И.З. Баскевич. Курские вечера (1)

Песенный, соловьиный край коренной России пробудил к жизни немало писательских дарований. С курскими впечатлениями связаны яркие страницы в творчестве замечательных художников слова. Курская земля, на которой произошло одно из крупнейших сражений Великой Отечественной войны и где добывается богатая железная руда, привлекает внимание писателей и в наши дни.

Однако на литературной карте России Курский край далеко не всегда представляется должным образом. Это связано с тем, что литературное краеведение в Курске и области до недавнего времени находилось в зачаточном состоянии. Лишь в последние годы работы ряда краеведов позволили создать более или менее общее представление о литературных связях и литературном значении курской земли.

Опираясь на достижения курского литературоведения и вместе с тем вводя в его орбиту новые материалы, автор этой книги все же не может претендовать на полноту и систематичность обзора поистине неисчерпаемой темы «Курск и художественная литература», а ставит перед собой более скромную задачу: показать, что в общерусском литературном процессе Курск играл и играет не такую уж малоприметную роль, как полагают иной раз. Объем этой книги не позволил включить в наше рассмотрение многие произведения литературы, в которых так или иначе упоминается Курск и говорится о курянах. Мы ограничиваемся по преимуществу обращением к творчеству писателей, которые являются уроженцами курской земли, а также тех, у которых пребывание в Курском крае оставило след в художественном наследии.

О Курске и о курянах русская литература заговорила еще во времена Киевской Руси. Величайший памятник того времени «Слово о полку Игореве» славит, опытных и отважных курских воинов, «с конца копья» вскормленных.

До нас дошли косвенные свидетельства о том, что «…на курской земле издавна процветала устная поэзия народа», что «она была распространена широко, пользовалась популярностью и любовью». Как отмечает фольклорист Ю. И. Юдин, «об этом говорит судьба самых древних доисторических и средневековых поэтических и музыкальных фольклорных жанров» (Юдин Ю. И. Курск в произведениях выдающихся писателей Древней Руси. — В кн.: Курский край в художественной литературе. Воронеж, 1976, с. 14) (календарные и обрядовые песни, заговоры и поверья, сохранившиеся до наших дней, древняя мелодика курских лирических песен). Обрушившись на Русь, монголо-татарское нашествие принесло неисчислимые беды и курской земле. Куряне не сдались на милость врагу, и население города, за исключением той части, которая ушла в близлежащие леса, было уничтожено (См.: Курск. Очерк истории города. Воронеж, 1975, с.  18—19). Исследователи не пришли к окончательному выводу, начисто ли был разрушен и сожжен сам Курск, но, так или иначе, он надолго исчез со страниц истории: в течение трех веков почти не упоминался в литературных памятниках.

В самом конце XVI века, когда Московская Русь начала строительство оборонительной системы на своей южной границе, в Курске была сооружена крепость, и под ее защитой город стал заселяться ратными, работными, торговыми и служилыми людьми. Жизнь в приграничье, как и прежде, воспитывала у них смелость и отвагу, и не случайно на усиление феодального гнета куряне отвечали бунтами и восстаниями (активно, например, участвовали в восстании Болотникова). Именно в это время родилась на Руси поговорка, приведенная в «Пословицах русского народа» В. Даля: «Нет у белого царя вора пуще курянина» (Даль В. Пословицы русского народа. М,  1957, с. 340) (в тогдашнем словоупотреблении «вор» — мятежник, нарушитель закона, «белый царь» — русский царь).

---

Вольнолюбивый и бунтарский дух курян, должно быть, сказался на жизни и творчестве первого известного писателя, вышедшего из возрожденного Курска, — Сильвестра Медведева (1641—1691).

Семен (Сильвестр — его монашеское имя) Медведев начал свою службу, пойдя по стопам отца, курского подьячего Агафоника Медведева.

Отец «научил своего сына писать и читать», постарался привить ему «любовь к чтению книг, конечно, по характеру богослужебных и религиозно-нравственных» (Прозоровский А.  Сильвестр Медведев. М., 1896, с. 452). Таким образом, «первоначальное образование его, — по словам биографа, — не шло слишком далеко». Но по тому времени и это уже было немало. Стремясь обосновать и привести в систему религиозные догмы и верования, богословие невольно упражняло ум, возбуждало стремление к поискам истины, приучало размышлять и сомневаться. Как полагает исследователь жизни и творчества Сильвестра Медведева А. Прозоровский, будущий писатель еще в курский период своей жизни прельстился «некоторыми латинскими мнениями» и просветительскими идеями, распространенными на Западе. В 1663 (или в 1664-м) году Сильвестр Медведев переехал в Москву, где получил должность «подьячего приказа тайных дел». Однако страсть к учению оторвала его от почетной (близ царского двора!) и выгодной службы.

В 1665 году Симеон Полоцкий, которому в истории русской культуры XVII века принадлежит славная роль просветителя, рачителя образования и зачинателя силлабического стихосложения, основал свою школу. В ней изучали философию, богословие, историю, грамматику, латинский и польский языки.

Из четырех учеников Симеона Полоцкого Медведев был особенно любим учителем, который ценил его ум, прилежание и благонравие. По окончании школы Сильвестра Медведева направили за границу; полгода он «прожил в немецких и польских землях для поучения».

Чтобы освободиться от мирских занятий, мешавших всецело отдаться служению науке, Медведев поселился в Молченской пустыни близ города Путивля, где по примеру своего учителя постригся в монахи. Это позволяло избрать другой путь в жизни, чем подьячество, уготованное ему по рождению и наследству. Вскоре Сильвестр Медведев перебрался поближе к Курску, в Коренную пустынь, где занял одно из первых мест как человек образованный и просвещенный. В его библиотеке кроме церковных и богословских книг (на старославянском, латинском, греческом и польском языках) были исторические и философские (Аристотель, Плутарх, Сенека), несколько грамматик, риторики, «Трагедии, или плачевные стихи», «Книга символов ироических», «Книга версификаций» (Прозоровский А.  Сильвестр Медведев. М.,  1896, С. 77).

Конечно, монашество не изолировало живого человека от мира. Пребывая в Коренной пустыни, Сильвестр Медведев переписывался «со своими друзьями и благодетелями», близко познакомился с Исидором Сиверцевым — одним из курских жителей, который был известен «за люботщательнейшего святого писания рачителя» (Там же,  с. 126). А в 1676 году ученый монах и вовсе покинул тихую обитель и, возвратившись в Москву, вскорости стал «справщиком и книгохранителем» Печатного двора.

После смерти Симеона Полоцкого (1680) Сильвестр Медведев продолжает дело просвещения, начатое его учителем. Заняв место «первого придворного стихотворца», он приобретает расположение царя Фёдора, с которым состоял в личной переписке (См.: Панченко А. М. Русская стихотворная культура XVII века. Л., 1973, с. 128), а затем и царевны Софьи, создает по примеру Симеона Полоцкого собственную школу, стремится использовать свои высокие связи, чтобы добиться учреждения на Руси первого университета, для которого подготовил даже проект устава. Однако Сильвестру Медведеву не удалось осуществить своего замысла. Против него ополчился патриарх, с которым царевна Софья не желала ссориться.

Выступая в защиту просветительных идей, Сильвестр Медведев горячо спорил не только с раскольниками и старообрядцами, но и с тогдашними догматиками от православия. Этого ему не простили. Ученого монаха обвинили в ереси, его враги добились отстранения «латинщика» от должности справщика, была пущена молва, будто он хотел убить патриарха. Когда же Сильвестр Медведев оказался втянутым в заговор против Петра Первого, было использовано все, чтобы окончательно расправиться с неуемным курянином. Его подвергли пыткам, а затем приговорили к смертной казни. После приговора Медведева, чтобы довести его до «раскаяния», еще два года томили в Троицком монастыре. Поскольку же «вор» и «бунтовщик», как оказалось, продолжал поддерживать тайные связи со своими друзьями и единомышленниками его передали в руки палачей, которые и отрубили ему голову.

В историю русской литературы Сильвестр Медведев вошел как продолжатель виршевой традиции, начатой Симеоном Полоцким. Для своих виршей он нередко и прямо использовал образы, созданные его учителем, приспосабливая их, как тогда было принято, к «различным подходящим случаям», и вместе с тем (что характерно!) последовательно устранял полонизмы, белорусские речения и украинизмы, которые встречались у Симеона Полоцкого — уроженца Белоруссии (Гудзий Н. К. История древней русской литературы. М., 1966, с. 509), заменяя их русскими словами и выражениями. Перу Сильвестра Медведева принадлежали и оригинальные произведения, среди которых особой известностью пользовался «Эпитафион» на смерть Симеона Полоцкого. В этом стихотворении (написанном языком XVII века, устаревшим, не всегда понятным и маловыразительным с позиций нашего времени) пробивается искреннее горе, вызванное утратой дорогого учителя. «Такой учитель только один на земле бывает», — утверждает автор, указывая далее, что Симеон Полоцкий бережно хранил мудрость совокупно с правдой, а мужество у него сочеталось с «непамятозлобией».

Отметая исходившие от ревнителей канонического православия обвинения в адрес своего учителя (и в свой собственный), Сильвестр Медведев особо замечает, что Симеон Полоцкий «с церковью… хотел согласен быть» и против нее «не мудрствовал». Однако Сильвестр Медведев и Симеон Полоцкий в своих одических виршах обращались к царям с призывами поощрять не церковь, а просвещение и науки, воспевали мир и дружбу с неправославными, «латинскими» государствами. Так, в виршах «Вручение Привилегии», посвященных царевне Софье, Сильвестр говорит, что правительнице «к лицу» основать науки, которые соответствуют мудрости ее, за что обещает славу во всем мире и награду на небесах. В другом панегирике автор намекает на вечный мир и союз России «с Польшей, Священной Римской империей и Венецианской республикой» (Панченко А. М. Русская стихотворная культура XVII века. Л., 1973, с. 148).

Подготавливая традицию хвалебной оды, которая в качестве особого жанра сформировалась в русском классицизме XVIII века, Сильвестр Медведев вслед за Симеоном Полоцким рисовал идеальный образ монарха как поборника правды и покровителя просвещения, обличал неправедных: мздоимцев, завистников, невежд. Правда, и воспевание добродетелей, и обличение порока в соответствии с литературными канонами того времени осуществлялось им довольно абстрактно. Показательно, что, хотя Сильвестр Медведев всю жизнь поддерживал связь с родным краем, в его литературном творчестве ни Курску, ни курянам не уделялось специального внимания.

---

Курская тема начинает входить в художественную литературу во второй половине XVIII века, когда Курск стал крупным торговым центром, приобрел статус губернского города, а среди курян появились видные деятели русской науки и культуры.

Одним из первых (если не первым) в художественной литературе заметил курян Г. Р. Державин.

Перечитывая оду М. В. Ломоносова о великом будущем России, в которой говорилось, как

Г. Р. Державин сделал пометку: «Пророчество, которое и сбылось через Шелихова» — и в своем экземпляре сочинений М. В. Ломоносова первую из приведенных строк переправил таким образом:

А когда Григорий Иванович Шелихов, уроженец города Рыльска Курской губернии, прославившийся своими географическими открытиями, умер, Г. Р. Державин посвятил ему эпитафию, в которой использовал ломоносовский образ русского Колумба:

В другом стихотворении Г. Р. Державина, «К первому соседу», как засвидетельствовано в автобиографии Н. А. Полевого, «под именем «Соседа» изображен И. Л. Голиков — один «из богачей курских» (В кн.: Николай Полевой. Л., 1934, с. 79). Кстати, в Государственном музее Курской области хранятся письма-запросы Г. Р. Державина как министра юстиции к курскому губернатору. В них раскрывается облик Г. Р. Державина как рачителя закона, выступающего против произвола помещиков и вообще власть имущих, против неправедных судей (Подробнее см.: Свешникова Р. Ф. Творческая история оды Г. Р. Державина «Властителям и судьям». — В кн.: Писатель и литературный процесс. Научные труды Курского госпединститута, т. 60 (153). Курск, 1975, с. 92).

Вместе с тем и в самом Курске появились свои собственные литераторы.

В 1792 году Курским приказом общественного призрения была основана типография (в числе первых в провинции). Одной из характерных особенностей курского книгопечатания в то время был необычайно высокий процент (в общей массе книжной продукции) произведений беллетристического свойства. «Значительную часть изданных книг (12 из 27) составляют оригинальные художественные произведения, написанные курскими авторами» (Блюм А. В. Возникновение книгопечатания в Курске. Краеведческие записки, вып. 3. Воронеж, 1968, с. 146).

Что же позволило тогдашнему Курску, в котором, казалось, вовсе отсутствовали традиции литературного творчества, буквально за два-три года обрести собственных писателей? Прежде всего, неиссякаемая фольклорная стихия. В «Топографическом Курской губернии описании», составленном в 1784 году, специально оговорено, что ее жители «небылицы и сказки содержат в отменном замечании» (Из истории Курского края. Сборник документов и материалов. Воронеж, 1965, с. 135). Вместе с тем в Курске было по тому времени немало грамотных людей (около 37 процентов). И среди них были такие, которые любили книгу, следили за литературой. Интерес к ней подогревал и театр. У ряда курских помещиков существовали свои крепостные театры. В одном из них, принадлежавшем графу Волькенштейну, выступал на сцене будущий великий русский актер Михаил Щепкин. В том же 1792 году, когда в Курске была основана типография, начал работать профессиональный театр братьев Барсовых. Еще в 1783 году в губернском городе открылось дворянское училище, преобразованное впоследствии (в 1786 году) в Главное народное. Его учителя, а также образованные чиновники и составили кадры первых местных писателей.

Созданные ими произведения, как правило, написаны в духе классицизма. Среди них — торжественные оды «на случай». Такова, например, ода «Графу Суворову», принадлежавшая перу Злотницкого, поводом для написания которой послужило пребывание генералиссимуса в Курске.

В сборник «Торжество Курских муз, или Подробное описание празднества, бывшего при освящении нового каменного дома Главного народного училища» (1794) были включены оды, восхваляющие науки и утверждающие пользу учения, а также аллегория в лицах, сочиненная учителем М. Лавровым, в которой Правдолюб и Здравосуд оспаривают измышления Малодума и Легкомысла. В отдельно изданном произведении Пестова «Ода Скупость, сочиненная в Курске и посвященная всем богатым скупцам» проводилась нравоучительная мысль о том, что скупость оборачивается глупостью.

Особый раздел в курском книгопечатании восемнадцатого века составляют книги тогдашнего курского губернатора С. Д. Бурнашева о дальних странах и народах: «Картина Грузии, или Описание политического состояния царства Карталинского и Кахетинского» (1793), «Описание областей Адребижанских и Персии» (1793), «Описание горских народов» (1794).

В книгах С. Д. Бурнашева немало живых наблюдений, красочных подробностей. Однако все это буквально задавлено «благонамеренностью», шаблонными суждениями, подчас весьма далекими от истины. Да и другие курские сочинители того времени, даже если они и откликались на явления окружающей действительности, следовали за готовыми образцами. Отсутствие литературной школы оборачивалось провинциализмом. Тем более должно отметить, что в самом конце 90-х годов XVIII века Курск стал пристанищем признанных и достаточно известных писателей.

В 1798 году здесь поселился Ипполит Федорович Богданович (1743—1803), прославленный автор поэмы «Душенька». Видный журналист (редактировал в свое время журналы «Невинное развлечение», «Собрание новостей», газету «Санкт-Петербургские ведомости»), член Российской академии, он был не чужд осторожной оппозиционности по отношению к тогдашнему правительству (примыкал к группе Никиты Панина, стремившегося к конституционной монархии) и вольнодумных настроений (переводил Руссо, Вольтера, Гельвеция).

Поэма «Душенька» (1783) знаменовала отход И. Ф. Богдановича от классицизма, вхождение в «сферу романтического искусства» (Серман И.З. И.Ф. Богданович. — В кн.: Богданович И. Ф. Стихотворения и поэмы. Л., 1957, с. 41). В противовес художественному рационализму начала — середины XVIII века к концу его в русской литературе все более утверждалась поэзия, которая хотя и не чуждалась общественных идей, но во главу угла выдвигала не интересы абсолютистского государства, а человеческую личность как таковую. Используя античную легенду об Амуре и Психее, И. Ф. Богданович внес в нее национальное содержание, придав своей героине (Душеньке) черты характера русской барышни, изобразив подробности, связанные с русским бытом. Как заметил академик Д. Д. Благой, «действительно легкий разговорный слог и столь же непринужденно звучащий, изящный, подчас поистине «артистический» стих «Душеньки» были замечательными достижениями нашей литературы. В этом отношении учениками Богдановича стали не только Карамзин, но и Батюшков… и даже Баратынский. Некоторые же куски поэмы, написанные четырехстопным ямбом, непосредственно приближают нас к ямбам пушкинского Онегина» (Благой Д. Д. История русской литературы XVIII века. М., 1946, с. 255).

Выйдя в отставку при Павле I, Ипполит Федорович вынужден был расстаться со столицей, отойти от активной литературной деятельности. В Курске он жил скромно, на небольшую пенсию.

Тем не менее И. Ф. Богданович сразу оказался центром притяжения для всех, кто интересовался литературой и искусством. Автор «Душеньки» был внимателен к людям, отзывчив, охотно ссужал любителей книгами из своей библиотеки.

Между прочим, он взял на себя руководство образованием молодого Щепкина, тогда еще крепостного графа Волькенштейна. «Это произошло случайно; однажды в воскресенье Богданович приехал к графу Волькенштейну; вошедши в залу, он увидел меня с книгой в руках и тотчас обратился ко мне с вопросом: «Ты, душенька, любишь читать?» (Записки актера Щепкина. М.—Л., 1933, с. 105) — вспоминал М. С. Щепкин. С тех пор до самой смерти своей И. Ф. Богданович снабжал Михаила Семеновича книгами и при случае беседовал об их содержании.

Когда на престол вступил Александр I, И. Ф. Богданович стал думать о возобновлении деятельности в Академии, собирался переиздать свои сочинения. Новому царю он послал оду «На случай коронования его императорского величества государя императора Александра Павловича…», написанную в Курске 15 сентября 1801 года:

Поэт славит государя, выражает уверенность, что отныне на троне «правда воцарится и ввеки мудрость водворится», предвещает под скипетром Александра расцвет и блаженство всей России. Император, нуждавшийся в поддержке общественного мнения, милостиво принял оду, автору ее был пожалован перстень. И. Ф. Богданович собирался возвратиться в Петербург. Но болезнь и последовавшая за нею смерть помешали исполнить это намерение.

В Курске на могиле И. Ф. Богдановича установлен памятник: статуя Психеи (Душеньки) из белого мрамора со светильником в руках.

Несколько позже, чем И. Ф. Богданович, в Курске (в Знаменском монастыре) поселился князь П. В. Мещерский — в прошлом гофмаршал, гражданский губернатор Санкт-Петербурга.

По отзыву М. С. Щепкина, он был «по своему веку весьма образованный» (Записки актера Щепкина. М.—Л. 1933, с. 124), а К. А. Полевой добавляет: «…с умом наблюдательным, опытный в жизни, блестящий в разговоре, князь любил литературу» (Полевой К. Записки о жизни и сочинениях Н. А. Полевого. — В кн.: Николай Полевой. Л., 1934, с. 123). Князь и сам был не чужд литературному творчеству. В свое время им были написаны «Ода его императорскому величеству Павлу I на победы во всевожделеннейший день его императорского величества» и «Ода императору Павлу I на начало XIX столетия». Однако хвалебные оды не спасли их автора от царской немилости. Вынужденный покинуть столицу, П. В. Мещерский не бросил пера, но стал писать в ином жанре. В бытность в Курске он сочинил сатирическую оду «На прибытие в Курск князя А. Б. Куракина».

П. В. Мещерский живо интересовался всем новым, что появлялось тогда в художественной литературе, и хотя сам по традиции писал в духе позднего классицизма, сочувственно относился к французским романтикам, требовавшим от искусства естественности и душевности.

При всем своем богатстве и знатности П. В. Мещерский, как свидетельствуют его современники, был чужд чванства, в качестве актера выступал на любительской сцене, мог запросто беседовать с простолюдином, даже крепостным мальчишкой, лишь бы у того был острый ум и способности.

Пребывание И. Ф. Богдановича и П. В. Мещерского в городе Курске оставило свой след в умах и сердцах местных любителей изящной словесности. Однако оно совпало с трудным временем для занятия художественным творчеством.

Указом от 16 сентября 1796 года были закрыты все «вольные» (то есть частные) типографии в России, цензура сосредоточивалась исключительно в столицах, что делало практически невозможным публикацию книг в провинции. Книгоиздательская деятельность в Курске прекратилась чуть ли не до 60-х годов ХIХ века. Тем не менее из курского «литературного гнезда» вышли писатели, известные в истории литературы.

---

Отечественная война 1812 года углубила национальное самосознание русского общества, вызвала у всех честных людей глубокое уважение к народу, сыгравшему решающую роль в разгроме и изгнании армии Наполеона Бонапарта. Однако русский народ, народ-победитель, жил под гнетом крепостного права. Старый порядок, противоречивший требованиям развивающейся жизни, все очевиднее становился несовместимым с нравственными воззрениями передовой России.

Новая русская литература формировалась под ощутимым воздействием освободительных идей, которые получили впоследствии определение как «декабристские». Возникла и «декабристская» поэзия, говоря о которой невозможно обойти Курск.

«Первый декабрист», по характеристике известного исследователя декабристского движения П. Е. Щеголева, Владимир Федосеевич Раевский (1795—1872) был связан с Курским краем самыми тесными узами. Он родился в селе Хворостянке Новооскольского уезда Курской губернии, неоднократно бывал в Курске и Фатеже (См.: Медведская Л. А. Участники освободительного движения в Курске. — В кн.: Курск Очерки истории города. Воронеж, 1975, с. 131). Учился вначале дома, а затем в Благородном пансионе при Московском университете. В 1812 году, руководимый патриотическими чувствами, начал службу в армии. Его участие в Бородинской битве было отмечен» наградой: золотой шпагой «За храбрость». Участвовал В. Ф. Раевский и в заграничных походах.

Возвратившись в Россию в 1816 году, Владимир Федосеевич вскоре подал в отставку. Свое решение он объяснял тем, что «железные кровавые когти Аракчеева сделались… чувствительными повсюду… Грубый тон новых начальников и унизительное лакейство молодым корпусным офицерам было отвратительно… Требовалось не службы благородной, а холопской подчиненности» (Базанов В. Г. В. Ф. Раевский.  Л.—М., 1949, с. 30).

Но и в родных местах он столкнулся с диким произволом. Его отец «купил трех человек порознь у разных лиц и в разные времена: кучера, башмачника и лакея», а помещик Гринев, владелец соседнего имения, «порознь» продавал «людей на выбор» (См.: Раевский В. Ф. Полн. собр. стихотворений. М.—Л., 1949, с. 30). Помещики Курской губернии Дятлов, Синельников, Щигловский содержали «серали» (гаремы) из крепостных девушек.

Эти и другие столь же вопиющие факты исторгли у В. Ф. Раевского, автора пропагандистской статьи «О рабстве крестьян», гневные строки: «Презренное и гнусное заведение сералей сделалось с некоторого времени обыкновением подлых дворян русских. Крестьянин, не уверенный в собственности приобретенного им имущества, равно не уверен в принадлежности себе жены и юных дочерей своих… Бедный селянин в Курской и Воронежской губернии (я видел часто старцев в сединах) трудится в кровавом поте лица без отдыха для того, чтобы прелюбодей господин имел способы купить хорошее платье наложнице своей, его дочери!» (Там же). Можно предполагать, что широко известное, процитированное В. И. Лениным замечание Герцена о дворянах, давших России бесчисленное количество «пьяных офицеров, забияк, картежных игроков, героев ярмарок, псарей, драчунов, секунов, серальников» (Герцен А. И. Собр. соч. в 30 томах, т. XVI. М., 1959, с. 171), в известной степени было подсказано публицистикой В. Ф. Раевского.

Вновь поступив на военную службу, В. Ф. Раевский входит в «Союз благоденствия», а после его роспуска — в Южное общество, во главе которого стоял П. И. Пестель. Владимир Федосеевич стремился к внезапному и решительному удару по самодержавию, полагая, что только таким образом можно добиться успеха, мечтал о полном уничтожении крепостного права. Он активно пропагандировал революционные идеи в армии, готовил к соответствующему выступлению своих солдат. Антиправительственную деятельность В. Ф. Раевского заметили жандармы, и он был арестован. Но А. С. Пушкин (он отбывал тогда ссылку в Кишиневе) успел предупредить В. Ф. Раевского о предстоящем аресте, и тот уничтожил материалы, компрометировавшие товарищей по тайному обществу. На допросах Раевский держался смело, прямо отстаивал свои взгляды, но никого не выдал: «Тайна осталась тайной, и только 14 декабря 1825 года она объяснилась на Сенатской площади».

«За подготовку к бунту и возмущению» В. Ф. Раевского приговорили к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь.

«В то время как свершение героического подвига для Рылеева, Кюхельбекера, А. Бестужева и других декабристов было насущной жизненной потребностью, еще не нашедшей практического применения, у Раевского она в значительной степени реализовалась… Все это сообщило его жизни героический характер. Она приобрела высокий смысл и эстетическую значимость» (Раевский В. Ф. Полн. собр. стихотворений. М.—Л., 1967, с. 41), — указывают А. В. Архипова и В. Г. Базанов.

Этим определяется место и значение поэтического творчества В. Ф. Раевского в становлении и развитии декабристской поэзии. Первые его стихи, написанные в духе неоклассицизма, с обращением к мифологическим образам, абстрактно-поэтической лексикой противопоставляют отчий дом, где нега и покой, миру, исполненному «суеты», злобы, несправедливости.

поэт зрит пагубные страсти, неравенство людей, человеческое горе.

Возвращение на Родину способствовало преодолению идиллических представлений об «отческих полях», о родимых пенатах. В поэзию В. Ф. Раевского входят революционные мотивы; возникает образ борца, готового погибнуть за правое дело. Вместе с тем мифологическая символика вытесняется образами, навеянными русской действительностью, русской историей (народное вече поэтизируется как символ республиканского правления), язык становится живее и взволнованней.

Арест, заключение в крепости не сломили В. Ф. Раевского. Он до конца остается верным своим идеалам, и в стихотворном послании из тюрьмы обращается с призывом к А. С. Пушкину:

Адресуясь к оставшимся на воле «кишиневским друзьям», по-прежнему утверждает:

Стихотворения В. Ф. Раевского закономерно вошли в основной фонд декабристской поэзии, обозначив важнейшие темы и идеи ее; они широко распространялись в списках, их ценил А. С. Пушкин.

Ряд стихотворений великого русского поэта непосредственно обращены к В. Ф. Раевскому («Не тем горжусь я, мой певец…», «Ты прав, мой друг, — напрасно я презрел…», «Недаром ты ко мне воззвал…»). Содержание этих стихотворений позволяет заключить, что Владимир Федосеевич способствовал освобождению А. С. Пушкина от юношеского романтического прекраснодушия, выработке у него более трезвого взгляда на жизнь и на людей (Подробнее о связях В. Ф. Раевского с Курском см.: Тойбин И. М. Курский край и русская литература конца XVIII — первой половины XIX века. — В кн.: Курский край в художественной литературе. Воронеж, 1976).

Внесли свой вклад в поэзию декабризма и другие члены тайных обществ, связанные с Курском.

Федор Федорович Вадковский (умер в 1844 году) был переведен в г. Обоянь Курской губернии в конно-егерский полк из гвардейского кавалергардского полка за то, что написал сатирические стихи, в которых осмеивалась особа царского дома. Имеются сведения, что вместе с Рылеевым и Бестужевым он сочинил песни «возмутительного» содержания «Царь наш немец русский», «Вдоль Фонтанки-реки», получившие широкую популярность в преддверии 1825 года.

Выданный провокатором, Ф. Ф. Вадковский был арестован незадолго до декабрьского восстания — 9 декабря  1825 года. Жандармы особо интересовались его сочинениями и планами организации тайной типографии в Курске. Однако сколько-нибудь определенных ответов на свои вопросы им не удалось добиться. Поручик лейб-кирасирского полка Н. Булгари показал: «Никакого поручения к Вадковскому я не имел и видался с ним только два дня при приезде в Курск… Никогда Вадковский не поручал мне никаких бумаг… О типографии и сочинениях ничего также не знаю. Знаю только, что Вадковский сочинял какую-то бумагу, которую он мне показывал в г. Курске. Эта бумага не что иное было, как на маленьком лоскутке очень мелко что-то писанное. Он мне этого не читал…» (Восстание декабристов. Документы, т. XIII. М., 1975, с. 119).

Тем не менее Ф. Ф. Вадковский был осужден «по первому разряду», приговорен к смертной казни посредством отсечения головы. Казнь была заменена вечной каторгой. Но ни ожидание смерти, ни страшный Нерчинск не сломили боевого духа отважного декабриста.

Стихотворение Ф. Ф. Вадковского «Помнишь ли ты нас, Русь», написанное на каторге, по словам известной исследовательницы декабризма М. В. Нечкиной, «нельзя назвать иначе, как документом, излагающим программу движения» (Нечкина М. В. Движение декабристов, т. II. М., 1955, с. 441). Подобно некоторым другим произведениям этого поэта, оно написано рифменным, раёшным стихом, как песня, обращенная к народу.

Поэт разъясняет, за что боролись декабристы:

Ф. Ф. Вадковский, как свидетельствует это произведение, и на каторге остался верен идеалам мятежной юности.

Для декабристов поэтическое слово было не только средством выражения дум, настроений, стремлений души. Оно приобретало и пропагандистское звучание. Это хорошо понимали жандармы. И когда они обнаружили стихотворение, посвященное Лувелю (он убил герцога Беррийского — претендента на французский престол), были предприняты все меры, чтобы разыскать автора. Им оказался Михаил Николаевич Паскевич (1797—1866) — сын курского вице-губернатора, крупного тимского помещика, обучавшийся в курской гимназии. В 1813 году он поступил на военную службу, где сблизился с С. И. Муравьевым-Апостолом и М. П. Бестужевым-Рюминым и под их влиянием проникся идеями декабризма.

Стихотворение Паскевича, в котором говорилось:

содержало явный призыв к действиям, направленным против самодержавной власти. И потому следственная комиссия проявила особый интерес к стихам поэта-декабриста, стремясь выяснить пути их распространения.

Отвечая на заданные ему вопросы, М. П. Бестужев-Рюмин показал: «Стихи Паскевича получил я в Лещине от него самого… Как их получил, так и отдал их Тютчеву или Грошецкому — сего уже не помню. Но говорил о них Артамону Муравьеву и Пестелю» (Восстание декабристов. Материалы, т. IX. М., 1950, с. 118). Эти показания позволяют заключить, что в кругу декабристов стихотворения М. Н. Паскевича пользовались довольно широкой известностью.

После пребывания в Петропавловской крепости М. Н. Паскевич был отправлен на службу «с переводом в другой полк» и с указанием ежемесячно доносить об его поведении; в 1835 году он вышел в отставку и поселился в Тиме, в своем бывшем имении Овсянникове, «в бывшем потому, что отказался от доли своего наследства» (Чулков А. Нас поздние почтут потомки. — «Курская правда», 1971, 5 октября), поскольку полагал положение помещика, владельца крепостных душ, несовместимым со своими взглядами.

Когда Николай I обратился к лицам, замешанным в «бунте», с предложением принести «искренние раскаяния», с тем чтобы облегчить свою участь, М. Н. Паскевич ответил на обращение коронованного убийцы стихами:

Свою верность идеалам свободы сохраняли и другие курские декабристы.

Николай Федорович Заикин (1801—1833) — сын крупного фатежского помещика, одно время бывшего губернским предводителем дворянства, за принадлежность к тайному обществу был сослан на поселение в далекий Витимск. В 1829 году ему посчастливилось встретиться с М. И. Муравьевым-Апостолом, которого переводили из Вилюйска в Бухарлинск. Под впечатлением от этой встречи Н. Ф. Заикин написал стихи о мужественных людях, которые и в «изгнании боролися с судьбой» (Будаков В. В  изгнании  боролися с судьбой… — Курск, «Молодая гвардия», 1975, 18 декабря), но не изменили своим убеждениям.

Писал стихи и Степан Михайлович Семенов (умер в 1851 году), который, занимаясь расследованием дела помещицы Брискорн (курской Салтычихи), провел в Курске и Курской губернии почти 3 года. «Бесспорно, что общение С. М. Семенова с курскими крепостными оказало влияние на процесс формирования его революционных взглядов» (Курск. Очерки истории города. Воронеж, 1975, с. 123), — указывает Л. А. Медведская.

После разгрома декабрьского восстания С. М. Семенов был арестован и, отсидев несколько месяцев в Петропавловской крепости, отправлен на службу в Сибирь. К сожалению, его стихотворения до нас не дошли (во всяком случае, пока не обнаружены).

К писателям декабристской ориентации примыкал и Андрей Федосеевич Раевский — брат «первого декабриста». В 1817 году он был (одновременно с В. К. Кюхельбекером) избран в действительные члены «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», являвшегося, как отмечает В. Н. Орлов, «одним из видных литературных объединений начала XIX века» (Орлов В. Н. Ксенофонт Полевой и его записи. — В кн.: Николай Полевой. Л., 1934, с. 372). Ранняя смерть помешала А. Ф. Раевскому по-настоящему проявить свой поэтический талант.

Уже в годы николаевской реакции развернулась литературная деятельность Евдокима Емельяновича Лачинова (1799—1875) (См.: Немцев Н. Курский декабрист. — Курск, «Молодая гвардия», 1972, 10 июня), который родился в имении отца Песковатое (ныне Лачиново Касторенского района), где провел свои детские годы. В Московской школе колонновожатых он приобщился к запрещенной русской и иностранной литературе. В 1821 году, сблизившись с Пестелем, вступил в Южное общество. Был лишен чинов, дворянства, разжалован в рядовые и направлен на Кавказ, в действующую армию. Его произведения, стихотворные и прозаические, публиковались под различными псевдонимами, что приводило подчас к недоразумениям. Так, «Путешествие по Ереванской области», принадлежащее перу Лачинова, в течение долгого времени приписывали А. С. Грибоедову.

Произведения курских декабристов (за исключением В. Ф. Раевского) пока еще не собраны, и поэтому подлинные размеры их вклада в русскую литературу не могут быть четко определены. Однако достаточно ясно, что этот вклад был немаловажным.

Несомненно и другое: декабризм не мог не оказать определенного воздействия на характер литературных традиций, которые складывались в тогдашнем Курске.

---

Николай Алексеевич Полевой (1796—1846), поразивший современников разносторонностью своего дарования (романист и драматург, переводчик Шекспира, журналист и критик, историк и публицист; казалось, не существовало области литературы, к которой он не был бы причастен (См.: Тойбин И. М. Курский край и русская литература конца XVIII — первой половины XIX века. — В кн.: Курский край в художественной литературе. Воронеж, 1976)), родился в Иркутске, в семье потомственного курского купца. В 1811 году Полевые возвратились в Курск, где, собственно, и сформировался будущий писатель. О том, как в темной купеческой среде приобщался он к литературе, складывались легенды.

«Ему было около 20 лет от роду, когда решил он учиться и образоваться, — писал В. Г. Белинский. — Отец его, человек старого времени, неблагосклонно смотрел на его любовь к книгам, и Полевой занимался ими тайком. Кончив свои дела по торговле, ночью, вместо того, чтобы спать, принимался за учение. Не всегда он мог доставать для этого огарок свечи, потому что отец его запретил ему сидеть по ночам. Не было свечи — он пользовался лунным светом… В таких страшных, разрушительных для здоровья трудах провел он три года. В это время написал он статью о проезде императора Александра через Курск и послал ее в «Московские ведомости». Статья обратила на себя внимание курского губернатора, который захотел познакомиться с молодым автором. Это живо затронуло самолюбие старика отца, и он позволил своему сыну заниматься» (Белинский В. Г. Собр. соч. в 3 томах, т. III. М., 1948, с. 170).

Доля истины, которая есть в этом рассказе, скрывается за преувеличениями. В семье Полевых к книге всегда относились с уважением. «…Отец постоянно читал все выходившие в ту пору русские газеты и журналы и с увлечением предавался спорам на политические и религиозно-философские темы…» (Орлов В.Н. Н.А. Полевой и «Московский телеграф». — В. кн.: Очерки по история русской журналистики и критики. Л., 1950, с. 256). И учился латинскому и французскому языкам будущий критик не у «пьяного дьячка», а у известного книголюба, владельца замечательной библиотеки — А. П. Баушева. Любознательность молодого человека и его страсть к литературе получили поддержку и пищу для своего развития еще в Курске. Н. Полевой «скоро сблизился с князем Мещерским и почти каждый день бывал у него… Князь любил литературу и мог сообщить много нового. Он передал ему взгляд французской теории искусства…» (Николай Полевой. Л., 1934, с. 123).

В. Н. Орлов заметил, что, рассказывая о курских меценатах, Ксенофонт Полевой «утаил, имя» еще одного «просвещенного покровителя своего брата», поскольку оно было в числе «запретных», — А. Ф. Раевского, «знакомство с которым оказало… в известной мере влияние на характер социально-политических и литературных мнений Н. Полевого в начале 1820-х годов» (Орлов В. Н. Ксенофонт Полевой и его записки. — В кн.: Николай Полевой. Л., 1934, с. 370).

Ко времени переезда в Москву Н. А. Полевой во многом уже был подготовлен к тому, чтобы стать профессиональным литератором: критиком, писателем, переводчиком, издателем.

Конечно, большая часть того, что было написано Н. А. Полевым, ныне имеет чисто историческое значение. Но для своего времени его деятельность и как критика, и как писателя была важной и значащей.

«Полевой показал первый, что литература — не игра в фанты, не детская забава, что искание истины есть ее главный предмет и что истина — не такая безделица, которою можно было бы пожертвовать условным приличиям и приязненным отношениям» (Белинский В. Г. Собр. соч. в 3 томах, т. III. М., 1948, с. 164), — говорил В. Г. Белинский. Журнал «энциклопедического свойства» — «Московский телеграф», основанный Н. А. Полевым, по оценке современного исследователя, явился образцом, по которому «позднее были, созданы «Библиотека для чтения» Сенковского, «Отечественные записки» Краевского, «Современник» Некрасова и Панаева» (Кулешов В. И. История русской критики. М., 1972, с. 103).

Выступив в качестве критика против классицизма, Н. А. Полевой дерзко отверг всю классицистическую поэзию, делая исключение лишь для одного Державина. Проповедуя романтизм, он энергично поддерживал молодого Пушкина, защищая его от нападок реакционной критики, от травли, организованной Булгариным и Гречем, высоко оценивал творчество В. Гюго, В. Скотта.

Целиком в духе нового тогда художественного направления развивалось творчество и самого Н. А. Полевого. Его произведения, в которых романтически противопоставлялись мечта и действительность, стремления личности и законы общества, в свое время высоко ценились читателями. Молодой Белинский не без восторженности замечал, что «повести и романы Полевого «Симеон Кирдяпа», «Живописец», «Блаженство безумия», «Эмма», «Дурочки», «Аббадона» и пр. — чистейшие стихи без всякой примеси прозы, хоть писаны и прозою» (Белинский В. Г. Собр. соч. в 3 томах, т. II. М., 1948, с. 457).

Герои Н. А. Полевого, в соответствии с выдвинутыми романтиками требованиями национальной самобытности и народности, принадлежали к «низшим сословиям»; среди его героев были купцы, мещане, даже солдаты и крестьяне.

В «Рассказах русского солдата», основанных (во многом) на курском материале, молодой купец, от имени которого ведется повествование, любовно представляет город. «Если вы будете в Курске, — говорит он, — советую Вам подойти на берег Тускари к бывшему Троицкому монастырю и полюбоваться оттуда видом на Стрелецкую слободу, окрестности ее и скат под гору к Тускари. Не менее хорош вид и на Ямскую слободу, которая раздвинулась на луговой стороне реки…» Рассказчик особо расхваливает курских ямщиков, которые наряду с московскими и коломенскими особо «знамениты» своими лошадьми, своей ездой. «Лейпциг, Бреславль, Кенигсберг были знакомы… (им. — И. Б.) так же близко и коротко, как… соседка, Коренная ярмарка». Ямщик, что везет рассказчика, богатырь, веселый, словоохотливый, не дурак поесть и выпить, но «этот же человек не знал устали в работе», был смел и бесстрашен: «можно было при нем не бояться разбойника».

«Мы выехали с ним из Курска, — продолжает рассказчик, — рано утром, погода была тогда прекрасна — начало июля; небо яхонтовое, поля изумрудные, нивы золотые. Дорога шла между селениями, полями, рощицами. Народ был рассыпан по полям; все казалось мне таким веселым, счастливым, цветущим…».

Однако встреча с отставным солдатом-калекой, курянином по происхождению, перевернула благодушное настроение героя.

Резко, романтически контрастно автор противопоставляет красочным картинам природы, которыми любовался рассказчик, горькую, трудную, изобилующую несправедливостями жизнь русского крестьянства. Конечно, со стороны она могла представиться и радостной. «…В праздники ходили мы хороводами по деревне, и проезжий какой-нибудь богач, раздумавшись в своей карете, как, поди, завидовал нашему счастью и веселью», — с иронией говорит солдат. А на самом деле жизнь была страшной.

Поля у крестьян были «с плохим хлебом», грязь, нищета, полуголодное существование, беспрестанная угроза полного разорения порождали безразличие к своей судьбе, вялость, равнодушие. «У кого не оставалось ни кола, ни двора, тот нанимался у других». Единственное, что спасало народ, — взаимопомощь: «стар становился, к работе негоден, — ну, просил милостыню и был уверен, что сыт будет, потому что ни из одной хаты не говорили у нас: «Бог подаст», а подавали, что кто смог».

Сидор — так зовут солдата — вырос ладным, смелым, работящим умельцем. Но когда он полюбил дочь богатея, тот не захотел отдать ее за бедняка. Дуняша все же убежала к любимому, обвенчалась с ним, несмотря на родительское проклятие. Правда, видя, что они хорошо живут, отец Дуняши сменил гнев на милость. И все-таки жизнь не наладилась.

И не только в том дело, что никакой труд не мог вызволить из нищеты. Когда все, казалось, шло к лучшему, последовал неожиданный (как обычно в романтических произведениях) удар: пришла оспа. Умер сынишка Сидора, при смерти его Дуняша… А в это время происходит рекрутский набор. И Сидор решается пойти в солдаты вместо старшего брата, у которого «детей куча».

В свое повествование о трагической участи отставного солдата автор нередко вплетает поговорки, пословицы, цитаты из народных песен, которые выражают народную мудрость, придают обобщающий смысл картине, нарисованной художником.

Не случайно В. Г. Белинский говорил, что в «Рассказах русского солдата» ощущается народный дух, есть все то, «что называется народностью, из чего так хлопочут наши авторы, что им менее всего удается и что всего легче для истинного таланта» (Белинский В. Г. Собр. соч. в 3 томах, т. II. М., 1948, с. 457).

Люди из низших сословий, в особенности купцы, в произведениях Н. А. Полевого обычно противопоставлены аристократам, дворянам, которые, как правило, изображались им обладающими внешним лоском, но лишенными искренних чувств, подлинной любви к родине. Зато купцов как проводников буржуазных отношений автор явно идеализировал («Купец Иголкин», «Дедушка русского флота», «Костромские леса»). С этих позиций Н. Полевой пытался противопоставить «Истории государства Российского» Карамзина, как тенденциозно аристократической, собственную «Историю русского народа».

В начале своего творческого пути Н. А. Полевой был исполнен критического отношения к действительности, отражал (в частности, и в «Рассказах русского солдата») подлинные настроения и взгляды народных масс. Но после того как правительство в 1837 году закрыло «Московский телеграф» (за статью, в которой отвергались художественные достоинства пьесы Н. В. Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла»), Н. А. Полевой сворачивает вправо, сближается с приверженцами официальной «народности» — своими недавними врагами Ф. В. Булгариным, Н. И. Гречем. С позиции романтической эстетики он энергично выступил против нового, реалистического направления, которое приняла передовая русская литература. Драма А. С. Пушкина «Борис Годунов», повести Н. В. Гоголя, его комедия «Ревизор» были фактически отвергнуты критиком-романтиком как… не соответствующие критериям «истинного» искусства.

Своими теоретическими и критическими суждениями (а они, разумеется, отразились и в его художественном творчестве) поздний Н. А. Полевой перечеркнул многое из того, что защищал и утверждал в молодые годы.

Но нельзя отрицать, что для своего времени (в особенности в первый период) многостороннее и многогранное творчество Н. А. Полевого имело в определенном смысле этапное значение. Мысль демократическая, несмотря на то, что Н. Полевой в своих сочинениях зачастую проводил ее в сословно-купеческом преломлении, вызывала сочувствие Пушкина. Вот почему, отметив серьезные недостатки как в содержании «Истории русского народа» Н. Полевого, так и в самой манере изложения, А. С. Пушкин (в рецензии на второй том «Истории…») говорил, что, несмотря на воззрение на свой предмет «недальное», а часто и «неверное», поскольку оно вместе с тем «новое», работа Н. Полевого заслуживает серьезных «критических исследований» (См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 6 томах, т. 6. М., 1950, с. 21).

Как своего ближайшего предшественника рассматривал Н. А. Полевого великий русский критик — революционный демократ В. Г. Белинский.

Само положение Н. А. Полевого и В. Г. Белинского в официальной науке того времени имело схожие черты, что не могли не заметить их современники. В воспоминаниях о неистовом Виссарионе И. А. Гончаров писал: «…Он не кончил курса и не получил университетского диплома. За это прежде всего ухватились все завистливые посредственности, которых значение бледнело по мере того, как развивался и обнаруживался талант Белинского. У него, правда, не было ни официального значения, ни официальной учености, и за это его разжаловали в необразованные, в неучи, в недоучки… Помнится, — вспоминал далее И. А. Гончаров, — что Полевого в начале его появления тоже упрекали неученостью и даже обзывали «купцом», потому что он не был в университете и не имел ученой степени» (Гончаров И. А.  Заметки о личности Белинского.— В  кн.: Белинский в воспоминаниях современников. М., 1946, с. 393).

После перемены, происшедшей с Н. А. Полевым, В. Г. Белинский с ним разошелся, непримиримо и резко спорил, но все же итоговую оценку деятельности издателя «Московского телеграфа» дал положительную. И это понятно. Н. А. Полевой, как говорил А. И. Герцен, «начал демократизировать русскую литературу; он заставил ее спуститься с аристократических высот и сделал ее более народной или, по крайней мере, более буржуазной» (Герцен А. И. Собр. соч., т. 7. М., 1956, с. 216).

Сподвижником и помощником Николая Полевого в литературных боях был его брат Ксенофонт (1801—1867). Он являлся соредактором Николая Алексеевича в «Московском телеграфе», выступал в роли критика, переводчика, издателя. Перу К. А. Полевого принадлежат «Записки», основное содержание которых — воспоминания о брате. В «Записках» немало страниц посвящено и рассказу о Курске начала XIX века.

Семья Полевых дала русской литературе и писательницу — Екатерину Алексеевну Авдееву (1789—1865), получившую известность в качестве автора «Записок о старом и новом быте» — и ныне небезынтересных свидетельств о далеком прошлом, в частности и Курского края. Ее перу принадлежат также вышедшие несколькими изданиями «Русские сказки для детей». В них, несмотря на стилизацию и навязчивое морализирование, все же пробивается стихия подлинно народной речи.

---

Познакомившись с «Записками охотника» И. С. Тургенева, И. А. Гончаров ощутил в них не только орловский, но и курский колорит. «Как заходили передо мной эти русские люди, — писал он Е. А. и М. А. Языковым, — запестрели березовые рощи, нивы, поля… — все забыл. Орел, Курск, Жиздра, Бежин Луг — так и ходят около» (Гончаров И. А. Собр. соч. в 8 томах, т. 8. М., 1956, с. 262).

В примечаниях к полному собранию сочинений И. С. Тургенева, где заботливо названы прототипы его героев и указаны географические координаты мест, которые отражены в пейзажных зарисовках, Курск почти не присутствует. Говорится об Орле, об Орловской, Калужской, но не о Курской губернии.

Почему же все-таки И. А. Гончарову при чтении «Записок охотника» вспоминался рядом с Орлом Курск? Да потому, что Курск, курские пейзажи то и дело возникают перед читателем книги.

В рассказе «Касьян из Красивой Мечи», хотя селение это находится в Орловской губернии, не однажды вспоминается Курск (Об отношении И. С. Тургенева к Курскому краю см.: Ахрамеев В. Д. Русская литература второй половины XIX века о Курском крае. — В кн.: Курский край в художественной литературе. Воронеж, 1976).

Крепостной крестьянин Касьян любит и понимает природу.

«Тут, смотришь, — говорит он, — трава какая растет; ну, заметишь — сорвешь. Вода тут бежит, например, ключевая, родник, святая вода, ну, напьешься — заметишь тоже. Птицы поют небесные… А то за Курском пойдут степи, этакие степные места, вот удивление, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то…» Касьян не раз ходил и в Курск, и далее за знаменитыми курскими соловьями. «Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, — разъясняет он, — а для удовольствия человеческого, на утешение и веселие».

В русском фольклоре нет певчей птицы голосистее соловья, а курские соловьи всегда были в особенной славе. В новелле Тургенева «О соловьях» рассказывается о том, как мценский купец Ш-в «под Курском у мальчика купил за двугривенный», а в Петербурге продал птицу «за тысячу двести рублей ассигнациями». Курские соловьи поют, как никакие другие. У них свои трели, особенно колена, среди которых наиболее редким, своеобразным считается так называемый «кукушкин переплет». В новелле «О соловьях» рассказчик говорит, что он «кукушкин переплет» только два раза слыхивал и оба раза в Тимском (Курская губерния) уезде.

Красота, богатство, благолепие среднерусской природы, практически-житейское и вместе с тем любовно-бережливое отношение к ней мужиков предстают у автора «Записок охотника» в резком контрасте со своекорыстием, жадностью и бесчеловечием помещиков-крепостников.

У образованного, с хорошими манерами, говорящего по-французски помещика Пеночкина (того самого, который приказал «распорядиться насчет Федора» потому, что к столу было подано недостаточно подогретое вино) всеми делами вершит бурмистр — «государственный человек», по характеристике помещика. Зато мужики о Софроне Яковлевиче совершенно иного мнения: «Собака, а не человек, такой собаки до самого Курска не найдешь». Очевидно, Курск вспоминается по той причине, что деревни, названные в рассказе «Бурмистр», — Шипиловка, Рябове, если и не в Курской губернии, то находятся от нее в непосредственной близости. Но может быть и другое объяснение: крупные курские помещики были известны тем, что, не утруждая себя ведением хозяйства, передавали бразды правления управителям, бурмистрам, старостам; а уж те, угождая барину, о себе тоже не забывали: выжимали из крестьян все соки.

В рассказе «Контора» мы, очевидно, не случайно оказываемся на большой Курской дороге. Писатель рассказывает о модном тогда бюрократическом нововведении — господской конторе. Небезынтересно, что как раз о подобных конторах говорится во втором томе «Мертвых душ» Н. В. Гоголя, в работе над которым писатель использовал устные рассказы М. С. Щепкина о жизни в родном ему Курском крае.

Н. В. Гоголь в «Мертвых душах» высмеял как бессмысленную и вредную искусственную бюрократизацию помещичьего управления хозяйством. И. С. Тургенев же в «Записках охотника» показал, что этими конторами, которые оберегают помещиков от непосредственного общения с «грязными» мужиками, еще больше отягчается положение крепостных крестьян.

Особое место в цикле рассказов, вошедших в сборник «Записок охотника», принадлежит «Гамлету Щигровского уезда», целиком посвященному курской действительности 40-х годов XIX века. Небольшая деревенька, в которой находился повествователь, когда получил приглашение отобедать у богатого помещика Александра Михайловича Г., очевидно, Семеновка Щигровского уезда, принадлежавшая матери Тургенева. У Г., который «жил на большую ногу… выписывал ежегодно из Москвы тысяч на пятнадцать вина и вообще пользовался величайшим уважением», как в гоголевской манере характеризует Тургенев своего героя, собралось «общество». Обед задерживается потому, что хозяин ждет сановного гостя. «Александр Михайлыч давным-давно вышел в отставку и никаких почестей не добивался… Что же заставило его напрашиваться на посещение сановного гостя и волноваться с самого утра в день торжественного обеда? Это остается покрыто мраком неизвестности…», — комментирует рассказчик. Раболепство перед власть имущими, чинопочитание, полное отсутствие живых интересов, а отсюда — пустота и ничтожество разговоров, тупые анекдоты вызывают ремарки: «Я начинал несколько скучать», «кое-как дождался вечера»…

На общем фоне дворянского общества выделяется некто Василий Васильевич. В отличие от малообразованных степных помещиков он учился в Московском университете, состоял в «кружке», жил за границей, знает языки, изучал Гегеля… Василий Васильевич «рефлектирует» (размышляет, занимается самоанализом), как и передовые интеллигенты 40-х годов. Но его рефлексия не имеет ни цели, ни смысла. «Ни хозяйство, ни служба, ни литература — ничто ко мне не пристало; помещиков я чуждался, книги мне опротивели, для водянисто-пухлых и болезненно-чувствительных барышень, встряхивающих кудрями… я не представлял ничего занимательного с тех пор, как перестал болтать и восторгаться», — разъясняет герой. У него нет ни идей, ни убеждений. С течением времени Василий Васильевич превратился в обыкновенного приживальщика: его встречают надменно и холодно, обносят за столом, а он пресмыкается перед тем самым «обществом», которое в душе презирает и над которым тайком иронизирует.

Сам Василий Васильевич именует себя не без кокетства Гамлетом Щигровского уезда. Но даже уездного Гамлета из него не получилось. Трагедия пустой жизни обернулась фарсом.

Есть основания полагать, что и Александр Михайлович Г. и Василий Васильевич имели вполне реальных прототипов.

Как отмечал В. Г. Белинский, Тургенев может «изображать действительность, виденную и изученную им, если угодно творить, но из готового, данного действительностью материала» (Белинский В. Г. Собр. соч. в 3 томах, т. III. М., 1948. с. 832).

Курский материал И. С. Тургеневу и в самом деле был дан действительностью. Его матери принадлежали обширные имения в Щигровском уезде Курской губернии. «…Каждое почти лето Варвара Петровна отправлялась по деревням… то есть предпринималась на долгих поездка в имения Орловской, Тульской и Курской губернии» (Житова В. Н. Из «Воспоминаний о семье И. С. Тургенева». — В кн.: И. С. Тургенев в воспоминаниях современников т. I, М., 1969, с. 59). Не исключено, что иногда она брала с собой своего сына: позднее он охотился в курских краях, примыкавших к его родной Орловщине.

Однако было бы неправильно полагать, что автор «Записок охотника» ввел Курск и курский колорит в свои рассказы лишь под воздействием фактов биографического характера.

Выступая против своего злейшего врага — крепостного права, И. С. Тургенев стремился раздвинуть географические горизонты повествования, чтобы перед читателем предстала не какая-то отдельная губерния, а вся русская земля. Это не раз не назойливо, но вполне определенно оговорено писателем. «То были, — пишет он в очерке «Стучит», — раздольные, пространные поемные травянистые луга, со множеством небольших лужаек, озерец, ручейков, заводей, заросших по концам ивняком и лозами, прямо русские русским людом любимые места, подобные тем, куда езживали богатыри наших древних былин стрелять белых лебедей и серых утят». О богатырском русском народе, который нуждается в свободе и заслужил ее, — повествование Тургенева.

Высокое уважение к народным «низам» и вместе с тем, как было сказано в докладной записке царского министра народного просвещения Николаю I, «решительное направление к унижению помещиков» (Пустовойт П.Г. И.С. Тургенев. М.; 1957. с. 38) отличают «Записки охотника». Широта охвата действительности подчеркивала обобщающий смысл картин жизни запечатленных в «Записках…». Вот и заговорили: Орел, Жиздра, Калуга, Воронеж, Курск…

---

Николай Семенович Лесков (1831—1895) принадлежит к числу тех русских писателей, у которых географические горизонты отличались особой широтой. «Припоминаю Русь, — писал он в 1871 году, — такую, как ее знаю, — от Черного моря до Белого и от Брод до Красного Яру».

Понятно, что в орбиту внимания орловского уроженца (Н. С. Лесков родился в селе Горохове Орловской губернии, детские годы провел в Орле) не мог не попасть соседний Курск. В романе «Некуда» изображается губернский город, в котором, как и в родном писателю Орле, была и Курская улица, и Курская застава. В середине 50-х годов, разъезжая по центральной и южной России в качестве представителя коммерческой фирмы, писатель неоднократно останавливался в Курске, Обояни, посещал Коренную ярмарку.

Курские впечатления нет-нет, но дают о себе знать в художественном творчестве Н. С. Лескова.

В повести «Очарованный странник» рассказывается, между прочим, о том, что летом «около Курска бывают такие темные ночи, но претеплейшие и премягкие: по небу звезды, как лампады, навешаны, а понизу темнота такая густая, словно в ней кто-то тебя шарит и трогает». В «Печорских антиках» автор делится своими воспоминаниями о том, как красив Курск погожим летним утром, когда в «раннем освещении очень весело смотрит со своих горок из-за своей сонной Тускари», и утверждает, что Курск напоминает собою Киев, разумеется, в миниатюре…

Очевидно, имелось в виду и расположение Курска на холмах, возвышающихся над рекой, и густые рощи, которые, подступая к самому городу, словно брали его в полон.

Пейзажные зарисовки перемежаются в произведениях Н. С. Лескова различного рода замечаниями о жизни и быте курян. То припоминается ярмарка под Курском, привлекавшая к себе купцов и покупателей буквально со всей России, в том числе, разумеется, и «дурной народ», почему было «достаточно случаев, что иных грабят и убивают» («Очарованный странник»). То писатель отмечает особую дешевизну в уездных городках Курской губернии: «В подобных городках и теперь еще живут с такими средствами, с которыми в Петербурге надо бы умереть с голоду, живя даже на Малой Охте, а несколько лет назад еще как безнуждно жилось с ними в какой-нибудь Обояни, Тиму или Карачеве…» («Некуда»).

Одно из первых художественных произведений Н. С. Лескова — рассказ «Овцебык» основан на материале, подсказанном опять-таки курской действительностью, курскими встречами автора.

Появлению этого рассказа предшествовали драматические события в жизни писателя. В начале 1862 года он опубликовал в «Северной пчеле» статью, в которой давал понять, что петербургские пожары возникли не без влияния революционных прокламаций, призывавших к насильственным действиям.

Эта статья с удовлетворением была принята в реакционных кругах и вместе с тем надолго отлучила Н. С. Лескова от передовой России, с которой, казалось бы, его сближали органический демократизм и патриотическая любовь к родному народу. Бесславная статья вынудила Н. С. Лескова уехать за границу; в Париже он и написал рассказ «Овцебык» — своеобразную попытку объяснить свою жизненную позицию.

В рассказе рисуется Курск 1854 года. Он выглядит зеленым, уютным городом, в котором имеется общество, не чуждое стремления к образованию и высоких запросов. Молодые учителя жарко спорили «о чувствах высокого и прекрасного» или о «дилетантизме в науке» (то есть о вопросах, затрагивавшихся Н. Г. Чернышевским и Д. И. Писаревым). Яков Челновский, один из персонажей произведения, «занимался приготовлением молодых людей в университет, давал уроки русского языка и истории в двух женских пансионах» и жил «не худо: имел порядочную квартиру в три комнаты с передней, изрядную библиотеку, мягкую мебель, несколько горшков экзотических растений и бульдога Бокса…». Очевидно, имелось немало молодых людей из «достаточных», как говорилось тогда, семейств, которые нуждались в такого рода репетиторах.

Писатель не обходится без прямых и притом язвительных замечаний в адрес властей тогдашнего Курска. Говоря о том, что Сейм славится вкусными раками, Н. С. Лесков указывает на то, что еще большую известность эта река «приобрела через устроенную в ней шлюзовую систему, которая поглотила огромные капиталы, не освободив Сейма от репутации водной артерии, «неудобной к судоходству». Речь шла о неудачной попытке осуществить плохо разработанный, но зато широко разрекламированный проект шлюзования реки.

Однако главное внимание автора «Овцебыка» привлекают социальные контрасты черноземной полосы, изобиловавшей «хлебом» и — одновременно — «нищими и ворами». Правда, обывателей, которые «наслаждались пением своих курских соловьев», и учителей, споривших о высоких материях, эти контрасты мало волновали. А вот сын сельского дьячка, окончивший духовную семинарию, Василий Петрович Богословский, по прозвищу Овцебык, не может равнодушно смотреть на несправедливость, с которой ему то и дело приходится сталкиваться.

На выгодных «кондициях» он готовил ко второму классу гимназии помещичьего недоросля. «Мальчишке пятнадцатый год, а между тем уж он совсем дворянин, то есть бесстыжая шельма», — характеризует своего ученика Василий Петрович. Барчук стал приставать к молодой жене повара, не давал ей проходу. Репетитор сделал своему ученику внушение. Тот оставил его без внимания и — опять за свое. Тогда Василий Петрович дал от души барскому сынку «подходящую затрещину» (а силой Овцебыка природа не обделила) и, не посчитав нужным разговаривать с барыней, во всем потакавшей сынку, даже не пытаясь получить расчета, прямо из людской направил свои стопы в Курск.

Богословского не удовлетворяют пустопорожние разговоры о прогрессе, ему нужно дело, действие. «Все на язычестве выезжают, а на дело никого, — возмущается Овцебык. — Нет, ты дело делай, а не бреши». Как можно понять из содержания рассказа, имеется в виду не какое-то дело вообще, а — революционное. «У вас все такое в голове, — говорит герой, — чтоб и овцы были целы и волки сыты, а этого нельзя. Этак не бывает».

Василий Петрович везде ищет людей праведного действия. Искал он было таких людей среди раскольников, но не нашел: «Буквоеды». И стал он на свой риск и страх приводить в исполнение «самый оригинальный план»: «Мужей, которых бы страсти не делали рабами», он решил найти «в рядах униженных и оскорбленных монастырской семьи и с ними… открыть свой Сезам, действуя на массы приходящего на богомолье народа». План этот, разумеется, провалился. Тогда Овцебык обратил внимание на рабочих-лесорубов.

«…Говорит-говорит про божество, да вдруг про господ. Возьмет горсть гороху, выберет, что ни самые ядреные, гороховины, да и рассажает их по свитке: «Вот это, говорит, самый наибольший — король, а это, поменьше, — его министры с князьями; а это, еще поменьше, — баре, да купцы, да попы толстопузые; а вот это, — на горсть-то показывает, это, говорит, мы, гречкосеи». Да как этими гречкосеями-то во всех в принцев и попов толстопузых шарахнет: все сравняется… Ну, ребята, известно, смеются, покажи, просят, опять эту комедию».

Идеи социального равенства, которые развивал Василий Петрович, падали на неподготовленную почву. Буржуазно-торгашеские отношения представляли собой реальность, с которой нельзя было не считаться. Люди видели, как свой брат, мужик Александр Иванович Свиридов, в прошлом крепостной, вышел в большие купцы, стал богатеем, уважаемым человеком. И они полагали, что причина такого возвышения Свиридова — его ум, сметка, энергия, личные достоинства, не замечая и не понимая того, что все его возвышение основано на плутне, обмане, эксплуатации. «Вот кто враг-то народный — сей вид сытого мужлана, питающего от крупиц своих перекатную голь, чтоб она не сразу передохла да на него бы работала…». «С моими мыслями нам вдвоем на одном свете жить не приходится», — горестно признается Василий Петрович.

Курская действительность порождала не только тунеядцев-помещиков, которые выжимали последние соки из мужиков для того, чтобы устраивать званые обеды, балы, знатную охоту, не только уездных «гамлетов», но и людей, вызывающих уважение своей человечностью, всегдашней готовностью прийти на помощь униженному и оскорбленному, ненавистью к любой несправедливости, цельностью натуры, как этот самый Овцебык. Правда, сам автор, несомненно, сочувственно относясь к своему герою, подводил читателя к выводу, что время таких людей не приспело.

Этот вывод никак не способствовал примирению писателя с революционной демократией, которая отнюдь не собиралась откладывать своих стремлений и надежд на какое-то более или менее отдаленное будущее, а звала Русь уже сегодня к активной борьбе, «к топору». Между тем Н. С. Лесков в романе «Некуда» (1864) еще более определенно выразил ту же мысль об отсутствии революционных возможностей в тогдашней России, об утопичности призывов к переустройству страны на началах равенства и братства, хотя бы такие призывы исходили от людей честных и самоотверженных.

Передовая критика восприняла роман «Некуда» как реакционный, «антинигилистический». Раздраженный писатель ответил ей новым произведением — «На ножах» (1870—1871), в котором некоторые из деятелей 60-х годов изображены уже и карикатурно.

Запутавшись в своих отношениях к революционной демократии, Н. С. Лесков оторвался от той среды, которая была ему внутренне близкой, прибился к реакционному лагерю в русской литературе. Но, как справедливо заметил Ал. Горелов, «союз Лескова с реакцией не мог быть надежным». Злейший враг демократии Катков довольно скоро заметил, что «этот человек не наш», а затем уточнил: «он совсем не наш» (Горелов Ал. Путь Николая Лескова. — В кн.: Лесков Н. С. Повести и рассказы. М.—Л., 1966, с. 10). И действительно, такие произведения писателя, как «Соборяне», «Мелочи архиерейской жизни», «Заячий ремиз» говорили не только о разрыве Н. С. Лескова с реакционным лагерем, но и убедительно свидетельствовали о подлинном социально-политическом и эстетическом кредо писателя.

Не случайно А. М. Горький так высоко ценил художественное мастерство и органический демократизм автора «Левши», писателя, который «все силы, всю жизнь» потратил на то, чтобы создать «положительный тип» русского человека» (Горький А. М. Собр. соч. в 30 томах, т. 24. М., 1953, с. 184). В этих исканиях важная роль принадлежит образу Василия Петровича Богословского — Овцебыка, созданному непосредственно под воздействием курских впечатлений писателя.

---

Что сулит России пореформенное развитие? Этот вопрос, отчасти затронутый Н. С. Лесковым в его рассказе «Овцебык», остро поставлен в сатирической комедии К. М. Станюковича «На то и щука в море, чтобы карась не дремал» (1871), которая была написана в Курске.

Курский период биографии Константина Михайловича Станюковича сравнительно непродолжителен: охватывает менее трех лет (1870—1872). Но эти годы имели немаловажное значение для определения его общественной и писательской позиции.

Устроившись ради заработка на службу в управление Курско-Харьковской железной дороги, К. М. Станюкович познакомился с новым для него миром буржуазных дельцов: железнодорожных воротил, концессионеров, подрядчиков, чиновников. Все они видели смысл жизни в погоне за золотым тельцом, в накоплении и приумножении капиталов. Никакой страх перед наказанием, перед законом, не говоря уже о таких «химерах», как совесть, стыд, нормы морали, не могли остановить их безудержного стремления к наживе.

Герою пьесы К. М. Станюковича купцу Аввакумову принадлежит концессия на строительство железной дороги; он ворочает сотнями тысяч, кладет себе в карман огромные прибыли, но в то же время задерживает выплату рабочим «получки», а подчас, пользуясь их темнотой и беззащитностью, вовсе не выдает ее.

Обстановка накаляется. Рабочие забастовали… В пьесе К. М. Станюковича, пожалуй, впервые в русской драматургии говорится о стачке наемных рабочих. Очевидно, уровень их сознания повыше, чем у лесорубов из рассказа Н. С. Лескова, которых Василий Петрович Богословский так и не сумел подбить к активным действиям. Однако и в произведении К. М. Станюковича рабочая масса представляется неспособной на самостоятельное выступление: ищут «зачинщиков» со стороны. Вначале подозревают, что стачка устроена приезжим господином из Петербурга, который «не признает собственности». Однако подбил рабочих на протест не специально присланный агитатор, а… главный приказчик Аввакумова Чабанов, которого до глубины души возмутила хозяйская несправедливость. «Это я вам с рабочими-то шутку смастерил», — удовлетворенно признается он. «Вы?.. Да разве это честно?» — негодует концессионер. На что получает уничтожающий ответ: «А честно рабочих обсчитывать?..»

Приказчик, заступающийся за рабочих, подбивающий их на стачку против хозяина, конечно, не очень типичная фигура. Но среди администрации на железной дороге и на самом деле были идейные, честные люди (в их числе — К. М. Станюкович), которые выступали против жестокой эксплуатации и бессовестного обмана народа концессионерами и подрядчиками. Писатель вывел на сцену одного из таких героев.

Однако основной смысл комедии не в утверждении положительного героя, не в указании путей и средств достижения социальной справедливости (время для того еще не пришло), а в обличении мира буржуазных дельцов. Персонажи из этого мира в пьесе К. М. Станюковича обрисованы характерно и точно. Именно поэтому царский министр внутренних дел лично запретил постановку на сцене комедии «На то и щука в море, чтобы карась не дремал» как возбуждающей вражду к имущим классам.

В курский период у К. М. Станюковича оформилась стойкая ненависть к буржуазным правопорядкам, утверждавшимся в России, и вместе с тем окрепли демократические, народнические убеждения. Не потому ли писатель и в дальнейшем тепло вспоминал о Курске?

В романе «Равнодушные» (1899) К. М. Станюкович, очевидно, не случайно противопоставляет равнодушным к народным страданиям представителям петербургского света студента-курянина «с серьезным лицом и ясными глазами, словно глядящими куда-то вдаль». На вопрос: «А вы любите Петербург?» — Виктор Сергеевич Скуратин (так зовут студента) не без вызова отвечает: «Я уроженец Курской губернии». Сочувствие народу, стремление хоть как-нибудь помочь голодающим крестьянам заставляют его отложить в сторону учение и поехать «на голод». Искренняя, без позы… убежденность Виктора Сергеевича в необходимости выполнить свой долг производит впечатление даже на кое-кого из петербургского «общества». Но, разумеется, писатель-демократ не полагал, что филантропические подачки голодающим способны что-либо изменить в жизни. Нужны «другие, более радикальные и общие меры», — к такому выводу приходит в романе приехавший «на голод» честный петербургский чиновник Никодимов.

---

Социальные противоречия того времени были настолько разительны, что отражались и в творчестве писателей, не отличавшихся приверженностью к передовому лагерю.

Надежда Степановна Соханская (1823—1884) родилась в мелкопоместной дворянской семье. «Родина моя та же, что маменькина: Курская губерния, от Корочи верстах в 12, хутор Веселый» (Автобиография Н. С. Соханской (Кохановской). М., 1896, с. 13), — говорится в ее автобиографии. Когда подошли годы, Надежда Соханская была отдана в Харьковский институт благородных девиц, где испытала горькую чашу унижений. Ей то и дело давали почувствовать, что она ниже и хуже своих богатых сверстниц. И, хотя Надежда училась отлично, начальница постоянно придиралась к ней.
Литературная известность к Н. С. Соханской, выступившей под псевдонимом Н. Кохановская, пришла с повестью «После обеда в гостях», опубликованной в «Русском вестнике» (1858), в то время еще не чуждавшемся либеральных веяний.

В повести изображен званый обед у вице-губернаторши. Хозяйка точно и строго дозирует свое внимание к гостям, вежливо, но холодно-презрительно говорит с теми из них, кто не допущен к избранному «обществу». Мелкопоместная дворянка, имевшая какое-то просительское дело к вице-губернаторше, так и не смогла (хоть и неоднократно пыталась) включиться в общий разговор.

Наконец она нашла себе собеседницу — бедную, но образованную девушку, которая была приглашена на обед ради приличия и чувствовала себя в гостиной одиноко и не очень удобно.

История, о которой поведала ей словоохотливая дама, связана с волновавшим тогда передовых людей вопросом о женской эмансипации, о том, как готовить девушек к жизни (система женского образования), и о том, как отдавать их замуж (положение женщины в браке).

О своем детстве, о девичьих годах дама вспоминает с горечью. Матушка ее «одно слово, что курская была. Ходи по струнке, да и оглядывайся… Ни минуточки она не сгуляет» и дочерям не давала спуска: «изо дня в день кружево плети да плети, греми коклюшками, чтоб их нелегкая взяла». Образование рассказчица, хоть и дворянка, получила самое элементарное, не обеспечившее развитие ее как личности и не подготовившее к жизни. А затем замужество. Замуж выдали против воли, за неприятного ей человека, насильно. Хорошо, муж попался деликатный. В конце концов примирилась с ним и даже полюбила, а вместе с тем овладела «женским искусством»: незаметно руководить мужем, направлять (где хитростью, где слезами) его желания и поступки. Героиня повести чувствует себя удовлетворенной тем, как сложилась ее судьба, и не замечает своей ограниченности, своего рабьего (по сути дела) положения. Между тем ее суждения автором повести фактически и не оспариваются.

«Идеалы г-жи Кохановской не широки: это простое смирение, возведенное на степень деятельной силы, и прощение, как единственный путь к примирению жизненных противоречий» (Щедрин Н. Полн. собр. соч., т. 5. М, 1937, с. 319), — писал М. Е. Салтыков-Щедрин в своей рецензии на повести Н. Кохановской (М., 1863). Однако при всем этом критик отмечал «симпатичное свойство ее таланта», заключающееся в том, что писательница «очень часто заставляет своих героев сильно и искренне чувствовать дикость некоторых общественных положений, почему читатель оказывается в состоянии «выводить свои собственные заключения, помимо навязываемых автором» (Там же, с. 317).

И в самом деле, в повестях Н. Кохановской ощущается реальная жизнь, герои ее говорят живым языком, нередко прибегая к народным пословицам и поговоркам, а факты действительности, о которых рассказывает писательница, подчас разительны и сами по себе. Так, например, в повести «Семейная память», в которой переданы бытовавшие в доме Соханских легенды и предания о прошлом Курской губернии, автор вполне стоит на той точке зрения, что истинное добро «заключается в согласии с действительностью и строгом выполнении ее требований». Но рассказывая о том, как степная помещица устраивала в одночасье браки крепостных, писательница вряд ли была в состоянии удержать своих читателей в пределах рекомендованного ею «благоразумия». «Анна Лазаревна… призывала отцов и матерей… повелевала (им) представить пред себя всех женихов и невест. Разместив их в два ряда друг против друга, она проходила между ними и указывала пальцем: «тебе вот эта, а тебе вот та… а ты вот эту бери», и прекословия никакого не могло быть».

Факты такого рода (а их в произведениях писательницы не так уж мало) явно выводят за пределы женской эмансипации, они обличают крепостной строй, всевластие и проистекающее из него самодурство помещиков-дворян.

Большинство повестей Н. Кохановской не имеет четкого сюжета, они написаны как воспоминания о былом, что позволяет автору свободно оперировать материалом. В нем-то, в красочных подробностях старинного быта, в изображении человеческих отношений далекой эпохи, в выразительности языка, опирающегося на народные речения (Н. С. Кохановская — одна из первых собирательниц курского фольклора (См.: Кохановская Н. С. Несколько русских песен. «Воронежская беседа», 1861, кн. 1-я и 2-я; Остатки боярских песен. «Русская беседа», 1861, № 2)), заключен интерес к ее повестям.

---

В отличие от Н. Кохановской, которая хотя и не принадлежала к прогрессивному лагерю, но фактически поддерживала его своими произведениями, Владислав Львович Марков с самого начала своей писательской деятельности занял резко антидемократическую, охранительную, как говорили тогда, позицию. Он гордился своим происхождением из именитого дворянского рода Марковых, издавна владевшего обширными поместьями в Щигровском и других уездах Курской (да и не только Курской) губернии, и энергично отстаивал права своего сословия.

Писательскую известность В. Л. Маркову принесла повесть «Просветитель» («Отечественные записки», 1864, № 4). Незадолго до ее появления в печати, в 1862 году был опубликован роман И. С. Тургенева «Отцы а дети», вызвавший широкую полемику (См.: Пустовойт П. Г. Роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» и идейная борьба 60-х годов XIX века, М., 1960). В нее включился и В. Л. Марков. В повести «Просветитель» изображен материалист и отрицатель Тенев. «Я, брат, нынче не идеалист… Я нынче тело люблю, пластику», — совсем по-базаровски заявляет он. К крепостному праву и ко всему, что с ним связано, Тенев относится резко отрицательно, враждебно.

Но в отличие от тургеневского Базарова, который при всем своем нигилизме изображен человеком с душой и сердцем, Тенев выступает как бессердечный эгоист, у которого нет ни стыда, ни совести. В. Л. Марков решительно не хочет видеть ничего положительного в «просветительстве» своего героя. Впрочем, и просветительства как такового, с ярко выраженными общественными идеалами и устремлениями, у него нет.

По своему содержанию повесть «Просветитель» примыкает к так называемым «антинигилистическим произведениям» 60—70-х годов. Однако даже среди этих произведений она выделяется откровенным нежеланием разобраться в сути отображаемых явлений, осмыслить причины их возникновения. Автор видит в Теневе своего врага и обличает его, отнюдь не стремясь к художественной объективности.

Тот же почерк характеризует произведения В. Л. Маркова «Лето в деревне» (1862), «Кто любит» (1866). Они не лишены правдивости, когда изображается природа среднерусской полосы, обрисовываются детали быта, деревенские обычаи. Но едва обозначается социальная тема, проступает проблема межсословных отношений, реализм подменяется грубой тенденциозностью, для которой действительность — ничто.

Главная мысль, собственно, всего творчества В. Л. Маркова одна: дворянству, опоре престола, должна принадлежать руководящая роль в жизни страны, остальные же сословия призваны выполнять свою функцию.

Эта мысль проводится писателем и в его историческом романе «Курские порубежники» (М., 1874). В романе изображается «смутное» время (начало XVII века), когда Россия испытывала бурные социальные потрясения. Но они мало интересуют автора.

Задача, которую решает он в «Курских порубежниках», одна: утвердить «историческую» миссию дворянства как опоры царя и отечества. Воинствующая реакционность писательской позиции оборачивалась художественной неубедительностью, недостоверностью картин, жизни, которые предлагались вниманию читателей. Не мудрено, что с течением времени творчество В. Л. Маркова оказалось забытым.

Сложнее, противоречивее и интересней писал его младший брат Евгений Львович Марков.

---

По окончании курской гимназии Е. Л. Марков поступил в Харьковский университет на естественный факультет, который окончил в 1857 году. «Всеобщее одушевление, охватившее тогда Россию, — как отмечает его биограф В. В. Литвинов, — не миновало и Евгения Львовича» (Литвинов В.В. Е.Л. Марков. Воронеж, 1904, с. 108). В своих публицистических и критических статьях 60-х годов он выступал против устаревшей системы школьного образования, сотрудничал в «Отечественных записках», редактировавшихся тогда Н. А. Некрасовым и М. Е. Салтыковым-Щедриным.

Наиболее значительные произведения Е. Л. Маркова — автобиографического характера, основанные на курском материале (он был уездным и губернским гласным, председателем Щигровской земской управы), — повесть «Барчуки» (1575) и роман «Черноземные поля» (1877). А. М. Горький ценил их познавательное значение, отмечал, что «Барчуки» позволяют представить, «как воспитывались дети дворян», а «Черноземные поля» важны в качестве одного из материалов для «истории деревни» (См.: Архив А. М. Горького, т. X. М., 1964, кн. 1-я, с. 386, кн. 2-я, с. 429).

В «Барчуках» автор в общем довольно живо рисует детские забавы своих героев: катание на лодках, набеги на крестьянские сады и огороды, на девичью, натравливание своих собак на ямщицких… Иногда шалости барчуков принимали такие размеры, что отец прибегал к порке. И все же Е. Л. Марков явно идеализирует и притом в реакционном духе усадебную жизнь помещиков во времена крепостного права.

В романе «Черноземные поля» автор не чуждается критического изображения своего сословия (дворянской самокритики). Он зло говорит о любителе легкой жизни — развратнике Протасьеве, довольно едко рисует генеральшу Обухову, которая хотела хозяйствовать «по-иноземному», но, не обладая практической сметкой, разорила свое имение, оказалась без средств и надежд на будущее, превратила свою дочь-красавицу в кокотку.

В качестве положительного героя, «нового человека», который своим примером показывает, как должно вести себя дворянство в условиях, создавшихся после ликвидации крепостного права, в романе Е. Л. Маркова выступает Анатолий Суровцев, на груди которого — университетский значок. Он даже «профессорствовал» в университете, но предпочел заняться благоустройством родного имения.

Как практичный хозяин он хорошо знает, что мужик любит не «послабления», а «справедливость». Тем не менее крестьяне в изображении Е. Л. Маркова преданы его герою, почтительно внимают советам, которые тот дает, и, разумеется, славно трудятся не только у себя на участках, но и на его полях.

Идеал, который утверждается романом, — своего рода дворянская идиллия в обстановке благоустроенной помещичьей усадьбы, на фоне природы, не без участия в общественных делах (земство, суд), причем не только ради корыстных интересов — во имя всего дворянского сословия. Такой идеал не мог, разумеется, утверждаться средствами реализма.

И в самом деле, реалистические зарисовки в романе «Черноземные поля» даны по преимуществу в тех случаях, когда автор критикует недостатки и пороки, «встречающиеся» в дворянском обществе. Стоит ему, однако, перейти к утверждению своих программных установок, как появляется приторная идеализация. Суровцев представлен как воплощение всех совершенств и добродетелей, но какие именно обстоятельства сформировали его как личность, этого из романа не видно. И уж полностью остается в тени, каким образом Анатолию Суровцеву удалось поднять свое имение, каковы его экономические связи и отношения с крестьянами. О крестьянской безземелице, об «отрезках» во время реформы 1861 года крестьянских наделов в пользу помещиков — ни слова.

Автор «Барчуков» и «Черноземных полей» выступал в качестве либерала. Но даже и «либерализм» его был, по характеристике критика «Русского богатства», того разряда, который когда-то называли «маргариновым» (См.: «Русское богатство», 1904, № 5, ч, 2, с. 18), то есть поддельным, быстро тающим. К отрицателям существовавшего порядка — «нигилистам» Е. Л. Марков относился враждебно. Эти люди, по его словам, не умеют смотреть на общество «как на живой организм, в котором каждый орган функционирует сообразно своему характеру, но все органы без исключения служат общей жизни». Высмеивая такого рода суждения, Д. И. Писарев заметил: «Что все органы должны служить общей жизни или, говоря яснее, что все члены общества должны, каждый на своем месте, приносить пользу обществу, в этом не может быть никакого сомнения. Но что все органы действительно служат общей жизни и что они никогда не могут уклониться от этого служения — это такая очевидная нелепость, которую г. Марков, конечно, не решится поддерживать. Это значило бы утверждать, что в обществе нет и никогда не может быть ни тунеядцев, ни паразитов, ни эксплуататоров» (Писарев Д. И. Сочинения в 4 томах, т. 3. М., 1959, с. 289). Однако Е. Л. Марков не рассматривал дворянское сословие как паразитарное. Порядок, при котором помещики владеют землей, а крестьяне на них работают, он полагал естественным и справедливым.

Тем не менее реальные крестьяне не хотели укладываться в отведенные им «пределы», предпочитали устраивать свою судьбу сами, по своему разумению, а не при помощи помещичьего «благодетельства». Это не устраивало Е. Л. Маркова, и — не мудрено — его либерализм с течением времени все более и более подменялся «просвещенным» консерватизмом.

Правда, и в последнем своем романе «Разбойница Орлиха» (из местных преданий XVIII века), опубликованном в 1904 году в издании А. Суворина, Е. Л. Марков не отказался от элементов критического изображения действительности. Он дает понять, что пугачевщина черпала свою силу в злоупотреблениях власти, в произволе отдельных помещиков. Однако главный смысл романа сводится к тому, что молодая красавица — разбойница Орлиха осознает неправоту своей мести барам и господам, молит бога о том, чтобы он простил ей тяжкие прегрешения. Дворяне же в романе изображены сусально до невероятности.

Из литературного наследия Е. Л. Маркова для нас представляют интерес «живо написанные» (См.: Богословский А. Н. Марков Е. Л. — Краткая литературная энциклопедия, т. 4. М., 1967, стлб. 626) путевые записки: «Очерки Крыма» (1872), «Очерки Кавказа» (1887), «Путешествие на Восток» (1890—1891), а также роман «Берег моря» (1880), в котором идет речь об освоении Крымского побережья.

С годами Е. Л. Марков заметно «правел». Если в начале своего творческого пути он печатался в прогрессивных органах печати, то затем больше в славянофильском «Русском вестнике», в реакционных «Московских ведомостях», в суворинской «Новой жизни», где, как заметил А. М. Горький, усердно защищал «феодальные права дворянства» (Горький М. Художественные произведения в 25 томах, т. 20. М., 1974, с. 149).

---

Л..Н. Толстого по праву называют «писателем земли русской». В его гениальных произведениях поистине отразилась современная ему Россия, с ее болью, надеждами и стремлениями. Москва и Петербург, Казань и Ясная Поляна, станица Старогладовская и Севастополь, башкирские степи и поле Бородина, — различные места и разные люди, с которыми встречался писатель, — все это обогащало его знанием жизни, человеческой психологии, давало пищу для раздумий и творчества. Не обошел своим вниманием Л. Н. Толстой и Курский край — коренную русскую землю.

Еще в 1854 году по пути в Дунайскую армию он побывал в селе Щербачевке Суджанского уезда Курской губернии. Это село, в котором по ревизии числилось «333 души мужского пола», принадлежало брату писателя Дмитрию, человеку неординарному. Дмитрий Николаевич стремился к высшей правде, считал, что помещики в долгу у крестьян, презирал мнение света; со своей женой Машей, которую спас, забрав из публичного дома, жил без венца. В романе «Анна Каренина» некоторые черты Дмитрия Николаевича воссозданы в облике Николая Левина.

После смерти Дмитрия Щербачевка перешла в совместное владение братьев Льва и Сергея Толстых. Лев Николаевич передал управление имением Сергею, который больше был связан с Курском.

О Щербачевке и приказчике в ней — Василии Ивановиче Трубецком, который во времена раннего детства Льва Николаевича был буфетчиком в Ясной Поляне, писатель рассказал в своих «Воспоминаниях»: «Это был милый, ласковый человек, очевидно любивший детей и потому любивший нас… Помню добрую кривую улыбку его бритого лица». Но неравенство общественного положения, собственническое чувство наложили, как заметил сам Л. Н. Толстой с присущей ему прямотой и способностью к самоосуждению, свой неприятный отпечаток на его позднейшие отношения с В. И. Трубецким. В Щербачевке, рассказывает Л. Н. Толстой, «я видел в нем уже хорошего или дурного приказчика брата, человека, которого я подозревал, и следа уже не было прежнего — святого, братского, человечного чувства».

Курские впечатления Л. Н. Толстого связаны и с его визитом в имение А. А. Фета — Воробьевку Щигровского уезда. В июне 1879 года Л. Н. Толстой пробыл в Воробьевке два дня, слушал рассказы рачительного хозяина о том, как он благоустроил свое имение, жалобы на нерадивых наемных работников. Разумеется, много говорилось о литературе; А. А. Фет читал свои новые стихи.

Важным источником познания курской действительности для Л. Н. Толстого были его встречи с курянами. В Ясной Поляне у него бывали К. Н. Анненков — курский помещик и писатель-юрист, с супругой которого Л. Н. Толстой состоял в переписке, издатель гонимой губернатором за критику газеты «Курский листок» журналист С. Фесенко, писатель Евгений Марков.

Так или иначе, Курск, Курский край находились в сфере внимания Л. Н. Толстого. И совсем не случайно в своей эпопее «Война и мир» писатель, говоря об Аустерлицком сражении, вспоминает о курских солдатах, а воссоздавая облик выдающегося русского полководца Багратиона, рассказывает о том, как «он шел перед Курским полком в Шенграбене». В этих замечаниях отразились, конечно, и самый факт участия курян в Отечественной войне 1812 года, и отношение к этому писателя.

О Курске Л. Н. Толстой упоминает и в ряде других произведений. Так, например, когда Алексей Вронский после смерти Анны отправляется добровольцем в Сербию, старая графиня провожает своего сына «до Курска» («Анна Каренина»). Непосредственно в Курск едет персонаж пьесы Л. Н. Толстого «И свет во тьме светит» реакционный священник отец Герасим. Он отстаивает существовавший несправедливый порядок жизни, ибо это ему выгодно, хотя не может привести никаких доводов в защиту частной собственности на землю, в пользу государства, которое ее охраняет, в оправдание официальной церкви, которая оправдывает и освящает неправду. Каждая деталь у Л. Н. Толстого — всегда значима. Почему же отец Герасим направляется именно в Курск?

«Церковники Курской губернии,— сообщают Л. Я. Беляева и С. С. Петров, — в прошлом веке перешагнули все нормы морали… В курских церквах появилась серия икон, на которых в качестве грешников, горящих в аду, были изображены Лермонтов, Пушкин и Толстой» (Краеведческие записки, вып. 3. Воронеж, 1968, с. 69—71). В селе Тазово — на пути из Курска в Коренную пустынь, в притворе местной церкви была сделана стенная роспись: огромный черт держит Толстого в гуще пламени (См.: «Курские епархиальные ведомости», 1905, № 47—48, с. 1032—1036). Л. Н. Толстой не реагировал на кощунство, обращенное лично против него. Но когда курские монахи сотворили очередное «чудо», сочинив историю о «чудесном» спасении иконы божьей матери во время взрыва в Знаменском монастыре 6 марта 1898 года, Л. Н. Толстой заклеймил этот «обман чуда» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 71, с. 358). Отец Герасим направил свои стопы туда, где особенно активно действовали его единомышленники.

Курск упоминался Л. Н. Толстым по совершенно различным поводам. Но лишь в комедии «Плоды просвещения» (1890) курская тема приобрела собственный интерес. Эта пьеса — одно из программных произведений писателя того периода, когда он перешел на позиции патриархального крестьянства. В пьесе противопоставлены друг другу паразитировавшие на страданиях народа баре и курские мужики, которые прибыли в далекую Москву, чтобы купить в рассрочку обещанную им владельцем имения землю. Без земли им нет жизни: «Не то что скотину, а курицу, скажем, и ту выпустить некуда». В Курской губернии, где во время реформы 1861 года процветала система «отрезков», крестьянское земледелие было поставлено в особо тяжелые условия. Но помещик «передумал». Ему нужны большие деньги для приемов, которые устраивает его жена, на наряды для нее и дочки, на развлечения и «представительство» для своего бездельника сына, для занятий спиритизмом. Он предлагает мужикам полностью оплатить всю стоимость земли. «А вы не скупитесь», — смеется барчук. А крестьянам, чтобы собрать деньги для первого взноса, пришлось затянуть пояса туже некуда. Господа с презрением смотрят на мужиков, неважно одетых, обутых в лапти. «Да ведь они из Курской, из Курской губернии, где повальный дифтерит!» — негодует барыня. Но именно эти обездоленные и все же не теряющие бодрости люди предстают как живое воплощение высоких нравственных идеалов народа, для которого честный труд — основа жизни. Именно труд и вытекающее из него жизненно-практическое отношение к действительности поставили малограмотных курских мужиков, как показал Л. Н. Толстой, выше образованных господ, знания которых бесполезны, а зачастую и вовсе ложны, вроде спиритизма.

Л. Н. Толстой целиком на стороне мужиков.

Истинно демократическая позиция, которую занял писатель, учение, которое он стал проповедовать, изменили характер его переписки, в том числе и с курянами. Если ранее его корреспонденты принадлежали по преимуществу к высшему сословию, то теперь среди них все больше людей простого звания. Они ищут ответа на волнующие вопросы, хотят понять жизнь, отыскать правду. Василий Афанасьев из Корочи сообщает Л. Н. Толстому, что отвергает религию, так как она «перепутана нелепостями». В ответ Л. Н. Толстой шлет ему свои брошюры на религиозно-нравственные темы. «Письмо ваше мне было очень радостно, п[отому] ч[то] оно проникнуто тем же страданием за неравенство людей и стремлением избавиться от участия в нем, к[оторое] б[ыло] одним из главных толчков в моем пробуждении…», — пишет Л. Н. Толстой устроителю земельной общины М. В. Алехину, одобряя его «план поселения в Курске» [точнее, под Курском. — И. Б.] Он поддержал сельского учителя из Курской губернии Е. Н. Дрожжина, за отказ от военной службы отданного в дисциплинарный батальон, и его единомышленника — сына крестьянина Курской губернии Н. Т. Изюмченко, отбывавшего наказание за такое же преступление, — автора книги «В дисциплинарном батальоне».

Среди адресатов Л. Н. Толстого этой поры и курские писатели-самоучки: Пимен Карпов и сельский учитель Никольский, который прислал Л. Н. Толстому свой рассказ «Ледащий». Л. Н. Толстой в общем сочувственно отнесся к их творческим опытам, полагая, что в этих писаниях выражена правда и человеческая боль. Но некоему К. И. Ткачеву из Курска (видимо, гимназисту), претенциозно просившему: «Благословите меня быть русским писателем», Л. Н. Толстой ответил: «Не советую думать о писательстве».

…В 1905 году крестьянин из Прохоровки Д. М. Коренев интересовался, где достать «все, написанное Толстым», и как получить его книги, разумеется, «за деньги». «Чтобы сделать его великие произведения действительно достоянием всех, — писал В. И. Ленин, — нужна борьба и борьба против такого общественного строя, который осудил миллионы и десятки миллионов на темноту, забитость, каторжный труд и нищету, нужен социалистический переворот» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 19). Победоносная революция, переименовавшая в городе Курске Дворянскую улицу в улицу Льва Толстого, обеспечила потомкам малограмотных курских мужиков, которых великий художник изобразил в «Плодах просвещения», реальную возможность познать все им написанное (О Л. Н. Толстом, Г. И. Успенском, А. П. Чехове и ряде других-писателей в связи с Курским краем см.: Ахрамеев В. Д. Русская литература второй половины XIX века о Курском крае. — В кн.: Курский край в художественной литературе. Воронеж, 1976).

---

Безземелье вынуждало курских крестьян покидать родные места, отправляться на заработки, переселяться в дальние края.

В очерковой книге С. И. Турбина «Страна изгнания» (1872) мы впервые встречаемся с курянами, ставшими сибиряками. «Теперича ничего, как будто попривыкли — рассказывают они, — а попервоначалу — беда. Пуще всего бабы голосом голосили». И все же, хотя и освоились, тоскуют по родным местам: «Наша сторона садовая…»

Более глубоко и значительно живописал курских крестьян-переселенцев Г. И. Успенский («Поездки к переселенцам», 1888—1889).

«Бедность и несытость не подлежали никакому сомнению в курских переселенцах-великороссах», — писал Г. И. Успенский. Отправляясь в дальний путь, в места неизведанные, они чувствовали, что возврата на Родину не будет, и потому снимались целыми семьями, в «которых были старики, старухи, уже неспособные к работе». Оставлять их было не с кем, а обеспечить их существование на родине — нечем.

Дорога — дальняя требовала немалых издержек. И — любопытный штрих: Нижегородская железная дорога шла переселенцам навстречу («ничего не берет за багаж»). Москва тоже помогала («Дня не ждали! Сейчас с вокзала на вокзал переправили»). А вот Курскую не одобряли («ни в чем не помогает бедным людям»).

Оставив родные места, крестьяне стремятся как можно скорее добраться до места назначения. Г. И. Успенский показывает, как в новых условиях легко распадаются прежние общинные связи, каждый надеется, прежде всего, на самого себя. Писатель изображает одного такого «нетерпеливого». Сговорившись не оставлять своих «курских»… он по счастью в тот же день купил и лошадь и телегу. Нетерпение снова овладело им еще в большей степени, чем прежде. Едва он приехал с лошадью в барак [для переселенцев. — Б. И.], как тотчас принялся таскать в телегу вещи. Валил он их как попало, один узел на другой, торопился и был весь мокрый от пота…

Так и не урезонили нетерпеливого, уехал, не подождав своих».

«Курских», как отмечает Г. И. Успенский, характеризует смелость, доходящая до отчаянности, готовность все перетерпеть, но во что бы то ни стало дойти до цели: до вольной земли. А уж там им ничто не страшно.

И вот курянин, по дороге многократно обманутый, обобранный, добирается до места. «Узнать нашего «курского» весьма легко, — говорит писатель, — если вы видите на работе человека высокого роста, в картузе, красной рубахе, черных плисовых или розовых ситцевых штанах и кожаной обуви, это — сибиряк. Если же перед вами мелькает во ржи какой-то маленький человечек, всегда без шапки, всегда в домотканой рубахе и вообще весь одетый, обутый и обмотанный в продукты всякого рода растительности: лык, мочал, пеньки, — так это наш «курский», то есть существо, для которого жизнь «не пимши, не емши» сделалась почти патриотической обязанностью».

На новых местах, где открылась возможность работать на себя, выбиться из нужды, переселенцы проявляют такую энергию, обнаруживают такую работоспособность, выявляют такую сообразительность и сметку, которых в родном крае, казалось, вообще у них не было. И Г. И. Успенский заключает: «Как же не радоваться за этого «курского» пахаря, когда видишь его в этом роскошном лесу и на этом неистощенном поле, под этими чудными, могучими кедрами?..»

Изображая переселенцев-курян с присущим ему строгим реализмом, исключающим идеализацию и сентиментальное любование, Г. И. Успенский открывает огромные, еще нетронутые силы, сказочные возможности, которые коренятся в народе. Недаром «незначительного разговора с этими людьми было вполне достаточно, чтобы образумиться, прийти в себя…».

Встречи с курскими переселенцами оставили яркий след и у А. П. Чехова, который, хотя и проездом, но неоднократно бывал в Курске и Курской губернии.

В его изображении Курск выглядит городом, где можно хорошо поесть, выпить, покутить.

…Когда секретаря земской управы Грязнова и учителя уездного училища Лампадкина укусила собака, местные доброхоты снарядили приятелей в Париж к самому Пастеру, чтобы там им привили чудодейственную вакцину от бешенства (рассказ «В Париж», 1886).

На их беду дорога в Париж пролегала через Курск.

«Приехали это мы в Курск…», — хрипло плачет Лампадкин, и Грязнов, хорошо знавший, что к чему, предложил пообедать не на вокзале (там дорого), а в близлежащем трактире. «А в трактире Вася рюмку за рюмкой, рюмку за рюмкой… Ты, кричит, меня на погибель везешь!» Шуметь начал… А как после водки херес стал пить, то… протокол составили. Дальше — больше и… все до копейки!

— Где-же Вася? — встревожились девицы.

— В Ку… Курске… Просил, чтоб вы ему скорей на дорогу денег выслали…

Педагог мотнул головой, утер лицо и добавил:

— А Курск хороший город! Очень хороший! С удовольствием там день прожил…»

«Говорят, что уже в ста верстах от Курска пахнет щами и ползают тараканы… Хе-хе-хо!» — издевается «важное лицо» над девушкой-курянкой, которая пришла к нему с прошением («Баран и барышня», 1883). Тараканы здесь вспоминаются не случайно. А. П. Чехов как публицист не раз обличал курское начальство за недопустимое пренебрежение к санитарному благополучию города. В фельетоне «Курские умники» (1885) писатель рассказал, как Курское земское собрание похоронило план борьбы с холерой, выработанный при участии врачебного совета, объявив этот план «несвоевременным и нецелесообразным». «По их мнению, — иронизировал писатель, — думать о борьбе с холерой нужно не теперь, а за полчаса до холеры».

Другой фельетон, «Самый большой город» (1886), А. П. Чехов посвятил курским дорогам. Англичанин, проезжавший через город Тим, несколько раз засыпал на возке, а когда просыпался, спрашивал возницу. «Это какой город?» Тот, лавируя между глубокими лужами и буераками, помогая своей лошаденке выбраться из очередной ямы, неизменно отвечал: «Тим». И англичанин решил, что «в России самый большой город не Москва, не Петербург, а Тим». Чтобы пересечь маленький уездный городок, необходимо было больше времени, чем для путешествия через всю Москву.

Чем же все-таки объясняется «курская» неустроенность? Казенным равнодушием начальства? Разумеется. Но еще и апатичностью народа, который не виде способа что-либо изменить в жизни.

В рассказе «Встреча» (1887) старый крестьянин Ефрем Денисов едет по России: собирает доброхотные подаяния на погоревший храм, что стоял в его родном селе Малиновцах Курской губернии. По дороге к Ефрему прилаживается Кузьма — «легкий» человек. Он обворовывает сборщика, пьет на собранные им деньги. Однако Ефрем Денисов, к изумлению Кузьмы, спокойно, даже равнодушно взирает на все это.

— Стало быть, тебе денег не жалко? — допытывается Кузьма.

— Что мне жалеть? Деньги не мои, божьи… — отвечает Ефрем.

Он словно не верит в успех и пользу дела, которым занимается, не стремится его поскорее завершить. Ему все равно.

В повести А. П. Чехова «Степь» (1888) старик подводчик рекомендуется: «Сам я уроженный, может слыхал, из Тима Курской губернии». И говорит, не заботясь, слушают его или нет, вяло, себе под нос: «Смерть ничего, оно хорошо».

Однако характер чеховского изображения и соответственно тон повествования коренным образом изменяются, когда писатель рассказывает о курских крестьянах-переселенцах. Конечно, очерки «Из Сибири» написаны в 90-е годы, стиль Чехова в это время стал во многом иным, нежели у молодого Антоши Чехонте. Но, несомненно, и сам жизненный материал требовал иной, чем раньше, тональности.

По дороге из Тюмени на Томск А. П. Чехов обогнал «две кибитки и толпу мужиков и баб». На вопрос: «Из какой губернии?» — последовал ответ: «Из Курской».

«Лица серьезные, сосредоточенные».

Писатель выхватил из толпы переселенцев фигуру бедолаги-мужичонки с бритым подбородком, с двумя скрипками, завернутыми в платки.

Воображение художника представляет и прошлое этого чудака, и то, как он собрался в дальний путь, и будущее, что его ожидает. «Непутевый, не степенный, хворый, чувствительный к холоду, неравнодушный к водке, робкий, всю жизнь прожил он лишним, ненужным человеком. Его не отделяли, не женили… Нестоящий человек. На работе он зябнул, хмелел от двух рюмок, болтал зря и умел только играть на скрипке да возиться с ребятами на печке. Играл он и в кабаке, и на свадьбах, и в поле, и, ах, как играл! Но вот брат продал избу, скот и все хозяйство и идет с семьей в далекую Сибирь. И бобыль тоже идет — деваться некуда. Берет с собой и обе скрипки… А когда придет на место, станет он зябнуть от сибирского холода, зачахнет и умрет тихо, молча, так, что никто не заметит, а его скрипки, заставлявшие когда-то родную деревню и веселиться и грустить, пойдут за двугривенный чужаку-писарю или ссыльному; ребята чужака оборвут струны, сломают кобылки, нальют в нутро воды… Вернись, дядя!»

Вставная новелла еще раз подчеркивает, что укорениться на новом месте дано не каждому из переселенцев, что для многих и многих из них новые места означают верную гибель.

«Хуже не будет!» — задумчиво говорит один из «курских».

А кто-то, очевидно из сибиряков, жестко поправляет: «Будет хуже!»

И вот, глядя на этих людей, нашедших в себе силы и мужество для того, чтобы навсегда порвать с той жизнью, какой они жили в родном краю, А. П. Чехов отмечает в них волевые активные качества, которых недоставало не только Ефрему Денисову или подводчику из Тима, но и чеховским героям-интеллигентам.

Писатель откровенно восхищается отвагой и смелостью переселенцев, которых в стремлении к свободной счастливой жизни не могли остановить ни трудности пути, ни суровый климат необжитых мест. Никогда не любивший громких слов, А. П. Чехов называет их «необыкновенными» людьми, «героями». Конечно, им нелегко было рвать с родными местами. Тоска по родине побуждала сахалинских ссыльных на рискованные, а подчас и совсем бессмысленные побеги, — от этого не отмахнешься, это не вырвешь из сердца. «…Жить где-нибудь в Тульской или Курской губернии, видеть каждый день избы, дышать русским воздухом само по себе высшее счастье» («Остров Сахалин», 1893). Но эти люди умели переступать даже через себя.

Поездка через всю Сибирь на далекий Сахалин была для Чехова событием огромного значения. И не только потому, что перед ним воочию предстали необъятные просторы Родины; увидел он русского человека, который способен «выломиться» из не нравящегося ему порядка, строить свою жизнь по собственному разумению.

Встречи с курскими переселенцами, очевидно, в чем-то помогли А. П. Чехову подойти к изображению новых типов людей, обладающих активностью жизненной позиции, таких, как героиня рассказа «Невеста».

---

Нежная и в то же время сочная красота русского Черноземья: степные просторы, пересекаемые неторопливым течением многочисленных рек и речушек, окаймленные лесами и перелесками, яблоневые сады, песни курского соловья — все это очаровывало и манило к себе.

Живописуя курскую землю, И. С. Тургенев и Н. С. Лесков (подобно курянину Н. А. Полевому) прибегали к «высоким», поэтическим словам: «красота», «благодать», «раздолье», «удовольствие», «удивление». Сильные эмоции вызвала встреча с Курском у поэта Федора Ивановича Тютчева. Он посетил город летом 1868 года, возможно, в связи с необходимостью разрешить какие-то вопросы, касавшиеся его детей от Елены Александровны Денисьевой, курянки по происхождению. Трагическая любовь, соединившая ее с поэтом, получила свое отражение, в так называемом «денисьевском цикле» стихотворений. Среди них: «О как убийственно мы любим…», «Сияет солнце, воды блещут…», «Я очи знал, — о эти очи!..», «О, не тревожь меня укорой справедливой!..» — стихи, которые знакомы каждому любителю поэзии. Ко времени приезда Ф. И. Тютчева в Курск Елены Александровны уже четыре года как не было в живых (она скончалась в 1864 году). И хотя переживания, терзавшие поэта, не ослабли, они ушли вглубь.

Федор Иванович остановился в городской усадьбе отца Е. А. Денисьевой (на ее территории ныне размещена областная больница № 1). В те времена к усадьбе прилегал сад, парк с тенистыми аллеями.

Город детства Денисьевой произвел на Ф. И. Тютчева самое прекрасное, поэтическое впечатление. «Я ничуть не сожалению, — писал он домой, — о своей долгой остановке в Курске»: «Расположение его великолепно». Окрестности города смутно напомнили поэту окрестности Флоренции. «Вот еще одно из тех мест, которое не будь оно в России, — не без горечи заметил Ф. И. Тютчев, — давно бы служило предметом паломничества для туристов» (Тютчев Ф. И. Письмо к Э. Ф. Тютчевой. — В кн.: Ф. И. Тютчев. Стихотворения. Письма. М., 1957, с. 471). Его очаровала прогулка по возвышенностям, на которых расположен город, открывающийся с них вид на речку Тускарь, «искрящуюся» на солнце и усеянную «сотнями купальщиков» (Там же). Эта картина заставила его вообразить себя перенесенным в далекие, мифологические времена.

Курские впечатления, видимо, сказались в стихотворении Ф. И. Тютчева «В небе тают облака», написанном в самом начале августа 1868 года. Во всяком случае, то ощущение вечности природы, связанное с видом «искрящейся» на солнце реки, о котором говорилось в цитированном письме Ф. И. Тютчева, выражено и в строчках этого стихотворения:

Как указывал исследователь творчества поэта А. Тархов, «после смерти Денисьевой и творчество Тютчева, и сама его жизнь резко пошли на убыль. Среди его русских мотивов есть один из самых безотрадных — мотив исчезновения» (Тархов А. Творческий путь Тютчева. — В кн.: Тютчев Ф. Стихотворения. М., 1972, с. 23). Тем более следует отметить чувство умиротворения, мотив нетленности и постоянства природы, которые проявились и в письме, написанном в Курске, и в стихотворении «В небе тают облака», контрастно ворвавшемся в ряд минорных по тону произведений, созданных поэтом в последние годы его жизни.

---

Курская земля вдохновила на новые песни и Афанасия Афанасьевича Фета (1820—1892).

«В 1863 году Фет подвел итог двадцатипятилетней поэтической работе двухтомным собранием стихотворений и затем, можно сказать, — как заметил автор ряда работ о его творчестве Б. Я. Бухштаб, — ушел из литературы» (Бухштаб Б. Я. Русские поэты. Л., 1970, с. 93). Но ушел не навсегда.

В 1876 году он стал владельцем богатого имения Воробьевка в Щигровском уезде (недалеко от Коренной — ныне Свобода) и с удовлетворением констатировал: «Побывавши в парке, в лесу и осмотревши усадьбу, я остался весьма доволен покупкою» (Фет А. А. Мои воспоминания, ч. 2. М., 1890, с. 331). Курские места хорошо были знакомы А. А. Фету с детских лет. В книге «Мои воспоминания» он рассказывает о поездке вместе с отцом и всем семейством на Коренную ярмарку для продажи лошадей с конезавода и «за ежегодными покупками». «Верст за двадцать до Коренной пустыни нам пришлось по большой дороге проезжать лесом, и, конечно, мне не могло и присниться, что мы едем по опушке будущего моего леса, невдалеке от будущей моей усадьбы» (Там же, ч. 1, с. 17).

Еще до покупки Воробьевки А. Фет неоднократно бывал в Тиме, где у него была большая (в 5 этажей) доходная мельница. И, разумеется, много раз посещал Курск.

Добившись желанного материального благополучия, утвердившись в своем положении курского помещика, благоустроив усадьбу, А. Фет несколько охладел к хозяйственной деятельности, поручив свои имения в Курской, Орловской и Воронежской губерниях управляющему. И «муза пробудилась от долгого сна и стала посещать меня так же часто, как на заре моей жизни» (Благой Д. Д. Мир как красота. О «Вечерних огнях» А. Фета. М., 1975, с. 33), — писал поэт.

Оживший у А. А. Фета интерес к литературе привлекает в Воробьевку Л. Н. Толстого, П. И. Чайковского (они в ней гостили). Сюда приходили письма и от них, и от И. С. Тургенева, Я. П. Полонского, Н. Н. Страхова…

В «воробьевский» период А. А. Фетом были написаны стихотворения, вошедшие в сборники «Вечерние огни» (4 выпуска: в 1883, 1885, 1888, 1891 годы), которые признаны вершинами фетовской поэзии, «фетовской вселенной красоты», по выражению Д. Д. Благого. Конечно, размеры этой «вселенной» ограниченны. Еще больше, чем в 40-е годы XIX века, когда он только выходил на литературную арену, А. А. Фет — ярый консерватор по своим политическим взглядам — выступает как противник гражданской поэзии, поборник «чистого искусства». Но в пределах традиционных для этого искусства тем: красы природы, любви, музыки поэт обнаруживает такую тонкость чувств, такую изумительную наблюдательность, такую способность словом и музыкой стиха воссоздать красоту чувственного мира, что его стихи заняли видное место в сокровищнице русской литературы. Не случайно в ответ на вопрос А. С. Бутурлина, как он мог дружить с Фетом, отличающимся «совсем другими взглядами», Л. Н. Толстой сказал: «Фет был настоящий поэт» (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959, с. 280). «Вечерние огни» щедро восприняли цвета, краски и звуки, подсказанные природой курской Воробьевки. Указанная в качестве места написания многих стихотворений, вошедших в эти сборники, она обозначена и конкретными реалиями фетовской усадьбы: каменная ограда балкона, оплетенного кудрявым плющом, фонтан, сад, уходящая вдаль аллея парка, цветник с розами.

удовлетворенно заметил поэт. А в «Кактусе» он прямо изобразил свою Воробьевку, реалии которой и в дальнейшем встречаются в его стихотворениях, воспевающих красоту среднерусской природы. Тонкий наблюдатель и замечательный певец ее, А. А. Фет представил природу не просто существующей, а активной, деятельной, живущей.

Он видит, как «опавший лист дрожит от нашего движенья», как обожгло георгины дыханием сентябрьской ночи, как с заходом солнца раскрываются листы ночных цветов, знает, что «цветы, закачавшись, сильнее запахнут», что на рассвете «с поля широкого тень жмется под ближнюю сень».

В общем спектре фетовской поэзии преобладает то чувство светлой радости, которым заражается каждый, кто входит в ее мир. В «Вечерних огнях», по справедливому замечанию самого поэта, «юный дух живет». Стихотворения А. А. Фета и в самом деле не стареют.

---

Писатели, так или иначе связанные с Курском, внесли свой более или менее приметный вклад в общерусский литературный процесс XIX века. Однако в самой губернии литературная жизнь в то время еле теплилась. Печатание книг в местной типографии было затруднено, так как цензурное разрешение на их издание давалось в столице. «Курские губернские ведомости», основанные в 1838 году, обзавелись «неофициальной частью» фактически лишь в 1842 году, да и то вплоть до начала 90-х годов в ней «обычно печатались распоряжения свыше, распоряжения губернского начальства, объявления. Жизнь края… почти не находила отражения» (Медведская Л. А. Некоторые странички из истории Курского края второй половины XIX века. — Ученые записки Курского гаспединститута, т. 47, ч. 2. Курск, 1968, с. 84). Редко, лишь спорадически, публиковались оригинальные произведения местных авторов. Так, например, во время Крымской войны было опубликовано стихотворение Стрекалова «По случаю ополчения» («Курские губернские ведомости», 1855, № 7); барон фон Кок напечатал сентиментальные стихи «Девушке» (1855, № 10) и «Песнь бедняка» (1861, № 14). Это были публикации либо «на случай», либо — случайные.

Несмотря на несомненную благонамеренность такого официального издания, какими были «Курские губернские ведомости», они находились под бдительным наблюдением. Стоило газете поместить фольклорные материалы, содержащие не то что «крамольные», а просто несколько вольнодумные загадки:

1. Родился — не крестился,
    Умер — не спас,
    Богоносцем был.
(Осел)

2. На свете жил
    И богу служил,
    А умер — ни в святых, ни в грешных.
(То же)

3. Вышел дед семьдесят лет,
    Вынес внучку старше себя.
(Священник с Евангелием)
(«Курские губернские ведомости». Часть неофициальная. 1853, № 11)

как «Курские губернские ведомости» попали на замечание. Член Особого комитета по надзору за печатью некто Анненков указал, что не следует «допускать без разбора, а тем более в губернских ведомостях, всего, что сохранилось в изустном предании, в особенности же, если им нарушаются добрые нравы и может быть дан повод к легкомысленному или превратному суждению о предметах священных» (Краеведческие записки, вып. 3. Воронеж, 1968, с. 154).

В этих условиях предпринимались попытки создания «независимой» прессы. Возникла неоднократно прекращавшаяся изданием газета «Курский листок», которая помещала, между прочим, и беллетристические произведения местных авторов. Но и «листок», как можно понять из отдельных дошедших до нас номеров этой газеты, вынужден был сообщать своим авторам, что редакция не может опубликовать их стихи и рассказы «по независящим обстоятельствам».

Лишь к концу века губернская пресса стала богаче, несколько расширила свои рамки и сравнительно чаще печатала произведения местных литераторов. Впрочем, их было не так уж много.

«Настоящим» поэтом почитался Н. А. Любимов. Ему удалось издать два сборника своих стихотворений. Первый из них вышел в свет в 1841 году. В своих, лирических по преимуществу, произведениях, написанных в духе запоздалого романтизма, поэт воспевал «неудачу, разочарование, измену» («Курские ведомости», 1901, № 199, 18 сентября). Через 30 лет он выпустил новую книжку стихов, на этот раз в ней было больше реалистических зарисовок из жизни и быта канцелярских служителей, не чуждых сатиры.

Но главным курским сатириком был Михаил Аркадьевич Любимов. По сведениям М. Ф. Шехирева (См.: Шехирев М. Ф. Курский поэт-сатирик. Курск, «Молодая гвардия», 1976, 29 мая), М. А. Любимов родился в 1850 или 1851 году в деревне Моршнево Дмитриевского уезда. Учился в курской гимназии, затем в Петербургском университете, по окончании которого некоторое время служил в Курске податным инспектором.

Сатира его была довольно остра. Она нацеливалась на купцов, способных ради барыша на все, на полицеймейстера, на самого губернатора. На юбилей курского губернатора фон Валя М. А. Любимов отозвался сатирой в прозе: «Юбилей чиновника Уксусова». В ней в качестве главных достижений юбиляра фигурировали внушительные количества съеденного и выпитого им на высоком посту, а также дамы и девицы, «лично облагодетельствованные». Взбешенный фон Валь приказал «искать автора, на счастье которого следствие… не увенчалось успехом» (Шехирев М. Ф. Курский поэт-сатирик; Курск, «Молодая гвардия», 1976, 29 мая). Крепко досталось губернатору и в «оперетте» М. А. Любимова «Падение «Курского листка», сюжет которой основывался на реальном факте: власти расправились с неугодным изданием, объявив его редактора… душевнобольным. Общий абрис Курска 80-х годов XIX века М. А. Любимов попытался изобразить в названной по-щедрински «Истории одного города». Но широкие обобщения курскому сатирику, видимо, мало давались. А вот его эпиграммы, сильные конкретностью заряда, нацеленного на определенных лиц, доходили по назначению.

Чем дальше развивалась жизнь, тем более заметно обозначалась дифференциация среди курских литераторов.

Александр Мартаков, воспевший родную ему реку Псел, выступал с верноподданническими стихами «на случай». Н. А. Малышев сочинил историческую поэму «Владимир Бельский», написанную с позиций казенного патриотизма. Курский городской голова П. А. Устимович, не чуждый прогрессивным устремлениям (он выступал в печати под псевдонимом Полтавин), призывал:

В рождественские и пасхальные дни «Курские губернские ведомости» печатали стихи религиозного характера (вроде «Вознесения господня» П. Дугина, «Христос воскресе» С. Ковалева) и рассказы, варьирующие традиционные святочные сюжеты. Но те же «Ведомости» знакомили читателей с «зарисовками» Н. Златоверхникова «с натуры», обращавшие внимание на реальную действительность с ее противоречиями, публиковали повести и рассказы А. Чигринцева об идейных исканиях (и терзаниях) интеллигентов в пору безвременья («Перелом», «На перепутье», «Закон и жизнь»), рассказы Л. Соловьевой («Курсистка», «Учительница», «Встреча», «Разбитые надежды»), исполненные сочувствия «к меньшому брату» и призывающие к служению обществу и народу. И хотя все это было не так уж ново и не очень художественно, но все-таки не вмещалось в рамки официальной благонамеренности.

Еще менее вмещалось в эти рамки творчество писателей из народа, появившихся в Курске в 80-е годы XIX века.

---

В литературной жизни России движение писателей из народа обозначилось уже в середине XIX века. В своем большинстве это были выходцы из крестьянства, из полупролетарских, полумещанскмх слоев городского населения, многие из них даже элементарной грамотой овладевали самоучкой, в лучшем случае посещали начальную школу. В соседнем Воронеже из числа самоучек, как называли себя эти писатели, выдвинулись замечательные таланты: А. В. Кольцов, И. С. Никитин. Курск не дал столь значительных художников из народной среды. Однако и в Курске появились писатели, которые вышли из народа и в своих произведениях стремились правдиво рассказать о его жизни и страданиях.

Иван Александрович Купчинский был одним из первых писателей этого ряда. Он говорил, что ему довелось служить приказчиком, мерзнуть кондуктором на тормозах, отбывать заключение в одиночке (Купчинский И. А. Из воспоминаний об А. Н. Островском. Курск, 1913, с. 4).

То обстоятельство, что Курск принадлежал к числу «театральных городов», очевидно, привлекло И. А. Купчинского к драматургии. Он писал водевили, комедии, исторические драмы, в которых обличал купеческую жадность, темноту и невежество народа. Однако его драматические произведения, вошедшие в сборники «Театр И. А. Купчинского» (М., 1898—1902), подражательны, художественными достоинствами не блещут.

Комедия И. А. Купчинского «И в руках было, да сплыло» в весенний сезон 1898 года была поставлена на сцене Малого театра в Москве, но не смогла удержаться в репертуаре. Драматическую хронику «Лжедмитрий сват» театральный комитет в 1902 году рекомендовал к постановке на сцене, но рекомендация осталась втуне.

Не ограничиваясь работой над драматическими произведениями, И. А. Купчинский публиковал в газетах и журналах статьи, рецензии, воспоминания, написал книгу очерков «Курск и куряне. Из истории о Курске» (М., 1906).

И в драматическом творчестве, и в очерковых произведениях И. А. Купчинский не выходил за пределы таких критических обличений, которые не затрагивали основы существовавших порядков. А. М. Горький и Л. Н. Андреев казались ему слишком задиристыми и смелыми.

Более прогрессивных позиций придерживались писатели-самоучки, связанные с суриковским литературно-музыкальным кружком, который (в конце XIX — начале XX века) объединял писателей из народных низов. Начало этому кружку было положено коллективным сборником «Рассвет» (1872), изданным в Москве по почину И. З. Сурикова. Четкой общественной и эстетической программы у «суриковцев» не было, но они стремились правдиво рассказать о страданиях угнетенного народа, отразить жизнь с его точки зрения.

В 1904 году курские «суриковцы» В. Иванилов, Л. Чемисов, И. Квасников, Н. Овсянников, П. Сошников и другие объединились и издали небольшим тиражом (по примеру московских и петербургских собратьев) тоненькие коллективные сборники: «Проблески» и «Отражения». В стихотворениях и рассказах, которые вошли в эти книжки, оплакивалась горькая доля бедняка как неизбежное следствие общественной несправедливости, жизненных порядков, при которых есть бедные и богатые, эксплуататоры и эксплуатируемые. Такой подход к теме органически вытекал из биографий «суриковцев».

Из курских писателей-самоучек, пожалуй, самый интересный Леонтий Гаврилович Чемисов (1857—1939).

Сын крепостного крестьянина князя Дундукова-Изъядинова, он родился в слободе Михайлово Дмитриевского уезда. «По домашним обстоятельствам», как говорили тогда, а точнее, из-за неимения средств он так и не закончил четырехклассное уездное училище. Началась трудовая, скитальческая жизнь, пока парня не забрали в солдаты. Семь лет он тянул лямку «военной казарменной службы» (Чемисов Л. Г. Автобиография. — В кн.: Современные рабоче-крестьянские поэты. М., 1925, с. 140). В 1883 году опубликовал свое первое стихотворение.

Горе крестьянина, неправда, царящая в мире, народная нужда, тяжкий труд, безысходность существования, детские слезы — обо всем этом пишет Л. Г. Чемисоз с печалью и болью. Трудна жизнь, и не без горькой иронии позт рассказывает о том, как радуются весне его обездоленные герои:

Все стихотворение построено на противопоставлении типичных мотивов «чистого искусства» и суровой реальности.

В своих прозаических произведениях (по преимуществу рассказах) Л. Чемисов выступает в защиту обездоленных и угнетенных. …Бедный и хилый мужичок Никита Горевалов, обремененный многочисленной семьей, в непогоду отправляется в извоз, на заработки. Он простудился, заболел «горячкой». И вот горемычная семья хоронит своего кормильца на деньги, вырученные за единственную лошадь («Не вернулся»). Сельскую учительницу Людмилу Михайловну Трудолюбову окрестное население обожает. Но в ее комнате «хоть волков морозь», деревенское начальство все «урезает» дрова и освещение, нет денег на чай; учительницу съедает чахотка («Тяжкая доля»). Развлекая публику, собравшуюся на ярмарку, артист едет на велосипеде по канату; плохо себя чувствует во время представления, в результате срывается с двенадцатиаршинной высоты и гибнет («Бедная участь»). Крестьянину Никанору Бесталанному прасол-купец Яков Егоров дает деньги на похороны жены. За свою «помощь» купец взял корову, которая стоила не меньше двадцати рублей, за десять, да еще и приговаривал: «Я тебе… благодетель» («Благодетель»).

Свойственная писательскому почерку Л. Чемисова нота сатирического обличения влекла литератора-самоучку к куплетам, басням, эпиграммам, к острым корреспонденциям публицистического характера. Всего им было написано за дооктябрьские годы около 300 стихотворений и свыше 70 рассказов. Печатался Л. Чемисов в «Курском листке», «Курянине», «Курских ведомостях», в ряде других органов провинциальной печати, а также в столичных изданиях: журналах «Родина», «Радуга», «Родная нива», «Иллюстрированный мир»… Он автор книг: «Рассказы, очерки, стихотворения» (Спб, 1901), «Юмористические очерки и стихотворения» (Спб, 1904), водевиля в двух действиях «По предсказанию» (Спб, 1904).

Произведения Л. Чемисова художественно не очень значительны, но общественный резонанс творчества писателя-самоучки был весьма заметен. «Чемисов самих губернаторов стихами разделывает под орех, не только замухрышек там разных земских. И сам он из мужиков» (Карпов П. Из глубины. М., 1956, с. 25), — говорили о нем курские ремесленники и крестьяне. Фигура Л. Чемисова в их рассказах приобретала явно легендарный характер, но и в легенде получали отражение реальные черты писателя: органический демократизм, неприязнь к помещикам и купцам, к царским чиновникам, ко всему тогдашнему начальству, независимость и смелость суждений.

Закономерно, что Л. Чемисов приветствовал Октябрь 1917 года. Но теперь надо было писать по-иному, чем раньше. Новая жизнь начисто перечеркнула те темы и сюжеты, которые питали его дореволюционное творчество. Перед пожилым уже писателем встала задача осмыслить совершенно непривычные для него темы, выдвинутые новой жизнью, а значит, подойти к новым сюжетам, обрести новые средства художественной изобразительности и выразительности. Мы не можем сказать, что Л. Чемисову удалось должным образом перестроить лад своих песен, хотя он был всецело на стороне революционных преобразований. Но в его стихи входят герои, о которых и мыслить нельзя было до Октября: комсомольцы, активисты, строители новой жизни, Л. Г. Чемисов деятельно сотрудничает в льговской окружной газете «Ленинский путь», в «Курской деревне», в «Курской правде».

В 1927 году старейший курский писатель участвовал в работе первого съезда рабселькоров Курской губернии. А в 1933 году, когда отмечалось пятидесятилетие его писательской деятельности, ВЦИК Союза ССР назначил Л. Г. Чемисову персональную академическую пенсию.

Схожа во многом биография и другого курского «суриковца» — Василия Ефимовича Иванилова. Родом он из бедной крестьянской семьи: «Нужда не выходила из нашей избы». За счастье считал, что ему удалось поступить в церковноприходскую школу и окончить ее.

С 12 лет началась трудовая жизнь Василия. Служил подпаском в деревне. Затем мальчика «устроили» учеником маляра в Курск. Приходилось по-всякому. Но когда улучалась свободная минутка, брался за книжку, Никитин, Кольцов, Некрасов, Шевченко были его любимыми писателями. Попробовал и сам писать. В 1892 году стал печататься. Через десять лет собралась книжка стихотворений, которую назвал «Вопли сердца» (Курск, 1902).

Нельзя сказать, что стихи В. Е. Иванилова были оригинальны. И по содержанию, и по форме они целиком в русле типично «суриковских» мотивов и образов.

горестно вопрошает поэт и далее разъясняет:

Поэт скорбит об уделе бедняка-сиротинки, но выхода не видит и не указывает. И все же объективно совокупность его произведений говорила о необходимости отвергнуть, как несправедливый, самый строй общества, который обездоливает именно тех людей, что живут честным трудом.

После Октябрьской революции тематика произведений В. И. Иванилова резко изменилась. Поэт воспевает Советскую власть, которая дала крестьянину землю и свободу, говорит о радости земледельческого труда. Но и ему перестройка давалась с трудом. Сложные проблемы современности не находили в его стихах достаточно глубокого отражения.

Наиболее значительный взлет творчества у курских «суриковцев» был связан с началом революционного подъема, предшествовавшего 1905 году. В обстановке, когда революция все больше становилась делом настоящего, бесцельные жалобы и причитания обнаруживали очевидную ограниченность авторской позиции.

«Общественное возбуждение и противоправительственные «оказательства», — как отмечал В. И. Ленин уже к 1901 году, — проникли даже в богоспасаемые грады вроде Пензы, Симферополя, Курска и т. п.» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 305).

---

Слово становилось орудием борьбы. Рабочие Курска писали в газету «Курское эхо»: «Мы ждем своих певцов, которые пропоют нам песню свободы. И та песня воодушевит нас в борьбе за великое дело всего рабочего класса… Эта песня звучит в наших ушах. Выразители ее найдутся» («Курское эхо», 1906, № 74, 11 (24) марта).

И, действительно, несмотря на то, что Курский край к началу XX века оставался сравнительно промышленно неразвитым, в Курске и губернии появились произведения местных авторов, написанные в духе пролетарского творчества той поры (См.: Баскевич И. З. Стихи и песни революции в Курском крае (на пролетарском этапе освободительного движения). — В кн.: Школа и родной край. Курск, 1967). К сожалению, большинство листовок, периодика, где публиковались произведения пролетарской музы, до нас не дошли. Судить о том, что они представляли собой, мы можем по сохранившимся крохам. Так, например, в «органе Курской губернии» газете «Буревестник», издававшейся в годы первой русской революции в Белгороде, к 1 мая 1907 года была выпущена специальная литературная страница, составленная из произведений местных авторов. В стихотворении П. Могилина «Первое мая» говорилось о том, что никакие репрессии (а в то время в стране уже ощущалось дуновение реакции) и трудности не уничтожат надежд и стремлений, связанных с международным праздником трудящихся:

Несколько раньше П. Могилин опубликовал в № 16 той же газеты (от 11 апреля 1907 г.) другое стихотворение, проникнутое стремлением к борьбе, исполненное ожиданием великих перемен:

Конечно, стихотворение это создано при помощи трафаретных лексем, язык его чрезмерно абстрактен. Но для демократического читателя того времени первоочередкое значение имел общий оптимистический настрой, призыв к борьбе.

Более грамотно, хотя также обще, декларативно написано стихотворение С. М. Боборыкина «Праздник труда» («Буревестник», № 21 от 1 мая 1907 г.):

В этих произведениях выражена оптимистическая уверенность в неизбежном торжестве рабочего дела. В стихотворении в прозе «Вперед… К светлому «завтра»!» («Буревестник», № 21 от 1 мая 1907 г.) автор его рабочий Ал-й воспевает грядущую победу пролетариев. «Умерло «вчера», умолкло «сегодня» и настает, — пишет он, — розовое, радостное «завтра»… Перед нами праздник будущего. Он наш праздник потому, что он праздник труда, потому, что велико будущее рабочего человека».

Нет необходимости говорить о художественных достоинствах этого и других подобных произведений. Перед нами первые, еще неумелые попытки выразить свое отношение к жизни, свое понимание ее. Но в них, как бы то ни было, отразилась насущная потребность масс в своей боевой поэзии, в пролетарской песне.

---

Общий подъем революционных настроений в стране был в то время так велик, что он затронул многих и многих писателей, даже тех, которые ранее стояли в стороне от общественной жизни. Сказался он и на творчестве К. Д. Бальмонта. Утонченный поэт-декадент, демонстративно заявлявший:

все же не мог равнодушно относиться к тому, что происходило на его родине.

В ответ на избиение студентов на Казанской площади 4 марта 1901 года он написал стихотворение, содержащее прозрачный намек на смысл этого совсем не турецкого происшествия:

Намек был понят.

За прочтение на публичном вечере этого и других аналогичных стихов К. Д. Бальмонт был подвергнут обыску и административной высылке из Петербурга. Он отправился в Крым, где встретился с А. П. Чеховым, А. М. Горьким, Л. Н. Толстым.

«Познакомился с Бальмонтом. Дьявольски интересен и талантлив этот неврастеник. Настраиваю его на демократический лад» (Горький М. Собр. соч. в 30 томах, т. 28. М., 1954, с. 199), — писал А. М. Горький. Из Ялты К. Д. Бальмонт вместе с женой перебрался на жительство в Курскую губернию, где поселился в имении известного книгоиздателя М. В. Сабашникова — Иванино (по Курско-Киевской железной дороге). «Мы живем в полном уединении, по методу почти робинзоновскому. Работается легко. В душе прозрачно, почти как в небе» (Литературный архив, т. 5. М.—Л., 1960, с. 151), — делился поэт своими впечатлениями от жизни на новом месте.

В Иванино он начал работу над сборником стихотворений «Будем как солнце», которую продолжил в имении своего родственника по жене Сабынино (также Курской губернии), куда перебрался на зиму.

И хотя в ряде стихотворений, включенных в его новую книгу, как и прежде, воспевается гордое одиночество, К. Д. Бальмонт славит и реальную красоту реальной Земли:

Перекликаясь с Горьким, К. Д. Бальмонт провозглашает как высший «завет бытия» человеческую активность, деятельное отношение к жизни:

А в стихотворении «Сквозь строй» К. Д. Бальмонт воспевает мужество и непреклонность борца, до конца верного своему идеалу. Палачи и те трепещут перед героем.

Антиподами героя-борца выступают жалкие мещане, которые живут «впотьмах» и тоскуют «в размеренно чинной боязни». Им не понять гордого слова «Свобода!» («В домах», «Мститель»). Так же, как и мещан, поэт обличает святош, что «заботятся мучительно о жалких помыслах своих, себя спасают исключительно» («Голос дьявола»). Настоящим человеком представляется ему теперь тот, кто спасает Родину, Россию, человечество.

Выход за пределы индивидуализма благотворно сказался и на форме новых стихотворений К. Д. Бальмонта, который считал себя продолжателем поэтических традиций Ф. И. Тютчева и, в особенности, А. А. Фета. С ними его сближало пристрастие к сочетанию, казалось бы, несоединимых понятий, любовь к музыке стиха. Правда, сопрягая слова, А. А. Фет выявлял малоприметную, но вполне реальную связь их значений, между тем как К. Д. Бальмонт опирался нередко на весьма субъективные ассоциации. У А. А. Фета музыка стиха выражает авторское отношение к действительности, у К. Д. Бальмонта может и «уводить» в «запредельный» мир.

Однако в книге «Будем как солнце» мистическая музыка приглушена, словосочетания обладают, как правило, вполне реальным, земным содержанием, звукопись подчеркивает авторскую мысль.

В 1928 году А. М. Горький писал о К. Д. Бальмонте: «Как поэт — он автор одной, действительно прекрасной книги стихов «Будем как солнце». Все же остальное у него — очень искусная и музыкальная игра словами, не более» (Горький А. М. Собр. соч. в 30 томах, т. 30. М., 1956). Впрочем, в других высказываниях А. М. Горького творчество поэта, крайне неровное, непоследовательное, противоречивое, характеризуется и несколько иначе. И все же «Будем как солнце» действительно яркая и сильная книга.

---

Не оставался в стороне от событий революции 1905 года (и опять-таки не без воздействия впечатлений, навеянных курской действительностью) и Леонид Дмитриевич Семенов (1880—1917), университетский товарищ А. А. Блока.

«Стихи Леонида Семенова, — писал А. Блок в рецензии на книгу «Собрание стихотворений» (Слб., изд. «Гриф», 1905), — покоятся на фундаменте мифа» (Блок А. А. Собр. ооч. в 8 томах, т. 5. М.—Л., 1962, с. 589). Однако и в мифологической оболочке, в «мистических прозрениях» автор отразил предчувствие великих катастроф и катаклизмов, навеянное надвигавшейся революцией.

А когда народная революция стала явью, поэт поспешил ей навстречу. Он издал оттиснутый на ручном станке собственный манифест такого содержания:

«Милостью правды мы, Леонид Семенов, поэт, избранник и друг тружеников и великой обители слова обладатель и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем нашим братьям-труженикам: отныне вся земля — помещичья, удельная, церковная, монастырская, со всеми угодьями — ваша. Возделывайте эту землю, выращивайте хлебные злаки, насаждайте сады, украшайте цветами жизнь. Да изобилует земля в ваших мозолевых руках невиданными плодами» (Слепушкин Н. Поэт и революционер. — «Курская правда», 1971, 5 января).

Манифест этот удивительно сочетает претенциозность, свойственную писателям декадентского круга, с несомненным сочувствием демократии, доходящим до требования конфискации помещичьей и монастырской государственной земли в пользу крестьян, и… политическую наивность автора.

По сведениям Н. Слепушкина, Л. Семенов направился со своим манифестом в Курскую губернию, где в Старооскольском уезде попытался поднять крестьянское восстание, но был схвачен полицией (См.: Сапогов В.А. Л.Н. Толстой и Л. Семенов.— Ученые записки Ярославского пединститута им. Н. А. Некрасова, т. 48. Ярославль, 1971).

В Рыльском остроге Леонид Семенов встретился с Пименом Карповым. По его воспоминаниям, Л. Семенова «объявили «буйным» за песни, которые он запевал в полный голос, пренебрегая издевательствами и угрозами тюремщиков» (Карпов П. Из глубины. М., 1956, с. 181).

По выходе из тюрьмы (видимо, в обстановке революционного подъема Л. Семенов, внук известного исследователя Центральной Азии Семенова-Тян-Шанского, родственник члена Государственного совета, как заключенный создавал для властей серьезное «неудобство») поэт вернулся в Петербург. Там он немедленно примкнул к социал-демократам, был направлен в знакомую уже Курскую губернию для ведения революционной агитации. «В Курске, — писал Л. Д. Семенов в своем дневнике, — я уже не знал никакого покоя, лихорадочно делал все: участвовал в работе учительского съезда, крестьянского союза, выступал на митингах» (Слепушкин Н. Поэт и революционер. — «Курская правда», 1971, 5 января). В результате последовал новый арест, скитания по тюрьмам…

Впечатления, вынесенные из пребывания в царских застенках, отразились в рассказе Л. Семенова «Проклятие» (журнал «Трудовой путь», № 3, 1907), по своему содержанию и форме близкому к реализму «знаньевцев».

В период реакции Л. Семенов отошел от революционного движения. Опять стал писать в духе «чистого искусства». В его произведениях снова проявились мистические нотки. Но при всем том он написал рассказ «Смертная казнь», в котором смело выступил против правительственного террора, против военно-полевых судов. Рассказ этот получил теплый отзыв Л. Н. Толстого. Затем под влиянием толстовских идей (См.: Сапогов В.А. Л.Н. Толстой и Л. Семенов.— Ученые записки Ярославского пединститута им. Н. А. Некрасова т. 48. Ярославль, 1971) Л. Семенов ушел «в народ», «опростился», стал крестьянствовать.

Сложная, противоречивая жизнь писателя, его запутанные духовные искания, его творчество, несомненно, послужат предметом специального исследования. И, конечно, значительное место в нем будет отведено курскому периоду биографии писателя.

---

Если революционный подъем и революция 1905 года весьма ощутимо подействовали даже на таких эстетов, символистов, как К. Бальмонт и Л. Семенов, то тем более значительна была роль этих событий в формировании крестьянского сына, писателя Ивана Егоровича Вольнова.

Существует довольно большая литература о творчестве И. Е. Вольнова. И все же его биография недостаточно изучена. Уже поэтому вовлечение в орбиту литературоведения тех краеведческих материалов, которые связаны с пребыванием писателя в Курске и Курской губернии, представляет несомненный интерес.

Начнем с вопроса о настоящей фамилии писателя. В ряде изданий историко-литературного и справочного характера сообщается, что Вольнов — это псевдоним писателя, а подлинная фамилия его Володимиров или Владимиров (См.: Краткая литературная энциклопедия, т. I. М., 1962; путеводитель «Личные архивные фонды в государственных хранилищах СССР». М., 1963; учебник А. А. Волкова и Л. А. Смирвой «История русской литературы XX века». М., 1977). Следуя этой версии, в архиве Курской учительской семинарии следовало бы искать следы пребывания в ней семинариста Владимирова. Однако ни в каких списках за 1900-й и последующие годы никакого Владимирова (Володимирова) не значится, зато систематически фигурирует Иван Вольнов.

Впервые его имя упоминается в протоколах заседания педагогического совета Курской учительской семинарии за 1901 год в числе тех ее воспитанников, которые были определены «стипендиатами казны» (ГАКО, ф. 194, сп. I, д. 213, л. 9). Кстати, данная запись позволяет уточнить время поступления будущего писателя в это учебное заведение. В его автобиографической заметке «О себе» сказано, что в семинарию он поступил «летом, кажется 1900 года» (Там же). В действительности же — годом позже.

Писатель рассказывал, как он всем существом стремился к учению, для него, сына самых бедных крестьян в селе, — запретному плоду. Поступив в семинарию, на первых порах учился весьма старательно, но господская наука вскоре стала противной: «Я перестал учиться» (Вольнов И. Избранное. М., 1956, с. 607).

Когда И. Вольнов во время педагогической практики учил школьников «правильному церковнославянскому чтению с попутным объяснением слов и переводу на русский язык» (ГАКО, ф. 194, оп. 1, д. 252, л. 9), преподаватель семинарии Ф. Г. Кашенский предупредил, что «не нужно слишком стараться разъяснять слова и целые изречения… главная цель научить читать» (Там же).Такая установка на чтение без понимания смысла прочитанного давалась тем самым словесником Кашенским, который, единственный из всех преподавателей семинарии (!), оставил у будущего писателя теплые воспоминания о себе. («Он первый познакомил нас с Чеховым, Короленко, Гаршиным, Горьким».) Что же говорить о других учителях?!

Закономерно, что Иван Вольнов охладел к наукам, которые преподавались в семинарии. Его увлекает нелегальная литература, говорившая о несправедливости существовавших в стране порядков, призывавшая к революционному переустройству общества.

В переписке о назначении окончивших курс воспитанников семинарии на учительские места обращает на себя внимание то обстоятельство, что Вольнов не сразу выбрал себе пункт назначения. Вначале он определился по Курскому инспекторскому участку, затем переменил его на Белгородский (См. там  же, д. 259, л. 18, 19). Эта перемена, видимо, связана со стремлением устроиться на работу вместе с единомышленником, также воспитанником Курской учительской семинарии (более раннего выпуска), Степаном Ломакиным.

Документы Курского жандармского управления позволяют установить школу (земская школа села Щетинова Белгородского уезда), в которой Иван Вольнов, работая учителем, сразу же стал предметом усиленного внимания уездных властей. 10 ноября 1905 года жандармский ротмистр доносил начальству «О совершении учителями Ломакиным и Вольновым государственного преступления и богохульства» (Там же, ф. 1642, оп. 1, д. 247, л. 2). А в донесении от 12 ноября подробно излагается суть этого преступления.

Иван Вольнов с товарищем «собирали в школе крестьян, с которыми разучивали петь «Дубинушку», говорили им речи об уничтожении начальства, после чего можно было бы отобрать землю у помещиков, обсуждали формы правления, останавливались на республиканской, подобно Франции, выражали дерзкие суждения о действиях правительства и предлагали какую-то подписку об освобождении студентов, замешанных в бунтах, с помощью коих и они могут достигнуть своих прав на землю и государственное устройство. Кроме того означенные учителя давали крестьянам читать листки и книги…» (ГАКО, ф. 1642, оп. 1, д. 247, л. 1).

Обыск, произведенный в квартирах учителей, показал, что дело пропаганды было поставлено ими на широкую ногу. Были «найдены издания «Донская речь» (демократическое легальное издательство), 162 экземпляра листов и 76 книжек», а также другая литература «о тайных обществах, государственном строе, о союзах и политических партиях» (Там же).

16 ноября 1905 года Иван Вольнов и Степан Ломакин были арестованы и заключены под стражу в белгородскую тюрьму (Там же, ф. 5, оп. 1, д. 318, л. 19). Согласно определению Харьковской судебной палаты от 12 февраля 1906 года, их освободили и отдали под особый надзор полиции (в относительной мягкости судебного «определения» сказалось влияние революционной обстановки в стране). Однако белгородский уездный исправник своею властью вновь арестовал Вольнова. Лишь в марте он был освобожден из тюрьмы и выслан на родину. Начальник Орловского жандармского управления вскоре сообщил, что «состоящий под особым надзором полиции Иван Егоров Вольный 6 минувшего марта прибыл в с. Богородское Малоархангельского уезда и надзор полиции за ним учрежден» (Там же, д. 342, л. 63).

Сведения эти интересны не только потому, что проясняют малоизвестные обстоятельства жизни писателя, они проливают свет и на некоторые стороны его творчества.

До сих пор еще приходится сталкиваться с представлением, согласно которому автор «Повести о днях моей жизни» описывает в ней «свою собственную судьбу и искания» (Волков А. А., Смирнова Л. А. История русской литературы XX века. М., 1977, с. 140). Однако и фактическая, и духовная биография И. Е. Вольнова далеко не совпадает с биографией его героя. Сам Иван Вольнов, как свидетельствуют документы, к 1905 году был человеком с ярко выраженными революционными взглядами (хотя и не очень четкими), пропагандист, агитатор, распространитель нелегальной литературы. Вернулся он в родную деревню в марте 1906 года после четырех лет жизни на стороне (три года в Курской учительской семинарии, затем учительская работа). Выйдя из тюрьмы, распространял по деревням Орловской губернии запрещенные издания. Между тем Иван Володимиров «в погоне за куском хлеба… несколько лет шатался по России, многое видел. Был и в городе…» (Вольнов И. Избранное. М., 1956, с. 225). Возвратился домой еще в 1904 году. И лишь в период событий 1905 года становится революционером, устанавливает связи с подпольщиками.

И. Вольнов стремился создать типичный образ народного интеллигента (из крестьян), который под воздействием действительности, в ходе собственного развития изживает наивные представления, будто образование само по себе способно облегчить участь крестьянских масс, становится на путь революционной борьбы. Несмотря на то, что писатель в этот период своей жизни отдавал дань эсеровским воззрениям, как трезво мыслящий человек, как художник-реалист он показал, что истинные друзья и вдохновители борьбы народа — сознательные рабочие. Поиски правды приводят мужиков к слесарю, который связан с революционным подпольем. Настроение крестьян подогревает забастовка на железной дороге, вести о том, что рабочие уже «бунтуют».

В отличие от других курских «самоучек», И. Е. Вольнову повезло на учителей в трудном деле художественного творчества. «В январе 1911 года, затесавшись на Капри, — говорится в автобиографических заметках И. Е. Вольнова, — показал Максиму Горькому все, что я писал… Все, что показал ему, было плохо. Как-то он стал расспрашивать о прошлом моем. Прослушал и предложил записать это. …Я год писал. Когда кончил, принес Горькому. Понравилось. Он выбросил лишнее, остальное же составило «Повесть о днях моей жизни» (Вольнов И. Избранное. М., 1956, с. 26). Его произведение — не натуралистическая хроника, а художественное обобщение, в котором личный опыт и переживания самого писателя сплавлены с его наблюдениями, с опытом масс. В повести получили свое отражение общие черты крестьянской жизни, характерные для среднерусского села начала XX века. Именно поэтому, замышляя в 1935 году издание серии «детств», А. М. Горький указал на произведения И. Е. Вольнова (М. Горький и советская печать, кн. 2. М., 1964, с. 386), как на наиболее значительное повествование о детстве крестьян.

---

Противоречивое развитие действительности, запутанность и сложность литературных исканий предреволюционной поры привели к причудливым изломам биографии и художественного творчества Пимена Ивановича Карпова (1887—1963), весьма одаренного и вместе с тем во многом неудачливого писателя.

Сын крестьянина села Турка Рыльского уезда Курской губернии, он вошел в литературу как самоучка, под непосредственным влиянием примера Л. Г. Чемисова. Первые выступления П. Карпова в печати были вызваны событиями 1905 года. «Я написал нечто о забастовке, о «красном петухе», — вспоминал писатель. — …Потом послал в «Курскую весть» (Карпов П. И. Из глубины. М., 1966, с. 208) [леворадикальная газета, издававшаяся во время революции 1905 года. — Б. И.]. Корреспонденция и стихи были напечатаны. А автор их был незамедлительно арестован. Но рыльский острог не образумил П. Карпова. Напротив, он стал писать с удвоенной энергией. Послал свои стихи в петербургский «Журнал для всех». Оттуда пришло письмо с советом «больше читать» и ободряющим признанием того, что у него «есть врожденное чувство русского языка» (Карпов П. Верхом на солнце. М., 1933, с. 88).

Вдохновленный этим, П. Карпов устремился к центру цивилизации — в Петербург. Там устроился поденщиком на резиновую фабрику «Треугольник». Но, продолжая писать обличительные корреспонденции, рабочую хронику, стал «тайнам слова» учиться у Ф. Сологуба, А. Белого, А. Блока — у символистов. Сказалось, видимо, знакомство с Л. Семеновым во время заключения в рыльской тюрьме.

Вместе с «тайнами слова» П. Карпов воспринял у символистов мистику, хотя и переиначил ее по-своему, утверждая не то народническую, не то неославянофильскую «власть земли», «голос земли» и т. д.

В первой своей книге — сборнике очерков и лирических статей «Говор зорь» — П. Карпов резко отрицательно изобразил интеллигенцию, которая «уютно» устроилась в городах, и противопоставил ей «здоровые» начала, коренящиеся в деревне. Даже рабочие, поскольку они «отравлены ядом города», трактовались им в качестве недостаточно полноценных людей. Лишь крестьяне достойны уважения и воспевания. «Встретишь, разыщешь в копоти и вьюжной мгле страдные мужицкие глаза, — каким немеркнущим радостным светом засветит тебе оттуда прямо в сердце!» А все потому, что они связаны с основой основ — с землей. «Все это земля — земляной дух. Вовсе не наживы и сытости, как ворон крови, искал мужик в земле… Земля — это магический круг для мужицкой души, песня его затаенная, светлый град, царство божие, за нее он на все пойдет» («Трубный глас»).

Настороженное, а подчас и прямо враждебное отношение к буржуазной интеллигенции, изменившей демократии и отрекшейся от революционных идеалов, было в ту пору довольно широко распространено в среде писателей-самоучек (См.: Горький М. Собр. соч. в 30 томах, т. 24. М., 1953, с. 121). Но у П. Карпова оно принимало характер исходной и определяющей позиции. И все же Блок был прав, заметив, что в «Говоре зорь» «есть не одни чернила, но и кровь» (Блок А. Собр. соч. в 8 томах, т. 5, с. 439).

Идеи, намеченные в первой книге П. Карпова, получили дальнейшее развитие в романе «Пламень» (Спб., 1913), конфискованном и сожженном цензурой. Собственно, трудно его назвать романом в полном смысле слова. Блок достаточно точно охарактеризовал содержание и сюжет произведения П. Карпова: (Там же, с. 484) «страсть, насилия, убийства, казни, все виды мучительств душевных и телесных — это «фон» повести; на таком фоне борются два начала: начало тьмы, сам дьявол, помещик, «камергер-деторастлитель» Гедеонов… и начало света, хлыст Крутогоров» (Блок А. Собр. соч. в 8 томах, т. 5, с. 484). Причем «светлое» в Крутогорове выражено не столько в какой-то положительной программе, сколько в лютой злобе ко всему миру. Так Пимен Карпов «отстранял» и мистифицировал реальные страдания и муки деревенской России.

Капиталистический город он рассматривал однозначно: как «чудовище», «вампир», сосущий соки из деревни.

Писатель предлагал интеллигентам, «монопольно» владеющим знанием, пока не поздно, бросить город и идти в деревню, чтобы служить простому народу. В противном случае: «преграды рухнут, и великая сила потока зальет всех и вся. Сил народа никто не знает… Страшно же будет его пробуждение, и земля содрогнется, когда он вступит в борьбу со всеми, кто станет на его историческом пути». Схожие мотивы — и в сборнике стихотворений П. Карпова «Знойная лилия» (Спб., 1911), исполненном проклятий в адрес города, предрекающем грозные перемены, кровавый закат и «рождение в крови».

В Октябрьской революции П. Карпов увидел, прежде всего, реализацию своих пророчеств. В его мистических и аллегорических драмах «Три чуда», «Три зари» Россия (разумеется, мужицкая) борется с бесами и колдунами, олицетворяющими силы контрреволюции, и побеждает. И все же, нагромождая образы, щедро окрашенные религиозной символикой, автор воспевает рождение в родной стране в крови и муках высшей справедливости.

В стихотворении «Заклинание России», написанном в 1918 году на родине, в Курске, П. Карпов утверждает не какую-нибудь, а именно революционную Русь:

Народная Россия всегда была дорога и свята для поэта.

И потому он с особым вниманием присматривался к тем процессам, которые происходили в курской деревне. Живые впечатления от пребывания на родине в первые  послеоктябрьские  годы  получили свое отражение в сборнике рассказов П. Карпова «Трубный глас» (М., 1920). Эти рассказы больше зарисовки, чем обобщения, но зато они исполнены жизненной правды, верно передают сумятицу деревенской жизни того времени, когда власть переходила из рук в руки: радость крестьян, получивших (между прочим, при помощи городского пролетариата) землю, и опасения, как бы ее не отобрали, жаркие споры в избе-читальне, сложные перипетии классовой борьбы, сбор полушубков для Красной Армии… Хотя автор и проявляет иной раз известную настороженность по отношению к представителям пролетарского города, но он не может не видеть того, что мужик, получивший землю, свои надежды связывает именно с этим городом.

Пребывание на родине, знакомство с реальной жизнью родной деревни получило известное выражение и в поэзии П. Карпова (сборники стихотворений «Звезды», М., 1922; «Русский ковчег», М., 1922). Поэт не расстался с мистикой, но в его новых стихотворениях утверждается теперь радость жизни, воспеваются творческие силы природы, возникает напоминающая есенинскую щедрая метафоричность:

В дальнейшем П. Карпов пережил творческий кризис. Процесс перестройки, который требовал отказа от прежней идеологической основы и связанной с нею системы образности, у него затянулся. Лишь в тридцатые годы писатель возвратился в литературу книгами-воспоминаниями «Верхом на солнце» (М., 1933) и «Из глубины» (М., 1956). Хотя в этих книгах немало субъективизма (автор не всегда в ладах с фактами, произвольно трактует события, дает пристрастные характеристики ряду исторических деятелей, писателей), они представляют несомненный интерес как свидетельство переосмысления пути, им пройденного, прежних литературных верований. «Влияние символизма», «непонимание общественного назначения литературы», «неумение разглядеть в ней единственно правильный путь — путь реалистического направления» (Карпов П. Из глубины. М., 1956, с. 3), — вот что, по собственному признанию П. Карпова, помешало ему, выходцу из народа, обрести себя как подлинно народного писателя.

И все же творчество П. И. Карпова, несмотря на всю категоричность авторской самокритики, заслуживает серьезного изучения. Даже в своих заблуждениях он отражал не только свои индивидуальные взгляды и настроения. Именно потому Л. Н. Толстой и говорил о том, что надо «непременно» прочитать «Говор зорь» Пимена Карпова, а Блок сказал, что «…из «Пламени» нам придется, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России» (Блок А. А. Собр. соч. в 8 томах, т. 5, с. 486).