Наталья Грейс
Я протянула руку к больничной тумбочке, взяла залежавшуюся там газету и стала читать первую попавшуюся статью: Авраам Линкольн за сутки до того, как его убили, увидел во сне похоронную процессию. «Кого хоронят?» — спросил он и получил ответ: «Авраама Линкольна!..» Утром за завтраком он рассказал сон жене, а вскоре был убит.
Я отложила газету и закрыла глаза. Вещего сна мне не было, но я чувствовала, что умираю — медленно и мучительно. Кислый запах моего давно не мытого тела сама я уже почти не могла различить, но понимала, что пахну скверно. Медсестра, наклоняясь надо мной, всякий раз надевала на лицо маску. Я даже заметила, что она старается не дышать, пока возится с моим телом. Я была противна сама себе, и даже и заплакать не могла — от бессилия. После операции мучительные головные боли сменились тупой тяжестью в затылке и чувством безысходности. Я знала, что опухоль вырастает снова, и что не в силах остановить ее рост. Я была почти в бесконечной депрессии, и от вида таблеток меня тошнило. Приступы раздражения я выливала на мать. Я стала истерична и невыносима, но ничего не могла переменить.
* * *
Дни были пустыми. Тоска и безысходность терзали меня. Одиночество давило камнем. Я стала часто думать о смерти. Не о том, как страшно умереть, нет. Я думала, что человек — единственное живое существо, которое знает о неизбежности своего конца. Жизнь конечна, и смерть придает ценность времени. Мысли путались. Я вспомнила дедушку, который умер прошлой весной от старости, как это принято говорить. От него я часто слышала, что лучшее для человека время — труд и болезнь. Я и рада бы трудиться, да не могу. Труд, понятное дело, — радость. А в болезни-то что может быть доброго?.. У деда была большая библиотека, бамбуковое кресло-качалка и камин. На полу лежала мохнатая медвежья шкура с когтями. Все это так нравилось тогда моему юношескому воображению. После школы я заходила к дедушке, и мы до вечера сидели в библиотеке: я — на медвежьей шкуре на полу, а он — в кресле-качалке. Мне вспомнилось, как в один такой вечер мы говорили о смерти. Одно полено в камине вспыхнуло и рассыпалось до золы… Дедушка стал рассказывать мне о последних днях и минутах великих людей, о том, как они умирали.
Как это бывает часто, мой мозг видел реальность, и при этом — одновременно картины из прошлого. Мой взгляд в раздумье остановился на выцветшей больничной занавеске. На ней я увидела дырку и подумала: моя жизнь, как эта дырка… не потому, что я смертельно больна, а потому что я не знала, зачем живу и для чего мне нужно здоровье, — пока я еще была здорова. Я жила без цели и смысла. Я созерцала жизнь. Что-то внутри меня говорило, что исцелись я прямо теперь — в мгновение ока, то не знала бы, что делать с моей жизнью, для чего жить.
Бетховен потерял слух, но не утратил цели и он продолжал писать музыку. Его последние слова перед смертью были: «Там, на небесах, я снова обрету свой слух». Он, умирая, знал, зачем ему слух. Я же, еще будучи здорова, не знала, зачем мне это здоровье. Я не думала ни о смерти, ни о вечности, ни о смысле жизни.
Когда умирал дедушка, он взял мою руку и спокойно, как-то умиротворенно сказал: «Улыбнись мне; помни, что Христос не сказал ни одной погребальной речи. Смерть имеет власть лишь над телом. Смерть — не конец, а переход в другую жизнь, бесконечную, где ждет встреча с Богом. Мы созданы смертными, чтобы почаще задумываться о жизни». Это были его последние слова.
* * *
Часто, только почуяв запах смерти, люди начинают задумываться о вечном. Жизнь каждому дает предсмертный час. Каким он будет у меня. Я не боялась умереть по сути. Меня пугала бесцельность моей жизни. Моя мысль кружилась вокруг таинства смерти, как мотылек у огня. Что, если мои мысли теперь — это последние мысли? Ведь я не знаю своего часа. Сердце глухо забилось чаще, и на лице выступил пот. Я хотела заплакать. Моя память воскрешала в воображении картины, которые вспыхивали огнями от дедушкиных слов.
Талейран — министр иностранных дел Франции, рассказывал дедушка, перед смертью сказал: «Я страдаю муками проклятых». В чем было его мучение? Талант, слава, яркая, насыщенная событиями жизнь. Отчего он страдал?.. Отчего душа его так боялась встретить вечную жизнь?..
«Дайте опиума, чтобы я не думал о вечности» — произнес умирающий граф Мирабо — известный деятель Французской революции. Память шептала мне дальше, как нарком Ягода произнес: «Должен быть Бог, если грехи настигли меня!» Почему, думала я, сознание так озабочено Богом и вечностью, только когда жизнь уже иссякла? Почему не раньше?..
Дед говорил, что мы умираем так, как живем, и если человек жил с ужасом бесцельности, то ужас бессилия будет терзать его перед лицом смерти. Председатель компартии Китая Мао-Дзе-Дун был ярким атеистом, но когда в 1936 г. тяжело заболел, то решил принять крещение от одной монахини, а когда убили его жену, он написал религиозную поэму «Бессмертие». В 1971 году он заявил английским корреспондентам: «Вскоре мне надо будет предстать перед Богом». «Его жизнь могла бы быть совсем иной, подумай он об этой встрече раньше», — мягко говорил мне дедушка и продолжал: Ф. Ницше — знаменитый немецкий философ, который культивировал учение о сверхчеловеке, автор «Антихриста», сказал однажды: «Бог мертв, Бог мертв, или вы не чувствуете, как Он разлагается?» Ницше умер от сифилиса, в доме умалишенных, где с уст его сорвался последний возглас, обращенный к висящему на кресте Иисусу: «О, распятый!»
Потом в сознании у меня всплыл образ великого французского писателя и философа Вольтера — щуплого, сутулого старика со вкрадчивым голосом; этого богатого, тщеславного, развращенного человека. Его гений не поторопился при жизни задуматься о вечности. Он тяжело болел перед смертью и предложил половину состояния, — как в сказке, — врачу, который продлил бы его жизнь на полгода.
«Я покинут Богом и людьми! Я пойду в ад! О Христос! О дорогой Иисус Христос! — шептал Вольтер. — Что же теперь со мной будет?»
Гете умирал счастливым. Он спросил доктора, сколько еще осталось. Тот ответил, что всего час, Гете произнес: «Слава Богу! Только час!» И перед последним вздохом: «Больше света!..»
Мне не хватало сейчас деда, его совета и мудрости, но я понимала, что его присутствие принципиально ничего не изменило бы. Я должна была найти жемчужину сама, и я искала ее, в одиночестве лежа на постели. Я поняла одно преимущество болезни, о котором когда-то говорил дед. Болезнь — это якорь, который заставляет остановиться и задуматься. Физическое страдание и немощь мешают заняться делами. Суета отступает, и остается лишь думать, думать… Думать о жизни!.. Пусть через боль!
Мне не хотелось падать в смерть, как в крошечную тьму. Я хотела бы встретить ее как свет — перед новой дорогой, и припоминала дальше из последних слов Сократа:
Ты тронул Своим лучом мою грязную душу, и она устремилась к Тебе, Неведомый, чье имя — тайна.
Я искал Тебя, потому что Ты в истине, я стремился к Тебе, потому что Ты в справедливости, я любил Тебя, потому что Ты в любви… Ты — источник жизни.
* * *
Дверь в палату открылась, и вошла мама… Я посмотрела на ее лицо. Оно было как сухая земля с двумя маленькими озерами. Моя болезнь сделала ее старушкой. Она не сдержалась и заплакала, а у меня засветилось что-то внутри. Я все-таки успею распорядиться теперь своей жизнью. Впервые я захотела не просто выздороветь, а жить осознанно. Я встану. Я пойду. Я отыщу цель. Ведь когда не знаешь ее, то и столетие жизни пролетит впустую.
Сила и воля жить наполнили мою душу светом. Я вспомнила дедушкину улыбку и улыбнулась в ответ: «Смерть, где твое жало?..»