В.К. Архипенко. Созвездие ольшанцев

 Имя Константина Ольшанского — в ряду самых прославленных героев Великой Отечественной войны, чье беспредельное мужество и стойкость стали образцом для многих поколений советских людей. В свой последний десант он вел 36 рядовых бойцов, 14 младших командиров и четырех офицеров из состава 384-го Отдельного батальона морской пехоты. За подвиг, совершенный ими в тылу врага, каждый из них был удостоен самой высокой награды Родины — звания Героя Советского Союза.

В городе моряков и корабелов Николаеве на площади Ленина, на крутом берегу Ингула, среди зелени просторного сквера возвышается величественный монумент — на гранитном постаменте, словно на вершине прибрежной скалы, застыли морские пехотинцы. Спинами друг к другу, лицом к врагу, они изготовились к бою, и во всем их облике суровая решимость биться до конца…

Это памятник героям николаевского десанта, совершившим беспримерный подвиг в марте 1944 года.

И бойцы, и командиры шли в последний свой бой одетыми в армейские ватники и стальные каски. В тыл врага не брали они знамен. Но искусство допускает условности, и скульптор изобразил их под знаменем, в морской форме. Ветер бессмертия взметнул воротнички форменок и ленточки бескозырок. Среди них — морской офицер с призывно вскинутой рукой. Молодое лицо сурово и непреклонно, взгляд устремлен вдаль. Это их командир — Константин Ольшанский.

Он был простым рабочим парнем, по комсомольскому призыву стал краснофлотцем. В дни войны, уже офицером, командовал ротой, в последний бой уходил старшим лейтенантом. Но имя его стоит в воинских учебниках рядом с именами опытнейших офицеров, которые разрабатывали и в боевой обстановке утверждали новые методы военных действий, умело и гибко применяли против хорошо обученного и сильного врага советскую военную науку. И сегодня в военных училищах изучают действия десантов, которыми руководил Ольшанский.

Имя Ольшанского — в ряду самых прославленных героев Великой Отечественной войны, чье беспредельное мужество и стойкость стали образцом для многих поколений советских людей. Их имена народ хранит в своей памяти вечно.

Бойцы, которыми командовал Константин Ольшанский, любили своего командира, верили в него и шли за ним в самые дерзкие и отчаянные рейды. В свой последний десант он вел 36 рядовых бойцов, 14 младших командиров и четырех офицеров из состава 384-го Отдельного батальона морской пехоты. За подвиг, совершенный ими в тылу врага, каждый из них был удостоен самой высокой награды Родины — звания Героя Советского Союза.

За всю историю Великой Отечественной войны другого подобного случая не было.

После выхода в свет первого издания книги «Созвездие ольшанцев» пришло много писем и от читателей, и от боевых соратников К.Ф. Ольшанского. В них приводились новые факты из его жизни, неизвестные ранее подробности боевых операций. От ольшанцев я получил и документальные свидетельства, о которых раньше не знал. Важные уточнения и дополнения сделал бывший командир батальона Герой Советского Союза Ф.Е. Котанов. Много ценных сведений содержала и разысканная мной «Боевая история 384-го Отдельного батальона морской пехоты», которую в военные годы вели капитан И.С. Левин, лейтенант А.И. Артемьев и старшина 2-й статьи В. И. Дитяткин. В «Боевой истории» оказались запечатленными факты беспримерной доблести, мужества и героизма, высокого военного мастерства советских моряков.

Новые материалы позволили внести во второе издание книги «Созвездие ольшанцев» необходимые уточнения, добавления, полнее рассказать о героях былых сражений.

---

Порывистый октябрьский ветер налетал с моря на погруженный в темноту город, гудел в развалинах разбитых бомбами домов, гнал по опустевшим улицам пожухлые листья, клочья бумаги, обгоревшие куски толя, взвивал смерчами пепел пожарищ. Пролетая над Севастополем, ветер пропитывался запахом гари, далеко разнося по окрестностям ее терпкую горечь. Казалось, город полностью обезлюдел. Но это было не так.

У причалов, где стояли едва угадываемые в темноте корабли, молча, сноровисто работали люди, выгружая на берег ящики с винтовками, автоматами, снарядами и минами, «цинки» с патронами, продовольствие. У замаскированных зенитных орудий и пулеметов вглядывались в темень неба солдаты и матросы в касках. Задранные вверх стволы корабельных пушек готовы были в любой момент полыхнуть огнем навстречу вражеским самолетам.

Фашисты начали воздушные налеты на Севастополь с первых часов войны. Но город пока не трогали. Бросали мины в бухту, чтобы запереть военные корабли. Массированные бомбежки начались после того, как пришлось оставить Одессу. С захваченных немцами приморских аэродромов почти каждую ночь поднимались сотни самолетов и сыпали из глубин ночного неба на город тысячи бомб.

В двадцатых числах сентября немцы начали штурмовать позиции советских войск на Перекопском перешейке. Атаки неприятеля, наткнувшись на стойкое сопротивление, большей частью захлебывались. Защитники Севастополя стояли насмерть, понимая: если фашисты прорвутся через перешеек, то сразу же направят удар на черноморскую гавань.

Днем и ночью на подступах к городу велись оборонительные работы. И саперы, и служащие тыловых учреждений, и курсанты училищ, и артиллеристы береговых батарей, и выздоравливающие из госпиталей — все, кто только мог, вгрызались в каменную землю, сооружали доты, копали противотанковые рвы, ходы сообщения, окопы, пробивали в скалах тоннели для складов и убежищ. Под землю, в пещеры и штольни, переводились командные пункты, узлы связи, ремонтные мастерские, госпитали.

В октябре сорок первого фашисты стали бомбить и днем. Все ожесточеннее становились бои. Не считаясь с потерями, враг рвался к городу.

Здания электромеханической школы Черноморского флота — учебные классы, казармы, склады, мастерские — стояли на склоне горы, отлого спускающейся к бухте. Издали их темные силузты казались нетронутыми войной, и только вблизи обнаруживалось, что многие окна без стекол — повылетали при бомбежках — и занавешены изнутри плотными кусками ткани.

Начальник школы, полковник Дацишин, приехал в школу под вечер с оборонительного рубежа, который сооружали курсанты и командиры. Направляясь к себе в кабинет, он в одном из коридоров встретил молодого худощавого офицера в новеньком кителе.

— Здравствуйте, товарищ Ольшанский,— протянул он ему руку,— поздравляю вас с присвоением первого командирского звания. На совещание приехали?

— Так точно!

Они вошли в кабинет. Полковник по привычке крутнул выключатель, но, вспомнив, что электричества нет уже вторую неделю, чиркнул спичку и зажег стоящую на столе керосиновую лампу.

— Присаживайся,— переходя на «ты», сказал Дацишин.— Устал ведь, знаю. Ну как, привык к новому званию?

Ольшанский пожал плечами:

— Разницы большой не чувствую. Был старшиной, стал младшим лейтенантом. Поменял форменку на китель…

Они сидели за столом в большой комнате, углы которой расплывались в полумраке,— слабого огонька не хватало, чтобы высветлить их. За спиной полковника на стене подрагивала большая зыбкая тень, и казалось, что она дрожит не из-за колеблющегося пламени, а потому, что от недалеких разрывов бомб вздрагивают и земля, и здание, в котором они сидят.

На слух можно было определить — бомбят район Графской пристани. Видимо, авиаразведка врага засекла стоявший там крейсер «Червона Украiна». Внезапно дрогнул под ногами пол, задребезжало в окне чудом уцелевшее стекло.

Полковник взглянул на Ольшанского, достал пачку «Беломора».

— До революции — я тогда еще мальцом был,— помню, говорили: «Курица — не птица, прапорщик — не офицер». В то время это звание соответствовало теперешнему младшему лейтенанту. А сколько впоследствии из них выросло боевых командиров! Они в гражданскую не только эскадронами, а полками и дивизиями командовали. Конечно, как говаривали в старину, чин не велик, но не в чине дело!

— Я, товарищ полковник, не о том, что звание маловато. О нем я меньше всего думаю. Воевать и рядовым можно… Жаль мне, что мало мы обучены. Одно дело — в бою чужие приказы исполнять, но совсем другое — самому командовать.

Хочешь не хочешь, а надо признать: воевать немцы умеют и военное дело знают. Это уж помимо того, что у них танков и самолетов больше… Вот я и думал не раз: дадут мне взвод или роту, а против моих ребят встанет немецкая рота со своим хорошо обученным командиром. Одной храбростью черта с два его одолеешь! Мой противник в своей «официршуле» военную науку несколько лет зубрил и все доподлинно знает — как к местности огневые точки привязать, где какую плотность огня иметь, что в резерве оставить… И если я неграмотно на него полезу, то он моих ребят спокойненько побьет.

— Не прибедняйся, командир. Мне помнится, тактику ты отлично усвоил…

— Мало этого сейчас, товарищ полковник! И свою-то тактику я должен куда лучше знать, и тактику противника тоже. Без этого противника не одолеть. Я хочу с ним так воевать, чтобы его замыслы для меня ясны были, а он моих и не предвидел бы вовсе.

— Суворов,— рассмеялся Дацишин. Он хотел еще что-то добавить, но тут за окном раздались резкие хлопки зениток.

— Кажется, самолеты в город прорвались. Пойдем наружу. Сейчас посыплются зажигалки.

Налет на этот раз оказался коротким. Встретив плотную завесу зенитного огня, вражеские самолеты отвернули, и только два-три прорвались к городу. Все же Дацишину и Ольшанскому пришлось повозиться с термитной «зажигалкой», упавшей возле деревянного сарая.

Вскоре все затихло, лишь вдалеке слышались редкие разрывы. Дацишин сказал, что пойдет спать. Прощаясь, Ольшанский вскинул руку к козырьку, и полковник уловил в традиционном воинском жесте лихую флотскую молодцеватость, которой у него самого никогда не было. И еще обратил он внимание на пружинящий и четкий шаг младшего лейтенанта и подумал, как быстро меняет людей флотская служба.

Пять лет назад, когда Ольшанский прибыл в Севастополь с группой призывников, он был, как и другие ребята, угловатым и скованным в движениях, однако после нескольких строевых занятий выправился. И от этого стал будто выше. Но всерьез к новому курсанту электромеханической школы Дацишин стал приглядываться после первых экзаменов. Отвечая на вопрос члена комиссии о принципах устройства турбинного двигателя, Ольшанский увлекся, перешел на детали и неожиданно сослался на некоторые новинки, примененные в турбинных установках немецких боевых кораблей.

Дацишин поинтересовался, откуда эти сведения. Ольшанский сослался на статью известного советского судостроителя, напечатанную в журнале «Морской сборник». Блестящую характеристику Ольшанский получил и после прохождения практики на эсминце. В рапорте начальнику школы командир эсминца просил откомандировать курсанта К. Ольшанского еще до окончания учебы на корабль. Но Дацишин просьбу эту оставил без ответа: решил готовить его в инструкторы. Начальника школы не удивило, когда Ольшанский принес рапорт с просьбой разрешить ему сдать вступительные экзамены на заочное отделение Одесского института инженеров водного транспорта. Не были для него неожиданностью и отличные отметки его подопечного. Но вот когда Ольшанский пришел к нему к сказал, что хочет написать письмо академику Крылову и изложить свои соображения по поводу возможных изменений в конфигурации гребных винтов, полковник даже несколько растерялся. Крылов — ученый с мировым именем, выдающийся математик и кораблестроитель, член многих академий мира! А тут старшина 1-й статьи, не имеющий еще даже высшего образования. Как бы не вышло конфуза…

Но отговаривать не стал. Может, действительно у него ценная мысль. Два дня спустя после их разговора Ольшанский вновь пришел к нему и сказал, что решил повременить, необходимо продумать идею.

Чем больше узнавал Дацишин своего подчиненного, который сумел за два года пройти путь от рядового матроса до инструктора, тем сильнее привязывался к нему и не раз ловил себя на мысли, что думает о нем с гордостью почти отцовской. Из парня со временем должен был получиться дельный инженер.

Но налетевшая война смяла и порушила планы. Ольшанский, как и остальной состав электромеханической школы, был отправлен на сооружение оборонительных позиций под Севастополем. А в конце июля 1941 года Дацишин сам рекомендовал его на краткосрочные курсы младших лейтенантов.

В эту ночь поспать Константину так и не удалось. Расставшись с начальником школы, он заглянул в дежурку и вдруг увидел своего дружка Юрия Богдана, с которым как расстались два месяца назад, когда он уехал на курсы, так больше и не встречались.

Юрий спал, сидя на стуле, откинув голову к стене. Сон расслабил его. Смуглое, красивое лицо казалось совсем безмятежным, хоть и чернели под закрытым глазами тени.

Первым порывом Ольшанского было разбудить друга, но удержался — пусть поспит. Выпив кружку воды, он сел у края стола, подвернул фитиль начинавшей чадить лампы и снова посмотрел на Юрия. Богдан был родом из семьи обрусевших греков, издавна живших на берегу Азовского моря в рыбацкой деревушке где-то под Мариуполем. На смуглого, черноглазого парня часто заглядывались севастопольские девчата. Но он был равнодушен к их вниманию. Ольшанский догадывался, что Юра оставил в родных краях ту, которую любил. Почти все свободное время Богдан отдавал книгам, особенно любил историю. Однажды, когда пошли они группой смотреть знаменитую Севастопольскую панораму, Юрий удивил товарищей своими знаниями событий Крымской войны. Обычно немногословный, тут он разошелся, объяснял, какие моменты художник изобразил на полотнах, называл имена героев Севастопольской обороны, вспоминал об их подвигах.

А еще увлечением Богдана, как и Ольшанского, был спорт. Собственно, он и сдружил их. Они вместе ходили на шлюпке, завоевывая призы, потом увлеклись парусным спортом, в один день получили удостоверения яхтсменов. Эх, белые паруса! Доведется ли когда-нибудь еще выйти в сверкающее солнцем море и, поймав полотнищами ветер, заскользить по верхушкам маленьких, рассыпающихся волн так, чтобы пена с шипением неслась вдоль бортов?

Гулко хлопнула дверь в дежурке. Богдан приподнял голову, открыл глаза и увидел сидевшего напротив Ольшанского. Через секунду друзья уже тискали друг друга в объятиях, не обращая внимания на улыбавшихся матросов.

— Ты не знаешь, зачем нас батя собирает? — спросил Богдан.

— He знаю. Я ведь в последнее время на другом участке обороны находился. Не там, где весь состав школы. А ты что-нибудь слышал?

— Разное говорят. Но по матросскому «телеграфу» передали: под Перекопом плохо. Не выдерживают наши. А если немцы прорвутся через перекопские укрепления, от Джанкоя до Севастополя механизированным частям рукой подать…

В небольшом зале было тесно. Ольшанский, Богдан и еще один их товарищ — Железняков пристроились на одной скамье. Едва вызванные с позиций командиры расселись, как вошел полковник Дацишин и незнакомый капитан первого ранга. Все привычно встали.

— Прошу садиться, товарищи! — сказал начальник школы, а когда все уселись, добавил: — На фронте резко ухудшилось положение. Сложившуюся там обстановку обрисует присланный к нам представитель штаба флота.

Капитан первого ранга подошел к висевшей на стене большой карте Крыма, заговорил отрывисто, словно рубя фразы:

— Товарищи командиры! Мне поручено ознакомить вас с обстановкой на фронте и разъяснить стоящие перед вами задачи. Положение на нашем фронте резко изменилось. Вы уже слышали, наверное, что части 11-й армии Манштейна несколько дней подряд упорно атаковали наши позиции под Ишунью и Армянском при поддержке большого количества танков и самолетов. Учитывая возросшую опасность прорыва наше командование направило к Перекопу вывезенную из Одессы Приморскую армию генерал-майора Петрова и бригаду морской пехоты полковника Жидилова. Но еще до подхода наших свежих сил противник вклинился в оборону, прорвал ее и бросил в прорыв свои подвижные части…

Капитан первого ранга обвел взглядом притихший зал, помолчал немного, как бы давая осознать услышанное, и повернулся к карте.

— Вот здесь примерно,— он обвел район вокруг Джанкоя,— находились к моменту прорыва Приморская армия и бригада морской пехоты. Одна группа войск противника, обойдя Джанкой с севера, устремилась к востоку в направлении Керченского полуострова. Вторая отклонилась на запад к побережью и через район Евпатории движется вдоль моря на юг. Наши войска отходят. Однако Приморская армия и морские пехотинцы не имеют возможности двигаться с такой же быстротой, как моторизованные части противника, и мы должны быть готовы к тому, что враг первым окажется у Бахчисарая.

Представитель штаба флота шагнул к столу, отпил глоток воды из стакана. Ольшанскому показалось, что капитан первого ранга затягивает паузу, не решаясь произнести те слова, которые он обязан сказать сейчас. В зале стояла мертвая тишина.

— Так вот, товарищи,— ровно и почти бесстрастно тродолжил выступавший,— завтра или послезавтра мы окажемся лицом к лицу с передовыми частями противника. Командование реально оценивает обстановку, и, разумеется, помощь готовится, но, когда она подоспеет, мы пока не знаем. Во всяком случае, вы должны знать — в ближайшие дни придется надеяться только на свои силы. А самое главное — надо помнить о том, что ни при каких обстоятельствах мы не можем сдать Севастополя. Со вчерашнего дня Севастополь объявлен на осадном положении. У меня все. Какие будут вопросы?

Вопросов не было. Да и о чем спрашивать? И так все ясно: надо драться до последнего, костьми лечь, но не допустить немцев в город, выиграть время, чтобы подоспела подмога.

Полковник Дацишин, сменивший у карты предсвителя штаба флота, доложил офицерам, что по решению командования в срочном порядке создаются 11 батальонов морской пехоты. Два батальона формируются из личного состава электромеханической школы, остальные — из других школ учебного отряда, из матросов боевых кораблей, из служб тыла флота, из местного стрелкового полка. Комплектование и вооружение батальонов должно быть начато и закончено сегодня, 30 октября. И сегодня же батальоны, получив стрелковое оружие и минометы, должны занять позиции в северном секторе рубежа обороны.

Ольшанский рассчитывал, что при формировании батальонов наверняка получит взвод. Роту ему вряд ли доверят, а взвод — непременно. Однако полковник Дацишин определил его в штаб батальона. Константин попробовал было возразить, но начальник школы одернул его:

— Попрошу без пререканий. Во взвод ты всегда успеешь, а в штабе сейчас знающие офицеры позарез нужны. И потом не думай, что штаб батальона — это тыл. На передовой и будешь. А сейчас получай первое задание: бери два грузовика, отделение краснофлотцев и поезжай на склад боеприпасов. На дорогу и на погрузку уйдет часа полтора. Остальное время до шестнадцати ноль-ноль можешь быть свободным.

— Спасибо, товарищ полковник.

— К Екатерине Никифоровне пойдешь?

— Так точно. Я ее почти месяц не видел.

— Хочу совет дать. Забери жену к нам в школу. Время сейчас сам понимаешь какое. Мы перебазируем имущество в штольни в районе бухты Голландия. Пусть и она там живет — во время бомбежек вce же спокойнее. Я зачислю ее приказом как вольнонаемную.

— Спасибо, товарищ полковник.

Получить и погрузить боеприпасы удалось гораздо ыстрее, чем он рассчитывал. Отправив грузовики в школу, Ольшанский пошел пешком к Итальянскому кладбищу, близ которого женщины копали противотанковый ров. Жену он узнал издали. Она махала тяжелой киркой, зачищая стену рва. Одетые в куртки, телогрейки, мужнины бушлаты и гимнастерки, сотни женщин долбили каменистую землю кирками, ломами и лопатами, оттаскивали ее на носилках, отвозили в тачках.

Константин подошел к самой кромке рва, и тут неожиданно совсем рядом надсадно завыла сирена, возвещая воздушную тревогу. Он поднял голову, ища глазами самолеты.

— Товарищ командир! — крикнули из рва.— Прыгайте к нам, тут безопаснее. Да скорей же!

Он послушно спрыгнул вниз, едва удержавшись на ногах, и сразу встретился взглядом с широко раскрытыми от удивления и радости глазами жены. Потом они стояли, прижавшись к холодной стенке рва, а над ними с каждой секундой все громче и громче становился гул самолетов. Он молил неизвестно кого, чтобы хоть на этот раз пронесло, чтобы эти черные «юнкерсы» не сорвались в пике на этот ров, на прижавшихся к стене женщин, на нее, которая была ему дороже всех.

За спиной прозвучал сдавленный женский голос:

— Если они развернутся, надо перейти к той стене…

Но «юнкерсы» прошли над ними и не развернулись — значит, направлялись бомбить корабли в бухте. Когда опасность миновала, засуетились, заговорили женщины. Соседки с любопытством поглядывали на Ольшанского. Не часто здесь появлялись мужья.

— Знаешь, Катусь, я ведь за тобой пришел.

— Как за мной? — удивилась она.— Почему?

— По дороге обо всем расскажу.

— Но ведь я не могу просто так взять да уйти. Мы тут все как мобилизованные…

— Ты ею и останешься,— улыбнулся он.— Только теперь будешь служить в воинской части.

От Итальянского кладбища домой на Корабельную сторону они добирались часа полтора, еще дважды попав под бомбежки, от которых приходилось укрываться в попадавшихся на пути превращенных в бомбоубежища подвалах. В дом, где они снимали комнату, еще месяц назад попала бомба. Кое-какие уцелевшие вещи сложили в сарайчике во дворе.

Она долго перебирала эти вещи, не зная, что уложить в единственный чемодан. Положили две смены белья, два платья. Пальто уже не поместилось. Решили взять Костин бушлат — из него всегда можно смастерить тужурку на зиму. А еще она настояла, чтобы взяли учебники, по которым он занимался. Учебой мужа она, не скрывая, гордилась — он был единственным из краснофлотцев и старшин электромеханической школы, поступившим в институт.

— Надо ли их брать? — засомневался Константин.

— О чем ты говоришь? Конечно надо!

— Но ведь война…

— Не вечно же она будет! Когда-нибудь кончится, и ты опять пойдешь учиться.

В ее голосе была такая убежденность, что он не стал спорить. Перед уходом в последний раз взглянули на развалины домика, где они прожили пять лет где появился у них сын, где навещали их друзья.

— Давай, Костя, присядем перед дорогой.

— Давай, если найдем, где присесть…

— А вот же! — она указала рукой на железную кровать, сиротливо стоящую под деревом.— Здесь и посидим. Знаешь, Костя, я, когда первый раз вернулась после бомбежки, смотрю — домика нет, хозяева куда-то подевались. Вытащила из развалин кровать, поставила под деревом. Нашла матрас, одеяло, подушку. Все, в общем, как следует… только под открытым кебом. Правда, тепло еще было. Ночью проснулась от того, что показалось, будто кто-то лицо пальцами трогает. А это крыса оказалась… Она рванулась, запуталась в волосах. Я вскочила как сумасшедшая, и тут она отцепилась. Потом долго уснуть не могла. Натянула на голову одеяло и подушку сверху положила, а уснуть все боюсь…

Он слушал, до боли сжав зубы. Проклятые фашисты. Всю жизнь испоганили…

— Костя! Ты чего зубами заскрипел?

— Так, Катусь, все об этой проклятой войне думаю.

— А я все о Валерчике. Как уехал он с бабушкой, так и пропал. Где они, что с ними? Хоть бы весточку послали.

Катя замолчала, сцепила пальцы так, что они побелели. Опять над бухтой, над Корабельной стороной и Инкерманом надсадно завыли сирены, опять заполнил небо самолетный гул, послышались сухие хлопки зениток.

— Ну вот, снова летят.

И вдруг заглянула в глаза и спросила требовательно:

— Скажи, Костя, зачем ты меня с работы снял, в школу забираешь?

— Да уж что скрывать, Катусь. Немцы к Севастополю подходят…

Он видел, как расширились и застыли ее глаза. И не было в них страха, а только невыразимая боль.

Весь день 30 октября к передовому рубежу обороны, расположенному в 18—20 километрах от Севастополя, двигались части и подразделения, которым предстояло встретить на подступах к городу прорвавшегося в Крым врага. Хотя подвижные колонны противника приближались к городу, еще оставалось достаточно времени для того, чтобы его защитники успели занять заранее подготовленные позиции. Беда заключалась в другом. Слишком мало сил могли противопоставить севастопольцы врагу. Основная часть советских войск в Крыму была сосредоточена в составе 51-й и Приморской армий, но ситуация сложилась так, что обе они, скованные непрерывными боями, истекая кровью, сражались далеко от Севастополя. 51-я армия отступала на Керченский полуостров, а Приморская, которая должна была отойти на Севастополь и обеспечить его оборону, оказалась отрезанной от города и теперь пробивалась к нему кружным путем через горы.

Командованию ясно было, что трем полкам севастопольского гарнизона не под силу будет остановить подходившего к городу врага. В этой критической обстановке в небывало короткий срок — буквально за несколько часов — и были сформированы одиннадцать батальонов морской пехоты, в состав которых вошли краснофлотцы и командиры с боевых кораблей, из береговых и авиационных частей главной базы, из школ учебного отряда. Ушел на позиции батальон, сформированный из курсантов училища береговой обороны имени ЛКСМУ, истребительный и коммунистический батальоны, созданные областным и городским комитетами партии, подразделения севастопольских ополченцев.

Два батальона морской пехоты были укомплектованы из личного состава электромеханической школы и учебного отряда, оба они попали на северный участок обороны, где были выдвинуты в боевое охранение за передовой оборонительный рубеж. Командный пункт, куда был направлен Ольшанский, находился в районе станции Дуванкой. Именно здесь проходили шоссейная и железная дороги от Бахчисарая, и именно здесь можно было ожидать главного удара немцев.

К югу от Дуванкоя занимал позиции 3-й полк морской пехоты, но севернее, в направлении селения Аранчи, участок обороны был почти оголен. Ольшанскому, как и другим командирам батальона, ясно было, что своими силами оборону такого большого участка обеспечить невозможно. Но на следующий день прибыло неожиданное подкрепление — 8-я бригада морской пехоты, доставленная из Новороссийска на крейсере «Красный Крым».

Утром загремел под Севастополем гром артиллерийской канонады — береговые батареи открыли огонь. Выдвинутые впереди оборонительного рубежа подразделения первыми встретили подошедшего врага. На берегу реки Альма два батальона — электромеханической школы и местного стрелкового полка — приняли на себя удар противника, но под натиском превосходящих сил вынуждены были с боем отойти к рубежу обороны. Неподалеку от Дуванкоя, на высотах юго-западнее Бахчисарая, выдвинутый в боевое охранение батальон курсантов училища береговой обороны, где в это время находился Ольшанский, выдержал натиск, несмотря на то что фашисты прибегли к подлой уловке — погнали впереди атакующих цепей согнанных из местных селений стариков и детей. Курсанты пулеметным огнем с флангов отсекли прятавшихся за спинами мирных жителей гитлеровцев и отбили атаку.

Случилось это 2 ноября. В этот день Константин впервые увидел врага вблизи. Он находился на наблюдательном пункте и осматривал лежащую впереди позиций местность сквозь окуляры стереотрубы. Оптика приблизила выгоревший склон возвышенности Азис-Оба, а на ней каждый кустик, пыльную дорогу, идущую от Дуванкоя, холмы, поросшие колючим кустарником, каменный побеленный мостик через овраг, возле которого лежал разбитый, опрокинутый набок грузовик. Все вокруг казалось безлюдным, но он знал, что среди кустов на склонах высот находятся доты и дзоты, накрытые в несколько накатов блиндажи. Хорошо замаскировали позицию ребята, ничего не скажешь.

Он оторвался от окуляров, взглянул на амбразуру, к которой поднимался раздвоенный ствол стереотрубы. Сквозь нее был виден кусочек неба, по которому ветер гнал рваные облака. В блиндаже возле столика с полевым телефоном сидели два солдата-связиста. У другого столика склонился над картой командир батальона. А возле связистов приткнулся к стене плечистый матрос в распахнутом бушлате. Вчера он участвовал в бою на берегу речки Альма и теперь вспоминал вслух о пережитом:

— У наших ребят сомнения были насчет зажигательных бутылок. Вещь вроде бы ерундовая, и многие у нас вслух говорили, что, дескать, таким оружием танк вряд ли возьмешь. Хотя в газетах, конечно, о таком читали, но все же не верилось. А тут я своими глазами увидел. У них один танк вперед вырвался и махнул через наши стрелковые ячейки. Гляжу, поднимается из одной ячейки Мишка Коновалов с бутылкой в пуке. А танк от него в трех метрах корму подставил. Ну, Мишка как шмякнет по броне — аккурат позади башни! И сразу вроде бы огненный ручеек пополз, а потом как полыхнуло пламя — и весь он, голубчик, как сухой хворост, занялся…

— По науке,— пробасил коренастый связист.

— Нет, ты слушай,— перебил его матрос,— вынырнули из танка через нижний люк фрицы с пистолетами, только куда денешься — кругом наши. Двоих сцапали, а третий, понимаешь, под свою же немецкую пулю угодил — как раз автоматчики опять в атаку пошли…

Рассказчик не только рассказывал, но и показывал, как метал бутылку Мишка Коновалов, как сцапали немцев и даже как полыхало пламя. Но отвлекаться от стереотрубы было нельзя. Ольшанский опять приник к окулярам, метр за метром просматривая местность, и вдруг увидел, как из-за склона дальней высоты выкатились на дуванкойскую дорогу пять танков с белыми крестами на башнях.

— Товарищ капитан! — незнакомым для себя, напряженным голосом сказал Ольшанский.— Вижу немецкие танки.

Оба связиста разом вскочили из-за стола.

— Спокойно, спокойно! — сказал капитан, подходя к стереотрубе.— Чего вскинулись? Не видели их под Одессой, что ли? Ну-ка покажи,— добавил он, отодвигая рукой Ольшанского.— Ага, вижу. Они самые. В открытую лезут, сволочи! Сейчас получат. Вызывайте по проводу пятого, доложите, что в квадрате семь замечены танки противника. Просим дать огня…

Ольшанский считал, что после их сообщения артиллеристы немедленно откроют огонь. Однако минута бежала за минутой, а все оставалось по-прежнему. Только более отчетливо доносился шум танковых моторов. Из-за холма показались и автомашины с пехотой. И вдруг где-то далеко в тылу гулко грохнул залп, воздух наполнился похожими на скрежет звуками от летевших тяжелых снарядов, и почти тотчас же в колонне врага взметнулись вверх огненные смерчи. Не успел еще рассеяться дым от первых разрывов, как новые снаряды накрыли колонну. В несколько минут она была разметана огнем.

— Ну, теперь жди самолетов,— сказал капитан, прикуривая от зажигалки.— Знаю я их повадки еще по Одессе.

И действительно, вскоре воздух наполнился гулом — вражеские бомбардировщики летели бомбить передовую линию обороны…

Ни Ольшанский, ни его товарищи по оружию, находившиеся в тот день на позициях у Дуванкоя, не знали, что именно в этом месте противник наносит главный удар по обороне, стремясь прорваться по Бельбекской долине в Севастополь.

На острие главного удара фашистских войск находилась мотобригада Циглера. Командующий 11-й армией вермахта генерал-полковник Манштейн приказал сформировать ее накануне наступления на Перекоп. Главной задачей бригады было, войдя в прорыв, достичь побережья в районе Евпатории и, не ввязываясь в бои, идти с максимальной скоростью к Севастополю. Одновременно подвижные части двух пехотных дивизий двигались к городу через Бахчисарай. Ударной группировке надлежало с ходу прорвать оборонительные рубежи и ворваться в Севастополь, в то время как остальные дивизии будут связывать боями Приморскую армию, не давая ей возможности помочь защитникам города.

Поначалу все шло в полном соответствии с планом. На третьи сутки после прорыва окончательно стало ясно, что Приморской армии, прижатой к предгорьям, понадобится по меньшей мере неделя, чтобы кружным путем выйти к Севастополю, а подвижные части гитлеровцев были уже под городом. Но 1 ноября у наступавших произошла заминка — их встретили батальоны, выдвинутые за оборонительные рубежи. Только на следующий день после тщательной разведки и подтягивания отставших сил немцы нанесли удар по передовому рубежу обороны, стараясь пробить бреши у поселка Аранчи и у Дуванкоя. И тут они в полной мере почувствовали силу огня флотских береговых батарей. Под их ударами танки раскалывались, как скорлупки. Узнали фашисты и что такое севастопольские моряки, поклявшиеся стоять насмерть, но не пропустить врага.

Взбешенное отпором немецкое командование бросило на оборонительные рубежи всю имеющуюся авиацию. Десять налетов произвели в этот день немецкие бомбардировщики. По позициям севастопольцев не переставая били орудия и минометы, атаки накатывались одна за другой. Казалось, огонь должен был сокрушить все и уничтожить всех, кто находился на рубежах обороны. Но это только казалось. И хотя в этот день на поле боя почти полностью полег батальон курсантов, хотя поредели ряды 8-й морской бригады и других подразделений, прорвать передовой оборонительный рубеж противнику не удалось.

С рассветом 3 ноября бой разгорелся снова и продолжался без перерыва несколько суток. Врагу удалось захватить несколько селений, но прорваться сквозь оборонительный рубеж он не смог. Утром 7 ноября морские пехотинцы провели стремительную контратаку и отбили у гитлеровцев несколько важных для обороны высот. В этот день у возвышенности Азис-Оба пятеро моряков-севастопольцев Николай Фильченков, Иван Красносельский, Даниил Одинцов, Юрий Паршин и Василий Цибулько, обвязавшись гранатами, бросились под вражеские танки, сорвав атаку немцев.

Произошло это недалеко от командного пункта батальона, где находился Ольшанский.

Из пятерых никто не колебался, никто не дрогнул. «Может, благодаря им и мы сегодня свой рубеж держим,— подумал Ольшанский,— ведь, прорвись тогда танки, вслед за ними прорвалась бы и пехота, и тогда невозможно было бы удержать линию обороны, пришлось бы батальону отходить. А может, и не пришлось бы? Может быть, и из наших ребят кто-то под эти танки бросился? А может, и я сам… Главное, чтобы не прошли. Главнее этого ничего сейчас нет!»

Близкий разрыв снаряда отвлек от раздумий. Потом разрывы загрохотали один за другим. Огневой налет. Значит, скоро опять полезут. Он взял со скамейки каску, надел на голову, не застегивая ремешка, и вышел из землянки в ход сообщения.

В окопе солдаты занимали ячейки и пулеметные гнезда вперемежку с матросами. Теперь, когда на линию обороны вышли части прорвавшейся в Севастополь Приморской армии, батальоны электромеханической школы были влиты в стрелковый полк. Солдаты Приморской армии уже понюхали пороху. Они стояли насмерть на одесских рубежах, храбро бились, отступая от Перекопа. У них есть чему поучиться. Краснофлотцы всегда слыли отчаянными ребятами, но эта отчаянность порою дорого обходилась. В боях на реке Альма многие пренебрегали маскировкой, там, где надо было ползти или двигаться перебежками, шли в полный рост.

Ольшанский шел по окопу и старался не «кланяться» пролетавшим над головой осколкам — когда бойцы видят, что офицер спокоен, и им спокойнее. Вчера убило командира взвода, и его заменил сержант. Человек обстрелянный, на передовой с 22 июня… Ольшанского встревожило, что возле пулеметного гнезда на левом фланге взвода вражеские мины ложатся особенно густо. По всему видно, что вчера во время атаки засекли эту огневую точку. Надо перетащить пулемет на запасную позицию. Но, когда он разыскал сержанта, оказалось, что тот уже распорядился переместить пулемет. Противник бил сейчас по пустому месту. Правильно соображает новый комвзвода!

Проверив огневые точки, он решил вернуться в блиндаж, но обстрел внезапно кончился. И тут же в воздухе разлился пронзительный переливчатый свист боцманской дудки. Из ходов сообщения побежали к пустовавшим ячейкам матросы и солдаты. Значит, опять атака.

Он тоже бросился к ближайшей ячейке, взглянул через бруствер. Так и есть — по склону бежали рассыпанные цепью серые фигурки. Следом — вторая цепь. Передние, добежав до расщелины, тянувшейся параллельно окопам, скатывались в нее. Все ясно, будут накапливаться для нового броска. До расщелины отсюда сто шестьдесят метров — это известно точно, здесь каждый шаг пристрелян. Надо немедленно накрыть их минами.

В этот момент кто-то тронул его за плечо. Оглянувшись, он увидел знакомого краснофлотца из электромеханической школы. Лицо встревожено:

— Товарищ младший лейтенант! Командир роты тяжело ранен. Его санитарки в тыл потащили…

Константин сцепил зубы. Надо же, в такой момент без командира. Но медлить нельзя. Напрягая голос, он крикнул, чтобы слышно было как можно дальше:

— Слушай мою команду! Огня не открывать, пока цепь не дойдет до заграждений. Пулеметным расчетам начинать первыми. Всем приготовить гранаты.

А потом, повернувшись к матросу, скороговоркой сказал:

— Быстро в блиндаж, передайте на минометную батарею: открыть огонь по лощине. Ориентир — сгоревший танк. Первые залпы по цели, остальные по площади перед окопами.

— Есть первые залпы в лощину, остальные по площади! — также скороговоркой отозвался матрос.

— Выполняйте!

Матрос заспешил к блиндажу, а Ольшанский снова выглянул из окопа. Не успеют, наверное, накрыть — первая цепь уже поднимается для броска. Ему хорошо было видно, как поднялся офицер и сразу, обгоняя его, высыпали на склон солдаты с выставленными перед собою автоматами. Они с ходу открыли огонь короткими очередями. Следом за ними стала выползать вторая цепь. И в этот момент ударили полковые минометы. Мины точно ложились в цель, и вторая шеренга атакующих распалась. Многие солдаты поползли по склону вниз. Но первая линия атакующих упрямо лезла вперед, достигнув уже проволочных заграждений.

— Огонь! — закричал что есть силы Ольшанский. 

Ударили пулеметы, и цепь, споткнувшись, залегла. В первый момент ему показалось, что все солдаты противника перебиты, но потом он заметил, как задвигались серые, распластанные на склоне фигуры, поползли вперед. Пулеметы продолжали бить, но теперь их; пули проносились над головами ползущих. Сейчас они снова поднимутся. Он машинально потянулся к кобуре, нащупал шершавую ручку пистолета.

Но с цепью что-то произошло. Она замерла на месте, а потом немцы попятились, поползли обратно вниз к лощине, а на них все летели и летели мины полковой батареи.

— Передать по цепи: прекратить огонь! — приказал Ольшанский.

Не успели замолкнуть пулеметы, как на позицию обрушился шквал вражеских снарядов — противник прикрывал отход своих солдат. Ольшанский распорядился, чтобы люди шли в укрытия, оставив только наблюдателей, и сам, пригнувшись, пошел в блиндаж.

Ему вдруг ужасно захотелось спать, глаза слипались, туманилось сознание. Последние сутки он, как и другие на позиции, спал только урывками, в редкие промежутки между вражескими атаками. Дни штурма точно слились в один непрекращающийся день боя. Противник бил по линии обороны из пушек и пулеметов, засыпал окопы минами и гранатами, бросал с ревущих самолетов сотни бомб, атаковал танками и бронемашинами, вводил в бой все новые пехотные части, а окутанные огнем и дымом рубежи оставались в руках севастопольцев. Каждый раз враг откатывался, оставляя груды трупов на почерневшей от гари земле.

Только за сегодняшний день на участке батальона отбито шесть атак. Может быть, хоть на этот раз враг даст передышку и удастся забыться сном на часок. Ольшанский присел на скамью, чувствуя, как наваливается блаженное беспамятство, но почти тотчас в уши ворвался пронзительный звук боцманской дудки, и он невероятным усилием воли стряхнул с себя сон.

Надо было отбивать седьмую за день атаку…

Вечером 11 ноября Ольшанский получил распоряжение явиться наутро в электромеханическую школу. Полковник Дацишин сообщил ему, что по приказу командования боевые корабли и многие тыловые учреждения переводятся на Кавказское побережье. Вместе со школой должен следовать на новое место и младший лейтенант Ольшанский.

— Но как же так? — ошеломленно спросил Константин.— Какая же мы тыловая служба? Ведь батальоны школы влиты в состав Приморской армии.

— Все ведущие специалисты, инструкторы, преподаватели отзываются. Флоту нужны обученные кадры. Это-то хоть понятно? Многие корабли сейчас оголены из-за ухода людей в морскую пехоту. Корабли нуждаются в турбинистах и электриках… Нам поручено готовить их. Распорядитесь о погрузке имущества класса турбинистов и личного состава. Список в канцелярии. Погрузка на крейсер «Красный Кавказ».

Где-то в глубине стального корпуса натужно гудели турбины, за бортом шуршала рассекаемая форштевнем вода. Крейсер шел сквозь ночь и туман, и все больше миль отделяло его от Севастополя.

Погрузка накануне прошла, несмотря на темноту, быстро. По всему чувствовалось, что для экипажа эта работа стала привычной. Последние несколько суток «Красный Кавказ» доставлял в морскую крепость подкрепления и вывозил оттуда раненых, женщин и детей. На этот раз он принял на борт личный состав электромеханической школы и ее имущество.

Вместе с краснофлотцами и командирами школы прошла на корабль и одетая в краснофлотскую форму Катя. В последние дни стало заметно холодать, и в ситцевом платьице приходилось туго. Когда ее переодели во все флотское, она стала походить на молоденького, довольно лихого матроса, и полковник Дацишин улыбаясь предложил ей оформляться на воинскую службу, на что она, пристукнув каблуками ботинок, сказала, что всегда готова.

Кубрики крейсера были забиты эвакуированными, потому личный состав школы разместили на верхней палубе среди ящиков с имуществом. Матросы корабля отдали тем, кто находился наверху, одеяла.

Несколько часов спустя после выхода крейсера в море Ольшанский разыскал среди штабелей ящиков никем не занятый уголок. Показав его жене, он сказал ободряюще:

— Вот нам и квартира.

Она грустно улыбнулась в ответ, взяла из его рук одеяло, постелила его прямо на палубе, и они сели, прислонясь к ящикам и прикрыв ноги вторым одеялом. Сидели молча, каждый думал о своем.

Константину припомнилась вдруг далекая пора юности, тихий провинциальный Курск, дома, утопающие в зелени палисадников,— город, где начинал он самостоятельную жизнь. Мать он потерял в детстве, и, хотя отец, работавший агрономом, жил безбедно, почему-то для маленького Кости в родном доме места не нашлось. Младший брат остался при отце и мачехе, а ему пришлось мыкаться по родственникам со стороны матери, жить в детдоме. Одно время, в дни школьных каникул, дружил с беспризорниками, хотел было примкнуть к их буйной ватаге, да вовремя остановился…

Позже снимал углы на частных квартирах, а когда поступил в ФЗУ, перебрался в общежитие.

К девятнадцати годам Костя уже с полным основанием считал себя кадровым рабочим — успел побыть и помощником машиниста на паровозе, и слесарем по ремонту автомашин, закончил редкие тогда курсы шоферов, стал водить грузовик. На работе его ценили. Именно в то время обнаружился у него прирожденный талант механика. Устройство новой машины или мотора он схватывал, что называется, на лету, умел быстро находить и устранять неисправности, и даже Опытные мастера, бывало, прислушивались к его мнению.

Он стал хорошо зарабатывать, купил себе модный шевиотовый костюм, хромовые сапоги, снял комнату неподалеку от работы.

А еще купил себе Костя вещь, о которой мечтал давно,— семиструнную гитару. Музыка была его страстью. Еще в детские годы научился играть на трубе, стал незаменимым горнистом на скромных школьных праздниках. По слуху начал играть на баяне, подбирал мелодии на стареньком, порядком расстроенном пианино. Во время учебы в ФЗУ записался в духовой оркестр при железнодорожном клубе, постиг нотную грамоту и через два года уже мог играть почти на всех инструментах. Дирижер оркестра, отставной военный музыкант, не раз говорил ему:

— Учиться тебе надо, Ольшанский. Есть у тебя божий дар. Обидно ведь, если пропадет…

Костя и впрямь подумывал, не податься ли ему в музыкальное училище, но потом оставил эту мысль. Однако, перебравшись жить в Курск, он не пропускал ни одного концерта. Как-то в клубе познакомился Костя с таким же, как и он, любителем музыки Дмитрием Поповым и подружился с ним. Его новый товарищ работал механиком в мастерской, и общность профессиональных интересов еще больше сблизила их. Они стали встречаться каждый день. Вместе ходили в кино, на танцплощадку или просто гуляли по тихим улицам города, а в выходные дни отправлялись купаться на Сейм.

Казалось бы, в жизни Кости все складывалось удачно, но почему-то временами накатывала на него волна печали. И случалось это с ним в те часы, когда оставался наедине с собой. В детдоме и ФЗУ шло стоянное общение со сверстниками, и днем и ночью они были вместе, а теперь, когда вечером он приходил к себе в комнату, его угнетала тишина. Как-то ночью, когда не спалось, он неожиданно поймал себя на мысли, что завидует ребятам, которые жили и росли в семьях, в окружении близких, родных людей.

Однажды в выходной день Дмитрий, зашедший за ним, чтобы отправиться вместе на Сейм, увидел на подоконнике листок бумаги со стихами, прочитал вслух:

Костя подскочил к товарищу, вырвал бумажку из рук. Щеки его пылали, и, казалось, он готов был ударить Дмитрия. Тот сначала опешил, но потом все понял.

— Твои стихи, что ли?

— Ну, мои…

Костя написал их накануне вечером в минуту нахлынувшей тоски и даже едва не всплакнул, перечитывая. Однако же наутро стихи показались самому чересчур слезливыми и было неловко оттого, что кто-то прочитал эти жалостные строки.

Дмитрий, как настоящий друг, почувствовал его состояние. Он долго молчал, давая Косте время остыть, а потом со свойственной юности прямотой сказал:

— Киснешь ты и дергаешься оттого, что один. И это, конечно, не дело… Давай-ка с тобой договоримся, что ты к нам переедешь. Обитаем мы, понятное дело, не в хоромах, но вместе и тебе и мне веселее будет.

Семья Поповых жила на улице Большевиков в маленькой квартире на первом этаже. Одну комнату занимал Дмитрий, другую — его сестра Тоня и мать Мария Дмитриевна — хлопотливая, вечно погруженная в многочисленные домашние дела женщина.

Мария Дмитриевна приняла молодого жильца радушно, не отличая его в своих заботах от других членов семьи. И главным было не то, что стирала и гладила его рубашки или кормила утром и вечером, а то, что проявила живое участие в его судьбе, заинтересованно расспрашивала о делах и планах, советовала, как поступать. Оторванный с детства от семьи, лишенный родительской ласки и внимания, Костя, как росток к свету, потянулся к этой женщине. И однажды, оставшись наедине с ней, он несмело спросил, можно ли ему называть ее мамой. Спросил и замер.

Мария Дмитриевна заглянула ему в глаза, улыбнулась:

— Что ж, Костенька, если тебе так хочется, называй. Таким сыном, как ты, любая мать может гордиться.

Костя стал полноправным членом дружной семьи Поповых. Ему очень понравилась сестра товарища Тоня — спокойная, рассудительная девушка, работавшая в учреждении машинисткой. Но когда он сказал об этом Дмитрию, тот загадочно усмехнулся, покачал головой.

— Ты не спеши, Костя. Вот скоро на каникулы Катя приедет, тогда поглядим, что ты скажешь…

Катя была младшей в семье, и Ольшанский удивился, когда узнал, что она с шестнадцати лет учительствует в селе. Занималась с ребятами в младших классах. Однако это действительно было так. Учителей в деревнях не хватало, а Катя все же окончила школу-десятилетку. В семейном альбоме он видел ее фотографию — ладная, красивая, с гордо откинутой головой.

Но, говоря о младшей сестре, Дмитрий имел в виду не только ее внешность. Когда Катя наконец приехала, Костя прежде всего ощутил ее редкое обаяние, способность располагать к себе людей своей заинтересованностью, сопричастностью ко всему тому, чем они ясили и что их волновало. В этом она была полностью похожа на мать. И уж одной только ее красоты и обаяния хватило бы на то, чтобы вскружить голову любому парню, а тут еще и ее редкий характер. Неудивительно, что в нее многие влюблялись.

Не избежал этой участи и Костя. Причем и не заметил, как это случилось. Просто в один миг вдруг ощутил, что жизнь стала совсем иной, потому что вошла в нее Катя, заполнила все его существо без остатка. Теперь он не способен был понять, как мог жить раньше без того, чтобы она постоянно не была рядом. То, что он полюбил ее, казалось ему самым естественным — как же могло быть иначе? — но вот то, что и в ней пробудилось к нему чувство, это ему представлялось непостижимой счастливой случайностью, редким благоволением судьбы. Он как бы видел себя со стороны: простой рабочий парень, внешне ничем не примечательный. За что, собственно, любить такого?

Все время каникул, пока Катя жила в Курске, они каждую свободную минуту старались быть вместе. В семье замечали это, но делали вид, будто ничего не происходит. Однако, когда Костя сказал Марии Дмитриевне, что они с Катей решили пожениться, она впервые встревожилась — слишком молодыми казались они ей оба для того, чтобы строить самостоятельную жизнь. Она ласково посоветовала ему не спешить и проверить свои чувства временем, но Костя лишь удивился такому совету — какая еще может быть проверка? Все и так ясно. Но мать все же убедила обоих подождать хотя бы годик.

Однажды Костю попросили заменить заболевшего шофера и отвезти группу женщин в пригородный совхоз. Он пригласил и Катю съездить вместе с ним. Дорога за городом оказалась очень разбитой, разбухшей от недавних дождей. Но Костя вел машину по ухабам и лужам так бережно, что сидевшие в кузове женщины посмеивались — словно молоко везет парень, боится расплескать. Возле речки дорога пошла под уклон к мосту, и они проехали уже половину спуска, когда Костя заметил вдруг, что вода подмыла берег и между землей и мостом образовалась щель, куда наверняка провалятся передние колеса. Он резко тормознул, но машина, почти не снижая скорости, пошла юзом по глине. Еще секунда — и грузовик перевернется…

Это была почти верная гибель. От водителя уже ничего не зависело. Или все же зависело? Мелькнувшая в глубине сознания мысль заставила его убрать с тормоза ногу. Что есть силы он надавил на газ — и грузовик рванулся вперед. Пронзительно закричали женщины в кузове, громыхнул под колесами бревенчатый настил, и они проскочили, перелетели щель! И уже когда машина миновала мост, он с шумом рухнул в реку.

Плакали в кузове перепуганные женщины, а Костя, взяв Катину руку, прижал ее к своим глазам. В этот миг он и сам еще не верил в то, что они спаслись. Принятое им решение оказалось единственно верным. Этот случай, едва не кончившийся трагически, еще больше сблизил их.

В конце августа Катя уехала в Хомутовку, село, где она работала. Оставшись один, Костя не находил себе места, не представлял себе, как он доживет до ее зимних каникул.

Еще дважды Катя приезжала на каникулы в Курск, а потом Ольшанский не выдержал, сам поехал в Хомутовку и уговорил ее перебраться насовсем в город, где она могла бы учиться в педагогическом институте. Приняли ее охотно, учитывая, что у девушки был уже трехлетний стаж работы в школе.

В год, когда Катя закончила первый курс института, а Костя — десятый класс вечерней школы, они поженились. И в этот же год его призвали на воинскую службу.

Получив на работе расчет, он пошел в магазин, купил жене меховую шубку и шапочку. В этой шубке и шапочке она и проводила его на вокзал, откуда отбывал на юг эшелон с призывниками.

Вскоре Катя перебралась к нему в Севастополь. Друзья Ольшанского, хорошо знавшие город, помогли им снять небольшую комнатку. В ней не раз проводили вечера Костины товарищи по службе. Случалось и так, что они получали увольнительную неожиданно, приходили без предупреждения, с шутками рассаживались кто куда мог. Ольшанский извиняющимся голосом говорил жене:

— Перекусить бы чего-нибудь!

Она кивала головой и бежала в ближайший магазинчик за рыбой. Зажаренная на подсолнечном масле, с золотистой хрустящей корочкой, была она необыкновенно вкусна, и ее быстро уничтожали без остатка. Иногда за столом появлялось разливное крымское вино, но чаще всего обходились без него — и так было весело. Потом новый товарищ Константина Иосиф Люлинский подходил к висящей на стене гитаре, снимал с гвоздя и с церемонным поклоном вручал Константину. Начиналась «музыкальная часть». Вначале пели песни, а потом в какой-то момент не выдерживал Леша Кулагин — шел в пляс. Он умудрялся плясать любимую «Цыганочку» так лихо, что все невольно аплодировали.

По воскресеньям, когда случалось увольнение, отправлялись на прогулку в горы — благо, до них рукой подать,— или купались в уединенной бухточке. Жилось весело, легко. И сама служба, ставшая за несколько лет привычной, была не в тягость.

Позже, когда родился Валерчик и из Курска приехала к ним Катина мама, собирались реже. Константин, которого Леша Кулагин, дразня, называл солидным папашей, отдавал сыну все свободное время — возился с ним, выносил на руках в маленький садик и кроме покупаемых игрушек мастерил свои собственные. Он и не подозревал прежде, сколько счастья может принести это маленькое существо. Разве можно забыть, как Валерчик весенним днем вдруг потянул ладошку к ветке цветущего абрикоса, пытаясь ухватить непослушными крохотными пальцами бело-розовые лепестки цветка? А как первый раз оторвал руку от опоры и вдруг, мелко переступая ногами, сам, без поддержки, сделал несколько шагов и, не удержавшись, упал, но не заплакал, а радостно хмыкнул, ошеломленный своим умением.

Ольшанскому часто говорили, что сын похож на него, и иногда он подолгу всматривался в его лицо, пытаясь отыскать сходство, но с трудом находил общее, разве только упрямый подбородок да широко расставленные глаза. В остальном ему казалось, что Валерчик похож на мать и, наверное, должен вырасти таким же красивым. А вот что касается характера, то, пожалуй, в этом товарищи были правы. Константин, не любивший в людях суетливости и слабоволия, с радостью убеждался, что мальчишка растет на редкость спокойным, почти не плачет, но всегда настойчиво добивается каждой своей маленькой, но важной для него цели.

Жена уверяла, что сын унаследовал и папину музыкальность, но в этом он видел женскую склонность к преувеличению. Хотя действительно малыш любил трогать пальцами гитарные струны, с удовольствием ударял по ним ладошкой. Но это все дети так…

Он очнулся от своих дум, услышав, как с мостика громко подали какую-то команду и в темноте по палубе прогрохотали каблуки. И снова все стихло, если не считать ровного гула машин внизу да шипения воды за бортом. Рядом, приткнувшись плечом, ровно дышала жена. Задремала.

Всю их налаженную жизнь разрушила война! Никогда не станцует больше голубоглазый красавец Леша Кулагин — вместе со всем экипажем погиб он, когда их торпедный катер подорвался на мине. Под Одессой сложил голову любимец школы командир роты Рудяк, неподалеку от Евпатории убиты отчаянные ребята и неразлучные друзья Тифанюк и Кузин… И словно вихрь унес куда-то маленького годовалого сына — никаких вестей с тех пор, как увезла его бабушка под Курск. А ведь война идет, и под бомбами гибнут не только взрослые…

Утром посвежело, налетевший северный ветер разогнал туман, из-за рваных облаков показалось солнце. С каждым часом ветер все больше набирал силу, и вскоре начался такой шторм, какого даже бывалые матросы не помнили. Тяжелые волны били в борт крейсера так, что порою крен становился опасным. Пришлось сменить курс, чтобы избежать сильной бортовой качки, грозившей разметать размещенный на палубе груз.

Когда наконец крейсер пришел на рейд одного из портов Кавказского побережья, все вздохнули с облегчением.

Здесь, в субтропиках, было непривычно тепло, сильно пригревало солнце. С моря открывался расположенный на склонах гор, утопающий в зелени город. Он немного напоминал довоенный Севастополь. Только кораблей на рейде поменьше. Кроме мелких шхун и катеров здесь находилось только госпитальное судно.

— Ну вот мы и прибыли,— сказал жене Константин,— теперь хоть отдохнешь немного от бомбежек…

Но в этот момент со стороны города донесся пронзительный вой сирен, над палубой прозвучал сигнал боевой тревоги, и Ольшанский увидел выскочившие из-за склона горы «юнкерсы».

Налет был внезапным, но комендоров крейсера, отбивавшихся от вражеских пикировщиков уже много раз, трудно было застать врасплох. Ударили спаренные зенитные установки, и сразу по курсу самолетов выросла стена разрывов. «Юнкерсы» отвернули, сбросили бомбы куда попало. Ни одна из них не задела боевого корабля, но на палубе госпитального судна один за другим прогремели взрывы. Окутанный дымом корабль стал крениться все больше и больше, лег на борт, на мгновение показал днище и быстро ушел под воду. На месте только что стоявшего судна плавали мелкие деревянные обломки, над поверхностью воды виднелись головы нескольких спасшихся человек. Матросы крейсера торопливо спустили на воду баркас.

Самолеты исчезли так же внезапно, как и появились. Яркое южное солнце вновь безмятежно грело утонувший в зелени город.

---

Командира 384-го Отдельного батальона морской пехоты капитана Котанова Ольшанский разыскал в маленьком каменном доме, прилепившемся к склону горы. Окруженный цветущими персиковыми деревьями, дом словно утопал в розовом облаке. Внутри после яркого полуденного солнца казалось темновато, но зато было прохладно.

Котанов сидел за дощатым некрашеным столом и занимался самым мирным делом — пил чай. Он встретил Ольшанского приветливо, усадил рядом с собой, пододвинул стакан.

— Наливай сам, по вкусу. Надеюсь, не возражаешь, если сразу перейдем на «ты».

— Не возражаю,— улыбнулся Константин.

— Ну вот и прекрасно,— обрадовался комбат.— Когда прибыл-то?

— Да вот только что с поезда. Как получил назначение, за полчаса собрался и покатил в Поти. Благо, что недалеко.

В дверь постучали, вошел вестовой, доложил, что прибыл вагон с боеприпасами. Котанов задумался на мгновение, потом четко — точно диктант диктовал — распорядился, кому и куда доставить ящики с патронами и гранатами. Велел повторить приказание и, убедившись в том, что все понято правильно, отпустил вестового.

Пока он говорил с матросом, Ольшанский наблюдал за своим новым командиром. Уже по выправке, по манере держать себя в нем чувствовался кадровый военный. Гимнастерка хотя и выгорела на солнце, но была чистой и отглаженной, на загоревшей до бронзовости шее подворотничок гимнастерки казался ослепительно белым.

— Ну, а теперь,— сказал комбат, когда вестовой ушел,— давай знакомиться ближе. Знаю, что ты успел под Севастополем повоевать.

— Совсем немного. В дни первого штурма под Дуванкоем.

— Вот оно что! Значит, ты второго ноября в бой вступил, когда бригада Циглера к городу рвалась.

— Точно.

— И я тоже в эти дни в первый раз в бой вступил. Тогда еще лейтенантом был, но уже батальоном командовал. Мы держали оборону в районе Качи, севернее села Маматай. Рядом стоял батальон из твоей электромеханической школы. Первый удар приняли четвертого ноября. Ох, и ломились, гады! Крепко нам досталось. Но ребята хоть и необстрелянные, а выстояли. К концу дня перед нашими позициями более четырехсот фашистских трупов валялось…

Он помолчал, помешал ложкой в кружке.

— Первый бой — он самый памятный. Куда потом ни кидала меня судьба, а ноябрьские дни сорок первого под Севастополем больше всего в память врезались. А ведь на Малой земле под Новороссийском, бывало, и похлеще доставалось. Плацдарм-то поначалу совсем маленьким был, насквозь простреливался…

— Так это, значит, вместе с Цезарем Куниковым?..

— Я у него в отряде начальником штаба был,— сказал Котанов.

Ольшанский с уважением поглядел на него. Вот откуда орден на груди комбата. Малая земля! О десантниках Цезаря Куникова и об их командире на флоте ходили легенды. Уже само название «куниковец» служило для моряков символом героизма.

— У нас в батальоне несколько человек с Малой земли. И в твоей роте есть. На них всегда смело опираться можешь.

Он стал рассказывать о людях, давая каждому короткую, но меткую характеристику, и слушая его, Ольшанский все больше убеждался в том, что комбат любит и ценит тех, с кем пришлось ему воевать прежде.

Расстались они уже под вечер. Вестовой повел Ольшанского показать ему выделенную комнату в одном из домов на окраине Поти. По дороге он вспоминал свой разговор с Котановым, радовался, что будет воевать под началом такого опытного командира.

Из истории 384-го Отдельного батальона морской пехоты:
«5 января 1943 года начальником штаба отряда, которым командовал майор Куников, назначен старший лейтенант Котанов. С первых дней формирования Котанов вместе с Куниковым усиленно стали готовить личный состав отряда к предстоящей десантной операции.
В ночь с 3 на 4 февраля отряд морских пехотинцев под командой майора Куникова высадился на берег, занятый противником в районе Станички — окраине Новороссийска. Куниковцы завоевали плацдарм для накапливания крупных сил, для дальнейших наступательных действий по освобождению города Новороссийска и всего Таманского полуострова.
В жестоком бою был ранен командир отряда майор Куников. Командование отрядом принял на себя тов. Котанов.
Моряки куниковцы под командованием тов. Котанова штурмовали школу в районе Станички, откуда противник обстреливал наши позиции. Под его командованием куниковцы отбивали яростные атаки врага в районе кладбища. В неравном бою отряд морских пехотинцев уничтожил свыше 2000 солдат и офицеров врага, захватил большие трофеи.
Ф.Е. Котанов перенял все боевые качества своего, командира, учился у него бить врага не числом, а умением».

Принимать роту Ольшанский должен был наутро, и в ожидании этого момента он долго не мог уснуть, ворочался на кровати в маленькой душной комнате, куда отвел его ординарец Котанова. Больше всего волновала мысль о том, как встретят его, офицера, еще не обладающего настоящим боевым опытом, десантники, побывавшие во многих боях, прошедшие суровую школу войны.

После того как они прибыли из Севастополя в Сухуми, он вместе с электромеханической школой переехал в Махарадзе. И все время писал рапорты с просьбой отправить его на фронт (* Сохранился текст одного из рапортов Ольшанского. Рапорт датирован 18 марта 1942 года:

«Прошу командование ходатайствовать об отправке меня в действующие части морской пехоты. Все мои знания и силы я отдам на общее дело и заверяю, что буду достойным сыном Родины и нашего народа»). Но боевым кораблям Черноморского флота нужны были специалисты взамен ушедших воевать на фронт. Командование флота требовало от электромеханической школы турбинистов, электриков, специалистов по дизелям. И командир учебной роты Ольшанский, ставший в сорок втором году лейтенантом, готовил специалистов для боевых кораблей. Он учил краснофлотцев не только разбираться в двигателях внутреннего сгорания, но и хорошо стрелять, маскироваться на местности, вести оборонительный и наступательный бои. Время было такое, что каждый матрос должен был, когда потребуется, стать сухопутным бойцом.

Два военных выпуска турбинистов проводил он на флотскую службу. Комиссии, принимавшие экзамены, были весьма довольны результатами обучения, в один голос отмечали умелую деятельность командира учебной роты. Только сам он был недоволен, мысль все время возвращалась к одному: надо вырваться на фронт. И он снова писал рапорты, просил, доказывал, но получал отказ.

Константин, настойчивый во всем, был последовательно настойчив и в своем стремлении уйти на фронт. Он упорно готовил себя к нему, хорошо уяснив, что враг не только жесток и бесчеловечен, но действительно силен и действительно умеет воевать. Закончив занятия в классе, Ольшанский шел в библиотеку, читал труды по тактике, строчка за строчкой внимательно изучал немецкие уставы и наставления.

В те дни он буквально набрасывался на каждого, кто приезжал с фронта, жадно расспрашивал о подробностях, интересовался тактическими приемами противника, его манерой ведения боя, выискивал наиболее характерное, типичное, и это, наряду с прочитанными книгами, подтверждало мысль о том, что в решениях, принимаемых офицерами вермахта в бою, много шаблонного, часто повторяемого, что они слишком педантично придерживаются буквы устава. Значит, надо выбивать врага из привычной колеи, навязывать ему свою тактику ведения боя.

Он дотошно изучал оружие, особенно немецкое, трофейное. Пистолет, винтовку, автомат, ручной и станковый пулеметы знал в совершенстве, разбирал и собирал их в считанные минуты, знал, какие неполадки бывают и как быстрее их можно устранить. Владел стрелковым оружием, как отечественным, так и немецким, стрелял хладнокровно, точно и быстро.

Новые офицеры, не знавшие Ольшанского до войны, считали его человеком замкнутым и суровым. Только один человек в эти дни иногда видел его улыбку — его жена.

Сколько раз бывало — придет домой мрачный, угрюмый, а увидит Катю и заставит себя улыбнуться. Растормошит, развеселит ее. Она часто плакала, беспокоясь о сыне, о маме, от которых по-прежнему не было никаких вестей. Он утешал жену как мог, просил быть мужественной, убеждал, что Валерчик непременно отыщется, надо лишь подождать немного. Иногда брал со стены гитару, тихо наигрывал ее любимые песни. И она успокаивалась, улыбалась в ответ. Чувствуя, как тяжело ее горе, он стремился переложить его на свои плечи. И это часто удавалось ему.

В марте сорок третьего, когда Советская Армия освободила места, где, по его расчетам, мог находиться Валерчик с бабушкой, он стал посылать запросы. Солнечным весенним днем получил наконец ответ, которого так долго ждал. Но страшным оказалось письмо. Председатель местного Совета из города Россошь сообщал, что Мария Дмитриевна Попова, ее сын Дмитрий и ее дочь Антонина погибли во время бомбежки. Оставшегося в живых двухлетнего Валерчика подобрали местные жители, позже оккупанты забрали его в детский дом и вместе с другими ребятишками перевезли в Старый Оскол. Часть детей при наступлении Советской Армии была вывезена в Германию, а оставшихся после освобождения города подлечили и развезли по различным детским домам страны. В какой группе мог оказаться Валерчик, председатель Россошанского Совета не знал.

В тот вечер Ольшанский пришел домой позже, чем всегда, когда Катя уже спала. Он боялся, что по его лицу она обо всем догадается. Но и наутро он скрыл от нее страшное известие, так и не рассказал, что погибли ее мать, сестра и брат…

С письмом он пошел на прием к генералу, командующему соединением, рассказал ему обо всем. И генерал понял его. Ольшанский был направлен в новый, формирующийся 384-й Отдельный батальон морской пехоты командиром роты стрелков-автоматчиков.

Свою роту он увидел майским солнечным днем выстроенной на зеленом футбольном поле потииского стадиона. Морские пехотинцы стояли повзводно, все в новеньких армейских гимнастерках, и у каждого верхняя пуговица расстегнута и виднеется сине-белый треугольничек тельняшки, а на рукаве пониже плеча нашит золотистый якорек. Морская пехота!

Строй держали четко, руки крепко сжимали автоматы. В выправке, в самом облике проглядывался трудноопределимый, но всегда заметный глазу морской шик. Именно такой представлял себе роту Ольшанский, когда готовился к встрече с нею. Удивило другое. Вчера, после разговора с Котановым, он почему-то настроился на встречу с ветеранами, этакими морскими волками, а перед ним стояли молодые ребята лет по двадцати, и лишь несколько человек были ему, двадцативосьмилетнему лейтенанту, ровесниками. Оглядев строй, он поздоровался с бойцами. Ответили ему дружно, молодцевато, громко. И совсем не беда, что привычное ухо уловило некоторый разнобой. Открытые дружелюбные взгляды людей вдруг пробудили в нем уверенность, что с этими бойцами он выполнит любое задание.

— Товарищи! — сказал он, скрывая подступившее волнение.— Для знакомства скажу несколько слов о себе. Зовут меня Константин Федорович Ольшанский. На флоте служу шестой год. Начинал рядовым краснофлотцем. Теперь вот лейтенант. Был преподавателем в электромеханической школе, командовал учебной ротой. Воевал в Севастополе, но недолго. Знаю, что многие из вас имеют боевой опыт побогаче. И этот опыт пригодится и всей роте и мне, как командиру. Однако хочу предупредить сразу: во многом всем нам придется переучиваться. Батальон наш создан специально для наступательных операций, для маневренной борьбы, для внезапных ударов по врагу. Тут и тактика иная, чем в оборонительных боях. Поэтому и учиться будем по-серьезному. Основная цель учебы, по-моему, всем ясна: чтобы всегда и везде бить врага. Так, товарищи?

Автоматчики заулыбались, из рядов послышались голоса:

— Так точно, товарищ лейтенант!

— Доведем их до полного капута!

Глядя на оживившиеся лица бойцов, Ольшанский тоже улыбнулся, поднял руку:

— Ясно, товарищи. Взаимопонимание налицо. А теперь, как приказал командир батальона, будет проверка вещевых мешков. Каждый из вас в курсе дела: ничего лишнего, кроме вещей, оговоренных списком, в них не должно быть.

По тому, как сразу погасли улыбки на многих лицах, Ольшанский понял, что ждет его какая-то неожиданность, и внутренне насторожился. Осмотр помкомвзводы проводили тут же, на поле стадиона. Автоматчики разложили на траве комплекты боеприпасов, пакеты «НЗ» с продовольствием, личные вещи. Почувствовав, что в ближайшем к нему взводе произошла какая-то заминка, Ольшанский подошел поближе и увидел в руках помкомвзвода матросскую бескозырку с надписью на ленточке: «Безупречный». Рядом со старшиной стоял ее хозяин — высокий, плечистый автоматчик, и его лицо словно окаменело. Командир роты взял бескозырку, вгляделся в надпись. Бойцы кругом притихли.

Не было на флоте человека, который не знал бы трагической судьбы эсминца «Безупречный», потопленного немецкими пикировщиками на переходе из Новороссийска в Севастополь. Спасшихся можно было пересчитать по пальцам… И эта помятая, видавшая виды бескозырка была в глазах матросов священной реликвией.

Ольшанский оглядел разложенные на земле вещи бойцов и увидел среди них еще несколько бескозырок, которые матросы хранили как память об оставленных кораблях. Он бережно передал владельцу матросскую святыню и сказал старшине негромко, но так, чтоб слышали все:

— Бескозырки оставить…

Весной 1943 года южное побережье Азовского моря, за исключением Таманского полуострова, было очищено от неприятеля. Но на северном берегу еще гремели бои. Немецкие войска, создав сильную оборонительную систему по реке Миус, сдерживали натиск Советской Армии. Правый фланг противника, упиравшийся в море, а также портовые города на северном побережье охранялись военными кораблями. Немецкое командование было полиостью уверено в том, что со стороны моря русские не могут угрожать.

Однако у советских моряков было на этот счет свое мнение. В апреле в освобожденный Ейск на железнодорожных платформах начали прибывать бронекатера, морские охотники, мотоботы. В порту кипела работа по восстановлению причалов, в сторону моря вытянулись стволы орудий береговых батарей, на полевых аэродромах появились эскадрильи морской авиации.

Вскоре немецкая разведка доложила, что на южном побережье сформировалась и начала активные действия Азовская военная флотилия. Немецкие сводки запестрели сообщениями о потерях в море. Советские самолеты атаковали немецкие корабли с воздуха, морские охотники и катера топили их артиллерийским огнем и залпами реактивных минометов. Попавший под залп «морских катюш» вражеский корабль мгновенно превращался в пылающий факел.

В середине мая в Ейск прибыл 384-й Отдельный батальон морской пехоты в составе трех стрелковых, пулеметной и минометной рот, роты противотанковых ружей, двух артиллерийских батарей и нескольких спецвзводов. Батальон стал готовиться к десантным операциям.

Командир Азовской флотилии контр-адмирал С.Г. Горшков, объясняя командирам цель предстоящих операций, подчеркнул, что основная задача — ослабление морского фланга противника, нанесение ударов по его тылам. Необходимо вызвать панику и дезорганизовать боевые порядки врага, создать условия для окружения и уничтожения его войск.

Большая часть этих задач ложилась на плечи 384-го ОБМП.

Шедшие вдоль кромки берега катера по команде одновременно развернулись и устремились к отмели. Матросы выбежали из кубриков и легли на палубах. Резко сбавив ход, катера почти вплотную подошли к отмели.

Высадка!

Десантники прыгали в воду, держа над головой автоматы, противотанковые ружья, ручные пулеметы. Быстрей на берег! Заговорили пулеметы, раздался треск автоматных очередей. Матросы бежали к проволочному заграждению. Метрах в пятнадцати от колючек они залегли. Вперед полетели гранаты, взрывы выбивали из земли колья с натянутой на них колючей проволокой. А властный командирский голос уже летел над цепью:

— Вперед!

И, поднятые командой с земли, бросились навстречу высотке матросы, расчищая себе путь плотным автоматным огнем. Уже достигнут склон, и тут, описав пологую дугу, пролетела над цепью зеленая ракета, рассыпалась огненными каплями на каменистой земле. И снова уверенный командирский голос:

— Отбой!

Ольшанский глянул на секундомер, засек время.

— Ну что ж, товарищи краснофлотцы, на этот раз уже получше. А проволоку порвали просто хорошо. И все-таки бросок должен быть еще стремительнее. И потом левый фланг опять отстал. В чем дело, товарищ Очеленко, может быть, люди ноги натерли? Нет? Тогда непонятно… Ребята молодые, здоровые, а отстаете. Повторим еще раз. Первому отделению восстановить проволочные заграждения, остальным отрабатывать посадку на катера.

— В четвертый раз? — спросил поднявшийся с земли плечистый матрос, державший на весу ручной пулемет.

— Да, в четвертый, товарищ Титаренко. Понадобится — так будем отрабатывать бросок и в пятый и в десятый раз. Знаю, что в ботинках вода и обмундирование мокрое. Но вы ж не просто пехота, а морская! Когда на фрицев из воды полезете, так им и небо с овчинку со страха покажется. Они опомниться не успеют, а вы уже у них в окопах. Для того и тренируемся. Понятно, товарищ Титаренко?

— Понятно, товарищ командир.

…Вечером Ольшанский доложил командиру батальона Котанову о полной готовности роты к десантным операциям. Закончились длившиеся несколько недель тренировки — посадка на корабли, высадка по трапам и в воду, проведены тактические учения, включающие в себя бой за кромку берега и населенный пункт, проведена огневая и саперная подготовки. Большинство учебных высадок производилось ночью, несколько раз высаживались в штормовую погоду.

— Видел, видел, как действуют ребята. Рад сообщить, что твоя рота автоматчиков, батарея Вязьметинова и минометная рота Самарина признаны лучшими подразделениями батальона. Учеба закончилась, скоро в дело.

— Когда же? — спросил Ольшанский.

— Сегодня вечером узнаешь. А сейчас ты меня порадовал и я не хочу остаться в долгу. Наконец у тебя будет замполит — отличный парень. По фамилии Богдан.

— Юрка!!!

— Да, Юрий. Ты его знаешь?

— Это ж мой закадычный дружок. Мы с ним службу начинали.

— Ну дела!

— Где он?

— Не знаю. Наверное, в порт пошел…

В порту у временных деревянных пирсов стояли сторожевики, тральщики, бронекатера с танковыми орудийными башнями, катера с «катюшами» на палубах. Неподалеку от причалов смотрели в небо тонкие стволы пушек — это зенитный дивизион охранял Ейск от нападений с воздуха. Со стороны моря шли к берегу два «морских охотника». На фоне заходящего солнца их силуэты казались совсем черными. В последние недели корабли Азовской флотилии подолгу не задерживались у пирсов, все чаще ходили к северному, еще занятому врагом берегу, обстреливали укрепления, нападали на немецкие сторожевики и самоходные баржи.

С моря вдруг повеял ветерок, расправляя складки кормовых флагов, освежил лицо, донес терпкий запах выброшенных на берег водорослей.

Ольшанский обошел все причалы, но Юрия нигде не было.

Воздух густел. Багровый, потерявший сияние диск солнца уже коснулся линии горизонта, и от него, как река расплавленного металла, протянулась по поверхности моря извилистая, зыбкая огненная дорожка. Все гуще наливались синевой облака.

Ольшанский пошел в расположение батальона, но на первой же улочке его окликнули. Он повернулся и, несмотря на сгустившиеся сумерки, узнал Юрия Богдана.

…Друзья шли вдоль берега, вспоминая ребят из электромеханической школы, воскресные вечера в комнатке у Ольшанских, довоенный Севастополь… Что осталось теперь от любимого города? Больше года он в руках у врага… Но теперь, они верили, уже недолго хозяйничать в нем фашистам. Совсем недавно отгремели бои на Курской дуге, вражеские армии отступали к Днепру. По всему видно, что скоро придет в движение и Южный фронт, начнется наступление наших войск вдоль северного берега Азовского моря.

— Я ведь на Азовском побережье каждую тропинку помню, каждую балочку,— сказал Богдан,— пацанами все тут излазили. От реки Миус, где фронт сейчас проходит, до нашего поселка не больше полсотни километров. Значит, дома скоро буду. Жду я этого, а сам боюсь. Вон что гады в Ейске сотворили…

(Летом сорок второго года во время наступления немецких войск из города не успели эвакуировать детский дом. Оккупанты превратили его в концлагерь для ребятишек. А когда к Ейску стали подходить части Советской Армии, решили всех детдомовцев уничтожить. Ребят травили газом в машинах-душегубках, трупы вывозили за город. Некоторые дети пытались убежать из детдома, но полевые жандармы и полицаи вылавливали их на улицах, вталкивали в машины.)

Сзади послышались торопливые шаги — их кто-то догонял. Вынырнувший из темноты матрос сказал Ольшанскому, что его вызывают в штаб батальона.

Несмотря на поздний час, в помещении кроме комбата Котанова и начальника штаба инженер-капитана Самарина находились командиры рот. Вскоре подошел и заместитель командира батальона по политической части майор Аряшев. Комбат рассказал, что на приазовском участке фронта за минувшие двое суток произошел перелом. На Миусском рубеже 5-я ударная армия прорвала оборону противника, в прорыв введены подвижные части, обходящие Таганрог с севера. На Азовскую военную флотилию возложена задача блокировать Таганрогский и Мариупольский порты, перерезать морские пути отхода.

— Есть работа и для нас,— добавил Котанов.— Батальону приказано высадить десант в тылу противника. Разработка операции по высадке поручается лейтенанту Ольшанскому.

Константин почувствовал, как учащенно забилось сердце,— наконец-то первое серьезное боевое задание! Он договорился с Котановым, что останется работать в помещении штаба. Хотя комбат и уверял, что время терпит и утро вечера мудренее, Ольшанский все же решил засесть за разработку операции немедля.

Оставшись один, он внимательно перечитал донесения разведчиков, потом разложил карты. На морской, испещренной цифрами глубин, овалами отмелей, пунктирами фарватеров, штриховкой минных заграждений, он задержался недолго, решив, что все вопросы, связанные с переброской десанта из Ейска на занятое врагом побережье, он обсудит специально с моряками. Зато армейская полевая двухкилометровка надолго приковала его внимание. Сверяясь с донесениями разведчиков и набросанными ими схемами, он нанес на карту обнаруженные огневые точки, наблюдательные пункты, минные поля. Вырисовывалась любопытная картина — у немцев оставалось почти неприкрытым как раз то место близ села Безымяновки, куда вполне можно было высадить десант.

Внимательно изучил он и чертеж села Безымяновки, сделанный краснофлотцем Чеботаревым, который был родом из рыбацкого поселка, расположенного поблизости, и знал село как свои пять пальцев. Конфигурация села, вытянувшегося вдоль приморской дороги, подсказывала план атаки: одновременный удар с западной и восточной части, так, чтобы отрезать противнику возможные пути бегства.

Ольшанскому ясно было, что, едва разгорится бой, немцы поднимут по тревоге части, расположенные поблизости. И, видимо, быстрее всего подкрепление придет со стороны Буденновки — крупного села, где располагались на ночлег идущие к фронту батальоны. Оттуда до Безымяновки — километров двадцать, но, разумеется, противник вышлет подмогу на грузовиках. А возможно, и на танках. Значит, в десанте должны быть противотанковые ружья, и их расчеты надо будет выдвинуть на такую позицию, чтобы они могли открыть огонь по двигающейся колонне до того, как машины остановятся для рассредоточения пехотных подразделений.

Думал Ольшанский и о том, что в ночном бою почти невозможно вести прицельный огонь. К тому же автоматы, которыми вооружены десантники,— оружие ближнего боя. Когда противник сосредоточится для атаки, но еще не войдет в зону автоматного огня, его можно будет обстрелять минометами. В открытой местности, лишенные укрытий, солдаты и офицеры врага станут отличной мишенью для минометчиков…

Ольшанский делал в блокноте пометки, наносил на карту условные значки. Время летело быстро, и он даже не заметил, как наступило утро. Пришедший в штаб Котанов внимательно выслушал его предложения, одобрительно сказал:

— По-моему, толково. Сегодня доложим наш план командующему. А пока пойди сосни хоть немного, а то ведь не выдержишь!

Командующий флотилией контр-адмирал Горшков план одобрил. Он проинструктировал командиров, рассказал, что для прикрытия десанта с моря выделяется группа кораблей, которая заблокирует вражеские катера и самоходные баржи противника в Мариупольском порту. Десант выйдет из Ейска 29 августа в 20 часов 00 минут. Темнота прикроет корабли от авиаразведки противника.

Кромка берега только угадывалась в кромешной темноте. Катера, идущие в кильватер, вдруг развернулись и устремились к отмели. Ольшанский поймал себя на мысли, что точно так же приходилось много раз действовать на учениях. Только сейчас уже не учения — здесь на побережье враг и, может быть, уже успел заметить их, притаился, ждет, чтобы подошли ближе. Он взглянул на светящийся циферблат часов. 23 часа 42 минуты. Молодцы моряки — пришли на место точно в обозначенный срок.

Мимо него матросы поволокли деревянный трап. Правильно — пока есть возможность, незачем десантникам мокнуть в воде. Высадка по трапам займет чуть больше времени, но зато и люди и оружие будут сухими. Система отработана заранее — двое катерников спрыгивают в воду, подтаскивают конец трапа поближе к берегу, а потом, чтобы не провисал, подставляют под него свои плечи. Вот уже по деревянному настилу побежали один за другим десантники, спрыгивали на мелководье, где вода уже не заливала сапог, рассредоточивались по берегу и сразу же залегали. А противник молчит.

Сзади подошел Котанов, тихо спросил:

— Как думаешь, не заметили?

— Похоже, что обошлось…

— Ну тогда надо двигаться. Также без шума. Саперы только что доложили, что мин не обнаружено. Разведка ушла вперед.

Поднятые командой десантники двинулись цепью в глубь берега, постепенно их смутные силуэты растаяли, слились с ночной мглой. Пока операция начиналась удачно. Если и дальше все будет идти по плану, то через несколько часов, на рассвете, десант соединится с обошедшими Таганрог кавалеристами.

Вскоре после полуночи десантники вышли с двух сторон к восточной и западной окраинам Безымяновки. Матрос Чеботарев доложил Котанову, что в селе расположилась на ночлег какая-то часть. Судя по количеству автомашин, не меньше батальона. В сараях, по-видимому, склады боеприпасов — там на каждом шагу часовые, местные жители выгнаны из домов, ночуют на огородах да в баньках.

Грохнул винтовочный выстрел, потом другой, и следом ударили пулеметные очереди. Через несколько минут на улицах села уже кипел жаркий бой. Десантники швыряли гранаты в окна домов, в кузова стоявших на улице грузовиков, били в упор по выбегавшим из дверей, прыгавшим из окон гитлеровцам. Бой, начавшийся в полном мраке, заканчивался в свете горевших автомашин. Отстреливавшихся из нескольких домов гитлеровцев добили гранатами.

И снова наступила тишина, только слышно было, как, потрескивая, горят деревянные борта грузовиков. Матросы стаскивали на площадь, складывали в кучу трофейное оружие. Саперы действовали на складах — закладывали взрывчатку под ящики с боеприпасами. Котанов приказал выдвинуть прикрытие в сторону села Буденновка, и вскоре вдоль дороги расчеты противотанковых ружей и пулеметчики оборудовали огневые точки. На восточной окраине села заняла позицию минометная батарея лейтенанта Сахно.

Незадолго до рассвета со стороны Буденновки загрохотали выстрелы, послышались разрывы снарядов — противник, сбив боевое охранение, стал наступать на Безымяновку, выдвинув вперед танки. Несколько мощных взрывов послышались и со стороны берега — вражеские батареи, видимо, нащупали катера. А подмога с севера так и не подходила, значит, кавалеристы не сумели пробиться.

Бой разгорался, но становилось ясным, что долго удержаться не удастся — против десантного отряда со стороны Буденновки разворачивался по крайней мере полк, и вражеские автоматчики начали обходить с северной стороны занятое десантниками село.

Командир батальона стал уже беспокоиться, но как раз в это время подбежал связной с катера, передал, что из штаба флотилии принята радиограмма: «Погрузиться на плавсредства и вернуться в Ейск».

Котанов приказал отходить к берегу. Посадка на катера прошла относительно спокойно, но вслед за моряками потянулись к кораблям и жители Безымяновки. Люди со слезами на глазах умоляли взять их с собой, не оставлять под немцем. Матросы молчали, хмурились — рады бы помочь, да разве можно забрать всех? И все же пятнадцать человек самых настойчивых, вошедших по грудь в воду, молча протягивавших руки, командир десанта разрешил взять с собой.

Едва отошли от берега, как налетели немецкие самолеты. Но, встретив плотный огонь спаренных пулеметов, они не решились атаковать. Остальной путь до Ейска прошел без происшествий.

На берегу Котанов приказал командирам боевых групп построить участников десанта и пересчитать людей. Приняв рапорты, командир батальона был изрядно удивлен. В десант уходило сто пятьдесят человек, двоих потеряли в бою. Откуда же получается цифра «176»?

Пересчитали снова — и опять тот же результат. Наконец кто-то из командиров смущенно сказал:

— Товарищ капитан, есть краснофлотцы, которые добровольно пошли в операцию. Сверх отобранных…

— Это называется не добровольно, а самовольно! — стараясь быть строгим, проговорил Котанов.— Чтоб больше такого не было!

Но настоящей строгости в его голосе не чувствовалось. Не мог он сердиться после первой, но столь удачной операции. А результаты ее действительно впечатляли. Когда начальник штаба десанта Ольшанский окончательно подвел итоги, то даже не поверилось поначалу, что за одну ночь смогли нанести противнику такой урон.

Шутка ли сказать — одних только автомашин с грузом уничтожено до двухсот. Целая автоколонна! Сожжены и взорваны три склада и мощная радиостанция, подбиты три танка. Враг потерял более двухсот солдат и офицеров.

В тот же день не скрывавший своей радости Koтанов зачитал перед строем батальона радиограмму присланную из штаба фронта командующему Азовской военной флотилией:

«Результат действия вашего десанта отличный. Поведение личного состава образцовое. Личному составу, участвующему в операции, объявить благодарность от Военного Совета фронта. Отличившихся по телеграфу представить к наградам.
Командующий Северо-Кавказским фронтом генерал армии Петров».

Не прошло и нескольких дней, как герои десанта получили боевые награды. Командующий Азовской военной флотилией контр-адмирал С.Г. Горшков вручил Котанову орден Красного Знамени. Вместе с ним свою первую награду получил и начальник штаба десанта лейтенант Ольшанский — орден Красной Звезды.

В последующие дни в батальоне только и разговору было, что о десанте. Вспоминали, кто как вел себя в бою, кто отличился. Хвалили Чеботарева, который так здорово провел разведку. Рассказывали, как группа главстаршины Сафонова первой встретила идущие от Буденновки машины и многие побила. Немало похвал досталось и минометчикам лейтенанта Сахно, которые надежно прикрывали десант огнем. Но особенно много говорили о двух комсомольцах — Алексее Нейшлотове и Олеге Засухине, вдвоем прикрывавших отход десанта на катера. Даже скупой на похвалы Котанов написал в дневнике боевых действий об этих ребятах: «Они дрались как львы».

От души порадовались моряки и за краснофлотцев Ивана Дементьева и Андрея Стрюкова, ушедших в десант «сверх списка». В Безымяновке они ворвались в штаб немецкой части, перестреляли из автоматов охрану и захватили металлический сейф, набитый важными оперативными документами.

За живым интересом морских пехотинцев к недавно происшедшим событиям угадывалась радость от того, что первую разведывательно-диверсионную операцию батальон провел, что называется, без сучка и задоринки. В историю Азовской военной флотилии она вошла под названием Таганрогской. Анализируя ее итоги, адмирал Горшков впоследствии писал: «Разбирая Таганрогскую десантную операцию, необходимо отметить, что успех ее обусловила хорошо организованная предварительная разведка района высадки».

Бойцы и командиры батальона хорошо понимали, что не за горами новые десантные операции. Каждый день шли усиленные тренировки, и Ольшанский видел, что его автоматчики занимаются веселее и охотнее, чем прежде. После удачного начала по-другому стал восприниматься и висевший в столовой плакат с известным изречением Суворова: «Тяжело в учении, легко в бою». Снова и снова отрабатывали посадку и высадку, броски на берег, преодоление укрепленных полос. Часто тренировки шли в темноте. Ночь — надежная союзница десантников, и под ее покровом они должны были чувствовать себя уверенно, гораздо увереннее, чем враг.

Много времени Ольшанский отводил стрельбе. Стреляли лежа, стоя, с ходу, на бегу, учились владеть всеми видами стрелкового оружия. Во время тренировок Ольшанский поразил бойцов своей роты умением одинаково хорошо поражать цель из пистолета и винтовки, из автомата и пулемета, способностью разобрать и собрать любой вид оружия даже в кромешной темноте. Ему стали подражать, и подчас можно было видеть, как молодой десантник, завязав глаза, на ощупь собирает свой автомат.

Незаменимым помощником в учебной и воспитательной работе с личным составом роты был старый друг Юрий Богдан. Физически крепкий, ловкий и выносливый, он заражал бойцов своей энергией и удивлял неутомимостью. Во время отработки приемов рукопашного боя ему не было равного в роте. Порою в пылу спортивного азарта он так бросал «противника» через себя, что тот долго потирал ушибленные места. В глазах молодых бойцов он был идеалом десантника, и многие мечтали стать такими же сильными, как он.

И после тренировок он всегда был окружен бойцами: помогал выпускать «боевые листки», проводил политинформации, выступал на комсомольских собраниях. Хорошо зная историю флота, он рассказывал молодежи о героях Чесмы и Синопа, о подвигах защитников Севастополя во время Крымской войны, о моряках легендарного «Варяга», о «Потемкине» и «Очакове», об участии матросов в революционных сражениях.

Особенно возрос авторитет парторга после десантной операции в Безымяновку, где Богдан командовал взводом. В отчете об операции, составленном в штабе, о нем говорилось:

«В бою за Безымяновку отличился главный старшина Юрий Богдан. Он первый во главе взвода обошел село и оседлал дорогу. Лично уничтожил 17 немцев и одну автомашину».

Ольшанский радовался тому, что его друг стал любимцем роты.

Теплым сентябрьским вечером Ольшанского вызвали в штаб батальона, а когда он вернулся, то прежде всего разыскал Богдана.

— Ну, Юра, пришел наш час!

— Опять в десант? — оживился Богдан.

— Точно. И на этот раз задача посерьезнее, чем под Безымяновкой. Батальон должен дезорганизовать коммуникации противника, отрезать ему пути отхода от Мариуполя. Пойдем двумя группами. Первую — в район села Ялта — поручено вести мне. Вторую — в район села Мелекино — два часа спустя поведет Котанов. Высадка послезавтра.

Ночное море штормило. Идущие друг за другом два «морских охотника» с трудом взбирались на гребни волн, проваливались в водяные ямы и снова упрямо лезли вверх, натужно ревя двигателями.

Ольшанский стоял на ходовом мостике, широко расставив ноги, крепко держась за поручень. Он видел, как хмурится командир отряда кораблей капитан второго ранга Кириллов. И было от чего — у катеров, перегруженных десантниками, понизилась остойчивость, и при ударах волн они чуть ли не черпали бортом воду; кроме того, при большой волне корабли все время сбивались с курса и в любой момент могли потерять друг друга из виду. Да и сама высадка в такой шторм становилась очень опасной. Правда, в непогодь легче подойти к берегу незамеченным, но на мелководье набегавшие с моря волны вспухали кипящими бурунами, и корабли становились неуправляемыми. Сильный накат запросто мог выбросить их на отмель.

Приближалось расчетное время высадки.

— Ну что будем делать, командир? — спросил Кириллов Ольшанского.

Константин ответил не сразу. Никто, конечно, не упрекнет его на базе, если он решит вернуться. Но десант будет сорван, приказ не выполнен. А сколько еще продлится шторм, никому не ведомо.

— Ты в своих людей веришь?

Кириллов кивнул.

— И я в своих десантников тоже. Будем высаживаться! — сказал Ольшанский.

Кириллов повернулся к рулевому, чтобы отдать приказ, взять курс на берег, но тут раздался приглушенный голос сигнальщика:

— Товарищ командир! Слева по курсу корабли противника.

Прошло несколько секунд, прежде чем они различили во мгле силуэты кораблей. По контурам определили: почти параллельным курсом идут три самоходные баржи и три катера.

По команде «право руля!» оба корабля резко отвернули, сделали дугу в несколько миль и вновь легли на курс к Белосарайской косе. В 3 часа 15 минут «морские охотники» подошли к берегу, на который с гулом обрушивались набегавшие волны. Машины дали задний ход, но корабли с трудом удерживались на месте. О том, чтобы спустить трапы, нечего было и думать.

По команде Ольшанского десантники прыгали с бортов в прогалы между волнами, выбирались на отмель, привычно залегали недалеко от уреза воды. Выбравшись вместе со всеми на берег, Ольшанский распорядился, чтобы саперы проверили, нет ли мин.

Но едва саперы поползли вперед, как из ночной глубины с тяжелым грохотом ударили крупнокалиберные пулеметы и совсем неподалеку ухнуло орудие. Константин похолодел — случилось самое худшее из всего, что могло быть: они нарвались на укрепленную позицию, и противник обнаружил их… Светящиеся трассы пуль полосовали темноту над головами десантников. Отойдя от берега, «морские охотники» открыли ответный огонь, прикрывая десант. К Ольшанскому подполз Богдан, шепотом спросил:

— Как тебе нравится этот фейерверк, командир? По направлениям пулеметных трасс Ольшанский вдруг понял, что противник ведет бой лишь с катерами. Неужели сам десант не замечен? А что, вполне может быть. Прожектора здесь нет, а в темноте с берега могли разглядеть лишь силуэты раскачивающихся на волне кораблей. Людей, прыгающих с бортов, могли и не увидеть. Но если это так, тогда остался шанс на внезапность. А внезапность в ночном бою может решить все.

Из темноты появился — Ольшанский узнал — Виктор Титаренко.

— Товарищ командир! — зашептал матрос.—-Проходы в минном поле проделаны, саперы обозначили их белыми лоскутами. Я с другими разведчиками продвинулся за минное поле. Там у них врытый в землю танк. По фронту четыре пулеметных гнезда, прикрытых с нашей стороны проволочными заграждениями. Но проволоку под шум перестрелки мы порезали.

— Молодцы, мужики! Передай по цепи: ползти через проделанные проходы по одному. По сигналу к атаке — зеленая ракета — разведке забросать пулеметные гнезда гранатами!

Стрельба постепенно начала стихать, прекратили огонь отошедшие от берега корабли, замолчали пулеметы противника. Теперь в ночи слышался только шум прибоя. Но к этому времени десантники уже почти вплотную подползли к окопам и огневым точкам противника.

Вспыхнула в вышине зеленая звездочка ракеты, и почти одновременно с ней полыхнуло над пулеметными гнездами фашистов багровое пламя разрывов. Это десантники забросали их противотанковыми гранатами. Краснофлотцы рывком преодолели расстояние, отделявшее их от траншей. Били сверху из автоматов вдоль ходов сообщения и, не задерживаясь, бежали дальше.

Когда окопы остались позади, отряд собрался возле одинокого дерева, силуэт которого все четче вырисовывался на фоне начавшего светлеть неба. Командиры отделений пересчитали людей. Все 157 человек были налицо. Лишь несколько бойцов получили легкие ранения.

Богдан, который был все время рядом с Ольшанским, сказал ему, улыбаясь:

— Да ты счастливчик, командир! Это надо же — нарваться на укрепленный участок и вылезти без потерь…

— Ты бы плюнул, Юра, через плечо! — неожиданно сердито отозвался Константин.

Заметив, что к их разговору прислушиваются стоящие рядом бойцы, он подозвал людей поближе.

— Вот что, товарищи,— произнес он как бы в раздумье,— сейчас у нас нет времени заниматься разбором и анализом. Но все-таки хочу отметить, что сегодня нам с вами крупно не повезло…

Со всех сторон посыпались вопросы:

— Это как же, товарищ командир?

— Почему не повезло?

— Давайте вспомним,— предложил Ольшанский спокойно.— При подходе к месту высадки нарвались на корабли противника. Это — первое невезение. Из-за этого высадились не там, где предполагали. Второе. Высаживаться пришлось в шторм. И в довершение всего сразу же наткнулись на огневые точки. Одним словом, со всех сторон не везло. Но,— повысил Константин голос,— свою первую задачу отряд выполнил полностью. Мы — в тылу у немцев. И притом без потерь. Значит, дело не в везении или невезении, а в умении. Так, что ли?

— Так точно, товарищ командир!

— А коли так, то будем приступать к выполнению следующей задачи…

Ольшанский понимал, что по проводам немецкой военной связи уже бежит весть об их высадке. Сейчас важно было уйти как можно дальше от берега, на время затаиться, укрыться в какой-нибудь укромной заросшей балке, отдохнуть после трудной ночи, а потом уж двинуться по тылам фашистов. Он сверился с картой и отдал приказ идти к северо-востоку.

Во время привала в попавшейся на пути рощице Ольшанский отозвал в сторону капитана Головлева, назначенного в десант замполитом, и рассказал ему о своих опасениях за отряд Котанова, который должен был выйти из Ейска двумя часами позже. А что, если они тоже нарвутся на немцев? Тем более что теперь фашисты настороже и на внезапную атаку вряд ли можно рассчитывать.

С парторгом батальона Головлевым Ольшанский близко познакомился во время подготовки операции. По возрасту капитан был самым старшим в батальоне. В 1925 году, когда большинство десантников еще под стол пешком ходили, он уже связал свою жизнь с Красной Армией. На фронте с первых дней войны. Неторопливый, общительный, он удивительно легко располагал к себе людей. Многие молодые бойцы признавались, что для них он как отец — они охотно поверяли ему свои душевные волнения, спрашивали совета, просили быть судьей в возникшем споре. Многим комсомольцам он дал рекомендацию в партию. Авторитет его в батальоне был чрезвычайно велик. И Ольшанский обрадовался, когда узнал, что именно капитан Головлев назначен к нему в десант заместителем командира по политической части.

Накануне выхода в операцию Головлев провел партийно-комсомольское собрание, рассказал об обстановке, которая сложилась во время боевых действий в Приазовье, о цели их десанта, не скрыл и возможных осложнений. Говорил неторопливо, серьезно, и, видя, с каким вниманием слушают матросы парторга, Ольшанский еще раз порадовался, что во время операции этот человек будет рядом с ним.

Рассказав Головлеву о том, что его беспокоило, Ольшанский изложил и возникший у него план: послать в район высадки второго десантного отряда разведывательный взвод младшего лейтенанта Криулина. Если разведчики обнаружат, что отряд Котанова ввязался в бой с противником, то ударят немцам в тыл и помогут отряду прорваться. Если же все пройдет тихо, то взвод просто присоединится к отряду и будет действовать вместе с ним.

Предложение Ольшанского Головлев одобрил. И командир, не теряя времени, приказал Криулину двинуться в район села Мелекино. Сам же повел отряд дальше.

Десантники шли по пыльному приазовскому шляху, по обеим сторонам которого стояли заросли высокой, вымахавшей по два метра кукурузы. Впереди отряда, метрах в трехстах, двигались бойцы боевого охранения, готовые в любой миг предупредить основную группу об опасности.

Первую машину разведчики встретили после полудня. Услышав шум мотора, доносившийся из лощины, матросы притаились в зарослях кукурузы. Вскоре на пригорок выскочил открытый «оппель».

Автоматная очередь прошила ветровое стекло, машина вильнула, ткнулась радиатором в кювет и остановилась… Из нее вывалился на дорогу грузный офицер, резво вскочил на ноги и кинулся бежать. Новая очередь подкосила и его. Подошедшие матросы перевернули убитого на спину. В глаза бросились железные кресты на кителе, шитые серебром погоны.

— Ребята! — воскликнул один из разведчиков Володя Очеленко.— А ведь это мы полковника ухлопали, оберста. У него, наверное, и документы есть, интересные для нас.

Но заняться убитым полковником не удалось. Стоявшие на пригорке двое десантников вдруг опустились на колени за куст, и один из них быстро замахал руками, «засемафорил». Пулеметчик Титаренко, шедший рядом с Ольшанским, прочитал:

— Эс-ка-дрон ка-ва-лер-ии дви-жет-ся на нас…

Ольшанский огляделся кругом. Ну что ж, позиция неплохая. А если предположить, что для фашистов встреча с десантниками будет абсолютно неожиданной, то, пожалуй, можно рассчитывать на успех.

Все получилось так, как он задумал. Когда эскадрон вышел из лощины, он попал под пулеметный и автоматный огонь десантников. С хрипом падали кони, увлекая за собой всадников. Все было кончено в минуты. Только несколько солдат сумели ускакать из-под огня.

После боя отряд Ольшанского двинулся дальше. Резали телефонные и телеграфные провода, уничтожали встречные автомашины. Пока все складывалось для десанта как нельзя лучше. У Ольшанского было приподнятое настроение. Но если бы знал командир, что пришлось пережить взводу разведчиков Криулина, посланному в район Мелекино, у него на душе было бы не так легко и спокойно.

А разведчикам пришлось очень туго. И, может быть, причиной этого был обоз, который им встретился на пути. Не надо было связываться с ним, лучше бы обойти стороной. Да только не выдержали матросы, налетели, перебили охрану, подожгли подводы с боеприпасами и тем обнаружили себя. Немцы устроили засаду.

В завязавшейся перестрелке одним из первых был убит командир взвода Криулин. В этот критический момент боя команду взял на себя старшина 1-й статьи Мирошниченко. В батальоне он был новичком. С начала войны плавал на боевых кораблях и всего три недели назад прибыл в часть. Опыта боев на суше у него не было, но в минуту испытания он, как старший по званию, принял эстафету из рук командира.

Группе удалось вырваться из окружения. Немцы преследовали их, четверым разведчикам вместе с Алексеем Мирошниченко удалось пробиться к своим…

Обнаружив у села Мелекино криулинский взвод, немцы усилили наблюдение за берегом, и отряд десантников, который вышел из Ейска вторым, попал под шквальный огонь пушек и пулеметов.

Но командиры кораблей обладали редким хладнокровием и отточенным мастерством и не растерялись. По команде катера развернулись и, маневрируя, стали уходить от берега, ведя ответный огонь из пушек и крупнокалиберных пулеметов. Десантники помогали корабельным комендорам огнем противотанковых ружей. Через несколько минут катера растворились в ночной темноте.

Котанову, раненному еще в начале боя, доложили, что в бортах катеров есть пробоины, среди личного состава имеются потери, что разыгравшийся шторм сбивает корабли с курса, вода захлестывает палубы. Но командир батальона решил снова пробиваться к берегу, искать место, где огонь противника будет не таким плотным. Однако из штаба флотилии поступил приказ: «Вернуться на базу».

Немецкое командование, обеспокоенное диверсионными действиями советских десантников в своем тылу, решило покончить с ними. Восточнее села Мангуш батальон немецких солдат обошел с двух сторон отряд Ольшанского и начал окружать его. Командир принял решение занять круговую оборону на холме, который был обозначен на карте как высота 68,2.

Зная, что десантникам уже не вырваться, гитлеровцы не спешили, готовились к атаке спокойно и методично. С вершины высотки Ольшанский видел, как медленно растягиваются, занимая исходные рубежи немецкие солдаты, как сгружают с машин минометы, устанавливают пушки. Часть солдат осталась возле грузовиков. Видимо, в резерве, для нанесения главного удара. Значит, думал Ольшанский, главный удар следует ожидать с этой стороны. И приказал усилить это направление пулеметами.

К Ольшанскому подошел капитан Головлев.

— Командир, у меня есть предложение провести собрание коммунистов и комсомольцев.

— До собрания ли сейчас, Алексей Федорович? Скоро фашисты полезут, к бою готовиться надо…

— Тем более. Я думаю, у нас минут двадцать есть.

Собрав вокруг себя десантников, Головлев коротко обрисовал положение, сказал, что драться придется в окружении, что надежды вырваться при свете дня нет и надо во что бы то ни стало продержаться до наступления темноты. А это — часов двенадцать, не меньше. Положение трудное, но не безвыходное, и, конечно, надо быть готовым ко всему. А главное драться так, как и полагается коммунистам и комсомольцам.

— У кого какие будут предложения, товарищи? — заключил он.

— У меня,— отозвался Богдан.— Предлагаю принять решение из двух пунктов. Первое: драться до последнего патрона. Второе: живыми не сдаваться.

— Я думаю, товарищи, предложение сформулировано предельно ясно,— одобрительно сказал Головлев.— Будут ли еще дополнения и вопросы? Нет. Тогда ставлю предложение товарища Богдана на голосование. Кто «за»? Принято единогласно.

После собрания Ольшанский быстро расставил людей. Лучшим пулеметчикам — Липилину, Титаренко, Нейшлотову и Доминичеву — он приказал занять позиции в лесопосадке возле дороги, а левее их разместил взвод Богдана, предупредив Юрия, что как раз с этой стороны ожидается главный удар. Для своего командного пункта Ольшанский облюбовал небольшую расщелинку позади позиций пулеметчиков. Капитан Головлев ушел на другую сторону высоты.

Противник открыл орудийный и минометный огонь ровно в 8 часов 30 минут, но к этому времени десантники уже рассредоточились по кустарнику, покрывавшему склоны высоты, окопались.

Из своей расщелинки Ольшанский не видел позиций расчетов противотанковых ружей, но вскоре по звукам выстрелов понял, что они вступили в действие. Вслед за противотанковыми ружьями заговорили и автоматы по другую сторону высоты. Этого он и ожидал — немцы наносят отвлекающий удар, рассчитывая, что десантники сосредоточат против атакующих основные силы и тогда можно будет решить исход боя ударом со стороны дороги. Нет, на эту уловку его не поймают!

Больше часа гитлеровцы атаковали высоту с трех сторон, волнами накатываясь на позиции моряков, но каждый раз плотный огонь отбрасывал их. А со стороны дороги по-прежнему было спокойно, хотя из своего укрытия командир видел, что солдаты уже сосредоточились в лощине. Из-за ближайшего куста показался Очеленко. Глаза его возбужденно блестели. Прерывающимся от волнения голосом он передал донесение капитана Головлева о том, что десантники прочно удерживают позиции, расчету противотанкового ружья удалось разбить замок вражеского орудия и повредить один миномет, после чего немцы переместили минометную батарею в кустарник.

Ольшанский хотел было спросить о потерях, но тут услышал зычный голос Титаренко:

— Товарищ командир! Идут!

Повернув голову, он увидел, как по лощине перебежками движутся немцы. И еще увидел он, как припали к автоматам десантники взвода Богдана, как шелохнулись и замерли стволы ручных пулеметов. Выдержки матросам не занимать — они открыли огонь лишь тогда, когда гитлеровцы приблизились метров на тридцать. Потом противник наваливался снова и снова, но прорваться сквозь завесу огня так и не мог. Десятки трупов усеяли лощину. Но и десантников доставали вражеские пули… Убитые так и оставались лежать там, где их настигла смерть,— их некуда было оттаскивать. Раненые, наспех перевязавшись, продолжали стрелять.

Самые большие испытания в этом беспощадном бою выпали на долю Богдана. Первую рану он получил еще утром — пуля пробила левую руку. Перевязав кисть, он снова припал к автомату. После полудня его ранило вторично — в шею. Бинта у Богдана больше не было, бурое пятно крови расплывалось по воротнику гимнастерки. Лежавший неподалеку Нейшлотов пополз было к нему, но парторг махнул рукой, крикнул, чтобы держал свой сектор обороны, а сам, выпростав тельняшку из брюк, прорезал ее ножом снизу, разодрал по кругу, замотал лентой шею и снова взялся за автомат.

В минуту затишья к нему подползли Джемелев и Засухин. Увидев их встревоженные лица, он слабо улыбнулся, нашел в себе силы, чтобы подмигнуть, и, стараясь придать голосу бодрость, спросил:

— Ну как, комсомолята, держим флотскую марку?

— Держим, товарищ парторг! — сказал Засухин.— Может, помочь вам перевязаться?

— Не надо, ребята… Кровь запеклась, не течет больше. Некогда сейчас возиться — фрицы вот-вот опять полезут. А кстати, зачем вы позицию оставили? Из-за меня, что ли?

— Нет, не только из-за вас,— замялся Засухин,— в общем, дело такое… не знаю, может, и не ко времени сейчас, но только мы с Митей надумали заявление вам подать! На бумаге потом напишем, если вырвемся, конечно… А сейчас просим считать нас коммунистами.

— Почему же не ко времени? Я сам первый дам рекомендацию, коли жив останусь… А сейчас быстро на позиции — фрицы опять поднимаются!

К вечеру Богдана ранило в третий раз — осколки разорвавшейся вблизи мины попали в спину и в ноги. Жизнь уходила из него, но, окровавленный, обессилевший, парторг продолжал стрелять из автомата.

Но и тем, кого не ранило, было беспредельно тяжело. В разгар боя Ольшанский увидел, что Алексей Нейшлотов стал стрелять не целясь. Константин понял: нервничает парень. Когда отбились в очередной раз, командир подполз к пулеметчику, примостился рядом, спросил, не капризничает ли «машинка», как тогда в Ейске (во время тренировок у Алексея несколько раз заклинивало патрон). Десантник непонимающе взглянул на него. Но через мгновение до Нейшлотова дошел смысл обращенного к нему вопроса. Он стал объяснять командиру, что все в порядке, пулемет работает безотказно, и, слушая его, Ольшанский чувствовал, как десантник приходит в себя, отвлекается от того, что ему только что пришлось пережить.

— Подвинься немного, я проверю,— сказал Ольшанский.

Приладив к плечу приклад ручного пулемета, он дождался, когда трое солдат, пригнувшись, стали перебегать на новое место, прицелился и, дав очередь, скосил всех троих.

— Все нормально,— улыбнулся командир,— отлично налажена машина. Молодец.

У Константина Липилина он задержался дольше, чем у других,— этот здоровенный матрос, славившийся в батальоне своей силой и выносливостью, вдруг сказал, что он не выдерживает… Бывает же такое! Ольшанский своими глазами видел, как Липилин мастерски бил из пулемета и как валились под его очередями наступающие. По самым скромным подсчетам, Липилин уложил десятка три гитлеровцев и вот теперь признается, что не выдерживает. А что ему сказать? И он сказал только:

— Ничего, тезка, выдержишь! Надо выдержать!

Уже начало смеркаться, когда к месту боя подошла еще одна колонна автомашин. Очевидно, немцы, получив подкрепление, постараются продержать их в кольце до утра, чтобы потом со свежими силами покончить с десантом. Положение становилось угрожающим — шестеро морских пехотинцев убиты, пятнадцать человек ранены, боеприпасы на исходе. Ольшанский созвал командиров, изложил свой план: прорываться со стороны северного склона, где цепь противника была более редкой, а затем, разделившись на пять групп, пробиваться к Мариуполю. Для каждой группы Ольшанский определил при свете фонарика на карте самостоятельные маршруты.

Командир понимал, что, когда немцы поймут, в чем дело, они ударят с тыла. На этот случай он оставлял на позиции четырех пулеметчиков.

Опасения сбылись. Как только отряд пошел на прорыв, из лощины на высоту кинулись фашисты.

Один из четырех — Константин Липилин — немного позже так рассказывал на страницах флотской газеты об этом бое:

«Вокруг нас был теперь сущий ад: темно, мины и снаряды рвутся, немцы орут, а мы курс держим правильный. Правда, трудней стало. Галанского тяжело ранило, осталось нас трое, да разрывными пулями немцы подожгли два диска — один на пулемете, а другой в котлованчике; боезапасу стало меньше. Виктора Титаренко тоже ранило, он только согнулся, сжался и ухватился за глаз, а глаза уже нет — вытек. Виктор смотрит на меня и видит, что немцы прут и прут. Он тогда кричит: «Отбивайся, дружище, а я помогу». Мой слепнущий друг начал снаряжать диски, подготовлять гранаты. Я отбивался. Схвачу гранату, брошу — и к пулемету обратно. Титаренко еще раз тяжело ранило — теперь смертельно, но он поднялся, схватил автомат, крикнул: «Прощайте, товарищи!», пустил очередь и, чтобы немцам не попасться, пустил пулю в себя. И остался я с Доминичевым, а возле нас лежал друг Виктор Титаренко. Как посмотрю на него, так он будто живой и будто говорит мне: «Отомсти гадам. Костя!» Я мстил за Титаренко и мстил. Не помню, по правде, что было дальше, но я косил немцев и косил Потом только, когда прибежал ко мне связной и сказал: «Отходи, все в порядке», я поднял свой пулемет и, отбиваясь гранатами, ушел к своим. Так мы дали возможность нашему подразделению выполнить свок задачу».

Еще два дня пробивались к Мариуполю группь отряда лейтенанта Ольшанского, обстреливая колонны автомашин, громя обозы отступавших частей. В группе, которую вел командир, матросы несли погибшего Богдана. Не только Константин, все матросы решили, что тело героя-парторга похоронят с честью в родной земле.

На рассвете третьего дня заметили мчавшихся по степи всадников. Позиция была для боя неудобной открытой со всех сторон, и было похоже, что на этот раз им не отбиться. Они залегли, приготовили оружие к бою, но тут кто-то вскочил на ноги, замахал бескозыркой, заорал на всю степь:

— Ура! Наши! Казаки!

В освобожденный Мариуполь матросы и казаки вошли вместе. Похоронили Богдана под оружейный салют на городской площади.

По возвращении в часть Ольшанский узнал, что второму десанту удалось высадиться в районе села Мелекино только через два дня после них. Вместо раненого Котанова вел его капитан-лейтенант Немченко. Этот отряд десантников, совершив стремительный бросок, первым ворвался в Мариупольский порт.

А еще через несколько дней сияющий Володя Очеленко остановил его на улице и молча протянул газету, на первой полосе которой один абзац в сводке Совинформбюро был обведен красным карандашом. Константин увидел свою фамилию.

О боевых делах десанта написала газета «Красный черноморец». Потом Ольшанского разыскал корреспондент выходившей в Москве газеты «Красный Флот», расспрашивал о подробностях схваток, о том, как погибли парторг роты Юрий Богдан и пулеметчик Виктор Титаренко, просил назвать наиболее отличившихся. Спросил он и о том, по душе ли офицеру его новая воинская специальность десантника.

Немного подумав, Константин ответил:

— Десант — это та область военного искусства, которая полностью захватила меня. Мне по душе, понимаете, и опасность, без которой трудно представить нашу работу, и риск, и сложность ситуаций, разобраться в которых можно, лишь обладая достаточным количеством хладнокровия, решимости и, конечно, основательными знаниями военного дела.

Корреспондент торопливо записывал его слова и при этом приглядывался к своему собеседнику. Позже в блокноте журналиста появились такие строчки: «Среднего роста, подтянутый и стройный лейтенант с лукавыми глазами… В голосе его, во всех движениях чувствуется сила и уверенность…»

Да, так выглядел в те дни Ольшанский, лейтенант Ольшанский, нашедший свое призвание в десантных операциях.

В конце сентября 1943 года командир батальона представил его к очередному офицерскому званию.

Ольшанский Константин Федорович, лейтенант, командир роты автоматчиков, 384-й Отдельный батальон морской пехоты Черноморского флота, член ВКП(б), в Военно-Морском Флоте с 1936 г., в действующем флоте с июня 1941 г.
За время пребывания в 384-м Отдельном батальоне морской пехоты Азовской военной флотилии Черноморского флота участвовал во всех проведенных батальоном десантных операциях по освобождению Азовского побережья от немецко-фашистских захватчиков (Безымяновка, Ялта — Мангуш, Таганрог, Мариуполь, Бердянск).
В операции по освобождению г. Таганрога был начальником штаба десантного отряда. Действовал смело, решительно, обеспечивал образцовую организацию и четкое управление боевыми группами. Десантная операция была проведена отлично. За проявленные при этом отвагу, доблесть и мужество награжден орденом Красной Звезды.
В десантной операции по освобождению города и порта Мариуполь командовал десантным отрядом. Действовал в тылу врага храбро, энергично и умело управлял боем отряда. В результате проведенной операции при незначительном по численности отряде уничтожено свыше 600 солдат и офицеров противника. За отлично проведенную десантную операцию награжден орденом Александра Невского.
В боях смел, решителен и высоко дисциплинирован. Грамотный и культурный офицер, владеющий в совершенстве современным военным искусством.
Требователен к себе и подчиненным. Проявляет заботу о подчиненных. Способный воспитатель и руководитель. Свое дело знает отлично и умело передает его подчиненным.
Технику содержит в отличном состоянии, тактически грамотно применяет ее в бою. С должностью командира роты автоматчиков вполне справляется и занимаемой должности соответствует. В любое время может заменить командира батальона.
Достоин присвоения очередного воинского звания старший лейтенант.

п/п. Командир 384 ОБМП АВФ ЧФ, майор Котанов
30.IX 1943 г.

Завершились бои в Приазовье. Весь северный берег Азовского моря был освобожден от противника. Последний десант батальона был проведен на город Осипенко. Морские пехотинцы, как и в двух предшествующих операциях, действовали решительно и дерзко. Они отлично использовали фактор внезапности и растерянность гитлеровцев. В операции участвовало 500 воинов батальона. Они первыми ворвались в город Осипенко, открыв путь наступающим частям Советской Армии.

Отрадными для всех бойцов и командиров были итоги кампании на Азовском море. Видный советский военачальник адмирал флота Советского Союза И.С. Исаков так оценил их действия: «Азовцы показали себя мастерами тактических и диверсионных десантов и набеговых операций, благодаря чему фланг и тыл противника, а также его части, прикрывавшие Азовское побережье, держались в постоянном напряжении. Они первыми провели десантные операции под Таганрогом и Осипенко, но особенно отличились, когда Красная Армия погнала противника на запад и в первую очередь при захвате войсками Южного фронта важнейших районов Приазовья, в том числе крупного центра металлургической промышленности юга — города и порта Мариуполь».

Константину Ольшанскому не довелось прочитать эти строки. А в них высокая, справедливая оценка и его ратного труда…

---

Их сохранилось немного, этих вестников военных лет, торопливо исписанных то карандашом, то чернилами листочков бумаги, перечерченных линиями сгибов. В войну почти не было конвертов, бумагу складывали треугольником, писали на чистой стороне адрес и так отправляли.

На всех сохранившихся письмах Ольшанского один адрес. Друзья были разбросаны по фронтам, и писал он только жене. В письмах Ольшанского его радости и горе, его надежды и печали.

Письма, как правило, сдержанные, и непосвященному человеку трудно понять, что скрывается за их строками. Кое-что прокомментировали Екатерина Никифоровна Ольшанская и бывший командир 384-го Отдельного батальона морской пехоты Федор Евгеньевич Котанов.

Первое письмо с фронта написано осенью сорок третьего года.

15 сентября 1943 года.
Соскучился по тебе так, что трудно передать, хотя ты знаешь, судя по себе. Некоторое время не писал, ну, да ты простишь меня, как прежде, моя родная. Я же по обыкновению буду оправдываться. В последнее время побывал в боях. Теперь душа спокойна и не стыдно перед нашим народом, страной, да и… перед тобой. Сам здоров физически и морально. Будь здорова и ты и береги себя, не отчаивайся, все уладится. Знай, что у тебя есть тоже самое дорогое, любящее тебя. Моя родная, еще предстоят серьезные дела. Будем надеяться на лучшее. Богдан погиб героем. Он был награжден ор[деном] Крас. Знамени и посмертно еще награжден… Живу сейчас, как живут все те, кто дерется за счастье страны.

Тогда она еще не знала, что муж пишет о мариупольском десанте. А потом что ни неделя, то статья в газете о нем, о его десантниках. В письмах Константин ничего не писал: ни о тяжести боев, ни о том, что награжден. Из газетной заметки узнала — у него уже ордена Красной Звезды и Александра Невского. В статьях сообщалось, что десантники Ольшанского делают, казалось бы, невероятное во время дерзких рейдов по вражеским тылам: громят на дорогах автоколонны, врываются ночью в занятые врагом села уничтожают танки, пушки, минометы и другую технику.

18 ноября 1943 года.
Здесь настоящая, дружная, боевая и хорошая семья. Ребята молодые и хорошие. Мои мужики — не люди, а действительно «черные дьяволы»… Не беспокойся о Валерике.
Все равно мы его найдем.

Это письмо было написано уже после того, как 384-й Отдельный батальон морской пехоты ушел с беегов Азовского моря. Позади были десанты в Таганрог, Мариуполь и Бердянск. Войска 4-го Украинского фронта вели упорные бои на подступах к Мелитополю, городу, который командование 6-й армии вермахта пыталось удержать любой ценой, ибо с его потерей перерезались пути снабжения находившихся в Крыму немецких войск. По письму Ольшанского можно понять, что он все время в боях. Но подробностей нет — военная цензура строга на этот счет. Однако же намеки прозрачны, и можно представить себе, как трудно в это время ему и его «мужикам».

10 декабря 1943 года.
Ребята у меня хорошие. Многих бывших, правда, уже нет, ну, да не без этого. Стал настоящим неотесанным мужиком (хотя и был таким). Постарел, пострашнел, немножко поседел, но узнать все равно узнаешь.

Почему-то это письмо ее очень испугало. Косте нет еще и тридцати, и уже поседел?! Каково же ему приходится там? А в чем дело, понять из написанного невозможно. Может быть, он теперь, чтобы поддержать свою репутацию, слишком усердствует, лезет в самое пекло?

3 января 1944 года.
Откуда ты взяла, что я тщеславный и люблю, если меня хвалят? Мне просто странно. Я даже орденов не ношу, хочу их надеть только перед тобой. Наоборот, стал скромным. Ни единой статьи не услышишь теперь обо мне. Гоню этих горе-писак в три шеи, чтобы поменьше каркали.
Особого я ничего не сделал. Делали это «мужики», которые меня почему-то любят, ухаживают, как за каким-то сверхсуществом. Они истинные дьяволы. Вот и сейчас под Новый год были «в гостях». Даже на елке побывали.

О какой елке идет речь, трудно сказать. Можно только догадываться, что ходили в тыл к немцам. И, видимо, с успехом (Бывший командир 384-го Отдельного батальона морской пехоты Ф.Е. Котанов полагает, что это письмо Ольшанского связано с событиями конца декабря 1943 года, когда морские пехотинцы совместно с частями 25-й гвардейской дивизии участвовали в ликвидации вражеского плацдарма на Кинбурнской косе.— В. А). Ольшанский сумел стать настоящим командиром, завоевать доверие людей. Много позже, побывав в бывшей роте Ольшанского, Екатерина Никифоровна узнает, как велико было это доверие.

Гитлеровцы называли матросов «черными дьяволами», и Ольшанский в своих письмах соглашается с тем, что его «мужики» были для врага действительно дьяволами. А у многих из этих «мужиков» еще не сошел со щек юношеский пушок. Они дрались отчаянно и жестоко не потому, что ими двигала слепая ненависть, а потому, что были беспредельно верны своему народу, жили его гневом, его болью. И еще они дорожили честью моряка: «держать марку флота» было для них незыблемым законом.

Яростные, жесткие, несгибаемые в бою, они становились совсем другими в часы отдыха. За грубоватыми шуточками, за «подначкой» скрывались теплые товарищеские чувства. А как открыто и чистосердечно любили они своего командира! Любили за то, что он всегда с ними — и в пекле боя, и в минуты передышки, любили за редкую способность найти теплое слово для каждого, поддержать и утешить в горе, разделить по-братски радость…

Жила в них непоколебимая, хотя и несколько наивная вера в то, что с их командиром нигде не пропадешь. Ведь в каких только переделках ни побывали, а всегда выходили из них с честью, и при этом (что казалось удивительным) всегда с минимальными потерями, а то и без потерь!

После Мариупольской операции за Ольшанским утвердилась репутация «счастливчика», но, когда он слышал об этом, отшучивался, ссылался на Суворова — может повезти раз, другой, но не вечно же! Нужно и умение! А в том, что Ольшанский воевать умел, никто не сомневался.

3 января 1944 года.
Я помню Кавказ… Да, я писал докладные, я душой хотел на фронт. Мне, поверь, была тяжела разлука с тобой, но я хотел быть непосредственным участником войны, мне было стыдно жить, не убив ни одного гада. Это не было мальчишеством. Это желание не давало мне покоя. Я доходил до одурения, занимаясь по вечерам вопросами тактики, я развивал такую фантазию в решении тактических задач, что доходило даже до того, что, забывшись, начинал даже командовать. Я не хотел никакой славы, но я хотел, чтобы и тебе не было стыдно за меня. А чем бы я моргал перед Валерчиком, если бы просидел и прокис всю войну на Кавказе?

Да, верно — он доводил себя занятиями до изнурения, и никто лучше Кати не знал этого. Сколько раз, проснувшись среди ночи, она видела его склонившимся над книжкой! Сколько раз он чертил на картах схемы боя, скольких фронтовиков дотошно расспросил! Котанов говорил, что в то время мало кто из командиров так хорошо знал приемы и методы врага, его психологию и привычки, как Константин Ольшанский.

Уже в конце войны Екатерина Никифоровна прочитала в газете статью о муже и сохранила ее. Там говорилось: «Это был образцовый советский морской офицер. Боевые операции, в которых он участвовал, выдвинули его, как одного из лучших боевых командиров, сочетавших в себе высокую храбрость и военное мастерство».

Но, конечно, причиной его успехов был и природный талант, помогавший Ольшанскому быстро и цепко схватывать суть постоянно меняющейся обстановки, точно оценивать возможности и намерения врага, принимать оптимальные решения, четко и твердо осуществлять их. Вера десантников в своего командира зиждилась на крепкой основе. Они готовы были идти за ним в огонь и воду.

10 января 1944 года.
…Времени почти нет. Работаю со своими мужиками, «аж перья летят». Впечатлений и переживаний — масса. Интересно, весело, но напряженно. Катусь, пиши, что слышно о Валерчике.

В письме звучит уверенность в том, что год сорок четвертый будет годом Победы.

«Интересно и весело». Неужели на фронте может быть весело? Екатерина Никифоровна вспоминает, что была поражена, когда прочитала эти слова. Потом догадалась: такое настроение у него от того, что все ладится, все идет хорошо. А главное — отступают фашисты, везде отступают…

И вдруг месяц спустя в его письме неожиданная мрачная нотка.

12 февраля 1944 года.
Живу сейчас ничего, как и все, кто дерется, жизнь скромна, проста. Много нового и интересного. Порой тоскливо, в общем, «ничего не попишешь» — война!

Отчего вдруг тоскливо? Что меняется порой в его жизни? Может быть, сказывается крайняя усталость от боев? Упадок душевных сил? Или на том участке фронта, где он воюет, что-то неблагополучно? Или же потери в батальоне очень велики?

Все эти предположения окажутся неверными. Письмо написано месяц спустя после того, как 384-й Отдельный батальон морской пехоты был переведен в село Черниговка на левом берегу широкого Днепровско-Бугского лимана и практически все это время в боях не участвовал. Вот это-то и действовало на Ольшанского угнетающе. Все помыслы его были о том, чтобы бить и бить врага, гнать его со своей земли, мстить и мстить ему сполна за горе народа, за смерть друзей, за пропавшего сына, за слезы своей жены. И когда он дрался, у него было спокойнее на душе.

23 марта 1944 года.
Теперь готовимся к новым боям, поручили тут мне подобрать ребят для одной операции. Ну, это не так уж трудно. Они у нас — все орлы. Пропитаны дымком, обожжены огоньком. Это настоящие герои, чудо-богатыри. Счастлив, что живу и воюю с теми, кто, не считаясь ни с чем, кровью отстаивает родное дело. Многие из них погибли смертью храбрых. Но их подвиги заставляют нас драться еще ожесточеннее.
Верю в скорую нашу победу. Сейчас живу лишь предстоящими делами. Беспокоюсь за Валерчика. Займись, пожалуйста, его поисками…
Верь: победа близка, близка и наша встреча. Не скучай, не волнуйся, будь здорова.

Уже по энергичному тону письма, по бодрости, влитой в строки, чувствуется, что Ольшанский снова в боях. Действительно, с середины марта сорок четвертого года батальон вновь в непрерывных сражениях.

---

Весной 1944 года Гитлер выступил с очередным откровением. «Весенняя распутица,— уверял он,— позволит стабилизировать фронт и создать условия для достижения новых побед на полях России».

Генералы вермахта приняли «прогноз» уныло. Насчет побед думать уже не приходилось, а вот использовать период распутицы для организации крепкой обороны стоило. Серьезно рассчитывал укрепить занимаемые позиции и командующий 6-й армией Холлидт, державший оборону по правому берегу Днепра в южной его части. В конце февраля пополненная прибывшими из Германии свежими дивизиями, новыми танками «тигр» и «пантера» 6-я армия насчитывала в своем составе около 20 тысяч человек. С этими силами можно было надеяться на то, чтобы остановить наступление войск 3-го Украинского фронта.

Все пространство между Днепром и Южным Бугом занимает пашня. Раннею весною, впитав талую воду, она набухает влагой. А уж если пойдут выливаться на землю мартовские дожди, поля вконец раскисают. Даже в сапогах туда лучше не лезть: чуть шагнешь с дороги — увязнешь выше колен…

Наступать по таким полям невозможно. По самые ступицы уходят в вязкую землю колеса пушек, становятся месивом взлетные полосы полевых аэродромов. Двигаться можно только по дорогам. Но и они — лишенные твердого покрытия — не выдерживают долго, разрушаются под гусеницами и колесами и сами становятся такой же топью, как и вся земля на сотни километров вокруг.

К середине марта дороги в междуречье Днепра и Южного Буга были забиты недвижной, облепленной грязью техникой — брошенной немецкой и застрявшей своей. Нескончаемыми вереницами стояли грузовики, тягачи, транспортеры, орудия. И только конные повозки с огромным трудом кое-как еще двигались между застывшими машинами. И даже их приходилось то и дело выталкивать из глубоких колдобин промокшим, грязным, измученным солдатам.

Но именно в этих условиях командование 3-го Украинского фронта задумало и осуществило серьезнейшую боевую операцию, имеющую целью полный разгром 6-й армии гитлеровцев. В ночь на 7 марта конно-механизированная группа генерала Исы Плиева в составе нескольких дивизий вошла в прорыв южнее Кривого Рога и рванулась по бездорожью в стремительном темпе, с ходу обтекая очаги сопротивления и громя во встречных боях попадавшиеся части. Конникам и сопровождающим их танкам распутица была не страшна. Они шли по тылам противника, стремительно приближаясь к городу Новый Буг, где находился штаб 6-й армии. Генерал-полковник Холлидт едва успел унести ноги от казачьих эскадронов.

Захватив Новый Буг, группа Плиева повернула на юг, продвигаясь вдоль Ингула в направлении к Николаеву. Но по приказу командующего фронтом на третий день наступления группа Плиева была еще раз повернута — на этот раз на восток, навстречу наступающим советским частям. К вечеру 11 марта были окружены 7, 17 и 29-й армейские корпуса армии Холлидта. А трое суток спустя основные силы 6-й армии уже были перемолоты в «котле».

Советские войска вышли на подступы к Николаеву.

В междуречье еще продолжались ожесточенные бои, а на левом берегу Днепровского лимана стояла тишина. Третий месяц батальон находился в Черниговке — большом прибрежном селе, которое немцы не успели сжечь при отступлении. В начале 1944 года батальон по распоряжению штаба фронта был отдан в подчинение коменданту 1-го Гвардейского укрепленного района. Советское командование опасалось повторного десанта противника на Кинбурнскую косу и держало морских пехотинцев в резерве для возможного контрудара.

Жили десантники тесновато — в каждой хате не меньше отделения морских пехотинцев. Спали на полу, подстелив солому. Утром аккуратно убирали ее в чуланы. Дни тянулись однообразно, без особых событий, и, чтобы десантники не «скисали», Котанов приказал командирам подразделений проводить ежедневные занятия по отработке тактики наступательного боя.

Служба есть служба — бойцы старательно выполняли на учениях задания, однако же командиры чувствовали, что делают они это без охоты, механически. После настоящих боев, лихих десантных операций учебные атаки казались людям чем-то вроде несерьезной игры. Чтобы развеять это настроение, приходилось терпеливо разъяснять, что приобретенные в учении навыки позволят не только легче решать боевые задачи, но и с меньшими потерями.

Газетные сводки извещали о кровопролитных боях почти по всей передней линии фронта, а здесь, в Черниговке, было как в глубоком тылу. Противник по ту сторону лимана никакой активности не проявлял — не было ни артобстрелов, ни воздушных налетов.

В этой обстановке каждое боевое событие сразу же становилось достоянием всего батальона.

А событий таких было немного, и выпадали они в основном на долю разведчиков. В середине января, когда лиман покрыла ледяная корка, разведчики, одетые в белые маскировочные халаты, с наступлением темноты уходили к берегу, занятому противником. В состав разведвзвода младшего лейтенанта Трубочкина были подобраны самые отчаянные, но в то же время опытные десантники, участвовавшие в боях под Одессой и Севастополем, на Малой земле и под Таганрогом, Мариуполем и Осипенко.

Первые две попытки разведчиков оказались неудачными — подойти к берегу мешали полыньи и разводья. Но в третий раз…

Вот как описана третья вылазка разведчиков в «Боевой истории батальона».

В поиск было выделено отделение разведчиков, которым командовал старшина 1-й статьи Мирошниченко, тот самый, который в критический момент боя под Мариуполем заменил погибшего командира и вывел взвод из окружения. У него были хорошая реакция, верный глаз, умение быстро и правильно оценивать возникшую ситуацию.

…Разведчики долго шли по скрипучему, ломкому, еще не устоявшемуся льду. За полкилометра до берега поползли, сливаясь с белой ледяной равниной. Потом ползли уже по земле, пока не добрались к самой окраине занятого противником села Малый Станислав. Здесь чуть не наткнулись на дозор, но, к счастью, вовремя его заметили. Притаились, стали ждать. Через несколько минут по тропинке прошел новый дозор, потом еще один. Разведчики определили: расстояние между ними не более трехсот метров. Брать «языка» было делом рискованным. И все же они решились.

Когда очередная пара солдат приблизилась, подползшие к самой тропинке матросы кинулись на них. Мирошниченко навалился на одного из них, ударил по голове рукояткой нагана. Второго дозорного свалили матросы. Оба солдата истошно закричали. Невдалеке послышался топот ног, и пришлось дать в темноту автоматную очередь. С окраины села ударили пулеметы.

Разведчики поволокли немцев к берегу. Отход прикрывали два автоматчика. Шинели «языков» выделялись на белом льду, и матросам, одетым в белые маскировочные костюмы, пришлось прикрывать пленных собой.

Через три часа оба вражеских солдата были доставлены в штаб батальона, где им сразу же учинили допрос. Полученные сведения имели большую ценность, и их немедленно передали в штаб армии. За эту операцию все участвовавшие в ней разведчики были награждены. Старшина 1-й статьи Мирошниченко, получивший первый орден за героизм, проявленный в Мариупольском десанте, теперь был удостоен ордена Славы III степени.

За время стояния в Черниговке Ольшанский еще больше сдружился со своими «мужиками». После занятий собирались обычно большой группой в хате попросторнее, вспоминали прошлые бои, но чаще всего говорили о том, как кому жилось до войны, и всегда получалось так, что для каждого то время было радостным и безоблачным. Может, в жизни оно было и не так, но память сохранила людям лишь самое хорошее.

Ольшанский старался, чтобы в его роте показатели были не хуже, чем в других подразделениях, а особенно чтобы у людей всегда было хорошее настроение. В роте было много способных певцов и танцоров. Да он и сам участвовал в импровизированных концертах, охотно пел песни со своими бойцами, аккомпанировал им на гитаре. Когда командование батальона проводило смотр роты, Котанов всегда отмечал не только хорошую выучку, но и бодрый настрой людей.

Во всех делах командиру помогал новый парторг роты, сержант Аркадий Буторин, заменивший Юрия Богдана. Легко зажигающийся, веселый, он за все дела брался с таким энтузиазмом, что заражал других. Ему все удавалось. «Боевые листки» в роте автоматчиков получались более интересными и содержательными, чем в других подразделениях, политбеседы — насыщенными, партийные и комсомольские собрания были актуальны и злободневны. Буторин хорошо знал людей, умел «разговорить» человека, приободрить его в трудную минуту.

Фронтовая судьба сержанта Буторина сложилась не совсем обычно. Еще до войны он стал летчиком-инструктором в аэроклубе, и поэтому его призвали служить в авиацию. Летал он на боевых самолетах, не раз участвовал в воздушных боях и в одном из них был сбит. После госпиталя медицинская комиссия признала его негодным к службе в авиации. И коммунист Буторин добился, чтобы его зачислили в десантники. Было это в 1942 году. После первых схваток с врагом на земле его гимнастерку украсил орден Красного Знамени, а в его боевую характеристику командир вписал фразу: «В боях дерзок и смел».

Ольшанский долго присматривался к нему. Он не мог забыть Богдана и невольно сравнивал погибшего друга с новым парторгом. Иногда ловил себя на мысли, что вряд ли кто сможет заменить Богдана. Ко, как человек объективный, вскоре должен был признать, что Буторин партийную работу знает и что у десантников он пользуется большим авторитетом (Недавно в Центральном военно-морском музее СССР среди документов военных лет была найдена такая запись: «Товарищ Буторин — лучший парторг батальона. Не случайно коммунисты говорят, что у Буторина мы проходим хорошую школу большевистского воспитания»). Он подружился с Буториным. Ему нравились искренность и общительность Аркадия. Привлекало его и то, что парторг начитан, хорошо разбирается в литературе.

Как-то вечером Буторин познакомил Ольшанского с двумя летчиками из 16-го гвардейского авиаполка. Эта прославленная часть, которой командовал известный всей стране ас Покрышкин, тоже находилась в резерве, и многие офицеры полка размещались в Черниговке. Как бывший летчик, Буторин одним из первых познакомился с ними, а теперь свел с новыми друзьями и командира роты. Это знакомство имело для Ольшанского неожиданное последствие.

По вечерам он стал захаживать к авиаторам, любил слушать их рассказы о воздушных боях. Жадный до всего нового, он однажды упросил летчиков взять его с собой на аэродром, долго наблюдал за учебными полетами. Увидев его интерес и узнав, что он ни разу не поднимался в воздух, авиаторы предложили Ольшанскому полетать на учебном двухместном По-2. На землю Ольшанский вернулся в восторге. Любезные соседи еще несколько раз брали его в учебные полеты. Ольшанский быстро освоился, стал присматриваться к действиям летчиков при взлете и посадке, во время разворотов и виражей, следил за приборами. И пришел день, когда он обратился к новым друзьям с неожиданной просьбой — разрешить ему самому подняться в воздух и посадить учебный По-2.

— Да ты что, старший лейтенант?..— засмеялся командир эскадрильи.— Тоже скажешь…

— А что? Шофером я был. А ваш принцип тоже понял — газ, разбег, ручку на себя — и пошел!

— Принцип-то принципом, но ведь тренировки нужны.

— А вы и потренируйте… Ведь не один же полечу, а с пилотом. Система управления в обеих кабинах дублирована. Всегда подстраховать можно.

— Ну и упрям же ты, старший лейтенант. Так и уговорить можешь.

И Ольшанский действительно уговорил. Полетел с ним опытный летчик, но неожиданно для всех новичка не пришлось даже подправлять — он уверенно оторвал самолет от земли, сделал в воздухе круг и довольно четко приземлился. Когда вылез из кабины, вид у него был такой счастливый, что летчики невольно заулыбались.

— Силен мужик,— одобрительно сказал командир эскадрильи,— подучить немного, ей-богу, хороший летчик получится. Давай подавайся к нам в авиацию. Похлопочем.

— Нет уж,— улыбнулся в ответ Ольшанский,— моряком я был и останусь. Без флота мне жизни нет. А если доживу до победы, обязательно в аэроклуб пойду. Воздушным спортом займусь. Чудесное дело!

— Ну что ж, желаем успеха, моряк! А пока мы здесь соседствуем — захаживай к нам. Еще подучим.

Однако больше побывать на аэродроме Ольшанскому не довелось. 12 марта батальон получил боевой приказ: во взаимодействии с подразделениями 1-го Гвардейского укрепрайона форсировать Днепровский лиман, нанести противнику удар с тыла, действуя на левом фланге 295-й стрелковой дивизии.

По распоряжению Котанова первым из батальона должен был переправиться через лиман взвод автоматчиков под командой младшего лейтенанта Починина. На берегу закипела работа — десантники подтаскивали к воде припасенные еще с зимы и заранее просмоленные рыбацкие лодки, осматривали борта и днища, проверяли весла и уключины, грузили в лодки ящики с патронами и гранатами. Настроение было приподнятым, работали весело и споро. Кончилась передышка, снова в бой…

Ольшанский стоял с Почининым неподалеку от места погрузки. Молодой офицер прибыл в батальон недавно, вместе с пополнением. В бою командир роты его еще не видел и потому несколько беспокоился, как там — на другом берегу лимана — поведет себя новый комвзвода. В том, что обстановка будет горячей, Ольшанский нисколько не сомневался — ведь взводу предстояло первым прорвать оборону противника и обеспечить высадку подразделений 1-го Гвардейского укрепрайона.

Накануне он поделился своими сомнениями с командиром батальона, но Котанов успокоил:

— Присматривался я к нему на учениях. Действует грамотно, умело. Решителен. Умеет руководить людьми. А что касается боевого опыта — так наберется в деле. К тому же и хлопцы у него бывалые, посчитай у каждого по нескольку десантов за плечами. Так что, думаю, вполне справится. А детали предстоящей задачи ты ему как следует сам объяснишь.

Утром Ольшанский просидел над картой с Почининым больше двух часов. Приглашали местных рыбаков, расспрашивали о береге у села Широкая Балка, где предстояло высаживаться взводу. Потом вместе с взводным осмотрели и проверили снаряжение бойцов. Вся подготовка вроде была закончена, а внутреннее беспокойство не оставляло Ольшанского. Уж лучше бы он сам повел людей.

К ним подбежал краснофлотец Стрюков.

— Товарищ командир роты! Помкомвзвода приказал доложить, что люди к посадке готовы!

Принимая рапорт, Ольшанский одобрительно улыбнулся. Уж больно хорош был десантник — подтянутый, стройный. Даже ватные штаны и телогрейка не портили его фигуры. Каска лихо сдвинута набок, в расстегнутый воротник видны голубые полоски тельняшки. А глаза веселые, с дерзинкой.

— Хорошо,— сказал Ольшанский,— передайте: отплытие через десять минут. Сейчас подойдем.

Придерживая рукой висевший на шее автомат, Стрюков побежал к лодкам. Ольшанский повернулся к Починину, посмотрел ему в глаза. Командир взвода глядел на него спокойно и прямо, ни тени неуверенности не было в его взгляде.

— Ну, Николай, в добрый час. Помни, что через сутки весь батальон переправится. Завтра увидимся на том берегу. А пока ни пуха тебе, ни пера!

— Так мне же неудобно отвечать командиру «к черту»,— по-мальчишески улыбнулся Починин.

— А я разрешаю…

— Ну тогда к черту, Константин Федорович!

Нет, не подвел молодой командир взвода, не посрамил славы боевой роты автоматчиков. Пройдя на веслах по лиману четырнадцать километров, десантники уже в сумерках скрытно высадились на берегу, заняли плацдарм и обеспечили высадку гвардейцев.

Весь следующий день 8-й Отдельный гвардейский пулеметно-артиллерийский батальон укрепрайона при поддержке автоматчиков Починина выбивал неприятеля из одного села за другим. Но 15 марта в район Лупаревского маяка немцы перебросили свежий полк. Батальон вместе со штабом попал в окружение. Завязался ожесточенный бой, но разорвать сомкнувшееся кольцо было нелегко.

Взвод Починина, выполнявший свою отдельную задачу, находился за несколько километров от места боя. Но когда пришло известие об окружении батальона, Починин принял решение атаковать противника с тыла, используя глубокий овраг, по которому можно было подойти незаметно.

Удар моряков был неожиданным. Услышав у себя за спиной грозный матросский клич «Полундра!», сопровождаемый яростной стрельбой из пулеметов и автоматов, вражеские солдаты дрогнули и побежали, и в этот момент вражеская пуля скосила командира взвода. На мгновение дрогнули, смешались моряки. И тогда над полем боя раздался уверенный голос:

— Беру командование на себя!

Это кричал краснофлотец Андрей Стрюков. Опомнившись, неприятель пытался перейти в контратаку, закрыть пробитую матросами брешь, но ни первая, ни вторая их контратаки не имели успеха. А тут подошли части и окруженного батальона и с ходу обрушились на фланги противника.

В этом напряженнейшем бою краснофлотец Стрюков, заменивший командира, уничтожил 15 солдат и офицеров противника и три пулемета. Он был несколько раз ранен, но продолжал вести огонь. Товарищи вынесли его с поля боя на руках. Впоследствии врачи говорили ему, что он чудом остался жив…

Уже на следующее утро после боя писарь штаба укрепрайона аккуратно выводил на листке бумаги:

Стрюков Андрей Георгиевич, 1921 года рождения, русский, кандидат в члены ВКП(б), образование 10 классов, на службе с 1943 года… представлен к званию Герой Советского Союза. Это была первая звезда в будущем созвездии героев-ольшанцев…

Пока взвод автоматчиков из роты Ольшанского, первым форсировавший Днепровский лиман, вел бои на правом берегу, 384-й Отдельный батальон морской пехоты, в полном составе переправившийся на правый берег, стремительным маршем двинулся через села Станислав, Александрова, Балабановка. К утру 19 марта морские пехотинцы заняли исходные рубежи для наступления на Николаев.

В жарко натопленной комнате собралось не меньше трех десятков бойцов, в середине круга в тельняшке и фуражке, надетой набекрень, с гитарой в руках стоял и пел командир роты Ольшанский. Увидев парторга батальона, он хотел было отрапортовать, но Головлев махнул рукой: мол, продолжайте и не обращайте на меня внимания.

Мелодия песни показалась ему знакомой, а вот слова он слышал впервые. Ольшанский пел о том, как бьют врага без передышки бесстрашные морские пехотинцы и есть у них один только путь — вперед!

Как только Ольшанский кончил петь, Головлев поинтересовался, что за песня. Ольшанский смутился, но стоявший рядом с ним Володя Очеленко с гордостью сказал:

— Это, товарищ капитан, наш командир сочинил. Сам! «Марш автоматчиков» называется.

— Неужто сам? — удивился парторг.— Не знал, Константин Федорович, за тобой таких талантов! — И, обращаясь ко всем бойцам, добавил: — Это вы хорошо придумали вот так собраться и попеть. И я очень рад, что у вас такое хорошее настроение.

— А чего ему быть плохим? — заулыбался Очеленко.— Бьем фашиста!

С таким упорным сопротивлением батальон еще ни разу не встречался с начала наступления. Три стрелковые роты при поддержке пулеметов и противотанковых ружей двинулись вперед, имея с правого фланга дорогу Богоявленск — Широкая Балка и упираясь левым флангом в берег Южного Буга. Но продвинуться далеко не удалось. Противник встретил наступающих таким плотным огнем, что роты не выдержали, залегли. Котанов приказал окопаться, дождаться темноты.

В наспех вырытые окопчики натекала вода. Сверху сеял холодный дождь, ватники намокли, отяжелели. Гитлеровцы не давали возможности подняться для новой атаки — били из пулеметов, а в довершение к этому из-за реки ударила тяжелая артиллерия. Только в сумерках поступил приказ атаковать.

И снова на них обрушился поток огня. Но морские пехотинцы упрямо шли вперед, резали колючую проволоку заграждений, забрасывали гранатами окопы, врывались в них. А когда две линии траншей были уже позади и они достигли окраины села, в контратаку ринулись пьяные немецкие штрафники и оттеснили матросов на исходный рубеж. Вот тогда Котанов и ввел в бой свой резерв — роту автоматчиков Ольшанского.

Перед тем как поднять бойцов, Константин по привычке спросил:

— Как, мужики,— рванем?

— Рванем,товарищ командир!

Они быстро пересекли поле и ввязались в кипевший бой. Володя Очеленко вырвался вперед, первым оказался у вражеской траншеи, швырнул одну за другой две гранаты, а следом сам спрыгнул вниз. За ним — остальные бойцы.

Перед броском на вторую линию окопов рядом с Ольшанским оказался сержант Аркадий Буторин.

— Командир! Не дело, что ты в одной цепи с бойцами. Тебе боем руководить надо! — крикнул он Константину.

— Командир лучше знает, где ему быть!

И он, вскочив на бруствер, ринулся вперед, увлекая бойцов за собой. Буторин, стреляя из автомата на ходу, бежал рядом. Они видели в отблесках взрывов, как дрогнули штрафники. И в этот миг неожиданно из темноты ударил молчавший прежде пулемет. Первая же очередь скосила сразу нескольких человек — младшего лейтенанта Нодию, главстаршину Олейникова, матроса Токара. Еще миг — и пули достигли бы Ольшанского. Но Буторин метнулся вперед и прикрыл собой командира…

Подхватив на руки падающего товарища, Ольшанский осторожно опустил его на землю, стал расстегивать ватник. Склонившись над ним, он не видел, как прополз мимо матрос Саченко, зажимая в обеих руках противотанковые гранаты, как бросил он их одну за другой. От взрывов захлебнулся и замолчал вражеский пулемет.

— Товарищ командир!

Ольшанский поднял голову, но в темноте лицо бойца трудно было разглядеть.

— Что?

— Велено передать, что пулеметное гнездо подавлено, в проволочных заграждениях перед второй линией обороны сделаны проходы, рота готова к атаке.

Ольшанский кивнул, наклонился, поцеловал дышавшего с хрипом Аркадия, сказал связному, чтобы привел сюда санитаров, а сам, взяв автомат Буторина, побежал к своим «мужикам».

Рота с ходу взяла и вторую линию обороны, но на окраине села немецкие штрафники, опомнившись, скова кинулись в контратаку. Схлестнулись врукопашную. Дрались остервенело, прикладами автоматов, ножами, кулаками. На земле сплетались клубки борющихся тел. Слышались вскрики, стоны, ругань…

— Бей гадов!— не помня себя, кричал Константин. И моряки били фашистов, пока те не побежали в ужасе, бросив оружие.

Автоматчики Ольшанского, расчищая путь гранатами, захватывали улицу за улицей и наконец полностью овладели селом. А когда все уже было кончено и оставалось только закрепиться на новых позициях, пришел приказ командира батальона немедленно отходить назад. Часть, которая должна была двигаться справа, не поддержала наступления, и у батальона, выдвинувшегося вперед, весь правый фланг оказался полностью обнаженным. В случае удара с этой стороны — окружение неминуемо. Приходилось спешно оставлять все, что было достигнуто такой дорогой ценой.

В Богоявленск Ольшанский вернулся измученный, злой. Саднила пулевая рана на щеке. А где, в какой момент боя его зацепило, он даже не помнил. В хате, где размещался штаб, он застал, несмотря на поздний час, всех ротных командиров. Офицеры с усталыми, мрачными лицами молча сидели у стола. Во время разбора операции оказалось, что батальон потерял в этом бою убитыми, ранеными и пропавшими без вести 114 человек. И хотя потери противника были чуть ли не втрое большими, это никого не утешало.

После совещания Ольшанский пошел в медсанбат узнать, как дела у Аркадия. Немолодой армейский врач, худой, нервный, с красными от бессонной ночи глазами, сказал о Буторине:

— Организм у него могучий. Это же трудно представить себе — девять пулевых ранений в грудь. Другой бы на месте скончался, а в нем еще жизнь теплится. Ненадолго даже в сознание пришел после укола. Спрашивал о вас, просил вам свою записную книжку передать.

— Но хоть какая-то надежда есть?

Врач молча покачал головой.

Утром Ольшанский показал парторгу батальона Головлеву две записи из блокнота умершего товарища: «Быть коммунистом — значит дерзать, хотеть, знать и уметь», «Не было случая, чтобы флот опозорил себя. Слава флота была, есть и будет».

— Знаешь что? — сказал Головлев.— Сейчас в штабе боевое донесение составляют. Там о подвиге Аркадия тоже рассказывается. Пусть и эти слова туда включат…

Бои на подступах к Николаеву приняли затяжной характер. После того как 17 марта группа войск генерала Плиева была повернута на север для выполнения нового задания, задача овладения городом была возложена на части, наступавшие на южном крыле 3-го Украинского фронта. На левом фланге войск вдоль берега Южного Буга двигался вперед 384-й Отдельный батальон морской пехоты. Казалось бы, сил для взятия города вполне достаточно, однако прорвать оборонительные рубежи с ходу не удалось.

На подступах к Николаеву гитлеровцы заблаговременно оборудовали несколько поясов укреплений, где длинные поля чередовались с системой дотов и дзотов, полосами проволочных заграждений, разветвленной сетью траншей. Задача оборонявшихся облегчалась тем, что оба фланга позиции упирались в берега Ингула и Южного Буга и наступать на город можно было только по узкой, насквозь простреливаемой трехкилометровой полоске. Атаки советских войск не имели успеха. Правда, батальон Котанова 22 марта захватил прикрывавшее Николаев укрепление в районе села Широкая Балка, но и ему пришлось отойти из-за того, что соседи вовремя не поддержали.

…В то время ни в наступавших частях, ни в высших штабах не было известно о приказе Гитлера от 8 марта 1944 года, где говорилось о том, что на Восточном фронте создается система крепостей и опорных пунктов, которые должны сцементировать всю оборону на фронте, приковать к себе основные силы русских армий. Их надлежало удерживать до конца даже в случае окружения. Среди названных крепостей значился и Николаев.

Но и не зная ничего об этом приказе, командование наступавших на город советских армий после первых же боев поняло, что гитлеровцы решили обороняться до последнего и что наступление «в лоб» потребует слишком больших жертв. А тем временем разведка доносила о том, что противник начал вывозить из Николаева имущество, эвакуировать местных жителей. Усиленно шло минирование города.

Командующий 28-й армией генерал-лейтенант Гречкин вызвал к себе командира 384-го Отдельного батальона морской пехоты майора Котанова. По мнению командарма, в сложившейся ситуации большую помощь штурмующим город войскам мог бы оказать десант морских пехотинцев, высаженный в Николаевском порту в тылу у фашистов.

Проникнуть в забитый войсками противника город можно было только одним путем — на лодках по Южному Бугу. Разведка сообщила, что на участке около семи километров оба берега реки находятся в руках противника и если лодки с десантом будут обнаружены на этом отрезке, их уничтожат. Но это был единственный путь проникнуть в порт.

Командарма интересовал вопрос: какое количество людей батальон может перебросить в течение ночи? Котанов сказал, что в распоряжении десантников всего несколько рыбацких лодок, которые могут взять человек шестьдесят.

— Не густо!..— резюмировал командарм.— Поставим тогда вопрос по-другому: смогут ли эти шестьдесят поднять в порту такой «шум», чтобы немцы поверили в высадку крупных сил и сняли часть войск с фронта?

— Это они смогут! — твердо пообещал Котанов. Вернувшись из штаба армии, командир батальона вместе с капитаном Самариным и старшим лейтенантом Ольшанским засели за разработку намеченной операции. А вечером батальон был выстроен на окраине села. Котанов рассказал о задачах десанта, о трудностях переброски. Не скрыл и того, что у горстки людей, оставленных лицом к лицу с пятнадцатитысячным гарнизоном противника, уцелеть мало шансов.

— Поэтому,— сказал командир батальона,— состав десанта формируется целиком из добровольцев. Для группы, направляемой в Николаев, нужны пятьдесят пять человек. Желающих добровольно идти в десант прошу сделать шаг вперед.

Шеренги дрогнули и передвинулись на шаг вперед — весь батальон готов был идти в тыл к врагу.

— Спасибо, товарищи! — сказал Котанов.— Иного не ожидал… Учитывая, что добровольцы — все поголовно, состав будет подбирать командир десанта старший лейтенант Ольшанский. Ему воевать — ему и выбирать.

Через час к хате, где Ольшанский просматривал списки рот, началось паломничество морских пехотинцев. Каждому хотелось лично объяснить, почему именно его должны взять в десант. Однако на крыльце, опершись плечом о стойку навеса, стоял Очеленко, заворачивал всех и терпеливо объяснял, что командир сейчас занят. Он уже знал, что зачислен в десант, и потому был торжествен и неподкупно строг.

В хате, освещаемой керосиновой лампой, сидели за столом Ольшанский, Головлев и назначенный в десант начальником штаба лейтенант Волошко. Только что договорились о том, что для удобства управления в бою надо разбить десант на две группы. Во главе одной решили поставить младшего лейтенанта Василия Корду — человека отчаянной смелости, находчивого и в то же время рассудительного. Во вторую группу наметили командиром младшего лейтенанта Владимира Чумаченко. Из младших командиров в состав десанта включили старшин 1-й статьи Юрия Лисицына, Василия Бачурина, Сергея Судейского. Записали и нескольких старшин 2-й статьи — Кирилла Бочковича, Ивана Индыка, Ивана Макиенка. Каждого из них офицеры хорошо знали и на каждого вполне могли положиться.

Затем приступили к подбору остальных участников десанта. Волошко предложил записать нескольких матросов, отличившихся в мариупольском десанте, и прежде всего связиста Григория Ковтуна, награжденного орденом Красной Звезды, и Михаила Хакимова, который во время уличных боев в Мариуполе уничтожил противотанковыми гранатами орудие противника вместе с расчетом, а потом уложил из автомата пятнадцать гитлеровцев. Несколько кандидатур предложил Головлев.

— И прежде всего надо взять Михаила Коновалова,— сказал парторг.— Он у нас, пожалуй, самый опытный боец в батальоне — начинал воевать еще под Одессой, потом дрался в Севастополе и Новороссийске, участвовал во всех десантах на Азовском море. Недавно принят кандидатом в члены партии.

— Да, Коновалов — это подходящая кандидатура,— согласился Ольшанский.— А я со своей стороны предлагаю Валентина Ходырева. Вы его оба прекрасно знаете.

Головлев и Волошко кивнули. Ходырева знали в батальоне все. Даже в армейском обмундировании он оставался матросом. Высокий, статный, он сохранил флотскую щеголеватость. В память о флоте он бережно хранил бескозырку, на ленте которой блестели золотые буквы: «Сообразительный». Валентин часто рассказывал о службе на эсминце. Но в морскую пехоту ушел добровольно. Когда узнал, что во время бомбежки погиб отец, он пошел к командиру корабля и попросил отправить его на фронт. С тех пор воевал на берегу, дрался с врагом зло и беспощадно.

Ему словно неведомо было чувство страха, и в бою он всегда был первым, вызывая восхищение бывалых матросов своей отчаянной храбростью. Любили его и за веселый нрав, за умение подбодрить людей в трудную минуту шуткой, острым и метким словом. Однако все знали и его чрезмерную горячность, которая в бою порой граничила с безрассудностью. Когда Ходырев сердился, его смуглое лицо еще больше темнело, щегольские усики словно ощетинивались и глаза наливались яростью.

— Ты у нас, Валентин, во гневе очень на Петра I смахиваешь,— сказал ему однажды Головлев.— Уж больно страшен.

— А я и в остальном, товарищ капитан, готов на него смахивать, если не возражаете! — отшутился матрос под общий смех товарищей.

Включили в десант и Ахмеда Абдулмеджидова.

— Этого я не знаю…— сказал Ольшанский.— Хотя погоди. Он недавно из госпиталя вернулся? Такой чернявенький, небольшого росточка?

— Он самый,— отозвался Головлев,— отличный боец. Боевое крещение получил на перевалах под Туапсе. Родом из Дагестана. Горяч, конечно, как все горцы, но порывы свои умеет сдерживать. Кстати, его отец чуть ли не в первый день войны записался в народное ополчение, оба старших брата тоже воюют с сорок первого. Так что Ахмед из боевой семьи. Парнишке девятнадцать лет, а он уже во многих десантах побывал.

— Ну что ж, решено — берем! Он у нас, наверное, самым молодым будет?

— Нет, есть и помоложе. Ваня Котов. Ему только восемнадцать. Тоже доброволец.

— Ну, этого как раз я хорошо знаю,— сказал Ольшанский.— Он со мной под Мариуполем высаживался. Помню, когда отряд формировали, я еще сомневался, брать ли его, необстрелянного. А он отчаянным храбрецом оказался. И сражался не хуже бывалых бойцов. Я его матери в станицу Раевскую письмо после десанта написал, поблагодарил за то, что вырастила хорошего бойца. Конечно, возьмем.

— Надо бы и Ивана Дементьева записать,— предложил Волошко,— бывший матрос. Еще до войны семь лет на линкоре «Марат» плавал. Служил и на Балтийском и на Северном флотах. Он наглядный пример молодым…

— Тоже мне нашли старика,— улыбнулся Головлев.— Недавно тридцать исполнилось. Что же тогда мне говорить? В тот год, когда Ваня Котов родился, я уже в армию пошел служить. В сущности, я почти всем десантникам в отцы гожусь…

— А вас, Алексей Федорович, многие десантники давно уже батей называют,— откликнулся Ольшанский.

— Ну уж, скажешь…

Головлев поднялся из-за стола и, подойдя к окну, стал что-то разглядывать. Но Ольшанский понял, что он просто пытается скрыть свое смущение.

Пожалуй, во всем батальоне не было человека более скромного, деликатного и застенчивого, чем этот рослый, худощавый капитан. И было просто удивительно, как эти качества уживались в нем с суровой прямотой и требовательностью.

— Ладно,— сказал Головлев после паузы,— спасибо тебе на добром слове. Но все же должен сказать, что забота о людях — это обязанность любого политработника. Без этого вообще на партийной работе нечего делать… Однако не будем отклоняться в сторону от дела. Кто там у нас следующий?

Кандидатуры Бориса Вишневского и Ильи Демьяненко ни у кого не вызвали сомнений. Оба — участники боев под Новороссийском, на легендарной Малой земле. Оба из знаменитого батальона морской пехоты Цезаря Куникова.

Также при полном согласии в список записали Алексея Куприянова и Степана Голенева. И тот и другой на фронте с первых дней войны. Недавно за геройство, проявленное в бою у Лупаревского маяка, где взвод под командованием Андрея Стрюкова без колебаний атаковал с тыла вражеский полк, оба десантника были представлены к правительственным наградам.

Офицеры не дошли еще до середины списка, когда Головлев, посмотрев на часы, сказал, что уже второй час ночи. Решили отложить обсуждение до утра. Когда Ольшанский вышел на крыльцо, он заметил стоящего у нижней ступеньки матроса и узнал в нем Георгия Дермановского.

— Вот, товарищ старший лейтенант, пример несознательности! — негодующе сказал Очеленко.— Я ему и так и сяк объяснял, а он все стоит и не уходит…

— Что же вы хотите, товарищ Дермановский? — спросил Ольшанский.

— Товарищ старший лейтенант!— торопливо заговорил матрос.— Очень прошу, включите в десант. Слово даю: не подведу ни в чем, можете не сомневаться!

— Верю, что не подведешь. А как со здоровьем? Ведь недавно только из госпиталя.

— Чтобы фрицев бить, я вполне здоров… Возьмите!

И столько мольбы было в его голосе, что Ольшанский, махнув рукой, сказал матросу, чтобы приходил утром.

На другой день он прибежал чуть свет и не один, а вместе со своим дружком старшиной 2-й статьи Никитой Гребенюком. Гребенюка тоже недавно выписали из госпиталя. И в список его не включили потому, что еще не окреп. А физическая нагрузка на каждого десантника выпадает большая. Но Гребенюк настаивал и выдвинул очень веский довод: он родом из Николаева и хорошо знает город. Посоветовавшись, решили включить и его в десант.

Когда список наконец был составлен, Головлев сказал, что на вечер он назначит открытое партийное собрание и всех отобранных пригласит.

— Добро! — сказал Ольшанский.— Волошко сейчас займется обеспечением боеприпасами и продовольствием, а я отнесу список в штаб.

ВСЕГО В СОСТАВ НИКОЛАЕВСКОГО ДЕСАНТА ВОШЛИ 55 ЧЕЛОВЕК:

капитан АЛЕКСЕИ ГОЛОВЛЕВ,
старший лейтенант КОНСТАНТИН ОЛЬШАНСКИЙ,
лейтенант ГРИГОРИИ ВОЛОШКО,
младшие лейтенанты ВАСИЛИИ КОРДА и ВЛАДИМИР ЧУМАЧЕНКО;
старшины 1-й статьи ВАСИЛИЙ БАЧУРИН, ЮРИИ ЛИСИЦЫН, СЕРГЕИ СУДЕЙСКИЙ;
старшины 2-й статьи КИРИЛЛ БОЧКОВИЧ, ПАВЕЛ ВАНСЕЦКИЙ, НИКИТА ГРЕБЕШОК, ИВАН ИНДЫК, МИХАИЛ КОНОВАЛОВ, АЛЕКСЕИ КУПРИЯНОВ, ИВАН МАКИЕНОК, КУЗЬМА ШПАК;
младшие сержанты ПАВЕЛ АРТЕМОВ, ВЛАДИМИР ОЧЕЛЕНКО, ПАНТЕЛЕЙ ШИП;
старшие краснофлотцы ГРИГОРИЙ КОВТУН, АЛЕКСАНДР ЛЮТЫЙ, ВАСИЛИИ МИНЕНКОВ, ВАЛЕНТИН ХОДЫРЕВ;
краснофлотцы АДЕ-АХМЕД АБДУЛМЕДЖИДОВ, МИХАИЛ АВРАМЕНКО, БОРИС ВИШНЕВСКИЙ, ИВАН ГОВОРУХИН, СТЕПАН ГОЛЕНЕВ, ИВАН ДЕМЕНТЬЕВ, ИЛЬЯ ДЕМЬЯНЕНКО, ГЕОРГИЙ ДЕРМАНОВСКИЙ, ИВАН ЕВТЕЕВ, НИКОЛАЙ КОЗАЧЕНКО, ВЛАДИМИР КИПЕНКО, ИВАН КОТОВ, АЛИ МАМЕДОВ, МИХАИЛ МЕВШ, НИКОЛАЙ МЕДВЕДЕВ, ЛЕОНИД НЕДОГИБЧЕНКО, ФЕДОР ОКАТЕНКО, ПАВЕЛ ОСИПОВ, ЕФИМ ПАВЛОВ, НИКОЛАЙ ПЕТРУХИН, ЕФИМ ПОРХОМЧУК, ТИМОФЕЙ ПРОКОФЬЕВ, НИКОЛАЙ СКВОРЦОВ, ГАВРИИЛ ТИЩЕНКО, НИКОЛАЙ ФАДЕЕВ, АКРЕН ХАЙРУТДИНОВ, МИХАИЛ ХАКИМОВ, НИКОЛАЙ ХЛЕБОВ, ДМИТРИЙ ХОДАКОВ, АБУБАЧИР ЧУЦ, НИКОЛАЙ ЩЕРБАКОВ;
красноармеец ИВАН УДОД.
КРОМЕ ТОГО, АРМЕЙСКИЕ ЧАСТИ ВЫДЕЛИЛИ В ДЕСАНТ 12 САПЕРОВ.

Вечером в просторной хате собрались все десантники, кто-то предложил здесь же написать свои клятвы. Собранные затем листочки передали в штаб батальона.

Вот несколько сохранившихся текстов:

Мы, офицеры штаба, клянемся беспощадно бить немецких захватчиков до полного их уничтожения. И если в борьбе с врагом потребуется наша жизнь, мы отдадим ее за нашу Родину, за счастье советского народа.
Капитан Головлев,
лейтенант Волошко.

Я хочу идти в бой коммунистом и драться в первых рядах так, как дерутся коммунисты. Прошу принять меня в ряды Коммунистической партии. Клянусь, что буду сражаться с заклятым фашизмом до последней капли крови, не щадя своей жизни ради нашей великой победы.
Старшина 2-й статьи Бочкович.

Я слышу стон украинской земли, я вижу, как горит Николаев. Настанет час, когда подлый враг еще раз поплатится за раны, нанесенные любимому городу, за зверства и насилия над советскими людьми. Прошу принять меня кандидатом в члены, ВКП(б). Я хочу идти в бой коммунистом.
Краснофлотец Кипенко.

Я… иду в десант, чтобы освободить от немцев город Николаев. Я говорю нашему командиру спасибо за то, что оказал мне эту великую честь. Я иду в бой, и мои братья идут в бой. Пусть враг не ждет пощады от матросов… Я даю клятву и скрепляю ее своей подписью, что буду верным своей стране до последней капли крови, до последнего вздоха. А если умру я в борьбе с врагом, то пусть знают мать и отец мои, что их сын не боялся смерти и умер он, сражаясь за их счастье, за счастье всего советского народа.
Краснофлотец Хайрутдинов.

Все предыдущие десантные отряды 384-го Отдельного батальона морской пехоты доставлялись к месту высадки военной флотилией. Здесь же, под Николаевом, у морских пехотинцев не было ни катеров, ни других кораблей. Впрочем, в данном случае и нужды в них не было — на значительном отрезке пути оба берега находились в руках противника. Шум двигателей сразу бы их выдал. Только лодки могли обеспечить внезапность высадки. Но и их еще надо было найти. Отступая, немцы увезли или уничтожили все, что могло быть использовано как плавсредства.

Помогли местные рыбаки. Они утопили на мелководье несколько лодок, спрятав от немцев. Но когда их вытащили на берег, оказалось, что большинство нуждается в основательном ремонте. Их требовалось несколько дней сушить, потом конопатить, смолить, а время не ждало. Богоявленские рыбаки сделали все, что смогли, кое-как привели лодки в порядок, и вечером 25 марта, когда стемнело, десантники начали грузиться. На носу каждой лодки установили ручной пулемет, на корме противотанковое ружье. Загрузили ящики с патронами, дисками, гранатами. Пришло время и самим рассаживаться. Десантники были в телогрейках, ватных брюках, кирзовых сапогах. За плечами плащ-палатки, за поясом ножи, каски лихо сдвинуты набок.

Наблюдавший за посадкой Котанов негромко сказал Ольшанскому:

— Действительно, подобрали лучших людей батальона. Каждый способен драться за десятерых. Но нелегко там придется.

— Знаю. Но поразительно — идут люди, как на праздник. Такой душевный подъем… Шутят, смеются, подначивают друг друга… Удивительный все-таки у нас народ…

В последние дни марта похолодало. С моря задули пронизывающие ветры, холодный дождь перемежался со снегом. Особенно студено было у воды. Солдаты немецких дозоров, патрулирующие ночью по обоим берегам Южного Буга, проклинали и холод, и темь, и неожиданный гололед. Временами они стреляли из ракетниц и в мертвенном мерцающем свете видели все ту же серую реку, катившую вниз к морю мутные волны.

А между тем, будь дозорные повнимательней в эту ночь, они смогли бы заметить, как, держась возле крутого левого берега, с трудом движутся против течения, но все-таки движутся одна за другой семь рыбачьих лодок…

Командир десанта Ольшанский находился на передней лодке. За четыре часа они прошли лишь половину пути. Очень мало. Если рассвет застанет их на реке, все пропало. Впрочем, им не сдобровать и сейчас, если обнаружат. Он слышал, как слабо всплескивает под веслами вода, как тяжело дышат уставшие от гребли десантники. Нелегко ребятам. Телогрейки, брюки набухли от воды, сапоги отсырели. Из щелей не переставая сочится ледяная вода. Ее вычерпывают банками, касками, ладонями оцепеневших рук, и эту чертову работу нельзя приостановить ни на минуту.

Проводник, молодой рыбак Андрюша Андреев, который взялся довести десант до места, вглядывался в смутные очертания нависшего над ними берега. Симпатичный паренек. Божился, что лучше всякого другого найдет место высадки, потому что знает порт как свои пять пальцев.

Проводник наклонился к ближнему гребцу и что-то сказал. Тот шепнул своим соседям слева и перед собой. Те — остальным. И после этого те, кто сидел с правой стороны, нажали на весла. Ольшанский догадался, что пора поворачивать. Он помнил по карте, что перед Николаевом река изгибается. Значит, скоро и порт.

Андрей тронул его за рукав, наклонившись к уху, шепнул:

— Проходим ворота порта!

Ольшанский напряженно вглядывался вперед. Через несколько минут увидел он смутные очертания причальной стенки, а поодаль силуэты зданий на фоне чуть-чуть посветлевшего неба.

Первыми, как было намечено, на причал взобрались саперы — моряки и армейцы, которых повел старшина 1-й статьи Бачурин. Фигуры их растаяли в предрассветной мути. Минут через десять старшина вернулся, замахал рукой — мин нет, можно высаживаться. Матросы начали выгружать ящики с патронами и гранатами, ручные пулеметы, противотанковые ружья. Ольшанский подозвал Лисицына, приказал:

— Возьмете Хакимова, Медведева и Скворцова, проверьте территорию порта. Если обнаружите часовых, снимите без шума.

Подошел капитан Головлев, шепотом спросил:

— Что с проводником делать будем? Ни в какую возвращаться не хочет, просит оставить… Да и рассвет скоро.

Вот еще задача! Оставлять Андреева здесь почти на верную гибель он не имел права. Но ведь действительно скоро рассвет, и хотя вниз по течению в облегченной пустой лодке он пойдет куда быстрее, но все же могут и обнаружить. А из-за спины Головлева уже выдвинулся проводник, сказал срывающимся от волнения голосом:

— Товарищ командир…

Голос его прозвучал в тишине неожиданно громко, и Ольшанский свистящим шепотом оборвал его:

— Тихо! С ума сошел парень — тут же немцы кругом!

Рыбак испуганно прикрыл рот ладонью. Сгрудившиеся на причале десантники напряженно прислушивались, но вокруг по-прежнему было тихо, только слышно было, как плещутся о причал волны. Внезапно издалека донесся лающий вскрик «хальт!» и следом приглушенный стон. Лица посуровели, пальцы крепко сжали автоматы. Но больше ничто не нарушило тишины.

Командир приказал направить вперед еще одну группу разведчиков. Вскоре появился ушедший с первой группой Медведев, доложил, что сняты трое часовых, последний пытался, но не успел выстрелить. Это его «хальт» они слышали.

Уже заметно рассвело. Можно было отчетливо разглядеть стоящие неподалеку здания, сараи, громаду элеватора, товарные вагоны в тупике, штабеле аккуратно сложенных ящиков. Проводник негромко объяснял Ольшанскому, Головлеву и Волошко, что каменное двухэтажное здание — это контора портовых элеваторов, чуть дальше длинное строение — это свинарник. Вернулся разведчик из второй группы, доложил, что все здания осмотрены, внутри никого не обнаружили.

— Ясно! — сказал Ольшанский.— Теперь надо продумать систему обороны. Кстати, начштаба,— обратился он к Волошко,— осмотри элеватор, нельзя ли там позицию занять. А мы с Головлевым обследуем сарай и контору.

Осмотром остались довольны. В зданиях можно было создать несколько очагов обороны. Костяком ее будет контора портовых элеваторов. Из нее можно вести огонь с обоих этажей.

Отделение под командованием старшины 1-й статьи Лисицына командир приказал разместить в соседнем здании, а другое отделение во главе со старшиной 2-й статьи Бочковичем — в большом сарае, который показался Ольшанскому самым надежным местом для укрытия людей: в нем было множество кирпичных перегородок.

Как всегда перед боем, он попробовал представить себе действия противника. Надо полагать, что фашисты будут накапливать силы для атаки у железнодорожной линии под прикрытием вагонов. Именно отсюда можно ближе всего подобраться к конторе. Но, не пробившись здесь, гитлеровцы попытаются атаковать с других сторон. Значит, круговая оборона. В любом случае основные силы противник будет держать за линией железной дороги. Тут-то и надо выбивать как можно больше вражеских солдат и офицеров. Система обороны для этого удобна — позиции десантников прикрывают одна другую. Плотность огня будет достаточно высокой, чтобы как можно дольше сдерживать врага.

Не теряя времени, десантники начали оборудовать позиции. Закладывали двери и окна, устанавливали пулеметы и противотанковые ружья. Вернувшийся с элеватора Волошко рассказал Ольшанскому, что здание выдержит любой огонь, но в бетонных стенах не продолбишь бойниц. В башнях много зерна, но оно заминировано, саперы, правда, уже начали работать… Волошко не успел договорить, как со стороны элеватора послышался глухой взрыв. Десантники кинулись к окнам. Ольшанский выскочил наружу. Вскоре со стороны элеватора показались двое бойцов. Они кого-то несли. Он побежал им навстречу. На плащ-палатке лежал залитый кровью Бачурин. Саперы рассказали, что старшина погиб, подорвавшись на мине…

Десантники были уверены, что после взрыва немцы долго себя ждать не заставят. Поэтому все работы велись в ускоренном темпе. Ольшанский приказал выдвинуть впереди оборудованных позиций в сторону железнодорожной линии два пулеметных расчета, а еще два — в сторону реки. В маленьком кирпичном строении неподалеку от конторы элеватора устроился с автоматом матрос Дермановский.

Лихорадочно бежали минуты, но по-прежнему в порту все было тихо. Уже совсем рассвело. Глядя из окна конторы, Ольшанский видел безлюдную территорию, клочья низких облаков, мокрые крыши ближайших к порту домов, пустынную дорогу. В чем дело? Где немцы?

Неожиданно из-за поворота дороги выкатила пароконная повозка. На ней сидели два солдата, прижавшись друг к другу, втянув головы в воротники шинелей; Ольшанскому видно было, как повозка поравнялась с сараем, и вдруг державший вожжи солдат что-то испуганно вскрикнул и стеганул лошадей. Сухо протрещала автоматная очередь, и ездовой завалился набок. А его напарник соскочил с повозки, метнулся к штабелю ящиков и скрылся за ним. Потом его фигура показалась еще раз у поворота дороги и исчезла за углом ближайшего к порту дома. Ольшанский успел заметить, что солдат прихрамывает,— видно, был ранен.

Он отошел от окна, сказал выжидательно смотревшему Головлеву:

— Ну вот и обнаружили себя. Теперь надо ждать гостей посерьезнее. Я думаю, у нас в запасе есть еще несколько минут. Сходи, Алексей Федорович, к ребятам, погляди, как у них настроение, а мы с Волошко пока здесь проверим, все ли пулеметчики знают свои секторы обстрела. И предупреди: огонь только после того, как мы отсюда начнем!

Рота пехотинцев действительно появилась у входа в порт полчаса спустя. Солдаты в зеленых шинелях шли медленным шагом, переговаривались друг с другом. Чуть позади, отстав шагов на двадцать, трое офицеров тоже о чем-то оживленно разговаривали. Словом, рота шла, не таясь, как на прогулку, автоматы у солдат болтались на ремнях, перекинутых через шею.

— Послушай, замполит,— изумленно сказал Ольшанский,— ты что-нибудь понимаешь? Чего это они решили из себя мишень изображать?

— Кажется, понимаю,— отозвался Головлев, стоявший у соседнего окна с автоматом в руках.— Помнишь, нам рассказывали, что в городе действуют подпольные группы? Видимо, гитлеровцы подумали, что обозника подстрелили партизаны, и решили прочесать порт.

— Это им дорого обойдется! Сейчас мы их познакомим с уроком элементарной тактики. И не мечтал даже, что такое может случиться… Одна только забота: чтобы никто живым не ушел! Ну как, мужики,— окликнул он стоящих у окон и амбразур десантников,— постараемся?

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — отозвался прильнувший к ложу ручного пулемета Акрен Хайрутдинов.— Мало-мало поучим, как под матросскую пулю башку подставлять!

Стоявшие у бойниц десантники не спускали глаз с приближающейся роты. Поравнявшись с большим сараем, немцы вскинули автоматы наизготовку. Несколько человек отделилось от строя, заворачивая к конторе. Вся рота теперь находилась в насквозь простреливаемом пространстве. Ольшанский взял в руки автомат и громко скомандовал:

— Огонь!

Воздух в помещении содрогнулся от грохота начавшейся стрельбы.

Командование немецкого гарнизона действительно сочло, что повозку с солдатами обстрелял кто-то из местных подпольщиков, и направило на поиск предполагаемых «партизан» одно из специальных подразделений, созданных по приказу генерал-полковника Холлидта. Это подразделение не раз прочесывало рабочие кварталы, район верфей и портов, и командование гарнизона было уверено, что в городе не осталось больше групп, способных наносить серьезные удары, значит, в порту действовал одиночка. Именно этим и объяснялась беспечность посланной в порт роты.

Известие о том, что в порту в считанные минуты уничтожено больше сотни солдат, привело немецкое командование в шоковое состояние. В городе, объявленном Гитлером неприступной крепостью, русские хозяйничают в порту, сметают огнем средь бела дня целую роту! От этой новости коменданта Николаева генерала Бормана едва не хватил удар.

Борман ждал от противника чего угодно, но только не такого шага. Этого десанта не могло быть — ему неоткуда было взяться. Не проплыли же русские по реке, оба берега которой удерживают его части! А если и проплыли, то каким образом? Как их могли не заметить?

Поводов для серьезного беспокойства было более чем достаточно. Из района порта можно нанести удар по мосту через Южный Буг — единственно возможному пути для эвакуации в случае успешного наступления русских.

Чем больше размышлял Борман, тем сильнее овладевало им чувство раздражения против подчиненных, не обеспечивших надлежащую охрану порта. Чего стоила после этого вся караульная служба в городе!

Настроение коменданта вконец испортил звонок командующего армией, который холодно осведомился, что происходит в порту, откуда там могли взяться русские и почему они до сих пор не ликвидированы. Десант должен быть немедленно и любыми средствами уничтожен, даже если для этого потребуется снять с линии обороны города войска и технику. Под конец командующий, уже не скрывая раздражения, добавил:

— Я не могу, генерал, воевать, когда у меня нож в спине…

После этого неприятного разговора комендант лично занялся ликвидацией десанта. Опрос нескольких оставшихся в живых солдат из разгромленной роты и наблюдение разведки показали, что русские ведут огонь в основном из трех строений на территории порта. На глаз можно было определить, что в них могут находиться сто, от силы сто пятьдесят человек. Для быстрого разгрома решено было снять с фронта пехотный батальон.

Первый удар был нанесен, как и предполагал Ольшанский, со стороны железнодорожных путей, под прикрытием товарных вагонов. Однако огонь десантников отбросил атакующих. Захлебнулась и вторая атака. Потери батальона уже исчислялись десятками солдат. Запылали вагоны, подожженные зажигательными пулями противотанковых ружей десантников. Творилось что-то непонятное — целый батальон оказался бессильным преодолеть оборону укрепившихся русских! Командир батальона запросил артиллерийской поддержки с фронта. Ему пришлось выслушать колкие замечания в свой адрес, но просьбу все же удовлетворили очень быстро. К порту спешно перебросили четырехорудийную батарею 75-миллиметровых пушек и два шестиствольных миномета.

Снарядов и мин приказано было не жалеть. От сплошных взрывов дрожала земля, дымом и гарью затянуло все вокруг, пламя лизало постройки. От прямых попаданий снарядов в стенах образовывались огромные бреши.

Под прикрытием артиллерийско-минометного огня пехота замкнула кольцо окружения, и, как только замолкли взрывы, началась атака со всех сторон: от реки, от дороги, от железнодорожных путей. Солдатам удалось подобраться вплотную к конторе, потом к стенам сарая, но, наткнувшись на убийственный огонь, они отхлынули. После отражения третьей атаки оказалось, что батальон уже потерял убитыми и ранеными больше половины своего состава. Вставал вопрос: какова же действительная численность русского десанта? (Несколько дней спустя после освобождения Николаева взятый в плен немецкий офицер на допросе показал: «Командование Николаевского гарнизона было весьма обеспокоено тем, что за столь короткий срок был разгромлен почти целый батальон. Нам казалось непонятным, каким образом такие большие силы русских проникли на территорию порта»).

И еще раз звонил командующий 6-й армией, и вновь Борман выслушивал язвительные замечания в свой адрес.

С позиций под городом был срочно снят еще один батальон. Новый шквал снарядов и мин обрушился на занятые десантниками здания. От прямых попаданий стены большого сарая уже выглядели как решето, отлетел кирпичный угол здания конторы порта, осела крыша. Снаряды превратили в груду щебня здание конторы элеватора. Четвертая атака началась после мощной артподготовки. Фашистские солдаты на этот раз достигли заборчика, окружавшего здание конторы, снова вплотную приблизились к сараю. Но из окон и бойниц снова полыхнуло огнем, полетели в наступающих гранаты… Осколки и пули прижали их к земле, солдаты дрогнули и начали отползать назад.

Четвертая атака тоже захлебнулась.

Это казалось непостижимым. Взбешенный комендант уже не говорил, а кричал в телефонную трубку:

— Требуйте еще войска с фронта, вводите в действие танки, если надо! Пускайте в ход огнеметы. Сожгите их огнеметами. Только не медлите…

Генерал бросил трубку и снова подумал: сколько же русских высадилось в порту, если потери от их огня исчисляются сотнями убитых и раненых? И как много осталось их в развалинах?

А их было всего шестьдесят семь. И с каждым часом оставалось все меньше и меньше.

Но как они дрались!

Младший лейтенант Владимир Чумаченко вместе с десантниками отбивал атаки немцев на контору портовых элеваторов. Бил из автомата прицельно и расчетливо, короткими очередями. Пуля попала ему в живот, и от боли он потерял сознание. Но, когда очнулся, сумел подняться, лег грудью на подоконник и стрелял до последнего вздоха.

Краснофлотец Степан Голенев вел огонь из окна конторы порта, обращенного в сторону причалов, сбивал очередями лезущих по каменной лестнице солдат. Он продолжал бить по врагу и тогда, когда осколок снаряда пробил его грудь, а пуля попала в левую руку. Еще несколько осколков угодили в него в тот момент, когда вражеские солдаты подбежали совсем близко. Голенев нашел в себе силы встать у проема и бросить несколько гранат, разметавших наступающих. Умирая, он прошептал склонившимся над ним друзьям:

— Я свой долг перед народом выполнил… прощайте…

Старшина 2-й статьи Алексей Куприянов отбивал вражеские атаки вместе с десантниками отделения Кирилла Бочковича, оборудовавшими позиции в сарае. Залп шестиствольных минометов накрыл сарай, обрушил часть стены. Раненого Куприянова засыпало щебнем. Но когда товарищи откопали его и он пришел в себя, то лежа, так как подняться он не мог, стал набивать патронами пулеметные диски и обоймы автоматов.

Краснофлотцы Михаил Авраменко и Владимир Кипенко оборудовали себе позицию в окопчике, вырытом на подступах к конторе порта. Они первыми встречали огнем ручного пулемета наступавших со стороны железнодорожных путей гитлеровцев, скосили уже десятки солдат, когда осколки взорвавшейся рядом мины поразили насмерть Кипенко и покорежили пулемет. Истекающий кровью Авраменко приполз в контору порта и принес с собой все оставшиеся диски. Взяв автомат погибшего десантника, он встал у бойницы, застрелил еще нескольких врагов, но и сам был сражен пулей.

Краснофлотец Георгий Дермановский во время боя находился один в маленьком каменном сарайчике, помогал огнем из автомата бойцам из отделения Юрия Лисицына. Но когда снаряды разрушили здание, похоронив под обломками все отделение, в образовавшуюся в обороне брешь ворвались гитлеровцы. У Дермановского к этому моменту кончились патроны. Несколько солдат во главе с офицером заскочили в сарайчик, кто-то крикнул матросу, чтобы он сдавался. Но десантник метнулся к офицеру, ударил его ножом в шею. Его прошили очередью из автомата. Уже падая, он успел бросить им под ноги противотанковую гранату…

«Мы, бойцы и офицеры — моряки отряда товарища Ольшанского, клянемся перед Родиной, что задачу, стоящую перед нами, будем выполнять до последней капли крови, не жалея жизни. Подписал личный состав».
(Радиограмма, переданная из здания конторы портовых элеваторов и принятая в Богоявленском в штабе батальона 26 марта 1944 года)

После четвертой атаки наступило затишье. Ольшанский помог капитану Головлеву перевязать рану, поднялся по лестнице на второй этаж. У простенков сидели на полу измученные боем десантники, почти все в окровавленных бинтах. Только двое стояли у бойниц, наблюдая за противником. В углу лежали погибшие бойцы. И среди них молодой рыбак Андрюша Андреев. Возле окна лежал Очеленко, на сжатых губах запеклась кровь. Совсем недавно на партийном собрании роты принимали его в члены ВКП(б). Все знали его мечту — после войны поступить в военное училище. Уходя в десант, написал в своей клятве: «Буду биться до тех пор, пока руки владеют автоматом». Он выполнил клятву.

— Товарищ командир! — обратился к Ольшанскому пулеметчик Щербаков.— Как там ребята в конторе?

— Нету ребят. Один Лисицын остался.

— А как, товарищ старший лейтенант, есть надежда на подмогу?

Десантники с ожиданием смотрели на него, и он понял, что этот вопрос волнует сейчас людей больше всего. Как им ответить, он не знал, в одном не сомневался — говорить надо только правду.

— Скажу прямо, мужики, надежды мало. Думаю, наши попытаются послать вторую группу, но, сами понимаете, немцы теперь начеку, будут сторожить реку всю ночь. Главная наша надежда на наступающие войска. Нам бы продержаться до темноты. Ночью немцы наверняка не полезут. А к утру, может, и наши уже здесь будут. Слышите канонаду?

Десантники прислушались.

Действительно, вдалеке гремела артиллерийская стрельба.

Ольшанский спустился на первый этаж и увидел лежащего на расстеленной плащ-палатке Валентина Ходырева. Час назад матросу оторвало кисть левой руки, ранило в бок. Товарищи сняли с него гимнастерку, наложили жгут, перебинтовали, и теперь он лежал в тельняшке, прикрытый ватником, глухо стонал.

Увидев командира, Ходырев облизал пересохшие губы:

— Ну как, товарищ старший лейтенант?

— Держимся, Валентин! Потерпи немного. К утру наши должны быть здесь.

— Я постараюсь…— Ходырев снова закрыл глаза.

Ольшанский прошел в соседнюю комнату, где, примостившись на патронном ящике, что-то писал Головлев. Вид у него был сосредоточенный и деловой, никак не вязавшийся с перепачканным, засыпанным пылью ватником, на рукаве которого торчала из прорехи вата.

— Уж не письмо ли надумал писать, Алексей Федорович?

— Письмо я написал еще до десанта,— повернулся к нему Головлев.— А сейчас пишу я, Константин Федорович, о наших ребятах. Какая сила духа! Хочу, чтоб об их делах каждый человек в нашем батальоне знал. Это просто необходимо…

— Это правда, ребята что надо! — согласился Ольшанский, присаживаясь рядом на ящик.— Только вот маловато нас остается. Пришел посоветоваться…

Он не договорил. Где-то совсем близко, чуть ли не на крыше, разорвалась мина, с потолка посыпалась штукатурка. Немцы опять начали артобстрел. Ольшанский вскочил с ящика и бросился к лестнице. Навстречу спускались десантники, занимавшие оборону на втором этаже. Щербаков и Коновалов помогали идти раненому Абдулмеджидову. Командир группы Корда доложил, что второй этаж почти совсем разрушен и как позиция уже не годится.

Обстрел продолжался минут десять. Он кончился так же внезапно, как и начался. И тут все услышали глухое урчание моторов.

— Танки!

Ольшанский бросился к ближайшему окну и увидел, как к зданию медленно движутся черные громадины с установленными на башнях огнеметами. А у них не осталось ни одного противотанкового ружья…

Танки приближались. Десантники приготовили противотанковые гранаты, но Ольшанский понимал, что бойцы вряд ли успеют их бросить.

И вдруг, перекрывая лязг гусениц, от двери раздался крик:

— Прощайте, братцы! Я пошел…

Обернувшись, Ольшанский увидел в проеме высокую фигуру Ходырева. Тельняшка окровавлена, в руке намертво зажата противотанковая граната. Матрос, шатаясь, сбежал по ступенькам, нырнул в дверной проем и между развалинами быстро пополз навстречу танкам. От мощного взрыва стальная громада, шедшая первой, дрогнула, остановилась и, окутавшись дымом, осела. Второй танк полоснул огнеметной струей по стене дома и, пятясь, отошел в укрытие.

…К вечеру их осталось совсем немного — несколько человек. Они укрылись в полуподвале конторы — грязные, закопченные, до бесконечности уставшие Ольшанцы уже потеряли счет атакам. Временами немцы подкатывались так близко, что забрасывали гранаты прямо в окна. А был момент, когда группа солдат даже ворвалась в контору, но их в упор перестреляли.

Почти все время по дому били пушки и минометы. Один из снарядов попал в перекрытие первого этажа, и потолок рухнул, засыпав обломками Ольшанского, Головлева, Волошко и радиста Говорухина. Их с трудом откопали.

Дважды они давали радиограммы в штаб батальона. А когда разбитая осколками рация замолчала, Ольшанский приказал старшине 1-й статьи Лисицыну попытаться проскользнуть сквозь кольцо немцев, добраться до штаба батальона и сообщить об их положении. Шансов на то, что Лисицын доберется, было мало, но все же…

Пользуясь тем, что уже начало темнеть, старшина выскользнул из дома, и десантники некоторое время видели его ползущим от укрытия к укрытию. Потом он пропал из виду.

Когда начался очередной артобстрел, осколок снаряда насмерть сразил лейтенанта Волошко. Раненный в третий раз, парторг батальона капитан Головлев уже не мог держаться на ногах. С трудом шевеля ссохшимися губами, он говорил Ольшанскому:

— Семья у меня в Хабаровске… передай, если жив будешь…

В углу громыхнул взрыв — немцы бросили в окно гранату, а следом за ней несколько дымовых шашек. Со всех сторон пополз тяжелый, удушливый дым.

Словно огнем жгло легкие, разъедало глаза, наступало сонное оцепенение. Рядом с Ольшанским два бойца начали медленно оседать на пол. Один из них что-то забормотал сонным голосом.

Задыхаясь и кашляя, командир закричал:

— Не спать, не спать, товарищи! Идите к окнам!

Сам подобрался к бойнице, за которой слышались голоса гитлеровцев, дал длинную очередь из автомата. Снаружи раздались крики, ударили ответные выстрелы, и Ольшанский как подкошенный упал. Видевший это краснофлотец Щербаков подполз к нему, но командир был уже мертв.

Потом в глаза Щербакову ударила ослепительная вспышка, и он потерял сознание…

«С неслыханным ожесточением продолжали драться герои-десантники, и немцы откатывались раз за разом.
Ни пушки, ни шестиствольные минометы, ни танки не помогли им против горсточки моряков. И тогда (запомни об этом, товарищ!) немцы решили выжигать наших братьев по оружию огнеметами и выкуривать их из зданий дымовыми шашками. Они направили на окна и амбразуры адское пламя огнеметов и пустили на моряков густые волны дыма».
(Из листовки Политуправления Черноморского флота. Март 1944 г.)

Промозглая, недобрая ночь легла над затемненным Николаевом. Нигде ни огонька. Багровое зарево опоясало город, и гул канонады стал слышнее, чем днем: части Советской Армии пробивали себе путь вперед. А над территорией порта стояла тишина. Изредка прорезал темень мерцающий отблеск ракет, и тогда из темноты проступали руины расстрелянных днем зданий, воронки, успевшие наполниться водой, груды неубранных трупов на земле. И когда очередная ракета загоралась в вышине, двое людей, ползущих между убитыми солдатами от сарая к конторе, замирали на месте, вжимались в холодную мокрую землю. Наконец они доползли, один за другим юркнули в чернеющий провалом дверной проем.

Это были Бочкович и Дементьев, решившие разведать, что делается в здании конторы порта. Осторожно светя карманным фонариком, так, чтобы его отблеска не было видно в окнах, они продвигались по комнатам и везде натыкались на мертвых товарищей. Спустившись по лестнице в полуподвал, Бочкович сказал в темноту:

— Полундра!

Это был пароль. Если кто-то остался в живых, то должен отозваться словом «Севастополь». Но из темноты полуподвала не доносилось ни звука. Только тянуло едкой гарью… Так они и вернулись к себе в сарай, потрясенные тем, что никого не застали в живых. (Только позже они узнали, что среди убитых на полу лежали без сознания четверо десантников. Очнувшийся под утро Щербаков услышал, как тихо стонет в беспамятстве Шпак, потом обнаружил, что еще дышат Удод и Коновалов).

Бочкович и Дементьев рассказали друзьям, что только их группа будет теперь держать оборону: в конторе никого не осталось. Матросы угрюмо молчали. Патронов оставалось в обрез, и было ясно, что долго им не продержаться. Да и людей всего семеро, из них двое не могут подняться.

— Что ж, товарищи,— сказал Бочкович.— Я сейчас за старшего. Десант продолжает действовать. А сейчас, коль все равно не спится, предлагаю написать письмо товарищам в наш батальон.

— Правильно! — сказал Гребенюк.— Если погибнуть придется, пусть письмо наше останется.

Бочкович достал из угла тлеющую головешку и при ее свете написал на клочке бумаги:

«В минуту смертельной опасности перед лицом Родины даем обещание драться до последней капли крови. Всем оставить по одной гранате. Живыми в плен не сдаваться».

— Вот и добро! — сказал Бочкович, кладя бумагу в нагрудный карман.— Будем биться, как решили. А потом у нас, ребята, есть надежда — там, в батальоне, я уверен, о нас не забыли. Может, пока мы тут говорим, к нам уже подмога идет по реке.

Ольшанцы не смогли получить помощи. Но еще весь день 27 марта оставшиеся в живых держались! Конечно, силы были слишком неравными. Если бы враг после первого, неудачного для себя дня мог бросить против оставшейся горсточки те же подразделения, что и накануне, он смел бы оставшихся героев. Но в это время оборона гитлеровцев под ударами штурмовавших город частей Советской Армии уже трещала по всем швам, и пришлось срочно перебрасывать направленные против десанта батальоны снова на линию фронта. В районе порта осталось только одно подразделение, которое попыталось было «прощупать», что делается у десантников, но, встретив их огонь, отошло и заняло оборону. И самое удивительное, что автоматная стрельба велась из конторы, хотя накануне, забросав подвал дымовыми шашками, гитлеровцы были уверены, что все, кто там были, задохнулись.

Грозный гул сражения стоял над городом — советские войска штурмовали Николаев. Преодолевая одно укрепление за другим, беспощадно ломая отчаянное сопротивление врага, передовые части уже вели бои на окраинных улицах, тесня противника все дальше и дальше к центру.

Разгоревшийся бой не прекратился и ночью. Сражение продолжалось в зареве охвативших город пожаров. И на острие наступавших с юга частей двигался взвод разведки из батальона Котанова. Моряки рвались к порту, туда, где вели неравную борьбу их товарищи.

Утром 28 марта разведчики достигли порта. Суровое зрелище предстало их глазам — на сотни метров вокруг среди руин и воронок, на обожженной огнем земле виднелись трупы поверженных врагов, которые противник не успел убрать… Поначалу даже не поверилось, что такое могли совершить их товарищи, в сущности горстка людей в сравнении с брошенными против них силами.

Но остался ли кто-нибудь в живых из состава десанта? Разведчики оглядывали руины, от которых еще шел острый запах гари, но никого вокруг не видели. Но вот в проломе стены показался человек с автоматом в руках, за ним еще один… Навстречу разведчикам из развалин сарая вышли с оружием в руках старшина 1-й статьи Кирилл Бочкович, матросы Иван Дементьев, Никита Гребенюк, Михаил Хакимов. В дверях обгоревшего и осевшего здания конторы показался Николай Щербаков. Припорошенные пылью, в обгорелых, иссеченных осколками ватниках, перевязанные бинтами, они смотрели на подбегавших товарищей, не скрывая слез. Разведчики бросились к ним.

— Живы, ребята! Живы! А где остальные?

— У нас в сарае еще трое раненых,— ответил Бочкович,— Алексей Куприянов, Николай Медведев и Ефим Павлов…

— В конторе тоже трое: Шпак, Коновалов и Удод,— сказал Щербаков,— все без сознания… Дыма наглотались…

— А остальные?

— Остальных нет,— голос Щербакова дрогнул.— Все убиты… и командир, и замполит, и начальник штаба. Валя Ходырев под танком подорвался. Выходит, нас пятеро, кто на ногах стоит. Да шесть раненых. Все, что осталось от десанта.

— Лисицын еще,— тихо сказал кто-то из разведчиков.

— Дошел, значит?

— Дошел. Тоже ранен, но жить будет.

— А вот за Шпака, Коновалова и Удода я боюсь. Очень плохи…

Николай Щербаков опасался не зря — трое его товарищей, доставленных в госпиталь, умерли от ран.

Бережно вынесли разведчики из развалин раненых товарищей, уложили на плащ-палатки, понесли навстречу санитарам из ближайшего медсанбата. А с близлежащих улиц уже потянулись к порту жители, переждавшие бой в подвалах домов. С каждой минутой густела толпа людей, с восторгом глядевших на своих освободителей. Откуда-то пронесся слух, что на центральной площади освобожденного города собирается митинг, и жители вместе с воинами двинулись туда. Пошли вместе со всеми и оставшиеся в живых ольшанцы.

Но тут их подняли и на руках понесли по улицам.

…Погибших десантников провожали в последний путь их боевые друзья из 384-го Отдельного батальона морской пехоты, который после взятия города был удостоен звания Николаевского. Над братской могилой ольшанцев моряки дали клятву беспощадно мстить врагу в предстоящих боях.

Клятву свою они сдержали с честью. Шли дни победоносного наступления Советской Армии, которая громила захватчиков на всем протяжении огромного фронта, протянувшегося от Баренцева до Черного моря. И на самом южном участке фронта — на Черноморском побережье — наносили врагу удар за Ударом морские пехотинцы.

Вновь 384-й Николаевский отдельный батальон прославился во время десантной операции в дельте Дуная, в ходе которой была отрезана крупная приморская группировка противника. Вечером 23 августа бригада бронекатеров, взяв на борт морских пехотинцев, вышла из Одессы. На рассвете следующего дня прошла одним из рукавов Дуная и высадила десант в районе селения Жебрияны, которое было занято стремительным броском моряков. Путь вражеским войскам, выходившим из окружения со стороны озера Кундук, был отрезан. И хотя волны атак накатывались на морских пехотинцев одна за другой, бойцы стояли насмерть.

Особенно тяжело пришлось группе матросов на Кундукской косе. Их было 58, и они отбивали натиск нескольких сот солдат и офицеров противника. Пример бойцам показывали два участника николаевского десанта: ольшанцы Кирилл Бочкович и Николай Дементьев, которые огнем своих автоматов разили врага в упор, подпуская атакующих совсем близко, чтобы бить наверняка. Моряки удержали перешеек, но вражеская пуля успела скосить наповал Бочковича. Тяжело раненный в бою, Дементьев умер на катере, по пути к Одессе.

На следующий день вся группа немецко-румынских войск, в которой насчитывалось около пяти тысяч человек, сложила оружие. Колонны пленных солдат и офицеров потянулись в тыл, а батальон, едва выйдя из боя, вновь ринулся в сражение, оказав неоценимую помощь морякам, освобождавшим Вилково и Килию.

В бою за Вилково вновь отличился любимец батальона старшина 1-й статьи Мирошниченко. Возглавляемая им группа разведчиков скрытно проникла на окраину города, где размещался пехотный полк противника. Невзирая на численное преимущество врага, морские пехотинцы завязали бой, прокладывая себе путь автоматным огнем и гранатами. Среди гарнизона началась паника, многие вражеские солдаты и офицеры, побросав оружие, кидались в воду, пытаясь вплавь добраться до противоположного берега Дуная. Часть гарнизона отступила на северную окраину города. Подоспевшие десантники помогли довершить разгром вражеской группировки. Всего в этом бою было взято в плен до 800 солдат и офицеров, захвачены склады с огромным количеством вооружения, боеприпасов, продовольствия.

В истории 384-го Николаевского отдельного батальона описаны несколько подвигов Алексея Мирошниченко, специально ему отведены три страницы текста. Подведя итоги его боевых дел, летописцы батальона записали:

«Тов. Мирошниченко лично уничтожил 200 вражеских солдат и офицеров. С группой краснофлотцев доставил 11 «языков», до 50 раз ходил в тыл врага с целью разведки. За образцовое выполнение заданий командования, за проявленную храбрость и отвагу коммунист Мирошниченко награжден двумя орденами боевого Красного Знамени, орденом Отечественной войны 1-й степени, орденом Славы III-й степени, медалями «За отвагу», «За оборону Одессы», «За оборону Кавказа». В марте 1945 года ему присвоено звание Героя Советского Союза».

Новыми подвигами морских пехотинцев история батальона пополнилась на заключительном этапе войны. Это было время дерзких рейдов, стремительных ударов по вражеским гарнизонам.

В ночь на 26 августа батальон переправился через Дунай и двинулся к порту Сулина, гарнизон которого насчитывал полторы тысячи человек. Несмотря на двадцатикратное превосходство в силах, гарнизон противника не выдержал натиска морских пехотинцев у сложил оружие. После этой операции капитулировала вся румынская речная флотилия, и советские войска полностью овладели нижним течением Дуная.

И опять вперед ринулись морские пехотинцы — теперь на Констанцу. В этом крупнейшем порту десантники разоружили команды четырех эсминцев, двух подводных лодок, канонерской лодки и нескольких пароходов.

Последние свои десанты морские пехотинцы провели в болгарские порты Варна и Бургас, в которых долгое время базировались немецкие военные корабли. Но здесь впервые десантников встретили не пулями, а цветами, хлебом и солью. Жители болгарских городов приветствовали их как самых дорогих и желанных друзей. И уже вскоре батальон вернулся в Констанцу.

В перерывах между сражениями, на коротких привалах бойцы часто вспоминали командира николаевского десанта Ольшанского, любимца батальона капитана Головлева, многих других погибших товарищей, с которыми начинали свой боевой путь от теперь уже далекого Ейска…

Даже в самой трудной боевой обстановке моряки роты автоматчиков находили время, чтобы писать письма вдове Ольшанского. Огрубевшие в боях, но не очерствевшие сердцем, они хорошо понимали, как тяжело ей одной. Шутка ли сказать — потерять всех родных, а потом и мужа, любовь к которому только и освещала ее жизнь в минувшие два года…

Ольшанская отвечала матросам на все письма, неизменно желала им скорой победы. И хоть слова были добрые, в каждой строчке звучали ее боль и горе.

Вот одно из писем, адресованное командиру батальона.

16 сентября 1944 года, гор. Батуми.
Здравствуйте, Федор Евгеньевич!
…Я без конца перечитываю каждое сообщение о вас и очень волнуюсь за всех тех, кто был так дорог моему мужу.
Он отдал свою жизнь за батальон. Он не хотел посрамить родного батальона. Если мы когда-нибудь увидимся — я покажу его письма, которые дышат горячей любовью ко всем, кто окружал его. Как жаль, что Кости нет с вами. А ведь он собирался быть там, где вы сейчас.
Федор Евгеньевич! По-моему, война на исходе. Помните, что самое дорогое, что имеет человек — жизнь. Берегите ее.
Если будет желание писать — пишите. Большей радости у меня нет.
С большим горячим приветом! Уважающая Вас Е. Ольшанская.

Прочитав письмо, Котанов передал его в роту автоматчиков, которой командовал Ольшанский, текст письма был целиком включен в книгу-историю 384-го Отдельного батальона морской пехоты.

Однажды в расположенный в Констанце батальон приехал командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф.С. Октябрьский. Он подробно расспрашивал матросов и офицеров о прошедших боях, интересовался бытом людей, спросил, как положено, нет ли претензий, пожеланий, просьб. Претензий не оказалось, а вот просьба у матросов была.

— Скоро праздник Октябрьской революции, товарищ адмирал, а в Махарадзе вдова нашего бывшего командира, Екатерина Никифоровна Ольшанская, совсем одна. Тоскливо ей и трудно… Нельзя ли, чтобы на праздники она к нам в гости в батальон приехала?

— Отчего же нельзя? Дело несложное. Я рад, что вы помните о жене своего погибшего командира.

Командующий флотом выполнил просьбу десантников. За Ольшанской был послан специальный корабль, а в Севастополе ждала ее летающая лодка «Каталина», сразу взявшая курс на Констанцу. Там встречали ее Костины «мужики», молодые ребята с обветренными, не по возрасту суровыми лицами, с огромными букетами цветов в руках.

---

Сразу же после освобождения Николаева была создана специальная комиссия для выяснения всех обстоятельств беспримерного подвига десантников. Возглавил ее заместитель Котанова по политической части майор С.В. Аряшев. Комиссия опросила оставшихся в живых ольшанцев, местных жителей, находившихся неподалеку от территории порта, составила подробный акт расследования, который сейчас хранится в Центральном архиве Военно-Морского Флота СССР. Комиссия установила, что против 67 десантников отряда Ольшанского враг бросил три батальона, то есть почти целый пехотный полк.

Три основные задачи возлагались командованием на десант. Прежде всего, он должен был внезапным ударом захватить плацдарм и удержать его до подхода основных сил. Необходимо было также нарушить боевое управление войсками противника, отвлечь на себя часть его сил, для того чтобы облегчить советским частям штурм Николаева. И, наконец, не дать возможности немецкому гарнизону вывести из строя порт, сохранить причалы, элеваторы и другие портовые сооружения. Все три задачи были блестяще выполнены ольшанцами.

Но ольшанцы сделали еще одно дело сверх того что им было предписано заданием командования,— они уничтожили большое количество живой силы противника — намного больше, чем можно было бы предвидеть в самых смелых предположениях.

Комиссия на поле боя насчитала более семисот трупов солдат и офицеров. Количество раненых установить было невозможно, но по опыту военной статистики можно было предположить, что оно превосходит число убитых. Получалось, что 67 десантников за один день «выбили» из состава гитлеровского вермахта более двух батальонов пехоты!

Ольшанцы, создав в считанные часы прочную систему обороны, проявили великолепное воинское мастерство, мужество и отвагу, стойкость и упорство. 26 марта они выдержали восемнадцать атак противника. Восемнадцать! И каждую следующую отбивало все меньшее число десантников. Как ни старался озлобленный враг, ему так и не удалось истребить весь отряд.

Клятву сражаться до последней капли крови, до последнего патрона ольшанцы сдержали в самом прямом смысле слова.

Весть о подвиге ольшанцев облетела всю страну. О них рассказали листовки, флотские и центральные газеты, поэты слагали стихи и песни. У братской могилы погибших еще в 1944 году по проекту скульптора А.М. Измалкова, служившего в то время на Черноморском флоте, был поставлен памятник.

Командование Военно-Морского Флота представило всех моряков, входивших в состав десанта, к званию Героя Советского Союза. Указ Президиума Верховного Совета СССР был опубликован 20 апреля 1945 года. Звание Героя Советского Союза присваивалось 67 воинам, отличившимся при штурме Николаева, в том числе 55 десантникам-ольшанцам.

В 1965 году по ходатайству общественных организаций Николаевской области звание Героя Советского Союза было посмертно присвоено двадцатилетнему проводнику десанта — Андрею Андрееву, погибшему в бою 26 марта 1944 года.

Память освободителей города свято чтут жители Николаева. У могилы десантников создан мемориал, здесь горит Вечный огонь, организуются торжественные митинги. Здесь в годовщину освобождения города проводят свои встречи ветераны войны, собираются на торжественные церемонии комсомольцы и пионеры города.

Здесь часто звучат слова поэта Алексея Озерова, посвятившего подвигу десантников волнующие стихи:

В 1963 году по предложению партийного и комсомольского комитетов Николаевского морского порта и ветеранов войны создан народный Музей боевой славы моряков. Он размещен в здании бывшей конторы портовых элеваторов — в том самом, где ольшанцы держали оборону. Здесь собраны и бережно хранятся личные вещи Героев — их фронтовые письма, боевое оружие, обмундирование. В общественный совет музея, состоящий из 9 ветеранов Великой Отечественной войны, входят участник десанта Герой Советского Союза Никита Андреевич Гребешок и бывший комиссар 384-го Отдельного батальона морской пехоты Семен Васильевич Аряшев. Многие годы руководит музеем славы Петр Маркович Ярковой, разыскавший в архивах многие уникальные документы, личные вещи десантников, их фотографии.

Никогда не угаснет в памяти народной образ легендарного командира десантников Константина Федоровича Ольшанского, чья жизнь оборвалась на двадцать восьмом году жизни. Никогда не забудут благодарные потомки легендарных десантников, презревших смерть, явивших невиданную силу духа, непоколебимую стойкость, о которую разбились огненные смерчи вражеских атак. Их имена священны. Они живут в сердцах людей, увековечены в названиях улиц, предприятий, школ.

Есть на Николаевщине поселок Ольшанский. Руками николаевских корабелов построен крупногрузный корабль-рефрижератор «Константин Ольшанский», который ныне находится в составе Мурманского морского пароходства. Имя героя-моряка навечно занесено в списки воинской части, где он служил. Оно присвоено старейшей в стране Николаевской мореходной школе.

У молодежи города корабелов существует полная глубокого смысла традиция: каждый год в марте от места отправления десантного отряда Ольшанского отходят шлюпки со студентами, курсантами мореходного училища, молодыми рабочими. Ночью они проходят на веслах весь путь отряда.

В далеком от нас сорок четвертом году десантников окружала беспросветная темень, покрывшая оба берега реки. Теперь молодых участников символического похода встречает море огней. Светятся в ночи пролеты заводских цехов и окна жилых кварталов, горят огни на причалах, на палубах судов и на портальных кранах.

Неподалеку от угольного причала, где высаживались ольшанцы, покачивается на глади воды памятный буй — скрещенные на понтоне четырехметровые якоря. Их венчают пятиконечная звезда и венок из дубовых листьев. Под перекладиной укреплен корабельный колокол — рында. Качнет понтон набежавшая волна — медным голосом отзовется рында, напоминая живым о погибших героях.

Здесь, у памятного буя, останавливаются шлюпки, повторяющие путь десанта. Тихо ложатся на воду венки из живых цветов, обнажают голову молодые николаевцы… Вскоре шлюпки подходят к причалу. Отсюда идут ребята к бывшей конторе портовых элеваторов, спускаются по ступенькам в подвал.

Продымленные, в пятнах копоти стены, россыпь потемневших стреляных гильз на цементном полу, покореженное взрывами оружие, куски кирпича, обломки обгорелых бревен. Возле армейской рации висит на стене видавшая виды плащ-палатка, над нею стальная каска. Все, как было тогда — в последний час…

В 8.00 после минуты молчания участники ночного перехода снова выходят в порт, идут по улицам пробудившегося города. Теперь их путь лежит к площади Ленина, где на крутом берегу Ингула захоронены герои легендарного десанта. И от улицы к улице растет колонна людей, идущих к мемориалу.

…Ветер с моря колеблет негасимое пламя Вечного огня. Медленно течет людской поток у братской могилы. На гранитных плитах отсвечивают золотом имена погибших, и каждый, кто проходит мимо, мысленно повторяет их. А потом оборачиваются люди к стоящему неподалеку памятнику — символу последнего боя ольшанцев. Они стоят на возвышении как живые. Крепко держат боевое оружие их бронзовые ладони, а в бронзовых лицах навечно застыла решимость встретить и отбросить врага…

На полированных плитах постамента всегда живые цветы. В любви и признательности живущих — бессмертие героев.