля в Перово. Потом решила навестить родные места, оглядеться.
4-го февраля пошла к Софии в новом пальто, в шляпе, опущенной на глаза, решила, что меня не узнают. В этот день праздник иконы «Взыскание погибших». Восковые свечи горят в паникадилах, хор поет чудно.
Батюшка ходит с тарелкой по храму. Я встала на колени у Креста. Батюшка прошел мимо. Его ряса коснулась моих ног. При выходе некоторые сестры узнали меня. Поговорили. С ними ничего не случилось. Они ходят в храм, как всегда. Потом я пошла к обедне туда же. После службы пригласила к себе молоденькая сестра, которая меня уважала, показывала свои стихи — как бы на приходской праздник. Сестры, конечно, сказали батюшке, что я была в храме.
Прихожу на чай к этой сестрице. Оказывается, они ждут батюшку с иконой Божией Матери «Взыскание погибших». Как всегда, в этот день он обходил некоторых сестер.
Сестра дает мне прочесть ответ на мое письмо самого батюшки с подписью «Старшая сестра Андреева». В чем-то он укорял: ‘И пусть это будет горчичником к твоим легким выводам… На людей надо смотреть сквозь призму Христа, тогда все темное будет светлым… Ты пишешь, что то было раннею весною, когда все казалось в розовом свете… Мы верим, что ты вернешься, когда уже не покажется, а появится ярко-пурпурный день светлого Христова Воскресения…»
Читаю и ропщу на батюшку, поскольку почитаю себя невиновною. И вдруг стук в дверь: «Можно войти?» Услышав его голос, задрожала. Уткнулась в подушку, как в лихорадке. Он сразу начал служить молебен Божией Матери. После окончания все приложились к маленькой иконочке — и подносят ко мне. Сижу обессиленная и беззвучно шепчу себе: «Нехорошо, встань, приложись. Ты же ведь не виновата». Продолжая сидеть, вижу, как батюшка сам подносит икону и, наклонившись к уху, говорит: «Мария! Есть падения, есть и восстания». Что-то меня пронзает в этот миг с головы до ног и, опустившись на колени, прикладываюсь к иконе. Со мною творится что-то невероятное. Нарыв, гноившийся в сердце в последнее время, вдруг исчезает, и мне становится легко, как никогда до этого. Но я была в том же состоянии, о котором упоминает Евангелие в притче о бесноватом, который, исцелившись, сидел в изнеможении у ног Спасителя. Батюшка, наверное, понял, что сотворил со мной «чудо».
— Садитесь скорей все к столу, — говорит хозяйка.
Я села около батюшки. Он стал рассказывать, как украсил икону серебряным венчиком с камушками:
— Я украсил Небесную Марию, а Она вернула в мой букет земную Марию.
Потом объяснил все происшедшее со мной.
— Ты потеряла контакт с духовным отцом, а только он может примирить нас с Богом.
Через некоторое время батюшка оставил нас, попросив меня с Н. зайти к дяде Петру (дядя Петр работал истопником в нашем храме и всегда любил со мной поговорить).
После ухода батюшки опять навалилась на меня тьма Вифанская. Сестра Н., видя мое состояние, стала торопить меня. Одевшись, отправляемся к Петру. Он встречает меня в сенях, стоя на коленях. Пройдя в комнату, увидели прихожан нашей церкви, друживших с дядей Петром. После беседы все отправились провожать батюшку к нашей Софии Премудрости Божией. Шла всю дорогу рядом с ним, испытывая необыкновенную легкость. По дороге он говорит:
— Если хочешь спастись, должна вернуться в общежитие и быть около меня.
Эти слова вызвали воспоминание о недавних поисках красоты в «мире, в театре и в светской литературе. Я попыталась возразить.
— А хочешь, — говорит батюшка, — я буду тебя провожать? Книги ты сможешь брать у о. Константина — у него большая светская библиотека…
«Как это он будет меня провожать?» — подумала я с сомнением.
Подходим к храму, батюшка приглашает в свою комнату. Входит и в изнеможении валится на кровать; сажусь у него в ногах.
— Мария, — спрашивает батюшка, — чего же ты от меня хочешь?
— Батюшка, я хочу, чтобы Вы были святым.
На это он мне ничего не сказал. Немного отдохнув, мы отправились в гости.
По дороге он говорит:
— Только одна подушка знает, сколько слез я пролил…
В общежитие мы вернулись поздно, сестры были рады, увидев меня.
На следующее утро мы встретились у дверей его комнаты. Он сказал:
— Если ты уйдешь, то года через два пожалеешь об этом…
А через два года, в 1929 году, его уже не было с нами. Все пережитое за время жизни среди сестер сделало меня все более устойчивой в многоразличных жизненных ситуациях. Пришлось жить на даче с одной из сестер, вдали от батюшки. Батюшка считал, что так будет лучше для нашей безопасности. Как-то утром, проходя мимо, тихо сказал:
— Будешь работать.
Я не поняла, к чему это относится, и даже не переспросила. А вечером того же дня, отпуская сестру-хозяйку (у нее была своя комната и она не прописывалась в общежитии), сказал:
— Восстану рано и узриши мя, а А.И. не узрит меня.
И действительно, придя утром, она нашла батюшкину комнату в большом беспорядке, и его уже арестовали. Какое же самообладание нужно было, чтобы, все предчувствуя, спокойно покинуть всех, никого не будоража.
Вечером того же дня приходит к батюшке за благословением близкий ему М. Батюшка ему и говорит:
— Подожди. Со мной поедешь.
А сам пошел отдохнуть в один дом, где ему всегда были рады. М. остался ждать его возвращения в столовой общежития. Поздно вечером батюшка торопливо влетает в комнату и говорит:
— Я собирался отдыхать, а меня уже зовут.
Пришедшие за батюшкой, увидев, что М. здесь человек не случайный, забрали и его. Так и поехали батюшка и М. И хорошо, что в это время батюшка был не одинок. М., как Симон Киренеянин, разделил его скорбь.
Через месяц М. выпустили, а еще через три месяца батюшке дали вольную высылку на три года в Кара-Каралинск. От нас поехала сестра-хозяйка — деловая, инициативная женщина. Она жила без семьи, и все было доступно ее рукам. Вспомийается, что в начале нашего знакомства с батюшкой мы однажды с этой сестрой подошли под его благословение. Я, стоя у нее за спиной, невольно услышала:
— Прощаются грехи ея многие за то, что возлюбила много…
Эти слова были ее характеристикой. За каждое дело она бралась с жаром, с большим дерзновением, но в то же время почти не читала духовных книг и редко посещала храм.
Еще до ареста батюшка решил преобразить храм изнутри. Он привез позолоченный иконостас из закрытого монастыря (кажется, Симонова, там был маленький придел Пересвета и Ослаби), подняли амвон повыше, и алтарь засиял. Появились реставраторы, помню фамилию одного из них — Василий Баранов, а другой — Иван. Был художник гр. В.А. Комаровский. Он изобразил над средней аркой сюжет «О Тебе радуется всякая тварь», а на столбах, под аркою, ангелов в стиле А. Рублева. В трапезной штукатурка была вся сбита и заменена новой. Батюшка работал целыми днями, всегда перепачкан в извести — спешил… Часто от усталости спал на лесах. Наконец, ремонт был закончен. Но, к сожалению, далеко не все планы удалось осуществить.
Богослужение в храме не прерывалось. И удивительно — чувствовалась прочная непрерывная нить между алтарем и молящимися, словно горел некий огонек, объединяющий всех.
Однажды посылает батюшка меня посетить одну семью. Пошла, стала беседовать с ними за чашкой чая на религиозные темы. А за стенкой — тонкой перегородкой — жила еще одна семья: молодые муж с женой и двое детей. Жена услышала разговор и спустя некоторое время приходит к о. А. с просьбой о крещении. Оказывается, муж и дети — крещеные, а она, еврейка, некрещеная. Батюшка дал согласие, и мы начали понемногу готовить ее.
Во время крещения наполнили водой большую кадку, сделали две маленькие лестницы, а чтобы она была сокрыта от глаз, сшили широкую белую тальму. По мере того, как она, поднявшись по лестнице, погружалась в воду, сестры натягивали тальму на кадку. Батюшка, совершая крещение, трижды погружал с головой новокрещаемую. А после крещения она зашла за ширму и получила белую сорочку со словами «Ризу мне подаждь светлу». Потом совершил миропомазание. Было очень красиво, когда она со свечой, в белой рубашке,в сопровождении крестной (мне пришлось быть ее крестной) и батюшки стала обходить вокруг купели с пением «Елицы во Христа крестистеся…» Были постланы красные ковры, кружком стояли прихожане. До сих пор не могу забыть этой картины.
Часто по праздникам приходящие сестры собирались в общежитии и пели стихи духовного содержания. Мне запомнилось, как плакал батюшка при исполнении некоторых из них. Он, наверное, знал о своей трагической преждевременной кончине. Может быть, и вл. Тихон говорил. Нам он никогда не намекал на это, — всегда держался бодро и весело.
Помню курьезный случай. Как-то мы сидели за столом и пили чай. Кроме батюшки за столом находился еще один священник — о. Г., пожилой и дородный. Во время чаепития со двора входит женщина и спрашивает:
— Где тут живет прозорливый батюшка?
Батюшка не заставил долго ждать с ответом и, указывая на рядом сидящего о. Г., говорит:
— Это он — прожорливый, а не я…
Все рассмеялись. Так она и не узнала, кто же прозорливый.
Среди прихожан были семьи, в кругу которых батюшка любил отдыхать в трудные минуты жизни. На именины хозяев собирались родственники и знакомые, а батюшка был самым желанным гостем. Его всегда ждали, и когда он наконец приходил, все оживлялись и радовались. Он обладал благодатной силой и всем приносил радость.
В 1929 году был арестован и выслан в Семипалатинскую область, В 1932 году получил направление в Рязань вторым священником. В 1936 году арестован и выслан в Мариинск, в особый лагерь. В 1937 году, в день Введения во храм Пресвятой Богородицы, расстрелян.
Митрополит Тихон (Оболенский) Уральский, член Собора 1917-1918 гг. В прошлом земский врач. О себе рассказывал следующий случай. Он был довольно индифферентным в отношении веры человеком. В период врачебной работы жил на квартире. В его спальне висела большая икона Божией Матери, которую хозяйка просила не снимать, и И.И. не возражал. Как-то в земской управе праздновали десятилетие его врачебной деятельности. Речь произносил председатель, благообразный старичок, который весьма положительно отзывался о земском враче, но сетовал на его религиозный индифферентизм. Во время банкета, желая утешить старичка, Иван Иванович сказал ему, что если бы он увидел реальность злой силы, то несомненно тогда поверил бы в существование Высшей силы. Старичок состоял в переписке с о. Иоанном Кронштадтским. Он написал ему и о земском враче и о его желании. Тот ответил краткой телеграммой: «Молюсь». После этого И.И. пришлось пережить нечто необычное. Вот как он рассказывал об этом: «Как-то поздно вечером я улегся в постель. Вдруг отворилась дверь и вошел некто серый, среднего роста. На меня повеяло ужасом. Он протянул руку с намерением достать до меня. Но кровать поднялась н повисла в воздухе. Проскрежетав, он промолвил: «Нет, ты от меня не уйдешь». И вышел. Через мгновение он, необычайно выросший, уродливый, вновь вошел в комнату и потянулся ко мне. Я в ужасе возопил к Божией Матери: «Спаси меня!» Видение исчезло. (После этого И.И. съездил к о. Иоанну Кронштадтскому и получил благословение на рукоположение.) С тех пор, получив столь несомненное доказательство существования не только злой силы, но и Высшего заступления, я, пересмотрев свои прежние убеждения, являюсь христианином».
Митрополит Тихон, ввиду невозможности управления своей епархией, с 1922 года жил в Москве, был близок к патриарху Тихону. 1/14 апреля вместе с митр. Петром (Полянским) нанес визит в «Известия» для передачи завещания патриарха Тихона для публикации. Митрополит Тихон скончался в Москве в мае 1926 года.
Дочь священника, старенькая женщина рассказывала о своем отце. Это было в городе Пушкино Московской области, в 30-х годах. Сначала ее отец, прот.Николай служил под Волоколамском, потом, когда в числе множества храмов был закрыт и его храм, он переехал жить в Пушкино со своим другом, о.Михаилом. Они, как заштатные священники, приходили помогать в храм, вынимали частицы из просфор, совершали требы.
«Когда начались массовые аресты, в 1937 году, отец, — рассказывала женщина, — часто ходил по дому задумчивый, угрюмый и говорил: «Забыл меня Господь, забыл Господь… Всех забирают, а мне вот нет мученического венца». А вечером я слышу, как он, закрывшись в комнате, молится со слезами и просит у Бога, чтобы сподобил его мученической кончины.
Однажды утром пришла повестка из НКВД. Мы с мамой поняли, что это значит, знали, что оттуда уже не возвращаются, что папа будет объявлен врагом народа. Мы заплакали. Сильная тоска сдавила сердце. А он радостный такой с этой повесткой ходил: «Вспомнил меня Господь! Что вы плачете? Наоборот, все очень хорошо. Ну-ка, мать, давай сухари!»
У него все уже было готово — теплая одежда, сухари насушены. Он давно уже собирался в тюрьму.
Собравшись, отец пошел в этот страшный дом. Мы остались дома, плачем. Он, конечно, не вернулся в этот день. На следующий мама пошла узнавать, что с ним, передать что-нибудь из продуктов. Но сказали, что передачи не принимают, что их уже приговорили и завтра в 9 утра всех повезут в Сибирь, а нам можно только прийти попрощаться, увидеть их, когда будут сажать в вагон. Был арестован и о.Михаил.
Мы пришли на вокзал, там были другие родственники репрессированных. Мы видели этот вагон: окно затянуто колючей проволокой, а в окне — лица дорогих для нас людей. Там были наш папа, о.Михаил, другие священники и множество разных людей. Папа и о.Михаил были какие-то радостные, смотрели на нас и улыбались, а мы плакали, и вокруг нас все плакали. Это было страшно, людей увозили на смерть, в далекую Сибирь, и мы знали, что вряд ли кто-нибудь вернется оттуда.
Поезд тронулся, стал набирать скорость, я, тогда еще маленькая девочка, побежала за поездом, бежала, пока не упала вся в слезах. Отца увезли.
Потом мама ездила туда, разрешили свидание. Отец Михаил был старый, и ему дали поселение, то есть ссылку, а папе не хватило одного года возраста, и его оставили в лагере. Он был назначен старостой барака, начальство его уважало, но, тем не менее, лагерь есть лагерь. Он говорил маме, что, конечно, очень тяжело — непосильные работы, лес валим, голод, холод, болезни, но одно есть утешение — здесь собрались лучшие люди со всей России.
Папа не вернулся, он заболел и умер. Умер и о.Михаил от голода и болезни. Нам просто пришла повестка, что отец скончался. Не выдали тело для погребения, не указали даже место его могилы. Это было в 30-х годах…»
В монастырь Оптина пустынь в 1989 году пришло письмо от А.С. Иговской. Она писала о своем духовном отце, оптинском иеромонахе Варнаве.
Это был дивный подвижник. До поступления в Оптину он был шахтером. Однажды бадья, на которой его и других рабочих спускали в шахту, оборвалась. Пока она летела, юноша дал обет Богу уйти в монастырь, если останется жив. Когда бадья упала, все были убиты, а у него оказалась только повреждена нога. Как только юноша подлечился, отправился исполнять свой обет. Нога осталась больной на всю жизнь, и отец Варнава прихрамывал.
Пришел в Оптину пустынь, был принят в число братии. Общался со старцами. Девять с половиной лет отец Варнава был келейником старца Анатолия (Потапова). Он вспоминал о батюшке:
«Один раз готовились соборовать. Я что-то сделал не так. Он меня при всех и разбранил, да так, что в народе смущение было. А потом, когда кончился собор и все ушли, смотрю, батюшка бежит ко мне из своей кельи, и я к нему навстречу тоже иду, он подбежал, да бух мне в ноги: «Прости, Бога ради». Я тоже упал перед ним — да так оба лежим и просим друг у друга прощения. Я смотрю, когда он встанет. Встал он, меня поднял и стали мы пить чай.
Батюшка был очень горячий. Я ему как-то раз сказал: «Батюшка, если бы не Ваша любовь, которая все покрывает, я бы не прожил и десяти дней у Вас». А он смеется.
Когда я поступил к батюшке, жили мы в том корпусе, где он скончался, а настоятель о.Ксенофонт предложил ему перейти во Владимирскую церковь, а то уже очень тесно было у старца. Бывало, придет к нему о.Ксенофонт исповедываться, а народу — не протолкаться… Предложил он батюшке перейти, а батюшка сказал: «Как благословите». Тут мы прожили года три, а потом батюшка заболел; сказали, что вредно ему — сыро. Перешли мы в корпус, где теперь музей. Там была келья попросторней, и уж в революцию опять перевели в третий раз туда, где он скончался.
Когда у меня сильно разболелась нога и я не мог уже служить, решено было, что батюшка другого келейника себе возьмет, так перед тем, как уйти, напал на меня плач. Льются у меня слезы, так вот и текут, а на душе светло и радостно. Бывало, поделаю что у него или пущу к нему кого — он занимается, а я брошусь на койку да в подушку — плачу. Когда с батюшкой сижу за чаем, то все стараюсь не показать виду, что плачу. Уж не знаю, заметил он или нет.
Царство ему небесное! Хороший был человек!»
Ученик оптинских старцев пережил тяжелые годы гонений. После закрытия монастыря иеромонах Варнава служил в приходском храме, окормлял многих духовных чад. О нем вспоминают, как о замечательном духовнике, любвеобильном наставнике В 30-х годах о.Варнава был арестован и отправлен этапом в один из сибирских лагерей. Там его за малейшие провинности выгоняли на мороз и держали раздетым по несколько часов. Он заболел менингитом и в муках скончался.
Такова была участь большинства оптинских иноков. Известно что в деревне Клыкове, в нескольких километрах от Шамордино, в 30-х годах был зарублен иеромонах Пантелеимон, бывший до закрытия Оптиной пустыни фельдшером монастыря, и с ним еще два иерея. В наше время при восстановлении храма под полом были обнаружены кости с простреленными черепами большого числа людей, в том числе детские. Экспертиза показала, что захоронения относятся к 30-м годам нашего столетия.
Страдания оптинских монахов разделили и шамординские монахини. Известно, например, что недалеко от Шамордина, в одной из деревень, существовала золотошвейная артель, состоящая из сестер Шамординской обители. В 1937 году все они были расстреляны.
Время не донесло до нас обстоятельства гибели других оптинских монахов. Будем надеяться, что когда-нибудь отыщутся свидетельства о их мученической кончине. Они — та пшеница, о которой сказал Господь: «Если пшеничное зерно, упав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, принесет много плода» (Ин. 12,24).
Знакомясь с биографией архиепископа Павлина, видишь его уравновешенным, спокойным человеком, несколько «не от мира сего», жизненный путь которого пролегал вдали от бурных дорог современников. Казалось, что он держался в стороне от событий, захвативших его собратьев. Он не был в оппозиции митр. Сергию (Страгородскому). Но в биографии, весьма неполной, есть черты, которые заставляют нас задуматься — действительно ли архиепископ Павлин стоял в отдалении? Во-первых: чем объяснить его неуживчивость в монастырях? Скорее всего, живостью характера, поисками подлинной духовности. По воспоминаниям архимандрита Тавриона (Батозского), многолетнего сподвижника архиепископа Павлина, это был горящий, глубокий человек. Став епископом Рыльским, он принялся укреплять позиции православия в Курской области — обновленцы не сумели привлечь на свою сторону сколько-нибудь значительную часть паствы. Он поощрял внутреннюю реформу богослужения — среди его сподвижников был обоянский священник Григорий Петров, наделенный незаурядным поэтическим талантом. Им были составлены несколько акафистов, заупокойная служба, служба св. Павлину Ноланскому. Из братии Глинской пустыни вокруг еп.Павлина возникла мощная духовная община, сопровождавшая его в скитаниях. Именно еп.Павлину принадлежит инициатива тайных выборов патриарха в 1927 году. Когда он поставил митрополита Сергия в известность о задуманном мероприятии, тот уклонился от непосредственного участия, но благословил начинание. Россия была поделена на четыре округа, и, соответственно, были отправлены четыре вестника. Трое известны: игумен Таврион (Батозский), Кувшинов Иван Алексеевич и его сын Иван Иванович, коммерсанты, проживавшие на Вшивой горке, в Москве. Кувшиновы были схвачены ОГПУ со списками подавших голоса епископов. Они были подвергнуты пыткам, а затем расстреляны, не выдали никого. Впоследствии прокатилась волна арестов, был арестован и епископ Павлин. Год он пробыл в одиночке, был выпущен и в 1928 году назначен в Пермь. Вместе с ним отправляются игумен Таврион и иеромонах Андроник. Дальнейшие факты его биографии довольно хорошо изложены анонимным биографом. На Могилевской кафедре он пробыл три года, с 1933 по январь 1936 года. По словарю епископов митр. Мануила значится, что в январе 1936 года архиепископ Павлин (Крошечкин) уволен на покой, другими словами — арестован. Владыка погиб в Мариинских лагерях, на Севере. Неизвестны ни обстоятельства, ни дата его смерти.
Когда читаешь службу св. Павлину Ноланскому, написанную прот. Григорием Петровым, ясно видишь духовный облик архиепископа Павлина, всей своей жизнью подражавшего житию своего ангела. Его твердость, глубокий ум, большая культура и активность -образец для подражания.
Хочется верить, что продиктованная им автобиография не исчезла бесследно, что где-то она сохранилась, и тогда многие сокрытые сейчас факты его жизни будут явлены, и мы получим неоспоримые доказательства святости новомученика архиепископа Павлина.
Начиная писать сию повесть, о жизни и деятельности Высокопреосвященнейшего Павлина, архиепископа Могилевского, считаю своим долгом заметить, что описание это никак нельзя читать, как биографию. Составлялось оно не на основе материалов, имеющих документальную точность, а по воспоминаниям. Причем, одни из этих воспоминаний так неясны и туманны, что приходилось их выпускать, из боязни погрешить против истины. Другие, по давности лет, потускнели, подернулись дымкою забвения и потому, возможно, что-то совсем выпало из памяти. По этим причинам описание получилось нежелательно кратким, с большими пропусками. Да простит мне читатель эти недочеты и ошибки, как в содержании, так и в слове изложения, и да покроет все недостающее любовию.
Преосвященный Павлин, в миру — Петр Кузьмич Крошечкин, родился в 1879 году, в Мокшанском уезде Пензенской губернии, от благочестивых и богобоязненных родителей. Отец его, Кузьма, и мать, Евдокия, были крестьянами и занимались обычным крестьянским трудом. Дом их считался домом среднего достатка — нужды они не испытывали, но и богатыми не были. Отец преосвященного, Кузьма, умер рано, в русско-турецкую войну. Маленький Петя лишился отца, будучи совсем ребенком, и поэтому всецело находился на воспитании матери, отличавшейся строгой, благочестивой жизнью.
Воспитала она его в послушании и страхе Божием. Часто посещая храм Божий, она всегда брала сына с собой, приучая его с малых лет быть в общении с Православной Церковью.
Между прочим, семья их отличалась от других своим милосердием — особенной любовью к нищим, странникам и вообще нуждающимся людям. Никому из странников, случайно зашедших в их деревню, не было отказа в ночлеге и пище. Эта их особенность хорошо была известна всем односельчанам. Когда заходил кто-нибудь из странников в их деревню и спрашивал у первого встречного: «Где бы мне переночевать?» — ему обычно говорили: «Иди к Решетниковым. Вон в тот дом. Там примут…» И действительно, там принимали всех.
Напоив и накормив странника, во исполнение Евангельской заповеди, Евдокия любила послушать их рассказы. Этим людям было что рассказать. Из своих странствий по святым местам они приобретали богатый запас впечатлений и воспоминаний о виденном и слышанном и охотно делились ими со своими слушателями.
Петя, от природы впечатлительный и добрый, с малых лет впитал в себя ту атмосферу любви к ближним, в которой он рос и воспитывался и которая всегда, во всю его последующую жизнь, была отличительной чертой его натуры.
Живой, энергичный в своих детских играх и занятиях, веселый и необыкновенно ласковый ко всем, ребенок невольно обращал на себя внимание многих, посещавших их дом.
Приходский священник, будучи однажды у них, глядя на Петю, сказал: «У тебя, Евдокия, сынок-то какой-то особенный…» И потом добавил: «Будет или очень хороший, или…» Он не докончил начатой фразы, но можно было догадаться, что священник этот боялся, что Петя может умереть в раннем детстве. «Уж очень хорош…» — добавил он, помолчав.
Восьми лет Петю отдали учиться в приходскую школу. Способный мальчик быстро научился читать и писать. С этого времени он все свое свободное время употреблял на чтение книг, преимущественно, житий святых. И с этого времени у него появилось желание подражать святым угодникам Божиим. Игры и забавы сверстников мало удовлетворяли его. Он желал и бессознательно искал лучшего. Душа его стремилась к Богу, Источнику добра и правды.
По окончании приходской школы его отдали учиться в город Мокшан, в городское училище. Там он жил на квартире у одной пожилой женщины, которая вскоре полюбила его как своего родного сына.
Однажды Пете пришлось побывать на престольном празднике в Казанском женском монастыре, расположенном в двух верстах от города и в пяти-семи верстах от родного дома. Продолжительность и неспешность богослужения, умилительное пение монахинь, чистота и благолепие храма пронзили его душу таким восхищением, что с тех пор он только и мечтал о том, чтобы еще побывать в монастыре. Его влекло туда неудержимо. Каждый праздник, невзирая на погоду, ходил он туда. Монахини вскоре обратили внимание на благоговейного отрока, приласкали его, давали ему различные мелкие поручения, которые он исполнял всегда добросовестно и с радостью.
Этот монастырь навсегда остался для него одним из самых светлых воспоминаний. Впоследствии он часто с любовию вспоминал о нем. Здесь впервые зародилось в нем горячее желание посвятить свою жизнь служению Господу в монашеском чине. Особенно, вероятно, под впечатлением прочитанных книг или рассказов монахинь, хотелось ему уехать на Старый Афон и там, по примеру афонских подвижников, подвизаться в посте и молитве.
Однажды зимой, возвращаясь из монастыря, он едва не замерз. На половине пути началась сильная метель. Потемнело. Он сбился с дороги, долго блуждая по полю, утопая в сугробах снега. Страх, чувство одиночества и беспомощности охватили душу. Тогда он обратился с молитвою к Богу, и вскоре сквозь завывание ветра услышал слабый звук колокольчика… Господь услышал его молитву. Возможно, что и мать его, и добрые монахини вспомянули его молитвенно в эту страшную метель. В этот миг беспомощности, утопая среди бушующих волн снега, он ощутил близость Бога, впервые осознал всемогущую силу Божию, столь чудесно спасшую его от смерти…
Городское училище Пете окончить не пришлось. Он заболел так сильно, что врачи отказались его лечить, и мать взяла его домой. Добрая женщина-хозяйка со слезами провожала его. Так он был слаб, что не надеялась она, что он поправится. Долго болел Петя, но не умер. Медленно поправлялся он после тяжелой болезни. Живя дома, окруженный заботами любящей матери, он всецело отдался своему любимому занятию — чтению.
Наполненное чувством благодарности за двукратное освобождение от смерти, сердце его стремилось в ответном чувстве всю свою жизнь, так чудно дарованную ему, посвятить Господу. Дух его горел любовию к Богу. Мысль его все чаще устремлялась на Старый Афон…
Между тем, мать его от полноты благодарного сердца дала обещание съездить на богомоление в Саровскую Пустынь, привлекавшую множество людей, стремившихся помолиться на месте подвигов великого старца Серафима, в то время еще не причисленного Церковью к лику святых.
И вот, с наступлением весны, когда в воздухе повеяло теплом и просохли дороги, она вместе с Петей отправилась в путь.
Прибыли они в Саровскую пустынь накануне храмового праздника в честь преподобного Феодосия Киево-Печерского, 2 мая.
Еще при входе в монастырь взор Пети поразила необычайно высокая колокольня. Войдя вместе с другими богомольцами, толпами стекающимися к храмовому празднику обители, в святые врата, он невольно остановился, пораженный представившейся ему картиной. Перед его изумленным взором предстал весь монастырь с златоглавым собором в центре. Все здесь поражало и восхищало его. Величественные храмы и здания монастыря, чрезвычайно живописная местность, мощный голос большого монастырского колокола, сзывающий на всенощное богослужение, — все это наполнило его душу радостным трепетом и умилением. А в уме его, преобладая над всеми мыслями, была одна мысль — уйти от мира, стать монахом…
И вот за продолжительным уставным всенощным бдением, утомленный дорогой, массой новых впечатлений и долгой службой, находясь как бы в легком забытьи, Петя вдруг услышал в своем «я» некий внутренний голос, явственно и отчетливо произнесший: «И ЗДЕСЬ МОЖЕШЬ СПАСТИСЬ…» Голос этот был принят им как призыв из мира незримого от преподобного Феодосия Киево-Печерского и великого старца Серафима. Душа его с любовию и благодарением откликнулась на этот призыв.
Когда мать его начала собираться в обратный путь, домой, Петя стал ее упрашивать разрешить ему остаться в монастыре и поступить в монахи. Хотя Евдокии хорошо была известна духовная настроенность сына и его желание посвятить свою жизнь Господу в монашеском чине было приятно ее боголюбивой душе, она считала, что он еще мал, боялась, что он не выдержит суровой, трудовой монастырской жизни, и поэтому в просьбе ему отказала. Жаль ей было сына. Тяжело было ее материнскому сердцу расстаться с ним.
Они возвратились домой. Жизнь дома, среди мелких домашних забот по хозяйству, не удовлетворяла Петю. Душа его томилась. Дух его стремился к Богу. Он чувствовал и сознавал, что его путь — монашество. И он опять начал просить мать, чтобы она отпустила его в монастырь. Мать, женщина умная и практичная, видела, что сын ее слаб здоровьем, что ничем житейским, суетным, как другие, он не интересуется и что не выйдет из него хорошего крестьянина-труженика. Посоветовавшись со священником, после долгих и настойчивых просьб сына, решила не препятствовать более его горячему желанию и отпустила его в монастырь, видя в этом зов Божий…
В Саровскую Пустынь Петя Крошечкин поступил в 1895 году, когда ему было шестнадцать лет.
Наконец-то исполнилось его давнишнее, заветное желание — он принят в число послушников обители. Вначале ему дали послушание на больничной кухне, где он нес обязанности помощника повара.
Впоследствии он, между прочим, вспоминал, что ему почти ежедневно приходилось носить со скотного двора молоко в большом кувшине. Причем кувшин этот он держал для удобства на голове. От этого, по его мнению, у него начались головные боли, от которых он и в последующую жизнь довольно часто страдал.
Проводив сына в монастырь, мать его сначала предприняла путешествие по святым местам. Побывала в Киеве, помолилась перед мощами Киево-Печерских угодников и перед другими святынями города и его окрестностей. По пути посещала и другие монастыри. Жизнь дома, в одиночестве, вдали от сына, тяготила ее. Наконец, она решила последовать его примеру и поступила скотницей на скотный двор Саровской Пустыни, поближе к сыну. Здесь она трудилась в течение нескольких лет, по возможности неопустительно посещая службы Божии.
В Саровской Пустыни юный послушник Петр пробыл около трех лет. В конце своего пребывания там он нес другое послушание — мыл белье для братии. Обитель пришлось ему оставить против желания. Не без промысла Божия его постигло некое, неблагоприятное для него, стечение обстоятельств. Оно было как бы испытанием его веры и твердости в произволении. Впервые встретившись с таким искушением, он в смятении бросился к матери поведать свое горе и испросить совета. Обливаясь горькими слезами, рассказал ей все случившееся. После долгих размышлений они совместно решили, что ему лучше оставить Саровскую Пустынь, не давая места гневу, и идти искать пристанища в другом монастыре.
Со скорбию проводила Евдокия сына в далекий и неведомый путь. Он был уже почти взрослым юношей, и она ясно видела, что невозможно ей всюду следовать за ним. Благословив его в путь, она осталась в Сарове.
Послушник Петр, в последний раз помолившись в храме монастыря и мысленно испросив благословения и молитв старца Серафима на его могилке, покинул Саровскую Пустынь.
У него было письмо от одного расположенного к нему монаха. С этим письмом он направил свои стопы в Николо-Бабаевский монастырь, Костромской губернии, где жил, подвизался и погребен блаженной памяти епископ Игнатий Брянчанинов. Здесь он было охотно принят в число послушников. Вначале он исполнял послушание на братской кухне. Потом был трапезным. Некоторое время читал Псалтырь по умершим. Затем, достаточно убедившись в исправном исполнении всех доселе возлагаемых на него обязанностей, ему дали пономарское послушание, которое он исполнял так же неленостно и добросовестно, как и предыдущие.
Однажды, когда он во внеслужебное время занимался уборкой храма, вошел отец игумен. Он, видимо, был чем-то расстроен. Обратись к Петру, игумен сказал: «Что это здесь так холодно? Хорошо ли топишь?..» Петр ответил ему почтительно, но когда тот отошел, то тихо произнес: «На вас не натопишься…» У игумена оказался очень тонкий слух. Он услышал эти слова. Последствием этого разговора было то, что Петру пришлось оставить обитель. Не легко ему было покидать монастырь. Все ему здесь нравилось — и братия монастыря, с которой он успел духовно сблизиться, и весь порядок монастырского жизненного уклада, и бескрайние волжские дали…
Монастырские друзья его, послушники, провожая его, давали ему советы и указания, в какой монастырь идти. Между прочим, был указан и Ростовский Спасо-Яковлевский монастырь Ярославской губернии.
После недолгого раздумья Петр решил ехать в Ростов. В дороге ему пришла мысль попытаться поступить еще в один монастырь, на пути от Бабаевского. От станции до этого монастыря ему пришлось идти пешком несколько верст. Дорога шла лесом. Была зима. Легко и привольно шел он по укатанной дороге. Величественные сосны векового бора, как колонны некоего храма, обступили его со всех сторон. Торжественная тишина царила вокруг. Восхищенный красотой зимнего леса, он от полноты души начал петь. Шел и всю дорогу пел все, какие знал на память, церковные песнопения. В монастырь он пришел к вечеру. Переночевав в странноприимной, он на утро, после литургии, предстал перед настоятелем монастыря с просьбой о принятии его в число послушников. Каков же был его ужас, когда он обнаружил, что у него совершенно пропал голос. Это было последствием песнопения в лесу, на морозе. Настоятель, выслушав его просьбу, произнесенную едва слышным шепотом, сказал: «Мне безголосые послушники не нужны…» — И отошел от него. Так неудачно окончилось его путешествие в эту обитель. Значит, не было воли Божией на то, чтобы ему здесь оставаться…
Ростовский Спасо-Яковлевский монастырь находился в самом городе Ростове, на берегу озера Неро. В соборном храме его покоятся под спудом мощи святителя Дмитрия Ростовского.
В этом монастыре послушник Петр пробыл два с половиной года. Первоначально он проходил послушание пономаря. Затем был певчим, пел на левом клиросе. Оба эти послушания, в особенности последнее, вполне отвечали высоким потребностям его души. Будучи певчим и имея больше свободного времени, он употреблял его преимущественно на чтение свято-отеческих книг, развивая и усовершенствуя тем самым в себе духовного человека. Живя в Ростове, Петр, между прочим, не прерывал общения со своими друзьями по духу, иноками Николо-Бабаевского монастыря, которые искренне любили его за простой, открытый, всегда веселый характер и нелицемерную доброту. Они часто писали друг другу письма. Возможно, что это и послужило причиной тому, что Петр оставил Спасо-Яковлевский монастырь и возвратился в «Бабайки». Встретили его с любовию.
В продолжение своего вторичного пребывания в Николо-Бабаевском монастыре послушник Петр проходил преимущественно послушание пономаря и чтеца псалтири по умершим.
Здесь, так же, как и в Ростово-Яковлевском монастыре, он много читал. Вначале он пользовался книгами из монастырской библиотеки. Его любовь к чтению, столь редкая, обратила на себя внимание находящегося в монастыре на покое епископа Н., который заинтересовался юношей из народа, то есть из простой крестьянской семьи. Часто беседуя с ним, епископ расспрашивал Петра о его жизни, о планах на будущее, тем самым знакомясь с его внутренним, духовным человеком. Он начал приглашать Петра к себе и давать ему книги из личной своей библиотеки. Умудренный жизненным опытом и поэтому умеющий хорошо распознавать людей, епископ Н. скоро понял, что перед ним незаурядный человек. Учитывая жажду знаний и любовь к чтению, заметив истовое, неспешное чтение и благоговейное поведение в храме, а также великолепную память, епископ решил приложить все старания, чтобы не дать заглохнуть стремлениям способного и одухотворенного юноши и направить его на тот путь, к которому его невидимо призвал Господь, чтобы сделать из него не только «сосуд в честь», но и «светильник горяй и светяй»…
Руководствуясь этим благим намерением, епископ Н. предложил Петру заняться самообразованием, обещая при этом свою помощь. Петр с радостью согласился на это предложение. Он сознавал, что, кроме самых элементарных знаний, полученных в начальной школе, образования у него нет и что эта необразованность очень ему мешает. Епископом Н. были выписаны учебники по курсу гимназии, и послушник Петр в свободное от послушаний время усердно и неленостно занялся своим образованием под его руководством. В восторге от необыкновенных способностей и изумительной памяти юноши, епископ Н. часто пророчил ему блестящую будущность в деле служения Церкви…
В 1904 г., с разрешения монастырского начальства, снабженный благословением и рекомендательными письмами, Петр отправился в сердце России, Москву, для поступления в один из московских монастырей, имея основной целью продолжение образования. Благодаря высокому покровительству, а вернее сказать, путеводимый и направляемый Промыслом Божиим, он был принят в число братии московского Новоспасского монастыря.
В этой обители он преимущественно проходил клиросное послушание. Пел на левом клиросе. У него был тенор, слабый, но приятный по тембру.
Стремясь к осуществлению своей высокой цели, он и здесь все свободное от послушаний и церковных служб время употреблял на продолжение своего образования. С этой целью, при высоком содействии митрополита Владимира и епископа Макария, он поступил экстерном в духовную семинарию, которую с помощью Божией окончил в течение одного года. Весь преподавательский состав семинарии был поражен небывалым случаем в их практике, когда молодой рясофорный монах Петр (ему было в то время около двадцати семи лет) окончил четырехгодичный курс наук в течение только одного года.
Преосвященный рассказывал, какого метода он придерживался при изучении им семинарских наук: «Я не изучал их так, как принято изучать во всех учебных заведениях, то есть по-немногу из каждого предмета. Взяв какую-нибудь одну науку, например, апологетику, я сначала прочитывал со вниманием весь учебник с начала и до конца. Потом уже, выяснив, таким образом, основную сущность предмета, занимался детальной разработкой и запоминанием его.
По окончании семинарии Петр был принят в число студентов Московской Духовной Академии, которую окончил с неменьшим успехом. Во все продолжение обучения в Академии он числился в братстве Новоспасской обители, не прерывая с ним духовного общения.
В Новоспасском монастыре преосвященный прожил около семнадцати лет, считая и годы обучения в Академии. Здесь он принял ангельский образ — постриг в монашество, с наречением нового имени — Павлин, в честь святителя Павлина Милостивого, епископа Ноланского, память которого Св. Церковь совершает 23 января.
Впоследствии, будучи епископом, он вспоминал, что перед постригом им были намечены два имени, которые он желал бы иметь, Ор и Павлин.
Между прочим, надо заметить, что имя, данное ему при постриге, вполне соответствовало последующей его жизни. Он воистину имел сердце милующее ко всякой твари, а наипаче к образу Божию — человеку, и в деле служения Св. Церкви во всю жизнь подражал неленостно своему покровителю.
Впоследствии, в слове при наречении его во епископа, преосвященный говорил: «В этой обители, самой родной и самой дорогой для меня на земле, Господь породил меня духовно — сподобил принять ангельский образ, иноческое пострижение, священную степень иродиакона, иеромонаха и сан священно-архимандрита. В этой же обители Господь дал мне усердие и ревность к изучению богословских наук. С помощью Божией и своей родной Новоспасской обители и содействием блаженной памяти митрополита Владимира и епископа Макария я окончил Московскую Семинарию и Академию…».
В 1919 году иеромонах Павлин был назначен в Григорьево-Бизюков монастырь Херсонской епархии на должность преподавателя в Бизюковской Пастырско-Миссионерской Семинарии. В течение двух лет, проведенных им в Херсонской епархии, он не прерывал духовного общения с родной Новоспасской обителью, по-прежнему состоя в числе ее братства.
Во время пребывания в Новоспасском монастыре преосвященный Павлин пользовался, как уже было сказано, исключительным расположением как своего ближайшего монастырского начальства, так и высшей духовной иерархии. Будучи иеромонахом, затем архимандритом, он своим истовым неспешным служением, полным благоговения и страха Божия, своею простотою и любовным обращением со всеми в самое непродолжительное время приобрел среди москвичей, посещавших Новоспасский монастырь, большую известность и любовь. И теперь, по прошествии многих лет, часто вспоминают старожилы Москвы светлый образ иеромонаха Павлина, впоследствии архиепископа, вспоминают с неизменным благоговением и любовию, как избранника Божия.
В 1921 году архимандрит Павлин «волею Божиею и святителей» был призван на епископское служение Св. Церкви, «чтобы чрез веру в таинство Боговоплощения приводить людей в живое общение с Богом Православной Церковью, этим Богочеловеческим организмом…». Такими словами, обращаясь к епископам и народу, выражал свои чувства преосвященный Павлин при наречении его во епископский сан.
Торжество хиротонии происходило в одном из храмов Москвы при большом стечении народа. Возведение его в высший сан епископа наполнило сердца его почитателей торжественной радостью. За исключением немощных, все присутствовали при его хиротонии. Но радость эта в значительной степени была омрачена предстоящей разлукой с ним, и не столько разлукой, сколько страхом за его будущее.
Преосвященный Павлин был назначен на епископское служение в Курскую епархию, с наречением его епископом Рыльским. По приезде в Курск он приступил к архипастырскому служению Церкви Христовой.
Здесь в полной мере развернулась его любовь к храму Божию, к службам церковным, к молитве как основному средству единения с вверенной ему паствой, воздействующей на нее силою благодатною. Преосвященному Павлину в то время было сорок два года. Полный сил душевных и телесных, он всю свою энергию, насколько позволяли обстоятельства времени, отдавал на служение Церкви. Он часто служил не только в храмах города Курска, но и за пределами его, все более приобретая любовь и уважение всех, кто имел счастье быть с ним в духовном общении.
В летние месяцы года он совершал объезды своей епархии, посещая и осматривая храмы, знакомясь со священно-церковнослужителями. Таким образом он посетил все города Курской области и прилегающие к ним села и монастыри. Преосвященный часто вспоминал впоследствии эти путешествия с большим удовольствием. Города Белгород, Обоянь, Сумы, Суджу, Дмитриев, Старый Оскол, Путивль, Рыльск и другие посетил он и везде, во всех храмах служил, привлекая массы богомольцев не только торжественным архиерейским служением, но и всем своим неотразимо светлым образом, своим кротким обхождением со всеми, своими простыми, безыскусственными, доходчивыми проповедями. Проповеди он произносил часто. Они не блистали красноречием, но были насыщены глубокою верою и искреннею любовию к Богу к человеку. Они легко воспламеняли сердца слушателей, возбуждая в них стремление к жизни по Божиим заповедям, к покаянию.
Особенно часто посещал он древний город Путивль, «иже на костех». В окрестностях города было два мужских монастыря — Молченский Печерский и знаменитая Глинская Пустынь. Его боголюбивая и монахолюбивая душа вскоре приобрела много друзей и почитателей, как среди насельников монастырей, так и среди путивльских жителей, ревнующих о благочестии.
Во время пребывания своего в Курске преосвященный совершил путешествие на родину, в Пензенскую губернию. Был в городе Пензе и в своем уездном городе Мокшане, а также и в родной деревне. Ездил он туда в сопровождении матушки своей и других близких к нему лиц. Посещение родных мест и воcторженный прием со стороны всех, знавших его еще мальчиком, оставили в душе преосвященного самые светлые воспоминания.
На Курской кафедре, епископом Рыльским, преосвященный пробыл около четырех лет. Волею судеб Божиих, по независящим от него обстоятельствам, он был вынужден выехать из Курска. Проще сказать — он был арестован, отвезен в Москву и заключен в тюрьму. В тюрьме он пробыл около года, все время находясь в одиночном заключении.
Впоследствии, вспоминая этот отрезок своей жизни, преосвященный говорил, что жизнь в одиночной камере была для него «второй Академией» в том смысле, что в одиночестве, ничем и никем не развлекаемый он имел полную возможность разобраться в своем внутреннем человеке, произвести пересмотр всей своей предыдущей жизни при свете Евангелия. Между прочим, он впоследствии рассказывал, как он целую неделю плакал о собачке, которую когда-то имел возможность спасти от смерти и не спас…
Не имея возможности совершать свое молитвенное правило и Божественную службу, он, стремясь не угасить духа молитвенного, заменял их краткими молитвами и поклонами. Причем из хлебной мякоти им был слеплен крест, пред которым он молился. За это ему пришлось претерпеть много унижений, оскорблений н даже побои.
Вообще надо заметить, что преосвященный Павлин мало и неохотно говорил о себе, о своей жизни. Но иногда, глубоко задумавшись, вдруг вспомнит что-нибудь и скажет несколько слов. Вникнув в эти редкие, скупые слова о себе, можно было отчасти, познать все богатство духа этого по наружности смиренного и как бы ничем не выдающегося человека…
Во время пребывания преосвященного в заключении почитатели не забывали его, снабжая по мере возможности всем необходимым. Не одна горячая молитва, из глубины души к Богу возносящаяся, приносилась в это время и в храмах, и в домашней обстановке. Господь внял гласу молений Православной Церкви. Преосвященный по истечении некоторого времени был отпущен на свободу. Радости не было границ. И понеслись к Престолу Божию благодарственные молитвы от сердец, горящих любовию и верою.
Некоторое время преосвященный Павлин жил в Москве то у одного, то у другого из своих друзей и знакомых. Хотя Новоспасский монастырь не существовал, но многие из бывших его насельников еще продолжали жить в Москве и ее окрестностях. Большую часть времени преосвященный прожил в одном особенно расположенном к нему семействе, вблизи бывшего Новоспасского монастыря, изредка входя в молитвенное общение с близкими по духу людьми. Жизнь он вел замкнутую. Свободное время употреблял преимущественно на чтение. Между прочим, за это время им были прочитаны все пять томов «Добротолюбия» и другие творения св. отцов.
В 1928 году преосвященный Павлин получил наконец назначение на Пермскую кафедру, епископом Пермским и Соликамским.
Получив в управление большую в территориальном отношении и разбросанную епархию, он с неусыпной энергией в продолжении нескольких лет ревностно совершал свое архипастырское служение.
Так же, как в Курске, часто служил не только в храмах города, но и в его окрестностях.
В летнее время он совершал традиционный объезд вверенной ему епархии — осматривал храмы, служил, знакомился с причтом, разрешая на месте различные недоуменные вопросы по делам церкви.
Однажды он предпринял поездку в самый отдаленный угол своей епархии — город Чердынь. Путешествие это совершалось частью на пароходе, по рекам Каме и Чусовой, частью на лошадях. Преосвященный впоследствии вспоминал эту поездку. Неповторимая красота берегов, с их утесистыми обрывами, поросшими густым лесом, молчаливая тайга, обступившая их со всех сторон, тишина, нарушаемая только пением птиц, дикость и нетронутость этого «медвежьего угла» на всю жизнь оставили глубокий след в светлой душе чуткого ко всему истинно прекрасному преосвященного.
Толпа народа во главе с духовенством Чердыни встретила их. Этот город — «на краю света», как выразился преосвященный — из-за дальности расстояния и неудобства сообщения редко посещали архиереи. Приезд преосвященного Павлина был поистине необычайным событием. Встретили и проводили его, как Ангела Божия, и долгое время спустя вспоминали это посещение, находя в этих воспоминаниях духовное утешение и поддержку.
Преосвященный Павлин, за годы своего служения на Пермской кафедре, в короткое время привлек сердца и приобрел нелицемерную любовь и почитание, как со стороны служителей Церкви, так и со стороны мирян. Во время его служения храм всегда был полон молящимися. Не только постоянные посетители храма, но и временно отставшие от Церкви, охладевшие — охотно шли в храм, когда служил владыка. Побывав однажды на его богослужении, не только взрослые, но и цветущая молодость, и дети в самое непродолжительное время делались постоянными посетителями храма и истинными его почитателями. Лучи благодати, невидимо исходящие от святителя Божия, просвещали и освящали души их.
Дом преосвященного во всякое время был открыт для всех желающих видеть его. Приходили и приезжали священники и другие служители Церкви за разрешением вопросов по церковным делам, за советом и указанием. Приходили старушки с незатейливыми приношениями, посильным даром признательного сердца. Приходили дети, которых он особенно любил. Всех он принимал, приветливо со всеми беседовал. Любовно светились его глаза.
В скором времени по его приезде в Пермь было найдено помещение и для матушки его, которая не замедлила приехать из Курска к своему сыну.
Некоторые духовно сблизившиеся с ним иноки Глинской Пустыни, а также и другие преданные ему люди тоже приехали на жительство в Пермь, поближе к любимому и почитаемому владыке, под его мудрое управление, и вскоре заняли, соответственно своему званию, места священнослужителей Божиих.
Находились, конечно, люди, и не совсем доброжелательно относящиеся к нему. Но владыка ни к кому ни при каких обстоятельствах не изменял своего доброго расположения. Он по опыту духовному знал, что враг, диавол, сеял и плевелы в сердца людей, нерасположенных к нему, и сам никого никогда не обвинял. Кроме того, он глубоко верил, что «горе, егда добре рекут о вас вси человецы», и, руководствуясь этой истиной, никогда не изменял своего благодушного отношения к людям, любовно покрывая их немощи.
Так сравнительно благополучно текли годы служения преосвященного Павлина в Пермской епархии до тех пор, пока однажды, совершенно неожиданно для него, по независящим от него обстоятельствам, он был вынужден выехать из Перми…
Некоторое время он жил в Москве. Нерешенность положения тяготила его, только смиренное предание себя воле Божией да усердная молитва успокаивали и поддерживали его. Духом он был мирен…
В конце ноября 1930 года преосвященный Павлин получил неофициальное извещение из Св. Синода о переводе его в Калужскую епархию. Управление Пермской епархией было поручено архиепископу Иринарху из Якутска.
Скорбию наполнилось сердце пермских почитателей его, когда долетела до них эта горестная весть. Они все еще ждали владыку, думая, что он уехал временно. Все еще питали надежду на его возвращение. «Такого милостивого владыки у нас уже не будет», — говорили многие, когда слухи перешли в действительность и на Пермскую кафедру вступил новый архиерей. «Да и не было», — добавляли другие.
В город Калугу преосвященный Павлин был назначен в декабре 1930 года, он стал епископом Боровским.
Московские его друзья и почитатели были рады. Калуга — не Пермь. Она совсем недалеко от Москвы, всего 175 километров. Есть возможность владыке чаще посещать Москву, да и к нему можно будет съездить. Все это было большим утешением.
Вскоре стараниями преданных ему людей для преосвященного была найдена квартира в Калуге, на берегу Оки. Квартира была неудобная во многих отношениях. Она была мала. Был общий с хозяйкой ход и общая кухня. Но у преосвященного к этому времени возник некий план, который он и старался по силе возможности осуществить.
Калуга ему нравилась. Она была близко от Москвы, его второй родины. В то время в ней было четырнадцать храмов, где еще совершалось богослужение, а это было уже редкостью. Здесь находилась чудотворная икона Калужской Божией Матери. Здесь когда-то подвизались святые угодники Божии — преподобный Тихон Калужский, Праведный Лаврентий и преподобный Пафнутий Боровский. Здесь была когда-то знаменитая, по всей России известная своими старцами Оптина Пустынь. Матерь Божия своим покровом осеняла Калужскую епархию. Святые угодники калужские своими молитвами охраняли ее. Даже самое местоположение Калуги своею живописностью невольно привлекало к себе. Все это заставило задуматься преосвященного, и думы его формулировались в таких словах: «Здесь покой, здесь вселюся…» О планах своих на будущее время он никому не сообщал, кроме матушки и некоторых, пользовавшихся его доверием людей.
В скором времени преосвященным Павлином был приобретен дом на этой же улице, на берегу Оки. После предварительного ремонта в нем поселилась его престарелая матушка, всюду следовавшая за своим сыном.
Домик был старый, но добротный, с мезонином-светелкой и запущенным, заросшим сорными травами садиком. Во дворе был колодезь. Домик стоял на тихой, поросшей зеленой травкой улице. А из его окон открывался чудесный вид на заречные дали. Из березовой рощи, которая казалась совсем близко, ранним весенним утром доносилось пение соловья и кукование кукушки. «Здесь покой мой, здесь вселюся…», — радовался духом преосвященный. Но Господь судил иначе…
Служить постоянно преосвященному Павлину предназначено было в Казанском храме, находящемся в нескольких шагах от его квартиры. Это был большой, старинной архитектуры храм с позолоченным, потемневшим от времени иконостасом и выстланным чугунными плитами полом. Главный придел в этом храме был в честь Преображения Господня, а называли его Казанским потому, что там находилась местночтимая икона Божией Матери Казанской. Впоследствии храм был переименован преосвященным Павлином в Преображенско-Казанский собор.
Тридцатые годы в экономическом отношении были трудными. Дров в храме не было, да и средств, чтобы приобрести дрова, тоже не было. Храм находился на одной из окраин города, под горой. К нему вел крутой спуск. Осенью и зимой, особенно в гололедицу, желающих посещать этот храм было мало, а поэтому и средств в храме не было.
Преосвященного очень огорчало то, что ему приходилось служить в почти пустом храме. Но так было только в начале его служения, в первые месяцы. Со временем, когда люди узнали и оценили по достоинству его богослужения, храм был всегда полон. По причине невозможности отопить обширное помещение храма, церковным советом был оборудован для совершения служб подвал под церковью. Внутренность подвального храма была до крайности проста и бедна. Кое-как сколоченный, покривившийся иконостас, низкий потолок со сводами, давно не беленые стены. Бедность и убожество. Было сыро и сильно пахло кислой капустой из соседнего, занятого «Овощебазой» подвала, но зато было тепло.
В этом «пещерном храме» и пришлось служить преосвященному в холодные месяцы года. В Калуге было много благолепных храмов. В них и средства находились для отопления. Но владыка, не желая на первых порах портить отношения с церковным советом, терпеливо служил в подвальном храме, вспоминая смирившего Себя Господа Иисуса Христа, родившегося в убогом вертепе. К концу Великого Поста 1931 года преосвященному удалось убедить церковный совет приобрести дрова для отопления верхнего храма и установить временную железную печку. Все расходы были оплачены владыкой из епархиальных средств.
Теперь, по прошествии тридцати лет, окидывая мысленным оком все, тогда происходившее, можно заметить, что в жизни преосвященного Павлина со времени его вступления на Калужскую кафедру наступила полоса особенно тяжелых испытаний и скорби, как общецерковных, так и касающихся личной его жизни. Искушения и скорби были неизменными спутниками его и до приезда в Калугу, но они не были так остры и тяжелы. Эти постигшие его испытания были как бы предвестниками грядущих, еще более тяжелых испытаний и скорбей, неизбежных для всякого истинного последователя Христова в конце его земного странствования, в каком бы звании и чине он ни был…
Началось с того, что преосвященный волею судеб Божиих попал в крайне неблагоприятную обстановку в смысле служения в Казанском храме… Один Господь знает, сколько унижений, поношений и обид, тайных и явных, перенес он от злых людей… О многом можно было только догадываться…
Независимо от воли преосвященного служение в остальных храмах города было крайне ограничено… Преимущественно он служил в Казанском храме, а в остальных храмах очень редко… Духовенство калужское в подавляющем большинстве, как это ни странно, отнеслось к преосвященному Павлину с первых дней знакомства более чем холодно, даже, можно сказать, неприязненно. Причина этого нерасположения для нас остается непонятной. Можно было предполагать, что он шокировал их своим происхождением, так как все они были из «духовной» священнической среды и привыкли с малых лет смотреть на крестьян свысока, как бы с пренебрежением. Их коробила его простота в обращении, его смиренный монашеский вид. Они привыкли видеть в лице архиерея важного, окруженного ореолом недоступности владыку, начальника церкви, а здесь все было наоборот — преосвященный Павлин был неизменно прост и доступен. Некоторые из них даже к его образованию отнеслись недоверчиво, критически.
Эта холодность и даже недоброжелательность со стороны отдельных представителей калужского духовенства продолжалась до конца служения преосвященного в Калуге. Со стороны любвеобильного и общительного владыки было сделано все возможное, чтобы сломать этот лед холодности, но безрезультатно.
Некоторые действия преосвященного и поступки были непонятны окружающим его, объяснены в превратную сторону. И это послужило поводом к злоречию и осуждению его. Потоки грязи лились на него особенно сильно после того, как он уже не был Калужским епископом. Если бы эти люди знали, какие причины заставляли его поступать так, а не иначе — с горьким вздохом позднего раскаяния припали бы они к его стопам, преклоняясь перед мудростью и смирением святителя…
Можно полагать, что не без воли Божией попущено было преосвященному Павлину потерпеть и сие испытание. Это был крест, и крест еще более тяжелый оттого, что он был непонятен. Владыка смиренно терпел все…
Со стороны же народа, так же, как и в Курске, и в Перми, с первых дней служения он приобрел большую любовь. Люди всех возрастов, начиная со стариков и кончая детьми, стремились принять непосредственное участие в молитвах совместно со святителем.
Владыка любил службу Божию и служил часто. По окончании божественной службы он всегда всех благословлял, стоя на амвоне. Благословляя, он обычно начинал петь общеизвестные церковные песнопения, всех привлекая к общему пению. Преподав благословения и направляясь к выходу из храма, он останавливался у дверей, окруженный прислуживающими ему мальчиками и народом, — и опять пели различные церковные песнопения. В воскресные дни, а также в Господские и Богородичные праздники и в дни памяти особенно чтимых святых обязательно пелись тропари, а также и другие песнопения, соответствующие воспоминаемому евангельскому событию. Часто пелись: «Воскресение Христово видевше…», «Заступница усердная…», «Под Твою милость…» и другие. Особенно полюбился преосвященному умилительный припев к акафисту иконе Божией Матери Казанской — «Радуйся, Заступнице Усердная рода христианского».
Вообще, надо сказать, что владыка особенно любил церковное пение. Когда он пел вместе с окружающими, видно было, что он всю душу вкладывал в смысл слов песнопения. Казалось, что он и не ушел бы из храма, а все стоял бы и пел.
Надо полагать, что привлекая молящихся к общему пению, он имел в основном одну высокую цель — приучить их к сознательному произношению слов молитвенных, чтобы не только устами, но и умом, и сердцем возносились они к Небу.
Это общее пение, это «братание» с народом некоторыми, по наущению диаволю, было принято крайне недоброжелательно. Последовали насмешки, а в отдельных случаях даже грубые, оскорбительные выражения по адресу преосвященного. Но он как бы не замечал ничего… Перед собой он видел только одно — Господа Вседержителя, чрез святую церковь призвавшего его на апостольское служение. Это служение он и стремился по возможности выполнять, несмотря ни на какие препятствия…
Из храма преосвященный выходил всегда окруженный народом, который провожал его до самого дома.
Что привлекало к нему этих простых сердцем людей, преимущественно женщин и детей? Любовь… Любовь к людям, к человеку, каков бы он ни был — старый или молодой, красивый или безобразный, умный или неразумный. Он всех любил одинаково, видя во всех и каждом образ Божий. Поэтому и сердца всех людей бессознательно стремились к нему, движимые одним чувством — за любовь воздать любовью.
Летом 1931 года преосвященного постигло и другое испытание другая скорбь. Из Перми он приехал не один, а, как выражались некоторые, «с целым штатом». С ним прибыл духовник его, иеромонах Глинской Пустыни, молодой иеродиакон, исполняющий обязанности секретаря, и келейник. Совместно с ними он и служил в Казанском храме, так как там до штату был только один священник. Даже диакона не было.
И вот в одно ясное летнее утро иеромонах Н. и иеродиакон Н. были арестованы и заключены в тюрьму. Преосвященный остался с одним келейником, молодым парнем из Перми, который в эти трудные дни обслуживал не только его, но и старую матушку. В духовном же отношении преосвященный остался совсем одиноким. Он еще продолжал жить на своей квартире, ожидая окончания ремонта в купленном доме. Одиночество, скорбь о судьбе близких ему людей, беспокойное ожидание и для себя такой же участи томили его. Даже его почитатели, всегда стремившиеся побывать у него на квартире с целью получить благословение, услышать слова совета и утешения, преподнести от полноты благодарного сердца какое-либо приношение, в большинстве своем, исключая самых верных и преданных, как бы отстранились в это время от него, «страха ради иудейска…». Лишь усердная молитва и предание себя в волю Божию, да общение с простою, но мудрою старицею-матушкой поддерживали и укрепляли его. Духовно он не падал, не унывал…
Осенью 1931 года, мысленно благословив в далекий и неведомый путь своих близких, преосвященный переселился в отремонтированный к тому времени дом. Незадолго до этого из Перми приехали две сестры-девушки, которых владыка знал еще детьми. Они взяли на себя хлопоты по хозяйству и ухаживали за престарелой матушкой, которая стала заметно дряхлеть. Двери его дома по-прежнему были открыты для всех. Приходили и приезжали священники по делам церковным. Снова начали навещать его и миряне, взрослые и дети. Как растения стремятся к солнцу, источнику света и тепла, так и они стремились погреться в лучах его любви, унести в своей душе частицу тепла и света божественного.
Из Москвы, из Пермской и Курской областей, а также из других мест многие приезжали навестить его и отдохнуть душою около этого богатого любовию сердца. Иноки разных монастырей, помнящие и благоговейно любящие его, а также из мирян многие приезжали к нему запросто. Некоторые из них подолгу гостили, помогая своими трудами и посильными приношениями. Стараниями их рук домик преосвященного Павлина принимал все более и более уютный и благоустроенный вид. Был расчищен и засажен овощами участок земли при доме. Была устроена беседка под большим развесистым тополем. В ней любил преосвященный читать в летние теплые дни. В ней и обедали. Там иногда он и посетителей принимал. В конце садика был вырыт небольшой прудик-сажалка, для того, чтобы спустить воды из подвала под домом, так как пробился ключ. В этот прудик были пущены карасики, которые хорошо прижились в нем и быстро размножились. Преосвященный любил прогуливаться возле пруда. Любовался на рыбок, кормил их и даже благословлял.
Надо заметить, что преосвященный отличался любовию не только к людям, но и вообще ко всему живому.
Во время обедов в беседке, еще до начала обеда, услышав звон посуды, со всех соседних дворов собирались кошки. Они окружали беседку, ожидая подачки — остатков рыбы. Тут же происходили и драки из-за лакомых остатков, сопровождаемые неприятными для слуха воплями. Владыка только посмеивался, но прогонять их не разрешал.
По дорожке, ведущей к беседке, пересекая ее, деловито сновали туда-сюда муравьи, занятые своими неотложными делами. Преосвященный сначала каждый раз перешагивал через них, боясь наступить, и других предупреждал об этом. Потом распорядился положить доски, вроде мостика, и приказал ходить только по доскам, чтобы не беспокоить муравьев.
Однажды недалеко от своего дома он увидел замученную мальчишками до смерти кошку. Каждый раз, проходя мимо этой безответной жертвы человеческой жестокости, он страдал до слез от жалости к бессловесному и беззащитному животному. Своим близким по духу он признавался, что это ему было попущено искушение, чтобы смутить его дух…
О чем говорят эти мелкие черты его повседневной жизни? О великой любви ко всякой твари, ко всему созданию Божию. Невольно при этом приходят на ум слова великого подвижника древних времен, преподобного Исаака Сирина, говорящие о том, что один из признаков совершенства духовного есть «сердце милующее ко всякой твари…», «горение сердца о всем творении, о людях, о птицах, о животных…»
Летом 1932 и 1933 года был особенно большой наплыв приезжих посетителей, преимущественно с Украины. Преосвященный всем им, по возможности, представлял места священнослужителей в церкви своей епархии, тем самым пополняя недостающее. Сам Бог помогал ему в этом деле архипастырского служения святой Церкви, посылая нужных людей.
Посещали его иногда и епископы. Приезжал архиепископ Иринарх, преемник его по Пермской кафедре, в сопровождении епархиального секретаря. Несколько дней гостил епископ Глеб, проездом в свою епархию, а также и другие.
Однажды из Москвы приехала компания юношей. Они погостили около недели, помогая преосвященному во время богослужений. Это были иподиаконы московские. Они хорошо знали преосвященного. Некоторые из них знали его, еще когда были детьми. Когда преосвященному приходилось служить в московских храмах, они всегда прислуживали ему. Все они относились к нему с благоговейной любовию и уважением. Его любовь и доброта как магнитом притягивали к себе сердца всех…
В 1933 году преосвященный Павлин принимал участие в сессиях Св. Синода. С этой целью поездки в Москву совершались им несколько раз в год. Из последней своей поездки на сессию им была привезена фотография — групповой снимок участников сессии во главе с Патриаршим Местоблюстителем, блаженной памяти митрополитом Сергием. В числе участвующих на сессии был и Ленинградский митрополит — впоследствии Святейший Патриарх всея Руси Алексий, тогда еще совсем не старый.
Деятельность Преосвященного Павлина как архипастыря Калужской епархии была, конечно, по независящим от него обстоятельствам крайне ограничена. Она вообще, можно сказать, была заключена в тесные рамки, которые с каждым последующим годом сжимались все теснее. Он страдал, видя Церковь, раздираемую извне и изнутри… Вдвойне страдал, сознавая свою беспомощность и невозможность развернуть свою апостольскую деятельность во всей силе. Молча страдал, смиренно преклоняясь пред непостижимыми для человеческого разума судьбами Божиими…
Не считая неоднократных поездок в Москву, предпринимаемых преимущественно по делам Церкви, преосвященный из Калуги никуда не выезжал. За время своего служения на Калужской кафедре он не только не был ни в одном городе своей епархии, но и вообще никуда не выезжал за пределы города.
Только один раз он, в сопровождении близких ему людей, посетил бывшую Тихонову Пустынь, находящуюся в восемнадцати километрах от города. Там они осмотрели остатки бывшего монастыря, побывали на святом колодце, вырытом по преданию преп.Тихоном Калужским, в трех километрах от монастыря, в глухом лесу.
Между прочим, колодезь этот и в настоящее время посещают многие, веруя в целебность его воды. Особенно большой наплыв богомольцев, не только из Калужской области, но и из других областей страны, бывает 16 июня, в день памяти преп.Тихона.
Другой раз преосвященный Павлин совершил путешествие на Калужку. Калужка — это село в восьми километрах от Калуги, в котором было явление чудотворной иконы Божией Матери Калужской. До 1917-1918 годов икона всегда находилась там. В Калугу она была перенесена позднее и при преосвященном Павлине находилась в руках обновленческой церкви. На Калужку ходили пешком, так же как и в Тихонову Пустынь. В путешествии принимала участие матушка владыки и некоторые другие лица. Было очень жарко. На берегу речки Калужки отдыхали в тени больших развесистых деревьев. Потом, не спеша, поднялись по крутой горе к церкви, где были встречены преданным преосвященному священником о.Кириллом. Всю дорогу владыка был очень оживлен и весел. Всему он, как дитя, радовался. Осматривали храм, приложились к святым иконам. Потом взбирались все, кроме матушки, на колокольню. Полюбовались открывшейся оттуда широкой панорамой лугов, полей и леса. Вдали поблескивала на солнце стальная лента Оки. Правее ее хорошо была видна Калуга — нагромождение домов, садов и колоколен…
День преосвященного Павлина обычно проходил так. По давно укоренившейся привычке вставал он рано. Если не было архиерейского служения, он, прочитав свое утреннее правило, отправлялся к божественной литургии или в свой Преображенско-Казанский собор, или в другой какой-либо храм города. Обычно он проходил прямо в алтарь и там стоял до конца службы. По окончании он иногда по приглашению причта или какого-либо церковного совета заходил запросто «попить чайку». Ходил всегда пешком, так как транспорта в Калуге в описываемое время почти никакого не было.
В летнее время преосвященный, иногда в сопровождении одного близкого ему человека, ходил гулять за реку Оку. Это происходило обычно ранними утрами. Никого не встречая на пути, овеянные утренней прохладой и тишиной, они спускались к реке под видом купальщиков, с полотенцами в руках, переходили по «живому мосту» на противоположный берег и там гуляли по лугу и березовой роще. Однажды преосвященный, увидев на лугу, пестревшем цветами, косившего траву человека, сам захотел покосить. Когда он скосил несколько рядков, человек этот сказал. «А вы, батюшка, косить-то умеете!..»
Возвратившись домой, до обеда он занимался обычными своими делами: принимал посетителей, разбирал и просматривал корреспонденцию, писал письма, читал.
Чтение книг для него было насущной потребностью. Без чтения он как бы не мог существовать. В продолжение 1931-1933 годов им, не считая других творений святых отцов, было прочитано вновь «Добротолюбие» на русском и славянском языках, а также годичный круг Четьи-Миней. Сам он не мог долго читать по причине головных болей, поэтому чаще читали ему вслух некоторые близкие ему люди.
Когда преосвященный приехал из Перми в Калугу, у него было сравнительно немного книг: два-три десятка томов. Живя в Калуге, он в течение непродолжительного времени приобрел много книг духовно-нравственного содержания. Кроме того, ему привезли его собственные книги, хранящиеся до времени в другом месте. Из этих книг составилась порядочная библиотека, около двух тысяч томов. Часть книг находилась в его кабинете. Для этого были устроены полки на одной из стен, в несколько рядов. Все они до самого потолка были уставлены книгами. Большая же часть книг находилась наверху, в помещении матушки.
После незатейливого обеда, состоящего из двух-трех простых блюд, преосвященный иногда ложился на краткое время отдыхать. Вечерами он обычно посещал свою матушку и беседовал с нею. Иногда она сама приходила к нему, но это случалось сравнительно редко, в том только случае, когда было какое-либо неотложное дело. Вообще, надо сказать, это была простая, но мудрая старица, горячо любившая своего святителя-сына и благоговейно преклонявшаяся перед ним.
Иногда, а это бывало довольно часто, преосвященный ходил на вечернее богослужение в один из храмов города, чаща всего он бывал в Богоявленском храме, ближайшем к его квартире, а также в храме Покрова Божией Матери, «что на рву». Летом он любил бывать в Крестовском храме, бывшем Крестовском монастыре, давно упраздненном. Там по пятницам совершалось всеношное бдение с чтением акафиста Животворящему Кресту Господню. Во время чтения канона пелись ирмосы — «Крест начертав Моисей…» Храм находился на окраине города, за кладбищем. Окруженный со всех сторон старыми высокими деревьями, остатком бывшего монастырского сада, этот уединенный, спрятавшийся за высокой каменной оградой храм особенно привлекал преосвященного. Возможно, он навевал какие-то неясные, но дорогие и близкие его душе воспоминания…
Служил преосвященный Павлин часто, не только в большие праздники и воскресные дни, но и в дни празднования многих особенно почитаемых им святых и вообще в памятные для него, по какому-либо случаю, дни.
В первый же год своего служения в Калуге он привлек в Казанский храм любителей церковного пения, из которых составился довольно приличный хор. Певчие, мужчины и женщины, до такой степени полюбили преосвященного, что всегда старались узнать, когда и где он предполагает служить или только присутствовать при богослужении. Узнав об этом, они в полном составе являлись петь.
Однажды владыка, выразив приятное удивление, увидев их в хоре одной из церквей, где он присутствовал, услышал в ответ слова: «Мы, владыка, — ваша тень. Где вы — там и мы…»
Иногда он приглашал певчих к себе. Преимущественно это бывало в праздничные дни. После скромного угощения он всегда просил их петь, причем сам принимал участие в пении. Пелись, главным образом, церковные песнопения и изредка «псалмы», духовные стихи.
Во время пения он иногда останавливал певчих на некоторых словах, повторяя их раздельно. Так, например, во время пения «С нами Бог» из великого повечерия он останавливался на словах: «Отец будущаго века». Или из «Величит душа моя Господа» он останавливал внимание поющих на словах: «Восприят Израиля, отрока Своего», поясняя при этом, что, как отрока, держит Господь руками Своими избранных Своих… Взор его при этом становился глубоким и проникновенным…
Особенно владыка любил тропарь Великой Субботы «Благообразный Иосиф». Даже в неслужебные часы и не только во время Великого Поста он предлагал пропеть это умилительное песнопение. Причем, во время пения он как бы уходил от всех. Лик его становился отрешенным… Казалось, что в этот миг он всецело переносится душою туда, где совершилось много веков назад искупление человеческого рода. Перед его духовными очами стояла, как живая, картина положения во гроб Богочеловека.
Преосвященным Павлином впервые в Калуге были введены вечерние Богослужения по воскресным дням. Они отличались особой торжественностью и совершались по особому, необычному чину, возможно, составленному им самим. Воскресные вечерни совершались в честь прославления Воскресшего Господа и проводились даже тогда, когда по Уставу полагалась служба какому-либо особенно прославленному святому, как, например, в канун памяти преп.Серафима Саровского.
Начало вечерни было обычное. По окончании вечерни совершался крестный ход внутри храма с пением «С нами Бог». Затем следовал акафист Спасителю. После акафиста — Евангелие, чтенное на Литургии в этот день. После Евангелия — пение всеми молящимися «Воскресение Христово видевше». Все заканчивалось поучением, которое произносил Владыка и которое особенно жаждали услышать присутствующие.
В воскресные дни Великого Поста за вечерним богослужением служились по примеру Иерусалимской Церкви «пассии», также с крестным ходом вокруг храма. Причем пелись песнопения Страстной седмицы, а акафист читался обычный Спасителю.
Пассии и доселе совершаются в Кафедральном Георгиевском соборе Калуги, но с некоторыми сокращениями и без крестного хода. В течение Пятидесятницы, по воскресным дням, преосвященным был установлен чин службы «Анастасис» — обычная воскресная вечерня, сопровождавшаяся крестным ходом внутри храма, с пением «Воскресение Твое, Христе Спасе…» Прокимен пелся — «Кто Бог велий» . Затем следовал акафист Воскресению Христову, с общим пением после последнего икоса пасхального тропаря «Христос воскресе из мертвых». Заканчивалось богослужение пением всего Пасхального канона и поучением.
Преосвященный особенно восторженно совершал эти богослужения. Он вообще очень любил Пасхальную службу. Однажды в одной из частных бесед с близкими по духу людьми он сказал, что «хорошо бы было, если бы нашелся такой ревнитель благочестия, который составил бы Рождественскую службу по типу Пасхальной…»
В первый год его служения в Калуге, в Чистый Четверг Страстной седмицы, преосвященным был совершен обряд «омовения ног» в воспоминание Тайной Вечери, на которой Господь наш Иисус омывал ноги Своим ученикам. Этот обряд был совершен им только раз. По неизвестным причинам в последующие годы он не совершался.
Иногда за всенощным бдением, стоя на кафедре, он пел псалом «Помилуй мя, Боже» с общим пением после каждого ста «Аллилуиа». Пение было чрезвычайно трогательное, но по неизвестным причинам оно тоже было оставлено…
За всенощным бдением непередаваемо торжественное впечатление производило пение им, вместе с сослужащими, умилительного песнопения «Свете тихий».
Как выше упоминалось, преосвященный не был красноречивым проповедником. Простые слова, проникнутые глубокою верой и мудростью духовною, произносились преимущественно на различные тексты из прочитанного в этот день Евангелия, в данный момент остановившие особенно его внимание. Смысл этих слов, благодаря простоте изложения, легко проникал в сознание слушающих и запечатлевался в сердцах.
С внешней стороны богослужения преосвященного Павлина в Преображенско-Казанском соборе были обставлены бедно, по независящим от него обстоятельствам. С ним постоянно служил знаменитый своим голосом и выправкой не только в Калуге, но и за пределами ее известный протодиакон Н.Песоченский, которому преосвященный много оказал благодеяний в смысле материальной поддержки.
Прислуживали преосвященному во время богослужений преимущественно мальчики в возрасте от восьми до четырнадцати лет. Их было человек шесть. Старшие из них несли обязанности иподиаконов, а самый маленький был посошником. Все они были очень привязаны к нему и никогда не пропускали ни одной архиерейской службы. Они и в доме у него были частыми гостями. Владыка особенно любил детей. И они платили ему любовью.
Невзирая на малочисленность сослужащих и бедность обстановки, преосвященный умел придать своим богослужениям торжественность и поднять молитвенный дух предстоящих.
Служил он восторженно, весь отдаваясь молитве, вкладывая всю душу в смысл произносимых им святых слов.
Понятно поэтому, что все, имеющие «душу живу», стремились присутствовать при его богослужениях, чтобы самим принимать участие в совместных молитвах. Особенно много молящихся привлекали своею необычностью вечерние воскресные богослужения, так что вместительный Преображенско-Казанский собор всегда был полон.
Калужским духовенством эти «новшества» были встречены более чем холодно…
Так, окруженный любовью и уважением народа, скромно жил и трудился над возделыванием нивы Христовой преосвященный
Служение его на Калужской кафедре длилось недолго — с декабря 1930 года по осень 1933 года.
Летом 1933 года он получил телеграмму от одного, близкого ему по духу, епископа из Москвы, извещающую его о том, что он переводится в Могилевскую епархию. Известие это поразило преосвященного своей неожиданностью. Не предполагал он, что так быстро придется оставить ему Калугу, и не хотелось ему отсюда уезжать. Сообщение о переводе было неофициальным, поэтому никто не подозревал, что скоро наступит день, когда придется расстаться с любимым архипастырем.
С этого времени преосвященный заметно изменился в своем обращении, всегда радушном и ласковом. Он стал как-то суровее, озабоченнее. Чувствовалось, что его что-то тяготит. Чувствовалась даже какая-то отчужденность. Трудно объяснить причину этого. Предвидел ли он тяжесть скорбей, ожидающих его в Могилеве, или были другие причины, омрачающие его светлую душу, — неизвестно. Это была его тайна. Ходили неясные слухи, что кто-то из калужского духовенства сделал на него донос в Св. Синод, но слухи остались только слухами…
Матушка его тоже ходила с озабоченным и замкнутым видом. Когда было получено официальное извещение из Синода о переводе преосвященного на Могилевскую кафедру и это уже не было секретом, она рассказывала своим близким, что незадолго до получения телеграммы видела сон, содержание которого указывало, что Могилев будет для нее могилой…
В конце августа 1933 года преосвященный был вызван в Москву, в Синод. Возвратясь, он официально объявил благочинному о своем переводе. Скорбию наполнились сердца всех искренне преданных ему людей, когда долетела до них горестная весть. Все были удручены близкой разлукой и, как это всегда бывает, даже представить себе не могли, что его уже не будет с ними, что какие-то другие люди будут молиться с ним, что на Калужскую кафедру вступит новый архиерей. «Такого владыки у нас не будет больше…» — со скорбию говорили многие.
Горестно было смотреть на преосвященного, когда он в последний раз служил в Преображенско-Казанском соборе божественную литургию. Вид его был, — как образ скорбного ангела. Когда он произносил возгласы, голос его неоднократно прерывался от с трудом сдерживаемых рыданий. Стоя на амвоне, после окончания литургии, и в последний раз благословляя теснившийся к нему народ, он плакал. Крупные слезы тихо катились по его бледным щекам. Плакали мальчики, его маленькие иподиаконы, плакали почти все, подходящие к нему. «Не плачьте обо мне… — сказал он некоторым. — О себе плачьте… и о детях ваших».
Видимо, ему тяжело было расставаться с Калугой. Тяжелое предчувствие теснило его грудь и навевало безотрадные мысли… Но он был послушный сын Святой Церкви и потому принял безропотно это нежелательное назначение, как от руки Господней. Душа его томилась и скорбела, но дух был бодр…
В первых числах сентября преосвященный Павлин, простившись со всеми, уехал в Могилев в сопровождении одного близкого духовно иеромонаха, впоследствии епископа Гомельского. К тому времени келейника при нем не было. Он оставил своего владыку и уехал на родину, в Пермь. Перед отъездом преосвященный как бы повеселел. Ласково со всеми простился, утешая плачущих и ободряя надеждою на скорое свидание. На вокзале же он, обращаясь к провожатым, на вопрос «когда же мы вас увидим?» ответил: «Увидимся… Только не скоро… Не скоро…».
Матушка преосвященного осталась до времени жить в Калуге. Тяжело ей было оставаться одной в опустевшем и сразу как бы затихшем доме. Она привыкла всю жизнь следовать за сыном, неразлучно находиться близ него. Преосвященный, ободряя ее, говорил, что служение на Могилевской кафедре не будет продолжительным, что он надеется опять жить в Калуге.
Служение его в Могилеве действительно не было продолжительным, но окончилось оно совсем иначе, не так, как думал и предполагал преосвященный…
Духом он еще ранее предвидел, что его ожидает в будущем. Не один раз, глубоко задумавшись, вдруг произносил: «Наш путь — крестный путь…». Или такие слова: «Наш путь — тюрьма, ссылка, смерть…» Однажды он сказал одной из своих духовных дочерей: «В конце жизни мы скроем себя от мира…»
Преосвященный Павлин в Могилевскую епархию был переведен с титулом «архиепископ Могилевский».
Духовенство и миряне Могилева тепло встретили нового владыку. Вскоре нашли ему квартиру, где он и поселился временно. Вещей из Калуги было взято совсем мало, только самое необходимое — из белья и одежды. Видно было по всему, что он не предполагал там устраиваться более или менее прочно, и весьма вероятно, что он имел на это веские основания.
Первый год своего служения в Могилеве преосвященный довольно часто приезжал в Калугу, тем самым как бы выполняя обещание видеться. Приезжая по делам Церкви в Москву, он каждый раз не упускал случая заехать и в Калугу, повидаться с матушкой своей и другими близкими по духу людьми.
В один из своих приездов он встретился с новым калужским архипастырем, преемником своим, только что прибывшим в Калугу. Вернее, преемником преосвященного был епископ Дмитрий, но он пробыл в Калуге совсем мало, около полугода, на его место был назначен епископ Августин. С ним у преосвященного с первых же дней знакомства завязались хорошие, братские отношения. Несколько дней до приискания квартиры епископ Августин пользовался гостеприимством преосвященного — жил у него в доме.
В другой свой приезд в Калугу преосвященный присутствовал при погребении некоего мальчика Миши Гончаренко. Однажды, когда преосвященный еще служил в Калуге, к нему приехал мальчик, на вид лет четырнадцати, из Харьковской или Полтавской области. Преосвященный его совсем не знал. Из расспросов выяснилось, что Миша, в один день потеряв отца и мать (они были высланы), остался совершенно одиноким. Кто направил его в Калугу — осталось неизвестным. Писем у него с собой не было. Причем до Калуги он ехал без билета, зайцем. Он заявил, что у себя на родине читал и пел в церкви. Был сделан ему экзамен. Миша хорошо читал и пел по-славянски, хотя и запинался слегка от волнения. У него оказался звонкий, довольно сильный альт. Преосвященный был в большом затруднении. Он с радостью оставил бы Мишу у себя, но не мог сделать это по разным причинам. Приютил его добрейший иеромонах Н., служивший на приходе в одном из сел Калужской епархии. Миша сильно привязался к нему, и когда, волею судеб Божиих, иеромонах Н. вынужден был уехать, он заболел, возможно, и от переживаний. Слишком горячо реагировало его маленькое, чуткое сердечко на все случившееся. Больной, он пришел пешком в Калугу. Несколько дней пролежал в доме преосвященного, затем был отправлен в больницу, где и умер от менингита, как показало вскрытие. Так как у Миши ничего не было, его одели в рубашку преосвященного, которая была ему ниже колен, а голову обвязали белым платочком. Лежал он в гробу весь в белом, как девочка. Владыка, стоя у его гроба в «пещерном храме», плакал… Вечный тебе покой, маленький страдалец, блаженный отрок Михаил!..
В конце 1934 года матушка преосвященного, томимая тяжелыми предчувствиями и одиночеством (при ней оставалась девушка, прислуживавшая ей), обеспокоенная старческими недугами своими, убедила преосвященного разрешить ей жить вместе с ним в Могилеве.
С отъездом матушки и сопровождавшей ее девушки совсем опустел тихий домик на берегу Оки. Владыка реже стал приезжать в Калугу. Но вещи все, кроме самых необходимых, остались в доме, как бы ожидая своего владельца.
У преосвященного Павлина было очень много икон. Они украшали все стены не только его кабинета, но и стены приемной комнаты, которая одновременно служила и столовой. Святыня его — святые мощи и другие ценные вещи, а также вся мебель, тоже оставались в доме, который был поручен некоторым доверенным лицам. В кабинете преосвященного все оставалось без изменений, как было при нем. Казалось, что хозяин ненадолго вышел из дома и скоро вернется. Сядет за стол, окруженный ликами угодников Божиих и книгами…
Судя по содержанию писем, которые преосвященный довольно часто писал, можно было заключить, что мыслями своими он всегда в Калуге… В одном из писем он даже написал однажды: «Берегите рыбок…».
Все это как бы говорило о том, что вот-вот скоро приедет хозяин и вновь водворится в этих уютных комнатах. Вновь зазвучит его бодрый, веселый голос, тихий, ласковый смех. Вновь польются лучи благодатного тепла, света, любви в души преданных ему людей… Но ничему этому не суждено было быть…
В Могилеве преосвященный, так же, как и везде, быстро приобрел общую любовь и благоговейное уважение со стороны священнослужителей и мирян. Все любили его. Да и нельзя было его не любить. Даже дети евреев, которых много в Могилеве, в непродолжительном времени узнали «доброго батюшку»… Еще издали завидев его, бежали ему навстречу с приветливым «здравствуйте». Преосвященный, по доброте своей, частенько наделял их монетами, ласково поглаживая по головкам, не делал различий между ними и детьми православных родителей.
Он вообще был очень добрым, милостивым владыкой. В Москве, Курске, Перми, Калуге и Могилеве — везде он старался, насколько была к тому возможность, помогать материально нуждающимся. Многим регулярно посылались деньги по почте. Всем обращающимся к нему за помощью, он всегда помогал, чем мог, хотя сам часто нуждался в самом необходимом.
Живя в Могилеве, преосвященный все чаще задумывался над выполнением своего намерения «со временем» уйти на покой, имея целью не столько отдых, сколько потребность в конце жизненного своего пути удалиться от суеты мирской для более уединенной жизни. Мысли его все чаще переносились в уютный калужский домик, в котором он так старательно все устраивал.
Несмотря на такие мысли и планы, преосвященный всегда предавал себя и все на волю Божию, смиренно преклоняя голову перед Его промыслом, непостижимым для нас образом устрояющим жизненные пути наши…
Жизнь его в Могилеве в общем текла довольно мирно и спокойно, если не считать некоторых мелких, неприятных случаев. Однажды его обокрали, как говорится, среди белого дня, даже в присутствии матушки и других. Какие-то опытные воры проникли в квартиру под видом монтеров с требованием осмотреть электропроводку. Осмотрев все, что было нужно, они, вежливо простившись, ушли. Вскоре после их ухода было обнаружено, что исчезли золотые часы преосвященного с репетиром, которыми он дорожил, и праздничная его панагия. В другой раз, в вагоне поезда, который вез его в Москву, у преосвященного украли его дорожный посох с серебряным набалдашником. Все это были мелочи, на которые никто особого внимания не обратил.
Гроза была впереди. Все эти мелкие, неприятные происшествия были как бы предвестием ее… И вот гроза разразилась… Жестокие ее удары сыпались на преосвященного один за другим. Он принимал их как неизбежное, как от руки Господней, всецело предавая себя и всех а руки Божий.
11/24 октября 1936 года преосвященный был арестован и заключен в Могилевскую тюрьму. Весть об этом, быстро облетевшая всех, наполнила сердца любящих и почитающих его скорбию и страхом. Горячие молитвы неслись к Престолу Божию от многих сердец, из многих городов и сел страны. Но Господу угодно было очистить и обелить его от грязи житейской огнем страданий, тем самым как бы приуготовляя к исходу в вечность…
Бедная старица, мать преосвященного, удрученная годами и старческими немощами, как-то сразу сникла и совсем одряхлела, оставшись одна. Ее старый организм не выдержал потрясения. Вскоре после ареста владыки с ней случился легкий удар, предвестник близкого конца, после которого она так ослабела, что не могла даже по комнате ходить без помощи девушки, ухаживающей за ней. Спустя непродолжительное время новый удар сразил ее, и она тихо предала дух свой Господу, неоднократно напутствованная перед отходом в вечность Св. Тайнами Тела и Крови Господней.
Умерла она 25 декабря/7 января 1937 года, на праздник Рождества Христова, во время совершения Литургии. Сбылись ее тяжелые предчувствия, сбылся и вещий сон, виденный ею в Калуге. Могилев оказался для нее, да и не только для нее, — могилой… Похоронили матушкины останки на могилевском кладбище.
А преосвященный в это время томился в тюрьме, терпеливо ожидая конца. Будущее было неизвестно — оно было в руках Божиих, но ожидать хорошего, по многим признакам, не приходилось…
Грустно поникла его голова при получении известия о кончине матушки. Тихий вздох раздался из его груди. Слезы текли по бледным щекам, и уста беззвучно шептали: «Вечная тебе память, Царство тебе небесное, дорогая мамаша! Помяни и нас пред Престолом Божиим… И да будет на все воля Твоя, Господи, едина благая и совершенная!..»
Перед его глазами вставала, как живая, его старенькая матушка, маленькая, сгорбленная старушка, верная спутница его жизни, его друг и советник… Старческое, такое знакомое, скорбное лицо и благословляющая десница, опустившаяся на его склоненную голову в час его ареста, в момент прощания. Это было последнее прощание… Это было последнее взаимное благословение… Его последние слова, обращенные к ней: «Мы не увидимся больше с вами, мамаша…» оказались пророческими…
Вечный покой тебе, добрая подвижница, добрая и примерная мать! Да упокоит Господь твою праведную душу в селениях святых Своих, избранных от века!
Спустя некоторое время, преосвященный из Могилевской тюрьмы был препровожден в Минск, а оттуда, приблизительно через месяц, отправлен был в далекий-далекий путь — туда, куда не хотел и откуда уже не возвратился…
Вскоре рядом с могилкой матушки на Могилевском кладбище вырос новый, свежий холмик земли. Девушка, обслуживавшая ее в Калуге, сопровождавшая ее в Могилев и ухаживавшая за ней до последнего ее вздоха, легла рядом с ней. Она была еще совсем молодая, лет двадцати трех — двадцати четырех, и на вид довольно крепкая.
Девица Агния скончалась 8-го августа 1938 года, в могилевской больнице, где она работала санитаркой, от брюшного тифа, на полгода пережив матушку. Верно, так угодно было Господу, чтобы она еще в начале своего жизненного пути отошла в вечность. Да упокоит Господь ее душу. Нам пути его недоведомы…
Преосвященный Павлин в первые два года своего изгнания довольно часто писал близким своим, насколько позволяли условия его жизни. Письма его по-прежнему дышали бодростью. Как видно было из этих писем, он не падал духом, питая надежду на возвращение. В одном из своих последних писем, к своей бывшей квартирной хозяйке в Могилеве, как рассказывали впоследствии, он писал, что надеется еще увидеться.
К концу 1938 года письма прекратились. Ни на посылки, ни на письма его верных друзей ответа не было…
Что сталось с ним?
Предполагали, что в его судьбе произошли какие-то изменения в худшую сторону, но верных сведений о его последующей жизни получить не удалось, несмотря на неоднократные попытки…
Жив ли он, умер ли — неизвестно… Это было двадцать лет тому назад. С каждым годом огонек надежды на то, что он находится еще в живых, слабел и наконец совсем погас… Ведь ему теперь было бы более восьмидесяти лет. Где умер он?.. В какой обстановке и в каком окружении испустил он свой последний вздох?.. Где закрылись навеки его потухающие глаза?.. В какой неизвестной стране погребено его тело?..
Но, где бы ни лежал его прах, память о его светлом образе никогда не угаснет в душах знавших его…
Хочется сказать еще несколько слов о самой личности преосвященного Павлина.
Преосвященному в бытность его епископом Калужским было уже более пятидесяти лет. Он был немного выше среднего роста, довольно плотного телосложения. Не густая и не длинная светло-русая борода обрамляла его почти всегда бледное, благообразное лицо. Высокий лоб казался еще больше от лысины, но это не портило его лица. Печать мудрости, озаренной Духом Святым, лежала на нем.
Преосвященного нельзя было назвать красивым. У него было совсем простое русское лицо. Но внутренняя, духовная красот делала это простое лицо прекрасным. Оно светилось кротким, тихим светом, как бы от некоей лампады, скрытой внутри. Серые, быстрые глаза с особенной силой излучали этот свет прекрасной души, освященной Божественной благодатью.
Одевался преосвященный просто, по-монашески. Его часто можно было видеть на улицах Калуги. Светловолосый, с бледным, одухотворенным лицом, в черной рясе и в черной скуфеечке на голове. В руках всегда — короткий посох. Походка и все движения — быстрые, полные бодрости и энергии. В домашней обстановке он одевался зимой в черный, а летом — в белый подрясник, с цветным, вышитым шелком поясом.
Отличительной чертой характера преосвященного, как уже неоднократно говорилось, была любовь — всеобъемлющая, святая любовь.
Он всех любил. Сердце его легко отзывалось как на горе и страдание, так и на радость. Он плакал с плачущими и радовался с веселящимися.
Памятуя о том, что «любовь есть союз совершенства» и что «любовь покрывает множество грехов», — веруем и надеемся, что Господь, за его большую любовь к людям, не отринул его от Своего Лица и сопричислил его к лику святых Своих, избранных от века…
Он был незлобив , как дитя. Никто никогда не видел его гневающимся. Он как бы не замечал зла. Некая благодатная сила охраняла его душу от духа неприязни. Трудно было вывести его из терпения, и терпение его было изумительно.
Смирение его и кротость достойны глубокого преклонения и подражания.
Известен один факт, о котором доселе вспоминают калужские его духовные чада и почитатели с благоговением.
Однажды преосвященный, возвращаясь откуда-то домой, встретился на улице с одним гражданином, старостой одной из калужских церквей, у которого покупался материал для ремонта дома. Гражданин этот начал грубо требовать деньги в уплату за материал. Преосвященный, ничего не подозревая, так как деньги давно были уплачены одному доверенному лицу, ведущему все расходы по ремонту, ответил, что все уплачено в свое время. Тогда Н. начал поносить его грубыми и неприличными словами, оскорбительными не только для епископа, но и для простого человека. Говорили впоследствии, что он, в порыве ярости, даже ударил преосвященного, требуя деньги. Верно ли это последнее, или оно плод фантазии — неизвестно. Достоверно то, что преосвященный возвратился домой необычайно взволнованным. На нем, как говорится, лица не было. Быстро пройдя в свой кабинет, он заперся там. Минут десять-пятнадцать быстро ходил по комнате. Затем несколько минут длилась тишина. Внезапно открылась дверь, и владыка, с таким же взволнованным лицом, не говоря ни слова, ушел из дома. Это было необычайно… Через некоторое время он вернулся и опять, уже надолго, заперся в своем кабинете. Весь этот день преосвященный был очень молчалив и задумчив, что редко с ним случалось. Впоследствии выяснилось, что он ходил к этому человеку, так больно и незаслуженно оскорбившему его, и просил у него прощения. Пораженный таким смирением святителя, Н. упал перед ним на колени, умоляя простить его…
Этот факт, говорящий о великом смирении преосвященного, стал известен только впоследствии, так как сам владыка никому об этом не говорил.
Прост и доступен он был необычайно. Всегда, во всякое время двери его были открыты для всех, желающих видеть его и беседовать с ним. Просящим совета он давал совет и наставление в духе Церкви Православной. Просящим материальной помощи — помогал чем мог, иногда деньгами, а иногда и продуктами, хотя сам питался очень умеренно и стол его всегда был прост.
Однажды один благодетель прислал ему несколько килограммов сахарного песка, который в то время доставать было трудно. Часть этого песка преосвященный в тот же день отослал старому, больному протодиакону, служившему с ним.
Одна из его почитательниц, иногда стиравшая его белье, рассказывала впоследствии, что почти все белье было сильно поношенное и даже в заплатах. «Ведь он все раздавал…» — добавила она…
Движимый чувством милосердия, он часто покупал вещи, которые ему совсем не были нужны, и платил за них столько, сколько запрашивали, по заповеди Евангельской — «просящему у тебя — дай…».
Примером его бескорыстия и любви к ближнему может служить следующий случай из его жизни. Испытывая недостаток в необходимых продуктах литания, преосвященный однажды, незадолго до Пасхи, послал прислуживающих ему людей к одному благодетелю в район. Продукты — мука, масло, крупа, творог, яйца и тому подобное — везли на лошади. Все это было трудно тогда достать. На пути в Калугу, в одной деревне, где они останавливались для отдыха, их обокрали. Унесли все, что было уложено в санях. Приехали они с пустыми руками, и, когда с волнением и страхом предстали перед преосвященным, он, выслушав их скорбный рассказ о случившемся, спокойно сказал: «Не тужите… Ведь это мы голодного накормили…»
Приведенные факты его милосердия не единичны — их много. Но о них никто не знает, так как преосвященный не любил говорить об этом…
Характер у преосвященного был веселый, простой и открытый. Он был очень общителен и гостеприимен. В разговорах с окружающими любил пошутить, но шутки его были всегда невинны и беззлобны.
Он никогда никого не осуждал. Даже факты вопиющей несправедливости и беззакония он предпочитал обходить молчанием.
С каждым он умел поговорить в соответствии с возрастом и духовным интеллектом собеседника. С детьми был сам как дитя. С молодежью весел и приветлив. С подчиненными — снисходительно вежлив и терпелив. С людьми равного с ним положения — братски любовен и почтителен.
Одного он не переносил — сплетен, клеветы, злоречия и предательства… К таким он сразу делался холоден, и уже трудно было впоследствии человеку, осмелившемуся на выражение подобных чувств, вновь снискать его расположение…
Достойно примечания его исключительно почтительное отношение к матери своей. Это был высокий пример исполнения на деле заповеди Божией — «чти отца твоего и матерь твою…» Трогательно было смотреть, как, прощаясь перед отходом ко сну, после вечерних молитв, они взаимно благословляли друг друга. Получив благословение, она торжественно крестила его. А он стоял перед ней, маленькой, неграмотной старушкой, почтительно и благоговейно склонив голову. В обычных делах своей повседневной жизни он всегда советовался с ней.
Преосвященный благодатию Святого Духа, он поражал иногда мудростью своих изречений. Чувствовалась великая, сокровенная в духе жизнь…
Иногда он был прозорлив. Прозорливость его во многих случаях жизни, как частной, так и общественной, замечали многие… Некоторые из его духовных детей, имея частое общение с ним, не один раз замечали на себе в своей последующей жизни, много лет спустя, его прозорливость, как бы предвидение будущего…
Незадолго до переезда его в Могилевскую епархию преосвященный поручил одному близкому человеку, своему духовному чаду, написать его биографию. Приказание писать биографию при жизни показалось этому человеку несколько странным и необычным. Неясное, тяжелое предчувствие сдавило его сердце… Но, за святое послушание, он согласился, хотя и отказывался вначале, сознавая свою неспособность и неопытность в этом деле. Материалом для биографии служили отрывки из дневника преосвященного, отдельные его записи, а также устные рассказы его матушки. Будучи в Могилеве, он часто напоминал о биографии в письмах, как бы заставляя поспешить… Когда приезжал в Калугу — всегда устраивал чтение вслух написанного, причем кое-что он исправлял и заставлял переписывать. Биография была написана или, вернее, оканчивалась периодом его жизни до приезда в Калугу. К великому сожалению, во время оккупации Калуги немецкими войсками, рукопись пропала в огне…
Невольно приходит мысль — не предвидел ли преосвященный еще в то, сравнительно благополучное, время жизни в Калуге, что наступает время разлуки со всеми, знающими и любящими его, что жизненный путь его склоняется к закату, и как бы в утешение своим близким оставляет он описание своей жизни… Как бы напоминание о себе…
Преосвященный Павлин не был аскетом в узком смысле этого слова. Он был призван на апостольское служение Церкви Христовой и ревностно подражал апостолу, вместе с ним как бы говорил: «Бых немощным, яко немощен, да немощные приобрящу. Всем бых вся, да всяко некия спасу…» (1 Кор. 9, 22-23). Действительно, он «всем бых вся…» У него была единая, святая цель — спасти, привлечь в лоно Церкви Христовой. И только эту цель он преследовал по долгу своего архипастырского служения.
За то и любили его все, «имеющие душу живу», считая за счастие для себя видеть его, беседовать с ним, трудиться посильно под его руководством на ниве Христовой.
Дети, с их чистыми, незапятнанными житейской грязью сердцами, в особенности любили его. Они инстинктивно стремились к нему, как чистое к чистому. А он в обществе детей сам становился как бы ребенком. В его характере вообще было много детской простоты и непосредственности…
Что сказать в заключение этого грустного повествования?
Сказать можно только одно.
Все мы «странники и пришельцы на земле сей», и «наше отечество на небесах есть, идеже правда живет…». Туда, в свое отечество должны стремиться мы «высокими умы…»
Будем питать свои души надеждою на то, что там духом своим увидимся с нашим дорогим «милостивым владыкой», если будем достойны этого.
А пока не пришел наш час предстать на Суд Христа, будем уготовлять свои души исполнением заповедей Божиих, покаянием, очищая недостающее…
Наш незабываемый владыка всегда с нами — смотрит на нас своими духовными очами, ждет от нас посильного исполнения на деле того, чему он так неленостно учил и словом, и примером в продолжение всей своей жизни…
Вечная тебе память, Архиерею Божий!..
Ты ревностно потрудился на ниве Христовой, сея семена правды, любви и добра.
Ты всегда был пастырем добрым, «душу свою полагающим за овцы своя…»
Ты во всем и всегда «представлял себя, якоже Божий слуга» — в терпении мнозе, в скорбех, в бедах, в теснотах, в ранах, в темницах, в трудах, в бдениях, в пощениях, во очищении, в разуме, в Дусе Святе, в любви нелицемерне, в словеси истины, в силе Божией, оружии правды лесным и шуим, славою и бесчестием, гаждением и благохвалением, яко лестцы и истини, яко незнаеми, и познаваеми, яко умирающе, и се живи есте (2 Кор. 6,4-9)…»
Ты увенчал конец своего жизненного поприща венцом исповедничества и мученичества — «руганием и ранами искушение прияша, еще же и узами и темницею… проидоша в милотех и козиих кожах, лишени, скорбяще, озлоблении. Ихже не бе достоин весь мир, в пустынех скитающеся, и в горах, и в вертепах, и в пропастех земных»… (Евр. II, 36-38).
Помяни пред лицем Всемогущего Бога, Владыка святый, всех нас, духовных детей твоих, вспоминающих тебя всегда в убогих молитвах своих.
Умоли за нас Всемилостиваго, да простит нам прегрешения наша и сподобит нас, вместе со святыми Своими, праздновать вечную Пасху, в невечернем дни Царствия Своего. Аминь.
В марте 1885 года в селе Нарышкино Сердобского уезда Саратовской губернии в семье крестьянина Григория Горбачева родился сын Василий. Он был вторым ребенком, старшей была дочь.
Оба ребенка были привлекательны, белокуры и кудрявы. Случайно увидевшие их барин и барыня просили отдать им этих детей на воспитание. Но родители не согласились. Всего в семье было пятеро детей.
Василий окончил церковно-приходскую школу, полюбил пение в церковном хоре и охотно прислуживал в храме. Он обладал музыкальными способностями: имел хороший слух и голос. Настало время, когда старшую дочь выдали замуж, в семье не стало хватать женских рук, и глава семьи решает женить старшего шестнадцатилетнего сына Василия. Сын не мог согласиться на это. Решение приходит такое: вместе с другим молодым человеком, глубоко религиозным, он оставляет село и уходит в Иверско-Страстной монастырь города Саратова. Оттуда Василий при содействии священнослужителей попадает в Москву в Данилов монастырь, сначала певчим, а потом послушником. Через некоторое время он переезжает в город Верный (ныне Алма-Ата). Там он становится регентом большого церковного xopa, овладев к этому времени игрой на скрипке.
Жизнь в большом городе была тяжелой; нехватка продуктов, очереди; ожидалось рождение первенца. Поэтому принимается решение уехать в село Ванновское Черняевской губернии Сыр-Дарьинской области. В селе завели свое небольшое хозяйство. Родилось трое детей.
В 20-е годы потянуло на родину. И в 1923 году О.Василий приезжает в Саратов, предварительно заехав к отцу испросить прощения. После такой длительной разлуки отец не узнал сына, был им недоволен, так же как и молодой снохой-горожанкой, которая ни косить, ни пахать, ни сеять не умела. Снохе было около 22 лет.
В Саратове отец Василий служил диаконом в кафедральном соборе святых апостолов Петра и Павла.
В стране шло «строительство государства», ломка всех старых устоев. Служители Церкви лишаются права голоса, объявляются лишенцами. Их дети не имеют права обучаться в советской школе. Приходится старшую дочь за первый класс учить у частной преподавательницы (правда, на следующий год запрет на обучение был снят). Многим служителям Церкви предлагается публично через прессу отказаться от веры во Христа, но это было немыслимо для отца Василия.
Вскоре началась коллективизация, в Поволжье наступил голод. Были введены хлебные карточки, которых лишенцы не получали. Церковники должны были платить огромные налоги, а средства, поступающие от верующих, за счет которых существовали церкви, становились мизерными. Семью из пяти человек нужно было как-то содержать.
Отец Василий берется за любую работу: кладет печи, чинит часы, кроет крыши, благо с детства руки были приучены к труду да и смекалки хватало. Однажды налоговый агент застал его за перетяжкой пружинного матраса. Это его удивило, ведь церковники преподносились обществу как лодыри и тунеядцы.
Разговорились о том, что удерживает отца Василия в Церкви в такое трудное время при таких-то золотых руках. На это отец Василий ответил, что он посвятил себя служению Богу по глубокому убеждению и никогда не отступит от Него. Подрастающие дети выберут дорогу себе сами, а он не отречется. Кредо его жизни — порядочность, глубокая вера в Бога, доброта, справедливость.
С родными у семьи о.Василия в 30-40-е годы никакой связи не было. Все боялись иметь дело с церковником, лишенцем. Отец Василий учил своих дочерей всегда помогать людям и говорил, что в трудную минуту, пусть не эти люди, но другие, всегда помогут. И на самом деле, помощь приходила даже от совсем посторонних.
Голод в Поволжье вынудил о.Василия уехать из Саратова в Московскую область.Сначала он получил от Синода назначение в с.Маркове на границе с Владимирской областью. Там была только начальная школа. Детям негде было учиться, поэтому через несколько месяцев диакон попросил перевода в другой район. Его назначили в церковь села Ильинский Погост Куровского района. Рядом была деревня Беззубово с семилетней школой. Там обосновалась семья о.Василия и учились дети.
В этой деревне они прожили три года. Доходы в церкви становились все меньше, подработать было негде, и поэтому о.Василия перевели в храм села Парфентьево Коломенского района. Там он прослужил со второй половины 1936 по 1937 год. Весной 1937 года к нему из Беззубова переехала семья. К осени 1937 года в Парфентьеве арестовали священника Никольской церкви, под этим предлогом закрыли храм. По просьбе верующих диакон Василий согласился стать священником. Его рукоположили, и храм был открыт на короткое время. Но затем его снова закрыли: иерея Василия Горбачева перевели в церковь села Большие Вяземы Звенигородского района Московской области.
15 февраля 1938 г. вечером за ним пришли работники НКВД. Случилось так, что батюшки не было дома: он совершал требы у кого-то из прихожан на дому, а в этот день к нему приехала жена (семья оставалась еще в Парфентьеве). Ожидая о.Василия, пришедшие разговорились с женой. На ее вопрос о том, в чем обвиняют отца Василия, ответили, что в этом районе он человек новый и никак себя не проявил, а обвинение пришло из Коломны.
Позже верующие рассказали, что произошло следующее. Когда закрывали храм, люди обратились за советом, как сохранить его к о.Василию. Батюшка посоветовал написать местным административным органам письмо-просьбу, подкрепив подписями заинтересованных в этом лиц. В этом поступке усмотрели агитацию против советской власти.
Отцу Василию был предъявлен ордер на обыск и арест. Кроме нот, его автопортрета, написанного акварелью (он хорошо рисовал), и двух-трех церковных книг брать было нечего.
Отец Василий надел скуфью, зимнюю рясу и, сказав жене, чтобы нигде его не искала (если будет жив — даст весточку), приготовился идти. Его попросили переодеться, на что он ответил: «Я этому посвятил свою жизнь, в этой одежде и пойду». Отец Василий был последним священником храма в Вяземах.
Видимо, на допросах волю батюшки не сломили. Он не признал несправедливого обвинения. Поэтому 19 февраля тройка вынесла приговор о расстреле, а 26 февраля приговор был приведен в исполнение. Семья осталась без средств к существованию, на частной квартире, с временной пропиской у матери.
Но, видимо, Бог помог семье: дети выросли, выучились и остались жить в Коломне. Свет не без добрых людей. Много лет семья ждала вестей от отца Василия. О его расстреле узнали только в 1989 году.
Архиепископ Аверкий (Кедров) родился в 1879 году в г.Яранске Вятской губернии в семье священника Петра Кедрова. Мать звали Елизаветой. У него было два брата и сестра Вера Петровна. Один из братьев впоследствии становится епископом Пахомием Черниговским, другой — епископом Михаилом Брестским (или Варшавским?).
Образование Поликарп Кедров получил в Петербургской Духовной академии.
Фотография, относящаяся к тому периоду жизни будущего епископа, отобразила молодого человека с приятным, даже красивым лицом, с вьющимися белокурыми волосами.
Все в жизни Поликарпа Кедрова складывается к тому, чтобы принять монашество. И он становится монахом. А через некоторое время — архимандритом Аверкием. (День ангела был у него осенью, на Казанскую, в честь св.Аверкия Иеропольского).
Пройдет еще некоторое время, и архимандрит Аверкий будет хиротонисан во епископа Острожского. Это произойдет 28 июля 1915 года на праздник свв. первоверховных апостолов Петра и Павла.
Сохранилась речь, произнесенная им на хиротонии.
Через некоторое время еп.Аверкий становится ректором Житомирской Духовной семинарии.
Известно, что еп.Аверкий совершил паломничество в Иерусалим, чтобы поклониться святым местам. Вероятно, оно состоялось еще до посвящения в епископский сан.
Около 1925 года еп.Аверкий становится архиепископом.
Служил он в житомирском кафедральном Преображенском соборе и в Богоявленском монастыре (собственно монастыря к тому времени уже не было, оставался открытым только храм).
Архиепископ Аверкий неоднократно арестовывался и не один раз был в ссылке.
В первый раз его арестовали в 1922 году.
В 1925-26 гг. находился в ссылке в г.Ходжейли (Узбекистан).
В 1930-31гг. сослан в Архангельск.
В 1932-32 гг. — Тотьма Вологодской области.
В 1935-38 гг. — Бирск, Башкирия.
М. ездила в 1936 г. в г. Бирск и видела архиепископа Аверкия, он жил в маленьком домике, снимал комнату у хозяйки. М. рассказывала, что он убирал двор, чистил траву. Неподалеку от Бирска был ручей, называвшийся «Три брата», — в этом месте архиепископ сфотографировался и благословил фотографией навестившую его М.
Неизвестно, что случилось с архиепископом Аверкием после 1938 года. По словам М., уже после войны она получила письмо от сестры архиепископа, Веры Петровны, проживавшей в Яранске. Она писала, что архиепископ Аверкий умер в ссылке в 1945 году от сыпного тифа.
Перед нами еще несколько фотографий архиепископа Аверкия. На одной из них дарственная надпись: «Глубокоуважаемой (имя, отчество, фамилия) с молитвенным пожеланием. Пусть легким сделает Господь Ваш жизненный путь и наполнит Вашу душу радостью и спокойствием. Храни Вас Господь! С сердечным уважением к Вам Епископ Аверкий. 1924 г. Житомир».
С другой фотографии на нас смотрит архиепископ Аверкий спустя 10 лет. На обороте надпись от 17/30 июня 1934 года (суббота): «Дорогим и глубокоуважаемым сестрицам, от сокровищ своего щедро одаренного Господом духа дарующим и мне недостойному много утешения и радости своей доброй памятью, теплой заботой, неизменным вниманием в счастливые и ненастные дни моей жизни, — на добрую молитвенную память». Чуть ниже на той же фотографии помещены слова Христовы: «И влас главы вашея не погибнет. В терпении вашем стяжите души ваша».
А вот небольшое Евангелие (размером около 120×80 мм), подаренное сестре М. с надписью: «Господь да хранит Вас от всякого зла. Не падайте духом и не унывайте: малодушие не заповедано христианам. Господь любит Вас и близок к Вам, особенно в дни печали. Его благость да будет Вам покровом и защитой!
Недостойный Епископ Аверкий. 1920 г. 20 сент. — 3 окт. Житомир».
По воспоминаниям М., архиепископ очень любил цветы и детей. Бывало, жезл, дикирий и трикирий во время богослужения были украшены розами.
Любимый цвет у архиепископа Аверкия был голубой. Облачение у него тоже было голубым.
Возле его домика в Житомире был небольшой садик, в нем росли вишни, цвели цветы. Дети из церковных семей (их звали «юное братство») приходили поливать эти цветы. Усердные труды их вознаграждались — архиепископ через окно раздавал им конфеты.
Он любил рассказывать им о звездах, о созвездиях, от него они узнавали, что такое Орион, Большая Медведица и т.д.
Возвращаясь из ссылок, архиепископ рассказывал детям о природе далеких краев, о нравах и обычаях населения. Конечно, рассказывал и о своем путешествии по Святой земле.
У него был «волшебный фонарь», через который он любил показывать детям библейские картинки, объясняя их содержание.
Архиепископ много ходил пешком. Бывало, уходил на молитву за 20 километров в Тригорье, где на берегу реки Тетерев стоял мужской монастырь. Любил купаться в этой реке. Летом ежедневно, рано утром, уходил на пустынный берег, чтобы освежиться в речной прохладе.
К. рассказывает: «Захожу в Житомире в церковь, вижу: какой-то монашек подметает в храме. Оказалось, это еп.Аверкий в подряснике, в скуфейке трудится».
К. отмечает, что в 1925 г. Аверкий был еще епископом и служил в житомирских храмах.
Ректором Житомирской Духовной семинарии Аверкий (Кедров) был назначен еще будучи архимандритом.
С 1921 по 1929 г. служил епископом Волынским и Житомирским. В 1929 г. был отправлен в ссылку.
Архиепископ Аверкий был среднего роста. Вспоминаются черты его внешности: довольно крупная голова, высокий лоб, вьющиеся белокурые волосы, рыжеватая бородка.
В эти годы (1921-1929) епископ служил в Житомирском Богоявленском монастыре, в деревянном храме. В ту пору в монастыре оставалось несколько монахов, монастырь по сути находился на положении приходского храма.
В будничное службы епископ любил стоять на клиросе, принимал участие в чтении и пении. Службу совершал истово, торжественно.
Еще будучи ректором семинарии, в дни первой недели Великого поста всегда сам читал канон Андрея Критского. Великолепно пели будущие пастыри, особенно трогательно звучала у них 9-я песнь канона: «Бессеменного зачатия Рождество несказанное.»
Епископ любил украшать храм живыми цветами. На Страстной неделе — где самая убранная плащаница? В семинарии. Она утопала в цветах. В украшении ее принимал непосредственное участие ректор семинарии. Помимо цветов, он любил ставить по краям плащаницы березки, а в центре размещал хвою.
Епископ Аверкий любил служить всенощные службы ночью. Так, например, в праздники 3-х святителей, св. великомученицы Варвары, св. Саввы Освященного служба начиналась в 12 часов ночи, «Слава в вышних Богу» пелось на рассвете, потом начиналась литургия, которая, в свою очередь, завершалась в 6-7 часов утра.
Любил епископ службу с канонархом — эту обязанность обычно выполнял подросток — тенор.
Еп. Аверкий много делал для украшения и благолепия храма: восстановил роспись, установил для почитания частицу мощей св.Иова Почаевского (в раке). С правой стороны в нише храма была Голгофа. На время Пасхалии крест в ней заменялся Воскресшим Спасителем с белым знаменем, с изображением красного креста на нем.
Особым украшением храма был детский хор мальчиков в возрасте до 10 лет, не более. В канун именин владыки организовывался крестный ход детей, которые несли маленькие хоругви, крестики и иконки, украшенные живыми цветами. Сам владыка шел во главе крестного хода, дети провожали его до входа в храм и пели церковные песнопения.
Обычно по окончании всенощного бдения, сразу после службы 1-го часа, владыка, облаченный в мантию, выходил из алтаря, становился в левой части храма, возле образа Божией Матери Скоропослушницы, и читал молитвы на сон грядущий. На вечерние молитвы оставалось немного людей, но владыка тем не менее строго придерживался установленного им правила. Только по прочтении вечерних молитв владыка позволял себе идти домой.
Жил он во дворе монастыря в отдельном доме, рядом с садом и кладбищем.
Когда закрыли семинарию, владыка весьма скорбел об этом. Его усилиями организуются пастырские курсы, где могли бы проходить учебную подготовку будущие священнослужители.
В 1925 г. еп.Аверкий участвует в похоронах патриарха Тихона. По возвращении в Житомир рассказывал пастве о своих впечатлениях от этого тяжкого для русской православной Церкви события.
Еп.Аверкий находился в братских отношениях с митрополитом Алексием (Симанским). Совместными усилиями боролись они в те годы против так называемой «Живой церкви», получившей тогда довольно широкое распространение.
В 1928-1929 гг. архиепископа Аверкия довольно часто вызывали на допросы, в связи с чем служение литургии задерживалось порой на час и более. Во время допросов владыка напоминал работникам органов, что по церковному уставу литургия должна начинаться не позже 12 часов дня и что его ждет собравшийся в соборе народ. Наконец, в 12-ом часу архиепископа выпускали, и он должен был спешить, чтобы успеть начать службу в положенный срок.
В эти же годы решался вопрос о становлении Церкви на Украине, о возможности выделения ее из Русской Православной Церкви в отдельную. Архиепископ Аверкий предостерегал от возможного церковного разделения. Вспоминается, как однажды он, опираясь на посох, произнес по этому поводу: «Осторожно надо!..»
Он любил повторять это слово «осторожно», когда решались трудные церковные вопросы. Это не нравилось тем, кто рубил сплеча, не задумываясь о возможных последствиях того или иного шага. Осторожная предусмотрительность епископа Аверкия вызывала раздражение у легкомысленных людей, и они не стеснялись говорить о нем, что он «трость, колеблемая ветром».
Архиепископ Аверкий неоднократно возглавлял архиерейские хиротонии. Он хиротонисал Леонтия (Матусевича), епископа Коростенского, Максима (Руберовского), епископа Полонского.
В 1929 году архиепископ Аверкий был отправлен в ссылку. Известно, что в ссылке неоднократно навещала его монахиня Лушкова (в монастыре стояла за свечным ящиком).
По некоторым сведениям, архиепископ Аверкий скончался будто бы в г.Бийске Новосибирской области в 1949 г.
Известно, что перу архиепископа Аверкия принадлежала брошюра «Повествование о путешествии во Святую Землю». По-видимому, она была написана им еще в бытность архимандритом.
Примечание. В книге Л.Регельсона содержатся следующие сведения об архиепископе Аверкии: арестован в 1922г. и на служение более не выходил. 30.03/12.04 1925 г. в числе 60-ти епископов подписал акт о восприятии митрополитом Петром (Полянским) власти Местоблюстителя. Епископ Аверкий умер в Архангельске после 1937 г.
Епископ Леонтий (Матусевич) Коростенский, как и архиепископ Аверкий (Кедров), пребывал в 20-х годах в г.Житомире и служил в кафедральном Преображенском соборе и в Богоявленском монастыре, где была его резиденция.
По убеждению К., еп.Леонтий до конца дней своих находился в лоне православной Церкви, в обновленчество не отпадал. Она рассказывала, что он и в 1925 году служил в житомирском соборе, куда, как правило, обновленцы не допускались. Поэтому следует считать ложными и ошибочными мнения людей, относивших епископа к живоцерковцам.
В 1925 г. К. поехала из Киева в Житомир в братство, организованное о.Аркадием (Остальским). С нею было передано письмо для еп.Леонтия. Приехав в Житомир, встретилась с Софьей Павловной Остальской — матерью о.Аркадия. В разговоре с ней между прочим Упомянула о письме, которое ей поручили передать еп.Леонтию. С.П.Остальская по этому поводу заметила, что еп.Леонтий весьма строг, ведет аскетический образ жизни, кроме монастырского борща и гороха ничего не ест, склонен к уединению и поэтому вряд ли примет К. с письмом.
К. пошла в Богоявленский монастырь, обратилась к какому-то батюшке и попросила его передать письмо епископу Леонтию. Священник передал в алтаре письмо епископу, который неожиданно пожелал увидеть подательницу письма — через того же священника передал ей, чтобы после службы она зашла к нему.
К. вспоминала:
Я зашла в келью владыки. Это была длинная и узенькая комнатка. Стоял топчан. В переднем углу иконостас, аналой. И — ничего больше.
Я перекрестилась, попросила благословения. Владыка стоял спиной ко мне. Не оборачиваясь, протянул мне руку и благословил.
– Ты откуда? Чего сюда приехала?
– Приехала я в братство, к о.Аркадию.
– Откуда его знаешь?
– О.Аркадий приезжал в Киев, бывал в Лавре… А теперь Лавру закрыли.
– Мы живем не так, как жили раньше монахи. Забрались на этажи. Наши дела закрыли Лавру… Сколько тебе лет? Сорок?
– Нет.
– А сколько?
– Двадцать два.
Тут владыка в первый раз повернулся, окинул взглядом с ног до головы. Спросил о здоровье, рассказал о своих болезнях. Я сказала, что у меня плеврит.
– Может быть, закрыть форточку? У меня тоже плеврит… Как ты живешь, как проводишь время? Что делаешь в праздничные дни?
Я рассказала, что нас оставил отец, что в 13 лет уже пришлось идти работать, что и по дому на мне лежат большие обязанности.
– Как собираешься ехать обратно в Киев?
– На попутных машинах.
– Нельзя, это опасно.
– Бог сохранит.
– А чем ты заслужила, чтобы тебя Бог сохранил? Это самонадеянность… Что читала? Еп.Феофана читала? Вот тебе его книга «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться». Прочитаешь — дам другую. Чтобы перед отъездом зашла. Я назначу молитвенное правило. Пиши о духовном, буду отвечать.
На прощание благословил четками. Они были сделаны из белого прозрачного камня, а каждая 10-я бусинка — сиреневая. По-видимому, эти четки были сделаны из дорогого ожерелья. К сожалению, они не сохранились.
Я видела еп.Леонтия во время богослужения, во время чтения акафиста в соборе. Он стоял возле мощей св. Анастасии Римляныни (в соборе находилась глава этой святой). Читая акафист, наклонял свою голову к мошам и в это время несколько мгновений молчал.
Вспоминается его внешний вид. Он был высок, из-под рясы виднелись подрясники, — один, другой… Все одеяние было ветхое.
Келейника не имел.
Еп.Леонтий был сослан в Архангельскую область. Жил в каком-то поселке, где, кроме него, обитали еще две семьи рыбаков. Там больного епископа досматривала пономарка из житомирской церкви Зоя. По ее словам, еп.Леонтий умер в 1942 году на праздник св. княгини Ольги.
Еп. Леонтий (Матусевич) был викарием у архиепископа Аверкия (Кедрова). Был он монахом строгого поведения, отшельник и аскет. Постоянно стремился к уединению.
Ростом был высокий. Болел горловой чахоткой.
Будучи сосланным в Архангельскую область, стоя в воде, грузил на суда лес.
В обновленцах никогда не был. По этому поводу сохранилось воспоминание, убедительно подтверждающее негативное отношение епископа Леонтия к обновленцам.
У церковного старосты Яцковского сын Клементий учился в семинарии. Желал стать архиереем и, бывало, любил примерять на себя митру. Надо сказать, что симпатии этого молодого человека были на стороне живоцерковцев. По окончании семинарии он становится обновленческим епископом Иосифом. Так своеобразно и недостойно сбылось желание молодого честолюбца.
Однажды на 1-ый Спас еп.Леонтий должен был совершить службу в кафедральном Преображенском соборе. Он уже собрался идти в храм, когда вдруг ему сообщают, что из Киева в Житомир приехал епископ Иосиф и собирается служить праздничную службу.
Еп.Леонтий перекрестился и остался дома.
По нраву был прост. Живя в монастыре, ходил пешком, чтобы совершить службу в кафедральном Преображенском соборе. Приходилось идти ему около 3-х километров. Не желая встречаться с множеством народа, шел он в собор окольными улицами. Если погода не благоприятствовала, двигался потихоньку, чтобы не запачкаться в дорожной грязи. Но случалось, попадая ногой в рытвину, забрызгивал одежду, обувь и тогда наклонялся, чтобы тут же водой из лужи смыть грязь.
Рассказывали, что у еп.Леонтия всегда не хватало нижней одежды. Когда он мылся, то, как правило, ему подавали новое белье. Это было связано с тем, что он все свое раздавал нищим.
Примечание. По сведениям, содержащимся в книге Л. Регельсона, еп.Леонтий (Матусевич) хиротонисан в 1922 году во епископа Коростенского, викария Волынского, а в 1923 году будто бы отпал в обновленчество, что, судя по приведенным воспоминаниям, не соответствует действительности.
Еп. Николай (Парфенов), в миру Владимир, выходец из дворянской семьи.
Был он горбатеньким, горб был спереди и сзади. Уже будучи епископом, смиренно просил называть его «маленьким батюшкой». Рассказывали, что мать его не хотела «портить фигуру» и взяла для сына мамку. Та посадила его однажды на подоконник, а сама отошла. Мальчик упал и сломал себе позвоночник. О случившемся мамка никому не сказала, а когда у него появился горб, было уже поздно что-нибудь сделать.
Владимир Парфенов закончил Казанский университет и Духовную академию.
У него была сестра, сын ее, будучи офицером во время гражданской войны, погиб в плену под Житомиром.
Николай (Парфенов) тайно хиротонисан в 1923 году во епископа Аткарского, викария Саратовского и жил в монастырском скиту в Саратове. Стремясь к духовным подвигам, ушел в затвор, в котором пробыл два года. В затворе епископ не только молился, но и трудился — вязал чулки. Известно, что одну пару чулок он передал местному протоиерею Константину, еще одну — послушнице К.
По выходе из затвора продолжал некоторое время жить в Саратове. Келейником у него был иеромонах Питирим. Этот о.Питирим в миру был Яковом Ивановичем Ивановым. В молодости собирался жениться, но невеста умерла накануне свадьбы. Это так потрясло молодого человека, что он остался холостяком.
Якову Ивановичу давно хотелось взглянуть на еп.Николая, о котором он много слышал хорошего. Однажды он взял извозчика и поехал посмотреть на еп.Николая. Яков Иванович сел под зонтиком и стал наблюдать за епископом Николаем, который вышел на крыльцо своего домика.
– Яков Иванович, я тебя давно жду, — неожиданно сказал еп.Николай, повернувшись в сторону Иванова.
Этот случай стал новым потрясением для Якова Ивановича — ведь ранее он даже не видел епископа и тот о нем ничего не мог знать.
После недолгих раздумий Я.И.Иванов принимает монашество с именем Питирима, затем становится иеромонахом, келейником еп.Николая.
Через некоторое время еп.Николая высылают в Киев. Вместе с келейником поселяется он в частном доме Попова на углу Резницкой и Кловского спуска. В этом доме одну маленькую комнатку занимала монахиня Мариамна (в миру княжна Александра Львовна Шаховская), три остальные комнаты сняли еп.Николай с иеромонахом Питиримом.
Однажды в этот дом явились представители власти, чтобы арестовать мать Мариамну, но не застали ее дома. Велели хозяину Попову немедленно заявить в органы, как только она появится. Но Попов немедленно предупредил ее об опасности, как только та пришла к нему. Монахиня успела скрыться, а Попов пострадал: за то, что предупредил ее, арестован и отправлен в ссылку.
В этом доме еп.Николай прожил 6 лет.
За эти годы жизни в Киеве саратовские почитатели не забывали его, некоторые из них приезжали в Киев. Приезжал к нему и упоминавшийся уже протоиерей Константин. При встрече с еп.Николаем он на коленях просил архиерейского благословения. Некоторым киевлянам рассказывал он о святой жизни еп.Николая в Саратове, о его духовных подвигах.
Но прошло 6 лет, и еп.Николая «направляют» в Москву. Вместе со своим верным келейником о.Питиримом он уезжает из Киева. Перед отъездом он сказал другому своему келейнику (с которым ходил в церковь), Борису Ветвицкому: «Уезжай немедленно, мы идем на Голгофу».
В Москве еп.Николая арестовывают, он попадает в Бутырскую тюрьму. Его верного келейника, иеромонаха Питирима, ссылают в Сибирь на 5 лет.
Еп.Николай не смог вынести тюремного режима и умер в заключении.
(Рассказ доктора П.Гендрикса из г.Дердрехт в Голландии, совершившего в 1937 году путешествие в СССР.)
Узнаю, что ночная Пасхальная служба, ввиду ожидаемого большого наплыва народа, будет служиться трижды — в полночь, в три и в пять утра: осталось слишком мало церквей, а потребность в религии большая… В громадной церкви тесно. Стою в стороне, прижатый к дверям. А толпа все вливается… Многие плачут…
На паперти среди нищих вижу священников. Когда я подаю рубль, обычно слышу: «Ваше имя, я помолюсь за Вас, спаси Вас, Господи…» Одетые в тряпки, нищие кланяются, снимают шапки, крестятся. И я не могу не поклониться и не снять шляпы. Не таинственный ли это русский Христос стоит тут в дверях Церкви Своей?..
Из темного алтаря, окруженный десятью священниками выходит архиепископ с зажженными свечами в руках.
– Приимите свет от Вечного Света.
Быстро перебегает свет от свечи к свече, превращая собор в волнующееся море огней. Архиерей и духовенство сходят с амвона и отступив несколько шагов, останавливаются. Не только о крестном ходе (он запрещен), но и о выходе в притвор, нечего и думать. Диаконы с трудом сдерживают напор толпы.
– Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно, и во веки веков.
Хор отвечает: «Аминь».
И через некоторое время — победная песнь: «Христос Воскресе!». Подхватывает весь собор. И снова, и снова поет… Здесь — вся сущность Православия. Чувствую, как радость, подобно волне, перекатывается по этому людскому морю… Я никогда еще не слышал, чтобы толпа могла так петь и с таким чувством. Это — не человеческие голоса, это — поющие души! А потом началось христосование. Бесконечное целование архиепископа с народом. Это, быть может, высшая точка этой ночи. Не присутствую ли я при древнейших временах христианства первых веков, которые ученые стараются найти и понять? Так, должно быть, было тогда. И христианство это — здесь. «Прииди и виждь…»
Между тем, на дворе — зрелище необычайное. Такое же людское море. Счастливцы стоят на подоконниках и у раскрытых окон, оттуда наблюдая службу. Через них передаются наружу зажженные свечи. Люди держат их и поют. Тут же, среди двора, сидят и лежат десятки нищих. И эти бедняки, в лохмотьях тоже поют: «Христос Воскресе!» Нищий священник, в рваном и заплатанном подряснике, христосуется со всеми. Когда я ему подаю,- целует мне руку… Слышу, как вокруг меня плачут от умиления, и сам чувствую себя умиленным… Который час сейчас? Мы, как будто, вне времени. Тут я познал, что Пасха Православия действительно вне времени, а в бесконечной радости, что это не воспоминание чего-то случившегося когда-то, и что это не обещание будущего рая, а рай здесь, — на земле, подлинная жизнь в Боге, вот в этой церкви, в эту дивную ночь Воскресения и жизни…
Поздно вечером автомобиль Интуриста увозит меня на вокзал к ночному поезду. Все дальше уходит свет города…
С глубокой благодарностью вспоминаю о Святой Православной Церкви в советской России.
(Письмо иностранца-немца, написанное из СССР в Германию и напечатанное в одном из немецких журналов)
«Дорогие мои, отец и мать!
Я хочу рассказать вам все по порядку и откровенно, так, как если бы я стоял перед Судом Божиим. Вы знаете, что я отправился в советскую Россию неверующим человеком. Я был убежденным марксистом. Жизнь и природа казались мне такими понятными и простыми явлениями. Человек представлялся мне живой машиной, не больше, и классовые интересы стояли выше всего… Теперь нечто иное произошло со мной. Знайте, мои любимые, — я теперь тоже стал верующим христианином, и могу вместе с вами искренне молиться. Сейчас мне понятны слова: «Ищите прежде царствия Божия и правды Его, и остальное приложится вам…» Каким я был бедным, когда пришел сюда; как был туп в самомнении. Постараюсь подробно сообщить вам о всем, как это случилось.
Когда я прибыл в советскую Россию, я мечтал о марксизме и совершенно не мог понять, почему здесь все идет шиворот-навыворот, не соответствуя учению. Почему так ужасны условия жизни? Почему люди превращены в бедных босяков, у которых постоянные заботы о существовании с раннего утра и до позднего вечера? Скованность нуждой такая, какой не поймут жители ни одной страны. Люди лишены каких-либо устоев для регулирования труда, для добывания насущного хлеба, для получения потребного жилища, не говоря вообще о свободе личности и личной жизни. Каждый момент вы можете всего лишиться. О семейном счастье и речи не может быть. Торчат на работе по четырнадцать часов, едят только чтобы не умереть, спят неспокойно и плохо. Если бы вы только видели, какая скорбь стоит в глазах этих людей…
Никогда в жизни я не мог себе представить такой несправедливости и такого горя и нужды. Народ России находится в великом порабощении. О, это — океан скорбей…
Наряду со всем этим я пришел к заключению, что русский народ переносит свои страдания с удивительным достоинством, в молчаливой доброте смиренного духа и даже со сдерживаемым юмором. Я ловил себя на вопросе, — откуда это достоинство, откуда эта доброта?
С целью постичь причину всего этого я принялся за изучение русского языка. Через несколько месяцев я мог понять многое, а через год, на ломаном языке, я мог уже принимать участие в разговорах. И то, что я узнал, не поддается описанию…
После некоторых наблюдений я почувствовал, что между людьми в России существует какая-то невидимая связь, как будто они имеют какое-то скрытое сокровище, которым все дорожат. Поверхность жизни течет как бы безразлично и по созданному коммунистами шаблону. Но в глубине кроется еще что-то другое, что я не сразу мог постичь. Долго я ломал себе голову, что это могло бы быть, пока, наконец, в тюрьме мне все не открылось. Как-то вдруг пелена спала с моих очей.
В течение месяца я находился в заточении вместе с одним православным священником. Это был, прямо-таки, святой старец. Я совсем откровенно поведал ему свое душевное состояние и засыпал его всякими вопросами. И то, что он мне сказал, открыло мне глаза и раскрыло мое сердце. Как бы я хотел сейчас найти подходящие слова, чтобы передать об этом переживании вам.
В ответ на мое недоумение о терпеливом страдании народном, он сказал мне, что русскому народу свойственна эта внутренняя доброта, живое сердце и детская жизнерадостность. Этот народ легко завоевать, обещая ему полную справедливость. На этом сыграли большевики. Конечно, в этом деле немалую роль сыграли и темные силы и страсти самого народа, подпавшего под искушение. Тысяча лет прошло с тех пор, как народ принял христианство. С тех пор он всегда представлял, что справедливость должна придти через проявление христианской любви. Но случилось так, что он поддался искушению мнимой справедливости, пришедшей путем революции, руководимой безбожниками.
«Да,- сказал он мне,- разочарование теперь беспредельно, как и страдание, но тем более и глубже всеобщее прозрение, ведущее к покаянию. Справедливость без любви — ложь. А живая любовь есть дыхание Христа. Кто желает справедливости только для себя, — продолжал старец, — кто страдает жадностью и страстью господства над другими, тот еще ничего не знает о царствии Божием. Истинная справедливость постигается только через жертву, терпение и смирение, если справедливость разумеется для другого, а не только ради себя. Для нас, христиан, справедливость и состоит в том, чтобы добиваться ее для других».
Он сказал мне, что мой инстинкт правильно дал мне почувствовать тайную связь между людьми. Он назвал это сетью или тканью Христовой. Тайное сокровище, истинно, существует и это сокровище есть Христос. Невидимо дух Христов объединяет души. Люди узнают друг друга по этому чувству, и таких все больше, для которых лишения и страдания — не главное.
Этот святой старец, которого, в конце концов, казнили, сумел включить меня в эту ткань Христа.
«Смотри, — сказал он за два дня до своей мученической кончины, — то, что ты почувствовал скрытую от многих духовную нить жизни, это означает, что ты, сам того не зная, уже находился в сетях Церкви Христовой. Теперь тебе надо только позаботиться о том, чтобы верно и свято следовать за Ним, и ты придешь в царствие Божие…»
Когда он сказал мне эти слова, во мне что-то развязалось, как будто узел упал от сердца, и из моих глаз полились слезы… Потом мы вместе прочитали Нагорную проповедь Спасителя, и мне показалось, что впервые я понимаю ее внутренний смысл. «Воистину Он был Сын Божий», — сказал я громко, не замечая того сам. В ответ раздался тихий голос старца, как бы из другой потусторонней жизни: «Так, ты уже познал это, радуйся вечной радостью, сын мой…»
Теперь мне понятно преследование христиан, которое я до сих пор старался обойти, избегая давать себе отчет. Мне думалось, что это неважное дело, за которое ответственны фанатики и суеверные. Теперь же мне все стало понятно. Я понял, что большевизм есть ненависть, он не может терпеть любви и он делает все, чтобы искоренить ее из сердец и душ людей. Христианство должно быть искоренено там, где культивируется ненависть и где кровь не имеет никакой цены. Там могут царствовать только жестокие нравы и суровые люди. Там не может раздаваться проповедь любви и утешения. На жестокости взращивается безбожие, противополагаемое христианству.
По этой причине большевизм свирепствует над драгоценной тканью Церкви Христовой. Но он не в силах порвать ее. Со дня на день ткань эта делается все крепче и все больше охватывает души, принимающих в ней участие.
«Церкви, — сказал старец, — закрываются, соборы взрываются, но единая Церковь Христова растет и крепнет. Она охватывает все новых и новых людей. Она распространяется невидимо и почти беззвучно. И, если кто-нибудь из нас бывает казним, то он, уходя в Отчий Дом, своей мученической смертью, как бы завязывает новый узел, на изнанке этой ткани, тем самым закрепляя творимое Христом дело спасения. Может быть, и я удостоюсь чести этого служения», — сказал старец.
И, если бы вы могли видеть, с каким радостным спокойствием он пошел на казнь, чтобы принять смерть! Осужденных обыкновенно вызывают ночью. Приходит особая стража, одетая в черную кожаную одежду, осужденный должен забрать все свои вещи. Когда вызвали старца, он громко стал молиться:
«Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение, — и потом еще: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром; яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей…»
Потрясенный, я принял его последнее благословение.
«Пребудь в любви и в Церкви, ибо она едина и единственна»,- прошептал он мне. Больше я его не видел.
Мои любимые, теперь вы можете быть спокойны, — я пребываю в Церкви. К этому меня толкнул возлюбленный старец мой, отец Сергий.
Таким образом, я понял терпение русского народа в его страдании. Я узнал его источник, и я совершенно уверен, что это приведет к победе. Собственно, эта победа уже налицо, но еще не произошло видимого изменения в смысле перемены политического строя страны. Преследования верующих продолжаются. Сначала совершались открытые избиения на улицах, оскорбления священнослужителей и рядовых христиан. Потом правительство решило ослабить Церковь, сея раздор, вторгаясь в ее лоно, в лице специальных тайных агентов. Против верующих все время действуют с оружием хитрости и угроз. Сейчас здесь каждому верующему приходится стоять перед лицом смертной опасности, тем не менее, даже среди соблазненных агентами на сторону большевиков и отрекшихся, бывают возвращения в глубоком раскаянии. Повсюду появляется все больше людей, которые самоотверженно служат делу Христа. Даже местные газеты отмечают это. Существуют удивительные пастыри-священники, одетые в рубища, занимающиеся каким-нибудь ремеслом, и в то же время совершающие духовные требы. По деревням, в какой-нибудь избушке, тайно совершаются крещения, бракосочетания и т.п. Такие тайные богослужения происходят часто шепотом, но все усердно молятся.
С внешней стороны кажется, что народ окончательно запуган и пассивен. Я тоже вначале так думал. Но потом увидел, что за кажущейся пассивностью созревает обновление души и жизни в самом широком масштабе. Народ, наконец, понял, что пастыри правы в своих предупреждениях и призывах. Народ понял, что они страдают за правду и служат спасению народа во Христе. Эта перемена заметна среди молодежи и даже среди коммунистической ее части, последние втайне помогают священникам собирать деньги для церковного фонда и все решительнее становятся на сторону верующих. Бывают случаи, когда даже члены коммунистической партии посещают богослужения и крестят своих детей.
Все же страдания велики, верующие находятся под постоянным смертным страхом. Но, когда я пожаловался на это обстоятельство странствующему священнику, он сказал мне кратко и просто словами Евангелия:
«В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь, Я победил мир…» Итак, муки христиан, терпящих гонение в течение долгих лет в России, не были напрасны. Каждый мученик, стойко принявший смерть за Христа делается драгоценным камнем в постройке Его Церкви, невидимой, но живой и действительной. Видимая церковь почти что разрушена, много городов, где нет ни одного дома Божия для молитвы.
Но тем громче и дружнее раздаются молитвы русского народа по жилым домам и под открытым воздухом. Скоро эти молитвы заглушат шум большевистского ада. Скоро совершится чудное воскресение русского народа.
Милые мои, отец и мать. Я совершенно уверен, что это письмо попадет в ваши руки. Не дайте ему лежать, но, по прочтении, дайте его другим, перепишите и разошлите повсюду. Если в нашей прекрасной Германии есть еще марксисты или другие безбожники, то пусть они узнают, что я здесь испытал и узнал».