*
АМО САГИЯН
(С армянского)
ЗЕЛЁНЫЙ ТОПОЛЬ НАИРИ
Красуешься под ветерком, сверкаешь свежею листвой,
Дорогам детства тень даришь и ночью жадно ждёшь зари…
В теснинах сердца моего звонкоголосый говор твой.
О дальний, дальний, дальний мой, зелёный тополь Наири!
Ах, как взметнувшийся костёр, стоит зелёный твой огонь!
Я издали тебя молю — гори, мой трепетный, гори!
Изжаждавшиеся поля желанною прохладой тронь,
О дальний, дальний, дальний мой, зелёный тополь Наири!
Поёт мой жаворонок — сын, резвящийся в тени твоей.
Его получше приголубь, порадостнее одари,
Листвой бессонной осени, отцовской ласкою согрей,
О дальний, дальний, дальний мой, зелёный тополь Наири!
Меча и пламени певец, я лишь твоей хочу любви,
Я за тебя пошёл на бой, меня разлукой не кори,-
Умру, чтоб вольным быть тебе, исчезну я, а ты живи,
О дальний, дальний, дальний мой, зелёный тополь Наири!
1942
Перевод М. Петровых
*
МИХАИЛ САЗОНОВ
НА ПЛОЩАДИ
Каким-то чудом башня уцелела.
Немало испытавшая, она
На сотню лет, казалось, постарела,
И снег лежал на ней, как седина.
Изогнуты стальные рёбра окон,
И, словно башни одинокий глаз,
Из полумрака, со стены высокой
Часы смотрели чёрные на нас.
Враг отступил, почти разрушив город,
Но не успел куранты увезти,
Их циферблат был пулями расколот,
Обломки стрелок стыли на шести.
Тогда по приказанью лейтенанта
Среди солдат нашли часовщиков
И смастерили раненым курантам
Сверкающие стрелки из штыков.
Настало утро.
Ход их равномерный
Проверил солнца вешнего восход.
Враг отступал.
Часы ходили верно.
Мы шли на запад. Время шло вперёд!
1944
*
ДАВИД САМОЙЛОВ
СЕМЁН АНДРЕИЧ
С. А. Косову
Помню! Синявинские высоты
Брали курсанты три раза подряд.
Еле уволокли пулемёты.
А три батальона — там и лежат.
Помню! Мальчик простёрт на талом
Снегу с простреленным животом.
Помню ещё — о большом и малом,
Об очень сложном и очень простом.
И всё же были такие минуты,
Когда, головой упав на мешок,
Думал, что именно так почему-то
Жить особенно хорошо.
И ясно мне все без лишних вопросов,
И правильно всё и просто вокруг.
А рядом — Семён Андреевич Косов,
Алтайский пахарь, до смерти друг.
Да, он был мне друг, неподкупный и кровный,
И мне доверяла дружба святая
Письма писать Пелагее Петровне.
Он их отсылал, не читая.
— Да что там читать,- говорил Семён,
Сворачивая самокрутку на ужин,-
Сам ты грамотен да умён,
Пропишешь как надо,- живём, не тужим.
Семён Андреич! Алтайский пахарь!
С тобой мы полгода друг друга грели.
Семь раз в атаку ходил без страха,
И пули тебя, как святого, жалели.
Мы знали до пятнышка друг о друге,
И ты рассказывал, как о любви,
Что кони, тонкие, словно руки,
Скачут среди степной травы.
И кабы раньше про то узнать бы,
Что жизнь текла, как но лугу, ровно,
Какие бывали крестины и свадьбы,
Как в девках жила Пелагея Петровна.
Зори — красными петухами.
Ветер в болоте осоку режет.
А я молчал, что брежу стихами.
Ты б не поверил, подумал — брешет.
Ты думал, что книги пишут не люди,
Ты думал, что песни живут, как кони,
Что так оно было, так и будет,
Как в детстве думал про звон колокольный…
Семён Андреич! Алтайский пахарь!
Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?
Помнишь, как ты разорвал рубаху
И руку мне перетянул до боли!
Помнишь? Была побита пехота,
И мы были двое у пулемёта.
И ты сказал, по-обычному просто,
Ленту новую заложив:
— Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)
А я останусь, покуда жив.
Мой друг Семён, неподкупный и кровный!
Век не забуду наше прощанье.
Я напишу Пелагее Петровне,
Выполню клятвенное обещанье.
Девушки в золотистых косах
Споют, придя с весенней работы,
Про то, как Семён Андреич Косов
Один остался у пулемёта.
И песни будут ходить, как кони,
По пышным травам, по майскому лугу.
И рощи, белые, как колокольни,
Листвою раззвонят на всю округу.
И полетят от рощи к роще,
От ветки к ветке по белу свету.
Писать те песни — простого проще,
И хитрости в этом особой нету.
1945-1946
*
ГРИГОРИЙ САННИКОВ
БЕРЕГИ КАСКУ — СБЕРЕЖЁШЬ ГОЛОВУ
Полукруглая, стальная,
С тонким звоном серебра,
Вот она, моя родная,
Дорогая, как сестра.
Вот она моя защита —
Прочный панцирь головной.
Трижды бита, не пробита
Вражьей пулей, ни одной.
Три скользящих поцелуя,
Три зарубки, три конца,
Три могилы — аллилуйя! —
Неизвестного бойца.
Посудите сами, братцы,
Выйди я без каски в бой,
И пришлось бы мне валяться
С продырявленной навылет
Разудалой головой.
Так-то, братцы, было дело…
Каска — панцирь, каска — щит.
Кто её сочтёт за мелочь,
Коль она у амбразуры
И в бою от пули-дуры,
От осколков нас хранит.
1944
*
АБУ САРСЕНБАЕВ
(С казахского)
ПЕРЕВАЛ ШИПКА
Здесь дорога, словно змея,
Извивается между скал,
Через облачные края
Выползая на перевал.
И, забравшись на высоту
Непомерно крутых Балкан,
Стынет памятник на посту,
Будто сказочный великан.
Островерхой башней своей
Подпирает он небосвод,
Солнце щедрый поток лучей
На него неустанно льёт.
Если с этих гранитных круч
Бросить вниз просветленный взор,
То увидишь в проёме туч
Беспредельно большой простор.
И к нему через валуны,
Через рваные облака,
Брызжа яркой слюной волны,
Мчится бешеная река.
На утесе зоркий орёл,
Синевы поднебесный друг,
Крылья мощные распростёр
И глаза устремил на юг.
Долетает клёкот с небес,
Ходит гул среди стройных скал,
Будто в снежной бурке воскрес
Виды видевший генерал.
Что на полдень, орёл, глядишь?
Что ты видишь, крылатый, там?
В том ущелье, где мрак и тишь,
Златоглавый высится храм.
Это слава русских солдат,
Это прадедов наших стан…
Как они много лет назад,
Мы проходим гряду Балкан.
Завели батареи спор,
Их раскаты кругом слышны.
И качнулись ущелья гор,
Вторя эхом грому войны.
А дорога вьётся змеёй,
По опасным ползёт местам,
Старый памятник боевой
Предвещает победу нам.
1944
Перевод В. Гордиенко
*
ГЕГАМ САРЬЯН
МАТЬ
Кружится тихий снег.
Жарко горит село.
Небо, как в страшном сне,
Пламенем обнесло.
Рушится мирный кров.
Где же приют сыскать?
Стынет от горя кровь.
Бродит с ребёнком мать.
Мальчика обняла,
Шепчет ему она: —
Выгнала из села
Бедных сирот война,
Нету у нас жилья,
Видишь, горит наш дом,
Дитятко, жизнь моя,
Станем бродить вдвоём.
Бедная чуть жива,
Горе в виски стучит.
Слышит ли сын слова?
Что же он все молчит?
— Помни, что я скажу:
Будешь силён, как лев.
В сердце твоё вложу
Неугасимый гнев…
Горе, печаль и страх!
Мчится пурга, свистя…
Что это? На руках
Мёртвым лежит дитя.
Падает наземь мать,
Землю сковал мороз.
Хочет кричать, рыдать,-
Душно, темно от слёз.
Не отирая глаз,
Роет могилу мать,
Словно в последний раз
Хочет постель постлать.
— Мальчик мой, отдыхай… —
Вьюга белым-бела…
В лес, в партизанский край
Мстительница ушла.
Непримиримо мстит
Скорбная мать врагу.
Сердце её лежит
Там, далеко, в снегу…
Вьюга кружит опять,
Кутает холм в степи,
Словно ребёнку мать,
Шепчет тихонько: — Спи!..
1942
Перевод В. Звягинцевой
НАДГРОБНАЯ
Наземь он упал во время боя,
Ночь мгновенным озарив огнём.
Прах ушедшего от нас героя
Мы земле сегодня предаём.
Брат мой! Ты погиб, но поколенья
Будут помнить трудный подвиг твой.
Спи спокойно, воин! Нет паденья
С высоты, достигнутой тобой.
1943
Перевод Т. Спендиаровой
*
ЯН САШИН
ШЛЯПНЫЙ МАГАЗИН
Из города уже был изгнан враг…
Ещё дымились взорванные зданья,
И где то близко — взрывов полыханье
И грохот нескончаемых атак.
Развалин груда сумрачно чернела.
Но жизни огонёк неугасим:
Напротив почты, в доме обгорелом,
Уже открыли первый магазин.
Сгонял норд-ост позёмку с косогоров,
На рейде леденели корабли.
«Продажа летних головных уборов» —
На вывеске прохожие прочли.
И радовались им одни девчата
В шинелях и тяжёлых сапогах.
Они, поправ достоинство солдата,
Вертели шляпки лёгкие в руках.
И в зеркала разбитые смотрелись,
И так легко смеялись зеркала!
И этой вечной женственности прелесть
В те дни неповторимою была.
И снова в путь.
Не надо лицемерить —
Где бой идёт, их там сегодня ждут.
Они сюда зашли на пять минут,
Не покупать,
а просто так —
примерить.
1942
Керчь
*
ВИССАРИОН САЯНОВ
Что мы пережили, расскажет историк,
Был сон наш тревожен, и хлеб наш был горек.
Да что там! Сравнения ввек не найти,
Чтоб путь описать, где пришлось нам пройти!
Сидели в траншеях, у скатов горбатых
Бойцы в маскировочных белых халатах.
Гудели просторы военных дорог,
Дружили со мною сапёр и стрелок.
Ведь я — их товарищ, я — их современник.
И зимнею ночью, и в вечер весенний
Хожу по дорогам, спалённым войной,
С наганом и книжкой моей записной,
С полоской газеты, и с пропуском верным,
И с песенным словом в пути беспримерном.
Я голос услышал, я вышел до света,
А ночь батарейным огнем разогрета,
Синявино, Путролово, Березанье,
Ведь это не просто селений названья,
Не просто отметки на старой трехвёрстке —
То опыт походов, суровый и жёсткий,
То школа народа,- и счастье моё,
Что вместе с бойцами прошёл я её.
1943
ПЛЕННЫЕ ИДУТ НА ВОСТОК
Идет колонна за колонной
В порядке строгом. Впереди,
Одет в мундир темно-зелёный,
С крестом железным на груди,
В очках, высокий, с острым взглядом,
Как будто шарящим вокруг,
Вступает с самым первым рядом
На вытоптанный чёрный луг
Походкой старого солдата
(Хоть так — посмотришь — телом хил!)
Фашистский генерал. Когда-то
Он первым в Латвию вступил.
Теперь пришла пора другая…
Нет, то идёт не он один:
Весь генеральный штаб шагает
В опровержение доктрин
И рассуждений прусской школы…
(Их разметал войны поток!)
А конвоира шаг тяжёлый
Ведёт упрямо на восток.
Синеет даль, гудят просёлки…
О чём грустите, генерал?
Свершилось завещанье Мольтке?
Вам это Шлиффен предсказал?
Пришла пора — путём старинным
За Одер вышли мы опять…
В генштабе вашем, под Берлином,
Сегодня ночью будут спать?
1945
*
МИХАИЛ СВЕТЛОВ
ФРОНТОВАЯ НОЧЬ
Пожар крылом широким машет,
Над лесом полночь глубока,
И, как дивизия на марше,
Над батареей облака.
Как будто схвачена за горло,
Окрестность дальняя дрожит,
Когда огонь, покинув жёрла,
Быстрее выдумки летит.
И как бы смерть ни сторожила,
Никто назад не отойдёт,
Покуда ненависть по жилам,
Как электричество, течёт.
Огня военных перекличек
Я узнаю знакомый свист…
Вперёд, боец! Стреляй, зенитчик!
Гони коня, кавалерист!
Пройдут года, мы станем старше
На город издали взгляни,
И, как дивизию на марше,
Ты вспомнишь молодости дни!
1941
ИТАЛЬЯНЕЦ
Чёрный крест на груди итальянца —
Ни резьбы, ни узора, ни глянца.
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый…
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далёком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришёл с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!
Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
Разве среднего Дона излучина
Иностранным учёным изучена?
Нашу землю — Россию, Расею —
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далёких колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного…
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю — и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Никогда ты здесь не жил и не был!
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застеклённое в мёртвых глазах…
1943
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Ангелы, придуманные мной,
Снова посетили шар земной,
Сразу сократились расстоянья,
Сразу прекратились расставанья,
И в семействе объявился вдруг
Без вести пропавший политрук.
Будто кто его водой живою
Окропил на фронтовом пути,
Чтоб жене его не быть вдовою,
Сиротою сыну не расти.
Я — противник горя и разлуки,
Любящий товарищей своих,-
Протянул ему на помощь руки: —
Оставайся, дорогой, в живых!
И теперь сидит он между нами,
Каждому наука и пример,
Трижды награждённый орденами,
Без вести пропавший офицер.
Он сидит спокойно и серьёзно,
Не скрывая счастья своего,
Тихо и почти религиозно
Родственники смотрят на него.
Дело было просто: в чистом поле
Он лежит один. Темным-темно,
От потери крови и от боли
Он сознание теряет, но
С музыкой солдаты смерть встречают.
И когда им надо умирать,
Ангелов успешно обучают
На губных гармониках играть.
(Мы, признаться, хитрые немного,-
Умудряемся в последний час,
Абсолютно отрицая бога,
Ангелов оставить про запас.)
Никакого нам не надо рая!
Только надо, чтоб пришёл тот век,
Где бы жил и рос, не умирая,
Благородных мыслей человек.
Только надо, чтобы поколенью
Мы сказали нужные слова
Сказкою, строкой стихотворенья,
Всем своим запасом волшебства.
Чтобы самой трудною порою
Кладь казалась легче на плечах…
Но вернёмся к нашему герою —
Мы сегодня у него в гостях.
Он платил за все ценою крови,
Он пришёл к родным, он спит с женой,
И парят над ним у изголовья
Ангелы, придуманные мной…
1945
*
КАРА СЕЙТЛИЕВ
(С туркменского)
НА БЕРЕГУ ПОЛА-РЕКИ
По берегу реки мы шли
На край передний. Мы смотрели
То на синеющие ели,
То на огонь войны вдали.
По берегу реки мы шли…
Река была во льду. В огне
Был вражий берег. Хмуря брови,
Ты показал, товарищ, мне
На пятна выцветшие крови,
Когда мы шли с тобой по льду.
Ты указал мне на могилу,
Сказав: лежат два брата в ней,
Два сына родины своей,
Что отдали ей дух и силу.
Ты указал мне на могилу.
Один был младший лейтенант,
Он патриот был, благородный
России сын. Другой — сержант,
Дитя Туркмении свободной.
Одна душа была у них.
Во славу родины шли в бой,
За нас в бою погибли вместе.
Взывает эта смерть о мести
К нам, братья! В страшной битве той
Они за нас погибли вместе.
Кто ценит дружбу сердцем чистым,
Кто понимает братства дух,
Тот ненавистных двух фашистов
Пускай убьёт! Хотя бы двух!..
Кто понимает братства дух!
1942
Перевод Ю. Олеши
*
ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ
Я ЭТО ВИДЕЛ!
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон — взгорье.
Меж ними
вот этак —
ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами…
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме.
Заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька —
Ему одиннадцать лет.
Тут вся родня его. Хутор Весёлый.
Весь Самострой — сто двадцать дворов.
Ближние станции, ближние сёла —
Все как заложники брошены в ров,
Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой.
И трупы бредят, грозят, ненавидят…
Как митинг, шумит эта мёртвая тишь.
В каком бы их ни свалило виде —
Глазами, оскалом, шеей, плечами
Они пререкаются с палачами,
Они восклицают: «Не победишь!»
Парень. Он совсем налегке.
Грудь распахнута из протеста.
Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.
Лёгкий снежок валит и валит…
Грудь распахнул молодой инвалид.
Он, видимо, крикнул: «Стреляйте, черти!» —
Поперхнулся. Упал. Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти
Торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мёртвого не застыла:
Она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко,
И веха её видна далеко.
Бабка. Эта погибла стоя,
Встала меж трупов и так умерла.
Лицо её, славное и простое,
Чёрная судорога свела.
Ветер колышет её отрепье…
В левой орбите застыл сургуч,
Но правое око глубоко в небе
Между разрывами туч.
И в этом упрёке деве пречистой
Ругаенье веры дремучих лет:
«Коли на свете живут фашисты,
Стало быть, бога нет».
Рядом истерзанная еврейка.
При ней ребенок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне.
Матери сердцу не изменили:
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы
Мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука:
Не властны теперь над ними враги —
И рыжая струйка
из детского уха
Стекает
в горсть
материнской
руки.
Как страшно об этом писать. Как жутко.
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой:
Ты вымерил низость фашистской души,
Ты осознал во всей её фальши
«Сентиментальность» пруссацких грёз,
Так пусть же
сквозь их
голубые
вальсы
Горит материнская эта горсть.
Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней
Ты за руку их поймал — уличи!
Ты видишь, как пулею бронебойной
Дробили нас палачи,
Так загреми же, как Дант, как Овидий,
Пусть зарыдает природа сама,
Если
всё это
сам ты
видел
И не сошёл с ума.
Но молча стою над страшной могилой.
Что слова? Истлели слова.
Было время — писал я о милой,
О щёлканье соловья.
Казалось бы, что в этой теме такого?
Правда? А между тем
Попробуй найти настоящее слово
Даже для этих тем.
А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,
Но строчки… глуше варёных вязиг.
Нет, товарищи: этой муки
Не выразит язык.
Он слишком привычен, поэтому беден,
Слишком изящен, поэтому скуп,
К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик, слетающий с губ.
Здесь нужно бы… Нужно создать бы вече
Из всех племён от древка до древка
И взять от каждого всё человечье,
Всё прорвавшееся сквозь века —
Вопли, хрипы, вздохи и стоны,
Отгул нашествий, эхо резни…
Не это ль
наречье
муки бездонной
Словам искомым сродни?
Но есть у нас и такая речь,
Которая всяких слов горячее:
Врагов осыпает проклятьем картечь,
Глаголом пророков гремят батареи.
Вы слышите трубы на рубежах?
Смятение… Крики… Бледнеют громилы.
Бегут! Но некуда им убежать
От вашей кровавой могилы.
Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.
Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки
Все ваши раны в душе унесёт.
Ров… Поэмой ли скажешь о нём?
Семь тысяч трупов.
Семиты… Славяне.
Да! Об этом нельзя словами:
Огнём! Только огнём!
1942
Керчь
ТАМАНЬ
Когда в кавказском кавполку я вижу казака
На белоногом скакуне гнедого косяка,
В черкеске с красною душой и в каске набекрень,
Который хату до сих пор ещё зовет «курень»,-
Меня не надо просвещать, его окликну я:
— Здорово, конный человек, таманская земля!
От Крымской от станицы до Чушки до косы
Я обошёл твои, Тамань, усатые овсы,
Я знаю плавней боевых кровавое гнильцо,
Я хату каждую твою могу узнать в лицо.
Бывало, с фронта привезёшь от казака письмо —
Усадят гостя на топчан под саблею с тесьмой,
И небольшой крестьянский зал в обоях из газет
Портретами станишников начнёт на вас глазеть.
Три самовара закипят, три лампы зажужжат,
Три девушки наперебой вам голову вскружат,
Покуда мать не закричит и, взяв турецкий таз,
Как золотистого коня, не выкупает вас.
Тамань моя, Тамань моя, форпост моей страны!
Я полюбил в тебе уклад батальной старины,
Я полюбил твой ветерок военно-полевой,
Твои гортанные ручьи и гордый говор твой.
Кавалерийская земля! Тебя не полонить,
Хоть и бомбежкой распахать, пехотой боронить.
Чужое знамя над тобой, чужая речь в дому,
Но знает враг:
никогда
не сдашься ты ему.
Тамань моя, Тамань моя! Весенней кутерьмой
Не рвётся стриж с такой тоской издалека домой,
С какою тянутся к тебе через огонь и сны
Твои казацкие колки, кубанские сыны.
Мы отстоим тебя, Тамань, за то, что ты века
Стояла грудью боевой у русского древка;
За то, что, где бы ни дралось, развеяв чубовьё,
Всегда мечтало о тебе казачество твоё;
За этот дом, за этот сад, за море во дворе,
За этот парус на заре, за чаек в серебре,
За смех казачек молодых, за эти песни их,
За то, что Лермонтов бродил на берегах твоих.
1943
Северо-Кавказский фронт
*
ВЛАДИМИР СЕМЁНОВ
ДОЦЕНТ
Он был беспомощно-смешон в строю:
Как поварской колпак, сидит пилотка,
Похожая на длинную змею,
В пыли дорожной тянется обмотка.
И кто-то,
Придавив её ногой,
Кричит сердито:
— Снова спишь, ворона! —
И чуть смягчась: —
Зеваешь, дорогой!..
А тот
Назад глядит недоумённо.
Он поправляет круглые очки
И что-то пишет в книжку записную,
Где цифры и мудрёные значки
Бегут из тесных клеток врассыпную.
Каким путём в сапёры он попал?
Об этом мы судили да рядили.
Когда он в мину вкладывал запал,
Мы от греха подальше отходили.
А на привалах,
Улучив момент,
Рассеянно прикончив пайку хлеба,
Губами шевеля,
Писал доцент,
Писал —
И всё поглядывал на небо.
Что виделось ему
В выси пустой?
Он с вами был,
Смотрел он вдаль куда-то,
Но за какой стотысячной верстой
Витал в минуту эту
Взор солдата?
Мы,
Как могли,
Заботились о нём.
Бывало, с марша ввалимся в жилище,
А уж местечко для него найдём:
— Давай сюда! Садись, пиши, дружище!
…Доцент в бою ошибся только раз
(Как в нашей поговорке о сапёре) —
Остался от него противогаз
Да книжечка в зелёном коленкоре.
Раскрыл её в раздумье старшина,
С листочка сковырнул сухие крошки:
— А книжка-то, наверное, нужна! —
И стёр пятно кровавое с обложки.
Что было в ней —
В заветной книжке той?
Об этом в нашем штабе промолчали.
Какою жил
Высокою мечтой
Погибший наш доцент-однополчанин?
И я смотрю,
Как он когда-то,
Ввысь —
Туда,
Где прежде обитали боги,
Туда,
Где звёзды новые зажглись…
Кто рассчитал для них
Пути-дороги?..
*
НИКОЛАЙ СИДОРЕНКО
БЕЛЫМ-БЕЛО
Твержу задание своё:
На карте есть деревня Эн,
И нужно отыскать её,
Не угодить ни в смерть, ни в плен.
Закат пургою замело —
И тьма, и ни звёзды взамен!
Белым-бело, белым-бело…
Всё снег да снег, всё снег да снег.
Захлебываюсь, но иду.
Я шёл бы даже и в бреду —
И целый час, и день, и век,
Назло пурге, себе назло,-
Так скроен русский человек.
Белым-бело, белым-бело…
Прошёл заставу вражью я,
И кто-то громко закричал,
И в ногу мне свинец попал —
И ногу мне свинцом прожгло.
Спасла пурга-ворожея.
Идти мне, братцы, тяжело.
Белым-бело, белым-бело…
Мороз и ветер. Я продрог.
По горло снег, всё снег да снег!
Нет сил моих, и нет дорог —
Кружусь, наверно, целый век.
Ползти мне, братцы, тяжело.
Не вижу неба и земли.
Ворчат орудия вдали.
Белым-бело, белым-бело…
Хочу, чтоб знал мой генерал.
Что не попал солдат впросак,
Что я не умер просто так —
Что много раз я умирал,
Что много раз я воскресал,
Что я искал, искал, искал,
Что вправду было тяжело…
Белым-бело, белым-бело…
1945
О, этот бой с утра! Какой по счету —
Седьмой, двадцатый ли, сороковой?
Огонь настильный жал к земле пехоту,
И ты дышал горелою травой.
Перебегал, кричал, себя не слыша,
Стрельбы не слыша, до того оглох.
Вдруг небо обвалилось, будто крыша,
И медленно под тяжестью ты лёг.
Ты был среди уставших и упавших
И как попало распростёртых тел.
Все кончилось для смертью смерть поправших,
День кончился для тех, кто уцелел.
Леса лежали тихие, сожжённые.
Живые спали так же, как сражённые…
1957
*
ВАСИЛИЙ СИДОРОВ
ДОРОГА ФРОНТОВАЯ
Через поля, леса, чугунный лёд,
Всегда кипучая, всегда живая,
Спешит, неугомонная, вперёд
Дорога боевая, фронтовая.
Её враги безжалостло бомбят,
Мосты и переправы разрушая.
Змеёю изовьётся и опять
Спешит вперёд дорога фронтовая.
И там, где даже трактор не пройдет,
Конь остановится, по брюхо увязая,
Идут бойцы, солдат зовёт вперёд
Дорога боевая, фронтовая.
1944
*
НИКОЛАЙ СИДОРОВ
НЕИЗВЕСТНОМУ ГЕРОЮ
Отбить у немцев маленький квартал —
Таков приказ. Он ясен был и краток.
Но легче было б перегрызть металл,
Чем сделать под огнём шагов десяток.
Мы поднимались и в атаку шли,
Рвались навстречу пламени и ветру,
Чтобы пройти хоть метр своей земли,
Но падали, не сделав и полметра.
Шумело море где-то за спиной,
В лицо хлестал пропахший дымом ветер,
И кроме этой улицы прямой,
Мы ничего не видели на свете.
И в пятый раз с командою «вперёд!»,
Блестя штыками, поднималась рота,
Но бил упрямо вражий пулемёт
Из амбразуры маленького дота.
И вдруг за дымным валом человек
Навстречу доту яростно метнулся,
И пулемёт, придушенный навек,
Струёй последней захлебнулся.
И мы рванулись, разрывая ряд,
«Ура» солдатским воздух сотрясая,
Туда, откуда пять минут назад
По нам строчила очередь косая.
Морской прибой за нами грохотал.
Мы подошли к замолкнувшему доту,
А тот, безвестный, недвижим лежал,
Прикрывши телом дуло пулемёта.
Никто из нас тогда ещё не знал,
Кто он такой и из какого края,
Отдавший жизнь за маленький квартал,
Свою большую землю защищая.
Но ветер невзначай тугим крылом
Раскрыл пиджак героя нараспашку,
И мы тогда увидели на нём
В густой крови матросскую тельняшку.
1944
*
КОНСТАНТИН СИМОНОВ
A. Суркову
Ты помнить, Алёша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди.
Как слёзы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали! «Господь вас спаси!»
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси…
Слезами измеренный чаще, чем вёрстами,
Шёл тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась.
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, всё-таки родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти посёлки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и песнею женскою
Впервые война на просёлках свела.
Ты помнишь, Алёша: изба под Борисовом,
По мёртвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну, что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьём,
Ты помнишь, старуха сказала: «Родимые,
Покуда идите, мы вас подождём».
«Мы вас подождём!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождём!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алёша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирают товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока ещё милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я всё-таки горд был за самую милую,
За русскую землю, где я родился.
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
1941
В. С.
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Жёлтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придёт,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждёт.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души…
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: «Повезло».
Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,—
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
1941
*
БОРИС СЛУЦКИЙ
КЁЛЬНСКАЯ ЯМА
Нас было семьдесят тысяч пленных
В большом овраге с крутыми краями.
Лёгким
безмолвно и дерзновенно,
Мрём с голодухи
в Кёльнской яме.
Над краем оврага утоптана площадь —
До самого края спускается криво.
Раз в день
на площадь
выводят лошадь,
Живую
сталкивают с обрыва.
Пока она свергается в яму,
Пока её делим на доли
неравно,
Пока по конине молотим зубами,-
О бюргеры Кёльна,
да будет вам срамно!
О граждане Кёльна, как же так?
Вы, трезвые, честные, где же вы были,
Когда, зеленее, чем медный пятак,
Мы в Кёльнской яме
с голоду выли?
Собрав свои последние силы,
Мы выскребли надпись на стенке отвесной.
Короткую надпись над нашей могилой —
Письмо
солдату Страны Советской.
«Товарищ боец, остановись над нами,
Над нами, над нами, над белыми костями.
Нас было семьдесят тысяч пленных,
Мы пали за родину в Кёльнской яме!»
Когда в подлецы вербовать нас хотели,
Когда нам о хлебе кричали с оврага,
Когда патефоны о женщинах пели,
Партийцы шептали: «Ни шагу, ни шагу…»
Читайте надпись над нашей могилой!
Да будем достойны посмертной славы!
А если кто больше терпеть не в силах,
Партком разрешает самоубийство слабым.
О вы, кто наши души живые
Хотели купить за похлёбку с кашей,
Смотрите, как, мясо с ладони выев,
Кончают жизнь товарищи наши!
Землю роем,
скребём ногтями,
Стоном стонем
в Кёльнской яме,
Но всё остаётся — как было, как было! —
Каша с вами, а души с нами.
1944
В ДОМЕ ОТДЫХА
Все спали в доме отдыха —
Весь день с утра до вечера.
По той простой причине,
Что делать было нечего.
За всю войну — впервые,
За детство — в первый раз
Им делать было нечего —
Спи хоть день, хоть час!
Все спали в доме отдыха
Ремесленных училищ.
Все спали и не встали бы,
Хоть что бы ни случилось.
Они войну закончили
Победой над врагом —
Мальчишки из училища,
Фуражки с козырьком.
Мальчишки в форме ношеной,
Шестого срока — минимум.
Они из всей истории
Учили подвиг Минина
И отдали отечеству
Не злато-серебро —
Единственное детство —
Всё своё добро.
На длинных подоконниках
Цветут цветы бумажные.
По выбеленным комнатам
Проходят сёстры важные.
Идут неслышной поступью,
Торжественно молчат…
Смежив глаза суровые,
Здесь рядом дети спят.
1946
*
ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ
СУДЬЯ
Упал на пашне у высотки
суровый мальчик из Москвы;
и тихо сдвинулась пилотка
с пробитой пулей головы.
Не глядя на беззвёздный купол
и чуя веянье конца,
он пашню бережно ощупал
руками быстрыми слепца.
И, уходя в страну иную
от мест родных невдалеке,
он землю теплую, сырую
зажал в костнеющей руке.
Горсть отвоёванной России
он захотел на память взять,
и не сумели мы, живые,
те пальцы мёртвые разжать.
Мы так его похоронили —
в его военной красоте —
в большой торжественной могиле
на взятой утром высоте.
И если, правда, будет время,
когда людей на Страшный суд
из всех земель, с грехами всеми,
трёхкратно трубы призовут,-
предстанет за столом судейским
не бог с туманной бородой,
а паренёк красноармейский
пред потрясённою толпой,
держа в своей ладони правой,
помятой немцами в бою,
не символы небесной славы,
а землю русскую свою.
Он все увидит, этот мальчик,
и ни йоты не простит,
но лесть — от правды, боль — от фальши
и гнев — от злобы отличит.
Он всё узнает оком зорким,
с пятном кровавым на груди —
судья в истлевшей гимнастерке,
сидящий молча впереди.
И будет самой высшей мерой,
какою мерить нас могли,
в ладони юношеской серой
та горсть тяжёлая земли.
1942
МИЛЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ
В буре электрического света
Умирает юная Джульетта.
Праздничные ярусы и ложи
Голосок Офелии тревожит.
В золотых и тёмно-синих блёстках
Золушка танцует на подмостках.
Наши сёстры в полутёмном зале,
Мы о вас ещё не написали.
В блиндажах подземных, а не в сказке,
Наша жёны примеряли каски.
Не в садах Перро, а на Урале
Вы золою землю удобряли.
На носилках длинных под навесом
Умирали русские принцессы.
Возле в государственной печали
Тихо пулемётчики стояли.
Сняли вы бушлаты и шинели,
Старенькие туфельки надели.
Мы ещё оденем вас шелками,
Плечи вам согреем соболями.
Мы построим вам дворцы большие,
Милые красавицы России.
Мы о вас напишем сочиненья,
Полные любви и удивленья.
1946
*
АЛЕКСАНДР СМЕРДОВ
ПЕРЕД ВЫСОТОЙ
Ночь перед боем. Высота.
Врагом вершина занята.
А до вершины — полверсты.
Они сейчас «ничьи».
В лощину льются с высоты
Апрельские ручьи.
Солдат к сырой земле приник,
И в сладкой дымке сна
Ему привиделась на миг
Родная сторона.
Неомрачимые края
Во всей своей красе,
Сибирь, далёкая моя,
Широкий Енисей.
И там подтаяли снега,
Ручьи заводят речь.
Убранства зимние тайга
Отряхивает с плеч.
И пьют берёзы тёплый сок
Малиновой зари.
Призывно в сутеми лесов
Токуют глухари.
От льда очистилась река,
И по реке плоты…
…Как далека и как близка,
Сибирь родная, ты…
Он хоть во сне, в родном дому
Побыть минуту рад,
Но верен долгу своему
И знает, он солдат,
Что путь один — не выбирать —
На запад и вперёд.
Сквозь дым и гром Россия-мать
Своих солдат ведёт.
И надо до конца дойти —
Войны железный срок.
Солдату нет домой пути,
Коль нет вперёд дорог.
И вся Россия за спиной —
От Черновиц и Мги,
До стороны его родной,
До золотой тайги…
Весною дышит ветерок,
Шумит в лесу весна.
Солдат дремоту превозмог,
Солдату не до сна!
Пред ним темнеет высота,
Она покуда не взята.
Она — земли советской часть
В руках нетопырей…
Приди ж скорей, атаки час,
Рассвет, приди скорей!..
1943
*
СЕРГЕЙ СМИРНОВ
ШИПОВНИК
У пыльной военной дороги
Мы сделали краткий привал.
Горели усталые ноги.
В кустах соловей бушевал.
Мы сердцем ему подпевали
В минуту блаженную ту.
И я увидал на привале
Шиповник — в росе и цвету.
Войны беспощадная сила,
Как видно, в последнем бою
Все корни ему подкосила,
Замяла в свою колею.
Но, словно на зло этой силе,
Шиповник поднялся с земли,
Зацвёл, отряхнулся от пыли,
Чтоб все это видеть могли…
…Когда мне действительно тяжко
В недоброй чужой стороне,
Когда прилипает рубашка
К усталым плечам и спине,-
За дымом,
За пылью летучей,
За далью, во всю широту
Я вижу
Упрямый, колючий
Шиповник в росе и цвету!
1945
ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА
Тревога!
В эту же минуту
Я вещевой мешок беру.
А он тяжёлый почему-то,
И это явно не к добру.
С таким мешком не будет толку.
Давно ли речь у нас была,
Что даже лишняя иголка
И та в походе тяжела.
Мешок — скорее наизнанку.
Моё добро передо мной:
Вот полотенце,
Вот портянки,
Платочек девушки одной,
Коробка с бритвой безопасной,
Сухой паёк на самом дне
Да котелок, как месяц ясный…
Такие вещи
кстати мне!
Но рядом —
Старые обмотки,
Брусок, тяжёлый, как броня,
Трофейный штык,
Ремень короткий…
Зачем всё это для меня?
За миг до нового похода
Я вспоминаю путь былой.
И… все излишки обихода
Скорее — из мешка долой!
Не так ли следует поэтам
Свои просматривать сердца,
И разговор по всем предметам
Вести
от первого лица!
Хранить лишь то,
Что сердцу свято,
Чтоб песня выглядела так,
Как вещевой мешок солдата
В часы походов и атак!
1945
*
БОРИС СМОЛЕНСКИЙ
А если скажет нам война: «Пора» —
Отложим недописанные книги,
Махнём: «Прощайте» — гулким стенам институтов
И поспешим
по взбудораженным дорогам,
Сменив слегка потрёпанную кепку
На шлем бойца, на кожанку пилота
И на бескозырку моряка.
1939
Я сегодня весь вечер буду,
Задыхаясь в табачном дыме,
Мучиться мыслями о каких-то людях,
Умерших очень молодыми,
Которые на заре или ночью
Неожиданно и неумело
Умирали,
не дописав неровных строчек,
Не долюбив,
не досказав,
не доделав…
1939
Борис Смоленский 16 ноября 1941 года погиб в бою.
*
АЛЕКСЕЙ СМОЛЬНИКОВ
В БЛИНДАЖЕ
В блиндаже по бревенчатым стенам уродливо мечутся тени.
Сжатый сплющенной гильзой, пугливо дрожит огонёк.
В полутьме разложил я конверты на сдвинутых тесно коленях —
Письма тем, кто уж к нам не вернётся, не ступит за этот порог.
…На рассвете атака. Придирчиво чистили мы автоматы,
Адреса оставляли свои; если что — пусть не ждут.
Никому не известна тяжёлая доля солдата.
Может, многие больше согреться в блиндаж не придут.
И такой тишиной письма их опоздавшие веют,
Даже страшно назад безответными их возвращать.
И, врагов убивавшие, руки не в силах, не смеют
Беспощадное «выбыл» на этих конвертах писать.
1944
*
СТЕПАН СМОЛЯКОВ
ВСТАНЬ ЛИЦОМ НА ЗАПАД
Встань лицом на запад,- погляди.
Поклонись родным твоим полям,
Видно, всё, что ждёт нас впереди,
Мы с тобой разделим пополам.
Пополам — глоток речной воды,
Пополам — походы и труды,
Ярость гнева и печаль тревог…
Нет у нас с тобой других дорог.
Может, где и есть ещё земля,
Где в смешных серёжках тополя,
Где, ещё не вспугнуты бедой,
Отдыхают птицы над водой…
Нет дорог, любимая моя,
В те благословенные края,-
Если не пройду сквозь кровь и тьму
К дрогнувшему сердцу твоему.
1942
*
ЮХАН СМУУЛ
(С эстонского)
МОЯ ПАДШАЯ СЕСТРА
Когда пошёл я на войну, сестрёнка
соорудила что-то из песка.
Усердно рыла детская ручонка,
отбросив прядь упрямую с виска.
Жила она, шаля, не зная горя:
плела венки из трав береговых,
своим игрушкам множество историй
рассказывала, глупых и живых.
И вот разлука… Ржёт в упряжке лошадь.
Мать плач старалась заглушить платком.
А наши души боль и нежность гложут,
слов нет, и к горлу подступает ком.
Сжимал я молча тонкую ручонку,
а солнце припекало все сильней…
Я долго, очень долго на сестрёнку
смотрел. И наконец простился с ней.
Распахнуты ворота — время ехать.
Телега мчит со склона седока.
Сестрёнка кинула мне вслед со смехом
горсть жёлтого горячего песка.
С тех пор уж год. Ведь дней прошло немало.
Вдруг для меня последний завтра бой?
Но верю: как бы смерть ни бушевала,
мы вскоре вновь увидимся с тобой!
1943
Перевод Л. Тоома
Не таким уходил я когда-то
на войну от родных островов.
Только помнится пламя заката
и тяжёлые всплески валов.
Слово родины — матери слово,
воля родины — воля отца.
Третий год испытаний суровых
я с друзьями делю до конца.
Каждый день мне врезается в намять.
По-другому весь мир узнаю.
Опалившее родину пламя
опалило и душу мою.
Я горю и никак не сгораю,
и пути мои только вперёд.
Сердце помнит обиды, и знает,
и дорогой возмездья ведёт.
Только молодость так ненавидит.
Зов твой, родина, слышится нам,-
за недолю твою, за обиды
нам фашисты заплатят сполна.
Нет другой мне дороги по свету,
и желанья не знаю сильней —
жить по ленинским верным заветам
для великой отчизны моей.
1944
Перевод А. Андреева
*
МАРК СОБОЛЬ
Гамлет: Любил, как сорок тысяч братьев…
Москва. Концерт. Актриса в чёрном платье
двадцатый раз выходит на поклон.
И зал влюблён, как сорок тысяч братьев,
и я один сильней, чем зал, влюблён.
А после — в ночь, шататься до рассвета,
тебя, как песню, в сердце повторив…
Быть может, и сегодня помнят это
московские шальные фонари.
Но я — солдат. Чудесный мир вчерашний
приходит к нам окопною тоской,
и в первый раз в атаке рукопашной
я о тебе забыл под Шаховской.
Прошли года, дыханьем раскалённым
мои стихи и память огрубя…
На перекрёстках польские мадонны
из камня — чуть похожи на тебя.
Пугают ночь багровые зарницы.
Блиндаж. Уют. Земли глухая дрожь.
И патефон. И голос у певицы
на дальний твой немножечко похож.
Но мне твоя живая песня снится —
так людям вёсны снятся в январе…
Театры. Шум. И улицы столицы
в неразберихе ярких фонарей.
И если завтра, мужество утратив,
я разрыдаюсь, встретившись с тобой,
напомни мне, как сорок тысяч братьев,
ночь скоротав, наутро вышли в бой.
1944
*
СВЕТЛАНА СОМОВА
КАГАНЕЦ
Тихо. Сумрак всё темнее,
Кажется, минута прочь —
И, надвинувшись плотнее,
Нас задушит эта ночь.
Не сдаваться чёрной ночи,
Громче, чётче стук сердец!
Мы засветим огонёчек,
Знаменитый каганец.
В пузырёк одеколонный
Масла постного нальём,
Скрутим фитилёк суконный,
Уголёк в печи найдём.
И во тьме откроет глазки,
Рябоватый и простой,
Огонёк из старой сказки,
Мой светильник золотой.
Где-то там, в землянке тесной,
В ночь февральскую зарыт,
Мой товарищ неизвестный
Над светильником сидит.
Может, он, готовясь к бою,
Вспоминает отчий дом…
Мой товарищ! Мы с тобою
Побратались огоньком.
Нам дано в дыму столетий,
В грозном грохоте боёв
Быть хранителями этик
Предрассветных огоньков.
Трудно мне — тебе труднее!
Холодно и горько мне,
А тебе и холоднее
И мучительней втройне!..
И когда весёлым людям
Будет горе невдомёк,
Мы с тобою не забудем
Наш полночный огонёк.
Каганец наш рябоватый,
Незатейливый, простой,
И чадящий, и лохматый,
И в потёмках золотой.
*
СЕМЁН СОРИН
Победа — сладка, говорят.
Ты о ней спроси у солдат.
Гулкий пламень, глаза бессонные,
На губах кровяной прокус…
Пот,
И слёзы,
И кровь — солёные!
У победы солёный вкус.
*
ВЛАДИМИР СОСЮРА
(С украинского)
ГНЕВ
Мой друг, не до песен сегодня! Заданье —
пусть слово, как штык, заблестит!
Горят под бомбежками светлые зданья,
моя Украина горит.
В ту степь моё сердце летит, где курганы,
где счастье цвело предо мной,
где в берег Славутич мой, скорбный, туманный,
стучится кровавой волной.
И гнев, как пожар, загорается в жилах,
как сад под грозою, в ночи…
В неволю сестёр и друзей моих милых
в оковах ведут палачи.
По всей Украине отравою чёрной
фашистов орда расползлась,
и только, как прежде, сражаясь упорно,
врагам не сдаётся Донбасс…
Всё так же по рельсам летят эшелоны,
а в них — молодёжь, земляки.
Под утренним солнцем, багряно-червонным,
широкие блещут штыки.
Всё так же у леса мечтает калина,
где юность моя протекла;
и мать всё грустит в ожидании сына
в той мазанке с краю села.
Всё слушает… Громы рокочут глухие…
И вдаль всё глядит поутру…
А сын в том краю, где леса вековые
под снегом шумят на ветру…
Я слышу сквозь бурю! «Сыночек, сыночек!..»
А зарево — меди красней.
В огне Украина… Туда, что есть мочи,
лети, мое сердце… скорей!..
1941
Перевод В. Цвелева
ЛЮБИТЕ УКРАИНУ
Любите свою Украину, как свет,
как солнце, и травы, и воды,
в погожие праздники радостных лет,
в тяжёлые, трудные годы.
Любите её и учитесь беречь
живую красу Украины,
любите её соловьиную речь,
её вишняки и раины*.
Мы — пыль без неё, без неё мы — как дым,
летящий над степью пустою.
Трудом дорогую любите своим
и всею своею душою.
На свете у нас Украина одна —
как взоры, любимые нами.
И в звёздах она, и в ракитах она,
и всеми владеет сердцами.
В богатстве колхозов она, вся в цветах,
и в песнях, нет звонче которых,
в знамёнах, в улыбках на детских устах,
в девичьих усмешках и взорах.
Она — Украина — в огне канонад,
в штыках, что на запад погнали
зеленомундирных фашистских солдат,
она — как весенние дали…
Товарищ родной, всё — она для тебя!
О ней, о своей, не забудешь.
И если живёшь ты, её не любя,-
других ты народов не любишь.
Любимая, солнце она для тебя.
И кто же о солнце забудет!
Но, если живёшь ты, её не любя,-
тебя твой любимый разлюбит.
Любите её и в труде, и в бою,
когда говорят батареи, —
любите всегда Украину свою,
и счастливы будем мы с ною.
* Раины — тополя.
1944
Перевод Н. Ушакова
*
АНАТОЛИЙ СОФРОНОВ
БЕССМЕРТНИК
Спустился на степь предвечерний покой,
Багряное солнце за тучами меркнет…
Растёт на кургане над Доном-рекой
Суровый цветок — бессмертник.
Как будто из меди его лепестки,
И стебель свинцового цвета…
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром.
С ним рядом на гребне кургана лежит
Казак молодой, белозубый,
И кровь его тёмною струйкой бежит
Со лба на холодные губы.
Хотел ухватиться за сизый ковыль
Казак перед самою смертью,
Да все было смято, развеяно в пыль,
Один лишь остался бессмертник.
С ним рядом казак на полоске земли
С разбитым лежит пулеметом;
И он не ушёл, и они не ушли —
Пол роты фашистской пехоты.
Чтоб смерть мог казак молодой пережить
И в памяти вечной был светел,
Остался бессмертник его сторожить —
Суровой победы свидетель.
Как будто из меди его лепестки
И стебель свинцового цвета…
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром.
1942
ШУМЕЛ СУРОВО БРЯНСКИЙ ЛЕС
Шумел сурово Брянский лес,
Спускались синие туманы.
И сосны слышали окрест,
Как шли на битву партизаны.
Тропою тайной меж берёз
Спешили дебрями густыми.
И каждый за плечами нёс
Винтовку с пулями литыми.
В лесах врагам спасенья нет.
Летят советские гранаты.
И командир кричит им вслед:
«Громи захватчиков, ребята!»
Шумел сурово Брянский лес,
Спускались синие туманы.
И сосны слышали окрест,
Как шли с победой партизаны.
1942
КАЗАКИ ЗА БУГРОМ
Из леса в поле бешеным карьером
Казачий полк летит на скакунах;
Ещё клинки в крови не побагрели,
Но казаки стоят на стременах.
И топот плотный по полю несётся,
Как с неба павший перекатный гром,
Из края в край над степью раздается:
— Э-гей! Гей-гей! Казаки за бугром!
Мелькают в поле красные лампасы,
Шнурки от бурок вьются на груди,
И перерезанная с лету насыпь
Уже шуршит песками позади.
Горит, как дом, немецкий бронепоезд,
Касаясь неба дымным языком,
Гремит в степи, в высоких травах кроясь:
— Э-гей! Гей-гей! Казаки за бугром!
У переправы на речном изломе —
Железный стон и выкрики солдат;
Дивизион немецкий на пароме,
Звенит струной натянутый канат.
Но где ты, левый, где ты, берег правый,
Канат рассечен, вниз идёт паром.
И над рекой встаёт у переправы:
— Э-гей! Гей-гей! Казаки за бугром!
Стоит печальный придорожный тополь,
Ведёт с дорогой долгий разговор…
Но вот он слышит за холмами топот,
Копытный стук, стремянный перебор.
И он шумит от радости ветвями,
Звенит над степью тихим серебром,
Гудит корой и тёмными корнями:
— Э-гей! Гей-гей! Казаки за бугром!
Э-гей! Гей-гей! Не скошены, не смяты,
Гремят обвалом грозные полки.
Встают восходы, падают закаты,-
В седле, в седле донские казаки.
Поля, поля, широкие долины —
Мы все пройдём, но с сёдел не сойдем,
Пока не грянем громом под Берлином:
— Э-гей! Гей-гей! Казаки за бугром!
1943
*
МИХАИЛ СПИРОВ
ФРОНТОВАЯ МАСТЕРСКАЯ
На морозе стынут танки
В тишине лесных дорог.
Из одной глухой землянки
Вьётся медленный дымок.
Вьётся так, как будто трубку
Курит с чувством Дед Мороз.
Ветер. Снег, сухой и хрупкий,
Гусеничный след занёс.
Так раскинулась простая,
Без особенных примет
Фронтовая мастерская —
Оружейный лазарет.
Мастер отдыха не знает.
В лунном холоде лесов
Он в раздумии кусает
Льдинки синие усов.
Всюду он хозяйским взглядом
Матерьял разыщет впрок
И с немецкого снаряда
Снимет медный ободок.
— Эх, куда ж их накидало! —
Скажет он.- И тут и там!
Драгоценные металлы
Немец шлёт бесплатно нам!
День и ночь гремит работа,
И в десятках крепких рук
Оживают пулемёты
И потрескивают вдруг.
Словно вспомнив бой вчерашний,
По-былому снова злы,
Развернулись в грозных башнях
Пушек чёрные стволы.
Их в минуты расставанья
У походного костра
Не огнём —
Своим дыханьем
Согревают мастера.
*
НИКОЛАЙ СТАРШИНОВ
Зловещим заревом объятый,
Грохочет дымный небосвод.
Мои товарищи-солдаты
Идут вперёд
За взводом взвод.
Идут, подтянуты и строги.
Идут, скупые на слова.
А по обочинам дороги
Шумит листва,
Шуршит трава.
И от ромашек-тонконожек
Мы оторвать не в силах глаз.
Для нас,
Для нас они, быть может,
Цветут сейчас
В последний раз.
И вдруг (неведомо откуда
Попав сюда, зачем и как)
В грязи дорожной — просто чудо!
Пятак.
Из желтоватого металла,
Он, как сазанья чешуя,
Горит,
И только обметало
Зелёной окисью края.
А вот — рубли в траве примятой!
А вот ещё… И вот и вот…
Мои товарищи-солдаты
Идут вперёд
За взводом взвод.
Всё жарче вспышки полыхают,
Всё тяжелее пушки бьют…
Здесь ничего не покупают
И ничего не продают.
1945
*
ВАСИЛИЙ СТЕПАНОВ
ШИНЕЛЬ
Ты со мной прошла дорог немало,
Нас пекла жара,
секла метель.
Ты меня в походах согревала,
В битвах от врага маскировала,
Серая защитная шинель.
Шли под небом, от пожаров алым,
И в пути нелёгком,
на войне
Ты периной, меченной металлом,
Ты незаменимым одеялом
И подушкою служила мне.
Дым костров,
и пот,
и кровь впитала
Ты, моя суконная броня.
Ты не раз в сражениях, бывало,
На себя осколки принимала,
Не боясь кромешного огня.
Ты всегда, во всём была мне верной,
Неразлучной спутницей была:
Ты своею дружбою безмерной,
Ты своею службою примерной
Победить врага мне помогла.
*
ВАДИМ СТРЕЛЬЧЕНКО
СЕРДЦЕ КОТОВСКОГО
В Одессе, в музее, хранится сердце Котовского.
1
Среди балюстрад и колонн
В музее, в глубоком покое,
Меж сабель, гранат и знамён,
Поставлено сердце людское.
Спи, сердце!..
Но спи не в земле,
Где тело героя зарыто,-
В спирту и в прозрачном стекле
Спи, сердце, светло и открыто!
Живучею кровью своей
Ты руки и мозг омывало
И равное место сыскало
В кругу боевого металла
Кольчуг, и штыков, и мечей.
Котовский!
Опять о войне
Разносятся крики в эфире.
Будь с нами,
Когда в тишине
Построимся в ряд по четыре.
Котовский!
2
…Но нет: сквозь пласты
Земли, что могилой осела,
Не выступят контуры тела,
Лица не проступят черты.
Котовского нету. Давно
Распалися мускулы тела
И клетка грудная истлела.
Но сердце — осталось оно.
О, сердце за светлым стеклом!
Мы живы и знаем поныне,
Что действовать острым штыком,
Владеть и конем и клинком
Судьба поручила мужчине.
Изогнутый по краям,
Знак свастики тянется к нам
Змеей, ядовитой змеею,
Разрубленной пополам…
Живые, готовьтеся к бою!
3
Спи, сердце. Я тихо стою.
Что делается со мною?
Я слёз по убитым не лью,
Не вылечить мёртвых слезою.
О, даже и женщина, мать,
Ещё никогда не сумела
Сыновнему мёртвому телу
Вторичную жизнь даровать…
Всё это могу я понять.
Но чудится дивное дело:
Когда и осколки гранат,
И танки, и песни солдат
Вдруг станут виденьем былого,
Когда на земле победят
Работники шара земного
И весть о победе пройдёт
По шумным одесским кварталам.
Спирт в банке окрасится алым
И сердце бойца оживёт!
1941
Вадим Стрельченко в самом начале Великой Отечественной войпы пошёл добровольцем в народное ополчение, участвовал во многих боях и погиб в 1942 году под Вязьмой.
*
ВАСИЛИЙ СУББОТИН
Бои, бои… Тяжёлый шаг пехоты
На большаках, где шли вчера враги.
На бровку опершись, на переходе
Натягивает парень сапоги.
Простые, загрубевшие от жару,
Но крепкие — носить не износить.
Ещё и тем хорошие, пожалуй,
Что по Берлину в них ему ходить.
1945
30 АПРЕЛЯ 1945 ГОДА
Провал окна. Легла на мостовую
Тень, что копилась долго во дворе.
Поставлены орудья на прямую,
И вздрагивает дом на пустыре…
Завален плац обломками и шлаком,
Повисли рваных проводов концы.
На этот раз в последнюю атаку
Из тёмных окон прыгают бойцы.
1945
БРАНДЕНБУРГСКИЕ ВОРОТА
Не гремит колесница войны.
Что же вы не ушли от погони,
На верху бранденбургской стены
Боевые немецкие кони?
Вот и арка. Проходим под ней,
Суд свершив справедливый и строгий.
У надменных державных коней
Перебиты железные ноги.
1945-1946
*
ГЕОРГИЙ СУВОРОВ
Мы тоскуем и скорбим,
Слёзы льём от боли…
Чёрный ворон, чёрный дым,
Выжженное поле…
А за гарью, словно снег,
Ландыши без края…
Рухнул наземь человек,-
Приняла родная.
Беспокойная мечта,
Не сдержать живую…
Землю милую уста
Мёртвые целуют.
И уходит тишина…
Ветер бьёт крылатый.
Белых ландышей полна
Плещет над солдатом.
[1944]
О. Корниенко
Мы вышли из большого боя
И в полночь звёздную вошли.
Сады шумели над листвою
И кланялися до земли.
Мы просто братски были рады,
Что вот в моей твоя рука,
Что, многие пройдя преграды,
Ты жив и я живу пока.
И что густые кудри ветел
Опять нам дарят свой привет,
И что ещё не раз на свете
Нам в бой идти за этот свет.
[1944]
Ещё утрами чёрный дым клубится
Над развороченным твоим жильём.
И падает обугленная птица,
Настигнутая бешеным огнём.
Ещё ночами белыми нам снятся,
Как вестники потерянной любви,
Живые горы голубых акаций
И в них восторженные соловьи.
Ещё война. Но мы упрямо верим,
Что будет день — мы выпьем боль до дна.
Широкий мир нам вновь раскроет двери,
С рассветом новым встанет тишина.
Последний враг. Последний меткий выстрел.
И первый проблеск утра, как стекло.
Мой милый друг, а всё-таки как быстро,
Как быстро наше время протекло!
В воспоминаньях мы тужить не будем,
Зачем туманить грустью ясность дней.
Свой добрый век мы прожили как люди —
И для людей…
[1944]
Георгий Суворов участвовал в боях по прорыву блокады Ленинграда, он погиб в дни наступления, при переправе через Нарову, 13 февраля 1944 года.
*
ЯН СУДРАБКАЛН
(С латышского)
РУССКОМУ НАРОДУ
Насколько обнимает глаз пространство
И может повернуться голова,
Разросся вширь могучий дуб славянства,
Живых ветвей поднявши кузова.
Чудесными сказаньями вспоённый,
Как влагою волшебного ключа,
Он достает рукой до небосклона,
За землю взявшись хваткой силача.
Неотразимы русские заветы.
К их заразительности не глуха
Ни гордая отзывчивость поэта,
Ни робкая оглядка пастуха.
Во всех величье русского народа
Рождает восхищенье и любовь.
О русский край, за каждою невзгодой
Ты возрождался к счастью вновь и вновь.
Народ России, в кузнице страданий
Ты выковал против тиранов меч,
Ты освятил его на поле брани.
Стон рабства замер после этих сеч.
О чем тысячелетьями мечтали,
То оправдалось в желуде твоем.
В его ростке те сказочные дали,
К которым Ленин вечно был влеком.
Весь шар земной терзают немцев зубы,
Пусть бешен волк, да ловчий сам не плох.
Ты мужественно встал на душегуба
И разметёшь его вонючий лог.
Когда сотрётся всякий след неволи,-
Всё обновится с крыш до половиц,
С ладоней воинов сойдут мозоли,
И станет бранным имя кровопийц.
Пожертвовавши кровью драгоценной,
Которой капли наземь пролились,
В огне зари ты входишь в стан военный,
Над ним ликует жаворонков высь.
Вокруг тебя в одежде заповедной
Племён Союза тесная семья.
Ты и других ждёшь в гости в день победный,
Всем странам праздник — щедрота твоя.
Где слово русское, там переходы,
Там мощь и тонкость, там простор и пыл.
Там утренние проблески свободы,
Которой Пушкин песни посвятил.
Народ России, точно пчёлы в улей,
Теснятся все к тебе в опасный час.
К тебе и раньше вольнолюбцы льнули.
Крылатый змей не одолеет нас.
Настанет день, вздохнёт вершина дуба
И в память павших снова будет впредь
С вольнолюбивой силою сугубой
Глядеться вдаль, шуметь и зеленеть.
Август 1941 г.
Уржум
Перевод Б. Пастернака
У ФРОНТОВЫХ ПЕКАРЕЙ
В Крестцах машины нагрузив мукой,
К военным хлебопекам мы попали,
И, тёплый хлеб ломая фронтовой,
Горячим чаем губы обжигали.
И, со стрелками ужин разделив,
Мы ветер слушали средь старых елей,-
Был ветер расторопен, тороплив,
Не из дому ль пришёл он, в самом деле?
Ноябрьской ночью ели мы в пути
Латышский хлеб так далеко от дома.
Он к нивам тем, что память золотит,
Нас уводил, пахучий этот ломоть,
Он был, как луг, и как он вкусен был.
Но снилось нам, что раб осиротелый
Мешки для немцев на плечах носил,
И грустно мельница средь лип гремела.
Когда в лесу едва забрезжил свет,
Хлеб привезли на этот берег Полы.
Путь непростой. Иных на свете нет.
На хвою сели мы. Полз дым весёлый.
В руках и мягким хлеб и ломким был,
Но сколько на него потрачено заботы,
Ударной, дружной, фронтовой работы,
Чтоб каждый свою долю получил.
Хлеб фронтовой замешан на закваске.
Волшебной силы чудная в нем соль,
Народа в ней горит живая боль,
И ратной славы этот хлеб участник.
Что дальше к хлебу примешает рок,
Как далека ещё от нас могила,
Кто скажет нам? Что ж плакать! Скоро срок
Придёт ломать нам хлеб победы милой.
Мы ели сладкий хлеб, и кренделя,
И пеклеванный хлеб, но в час, когда в покое
Вся будет выметена вновь земля
И запоют сверчки, укрыты тишиною,
Мне вспомнится тот хлеб, тот фронтовой,
И в мирной комнате дымок голубоватый
Вновь поползёт, и будут вновь со мной
Стрелки и хлеб, предложенный, как брату.
1942-1943
Перевод Н. Павлович
*
АЛЕКСЕЙ СУРКОВ
Человек склонился над водой
И увидел вдруг, что он седой.
Человеку было двадцать лет.
Над лесным ручьём он дал обет:
Беспощадно, яростно казнить
Тех убийц, что рвутся на восток.
Кто его посмеет обвинить,
Если будет он в бою жесток?
1942
Западный фронт
Софье Кревс
Бьётся в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза,
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой,
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
1941
Видно, выписал писарь мне дальний билет,
Отправляя впервой на войну.
На четвёртой войне, с восемнадцати лет,
Я солдатскую лямку тяну.
Череда лихолетий текла надо мной,
От полночных пожаров красна.
Не видал я, как юность прошла стороной,
Как легла на виски седина.
И от пуль невредим, и жарой не палим,
Прохожу я по кромке огня.
Видно, мать непомерным страданьем своим
Откупила у смерти меня.
Испытало нас время свинцом и огнём.
Стали нервы железу под стать.
Победим. И вернёмся. И радость вернём.
И сумеем за всё наверстать.
Неспроста к нам приходят неясные сны
Про счастливый и солнечный край.
После долгих ненастий недружной весны
Ждёт и нас ослепительный май.
1942
Под Ржевом
*
МИКОЛА СУРНАЧЕВ
(С белорусского)
МЕСЯЦ РАНЕНЫЙ
Месяц раненый скрылся в лесу,
Бор в снегу — поседелый будто.
Не стихай же, секи по лицу,
Нашей полночи ветер лютый!
Градом выморозь каждый вдох,
Чёрным дымом заполни веки,
Чтоб захватчик ослеп, оглох,
Чтоб и след замело навеки.
Чтобы вражьих зрачков огни,
Стекленея, летели мимо.
Не жалей их, метлой гони
Из просторов отчизны милой.
Нагоняй на них лютый страх,
Белорусских равнин раздолье.
Месяц раненый скрылся в кустах,
А буран свирепеет в поле.
1941
Перевод Р. Винонена
В ПОТОПТАННОМ ЖИТЕ
Уже не доехать
Бойцу молодому
До края родного.
До отчего дому.
Лежит он, раскинувшись,
Руки разбросив,
Над ним обгорелые
Никнут колосья.
Лежит он, как витязь,
В потоптанном жите,
Родную увидите —
Не говорите.
1945
Перевод А. Твардовского
Микола Сурначев пал смертью храбрых в боях за Берлин в апреле 1945 года.
*
ФЁДОР СУХОВ
В бою под Орлом, под Варшавой,
В жестоком огне батарей
Я чувствовал слева и справа
Поддержку окопных друзей.
И видел, как кто-то смелее
И старше намного меня,
Себя самого не жалея,
Шёл прямо под ливень огня.
Тогда я узнал, что такое
Священный, почетнейший долг.
— За мною! — взмахнувши рукою,
Скомандовал громко парторг.
И как бы там смерть ни косила,
И что б ни грозило вдали|
Земная партийная сила
Меня поднимала с земли.
На трудном пути каменистом
Смотрел я вперёд, а не вниз,-
И стал потому коммунистом,
Что вёл меня в бой коммунист.
*
ЮХА СЮТИСТЕ
(С эстонского)
ПРИДУ ТОГДА
Миг единый я хотел бы молча,
родина моя, побыть с тобой.
Землю сотрясает грохот полчищ,
зарева горят во тьме ночной.
Нас железным градом век стегает,
дан урок, жесток безмерно он.
Мы ещё всего не постигаем,
и от глаз мы отгоняем сон.
Трижды через нас переступила
грозная, смертельная война,
но когтями в недруга вцепилась
сила, что родной земле верна.
Мы узнали: гибелью отмечен
день растущей жизни молодой.
Я хочу, чтоб песнь тебе навстречу
встала, победивший край родной.
Я приду, когда уйдет молчанье,
боль покинет сердце навсегда,
горе угнетать людей не станет,-
к вам, мои друзья, приду тогда.
22 сентября 1944 г.
Перевод В. Азарова
*
