Время мчится космически
И гудит оно бурею.
Дни сгорают, как спичечки,-
Успевать бы прикуривать.
Нынче память мучительна:
Вспоминается, метится,
Как я был расточителен,
Как расшвыривал месяцы.
Заблужденья размотаны,
Сердце вымыто в щелоке.
Все заполнить работою,
Не оставить ни щелочки.
Я встречаю рассветы
Над бумажною осыпью…
Если б курское лето
Стало Болдинской осенью!
СКУЛЬПТОР
Он, матерьял свой в ход пуская,
Засучивает рукава.
Не ателье,
а мастерская —
Простая вывеска права.
Ком глины,
взятый из отвала,
Начало всех его начал.
От работяги в нем немало,
Но разве он в трудах — гончар?
Не признает он форм готовых,
Тут повторенью места нет.
Все перебрав,
он ищет снова
Свое решенье,
свой ответ.
Вот глина,
В тьме ее кромешной
Найди лица живой овал.
Какой законченный насмешник
Ее податливой назвал?
Она плывет,
она мешает,
К просчету лепится просчет,
И чтоб добиться послушанья,
Он глину гладит и сечет.
Нет, слепок, схожий и убогий,
Не потрясет сердца людей,
Хватай черты самой эпохи.
Прищур и складку меж бровей.
Ее лицо, а не личину,
Действительную красоту:
И поперечную морщину.
И губ нелгущих прямоту.
Веленья правды не нарушив,
Не оборвав мечты полет,
Вдохнет художник в глину душу
И силу в мускулы вольет.
* * *
Как бы ненужное хожденье,
Как бы случайное гляденье,
Как бы бесцельнее сиденье,
Видение и наважденье,
И воспаленный глаз рассвета,
И хор гудков…
А вдохновенье —
Последняя ступень ракеты.
ОЧИ НАЗЫМА
Сын темноглазой Малой Азии
Был обвинен
в голубоглазии.
В том, что сияют
сквозь запреты
Глаза Назыма
русским светом.
По мостику меж днем и ночью
Вели Хикмета в одиночку.
Назым шагал, не оступался,
Конвойным молча улыбался.
Он мог,
смирив кипенье в жилах,
Прослыть московским старожилом.
Мог
в обстановке безопасной
По площади гулять по Красной.
Греметь с эстрад в сиянье славы
И пожинать цветы и лавры.
Мог?
Нет, не мог.
Душа ночами.
Все расстояния измерив,
Глядела темными очами
На милый берег,
горький берег,
Хикмет не ног.
По доброй воле
Вернулся он домой:
в подполье.
В тюрьме Назым держал экзамен,
Весь смуглый,
с синими глазами,
В них море Черное плескалось
От Балаклавы до Синопа.
Турецким сердце оставалось,
Влеклось по каменистым тропам.
Не от сомненья,
не от робости
Оно подчас срывалось в пропасти:
К стене шершавой,
к прутьям ржавым
Его грудная жаба жала,
Но внутризвездного накала
Оно, больное, не сбавляло.
И вера из него, большого,
Текла бессмертной кровью слова.
Весь смуглый,
с синими глазами,
Назым Хикмет держал экзамен.
Стиралась грань на том экзамене
Между стихом и Красным Знаменем.
ПОЭТ И ЦАРЬ
Царь был в монаршей полной силе,
Как тройкой, правил он Россией.
Кнутом уверенным и длинным
Он доставал до Сахалина,
Но грянул день
и до престола
Дошла хохлацкая крамола.
Царь повелел замком указа
Замкнуть навек уста Тараса.
Песком пустынь засыпал маки,
Лишил пера, лишил бумаги.
Столкнул в солдатчину, как в омут…
Но не дышать нельзя живому.
Но замолчать нельзя поэту,
Глухому подчинись запрету.
Пером он разве строки нижет?
Лучом зари их сердце пишет.
Волной каспийскою зеленой,
Слезой мужицкою соленой.
Весенней веткою пушистой,
А то и просто кровью чистой.
За голенищем, за халявой,
Им по пути с бессмертной славой,
В них рокот гнева и рыданье,
Они зовут порвать кайданы.
Их повторяет вся Россия —
Перед певцом и царь бессилен.
РЯБИНА
Была ты свадебно бела
В наплыве синем майских дней.
Как в землю, в песню ты вросла,
И вечно жить ты будешь в ней.
Хлестала вьюга по плечам
Тебя под зимнею звездой,
В тебе — и радость, и печаль,
Девичий смех и вдовий вздох.
Теперь ты ягоду свою
Роняешь в мерзлую траву.
Нет, без тебя я на спою,
Не засвечусь, не проживу.
Жесток и добр, велик и мал,
И ненавидя, и любя,
Я кровь, как ягоды, ронял
На землю, что растит тебя.
Стоишь ты, верная судьбе,
Вся в гроздьях крови, как в огне.
Рябина, кровь моя — в тебе.
Рябина, кровь твоя — во мне.
* * *
Звездные часы играют полночь,
Тикая в пространстве неземном.
Ковш Большой Медведицы наполнен
До краев космический вином.
Говорит намеками понятными
Мирозданья светлая душа.
Будем, братья, вместе с космонавтами
Пить из семизвездного ковша.
АИСТ
Я о скрещении таинств
Думал не раз всерьез.
Мама сказала:
«Аист,
Аист тебя принес.
Клювом стучал он в двери,
Будто кричал:
«Скорей!..»
В детстве я маме верил.
Снова я верю ей.
Сызнова верю маме:
К свету большого дня —
Над девятью морями.
Над девятью хребтами —
Аист пронес меня.
Бурю встречал он грудью,
Трескались небеса.
Аисту было трудно —
Он меня не бросал.
Не потому ль, что клятву
Дал он травинкам всем?
Не потому ль, что платы
Не признавал совсем?
Он долетел,
не кинув
Ноши своей живой.
…Мама склонилась к сыну
Ласковой головой.
* * *
Скоро небо пригнется,
Скоро небо прогнется.
Осень вьет свои гнезда,
Желто-красные гнезда.
Непогод кулаками
Застучит она в вина.
Но летают покамест
Золотые волокна.
Купол синью наполнен,
И ветра присмирели.
Солнце ласково в полдень.
Как в исходе апреля.
Я теперь понимаю:
Разве осень — прощанье?
Я ее принимаю
Как весны обещанье.
* * *
Деревьев темные скелеты
Осенний омывает дождь.
А я вхожу в тебя, как в лето,
Как в рожь, как в золотую дрожь.
Трава родная луговая
В твоих глазах цветет, зовет,
И рук порука круговая
Теплом и счастьем обдает.
И все мне дорого до крика.
До немоты,
в тебе — моей,
И губ лесная землянина,
И холодок речной грудей.
Я слышу шелест листьев где-то
И просьбу перепела: «Пить».
И ничего страшнее нету,
Чем не желать и не любить.
* * *
Я качнулся и замер,
Безутешен и мал.
Я твоими глазами
Вдруг себя увидал.
…Низкорослый мужчина.
Не спортивных кровей,
С поперечной морщиной
Меж косматых бровей.
С той скуластостью голой,
Что дана ему в дар
От татаро-монголов,
От монголо-татар.
Невезучий разведчик.
До нелепости прост,
Он с войны лишь увечье,
А не славу принес.
Он делами своими
Никого не потряс,
Не гремит его имя.
Удивляя Парнас…
Но ведь это ошибка,
Дорогая моя.
Невеселая сшибка:
Разве он — это я?
Я до срока не выждав.
Презирая Христа,
Не однажды, а трижды
Воскресал неспроста.
Так ли мал уж я ростом,
Если в новом бою
Настоящие звезды
Я с небес достаю?
Достаю их законно —
Есть на это права —
Из созвездья Дракона,
Из созвездия Льва.
Я нисколько презренья
Твоего не стыжусь
И, наверно, прозренья
Твоего не дождусь.
На плечах исполина
Подымая зарю,
Я на спящего сына
С ожиданьем смотрю.
НАСТАВНИКАМ
Пусть упрекнут меня,
по праву
Наставников,
еще и в том,
Что я сговорчивей, чем Фауст.
Был в вольном выборе своем.
Что, видя лютиков цветенье
Под небом синей чистоты.
Я поспешил сказать:
«Мгновенье,
Остановись,
прекрасно ты!»
Но в простодушной этой речи
Была совсем иная мысль:
Не застывай, мгновенье, в вечность,
Лишь погоди, побудь, продлись.
Пускай тут верх взяла усталость,
И цену я забыл словам,
Но разве Фаусту досталось
Нести в дороге то, что нам?
Нет, Фауст не был с нами рядом,
Когда нас трое — батальон,
Под Харьковом и Волгоградом,
Под Курском с нами не был он,
И в зарубежных дальних далях,
Идя и напрямик и вкось,
Фаустпатроны мы видали,
Но Фауста — не довелось.
На простынях, что вьюга стелет,
В степи не коченел он, тих.
Он не носил моей шинели,
Он не носил бинтов моих.
И терпеливый Мефистофель
С Бородкой мирною козла,
А не эсэсовец фон Тойфель
Был для него посланцем Зла.
Не потому ль он все свободней
Соблазны гордо отвергал,
Что не спешил быть в преисподней,
А я уже там побывал.
НАЧАЛО
Погремушек не замечал он,
Не желал их воспринимать.
От захожих не отличал он
Ни отца своего, ни мать.
Он себя проявлял двояко,
Колыбельные дни влача:
Молчал. Плакал.
Плакал. Молчал.
А сегодня круг разомкнулся:
Он проснулся и улыбнулся.
Нынче утром свершилось это:
Он своим засмеялся светом.
Золотая плеснула рыбка,
Зайчик высверкнул на траве.
Знает мать:
не слезой —
улыбкой
Начинается человек.
СЕМИКЛАССНИЦЫ
Стоят, как правила приличия,
Девчонки в платьицах коричневых
В глазах — сияние невинности.
Его иному и не вынести.
Уйдет усталая наставница,
А семиклассницы останутся.
И защебечут по-весеннему
Они о Блоке и Есенине,
Им дай стихи,
чтоб непременно
Любовь была сильней измены.
Чтоб голубым девятым валом
Вставала и торжествовала.
Еще не любят,
но читают,
Как в облачко, влетая в грусть,
Заучивают наизусть,
А ночи тают, ночи тают.
И есть действительное счастье,
И нет невыдуманной боли.
Мальчишки хрипнут на футболе
И не нуждаются в участье.
НАД ОБРЫВОМ
Нет, этот омут не растрогать:
Он глух до дна.
Вода осенняя, как деготь,
Густа, черна.
Я оттащил тебя насильно,
Был груб — прости.
Не мне ль теперь к высотам синим
Тебя вести?
Я проведу тебя по суше
И по воде.
Я весь — спасательная служба —
Всегда, везде.
ПЕРЕД ВЗЛЁТОМ
Я встал сегодня вместе с дворником,
Который час? В исходе пятый.
Я за столом сижу затворником.
А дед кидает снег лопатой.
И не со злостью, не с обидою —
Им нету места между нами, —
Но все же я ему завидую,
Как говорится, временами,
Он за успех всегда ручается,
Лопату взял — и получается,
А я вот не могу ручаться:
Не хочет строчка получаться.
Перо кладу я со смирением.
И шапка и пальто надеты.
Снег на дворе еще сиреневый,
Еще не тронутый рассветом.
И я, кой-как улыбку вымучив, —
Ведь только это и осталось —
Беру лопату у Максимыча:
Хочу, мол, поразмяться малость.
Как водится промеж соседями,
Неторопливо и толково,
Мы с ним о том, о сем беседуем,
Но чтоб про зависть — ни полслова.
Наивный ход! С моим характером —
Не знаю, к счастью ль, к сожаленью
Не двор мне нужен, а Галактика,
Да и соседних звезд скопленья,
И я илу к друзьям-товарищам
Очередным рассветным рейсом.
Трещит близ рук электросварщика
Вулнакчик над трамвайным рельсом.
Встает депо гудящей метою,
Призывно светятся заводы.
Слоняюсь всюду и не ведаю:
Работа у меня иль отдых?
Но у литейщиков и сборщиков,
Все неожиданней и чаще,
Я возвращаюсь к недоконченной
Строке, что дома сунул в ящик,
И вдруг взлетаю с места мертвого.
Из слов кремневых брызжут искры.
Мне по душе работа чертова —
Ни в дворники и ни в министры!
130 — НАД УРОВНЕМ МОРЯ
И эта высотка — под нами,
Не будем развертывать знамя.
Не надо. Мы с картой не спорим:
130 — над уровнем моря.
Нам нечем пока что гордиться.
Мы знаем, что только 130.
Но сколько ж
от уровня моря
До уровня нашего горя?
До красной отметки нагрева
Железного нашего гнева?
Над теми, что пали на склоне,
День голову медленно клонит.
Склоняет над склоном покатым
Багряное знамя заката.
Прощайте, друзья боевые,
Нам надо — вперед:
мы — живые!
Другая высотка, за речкой.
Нерусской окутана речью.
Нацелилась бельмами ДЗОТов
За речкой другая высотка,
Не надо мне карты —
я вижу:
Не ниже она и не выше.
Нам нечем пока что гордиться.
Мы знаем, что снова — 130.
…Не море ли кажется лужицей
С высотки бессменного мужества?
КЛЮЧ
Означив путь лихим пунктиром,
Иной впадал в самообман:
Прощаясь, ключ свой от квартиры
Картинно опускал в карман,
Как будто не ему винтовка
Сегодня будет вручена.
И впереди — командировка,
А не всесветная война.
Вначале он ключа не прятал.
Смеясь — к добру иль не к добру —
Показывал его ребятам:
Вернусь — и сам, мол, отопру.
И перед чьим-то недоверьем
Не тушевался он, простак,
Как перед запертою дверью,
Что отомкнуть ему — пустяк.
Но и счастливец от рожденья,
Как ни велик удачи бог,
В своем приятном заблужденье
Он долго пребывать не мог.
Храня в атаках ключ от двери.
Фетиш незаменимый свой,
Он чаше все-таки не верил
В то, что воротится домой.
И отдыхая на привалах,
Деля прицельно самосад,
Солдат, теперь уже бывалый,
Он не дразнил ключом ребят.
Я с ним дошел до речки Сожа,
До приднепровских милых круч.
Мне верить хочется, что все же
Солдату пригодился ключ.
* * *
Атака кончилась.
И стужи
Вновь ощутимы острия,
Не ранен я и не контужен,
Цигарку скручиваю я.
При мне — винтовка и граната,
Вот вещмешок, противогаз,
Махорки кой-какой запас,
Кремень, кресало —
все, что надо.
Я ничего не обронил,
Я в схватке ничего не кинул.
Землетрясенье и лавину
Прошел. На все хватило сил.
Сказала мне земля: «Живи!»
И с днем идущим подружила.
Но почему нет пенья в жилах.
Горячей музыки в крови?
И солнце слишком трезво светит,
И жесток мира матерьял.
Я юность нес
и не заметил,
Как в той атаке потерял.
О НОБЕЛЕВСКОЙ МЕДАЛИ
Светлой памяти
Нильса Бора
Немолодой уже датчанин,
В туманную готовясь даль,
Смотрел без признаков печали
На Нобелевскую медаль.
Страницы медленно листая,
Последней ночью окружен,
Он наблюдал,
как тихо тает
В сосуде золотой кружок.
Гестаповцам ли догадаться,
Что, ощутив себя в бою,
Он на земле оставит датской
Награду высшую свою!
Надежно спрятанный от вора,
Двойною славой знаменит,
Металл вернется из раствора
И вновь чеканом заблестит.
Ночной тропинкой беспощадной,
Незримый обходя дозор,
В плаще, к посадочной площадке
За провожатым шел Нильс Бор,
В отсеке темном самолета
Была болтанки маята.
Неразговорчивость пилота —
Британской выковки черта.
Вокруг гудело время глухо.
Немой пилот сжимал штурвал.
Нильс Бор дремал на крышке люка,
Над морем Северным дремал.
Не мог он знать, что летчик стынет.
Что принял он приказ всерьез
И — при любой угрозе — скинет
Бесценный груз — безмерный мозг.
Он знать не мог.
Но все — по Бору:
Двойною славой знаменит,
Металл вернулся из раствора,
И вновь чеканом он блестит.
Сомнениям не потакая,
Бор оказался прав сполна.
…Как мне уверенность такая
Сегодня в поиске нужна!
ЧЬИ ЭТО РУКИ?
Они равны,
пока их гладит,
Шлифуя в цехе,
хмурый мастер.
Они равны,
пока на складе
Лежат,
лоснящиеся маслом,
И ждут.
Но обретя хозяев.
Они живут судьбой людскою,
И мерять нипочем нельзя их
Отныне меркой заводскою.
Во мне,
стареющем солдате,
Растет и крепнет опыт давний
Не верю марке я и дате,
Не верю объективным данным.
Винтовки сделаны на славу,
Доводок никаких не надо,
Но почему —
вон той —
по нраву
Стрелять лишь в спину
из засады?
Оружье меткое на редкость,
Но нам известно достоверно:
В бою оно теряло меткость,
В бою оно дрожало скверно.
Оно тряслось и заикалось,
Оно жужжанья мух пугалось.
В минуты смертного накала
Оно бесстыдно умолкало.
…Еще винтовка.
Той же марки,
У сумасшедшей переправы
Она вписала без помарки
В сражение
страницу славы.
Не помяну оружье всуе,
Коль не видал ни разу в деле,
Меня одно интересует:
Чьи это руки?
Кто владелец?
ВОСХОЖДЕНИЕ
Мы знаем: были возле тронов
И стихотворцы.
Без печали
Из них иные и Нерона
Вслух полубогом величали.
За лавры, за вино в фиале,
За легкий выигрыш без боя.
А мы в пехоте воевали,
А мы себя не продавали.
Хлеб на груди отогревали.
И не желали мы покоя.
И если все ж, не зная меры,
Мы славословий не стыдились,
То от души, от чистой веры.
Не от боязни впасть в немилость.
Мы на снегу, как дети, спали
В пути и горестном и славном,
Но солью ран не посыпали
И не ошиблись в самом главном.
Не нам теперь
бочком и мимо
Идти, смирив тебя, тревога.
Поэт и честь неотделимы,
Как путник и его дорога.
ПЕРВООТКРЫВАТЕЛИ
Надменно раздвигают воды
Всесильные атомоходы.
Они уже на дымочадцы,
Легко им с бурями встречаться.
Но люди плыли и в корыте
Во времена первооткрытий,
Взметнув над бездной темно-синей
Косой обрезок парусины.
Был путь и успеху крепко заперт.
Волною их смывало за борт.
Глотали, с палубы не скинув.
Остатки тухлой солонины,
И доходя уже до точки,
Делили воду на глоточки.
Но рос из океана берег —
Земля одной из двух Америк,
И моряки к ручью спешили,
И мир наш становился шире.
ИППОДРОМ
Ответит пусть историк дошлый:
Век прошлый или позапрошлый?
И хорошо ли путь прослежен
Вот этих легоньких тележек?
Тот конь, что возле вороного,
Гнедой, — не графа ли Орлова?
Декамероном он зовется,
Сын Иволги и Запорожца.
Он ржет, красавец баснословный,
Он горд своею родословной.
Набор костюмов маскарадных
Взят из музея, вероятно,
Роскошен на зеленом поле
Наездник в огненном камзоле.
Бьет колокол,
и в светлом звоне —
Шесть разом —
трогаются кони,
Летят, блестят атласной шерстью,
Все шесть загадок,
шесть пришествий.
Кнута ль боятся недотроги.
Коль на бегу двоятся ноги!
Своя у них и честь, и гордость —
Вот серый вырвался на корпус.
Негромко вскрикивают дамы,
Мужчины комкают программы,
«Не наш», — прошелестела тихо
Электросварщику ткачиха.
Столпились жарко у барьера
И слесари, и инженеры.
Кругом народ машинной хватки.
Что им тележки и лошадки?
А справа,
к финишу поближе,
Не космонавта ли я вижу?
Его носила невесомость.
Ну, что ему всех Серых скорость?
Здесь поле поросло быльем,
И нет ни пламени, ни грома,
Так почему ж он с космодрома
Спешит попасть на ипподром?
ЕЩЕ ЧАС ДО РАССВЕТА
Мир мой, осенью осененный,
Третьим заморозком подсиненный,
Звезды редкие осыпаются.
Люди добрые просыпаются,
Кто вприпрыжку, а кто вприсядку
Совершают обряд: зарядку.
Может, час еще до рассвета,
Грезят лампы дневного света.
А в вагонах электротяги
Едут громкие работяги,
По-сыновьи они понятны,
Хлопцы эти в спецовках ватных.
Эти солнечные девчата —
Очень трудно в пути молчать им.
Им, девчатам, смешно и жутко
От завинченной крепко шутки.
Не у всех есть заряд веселья:
Вот у парня, видать, похмелье.
Смотрит девушка грустновато, —
Значит, где-то есть виноватый.
Я найду его, дорогая.
Я без рифм его отругаю.
Или я вас не знаю, хлопцы.
Как живется вам, как поется?
Знаю я и цветы, и книги,
И обломанные ковриги.
Я в сиянии вижу вещи,
Вами созданные навечно.
Вижу эти дома и домны,
И совхозы, и Волго-Доны.
Засверкал зеркалами окон
Синтетический цех волокон.
Мне маршрут ваш давно известен,
К проходной зашагаем вместе…
Мир мой, осенью осененный,
Третьим заморозком подсиненный,
Как ты дорог мне, как ты близок,
Принимаю любой твой вызов.
КАРУСЕЛЬ
Счастливые и гордые,
Не зная опасений,
Катаются до одури
Друзья на карусели.
Подхваченные бурей,
Примолкшие в восторге,
Один — на Сивке-Бурке,
Другой — на Сером Волке.
Чудесно ощущается
В ликующем полете,
Как шар земной вращается
По собственной охоте.
При всяческой погоде,
При всяческой обиде,
По собственной охоте,
По собственной орбите!
И в приоткрытом завтра
Я вижу в новом круге
Двух новых космонавтов
На трудной центрифуге.
НА ВЕТРУ
Я женат,
Но уют не выстроен,
И коврами паркет не выстелен.
Сын растет у меня не паинькой,
Я зовусь отцом,
а не папенькой.
Я хожу и дышу, как дышится.
Я сижу и пишу, коль пишется.
Не люблю баловаться красками.
Не хочу прикрываться масками.
Тех, кто хвалит, не очень жалую,
На врагов никому не жалуюсь.
Не ищу бокового выхода,
Не молчу, хоть оно б и выгодно.
Седина проступила частая,
Но коль схватка — всегда участвую.
Не скучать за двойными рамами —
Обрастать боевыми шрамами.
ПОСОЛ
Он знает толк во всех приемах
Опасно-вежливой войны,
Он безупречен на приемах,
Где надо — хоть у сатаны.
Он понимает без сомненья
Хитрящих глаз намек немой.
Он обаятелен
по мненью
Ее величества самой.
Он сам нередко принимает
Непроницаемых гостей.
Он вновь бокал свой поднимает
Меж хищников любых мастей.
Но в шерсть одетые застольцы
Не забывают ни на миг,
Что, терпеливый, бьет он
только
Без промаха и напрямик.
Нет у него на промах права:
Здесь быть доверено ему
Не человеком, а державой.
Не просто это — одному.
Лишен он права на ошибки.
Он должен,
выверив сперва,
Свои отмеривать улыбки,
Свои отвешивать слова.
Но тон, и мимика, и поза,
Улыбки четверть или треть —
Все это рано или поздно
Не может не осточертеть.
И станет вдруг необходимо
Услышать запах по степям
Того отеческого дыма,
Что сладок и приятен нам.
В посольство возвратясь с приема,
Парадный скинул он пиджак.
Теперь он дома…
Нет, не дома…
Здесь все, как надо…
И не так…
Срывая галстуки тугие,
Взбухая жилой у виска.
Все заполняет ностальгия —
Непроходимая тоска.
В больших ладонях скулы стиснув,
Не выбирая — кипой всей, —
Он перечитывает письма
От мамы, брата и друзей.
…В автомобиле,
в день отлета,
Он будет шторку теребить.
Но ни шофера,
ни пилота
Он вслух не станет торопить.
Когда ж окончится мученье
И приземлится самолет,
С каким счастливым облегченьем
Московский воздух он вдохнет!
ПОРА ОСЕННИХ РАВНОДЕНСТВИЙ
Один приказ у шторма:
«Действуй!»
И море — в бешеных буграх.
Пришла осенних равноденствий
Неотвратимая пора.
Но почему ж все в эту пору,
А не в другую каждый год,
Как будто бы по уговору,
Штормами океан ревет?
Быть может, мыслью непокорной,
Ее разрядами в туман
Мы сами будим эти штормы
И будоражим океан?
Ведь человечья мысль не хочет,
Не может примириться с тем.
Что станет день короче ночи.
Что верх возьмет над светом темь.
Несправедливость эта с детства
Покоя людям не дает.
Так пусть же в воду равноденствий
Штормами океан ревет!
АЛХИМИК
Не столько днем он,
сколько ночью,
Завесив окна,
затворясь,
Трудился глухо,
в одиночку —
Искал меж веществами связь.
Когда-то он молился жарко,
Шепча латинские слова.
Потом он вглядывался жадно
В слепые знаки колдовства.
Шипела в пламени реторта.
Огонь то красен был, то желт,
Алхимик звал на помощь черта,
Но черт не слышал,
Черт не шел.
Напрасно яростное слово
Взрывалось в каменной тиши:
Ад не был заинтересован
В покупке ищущей души.
И вот, вначале как тревога,
Затем — почти как торжество,
Пришло сомненье в силе бога,
В существовании его.
Несокрушимо и безбожно —
Не запугать, не укротить —
Алхимик верил в то,
что можно
Железо в злато превратить,
Нет, это не было химерой.
Огонь под тиглем не погас.
Меж элементами барьеры
Тряслись и рушились при нас.
И мы уверились недавно.
Твердыню атома взломав,
Что в самой дерзком,
в самом главном
Алхимик все-таки был прав.
Великой тайны не постигший,
Был прав, в конечном счете, он,
Наивный атомник,
пустивший
Кирпичный синхрофазотрон.
ГОРЬКИЙ В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ
Шел Пешков,
высокий и сутулый,
Шел пешком он
в Ясную из Тулы,
Меж дерев вышагивал он петли,
У ворот покашливал и медлил.
Встреченный, пожалуй, чуть сурово,
Жидкий кофе пил с женой Толстого.
О гостях незваных очень гневно
Говорила София Андревна.
Меряла прохладными глазами:
«Левочка сейчас ужасно занят.
Вы уж извините…»
И помешкав,
Добавляла — не «Пешкóв», а «Пе́шков».
Он не обижапся на Толстую,
Он не тратил времени впустую.
Поклонившись, удалялся скромно
От нее —
от маленькой —
огромный.
Это было, видимо, вначале,
Впредь уже не так его встречали.
Лев Толстой запомнил это имя,
Чтоб не путать никогда с другими.
И не раз, желая подружиться,
С Горьким граф беседовал мужицкий.
Тот подчас внимал ему, как богу,
Но подчас и брови хмурил строго,
Думая о главном по-другому,
Возражать решался он Толстому.
Льву Толстому
возражать решался,
Ну, и Лев, случалось, соглашался.
Соглашался не без удивленья
С противлением
непротивленью.
ПОРТНЯЖКА
Удел несомненно не лучший:
Надеждам былым вопреки,
Всю жизнь оставаться подручным
Второй или третьей руки.
Но трижды, наверное, тяжко,
Хоть совесть стерильно чиста.
Тому называться портняжной.
Кто истинным мастером стал.
Нет, это не редкостный случай.
Друзья говорят за спиной:
«Он может, да вот невезучий,
Способности нет пробивной»,
Удачник, надменный, как герцог,
Губу оттопырив слегка,
Не в бок, а в открытое сердце
Дает старику тумака.
Он знает, что шуму не будет,
И тушей стоит на пути.
Вступитесь за мастера, люди,
Вперед помогите пройти!
В ШТАТЕ ВАШИНГТОН
Соединенных Штатов карта,
Тут — не во сне, а наяву —
Я находил еще за партой
Париж, и Лондон, и Москву,
И Рим.
Смеяться или злиться?
Решишь не сразу,
что верней.
Все европейские столицы
Всерьез означены на ней.
Не раз, а дважды,
даже трижды
Повторены их имена.
Три Лондона и два Парижа,
Да и Москва тут не одна.
Историк скажет.
что недавно,
Коль по его судить часам,
Нью-Йорк был Новым Амстердамом,
Чего не отрицает сам.
Вы «новых» сразу же найдете
На карте целую семью.
Здесь вообще в большом почете
Веселая прибавка «нью».
Что ж было все-таки
в наличье
У тех, кто новый ставил Рим?
Быть может, мания величья
Покоя не давала им?
В трудах мешала им,
как грыжа,
Не оставляла их умов,
И нарекался вдруг Парижем
Поселок в двадцать семь домов.
И торжеством сияли лица
При свете маленьких огней.
Париж.
Смеяться или злиться?
А может, тут грустить верней?
Величья мания.
Она ли
Им диктовала имена?
Величья мания…
Едва ли,
Едва ли все-таки она.
…Кружил над мачтой буревестник,
На океан ложилась мгла.
В стократ сильней морской болезни
Тоска по родине была.
Не над волной,
а много выше,
В разливе прежней синевы,
Вставали купола и крыши
Парижа, Лондона, Москвы,
Не надо. Не зови,
не рань ты,
Отеческая сторона.
Назад глядели эмигранты,
Ведь впереди — лишь пелена.
Потом в стране обетованной,
Без грамоты, без языка,
Искали место.
Бедовали,
А не плясали трепака.
Средь прерии рубили избы,
Был визг пилы уныл и зол.
Ой, нет, ни грохотом, ни визгом
Не заглушить отчизны зов.
И голова в раздумье никла,
И шла тоска со всех сторон…
Вот так, наверное, возникла
Москва, что в штате Вашингтон.
УМИРАНИЕ
Мимо ларьков табачных.
Водил он по тротуарам
Не беленькую собачку,
А розового омара.
Покорный,
сидел, как в трюме,
В угрюмом кафе над Сеной.
Тянул из высокой рюмки
Зеленый огонь абсента,
Люди в меню глядели.
Вскидывали вопросы.
Мимо окна летели
Тленные листья косо.
Каменщики у стойки
Отраву глотали стойко.
Чем он помог им в буднях,
Чем он поможет
в бурях?
Оплаканный облаками,
Облаянный сворой рыжей,
Смирился он с пауками
Под черепною крышей.
Никла девчонка с челкой.
Глаза у нее слипапись.
Старался омар девчонку
Клешнями схватить за палец,
Спрашивать ли у бога:
Ангел или химера?
Серая прядь убого
Свисала на лоб Бодлера.
ГЕЛИЯМ И РАДИЯМ
Мы, как умели, вас лелеяли,
И только наша в том вина,
Что из таблицы Менделеева
Даны вам были имена,
Нас увлекла, могу признаться,
Непримиримость наша к святцам.
Мы так,
весь бой наш в том порукою,
Роднились — по сынам — с наукою.
Те имена,
пусть внове странные, —
У нас не шли за иностранные.
Не шли за римские и греческие —
Сияли общечеловеческие.
Но мы и не в обиде, право,
Коль выбор наш вам не по нраву.
Мы неумело щеки брили
В те дни, когда вас октябрили.
Сынки — Актиний, Гелий, Радий —
Вы нас простите, бога ради.
Но не могу круглить молчанье
О тех, идущих не в ряду,
Кто принял лишь имен звучание,
А смысл откинул на ходу.
Мне не впервой глядеть на Радиев,
Что бродят, никого не радуя.
Я на эстрадах вижу Гелиев,
Что выдают себя за гениев.
Имне своих не хают вроде,
Но не в российском переводе.
Чужой рекламою оклеены.
Они гуляют по Руси.
За них нам всем у Менделеева
Прощенья надо бы просить.
Им дела нет, что он в доверии
Не отказал нам, ветеран.
Он, чьей фамилией в Америке
101-й назван трансуран.
Им дела нет,
но мы — в ответе:
Они ж родные наши дети.
Мне их тревожит горькой полночью,
Напоминать, без мелочей,
Что гелий — это значит солнечный.
А радий — суть родник лучей.
СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ
Сторон отбрасывая семеро,
Всегда стремится сердце к северу.
К свеченью рощицы березовой,
К морошке — ягоде морозовой.
Через тайгу —
с ружьем и ножиком
К избушечке на курьих ножках.
И дапьше — полосою скудною,
Где ель уже прибита тундрою, —
К откосу снившегося берега,
Где в мерзлоте — могила Беринга.
К ледовым надолбам и трещинам,
К далеким встречам необещанным.
К огням,
поющим полным голосом,
К друзьям,
дрейфующим у полюса.
Через года и расстояния —
Под сень полярного сияния.
СУДНЫЙ ДЕНЬ
В урочный час не встанет солнце,
И трубы протрубят во тьму.
Тогда судить себя придется
Мне — вместо бога — самому.
Расплаты час неотвратимый.
Не вышло солнце из-за гор.
Я сам — судья к подсудимый.
Свидетель я и прокурор.
Но не защитник.
Акт дочитан.
В пустынном зале тишина.
И не нужна уже защита,
И «неотложка» не нужна.
Я не могу уже,
как прежде,
К груди приставить острие
И отвести его
в надежде
На исправление свое.
Теперь надеждам места нету.
Спрошу себя:
— Виновен?
— Да.
Пускай бы лучше бог, —
ведь это
Страшнее Страшного суда.
Но ты себе —
не богу —
робко
Ответь,
сникая от стыда:
— Тебя кормили хлеборобы?
Тебя шахтеры грели?
— Да.
Кормили,
хороня опухлых
От голода
своих детей.
А я в солдатики и в куклы
Играл, никчемный грамотей.
А я и тем,
кто смертно стынул.
Сбирая крохи со стола,
Я даже матери и сыну
Ленился уделить тепла.
— Тебя не раз спасали люди,
А ты… Любил ли ты людей?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я не хочу
из толщи буден
Таким явиться в Судный день.
ТОЧИЛЬЩИК
Спивался он и плесневел,
Не заслужил он пенсии.
Но что-то не пускает
Выпрашивать подачку.
Точило он таскает,
Надеясь на удачу,
Как влага ключевая
На дне солдатской фляги.
Осталась в нем живая
Закваска работяги.
«Умирать не хочу.
Что хотите, точу!»
Куску он рад не жирному.
Никем не береженный.
В чужих дворах ножи ему
Суют чужие жены.
На кухне угощают
Компотом или чаем.
Бывает, ради праздника,
Подносят стопку красненькой.
«Умирать не хочу.
Ножи, вилки точу!»
Скрипит в ногах усталость.
Хрипит больная старость.
Вчера ему мужчина
Дал ножик перочинный,
«Крути!» — сказал он просто,
А ножик-то был острый…
Берет меня тощища,
Когда кричит точильщик:
«Умирать не хочу.
Ножи, бритвы точу!»
* * *
Прямая оголенность ноября.
Все видится до черни опаленным,
Когда стенает каплями заря
С ветвей почти обугленного клена.
Прямая опаленность ноября.
В окалине железо каждой крыши.
«Аврора», с космонавтом говоря,
В лицо ему далеким дымом дышит.
Прямая устремленность ноября.
Балтийский день упрямо брови хмурит.
Костры красногвардейские горят,
И Ленин в Смольном управляет бурей.
ГОТТОРПСКИЙ ГЛОБУС
1
Шведы биты опять.
У пленных
Очень жалкий и грустный вид.
Царь по улицам Тепингена
Ходит,
весел и деловит.
Все, что слышал о здешнем быте,
Проверяет на ощупь Петр.
До чего же он любопытен,
До чего ж он умен, майн гот!
Воду пробует из колодца.
С интересом вникает в спор,
В мастерских за топор берется,
Раздувать начинает горн.
Если ж в свите раскроют хайло,
Громкий титул произнося.
Сразу хмурится царь. Нельзя.
Не величество: Петр Михайлов.
2
Глаз датчане с Петра не сводят —
Он от гибели город спас.
По Готгорпскому замку водят,
Все диковины — напоказ.
Огнеглазый и круглолобый.
Восхищаясь от всей души,
Царь глядит на цветастый глобус
Поперечником в шесть аршин.
Близ него Петр шагает молча,
Не спеша повторяет круг.
Остановится. Лоб наморщит.
А потом усмехнется вдруг.
Кем из герцогских домочадцев
Подан тихий, секретный знак?
Начинает земля вращаться,
Как случалась в Петровых снах.
Нет, на это не наглядеться.
Вновь прийти он сюда готов…
Открывает сановник дверцу
Близ Кокосовых островов.
На густой океанской сини
Неприметна была она.
Показалось Петру,
что хлынет
И ударит в лицо волна.
«Внутрь пожалуйте!»
Петр проходит.
Выпрямляется, изумлен:
Сонмы звезд на лазурном своде.
Вот — Медведицы, Орион,
Лепота здесь и точность меры.
По бокам — обручи широт.
Шар содержит в себе две сферы:
Твердь земную и небосвод.
Окружили Петра датчане,
Изгибаются господа:
«Мы, поверьте, пришли б в отчаянье,
Если б был отклонен сей дар».
На лице у царя — веселье.
Понимает Михайлов Петр:
Русь — для них, для датчан, —
спасенье.
В ихнем даре — прямой расчет.
3
Ой, гнута или кована —
К беде ль, к добру —
Подарена диковина
Царю Петру.
Диковина подарена —
Наш царь в чести.
Но как ее из Дании
Домой везти?
То взлобками,
то спусками
Везти домой.
Дороженьки-то русские —
Ой-ой!
***
Дороженьки русские —
Овраги-яры,
Тропиночки узкие,
Бродяги-воры.
Дороженьки русские —
Леса, лога,
Да зореньки тусклые.
Да снега.
***
Ой, гнута или кована,
Красна ценой,
Упрятана диковина
В сундук двойной.
Исподина в нем медная,
А верх дубов.
Махина непомерная,
Пятьсот пудов.
Смоленой парусиною
Обтянут весь.
Везти его
по-зимнему
Из веси в весь.
***
А где ж найдутся сани
Под эту кладь?
Попробуйте-ка сами
Ее поднять.
Да вот же они,
вот они,
Ползут вперед
Замерзшими болотами,
Где снег и лед.
А спереди,
а сзади,
А с двух боков.
Ох, тащит эти сани
Табун мужиков.
Боялся царь потери,
Скликал он слуг
Он коням не доверил
Везти сундук.
Зато по-молодецки —
Российский, свой —
На жеребцах немецких
Сидит конвой.
***
Идет этот поезд
В мороз,
в пургу. —
Не то чтобы по пояс
По грудь в снегу.
Сечены, мучены,
Живы еле.
Лапти, онученьки
Заледенели.
Видно, у бога нам
Нету подмоги.
Одежка убогая,
Харчишки убоги.
Горки, овраженьки
Нас не пускают.
Всюду по-вражьему
Подстерегают.
Черная, с проседью.
Вздыбилась чаща.
Делаем просеки
Чаще и чаще.
Стынут кусты,
Дорога не торная.
У нас животы
С натуги надорваны.
Что впереди?
Снежная залежь.
Только и жди —
Ноги протянешь.
Крышка Иванушке
И Даниле.
Без отпевания
Похоронили.
4
По строгой, по чужой указке,
Холопы,
в пляске снежных бурь,
Везут сундук заветный царский
В кунсткамеру в Санкт-Петербург.
Везут,
и с каждым днем не легше.
Измучены в трудах тройных,
Везут лесами,
веря в леших,
Реками,
веря в водяных.
В худых карманах корку шаря,
Выкатывая желваки,
Везут
макет Земного шара
И планетарий
мужики.
Стараясь,
лезут вон из кожи,
И хоть живут-то не в скитах.
Но верят,
что, на блин похожа.
Земля лежит на трех китах.
А звезды или там планеты,
Планиды, проще говоря,
То — свечечки иль самоцветы
В чертогах Господа-царя…
Хвала и слава им,
идущим
По горькой и святой Руси,
Не их ли правнукам в грядущем
Планету к счастью выносить!
Не с ними ль
к финишу со старта
Шагает просекой лесной
Мужик смоленский, крепостной —
Прямой прапрадед Космонавта?