Сборник статей и лекций популярнейшего апологета и богослова А. И. Осипова. Предлагаемые статьи профессора Осипова посвящены разной тематик: от самых серьезных вопросов богословия (Бог, святость) до актуальных проблем современности (война, кризис, ИНН). Их объединяет одно: А. И. Осипов обладает редким даром донести до современников просто и ясно, абсолютно без елейности, но всегда с полной трезвенностью (иногда даже кажется с излишней осторожностью) истинно православное видение тех проблем, которых он касается.
Алексей Ильич Осипов родился в городе Белёве Тульской области в семье служащих. До 1952 года проживал в городе Козельске Калужской области, затем — в поселке Оптино Козельского района. С 1952 года жил в городе Гжатске (ныне Гагарин) Смоленской области. В 1955 году, окончив школу, отказался поступать в какой-либо вуз и дома три года изучал начала богословия под руководством игумена Никона (Воробьёва). В 1958 году, получив от него письменную рекомендацию (по благословению архиепископа Смоленского и Дорогобужского Михаила (Чуба)), был принят в четвертый (выпускной) класс Московской духовной семинарии, сдав экзамены за три предыдущих класса. Через год продолжил своё обучение в Московской духовной академии, окончив её в 1963 году со степенью кандидата богословия. По окончании академии получил справку о направлении в Смоленскую епархию. Но осенью в том же году получил приглашение в открывшуюся аспирантуру при Московской духовной академии. По ее окончании был оставлен в ней преподавателем по совершенно новой тогда дисциплине «Экуменизм». В 1965 году был приглашен читать лекции по Основному богословию в академии, а затем в следующем году — тот же предмет и в семинарии. В последующие годы в аспирантуре читал лекции по Истории русской религиозно-философской мысли, протестантизму, современным богословским проблемам; в академии кроме Основного богословия — по Западным исповеданиям.
С 1965 года — преподаватель основного богословия в Московской духовной академии, с 1969 года — доцент, с 1975 года — профессор. В 1985 году присвоена учёная степень доктора богословия honoris causa. С 2004 года — заслуженный профессор Московской духовной академии. Читает лекции по основному богословию на пятом курсе семинарии и первом курсе академии. Интересы — основное богословие (апологетика), западные исповедания. Много выступает в различных аудиториях и на радио «Радонеж» с лекциями и беседами, значительная часть которых получили распространение на кассетах, дисках и в интернете.
Кто такой Бог?
Лекция профессора А.И. Осипова по основному богословию, прочитанная в Сретенском училище 10 октября 2000
Религией может быть названо только то мировоззрение, в котором присутствует мысль о Боге, идея Бога, признание Бога, вера в Бога. Если нет этого, нет и религии. Мы можем называть такую веру как угодно: шаманством, фетишизмом, астрологией, магией… Но это уже не религия, это псевдорелигия, вырождение религии. Сегодня мне и хочется поговорить с вами по основополагающему для любой религии, конечно же, и для христианства, вопросу — учение о Боге.
Вопрос о Боге не прост. Вам придется не раз услышать: «Вот вы, христиане, говорите нам о Боге, доказываете, что Он есть. А Кто Он такой? О Ком вы говорите, когда произносите слово «Бог»?» Об этом сегодня и поговорим с вами.
Начну очень издалека, не удивляйтесь и потерпите минуточку. У Платона, ученика Сократа, есть такая мысль: первоначала (простые вещи, не имеющие никакой сложности) не поддаются определению. Их невозможно описать. Действительно, сложные вещи мы можем определить через простые. А простые через что? Если человек никогда не видел зеленого цвета, как мы объясним ему, что это такое? Остается только одно — предложить: «Посмотри». Рассказать же, что представляет собой зеленый цвет, нельзя. Отец Павел Флоренский как-то спросил свою кухарку, самую простую, необразованную женщину: «Что такое солнце?» Искушал ее. Она на него посмотрела с недоумением: «Солнце? Ну посмотрите, что такое солнышко». Он был очень доволен этим ответом. Действительно, есть вещи, которые невозможно объяснить, их можно только видеть.
На вопрос «Кто же Такой Бог?» приходится отвечать так. Христианство говорит, что Бог — это пр о стое Существо, самое простое из всего, что есть. Он проще, чем солнышко. Он не та реальность, о которой мы можем рассуждать и через это понять и познать ее. Его можно только «видеть». Только «посмотрев» на Него, познать Кто Он есть. Вы не знаете, что такое солнышко, — посмотрите; вы не знаете, Кто такой Бог, — посмотрите. Как? — «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5; 8). Повторяю, далеко не все вещи поддаются словесному описанию, определению. Мы же не можем слепому объяснить, что такое свет, а глухому, что такое звук До третьей октавы или Ре первой. Конечно, есть сколько угодно вещей, о которых мы рассказываем и достаточно понятно объясняем их. Но есть немало и таких, которые выходят за границы понятийного выражения. Их можно познать только через непосредственное в и дение.
Знаете, что в дохристианской греко-римской литературе называлось богословием и кто назывался богословом? Под богословием разумелись рассказы о богах, их похождениях, деяниях. А богословами назывались авторы этих рассказов: Гомер, Гесиод, Орфей. (Что находим у них, не буду говорить.) Вот вам и богословие и богословы. Конечно, есть небезынтересные идеи о Боге у Анаксагора, Сократа, Платона, Аристотеля и у других древних философов, но эти идеи не были популярными.
А в христианстве что называется богословием? Термин «богословие» — это русский перевод греческого слова «теология». По-моему, очень неудачный перевод, ибо вторая часть слова «теология» — «логос» имеет около 100 значений (первая — Теос, или Феос, всем понятна — Бог). В древнегреческо-русском словаре И. Дворецкого содержится 34 гнезда значений слова «логос». В каждом гнезде еще по несколько значений. Но если говорить об основном религиозно-философском смысле этого понятия, то вернее всего, полагаю, оно соответствует «знанию», «познанию», «ви дению». Переводчики взяли самое употребительное значение — «слово», и перевели теологию таким неопределенным понятием как богословие. Но по существу, теологию следовало бы перевести как боговедение, богознание, богопознание. При этом под ведением, знанием в христианстве подразумевается совсем не то, о чем думали язычники — не слова и рассуждения о Боге, но особый, духовный опыт непосредственного переживания, постижения Бога чистым, святым человеком.
Преподобный Иоанн Лествичник очень точно и лаконично сформулировал эту мысль: «Совершенство чистоты есть начало богословия». У других отцов это названо феорией, т.е. созерцанием, которое происходит в состоянии особого молчания — исихии (отсюда исихазм). Об этом молчании прекрасно сказал преподобный Варсонофий Великий: «Молчание лучше и удивительнее всех повествований. Его лобызали и ему покланялись отцы наши, и им прославились». Видите, как говорит, вернее, говорило древнее, святоотеческое христианство о богословии. Оно есть постижение Бога, которое осуществляется лишь через правильную христианскую жизнь. В богословской науке это называется методом духовно-опытного познания Бога, он дает христианину возможность истинного Его постижения и через это — понимания верного смысла Его Откровения, данного в Священном Писании.
В богословской науке есть еще два других метода, и хотя они являются чисто рациональными, однако тоже имеют определенное значение для правильного понимания Бога. Это методы апофатический (отрицательный) и катафатический (положительный).
Вы, наверно, слышали о них. Апофатический метод исходит из безусловной истины о принципиальной отличности Бога от всего тварного и потому непостижимости и невыразимости Его человеческими понятиями. Этот метод, по существу, запрещает говорить что-либо о Боге, поскольку любое человеческое слово о Нем будет ложным. Чтобы понять почему это так, обратите внимание на то, откуда возникают все наши понятия и слова, как они образуются? А вот как. Мы что-то видим, слышим, осязаем и т. д. и соответственно называем. Увидели и назвали. Открыли планету и назвали ее Плутоном, открыли частицу и дали ей имя нейтрон. Есть понятия конкретные, есть общие, есть абстрактные, есть категории. Не будем сейчас об этом говорить. Так пополняется и развивается язык. И поскольку мы общаемся друг с другом и передаем эти названия и понятия, то и понимаем друг друга. Мы говорим: стол, и все понимаем, о чем идет речь, поскольку все эти понятия образуются на основе нашего коллективного земного опыта. Но все они очень и очень неполно, несовершенно описывают реальные вещи, дают лишь самое общее представление о предмете. Гейзенберг, один из основателей квантовой механики, справедливо писал: «Значения всех понятий и слов, образующиеся посредством взаимодействия между миром и нами самими, не могут быть точно определены… Поэтому путем только рационального мышления никогда нельзя прийти к абсолютной истине» (Гейзенберг В. Физика и философия. — М., 1963. — С. 67).
Интересно сопоставить эту мысль современного ученого и мыслителя с высказыванием христианского подвижника, жившего тысячелетием раньше Гейзенберга и не знавшего никакой квантовой механики, — преподобного Симеона Нового Богослова. Вот что он говорит: «Я… оплакивал род человеческий, так как ища необычайных доказательств, люди приводят человеческие понятия, и вещи, и слова и думают, что изображают Божественное естество, то естество, которого никто из ангелов, ни из людей не мог ни увидеть, ни наименовать» (Преп. Симеон Новый Богослов.Божественные гимны. Сергиев Посад, 1917. С. 272). Вот, видите, что значат все наши слова. Если они несовершенны даже по отношению к вещам земным, то тем более они условны, когда относятся к реальностям мира духовного, к Богу.
Теперь вам понятно, почему апофатический метод прав — потому, повторяю, что какими бы словами мы не определяли Бога, все эти определения будут неверны. Они ограничены, они земные, они взяты из нашего земного опыта. А Бог превыше всего тварного. Поэтому, если бы мы попытались быть абсолютно точными и остановились на апофатическом методе познания, то должны были бы просто замолчать. Но во что превратилась бы тогда вера, религия? Как мы могли бы проповедовать и вообще говорить об истинной религии или ложной. Ведь, существом каждой религии является учение о Боге. И если бы мы ничего не могли о Нем сказать, то перечеркнули бы не только религию, но и саму возможность понимания смысла человеческой жизни.
Однако существует и другой подход к учению о Боге. Он, хотя формально неверен, в действительности столь же правильный, если не более, как и апофатический. Речь идет о т. н. катафатическом методе. Этот метод утверждает: мы должны говорить о Боге. И должны потому, что то или иное понимание Бога принципиально определяет человеческую мысль, человеческую жизнь и деятельность. Подумайте, есть разница между следующими утверждениями: я ничего не могу сказать о Боге; говорю, что Бог есть Любовь; говорю, что Он есть ненависть? Конечно, разница есть и великая, ибо каждое указание на свойства Бога является ориентиром, направлением, нормой нашей человеческой жизни.
Даже апостол Павел пишет о язычниках, что все, что можно знать о Боге, они могли бы познать через рассматривание окружающего мира. Речь идет о некоторых свойствах Бога, о том, как вы воспринимаем некоторые действия Божии, этого простого Существа. И называем это свойствами Божиими. Его премудрость, Его благость, Его милосердие и так далее. Это есть только отдельные проявления Божества, которые мы можем наблюдать на самих себе и на окружающем мире. Бог же есть простое Существо.
Потому, хотя все наши слова неточны, неполны и несовершенны, тем не менее, Божественное Откровение для нашего научения говорит совершенно определенно, что Бог есть Любовь, а не ненависть, Добро, а не зло, Красота, а не безобразие… Христианство говорит: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин.4;16). Оказывается, учение о Боге-Любви, это не какая-то неопределенность, абстракция, нет, это — самое существо человеческой жизни, Он реально существующий Идеал. Потому «не любящий брата пребывает в смерти»; потому «всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца»; потому «никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей» (1Ин.3;14,15). Иначе говоря, знай, человек, если ты имеешь неприязнь хотя к одному человеку, ты заблуждаешься и приносишь себе зло, страдание. Вы подумайте, какой великий критерий дается человеку положительным учением о Боге, Его свойствах. По нему я могу оценивать себя, свое поведение, свои поступки. Я знаю великую истину: что есть добро и что зло и, следовательно, что мне принесет радость, счастье, а что коварно погубит меня. Есть ли что-либо большее и великое для человека?! В этом сила и значение катафатического метода.
Вы понимаете теперь, почему существует Откровение Божие, которое дано в человеческих понятиях, образах, притчах, почему Он неизъяснимый и неописуемый говорит нам о Себе нашими грубыми словами? Если бы Он нам сказал на ангельском языке, мы ничего бы не поняли. Все равно, что сейчас к нам кто-нибудь вошел бы и заговорил на санскрите. Мы открыли бы рот в недоумении, хотя очень возможно, что он сообщал бы величайшие истины — мы все равно остались бы в полном неведении.
Итак, как же учит христианство о Боге? С одной стороны, оно говорит, что Бог есть Дух и как Существо простое, не может быть выражен никакими человеческими словами и понятиями, ибо любое слово — это уже, если хотите, искажение. С другой — мы стоим перед фактом Откровения Божия, данном нам в Священном Писании и опыте многих святых. То есть Бог говорит о Себе человеку на его языке, и хотя эти слова и несовершенны и не полны сами по себе, однако они являются необходимыми для человека, поскольку указывают ему, что он должен делать, чтобы прийти, хотя бы отчасти, к спасительному познанию, видению Бога. А что познание Бога отчасти возможно, об этом пишет Апостол: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13; 12). И Сам Господь говорит: «Сия же есть жизнь вечная, дазнают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа» (Ин. 17; 3). Земная жизнь и есть начало этой вечной жизни.
Бог Господь снисходит к нашему ограниченному разумению и выражает нам истину в наших словах. Думаю, когда мы умрем и освободимся от этого «понятийного» языка, то с улыбкой будем смотреть на наши представления о Боге, духовном мире, ангелах, вечности… которые мы имели, даже читая Откровение. Тогда мы, с одной стороны, поймем все убожество этих наших представлений, с другой — увидим, каким благом для нас было это прикровенное Откровение Божие о Себе, о человеке, о мире, ибо оно указывало нам путь, средства и направление спасительной жизни. То есть все это имеет прямое отношение к духовной жизни христианина. Все мы наполнены страстями, все мы горды, все самолюбивы, однако при этом есть огромная разница между людьми. Какая? Один видит это в себе и борется с собой, а другой не видит и видеть не хочет. Оказывается, положительным (катафатическим) учением о Боге человеку даются верные критерии, мерила, с помощью которых он может правильно оценить себя, если действительно хочет быть верующим. Конечно, он может и ненавидеть брата своего, называясь верующим, но тогда, если его совесть еще не совсем сожжена и не совсем помрачен ум, он может понять, в каком бесовском состоянии находится.
Вы знаете, религии есть естественные и сверхъестественные. Естественные религии являются ничем иным, как выражением в образах и понятиях, мифах и сказаниях непосредственного, естественного человеческого ощущения Бога. Поэтому такие представления всегда носят или примитивно антропоморфический, или интеллектуально-абстрагированный характер. Здесь всевозможные образы богов, наполненные всеми страстями и добродетелями человеческими, здесь божественное Ничто, здесь идея платоновского Демиурга и аристотелевского Перводвигателя и т. д. Но все истины этих религий и религиозно-философских представлений имеют ярко выраженное человеческое происхождение. Сверхъестественные же религии отличаются тем, что Сам Бог дает знать о Себе, кто Он есть. И мы видим какое потрясающие различие существует между христианским пониманием Бога и тем, которое вне его. На первый взгляд, и здесь, и там те же или подобные слова, однако содержание у этих религий по существу отличающееся друг от друга. Насколько разительно это отличие прекрасно выразил апостол Павел, когда сказал: «а мы проповедуем Христа распятого, для иудеев соблазн, а для эллинов безумие» (1 Кор. 1; 23). Действительно, все специфически христианские истины принципиально отличаются от всех до них бывших аналогов. Это не только Христос распятый, но и учение о Триедином Боге, о Логосе и Его Воплощении, о Воскресении, о Спасении и др. Но об этом нужно вести отдельный разговор. А вот об одной их этих истин поговорим сейчас. Есть еще одна уникальная истина христианского учения о Боге, которая решительно выделяет христианство из всех других религий, включая даже и религию ветхозаветную. Мы нигде, кроме христианства, не найдем, что Бог есть Любовь и только Любовь.
Вне христианства мы встретим какие угодно представления о Боге. При этом самое высокое Его понимание, к которому приходили отдельные религии и некоторые древние философы, сводилось к учению о справедливом Судье, высшей Правде, совершеннейшем Разуме. О том же, что Бог есть Любовь, никто не знал до Христа. Вот пример. В нашей Церкви существует комиссия по диалогу с мусульманами Ирана. На заседании прошлым летом поднимался вопрос о высшей добродетели и высшем свойстве Бога. И было интересно слышать, когда мусульманские богословы, один за другим, говорили, что таковым свойством является справедливость. Мы отвечали: «Если так, то самым справедливым является компьютер. И разве вы не обращаетесь к Аллаху: «О, всемилостивый и милосердный!». Они говорят: «Да, милосердный, но Судья. Он судит справедливо и в этом проявляется его милосердие». Почему не знало и не знает нехристианское сознание (хотя бы оно даже и называло себя христианским) о том, что Бог есть именно Любовь и ничего более? Потому, что у нас, людей, исказилось само понятие любви. В человеческом языке любовь обозначает: всепрощенчество, отсутствие наказания, то есть свобода произволу. Делай что хочешь, вот что по-человечески обозначает «любовь». Мы другу все прощаем, а к тому, кто нам неприятен, мы цепляемся за каждую ерунду. У нас извратилось понятие любви. Христианство же возвращает нам истинное ее понимание.
Что такое христианская любовь? «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, чтобы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную». Любовь — это жертвенность. Но жертвенность не слепая. Посмотрите, как Христос реагировал на зло: «Змеи, порождения ехиднины». Берет кнут и выгоняет из храма, опрокидывает скамьи продающих в нем. Мне вспоминается один эпизод из книги архиепископа Александра Тянь-шаньского, когда ему было лет 14-15. Он писал: Я какую-то книжку взял и стал рассматривать в ней картинку, на которой кони спаривались. И вдруг это увидела моя мать. Я никогда не видел у нее такого гнева. Она всегда была очень мягкая и добрая, здесь же она с негодованием выхватила у меня из рук эту книгу. Это был гнев любви, который я с благодарностью вспоминаю всю жизнь».
Люди не знают, что такое гнев любви и под любовью разумеют только поблажки. Поэтому, если Бог есть Любовь, то, следовательно, делай что хочешь. Отсюда и становится понятным, почему высшей добродетелью всегда считали и считают справедливость. Мы видим, как даже в истории христианства это высочайшее учение постепенно принижалось, искажалось.
Христианское учение о Боге-Любви было глубоко воспринято и раскрыто святыми отцами. Однако это понимание оказывается психологически недоступным для ветхого человека. Самый яркий пример — это католическое учение о спасении. Оно сводится, по верным словам А. С. Хомякова, к непрерывной судебной тяжбе между Богом и человеком. Какие это отношения? Отношения любви? Нет, суда. Сделал грех — принеси соответствующее удовлетворение правосудию Божию, ибо грехом ты оскорбил Божество. Они даже не понимают, что Бога нельзя оскорбить, ибо в противном случае Он оказывается не всеблаженным, а самым страдающим Существом. Если Бог непрерывно оскорбляется грехами человеческими, непрерывно содрогается от гнева на грешников, то какое же там всеблаженство, какая любовь! Это судья. Отсюда изобретено гордое учение о заслугах и даже сверхдолжных заслугах человека, которые он будто бы может иметь перед Богом. Отсюда учение о Жертве Христовой как об удовлетворении правосудию Божию, учение о чистилище, отсюда индульгенции. Все католическое учение сводится к ветхозаветной доктрине: «око за око и зуб за зуб». Все оно прямо вытекает из глубоко искаженного понимания Бога.
Ну, а если Бог есть Любовь, то как же понять эту Любовь? Скорби человеческие бывают? Да. Разве за грехи человеческие не бывает воздаяния? Бывает, и еще какое. Мы на личном опыте и опыте других это постоянно можем видеть. И само Священное Писание говорит о воздаянии, и святые отцы. Что же в таком случае все это значит, как не то, что Бог есть Справедливость? Оказывается, нет. Когда факты бедствий и страданий человеческих оценивают как наказание Божие, то есть как месть Божию за грехи, то допускают большую ошибку. Кто наказывает наркомана, кто наказывает того, кто выскакивает со второго, с третьего этажа и ломает себе руки, ноги? Кто наказывает пьяницу? Это месть Бога, что он становится поломанным, изувеченным, больным телесно и душевно? Конечно, нет. Эти страдания суть естественные следствия нарушения законов внешнего мира. Точно то же происходит с человеком и при нарушении им законов духовных, которые являются первичными и еще более значимыми в нашей жизни, чем законы физические, биологические, психические и т. д. А Бог что делает? Все заповеди Божии являются откровением законов духовных и своего рода таким же предупреждением человеку, как и законы материального мира. Если хотите, можно даже сказать так, Бог умоляет нас, людей: не вредите себе, не грешите, не прыгайте с пятого этажа, сходите по лестнице; не завидуйте, не воруйте, не лукавьте, не… — вы же себя этим калечите, ибо каждый грех несет в себе наказание.
Помню, в детстве как-то зимой мне мама сказала, что на морозе нельзя язычком прикасаться к дверной железной ручке. Только мама отвернулась, я тут же лизнул ее и был вопль великий. Но я тот случай хорошо запомнил и с тех пор, представляете, больше ни разу не повторил этого «греха». Так я понял, что такое заповеди Божии и что Бог есть именно Любовь, даже когда очень больно. Не маменька меня наказала, не она прилепила мой язык к железной ручке, а я не захотел признавать законов и был наказан. Так же «наказывает» нас и Бог. Наши скорби — это не месть Бога. Бог остается Любовью и потому предупреждает нас заранее, говорит, умоляет: «Не поступайте так, ибо за этим непременно последуют ваши страдания, ваши скорби».
Но идея, что Бог мстит, наказывает, является широко распространенным и глубоко укоренившимся заблуждением. А ложная идея порождает и соответствующие следствия. Сколько раз, думаю, вы слышали, как люди возмущаются… Богом. Бунтуют против Бога: «Что, я самый грешный? За что меня Бог наказал?» То дети рождаются плохими, то сгорело что-то, то дела идут не так. Только и слышно: «Что, я самый грешный? Вот хуже меня, и благоденствуют». Доходят до богохульства, до проклятий, до отвержения Бога. А откуда проистекает все это? Из превратного, языческо-иудейского понимания Бога. Никак не могут понять и принять, что Он никому не мстит, что Он есть величайший Врач, Который готов помочь всегда и каждому, искренне осознавшему свои грехи и принесшему сердечное покаяние. Он выше наших оскорблений. Помните, в Апокалипсисе замечательные слова: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (От. 3; 20).
Послушаем теперь, что говорит Священное Писание о Боге-Любви:
Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф. V;45).
Ибо Он благ и к неблагодарным и злым (Лук. VI;39).
Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин. 3;16).
В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого. Но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью (Иак.1;13-14).
Чтобы вы… могли… уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы вам исполниться всею полнотою Божиею (Еф.3;18-19).
Как святые отцы смотрят на этот вопрос? Мы найдем у них (как и в Священном Писании) множество высказываний, в которых прямо говорится о наказаниях Божиих за грехи. Но что означают эти наказания, какова их природа? Зачитаю вам их объяснения этого серьезного вопроса.
Преп. Антоний Великий: «Бог благ и бесстрастен и неизменен. Если кто, признавая благословным и истинным то, что Бог не изменяется, недоумевает, однако же как Он (будучи таков) о добрых радуется, злых отвращается, на грешников гневается, а когда они каются, является милостив к ним; то на сие надобно сказать, что Бог не радуется и не гневается: ибо радость и гнев суть страсти. Нелепо думать, чтобы Божеству было хорошо или худо из-за дел человеческих. Бог благ и только благое творит, вредить же никому не вредит, пребывая всегда одинаковым; а мы, когда бываем добры, то вступаем в общение с Богом — по сходству с Ним, а когда становимся злыми, то отделяемся от Бога — по несходству с Ним. Живя добродетельно — мы бываем Божиими, а делаясь злыми — становимся отверженными от Него; а сие не то значит, чтобы Он гнев имел на нас, но то, что грехи наши не попускают Богу воссиять в нас, с демонами же мучителями соединяют. Если потом молитвами и благотворениями снискиваем мы разрешение во грехах, то это не то значит, что Бога мы ублажили и Его переменили, но что посредством таких действий и обращения нашего к Богу уврачевав сущее в нас зло, опять соделываемся мы способными вкушать Божию благость; так что сказать: Бог отвращается от злых, есть то же, что сказать: солнце скрывается от лишенных зрения» (Наставления св. Антония Великого. Добротолюбие. Т.1. §150).
Св. Григорий Нисский: «Ибо что неблагочестиво почитать естество Божие подверженным какой-либо страсти удовольствия или милости, или гнева, этого никто не будет отрицать даже из мало внимательных к познанию истины Сущего. Но хотя и говорится, что Бог веселится о рабах Своих и гневается яростью на падший народ, потом, что Он милует, его же аще милует, также щедрит (Исх.33,19), но каждым, думаю, из таковых изречений общепризнанное слово громогласно учит нас, что посредством наших свойств провидение Божие приспособляется к нашей немощи, чтобы наклонные ко греху по страху наказанияудерживали себя от зла, увлеченные прежде грехом не отчаявались в возвращении через покаяние, взирая на милость…» (Св. Григорий Нисский. Против Евномия. Творения.Ч.У1. Кн.II.М.1864. С.428-429).
Св. Иоанн Златоуст: «Когда ты слышишь слова: «ярость и гнев», в отношении к Богу, то не разумей под ними ничего человеческого: это слова снисхождения. Божество чуждо всего подобного; говорится же так для того, чтобы приблизить предмет к разумению людей более грубых» (Беседа на Пс.VI.-2.Творения. Т.V.Кн.1. СПб. 1899. С. 49) .
Св. Иоанн Кассиан Римлянин: Бог «не может быть ни огорчен обидами, ни раздражен беззакониями людей… » (Собеседование — Х1. §6) .
Все это очень важно понять, поскольку имеет большое значение для духовной жизни. Мы своими грехами отторгаемся от Бога, но Бог никогда не отступает от нас, сколь бы грешны мы не были. Поэтому для нас всегда остается открытой дверь спасительного покаяния. Не случайно, а промыслительно первым в рай вошел не праведник, а разбойник. Бог всегда есть Любовь.
Такое понимание Бога проистекает и из христианского догмата о Боге едином по существу и троичном по Ипостасям — догмата опять-таки нового, неведомого миру. Есть отеческое выражение: кто видел Троицу, тот видел Любовь. Догмат Троицы открывает нам первообраз той любви, которая является идеальной нормой человеческой жизни, человеческих отношений. Многоипостасное человечество, хотя и едино по своей природе, однако в настоящем состоянии совсем не едино по существу, ибо грех разделяет людей. Тайна Бога-Троицы и открыта человечеству для того, чтобы оно знало, что только богоподобная любовь может сделать каждого человека чадом Божиим.
Почему Православие есть истинная вера
Лекция профессора А.И. Осипова по основному богословию, прочитанная в Сретенском училище 13 сентября 2000
В настоящее время все мы находимся в такой жизненной ситуации, когда уже никоим образом и никакими стенами не можем отделить себя от окружающего мира. Какова она? Мы живем в мире религиозного плюрализма. Мы оказались перед лицом такого множества проповедников, каждый из которых предлагает нам свои идеалы, свои нормы жизни, свои религиозные воззрения, что предыдущее поколение, или мое поколение, пожалуй, не позавидует вам. У нас было проще. Основная проблема, перед которой мы стояли, была проблема религии и атеизма.
У вас, если хотите, появилось нечто гораздо большее и гораздо худшее. Есть Бог или нет Бога — это только первая ступень. Ну хорошо, человек убедился, что есть Бог. А дальше? Вер много, кем ему стать? Христианином, а почему не мусульманином? А почему не буддистом? А почему не кришнаитом? Я не хочу перечислять далее, сейчас так много религий, вы их лучше меня знаете. Почему, почему, и почему? Ну ладно, пройдя сквозь дебри и джунгли этого многорелигиозного древа, человек стал христианином. Все понял, христианство — это лучшая религия, правильная.
Но какое христианство? Оно столь многолико. Кем быть? Православным, католиком, пятидесятником, лютеранином? Опять несть числа. Вот перед какой ситуацией оказалась сейчас современная молодежь. При этом представители новых и старых религий, представители неправославных конфессий, как правило, гораздо больше заявляют о себе, и имеют значительно большие возможности пропаганды в средствах массовой информации, чем мы, православные.
Итак, первое, перед чем останавливается современный человек — это множество вер, религий, мировоззрений. Поэтому сегодня мне бы хотелось по скору, очень конспективно пройтись по этой анфиладе комнат, которая открывается перед множеством современных людей, ищущих истину, и посмотреть хотя бы в самых общих, но принципиальных чертах, почему все-таки человек должен, не только может, а действительно должен на разумных основаниях стать не просто христианином, но христианином православным.
Итак, первая проблема: «Религия и атеизм». Приходится встречаться на конференциях, очень значительных, с людьми, которые действительно образованы, действительно ученые, не верхогляды, и приходится сталкиваться постоянно с одними и теми же вопросами. Кто такой Бог? Есть ли Он? Даже: зачем Он нужен? Или, если Бог есть, то почему Он не выступит с трибуны Объединенных Наций и не объявит о Себе? И такие вещи можно услышать. Что можно сказать на это?
Этот вопрос, как мне кажется, решается с позиции центральной современной философской мысли, которую легче всего выразить понятием экзистенциальности. Существование человека, смысл человеческой жизни — в чем основное ее содержание? Ну, конечно, прежде всего в жизни. А как же иначе? Какой смысл я переживаю, когда сплю? Смысл жизни может быть только в осознании, «вкушении» плодов своей жизни и деятельности. И еще никто никогда не мог и во веки веков не будет считать и утверждать, что конечный смысл жизни человека может быть в смерти. Здесь и лежит непроходимый водораздел между религией и атеизмом. Христианство утверждает: человек, эта земная жизнь является только началом, условием и средством подготовки к вечности, готовься, тебя ожидает вечная жизнь. Оно говорит: вот, что необходимо для этого сделать, вот каким необходимо быть, чтобы вступить туда. А что утверждает атеизм? Нет Бога, нет души, нет вечности и потому верь, человек, тебя ожидает вечная смерть! Какой ужас, какой пессимизм, какое отчаяние — мороз по коже от этих страшных слов: человек, тебя ожидает вечная смерть. Я уже не говорю о тех, скажу мягко, странных обоснованиях, которые приводятся при этом. Одно это утверждение заставляет содрогнуться человеческую душу. — Нет, избавьте меня от такой веры.
Когда человек заблудится в лесу, ищет дорогу, ищет путь домой и вдруг, находя кого-то, спрашивает: «Есть ли отсюда выход?» А тот ему отвечает: «Нет и не ищи, устраивайся здесь, как можешь», — то поверит ли он ему? Сомнительно. Не начнет ли искать далее? И найдя другого человека, который скажет ему: «Да, выход есть, и я тебе укажу признаки, приметы, по которым ты сможешь отсюда выйти», — то не ему ли он поверит? То же самое происходит и в области мировоззренческого выбора, когда человек оказывается перед лицом религии и атеизма. Пока у человека еще сохраняется искра искания истины, искра искания смысла жизни, до тех пор он не может, психологически не может принять концепции, утверждающей, что его как личность, и, следовательно, всех людей ожидает вечная смерть, для «достижения» которой, оказывается, необходимо создавать лучшие экономические, социальные, политические, культурные условия жизни. А далее все будет о,кэй — завтра вы помрете и вас отнесем на кладбище. Просто «замечательно»!
Я сейчас указал вам только на одну сторону, психологически очень существенную, которой, как мне кажется, уже достаточно для каждого человека с живой душой, чтобы понять, что только религиозное мировоззрение, только мировоззрение, которое принимает за свою основу Того, Кого мы называем Богом, позволяет говорить о смысле жизни.
Итак, я верю в Бога. Будем считать, что мы первую комнату прошли. И, поверив в Бога, я вхожу во вторую… Боже мой, что здесь я вижу и слышу? Народу полно, и каждый кричит: «Только у меня истина». Вот задача-то… И мусульмане, и конфуциане, и буддисты, и иудеи и кого только нет. Много тех, среди которых находится теперь христианство. Вот стоит и он, христианский проповедник, посреди других, а я ищу, кто же прав-то здесь, кому же верить?
Тут имеются два подхода, может быть их и больше, но я назову два. Один из них, который может дать человеку возможность убедиться, какая религия есть истинная (то есть объективно соответствует человеческой природе, человеческим исканиям, человеческому пониманию смысла жизни) заключается в методе сравнительно-богословского анализа. Довольно долгий путь, тут нужно хорошо изучить каждую религию. Но далеко не каждый может пройти этим путем, нужно большое время, большие силы, если хотите, соответствующие способности для того, чтобы изучить все это — тем более, что это отнимет столько сил души…
Но есть и другой метод. В конце концов, каждая религия обращена к человеку, ему она говорит: истина вот какова, а не что-то другое. При этом все мировоззрения и все религии утверждают одну простую вещь: то, что сейчас есть, в каких политических, социальных, экономических, с одной стороны, и духовных, моральных, культурных и т.д. условиях — с другой, живет человек — это ненормально, это не может его устроить и даже если кого-то лично это и удовлетворяет, то подавляющее число людей в той или иной степени от этого страдает. Это не устраивает человечество в целом, оно ищет чего-то другого, большего. Стремится куда-то, в неизведанное будущее, ждет «золотого века» — настоящее положение вещей никого не устраивает.
Отсюда становится понятным, почему существо каждой религии, всех мировоззрений сводится к учению о спасении. И вот здесь-то мы и сталкиваемся с тем, что уже дает возможность, как мне кажется, сделать обоснованный выбор, когда мы оказываемся перед лицом религиозного многообразия. Христианство в отличие от всех других религий утверждает нечто, чего другие религии (и тем более мировоззрения нерелигиозные) просто не знают. И не только не знают, но когда сталкиваются с этим, то с негодованием отвергают. Это утверждение заключается в понятии т. н. первородного греха. Все религии, если хотите даже все мировоззрения, все идеологии говорят о грехе. Называя, правда, это по-разному, но это неважно. Но ни одно из них не считает, что природа человека в настоящем его состоянии больна. Христианство же утверждает, что то состояние, в котором все мы, люди, родились, находимся, растем, воспитываемся, мужаем, созреваем, — состояние, в котором мы наслаждаемся, развлекаемся, учимся, делаем открытия и так далее — это есть состояние глубокой болезни, глубокого повреждения. Мы больны. Речь идет не о гриппе и не о бронхите и не о психическом заболевании. Нет, нет, мы психически здоровы, и физически здоровы — можем задачи решать и в космос летать — мы глубоко больны с другой стороны. В начале бытия человеческого произошло какое-то странное трагическое расщепление единого человеческого существа на как бы автономно существующие и часто противоборствующие между собой ум, сердце и тело — «щука, рак да лебедь»… Какой абсурд утверждает христианство, не правда ли? Все возмущаются: «Я ненормальный? Извините, другие может быть, но не я». И вот здесь-то, если христианство право, и заключен самый корень, источник, того, что человеческая жизнь как в индивидуальном, так и во всечеловеческом масштабе, ведет к одной трагедии за другой. Ибо если человек серьезно болен, а он ее не видит и потому не лечит, то она погубит его.
Другие религии не признают этой болезни в человеке. Отвергают ее. Они считают, что человек — это здоровое семечко, но которое может развиваться и нормально и ненормально. Его развитие обусловлено социальной средой, экономическими условиями, психологическими факторами, обусловлено многими вещами. Поэтому человек может быть и хорошим и плохим, но сам он по своей природе хорош. Вот главный антитезис нехристианского сознания. Я не говорю нерелигиозного, там и говорить нечего, там вообще: «человек — это звучит гордо». Только христианство утверждает, что настоящее наше состояние — это состояние глубокой поврежденности, причем такой поврежденности, что в личном плане человек сам не может исцелить его. На этом утверждении строится величайший христианский догмат о Христе как Спасителе.
Эта идея является принципиальным водоразделом между христианством и всеми прочими религиями.
Теперь я попытаюсь показать, что христианство в отличие от других религий имеет объективное подтверждение данного своего утверждения. Давайте обратимся к истории человечества. Посмотрим, чем оно живет всю доступную нашему человеческому взору историю? Какими целями? Конечно же, оно хочет построить Царство Божие на земле, создать рай. Одни с помощью Бога. И в этом случае Он рассматривается не более как средство к благу на земле, но не как высшая цель жизни. Другие — вообще без Бога. Но важно другое. Все понимают, что невозможно это Царство на земле без таких элементарных вещей, как: мир, справедливость, любовь (само собой понятно, какой может быть рай, где идет война, царит несправедливость, злоба и т.д.?), если хотите, уважение к друг другу, снизойдем и до этого. То есть все прекрасно понимают, что без таких основополагающих нравственных ценностей, без их осуществления невозможно достичь никакого благоденствия на земле. Всем понятно? Всем. А что делает человечество всю историю? Что делаем? Эрих Фромм хорошо сказал: «История человечества написана кровью. Это история никогда не прекращающегося насилия». Точно.
Историки, особенно военные, могли бы, думаю, прекрасно проиллюстрировать нам, чем наполнена вся история человечества: войны, кровопролития, насилия, жестокости. Двадцатый век — по идее, век высшего гуманизма. И он показал этот верх «совершенства», превзойдя пролитой кровью все предыдущие века человечества вместе взятые. Если бы наши предки смогли посмотреть на то, что произошло в двадцатом веке, они содрогнулись бы от масштабов жестокости, несправедливости, обмана. Какой-то непостижимый парадокс заключается в том, что человечество по мере развития своей истории делает все точно наоборот основной своей идее, цели и мысли, к которой изначала были направлены все его усилия.
Я задаю риторический вопрос: «Может ли вести себя так умное существо?» История просто издевается над нами, иронизирует: «Человечество, поистине, умно и здраво. Оно не душевнобольное, нет, нет. Оно просто творит немножко больше и чуть-чуть хуже, чем это делают в сумасшедших домах».
Увы, это факт, от которого никуда не уйти. И он показывает, что не отдельные единицы в человечестве заблуждаются, нет и нет (к сожалению, только единицы не заблуждаются), а это какое-то парадоксальное всечеловеческое свойство.
Если посмотрим теперь на отдельного человека, точнее, если у человека хватит нравственных сил «к себе оборотиться», на себя посмотреть, то он увидит картину не менее впечатляющую. Апостол Павел точно ее охарактеризовал: «Бедный я человек, делаю не то доброе, что хочу, а то злое, что ненавижу». И действительно, каждый, кто хотя немного обратит внимание на то, что происходит в его душе, соприкоснется с самим собой, то не может не увидеть, насколько он духовно болен, насколько подвержен действию различных страстей, порабощен им. Бессмысленно спрашивать: «Зачем ты, бедный человек, объедаешься, опиваешься, лжешь, завидуешь, блудишь и т. д.? Ты же этим убиваешь самого себя, разрушаешь семью, калечишь своих детей, отравляешь всю атмосферу вокруг себя. Зачем бьешь себя, режешь, колешь, зачем губишь свои нервы, психику, само тело? Ты понимаешь, что это губительно для тебя?» Да, понимаю, но не могу этого не делать. Василий Великий как-то воскликнул: «И не зарождалось в душах человеческих более пагубной страсти, нежели зависть». И, как правило, человек, страдая, не может справиться с собой. Здесь, в глубине своей души каждый разумный человек постигает то, о чем говорит христианство: «Делаю не то доброе, что хочу, а то злое, что ненавижу». Это здоровье или болезнь?!
В то же время для сравнения посмотрите, как может меняться человек при правильной христианской жизни. Те, которые очистились от страстей, приобрели смирение, «стяжали, — по слову преподобного Серафима Саровского, — Духа Святого», приходили к любопытнейшему с психологической точки зрения состоянию: они начинали видеть себя худшими всех. Пимен Великий говорил: «Поверьте, братие, куда будет ввержен сатана, туда буду ввержен я»; Сисой Великий умирал, и лицо его просветилось, как солнце, так что на него невозможно было смотреть, а он умолял Бога дать ему еще немного времени на покаяние. Что это? Лицемерие какое-то, смиренничание? Да избавит Бог. Они, даже в мыслях боялись согрешить, потому говорили от всей своей души, говорили то, что действительно переживали. Мы же этого совсем не чувствуем. Я переполнен всякой грязью, а вижу и чувствую себя очень хорошим человеком. Я хороший человек! Но если что-то и сделаю плохо, то кто без греха, другие не лучше меня, да и виноват не столько я, сколько другой, другая, другие. Мы не видим души своей и потому столь хороши в своих глазах. Как разительно отличается духовное зрение человека святого от нашего!
Так вот, повторяю. Христианство утверждает, что человек по своей природе, в его настоящем, так называемом нормальном, состоянии глубоко поврежден. Этого повреждения, к сожалению, мы почти не видим. Странная слепота, самая страшная, самая главная, которая присутствует в нас, — это есть невидение своей болезни. Это действительно самое опасное, потому что когда человек увидит свою болезнь, он лечится, идет к врачам, ищет помощи. А когда видит себя здоровым, то отправит к ним того, кто говорит ему, что он болен. Вот тяжелейший симптом той самой поврежденности, которая присутствует в нас. А что она есть, об этом однозначно со всей силой и яркостью свидетельствует как история человечества, так и история жизни каждого человека в отдельности, и в первую очередь каждому человеку его личная жизнь. Вот на что указывает христианство.
Скажу, что объективное подтверждение только одного этого факта, одной этой истины христианской веры — о поврежденности человеческой природы — уже показывает мне, к какой религии я должен обратиться. К той, которая вскрывает мои болезни и указывает средства их излечения, или к религии, которая замазывает их, питает человеческое самолюбие, говорит: все хорошо, все прекрасно, нужно не лечиться, а лечить окружающий мир, нужно развиваться и совершенствоваться? Исторический опыт показал, что значит не лечиться.
Ну, хорошо, дошли до христианства. Слава Тебе, Господи, нашел истинную веру, наконец-то. Вхожу в следующую комнату, а там опять народу полно и вновь крики: моя христианская вера самая лучшая. Католик призывает: посмотри сколько за мной стоит — 1 миллиард 45 миллионов. Протестанты самых различных деноминаций указывают, что их 350 миллионов. Православных меньше всех, всего 170 миллионов. Правда, кто-то подсказывает: истина не в количестве, а в качестве. Но вопрос в высшей степени серьезный: «Где же оно, истинное христианство?»
К решению этого вопроса также возможны разные подходы. Нам в семинарии всегда предлагали метод сравнительного изучения догматических систем католицизма и протестантизма с православием. Это — метод, заслуживающий внимания и доверия, но мне он все же представляется недостаточно хорошим и недостаточно полным, потому что человеку, не имеющему хорошего образования, достаточных познаний, совсем не легко разобраться в дебрях догматических дискуссий и решить кто прав, а кто виноват. К тому же там используются подчас такие сильные психологические приемы, которые легко могут сбить человека с толку. Вот, к примеру, обсуждаем с католиками проблему примата папы, а они говорят: «Папа? Ой, такая чепуха эти примат и непогрешимость папы, ну что вы!? Это то же самое, что у вас авторитет патриарха. Непогрешимость и власть папы, практически, ничем не отличаются от авторитетности заявлений и власти любого предстоятеля Православной Поместной Церкви». Хотя в действительности здесь принципиально различные догматические и канонические уровни. Так что сравнительно-догматический метод очень не прост. Особенно когда вы будете поставлены перед лицом людей, не только знающих, но и стремящихся во что бы то ни стало убедить вас.
Но есть другой путь, который со всей очевидностью покажет, что есть католицизм и куда он ведет человека. Это метод тоже сравнительного исследования, но исследования уже духовной области жизни, наглядно проявляющей себя в жизни святых. Именно здесь во всей силе и яркости обнаруживается вся, выражаясь аскетическим языком, «прелестность» католической духовности, — та прелестность, которая чревата тяжелейшими последствиями для аскета, ставшего на этот путь жизни. Вы знаете, что иногда я выступаю с общественными лекциями, и на них собираются разные люди. И вот нередко задают вопрос: «Ну, а чем католичество отличается от православия, в чем его ошибка? Не является ли оно просто другим путем ко Христу?» И много раз я убеждался, что достаточно привести несколько примеров из жизни католических мистиков, чтобы спрашивающие просто сказали: «Спасибо, теперь все ясно. Больше ничего не нужно».
Действительно, по своим святым оценивается любая Поместная Православная Церковь или инославная. Скажите мне, кто ваши святые, и я скажу вам, какова ваша Церковь. Ибо любая Церковь объявляет святыми лишь тех, которые воплотили в своей жизни христианский идеал, как он видится данной Церковью. Поэтому прославление кого-то является не только свидетельством Церкви о христианине, который по ее суждению достоин славы и предлагается ею в качестве примера для подражания, но и прежде всего свидетельством Церкви о самой себе. По святым мы лучше всего можем судить о действительной или мнимой святости самой Церкви.
Приведу несколько иллюстраций, свидетельствующих о понимании святости в католической церкви.
Одним из великих католических святых является Франциск Ассизский (XIII в.). Его духовное самосознание хорошо открывается из следующих фактов. Однажды Франциск долго молился (чрезвычайно показателен при этом предмет молитвы) «о двух милостях»: «Первая — это чтобы я… мог… пережить все те страдания, которые, Ты, Сладчайший Иисусе, испытал в Твоих мучительных страстях. И вторая милость… — это, чтобы… я мог почувствовать… ту неограниченную любовь, которою горел Ты, Сын Божий». Как видим, не чувства своей греховности беспокоили Франциска, а откровенные претензии на равенство с Христом! Во время этой молитвы Франциск «почувствовал себя совершенно превращенным в Иисуса», Которого он тут же и увидел в образе шестикрылого серафима, поразившего его огненными стрелами в места крестных язв Иисуса Христа (руки, ноги и правый бок). После этого видения у Франциска появились болезненные кровоточащие раны (стигмы) — следы «страданий Иисусовых» (Лодыженский М.В. Свет Незримый. — Пг. 1915. — С. 109.)
Природа этих стигм хорошо известна в психиатрии: непрерывная концентрация внимания на крестных страданиях Христа чрезвычайно возбуждает нервы и психику человека и при длительных упражнениях может вызывать это явление. Ничего благодатного здесь нет, ибо в таком сострадании (сompassio) Христу нет той истинной любви, о существе которой Господь прямо сказал: кто соблюдает заповеди Мои, тот любит Меня (Ин. 14;21). Потому подмена борьбы с своим ветхим человеком мечтательными переживаниями «сострадания» является одной из тяжелейших ошибок в духовной жизни, которая приводила и приводит многих подвижников к самомнению, гордыне — очевидной прелести, нередко связанной с прямыми психическими расстройствами (ср. «проповеди» Франциска птицам, волку, горлицам, змеям … цветам, его благоговение перед огнем, камнями, червями).
Очень показательна и цель жизни, которую поставил перед собой Франциск: «Я трудился и хочу трудиться… потому что это приноситчесть» (Святой Франциск Ассизский. Сочинения. — М., Изд. Францисканцев, 1995. — С.145). Франциск желает пострадать за других и искупить чужие грехи (С.20). Не потому ли в конце жизни он откровенно сказал: «Я не сознаю за собой никакого прегрешения, которое не искупил бы исповедью и покаянием» (Лодыженский. — С. 129.). Все это свидетельствует о невидении им своих грехов, своего падения, то есть о полной духовной слепоте.
Для сравнения приведем предсмертный момент из жизни преподобного Сисоя Великого (V в.). «Окруженный в момент своей смерти братией, в ту минуту, когда он как бы беседовал с невидимыми лицами, Сисой на вопрос братии: «Отче, скажи нам, с кем ты ведешь беседу?» — отвечал: «Это ангелы пришли взять меня, но я молюсь им, чтобы они оставили меня на короткое время, чтобы покаяться». Когда же на это братия, зная, что Сисой совершен в добродетелях, возразила ему: «Тебе нет нужды в покаянии, отче», — то Сисой ответил так: «Поистине я не знаю, сотворил ли я хоть начало покаяния моего» (Лодыженский. — С. 133.) Это глубокое понимание, видение своего несовершенства является главной отличительной чертой всех истинных святых.
А вот выдержки из «Откровений блаженной Анжелы» (†1309 г.) (Откровения блаженной Анжелы. — М., 1918.).
Дух Святой, — пишет она, — говорит ей: «Дочь Моя, сладостная Моя,.. очень Я люблю тебя» (с. 95): «Был я с апостолами, и видели они Меня очами телесными, но не чувствовали Меня так, как чувствуешь ты» (с. 96). И такое открывает о себе Анжела: «Вижу я во мраке Святую Троицу, и в самой Троице, Которую вижу я во мраке, кажется мне, что стою я и пребываю в середине Ее» (с. 117). Свое отношение к Иисусу Христу она выражает, например, в таких словах: «могла я всю себя ввести внутрь Иисуса Христа» (с. 176). Или: «Я же от сладости Его и от скорби об отшествии Его кричала и хотела умереть» (с. 101) — при этом она в ярости так начинала бить себя, что монахини вынуждены были уносить ее из костела (с. 83).
Резкую, но верную оценку «откровений» Анжелы дает один из крупнейших русских религиозных мыслителей XX-го века А.Ф. Лосев. Он пишет, в частности: «Соблазненность и прельщенность плотью приводит к тому, что Святой Дух является блаженной Анжеле и нашептывает ей такие влюбленные речи: «Дочь Моя, сладостная Моя, дочь Моя, храм Мой, дочь Моя, услаждение Мое, люби Меня, ибо очень люблю Я тебя, много больше, чем ты любишь Меня». Святая находится в сладкой истоме, не может найти себе места от любовных томлений. А возлюбленный все является и является и все больше разжигает ее тело, ее сердце, ее кровь. Крест Христов представляется ей брачным ложем… Что может быть более противоположно византийско-московскому суровому и целомудренному подвижничеству, как не эти постоянные кощунственные заявления: «Душа моя была принята в несотворенный свет и вознесена», — эти страстные взирания на Крест Христов, на раны Христа и на отдельные члены Его Тела, это насильственное вызывание кровавых пятен на собственном теле и т.д. и т.п.? В довершение всего Христос обнимает Анжелу рукою, которая пригвождена ко Кресту, а она, вся исходя от томления, муки и счастья, говорит: «Иногда от теснейшего этого объятия кажется душе, что входит она в бок Христов. И ту радость, которую приемлет она там, и озарение рассказать невозможно. Ведь так они велики, что иногда я не могла стоять на ногах, но лежала и отнимался у меня язык… И лежала я, и отнялись у меня язык и члены тела» (Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. — М., 1930. — Т. 1. — С. 867-868.).
Ярким свидетельством католической святости является Катарина Сиенская (+1380), возведенная папой Павлом VI в высший разряд святых — в «Учители Церкви». Зачитаю несколько выписок из католической книги Антонио Сикари «Портреты святых». Цитаты, по-моему, не потребуют комментарий.
Екатерине было около 20 лет. «Она чувствовала, что в ее жизни должен произойти решающий перелом, и продолжала истово молиться Своему Господу Иисусу, повторяя ту прекрасную, нежнейшую формулу, которая стала для нее привычной: «Сочетайся со мной браком в вере!» (Антонио Сикари. Портреты святых. Т. II. — Милан, 1991. — С.11.).
«Однажды Екатерина увидела видение: ее божественный Жених, обнимая, привлекал ее к Себе, но потом взял из ее груди сердце, чтобы дать ей другое сердце, более похожее на Его собственное»(с.12).
Однажды сказали, что она умерла. «Она сама говорила впоследствии, что ее сердце было растерзано силой божественной любви и что она прошла через смерть, «узрев райские врата». Но «вернись, дитя Мое, — сказал мне Господь, тебе нужно вернуться… Я приведу тебя к князьям и властителям Церкви.» «И смиренная девушка начала рассылать по всему свету свои послания, длинные письма, которые она диктовала с поразительной быстротой, часто по три или по четыре одновременно и по разным поводам, не сбиваясь и опережая секретарей. Все эти письма завершаются страстной формулой: «Иисус сладчайший, Иисус Любовь» и часто начинаются словами…: «Я, Екатерина, служанка и раба рабов Иисуса, пишу вам в драгоценнейшей Крови Его…» (12).
«В письмах Екатерины бросается в глаза прежде всего частое и настойчивое повторение слов: «Я хочу» (12).
«Некоторые говорят, что решительные слова «я хочу» она в состоянии экстаза обращала даже ко Христу» (13).
Из переписки с Григорием Х1, которого она убеждала вернуться из Авиньона в Рим: «Говорю вам от имени Христа … Я говорю вам, отче, в Иисусе Христе… Ответьте на зов Святого Духа, к вам обращенный» (13).
«А к королю Франции обращается со словами: «Творите волю Божию и мою» (14).
Не менее показательны «откровения» и возведенной также папой Павлом VI в «Учители Церкви» Терезы Авильской (XVI в.). Перед смертью она восклицает: «О, Бог мой, Супруг мой, наконец-то я Тебя увижу!». Этот в высшей степени странный возглас не случаен. Он — закономерное следствие всего «духовного» подвига Терезы, существо которого открывается хотя бы в следующем факте.
После многочисленных своих явлений «христос» говорит Терезе: «С этого дня ты будешь супругой Моей… Я отныне не только Творец твой, Бог, но и Супруг» (Мережковский Д.С. Испанские мистики. — Брюссель, 1988. — С. 88.) «Господи, или страдать с Тобой, или умереть за Тебя!» — молится Тереза и падает в изнеможении под этими ласками…», — пишет Д. Мережковский. Не приходится поэтому удивляться, когда Тереза признается: «Душу зовет Возлюбленный таким пронзительным свистом, что нельзя этого не услышать. Этот зов действует на душу так, что она изнемогает от желания». Не случайно поэтому известный американский психолог Вильям Джеймс, оценивая ее мистический опыт, писал, что «ее представления о религии сводились, если можно так выразиться, к бесконечному любовному флирту между поклонником и его божеством» (Джемс В. Многообразие религиозного опыта. /Пер. с англ. — М., 1910. — С. 337).
Еще одной иллюстрацией представления о святости в католицизме является Тереза из Лизье (Тереза Маленькая, или Тереза Младенца Иисуса), которая, прожив 23 года от роду, в 1997 году, в связи с столетием со дня кончины, «непогрешимым» решением папы Иоанна Павла II была объявлена еще одним Учителем Вселенской Церкви. Вот несколько цитат из духовной автобиографии Терезы «Повесть об одной душе», красноречиво свидетельствующие о ее духовном состоянии (Повесть об одной душе // Символ. 1996. №36. — Париж. — С.151.)
«Во время собеседования, предварившего мой постриг, я поведала о делании, которое намеревалась совершить в Кармеле: «Я пришла спасать души и прежде всего — молиться за священников» (Не себя спасать, но других!).
Говоря о своем недостоинстве, она тут же пишет: «Я неизменно храню дерзновенное упование на то, что стану великой святой… Я думала, что рождена для славы и искала путей к ее достижению. И вот Господь Бог … открыл мне, что моя слава не будет явлена смертному взору, и суть ее в том, что я стану великой святой!!!» (ср.: Макарий Великий, которого сподвижники за редкую высоту жизни называли «земным богом», лишь молился: «Боже, очисти мя грешного, яко николиже сотворих благое пред Тобою»). Позднее Тереза напишет еще более откровенно: «В сердце моей Матери-Церкви я буду Любовью… тогда я буду всем… и через это моя мечта осуществится!!!»
В высшей степени «замечательно» учение Терезы о духовной любви: «Это было лобзание любви. Я чувствовала себя любимой и говорила: «Я люблю Тебя и вверяю Тебе себя навеки». Не было ни прошений, ни борьбы, ни жертв; уже давно Иисус и маленькая бедная Тереза, взглянув друг на друга, поняли все … Этот день принес не обмен взглядами, а слияние, когда больше не было двух, и Тереза исчезла, словно капля воды, потерявшаяся в океанских глубинах». Едва ли требуются здесь какие комментарии к этому мечтательному роману бедной девушки — Учителю католической церкви.
На методическом развитии воображения основывается мистический опыт одного из столпов католической мистики, родоначальника ордена иезуитов Игнатия Лойолы (XVI в.).
Его книга «Духовные упражнения», пользующаяся огромным авторитетом в католичестве, непрерывно призывает христианина к тому, чтобы представить себе, вообразить, созерцать и Святую Троицу, и Христа, и Богоматерь, и ангелов и т. д. Все это принципиально противоречит основам духовного подвига святых Вселенской Церкви, поскольку приводит верующего к полному духовному и душевному расстройству.
Авторитетный сборник аскетических писаний древней Церкви «Добротолюбие» решительно запрещает такого рода «духовные упражнения». Вот несколько высказываний оттуда.
Преподобный Нил Синайский (V в.) предупреждает: «Не желай видеть чувственно Ангелов или Силы, или Христа, чтоб с ума не сойти, приняв волка за пастыря, и поклонившись врагам-демонам» (Преп. Нил Синайский. 153 главы о молитве. Гл. 115 // Добротолюбие: В 5 т. Т. 2. 2-е изд. — М., 1884. — С. 237).
Преподобный Симеон Новый Богослов (XI в.), рассуждая о тех, кто на молитве «воображает блага небесные, чины ангелов и обители святых», прямо говорит, что «это есть знак прелести». «На этом пути стоя, прельщаются и те, которые видят свет телесными очами своими, обоняют благовония обонянием своим, слышат гласы ушами своими и подобное» (Преп. Симеон Новый Богослов. О трех образах молитвы // Добротолюбие. Т. 5. М., 1900. С. 463-464).
Преподобный Григорий Синаит (XIV в.) напоминает: «Никогда не принимай, если что увидишь чувственное или духовное, вне или внутри, хотя бы то был образ Христа, или ангела, или святого какого… Приемлющий то… легко прельщается… Бог не негодует на того, кто тщательно внимает себе, если он из опасения прельщения не примет того, что от Него есть,.. но паче похваляет его, как мудрого» (Преп. Григорий Синаит. Наставление безмолвствующим // Там же. — С. 224).
Как прав был тот помещик (об этом пишет свт. Игнатий Брянчанинов), который, увидев в руках своей дочери католическую книжку «Подражание Иисусу Христу» Фомы Кемпийского (XV в.), вырвал у нее из рук, и сказал: «Прекрати играть с Богом в роман». Вышеприведенные примеры не оставляют сомнений в справедливости этих слов. К великому сожалению, в католической церкви уже перестали, видимо, отличать духовное от душевного и святость от мечтательности, а следовательно, и христианство от язычества.
Это, что касается католицизма.
С протестантизмом, мне кажется, достаточно и догматики. Чтобы увидеть его существо, я ограничусь сейчас только одним и главным утверждением протестантизма: «Человек спасается только верою, а не делами, потому верующему грех не вменяется в грех». Вот основной вопрос, в котором протестанты запутались. Они начинают строить дом спасения с десятого этажа, забыв (если помнили?) учение древней Церкви о том, какая вера спасает человека. Не вера же в то, что Христос 2000 лет тому назад пришел и все сделал за нас?!
В чем же отличие в понимании веры в православии от протестантизма? Православие тоже говорит, что спасает человека вера, но верующему грех вменяется в грех. Какая это вера? — Не «умовая», по свт. Феофану, то есть рассудочная, но то состояние, которое приобретается при правильной, я подчеркиваю, правильной христианской жизни человека, благодаря лишь которой он убеждается, что только Христос может его спасти от рабства и мучительства страстей. Как достигается эта вера-состояние? Понуждением к исполнению заповедей Евангелия и искренним покаянием. Преп. Симеон Новый Богослов говорит: «Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека его немощи», то есть открывает ему его бессилие самому без помощи Божией искоренить в себе страсти. Сам, один человек не может — с Богом же, «вдвоем», оказывается, все может. Правильная христианская жизнь как раз и открывает человеку, во-первых, его страсти-болезни, во-вторых — что Господь близ каждого из нас есть, наконец, что Он готов в любое мгновение придти на помощь и спасти от греха. Но спасает Он нас не без нас, не без наших усилий и борьбы. Необходим подвиг, который делает нас способными к принятию Христа, ибо показывают нам, что сами без Бога не можем себя исцелить. Только когда я тону, убеждаюсь, что мне нужен Спаситель, а когда на берегу мне никого не надо, только видя себя тонущим в мучительстве страстей, я обращаюсь ко Христу. И Он приходит, помогает. Отсюда и начинается живая спасительная вера. Православие учит о свободе и достоинстве человека как соработника Бога в своем спасении, а не как «соляном столпе», по словам Лютера, который ничего не может. Отсюда становится понятным значение всех заповедей Евангелия, а не одной только веры в деле спасения христианина, становится очевидной истинность православия.
Так для человека начинается православие, а не просто христианство, не просто религия, не просто вера в Бога.
Я все вам сказал, больше ничего не знаю. Впрочем, можете задавать вопросы, но лишь те, на которые я могу ответить.
— В спорах с католиками, используя сравнительный метод, мы приводим разные аргументы, но ведь и в Житиях свт. Димитрия Ростовского иногда находят явления, как будто напоминающие католическую мистику. А сейчас порой просто апокрифы пишутся.
— Хороший вопрос, на это отвечу следующее.
Во-первых, относительно Житий святителя Дмитрия Ростовского. Не секрет, что свт. Дмитрий Ростовский без достаточной проверки, не критически, использовал, к сожалению, католические агиографические источники после XI столетия. А они, по исследованиям, например, иеромонаха Серафима Роуза являются очень недостоверными. Эпоха, в которую жил Дмитрий Ростовский, была у нас эпохой очень сильного католического влияния. Вы же знаете: Киево-Могилянская Академия в начале XVII века, Московская Духовная Академия конца XVII века, вся наша богословская мысль, наши духовные учебные заведения до самого конца XIX века развивались под сильнейшим влиянием католического и протестантского богословия. И сейчас инославное влияние очень ощутимо, учебники-то почти все старые, а по ним нередко и новые составляются, почему наши духовные школы имели и имеют значительный схоластический характер. Школа должны быть в монастыре, сквозь монастырь должны пройти все учащиеся духовных школ, независимо от того, какой они впоследствии изберут путь — монашеский или семейный. Итак, действительно, в Житиях святителя Дмитрия Ростовского встречаются материалы непроверенные. Они-то подчас и вызывают смущение у читателя. Но если бы католики указали нам сейчас на то, что вы назвали апокрифами, то наша Церковь с удовольствием бы отказалась от них. А, вот, католики отказались бы от Терезы Великой или Маленькой?
— Алексей Ильич, вот мы сейчас издаем «Жития святых» архиепископа Филарета (Гумилевского), как Вы именно к этому автору относитесь?
— К нему самое положительное отношение. Слава Богу, что вы взялись за это издание. Архиепископ Филарет (Гумилевский) — авторитет и в исторической, и в богословской науке. Его Жития, с их выверенностью, ясностью изложения, отсутствием экзальтированности, как мне кажется, лучше всего подходят современному человеку, привыкшему на все смотреть критически. Я думаю, что ваше издательство сделает большой подарок как ученым, так и рядовым читателям.
— Уважаемый Алексей Ильич, Вы были известны как убежденный противник канонизации Царской семьи. Изменилось ли Ваше отношение после канонизации?
— Я смиряюсь перед соборным решением Церкви.
Православное понимание смысла жизни
Проблема смысла жизни – это проблема искомого идеала или истины. Её пониманием определяется цель, направление и характер всей деятельности человека. Однако само решение вопроса, если говорить по существу, обусловлено экзистенциально-личностной установкой человека: его свободой, его духовным и нравственным состоянием. На исторической арене три основные силы претендуют на решение этого вопроса: религия, философия и наука. Кратко их ответы можно было бы выразить следующим образом. Религия, под которой подразумеваем такую законченную систему верований, где идеи Бога и вечной жизни являются центральными, – видит смысл жизни в единении с Богом. Философия, в конечном счёте – в рациональном постижении истины. Наука – в максимальном познании мира. Естественно, что каждый из этих ответов требует широкой интерпретации.
В чём особенность православного понимания этого вопроса?
Оно видит смысл жизни в вечной жизни в Боге, именуемой иначе спасением. Это означает, во-первых, убеждение в том, что Бог есть, и что Он является не только источником бытия, но и самим бытием, в Котором лишь возможно благо бытия всего существующего, возможно полноценное постижение Истины и познание тварного мира в его существе. Во-вторых, – это предполагает понимание, что настоящая (земная) жизнь является не самодовлеющей ценностью, но необходимым условием, преходящей формой бытия личности для достижения ею совершенной жизни в Боге. Христианскому сознанию поэтому противоестественен атеистический призыв: «Верь, человек, тебя ожидает вечная смерть!» – поскольку в нём не остаётся для смысла самого главного – жизни, в которой лишь и может быть и осуществляется смысл.
Существо христианской веры можно выразить двумя словами: «ХРИСТОС ВОСКРЕС!»,- так как в них заключена вся бесконечная и одновременно вполне конкретная перспектива жизни. Её смысл – в уподоблении Христу и единении с Ним, иначе – обожении, теосисе. Что это значит? Если ответить кратко, это есть совершенство в кенотической (греч. – самоумаление, жертвенное смирение) любви, составляющей само существо Бога, ибо «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем» (1Ин.4;16). Апостол Павел несколько подробнее пишет об этом состоянии в своём послании к Галатам, когда перечисляет плоды действия Бога в человека. Он характеризует его как любовь, радость, мир, долготерпение, милосердие, кротость, воздержание (Гал.5;22-23). В другом послании он описывает это состояние следующими словами: «Не видел того глаз, и не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1Кор.2;9). Апостол, как видим, пишет о том, что человек, духовно очистившийся, исцелённый от страстей, т.е. духовно здравый, пребывает в глубокой радости, любви и мире души – говоря на современном языке – в счастье, но не мимолётном, случайном, вызванном действием нервов и психики, а ставшим свойством души «нового» человека, и потому неотъемлемым, вечным. Следует однако заметить, что не это состояние само по себе является целью и смыслом жизни человека по христианскому учению. Оно есть лишь одно из следствий достижения цели – спасения, обожения, единения с Богом, в котором личность человека достигает полноты своего раскрытия, богоподобия.
Но совершенство в любви это не только нравственное и эмоциональное благо человека. Любовь в не меньшей степени является и совершенным «инструментом» познания Истины и тварного мира. Не случайно те, которых Церковь в силу их особой духовной чистоты именует преподобными, называли духовную жизнь истинной философией, искусством из искусств, наукой из наук. Они потому её так именовали, что правильная аскеза, восстанавливая единство души с Богом, открывает человеку и ведение Истины, и созерцание Её нетленной Красоты, и познание существа всех творений. Опыт Церкви со всей очевидностью свидетельствует, что духовное совершенство человека, к которому призывает Евангелие – не фантазия разгоряченных мечтателей, но реальность, факт, бесконечное, практически, число раз проверенный в истории жизни мира, и доныне предлагаемый ищущему человеку в качестве единственно разумной цели бытия.
Естественно, такой смысл жизни неприемлем миром языческим, существо которого первый Богослов Церкви выразил в следующих словах: «…всё, что в мире: похоть плоти (жажда наслаждений: чувственных, эстетических, интеллектуальных), похоть очей (жажда богатства) и гордость житейская (искание власти, славы), не есть от Отца, но от мира сего» (1Ин.,2;16). Психологической базой мира является «синдром страуса» – отказ видеть единственно бесспорную и неминуемую реальность этой жизни – смерть. Поэтому все силы человека и бросает он на приобретение указанных «благ». И хотя вполне очевидно, как безжалостно отнимаются все они от простого прикосновения смерти, тем не менее для мира идеал, выходящий за пределы интересов этой жизни, ИДЕАЛ, распятый в этой жизни, есть, по выражению апостола Павла, соблазн и безумие (1Кор.,1;23).
Христианский смысл жизни, заключающийся в приобретении личностью ещё здесь, на земле, богоподобных духовных ценностей и вере в реальное воскресение тела для бесконечной жизни в Боге становится, таким образом, в непримиримое противоречие с идеалом т.н. атеистического гуманизма.
Было бы чрезвычайно интересно и важно проанализировать те духовные истоки, из которых происходит отрицание христианского идеала. Нет сомнения, что эти истоки чисто духовного, а не рационального порядка. В этом убеждают хотя бы следующие соображения.
Первое. Каждая правильная теория должна по меньшей мере удовлетворять двум основным требованиям: иметь факты, её подтверждающие, и быть верифицируемой (само собой разумеется, что она должна быть непротиворечивой). Что христианство удовлетворяет этим условиям – очевидно, и что атеизм не имеет (и не может иметь в принципе) ни фактов, подтверждающих небытие Бога, ни ответа на главный для него вопрос: «Что должен сделать человек, чтобы убедиться в небытии Бога?» – не менее очевидно. Точнее, атеизм должен признать своё полное согласие с религией в том, что для человека, ищущего смысл жизни, есть только один путь найти (или не найти) его – религиозный.
Второе. Христианство предлагает человеку идеал, большего или равного которому не знала ни одна религия мира – чистая, бескорыстная любовь. Эта любовь, по образу Христа, является высшим состоянием блага (если использовать терминологию Платона), счастья (по терминологии мира), блаженства духовного человека, и одновременно средством истинного познания Бога и всего тварного бытия. Что этот идеал совершенной любви достижим реально, а не плод чьих-либо фантазий, об этом достаточно красноречиво говорит история Церкви, жизнь её святых. Почему же в таком случае, он не только отрицается миром, но и часто с ожесточением, огнём и мечём, «вычищается» из сознания человеческого? Само это ожесточение разве не является показателем истинного источника отрицания миром христианского идеала жизни?
Третье– широко известное т. н. «пари Паскаля». Действительно, признание Христа, не отнимая ничего полезного и разумного у человека в этой жизни, в то же время даёт ему полную надежду на благобытие в вечности, если Христос есть Бог и Спаситель. Напротив, отвержение Его как идеала и смысла жизни, ничем не обогащая земного существования человека, лишает его всего в вечности, если Бог есть. Следовательно, быть христианином – «выгодно», отвергать же христианский смысл жизни неразумно. Но в таком случае, почему же этот смысл отвергается?
Отвергается христианство, конечно, не в силу каких-то его принципиальных противоречий человеческой природе и жизни. Причина совсем в другом. Оно отвергается из-за его полной противоположности целям и характеру жизни языческого мира. Для мира наслаждения, богатство и слава являются существом жизни, для христианства же – это страсти, неминуемо влекущие за собой страдания, разочарования и неизбежную телесную и духовную смерть. Для язычества смысл жизни – земные блага, для христианства же – блага духовные: любовь, мир души, радость, чистота совести, великодушие, то есть то, чем человек может владеть вечно. Наконец, для язычества сама святость христианская невыносима, она для него как укор совести в душе нераскаянной, как звон колокольный, напоминающей о вечной правде. Кстати, не случайно революция 1917-го года в России с такой ненавистью сбрасывала и уничтожала колокола…
Антирелигиозная религия. Размышления богослова
Почему человек обращается к Богу? Что это — потребность в защите, желание испытать религиозный экстаз, стремление отличаться от неверующих и демонстрировать свою религиозность? Видимо, общих ответов нет, каждое обращение — это тайна человеческой души. И тем не менее существует тысячелетний опыт, который можно обсуждать.
Точно так же можно обсуждать и другой вопрос — а почему речь идет именно об обращении в Православие? То ли потому, что это русская традиция и многие крещены в детстве, то ли потому, что в Православии открываются некие измерения, недоступные в иных формах религиозности?
Мы попросили поделиться своими размышлениями об этом православного человека, профессора Московской духовной семинарии и академии Алексея Ильича Осипова.
Что со мной происходит?
Человечество всегда стремилось к счастью, миру, справедливости, материальному изобилию. Но реальная история говорит, что чем ближе к нашему времени, тем хуже с этим. Двадцатый век залил кровью весь земной шар, хотя от него ожидали рая на земле. Прогресс ведет нас прямым путем к кризисам. Например, экологическому. В книге академика Н.Н. Моисеева «Быть или не быть человечеству» говорится, что человечество как биологический вид смертно. Всечеловеческий научно-технический прогресс, который ставит своей целью максимальное благоденствие человечества на Земле, приводит его к смерти. Хотя в животном мире все хорошо. Разве Землю портят тигры и верблюды?! Где же произошла ошибка? Ведь не было же злодея, который только бы и думал о том, как погубить Землю.
А что же происходит внутри человека? Мне кажется, что я — хороший. Но, оказывается, я хорош до тех пор, пока меня не тронули как следует. К примеру, Петр, апостол, горячий человек, восклицал: «Господи, даже если умереть мне придется с Тобою, я не отрекусь от Тебя». И вот, когда Христа уже взяли под стражу, при первом вопросе подозрительной служанки: «И ты с Ним был?» — Петр отрекается… Сняв розовые очки, мы невольно повторяем слова апостола Павла: «Бедный я человек!.. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Послание к Римлянам, 7 глава, стихи 24, 15, 19), — и не могу справиться. Но это очень странно. Почему так остро порой чувствуется некий диссонанс в нашей жизни? Где же произошла ошибка?
Я думаю, ошибка в том, что человек забыл, что он — духовно-телесное существо. И что эта духовная часть связует его с Богом. Человек забыл, что он — смертное существо, но что по духу своему предназначен к вечному существованию. Он забыл о первичности духовного начала. Если бы не телесная, не материальная сторона обладала в человеке, то он бы, наверное, совершенно иначе относился бы к окружающей природе (бережно, как к продолжению своего тела), к другому человеку (не рассматривал бы его как врага). Не возникла бы та ужасная вещь, которая называетсяпотребительским отношением к миру и к другому человеку. «Забывчивость» привела человека к потере гармонии между миром и собой, между собой и другими, между душой и Богом.
Все религии одинаковы?
Чтобы почувствовать этот диссонанс, уразуметь свою духовную составляющую, человеку необходимо очищение сознания. Чувства, эмоции, а тем более страсти затрудняют познание. Их действие таково: перед человеком пробегает целый калейдоскоп вспышек, воспоминаний. Чувственный туман застилает сознание, рассеивает внимание, производит ту самую забывчивость… Для его очищения в разных религиях предлагаются разные средства. Любопытно, что внешне они кажутся похожими, почти совпадают.
Например, в самой популярной индуистской системе, веданте, для достижения нирваны необходим аскетизм, освобождение от страстей, привязанности к мирскому. Важным в духовной жизни считается молчание. Существует такая практика: гуру говорит возросшему ученику: «Ты — брахман». Ученик ничего не отвечает. И они расстаются. Ученик ходит в молчании в течение нескольких лет, а потом возвращается к своему гуру и говорит: «Да, я брахман».
У Варсонофия Великого (христианского подвижника VI-VII вв.) есть такие слова: «Молчание лучше и удивительнее всех повествований. Его лобызали и ему поклонялись отцы наши. И им прославились».
Вообще, отшельники всех времен и религий опытно приходили к тому, что наиболее чистое и ясное познание наступает тогда, когда умолкают все чувства. И сам «ratio»…
Если все религии, кажется, говорят об одном и том же, то к какой примкнуть, какая из них — истинная?
Три доказательства неземного происхождения христианства
Христианство — единственная религия, которая имеет объективные аргументы, подтверждающие его нечеловеческое, неземное происхождение, то есть Божественное. Таких аргументов много, я назову основные.
1. Первый аргумент — самый простой, не требующий особых познаний, исторический. В отличие от других религий, христианство началось с чудовищных гонений. С распятия Самого Христа, с казни всех апостолов (кроме Иоанна Богослова), с жесточайших преследований. До 313 года было десять мощных волн страшнейших гонений. Почитайте историка I века Корнелия Тацита: император Нерон в своих садах приказывал привязывать христиан к столбам, осмаливать их с наступлением темноты и ночью зажигать вместо факелов. Самым популярным был возглас: «Христиан ко львам». Давайте попробуем представить себе подобную картину сейчас. У меня вопрос: кто пойдет в эту религию? Кто захочет жертвовать своей жизнью за религию, о которой практически ничего не известно?! Как же могло христианство сохраниться? Пусть историки попробуют объяснить. Деяния апостолов описывают, что происходило с теми, кто искренне принимал веру: многие из них сразу же получали дар чудотворения, пророчества, исцеления. Но самое главное, что они получали душе такое познание Бога, которое снимало весь страх перед мучениями. Великомученик Евстратий говорил Господу: «Мучения эти суть радость рабам Твоим». Без признания того, что в этой религии действовал Сам Бог, оживлял, одухотворял этих людей, — понять существование христианства невозможно.
2. Второй аргумент — вероучительный, он самый пространный. Основные христианские истины принципиально отличны от всех аналогов иудаизма и язычества той эпохи, в которой христианство родилось. Учение о Троице отличается от языческих триад; Боговоплощение — от воплощений юпитеров, зевсов. Сейчас не стану на этом останавливаться. Хотя своим студентам-семинаристам я целый год объясняю эти отличия. Рыбаки (авторы Евангелий) просто констатировали, что видели, что слышали, что осязали. Констатировали, а не придумывали, сами часто не понимая того, что происходило. Евангелисты были не дюже грамотные. Помните картину «Охотники на привале»? Простые работяги… И рыбаки были очень на них похожи. И вдруг они говорят такие истины, от которых философы и мыслители всех веков приходят в недоумение. Очередной вопрос: откуда же эти истины возникли?Книжным среди апостолов был только Павел. Он заявил открыто и с потрясающей ясностью: «Мы проповедуем Христа распятого — иудеям соблазн; эллинам безумие».
3. Третий аргумент — духовно-нравственный. Можно задать вопрос (не важно, какой религии): «С религиозной точки зрения, кто спасется?» Нам ответят: «Тот, кто исполняет требования данной религии». Но в христианстве это не так. Какие требования исполнял разбойник, бывший на кресте рядом со Христом? Негодяй, преступник — и первый попадает в рай. В этом смысле христианство — это антирелигиозная религия. Подумайте, а это откуда? Все ученики — евреи, воспитанные в Законе. Откуда же такая проповедь?!
Это объективные вещи, задуматься о которых нелишне, неважно, верю или не верю я во Христа. Да, пожалуй, корни христианства в другом месте, где угодно, только не на Земле.
Почему Православие?
Христианство утверждает, что основным препятствием, стоящим перед человеком на пути познания Бога, через Которого и в Котором возможно истинное познание и себя, и другого человека, и окружающего мира, является некое толстое (или тонкое, в зависимости от состояния человека) мнение о себе. Если хотите, ложное восприятие своего Я, когда Я рассматривается как нечто чуть ли не самодостаточное. Ложное понимание того, что мы называем человеческим достоинством. Когда говорим «человеческое» — великолепно, когда говорим «мое достоинство», начинается ложь. Мы все чувствуем себя хорошими. Я хороший человек. Я могу вам сказать, какие у меня есть недостатки, но при этом я чувствую и не сомневаюсь, что я — хороший человек. И мне, хорошему, непонятны слова Макария Великого: «Господи, очисти меня грешного, яко николиже сотворих благое пред Тобою (так как я не сделал ничего доброго)». Как мне увидеть, понять, что «я — не слишком хороший человек», что я испорчен, что во мне поврежден замысел Творца обо мне?
Мы не знаем себя. Православие направляет наш взор на себя, на познание того повреждения, которое присуще человеку как таковому. И только на пути познания себя я могу обратиться ко Христу. Будучи грешными, мы не видим, что погибаем. Преподобный Петр Дамаскин сказал: «Первым признаком начинающегося здравия души начинается видение грехов своих». С познания невозможности своими силами искоренить страсти, победить болезни начинается путь к признанию Христа, к вере в Него. С этого начинается реальное христианство.
Все внимание Православия сконцентрировано на познании той смертельной болезни, исцелить которую пришел Христос. Следующая аналогия: когда я обрезал палец, я не пойду к хирургу, а помажу йодом. Если рана будет глубже, то я пойду к медсестре. Когда я пойду к врачу? Когда у меня что-то более серьезное. А когда уже болезнь такая, что и врачи не могут справиться, я призову к себе светил мира. Обратите внимание: к человечеству приходили пророки, святые… Пришел Сам Бог! Значит, наша болезнь такова, что Самому Богу необходимо было прийти для ее исцеления.
«… А я ничего не вижу! — скажет кто-то. — Странная болезнь».Православие все обращено на то, чтобы увидеть, для чего пришел Христос. Вот чем отличается Православие: оно все обращено на познание себя. Ибо только тот, кто увидел, в чем его болезнь, может тогда правильно оценить и те средства, которые необходимы для исцеления. Не развлечения мы ищем в христианстве, не восторгов, не блаженств, не наслаждений. Христианство — это терапия. Христос — величайший Врач, исполненный любви. Он не может коснуться моей свободы — я должен сам обратиться к Нему. Мое лицо поражено, но я знаю, что его исцелит солнечный свет. От меня зависит — подставить солнцу свой нос или нет. Могу подставить на минутку, но исцеление произойдет, когда я постоянно буду на солнце.
Вот это то положительное, чем характеризуется Православие: внимание к себе, познание себя. Аскетика — это путь познания себя, через которое человек действительно обращается ко Христу и начинается путь исцеления.
Какой главной чертой он характеризуется? Человек все больше смиряется. Один из важнейших критериев правильного пути: смирение не видит себя смиренным. («Священная двоица, — пишет Иоанн Лествичник, — любовь и смирение; первая возносит, а последняя вознесенных поддерживает и не дает им падать».)
Это отличительная черта Православия. Не хотелось бы говорить в отрицательных тонах о других христианских конфессиях, но для примера обращусь к католичеству. Начиная с св. Франциска Ассизского, развивается compassio, или чувственное сопереживание Христовым Страстям. Основная цель этого — достижение любви через сопереживание. В книге Игнатия (Игнатий Лойола (1491(?)-1556) — основатель ордена иезуитов, автор книги «Духовные упражнения») есть один главный аккорд: «Представь себе!» Верующим предлагают представлять мысленно страдания Христа. Его раны, кровь… Этим человек доводит себя до такого психосоматического состояния, когда на теле появляются раны, подобные ранам Христа. Это явление называют стигматами («стигма» по-гречески — «клеймо»).
Православие же очень бережно хранит учение Древней Церкви. Ведь все отцы единого христианства (до разделения Церквей) первого тысячелетия: Иоанн Лествичник, Авва Дорофей, Кассиан Римлянин и Бенедикт Нурсийский — категорически запрещают при молитве представление, воображение, мечтательность. Ведь человеку важно истинное общение с Богом, для которого необходимо очищение от грязи, а не психические эксперименты со своим воображением.
Для чего нужны догматы?
И так ли важны для различения религий догматы?! Так ли мне, действительно, важно, чем чистилище отличается от мытарств? Или чем рождение Сына отличается от исхождения Духа? Что такоеfilioque? (Я называю основные догматические отличия между православием и католичеством.) Это безусловно важные, рациональные по своей природе вещи. Догматы, вообще вся церковная дисциплина, — это только некая структура, вектор, указывающий направление практической, духовной жизни человека. Только организуя верную духовную жизнь, человек станет способным хотя бы прикоснуться к Тайнам Божиим.
Мне кажется, в начале пути не так важно знать догматы о Христе. Пока человек издали смотрит на христианство, он может искренне заблуждаться. Помните, как гоголевский Чичиков едет в одну из деревень, смотрит на Плюшкина издали и удивляется: «Аль мужик, аль баба?» И пока он не подъехал ближе — не убедился, что мужик. Так вот и с духовными вещами то же самое. Нужно подойти ближе, и тогда мы сможем дать объективную оценку. Требуется проявление как ума, рассудочной деятельности, так и сердца. «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». У Исаака Сирина есть парафраз: «Душа видит Истину по силе жития». Поэтому искренне ищущие Истину люди из любых религий, атеизма, приходили в христианство, они были чисты в своей искренности. А человек, который не будет стремиться жить по совести, Христа никогда не познает, хоть его трижды крестите, рукоположите… Бессовестный Христа не знает. Диавол получше всех докторов богословия знает все о Христе, но остается дьяволом. Он не имеет того, что мы на христианском языке называем познанием. Познание означает единение. Диавол никак не может стать единым с Богом. А только в единении и происходит истинное познание. А единение возможно только тогда, когда есть подобие. Подобное познается подобным.
Записала Екатерина Литовченко
Источник: ФОМА, № 2 (19), 2004
Святитель Игнатий об основах духовной жизни
Актовая речь, произнесенная профессором А. Осиповым 14 октября 1992 года в Московской Духовной Академии
В связи с переизданием в настоящее время все большего числа творений святых отцов возникает настоятельная необходимость иметь верные ориентиры в их понимании, особенно в понимании основ духовной жизни, открытых вселенским святоотеческим опытом, без знания которых духовная жизнь, в лучшем случае, может оказаться бесплодной, а большей частью приводит христианина, тем более подвизающегося, к прелести, гибели.
Предлагаемая статья касается именно этого важного вопроса. Раскрытие его дается на основе творений святителя Игнатия (Брянчанинова; 1807-1867), кратко и точно изложившего святоотеческое аскетическое учение Церкви, взяв из него все самое ценное и необходимое для нашего времени.
600-летие памяти “второго солнца” древней Руси – Преподобного Сергия Радонежского – дает редкую возможность в лучах этого великого юбилея вспомнить и должным образом оценить и “небольшую” дату, связанную с памятью его верного последователя на пути Христовом, – 125-летие со дня преставления святителя Игнатия (Брянчанинова). Воспоминание это коснется не Жития великого наставника духовной жизни, а его мыслей, знание которых особенно необходимо современному христианину.
“Обыкновенно люди считают мысль чем-то маловажным, потому они очень мало разборчивы при принятии мысли. Но от принятых правильных мыслей рождается все доброе, от принятых ложных мыслей рождается все злое. Мысль подобна рулю корабельному: от небольшого руля, от этой ничтожной доски, влачащейся за кораблем, зависит направление и, по большей части, участь всей огромной машины” (IV, 509), – так писал епископ Игнатий, подчеркивая то серьезное значение, какое имеют наши мысли, взгляды и теоретические знания в целом для духовной жизни, то есть для исцеления, преображения и возрождения души Духом Святым. Духовная жизнь, как известно, включает в себя не только правильную догматическую веру и евангельскую нравственность, но и то, что наиболее характеризует ее именно как духовную, – знание и неукоснительное соблюдение особых законов, определяющих развитие нового человека (Еф. 4, 24). Иначе говоря, правильное теоретическое понимание духовной жизни во многом предопределяет процесс перерождения страстного, плотского, ветхого человека (Еф. 4, 22) в нового.
Однако само теоретическое понимание этого вопроса оказывается не столь простым, как может показаться на первый взгляд. Многообразие так называемых духовных путей, которые предлагают сейчас нашим соотечественникам в целях их “спасения” непрошенные “просветители” со всех сторон света, в том числе и христианские разных конфессий, является одной из иллюстраций сложности данной проблемы. В связи с этим встает вопрос исключительной важности: чем характеризуется истинная духовность? И хотя об этом, как нам кажется, достаточно говорит двухтысячелетний опыт Церкви в лице своих святых, однако в действительности восприятие его современным человеком, выросшим в условиях совершенно бездуховной цивилизации, встречает немалые трудности. Они заключаются в следующем.
Наставления о духовной жизни святыми отцами Православной Церкви всегда давались в соответствии с уровнем тех, кому они предназначались. “Просто так”, “для науки” отцы не писали. Поэтому многие их советы, обращенные к подвижникам высокой созерцательной жизни или даже к тем, которые в древности именовались новоначальными, неприемлемы в полном объеме для современного христианина, духовного младенца, так как могут оказаться непосильными для него, преждевременными и потому крайне вредными. С другой стороны, само разнообразие и неоднозначность этих советов способны ввести в заблуждение и совершенно дезориентировать человека неопытного. Избежать этих опасностей при изучении духовного наследия святых отцов, не зная хотя бы наиболее важных принципов духовной жизни, очень трудно. Но в то же время и без святоотеческого руководства немыслима правильная духовная жизнь. В свете этого, казалось бы неразрешимого, противоречия и выявляется вся значимость духовного наследия тех отцов, преимущественно ближайших к нам по времени, которые “переложили” предшествующий святоотеческий опыт духовной жизни на язык, доступный современному человеку, мало знакомому с этой жизнью и не имеющему, как правило, должного руководителя.
Среди таких святых выделяется святитель Игнатий, подвижник веры, глубоко духовной писатель. Особая ценность его творений заключается в том, что они, являясь плодом не только самого тщательного теоретического изучения отеческого, опыта, но и личного его осуществления, дают ищущему спасения современному христианину безукоризненно верный “ключ” к пониманию всего святоотеческого наследия.
Что конкретно находим мы в творениях святителя Игнатия? Во-первых, глубоко духовное объяснение важнейшего понятия христианской религии – веры во Христа. Он пишет: “Начало обращения ко Христу заключается в познание своей греховности, своего падения; от такого взгляда на себя человек признает нужду в Искупителе и приступает ко Христу посредством смирения, веры и покаяния” (IV, 277). “Не сознающий своей греховности, своего падения, своей погибели не может принять Христа, не может уверовать во Христа, не может быть христианином. К чему Христос тому, кто сам и разумен, и добродетелен, кто удовлетворен собой, кто признает себя достойным всех наград земных и небесных?” (IV, 378), Хочется обратить внимание на несоответствие приведенных слов общепринятому богословскому тезису о вере как начальном условии принятия Христа. Святитель как бы подчеркивает: не в рассудочной вере в то, что Христос пришел, пострадал и воскрес, “начало обращения ко Христу”, а, напротив, сама вера рождается из познания “своей греховности, своего падения”, ибо “не сознающий своей греховности… не может уверовать во Христа”. В этом утверждении содержится первое и самое важное положение духовной жизни. В православном понимании верующим может стать и является лишь тот человек, который видит свое духовное и нравственное несовершенство, свою греховность, страдает от нее и ищет спасения. Только смирившийся внутри себя человек способен к правильной, то есть спасающей, вере во Христа. (Отсюда, кстати, становится очевидной как вся нелепость чисто рассудочной и обрядовой, законнической веры, растящей в человеке самодовольство и гордыню, так и подлинное достоинство истинного смирения). Мысль святителя Игнатия совершенно ясна: видящий себя разумным и добродетельным не может еще быть христианином и не является им, хотя бы и считал себя таким. В качестве аргумента святитель приводит историю земной жизни Господа Иисуса, когда Христос со слезами раскаяния был принят простыми, осознающими свои грехи, евреями и с ненавистью был осужден на жуткую казнь “умной”, “добродетельной”, респектабельной иудейской элитой.
Мысль святителя Игнатия постоянно обращается к словам Евангелия: не здоровые имеют нужду во враче, но больные (Мф. 9, 12). То есть на путь исцеления и спасения становятся лишь те, которые способны увидеть болезнь своей души, ее неизлечимость собственными силами. Из этого состояния смирения они обращаются к пострадавшему за них истинному Врачу – Христу. Вне этого состояния, именуемого у отцов также познанием себя, невозможна нормальная духовная жизнь. “На познании и сознании немощи зиждется все здание спасения”, – пишет епископ Игнатий (I, 532). Он неоднократно приводит замечательные слова преподобного Петра Дамаскина: “Начало просвещения души и признак ее здравия заключаются в том, когда ум начнет зреть свои согрешения, множеством своим подобные морскому песку” (II, 410). Потому святитель вновь и вновь повторяет: “Смирение и рождающееся из него покаяние – единственное условие, при котором приемлется Христос! Смирение и покаяние – единственная цена, которой покупается познание Христа! Смирение и покаяние – единственное нравственное состояние, из которого можно приступить ко Христу, усвоиться Ему! Смирение и покаяние – единственная жертва, которой взыскует и которую приемлет Бог от падшего человечества (Пс. 50, 18-19). Зараженных гордостным, ошибочным мнением о себе, признающих покаяние излишним для себя, исключающих себя из числа грешников отвергает Господь. Они не могут быть христианами” (IV, 182-183).
Каким же образом приобретается человеком это спасительное познание себя, своего ветхого человека, открывающее ему всю бесконечную значимость Жертвы Христовой? Послушаем епископа Игнатия: “Я не вижу греха моего, потому что еще работаю греху. Не может увидеть греха своего наслаждающийся грехом, дозволяющий себе вкушение его – хотя бы одними помышлениями и сочувствием сердца. Тот только может увидеть грех свой, кто решительным произволением отрекся от всякой дружбы с грехом, кто встал на доброй страже во вратах дома своего с обнаженным мечом – глаголом Божиим, кто отражает, посекает этим мечом грех, в каком бы виде он ни приближался к нему. Кто совершит великое дело – установит вражду с грехом, насильно отторгнув от него ум, сердце и тело, тому дарует Бог великий дар: зрение греха своего” (II, 122). В другом месте он дает такой практический совет: “Кто отказался от осуждения ближних, помысл того, естественно, начинает видеть грехи и немощи свои, которых не видел в то время, как занимался осуждением ближних” (V, 351). Кратко основную свою мысль святитель Игнатий выражает следующими словами преподобного Симеона Нового Богослова: “Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека его немощи” (IV, 9), то есть открывает, показывает ему подлинную печальную картину того, что находится и что происходит в его душе.
По существу, вопрос о том, как приобретается видение своего греха, или познание себя, своего ветхого человека является центральным в духовной жизни. Святитель Игнатий прекрасно показал его логику: только видящий себя погибающим нуждается в Спасителе; “здоровым” Христос не нужен. Поэтому для хотящего верить во Христа право (и бесы веруют и трепещут (Иак. 2, 19)), стремящегося к спасению, иначе – для желающего вести правильную духовную жизнь, это видение является основной задачей подвига и, одновременно, главным критерием его истинности. Напротив, подвиг, не приводящий к такому результату, является лжеподвигом, а духовная жизнь без него – лжедуховной. Апостол Павел именно эту мысль высказывает, обращаясь к Тимофею: “Если же кто и подвизается, не увенчивается, если незаконно будет подвизаться” (2 Тим. 2,5). Преподобный Исаак Сирин говорит об этом еще более определенно: “Воздаяние бывает… не добродетели и не труду ради нее, но рождающемуся от них смирению. Если же оно будет утрачено, то первые будут напрасны”.
Последнее высказывание открывает собой еще один важный аспект в понимании духовной жизни и ее законов: не добродетели сами по себе и не труды приносят человеку благо Царствия Божия, которое внутрь нас есть (Лк. 17, 21), но проистекающее из них смирение. Если не приобретается смирение, бесплодны и бессмысленны все труды и добродетели. В то же время только подвиг исполнения заповедей Христовых научает человека смирению или, по слову преподобного Симеона, его немощи, через познание которой и открываются человеку врата рая. Так выясняется одна из сложных проблем в богословии: о соотношении веры и так называемых добрых дел.
Святитель Игнатий уделяет большое внимание этому вопросу. Он рассматривает его в двух аспектах: во-первых, в плане понимания необходимости Жертвы Христовой и, во-вторых, в отношении к христианскому совершенству. Выводы его, выражающие само существо святоотеческого опыта, в то же время очень необычны для многих, незнакомых с писаниями отцов. Он пишет: “Когда бы добрые дела по чувствам сердечным доставляли спасение, то пришествие Христово было бы излишним” (I, 502). “Дела мнимо добрые, по влечению падшего естества, растят в человеке его “я”, уничтожают веру во Христа, враждебны Богу” (I, 513). “Несчастлив тот, кто удовлетворен собственной человеческой правдой: ему не нужен Христос” (IV, 24). “Таково свойство всех телесных подвигов и добрых видимых дел. Если мы, совершая их, думаем приносить Богу жертву, а не уплачивать наш необъятный долг, то добрые дела и подвиги соделываются в нас родителями душепагубной гордости” (IV, 20). Епископ Игнатий даже так пишет: “Делатель правды человеческой исполнен самомнения, высокоумия, самообольщения… ненавистью и мщением платит тем, которые осмелились бы отворить уста для самого основательного и благонамеренного противоречия его правде; признает себя достойным и предостойным наград, земных и небесных” (V, 47). Отсюда и естественный призыв: “Не ищи совершенства христианского в добродетелях человеческих: тут нет его; оно таинственно хранится в Кресте Христовом” (IV, 477-478). Таким образом, правда и добродетели ветхого и нового человека оказываются не взаимодополняющими друг друга, а взаимоисключающими, ибо первые превозносят человека в своих глазах, ослепляют его и тем “отнимают” у него Христа, вторые, напротив, открывают человеку его падшую природу, смиряют его и приводят ко Христу.
Иными словами, добродетели и подвиги могут быть крайне вредными, если они не основываются на познании своего греха и, в свою очередь, не приводят к более глубокому его видению. “Надо, – наставляет святитель Игнатий, – сперва усмотреть грех свой, потом омыть его покаянием и стяжать чистоту сердца, без которой невозможно совершить ни одной добродетели чисто, вполне” (IV, 490). В качестве примера святитель приводит оценку подвижниками своих подвигов и добродетелей. “Подвижник, – пишет он, – только что начнет исполнять их, как и увидит, что исполняет их весьма недостаточно, нечисто… Усиленная деятельность по Евангелию яснее и яснее открывает ему недостаточность его добрых дел, множество его уклонений и побуждений, несчастное состояние его падшего естества… Исполнение им заповедей он признает искажением и осквернением их” (I, 308-309). “Поэтому святые, – продолжает он, – омывали свои добродетели, как бы грехи, потоками слез” (II, 403).
Обратимся еще к одному важному принципу духовной жизни, раскрытому в творениях святителя Игнатия. Он состоит в том, что действия как страстей, так и добродетелей находятся в закономерном взаимовлиянии и строгой последовательности, нарушение которых может привести к самым тяжелым последствиям для подвижника. Все это обусловлено, скажем словами святителя, “сродством между собой как добродетелей, так и пороков”. “По причине этого сродства, – пишет он, – произвольное подчинение одному благому помыслу влечет за собой естественное подчинение другому благому помыслу; стяжание одной добродетели вводит в душу другую добродетель, сродную и неразлучную с первой. Напротив того, произвольное подчинение одному греховному помыслу влечет невольное подчинение другому; стяжание одной греховной страсти влечет в душу другую страсть, ей сродную; произвольное совершение одного греха влечет к невольному впадению в другой грех, рождаемый первым. Злоба, по изречениям отцов, не терпит пребывать бессупружной в сердце” (V, 351). Серьезное предупреждение! Как часто христиане, не зная этого закона, небрежно относятся к так называемым “мелким” грехам, произвольно, то есть без насилия страсти, согрешая в них. А потом в недоумении, со страданием и отчаянием, уже как рабы, невольно впадают в тяжкие согрешения.
О том, насколько необходимо в духовной жизни строгое соблюдение закона последовательности, свидетельствуют приводимые святителем Игнатием следующие слова опытнейшего наставника в духовной жизни преподобного Исаака Сирина: “Премудрый Господь благословил, чтобы мы снедали в поте лица хлеб духовный. Установил Он это не от злобы, но чтобы не произошло несварения и мы не умерли. Каждая добродетель есть мать следующей за ней. Если оставишь мать, рождающую добродетели и устремишься к взысканию дщерей, прежде стяжания матери, то добродетели эти соделываются ехиднами для души. Если не отвергнешь их от себя, скоро умрешь” (II, 57-58). Святитель Игнатий в связи с этим строго предупреждает: “Опасно преждевременное бесстрастие! Опасно преждевременное получение наслаждения Божественной благодатью! Дары сверхъестественные могут погубить подвижника, не наученного немощи своей” (I, 532). Удивительные слова! Для духовно неопытного сама мысль о том, что какая-то добродетель может оказаться преждевременной, тем более смертельной для души, ехидной, покажется просто странной, даже кощунственной. Но именно такова реальность духовной жизни, таков один из ее строгих законов, открытый великим опытом святых. В пятом томе своих сочинений, который святитель назвал “Приношение современному монашеству”, в главе десятой “Об осторожности при чтении отеческих книг о монашеской жизни”, он прямо пишет: “Падший ангел старается обмануть и вовлечь в погибель иноков, предлагая им не только грех в разных видах его, но и предлагая несвойственные им, возвышеннейшие добродетели” (V, 54).
Указанные мысли имеют прямое отношение к пониманию важнейшего в христианском, особенно в монашеском, подвиге молитвенного делания. Епископ Игнатий, согласно со всеми святыми, называя молитву матерью и главой всех добродетелей (I, 140), настоятельно подчеркивает те условия, при которых она является таковой только при соблюдении определенных условий. Напротив, без соблюдения этих условий молитва или оказывается бесплодной, или становится средством глубочайшего падения подвижника. Святитель Игнатий приводит, например, слова очень почитаемого им русского подвижника священноинока Дорофея: “Кто молится устами, а о душе небрежет и сердца не хранит, тот молится воздуху, а не Богу, и всуе трудится, потому что Бог внимает уму и усердию, а не многоречию” (II, 266). При этом святитель особое внимание уделяет молитве Иисусовой. В силу большого значения этой молитвы для каждого христианина сделаем краткую выписку из его замечательной статьи “О молитве Иисусовой. Беседа старца с учеником”.
“В упражнении молитвой Иисусовой есть свое начало, своя постепенность, свой конец бесконечный.
Необходимо начинать упражнение с начала, а не с середины и не с конца…
Начинают с середины те новоначальные, которые, прочитав наставление… данное отцами безмолвникам… необдуманно принимают это наставление в руководство своей деятельности. Начинают с середины те, которые без всякого предварительного приготовления усиливаются взойти умом в сердечный храм и оттуда воссылать молитву. С конца начинают те, которые ищут немедленно раскрыть в себе благодатную сладость молитвы и прочие благодатные действия ее.
Должно начинать с начала, то есть совершать молитву со вниманием и благоговением, с целью покаяния, заботясь единственно о том, чтобы эти три качества постоянно соприсутствовали молитве… Особенное попечение, попечение самое тщательное, должно быть принято о благоустроении нравственности сообразно учению Евангелия… Единственно на нравственности, приведенной в благоустройство евангельскими заповедями… может быть воздвигнут… невещественный храм богоугодной молитвы. Тщетен труд зиждущего на песце: на нравственности легкой, колеблющейся” (I, 225-226).
Из этой цитаты видно, насколько внимательным и благоговейно осторожным должно быть отношение к упражнению в молитве Иисусовой. Она должна совершаться не как-нибудь, а правильно. В противном случае, упражнение в ней не только перестает быть молитвой, но и может погубить христианина. Ибо не сама по себе молитва или какой иной подвиг делают жизнь верующего духовно законной (2 Тим. 2, 5), но верный при этом настрой души. В одном из писем святитель Игнатий говорит, каким этот настрой должен быть: “Сегодня я прочитал то изречение Великого Сисоя, которое мне всегда особенно нравилось, всегда было мне особенно по сердцу. Некоторый инок сказал ему: “Я нахожусь в непрестанном памятовании Бога”. Преподобный Сисой отвечал ему: “Это не велико; велико будет то, когда ты сочтешь себя хуже всей твари”. Высокое занятие – непрестанное памятование Бога! Но это высота очень опасная, когда лествица к ней не основана на прочном камне смирения” (IV, 497).
Это серьезное предупреждение указывает еще на один чрезвычайно ответственный момент в духовной жизни, на страшную опасность, грозящую подвижнику неопытному и не имеющему ни истинного наставника, ни правильных теоретических духовных знаний (“мыслей”, по святителю Игнатию), – на возможность впадения в мечтательность, или так называемую прелесть. Последний термин, часто употребляемый отцами, замечателен тем, что точно вскрывает само существо этого явления: лесть себе, самообман, мнение о своем достоинстве и совершенстве, гордость. Святитель Игнатий предупреждает: “Мнящий о себе, что он бесстрастен, никогда не очистится от страстей; мнящий о себе, что он исполнен благодати, никогда не получит благодати; мнящий о себе, что он свят, никогда не достигнет святости. Просто сказать: приписывающий себе духовные делания, добродетели, достоинства, благодатные дары, льстящий себе и потешающий себя мнением, заграждает этим мнением вход в себя и духовным деланиям, и христианским добродетелям, и Божественной благодати, – открывает широко вход греховной заразе и демонам. Уже нет никакой способности к духовному преуспеянию у зараженных мнением” (I, 243). Приводя слова преподобного Григория Синаита и называя главный источник этой смертельной болезни: “Вообще одна причина прелести – гордость…” – святитель предлагает и противоядие: “Как гордость есть вообще причина прелести, так смирение… служит верным предостережением и предохранением от прелести… Да будет наша молитва проникнута чувством покаяния, да совокупится она с плачем, и прелесть никогда не воздействует на нас” (I, 228).
В этом чувстве покаяния и смирения отцы видели главный критерий в различении святости и прелести. Святитель Игнатий пишет: “Все святые признавали себя недостойными Бога: этим они явили свое достоинство, состоящее в смирении. Все самообольщенные считали себя достойными Бога: этим явили объявшие их души гордость и бесовскую прелесть. Иные из них приняли бесов, представших им в виде ангелов, и последовали им… иные возбуждали свое воображение, разгорячали кровь, производили в себе движения нервные, принимали это за благодатное наслаждение и впали в самообольщение, совершенное омрачение, причислились по духу своему к духам отверженным” (II, 126).
Оказаться в этом бедственном состоянии может, к сожалению, любой верующий, если он живет “сам по себе”, без духовного наставника, без руководства святоотеческими писаниями. Но если понимание отцов – задача не всегда простая, то многократно более трудной является нахождение истинного руководителя. И в этом отношении святитель Игнатий дает особенно ценные советы современному верующему. Он предупреждает о необходимости большой осторожности в выборе духовника и правильном к нему отношении, о непременности разлучения с тем, кто окажется в прелести. Наконец – и это может быть особенно важно для современного человека. Святитель Игнатий говорит о том, что в настоящее время нет наставников, видящих души людей, но есть еще, милостью Божией, старшая “преуспевшая братия”, имеющая знание святых отцов и определенный духовный опыт, советами которой нужно непременно пользоваться, проверяя, однако, и их святоотеческими писаниями. Приведём несколько небольших выдержек из творений святителя по данному вопросу.
“По учению отцов, жительство… единственно приличествующее нашему времени, есть жительство под руководством отеческих писаний с советом преуспевших современных братий; этот совет опять должно проверять по писанию отцов… Отцы, отдаленные от времен Христовых тысячелетием, повторяя совет предшественников, уже жалуются на редкость богодухновенных наставников, на появившееся множество лжеучителей и предлагают в руководство Священное Писание и отеческие писания. Отцы, близкие к нашему времени, называют богодухновенных руководителей достоянием древности и уже решительно завещевают в руководство Священное Писание, проверяемый по этим Писаниям, принимаемый с величайшей осмотрительностью и осторожностью совет современных… братий” (I, 563). “Святые отцы завещевают избирать наставника непрелестного… Они предостерегают от учителей неискусных, чтобы не заразиться их лжеучением” (I, 219).
“Возразят: вера послушника может заменить недостаточество старца. Неправда: вера в истину спасает, вера в ложь и в бесовскую прелесть губит, по учению Апостола” (2 Сол. 2, 10-12) (V, 73).
“Преподобный Пимен Великий повелел немедленно разлучаться со старцем, совместное жительство с которым оказывается душевредным: очевидно, по нарушению этим старцем нравственного предания Церкви” (V, 74).
Преподобный Иоанн Лествичник писал, что “в его время очень умалились сосуды Божественной благодати… причину этого святой видит в изменении духа в обществе человеческом, утратившем простоту и заразившемся лукавством” (сл. 26, гл. 52). Преподобный Григорий Синаит (XIV в.) “решился сказать, что в его время вовсе нет благодатных мужей, так сделались они редки… Тем более в наше время делателю молитвы необходимо наблюдать величайшую осторожность. Богодухновенных наставников нет у нас!” (I, 274)
Преподобный Кассиан Римлянин говорит: “Полезно открывать свои помыслы отцам, но никаким попало, а старцам духовным, имеющим рассуждение, старцам не по телесному возрасту и сединам. Многие, увлекшись наружным видом старости и высказав свои помышления, вместо врачевства получили вред от неопытности слышащих” (I, 491).
“Преподобный Нил Сорский никогда не давал наставления или совета прямо от себя, но предлагал вопрошающим или учение Писания, или учение отцов. Когда же… он не находил в памяти освященного мнения о каком-либо предмете, то оставлял ответ или исполнение до того времени, как находил наставление в Писании. Этот метод очевиден из сочинений священномученика Петра Дамаскина, преподобного Григория Синаита, святых Ксанфопулов и других отцов, особенно позднейших. Его держались иеросхимонахи Оптиной пустыни Леонид и Макарий… Никогда не давали они советов от себя… Это давало советам их силу” (I, 489).
“Всякий духовный наставник должен приводить души к Нему (Христу), а не к себе… Наставник пусть, подобно великому и смиренному Крестителю, стоит в стороне, признает себя за ничто, радуется своему умалению пред учениками, которое служит признаком их духовного преуспеяния… Охранитесь от пристрастия к наставникам. Многие не остереглись и впали вместе с наставниками в сеть диавола. Пристрастие делает любимого человека кумиром: от приносимых этому кумиру жертв с гневом отвращается Бог… И теряется напрасно жизнь, погибают добрые дела. И ты, наставник, охранись от начинания греховного! Не замени для души, к тебе прибегшей, собой Бога. Последуй примеру святого Предтечи” (IV, 519). Таков голос Священного Предания Церкви, то есть Самого Духа Святого, говорящего нам и сегодня через Своего святого.
Еще об одной из наиболее распространенных причин впадения в самомнение и прелесть святитель Игнатий пишет так: “Не без основания относят к состоянию самообольщения и прелести душевное настроение тех иноков, которые, отвергнув упражнение молитвой Иисусовой и вообще умное делание, удовлетворяются одним внешним молением, то есть неопустительным участием в церковных службах и неопустительным исполнением келейного правила, состоящего исключительно из псалмопения и молитвословия, устных и гласных… Они не могут избежать “мнения”… Устное и гласное моление тогда плодоносно, когда оно сопряжено с вниманием, что встречается очень редко, потому что вниманию научаемся преимущественно при упражнении молитвой Иисусовой” (I, 257-258). Естественно, что это замечание относится не только к инокам, но и ко всем ревностным, христианам.
Однако неверно думать, что прелесть – явление, возникающее лишь на почве специфически христианской, тем более православной. В своей статье “О прелести” святитель Игнатий прямо пишет: “Прелесть есть состояние всех человеков, без исключения, произведенное падением праотцев наших. Все мы в прелести. Знание этого есть величайшее предохранение от прелести. Величайшая прелесть признавать себя свободным от прелести. Все мы обмануты, все обольщены, все находимся в ложном состоянии, нуждаемся в освобождении истиной. Истина есть Господь наш Иисус Христос” (I, 230).
Поэтому приведем несколько иллюстраций прелестных состояний из разных “миров”. Сначала – из нехристианского.
Будда, например, своим последователям внушает: “Не ищите опоры ни в чем, кроме как в самих себе: сами светите себе, не опираясь ни на что, кроме как на самих себя”. Он так говорит о самом себе: “Я всезнающ, у меня нет учителя, никто не равен мне; в мире людей и богов никакое существо не похоже на меня. Я священный в этом мире, я учитель, я один – абсолютный сам – Будда. Я добился покоя и получил нирвану”.
Знаменитый проповедник веданты, самой популярной современной системы индуизма, суоми (учитель) Вивекананда (+ 1902) рекомендует такую духовную установку своим последователям: “Напоминание о наших слабостях не поможет; нам нужно лечение… Вместо того чтобы говорить людям, что они грешники, веданта учит наоборот: “Вы чисты и совершенны, и все… что вы называете грехом, – не ваше…” Никогда не говорите: “У меня нет”, – никогда не говорите: “Я не могу”. Этого не может быть, так как вы бесконечны… Вы можете делать все, вы всемогущи”. “Лучший человек тот, – продолжает он, – кто осмеливается говорить: “Я знаю о себе все”. Или: “Слушайте день и ночь, что вы – Душа. Повторяйте это себе день и ночь, пока эта мысль не войдет в вашу кровь, пока не будет звучать при каждом биении вашего сердца… Пусть все ваше тело наполнит эта одна мысль: “Я – нерожденная, бессмертная, блаженная, всеведущая, вечно прекрасная Душа…” Усвойте эту мысль и проникнитесь сознанием своего могущества, величия и славы”. “Чувствуйте, как Христос, – и вы будете Христом; чувствуйте, как Будда, – и будете Буддой”. “Вы – Бог, и я тоже… и я скорее буду поклоняться вам, чем какому бы то ни было храму, образу или Библии… Веданта говорит, что нет Бога, кроме человека… Единственный Бог для поклонения – это человеческая душа или человеческое тело”.
Подобных иллюстраций из индуизма можно было бы привести сколько угодно. Они не требуют комментария: гордость, человекобожие, культ “я” выявляются здесь с полной очевидностью, свидетельствуя о том, что древний обман: будете, яко бози (Быт. III, 5) – остается, к сожалению, сущностью и целью жизни для многих до сего дня.
Не менее яркий пример духовных уклонений являет собой и римо-католическая аскеза. Это – большая и специальная тема. Поэтому здесь ограничимся лишь краткими иллюстрациями, говорящими сами за себя.
В жизнеописании отца католической мистики и одного из самых великих святых католицизма – Франциска Ассизского (XIII в.) – рассказывается, как однажды во время долгой молитвы Франциск “почувствовал себя совершенно превращенным в Иисуса”, Которого он тут же и увидел в образе шестикрылого Серафима. После этого видения у Франциска появились болезненные кровоточащие раны-стигматы. О другой своей молитве Франциск так рассказывал своему ученику: “Во время этой молитвы… передо мной явились два больших света. Один, в котором я узнал Создателя, и другой, в котором я узнал самого себя”. Под конец своей жизни он откровенно говорил: “Я не сознаю за собой никакого согрешения, которое не искупил бы исповедью и покаянием”. Предсмертными словами Франциска были: “Я исполнил то, что должен был исполнить”.
Для сравнения приведем описание предсмертного момента из Жития преподобного Сисоя Великого (V в.). “Окруженный в момент своей смерти братией, в ту минуту, когда он как бы беседовал с невидимыми лицами, Сисой на вопрос братии: “Отче, скажи нам, с кем ты ведешь беседу?” – отвечал: “Это Ангелы пришли взять меня, но я молю их, чтобы они оставили меня на короткое время, чтобы покаяться”. Когда же на это братия, зная, что Сисой совершен в добродетели, возразила ему: “Тебе нет нужды в покаянии, отче”, – Сисой ответил так: “Поистине я не знаю, сотворил ли я хоть начало покаяния моего”.
Замечательны в своем роде откровения католической святой – блаженной Анжелы. Приведем некоторые из них. “Дух Святой начал говорить следующие слова: “Вместись же в Меня и упокойся во Мне, после того как Я вместился в тебя и остановился в тебе. Был Я с Апостолами, и видели они Меня очами телесными, но не чувствовали Меня так, как чувствуешь ты”. – “… Говорил мне Бог: “Дочь Мудрости Божественной, храм Возлюбленного, услада Возлюбленного и дочь мира, в тебе покоится вся Троица, вся истина”. “Христос” обращается к ней: “Дочь Моя, сладостная Мне много больше, чем Я тебе, храм возлюбленный Мой, у тебя кольцо любви Моей, получила ты вечно от Меня…” – “И сказали Ангелы душе: “…Приготовься приять Того, Кто обручил тебя Себе кольцом Своей любви. И уже свершен брак. Поэтому по-новому хочет Он совершить брак и соединение”.
По поводу этих состояний Анжелы А. Ф. Лосев пишет в резкой форме: “Соблазненность и прельщенность плотью приводит к тому, что Дух Святой является блаженной Анжеле и нашептывает ей такие влюбленные речи: “Дочь Моя, сладостная Мне, дочь Моя, храм Мой, дочь Моя, услаждение Мое, люби Меня, ибо очень люблю Я тебя, много больше, чем ты любишь Меня”. Святая находится в сладкой истоме, не может найти себе места от любовных томлений. А Возлюбленный все является и является и все больше разжигает ее тело, ее сердце, ее кровь. Крест Христов представляется ей брачным ложем… Что может быть более противоположно византийско-московскому суровому и целомудренному подвижничеству, как не эти постоянные кощунственные заявления: “Душа моя была принята в несотворенный свет и вознесена”, – эти страстные взирания на Крест Христов, ни раны Христа и на отдельные члены Его тела, это насильственное вызывание кровавых пятен на собственном теле и т.д. и т.д.? В довершение всего Христос обнимает Анжелу рукой, которая пригвождена ко Кресту, а она, вся исходя от томления, муки и счастья, говорит: “Иногда от теснейшего этого объятия кажется душе, что входит она в бок Христов. И ту радость, которую приемлет она там, и озарение рассказать невозможно. Ведь так они велики, что иногда не могла я стоять на ногах, но лежала и отнимался у меня язык… И лежала я, и отнялись у меня язык и члены тела”.
Тот же самый мистицизм видим и у великих католических святых Катарины Сиенской (XIV в.) и Терезы Авильской (XVI в.), возведенных папой Павлом VI (+ 1978) в высшее достоинство – учителей Церкви, и у многих других.
Тереза Авильская, например, восклицает перед смертью: “О, Бог мой, Супруг мой, наконец-то я Тебя увижу”. Этот в высшей степени странный возглас не случаен. Он – закономерное следствие всего “духовного” подвига Терезы, существо которого открывается хотя бы в следующем факте. После многочисленных своих явлений “Христос” говорит Терезе: “С этого дня ты будешь супругой Моей… Я отныне не только Творец твой, Бог, но и Супруг”. “Господи, или страдать с Тобой, или умереть за Тебя!” – молится Тереза и падает в изнеможении под этими ласками, закатывает глаза… и по всему телу ее пробегает содрогание…” – пишет Д. Мережковский. “Душу зовет Возлюбленный таким пронзительным свистом, что нельзя этого не услышать, – вспоминает Тереза. – Этот зов действует на душу так, что она изнемогает от желания”.
Не случайно американский психолог начала нашего века В. Джемс, оценивая мистический опыт Терезы, писал, что “ее представления о религии сводились, если можно так выразиться, к бесконечному любовному флирту между поклонником и его божеством”.
Весьма показателен опыт и еще одного из великих столпов католической мистики, родоначальника ордена иезуитов Игнатия Лойолы (XVI в.). Его книга “Духовные упражнения” прямо призывает к тому, что категорически запрещено вселенским опытом святых – к воображению Бога, распятого Христа, проникновению в мир Его чувств и страданий, представлению Девы Марии, святых и т.д. Это воображение различных картин и сюжетов на основе библейской истории является для медитирующего сущностью всех упражнений, предлагаемых данным руководством.
Вот несколько иллюстраций из этого “руководства” к духовной жизни. Упражняющийся должен “…представить себе, как Три Божественные Ипостаси взирали на мир, переполненный людьми, и как, видя, что все идут в ад, постановили в Своей вечности, чтобы Второе Лицо вочеловечилось для спасения человеческого рода”. Рекомендуется “…вообразить все огромное пространство земли… В отдельности увидеть домик и комнатку Владычицы… в городе Назарете”, и “…воззреть на Пресвятую Деву и Ангела, который ее приветствует, и размыслить, дабы извлечь какую-нибудь пользу от этого зрелища”. Далее предлагается “вслушаться в слова. Слушать, что говорят между собой люди: как клянутся и богохульствуют и т.д. Также послушать, что говорят Лица Пресвятой Троицы: “Сотворим искупление рода человеческого”; наконец, что говорят Ангел и Пресвятая Дева. После чего я подумаю обо всех этих словах, чтобы извлечь из них для себя некий плод”.
Рекомендуется и такое созерцание: “Обозреть путь от Назарета до Вифлеема, представляя себе его длину, ширину, ровен ли он был или шел по горам и долинам. Точно так же обозреть место или пещеру Рождества, обширная она была или маленькая, низкая или высокая, и как устроена… Видеть участвующие лица: Святую Деву, Иосифа, служанку и Младенца Иисуса…” При этом нужно “вкушать и обонять бесконечную благость и сладость Божества… Дотрагиваться мысленным прикосновением, например, обнимать и целовать те места, на которых эти лица пребывали, всегда стараясь получить от этого какой-нибудь духовный плод”.
Лойола советует также размышлять “о двух знаменах: одно – Иисуса Христа – наивысшего Вождя и Господа нашего, другое – Люцифера – смертельного врага человеческого рода”. Сначала необходимо “представление места: тут видеть огромную поляну в окрестностях Иерусалима, где находится… Иисус Христос; и другое поле в окрестности Вавилона, где предводительствует врагам Люцифер”. “Представить себе на этом огромном поле вавилонском начальника всех врагов как бы сидящим на престоле из пламени и дыма, и сам он страшного, отвратительного вида”. “Заметить, как Христос, Господь наш, стоит на огромном поле в окрестностях Иерусалима, на ровном месте, красивый и благостный”.
Все это принципиально противоречит основам духовного подвига, как он дан в опыте жизни святых Вселенской Церкви, и рассматривается Православной Церковью как тяжелейшая, в силу ее неизлечимости, духовная болезнь.
Вот несколько высказываний тех древних отцов, опыт которых совершенно забыт в Католической Церкви.
Преподобный Нил Синайский (V в.) предупреждает: “Не желай видеть чувственно Ангелов, или Силы, или Христа, чтоб с ума не сойти, приняв волка за пастыря и поклонившись врагам – демонам”.
Преподобный Симеон Новый Богослов (XI в.), рассуждая о тех, кто на молитве “воображает блага небесные, чины Ангелов и обители святых”, прямо говорит, что “это есть знак прелести”. “На этом пути стоя, прельщаются и те, которые видят свет телесными очами своими, обоняют благовония обонянием своим, слышат гласы ушами своими и подобное”.
Преподобный Григорий Синаит (XIV в.) пишет: “Прелесть, говорят, в двух видах является, или, лучше, находит – в виде мечтаний и воздействий, хотя в одной гордости имеет начало свое и причину… Первый образ прелести – от мечтаний. Второй образ… начало свое имеет… в сладострастии, рождающемся от естественного похотения. В этом состоянии прельщенный берется пророчествовать, дает ложные предсказания… Бес непотребства, омрачив ум их сладострастным огнем, сводит их с ума, мечтательно представляя им некоторых святых, давая слышать слова их и видеть лица”.
Подобных высказываний отцов Вселенской Церкви можно привести множество. Все они едины в том, о чем предупреждает уже Апостол Иоанн Богослов: “Не всякому духу верьте, по испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире” (1 Ин. 4, 1).
Однако самое серьезное, о чем свидетельствует опыт католических святых, – даже не очевидное заблуждение названных подвижников, а тот глубоко печальный факт, что все они канонизированы Католической Церковью. Здесь, следовательно, мы сталкиваемся уже не с ошибкой отдельных лиц, что возможно и в Православии, и где угодно, а с заблуждением всей Римской Церкви в главнейшем для Церкви вопросе – спасении и духовном совершенстве человека. Не случайно, поэтому наши подвижники-святители Игнатий (Брянчанинов) и Феофан (Говоров), преподобный Амвросий Оптинский и многие другие столь решительно заявляли о ложности вообще Римо-католической Церкви, прелести ее святых.
Святитель Игнатий писал, например: “Большая часть подвижников Западной Церкви, провозглашаемых ею за величайших святых, по отпадении ее от Восточной Церкви и по отступлении Святого Духа от нее, молились и достигали видений, разумеется, ложных, упомянутым мной способом… В таком состоянии находился Игнатий Лойола, учредитель иезуитского ордена. У него воображение было так разгорячено и изощрено, что, как сам он утверждал, ему стоило только захотеть и употребить некое напряжение, как являлись перед его взорами, по его желанию, ад или рай… Известно, что истинным святым Божиим видения даруются единственно по благоволению Божию и действием Божиим, а не по воле человека и не по его собственному усилию, – даруются неожиданно, весьма редко… Усиленный подвиг находящихся в прелести обыкновенно стоит рядом с глубоким развратом. Разврат служит оценкой того пламени, которым разжены прельщенные” (I, 244).
Святитель указывает и на другие, скрытые от внешнего взора, причины прелестных состояний западных подвижников. Так, он пишет: “Кровь и нервы приводятся в движение многими страстями: и гневом, и сребролюбием, и сластолюбием, и тщеславием. Последние две чрезвычайно разгорячают кровь в подвижниках, незаконно подвизающихся, соделывают их исступленными фанатиками. Тщеславие стремится преждевременно к духовным состояниям, к которым человек еще не способен по нечистоте своей; за недостижением истины – сочиняет себе мечты. А сладострастие, присоединяя свое действие к действию тщеславия, производит в сердце обольстительные ложные утешения, наслаждения и упоения. Такое состояние есть состояние самообольщения.
Все незаконно подвизающиеся находятся в этом состоянии. Оно развивается в них больше или меньше, смотря по тому, сколько они усиливают свои подвиги. Из этого состояния написано западными писателями множество книг” (IV, 499).
Интересно, что святитель Игнатий, изучавший католическую аскетическую литературу не по переводам, а в латинских подлинниках, указывает и конкретные временные координаты отступления новых католических подвижников от единого опыта святых единой Вселенской Церкви. Он пишет: “Преподобный Венедикт, святой папа Григорий Двоеслов еще согласны с аскетическими наставниками Востока, но уже Бернард отличается от них резкой чертой; позднейшие уклонились еще более. Они тотчас влекутся и влекут читателей своих к высотам, недоступным для новоначального, заносятся и заносят. Разгоряченная… мечтательность заменяет у них все духовное, о котором они не имеют никакого понятия. Эта мечтательность признана ими благодатью” (IV, 498).
Прелесть, как видим, возникает у тех, которые живут не по святоотеческим началам, а по своим идеям, желаниям и пониманию, и ищущих у Бога не спасения от греха, а благодатных наслаждений, откровений, даров. Их обычно и “получает” в изобилии горе-подвижник в своем разгоряченном воображении и действием темных сил. Прелесть поэтому – не один из возможных и равноценных вариантов духовности, не особый, свой путь к Богу, но тяжелая болезнь. Не понятая и не оцененная должным образом, она разлагает религии изнутри. И эта страшная болезнь угрожает гибелью, как видим, не только религиям естественным, но и христианству. Оказывается, отход от Церкви: раскол, ересь, самочинное сборище – непременно приводит к тому, что новая “церковь” перестает считаться и с принципами духовной жизни, как они даны в Священном Предании Церкви, в результате чего она в целом теряет представление об истинной святости, принимая за таковую и прославляя откровенные ее искажения, уводя тем самым своих членов на путь прямой гибели. К таким же гибельным последствиям приводит и каждого отдельного верующего отступление от “царского пути” духовной жизни, проложенного подвижническими стопами святых.
Особенно часты порывы к высотам у юных подвижников, не познавших еще своего ветхого человека, не освободившихся от страстей, но уже ищущих состояний человека нового, совершенного. Недаром у отцов есть выражение: “Видишь юного, летящего на небо, стяни его за пяту на землю”. Причина подобных ошибок все та же: незнание законов духовной жизни, незнание себя. Святитель Игнатий приводит следующие замечательные слова святого Исаака Сирина: “Если некоторые из отцов написали о том, что есть чистота души, что есть здание ее, что бесстрастие, что видение, то написали не с тем, чтобы мы искали их преждевременно и с ожиданием. Сказано в Писании: “Не придет Царствие Божие приметным образом” (Лк. 17, 20). Те, в которых живет ожидание, стяжали гордыню и падение. Искание с ожиданием высоких Божиих даров отвергнуто Церковью Божией. Это – не признак любви к Богу; это – недуг души”. Святитель Игнатий заключает эту мысль такими словами:
“Святые отцы Восточной Церкви, особенно пустынножители, когда достигали высоты духовных упражнений, тогда все эти упражнения сливались у них в одно покаяние. Покаяние обымало всю жизнь их, всю деятельность их: оно было последствием зрения греха своего” (II, 125-126).
В этом видении греха своего, рождающего истинное смирение и покаяние нераскаянно (2 Кор. 7, 10), и заключается единственно надежная, непоколебимая основа всей духовной жизни христианина!
Литература
1. Архиепископ Сергий (Страгородский). Православное учение о спасении. СПб., 190.
2. В.А. Кожевников. Буддизм в сравнении с христианством. Петроград, 1916, Т. 1.
3. А.Н. Кочетов. Буддизм. М., 1968.
4. Суоми Вивекананда. Джнана-йога. СПб., 1914.
5. М. Лодыженский. Свет Незримый. Петроград, 1915.
6. Откровения блаженной Анжелы. Перев. Л.П. Карсавина. Изд. Г. Лемана. М., 1918.
7. Лосев А.Ф. Очерки античного символизма. М., 1930. Т.
8. Д.С. Мережковский. Испанские мистики. Брюссель, 1988.
9. Джемс В. Многообразие религиозного опыта. М., 1910.
10. Игнатий Лойола. Духовные упражнения. Перев. С. Лизаревой. Краков, 1933.
11. Прп. Нил Синайский. 153 главы о молитве. Гл. 115. Добротолюбие. М., 1884. Т. 2.
12. Симеон Новый Богослов. О трех образах молитвы. Добротолюбие. М., 1900 Т. V.
13. Григорий Синаит. Главы о заповедях и догматах. Гл. 131. Добротолюбие. Т. V. Изд. 2. М., 1900.
Источник: «Троицкий благовестник» № 40, СТСЛ, 1993
Святость человек в православной аскетической традиции
Доклад
Факт изначальности и всеобщности религии в истории человечества свидетельствует не просто о теоретической удовлетворительности идеи Бога как безусловного Источника всякой жизни и всякого блага, но и о глубоком соответствии религии природе человека, о всесторонней ее оправданности в историческом, социальном и индивидуальном опыте.
Сущность религии обычно, и справедливо, усматривается в особом единении человека с Богом, духа человеческого с Духом Божиим. При этом каждая религия указывает свой путь и свои средства к достижению этой цели. Однако всегда остается незыблемым постулат общерелигиозного сознания о необходимости духовного единства человека с Богом для достижения вечной жизни. Эта идея красной нитью проходит через все религии мира, воплощаясь в различных мифах, сказаниях, догматах и подчеркивая в разных планах и с различных сторон безусловную значимость и первичность духовного начала в жизни человека, в обретении им ее смысла.
Бог, лишь отчасти открыв Себя в Ветхом Завете, явился в предельно доступной человеку полноте в Боге Слове воплощенном, и возможность единения с Ним стала особенно явственной и ощутимой благодаря созданной Им Церкви. Церковь есть единство в Духе Святом всех разумных творений, следующих воле Божией и таким образом входящих в Богочеловеческий Организм Христов — Тело Его (Еф. 1; 23). Поэтому Церковь есть общество святых. Однако членство в ней обусловлено не простым фактом принятия верующим Крещения, Евхаристии и других таинств, но и особой его причастностью Духу Святому. Так что бесспорный по всем внешним показателям член Церкви может и не быть в ней, если он не удовлетворяет второму условию. Эта мысль может показаться странной: разве в таинствах христианин не приобщился Духу Святому? А если да, то о каком еще приобщении может идти речь? Этот вопрос имеет принципиальное значение для понимания святости в Православии.
Если ветхая (Еф.4, 22) природа наследовалась потомками Адама в естественном порядке, то рождение от Второго Адама (1 Кор. 15, 47) и приобщение Духу Святому происходит через сознательно-волевой процесс личной активности, имеющий две принципиально различные ступени.
Первая, когда уверовавший духовно рождается в таинстве Крещения, получая семя (Мф. 13, 3-23) Нового Адама и тем самым становясь членом Его Тела — Церкви. Преп. Симеон Новый Богослов говорит: «…уверовавший в Сына Божия… кается… в прежних грехах своих и очищается от них в таинстве Крещения. Тогда Бог Слово входит в крещенного, как в утробу Приснодевы, и пребывает в нем как семя». Но Крещением человек не превращается «автоматически» из «ветхого человека» (Еф.4,22) в «нового» (Еф.4,24). Очищаясь от всех грехов своих и уподобляясь тем первозданному Адаму, верующий в Крещении, тем не менее, сохраняет, по выражению преп. Максима Исповедника, страстность, тленность и смертность, унаследованные им от согрешивших прародителей, в нем остается удобопреклонность к греху.
Поэтому та святость, к которой человек призван, таинством Крещения еще не достигается. Этим таинством полагается лишь ее начало, а не свершение, человеку дается лишь семя, но не само древо, приносящее плоды Духа Святого.
Второй ступенью является та правильная (праведная) духовная жизнь, благодаря которой верующий возрастает в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова (Еф. 4,13) и становится способным к принятию особого освящения Духом Святым. Ибо семя Крещения у христиан лукавых и ленивых (Мф. 25, 26) так и остается не проросшим и потому бесплодным (Ин. 12, 24), но попадая на добрую землю, дает всходы и приносит соответствующий плод. Этот плод (а не семя) и означает искомое приобщение Духу Святому — святость. Притча о закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все(Мф. 13,33), наглядно выражает характер этого таинственного изменения человека и его приобщения Духу Святому в Церкви и действительное значение в этом процессе таинств. Как закваска, положенная в тесто, оказывает свое действие постепенно и при вполне определенных условиях, так и «закваска» Крещения «переквашивает» плотского человека в духовного (1 Кор.3,1-3), в «новое тесто» (1 Кор.5,7) не моментально, не магически, но во времени, при соответствующем духовно-нравственном его изменении, указанном в Евангелии. Таким образом, от христианина, получившего талант оправдания даром (Рим. 3,24), зависит погубить его в земле своего сердца (Мф. 25, 18) или умножить.
Последнее и означает особое приобщение Духу Святому крещеного. И это один из важнейших принципов православного понимания духовной жизни, христианского совершенства, святости. Просто и кратко он был выражен преп. Симеоном Новым Богословом: «Все старания и весь подвиг его (христианина — А. О.) должен быть обращен на то, чтобы стяжать Духа Святого, ибо в этом и состоит духовный закон и благобытие». О том же говорил в одной из бесед и преп. Серафим Саровский: «Цель жизни христианской состоит в стяжании Духа Божия, и это цель жизни всякого христианина, живущего духовно».
Итак, оказывается, верующему, получившему в таинствах полноту даров Духа Святого, требуется еще особое Его «стяжание», которое и есть святость.
Существует, на первый взгляд, как бы некое разногласие между понятием святости в Священном Писании, особенно Нового Завета, и традицией Церкви. Апостол Павел, например, называет святыми всех христиан, хотя по своему нравственному уровню среди них были и люди далекие от святости (ср.: 1 Кор. 6, 1-2). Напротив, с самого начала существования Церкви и во все последующие времена святыми ею преимущественно именуются христиане, отличающиеся особой духовной чистотой и ревностью христианской жизни, подвигом молитвы и любви, мученичеством за Христа и т.д.
Однако оба эти подхода означают не различие в понимании святости, но лишь оценку одного и того же явления на разных уровнях. Новозаветное употребление термина исходит из того, какими призваны быть верующие, давшие обещание Богу доброй совести (1 Пет.3,21) и получившие дар благодати Крещения, хотя в настоящий момент и являющиеся еще плотскими, то есть грешными и несовершенными. Церковная же традиция логически завершает новозаветное понимание, увенчивая ореолом славы тех христиан, которые своей праведной жизнью осуществили это призвание. То есть обе эти традиции говорят об одном и том же — об особой причастности христианина Духу Божию, и обуславливают саму возможность такой причастности степенью ревности верующего в духовной жизни. «Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи! войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного………… отойдите от Меня, делающие беззаконие» (Мф. 7, 21-27). «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11, 12).
По призванности к иной, новой жизни во Христе Апостол именует всех христиан святыми, и этим наименованием подчеркивает открывшуюся для всех верующих возможность стать новым творением (Гал. 6, 15). Ставших иными по отношению к миру, стяжавших Духа Святого и явивших Его силу в нашем мире Церковь с самого начала своего существования называет святыми.
Широкий анализ понятия святости дает в своем «Столпе…» священник Павел Флоренский. Приведем здесь некоторые его мысли.
«Когда мы говорим о святой Купели, о святом Мире, о Святых Дарах, о святом Покаянии, о святом Браке, о святом Елее… и так далее, и так далее и, наконец, о Священстве, каковое слово уже включает в себя корень «свят», то мы прежде всего разумеем именно неотмирность всех этих Таинств. Они — в мире, но не от мира… И такова именно первая, отрицательная грань понятия о святости. И потому, когда вслед за Таинствами мы именуем святым многое другое, то имеем в виду именно особливостъ, отрезанность от мира, от повседневного, от житейского, от обычного — того, что называем святым… Посему, когда Бог в Ветхом Завете называется Святым, то это значит, что речь идет о Его надмирности, о Его трансцендентности миру…
И в Новом Завете, когда множество раз апостол Павел называет в своих посланиях современных ему христиан святыми, то это означает в его устах, прежде всего, выделенность христиан из всего человечества …
Несомненно, в понятии святости мыслится, вслед за отрицательною стороною ее, сторона положительная, открывающая в святом реальность иного мира…
Понятие святости имеет полюс нижний и полюс верхний и в нашем сознании непрестанно движется между этими полюсами, восходя вверх и нисходя обратно… И лествица эта, проходимая снизу вверх, мыслится как путь отрицания мира… Но она может рассматриваться и как проходимая в направлении обратном. И тогда она будет мыслиться как путь утверждения мировой реальности через освящение этой последней «.
Таким образом, по мысли отца Павла, святость это, во-первых, чуждость по отношению к миру греха, отрицание его. Во-вторых — она конкретное положительное содержание, ибо природа святости Божественна, она онтологически утверждена в Боге. В то же время, святость, подчеркивает он, — не моральное совершенство, хотя она и соединена с ним неразрывно, но — «соприсносущпость неотмирным энергиям». Наконец, святость есть не только отрицание, отсутствие всякого зла и не только явление иного мира, Божественного, но и незыблемое утверждение «мировой реальности через освящение этой последней».
Эта, третья, сторона святости говорит о том, что она является силой, преображающей не только человека, но и мир в целом так, что будет Бог все во всем (1 Кор. 15, 28). В конечном счете, все творение должно стать иным (И увидел я новое небо и новую землю — От. 21, 1) и являть собой Бога. Но в этом процессе со стороны творения активную роль может играть только человек, потому на него возлагается вся полнота ответственности за тварь (Рим. 8, 19-21). И здесь с особой силой открывается значение святых, ставших в условиях земного бытия начатком (Рим. 11;16) будущего всеобщего и полного освящения.
Святые — это, прежде всего, иные люди, отличные от живущих по стихиям мира сего, а не по Христу (Кол.2,8). Иные потому, что они борются и с помощью Божией побеждают «похоть плоти, похоть очей и гордость житейскую» (1 Ин.2,16), — все то, что порабощает людей мира сего. В этой выделенности святых из мира троякой похоти, из атмосферы греха, можно видеть одну из принципиальных характеристик святости и единство первоначального апостольского и церковно-традиционного ее понимания.
Своей жизнью святые показали, к какой высоте богоподобия призван и способен человек, и что есть это богоподобие. Оно — та духовная красота («добра зело» (Быт. 1;31), которая является отражением невыразимого Бога. Эта красота, данная и заданная человеку в творении, раскрывается однако лишь при правильной жизни, именуемой аскетикой. О ней, например, о. Павел Флоренский так писал: «Аскетику… святые отцы называли… «искусством из искусств», «художеством из художеств»… Созерцательное ведение, даваемое аскетикою, есть filokalia — «любовь к красоте», «любо-красие». Сборники аскетических творений, издавна называющиеся «Филокалиями «, вовсе не суть Добротолюбие в нашем, современном, смысле слова. «Доброта» тут берется в древнем, общем значении, означающем, скорее, красоту, нежели моральное совершенство, и filokaliа значит «красотолюбие «. Да и в самом деле, аскетика создает не «доброго» человека, а «прекрасного», и отличительная особенность святых подвижников — вовсе не их «доброта», которая бывает и у плотских людей, даже у весьма грешных, а красота духовная, ослепительная красота лучезарной, светоносной личности, дебелому и плотскому человеку никак недоступная.
Аскетика, являясь наукой о правильной человеческой жизни, имеет, как и любая другая наука, свои исходные принципы, свои критерии и свою цель. Эта последняя может быть выражена различными словами: святость, обожение, спасение, богоподобие, Царство Божие, духовная красота и др. Но важно другое — достижение этой цели предполагает вполне определенный путь духовного развития христианина, определенную последовательность, постепенность, предполагает наличие особых законов, скрытых от взоров прочих (Лк. 8, 10). На эту последовательность и постепенность указывают уже евангельские «Блаженства» (Мф.5, 3-12), Святые отцы, основываясь на долговременном опыте подвижничества, предлагают в своих творениях своего рода лествицу духовной жизни, предупреждая при этом о пагубных последствиях уклонения от нее. Исследование ее законов является главнейшей религиозной задачей, и, в конечном счете, все прочие знания богословского характера сводятся к пониманию духовной жизни, без чего они полностью утрачивают свое значение. Эта тема очень обширна, поэтому здесь остановимся лишь на двух главнейших ее вопросах.
Смирение является первым из них. По единогласному учению Отцов, на смирении зиждется все здание христианского совершенства, без нее невозможны ни правильная духовная жизнь, ни приобретение каких-либо даров Духа Святого. Что же такое христианское смирение? По Евангелию, это, прежде всего, нищета духа (Мф. 5, 3) — состояние души, проистекающее из видения своей греховности и неспособности освободиться от давления страстей своими силами, без помощи Божией. «По непреложному закону подвижничества, — пишет свт. Игнатий (Брянчанинов), — обильное сознание и ощущение своей греховности, даруемое Божественной благодатью, предшествует всем прочим благодатным дарам». Св. Петр Дамаскин называет это видение «началом просвещения души». Он пишет, что при правильном подвиге «ум начинает видеть свои согрешения — как песок морской, и это есть начало просвещения души и знак ее здоровья. И просто: душа делается сокрушенною и сердце смиренным и считает себя по истине ниже всех и начинает познавать благодеяния Божий… и собственные недостатки». Это состояние всегда сопряжено с особенно глубоким и искренним покаянием, значение которого невозможно переоценить в духовной жизни. Свт. Игнатий восклицает: «Зрение греха своего и рожденное им покаяние суть делания, не имеющие окончания на земле». Высказывания святых отцов и учителей Церкви о первостепенной важности видения своей греховности, о нескончаемости покаяния на земле и рожденного ими нового свойства — смирения, бесчисленны.
Что основное в них?
Смирение является единственной добродетелью, которая дает возможность человеку пребывать в так называемом непадательном состоянии. В этом особенно убеждает история первозданного человека, обладавшего всеми дарами Божиими (Быт. 1, 31), но не имевшего опытного познания своей не самобытности, своей ничтойности без Бога, то есть не имевшего опытного смирения и потому столь легко возомнившего о себе. Опытное же смирение проистекает у человека при условии понуждения себя к исполнению заповедей Евангелия и покаянию. Как говорит преп. Симеон Новый Богослов: «Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека его немощи». Познание своего бессилия стать духовно и нравственно здравым, святым без помощи Божией создает твердую психологическую базу для непоколебимого принятия Бога как источника жизни и всякого блага. Опытное смирение исключает возможность нового горделивого мечтания стать «как Бог» (Быт. 3, 5) и нового падения.
По существу, подлинное возрождение христианина и начинается лишь тогда, когда он в борьбе с грехом увидит всю глубину поврежденности своей природы, принципиальную неспособность без Бога исцелиться от страстей и достичь искомой святости. Такое самопознание открывает человеку Того, Кто хочет и может спасти его из состояния погибели, открывает ему Христа. Именно этим объясняется столь исключительное значение, придаваемое смирению всеми святыми.
Преп. Макарий Египетский говорит: «Великая высота есть смирение. И почесть и достоинство есть смиренномудрие». Свт. Иоанн Златоуст называет смирение главной из добродетелей, а преп. Варсануфий Великий учит, что «смирение имеет первенство среди добродетелей». Преп. Симеон Новый Богослов утверждает: «Хотя много есть видов воздействий Его, много знамений силы Его, первейшее всего другого и необходимейшее есть смирение, так как оно есть начало и основание». Смирение, приобретаемое правильной христианской жизнью, является, фактически, новым свойством, неизвестным первозданному Адаму, и оно — единственное твердое основание непадательного состояния человека, его истинной святости.
Но если лествица духовной жизни строится на смирении, то увенчивается она той из них, которая больше всех (1 Кор. 13,13) и которой именуется Сам Бог (1 Ин. 4, 6), — Любовью. Все прочие свойства нового человека являются лишь ее свойствами, ее проявлениями. К ней призывает Бог человека, верующему она обетована во Христе. Ею святые более всего прославились, ею побеждали мир, ею в преимущественной степени явили они величие, красоту и благо Божественных обетовании человеку. Но как она приобретается и по каким признакам можно отличить ее от не должных подобий — вопрос не совсем простой.
Есть два внешне подобных, но принципиально различных по существу состояния любви, о которых говорят аскетические традиции Запада и Востока. Первое — это душевная любовь (Иуд. 19, 1; 1 Кор. 2, 14). Она возникает, когда целью подвига ставится развитие в себе чувства любви. Достигается она. главным образом, путем постоянной концентрации внимания на страданиях Христа и Богоматери, представлением себе различных эпизодов из Их жизни, мысленным участием в них, мечтанием и воображением Их любви к себе и своей любви к Ним и т.п. Эта практика отчетливо просматривается в жизнеописаниях, фактически, всех наиболее известных и авторитетных католических святых: Анжелы, Франциска Ассизского, Катарины Сиенской, Терезы Авильской и др.
На этой почве у них часто возникают нервные экзальтации, доходящие иногда до истерии, длительные галлюцинации, любовные переживания нередко с откровенно сексуальными ощущениями, кровоточащие раны (стигмы). Эти их состояния Католическая церковь оценивает как явления благодатные, как свидетельства достижения ими истинной любви.
В православной аскетике, однако, они оценивается «как одна обманчивая, принужденная игра чувств, безотчетливое создание мечтательности и самомнения», как прелесть, то есть глубочайший самообман. Основная причина такой отрицательной оценки католической мистики заключается в том, что главное внимание в ней обращено на возбуждение душевных чувств, нервов и психики, на развитие воображения, на аскезу тела, а не на духовный подвиг, который, как известно, состоит, прежде всего, в борьбе с своим ветхим человеком, с его чувствами, желаниями, мечтами, в понуждении к исполнению заповедей Евангелия и покаянию. Без этого, по учению Отцов, невозможно приобрести никаких духовных дарований, никакой истинной любви. Не вливают… вина молодого в мехи ветхие… но вино молодое вливают в новые мехи, и сберегается то и другое (Мф. 9, 17). Вино молодое — Духа Святого, дающего верующему вкусить, как благ Господь (Пс. 33, 9) — вливают в того, кто исполнением заповедей и покаянием приобретает смирение и очищается от страстей.
Св. Исаак Сирии, обращаясь к одному из своих младших сподвижников, пишет: «Нет способа возбудиться в душе Божественной любви… если она не препобедила страстей. Ты же сказал, что душа твоя не препобедила страстей и возлюбила любовь к Богу; и в этом нет порядка. Кто говорит, что не препобедил страстей и возлюбил любовь к Богу, о том не знаю, что он говорит. Но скажешь: не говорил я «люблю», но «возлюбил любовь». И это не имеет места, если душа не достигла чистоты. Если же хочешь сказать это только для слова, то не ты один говоришь, но и всякий говорит, что желает любить Бога… И слово это всякий произносит, как свое собственное, однако же, при произнесении таких слов движется только язык, душа же не ощущает, что говорит».
Свт. Игнатий, изучавший в подлинниках католическую аскетическую литературу, писал: «Большая часть подвижников Западной церкви, провозглашаемых ею за величайших святых -по отпадении ее от Восточной Церкви и по отступлении Святого Духа от нее — молились и достигали видений, разумеется, ложных, упомянутым мною способом… В таком состоянии находился Игнатий Лойола, учредитель иезуитского ордена. У него воображение было так разгорячено и изощрено, что как сам он утверждал, ему стоило только захотеть и употребить некое напряжение, как являлись перед его взорами, по его желанию, ад или рай… Известно, что истинным святым Божиим видения даруются единственно по благоволению Божию и действием Божиим, а не по воле человека и не по его собственному усилию, -даруются неожиданно, весьма редко». «Преждевременное стремление к развитию в себе чувства любви к Богу уже есть самообольщение… Должно достигнуть совершенства во всех добродетелях, чтобы вступить в совершенство всех совершенств, в слияние их, в любовь».
Природа истинной христианской любви, как видим, совершенно другая, по сравнению со всеми иными ее видами. Согласно Священному Писанию, она есть дар Духа Святого, а не результат собственного нервно-психического напряжения. Апостол Павел писал: Любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам (Рим. 5,5). То есть это любовь — духовная, она -совокупность совершенства (Кол.3,14), и по выражению преп. Исаака Сирина, есть «обитель духовного и водворяется в чистоте души». Достижение этой любви невозможно без предварительного приобретения других добродетелей и в первую очередь смирения, являющегося основанием всей лестницы добродетелей. Св. Исаак Сирии особенно предупреждает об этом. Он говорит: «Одним из святых написано: кто не почитает себя грешником, того молитва не приемлется Господом. Если же скажешь, что некоторые отцы писали о том, что такое душевная чистота, что такое здравие, что такое бесстрастие, что такое созерцание, то писали не с тем, чтобы нам с ожиданием домогаться этого прежде времени, ибо написано, что не приидет Царствие Божие с соблюдением (Лк. 17, 20) ожидания. И в ком оказалось такое намерение, те приобрели себе гордость и падение. А мы область сердца приведем в устройство делами покаяния и житием, благоугодным Богу. Господне же придет само собою, если место в сердце будет чисто и неосквериенно. Чего же ищем с соблюдением — разумею Божий высокие дарования, — то не одобряется Церковью Божиею; приемшие это приобретали себе гордость и падение. Это не признак того, что человек любит Бога, но душевная болезнь».
Свт. Тихон Воронежский пишет: «Если высшая из добродетелей, любовь, по слову апостола, долготерпит, не завидует, не превозносится, не раздражается, николиже отпадает, то это потому, что ее поддерживает и ей споспешествует смирение». Потому у христианина «ветхого», не имеющего должного познания себя и опытного смирения, любовь изменчива, непостоянна, смешана с тщеславием, эгоизмом, сластолюбием и т.д., в ней дышит «душевность» и мечтательность.
Таким образом, любовь святых это не обычное земное чувство, не результат целенаправленных усилий по возбуждению в себе любви к Богу, но есть дар Духа Святого, и как таковой переживается и проявляется совершенно иначе, чем даже самые возвышенные земные чувства. Об этом особенно красноречиво свидетельствуют плоды Духа Божия, ниспосылаемые всем искренним христианам соответственно степени их ревности, духовной чистоты и смирения.
Священное Писание и творения святоотеческие постоянно говорят о тех совершенно особых по своей силе и по своему характеру состояниях радости, блаженства или, выражаясь обыденным человеческим языком, счастья, не сравнимых ни с какими обычными переживаниями, которые постепенно открываются у христианина, ведущего правильную духовную жизнь.
Чаще всего эти состояния передаются словами: любовь и радость, поскольку высших, нежели эти, понятий, нет в языке человеческом. Можно было бы без конца приводить слова Писания и Отцов, литургические тексты, подтверждающие это и свидетельствующие о важнейшем, возможно, для человека факте — о том, что человек по богозданной природе своей, по глубине доступных ему переживаний является существом подобным Тому, Кто есть совершенная Любовь, совершенная Радость и Всеблаженство. Господь говорит апостолам: все это сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна (Ин. 15; 11); Доныне вы ничего не просили во имя Мое; просите, и получите, чтобы радость ваша была совершенна (Ин. 16; 24). И ученики действительно исполнялись радости и Духа Святого (Ден. 13; 52).
Иоанн Богослов обращается к своим духовным детям: Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими…. Возлюбленные! мы теперь дети Божий; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему (1 Им. 3; 1-2).
Апостол Павел любовь, радость, мир (Гал. 5;22) называет в качестве первых плодов Духа. Он же восклицает: Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч?… …Я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем (Рим. 8; 35, 38-39). Он даже говорит, что если христианин не приобретет этого величайшего дара, то — он медь звенящая или кимвал звучащий, он — ничто, он живет без пользы (1Кор. 13; 1-3). Потому молит: преклоняю колени мои пред Отцом Господа нашего Иисуса Христа …да даст вам… уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы вам исполниться всею полнотою Божией (Еф. 3; 14,16,19).
Замечательным подтверждением истинности Писания является опыт всех святых, неисчислимого множества христиан, отраженный в их аскетических, литургических, гимнографических и других творениях. При этом важно отметить, что слезы о грехах, сокрушение сердца, покаяние, постоянно звучащие у них и производящие, на первый взгляд, впечатление какого-то уныния, печали, угнетенного состояния, в действительности имеют совершенно иную природу, иной дух. Они для христианина, искренне кающегося и понуждающего себя к жизни по Евангелию, всегда растворяются особым миром души, духовной радостью и потому оказываются дороже всех ценностей земных. В том и состоит одна из уникальных особенностей правильной христианской жизни, что она, чем более открывает человеку падшесть его природы, его греховность и духовную беспомощность, тем сильнее являет ему близость Бога исцеляющего, очищающего, дающего мир душе, радость и многоразличные духовные утешения. Эта близость Божия, по закону духовному, обуславливается степенью приобретаемого христианином смирения, которое делает способной христианскую душу принять Духа Святого, преисполняющего ее и величайшего блага — любви. Опытнейший наставник древнего иночества святой Исаак Сирии дал одну из самых ярких характеристик того состояния, которого достигает истинный подвижник Христов. Будучи спрошен: «Что такое сердце милующее?», он ответил: это «возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари… А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и были помилованы… Достигших же совершенства признак таков: если десятикратно в день преданы будут на сожжение за любовь к людям, не удовлетворятся сим, как Моисей… и как… Павел… И прочие апостолы за любовь к жизни людей прияли смерть во всяких ее видах…И домогаются святые сего признака — уподобиться Богу совершенством любви к ближнему».
Иллюстрацией того, что переживает человек, стяжавший Духа Святого, может служить встреча и беседа преп. Серафима Саровского с Н.А. Мотовиловым, во время которой, по молитве Преподобного, его собеседник смог ощутить и пережить начатки благих даров Духа Святого и поведать о них миру. «Когда Дух Божий приходит к человеку и осеняет его полнотою Своего наития, — говорил преп. Серафим, — тогда душа человеческая преисполняется неизреченною радостью, ибо Дух Божий радостотворит все, к чему бы ни прикоснулся Он…
«Господь сказал: «Царство Божие внутрь вас есть», — а под Царствием Божиим разумел Он благодать Духа Святого. Вот оно-то теперь внутрь нас и находится, а благодать Духа Святого отвне осиявает и согревает нас, благоуханием многоразличным преисполняя воздух… услаждает чувства наши пренебесным наслаждением и сердца наши напояет радостью неизглаголатою…».
Один из недавних наших подвижников благочестия игумен Никон (Воробьев, 1963) писал о духовном человеке, что, являясь обителью Духа Святого (Вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас- 1 Кор. 3, 16), он совершенно отличен от душевного, или плотского; он новый человек, а душевный — ветхий. Что в нем нового? — Все: ум, сердце, воля, даже тело, все его состояние.
Ум нового (духовного) человека способен постигать отдаленные события, прошлое и многое будущее, постигать суть вещей, а не только явления, видеть души людей, ангелов и бесов, постигать многое из духовного мира. Мы имеем ум Христов,- говорит апостол Павел (1 Кор 2, 16).
Сердце нового человека способно переживать такие состояния, о которых кратко сказано: «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (IKop. 2, 9). Апостол Павел пишет даже: Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас (Рим. 8, 18). А преп. Серафим в согласии с древними Отцами говорит, что если бы человек знал о состояниях блаженства, которые бывают уже здесь, на земле, а тем более в будущей жизни, то согласился бы прожить тысячи лет в яме, наполненной гадами, грызущими его тело, чтобы только приобрести это благо.
Таким же образом и воля нового человека целиком устремляется к любви и благодарности Богу, к желанию во всем творить волю Его, а не свою.
Тело духовного человека тоже изменяется, становится частично подобным телу Адама до падения, способным к «духовным ощущениям» и действиям (хождение по водам, способность долгое время оставаться без пищи, моментальный переход через большие расстояния и т.п.).
Словом, духовный человек весь обновляется, делается иным (отсюда прекрасное русское слово «инок») и по уму, и по сердцу, и воле, и телу.
Это иное состояние человека названо Отцами «обожением». Данный термин наиболее точно выражает существо святости. Она есть именно теснейшее единение с Богом, стяжание Духа Святого, о котором говорил преп. Серафим. Она — Царство Божие, пришедшее в силе (Мк. 9; 1) в тех верующих, о которых Спаситель сказал: Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов, будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы (Мк. 16,17-18). Эти знамения являются одним из очевидных указаний на то, что святость есть единство с Духом Господним (1 Кор. 6; 17), Который есть «Бог, творящий чудеса» (Пс. 76; 15).
О чем предупреждают две тысячи лет
Жизнь человека, история человечества исполнены глубокого смысла. Это утверждение естественно проистекает из христианского видения мира как творения премудрого и всеблагого Бога. Но каков этот смысл? Зачем нужна история? Эти вопросы не могут не волновать каждого мыслящего человека. Как отвечает на них христианство?
«Прогресс, отрицающий Христа, становится регрессом»
Одним из важнейших элементов христианского учения является положение о том, что для достижения полноты духовно-телесной жизни человеку необходимо опытное познание своей несамобытности, своей неспособности достичь того идеала человечности и той чистоты нравственной и духовной жизни, которые он чувствует и переживает в глубинах своей души и которые столь ярко даны во Христе и Его Евангелии. Такое познание приводит человека к осознанию гибельности своего настоящего духовного состояния, к раскаянию в совершенных ошибках и мерзостях и, отсюда, к видению необходимости в Боге Спасителе. Это видение делает человека способным к принятию Христа, в приобщении к Которому достигается смысл человеческой жизни и, следовательно, осуществляется смысл истории.
Такой путь познания имеет два измерения: личное и общественное.
Первое касается внутренней жизни человека, когда он, прилагая все усилия жить по совести, по Евангелию, убеждается, с одной стороны, насколько он несовершенен, слаб, духовно болен, чтобы быть чистым, искренним, любвеобильным – по образу Христа; с другой – как он изменяется в своей внутренней, а с ней и внешней жизни при обращении к Богу в покаянии и молитве. Жизнь каждого человека при внимательном самоанализе достаточно убедительно может показать ему, что его благо, счастье возможно только в единстве с Богом, обретаемом на пути правильной (праведной) христианской жизни.
Второе, социальное измерение, относится к внешней стороне жизни, из наблюдения за которой становятся очевидными результаты человеческого прогресса, не нуждающегося в Боге. Исторический процесс развития человечества бесстрастно свидетельствует о плодах его деятельности. Эти плоды являются уже не тайнами отдельной души человеческой, но объективными фактами, невольно заставляющими задуматься о первопричинах, их породивших.
Таким образом, смысл истории, с христианской точки зрения, состоит в том, чтобы каждая отдельная человеческая личность, так и человечество в целом, познавая плоды дел руку своих, убедились в гибельности своего т.н.свободного, независимого от Бога пути жизни и пришли к пониманию необходимости Христа Спасителя. Это понимание является главнейшим приобретением человеческой жизни, ее истинным смыслом, поскольку в нем начало спасение человека.
Из двадцати прошедших от Рождества Христова веков XX-й дал особенно многое для осознания именно этого смысла, а с ним и бессмыслицы прогресса, оторвавшегося от идеи Бога и Христа. Этот век, по мере приближения его конца, как никогда ранее явил человеческому взору ту пропасть, к которой ведет неуемная страсть человекобожия. Теперь обнаруживается, что все те гигантские усилия человеческой мысли и деятельности, совершенные во имя создания рая на земле без Бога, оказались не только тщетными, но и привели человечество к результатам прямо противоположными. На пороге третьего тысячелетия человечество оказалось перед такими кризисами, которые угрожают не просто благополучию человека, но самой жизни на земле.
В чем дело? Как могло это случиться?
Обычно полагают, что все эти кризисы возникли вследствие ошибок социально-политического и научно-технического характера, и с прогрессом знания они постепенно будут сведены на нет. Однако история, как видим, показывает другое – то, о чем христианство говорит вот уже две тысячи лет. Причины все более реально надвигающейся катастрофы коренятся в первую очередь в той ложной идее, которой живет человечество изначала.
Зададимся простым вопросом: на что, например, обращено все внимание в воспитании и образовании человека? Без сомнения, только на то, чтобы дать ему наибольшие знания, профессию, возможности интеллектуального развития, приобщить культуре, чтобы он получил максимум материальных и культурных благ и смог навечно устроиться здесь, на земле. О неминуемой и абсолютно достоверной реальности – смерти и возможности вечной жизни личности, нет речи. Редко, очень редко, воспитания является образование чистого, святого человека, смыслом жизни которого являлись бы не земные блага сами по себе, необходимые для этой жизни, но непроходящие нравственные и духовные ценности. Средства к этой жизни совершенно вытеснили идею вечной жизни, в которой только возможен смысл. Ибо он – в жизни, а не в минуемой смерти. «Здесь» – вот тот код, которые определяет жизнь человечества в течение всей истории его существования: его замыслы, творчество и надежды. Эта целеустремленность только к «здесь» и приводит человечество, с православной точки зрения, не к предполагаемому всеобщему райскому процветанию, а к окончательной, планетарной трагедии. Таково одно из самых фундаментальных заблуждений человеческого сердца и человеческого разума. В связи с этим небезынтересно обратиться к следующему факту.
Существует очевидная иерархия планов бытия. Есть физический уровень – низший. Над ним – биологический, который свидетельствует о такой его высоте, в сравнении с которой мир физический выглядит элементарным. Над биологическим уровнем возвышается психический. В качестве иллюстрации того, насколько он преодолевает требования и законы биологии, вспомним, например, потрясающую силу пришедшего в ярость совершенно немощного физически человека, или перенесение потрясающих нагрузок солдатами во время боевых действий. Еще более высокий уровень, которому подчинены в человеке и биологические, и психические стороны жизни, представляет собой нравственный. Человек ради правды и совести способен пожертвовать всем своим благополучием, более того – самой жизнью. Она в этом случае по сравнению с долгом, честью и истиной теряет для него всю свою ценность.
Однако вершиной и средоточием бытия является духовный уровень, перед которым даже нравственность оказывается вторичной, подчиненной. Поэтому духовное состояние человека определяет всю его жизнь, во всех проявлениях, хотя сами закономерности взаимосвязи духа человека с прочими сторонами его жизнедеятельности и остаются тайной.
Но что такое духовность и в чем ее отличие от нравственности? Апостол Павел в таких ярких словах описал христианскую духовность: «Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание… те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями. Если мы живем духом, то по духу и поступать должны. Не будем тщеславиться, друг друга раздражать, друг другу завидовать» (Гал. 5; 22-26). То есть духовность – это состояниедуши, имеющей определенные положительные свойства, названные, например, апостолом Павлом, и в то же время характеризующие ее чистоту от всякой внутренней грязи, прежде всего от гордыни, «словолюбия, сребролюбия и сластолюбия» (авва Дорофей), в свою очередь порождающих целый букет других бесчисленных страстей. Степень духовности человека почти невозможно оценить извне в силу непрорицаемости души для внешнего взора. Нравственность же – это характер отношения человека к окружающему миру, в первую очередь, к другому человеку, к обществу. Она оценивается по поступкам человека, хотя внутренние мотивы их по большей части и остаются скрытыми от других. Поэтому не все нравственные деяния человека могут быть одновременно и действительно духовными, то есть совершаемыми из бескорыстных побуждений добра или ради добра. В таком случае нравственность оказывается бездуховной, а так называемый высоконравственный человек – «святым сатаной».
Характер и степень духовности человека, в конечном счете, определяется той целью, которую он ставит перед собой в жизни. Как в том или ином семени заключен добрый или худой злак, так и цель делает всю жизнь человека или здравой, правильной, или ненормальной, безумной, поскольку перед лицом конечной цели все прочее превращается в лучшем случае в средство, в худшем обесценивается и попирается. Отсюда, если высшей целью для человека являются наслаждения, слава, богатство, то все остальное, то есть и истина, и правда, и совесть, и другой человек, и отечество, и природа, и… Сам Бог оказываются лишними. А если к этой цели стремятся уже не какие-то отдельные люди, но целые народы, все человечество, если такая цель оказывается движущей силой всей цивилизации, всего коллективного разума человечества, то разве не очевидно, какое будущее может ожидать «населенный космос»? Предсказать это нетрудно, видя реалии нашего дня. Духовное состояние личности и общества является своего рода маточным раствором, который порождает «кристаллы» всех низших уровней человеческого бытия, определяет направленность и содержание всей жизнедеятельности человека. Дух творит себе формы. Такова духовность – таковы, в конечном счете, и плоды человеческого творчества. В этом состоит разгадка кризиса нашей цивилизации. В этом заключается и основной закон человеческой жизни. Он ясно сформулирован Христом: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и все приложится вам» (Мф. 6; 33). Но его можно прочитать и иначе: Если же ищете прежде всего не Царства Божия и правды его, то ничего не достигнете вы. Таков христианский, точнее, православный ответ на главный вопрос современности: почему человечество приближается не к триумфу полного благоденствия в этом мире, а с поразительным ускорением – с окончательной и бесповоротной трагедии.
На эту закономерность указывали многие. Наш известный русский общественный деятель, славянофил Иван Сергеевич Аксаков более ста лет тому назад выразил это в замечательных по силе и пророчеству пафосу словах: «Прогресс, отрицающий Бога и Христа, в конце концов, становится регрессом; цивилизация завершается одичанием; свобода – деспотизмом и рабством. Совлекши с себя образ Божий, человек неминуемо совлечет – уже совлекает с себя – и образ человеческий, и возревнует об образе зверином». Правда, если бы Аксаков жил теперь, то без сомнения, он скорее всего закончил бы словами: «и возревнует об образе бесовском», ибо те идеалы жизни, которые все сильнее захватывают современное человечество, трудно назвать другим именем.
Христианство призывает человечество пересмотреть и исправить, пока не поздно, тот роковой путь развития цивилизации, который начался с первого греха людей, первого их искушения – сорвать плод всецелого («добра и зла») знания и стать в этом мире богами без Бога – и который с исключительной силой и все с большей настойчивостью осуществляется в настоящее время. Это исправление возможно лишь при условии отказа от материализма как принципа личной и общественной жизни, при наличии действительного личного покаяния в своих грехах и обещания Богу доброй совести.
Сможет ли человечество понять гибельность своего духовного, прежде всего, состояния и его истинные истоки? Но через сознание этого возможны и понимание смысла человеческой жизни, человеческой истории и надежды на положительные изменения в нашем мире в III-м тысячелетии.
«Русский Дом» 12’99
Каждый решает для себя сам: быть с Богом — или вопреки Ему
Весной 1999 года Вологодскую епархию по приглашению епископа Вологодского и Великоустюжского Максимилиана посетил А.И. Осипов — известный православный богослов, профессор Московской духовной академии. А.И. Осипов встречался с преподавателями и студентами Вологодского педагогического университета и Молочной академии им. В.В. Верещагина, выступал перед сотрудниками областной администрации и департамента образования. А.И. Осипов посетил Покровское, Горицы, он встречался с общественностью Череповца.
Мы публикуем ответы Алексея Ильича на некоторые из многочисленных вопросов, которые были заданы ему на встречах.
Что такое покаяние и исповедь?
Суть всей христианской жизни заключается в том, чтобы увидеть себя, свои болезни. Ибо это видение дает мне возможность, с одной стороны, заняться самим собой. Второе — я начинаю совсем иначе относиться к другим людям. Мне стыдно осуждать другого в том, что я сам делаю. Не могу! Я начинаю понимать, что если я это делаю, то и другой, по слабости, может сделать. Ошибся! Появляется снисхождение к другому, благожелательство, сочувствие к другому, любовь к другому человеку. Поэтому покаяние, будучи изменением моего внутреннего состояния, дает возможность не только исцелиться самому от своих грехов, но и порождает то доброе отношение к другому человеку, которое столь необходимо в наше время. Самым страшным грехом является самооправдание. Представьте себе, я заболел, и другие, видя это, говорят мне: «Иди в больницу». Я им отвечаю: «Вы больны, вы и идите. Я хорош, здоров». Самооправдание — жуткая вещь.
Больше всего человек от чего страдает? От отсутствия благожелательства друг к другу. Как хочется любви! Это как солнце, которого ждет душа наша. Хотим? Прояви сам и тоже получишь. Таким образом, с помощью покаяния человек приходит в некую норму — очищаясь, нормализуется, становится здравым человеком. И это здравие дает человеку то, что мы неустанно ищем — счастье, то состояние радости, которое столь важно для каждого из нас.
Цель жизни после смерти?
Тут некоторое противоречие в вопросе содержится. Цель этой жизни в том, чтобы достичь вечной жизни. Цель христианской жизни заключается в том, чтобы, следуя евангельским заповедям, приобрести то богоподобие, к которому предназначен человек.
Можно иначе сказать: если «Царство Божие внутрь вас есть», и если это Царство Божие есть то благо, к которому предназначен человек, то и целью жизни является достижение этого блага, ради которого сотворен человек, к которому предназначен и ради которого даны мне определенные способности, и разум, и воля, и сердце.
Если же говорить более конкретно, то надо вспомнить одно слово, которое употребляется в богословии — обожение, то есть максимальное приобщение к Богу, единение с Богом. Мы же можем быть единодушными, находясь на расстоянии друг от друга. Особенно такое единодушие легко устанавливается между людьми, любящими друг друга. Они чувствуют на расстоянии состояние друг друга.
Если есть первоблаго, то это БОГ. Благо — это есть естественное следствие приобщения к Богу, соединение с Богом. Это и является смыслом человеческой жизни.
Все подвластно Господу — следовательно, Ему подвластно время, заранее известно нравственное падение и духовная гибель. Но есть ли в связи с этим у человека свобода выбора тогда? Где проходит граница между собственной ответственностью за грех и попущением Божиим?
Нельзя смешивать предвидение с предопределением. Родители могут подчас предвидеть, что будет с их ребенком, если он пойдет вот туда-то. Но этим они не предопределяют его поведение, только предвидят, т.е. предвидение — не предопределение. В том и заключается качество свободы, что человек поставлен перед выбором. И этот выбор, сам акт выбора, сама ориентация личности уже определяет его состояние.
Вы знаете, что есть грехи мыслью, грехи желанием. И человек, решившись на грех, уже омрачается. Когда говорят о свободе, надо понять, что свобода — это есть возможность начать акт действия от самого себя. Есть факторы, причины, обстоятельства, которые влияют на меня, но я могу поступить и в ту, и в другую сторону. Свобода в том и заключается, что я могу начать ряд действий от самого себя. Могу самоопределиться.
Божественное предвидение не есть предопределение, т.е. не есть посягательство на мою свободу. Бог не может коснуться моей свободы. Не может! Иначе Он перестал бы быть Богом. Ибо человеческая свобода есть образ божественной свободы. Не случайно человек именуется богом с маленькой буквы, своего рода божество, поскольку он богоподобное существо.
Поэтому Бог, даже предвидя, совсем не предопределяет, а все действия Божии заключаются в том, что Господь вновь и вновь ставит человека в такие условия, в которых он с очевидностью должен избрать, определить себя — к добру он или ко злу. Так происходит становление человеческой личности в наших земных условиях.
Пришла мне в голову дурная мысль, я легко могу ее выбросить, а могу ей увлечься. Так, ну-ну, человек, по какому пути пойдешь? Как важен самоконтроль! Ибо здесь начинается ряд моих действий. Каждый самостоятельно определяет себя: быть с Богом или вопреки Богу. В этом — весь человек.
В одной из Ваших статей есть такая фраза: «… так называемые добрые дела». Еще у Игнатия Брянчанинова есть выражение: «… мнимо добрые дела». Что Вы скажете об этом?
Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить притчу о мытаре и фарисее. Фарисей, помните, чем хвалился? — Добрыми делами. И, по единогласному мнению святых отцов, это его хвастовство своими делами было осуждено. Кажется, делал добрые дела, а подвергся осуждению. Другой факт: великие святые оплакивали свои добродетели, как грехи. Вот удивительно! Они были очень внимательны к себе, анализировали и заметили, что у нас настолько перемешано добро и зло, что даже если я совершаю, кажется, доброе дело, во мне возникает то тщеславие, то расчет, то гордыня, т.е. проще — в бочку меда добавляется ложка дегтя. добрые дела, которые совершаются, Католическая церковь учит, что добрые дела совершаются ради приобретения заслуг, т.е. когда я совершаю добрые дела, я приношу милостыню Богу, приобретаю какую-то заслугу перед Богом.
Такое понимание добрых дел растит тщеславие в человеке, гордыню и постепенно превращает его в «святого сатану», в фарисея, в тех, кто распял Христа. Самые святые распяли Христа!
Вспомните — первосвященники, священники, книжники, т.е. богословы. Они были безупречны в своей религии, в своем отношении к закону Божиему. И они видели эту безупречность, они видели себя праведными. И это было страшнейшей раной их души, потому что добрые дела при неправильном к ним отношении превращаются в орудие гордыни и делают человека диаволом. Они привели к зависти к Христу. Они привели к распятию самой истины самих мнимо добродетельных людей.
Эти мнимо добродетельные дела или, как говорил свт. Игнатий Брянчанинов, — «добренькие дела» — тогда становятся таковыми, когда человек видит, что он что-то делает: «Я не фунт изюма, я не как прочие человеки». Вот что такое мнимые добрые дела.
Каково христианское отношение к добрым делам? Должны мы их делать? Да, должны, но при этом, во-первых, с такой мыслью: да, мы должны насколько можем исполнить заповеди Божии, но только глупый, безумный или слепец не видит при этом, что в каждом этом исполнении заповедей у меня полно того, что не должно быть: ложка дегтя в бочке меда.
Значит, мы должны, с одной стороны, всячески понуждать себя к доброделанию, с другой стороны, должны видеть, что, к сожалению, ко всему, что мы делаем доброго, увы, примешивается что-то недолжное.
Вот это недолжное и должно являться побуждением к покаянию.
Вопрос о церковной политике митр. Сергия (Страгородского)
Я совершенно уверен, что у здесь сидящих мнения разойдутся. Не может быть тут одного мнения. Более того, я даже уверен, что большинство скажет: «Бог с ними, с этими бандитами, да-да, мы свободны, только не расстреливайте моих собратьев». Кто думает так, а кто думает иначе. И отсюда различное отношение к политике митрополита Сергия. Сам он был действительно замечательным человеком, но оказался на таком изломе истории — не дай Бог никому! И фактически в своей так называемой декларации 27-го года он ничего нового не сказал, по сравнению с тем, что до него уже сказал святейший (и святой) патриарх Тихон Для этого просто нужно познакомиться с материалами и убедиться.
Так что, вот эти неоднозначные отношения к митрополиту Сергию и Московской патриархии обусловлены многими вещами и, в частности, тем, что тогда трудно было сориентироваться, трудно было найти верный путь. Одни готовы были умереть вместе с Церковью, идя на пролом, другие пытались дипломатическими путями спасти Церковь. Трудно было решить. Я просто благоговею перед их памятью и не знаю, как бы поступил сам.
Зачем нужен пост? Можно ли без этого угодить Богу?
Сама постановка вопроса уже содержит ошибку. Мы постимся не ради богоугодия. Как будто Богу нужен наш пост! Дьявол явился Великому Антонию и говорит: » Ты мало ешь, а я совсем не ем; ты мало спишь, а я совсем не сплю. Не этим ты победил меня! А смирением ты победил меня». Сказал и ждет: не возгордится ли своим смирением Антоний? Пост дан вовсе не ради богоугодия. Совсем не в этом дело. Народная мудрость говорит: «Сытое брюхо к учению глухо». Это все знают, еще больше скажу: «к молитве глухо». Пост только потому и необходим, что он делает нас более «легкими», более способными к молитве. Это первое, без чего религия невозможна — без поста, без воздержания. Более того, это воспитывает наш дух хоть немножко. Заметьте, мы же ни в чем не можем себя воздержать. Как нам трудно добровольно от чего-либо воздержаться! Почти невозможно. Пост нас к этому приучает, дает силы управлять собой. Пост облегчает нас. Я помню свой разговор с начальником медицинского отдела ЮНЕСКО во время Великого поста. Я его угощал великопостным кушаньем, а оно было очень скудное. У нас в академии для преподавателей пост без рыбы (студентам дают рыбу кроме первой, четвертой и страстной недели, Среды и Пятницы. Мы по этому поводу шутили, не пойти ли нам в студенты на Великий пост). Так вот, угощал я этого директора из ЮНЕСКО. Он очень внимательно слушал, когда я ему рассказывал про Великий пост — сколько мы постимся, как часто бывает пост и пр. Потом вздохнул и сказал: «Если бы все люди так жили! Нам бы, медикам, тогда и делать было бы нечего. Любой врач скажет: «Воздержание — в высшей степени полезно!»
Свт. Тихон Воронежский в краткой форме сформулировал: «Воздержно яждь, мало пий и здрав будеши», т.е. это колоссальное оздоровительное средство, только нужна разумность, нужен пост, а не неразумное неядение, когда человек доводит себя, не знаю до чего. Можно погубить себя, чем угодно, самыми полезными вещами. Нет, пост — это воздержание, которое является одним из очень эффективных средств оздоровления всего организма. Это нельзя забывать.
Так что, даже если кто-нибудь не верит ни в Бога и ни в Церковь, и тому я очень советую прибегать к этому оздоровительному средству.
У одного из святых отцов есть такие слова: «Не начни учить преждевременно, иначе на всю жизнь останешься недостаточным по разуму». В чем, по-вашему мнению, состоит преждевременность?
В нескольких вещах. Первое — если ты не поставлен на это. Это чисто внешний признак, если не поставлен на это, то нечего на себя и брать. Не поставлен кем? Епископом, начальником и т.д. Это внешний элемент, который отвечает на этот вопрос.
Бывает и другое. Серафим Саровский 15 лет находился в затворе, прежде чем удивительным образом Сам Бог ему повелел выйти на служение к людям. Подумайте, 15 лет подвизался в пустыньке! Шел процесс подготовки. В чем он заключался? Мы считаем, что в том, что преподобный Серафим не ел, не спал, да стоял на камне 3 года. Это только внешняя скорлупа, кожа. На самом деле самая основная работа шла внутри: познание себя, понуждение себя к совершению заповедей Господних, Евангелия, постоянное покаяние в том несовершенстве, в той нездоровости, которые он видел у себя.. Вот этот процесс постоянной борьбы с собой, который постепенно приводит к состоянию обожения человека или, как преподобный Серафим выражался, к стяжанию Духа Божия. Вот этот процесс является реальным процессом духовной жизни и на определенной стадии духовного развития многие из святых получали прямое указание Божие идти к людям, открыться людям, т.е. учить людей. А многие святые так и не получили такого указания, и мы знаем, что множество пустынников так и оставались в пустыне и никогда не выходили к людям. Самое большее, что о их существовании узнавали люди, т.к. не каждый даже из святых способен к учительству.
Итак, есть два фактора, которые обусловливают возможность учительского служения: первое — явное, открытое, которое может быть и ошибочным подчас, когда есть благословение от церковной власти. И второе — безошибочное и верное, и истинное, но, увы. очень редкое — это прямое указание Божие конкретному человеку.
Но я хотел бы сказать еще о третьем. Не все же в Церкви учителя, не все же благословлены церковью. Неужели поэтому нельзя ничего сказать? Нет! Важнейшая ответственность на родителях. Ох, как они должны быть внимательны к своим детям! Они должны внимательно следить, какую литературу дают читать в школе, какую музыку они слушают. Ведь надо понимать, хорошая литература, классическая, русская литература, если ребенок к ней привычный, так его стошнит от бульварных романов. Если ребенок привык к классической, народной и церковной музыке (это 3 опоры), то во веки веков не пойдет он этот несчастный рок и не будет сходить от него с ума. Так что, оказывается, есть еще одно учительство — родительское. И к нему призван каждый родитель. Оно налагает большую заботу, требует многих сил. Ведь прежде, чем позволить или запретить какую-то книгу, надо самому ее прочесть!
Иногда некогда, иногда не хочется — а надо! Это требует большого труда. Надо послушать музыку и почитать и в театр, наверное, пойти. Тот же телевизор. Если у вас нет сил выбросить его в окно, то, по крайней мере, следите, что смотрит ваш ребенок. Вы — учитель и от вас зависит все его будущее.
В одной стране под названием Скотландия (везде написано неправильно — Шотландия, но я-то знаю, что правильно — Скотландия). Там подошел ко мне один пастор с жалобами на своих детей. Он говорил, что не знает, что делать, дети у него такие-сякие, в церковь не хотят ходить. Вот он почему-то со мной решил поделиться. Я его выслушал и спросил: «Как вы живете?» Он отвечал, что у них все в общем неплохо, семья нормальная.
— А телевизионные программы какие вы смотрите?
Пастор стал ворчать, что мало там хорошего, все такая ерунда, развращает детей. Я ему говорю: «Ну вот видите, как мы с вами хорошо подошли. Может быть, вам выбросить телевизор, пока дети еще небольшие?
— Что? Ну, нет! Этого я не могу.
Наш разговор был закончен. Любовь к себе победила любовь к детям. Вот вам и учительство.
И, наконец, четвертое учительство и последнее — в Евангелии сказано: «Шедше научите все народы». Конечно, прежде всего это относится к апостолам и к иерархам церковным, церковным учителям. Но не думайте, что это совсем не относится ко всем христианам. Только здесь самое первое и главное — это пример жизни. Вот это учительство — самое эффективное. Пример жизни может показать любой христианин — от патриарха до мирянина. Если мы его не покажем, будем виновны.
Мы обязаны показать этот пример христианской православной жизни. И к этому учительству призваны все христиане без каких-либо исключений.
Что значит — «человек — это бог с маленькой буквы»?
— Может быть, я неосторожно употребил это выражение. Хотя в данном случае я не от себя это сделал. Макария Великого называли «земной бог». Его называли так его сподвижники, святые. Человек призван к богоподобному состоянию. Святые отцы пишут: «Стать Богом по благодати, потому что человек сотворен не как остальные твари и призван быть богоподобным, Богом по благодати.
Нужно смотреть на контекст.
«Благовест», Вологодская епархиальная газета, № 8-9 (52-53), 1999
Куда идет христианство
Основная проблема, перед которой сейчас мы все стоим и от которой никуда не уйдем, — это вопрос о направлении развития современного христианства. Всю историю в нем борются две тенденции. Одна — освящающая мир, другая — обмiрщающая Церковь. Эта борьба идет с переменным успехом и если исходить из откровения Божия, из слов самого Спасителя, то, как это ни печально, следует ожидать победы второй из них. Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле. Правда, мы часто повторяем другое: Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее. Но не будем забывать, что не о внешней структуре Церкви (собор-синод-патриарх-епископы-священники-диаконы и так далее) здесь идет речь. Церковь — не просто общество верующих. Она есть единство в Духе Святом тех христиан, которые стремятся жить по заповедям Христовым. Именно в этом смысле она есть Тело Христово, живой организм Христов, который неодолим. А структуры, управление, учреждения и т.д. являются лишь необходимой в определенных исторических условиях формой существования Церкви в этом мире. Форма, естественно, может в чем-то меняться. Так вот, верующих-то, которые средоточием своей жизни видят Евангелие, становится, как показывает история, все меньше.
Понятие «обмiрщение» (в дореволюционной орфографии это слово писалось через i) приобретает сейчас необычайную по своей значимости актуальность: оно очень точно характеризует состояние и главнейшую тенденцию развития современного христианства. Смысл этого понятия раскрывается словами Апостола Иоанна Богослова: Все, что в мiре: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мiра сего (1 Ин.2,16). Обмiрщение захватило все конфессии без исключения. Особенно сильно оно проявляет себя в западном христианстве, опередившем в этом отношении нас, православных. Но мы усердно и небезуспешно догоняем его.
Западные церкви в настоящий момент своей основной и, по существу, единственной задачей ставят решение проблем мiрской жизни. Одной из ярких иллюстраций может служить Международная конференция Всемирного Совета Церквей, которая проходила в Бангкоке в 1973 году, под названием «Спасение сегодня». Два наших представителя, бывшие на ней, рассказали, что там было. (Вы знаете, что в 1961 во Всемирный совет Церквей вступила Русская Православная Церковь и с ней и в последующие годы все Православные Церкви социалистических стран.)
Оказывается, эту важнейшую тему о спасении там рассматривали исключительно в так называемом «горизонталистском», то есть чисто материалистическом плане — как спасение от болезней, нищеты, невежества, эксплуатации, бесправия, от засилья транснациональных корпораций и т.д., и т.п. И когда православные делегаты предложили поговорить о спасении, ради которого пришел Христос, то на них посмотрели как на какие-то допотопные существа.
Эта конференция прекрасно показала, к какой цели стремится современное христианство, точнее, современные христиане — к благу на земле. Эта устремленность характеризовала и все Генеральные ассамблеи Всемирного Совета Церквей.
Заземленность христианского сознания не могла не выразиться в богословии, в соответствующих нравственных нормах жизни. И мы видим, к чему пришло сейчас западное христианство, — к таким вещам, о которых если бы сказать лет 50 назад — никто бы не поверил. Когда в 1927 году на первой конференции «Вера и устройство» протоиерей Сергий Булгаков предложил всем причаститься от единой Чаши (всем: православным, англиканам, старокатоликам, лютеранам, методистам…) и таким образом решить проблему единства, то вы знаете, кто первыми запротестовал? Англикане. С тех пор ситуация катастрофически изменилась. Кстати, большое значение здесь имели последствия Второй мировой войны.
Теперь мы видим иное. На Генеральной ассамблее ВСЦ в 1991 году в Канберре, в Австралии, православные вынуждены были выступить все вместе со специальным заявлением к руководству ВСЦ, ко всей Ассамблее. Они потребовали рассмотреть вопрос о прямых отступлениях отдельных церквей-членов ВСЦ от самых основополагающих христианских истин. Речь идет о языческом понимании Бога-Троицы (дошло до того, что Дух Святой объявляется «женским божеством». В той же Канберре об этом заявила одна профессорша-протестантка.), о фактическом отрицании Божества Иисуса Христа и Его Воскресения, о материалистическом понимании спасения, прямом хилиазме и т.д.
В области морали современное западное христианство пошло прямо по пути откровенного презрения нравственных норм, указанных в Священном Писании. Вы понимаете, о чем идет речь — об этих т.н. несчастных меньшинствах. На той же Ассамблее для них было устроено целое пленарное заседание, и они сидели на сцене часа два и жаловались, что не все Церкви их принимают, благословляют их «браки», что их не рукополагают. С тех пор, с 1991 года, процесс прошел очень далеко. Все большее число т.н. церквей уже не только не изгоняет их из своей среды, но и принимает в свои общины, допускает до евхаристического общения, даже благословляет их сожительство (напр., Рейнландская Евангелическо-лютеранская церковь в Германии), назначает пасторами и т.д. О женском священстве и говорить не приходится. В подавляющем большинстве некатолических церквей на Западе это уже стало заурядным, «нормальным» явлением, и многие католические и даже отдельные православные богословы не видят в этом какой-либо опасности для Церкви.
Для нас все это важно вот почему. В настоящее время т.н. свободы информации, а на самом деле власти денег, богатый Запад получил в нашей стране неизмеримо большие возможности пропаганды, нежели Церковь, поэтому дух и идеи Запада беспрепятственно проникают в наш народ и в нашу Церковь. И когда мы говорим о проблеме обмiрщения и указываем на Запад, то делаем это не ради его осуждения, но с целью борьбы против обмiрщения нашей церковной среды.
Обмiрщение угрожает тем, что зараженные этим духом, как пишет святитель Игнатий Брянчанинов, незаметно для себя примут антихриста и жестоко пострадают. Свт. Игнатий прямо говорит, что тот, кто не борется со своим ветхим человеком (страстями, в наше время особенно с жаждой наживы, самомнением и блудодеянием), тот, будучи единодуховным с антихристом, признает его за Христа. Это произойдет естественно, ибо подобное соединяется с подобным. Одна из причин развития этой лжедуховности состоит в том, что по учению обмiрщенных церквей основная задача Церкви должна состоять в служении ближним, а это предполагает ее максимально активную социальную, политическую, экономическую, культурную деятельность. Что худого в этом? То, что происходит подмена цели.
У Церкви она одна и единственная — спасение человека от духовного рабства страстям и приобщение Богу через стяжание богоподобных свойств, главнейшими из которых являются смирение и любовь. Внешнее же служение ближним является лишь одним из средств приобретения этих свойств, но никак не целью и не «заработком» спасения. Сведение же основной задачи Церкви к решению земных «горизонтальных» задач и приведет обмiрщенных христиан к незаметному принятию антихриста. Ибо, когда он придет, то объединит все государства в одно, ненужными станут армии, прекратятся расходы на вооружение, сократится население земного шара (потому что лишние миллиарды будут уничтожены, и останется один «золотой» миллиард), высвободятся астрономические средства, с помощью жестоких законов всюду будет наведен порядок и т.д. Так он решит социальные и другие проблемы. Господа будут жить как аскариды, купаясь в комфорте, все прочие будут нормальными рабами и подопытными кроликами. Он решит все проблемы — войны и мира, голода, социального обеспечения, прав и обязанностей и т.д. Кто когда-либо мог это сделать? Разве не он спаситель мира, не он Христос? Обмiрщенные христиане и примут его как Христа, «вместо Христа» («анти» означает не только «против», но и «вместо»). А если вместо, следовательно, и против. Вот почему обмiрщение — это смерть для любой церкви, для любого христианина.
Кстати, имя антихриста, которое выражено в Апокалипсисе таинственным числом 666, по сути, означает ничто иное, как мамону, т.е. полную отдачу всех сил ума, сердца и воли в заботу исключительно о земных благах и ценностях. Об этом свидетельствует иудейское предание, которое это число зафиксировало (см. 3 Цар.10;14; 2 Пар.9;13) как символ потрясающего, высшего в истории Израиля процветания. Маленькое копеечное государство при царе Соломоне получало 666 талантов золота в год. А если каждый талант — это 49,11 килограммов золота, то всего оказывалось 32 тонны 707 кг на ничтожное число жителей! Вот вершина мiрского счастья. Мамона — и есть обмiрщение. Прот. А. Мень как-то заметил: в иудаизме нередко понятие Царства Божия связывали с внешним торжеством Израиля и фантастическим благоденствием на земле. Не об этом ли благоденствии на земле пекутся больше, чем о небесном, и современные христианские церкви?
Один из выпускников МДА начала ХХ века, Тарасий Кургановский, написал работу «Перелом в древнерусском богословии». Это небольшая работа, но она стала знаковой, ей бы надо заняться, расширить ее, дополнить фактами. Сама идея ее очень важна. Автор пишет, что в Русской Церкви в XIV, XV века было серьезное обращение к существу христианской жизни, к духовной ее стороне, было понимание того, что главным является исполнение заповедей Евангелия, а внешние формы благочестия, богослужебный Устав, обряды рассматривались лишь как средства, способствующие достижению цели. Но постепенно форма и содержание стали меняться местами. Об этом очень сильно пишет Иван Васильевич Киреевский в своей замечательной статье «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России». Его мысль такова, что в нашей Церкви постепенно уважение к преданию, которым стояла Россия, нечувствительно для нее самой перешло в уважение более наружных форм его, чем его оживляющего духа. Это духовное изменение проявилось уже на Соборах 1503 и 1505 годов (на которых присутствовал и преподобный Нил Сорский), но особенно резко выразилось на Стоглавом Соборе 1551 года.
Преподобный Нил Сорский выступил с вопросами, касающимися монастырской и монашеской жизни. Он видел, какие стали происходить изменения, и призывал к тому, чтобы монастыри были бедными, ризницы их, облачения, сосуды и т.д. — скромными, чтобы монахи питались только трудами рук своих. Одежда их должна быть самой простой, бедной. Никакой роскоши, никакого злата и серебра не должно иметь ни монахам, ни монастырю. Вспоминаются слова свт. Филарета Московского: «Если бы надлежало объявить войну какой одежде, то, по моему мнению, не шляпам священнических жен, но великолепным рясам архиереев и священников. По крайней мере, это, во-первых, но сие-то и было забыто. Священницы Твои, Господи, да облекутся правдою».
На это Нилу Сорскому было сказано: «Ты, Нил, ошибаешься. Если такая жизнь будет в наших монастырях, то кто же из бояр пойдет в монахи? Никто, потому что они не смогут жить по твоим правилам. А если никто не пойдет, то откуда же мы будем ставить епископов? А если епископов не будет, то и Церкви не будет. Ты, Нил, ошибаешься».
В это время, как раз в начале XVI века, сталкиваются два направления, названные впоследствии иосифлянством и нестяжательством. Здесь произошел, если хотите, последний открытый бой за подлинное монашество и, следовательно, за судьбу самого православия на Руси. Победило иосифлянство. И процесс обмирщения в Церкви пошел свободной стезей. Монастыри и храмы стали превращаться в замечательные и богатейшие произведения искусства, просто игрушки, красавцы. (Дети играют в маленькие игрушки, взрослые — в большие игрушки.) Ризницы стали богатейшими. (В Лавре в музее, например, есть митра, которой цены нет, она вся в драгоценных камнях.). Монастыри стали богатейшими землевладельцами и крестьяновладельцами (Карташев пишет, что, например, у Троице-Сергиевой Лавры Екатерина II изъяла 106 тысяч душ). К чему привело это? Вы прекрасно понимаете.
1612 год, множество храмов и монастырей было разрушено, осквернено, разграблено. Попустил Господь. И вы думаете, мы научились чему-нибудь? Ничего подобного. С новой энергией стали восстанавливать внешнее церковное благолепие. Насколько при этом утрачивались понятия о значении духовной жизни, можно судить по расколу XVII века. Казалось бы, причины для раскола ничтожные: исправление книг, изменение обрядов, троеперстие и т.п. Однако для многих они явились основным содержанием их веры. В обряде православные увидели все существо православной веры. Форма для многих оказалась дороже драгоценного содержания.
Прямое следствие духовного охлаждения — Петр I — «первый большевик», как его очень точно назвал Максимилиан Волошин, и весь антицерковный XVIII век. О духовном состоянии Церкви в этот век лучше всего говорит свт. Тихон Задонский: Монастыри стали хуже светских домов. Логично завершил век Павел I, великий мастер Мальтийского ордена, посягнувший, вопреки строгим прещениям Вселенских Соборов, на власть над епископами и объявивший себя главой Российской Православной Церкви (и ни один из последующих императоров не снял этого позора с русского царства).
Не помогло и наполеоновское нашествие. Москва сожжена, уничтожены великолепные храмы. Задумались, почему это произошло? Покаялись? Обратили внимание на исправление жизни? Нет, вновь взялись за восстановление внешнего благолепия Церкви, забыв, фактически, о внутреннем. 80-е — 90-е годы XIX века, епископ Феофан Затворник пишет: «Через поколение, много через два, иссякнет наше православие…». Епископ Игнатий буквально рыдает: Монашество подобно роскошному, зеленеющему древу, но которое изнутри совершенно сгнило. Первая же буря свалит его, а с ним — и все православие. Но к их голосу никто не прислушивается. Эти затворники — что они понимают? Святитель Филарет с горечью писал: «Как скучно видеть, что монастыри все хотят богомольцев, то есть сами домогаются развлечения и искушения. Правда, им недостает иногда способов, но более недостает нестяжания, простоты, надежды на Бога и вкуса к безмолвию».
Прошло полтора поколения после пророческих слов святителя Феофана и наступил 1917 год. Как корова языком революция слизнула все то благолепие, которое не было основано на камне правильной христианской жизни. Вопрос, о котором в XVI веке начался серьезный спор, был, кажется, закончен. «История, — говорил Цицерон, — лучшая учительница». Он прав. История еще раз показала, что Божественный Промысл действует всегда применительно к нашему духовному состоянию. Люди же — лишь слепые орудия в руках воли Божией.
Сейчас открылся еще один и, возможно, последний период в жизни нашей Церкви. Ее судьба будет зависеть от того, по какому пути пойдет то ее возрождение, о котором теперь так много говорится. Что победит и станет первичным в нем: внешнее благолепие, количество монастырей, храмов, епископов, священников, духовных школ и т.д., — или устроение правильной духовной жизни и, прежде всего, в монастырях, среди монашества и духовенства. Будут ли монахи, особенно молодые, жить в действительных монастырях или нести послушания в полумужских-полуженских, служить в городах, на приходах, в подворьях (венчая, исповедуя и крестя), в женских монастырях? Станут ли духовные школы духовными или будут богословскими, как перед революцией, т.е. светскими? Удастся ли воспитать пастырей и архипастырей, а не наемников? Будут ли наши духовники старшими братьями, добрыми советниками, как пишет свт. Игнатий, или пойдут по пути вождей тоталитарных сект, требующих беспрекословного послушания себе как Богу?
Эта последняя проблема, кстати, постоянна и, возможно, одна из самых острых в жизни Церкви. Помните, как еще в середине XIX века писал свт. Игнатий: «Тщеславие и самомнение любят учить и наставлять. Они не заботятся о достоинстве своего совета! Они не помышляют, что могут нанести ближнему неисцельную язву нелепым советом, который принимается неопытным новоначальным с безотчетливою доверчивостью, с плотским и кровяным разгорячением! Им нужен успех, какого бы ни был качества этот успех, какое бы ни было его начало! Им нужно произвести впечатление на новоначального и нравственно подчинить его себе! Им нужна похвала человеческая! Им нужно прослыть святыми, разумными, прозорливыми старцами, учителями! Им нужно напитать свое ненасытное тщеславие, свою гордыню!» (О жительстве по совету. — т.5.С.77). И прибавляет: «Те старцы, которые принимают на себя роль [старца]… (употребим это неприятное слово) … в сущности, не что иное, как душепагубное актерство и печальнейшая комедия. Старцы, которые принимают на себя роль древних святых Старцев, не имея их духовных дарований, да ведают, что самое их намерение, самые мысли и понятия их о великом иноческом делании — послушании, суть ложные, что самый их образ мыслей, их разум, их знание суть самообольщение и бесовская прелесть…» (5, 72).
Обмiрщение, происходящее сейчас в церквах, свидетельствует об иудаизации христианства. В чем это проявляется? В преобладающем и всепоглощающем внимании современного христианства к земным ценностям. Уже в первых веках возникло еретическое учение о том, что Христос пришел для того, чтобы на этой земле устроить 1000-летнее Царство блаженства, добра и справедливости. В нашем богословии их защищали Владимир Соловьев и другие философы, протоиерей Павел Светлов, киевский профессор, у которого есть целая работа «Идея Царства Божия в ее значении для христианского миросозерцания». Эта идея продолжает жить и развиваться и в настоящее время, думаю, можно без преувеличения сказать, что она является главной движущей силой христианской активности в мире. Эта идея имеет иудейское происхождение. Помните, как сказал о. А. Мень: в иудаизме нередко понятие Царства Божия связывали с внешним торжеством Израиля и фантастическим благоденствием на земле. Обмiрщение и есть устремленность христианства к осуществлению этой иудейской идеи. И если Христос сказал: Не можете служить Богу и маммоне (Мф. 6,24), то современные христиане с этим решительно не согласны.
На Западе появился даже термин — иудеохристианство. Поразительное соединение. Ведь для ортодоксального иудейства Христос — это лжемессия, а истинный Мессия, который по христианскому Откровению есть антихрист, еще должен прийти. Как же можно говорить об иудеохристанстве? Оказывается, очень просто. Нужно молчать об Иисусе Христе как Боге и Спасителе и о том, что Его Царство не от мира сего, а говорить лишь об общих пророках, общей Библии, общих 10 заповедях. Христос и становится все менее важной Личностью для западного христианства.
Ватикан в этом отношении пошел очень далеко. Там в курии есть два папских Совета: по межхристианскому сотрудничеству и по диалогу с нехристианскими религиями. Понятно, что нехристианские религии — это те, которые не признают Христа за Бога. В каком же Совете ведется диалог с иудаизмом, отвергающим Христа? В межхристианском!
Папа Иоанн Павел II договорился уже до таких вещей, что становится просто странно его слушать. 1 ноября 1997 года, когда Католическая Церковь празднует день Всех святых, в Ватикане закончился межцерковный симпозиум, тема которого была: «Корни антииудаизма в христианской среде». Папа тогда сказал: «Цель нашего симпозиума — прийти к правильному богословскому толкованию отношений между Церковью Христовой и еврейским народом. В начале этого малого народа, окруженного языческими империями, превосходившими его блеском своей культуры, находится шаг Божьего избрания. Этот народ призван и ведом Богом, Творцом неба и земли. Поэтому его существование не принадлежит к одной только сфере природных и культурных явлений… Существование этого народа — это факт сверхъестественный. Это народ Завета, и таковым он останется всегда и несмотря ни на что, даже когда люди неверны, ибо Господь верен Своему Завету» (Русская мысль. № 4196. 6-12 ноября 1997. С.5). Комментарии, как говорится, излишни.
Папа будто не знает, о каком народе говорит Христос: Отнимется от вас Царство и дастся народу другому. Придут с севера и юга, востока и запада и возлягут в Царствии Небесном, а сыны Царствия будут извержены вон. Папа будто не помнит, что в Церкви избранными являются не тот или иной народ, но принявшие веру во Христа, то есть христиане любой национальности. Папа «забыл», что задача Церкви и «наместника Христа» в том и состоит, чтобы еврейский народ увидел свою историческую ошибку и покаялся. Папа же, напротив, состояние противления рассматривает как непогрешительное, ибо «таковым (то есть сверхъестественным) он останется всегда и несмотря ни на что, даже когда люди неверны». Вывод очевиден: если родился евреем, хотя бы и Иудой Искариотским, Господь Бог уже никуда не денется, поскольку дал слово. Рай обеспечен! Такого «откровения» в истории Католической Церкви еще не было. И, думаю, что такими провоцирующими выступлениями Иоанн Павел II приносит еврейскому народу больше вреда, нежели пользы.
Такова на сегодня стадия процесса иудаизации христианства. Можно предвидеть, что будет завтра. А нельзя забывать о том, какая экспансия католицизма идет сейчас в нашей стране и какие надежды на нее возлагают далеко не симпатизирующие нам силы. Зачитаю лишь одну цитату: «По мнению американцев, Россия представляет собой одну из величайших угроз для безопасности США… поэтому… американская внешняя политика может достигнуть своей цели, способствуя переменам в России: окончательному отказу от единого мировоззрения и движению к плюралистическому обществу… во всех отношениях человеческой жизни, прежде всего в идеологической и религиозной. Таким образом, Америка заинтересована в укреплении и росте в России нерусских религий и философий, в том числе католицизма, который является мощной международной силой» (Ф. Штаркман, «Русская мысль», 31 окт. 1996 г.).
Обратите еще внимание на то, к какому миру на земле стремятся современные христианские церкви: ветхозаветному (шалому), означающему земное благоденствие (отсутствие войны, отсутствие страданий, невзгод, бед, скорбей, несчастий), или новозаветному (ирини). В Евангелии читаем: «Мир — «ирини» — Мой даю вам». По единогласному толкованию отцов под миром Христовым понимается состояние души, освобожденной от страстей. Так вот, на христианских конференциях говорится только о шаломе, об ирини и речи нет. Шалом, благоденствие на земле — вот за что борются христиане. Если кто-то хочет убедиться в этом, возьмите хотя бы «Журнал Московской Патриархии» и просмотрите экуменическую проблематику недавнего прошлого. Мир Христов не интересует, хотя он и только он и может быть непоколебимой основой подлинного мира между народами, по меньшей мере, между народами христианскими.
По какой причине говорю это? Если мы подменим мир души миром т.н. земного благоденствия — мамоной, то во что превратится наше христианство?!
О чем еще хотелось бы сказать — это о языческом восприятии православия.
Идет процесс, который не нов в истории, с которым мы сталкивались и в христианстве в целом, и в истории Русской Церкви — процесс, в основном, бессознательной подмены христианства язычеством, подмены христианской духовности языческой. Это происходит, к сожалению, очень легко и вот почему. Главная причина — отсутствие надлежащего теоретического и опытного знания христианства у значительной части духовенства. Недавнее бурное открытие приходов привело к тому, что было рукоположено (отчасти это и сейчас продолжается) много священников без духовного опыта, без какого-либо богословского образования. А некоторые из них не имеют даже надлежащего светского образования и культурного развития. Я знаю одного сапожника, которого рукоположили в священника. Попытка учить его заочно провалилась. Так и не окончив первого класса семинарии, он был отчислен в силу его полной неспособности к обучению. Но зато он хороший практик, строитель и в деньге не промахнется. Его поучения «изумительны». Таковых, к сожалению, сейчас немало, и они надолго определят лицо нашей Церкви. Многие из них соблазняют народ своим поведением, отталкивают от веры, другие, начав чудить, отчитывать, говорить о конце света, антихристе, увлекают за собой простых несведущих людей. Обратите внимание, в автохозяйстве не умеющего водить машину никогда не посадят за руль автобуса — понимают, что он погубит людей для этой жизни. Когда же речь идет о душах и о вечной гибели, то, оказывается, все можно. Отсюда-то и возрождается и развивается язычество в православии. И причина этого, как видите, не во врагах Церкви, а в нас самих. Священник, увы, понимается по-язычески — лишь как совершитель священнодействий, как жрец, а не по-христиански — как, прежде всего, духовный руководитель паствы.
Яркой иллюстрацией языческого понимания христианства является буря, связанная с тремя несчастными шестерками, с ИНН, а теперь непременно прибавится и перепись. Бедные люди! Все внимание устремлено не на душу, не на исполнение заповедей Христовых, не на борьбу со страстями, а на знаки, цифры, имена, печати. Недавно пришлось разговаривать с одним человеком и задать ему такой вопрос: «Как вы думаете, если какая-нибудь девушка, которая не верит во Христа, наденет на шею золотой крестик просто потому, что это красиво — спасется она или нет? Ведь крест это печать Христова». — Ответ: «Нет, не спасется». — «А если человек, не верящий ни в какую силу ИНН, примет его, он погибнет?» — «Да». — «Почему же?» — «В Апокалипсисе написано». — «Что написано?» И начались толкования Апокалипсиса от какого-то старца, от афонских старцев и от самих себя. Трудно, оказывается, понять, что если даже Крест Христов, как говорят свв. Отцы, не спасает нас без нас, а цифирь, ИНН может погубить человека независимо от его веры и воли, то не язычниками ли мы стали, не в магию ли верим?
Еще одна иллюстрация — это дискуссия на тему «Креационизм или эволюционизм». Страшные войны — из-за чего? Сотворил ли Бог мир в шесть дней, или дал законы постепенного развития мира?
Атеистическая эволюционная гипотеза, конечно, безосновательна: целый ряд серьезных научных фактов прямо свидетельствуют против нее.
1. Наука не знает закона, по которому неорганическая материя (атомы и молекулы) могла бы организоваться в живую клетку.
2. Вероятность возникновения жизни из случайного сцепления молекул ничтожно мала и равна по некоторым расчетам 10-255. Американский биолог Бен Хобринк приводит такое сравнение: «… вероятность того, что клетка возникнет самопроизвольно, по меньшей мере, равна вероятности того, что какая-нибудь обезьяна 400 раз напечатает полный текст Библии без единой ошибки!»
3. Главный тезис атеистической теории эволюции о переходе одного вида в другой не имеет под собой фактических оснований, по крайней мере, в отношении всех высокоорганизованных форм жизни.
4. Само понятие жизни выходит за границы научного знания. Жизнь, оказывается — это не особое соединение определенных материальных элементов, а нечто принципиально иное. И остается великой вопрос о природе сознания и личности человека.
Для православного богословия имеет принципиальное значение лишь одно, что Творцом и Законодателем всего миробытия во всем его многообразии является Бог. Но как Он привел его к бытию: творил ли по «дням» сразу, в завершенном виде целые пласты бытия или производил их постепенно в течение шести «дней» от низших форм к высшим из воды и земли (Быт. 1; 20,24) силою заложенных Им в природу законов, — не имеет никакого значения для богословия, для христианства, для спасения. Однако об этом ведутся нескончаемые, бесплодные споры, порождающие неприязнь, осуждение, вражду, предаются анафеме все несогласные. Неужели не очевиден духовный источник всего этого?
Фанатизм — это одна из самых ярких характеристик языческого состояния духа. Фанатизм, в отличие от убежденности, дышит ненавистью, презрением к инакомыслящим. В нем нет любви к человеку. А что может быть хуже этого?
В чем истоки фанатизма? Они, наверное, прежде всего в том, что мы все меньше обращаем внимание на духовную сторону жизни, что наше христианство сводится к исполнению лишь внешних церковных предписаний: праздник — поприсутствуем за богослужением, пост — как-нибудь попостимся, положено исповедаться, причаститься — и это сделаем, подадим и поминание, закажем и молебен, панихиду… Кто имеет деньги, может и батюшку ублажить, и купол позолотить. Так ходим по церковной жизни, как заведенные часы, даже и пальцем не затронув своих господ — страсти, и довольные своим благочестием. Самое же главное при этом может полностью исчезнуть из сознания. Внешняя сторона церковной жизни имеет смысл и приносит пользу только в том случае, когда она соединяется с исполнением заповедей Евангелия и покаянием, когда способствует познанию себя, смирению, видению своей неспособности стать христианином без помощи Божией. Если христианин исполняет лишь внешнюю сторону церковной жизни, занимается благотворительной деятельностью, а при этом по заповедям Христовым не живет, то с ним случается величайшая беда в жизни — он непременно увидит себя праведником. Замечательно сказал о таковом христианине свт. Феофан: «Сам дрянь дрянью, а всё твердит: несмь, якоже прочии человецы». Св. Исаак Сирин говорит, что воздаяние, т.е. спасение, дается не добродетелям, но рождающемуся от них смирению, и если смирения не будет, то напрасны все добродетели и все труды внешнего благочестия. Нельзя забывать, что Христа приговорили к самой жуткой казни скрупулезные исполнители церковных установлений, дающие десятину от своих доходов — «праведники», а не грешники, видящие свою греховность и кающиеся в ней. Вот повествование о Лазаре. Господь воскресил его, умерший вышел обвязанный по рукам и ногам. И многие уверовали во Христа, а некоторые пошли и доложили первосвященникам. И с этого дня положили убить и Христа, и Лазаря. С этого дня! Вот до чего, до каких жутких вещей может довести внешняя «праведность». Вот откуда рождаются фанатизм и гордыня — столпы язычества.
Пимен Великий сказал: «Человек тот, кто познал себя». А познание себя — это познание того, что я весь одержим страстями, их раб, которые командуют мной и мучают меня. И тот, кто не познал, что сам он не может с ними справиться, что он «несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг», и что ему нужен Бог Спаситель, к Которому и начинает обращаться от всей души, тот не способен к духовному возрождению, не может быть христианином.
Правильная духовная жизнь смиряет человека, и это смирение не может возникнуть иначе, как через познание себя, своей страстности, духовного бессилия. Это самое главное. Все прочие науки, все богословия — догматическое, нравственное и т.д. — ничто, если при их изучении человек не будет этого знать и не будет к этому стремиться. Но тот, кто не борется с собой, не понуждает себя к исполнению заповедей, не кается сразу же — тот никогда не познает себя, никогда не смирится и будет всю жизнь страдать от плотских и душевных страстей. Поэтому, повторяю, кто исполняет лишь внешние церковные правила жизни, а внутренней работой над собой не занимается, такой человек стал на путь взращивания в себе тщеславия, самомнения и гордыни, из которых и рождается фанатизм.
Поэтому, сидим ли мы, слушаем, идем ли, работаем — нужно постоянно, как можно чаще обращаться к Богу. Согрешим глазами, мыслью — тут же надо каяться, надо стараться жить по-божески, как в молитве читаем: «Сподоби, Господи, в день сей без греха сохранитися нам». Без понуждения к исполнению заповедей, без покаяния никакой духовной жизни нет. Диавол все богословия знает лучше всех богословов мира, и остается дьяволом.
Мне как-то показали плакаты по поводу ИНН — я просто в ужас пришел: сколько там фанатизма, ожесточения, противления церковной власти, неприязни, ненависти к мыслящим иначе. Откуда это может быть? — Только из сознания: «Мы — непогрешимые носители истины. Все, кто не с нами, — враги Церкви, которые достойны ненависти». Но христианское смирение не знает таких чувств. Оно исполняет истинного христианина искренним благожелательством ко всем людям. Св. Исаак Сирин говорит, что таковой христианин к самим врагам истины воспламеняется любовью. Преподобный Симеон Новый Богослов сообщает о великом духовном законе: «Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека его немощи», то есть смирению. Смирение и любовь к людям и являются наиболее точным критерием в познании того, где есть действительно христианство, а где его языческая подделка.
Если же мы забудем об этом, то бесплодно проживем свою жизнь, бесплодны будут все наши церковные дела, вся наша борьба за истину. «Безумен тот, — говорит авва Дорофей, — кто строит дом другому, разоряя свой собственный». Без собственной духовной жизни мы ничего доброго, спасительного людям не принесем. Это важно помнить. Все должно делать так, чтобы быть христианином. А христианином становится только тот, кто смирится и увидит, что ему нужен Христос-Спаситель.
Православное видение войны и мира
Война и мир – проблема изначальная в истории человечества и не имеющая, по-видимому, в ней конца, поскольку грех, поразивший человека, неистребим в земных условиях бытия. Правда, есть вариант ее решения – создание единого всемирного государства. Но не окажется ли это хуже самой войны? Исходя из морального уровня современного политического мира и все большей концентрации информационной, научно-технической, экономической и военной мощи в одном очень узком кругу «суперменов», можно с уверенностью утверждать, что государство, во главе которого станет все та же ничтожная их кучка с неограниченной властью, будет абсолютно тоталитарным. Последствия такого нового мирового порядка очевидны – установление всеобщего рабства народов и каждого человека в отдельности. По христианскому Откровению, это будет царство антихриста, который приведет все человечество и саму планету к страшной и окончательной гибели. Вероятность такой развязки, судя по многим признакам, сейчас быстро увеличивается.
Но еще остается определенная свобода народов. Хотя, без сомнения, пока похоть, алчность и гордость (1 Ин. 2, 16) – источники всех конфликтов – царствуют в мире, войны в разных видах и по разным поводам будут, к сожалению, продолжать возмущать мир человеческий, вновь и вновь порождая страстные споры о том, кто прав, кто виноват, кто агрессор, а кто его жертва.
Что лежит в основе таких взаимных обвинений? Конечно, в первую очередь эгоизм, грех. Но не последней из причин является отсутствие ключа к пониманию двух важнейших категорий человеческих отношений – справедливости и насилия. Что они есть? Всегда ли справедливость права, а насилие несправедливо? И существуют ли вообще достаточные критерии для оценки этих реалий человеческой жизни?
Справедливость как чувство правды – одно из наиболее сильных и стойких душевных свойств человека. Ее утверждают как закон во взаимоотношениях между людьми Божественное Откровение, естественные религии и самые различные, часто противостоящие друг другу идеологии. Ее воспевают древние и новые поэты. Ее провозглашают в качестве основы своей деятельности все политические, государственные и общественные лидеры. Интуитивно справедливость всегда воспринимается как нечто понятное, должное и всеобще необходимое. Древние мыслители выразили эту глубоко сокрытую в духе человека идею классическими афоризмами: fiat justitia, pereat mundus; fiat justitia, ruat caelum (пусть свершится правосудие, хотя бы погиб мир; пусть свершится правосудие, хотя бы обрушилось небо).
И тем не менее справедливость ускользает от узких рамок человеческих определений. Ее понимание не имеет того однозначного смысла, который мог бы стать надежным критерием в оценке любой конфликтной ситуации. Даже «золотое» правило морали: «Не делай другому того, чего не желаешь себе» – далеко не покрывает всего пространства сложных межчеловеческих отношений. Справедливость требует возмездия обидчику, в то время как мера этого возмездия большей частью «справедливо» не определима и к тому же всегда сопряжена с насилием. Но не нарушается ли в таком случае сама справедливость? Так проблема справедливости показывает свою оборотную сторону, с которой она, как правило, неразлучна и неразрывна, – проблему насилия.
Возможно ли справедливое насилие?
Библия по этому вопросу говорит достаточно определенно. Не касаясь книг Ветхого Завета, откуда можно было бы привести множество примеров насильственных действий, санкционированных авторитетом Самого Бога, можно вспомнить то место евангельского повествования, где говорится об изгнании Иисусом Христом с бичом в руках торгашей из Иерусалимского храма (Ин. 2, 13- 15; Мк. 11, 15-16).
Примечателен также и ответ Иоанна Крестителя, данный воинам, пришедшим креститься от него и спрашивавшим его: «А нам что делать?». Он, «больший» «из рожденных женами» (Мф. 11, 11), не приказал им бросить оружие и оставить армию, но повелел лишь: «Никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем» (Лк. 3, 14).
Исходя из многочисленных фактов ветхозаветной истории и приведенных евангельских примеров, не говоря уже о Священном Предании Церкви, можно с полной определенностью утверждать, что не все насильственные действия следует классифицировать как безусловно несправедливые, греховные. Возможно и справедливое насилие, но в том случае, когда в нем присутствует некий определенный элемент.
Какое же применение силы к другому человеку можно и должно считать справедливым с христианской точки зрения?
По Евангелию, любовь – основной принцип праведной жизни и правильного, то есть справедливого, отношения к каждому человеку. Хорошо известны слова апостола Павла о любви:
Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий.
Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто.
И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине… (1 Кор. 13, 1-6).
Один из святых, Исаак Сирин (VII в.), будучи спрошен. «И что такое сердце милующее?», – отвечал: «Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умаляется сердце его, и не может он вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и очистились…
Достигших же совершенства признак таков: если десятикратно в день преданы будут на сожжение за любовь к людям, не удовлетворяются сим…» (Св. Исаак Сирин. Слово 48-е. – Сергиев Посад, 1911, с. 205-206, 207).
Из приведенных высказываний становится очевидным, что по христианскому учению только любовь праведна пред Богом, без нее любое, самое добродетельное по человеческим меркам деяние есть «ничто, медь звенящая или кимвал звучащий». Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4, 20). Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей. (Ин. 3, 15). Потому тот лишь поступок по отношению к другому человеку является праведным, в котором присутствует любовь. Мера любви есть мера праведности – вот христианский критерий справедливости!
О какой любви идет речь? Особенность христианской любви заключается в том, что даже самое сильное ее чувство не ослепляет разум и не подавляет волю человека, как это обычно имеет место в любви естественной. Христианская любовь не подчинена страстям, свободна от них, поэтому она сохраняет в человеке разумность и целенаправленность действий. И эта цель – не удовлетворение похотей, не свобода греха, но максимальная польза, в первую очередь польза духовная. Поскольку же человек предназначен к вечной жизни и неминуемо, много скорее, чем он думает, вступит в нее, то и вся его деятельность и сама жизнь должны оцениваться с точки зрения вечности, достижения спасения.
Потому нередко могут быть ситуации, когда движимый именно этой любовью вынужден применять силу и причинять даже страдания человеку ради его же блага и блага других. (Может быть, самым тяжелым для человека любви и является необходимость насилия.) Сам Христос с гневом опрокинул столы меновщиков денег в храме и бичом изгнал из него торгующих! Но что при этом совершалось в Его душе, по какой причине Он поступил так? Конечно, не потому, что желал зла бесчинствующим, а затем, чтобы у самих виновных пробудить совесть и тем научить их добру.
Напротив, ненависть и все вытекающие из нее действия в принципе несправедливы, хотя бы и имели для себя все формальные оправдания. Нельзя ненавидеть даже преступника, даже, как говорит св. Исаак Сирин, врагов истины, поскольку ненависть всегда, как бумеранг, поражает в первую очередь сердце самого ненавидящего и умножает зло в человеческом обществе.
Поэтому в православном понимании не формальная справедливость есть добро и не само по себе применение силы, насилие, есть зло, но добрым или злым является состояние сердца и ума человека – этих основных движущих сил всех человеческих деяний. Отсюда в высшей степени важно, чтобы во всех жизненных ситуациях, связанных с необходимостью применения силы, сердце человека не оказалось во власти той злобы, которая соединяет его с духами зла и делает подобным им. Лишь победа над злом в своей душе открывает человеку возможность справедливого применения силы к другим людям.
Этот взгляд, утверждая в отношениях между людьми примат любви, столь же решительно, как видим, отвергает и идею непротивления злу силою, которую проповедовал, например, Лев Толстой. Нравственный христианский закон запрещает не борьбу со злом, не применение силы по отношению к злодею и даже, в качестве крайней меры, лишение его жизни, но осуждает злобу сердца человеческого и желание именно зла кому бы то ни было.
Здесь естественно встает проблема соотнесения личного и общественного блага. Она в данном контексте решается исходя из православного понимания Церкви как идеального человеческого Организма, созданного Господом Иисусом Христом.
Все человечество – это также организм, хотя и больной, а не общество, понимаемое как совокупность независимых личностей, объединенных лишь различными структурами и внешними связями в силу объективной необходимости совместного существования. Основным же законом жизни организма и всех его органов является любовь всех к каждому и каждого ко всем и страдание всех за каждого и каждого за всех. Об этом очень ярко пишет св. апостол Павел:
Ибо, как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, – так и Христос. … Тело же не из одного члена, но из многих… А если бы все были один член, то где было бы тело? Но теперь членов много, а тело одно. Не может глаз сказать руке: ты мне не надобна; или также голова ногам: вы мне не нужны…
Посему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены. И вы – тело Христово, а порознь – члены (1 Кор. 12, 13-27).
В организме нет проблемы «личного» и «общественного». В нем все едино. И лишь в случае омертвения отдельного члена он отсекает его. Но поскольку этот отдельный член именно мертв, это происходит без какого-либо ущерба для него! В этом – закон и благо жизни организма и всех членов. Такое деяние совершает Церковь как организм Христов с омертвевшими своими членами, впадшими в состояние ожесточения, развращения, своеверия. Тот же процесс естествен и для человеческого общества: омертвевший, преступный, неспособный к исцелению в естественной органической среде член оно ставит в особые условия, частично или полностью отсекает от себя и в качестве крайней меры ампутирует его. Всюду просматривается один и тот же ключ в понимании справедливости и насилия – закон любви.
Этот закон сам по себе едва ли может быть отвергнут. Но его применение, конечно, обусловлено нормами понимания «жизни» и «смерти», которые устанавливаются в каждом человеческом обществе отдельно, исходя из его духовного и морального состояния.
Из такого понимания справедливости и насилия очевидной становится и христианская оценка войны и мира как таковых.
Агрессивная война (неважно какая: «горячая», «холодная», политическая, экономическая, культурная и т. д.), внутренним источником и движущей силой которой всегда являются ненависть, алчность, гордыня и прочие страсти ада, естественно и безусловно заслуживает всяческого осуждения и всемерного противодействия. Однако и борьба с подобным врагом будет лишь в той мере святым подвигом, принятым Богом, в какой сердце защитников останется непричастным злобе и страстям самого агрессора.
Одним из явных признаков, по которому уже можно судить о праведности или несправедливости воюющих, являются их методы ведения войны и особенно их отношение к пленным, мирному населению противника, к детям, женщинам, старикам. Ибо всем понятно, что даже защищаясь от нападения, то есть ведя, как кажется, войну вполне справедливую, можно в то же время творить всякое зло и в силу этого по своему духовному и моральному состоянию оказаться не выше захватчика. Справедливая война ведется с гневом (есть гнев праведный!), но не со злобою, алчностью, похотью (1 Ин. 2, 16) и прочими порождениями ада. И потому наиболее точную ее оценку как подвига или, напротив, разбоя можно сделать лишь исходя из анализа нравственного состояния народа и армии.
Таким образом, можно видеть, что одни формальные признаки не всегда бывают достаточны для оценки конкретной войны по существу, и потому не всегда легко и просто отличить праведного от виновного. Есть, оказывается, более ответственный и совершенный критерий – внутренний, духовный, большей частью скрытый от поверхностных взоров человеческих, но не от совести и Бога, и он для каждого верующего человека неизмеримо выше всех прочих оценок.
Этот же критерий приложим и к проблеме мира и миротворчества.
Нельзя безотносительно к тем побуждениям, из которых проистекает желание мира, судить о его ценности.
Без мира нет земного счастья. Это все прекрасно понимают, особенно те, для которых, кроме проблематичного земного благополучия, счастья, нет ни иной жизни, ни надежды. Поэтому можно искать мира и только ради этого благополучия, ради наслаждений, свободы греха, то есть искать по причинам прямо богопротивным. Нет сомнений, что он был в высшей степени желанным для предпотопных людей или развращенных содомлян, остается таковым и для идолопоклонников всех времен и народов, в том числе и современных. Но какие страшные слова произносит Бог перед потопом!
Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками (сими), потому что они плоть… И увидел Господь (Бог), что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время… И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил… (Быт. 6; 3, 5, 7).
Совершенно иначе смотрит на ценность мира и на те стимулы, которыми должен руководствоваться христианин в своем стремлении к миру, Православие.
Во-первых, мир для него ценен не сам по себе, но как такое состояние человеческих отношений, которое содержит в себе меньшие, по сравнению с войной, объективные предпосылки для развития наиболее грубых страстей: ненависти, жестокости, грабительства, насилия и т.п. – то есть всего того, что особенно калечит душу и тело человека, обезображивает его, приносит ему смерть духовную и телесную. Мир в то же время является благоприятной атмосферой, в которой возможны правильная духовная жизнь и достижение того внутреннего мира, который, по слову апостола Павла, превыше всякого ума (Флп. 4, 7) и приносит человеку вечное неотъемлемое благо.
Во-вторых, в самом миротворчестве христианское сознание видит не средство для достижения одного из важнейших условий земного благоденствия, которое в любом случае скоропреходяще и неминуемо отнимется смертью у каждого из людей, но прежде всего исполнение заповеди Христовой (Мф. 5, 9) о любви ко всем людям (Мф. 5, 43).
“Православная беседа” № 2 за 1998 год.
Меч и мир: православный взгляд
На протяжении всей своей истории человечество ищет мира, но война так и остается одной из самых насущных и, увы, неискоренимых проблем, решить которую сегодня оказывается так же трудно, как и тысячи лет назад. Это, к сожалению, естественно, так как феномен войны лежит в самом основании человеческой истории — грехопадении человека, исказившем его природу и в последовавшем убийстве Авеля Каином. Поэтому одновременно с развитием общества развиваются и технические средства ведения войны, а сами войны становятся все более кровопролитными и жестокими. В этой ситуации возникает вопрос: преодолима ли для человечества война?
Нехристианская мысль, несмотря на постоянные неудачи в течение всей истории решить этот вопрос, тем не менее отвечает на него, как правило, положительно. Она предлагает различные варианты достижения мира, из которых наиболее впечатляющим является модель единого всемирного государства. Здесь уже некому и не с кем будет воевать, а любые конфликты могут быть легко устранены силами незначительных полицейских формирований.
Логика этого варианта подкупает, и она все более ощутимо воплощается в жизнь современного мира. Однако многие даже не предполагают, что в действительности может получиться из этой идеи, хотя в наши дни уже не так трудно увидеть, что идет строительство новой Вавилонской башни. Такое государство будет абсолютно рабовладельческим. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на то, как сегодня, прямо на глазах в мире происходит концентрация власти самого узкого круга лиц. В чьих руках средства массовой информации, которыми обеспечиваются нужная идеология, атмосфера общественной жизни, в чьих руках банки, на которых строится вся экономическая жизнь — у того и власть. В свою очередь, и без того узкий круг властителей становится все уже, чтобы однажды увенчаться одним единственным лидером.
Таким образом, только сейчас мы начинаем реально представлять то, о чем говорил апостол Павел еще две тысячи лет тому назад, заявляя о «человеке греха», под властью которого окажутся все народы земного шара и наступит мир, худший любой войны.
В связи с этим интересно обратить внимание еще на один процесс, происходящий в мире. С конца XVIII, а XX веке особенно, идет целенаправленная дискредитация патриотизма, размывание основ традиционной религии, непрерывное осуждение любой войны, независимо от того, чем она вызвана и какова она. Осуждаются те, кто несет воинскую службу. Это разрушение любви к родине, к Церкви, идеи жертвенности во имя своего народа, уничтожение идеи справедливой, священной войны готовит почву для создания единой веры, единой религии, единой культуры, единого всемирного государства с безликой массой рабов и властителей-богов.
Существует ли критерий, в данном случае — христианский критерий, по которому можно было бы судить, когда война является справедливой, а когда — нет? И может ли вообще война быть справедливой? Чтобы ответить на этот вопрос, сначала необходимо выяснить, что делает убийство злом? Очевидно, что не сама по себе смерть. Убийство становится злом лишь тогда, когда оно совершается по ненависти к человеку. Владимир Соловьев хорошо сказал об этом: «При убийстве зло состоит не в физическом факте лишения жизни, а в нравственной причине этого факта — в злой воле убивающего». Поэтому быть убитым, как и умереть от холеры, не есть зло, ибо здесь нет нравственно злого акта воли. Но при этом злобу нельзя смешивать с гневом, ибо бывает и праведный гнев. Вспомним хотя бы, как Сам Христос, войдя в храм и увидев там торговлю, сделал кнут и начал им выгонять торговавших. И это не какой-то исключительный факт в земной жизни Господа. Евангелисты пишут о Христе: «И с гневом посмотрел на них…» Он Сам говорит иудеям гневные слова: «Змеи, порождения ехиднины, гробы окрашенные, снаружи кажущиеся святыми, а внутри исполненные всякой мерзости…»
Можно привести и другой пример из Священной истории, когда к святому Иоанну Крестителю пришли воины и спросили: «Что нам делать?» Он ответил: «Не обижайте никого и довольствуйтесь своим жалованием». Конечно, Лев Толстой не мог бы принять такого ответа, ведь Креститель не сказал воинам: «Бросьте оружие, перестаньте воевать и проливать кровь человеческую». Кроме того, всем известно, что многие христиане в первые века оставались воинами и даже были военачальниками. Они считали нравственно оправданной войну, когда нужно было силой противостоять нападавшему врагу. Поэтому в Церкви среди святых всегда было большое количество воинов. Взять, например, наши русские святцы: там среди мужчин, приблизительно одна половина — монахи всех чинов, от простых иноков до архиереев, а другая половина — воины. Что это — случайность? Вопрос, думаю, риторический. Недаром самые славные люди в истории России и в истории других государств всегда были военные, то есть те, кто первыми отдавали свою жизнь за народ и Отечество.
И все же по какому критерию можем мы оценивать ту или другую войну?
Сначала приведем интересный рассказ из «Трех разговоров» В. С. Соловьева. В первом разговоре ведется беседа, в которой генерал рассказывает такой случай: «Во время Кавказской кампании, когда шла война с турками в связи с Арменией, мы медленно продвигались за противником, и однажды перед нами открылось огромное армянское село. Мы увидели там жуткую вещь: не только совершенно спаленную деревню, но телеги, к которым были привязаны армяне, не успевшие убежать, а под телегами разведенные костры — их садистки убивали. Но одна картина поразила всех до глубины души. К оси телеги навзничь на земле была привязана женщина так, чтобы не могла головы повернуть. Она была мертва, у нее никаких ран, лишь лицо было искажено Что же случилось? Буквально перед ней был вбит шест, на котором привязан голый младенец, видимо, ее сын, весь почерневший и с выкатившимися глазками, а рядом валяется решетка с потухшими углями. Ясно, что сделали изверги.
Вдруг из какого-то сухого колодца к нам выбрался армянин. Кричит, что турки пошли в рядом находящееся село. — Сколько их? — спрашиваю. — Сорок тысяч. А у нас было порядка пятисот человек и шесть пушек.
Тем не менее мы спросили короткий путь, — продолжал генерал,— и по этому пути, не рассуждая, двинулись. Получилось так, что наш отряд вышел как раз в то время, когда турки (их оказалось около четырех тысяч) входили в другое армянское селение. Тогда небольшой отряд казаков поскакал к ним, а основная наша часть осталась в засаде с замаскированными пушками. Турки, заметив казаков, не раздумывая, погнались за ними. Мы же, подпустив их, открыли по басурманам огонь картечью буквально в упор, так что успели сделать всего два залпа. Если бы турки оказались посмелее и продолжали наступление, то нам бы всем несдобровать. Но они испугались и стали отступать. Тут мы еще произвели залп картечью и потом все ринулись на них. Турки бросали оружие, просили пощады, но мы изрубили их всех, никого не оставили. И вот теперь, господа, говорю вам: у меня нет никаких добрых дел, но до сих пор, когда я вспоминаю этот случай, у меня на душе светлое Христово Воскресение. Я считаю единственным в своей жизни святым, истинно добрым делом то, которое тогда совершил!»
Совершенно очевидно, что это был настоящий подвиг, так как русские шли на явную смерть. Ведь они думали, что турок там сорок тысяч, а их самих было всего около пятисот человек. Но, с другой стороны, русские перебили всех турок, никого не пощадили. Зло совершили? Нет! Не из желания зла они действовали, но из глубокого чувства праведного гнева, которое есть одно из существенных характеристик истинной любви. Христианская оценка войны и здесь остается той же: убийство является преступлением, когда оно совершается по злобе, зависти, корыстности. Русские же, в данном случае, убивали, борясь и жертвуя своей жизнью за ту правду, за ту истину, которую видели, которую чувствовали в своей душе, и которую чувствует и понимает каждый человек.
Таким образом, оказывается, что, с христианской точки зрения, война может быть делом священным и военная служба делом святым, когда она карает злодеев и насильников.
Еще один пример двух разных войн. Что было с территорией, по которой прошли во время Отечественной войны 1812 года «просвещенные», «культурные» солдаты французской армии? Пожары, смерть и разрушения. А как прошла русская православная армия от Москвы до Парижа? — Как чистые, невинные дети: никаких бесчинств, насилий, притеснений. Война, таким образом, должна оцениваться не самим фактом своего существования, но ее причинами, основными движущими силами, ее целью и духом. Например, достаточно посмотреть, что армия делает с мирными жителями противника, чтобы увидеть, какова эта война. Христианство призывает: «Все нужно делать по любви к человеку. И если нет другого способа остановить зло насилия, как только силою оружия, то не смей трогать тех, кто не есть носитель зла».
Итак, по какому критерию мы можем оценить, когда меч является праведным, а когда он является злым и дьявольским? Христианство предлагает двуединый критерий. Первый из них:отсутствие злобы, совсем не предполагающее отсутствие праведного гнева, ибо, как мы видели, существует очень большая разница между злобой и праведным гневом. Второе условие, а точнее, другая сторона того же принципа — это любовь, которая в социальном плане выражается, в первую очередь, в справедливости и бескорыстии. Соловьевский генерал честно сказал о себе, что он не святой человек, но когда он увидел мерзость насилия, то его душу охватил праведный, святой гнев. А из каких истоков исходит такой гнев? Он всегда сопряжен с любовью к жертве, к обиженным, к страдающим от злой силы. Таким образом, верным, с христианской точки зрения, принципом применения меча является оказание помощи даже с риском для своей жизни тем, кто подвергается несправедливому насилию. Этот принцип жертвенной любви к истине, правде и святости в наших межчеловеческих отношениях — основополагающий в христианской оценке любых военных действий.
Но, вот, подали записку с вопросом: «Как можно говорить, что главным принципом справедливой, даже священной войны является любовь, если в Библии мы находим повеление Бога евреям после их сорокалетнего странствия по Аравийской пустыне идти и уничтожать исконные народы Палестины? Причем уничтожать полностью даже стариков, женщин и детей, не оставляя никого и ничего живого?» Это непростой вопрос. Но, думаю, ответ на него таков. Если бесспорно, что Бог мог бы найти и другие средства уничтожить эти народы за их беззакония, например, болезни, междоусобицы, землетрясения и т.д., а здесь для этой цели посылается именно еврейский народ, то причина, по-видимому, следующая. Бесспорно, что далеко не каждый гражданин способен приводить в исполнение законный смертный приговор преступнику. Для этого избираются люди с соответствующими душевными свойствами. Так и здесь, Бог не ангелом, не мором, не чумой, а руками евреев уничтожает народы с очевидной целью, чтобы показать им печальную реальность их духовного состояния, в котором они находились несмотря на все чудеса во время сорокалетнего странствия по пустыне. Бог этим как бы говорил Израилю: «Неужели не понимаешь, почему именно ты был избран совершить это страшное дело? Задумайся и покайся». Подобное обращение Бога к евреям проходит через весь Ветхий Завет, а затем и Новый, где содержатся самые резкие обличения их жестоковыйности. неверности, и т.д. Но такое же обращение Бога имеет место и ко всем другим народам мира, когда они оказываются в том же положении и состоянии.
Какую концепцию мира предлагает христианство? Оно утверждает беспрецедентную в религиозной среде мысль, которая до сих пор нехристианским сознанием отвергается решительно и настойчиво. Она заключается в том, что то состояние, в котором рождается, растет, развивается, живет, действует и умирает человек, в самой сути своей является ненормальным, болезненным.
В христианском богословии различаются два вида знания: естественное и сверхъестественное. Первое означает не что иное, как то представление о Боге, человеке и мире, которое слагается у человека из непосредственного познания окружающего мира и самого себя. Оно характеризуется тем, что, в конечном счете, все представления даже о мире трансцендентном он наделяет земными свойствами, своими человеческими чертами.
Неслучайно, поэтому сами языческие боги оказываются столь антропоморфными. Ибо без знания от Бога человек — всему критерий. Он — норма. Другого критерия у него нет и быть не может! Этот взгляд очень хорошо выразил один из греческих мыслителей, великий софист Протагор, когда сказал: «Человек есть мера всех вещей». Что ж, великолепно! И возразить, кажется, нечего, потому что, действительно, выше головы не прыгнешь.
Однако есть и другое познание. Сверхъестественное откровение тем и отличается от естественного, что дает человеку знание, которого мы не можем найти здесь, на земле. Так, мы нигде кроме христианства не встречаем той трудной и часто вызывающей протест мысли, что наша так называемая естественная природа повреждена, ненормальна, хотя доказательств этой христианской истины достаточно. И человеческая история, и личная жизнь прямо свидетельствуют о глубоко неразумной деятельности человека. Мы, в конечном счете, делаем не то доброе, святое и истинное, что хотели бы, о чем мечтали и к чему стремились, а большей частью прямо противоположное. Также наша ненормальность обнаруживается в чувствах, желаниях, страстях, которые возникают у нас, на первый взгляд, ни с того ни с сего. Например, стандартная ситуация. Совершенно беспричинно один человек невзлюбил другого. Почему? В чем дело? Откуда взялась ненависть? Для поверхностного взгляда эти вопросы неразрешимы.
Священники рассказывают, что в их практике бывают такие случаи, когда приходит человек и жалуется на то, что он чувствует глубокую неудовлетворенность жизни. Его начинают спрашивать:
— У Вас семейные или финансовые трудности?
— Нет, все хорошо.
— Здоровье, может быть не в порядке?
— Да нет, нормально.
— Так в чем же дело?
— Не знаю.
Прекрасной иллюстрацией этого явления служат статистические данные на Западе, где, оказывается, более половины населения испытывает глубокую неудовлетворенность жизнью, душевную тоску. Поэтому там обращений к психиатрам значительно больше, нежели к другим врачам. Все эти примеры однозначно свидетельствуют о том, что внутри человека есть нечто такое, о чем он даже и сам не знает. В богословии этот икс называется первородным грехом. Это — не личный грех, это — не акт воли, нет. Это — наследственная расстроенность человеческой природы, передающаяся из поколения в поколение. Этим первородным грехом в значительной степени обусловлены наши личные грехи, которые, в свою очередь, порождают общественные и межгосударственные проблемы.
Но что такое грех? Грех — есть нарушение объективно существующих духовных законов. Как нарушение физических законов приводит к печальным последствиям, так и нарушение законов духовных ведет к подобным же результатам.
Например, медицина давно уже доказала, что все называемое в христианстве грехом самым пагубным образом действует на нашу психику, на нервы, на тело. Церковь постоянно напоминает, что духовные процессы, и положительные, и отрицательные, происходящие в душе, отражаются на всем человеке, на его настроении, на его отношениях с окружающими, на его здоровье. Влияют они и на здоровье общества в целом.
Поэтому христианство утверждает, что до тех пор, пока люди не научатся бороться со своими страстями, то есть пока зло не побеждено внутри человека, оно не может быть побеждено и вовне, ибо дух творит себе формы. Заповеди же Христовы — это не препятствие к вольной жизни, а объективные законы человеческого бытия, которым, как и законам мира физического, необходимо следовать, чтобы быть счастливым и здравым и чтобы жить в мире, а не в войне. Христианство ничего не отнимает у человека. Перефразируя мысль Паскаля, можно сказать: христианство, не лишая человека ничего жизненно необходимого, дает ему в то же время возможность даже в тяжелейших условиях этой жизни иметь то, что именуется счастьем.
Очень показателен в связи с этим пример с оптинским старцем Никоном (Беляевым). Будучи арестованным, посаженным в концлагерь со шпаной, где заболел туберкулезом, он в одном из предсмертных писем произносит поразительные слова: «Счастью моему нет предела! Наконец, я понял, что такое — Царствие Божие, внутрь вас есть». То есть здесь, на земле, даже в самых жутких условиях христианство дает возможность человеку найти то, что так часто и бесплодно он ищет вне себя, — счастье.
Ведь когда говорят «Царствие Божие внутрь вас есть», то говорят не о богатстве или славе, которые мимолетны и неотвратимо отнимаются смертью, но о том счастье, которое находится в душе человека и является вечным его достоянием. Христианство говорит, что без изменения духовной жизни каждого отдельного человека невозможно положительное решение никаких жизненно важных проблем, в том числе и проблемы войны.
Есть два понятия мира, которые принципиально отличаются друг от друга. В Евангелии Христос говорит: «Мир Мой даю вам». Этот мир на греческом языке выражается термином «ирини», и означает с-мир-ение, покой души, достигшей победы над своими страстями, над своим эгоизмом, и как следствие этого — любви ко всем.
Другое понимание мира выражается еврейским словом «шалом» и означает отсутствие войны, благополучную жизнь, материальное процветание. «Шалом» является одним из центральных понятий в Ветхом Завете, а «ирини» — в Новом.
Очевидно, что человек, имеющий «ирини», становится неспособным к вражде с другими людьми. Иначе говоря, «ирини» содержит в себе «шалом» и всегда рождает его, поскольку люди с миром-ирини не могут причинять какое-либо зло другим. Отсюда мы видим, что христианство смотрит в самый корень человеческих проблем, указывая на тот источник, откуда проистекают аномалии нашей жизни, в частности, война. Приобретение «ирини» сразу, что называется, убивает двух зайцев: оно, во-первых, преображает самого человека, а, во-вторых, созидает твердую основу для прочного, справедливого мира между людьми, преображая окружающий мир.
Для иллюстрации обратимся к известному всем примеру из Евангелия, который вызывает у многих недоумение и вопросы. Христос сказал: «Ударили тебя по одной щеке — подставь другую». О чем говорит здесь Господь?
Самое элементарное, так сказать, детское сознание подразумевает под этим прямое правило жизни — тебе дали по одной щеке — ты подставь другую.
Но в Евангелии, конечно, речь идет не о простом факте, а о принципе взаимоотношений между людьми. Сам Христос на суде ударившему Его не подставил другую щеку, а возразил: «За что бьешь Меня?» Господь научает, каким образом можно разрешить одну из сложнейших и насущнейших жизненных проблем, как снять то напряжение, ту неприязнь, которые часто возникают между людьми. Заповедью «о щеке» Христос призывает спорящих и враждующих сделать шаг навстречу друг другу. Кто первый это сделает? Естественно, тот, кто смиреннее, духовно выше и великодушнее, кто может снизойти к слабости другого.
При «шаломе» же без «ирини» все человеческие страсти живут и требуют своего удовлетворения, получая которое, развиваются еще сильнее. В этом кроется глубочайшая ошибка всех тех, кто алчет плодов, но небрежет о корнях. Человек, давая пищу своим страстям, в корне разрушает сам фундамент человеческих отношений. Страсти ненасытны и, развиваясь, они неизбежно провоцируют захватнические инстинкты. Поэтому Церковь направляет мысль человека к его душе, призывая: «Человек, займись, наконец, самим собой! Не надейся на земное будущее, ты же смертен и не знаешь, в какой момент смерть отнимет у тебя ВСЕ! Подумай о вечном смысле твоей жизни! И тогда ты не будешь творить ни зла, ни насилия».
«Православная беседа»
Чтобы не пришла тьма.
Православие, философия, наука на пороге III тысячелетия
Религия, философия, наука являются тремя основными движущими силами человеческой цивилизации, которая всегда устремлена к одной цели – поиску совершенного блага человека.
О результатах этого поиска на настоящий момент нет необходимости говорить много; мир стоит на грани глобального кризиса, грозящего уничтожить не только все достижения научно-технического прогресса, но и саму жизнь на земле.
Кто виноват в этом? Очевидно – сам человек, его бурная деятельность, направляемая… наукой, философией, религией! Более трагическую ситуацию трудно себе представить; то высшее, что есть в человечестве и по самой природе своей предназначенное быть светом на пути его жизни, оказывается для него тьмой и ведет к всеобщему и страшному концу.
Где истоки столь неожиданного финала? Непросто ответить на такой большой и сложный вопрос. Но не вызывает сомнений, что одной из серьезнейших ошибок, совершенных особенно в последние два-три столетия в нашем цивилизованном мире, является противопоставление знания научного и философского религиозному, всевание, по выражению Ломоносова, вражды между ними и отсюда полная потеря взаимопонимания и согласия между этими тремя важнейшими сферами духовной и интеллектуальной жизни человека в осмыслении основополагающих принципов его деятельности. Поэтому восстановление изначально бывшей гармонии и взаимосвязи между религиозным, философским и научным видением мира – проблема не просто важная, но по ряду причин должна быть сегодня отнесена и к наиболее актуальным.
Вот главные из них.
Мировоззренческая. В истории Нового времени, особенно начиная с так называемой эпохи Просвещения, научно-технические достижения и философская мысль рассматривались и продолжают рассматриваться до настоящего времени не только как необходимейшие, но и как единственные средства, способные и открыть человеку подлинный смысл его жизни, и наполнить ее реальным содержанием – вопреки религии, которая в лучшем случае является лишь красивой традицией, отчасти поддерживающей определенную моральную атмосферу в какой-то части общества, но, по существу, представляющей собой мировоззрение антинаучное, оторванное от насущных проблем жизни и уводящее человека в иллюзорный мир беспочвенных мечтаний.
Однако такое пренебрежительно-отрицательное отношение к религии и противопоставление ее науке и философии влечет за собой далеко идущие психологические, нравственные и практические последствия, самым негативным образом отражающиеся на человеке. Ибо пока имеет место подобное убеждение, не может быть ни духовно единого и устойчивого общества, ни истинно гуманных достижений, ни целостного мировоззрения, достойно отвечающего человеческому сознанию на важнейший вопрос: “Зачем я живу и творю?”
Духовная. Мощный научно-технический прогресс и достижение высокого уровня жизни в развитых странах при одновременно резком снижении в них христианской религиозности приводит, как говорит статистика, все больший процент людей не к обещанному райскому блаженству на земле, а к разочарованию в жизни, потери ее смысла, к нравственным извращениям, тяжелым нервно-психическим расстройствам и самоубийствам. Поистине парадоксальное явление! Невольно вспоминаются библейские слова: “Когда я чаял добра, пришло зло, когда ожидал света, пришла тьма” (Иов 30,26). Куда же ведет человека современная цивилизация, “освобождаясь” от религии и ее морали? Не убивает ли она его заживо, терзая и превращая в бездушного робота?
Экологическая. Комфорт жизни, кое-где и кое для кого отчасти достигнутый, но для большинства человечества по-прежнему лишь обещаемый научно-технической революцией, настолько заворожил все человечество, что оно забыло не только о духовных, нравственных и религиозных ценностях, но и о самой своей жизни, не говоря уже о жизни своих потомков. Наслаждение, выгода, власть – компоненты и спутники комфорта – буквально свели с ума и окончательно поработили современного человека, заставляя его ради их достижения губить ту природу, частью которой он сам является, ввергая мир в тяжелейший экологический кризис. Не обязывает ли это к срочному пересмотру ценностей и приоритетов в нашей жизни?
Это лишь некоторые из проблем, прямо свидетельствующие о том, что сейчас, как никогда, наука и техника, философия и религия пришли в такое соприкосновение, которое с необходимостью требует нового, гармонично-целостного отношения современного человека, и в первую очередь ученого и философа, к той вере, которая наполняла жизнь и руководила всей деятельностью наших отцов в течение многих веков. Но на каких началах это возможно и что должно быть положено в основу нового взгляда? Несомненно, что ответ по существу на эти вопросы может быть дан только при условии надлежащего осмысления конечной цели человеческой жизни. И хотя на первый взгляд эта проблема особой трудности нс представляет, поскольку очевидно, что таковой целью является благо всех и каждого, дело осложняется тем, что само понимание блага и средств его достижения в науке, философии и религии далеко не однозначно.
Как они смотрят на эту проблему?
НАУКА (подразумевается естествознание) в конечном счете видит благо в максимальном познании мира во всех его измерениях с целью достижения полной над ним власти, что должно сделать человека фактически всемогущим божеством в этом мире.
Эта цель очень соблазнительна, однако она вызывает ряд серьезных недоумений. Например:
1. Может ли иметь под собой какие-либо доказательные основания эта перспектива грядущего человекобожия (особенно если учесть современное состояние обитаемого мира), не является ли она плодом самой неразумной фантазии человеческого самомнения?
2. Есть ли достаточно убедительные аргументы того, что грядущее «счастье» человечества, во-первых, не будет возведено на крови и страданиях множества загубленных жизней и будет “счастьем” лишь так называемого “золотого миллиарда”; во-вторых, не окажется ли и сам этот остаток не более как рабом ничтожной кучки “сверхлюдей”, хитростью и насилием захвативших власть в мире в свои руки? Оснований для подобных предположений сейчас уже более чем достаточно.
Но в таком случае подвиг ученых, совершаемый ради проблематичного идеального человечества, не обернется ли против человечества реального, став средством его порабощения и смерти?
Ответ науки на эти вопросы, как бы парадоксально это ни звучало, может быть только одним: “Я ничего не гарантирую, но верую, и вы верьте, что все будет о’кей”. Другого, кроме призыва к вере, научного, ответа наука дать не в состоянии по многим причинам.
Вот некоторые из них.
Здание науки зиждется на постулатах (признании реальности мира, его закономерности, познаваемости и др.), без которых она не может ни существовать, ни развиваться, но которые не могут быть доказаны.
Научные доказательства в конечном счете условны, не абсолютны. Даже математические доказательства являются лишь несомненными выводами из положений, которые принимаются за истинные. В большинстве же случаев научные доказательства суть вероятные выводы из вероятных положений. При этом вероятность тем меньше, чем сложнее предмет обсуждения. После теорем Геделя это стало математической очевидностью.
В науке нет критериев, которые бы давали полную гарантию истинности той или иной теории. Ф.Франк остроумно замечает: “Наука похожа на детективный рассказ. Все факты подтверждают определенную гипотезу, но правильной оказывается в конце концов совершенно другая гипотеза”.
Не зная самых фундаментальных законов бытия в целом, нет никакой возможности убедиться в истинности (следовательно, и полезности) локальных научных закономерностей. (Не случайно Фейнман говорил студентам: “Если вы думали, что наука достоверна, – вы ошибались”.) А это низводит науку, особенно в вопросах мировоззренческих, на уровень высокообразованной… гадалки.
Но наука не только не может обосновать свои конечные чаяния, она в принципе стоит вне области возможных обоснований.
Во-первых. Проблема блага – это в первую очередь мировоззренческая проблема. Научные же знания даже во всей своей совокупности сами по себе не являются мировоззрением и не могут быть таковым, – поскольку наука изучает только естественные явления и закономерности мира, а не бытие в целом. Наука специфически мировоззренческими вопросами не занимается – это область религии и философии (поэтому всегда были ученые с разными мировоззрениями: верующие в бытие Бога, верующие в Его небытие, агностики). Отсюда понятно, что сам термин “научное мировоззрение” очень условен, по меньшей мере очевидно, что наука и так называемое научное мировоззрение – понятия совсем не тождественные.
Во-вторых. В решении вопроса о конечном смысле жизни или о благе человека основной проблемой, безусловно, является бытие Бога. Каковы здесь возможности науки? Бесконечность вглубь и вширь познаваемого мира однозначно говорит о том, что наука никогда в принципе не будет в состоянии заявить о небытии Бога (даже если бы Его не было). У нее только одна перспектива: когда-то встретить Бога на своем пути. И, как известно, для многих ученых признание Его существования стало несомненным убеждением. Однако это убеждение, несмотря на очень серьезные данные естествознания, особенно последнего времени, в конечном счете все же есть не столько строго обоснованное знание, сколько наиболее вероятный вывод. Следовательно, и сама научная идея блага является скорее религиозно-философской, нежели действительно научной.
А это означает, что надежды на “золотой век” будущих поколений человечества, который обещал (обещает?) научно-технический прогресс, оказываются не более как розовой мечтой.
ФИЛОСОФИЯ всегда видела благо в познании истины. (Она имеет историю гораздо большую, чем наука, и потому уже не раз на своих вершинных взлетах и в периоды кризисов свидетельствовала о том, что может дать человеку.) Однако, ища ее на пути дискурсивного мышления и не имея никакой возможности доказать способность человеческого ratio к адекватному постижению действительности, философия вынуждена свои исходные положения постулировать. Отсюда: сколько философов, столько систем. В решении же основного вопроса жизни – ее смысла и блага – она нередко или сливалась с теологией, становясь ее служанкой, или обособлялась, порождая новые системы, истинность выводов которых в принципе доказать невозможно. Поэтому все философские школы и направления никогда не поднимались выше требования веры своим утверждениям, то есть своей истине, своему пониманию блага. При этом дистанция, отделяющая понимание блага в одной системе от другой, часто оказывалась бесконечно великой: от апатии до наркотиков, от духовного до плотского, от вечного до сиюминутного. И не было и нет никакой возможности проверить истинность любого из этих пониманий, тем более что и сама идея истины (а с ней и блага) после долгих исканий и доказательств уже не раз вообще объявлялась псевдопроблемой.
Наконец, РЕЛИГИЯ (в данном случае речь идет только о Православии), которая не есть ни наука, поскольку объектом ее постижения является совершенно иной мир – мир духовный, ни философия, так как существо религии – в особом духовном, а не рациональном постижении Бога.
Православие, как и любая религия, в своем свидетельстве о благе апеллирует непосредственно к Откровению (вопрос о его достоверности – отдельный) и к церковно-историческому (соборному) опыту богопознания. Здесь в истинности познаваемого человек удостоверяется не посредством своих пяти чувств, хотя бы и усиленных приборами, не опосредованным путем логики (ratio), а непосредственным фактом внутреннего переживания, созерцания (феории) Бога, ибо Истина, а в ней и благо, недоказуется, а показуется. При этом истинность индивидуального опыта проверяется в Православии соборным (коллективным) опытом Церкви (святых), в свою очередь основанном на свидетельствах (истинах) Откровения, зафиксированного в Священном Писании.
Решение вопроса о благе в Православии исходит из исповедания бытия Бога и бессмертия человеческой личности. Принципиально важно отметить при этом, что вера в то и другое не является ни постулатом “чистого разума”, ни его выводами, но фактами общечеловеческого религиозного опыта.
По христианскому Откровению, Бог есть Бытие (Сущий) и Сознание (Премудрость), Триипостасная Любовь, Истина. Этих определений достаточно, чтобы видеть, что Бог и есть то Благо, Которым все живет и движется и существует (Деян. 17, 28), и что, следовательно, смысл человеческой жизни заключается в целостном (умом, сердцем и телом) познании Его, приобщении к Нему. В православном богословии это приобщение именуется обожением.
Предлагаемый Православием идеал блага, заключающийся в познании Бога, то есть уподоблении Ему и через это единении с Ним, отвечает основным целям человеческих исканий, поскольку очевидно, что достоверное познание Истины (цель философии) и тварного мира (цель науки) возможно лишь через знание Сущего, то есть Бога. Это благо и является не только главной, но и единственной целью человеческой жизни по православному учению.
Почему можно принять православный взгляд? Конспективно основные положения можно представить в следующих пунктах.
Он не имеет “противопоказаний”. Православие в своем учении не предлагает ничего, что противоречило бы точно установленным научным выводам в области познания этого мира или могло бы отрицательно влиять на нравственное состояние личности и общества, на развитие мысли, науки, культуры в целом. Это подтверждает факт огромного числа верующих философов, деятелей культуры, ученых всех ветвей научного знания.
Напротив, оно предлагает человеку такой идеал – богоподобную любовь, которого до него не знала ни одна религия и философия и который не только соответствует самым глубоким и чистым стремлениям человеческой души, но и показывает, особенно на примерах святых, как преображается личность, ставшая на путь неформальной православной жизни.
Православие удовлетворяет важнейшей потребности человека – дает конкретный и исчерпывающий ответ на вопрос о смысле и цели его жизни: вечное бытие личности в единении с Богом. При этом достижение указанной цели не игнорирует никаких реальных потребностей человека и действительных ценностей этой жизни. Знаменитое “пари” Б. Паскаля (в его “Мыслях”) хорошо это иллюстрирует: человек, живя по-христиански, ничего не теряет на земле, даже если нет Бога, если же Он есть, то приобретает бесконечное в Нем благо; живя же вопреки Евангелию, человек по меньшей мере ничего не выигрывает здесь, но зато, если Бог есть, всего лишается в вечности.
Православие в чисто формальном плане удовлетворяет основным требованиям, предъявляемым к любой научной теории. Оно, во-первых, предлагает факты, подтверждающие его истинность, во-вторых, указывает реальный путь проверки своих утверждений. Этим оно принципиально и по существу отличается от всех атеистических мировоззрений и систем мысли, требующих от человека веры и только веры в небытие Бога, души, абсолютной истины, поскольку они не имеют и не могут иметь ни фактов, свидетельствующих о небытии Бога, ни тем более дать ответ на важнейший вопрос: “Что должен сделать человек, чтобы убедиться в небытии Бога?”
История Церкви указывает на огромное количество фактов религиозного опыта (преимущественно жизнь пророков, святых, мучеников), который и по сей день не закрыт ни от одного человека, то есть в принципе доступен каждому искренне ищущему. Правильный духовный подвиг, проводимый на основе строгих, конкретных законов аскетики, открывает христианину во всей убедительности не просто бытие Бога как Высшего Существа и Разума, но и Бога как Любви и только Любви, готовой дать человеку всю полноту Своего Блага.
Неисчислимое количество христианских чудес (достаточно привести только имена таких православных святых, как святитель Николай Мирликийский, Ксения Петербургская, Амвросий Оптинский, Иоанн Кронштадтский), а также целый ряд поразительных христианских пророчеств, в исполнении которых может удостовериться каждый, независимо от своих убеждений, подтверждают истинность христианства.
История свидетельствует об истинности Православия не поддающимся никакому естественному объяснению фактом сохранения и распространения христианства в условиях трехвекового жестокого государственного преследования и физического уничтожения христиан, начиная с казни Самого Иисуса Христа. Христианство, как ни одна религия в мире, дало такое количество мучеников за веру (десятки и десятки миллионов), которое полностью исключает возможность объяснения этого беспрецедентного в истории явления какими-либо естественными причинами (фанатизмом, идейной убежденностью, психическими болезнями и т.д.).
Все основные христианские истины (Единство Бога при Троичности Ипостасей, Богочеловечество Иисуса Христа, Спасение через Крест и Воскресение и др.) принципиально отличны от всех древних нехристианских аналогов и невыводимы из каких-либо систем мысли того времени. Апостол Павел потому писал: “Мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Эллинов безумие” (1 Кор.1, 23). Каков же источник этих глубочайших в своем религиозном и философском содержании истин, возвещенных… полуграмотными рыбаками?
Как видим, православное понимание блага исходит не из слепой веры, но имеет под собой самые серьезные основания.
Что могло бы дать Православие науке и философии? Прежде всего:
ясную целенаправленность и конечный смысл научных исследований и философских изысканий;
осознание необходимости и приоритетности духовно-нравственных критериев в определении полезности (истинности) любой познавательной, исследовательской, творческой деятельности человека;
ограждение ученого от страсти “познания ради познания”, рабство которой все с большей очевидностью приближает современное человечество к реальности франкенштейнов, подтверждая мудрость слов святого Каллиста Катафигиота: “Ум должен соблюдать меру познания, чтобы не погибнуть”;
Православие способствовало бы нахождению более полноценных и нравственно оправданных направлений развития научного, философского и гуманитарного образования и разрешению одной из серьезных проблем – соотносительной значимости религии, философии и науки в жизни и деятельности человека;
сыграло бы огромную роль в создании здорового климата в обществе, в его наиболее важной сфере жизни – духовно-интеллектуальной.
Изоляция же науки и философии как высокоспециализированных социальных реалий от Православия неизбежно ведет к разрушению целостности и многомерности видения и мира, и самого человека, что приводит, как показывает наша история, к самым печальным последствиям.
В настоящее время есть достаточные условия к развитию плодотворного диалога между этими тремя ветвями познающего человеческого духа, и грешно было бы не воспользоваться ими.
«Православная беседа» № 2, 1999 год.
Единство и многообразие в жизни Церкви
Доклад на V Богословском собеседовании между представителями Русской Православной Церкви и Германской Епископской конференции (13-17 мая 1998 г.).
I. Понимание Церкви
Есть два важнейших видения Церкви, смешение которых, как правило, ведет к многим недоразумениям.
Первое из них, которое можно было бы назватьтеоцентрическим, говорит, что Церковь есть единство Духа Божия, пребывающего в тех членах Церкви видимой, которые в своей жизни следуют Евангелию и таким образом входят в единство Тела Христова – Богочеловеческого Организма. Блаженный Феофилакт Болгарский пишет: «Не говори, что Церковь люди собрали. Она есть дело Бога, Бога живого и страшного». То же говорит и святой Экумений (X век): «Она Богом устрояется, Богу посвящается и Бога имеет живущим в себе». Основными свойствами Церкви, выраженными в Никео-Цареградском Символе веры, являются: единство, святость, соборность, апостоличность. Эти характеристики указывают на определенную веру Церкви, принципы духовной жизни в ней и основы ее устройства. Принадлежность к «этой» Церкви определяется невидимой и неизмеримой человеческими мерками степенью святости человека. И самыми авторитетными ее членами являются духовно чистые христиане, независимо от их иерархического, административного, образовательного и прочих уровней. Это видение Церкви относится к ее существу и потому является первичным.
Второе, назовем его антропоцентрическим, говорит о Церкви как видимом обществе (организации) людей, имеющем единство веры и Евхаристической Чаши, принципов духовной жизни и канонического устройства. Видимая Церковь представляет собой общину верующих, собранных вокруг епископа (вокруг епископов – Поместная и Вселенская Церковь). Членами «этой» Церкви являются все крещеные и канонически не исключенные из нее, а наиболее значимыми – лица, облеченные саном, обладающие властью и учеными степенями, независимо от святости (или порочности) их жизни. Однако такое понимание Церкви, при котором человеческое выдвигается в ней на первый план, отодвигая, соответственно, Божественное – на второй, заключает в себе серьезное искажение ее образа. Но именно это понимание Церкви присуще практически большинству не только неверующих, но и верующих.
Видимая Церковь (любая община, возглавляемая епископом, и их совокупность) в разной степени может соответствовать своему идеалу, поскольку, во-первых, способна уклониться от чистоты апостольской веры, во-вторых, не все христиане, номинально входящие в видимую Церковь, являются реальными членами Церкви – Тела Христова, осуществляют и выражают ее веру, оказываются верными свидетелями и исполнителями хранимой ею истины. Поэтому задача соответствия видимой Церкви Своему Первообразу – Богочеловечеству Христа – является вечно насущной проблемой ее жизни, затрагивающей, естественно, вопросы и ее единства, и многообразия форм ее жизни.
II. Проблема единства в Церкви
Поскольку Церковь как Тело Христово («теоцентрическая») одна, едина и неделима, то высшей целью христианских устремлений может конечно же быть не единство Церкви, но единство в Церкви. Это единство в ней возможно на пути исцеления того разделения, которое исторически произошло в видимой Церкви («антропоцентрической») по причинам отпадения каких-то ее частей или от истины веры (ересь), или от истины любви (раскол).
Есть несколько вариантов понимания причин христианских разделений и восстановления единства.
1. Разделения возникли по причинам, не затрагивающим существа христианской веры и жизни каждой из современных церквей, которые потому все истинны, и проблема церковного единства может быть решена на пути простого взаимного признания церквами разных конфессий друг друга в качестве Поместных Церквей одной Церкви Христовой и таким образом восстановления зримого единства Вселенской Церкви.
2. Разделение вызвано утратой всеми Церквами без исключения какой-либо существенной части истины. Однако все вместе они по-прежнему обладают ее полнотой. Поэтому воссоздание внешнего зримого их единства без каких-либо предварительных условий восстановит в каждой из Церквей, независимо от их конфессиональной принадлежности, должную полноту истины и таким образом приведет всю Церковь к норме своего бытия.
3. Разделение обусловлено отпадением отдельных частей видимой Церкви (общин, церквей) от истины, хранимой одной из Церквей (конфессий), которая в настоящий момент и является Церковью в полном смысле этого слова. Поэтому и восстановление единства возможно лишь через присоединение к ней, то есть возвращение в Церковь.
Как можно оценить эти точки зрения?
Первый вариант, неправомерно сужая область церковных критериев, в частности в области веры до нереального минимума, по сути, обесценивает проблему Церкви и обмирщает саму идею единства. Здесь фактически речь идет лишь о внешнем, так называемом зримом единстве христиан разных конфессий, а не о стремлении к воссозданию в своих Церквах всего утраченного ими в вере и жизни и соединению в истине Христовой. Но, во-первых, что может дать такое зримое единство без внутреннего – не более как лишь видимость единства христиан, мало чем отличающегося от того единства язычников (не верящих ни во Христа, ни в Его Церковь), которого они также усиленно ищут во многих областях человеческой жизни, в том числе и в религиозной. Во-вторых, такое зримое единство, не имея внутреннего стержня, было бы очень непрочным, эфемерным.
В связи с этим необходимо заметить, что сама идея так называемого зримого церковного единства, провозглашаемая в качестве основной цели экуменического движения, по существу дезориентирует христианское сознание и направляет его в ложное русло. Церковь создана с одной и единственной целью: освящения и спасения всех тех, которые во Христе увидели истинного Спасителя от своих страстей. Таковые христиане в меру своей ревности приобщаются Духу Святому, в Котором только они и становятся подлинно едиными. Это внутреннее единство изначально приобретало свои зримые церковно-организационные формы. Так, возникали христианские общины, рождались Поместные Церкви, пребывающие в кафолическом единстве, выражающемся в Евхаристическом общении. Такое единство носило органический характер, поскольку обусловлено было святостью, то есть чистотой веры и основ жизни и деятельности самих Церквей. Таким образом, внешнее единство Церквей, общин и христиан было закономерным следствием единства внутреннего.
Принципиальная ошибка экуменического движения заключается в том, что оно поставило своей целью не святость Церквей, в которой заключено их истинное единство, а внешнее, зримоеединство само по себе, поскольку в святости, по-видимому, сомнений нет. Повторяется без конца все тот же изначальный человеческий грех – получить, сорвать плод без законного труда (Ср.: «Если же кто и подвизается, не увенчивается, если незаконно будет подвизаться» (2 Тим. 2, 5)). В результате зримое единство как цель не только обессмысливается, но и становится фактором, отвлекающим христиан от подлинной цели жизни и деятельности.
Второй – «забывает», что из простого смешения множества разномыслий невозможно получить единомыслие, тем более полноту истины. Истина Церкви не есть некий математический результат, образующийся в результате сложения многоразличных верований. Церковь – не какой-то абстрактный объект, который можно составить из различных идейных элементов, но целостная, неделимая, органичная реальность. Поэтому она есть и ее следует искать, а не воссоздавать.
Третий вариант избегает предыдущих ошибок, однако несет в себе непростую проблему критериев, по которым можно было бы судить об истинности конкретной Церкви. Очевидно, эта проблема разрешима лишь через обращение к учению Единой Церкви эпохи Соборов. Подобное обращение предполагает выявление и «расшифровку» трех ее объективных признаков: догматического учения, принципов духовной жизни и основ канонического устройства. Несомненно, только ясное представление этих трех измерений Церкви даст возможность надлежащего суждения о причастности любой христианской Церкви Единой, Святой, Соборной и Апостольской Церкви.
III. Многообразие в Церкви
Если бы богословам удалось (а им это конечно же никогда не удастся) договориться о предметном содержании указанных трех признаков – критериев истинности Церкви, то вопросы и о единстве в Церкви, и о допустимых границах многообразия форм церковной жизни были бы решены в принципе. В конечном счете ни у кого не вызывает сомнений и все принимают классическое правило истинных взаимоотношений Церквей святого Викентия Лиринского: «In necessariis – unitas, in dubiis – libertas, in omnibus – haritas. В главном – единство, во второстепенном – свобода, во всем – любовь». Но основная проблема в том и состоит, что христианским Церквам, долгое время находившимся в разделении, теперь очень трудно достичь согласия в вопросе: что считать главным, а что второстепенным?
В современном диалоге найдется немало вопросов, свидетельствующих об этой, часто непреодолимой трудности. Вот несколько иллюстраций.
1. Для православных соборное устройство Церкви, под которым, в частности, подразумевается братское равенство всех Поместных Церквей и их предстоятелей в решении любых общецерковных вопросов, является безусловной истиной (то есть относится к категории «главного»). И в этом контексте для православных не было бы, например, проблемой (то есть это относилось бы к категории «второстепенного») видеть в таком же качестве Римскую Церковь и ее предстоятеля, который возглавлял бы отдельные западные церкви по их согласию. Но так ли смотрят на это католики?
2. Или вопрос о принципах духовной жизни. Он, к сожалению, никогда не звучит на экуменических встречах. Подразумевается, что духовная жизнь – дело исключительно личное и каких-то бесспорных объективных законов в ней нет и быть не должно. То есть, по-существу, данный вопрос отнесен к категории «второстепенного», в котором царит полная неопределенность. Но в Православии (если иметь в виду суждения святых, а не сколь угодно различные мнения богословов) он относится к области «главных», даже самых главных, поскольку очевидно, что при неверном понимании духовной жизни само вероучительное правоверие, естественно, не принесет никакой пользы.
Для православных духовный путь западных святых – это путь заблуждения. Вот одно из ярких высказываний известного русского подвижника прошлого столетия святителя Игнатия Брянчанинова о католических святых: «Оживить чувства, кровь и воображение старались западные; в этом успевали скоро, скоро достигали состояния прелести и исступления, которое ими названо святостью. В этой стране все их видения. Читающий их непременно заражается духом прелести… Восточные и все чада Вселенской Церкви идут к святыне и чистоте путем совершенно противоположным вышеприведенному: умерщвлением чувств, крови, воображения…» (Собрание писем. М. – СПб., 1995. С. 322).
Для западной же традиции многие ее аскеты, идущие именно этим мистическим путем, являются действительно святыми и нередко даже величайшими святыми, учителями Церкви (например, Франциск Ассизский, Катарина Сиенская, Тереза Авильская, Игнатий Лойола, Тереза Младенца Иисуса и др.). При этом западная традиция, хотя и не осуждает духовный путь православных святых, однако им и не следует.
В чем причина такого серьезного несогласия в столь жизненно важном вопросе – это отдельная тема, требующая специального рассмотрения. Здесь можно лишь в качестве иллюстрации привести наиболее часто встречающиеся ответы с обеих сторон. С восточной: католическая сторона игнорирует основополагающие принципы духовной жизни, не соблюдает «правил движения» и потому ей «всё хорошо» и «все хороши». С западной: православные очень узко смотрят на проявления духовной жизни, ограничивают ее лишь одним своим традиционным путем и забывают о том, что «Дух дышит, где хочет» (Ин. 3; 8). Таким образом, в вопросе о принципах духовной жизни и понимания христианской святости и совершенства мы вновь оказываемся перед трудной проблемой «содержания и формы», «главного» и «второстепенного».
3. Еще одна из столь же проблемных иллюстраций многообразия проявлений современной церковной жизни – это все шире распространяющийся интеркоммунион.
Если для многих западных церквей интеркоммунион является проявлением так называемого евхаристического «гостеприимства» и любви к христианам других конфессий и рассматривается как одно из средств достижения единства христиан и Церквей, то для православных единая Чаша является свидетельством единства веры и актуализацией единства жизни в Церкви. Взаимное единение в причащении прежде канонически утвержденного высшей церковной властью межцерковного единства подобно незаконному единению в любви (в отличие от законного – в браке), но осуществленному на гораздо более глубоком уровне – мистическом и потому особенно поражающему дух человека.
Приведенные иллюстрации, которые можно без конца умножать, свидетельствуют об очень непростых вопросах, связанных с проблемой многообразия. Что есть главное, а что – второстепенное в океане церковной жизни? Что есть форма, а что – содержание? Какие проявления церковной жизни выражают апостольскую веру и способствуют ее проповеди, а какие свидетельствуют о ее деградации в данной Церкви, искажают и тормозят ее? В какой степени различие форм препятствует взаимопониманию или, напротив, стимулирует диалог?
Естественно, этими вопросами не исчерпывается круг проблем, связанных с многообразной реальностью жизни Церкви как внутренней, так и обращенной к внешнему миру. Но уже они свидетельствуют о масштабности этой темы и ее насущности в современном межконфессиональном диалоге.
Журнал Московской Патриархии, № 7, 1998 г.
Русское духовное образование
Нет необходимости обосновывать ту простую истину, что образование является одним из тех краеугольных камней, на которых стоит и строится само бытие народа во всем многообразии сторон его жизни. Если же говорить об образовании духовном, то его первичность и по существу, и по времени возникновения на Руси, и по значимости в развитии русской образованности и всей культуры очевидна. Поэтому изменение его характера всегда самым серьезным образом отражалось на духовном и нравственном состоянии народа. Иван Киреевский не случайно говорил: “Человек — это его вера”. Но вера, пишет апостол Павел, от слышания, слышание же от проповедующего (см.: Рим. 10, 14-17). Не потому ли и Сам Христос последней и главной заповедью для апостолов повелел: “Идите, научите все народы” (Мф. 28, 19). Научение же и есть образование.
Каким оно было на Руси? Из широкого круга вопросов, относящихся к данной проблеме, обратим преимущественное внимание на первый и ключевой — цель образования.
С этой стороны историю нашего духовного образования можно достаточно четко разделить на два принципиально отличных друг от друга периода. Первый заканчивается фактически эпохой учеников преподобного Сергия Радонежского в XV столетии, в котором наиболее ярко проявилась духовная устремленность русской образованности и который, несмотря на тяжелейшие впоследствии духовные потрясения, оставил неизгладимый след в самой сокровенной части души русского человека до сего дня.
Второй период достаточно определенно обозначается уже с первой половины XVI столетия. В XVII же веке с основанием Киевской Духовной Академии, а затем в 1685 году – первого высшего учебного заведения в России – Славяно-греко-латинской (впоследствии Московской Духовной) Академии, ставшей матерью Академии наук и Московского государственного университета, а далее и других Духовных академий, семинарий, школ – новое направление становится господствующим в русском духовном образовании до настоящего времени.
О каких целях и направлениях идет речь? Они отчетливо могут быть выражены в альтернативе: что важнее для человека – его духовное и нравственное состояние или интеллектуальный багаж и практические навыки? Сама постановка вопроса может, на первый взгляд, вызвать недоумение: разве одно противоречит другому? Но дело здесь не в противоречии, а в возможных последствиях для человека преобладания того или другого. Если духовно-нравственная чистота не только не противоречит знанию, но и всегда остается созидательным началом в человеке: любовь не может не творить добра, – то знания без морали легко становятся орудием порабощения и уничтожения себе подобных, разрушения всего и вся.
Однако для древнерусского сознания проблемы выбора здесь не было. Цель образования была ясна: указать человеку путь, средства, условия очищения и восстановления в себе “прежде падшего” образа Божия, уподобления Христу, показавшему совершенный образ человечности в условиях этого мира.
Такая цель прямо вытекала и из православного понимания богословия. В отличие от западного, рассматривающего богословие как науку чисто рациональную, русское церковное сознание, в соответствии с учением отцов Церкви, понимало богословие как науку опытного богопознания. Центральная мысль такого видения богословия глубоко выражена в ясных и точных словах одного из самых читаемых и почитаемых на Руси древних святых – преподобного Иоанна Лествичника: “Совершенство чистоты есть начало богословия”.
Эта мысль, исходящая из слов Христа: “Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят” (Мф. 5, 8), и определяла содержание, характер и основную направленность всего древнерусского образования – не только духовного.
Как осуществлялось оно? Подлинными его “университетами” были монастыри, которые создавали совершенно уникальный климат целостного воспитания человека. Там, изучая по кожаным рукописным книгам вселенский опыт святых, напитываясь примерами их многоразличных подвигов в пустынях и в миру, в царских дворцах и убогих хижинах, на поле боя и в делах гражданских, получая одновременно навык правильной христианской жизни от рядом стоящего духоносного наставника, ученики-послушники постепенно возрастали до нового человека, святого. В монастырях формировалась наука, замечательная по своей неразрывной связи между теорией и практикой. Святоотеческие творения изучались не ради теоретических богословских познаний (знания ради знания) или получения ученых степеней и почетных должностей, но единственно из стремления найти верный путь образования в себе истинного христианина. И таковой становился свят не для себя одного.
Монах был зажженной свечой, на которую ориентировались и к которой стремились все сословия. Он примиряет смертельно враждующих князей, укрощает их страсти, объединяет вокруг великокняжеского престола. Он едет в Орду, чтобы спасти народ свой от очередного нашествия. Он первый и славнейший герой на Куликовом поле. Он утешает вдову, помогает нищему – и все это совершается тихо, без сенсаций, без торжественных заявлений. Даже внешний вид его: простое, нередко нищенское одеяние, бледное, изможденное лицо, легкая, худая фигура и чистый, ясный взор – невольно выделяли его из общей среды (отсюда русское слово “инок” – то есть иной по сравнению с обычным), привлекали к себе. Потому монастырь – собрание иноков – имел огромное нравственное влияние на все общество в целом.
И не только нравственное. Вся русская книжность шла также из монастырей, в которых она формировалась главным образом на великой византийской книжности, несущей с собой высшую образованность того времени. Переводы здесь делались не случайные: брали лучшие книги, воспитывающие и ум, и душу человека, а не развращающие его под предлогом просвещения, как это видим позднее. Такая проверенная критерием истинной мудрости и святости литература закладывалась в основу всего образования на Руси.
Потому оно не было ни самоцелью, ни тем более средством к земному успеху. Образование всегда было подчинено высшей цели – духовному и нравственному становлению человека. Отцы наши хорошо видели первичность духовного начала в жизни личной и общественной и понимали, что духовно цельный человек и худое сделает прекрасным, а многознающий, но страстный и развращенный и лучшую жизнь превратит в ад.
Эта цель познавания – сделать человека святее, а не богаче, исходя от достойных ее выразителей: молитвенников, воздержников, кротких и любвеобильных иноков и священнослужителей, благочестивых мирян – находила отклик и с благоговением принималась во всех слоях русского общества, становясь достоянием практически всего народа, даже неграмотных, поскольку содержала в себе не абстрактные “философические” материи, а очевидную норму реальной святой жизни и прямо отвечала на самый главный вопрос человека – о смысле его жизни. Поэтому образование и в великокняжеских палатах, и в боярских теремах, у служилых людей, в купеческих домах и в семьях простого люда получало один и тот же целенаправленный духовный характер. Так воспитывался весь народ и постепенно, несмотря на постоянное противоборство языческих начал жизни, созидался общий дух нации, утверждался ее идеал – устроение Святой Руси.
Хорошо писал об этом И.В. Киреевский: “Учения святых отцов Православной Церкви перешли в Россию, можно сказать, вместе с первым благовестом христианского колокола. Под их руководством сложился и воспитался коренной русский ум, лежащий в основе русского быта… Обширная русская земля… не столько в единстве языка находила свое притягательное средоточие, сколько в единстве убеждений, происходящих из единства верования в церковные постановления. Ибо ее необозримое пространство было все покрыто, как бы одною непрерывною сетью, неисчислимым множеством уединенных монастырей… Из них единообразно и единомысленно разливался свет сознания и науки во все отдельные племена и княжества. Ибо… духовные понятия народа из них исходили… и все его понятия нравственные, общественные и юридические…”.
Во втором периоде происходит принципиальная смена приоритетов в самой цели и методе образования.
И. В. Киреевский, специально изучавший данную проблему и оставивший нам свою прекрасную статью “О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России”, дает на этот центральный вопрос русской истории ответ, заслуживающий самого серьезного внимания. “Что касается до моего личного мнения, – пишет он, – то я думаю, что особенность России заключается в самой полноте и чистоте того выражения, которое христианское учение получило в ней, – во всем объеме ее общественного и частного быта. В этом состояла главная сила ее образованности, но в этом же таилась и главная опасность для ее развития. Чистота выражения так сливалась с выражаемым духом, что человеку легко было смешать их значительность, и наружную форму уважать наравне с ее внутренним смыслом… В XVI веке, действительно, видим мы, что уважение к форме уже во многом преобладает над уважением духа. Может быть, начало этого неравновесия должно искать еще и прежде; но в XVI веке оно уже становится видимым… В то же время в монастырях, сохранявших свое наружное благолепие, замечался некоторый упадок в строгости жизни…
Таким образом, уважение к преданию, которым стояла Россия, нечувствительно для нее самой перешло в уважение более наружных форм его, чем его оживляющего духа. Оттуда произошла та односторонность в русской образованности, которой резким последствием был Иван Грозный и которая через век после была причиною расколов и потом своею ограниченностью должна была в некоторой части мыслящих людей произвести противоположную себе, другую односторонность: стремление к формам чужим и чужому духу”.
Очень верное наблюдение. Так начинает изменяться сознание русского человека. Основная задача духовного образования – научение христианскому пониманию жизни и борьбе с ветхим человеком с целью исцеления от страстей – постепенно и все более подменяется другой задачей: точным исполнением внешних церковных предписаний, Устава, обрядов, “предания старцев” (Мф. 15, 2-3) и церковной эстетикой (“благолепием”). Первичными становятся ценности не духовные, а “наружные”, не чистота духа, а точность “буквы”, не любовь и смирение по образу Христа, умывающего ноги Своим ученикам, а власть по образу мира сего, попирающая “малых сих”, не нищета и воздержание, а богатство и слава суетные. Сами средства превращаются в самоцель и потому в сути своей извращаются.
Духовным выражением этого искажения смысла христианской жизни было так называемое иосифлянство (начало XVI века), которое решительно настаивало на необходимости внешнего “благолепия” и материального богатства Церкви, ее монастырей и храмов – явление не свойственное (точнее – противоестественное) ни древне-святоотеческому, ни исконно русскому пониманию монашества как жительства нестяжательного и бесславного в этом мире.
Когда такое убеждение возобладало и стало господствующим (хотя и не окончательно всеобщим) в оплоте Православия – монашестве, то началось и на Руси то же обмирщение духовенства и с ним всего “народа Божия”, которое несколькими столетиями ранее охватило все западное христианство.
Именно увлечение монашества и духовенства, начиная с высшего, материальной стороной жизни Церкви, мирской властью (папизмом) и ее привилегиями, со все большей утратой соборности, и стало причиной того оплакиваемого всеми русскими подвижниками состояния Русской Церкви, которое закономерно привело к 1917 году и разрушению всех ее институтов, в том числе и образовательных, всего ее златоглавого великолепия.
Это постепенное и потому малозаметное для большинства современников духовное сползание проявило себя в двух крайних и одинаково губительных для русской жизни и русской образованности направлениях: западническом протестантском либерализме и иудео-католическом магизме и законничестве. Первый тоталитарно заявляет о себе с перестройки Петра I до последней перестройки; второй – с непримиримого Раскола до фундаментализма сего дня. Но оба явления имеют одну и ту же духовную основу – гордость и фанатизм – и приводят к одному и тому же следствию – забвению дела спасения и разрушению организма Церкви, поскольку одинаково бедственным для нее оказывается как произвол в изменении форм и дисциплины церковной жизни, приводящий к их разрушению, так и подмена подвига исполнения заповедей Евангелия настоящим культом этих форм так называемого церковного благочестия (отслужить, вычитать, пропеть…) “У нас, – писал святитель Игнатий Брянчанинов, – есть хорошая внешность: мы сохранили все обряды и символ первобытной Церкви; но все это мертвое тело, в нем мало жизни”.
Итак, не святость человека, а обширность и разносторонность знаний становятся во втором периоде главной задачей образования. Конечно, так прямо никто не говорил – тем более что святость как личная цель жизни не отвергалась. Но как цель духовного образования она исчезает, и богословские знания, вместо того чтобы быть источником научения опытному богопознанию, превращаются в “сумму” знаний, в какую-то самодовлеющую ценность, независимую от степени ее необходимости и полезности для духовной жизни обучающегося.
Изменение цели образования привело к изменению и его метода. Если древнерусское образование осуществлялось через проповедь, чтение Священного Писания, святоотеческой и житийной литературы, добровольное послушание найденному (если это удавалось после тщательных поисков и сравнений) духовнику (преподобный Нил Сорский, например, так и не нашел), личный пример и назидание наставника, то есть образование шло по пути убеждения и воспитания человека для свободного принятия им начал христианской веры и жизни, то образование новое, европейское, поставив во главу угла максимум теоретических знаний и богословский профессионализм, должно было расстаться с педагогикой Христа и применить педагогику принуждения и формализма. Так возникли Духовные школы с их классами, оценками, наказаниями и наградами, званиями и степенями, и все чаще – с педагогами, не в е дущими и не вед у щими никакой духовной жизни, однако же готовящими священство, епископат и руководство своей Церкви.
К чему привел новый тип духовного образования в России, об этом красноречиво говорит история.
Образование полностью подчиняется тому, что хорошо известно под именем схоластики, характеризующейся, по меньшей мере, двумя существенными признаками: рационализмом, то есть принятием рассудка в области познания в качестве высшего судьи, и оторванностью рассматриваемых вопросов от реальной духовной жизни (богословие ради богословия). Очевидно, что и то, и другое приводит к потере в учащихся (будущих священнослужителях, иерархах!) живого чувства веры, чувства Бога, почему и неминуемо ведет к обмирщению всей Церкви.
Это в свое время произошло на Западе. Подобный же процесс стал развиваться и у нас с открытием Духовных школ в XVII веке. Мы их устроили вполне по образу и подобию школ католических и протестантских, взяв не только их системы, методы и программы, но часто и сами учебники с их далекими от Православия идеями и трактовками догматических и нравственных истин. Даже преподавание в Духовных школах велось по образцу школ западных на латинском языке и таковым оставалось до второй половины XIX века. XVIII век вообще был у нас темным веком в духовном образовании (и не только в нем). Святитель Филарет (Дроздов), инспектируя в 1815-1818 годах школы Московского округа, и в первую очередь МДА, писал о выпускниках-священниках, что они “довольно знали латинских языческих писателей, но мало знали писателей священных и церковных; лучше могли говорить и писать на латинском языке, нежели на русском; имели память, обремененную множеством слов, но ум не оплодотворенный живым познанием истины”.
Очень показательным является распоряжение Комиссии Духовных училищ от 1825 года: “Чтобы никто собственных уроков не преподавал… чтобы богословия преподаваема была исключительно на латинском языке, чтобы классическою книгою была богословия Феофилакта, выписанная из лютеранской богословии Буддея”.
В середине века святитель Игнатий (Брянчанинов) восклицал с такой горечью: “Сбывается слово Христово: в последние дни обрящет ли Сын Божий веру на земле! Науки есть, академии есть, есть кандидаты, магистры, доктора богословия… Случись с этим богословом какая напасть – и оказывается, что у него даже веры нет, не только богословия. Я встречал таких: доктор богословия, а сомневается, был ли на земле Христос, не выдумка ли это, не быль ли, подобно мифологической. Какого света ожидать от этой тьмы!”.
Во время своей встречи с известным англиканским церковным деятелем Пальмером Игнатий, тогда архимандрит Сергиевской пустыни близ Петербурга, откровенно говорил: “Наше духовенство чрезвычайно легко поддается новым и странным мнениям, читает книги неправославных и даже неверующих сочинителей, лютеран и других. Духовная академия [С.-Петербургская] заражена вещественными началами и даже “Христианское Чтение” заражено ими, хотя в нем и печатаются многие переводы из древних отцов. Россия, пожалуй, находится недалеко от взрыва в ней еретического либерализма”.
Несколько ранее, но то же самое говорил преподобный старец Серафим Саровский Н. А. Мотовилову: “Мы в настоящее время, по нашей почти всеобщей холодности к вере святой в Господа нашего Иисуса Христа и по невнимательности нашей к действиям Его Божественного о нас Промысла, до того дошли, что почти не понимаем слов Священного Писания. Некоторые говорят: это место непонятно, потому [что] неужели апостолы так очевидно при себе Духа Святого чувствовать могли? Тут нет ли де ошибки?… Не было и нет никакой… Это все произошло от того, что мало-помалу удаляясь от простоты христианского ведения, мы под предлогом просвещения зашли в такую тьму неведения, что нам то кажется неудобопонятным, о чем древнейшие христиане до того ясно разумели, что в самых обыкновенных разговорах понятие о явлении Бога между людьми никому из собеседующих не казалось странным”.
Приведенные высказывания наших святых отцов свидетельствуют, что они оценивали состояние Церкви и уровень духовного образования (богословской науки) своего времени не с позиции внешних успехов, но лишь с одной точки зрения – того, что дается ими человеку в достижении единственной цели его жизни – спасения. Успехи внешние и так называемый свет религиозного просвещения, уводящие христианина от этой цели, есть, по их авторитетному слову, тьма.
Так продолжалось до середины XIX столетия, когда наконец вновь наметилась своя, национальная православная линия в понимании богословия и цели духовного образования. Большое значение здесь имела личность святителя Московского Филарета (Дроздова). Он предпринимает решительные шаги для “образования внутреннего человека”, преподавания “сердечного богословия” в Духовных школах. Протоиерей Георгий Флоровский называет Московскую Духовную Академию (МДА) при митрополите Филарете “полукиновией”, своеобразным “сердечно-ученым монастырем”. Эпоха митрополита Филарета явилась периодом духовного подъема школ, находящихся в его ведении, началом развития русской научно-богословской науки.
В результате заговорили о забытом пути опытного богопознания, о духовности, о святых старцах и монастырях, о святоотеческих творениях как источниках истинного богословия, о русской иконе. В академиях началась работа по переводу на русский язык древних отцов Церкви. О значении их для отечественного богословия составитель проекта их издания архимандрит Никодим (Казанцев) писал тогда: “Только после того времени, как русские богословы будут читать святых отцов на русском языке, можно ожидать, что они будут самостоятельные и зрелые богословы и не будут зависеть от латинских, немецких, французских и английских богословов и богословии”.
Одновременно все чаще слышатся голоса критики в адрес схоластической системы образования.
Однако это были голоса лишь наиболее светлой и духовно чуткой части умов, но очень незначительной по числу своих представителей и их мирской значимости. И они мало были услышаны. Основной поток русского богословско-школьного сознания шел в общем русле глубоко укоренившихся идей и стандартов западной школы, западных принципов образования (в полном соответствии с господствующей атмосферой жизни в нашем так называемом просвещенном обществе). Об этом свидетельствуют многочисленные факты.
Так, ректор МДА с 1909 по 1917 годы епископ Феодор (Поздеевский), оценивая появление серии книг религиозно-философской библиотеки, издававшейся М.А. Новоселовым, писал: “Впечатление получается у прочитавшего все эти выпуски, особенно если он знаком с духом и направлением нашей современной так называемой ученой богословско-философской мысли, такое, как будто в мутную воду вдруг пущена струя чистой ключевой воды или в душную атмосферу – струя светлого, чистого воздуха… Несомненно, благодаря тому, что нами забыты сокровища богословствования святых отцов, и замечается теперь такой упадок продуктивности богословской мысли. Куда зайдет по этой дороге богословская мысль – угадать не трудно. Когда утерян критерий истины и нет уже руководства святоотеческого, блуждание возможно и широкое, и свободное”.
О настроении в семинариях и академиях в конце XIX – начале XX века Митрополит Вениамин (Федченков) свидетельствовал: “У нас, семинаристов, укоренилось убеждение, что если кто умный, тот неверующий”. “В сущности, мы были больше католическими семинаристами, фомистами (Фома Аквинский), чем православными…”.
Протоиерей Сергий Булгаков вспоминал, что у них в семинарии уроки Катехизиса превращались в уроки кощунств и острот. Сам он ушел из нее, окончательно разубедившись в вере.
Схиархимандрит Варсонофий Оптинский говорил: “Смотрите, в семинариях Духовных и академиях какое неверие, нигилизм, мертвечина, а все потому, что только одна зубрежка без чувства и смысла. Революция в России произошла из семинарии. Семинаристу странно, непонятно пойти в церковь одному, встать в сторонке, поплакать, умилиться, ему это дико. С гимназистом такая вещь возможна, но не с семинаристом. Буква убивает”.
Еще более тяжелой была обстановка на таких уроках в небогословских школах. Игумен Никон (Воробьев, 1894-1963) говорил, например, что он потерял веру в Бога в реальном училище, где священник-преподаватель мертво “читал” им заученные уроки, никогда не отвечая на вопросы.
Потому Бердяев был недалек (в данном случае) от истины, когда писал: “Русское школьное богословие, схоластическое по духу, в сущности не было… православным, не выражало религиозного опыта православного Востока”.
В революционные дни 1905 и 1917 годов нередко можно было видеть семинаристов в первых рядах ослепленных борцов-фанатиков за “свободу, равенство, братство”. И Сталин совсем не был исключением. Именно на уроках “закона Божия” часто так умели “духовно” образовывать молодежь, что оттуда выходили законченные безбожники.
Совершенно очевидно, что такое состояние школ было не случайным и выражало общий духовный уровень нашей Церкви. Об этом страдали и писали многие святые и лучшие люди земли Русской. Приведем еще несколько ярких высказываний.
Святитель Игнатий Брянчанинов – в одном из писем: “О монашестве я писал Вам, что оно доживает в России, да и повсюду, данный ему срок. Отживает оно век свой вместе с христианством. Восстановления не ожидаю. Восстановить некому… В современном монашеском обществе потеряно правильное понятие об умном делании. Прежде умное делание было очень распространено и между народом, еще не подвергшимся влиянию Запада. Теперь все искоренилось”.
Со своим братом он откровенно делится: “Судя по духу времени и по брожению умов, должно полагать, что здание Церкви, которое колеблется уже давно, колеблется страшно и быстро. Некому остановить и противостать. Предпринимаемые меры поддержки заимствуются из стихии мира, враждебного Церкви, и скорее ускорят падение ее, нежели остановят…. Что посеяли, то и жнут! Последнее можно сказать о духовных журналах и о преподавании закона Божия…”.
Святитель Филарет (Дроздов), оценивая состояние нашей Церкви, писал: “Несчастие нашего времени то, что количество погрешностей и неосторожностей, накопленное не одним уже веком, едва ли не превышает силы и средства исправления” .
Святитель Феофан Вышенский то жалуется: “Руководителя подходящего трудно найти” , то негодует: “Попы всюду спят”, “через поколение, много через два иссякнет наше православие”. Протоиерей Георгий Флоровский, приводя эти высказывания святителя Феофана, пишет: “Его очень смущало молчание и какое-то бездействие духовных властей… И он недоумевал, почему другие не тревожатся и не смущаются вместе с ним”. “Следовало бы, – цитирует он далее святителя Феофана, – завести целое общество апологетов, – и писать, и писать”.
Митрополит Вениамин (Федченков) в своей книге “О вере, неверии и сомнении” рисует яркие иллюстрации того оскудения духа в церковной среде, которое проявило себя в разных формах к началу XX века, и высказывается даже таким образом: “Церковь – высшие интеллигентные слои ее – не жили жизнью духа, а умствовали” (курсив – Митрополита Вениамина).
Известный славянофил А.И. Кошелев в письме А.С. Хомякову сетовал: “Мы сделали из веры покойные кресла… и в них посиживаем… Это зло, по-моему, вреднее, опаснее самого неверия, ибо оно ему корень” .
Хомяков с горькой иронией говорит о появлении в Церкви “восьмого таинства мертвой веры” .
Подобного рода высказывания, совсем не врагов Церкви, а святых и искренних и верных ее членов, говорят о многом.
Упадок духовной жизни, в первую очередь в церковной среде, обусловил в нашем народе “стремление к формам чужим и чужому духу” и усвоение им западной идеи образования, идеи по самому существу своему бездуховной, исходящей из тех языческих требований жизни, которые отвергнуты были Христом в пустыне: искание наслаждений, богатства и гордостной славы. Но образование, забывшее о единственной и непреходящей своей цели – воспитании святого человека по образу Христа – и поставившее во главу угла туманную идею социального прогресса, неминуемо приносит горькие плоды. Прекрасно сказал об этом Иван Сергеевич Аксаков: “Прогресс, отрицающий Бога и Христа, в конце концов становится регрессом; цивилизация завершается одичанием; свобода – деспотизмом и рабством. Совлекши с себя образ Божий, человек неминуемо совлечет – уже совлекает – с себя и образ человеческий и возревнует об образе зверином” [58] .
Но разве может духовное образование отрицать Бога и Христа? Как видим, и могло, и может, если забывает самое ценное и великое в этом мире – душу человека. Тогда закономерно наступает революция.
Таков основной урок истории русского духовного образования. Будет ли он учтен?!
Касаясь образования современного, нужно сразу сказать, что открытые через четверть века после полного своего разгрома Духовные школы не могли не стать на тот же путь, на котором стояли школы предреволюционные, поскольку никаких других принципов организации духовного образования уже просто не знали. И не только не знали, но и не верили, что трагический конец прежних Духовных школ, как и монастырей, храмов и всей, будем говорить, церковной жизни и культуры, произошел не по внешним причинам, не по злобе врагов Церкви (они были лишь слепыми в своей ненависти орудиями премудрого и всеблагого Промысла Божия), а по причине негативных процессов, происходивших в самой Русской Церкви, по причине небрежения в Духовных школах о своей главной задаче – воспитании Христианина. И действительно, очень трудно отнести к себе и тем более к своей Поместной Церкви слова: “Если… не будешь бодрствовать, то Я найду на тебя, как тать, и ты не узнаешь, в который час найду на тебя” (Откр. 3, 3).
Основная проблема современных Духовных школ – острый недостаток руководителей и педагогов надлежащего уровня. В настоящий момент разработана новая концепция духовного образования, предполагающая в первую очередь решить именно эту проблему. В ней очевидный акцент сделан на научной подготовке преподавательских и богословских кадров. Вопрос же вопросов – духовное воспитание будущих пастырей и педагогов – остается, как и прежде, открытым. Это обусловлено тем, что трудно, очень трудно найти в наше время человека, совмещающего в себе и достаточное знание, и понимание священного наследия отцов Церкви, и действительное, а не просто привычное благочестие, и здравую рассудительность – “оскуде преподобный”. Но совершенно очевидно, что только школа, построенная на образе отношений Иисуса Христа с учениками может принести добрые духовные плоды.
В настоящий момент, когда происходит, по-видимому, последняя битва за спасение России от окончательного лжедуховного иноземного ее порабощения, от Духовных школ зависит очень многое. Они, и в первую очередь академии, могут дать те двуедино, духовно и богословски, подготовленные кадры, без которых Церковь с быстро заполняющим ее большим процентом духовно слабых, нередко малоспособных, не имеющих ни специального, ни самостоятельного богословского образования и твердого знания основ Православия священников и монашествующих, будет неуклонно терять свой авторитет, и русский народ окажется во власти подготовленных проповедников инославия, иноверия, безверия. Это прямо следует из того, что в настоящий момент духовное состояние нашего общества находится на грани самого шаткого баланса между Православием и каким угодно инаковерием.
Сейчас на территории бывшего Советского Союза и за его пределами в различных религиозных школах терпеливо, без шума, основательно готовится для нашего народа более чем достаточное количество учителей старых и новых вер. Иноверные идеологи прекрасно понимают, какое важное значение имеет хорошо подготовленный проповедник, миссионер. Они буквально ловят момент. И если православные школы не получат равноценной поддержки, то наш народ расправославится и русские, то есть православные, вообще исчезнут с лица земли. Это – серьезнейший вызов Русской Церкви и самой жизни нашей нации.
Конечно, характер, направление и уровень образования в первую очередь обусловлены духовным, каноническим, моральным и организационным состоянием самой Церкви, которая уже в предшествующий революции период и тем более после 70-летнего открытого избиения, оказалась в тяжелом внутреннем положении. Большое количество ее запущенных болезней и нерешенных проблем не может соответственно не отражаться и на всем ее духовном образовании. Поэтому только целеустремленная, благожелательная и неустанная работа, координируемая высшей церковной властью, по их искреннему признанию и разрешению, способна дать всем нашим образовательным центрам ту силу, которая духовно обогатит и укрепит и саму Церковь, и Отечество.
ЖМП, 1998, № 3
Задачи духовного образования
Если обобщить, то историю образования в России можно разделить на два довольно обширных периода: первый, начавшись после Крещения Руси, продолжался до XVI века; второй — с XVI столетия и вплоть до настоящего времени. Рассмотрение этих периодов имеет для нас не только значение просто исторического ознакомления с тем, что когда-то было и прошло, но и очень четко обозначает два совершенно различных подхода к проблеме образования в целом, два различных принципа его постановки.
Чем характеризуется древнерусское образование? Если смотреть даже только с внешней стороны, то становится очевидным, что оно было совсем иного рода нежели современное. В древности на Руси не было специальных учебных заведений, не было учебных программ и дисциплин. Образование давалось в совершенно иных условиях, на иных началах и иными средствами. Центрами образования и в этом смысле центрами культуры являлись в первую очередь монастыри и храмы, также немалую роль играли в этом отношении великокняжеские и княжеские дома, где содержались крупные по тем временам библиотеки.
Существо же и цель древнерусского образования можно определить, исходя из этимологии самого этого слова «образование», корнем которого является слово «образ». Для сознания наших предков по видимому не было вопроса: о чем идет речь, какой именно «образ» имеется ввиду. Приняв христианство, т. е. увидев и пережив всю его духовную красоту и усвоив его нравственные ценности, самосознание нашего народа стало руководствоваться им во всех областях жизни. Альфой и омегой всей древнерусской культуры стала заповедь Спасителя: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его» (Мф. 6. 33). Поэтому и цель образования носила исключительно религиозный характер, виделась она в первую очередь в восстановлении в человеке утраченного в грехопадении образа Божия. Задача образования таким образом по своему существу полностью совпадала с задачей Церкви, которая в одном из своих песнопений — в тропаре предпразднства Рождества Христова очень ярко эту задачу выразила: «Христос рождается — прежде падший восставити образ». Наш народ, быть может как совсем не многие народы, с особой остротой осознавал и переживал то, что человек в нынешнем его состоянии является носителем образа падшего, искаженного, утратившего свою первозданную красоту и непорочность и потому нуждающегося в восстановлении. Известно, что искренне обратившийся ко Христу человек первое время охвачен, как правило, особым самоотверженным горением — он готов к самым решительным подвигам, способен на полную самоотдачу. Именно такой ревностный порыв охватил новообращенный древнерусский народ. Воссоздание в себе образа Божия стало заветной целью великого множества наших предков. Образ Христа был для них не абстракцией, но ощутимо переживаемой реальностью. Идеалы христианства не были для них отвлеченной теорией, но живо воплощались в конкретных людях, которые составили собор русских святых.
С первых шагов развития христианства на Руси широкое распространение получили не только книги Священного Писания, но и переводы творений святых отцов Православной Церкви. Особенно любимой книгой была «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника, исполненная глубочайшей духовной мудрости и красоты. Вообще, литература очень строго отбиралась: переводились только те книги, которые могли способствовать главной цели образования — воссозданию падшего образа Божия. Занимались образованием опять таки только те люди, которые могли этой цели содействовать, которые сами были уже образованными, причем не в современном смысле этого слова, т. е. просто-напросто напичканными теми или иными знаниями, но опытно прошедшими путь стяжания святости и отобразившими в себе Христа. Такие люди не только преподавали теорию правильной, т. е. праведной жизни, но в первую очередь сами являли собой образец этой жизни и были в полном смысле евангельскими светильниками, просвещающими мир. Ведь не секрет, что нет более сильного воспитательного воздействия, чем личный пример самого воспитателя. Нравственное влияние просто не сопоставимо по своей убедительности ни с теоретическим отвлеченным научением, ни тем более с моральным давлением или насилием. Вспомним, что Христос никогда никому из Своих учеников не приказывал, но Своим примером, Своим Образом, Своим Святым Ликом покорял их. «Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни» (Ин. 6. 68), — признавался апостол Петр… Истинные святыня, добродетель, благо и красота влекут и покоряют людей, пробуждают в них стремление к чистоте и совершенству. Ложь и насилие это стремление подавляют.
Итак, целью древнерусского образования являлось указание человеку пути, следуя которому, он смог бы достичь воссоздания в себе первозданного образа Божия, утраченного в грехопадении. Наши предки в большинстве своем не видели в этой жизни другой более высокой и значимой цели и делали все возможное для ее достижения.
Но со временем это положение стало меняться. Стали появляться иные задачи образования, иные критерии в его постановке. Некоторые исследователи этого вопроса, например И. В. Киреевский или протоиерей Георгий Флоровский, утверждают, что уже на рубеже XV — XVI веков в России начинается отход не только от прежнего типа образования, но и изменение принципов церковной и общественной жизни в целом. Если предельно схематизировать, то связано это было в первую очередь с тем, что благоговение русского человека ко всему, что давала ему Церковь, постепенно стало концентрироваться по преимуществу на одних лишь формах (обрядах, традициях, внешнем благолепии) церковной жизни в ущерб ее содержанию.
Именно в этот период происходит событие, принципиально повлиявшее на всю дальнейшую судьбу нашего Отечества. Речь идет о так называемом споре заволжцев и иосифлян, т. е. двух направлений русского монашества того времени. Кульминацией этого спора стали церковные Соборы 1503 и 1505 годов. Олицетворением движения заволжцев или нестяжателей был преподобный Нил Сорский. Иосифлянство связывалось с личностью преподобного Иосифа Волоцкого, хотя на самом деле не выражало его учения в точности и полноте, но лишь отталкивалось от него, во многом доводя до крайности некоторые его положения. В центре соборных дискуссий встал вопрос о положении монастырей в государстве. Преподобный Нил в полном соответствии со святоотеческой монашеской традицией нестяжания выступал против монастырских имений. Монастыри не должны обладать, считал он, ни вотчинными землями, ни излишествами в быту, ни роскошью в убранстве храмов, ни богатством ризницы, ни, вообще, чем-либо, что превышает минимальные потребности настоящей монашеской жизни, суть которой — умное делание. Возражения с противной стороны были следующего характера. Если монастыри не будут иметь земель, считали иосифляне, а следовательно хорошего дохода, и монастырский быт будет суров, то кто же тогда из бояр пойдет в монахи. А если в монастырях не останется монахов из бояр, то кто же тогда будет епископом. Ведь епископы должны быть из благородных, имеющих в миру влияние и авторитет людей… Монастыри должны быть богатыми еще и для того, чтобы при нужде помогать бедным и обездоленным.
Казалось бы, что по крайней мере последний аргумент выглядит весьма убедительно: монастыри должны стать центрами благотворительности. Кто может против этого возразить? Тем более, что из истории Церкви известно, что именно монастыри нередко спасали окружающих крестьян буквально от голодного вымирания… Но знакомство со святоотеческой традицией монашества показывает, что его первостепенные задачи сами по себе далеки от социальных. Цель монашества — преображение «внутреннего человека», важнейшее средство — умное делание. Подмена цели и средств чревата, как показала дальнейшая история, искажением самого смысла монашества, а значит и христианства вообще. Монастыри из врачебниц духа, скромных в материальном отношении, стали превращаться в огромные хозяйства, монашеские братства — в трудовые артели. А ведь не для кого не секрет, что чем больше у человека внешних хозяйственных и бытовых забот, тем меньше внимания он может уделить своей внутренней жизни. Трудно, вернее невозможно работать двум господам Богу и мамоне (Мф. 6. 24), — утверждает Евангелие.
Таким образом в отечественной монашеской жизни начался процесс постепенного оскудения, главная причина которого заключалась, по мнению святителя Игнатия, в оставлении умного делания. Это оскудение, что естественно, отрицательно отразилось на духовном уровне всей церковной жизни, а значит и на всех сторонах жизни нашего народа вообще. Монашество, как известно, является передовым отрядом Православной Церкви, и его духовное состояние всегда определяет духовное состояние всего церковного народа. В соответствии с этим законом упадок монашества на Руси стал постепенно приводить к деградации всех форм народной жизни, к упадку нравственности, национальной культуры, быта, к расколам, смутам и брожениям.
Все это самым непосредственным образом отразилось и на принципах и постановке образования. Если целью древнерусского образования было, как уже отмечалось, воссоздание духовной красоты образа Божия в человеке, и все было направлено к этой цели, все усилия сосредоточивались на изучении святоотеческих творений, правил христианской жизни, основ правильной молитвы, принципов духовного руководства, т. е. на пути спасения в целом, то после победы иосифлянского движения упор делается прежде всего на внешней стройности теоретических знаний в ущерб деятельному опыту. Начиная с XVI столетия в русских святцах очевидно резкое сокращение числа «преподобных», т. е. святых из монахов, тех, которые достигли предельно возможного уподобления Господу Иисусу Христу по своим внутренним свойствам. Истинных духовных светильников почти не стало, а значит не стало истинных воспитателей, способных передавать другим людям опыт воссоздания в себе образа Божия. В образовании авторитет духовного совершенства постепенно заменяется авторитетом начетничества, книжного энциклопедизма. Образование приобретает все более рационалистический западный характер. Принцип средневековой латинской схоластики прочно укореняется в учебных заведениях, которые стали открываться сначала в Киеве и Москве, затем уже в Петербурге и других городах.
Первостепенная цель западного типа образования, ставшая особенно ярко выраженной после отпадения Римской Церкви от Единого Соборного Тела, состояла не в том, чтобы сделать человека совершеннее, но в том, чтобы дать ему как можно больше знаний, знаний ради самих знаний. Основополагающим принципом западного богословия являлась упомянутая уже схоластика. Она характеризуется, во-первых, тем, что научное богословие становится самодостаточным, богословские выводы перестают быть духовными ориентирами — указателями пути ко спасению и становятся отвлеченными, не имеющими практического значения в духовной жизни умозаключениями. Богословие начинает заниматься постановкой проблем, которые не имеют никакого принципиального значения в жизни человека. Вековые дискуссии посвящаются вопросам следующего характера: общие понятия реальны или номинальны, т.е. существуют сами по себе или остаются только именами; или: сколько ангелов поместится на кончике иглы, т. е. каково соотношение нематериальных субстанций и материального пространства и т. д. (причем многие из подобных споров заканчивались кострами инквизиции). Богословие таким образом превращается из средства научения человека пути ко спасению в средство развлечения для праздного человеческого ума, становится по сути разделом философии. Когда-то говорили, что философия является служанкой богословия, но после победы схоластического принципа их роли поменялись: служанка захватила власть, и уже богословие стало служанкой философии.
К сожалению точно такое же искажение задач образования под непосредственным влиянием Запада произошло и в России. Возникшие в XVII-XVIII веках русские духовные школы строились прямо по западному образцу. Главным требованием к учащимся было заучивание больших объемов информации наизусть. Изучались в основном латинские авторы, на латинском языке, по латинским, т. е. католическим, учебникам и методикам. Поэтому совсем не случайно доходило порой до того, что, как свидетельствуют исторические источники, до половины учащихся той или иной русской духовной школы находились буквально в бегах, не желая возвращаться в эти «проклятые серимарии». В этом отношении история Русской Церкви знает один очень символичный пример: переводчик святоотеческого аскетического сборника «Добротолюбие» на славянский язык и возродитель монашеской традиции умного делания преподобный Паисий (Величковский) в юношеском возрасте бежал из Киевской семинарии, т. е. латинской по сути школы, в греческий монастырь, где самоотверженно предался самой насущной цели человеческой жизни — воссозданию в себе образа Божия.
Схоластический тип образование в несколько изменившемся виде существует у нас до настоящего времени. Первые неудавшиеся попытки отказа от него начали предприниматься в середине прошлого столетия. В связи с многочисленными переводами на русский язык творений древних святых отцов для многих неравнодушных людей стало очевидным, что не только значительное число положений русского академического богословия, но и сам подход к богословскому образованию не соответствуют у нас критериям Священного Предания Церкви. Пробудилось искреннее желание восстановить насколько это возможно прежний характер образования. Например, при митрополите Филарете (Дроздове) Московскую духовную академию называли полукиновией (киновия — общежительный монастырь). Святитель Филарет старался как мог возродить прежнюю образовательную традицию, но после его смерти все его усилия практически сошли на нет.
В конце концов стало доходить до того, что из духовных семинарий и академий стали во множестве выходить религиозно безразличные и даже агрессивно настроенные по отношению к религии люди. Немалое число известных революционеров — это бывшие семинаристы. Митрополит Вениамин (Федченков) в своей книге «О вере, неверии и сомнении» очень живо и убедительно показывает какой страшной степени обмирщение царило в духовных школах конца XIX — начала XX веков. В этом смысле очень характерна судьба известного религиозного мыслителя протоиерея Сергия Булгакова. Воспитанный в семье священника он уходит из духовной семинарии по причине полного разочарования в религии и убеждения в том, что никакого Бога нет и быть не может. И лишь через много лет, после мучительных мировоззренческих поисков Булгаков вновь обращается к религии и становится впоследствии священником. Подобные примеры заставляют задуматься о многом.
В наше время, когда возрождено и открыто множество духовных школ нельзя не учитывать прошлый как позитивный, так и негативный опыт, чтобы не повторить тех ошибок, которые способны привести не только к личным, но и к общественным по своим масштабам трагедиям. Тем более это необходимо сознавать перед лицом той духовной, точнее лжедуховной агрессии, которая осуществляется ныне по отношению к нашему народу. Поэтому, чтобы нам и нашим детям духовно и нравственно выжить, наше образование по своему характеру должно быть ориентированно прежде всего на возрождение тех образовательных принципов, которые существовали на Руси до «латинского пленения». Главное внимание должно быть обращено на духовное и нравственное воспитание учащихся, на укрепление их веры. Необходимо не просто напичкивать человека огромной массой отвлеченной информации, кучей «сырого» теоретического материала, но помочь ему стать христианином не по названию только, но и по существу. Прежде всего нужно научить человека исполнению евангельских заповедей, основам правильной молитвы, деятельному и живому изучению творений святых отцов. Только на этом пути православие способно стать для человека тем бесценным сокровищем, найдя которое он готов пожертвовать всем, что у него есть.
Духовное образование и современное российское общество
04 июня 2006 г.
Ваше Высокопреосвященство, дорогие отцы, братья и сестры!
Тема моего доклада носит неисторический характер, она называется: «Духовное образование и современное российское общество». Мы сейчас привыкли к тому, чтобы отождествлять слова «духовное» и «богословское», на самом деле эти вещи, по крайней мере, в современном их состоянии оказываются очень и очень различны. Здесь обозначено «духовное», и мне хочется сказать прежде всего несколько слов об этом, чтобы мы увидели, что это значит и в какой, может быть, степени мы следуем тому, что сказано. У святого Исаака Сирина можно встретить очень интересные слова: «Но явно, что обучение и познание таинств духовного мира при страстях не приносят пользы и недостаточны для того, чтобы открыть дверь, заключенную пред лицом чистоты. Если же отъяты от души будут страсти, то ум просвещается и устрояет на чистом месте естества, и не имеет нужды в вопросах потому, что ясно видит благо, обретающееся на своем месте. Слепому сколько не говори о славе солнца и луны, о сонме звезд, о блеске драгоценных камней, и приемлет, и судит, и представляет себе красоту, какую имеет о ней, только по названию. Знания же и рассуждения его далеки от сладости доставляемым самим видением. Подобным сему образом представляй себе и о созерцании духовном».
Мы привыкли к тому, что духовное образование заключается в получении каких-то знаний в разных дисциплинах и разных направлениях, и, к сожалению, забываем об истории того, что подразумевалось под духовным образованием и даже под самим богословием. Сам термин «теология» имеет очень древнее происхождение, дохристианское. Тогда теологами, т.е. богословами называли просто тех людей, которые писали о боге, богах; писали о них, независимо от того, кто они были, какие они были по жизни, по своему духовному состоянию – это не важно. Они писали о боге, о богах! Гомер писал? Вот вам и богослов. Десет писал? Пожалуйста, вот вам и богослов. Это были дохристианские представления о богословии. Когда возникло христианство, то на первых порах понимание самого термина и, если хотите, самой задачи и самой сути теологии радикальным образом было изменено. Богословами стали именовать совсем не тех людей, кто пишет о богах, а исходя из евангельских, Христовых слов, что чистые сердцем — Бога узрят, стали понимать и под богословами только тех, кто правильной христианской жизнью достигал вот того ведения, непосредственно ведения, о котором писал Исаак Сирин. Тот же Исаак Сирин говорил что, «совершенство чистоты — есть начало богословия». Оказывается, что сама по себе чистота еще не является даже достаточным условием для того, чтобы самого человека можно было назвать богословом. Многие достигали, как мы знаем, в древности чистоты, достигали даже высоких даров Божьих: чудотворения, прозрения, но их не ставили ни начальниками, ни игуменами, никто не называл их богословами, кроме этого и еще что-то требовалось, еще нечто. Но это вопрос уже другой. Важно то, что христианство совершенно изменило понимание содержания самого слова «богословие». Богослов — это тот, кто приобретает непосредственное внутреннее ведение о Боге, а не тот, кто много знает о богах или о Боге. И вот здесь исторически сложилось так, что мы к настоящему моменту можем говорить о трех пониманиях богословия: о богословии опытном, богословии теоретическом, о богословии схоластическом, — три, причем эти вещи очень существенно различаются между собой. Богословие опытное говорит о том, что человек при правильной духовной жизни, постепенно очищаясь, занимаясь богомыслием, занимаясь молитвой, занимаясь правильным подвигом, действительно достигает того, что начинает постигать, что такое «Царство Божие внутрь вас есть». Действительно, открывается ему ведение Бога, снимаются с его глаз эти шоры, которые закрывали ему видение истинного Света Божия. Об этом пишут все святые отцы единогласно. Вот кто только богослов!
Но есть и богословие теоретическое. В чем его задача и в чем его смысл? Оказывается, для того, чтобы приобрести вот это боговедение и боговидение, необходимо знание духовного пути жизни, правильного пути жизни. Необходимо знание.… Где получить это знание? Его можно, по-видимому, получить в опыте отцов, которые прошли этот путь, которые указали, что на этом пути встречается, какие признаки верного пути, какие, напротив, встречаются ошибки, затруднения, где они эти критерии, по которым мы можем судить о правильном или ложном пути духовной жизни. Все это мы можем найти в замечательных творениях святых отцов. Теоретическое, да, чисто теоретическое, если хотите, рассудочное даже изучение этих вещей совершенно необходимо тому человеку, кто хочет действительно приобрести боговидение, т.е. стать и богословом.
Однако случилось так, что чисто теоретические знания постепенно стали считаться достаточными для того, чтобы человек именовался богословом. Об опытном познании практически перестали говорить. И вот, мы встречаем такое явление, которое затем получило свое определенное наименование, и которое мы все прекрасно знаем, которое возникло, будем говорить, первоначально — так называемое схоластическое богословие. Возникло оно, это слово от латинского словаschola– школа, возникло на Западе. Для нас очень важно: чем характеризуется схоластическое богословие? Это наука ради науки. Изучение христианских истин ради знания самих, что такое они есть, как их понимать, какие могут быть варианты понимания того или иного вопроса. То есть чисто теоретическое изучение всех вопросов, забыв о цели богословия. Ведь единственная цель богословия, как мы все прекрасно понимаем, она только та, ради которой пришел Христос, Он же пришел только ради одной цели — спасение человека. Ап. Павел, когда был вознесен до третьего неба, потом сказал: «Их же — он слышал глаголы, слова — их же не есть человеку глаголати, не возможно передать», — там совсем иной мир, иные реальности, которые абсолютно не соответствуют нашим реальностям и передать их невозможно. Также, как пишет Исаак Сирин, невозможно слепому показать, глухому – дать услышать, — это невозможно. Так вот, задача богословия и состоит в том, ради чего пришел Христос, ради чего только, только ради чего учреждена Им Церковь, только ради этой цели – помочь человеку в этих земных условиях, в условиях колоссального количества наших различных проблем, вопросов, скорбей и радостей, в этих условиях помочь человеку пойти верным путем – путем спасения. Богословие как наука и должна дать вот эту всю базу, все знания, которые были бы ориентированы только на эту цель. Ведь правда же, беда будет с тем человеком, который взялся строить дом и забыл о том, что он строит дом, и давай себе заниматься не знаю чем: изучением того, вот мне нужно дерево — а что такое дерево, а как оно возникло, а где они растут, а какой химический и физический состав, и чего только нет, а история его – можно чем угодно заняться, правда? И только на одном дереве, изучение только дерева и больше ничего, можно потратить всю жизнь. Скажут: «Простите, а дом-то, дом-то? Ты забыл, что дом строишь или нет?» Забыл, бедный! Вот это да! Вот что произошло, постепенно произошло. Вот что называется схоластическим богословием – когда забыло богословие о цели, ради чего оно вообще существует. Схоластика отсюда, отсюда и схоластик — кто занимается богословием ради богословия, изучением вопросов ради самого какого-то вопроса.
Это увлечение богословием ради богословия, вот эта игра, шахматная игра в богословские проблемы привела западную церковь к тому, что мы можем назвать духовным оскудением, духовным ослеплением; привела к нарождению там массы заблуждений, которые в конце концов привели к материализму, нигилизму, атеизму, марксизму и так далее. Вы обратили внимание? Все там произошло — не у нас. Ведь сам атеизм пришел к нам оттуда, материализм – с запада. Где в результате потрясающего развития богословия, схоластического богословия произошло то, чего никто никогда не ожидал – развал, духовный развал, произошло полнейшее обмирщение.
Парадокс, не правда ли? Удивительные вещи, какие мы наблюдаем в истории духовного образования. Сейчас, пожалуй, нам трудно уже говорить о духовном образовании. Оно могло бы быть в храмах, хороших монастырях, где есть действительно духовный руководитель, опытный человек, который мог бы подсказать правильный путь. Это было бы духовное образование.
Наш образовательный процесс, в основном, носит характер рациональный — мы запоминаем, зубрим, нас заставляют учить, когда какой папа родился, когда крестился, да и сколько их было на свете; какие патриархи, какие митрополиты, в общем, массу исторического материала, причем в таких деталях, что если вы спросите человека: «Простите, а зачем это нужно?», вам ответят: «Для истории». Великолепно! Круг замыкается. Беда какая: мы действительно забываем о цели, о цели духовного образования! Вот это и основная беда, которая имеет место уже давно. Становление нашего богословского образования в России находилось под сильнейшим влиянием, сильнейшим влиянием западного богословия: католического, протестантского. Это же факты, бесспорные факты, которые совершенно очевидны. И доходило до того, что комиссии духовных училищ, например, в 1825 году прямо постановили преподавать богословию (тогда богословие было женского рода) только по учебнику Буддея… Буддей – это лютеранский богослов, чтобы никто своих богословий не читал. Ну, там сказано иначе: по богословию Феофилакта, которая вся списана с богословия Буддея. 1825 год! А потом вот на латинском языке все это шло. Какой отрыв от народа, от мысли, какая схоластика!
Началось некое понимание богословия только во второй половине восемнадцатого века, когда стали переводить святых отцов на русский язык, все четыре академии взялись за это, все. Паисий Величковский внес немалый вклад, переводя многих отцов на славянский язык. Вот оно, началось некое движение. Вот, что мы можем говорить о самих понятиях «духовное образование», «богословское образование».
Еще два слова об образовании. Ведь когда мы говорим об образовании, то мы все прекрасно знаем, что слово «образование» происходит от слова «образ», но о чем идет речь? Речь видимо идет о том, что есть какая-то заготовка, деревяшечка есть, а из нее надо сделать матрешку, а матрешку-то можно сделать разную: можно сделать ее ангелочком, а можно — дьяволочком — не правда ли? Правда. Оказывается, что когда мы говорим об образовании, то мы говорим о создании какого-то образа. Какой же будет этот образ? На что мы нацелены? К чему стремимся?
Сколько дискуссий проходит сейчас насчет того, каким должно быть образование вообще! В государстве, в нашем обществе — мечутся, не знают, как сделать, как быть. И как раз у Церкви есть этот образ, по которому можно давать человеку образование, мы имеем этот образ, мы имеем этот идеал, — Христос, Евангелие, если хотите, Церковь дает нам более детальное раскрытие того, что представляет из себя это образ и как можно его созидать. Светский мир его не имеет, просто создают гипотезы разные, образовательные концепции, не имея в конечном счете представления об идеале человеческом. Ведь вы знаете, когда Пирогов в 1856 году написал свою знаменитую статью «Вопросы жизни», — это, пожалуй, одно из самых замечательных литературных произведений девятнадцатого века в этом плане, — то он же предпослал этой статье замечательный эпиграф: «Кем вы хотите видеть своего сына? – Человеком. –Хм, человеком ? Так это абстрактное понятие. Может быть, хотите сделать его инженером, механиком, моряком, военным, учителем? Что такое человек?». С такой иронией, с такой глубокой, доброй, и в то же время сильной иронией, он показал, что мы делаем… Мы забыли о самом главном, мы забыли о том, кого мы хотим видеть. Мы хотим образовать человека, или мы хотим сделать еще один инструмент общественной жизни, какой-то автомат? В результате мы перестали уже ценить человека, потому что все внимание обращаем только на специализацию. Нам интересен специалист, а не человек. «Я, пожалуй, поеду лучше на этой машине, чем на этой. Мне, пожалуй, больше интересен этот человек, а не этот». Именно образование человека как человека – это предано забвению. Отсюда все большее и большее отступление от того важнейшего момента в образовании, который мы называем воспитательным. Что дают студентам? Профессорам подчас не интересно абсолютно, кто перед ними. Я пришел, так, «сегодня мы проходим, что такое, так, «рецессивный аллель» сегодня разбираем, когда она имеет фенотип. Прекрасно. Да. Вот сейчас мы и посмотрим», и плевать мне на то, какие вы, кто вы, чем вы занимаетесь. Это беда! Я хочу показать мысль, что в светском образовании уже п/emочти забыли о воспитательной стороне, о человеке. Есть только специалист. И эта беда очень легко может быть перенесена и на духовные школы, когда мы можем тоже поддаться тому же самому процессу: знания, знания, знания. Вот жалко Рождество прошло. Знаете, как рождественского гуся готовят? В мешок садят и кормят его туда, и он ничего не может сделать. Он раскрывает рот, и напихивают его, чтобы он жирел. И чтобы потом на Рождество его можно было заколоть и зажарить. Хорош будет гусь! Вот это беда, если человека мы будем рассматривать точно таким же образом.
Поэтому когда мы говорим о духовном образовании в современном российском обществе, то мне кажется, наша задача – чтобы мы стали примером, в своем образовании показали пример: «Посмотрите, на что мы обращаем внимание, вот какими средствами мы пытаемся достичь этого, вот наша цель». Я думаю, что тогда мы принесем пользу всему нашему обществу. Спасибо.
Россия сегодня и славянофилы
Россия вновь переживает жестокий кризис. И хотя это именно вновь, а не впервые, в ней все с большим трудом обнаруживаются признаки того действенного иммунитета, который бы дал ей силы противостоять агрессии, угрожающей на сей раз самим глубинным корням ее исконного бытия.
Во все более широких кругах общественности растет понимание, что причина кризиса коренится в духовной сфере, в частности в порочности главного и неизменного по сей день философского принципа нашей государственной идеологии: первичности материального и вторичности духовного принципа, отнявшего у людей понятие греха, веры, уничтожившего у многих совесть и принесшего неисчислимые беды сотням миллионам людей.
Из этого понимания воскресает, как платоновское воспоминание, идея живого Бога и с ней интерес к религии, к христианству, к Православию. Все это свидетельствует о том, что мы вновь, как и 100, и 200, и 300 лет назад, оказываемся живыми участниками борьбы не с плотью и кровью, но с духами злобы поднебесной (Еф. 6,12), на этот раз намеревающимися уже окончательно сломить Россию.
Оптинский старец Макарий в одном из своих писем писал: “Сердце обливается кровью при рассуждении Вашем о любезном Отечестве, России, нашей матушке; куда она мчится, чего ищет, чего ожидает? Просвещение возвышается, но мнимое; оно обманывает себя в своей надежде; юное поколение питается не млеком учения святой нашей Православной Церкви, а каким-то иноземным, мутным, ядовитым заражается духом, и долго ли это продолжится?”
Старец не ведал, что это не только продолжится, но и приведет к тому, что Православная Церковь станет вообще вне закона, а любезное Отечество, Россия, наша матушка, станет местом небывалой во всей истории человечества и ни с чем не сравнимой по своим масштабам сатанинской гекатомбы (массовой и бессмысленной гибели людей – Ред.).
Но и эти времена меняются.
Феномен т. н. перестройки в нашей стране и странах Восточной Европы оказался самым большим и восклицательным, и одновременно вопросительным знаком для всего мира. Позитивное и негативное здесь не только рядом, но и находятся в какой-то странной связи друг с другом. Конечно, далеко не всем и тем более не все открылось и вообще едва ли когда откроется, поскольку достаточно тех власть имущих, которые боятся света (Ин. 3.20). Но тем не менее в России благодаря перестройке,
С ОДНОЙ СТОРОНЫ,
все узнали об ужасах революционных и послереволюционных лет и десятилетий, о действительном состоянии государства. Отсюда все глубже и острее начинает осознаваться сколь простая, столь же и безусловная истина: народ, не осознавший причин бывших своих бедствий, не избегнет будущих. Постепенно спадает с глаз пелена и взор русского человека начинает видеть, что атеизм с его циничным призывом: “Верь, человек, что тебя ожидает вечная смерть” — есть не что иное, как открытая диверсия против человека, как идеология глубочайшего отчаяния, бессмыслицы и смерти прежде смерти; начинает видеть, что человек это не компьютер и не обезьяна, которой достаточно “хлеба и зрелищ”, но существо высшего порядка.
На Руси вновь начинает открываться лик Христов, и все большее число русских людей убеждается в том, что мы, как говорил Достоевский, русские в той мере, в какой мы — православные.
Пробуждению и развитию этого, можно сказать, нового сознания в большой степени способствует новая по отношению к Церкви политика государственной власти. Из весьма многочисленных фактов достаточно указать хотя бы на буквально лавинное открытие православных приходов, монастырей, новых семинарий и различных духовных училищ и школ, издание церковных, религиозных, религиозно-философских журналов, книг, газет, “листков” и т. п.
Эту свежую, тонизирующую струю, пробудившуюся в духовной жизни России, для многих еще непонятную, для большинства неожиданную, удивительно точно выразил… Ф.М. Достоевский в “Дневнике писателя”: “Неожиданного (впрочем, далеко не для всех), — писал он, — было то, что народ не забыл свою великую идею, свое “православное дело” — не забыл в течение рабства, мрачного невежества, а в последнее время — гнусного разврата, материализма, жидовства и сивухи… Даже, может быть, и ничему не верующие поняли теперь у нас, наконец, что значит, в сущности, для русского народа его Православие и “православное дело”. …Что это именно есть прогресс человеческий всеочеловечивание человеческое, так именно понимаемое русским народом, ведущим все от Христа, воплощающим все будущее свое во Христе и во Христовой истине и немогущим и представить себя без Христа”.
С ДРУГОЙ СТОРОНЫ
— самую острую боль вызывает то многое, что совершается в России по отношению к России. Как известно, древо узнается по плодам.
Свобода двулика. Отрицательной ее стороной (произволом) и пользуются те, у которых в сокровищнице сердца хранится злое (Мф. 12,35). Они разрушают Россию. При этом особенно отчетливо просматриваются два принципа, последовательно проводимые в жизнь: “Разделяй и властвуй” и “Разнуздать, чтобы взнуздать”. Хорошо известна мысль, что нет такой доброй вещи, которую нельзя было бы извратить. Так вот и “свободой” и разделяют, и разнуздывают, и взнуздывают Россию, все русское. Почему и зачем?
Во-первых, Россия всегда была предметом глубокой неприязни со стороны всех антихристианских сил, справедливо усматривающих в ней самую большую твердыню наиболее чистой веры Христовой — Православия. Даже “в западных вероисповеданиях, — замечает Хомяков, — лежит глубокая неприязнь к восточной Церкви”, вызванная, конечно, незнанием Православия. Во-вторых, как писал святитель Игнатий Брянчанинов: “Европейские народы всегда завидовали России, старались делать ей зло. Естественно, что и на будущее время они будут следовать той же системе”.
И сейчас в конце XX века, несмотря на великое оскудение на Руси и веры, и богатства, даже остающееся в ней оказывается еще достаточным для прежнего отношения. Об этом свидетельствуют хотя бы следующие слова первоиерарха Русской Зарубежной Церкви митрополита Виталия, сказанные в интервью “Литературной России” по вопросу возможного возрождения России. “Будут брошены, — заявил он, — все силы, миллиарды золота, лишь бы погасить пламя Русского Возрождения. Вот перед чем стоит сейчас Россия. Это почище Наполеона, Гитлера…”.
Не имея никакого желания приводить здесь те совершенно возмутительные, несуразные обвинения русского народа и оскорбления в его адрес, которые в изобилии появляются в этой прессе, приведем оценку создавшейся ситуации в стране нашими известнейшими современниками.
Михаил Лобанов: “Кто только и в чем только не обвиняет Россию, русский народ… Абсолютно господствующая у нас леворадикальная пресса типа журнала “Огонек” за короткий срок “гласности” и “плюрализма” устроила для массового сознания поистине духовный Чернобыль. Выжжено все здоровое прошлое. Человек с богатейшей тысячелетней историей оказался на голом месте… Мы оказались ограбленными до дна, буквально во всем — от духа до земли, от быта до культуры”.
А. Солженицын: “Россия измучена преступлениями, грабежами национального достояния в миллиарды и миллиарды долларов — не последовало ни одного весомого разоблачения и ни одного гласного суда”.
Композитор Г. Свиридов: “Мне надоело поношение России, которое я без конца слышу, читаю, вижу в гнусном телевидении… Мы живем в нездоровом обществе”.
Академик М. Лемешев называет “демократический” эксперимент “поруганием России”.
Академик Н. Моисеев: “Воспринимаю все происшедшее в моей стране не как кризис, а как катастрофу… Даже когда враг стоял на Волге, даже в самом страшном сне я не мог представить себе Россию в нынешнем состоянии”.
ПРИЧИНЫ
Священная история на протяжении всей Библии совершенно недвусмысленно свидетельствует, что отступление народа от правильных религиозных основ жизни: ее главных истин веры, нравственных и духовных устоев, — всегда приводило к трагическим последствиям в жизни общественной и государственной. Такое отступление, как правило, бывает сопряжено с двумя крайностями, выступающими в парадоксальном единстве: с одной стороны, обрядоверия и законничества, с другой — рационализма и неверия. Наиболее яркий пример — совместное отвержение фарисеями (ревностными исполнителями Закона, т. е. на современном языке — “самыми православными”) и саддукеями (“обновленцами”) пришедшего Христа, чаемого всю историю Израиля, и как следствие этого — разгром и рассеяние народа еврейского в 70 году.
Подобная же ситуация повторилась в России в XVII веке, самым ярким выражением которой стал Раскол. И здесь форма и скепсис победили дух, и в результате на престол воссел “первый большевик”, открывший эпоху лукавого, а затем и открытого попрания веры православной. Это попрание внешнее было закономерным следствием происходящего в сфере духовной, внутренней.
Святитель Игнатий (Брянчанинов) в середине прошлого века прямо говорил известному англиканскому деятелю Пальмеру: “Россия, пожалуй, находится недалеко от взрыва в ней еретического либерализма. У нас есть хорошая внешность: мы сохранили все обряды и символ первобытной Церкви; но все это мертвое тело, в нем мало жизни”. В настоящий момент возрождение Православия также часто усматривается в сохранении символа и преумножении обрядов, в количестве (храмов, монастырей, земель, школ…) без приоритетного внимания к качеству — заветам Священного Предания; в возвращении к дореволюционному внешнему состоянию Церкви, без осмысления духовных причин того, почему промыслом Божиим все оно было разрушено, осквернено? Следовательно, это снова повторяется?
Поэтому оставление народом русским существа веры, то есть совести, любви к Богу и ближнему, покаяния в своих грехах и подмена ее формой, обрядом, т. н. благолепием, неминуемо еще более трагически отразится на всей его внешней, культурной и материальной стороне жизни, на состоянии государства Российского. В некоторых народах закон взаимосвязи духа и хлеба насущного действует иначе, по крайней мере не столь прямолинейно и однозначно. На Руси же — как в ветхозаветном Израиле: чем грешнее, тем беднее. Но это является и великим знамением еще остающегося здорового духа в нашем народе: ведь лечат живых, а не мертвых.
Надежды
Что еще сохраняет и может сохранить Россию? Без сомнения,во-первых, вера православная, а следовательно, необходимость и всенародного возвращения умом и сердцем к тем духовным основам жизни, которыми жили наши святые (а не все вообще) предки, как это уже многократно имело место в ее истории; во-вторых, еще остающиеся на ее бескрайних просторах более чем “десять праведников” (см.: Быт. 18,32).
В вопросе о путях жизни и развития России западники не предложили ничего нового по сравнению с тем, что они видели в Европе. Такая же завороженность Западом, некритичность к нему и какая-то медиумическая неразборчивость в восприятии всего того, что идет “оттуда”, а главное, полное нечувствие пороков духовной стороны западной жизни характеризует и современных западников.
Мысль действительно оригинальную, самобытную и глубокую находим, напротив, у тех, кто остался в истории под именем славянофилов. Одним из важнейших пунктов, в котором они видели принципиальное различие между Востоком и Западом, Церковью Православною и западными конфессиями, пунктом, определившим специфику всего политического, экономического и культурного развития России и Запада, является ярко проявивший себя в различном характере образованности вопрос о приоритете веры или разума (рассудка) в жизни человека и общества.
Утверждение на Западе образованности, в которой рассудок выступает в качестве верховного и непогрешимого судьи во всех вопросах веры и жизни, привело, по убеждению славянофилов, к охлаждению там живого религиозного чувства, безразличию к вере и полному неверию, к материализму и эгоизму, то есть к уничтожению главного в христианстве — любви, а следовательно, и потере Бога как в душе, так и в общественной жизни. Этой “образованностью” в первую очередь опасен Запад для России — а не своими научными, техническими и культурными достижениями. Ибо такая образованность принципиально противостоит образованности древнерусской, состоящей в воспитании в первую очередь духовной цельности человека на основе веры и жизни православной. Об этом особенно много и убедительно пишут А.С. Хомяков и И.В. Киреевский.
Жизнь народа и его будущее зависит от правильности его мыслей, то есть от правильного состояния и направления его ума. Отсюда первостепенную значимость приобретает вопрос — что считать нормой и как приобретается она умом? Запад и Восток, оказывается, понимают это весьма различно. Киреевский пишет, что, “стремясь к истине умозрения, восточные мыслители заботятся прежде всего о правильности внутреннего состояния мыслящего духа; западные — более о внешней связи понятий. Восточные для достижения полноты истины ищут внутренней цельности разума… Западные, напротив того, полагают, что достижение полной истины возможно и для разделившихся сил ума… Бесчувственный холод рассуждения и крайнее увлечение сердечных движений почитают они равно законными состояниями человека” (Критика и эстетика”).
В том и заключается, по убеждению Киреевского, огромное преимущество России перед Западом, что “учения святых отцов Православной Церкви перешли в Россию, можно сказать, вместе с первым благовестом христианского колокола. Под их руководством сложился и воспитался коренной русский ум, лежащий в основе русского быта…” (Там же).
Замечательно точно вскрывает Киреевский и сами духовные основы, на которых строятся эти два несводимых друг к другу типа жизни. Православие не мыслит истинной духовной и, следовательно, правильной человеческой жизни без смирения, то есть в данном случае понимания и прочувствования не только своей нравственной и духовной неполноценности, но и невозможности одними своими силами стать настоящим, святым человеком. Человек без смирения, кичащийся собой, своим разумом — не созидатель, а разрушитель духовной жизни и собственной, и общественной.
В статье “О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России” Киреевский отвечает и на главный вопрос, волнующий не только его современников, но и нас сегодня. Что нужно, “чтобы действовать благодетельно” для России? Вот как он пишет: “Одного только желаю я: чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении святой Православной Церкви, вполне проникнули убеждения всех степеней и сословий наших, чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но, напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие и чтобы та ЦЕЛЬНОСТЬ бытия, которую мы замечаем в древней, была навсегда уделом настоящей и будущей нашей православной России…” “Тогда, вырвавшись из-под гнета рассудочных систем европейского любомудрия, русский образованный человек в глубине особенного, недоступного для западных понятий, живого, цельного умозрения святых отцов Церкви найдет самые полные ответы именно на те вопросы ума и сердца, которые всего более тревожат душу, обманутую последними результатами западного самосознания. А в прежней жизни Отечества своего он найдет возможность понять развитие другой образованности… Тогда жизнь общественная в России утвердится в направлении, отличном от того, какое может ей сообщить образованность западная”.
Основным же источником этой жизни является невидимая духовная борьба, совершающаяся на началах Евангелия, святоотеческого Предания Церкви, ибо, как справедливо писал Киреевский, “каждая нравственная победа в тайне одной христианской души есть уже духовное торжество для всего христианского мира” — есть, прибавим, созидание того духовного единства, которого так мало у нас осталось и которое только может дать силы русскому народу выйти победителем в последней брани. “Никто и ничто, — говорил святой Патриарх Всероссийский Тихон, — не спасет Россию от нестроений и разрухи, пока правосудный Господь не преложит гнева Своего на милосердие, пока сам народ не очистится в купели покаяния от многолетних язв, а через то не возродится духовно “в нового человека, созданного по Богу в праведности и святости истины” (Еф. 4, 24).
«Русский дом» №№ 4, 5 за 1999 год.
Почему Россия в постоянном кризисе?
Беседа с доктором богословия, профессором Московской духовной академии Алексеем Ильичом Осиповым.
— Православные люди обеспокоены проблемой глобализации. То есть созданием единого мирового государства. Ибо, в отличие от неверующих людей, они понимают, что речь идет о государстве антихриста. Они знают: никакого иного мирового государства, кроме антихристового, быть не может.
В какой мере, с вашей точки зрения, эти тревоги обоснованы?
— Создание единого мирового государства — это один из объективных признаков вступления человечества в завершающую стадию своей истории. В настоящее время и целый ряд других признаков свидетельствует о том, что исторический процесс ускоренно идет в этом направлении. Глобализация, то есть централизация власти над всем «глобусом» во все более узком кругу лиц, осуществляется по многим, если не по всем, направлениям жизни в современном мире: информационном, политическом, экономическом, военном и т.д. Но самое серьезное в настоящий момент — образование той единой идеологии,элементом которой должна стать и единая религия. Эта религия будет одной по существу, но, думаю, позволит во многом сохранить различия вероисповедных форм, культов, обычаев и, конечно же, названий всех прежних и новых религий. Сущность этой единой религии — очевидна, и может быть выражена одним словом:»мамона», или, что то же самое, — 666. При этом имя какого бога будет призываться в той или иной «церкви» — не важно.
— В результате чего может подобное произойти?
— Возникновение этой лжерелигии обусловлено глубоким духовным и нравственным кризисами, все более поражающими современный мир. Духовный кризис проявляется в катастрофической утрате, по крайней мере, в т.н. цивилизованном (то есть в христианском, по статистике) мире, даже мысли о самом главном — о смысле жизни, о Боге, о вечности. Один христианский философ писал: «Цели человеческой жизни померкли. Человек перестал понимать для чего он живет и не имеет времени задуматься над смыслом жизни. Жизнь человека наполнена средствами к жизни, которые стали самоцелью». Это с особой силой ощущается на Западе, где жизнь, фактически, сведена к культурно-биологическому существованию. Уже Юнг говорил, что большая часть его пациентов — люди, утратившие смысл жизни. А Хайдеггер так охарактеризовал атмосферу жизни в Европе: «Запад — мышеловка, в которой произошла полная утрата смысла бытия…». О нравственном кризисе можно и не говорить ввиду полной его очевидности.
Результаты угасания духовного начала в людях вполне естественны. Целый ряд других кризисов, назовем их материальными, неотвратимо надвигаются на нашу бедную землю. Кризис экологический уже входит в ту фазу, которая, по мнению большинства ученых, может породить быструю и неотвратимую, глобальную катастрофу. Академик РАН Моисеев, например, писал:»Глобальная катастрофа может разразиться столь стремительно, что люди окажутся бессильны. Надежды на технику совершенно напрасны, нас уже не спасут новые технологии… Необходимы новые заповеди…». Вот та атмосфера, в которой созидается и возникнет последнее государство.
Однако глобализационные процессы находятся еще в стадии развития, а не завершения. Апостол Павел пророчески писал: «Ибо, когда будут говорить: `мир и безопасность, тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут» (1 Фес. 5;3). Но пока никто не может сказать, что мир и безопасность наступили; еще существует много независимых государств, которые решительно противятся «глобализации по-американски»; Россия, оказавшись, если сказать словами А.С. Пушкина, «у бездны на краю», приостановилась; мир пока не единополярен; и Православие еще существует не только по форме, — все это, если хотите, столь же объективно говорит о том, что мир к финишу еще не подошел.
— Каким же будет единое мировое государство?
— Естественно, тоталитарным. Причем, в такой степени, какой человечество еще не знало. Недавно на Синодальной богословской комиссии мы обсуждали проблему введения идентификационных номеров налогоплательщиков и связанную с ней опасность установления контроля над человеком, а затем и управления им. Разве кто когда-либо прежде мог мечтать о таком контроле, который позволяют уже сегодня (и в неизмеримо большей степени позволят завтра) осуществлять технические средства?! По мнению ряда экспертов, связанных, например, с компьютерной технологией, в настоящее время уже есть реальные возможности массового управления людьми. Они утверждают, что возможность внедрения систем тотального компьютерного контроля на нашей планете не за горами и будет осуществлена практически где-то в период 2010-2020 годов.
Контроль всегда означает возможность управления, то есть порабощения. Но в данном случае речь идет о порабощении не каких-то отдельных лиц, категорий населения или народов, а общечеловеческом порабощении произволу одного-единственного царя. Вот степень грядущего тоталитаризма.
— Вы полагаете, что разворачиваемая в России электронная система по сбору налогов — это звено той, мало, но скандально уже известной, системы тотального контроля, которая получила название «Шенгенское соглашение»?
— Да, мир, и Россия с ним, становится машиной, в отличие от того живого организма, которым он был в предыдущей истории. А в машине все винтики и агрегаты жестко подчинены единой системе, единому управлению.
— Но тогда нужно жестко отвергнуть эту систему.
— Это невозможно.
— Невозможно? То есть мы уже настолько… этой системой схвачены, что не в состоянии ей противостоять?
— В общем, да. Создаваемая система контроля — это просто естественный, логический шаг на пути научно-технического развития, то есть всей той жизни, в которой мы родились, выросли, воспитались и действуем. Мы не можем представить себя, свою деятельность, систему своих отношений с окружающим миром без электричества, машин, поездов, магазинов, телефона… Ко всевозможным техническим средствам мы приобщаемся с пеленок, пользуемся ими, и не пользоваться не можем. То есть вне того, что именуется научно-техническим прогрессом, мы жить, практически, уже не в состоянии. И система контроля посредством новых технологий, это, повторяюсь, лишь неотвратимое следствие хода развития современной цивилизации. Чтобы отказаться от него, не вползти в Шенгенский проект, надо сам тип нашей жизни изменить, понимаете? Но это невозможно.
— В таком случае, свои электронные системы нужно выстраивать независимыми, несостыкующимися с Западом. В свое время, когда Россия начала создавать сеть железных дорог, Государь, который отлично понимал постоянно враждебную по отношению к России сущность Запада, приказал прокладывать колею шире, нежели тамошняя дорога. Разве это не сослужило нам хорошую службу во всех последующих агрессиях запада? Так и теперь — несостыковываться надо.
— Да, тогда это было возможно, потому что и научно-технический уровень был ничтожен по сравнению с настоящим, и не было такой жесткой от него зависимости как сейчас, да и Россия была еще богатым, могущественным, независимым государством. А что с ней стало за последние десять лет? Сегодня она устраивается по образу и подобию западных государств. С такой же политической, экономической, финансовой образовательной, информационной, налоговой и прочими структурами функционирования. Она очень во многом зависима от Запада, стала уже частью этой мировой системы, вовлекается в нее все сильнее и не может не вовлекаться. Поэтому единственное, что еще можно и потому нужно делать — это всеми силами бороться за свою духовную свободу от Запада, здесь противостоять поглощению глобализационными процессами. Речь идет о сохранении своей веры — Православия, нравственности, культуры.
— То есть нельзя сказать, что «Шенгенское соглашение» и его российские ветви — это сознательная и центральная операция привода к власти того, единственного в мире правителя, который предсказан Священным Писанием и в президентство которого осуществится апофеоз несчастий для всех людей?
— Мне кажется, что здесь есть и то и другое, т.е. и естественное логическое развитие т.н. прогресса, и участие, как принято сейчаснеопределенно говорить, определенных сил. Возможно, что кто-то сознательно содействует развитию этих процессов. Очень может быть. Но сами эти процессы воспринимаются по-разному. Христианин, например, понимает, что современный мир таков, и воспринимает все это как попущение Божие. Сатанист же в процессах глобализации видит, конечно, новые возможности для порабощения людей и подготовки пришествия антихриста. Каждый со своей точки зрения рассматривает данную ситуацию и соответственно относится к ней, но не создает ее. Компьютеры не сатанисты же придумали. Но использовать их можно и по-сатанистски, и по-православному.
— Значит, сам по себе научно-технический прогресс — явление все-таки нейтральное?
— Сам по себе — да. Если не говорить о его происхождении. О его корнях. Если же вспомнить, из какого семени пробился этот росток прогресса, возросло древо современной научно-технической цивилизации, то выяснится и нечто иное. Апостол Иоанн Богослов пишет, что «все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего» (1 Ин. 2;16). Он указывает на основную движущую силу развития мира.
— То есть корни гнилые. Теперь, Алексей Ильич, мне понятно, почему эту цивилизацию невозможно спасти в принципе. Тем более, что ее ущербности ни творцы цивилизации, ни управители, ни рядовые адепты не в состоянии воспринять. Но вы сказали сейчас о том, что само по себе все железо цивилизации, вся ее электроника — вещи нейтральные. Следовательно, все может зависеть от того, кто этими научно-техническими системами, технологиями будет управлять. Если сатанисты, то дни существования этого мира резко сократятся: известно, что правление их ставленника продлится всего лишь три с половиной года и закончится апокалипсисом. А если у власти будут православные, то есть единственные в цивилизованном мире люди, которые реально могут противостоять сатанистам, — то тогда время жизни на земле может еще продлиться. То есть все зависит от типа власти, — хотя бы в России, — светским президентом ли будет управляться она, или монархом, помазанником Божиим. Правильно я понимаю ситуацию?
— Да, но… Мое «но» относится к правителю России. Между этими способами управления может и не быть никакой разницы. Все зависит от того, как помазанник осуществит функции своей власти. Нельзя магически смотреть на помазание как на акт, который сам по себе наделяет царя благодатными дарами правления. Такой взгляд есть чистое язычество. Все зависит от того, как помазанник осуществляет функции своей власти. Были помазанники, которые действительно соответствовали христианскому назначению правителя. А известны и такие, которые властвовали хуже языческих. Так же как мы, христиане, все получаем таинство Миропомазания, т.е. нечто неизмеримо большее, чем царское помазание (которое, кстати, в таинствах Православной Церкви не числится), но, тем не менее, одни христиане становятся святыми и преподобными, а иные атеистами, материалистами и какими угодно преступниками. Сам по себе факт помазания, без живой веры и искреннего стремления осуществить христианские идеалы в жизни государства и общества, ничего не дает. Поэтому и монарх-помазанник может оказаться ничем не лучше президента-непомазанника. Более того, сейчас, как и вы отмечаете, мир входит в активную фазу подготовки к созданию единой всемирной империи с единым царем, который, конечно же, будет помазан самым торжественным образом главами всех церквей, всех конфессий и всех религий. В этом, судя по тому обмирщению, по тому преклонению перед сильными и богатыми мира сего, которое наблюдается сейчас в христианских церквах, не остается никаких сомнений. И существует реальная опасность, что наш народ, прежде всего, послужит этому, поскольку ни в одном другом нет такой силы, точнее, страсти к монархическому правлению, как в нашем. Это мысль не моя. Святитель Игнатий Брянчанинов пишет:»Бедствия наши должны быть более нравственные и духовные. Обуявшая соль [Мф. 5;13] предвещает их и ясно обнаруживает, что народ может и должен сделаться орудием гения из гениев,который, наконец, осуществит мысль о всемирной монархии».Это из его письма N 44 по изданию: Собрание писем свт. Игнатия. М.- СПБ. 1995. «Обуявшей солью» он называет состояние Православия в Церкви Российской, а «гением из гениев» — антихриста.
— Да, такая личность, которая готова была бы жертвенно послужить народу и Отечеству, что-то не обнаруживается. Остается, наверное, уповать все-таки на то, чтобы цивилизационная ветвь России как можно дольше оставалась независимой от Запада и его глобализационных процессов.
— Возможность внешней независимости России — это вопрос к специалистам. Может быть, и есть какой-то оптимальный в этом отношении вариант. Но, полагаю, что в принципе процесс необратим.
Да и суть дела, в общем-то, не в этом. Путь независимости у России совсем иной. И совсем иные имеет она для этого средства. Свои уникальные средства. И они настолько могущественны, что, будучи даже вовлеченной в глобализационное пространство, Россия могла бы все равно оставаться независимой. Это средство — обращение к Православию, восстановление в общественном сознании основ его духовности, а не какой-то общечеловеческой, под которой каждый разумеет, что хочет.
Вот если бы мы смогли восстановить нашу веру, нравственность, духовную жизнь православную, то смогли бы сохранить свою самостоятельность, независимость. Если и не полностью, то, по крайней мере, в очень большой степени. Но только при этом условии.
— А в том случае, если бы мы все-таки смогли отсечься от глобализационных процессов, но духовную жизнь не обрели, то самостоятельность свою все равно потеряли бы?
— Без сомнения. Как это и случилось в последнее царствование и при советском режиме. Основа независимости России — не экономическая, не военная, не политическая или еще какая-то. Она — духовная, то есть Православная. Все прочие основы могут иметь силу только при условии опоры на христианские духовные ценности.
— Ну что ж, мы все-таки имеем пусть одну, зато реальную возможность остановиться на краю глобалистической бездны и потихоньку отойти от нее.
— Да, возможность такая есть. Но воспользуемся ли мы ею?
— То есть за век коммунистического богоборчества мы настолько забыли об Истине, о том, в чем, вернее, в Ком наша сила, что вспомнить об этом в масштабе народа — уже просто не можем? Хотя бы теоретически?
— Теоретически — да. Теоретически многое возможно. Святыми теоретически могут стать все. Но практически, увы, — редкие. Надеяться на теоретические возможности возрождения России — значит, мечтать.
— Ну почему же мечтать? Вспомним могущественную империю, в которой было двенадцать апостолов. Двенадцать — на всю территорию, вполне сопоставимую с Российской империей. И языческие беснования этого гигантского пространства, пожалуй, даже превосходили современный уровень глобалистических радений. Не только Римскую империю — весь мир просветили эти двенадцать человек. А у нас все-таки есть целая Церковь Русская Православная.
— Нет, это совершенно разные, не сопоставимые ситуации. Есть такое понятие — in statu nascendi — в состоянии зарождения. В этом состоянии — заключена огромная мощь. Когда росток идет из семечка, он пробивает асфальт. Но когда он пробился, затоптать его не составляет никакого труда.
Нельзя сравнивать эпоху возникновения христианства, когда были преизобильные дары Святого Духа, и нашу эпоху, когда трудно найти человека не то, чтобы достигшего бесстрастия, но хотя бы хорошо понимающего духовную жизнь и соответственно живущего. Где же вы видели хотя бы одного, подобного апостолам?
— Но есть другое. За десять лет в России восстановлено более 500 монастырей. Вспомним: к концу коммунистического порабощения их оставалось всего 18. Восстановлены тысячи храмов. Заново, почти с нуля воссоздана православная система образования. За 10 лет! В какой период христианской истории происходило столь интенсивное строительство церковной жизни? Даже во времена преподобного Сергия и его учеников было создано только 70 обителей, и совсем не в столь короткое время.
— А знаете, почему «не в столь короткое»? Потому что монастырь тогда создавался вокруг человека, который искал совершенной духовной жизни. Он удалялся от мира в уединенные, глухие места не для строительства обители, а для обретения Бога, ибо в мирских заботах, суете и страстях трудно Его почувствовать. И проходили годы, прежде чем он достигал вхождения в то Царство Божие, которое внутри нас находится. Пройдя этот путь Богопознания, познав на личном опыте, что Бог каждому ищущему и трудящемуся открывает в сердце то, что, как написано: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2;9), он становился истинным учителем духовной жизни. К таким-то мало-помалу приходили и другие ищущие совершенной жизни. Так возникала обитель, которая становилась действительным светом для окружающего мира. Преподобный Сергий и его ученики, основатели монастырей — лучшая иллюстрация этого золотого правила монастырского устроения.
А теперь? Открывается монастырь, практически, по одному принципу: «здесь раньше он был, даже и стены немного сохранились». Возглавлять их назначается молодежь, наиболее активная в практическом отношении, поскольку основная задача — восстановление материальное. Поэтому собираются там не вокруг духоносного старца (где их сейчас найдете, да еще в таком количестве?), а внутри стен. А поскольку восстанавливается множество монастырских стен, то и принимают в них почти любого — со многими вытекающими отсюда последствиями. Но разве можнопо количеству монастырей, храмов и даже количеству верующих судить об уровне духовной жизни Церкви?! Если с этим критерием подойдем к оценке духовности, то католическая церковь окажется во много раз духовней всех православных церквей вместе взятых. Это только в советский период успехи оценивались по количеству, а о качестве, о действительных результатах скромно умалчивали. Поэтому сомневаюсь, что у нас сейчас 500 монастырей. Их — совсем немного.
— Но прорабы и каменщики глобализации не ждут ведь, когда у нас появятся великие подвижники. Следовательно, нужно делать, что можем. К тому же места, где были монастыри — святые, ангелы-хранители не оставляют их, они помогают восстанавливаться.
— Во-первых, хотя и не обязательно, чтобы появились «великие», но чтобы подвижники — безусловно, ибо в этом существо монашества. Если о спасении каждый христианин должен заботиться, то монашество — это стремление к духовному совершенству. А его достижение невозможно без подвига. Возлагать же надежду на святые места и ангелов — это, по меньшей мере, наивно, а по существу — глубоко ошибочно. К сожалению, языческая идея побеждает у нас христианскую, и святую жизнь мы «благополучно» подменяем святыми местами. Сам Бог не может спасти нас без нас, а тем более места никому не помогут, если не будет правильной духовной жизни. Поэтому объединяться вокруг стен, мечтая, что стены помогут — это… Sapienti sat (понимающему достаточно).
Есть и другая сторона проблемы. Где духовники этих монастырей? Ведь если нет духовного наставника — нет монастыря. Хотелось бы знать, где эти 500 духовников? Можно их увидеть?
— В лавре, думаю, можно. Здесь, по крайней мере, есть.
— И, кстати сказать, все старцы остаются в лавре. Ни один не направлен во вновь созданные монастыри. Направляется в них, в том числе и в… женские, исключительно молодежь, а не духовники. Правда, интересно?
Вы говорили и о вновь созданных храмах, о новых духовных школах. Все это лишь средства в христианстве.
— А какова цель? В чем она?
— А цель в исправлении человека, в том, чтобы из нечестного, лукавого, злого, обманщика, вора и т. д. сделать способного любить другого человека. Вот — главнейшая задача христианства. Но посмотрите, чего ищет верующий народ? — Чудес, прозорливости, явлений, исцелений, т.е. того, что ищут и язычники. Мало тех, кто хочет узнать, как спастись, т.е. как избавиться от зависти, неприязни, лицемерия и т.д. Внутренний мир души, заповеди Евангелия мало кого интересуют. Это — показатель нашей духовности, а не количество монастырей, храмов.
— Но прошло только 10 лет, как народ стал возвращаться к вере. A это, по критериям даже лучших времен, срок новоначалия, ученичества.
— Это верно. Если духовная жизнь будет развиваться в верующих, а одним из важнейших показателей ее является благожелательство ко всем людям, то надежда на возрождение есть. В противном же случае никакое количество монастырей, храмов и школ не спасет нас, и мы никогда не выйдем из состояния новоначалия.
— И последний вопрос. Многие возлагают свои надежды о спасении Отечества на православные общественные движения. Сделав их мощными, к власти можно будет привести честных людей, даже президента православного избрать — и тогда все изменится?
— Если бы люди, окружающие нас, увидели, насколько христиане честны, как с ними надежно иметь дело, как они готовы бескорыстно помочь нуждающемуся и т.д.; если бы увидели, что христианство прекрасно, — все бы его приняли, все бы вошли в Церковь, ибо нет лучшего «движения», нежели Церковь.
Единственный способ, с помощью которого можно преобразить все, даже саму власть — это изменение духовного состояния нашего верующего народа.
Почему в начальном периоде христианство оказалось очень сильным? Потому что все видели и говорили: посмотрите, как они любят друг друга. Вот чем оно было сильно. И сейчас оно может стать таким, если только восстановит это.
Вот каким путем все еще можно изменить. Ибо здоровая духовная атмосфера от христиан постепенно расходилась бы дальше, и все шире становился бы круг людей, увидевших красоту христианства. Так происходило бы общественное оздоровление. А затем — и государственное. И Бог устроил бы нам власть наилучшую.
— То есть Господь еще может послать нам это устроение?
— Конечно. Дух творит себе формы. Вопрос лишь в том, какого духа готовы мы принять?
Беседу вел Александр Иванович Шпеко
«Русский дом», № 8, 2001.
Свобода христианина, свобода Церкви и религиозная свобода
Понимание свободы отличается значительным разнообразием смыслов. Здесь отметим три. Первое – метафизическое, когда под свободой подразумевается одно из самых фундаментальных свойств человеческой природы – свобода воли , выражающаяся во внутреннем самоопределении личности перед лицом добра и зла. Свобода воли является тем свойством, утрата которого приводит к полной деградации личности. Над этой свободой человека, по христианскому учению, не властен никто: ни другой человек, ни общество, ни законы, ни какая угодно власть, ни демоны, ни ангелы, ни Сам Бог.
Однако, когда акт воли личности должен «материализоваться», осуществиться вовне, в социальной среде, он сталкивается с множеством ограничений. Так возникает проблема внешней свободы и прав человека, то есть проблема разрешенных (законом, обычаями, общественной моралью) поступков в окружающем мире, в обществе.
И третья категория – свобода духовная . Она означает власть человека над своим эгоизмом, своими страстями, греховными чувствами, желаниями – над самим собой. Такая свобода приобретается только при правильной христианской жизни, делающей христианина способным к общению с Богом, почему Апостол Павел и пишет: …где Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 17). Апостол называет человека, достигшего духовной свободы, новым (Еф. 4, 24), подчеркивая этим обновленность его ума, сердца, воли и тела по образу Христа. Напротив, живущего греховно называет ветхим (Еф. 4, 22), рабом (Рим. 6, 6, 17), как не имеющего силы следовать тому, о чем ему говорят и вера, и разум, и совесть – и о чем он хорошо знает, что оно несомненно является для него благом. Это состояние духовного рабства как антитезу истинной свободе Апостол Павел описывает в следующих ярких словах: Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю… в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного (Рим. 7, 15, 19, 23).
Существует очевидное различие и между духовной свободой и свободой воли. Кант это различие выразил следующим образом: «Под свободой в космологическом (метафизическом. – Прим. авт.) смысле я разумею способность самопроизвольно начинать состояние. Свобода в практическом (нравственном, духовном – Прим. авт.) смысле есть независимость воли от принуждения чувственности».
Три указанные категории свободы позволяют с полной определенностью говорить о том, какая свобода должна быть высшей целью каждого человека и, прежде всего, христианина, как знающего Евангелие и верящего ему. Это, безусловно, свобода духовная, которая приобретается в процессе православной аскетической жизни. Что это за жизнь, какие существуют в ней законы, по каким критериям можно судить о правильности или неверности избранного пути, наконец, какие ступени проходит в ней христианин, достигая свободы, – это уже, хотя и важная, но особая тема, требующая специального исследования.
В иных измерениях должно говорить о свободе Церкви. Но для этого прежде необходимо хотя бы несколько обратиться к пониманию сути Церкви. Церковь есть прежде всего Богочеловеческий организм – Тело Христово, или единство Святого Духа, пребывающего в тех (и только тех) христианах, которые своею жизнью осуществляют Евангелие (в 30, 60 или 100 крат – Мф. 13, 23). Степень причастности каждого христианина Телу Христову [ И вы – тело Христово, а порознь – члены (1 Кор. 12, 27)] – Церкви, естественно, есть тайна для внешнего взора, поскольку искренность веры и святость души невидимы и неизмеримы мерками человеческими.
Видимым и всегда несовершенным выражением Церкви как Богочеловеческого организма является христианская община во главе с епископом (Вселенская Церковь, Поместные Церкви), имеющая единство веры, основ духовной жизни, управления и дисциплины. Членство в видимой Церкви уже не представляет тайны: все крещеные, независимо от святости или порочности их жизни, канонически не исключенные из Церкви, принадлежат к ней. По этой причине любая Поместная Церковь не гарантирована от возможности деградации, вплоть до превращения ее в чисто мирскую (языческую) организацию, хотя бы и сохраняющую всю религиозную атрибутику. Такие процессы, к сожалению, и были, и теперь интенсивно происходят в современном христианском мире. Однако, пока видимая Церковь содержит неповрежденными основы канонического устройства, догматическое и аскетическое учение, в ней и при наличии естественных человеческих недостатков пребывает, как душа в теле, Святой Дух Пятидесятницы, и она является тем животворным лоном, в котором происходит процесс рождения, становления и спасения христианина.
Таким образом, Церковь по своему бытию богочеловечна. И в силу ее двухприродности, необходимо говорить и о двух различных ее свободах, которые несоизмеримы между собой.
Церковь как незримое единство в Духе Святом тех, кто имеет заповеди… и соблюдает их (Ин. 14, 21), всегда свободна, ибогде Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 17). Она выше всех внешних свобод, прав и привилегий. Ей не страшны любые человеческие ограничения и притеснения, сами гонения служат ее большей славе. Таковой она была во время земной жизни Иисуса Христа и Его Апостолов, она та же после Его Воскресения, Вознесения и до сего дня: Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. 13, 8).
Видимая же община, церковь-организация, как и любая общественная и религиозная организация, нуждается в соответствующих условиях для своего существования, в том числе и в регламентируемых государством религиозных свободах.
Религиозная свобода – это право открытого исповедания и практического осуществления своих религиозных убеждений как индивидуально, так и коллективно. С этой стороны религиозная свобода ничем не отличается от тех важнейших социальных свобод, или прав человека, которым в современном мире придается исключительное значение.
В связи с этим обращают на себя внимание следующие две важнейшие их особенности. Во-первых, любое право двусторонне и может быть использовано не только в целях личной и общественной пользы, но и в прямо противоположных целях (например, информация или диффамация; проповедь мира, целомудрия или пропаганда насилия, разврата и т.д.). Во-вторых, права в юридическом их смысле сами по себе ничего не говорят о самом главном для христианина – их значении для приобретения духовной свободы. Более того, катастрофическая моральная деградация общества в современных так называемых свободных странах и очевидный упадок духовности в христианских Церквах этих стран показывают, что внешние свободы без удерживающего (2 Фес. 2, 7) не только не возвышают человека, но часто служат одним из эффективных средств его духовного и нравственного разложения.
Уже эти особенности говорят о том, что внешние свободы не могут рассматриваться как безусловная и самодостаточная ценность. Этот же вывод проистекает и из христианского понимания человека и смысла его жизни. Христианская антропология зиждется на двух одинаково неприемлемых гуманистическим сознанием положениях: «заданном» богоподобном величии человека (Быт. 5, 1) и «данном» столь глубоком повреждении его природы, что Самому Богу потребовалось прийти, чтобы прежде падший воскресити образ.
Все эти соображения позволяют понять принципиальную христианскую позицию по вопросу отношения к свободам, которые должны предоставляться обществом каждому своему члену для его достойной жизни и полноценного развития. Эта позиция заключается в том, что все условия существования человека, включая и свободы, никогда не могут рассматриваться в качестве самоцели. Они только средства, которые призваны служить великой цели – возведению каждой личности в достоинство нового человека (Еф. 2, 15).
В своем идеале новый человек – это Богочеловек Иисус Христос, Своим воплощением восстановивший поврежденную грехом человеческую природу. Обычный же, так называемый нормальный человек в действительности духовно ненормален. Он глубоко подвержен действию страстей, искажающих его душу и его деятельность. Поэтому важнейшей задачей общества является создание такой нравственной и правовой атмосферы, которая не только ограничивала бы развитие этих болезней человека, но и способствовала их исцелению. Что это предполагает?
В православном мировоззрении ответ на этот вопрос проистекает из основополагающего догмата о Боге [ Бог есть любовь (1 Ин. 14, 16)]. Из него следует, что с христианской точки зрения положительно могут быть оценены только те гражданские права, которые своей целью имеют пользу, благо человека (Мф. 22, 39–40), но не свободу саму по себе, безотносительно к реальной жизни. То есть любое право всегда должно оцениваться исходя из принципа любви. Поэтому только те права и лишь в тех пределах достойны признания общества, которые способствуют воспитанию в его членах истинной любви к человеку и искоренению трех основных, по словам аввы Дорофея, источников всех болезней человечества: славолюбия, сребролюбия, сластолюбия. Этот критерий следует и из христианского понимания духовной свободы как высшей цели всех человеческих свобод.
Абсолютная духовная свобода есть свойство Бога. Достигли великой свободы подвижники, очистившиеся от страстей.Относительной духовной свободой обладает каждый «обычный» человек (Ин. 8, 32). Потеряли ее ожесточившиеся во зле, в хуле на Духа Святого и ставшие неспособными к добру (Мф. 12, 31–32). Христианство, таким образом, идеал духовной свободы видит в Боге, Который есть любовь (1 Ин. 4, 16), и тем самым в принципе исключает возможность какого-то абстрактного ее существования «по ту сторону добра и зла». Истинная духовная свобода человека развивается только «в границах» бесконечной благости Божией. Потому Апостол Павел говорит: Где дух Господень, там свобода. Напротив, свободы и права, утверждаемые не на идее христианской любви, оказываются вне того, что на человеческом языке можно именовать благом, жизнью и самой свободой. А что вне этого, очевидно – зло, страдание, рабство .
Свобода, которая не ограничена любовью, страшна. Она закономерно превращается в свободу страстей, в произвол, поскольку жизнь без любви и тем более вопреки ей есть ненормальность, беззаконие или грех. Апостол Иоанн так и пишет: И грех есть беззаконие (1 Ин. 3, 4). Но всякий делающий грех, есть раб греха (Ин. 8, 34) – такова одна из серьезнейших аксиом христианской психологии. Именно такая «свобода» явилась тем изначальным искушением, которое, предложив «свободу» от воли Божией путем познания добра и зла , победило первого человека и побеждает его потомков, открывая двери вседозволенности и порождая рабство похоти плоти, похоти очей и гордости житейской (1 Ин. 2, 16). Это понимали даже древние языческие мудрецы. Эпиктет, например, писал: «Кто свободен телом и несвободен душой, тот раб; и, в свою очередь, кто связан телесно, но свободен духовно – свободен».
Однако подмена идеи духовной свободы идеей свободы похотей является поистине знаменем нашего времени и самой большой его опасностью. Социальные и прочие внешние свободы приобрели в жизни и сознании современного человека первостепенную значимость. Хотя очевидно, что без идеи борьбы с грехом эти свободы, провозглашаемые как ценности безусловные и первичные, по самой природе своей несут в себе произвол и закономерно ведут к нравственной и духовной деградации личности и общества, антикультуре, идейному анархизму и неминуемому рабству у государственных структур, сильных личностей, партий, тайных и явных обществ и т.п. Ибо там, где христианская любовь не поставлена во главу угла, не может быть истинной свободы, кроме «свободы» страсти, греха, зла.
Свобода в качестве социальной категории выражается прежде всего в понятиях равенства и равноправия. Последние два нельзя смешивать. Их различие проще показать на примерах. Так, в демократическом государстве все граждане перед законом равны. Но по тому же закону его президент имеет значительно больше прав, чем любой гражданин. И сам закон называет причину этого неравноправия – воля большинства , которое дает главе государства большие, по сравнению с другими, права. Таков принцип демократии. Этот естественный принцип должен иметь силу в решении вопросов, связанных со всеми публичными правами граждан (в том числе и религиозными).
Другой пример. Как можно было бы оценить следующую ситуацию? Какой-то миллиардер, скупив в демократической стране N все средства информации, свободно вел бы пропаганду идей, совершенно чуждых и враждебных нравственным и религиозным убеждениям подавляющего большинства ее населения, постепенно развращая его. Чем явилось бы это равноправие для данной страны: знаком демократии (власти народа) или свидетельством попрания прав народа властью золота?
Апостол Петр, обличая проповедников внешней свободы, «забывших» о свободе внутренней, прямо писал: Ибо, произнося надутое пустословие, они уловляют в плотские похоти и разврат тех, которые едва отстали от находящихся в заблуждении. Обещают им свободу, будучи сами рабы тления, ибо, кто кем побежден, тот тому и раб (2 Пет. 2, 18–19).
К этому же сводится и мысль Апостола Павла в его послании к Галатам: К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти, но любовью служите друг другу… Я говорю: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти, ибо плоть желает противного духу, а дух – противного плоти … (Гал. 5, 13, 16–17). Дальше он перечисляет дела плоти и заключает совершенно недвусмысленно: Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет: сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную (Гал. 6, 7–8) .
Благо другого, понимаемое как свое собственное, – вот та основная мысль, в свете которой могут по-христиански правильно пониматься все свободы, права, обязанности, в том числе и религиозные свободы. Благом же, с христианской точки зрения, является все то, что уподобляет человека Источнику всякого блага – Христу. Оно есть свойство нового человека, оно выражается в заповедях, о которых знает каждый христианин. Поэтому все, что препятствует осуществлению так понимаемой идеи блага, не может с христианской точки зрения претендовать на законное место в человеческом обществе.
С этой христианской мыслью, хотя бы в самой элементарной форме, согласны законодатели всех стран, запрещая убийство, воровство, насилие и тому подобное. Однако при этом они, как правило, не хотят замечать подлинную причину преступлений – ту атмосферу в обществе, которая в большой степени обуславливается свободными средствами информации, их пропагандой культа вышеупомянутых идолов человечества – славолюбия, сребролюбия, сластолюбия .
Современная европейская цивилизация на Западе и на Востоке, с неуклонной прямолинейностью утверждая свободу и благоденствие плоти, фактически совершенно игнорирует безопасность души человеческой. Провозглашая свободу страстей и решительно отвергая идею христианской любви, она все очевиднее вводит народы в последний круг существования. В конечном счете, все современные кризисы своим источником имеют именно абсолютизированную внешнюю свободу, которая, при утрате понятия греха, превращается в произвол безжалостного эксплуататора по отношению ко всему: и к человеку, и к природе, и к мысли, и к творчеству, и к духовным, нравственным и прочим законам жизни. Эта свобода как вседозволенность неуклонно ведет современное человечество, как бы ни казалось это парадоксальным, к полной утрате даже самой внешней свободы, ведет мир к окончательному установлению в нем лукавого и жестокого тоталитарного режима. Современная действительность дает достаточные основания для такого вывода.
Внешняя свобода легко продается за элементарный комфорт. Один из современных писателей справедливо сказал о нашем времени: «Повсюду в мире умирает свобода – политическая, экономическая и личная… Без свободы жить легче. Все больше людей охотно отдают свою свободу в обмен на удобную и спокойную жизнь. Не нужно принимать какие-либо решения. Меньше ответственности». Этот отказ от свободы вполне закономерен: страсти, получая свободу и изнутри порабощая человека, делают его сластолюбивым, эгоистичным и тем самым все более способным продать первородство своей совести за чечевичную похлебку скоропреходящих удобств и прихотей. Картины подобных сделок сейчас можно видеть во всех сферах жизни. Откровение святого Иоанна Богослова совершенно определенно предвозвещает всеобщее добровольное рабство по этой причине: И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни (Откр. 13, 8).
Известный русский мыслитель И.С. Аксаков, оценивая развитие Европы, пророчески писал: «Прогресс, отрицающий Бога и Христа, в конце концов становится регрессом; цивилизация завершается одичанием; свобода – деспотизмом и рабством. Совлекши с себя образ Божий, человек неминуемо совлечет – уже совлекает с себя – и образ человеческий и возревнует об образе зверином».Современность как нельзя лучше подтверждает его слова.
Свобода, например, слова, печати и т.д. – нормальное явление, но лишь до тех пор, пока действует «в границах» идеи любви к человеку. Подчинившись же идеологии «золотого тельца», она превращается в инструмент инсинуаций, лжи, пропаганды разврата, насилия, сатанизма и прочего, то есть становится узаконенным орудием зла. Может ли в таком качестве она быть отнесена к категории добра и именоваться свободой, чтобы иметь право на существование в нормальном человеческом обществе? Не потому ли все права и именуются свободами, что они призваны освобождать человека от насилия коренящихся в нем злых страстей, созидать и духовно совершенствовать его, а не развращать, не терзать, не убивать себя и себе подобных?
Яркой иллюстрацией к сказанному является так называемая свобода телеинформации. Не ограниченная идеей блага человека, она становится, по меткому выражению одной газеты, «телевизионной чумой насилия». Один американский психолог следующим образом охарактеризовал телевидение в своей стране: «Когда вы включаете телевизор, вы автоматически выключаетев себе процесс становления человека». Это справедливо. Ибо если, по статистическим данным, в США человек к 18 годам умудряется стать свидетелем 150 тысяч насилий, из которых по крайней мере 25 тысяч убийств, то не попирается ли этой «свободной» пропагандой насилия право человека на жизнь без насилия такой «свободой»?
Внешние свободы не могут быть самоцелью. Они, с точки зрения православного понимания человека, – одно из возможных, но не обязательных условий для достижения главной цели христианской жизни – свободы духовной, и всегда должны быть ограниченными, чтобы стать полезными. Впрочем, безграничными они никогда и не бывают. Господствующий же в современном цивилизованном мире принцип «свобода ради свободы», то есть полный приоритет свободы над любовью, оказывается своего рода наркотиком, который губит и которым губят все большее число людей. Без христианского духовно-нравственного критерия нет реальной возможности положительно решить вопрос о внешних свободах [73] .Этот критерий – примат любви над всеми другими ценностями человеческой жизни. Потому только «в ключе любви» возможна оптимальная реализация всех тех прав, которые необходимы человеческому обществу.
Журнал Московской Патриархии, № 7-2001
Духовно-нравственные аспекты проблемы принятия ИНН
Доклад А.И. Осипова на VII Пленуме Синодальной Богословской комиссии РПЦ 19 февраля 2001 г.
В настоящий момент по вопросу отношения к ИНН в церковной среде четко обозначились две взаимоисключающие друг друга точки зрения. Они всем хорошо известны и здесь нет нужды излагать их. Остановлюсь на непосредственной задаче. Она, как мне представляется, имеет три главных аспекта. Первый — это оценка характера дискуссии, развернувшейся по вопросу принятия ИНН. Второй — выявление причин, породивших создавшуюся ситуацию. Третий — возможные пути разрешения данной проблемы.
Характер дискуссии, возникшей в связи с ИНН среди духовенства и мирян, в церковных и околоцерковных средствах информации, свидетельствует прежде всего о том, что он далеко не всегда может быть отнесен к категории того христианского рассуждения, без которого, по учению святоотеческому, не может быть никакой добродетели. Об этом свидетельствует реакция на послание Святейшего Патриарха и Священного Синода по данному вопросу и выступления ряда авторов, разъясняющих позицию священноначалия нашей Церкви. Спокойный тон этих заявлений, призывающих именно к христианскому рассуждению, был встречен в определенной части нашего духовенства и мирян откровенно негативно.
В настоящее время ведется уже широкая агитационная компания по неприятию позиции Синода и требованию от церковного руководства выступить с осуждением ИНН как неприемлемого для православного верующего. Обсуждение того, насколько оправданы такие требования с вероучительной стороны, не входит в задачу настоящего сообщения. Здесь отметим другое, не менее серьезное. Во-первых, сам характер этих выступлений отличается категоричностью суждений, резкостью в обличении других точек зрения; во-вторых, позиция их преподносится широкому кругу верующих как учение Церкви в последней инстанции. Все это трудно назвать церковным обсуждением вопроса, требующего совместного братского рассмотрения с кротостью и благоговением (Петр. 3;15). Напротив, вызывает ассоциации с теми историческими эпохами, которые отмечены появлением расколов, сект и т. п.
К сожалению, этот пафос исходит не только от неофитов, не знающих правил церковных и никогда не державших в руках отцовДобротолюбия, но часто и от тех, кто по самому призванию своему должен прежде всего заботиться о мире церковном. Речь идет об отдельных монашествующих лицах и монастырских братиях, некоторых духовниках и священнослужителях. Их настроенность, в которой нет самого главного — духа смирения, вызывает особую тревогу. «Ибо — пишет Апостол, — надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные» (1 Кор. 11; 19). «Но если между вами зависть, споры и разногласия, то не плотские ли вы? и не по человеческому ли обычаю поступаете?» (1 Кор.3,3).
Такова атмосфера, сложившаяся на настоящий момент по проблеме принятия ИНН во многих приходах и монастырях, городах и весях. И это — серьезное свидетельство о духовном состоянии нашего монашества, священства, богословия и богословов, всей нашей Церкви. Споры об ИНН — не досадное недоразумение в церковной жизни, совсем не случайное в ней явление, но симптом внутренней болезни, вовремя не определив которую, можно потерять многое.
Что это за болезнь? Каковы причины, породившие как названные, так и многие другие проблемы в нашей Церкви?
Болезнь, по существу, одна — обмирщение, все более глубоко поражающее церковную жизнь. И самое опасное в ней — это ее оправдание как необходимого этапа на пути возрождения Церкви.
Причин же много. Назовем некоторые из них.
Всем понятно, что самым важным звеном в жизни Церкви является монашество. Оно — средоточие Православной Церкви, ее душа, ее основная духовная сила. Из него формируется епископат и все церковное управление, оно обладает преимущественным пастырским авторитетом, оно действительно соль Церкви. Монашество как ничто другое определяет духовное лицо Церкви. Поэтому первое и главное, о чем должно говорить — это об условиях духовной жизни в монастырях.
Что вызывает тревогу сейчас? Отмечу лишь немногое.
1. Искусственный рост числа открываемых монастырей. Их открывают в настоящий момент не по желанию и просьбе ищущих строгой духовной жизни, а, как правило, лишь по причине того, что на этом месте до революции был монастырь (Кстати, до революции монастыри открывались не спешно. Сначала по благословению архиерея создавалась община, которая лишь по прошествию достаточного времени духовного и материального становления и после заключения специальной комиссии Синода получала статус монастыря. Так, знаменитая теперь Дивеевская обитель получила статус монастыря только через 73 года после ее основания). Насколько серьезна такая причина, говорить не приходится. Погоня за количеством монастырей, в которые, особенно в новые мужские, принимают, практически, каждого желающего, приводит к явной деградации их духовного качества. В монашеском одеянии в настоящее время оказывается большой процент людей психически неполноценных, малограмотных, богословски необразованных, ничего не понимающих в духовной жизни, церковно неподготовленных, просто маловерующих. Тем не менее, поскольку монастырям требуются насельники и священнослужители, этих людей и принимают, и рукополагают. Можно себе представить, чему научат они народ Божий.
Конечно, не только они повинны во многих идеях, чуждых церковному учению, но распространяющихся по нашей земле. Одной из иллюстраций современного научения может явиться, например, распространяющееся убеждение, что пластиковые карточки с штрих-кодовыми номерами есть печать антихриста и что отказ от ИНН приравнивается к величайшему духовному подвигу. В «Русском Вестнике» (2000, №№ 43-45) автор статьи «Можно ли избежать ИНН» пишет: «Наступает такое удивительное время, когда люди и без иных заслуг перед Христом одним отказом от номеров войдут в Царствие Небесное. И, напротив, принявшие «печать» с сатанинской символикой лишатся спасения, невзирая на все прошлые заслуги перед Церковью». Отказавшихся от ИНН автор ставит в Царствии Небесном выше первых христианских мучеников.
2. Ситуация еще более осложняется тем, что такое множество новых монастырей не имеет и не может иметь надлежащих духовных руководителей. Это приводит жизнь многих насельников, включая и священнослужителей, к самым печальным последствиям, избежать которых могут лишь весьма немногие. Они либо полностью теряют стремление к духовной жизни, превращаясь по духу, настроению и образу жизни в совершенно мирских людей, внося соблазн в окружающий мир; либо занимаются самодеятельной духовной жизнью и подвигами, приводящими их, как правило, к мнению о себе, тщеславию и прочим болезням души. Отцы не случайно говорили: «Если увидишь юношу, по своей воле восходящего на небо, удержи его за ногу и сбрось оттуда, ибо ему это полезно».
3. Из этих «юношей» немало рождается тех псевдо- и младостарцев, которые требуют безусловного подчинения себе от всех, обращающихся к ним за духовной помощью и советом. Они не ведают, а большей частью и не хотят знать, что практика послушания была редким явлением даже в лучшие в духовном отношении времена, когда были истинные святые наставники. Однако и святые всячески избегали, за исключением очень узкого круга учеников, требования беспрекословного послушания себе от приходящих к ним. В лучшем случае они давали совет, но никогда не приказы, ибо обладали действительным смирением и видели себя худшими самих вопрошающих. «Юноши» же, копируя образ отношения святых старцев к своим послушникам, тем самым губят и свои, и чужие души. Об этих так называемых старцах с горечью пишет святитель Игнатий Брянчанинов: «… душепагубное актерство и печальнейшая комедия — старцы, которые принимают на себя роль древних святых Старцев, не имея их духовных дарований: да ведают [они], что самое их намерение, самые мысли и понятия их о великом иноческом делании — послушании, суть ложные, что самый их образ мыслей, их разум, их знание суть самообольщение и бесовская прелесть…» (5, 72). Чувство власти, конечно, очень импонирует ветхому человеку и потому практика подчинения, господства, требования себе беспрекословного послушания расползается по церковному пространству, разрушая духовную жизнь отцов и детей и угрожая целостности бытия самой Церкви. (Не случайно Священный Синод в заседании от 29 декабря 1998 года вынужден был принять специальное Суждение об участившихся в последнее время случаях злоупотребления некоторыми пастырями вверенной им от Бога властью «вязать и решить» (Мф.18, 18)).
4. В Русской Поместной Церкви на данный момент мужские монастыри, практически, стали смешанными. В них много женщин всех возрастов, несущих различные послушания. И совсем не по приказу какой-то богоборческой власти оставлена одна из самых святых истин Отеческого Предания, а по причине бытовой необходимости. Но не слишком ли дорого обходится Церкви такая помощь? Никто, думаю, не сомневается в том, что она порождает массу негативных последствий, стимулирующих возникновение многих болезней в церковной жизни.
Это лишь некоторые из проблем и касаются они только монашества по той причине, что монашество, как ничто другое, имеет исключительную значимость в жизни Церкви. Есть целый ряд и других факторов, обусловивших сложившуюся ситуацию в Церкви. Прежде всего, это проблема духовного образования. Тот факт, что значительная часть нашего духовенства не имеет за собой ни одного класса духовной школы, говорит сам за себя. Из этого источника Церковь может получить что угодно. Но существует и множество других проблем. Здесь вопросы и соборного управления на епархиальном уровне, и подготовки кадров, и практики принятия в членство Церкви (крещение), и множество духовных, канонических, литургических и иных проблем церковной жизни. Очевидно, что промедление в их рассмотрении самым негативным образом сказывается на всей Церкви и способствует возникновению в ней новых болезней. Но сейчас об этом нет возможности говорить подробно.
Нельзя не упомянуть и некоторые внешние причины, в определенной степени также повлиявшие на возникновение интересующей нас проблемы.
Это и стратегическая идея государства установить максимально полный контроль за своими гражданами, и провокации антихристианских кругов (особенно в отношении числа зверя), понимающих, чем и как можно смутить верующих, и надеющихся «сразу убить двух зайцев»: произвести раскол в Церкви и ослабить ее влияние на общество; и их желание на почве этих вопросов столкнуть Церковь с государством; и мечта выставить христианство как религию глупцов, которых легко «поймать» и заставить делать что угодно, вплоть до борьбы со своею же Церковью, и, конечно, подсознательная идея человека достичь цели наиболее простым образом. В последнем случае речь идет о достижении спасения, но не внутренним путем очищения своего сердца от страстей, а внешней борьбой с разными врагами.
Чем характеризуется вера во Христа? Прежде всего тем, что она ищет исполнения заповедей Христовых и боится осквернить сердце свое их нарушением, вменяя ни во что различные страхования бесов, их внешние знаки, печати, числа и прочую магию. Ибо «идол в мире ничто» (1 Кор, 8, 4). Напротив, внешняя вера именно их всюду ищет, их страшится и этими страхами живет, как будто Христос не приходил и не освободил верующих в Него от всех сил вражьих. Но нетрудно понять, что если даже Сам Бог не может спасти человека без личного, волевого согласия самого человека, то тем более никакой антихрист не может погубить человека без его сознательной веры зверю.
Но, повторяю, главные причины сегодняшней смуты, конечно, во внутреннем состоянии Церкви. Верующий народ в значительной степени руководствуется в своей жизни советами духовников. А они бывают разные. Наряду с трезвыми и осторожными в своих суждениях и выводах, есть и такие, которые хотя и искренни и благочестивы, но слабо разбираются в вопросах веры и по незнанию и непониманию легко могут ошибаться; есть, конечно, и психически неполноценные, и в самомнении пребывающие; в большинстве же случаев — это батюшки, просто не рассуждающие, поскольку ответ (неважно какой) они уже получили у своего старца, забыв при этом, что даже святые могли ошибаться и потому во многих вопросах, особенно в вопросах вероучения, никак нельзя ограничиваться только авторитетом, а требуется и собственное изучение и братская помощь. (Процитирую из указанного выше постановления Священного Синода: «Напомнить православной пастве о том, что советы духовника не должны противоречить Священному Писанию, Священному Преданию, учению Святых Отцов и каноническим установлениям Православной Церкви; в случае же расхождения таковых советов с указанными установлениями предпочтение должно отдаваться последним. В связи с этим обратить внимание на слова преподобного Симеона Нового Богослова о том, как должны строиться отношения между духовным чадом и духовником: «Молитвами и слезами умоли Бога послать тебе бесстрастного и святого руководителя. Также и сам исследуй Божественные Писания, особенно же практические сочинения Святых Отцов, чтобы, сравнивая с ними то, чему учит тебя учитель и предстоятель, ты смог видеть это, как в зеркале, и сопоставлять, и согласное с Божественными Писаниями принимать внутрь и удерживать в мысли, а ложное и чуждое выявлять и отбрасывать, чтобы не прельститься. Ибо знай, что много в эти дни стало прельстителей и лжеучителей». Это было сказано тысячу лет тому назад, тем большее значение оно имеет сегодня.
И последний вопрос: имеются ли средства разрешения ставшей перед нами проблемы? По-видимому, первое и необходимейшее — это незамедлительное обращение Высшей церковной власти к решению вопросов внутренней жизни Церкви. Одним из шагов в этом направлении являются бесстрастные, благожелательные, совместные и церковно авторитетные обсуждения этой проблемы. Но возможно ли все это? Если да, то еще есть духовная жизнь и богословие в нашей Церкви и есть на что надеяться; если же нет, то никто и ничто нам не поможет, и мы разорим Церковь собственными руками. Единственное средство сохранить ее и познать истину — это иметь любовь между собой. Ибо истина только там, где истинная любовь.
Нравственность и духовность. Фрагмент лекции «Искажения христианства»
Мы должны понимать и различать между собой нравственное и духовное. Эти вещи совсем разные – нравственность и духовность. Они взаимосвязаны между собой, да, конечно, и они часто определяют друг друга, но это просто разные вещи.
В чем же различие между ними? Нравственность – это верное наше отношение к окружающему миру, в первую очередь – к окружающему миру, природе, ко всему творению Божию. Каково оно, это правильное отношение? Укладывается в золотом правиле: не делай другому того, чего не желаешь себе.
Нравственность связана с определенными действиями человека. Ведь меня же никто не назовет безнравственным оттого, что у меня бывают кое-какие мысли, ну, не совсем нравственные. А кто знает, какие у меня мысли? Никто не знает. Я вот скажу только о нравственных мыслях, а о безнравственных не скажу. Когда мы пытаемся оценить те или иные проявления человека, т.е. характер, поведение, мы оцениваем их по его действиям. И мы называем нравственным какого человека? Того, который не обманывает, не прелюбодействует, не убивает и т.д. Как видите, мы оцениваем деятельность, поведение, творчество человека с точки зрения тех норм, которые очевидны. Которые можем увидеть, услышать, заметить, и, в зависимости от этого, называем человека нравственным или безнравственным. Например, находят у него соответствующие открытки и говорят: ну, понятно, какая тут нравственность! Или какие фильмы он смотрит, какие книги читает. То есть оценка его нравственности основывается на том, чем он интересуется. Это то, что относится к нравственности.
Но вы уже поняли, что это не относится к духовности. Я могу внешне быть человеком очень нищелюбивым, человеколюбивым, я могу подавать деньги нищим, когда просят, я могу делать благотворительные акции или переводить деньги через банк, и т.д., и т.п. Вопрос: что же я делаю – добро или зло? С точки зрения морали – бесспорное добро. Вот тут-то мы и увидим, что такое духовность. Никто не знает, зачем я это делаю, а мне нужно это для того, чтобы мне в Думу пройти. Я направо и налево перечисляю деньги: надо придать вес своей личности, глядишь – по телевизору покажут. Никто не знает, что во мне и что руководит мною – тщеславие, расчет или гордыня. Мною могут руководить мотивы совсем не человеколюбия, совсем не исполнения Заповедей Божиих о любви к ближнему, совсем не милосердие, а вещи, не только им противоположные, а подчас и безобразные, отвратительные. Но никто об этом не знает. Это во мне, в моем духе. Ведь внешне я могу быть просто святым человеком, внутри же – исполненным гордыни, исполнен тщеславия, презрения к людям. Более чем достаточно встречается у нас таких фактов, когда мы с удивлением говорим: «Такой человек, такой человек! Как он мог это сделать?» Прорывается, прорывается иногда, когда этот «святой сатана» вдруг показывает свой рог. Троньте вы этого «нравственного» человека, попробуйте покритиковать его – и он вам покажет, «где раки зимуют»!
Духовность же – это то, что сокрыто для внешнего взора, что находится в самом духе человека и что может внешне почти не выражаться или выражаться почти незаметно и для взора неопытного может быть невидимым совсем. Поэтому духовные ценности каковы? В Евангелии их называют, например: любовь, милосердие, но это совсем не означает, что тот, кто исполнен любви и милосердия, обязательно будет выражать их внешне, так что всем это будет очевидно. Напротив, чем бо́льшие ценности духовные присутствуют в человеке, тем больше он их скрывает.
Вы обратите внимание на поразительный факт, совокупность фактов, которые мы находим в Евангелии. Вы замечали когда-нибудь, что Христос, когда совершает чудо, часто приказывает никому об этом не рассказывать? Это же поразительная вещь! В чем дело? Это, думаете, идет от ума? Или еще от чего-нибудь? Да нет, духовная ценность – она всегда целомудренна, целомудренна! Не «ущербномудренна», а именно «целостномудренна». Мы знаем, что такое целомудрие. Мы знаем, оно прячется, оно скрывает себя. Истинная добродетель, истинная духовная ценность всегда себя скрывает. Неслучайно Христос сказал: «Если хочешь помолиться – затворись, затворись». (Кстати, мне это не нравится, очень не нравится. Я предпочел, чтобы меня сфотографировали, когда я молюсь. А эти разбойники-студенты никогда меня не фотографируют, когда я молюсь. Всё одни митры фотографируют, одно безобразие!
Так вот, духовность и нравственность. Мы начинаем понимать различие между ними. Можно быть очень нравственным поэтом, но совершенно бездуховным, т.е. иметь противоположную духовность. Дух-то всегда есть – тот или иной, положительный или отрицательный, темный или светлый. И когда я говорю: «бездуховный», это значит, что нравственность сама по себе не определяет духовное содержание. Нравственность тогда начинает определять, положительно определять духовность, когда она находится в определенном ключе, т.е. когда человек стремится к исполнению Евангелия в своей жизни. Вот тогда его нравственные поступки могут иметь эту положительную направленность и постепенно приводить человека к тем духовным ценностям, без которых вся нравственность сама по себе ничего не стоит. Например, если я раздам все имение мое, отдам тело мое на сожжение, а любви не имею – нет мне в этом никакой пользы. Помните замечательные слова Апостола Павла в его знаменитом гимне о любви? Так оно и есть. Поэтому, когда христианство представляют как какую-то, знаете, моральную систему, когда в христианстве ничего большего не видят, кроме вот этих некоторых моральных правил, – это уродство, это карикатура на христианство. Правило «не делай другим того, чего не желаешь себе», в истории религии оно повторялось и раньше, его знает Конфуций, знает Будда, это правило знали все философы до Христа, ничего тут нового нет, это естественная вещь. Не в этом суть и величие христианской нравственности, а в том, что она дает соответствующий ключ, в котором эта нравственность порождает истинную духовность, нет этого ключа – что такая нравственность порождает? Безумство, гордыню, лжеправедность. которые затем ненавидят Христа и распинают Его.
Я встречался с таким явлением. Я жил в Гжатске, теперь это город Гагарин. Там был хирург, замечательный хирург. Человек, который никому ни в чем не отказывал. Просят его, он бросает обед и тут же идет и т.д. Вот он скончался. Пришла его жена к священнику, и вдруг священник стал ей говорить такие странные вещи, что она не смогла вынести. Она пришла к священнику с тем, чтобы он… прославил ее мужа, одним словом. А он стал ей задавать кое-какие вопросы – и в результате показал ей, каково было на самом деле его поведение, которое вызывало у всех восторг. Оказывается, вот это его поведение было сопряжено с удивительно (т.е. неудивительно) высоким-превысоким мнением о себе, с гордостью. Человек этот был преисполнен гордости. Такой тип людей очень часто встречается на Западе. Безупречная нравственность, он свят, он доволен самим собой, он всегда ставит себя в пример.
Кстати, почитайте И.В. Киреевского, где он пишет о различии между западным человеком и русским. В частности он там дает такую характеристику: «Западный человек всегда доволен собой, он всегда ставит себя в пример. Естественно, чем он недоволен, это теми обстоятельствами, которые не дают ему проявить себя. Поэтому он всегда ставит себя в пример. Русский человек, напротив, всегда чувствует свою недостаточность, свое несовершенство». Поэтому западный молодой человек легко выступает, ему ничего не стоит говорить, хотя и несет ахинею, но как смело: «Слушай, весь мир!» Наш человек стесняется. Один митрополит возглавлял делегацию и одному из наших молодых делегатов сказал: «Ты выступаешь сейчас». «Я посмотрел, – говорит митрополит, – бедный, что с ним было, весь в краску ударился, потом уж спросил, как он выступал, у него память, у бедного, всю отшибло, не знал, что и говорить». А они совершенно запросто все выступают.
В русском человеке от природы есть ощущение, интуитивное видение, чувствование той святыни и нормы, перед которой «я что-то не то». И.В. Киреевский хорошо все это показал. А добродетельность и безупречность без вот этого христианского ключа, когда люди говорят: «я вижу что поступаю исключительно добродетельно» – это самое страшное дело (хотя, может, исключения какие-то есть, я не знаю). Это нужно понять и попытаться довести до их сведения. Я скажу вам золотые слова, которые могут быть ключом для нашего с вами понимания, а потом и для объяснения им. И мы поймем, что такое духовность. В отличие от нравственности. Золотые слова, которые нужно всем знать и без которых мы вообще не поймем, что такое духовная жизнь. Цитирую точно: «Святые оплакивали свои добродетели, как грехи». Всем понятно? Что такое духовность и что такое нравственность?
Этого совершенно не знают мирские люди. Они совершенно этого не знают. Ладно бы мирские, этого, увы, к величайшему сожалению, не знает западный христианский мир. Католицизм, он весь построен на чем? Заслуги, заслуги. Вот дал я кому-то, проходя в воротах, – «Слава Тебе, Господи, есть! В банке счетчик прибавил». Туда дал, сюда дал… А вот обратите внимание к себе: никогда не замечали, что, когда сделаешь что-то действительно доброе, кому-то поможешь, – чувствуешь что «я уже…ну, в общем-то, Господь Бог в долгу мне, одним словом». Весь католицизм откуда исходит? Из ветхого человека. Из непонимания того, что сами добродетели наши осквернены, бывает, тщеславием, гордыней, расчетом, самомнением, человекоугодием. Сколько мы человекоугодничаем! И совершаем добродетель нашу почему? Не ради добра, а ради человекоугодия, особенно перед начальством. Вот так друзья мои. Кант вообще сводил суть религии вообще и христианства в частности к чему? К морали. Вы проходили на первом курсе основное богословие, вы помните точку зрения Канта на религию: он все свел к морали. Ну, он же немец, это люди порядка. Все по полочкам, все по порядочку. Мораль, нравственность – вот и вся духовность.
Я помню, как на одном из собеседований с немцами в Одессе о духовной жизни, когда с нашей стороны был прочитан доклад о святых, о святости, о православном ее понимании… До сих пор помню, какая реакция последовала со стороны немцев. Они сказали: «Мы думали, что это потолок – и все, а оказалось что за потолком еще целый мир». Причем учтите, что на этих собеседованиях встречаются профессора.
Я надеюсь, теперь всем понятно, какое различие между духовностью и нравственностью в христианстве. Все нацелено и все существует в ключе именно духовности. Сами нравственные принципы подчинены духовности, более того, христианство впервые в истории религии совершило акт не знающего аналогов кощунства. Знаете, что оно сделало? За одно это христианство нужно стереть в порошок с лица земли, как я отца Матфея, например, стираю. Знаете, что оно сделало, кто вошел в рай первым? Разбойник, негодяй, попросту говоря. За что? За какие нравственные поступки? За какие заслуги? Никаких, вот вам и нравственность и духовность. Вы подумайте, это же акт потрясающий, найдите, какая религия может святым считать негодяя, только за то, что он сказал: «Ах, верно, правильно меня осудили». Ничего себе, есть за что во святые возводить, то есть ну во святые уж ладно, но за что спасение-то получить: за то, что согласился? Так тут и соглашаться нечего: сколько людей убил да ограбил! Но этим самым христианство показало, в чем существо всей религиозной проблемы. В исправлении духа, духа человеческого, в приобретении правильной духовности, слышите, не правильной нравственности, а правильной духовности! Чем же является нравственность в таком случае? Нравственность является одним из необходимых, но не достаточных условий. Одним из средств. Даже слово «необходимых» в случае с разбойником для духовного совершенства человека не подходит. И здесь я был бы даже еще более скромным: даже не нравственность, потому что это что-то поверхностное. Исполнение заповеди, вот что является средством приобретения правильного духа, святого духа в человеке.
Вот только при каком условии человек приобретает истинное состояние духа, которое делает его способным к восприятию Бога. Не Бог нас принимает или не принимает, а мы становимся способными к принятию Бога. Пока мы поступаем, как говорится, греховно, мы не способны принять Бога. Запомните, Бог есть Любовь. И Он готов в каждый момент нашей жизни дать нам все, что только может дать. Почему же не дает? Нельзя, нельзя. Надень на меня митру сейчас, я потом никого не подпущу к себе – вы недостойны. Дай мне дар чудотворения – сейчас такие чудеса наделаю, что весь мир перевернется. Понимаете, нельзя. Я весь испорчен внутри, хотя этого не вижу, до времени. Недаром говорят: хотите узнать человека, дайте ему власть.
Нельзя мне ничего дать, пока я испорчен, пока я не очистился или, лучше сказать, пока я не увидел своей испорченности, вот в чем дело, поэтому от нас зависит, от нас самих зависит: будет Бог в нас действовать или нет, ибо Бог есть Любовь. И Он делал все, что можно было сделать, слышите, все уже сделано, все, осталось последнее, слышите, Он стоит и стучит, помните Апокалипсис? «Вот, стою при дверях, и стучу, кто откроет Мне, – помните? – К тому мы войдем, и сотворим у него пир». От нас зависит. Этим ключом, которым мы можем открыть дверь Богу, является вот то состояние, на которое Господь указал в Евангелии, – состояние разбойника, сказавшего: «Достойное по делам нашим приняли». Состояние того мытаря, о котором Господь сказал, что он вышел «более оправданным», чем фарисей.
Очень многие не видят различия между нравственностью и духовностью, многие сводят все порядочность человека и святость его, к одной морали. Увы, это беда, совсем не о морали говорит христианство, оно говорит о духовности. И мы должны об этом говорить. Не стесняйтесь, если вас будут поносить: вот мол, грешные такие, еще смеете говорить о духовности. Не стесняйтесь, по одной простой причине: у кого что болит, тот о том и говорит. И когда у человека болит зуб, он же не стесняется говорить об этом, правда? Тот, кто чувствует себя больным, тот, естественно, будет говорить о здоровье. Но тот, кто чувствует себя здоровым, тому нечего разговаривать о болезнях. Поэтому, когда человек чувствует себя больным, он будет говорить о духовности, а что такое духовность? Это здравость. Тому, кто не чувствует себя больным, духовность, конечно, не нужна. А.С. Пушкин хорошо сказал, лучше не придумаешь: «Всегда доволен сам собой, своим обедом и женой».
И еще об одном я хотел бы сказать – о неверном понимании христианства. Понимание, которое, в общем-то, если и не всегда присутствовало, то обозначаться стало уже давно, а в наше время приобрело широкий размах. Речь идет о понимании христианства, на первый взгляд, необычном, но вылившемся тем не менее уже в целое богословское направление, доктрину. Речь идет о социально-политическом понимании христианства. Конкретнее – речь идет о том, что христианство явилось той религией, в задачу которой входит такое преобразование человеческого общества, в котором оно действительно станет обществом благодействующих на земле. И все те основные нравственные принципы, которые возвещены Христом, – и они, и догматические истины, все они направлены именно к этому. А что Бог – Любовь, есть ясно, конечно. Вот христианство как раз и является такой доктриной, если хотите, системой мысли, учения, которая направлена на решение этой задачи.
В последнее время уже как-то немножечко замолчали, а вот в 60-е – 70-е годы, даже в 80-е, особенно громко о себе заговорило т.н. богословие революции, затем – богословие освобождения. Под освобождением разумеется освобождение людей от рабства, от эксплуатации, от несправедливости вот в этих, земных, условиях человеческого существования. В богословии революции прямо утверждается, что христианство призывает человека бороться с несправедливостью. Призывает? Кто скажет, что не призывает? А вот какими такими средствами – ну, это извините! Какими средствами? Вплоть до революции. Христос изгнал бичом из Храма, применил насилие? Применил. Следовательно, возможна революция. То есть борьба за социальную справедливость и материальные блага допускает все средства, если целью является справедливость и блага человека. Правда же, доктрина достаточно оригинальная? Она оформилась в таком виде, сравнительно недавно, как я вам говорил.
На самом деле подспудно эти идеи очень давно уже возникли, да и неудивительно, удивляться нечего, поскольку мы постоянно пытаемся все Заповеди Божии, само христианство, приспособить к чему? К жизни нашего ветхого человека. Посмотрите, как протестанты великолепно приспособились. Верующему – грех не вменяется во грех. Что лучше можно придумать, найдите, что лучше: я и верующий христианин, и Библию читаю. Грешу – ну и что, а верующим грех не вменяется в грех. Потому что я верю, что Христос пострадал за всех нас 2000 лет назад и принес полное удовлетворение за все грехи каждого верующего человека. Великолепно! Собственно, само богословие революции, если хотите, оно своими корнями, своей базой имеет вот этот протестантский тезис, хотя, нужно сказать, это богословие революции явилось даже, по-моему, первоначально в лоне кажется Католической Церкви. Я, по крайней мере, знаю о том, что Ватикан очень неодобрительно отнесся к этому, да, и какие-то там были санкции, это было в Латинской Америке, но они плюнули на Ватикан – и все. Через океан не так страшно, океан большой, Папа – далеко.
А вот сам вопрос, вопрос-то по существу поставлен: насколько христианство может оправдать подобного рода идеи? Друзья мои, первое, на что мы должны обратить внимание, ни в Евангелии, ни во всем Новом Завете мы нигде не найдем, к величайшему удивлению, ни слова, ни мысли, осуждающих тот строй, рабовладельческий строй, в эпоху которого возникло христианство. Но не только не находим осуждение, но находим – с этой точки зрения, которую я только что представил, – худшее, ужасное. «Рабы – повинуйтесь своим господам. Нет власти, которая не от Бога, поэтому каждый, противящийся власти, Богу противится. Рабы, слушайтесь господ! Не за страх, а за совесть». То есть нет не только какого-нибудь призыва к социальным переворотам, нет даже осуждения той социальной несправедливости, которая была вопиющим фактом того времени. Ну, вы сами понимаете, что такое рабовладельческий строй и кто такой раб. Подчас раб рассматривался как вещь, даже ниже этого. Гибель обычного раба – это ничто. А гибель какой-нибудь вещи – о! За это могли казнить много рабов! Вот это первый момент, который сразу вызывает, удивление и, по крайней мере, удивление в сопоставлении с данной точкой зрения.
Еще большее, пожалуй, недоумение с социальной, политической точки зрения, вызывает другой момент. Христос очень решительно заявил, помните, совершенно решительно: «Не ищите что есть, что пить и во что одеться, не ищите, посмотрите на птиц небесных, взгляните на лилии полевые». Уж не к тунеядству ли Он призывает? Оказывается, нет, там стоит греческий глагол «меримнао», означающий «терзаться». То есть не терзайтесь душой, не отдавайте всю душу на это. А к чему же Он призывает? Ищите, прежде всего, Царство Божие и правду его. Апостол пишет: «Не имеем зде пребывающего града, но грядущего взыскуем». Вы подумайте, он решительно отмежевывается от того, чтобы заниматься этими вещами, не с этой целью создана Церковь, не с этой целью, оказывается, цель совершенно другая.
Есть один вопрос, на который нам с вами надо бы ответить. Если христианство центральным пунктом своего учения, нравственного учения, называет любовь, то как же все-таки возможно осуществить любовь без ниспровержения социальной несправедливости? Вопрос, конечно заслуживающий внимания. И как вообще понять, что же тогда христианство проповедует? Что оно полностью отрекается от этого мира? Оказывается, христианство осуждает тех, кто – вы, наверное, помните из Посланий апостольских, – кто забросил все свои дела, так называемые мирские, и уже ждут только Второго Пришествия, отложив все дела. Апостол, помните, как строго сказал (я вот долго никак не мог вспомнить, кто же первый это сказал: Ленин или апостол все-таки: «Кто не работает, тот да не ест»): «Если кто не работает, пусть не ест». И еще: «Если кто не заботится о своих, а тем более о своих ближних, тот хуже неверного, и отрекся от веры». Так что повторяю еще раз: когда Христос говорит: «Не заботьтесь…», речь идет о том, чтобы не терзайться душой, душу не отдавать. Это все, что нужно. «Отче наш, хлеб наш насущный дашь нам днесь» значит не с неба, конечно, дай, а помоги нам, в наших делах.
Почему христианство не боролось с социальной несправедливостью? С рабовладельческим строем? В чем дело? Это вопрос серьезный, друзья мои, вам придется на него ответить. А дело вот в чем. Христианство обращает свой взор на источник человеческой несправедливости, это самое главное. Что является этим источником? Отсутствие любви в человеке. Этот источник – отсутствие любви в человеке – порождает все несправедливости, как в плане личном, так и в плане социальном. Вот на это христианство и направило все острие своего учения.
Помните, что пишет апостол Павел Филимону: «Прими Анисима, беглого раба, как брата возлюбленного». Вы слышите? Христос говорит ученикам: «Не называю вас рабами, называю вас друзьями». Христианство утверждает удивительные вещи: «Кто хочет быть первым, да будет всем слугой, да будет последним, кто будет господином, да будет всем слугой». То есть, оно устанавливает принцип вот этого удивительного нравственного равенства. Это не касается дисциплины жизни, это касается нравственных отношений.
И подумайте теперь: если рабовладелец и раб, помещик и крестьянин простой, капиталист и рабочий, если они действительно, по существу являются братьями, – не все ли равно, какой будет строй? Рабовладельческий строй будет не рабовладельческий, хотя бы и назывался таковым, и, хотя бы этот раб и был рабом, на каком он будет положении? На положении брата возлюбленного. Христианство смотрит на сердце человека и воспитывает сердце, и это именно проповедует.
Без любви нет христианства. И если ты христианин, ты должен в каждом человеке видеть равного себе, брата своего, а не раба. Этим самым подсекается основа, база, фундамент всякой социальной несправедливости, не по дисциплине жизни, когда есть начальник и есть подчиненный, а по социальной несправедливости. Вот почему христианство имеет совершенно другую функцию – воспитание человека, человеческого сердца, а не социальные перевороты и политические кружева. Поэтому попытка сведения христианства к какой-то социальной или политической доктрине не выдерживает никакой критики.
Богословие и «Богословский вестник»
Возрождение своего печатного органа — событие, значительное для Московской духовной академии. И не потому лишь, что это необходимо и естественно для высшей школы, но и как знак Промысла Божия, вновь обращенный к званым сказать в наше скудное духом и растерявшееся в мировоззренческих сомнениях время простое и действенное слово о Христе распятом и воскресшем. Долго, 70 лет, не было этого знака. Но осознана ли причина столь продолжительного молчания голоса Призывающего? И если “о временах и сроках” всегда говорить трудно, то осмыслить истоки умолкания “Вестника” совершенно необходимо. Ибо без понимания их кратковременным и бесполезным может оказаться и его возобновление. Не оценив правильно прошлого, невозможно правильно ориентировать и наше настоящее в будущее.
Закрытие “Богословского вестника”, произошло, конечно, не просто в силу политических событий, по злой воле определенной темной силы. В мире на всех уровнях бытия действуют незыблемые законы Творца, отражающие Его первосущное Бытие. И если Им утверждается вся вселенная и всякое бытие (Деян. 17, 28), то, естественно, отступление от Него грозит распадением, смертью, тлением. Это — самый фундаментальный, первичный закон и жизни человеческой. Поэтому, когда видим мы господство “зверей полевых” и “хищных птиц” (Иез. 39, 4), мерзость запустения, стоящую на месте святом (Мф. 24, 15), то ясно: произошла духовная катастрофа. Звери и птицы бывают разного порядка: где тирания и рабство, где плутократия и свобода все страстям и мерзостям человеческим — по болезням и хищники. И непобедимы они до тех пор, пока не исцелены сами болезни. “Ибо, где будет труп, там соберутся орлы” (Мф. 24, 28). Закон духовный состоит не в “ветхой” формуле: “Око за око, зуб за зуб” (Лев. 24, 20), но в Откровении первичности закона любви, осуществленного в полной мере на Кресте. Бог никому не мстит (наказывает), но подает средства исцеления тому, кто еще способен к жизни. Мертвых (часто “благоденствующих”) Он не касается, они сами по закону смерти погребут друг друга (Мф. 8, 22) в свое время. И то, что происходило с Церковью Русской, подтверждает незыблемость этого духовного закона.
Мысль эта, являясь одной из аксиом религиозного опыта и Откровения, оказывается, однако, часто слишком тяжелой и неприемлемой для сознания, оценивающего предреволюционную эпоху в русском богословии и религиозно-философской мысли (и не только в них) едва ли не как высочайший взлет в их истории. В этом неприятии есть своя логика, своя правда, но только не церковная. И основная причина несовпадений двух правд и двух логик состоит в том, что Церковь и “мир” имеют совершенно различные и, по существу, взаимоисключающие критерии в оценке всех явлений жизни.
Чем характеризуется так называемый “мирской” критерий? Апостол Иоанн Богослов дает исчерпывающий ответ на этот вопрос в своем первом Послании. Он пишет: “Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего” (1 Ин. 2, 15-16). Под “миром” апостол подразумевает не человечество, не общество и государство, но дух и направление жизни человека и общества, противоположные евангельским. Мирской критерий, таким образом, вполне очевиден: хорошо для человека то, что удовлетворяет его похоть плоти, что приносит материальные блага, что питает его гордость (власть, слава).
В чем заключается неправда этого критерия? В том, что он совершенно не видит перспективы вечного существования человека, первичности для него духовных благ и потому замыкает смысл его жизни и всю его деятельность в круг ценностей исключительно биологического существования, “выживания”, ограниченного рамками мгновения земного бытия. Мирской критерий, естественно, столь же близорук как и сам “мир”, призывающий человека не к спасению, а к наилучшему устройству на тонущем корабле его жизни. Отсюда и восхищение “мира” творчеством и идеями, которые подчас действительно гениальны в своей посюсторонней области и в силу этого особенно способны создать иллюзию вечности смертного бытия и возможности бесконечного им наслаждения, но которые быстропреходящи и конечны для каждого человека, как и сама его жизнь, а потому и оставляют открытым главный вопрос — о их вечном смысле для него.
Для Церкви мирской критерий совершенно неприемлем. Она оценивает любую человеческую деятельность не с точки зрения приносимых ею земных быстропреходящих наслаждений, выгод и преимуществ, но с точки зрения вечности. “Душа не больше ли пищи, и тело — одежды?” — говорит Господь. “Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? или какой выкуп даст человек за душу свою?” “ Ищите же прежде Царствия Божия и правды Его, и это все приложится вам” (Мф. 6, 25; 16, 26; 6, 33).
Критерий церковный прост и разумен: ценно и имеет на земле смысл для человека только то, что способствует приобретению им вечных ценностей, открытых Евангелием Господа Иисуса Христа. И данный критерий приложим ко всем без исключения сторонам человеческой деятельности: к науке и культуре, экономике и политике, философии и богословию, государственным делам и повседневным житейским заботам. Каковы эти ценности? чтобы не говорить о них в отдельности, достаточно указать на то, что все они сосредоточены в высшей духовной Реальности, именуемой Богом, Который, по христианскому Откровению, есть любовь. Апостол Иоанн Богослов передает великую истину: “Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем” (1 Ин. 4, 16). Откровение, таким образом, говорит, что наиболее совершенной и адекватной формой познания человеком Бога является познание Его внутри себя (Лк. 17, 21): “Бог есть любовь”! Бог, следовательно, есть не Объект, подающий человеку Свое “объективное” благо, как это представляется всеми нехристианскими политеистическими и монотеистическими религиями. Он и не Субъект, осознающий себя в личности человека (или “блаженно” растворяющий ее), как это понимают религии пантеистические (например, в веданте: “я — Брахман”). Он — Объект-Субъект, являющийся полнотой искомой “объективной” истины и, нераздельно, совершенной красотой, светом, радостью внутренней жизни человека в его беспредельном богоуподоблении. И в этом осуществляется предельная доступность Бога человеку: не через “бессердечное” рассуждение познается Он, а через чистое любо-зрение (любовь-зрение[1]) или цельное любомудрие, в котором, кстати, заключается и существо православной философии в отличие от философии западной, рациональной.
Итак, величайшей и конечной ценностью, составляющей совершенный смысл жизни христианина, является любовь. Только совершаемое по любви, а не по исканию наслаждений, богатства, власти, славы является безусловно ценным, прекрасным и доставляет человеку полноценное, вечное, неотъемлемое благо. Но какова эта любовь и как она приобретается человеком?
Кратко отвечая на эти вопросы, можно указать лишь на самое главное. Во-первых, существо истинной любви открыто нам во Христе, в Его полагании души Своей за друзей, за человечество (Ин. 15, 13). Именно эта жертвенная, агапическая любовь, явленная миру на Кресте и составляющая для нас существо всеблагого Бога, делает и человека, богоподобного в ней, совершенным. Во-вторых, любовь эта не спонтанно возникающее чувство и так же исчезающее, но приобретаемое свойство души человека, ведущего правильную духовную жизнь. Точнее сказать, эта любовь есть действие Духа Святого в душе (Рим. 5, 5), предочищенной от страстей деланием заповедей Евангелия и покаянием и стяжавшей истинное смирение. Основной задачей духовной жизни человека и должно быть, по словам преподобного Серафима Саровского, “стяжание Духа Святого Божиего”. Об это стяжании учит “наука из наук”, “ художество из художеств”, “истинная философия” — аскетика. Стяжавшие Духа Святого, как, например, преподобные Сергий Радонежский, Серафим Саровский, праведный Иоанн Кронштадтский, то есть приобретшие любовь в своем сердце, могли уже безошибочно оценивать и самые различные деяния человеческие, могли точно излагать и изъяснять истины христианские. Они становились своего рода живыми носителями совершенного критерия истины. Преподобный Симеон Новый Богослов произнес о них замечательные слова: “Если Он умно воссияет в твоем сердце или в уме, как молния или как великое солнце, то что Он может сделать душе озаренной? Не просветит ли ее и не даст ли ей точно познать Того, Кто Он есть? Ей, воистину так бывает и так совершается, так открывается благодать Духа, и через Него и в Нем — и Сын со Отцом. И (таковой человек) видит Их, насколько возможно ему видеть, и тогда от Них тому, что касается Их, он неизреченно научается и вещает, и всем другим то описывает, излагая богоприличные догматы, как все предшествовавшие святые отцы учат. Ибо таким образом они божественный символ сложили”[2].
Преподобный Исаак Сирин говорит, что “душа видит Истину Божию по силе жития”[3]. Эту силу жития великие святые засвидетельствовали с полной очевидностью в многоразличных дарах Духа Святого, явленных через их деяния, научения, многие чудеса. Их опыт богопознания остается поэтому наиболее достоверным и детально описанным критерием в оценке всех явлений духовной жизни, и особенно в различении истинной любви от ложной.
Вне этого основополагающего критерия Священного Предания Церкви, сознание впадает в хаос и жизнь полностью дезориентируется, поскольку субъективные и волюнтаристские оценки становятся господствующими и истина начинает подменяться мнением, добро — полезностью, красота — эстетизмом, любовь — эгоизмом.
В результате происходит полное стирание граней между истиной и заблуждением, добром и злом, красотой и безобразием, правдой и ложью… между Христом и Антихристом.
Подобное смешение света со тьмой (2 Кор. 6, 14-15) является самым опасным для сознания и совести человеческой, поскольку способно незаметно, тонко погубить душу. Смешение же критериев церковного и мирского всегда приводило к самым негативным последствиям в жизни и Церкви, и общества.
По “мирским” стандартам Русская Православная Церковь в XIX-XX столетиях была мощной и процветающей. За это говорит как великое число храмов и монастырей, духовных школ, верующих и духовенства, огромное материальное богатство, великолепие богослужений и церковных мероприятий, так и бурное развитие научно-богословской и религиозно-философской мысли, церковно-издательской деятельности, активизация связей с инославными и т.д. Соответственно оценивается и общий духовный уровень в России. Начало XX века называют не иначе, как эпохой “русского религиозного возрождения”[4].
Иная оценка дореволюционного состояния Русской Церкви дается с точки зрения духовной: в Поместной Русской Православной Церкви есть отдельные островки духовной жизни. Находятся редкие подвижники, но в основной массе верующих — почти одно внешнее благочестие. Один из лучших знатоков монашества в России святитель Игнатий (Брянчанинов) (+1867) следующим образом характеризует духовный уровень этого цвета Церкви в свое время: “Состарившееся, изветшавшее древо нередко бывает покрыто и украшено густым покровом зеленых листьев, еще выражает объемистым стволом крепость и здравие; но внутренность его уже истлела: первая буря сломит его”[5]. Игумену Антонию (Бочкову) он прямо пишет: “О монашестве я писал Вам, что оно доживает в России, да и повсюду, данный ему срок. Отживает оно век своей вместе с христианством. Восстановления не ожидаю. Восстановить некому… В современном монашеском обществе потеряно правильное понятие об умном делании. Прежде умное делание было очень распространено и между народом, еще не подвергшимся влиянию Запада. Теперь все искоренилось”[6]. В другом письме он пишет: “Мнение Ваше о монастырях вполне разделяю. Положение их подобно весеннему снегу… снаружи снег как снег, а под низом его повсюду едкая весенняя вода; она съест этот снег при первой вспомогательной атмосферической перемене. Важная примета кончины монашества — повсеместное оставление внутренного делания и удовлетворение себя наружностью напоказ… За такое жительство, чуждое внутреннего делания, сего единого средства к общению с Богом, человеки делаются непотребными для Бога, как Бог объявил допотопным прогрессистам. Однако Он даровал им 120 лет на покаяние”[7]. (Письмо это было написано в 1863 году, то есть времени на покаяние новым “прогрессистам” оставалось полстолетия. Но теперь уже очевидно, они им не воспользовались, и наступил “потоп”. Учтут ли этот урок их потомки?) Своему брату Петру Александровичу святитель Игнатий пишет с полной откровенностью: “Судя по духу времени и по брожению умов, должно полагать, что здание Церкви, которое колеблется уже давно, колеблется страшно и быстро. Некому остановить и противостать… Что посеяли, то и жнут! Последнее можно сказать о духовных журналах и о преподавании закона Божия…”[8].
Святитель Феофан Вышенский в одном из своих писем утверждал с не меньшей определенностью: “Руководителя подходящего трудно найти. Сразу положиться ни на кого нельзя. Остается, все искушающе, добрая держать”[9].
Очень показательна оценка святителем Игнатием духовного уровня современных ему академий. “Сбывается, — писал он, — слово Христово: в последние времена обрящет ли Сын Божий веру на земле! Науки есть, академии есть, есть кандидаты, магистры, доктора богословия (право — смех! да и только); эти степени даются людям… Случись с этим богословом какая напасть — и оказывается, что у него даже веры нет, не только богословия. Я встречал таких — доктор богословия, а сомневается, был ли на земле Христос, не выдумка ли это, не быль ли, подобно мифологической! Какого света ожидать от этой тьмы!”[10]
Несколько ранее, но фактически то же самое говорил преподобный старец Серафим Саровский Н. А. Мотовилову: “Мы в настоящее время по нашей почти всеобщей холодности к вере святой в Господа нашего Иисуса Христа и по невнимательности нашей к действиям Его Божественного о нас промысла до того дошли, что почти не понимаем слов Священного Писания. Некоторые говорят: это место непонятно, потому (что) неужели апостолы так очевидно при себе Духа Святого чувствовать могли? Тут нет ли де ошибки?… Не было и нет никакой… Это все произошло оттого, что мало-помалу, удаляясь от простоты христианского ведения, мы под предлогом просвещения зашли в такую тьму неведения, что нам то кажется неудобопонятным, о чем древнейшие христиане до того ясно разумели, что в самых обыкновенных разговорах понятие о явлении Бога между людьми никому из собеседующих не казалось странным”[11].
Приведенные авторитетные высказывания наших святых отцов свидетельствуют, что они оценивали состояние Церкви, и в частности уровень богословской науки своего времени, не с позиции внешних успехов и формальных достижений, но лишь с одной точки зрения — того, что дается ими человеку в достижении цели его жизни — спасения. Успехи внешние и свет религиозного просвещения, уводящие при этом христианина от цели, есть, по их решительному заключению, тьма. И под богословием они вместе со всеми древними отцами понимают в первую очередь не сумму определенных знаний и “умовую”, по выражению святителя Феофана, веру, доступную, по слову апостола, и бесам (Иак. 2, 19), но науку опытного богопознания, проистекающего из правильной христианской жизни, очищающей и преображающей душу человека, делающей ее жилищем Духа Святого. Богослов не тот, кто говорит о Боге уже известные истины, а тем более изобретает новые, но тот, кто таинственно и реально видит Бога. Таковым является, по слову Христову, чистый сердцем (Мф. 5, 8). Преподобный Иоанн Лествичник выразил подобное понимание богословия Церковью кратко и ясно: “Совершенство чистоты есть начало богословия”[12]. Эта мысль повторяется всеми святыми отцами.
Что характеризует писания действительных богословов-боговидцев? Замечательная их верность Священному Преданию Церкви, то есть пути и опыту богопознания, осуществляемому изначала в Церкви, хранимому в ней и передаваемому из поколения в поколение. Творения этих богословов-подвижников потому представляют собой наиболее совершенный, даже в формальном отношении, критерий в оценке многоразличных идей и мнений, возникающих в изобилии в истории человеческой мысли и культуры в целом. По этому критерию должно оцениваться и так называемое научное богословие, которое может быть богословием лишь в том случае, когда строится на началах Священного Предания, а не по стихиям мира сего (Кол. 2, 8). Иной аскетический опыт, пренебрегший чистотой исходных принципов богопознания, приводит, естественно, к иным результатам и построению иной богословской науки. Но Бог — один, и духовные законы жизни, как и законы мира эмпирического, едины, поэтому расхождения в принципах духовной жизни и результатах духовного опыта (например, между православными подвижниками всех времен и такими католическими аскетами, как Франциск Ассизский, блаженная Анджела, Игнатий Лойола, и др.) свидетельствуют об отступлении новых аскетов от этих законов, от истины. Плюрализм в данном случае невозможен: истина интолерантна. Неудивительно отсюда, что этот мистический[13] опыт западных аскетов и оценен православными подвижниками, и в частности русскими (св. Игнатий Брянчанинов, Феофан Говоров, преп. Амвросий Оптинский и др), как путь прелести, заблуждения. Этот ложный путь и явился источником и основанием для развития того схоластического, рационалистического богословия, которое привело к фактически полной потере живого Христа в научном богословии, и стало скорее инструментом охлаждения и часто гибели души, нежели средством укрепления в ней веры и решимости жить по Евангелию[14].
Проникновение схоластического, оторванного от корней древней христианской аскетики богословия в русскую мысль активно началось с открытием духовных школ: Киевской, Московской и других академий, семинарий и т.д. Русские же монастыри, бывшие с самого начала мощными источниками просвещения народа и указывавшие путь действительного образования (воссоздания “прежде падшего образа”) человека, постепенно были вытесняемы из жизни и, по удачному выражению И. В. Кириевского, так и остались нашими “несбывшимися университетами”. Наступившая эпоха Петра I, продолжающаяся и по сей день, — эпоха господства сил, упорно борющихся с христианским пониманием жизни, явилась эпохой все большего отступления русской мысли во всех ее направлениях, включая и религиозное, от начал православного мировоззрения, все большего умаления церковного начала в нашей Церкви[15].
Отступление это к концу бытия государства Российского приобрело масштабный характер. Этому особенно способствовала пропаганда западной концепции свободы, которая захватила все слои русского общества, все сферы мысли, не исключая богословия и философии. И поскольку острие этой свободы составляет духовный и моральный произвол, не имеющий, естественно, ничего общего с христианской свободой, в стране начался бурный процесс разрушения “всех и вся”, разрушения и того смысла в философии, и той цели в богословии, которые только и делают оправданным их существование, — это поиск и указание вечного смысла жизни. К сожалению, наши многие талантливые и могучие мыслители той эпохи внесли свой вклад, и часто большой, в разрушение святоотеческого критерия жизни[16], на фундаменте которого лишь мог сотять и строиться дом богословия, могла развиваться здоровая, самобытная русская мысль, как это прекрасно показали А. С. Хомяков, И. В. Киреевский и их сподвижники. Однако этот камень был отвергнут новыми строителями. Наступила эпоха русского религиозного вырождения[17].
Многие хорошо видели это. Вдумчивый и проницательный протоиерей Георгий Флоровский очень точно охарактеризовал духовное существо нашего “ренессанса”. В своих “Путях…” он писал: “О современной русской религиозной философии привыкают говорить, как о каком-то очень своеобразном творческом порождении русского духа. Это совсем неверно. Напротив, замена богословия “религиозной философией” характерна для всего западного романтизма, в особенности же для немецкой романтики. Это сказывалось и в католическом спекулятивном богословии романтической эпохи.И в русском развитии это один из самых западнических эпизодов”[18] (выделено нами. — А.О.). Он указал и на причину этого срыва в русском духовном развитии. “Умственный отрыв от патристики и византивизма был, я уверен, главной причиной всех перебоев и духовных неудач в русском развитии”, — пишет он во вступлении к своей книге и тут же говорит о пути возрождения: “И только через возвращение к отцам может восстановиться в нашем церковном обществе та здоровая богословская чуткость, без которой не наступит искомое православное возрождение”[19].
Ректор Московской духовной академии епископ Феодор (Поздеевский) в том же духе выражает убеждение всех тех, кто видел, от чего все дальше уходит и куда идет русская богословская наука. Оценивая появление серии книг религиозно-философской библиотеки, издававшейся М. А. Новоселовым, он писал: “Впечатление получается у прочитавшего все эти выпуски, особенно если он знаком с духом и направлением нашей современной, так называемой ученой богословско-философской мысли, такое, как будто в мутную воду вдруг пущена струя чистой ключевой воды или в душную атмосферу — струя светлого, чистого воздуха. …Несомненно, благодаря тому, что нами забыты сокровища богословствования святых отцов, и замечается теперь такой упадок продуктивности богословской мысли. Куда зайдет по этой дороге наша богословская мысль — угадать нетрудно. Когда утерян критерий истины и нет уже руководства святоотеческого, блуждание возможно и широкое, и свободное…”[20].
Если обратиться непосредственно к “Богословскому вестнику”, то нужно отметить, что он не явился, к сожалению, исключением, среди многих других источников нашего просвещения, в общем процессе духовной девальвации основополагающих христианских ценностей жизни. Отец Павел Флоренский, самый одаренный и яркий редактор этого журнала (1912-1917 годы), вспоминал в 20-е года о богословских журналах: “О русском Православии писали мало… В журналах писалось небрежно и иногда невесть что”[21]. В “Богословском вестнике” он и сам, по его словам, вынужден был нередко помещать то, что было чуждо Православию и не соответствовало его убеждениям[22]; хотя и его мировоззренческая платформа, основным ядром которой являлась идея христианско-платонического синтеза, была очень широка, что не могло не отразиться на общем направлении журнала в те годы.
Последний же редактор “Вестника” профессор М. М. Тараеев уже не только порывает со святоотеческим наследием в богословии, но и прямо обвиняет отцов в “сплошном гностицизме” и их резко отрицательном влиянии на богословие и жизнь нашей Церкви[23]. Для журнала наступила окончательная духовная смерть, за которой, естественно, последовала и смерть физическая.
Какие задачи в первую очередь ставятся перед возрождаемым “Богословским вестником”? Основная цель — быть органом богословия в изначальном, святоотеческом смысле этого слова; богословия, открывающего искренне ищущему человеку — христианину существо Православия. Другими словами, цель журнала — напомнить современному верующем “забытый путь опытного богопознания”. Отсюда вытекают и его главные задачи:
Во-первых, публикации переводов святых отцов; творений русских святых и подвижников благочестия, в основном не издававшихся у нас ранее; агиографических архивных материалов.
Затем, публикации работ, исследований и статей по наиболее актуальным проблемам научно-богословского, церковно-практического, исторического, религиеведческого, религиозно-философского характера и др., отвечающих основному направлению журнала.
И, естественно, будут рецензии, критика, библиография.
Основная же методологическая установка журнала, говоря словами С. Н. Трубецкого, “состоит не в том, чтобы плодить возможно большее количество вопросов… но, скорее, в том, чтобы по возможности способствовать к уменьшению их”[24].
[1] Об этом видении “чистыми чувствами” Христа воскресшего поется в первом тропаре канона величайшего праздника Церкви — святой Пасхи: “Очистим чувствия и узрим неприступным светом Воскресения Христа блистающася…”
[2] Преп. Симеон Новый Богослов. Божественные гимны. Сергиев Посад, 1917. С. 85.
[3] Преп. Исаак Сирин. Слова подвижнические. Слово 45. Сергиев Посад, !911. С. 183.
[4] Например, Н. Зернов так и назвал свою книгу — “Русское религиозное возрождение XX века”. Париж, 1974.
[5] Епископ Игнатий (Брянчанинов). Соч. Спб. 1905. С. 496.
[6] Епископ Игнатий (Брянчанинов). Письма к Антонию Бочкову, игумену Череменецкому. М., 1875. С 25-26.
[7] Там же. С. 22-23.
[8] Леонид Соколов. Епископ Игнатий Брянчанинов. Приложения. Киев, 1915. С. 250.
[9] Епископ Феофан (Говоров). Собрание писем. Выпуск пятый. М., 1899. С. 90.
[10] Епископ Игнатий (Брянчанинов). Письма к разным лицам. Выпуск II. Сергиев Посад, 1917. С. 78-79.
[11] Беседа преп. Серафима Саровского с Н. А. Мотовиловым “О цели христианской жизни”. Сергиев Посад, 1914. С. 33.
[12] Преп. Иоанн, игумен Синайский. Лествица. М. 1873. Слово 30, гл. 20. С. 306.
[13] Термином “мистический” в данном случае обозначается неверный, мнимый духовный опыт в отличие от опыта действительного богопознания, опыта спасения. В настоящее время употребление этого термина приобретает особенно принципиальную значимость, поскольку в том широком его значении, охватывающем добро и зло, истину и ложь, Христа и Велиара (2 Кор. 6, 15), в котором он уже привычно употребляется в философской и богословской литературе, он особенно легко и незаметно вводит в сознание разрушительную идею тождественности по существу аскетических путей всех религий. (См., например: Э. Светлов. У врат молчания. Брюссель, 1971. С. 80-81: “Следуя по пути, проложенному созерцанием, индийские брахманы приходили к тому же, к чему приходили все мистики, в какое бы время и в каком бы народе они ни жили. Яджнявалкья и Будда, Плотин и Ареопагит, Мейстер Экхарт и Григорий Палама, каббалисты и Николай Кузанский, Яков Беме, Рейсбрук и множество других ясновидцев Востока и Запада… Все они, как один, свидетельствуют, что ТАМ… нет ни добра, ни зла, ни света, ни тьмы, ни движения, ни покоя… В священном мраке, скрывающем основу основ, они ощутили реальность Сущего, АБСОЛЮТА. СТРАШНАЯ, непереносимая тайна! …Эту Бездну трудно даже назвать “Богом”… За пределами всего тварного и ограниченного мистическому оку открылась Реальность, которую Лао-Цзы называл Дао, Будда — Нирваной, каббалисты — Энсофом, христиане — Божественной Сущностью (usia, Божеством)”).
Эта теософская идея, совершенно обесценивая уникальную значимость Жертвы Господа Иисуса Христа и Его Откровения в деле спасения мира и уничтожая фактически само понятие Истины в религии, лишает тем самым человека даже мысли о возможности роковой ошибки в наиболее сложной и ответственной области жизни — духовной, превращая его таким образом в слепую игрушку своей мечтательности, гордыни и часто откровенно демонических сил.
Аскетическая, литургическая, гимнографическая и вся та письменность на русском (славянском, церковнославянском) языке, авторами которой являются люди духоносные, не употребляет термина “мистический”, когда говорит об истинной святости, духовности, богообщении, хотя и употребляет много греческих слов без перевода. Одной из причин этого является та простая мысль, что язык дан для смешения их. Ибо в последнем случае люди потеряют “человеческую” связь друг с другом и с самой жизнью, тенденция к чему все очевиднее нарастает в богословии, философии и в целом в гуманитарной сфере современной мысли. Но смешение понятий в области духовной, отсутствие взаимопонимания в ней страшнее, чем в любой другой, ибо эта область является фундаментом всех других, основой самого бытия человеческого.
[14] В качестве одной из иллюстраций того, к чему приходит богословие, оторвавшееся от Священного Предания Церкви, от его пути опытного богопознания, можно привести выдержку из одного (из двух главных) доклада на VII Асамблее ВСЦ, сделанного профессором богословия женщиной-пресвитерианкой из Южной Кореи на основную тему Ассамблеи “Прииди, Дух Святой, обнови все творение”. Вот несколько заключительных строк из этого пленарного доклада: “Для меня образ Святого Духа проистекает из образа Квань Инь. Ее почитают как богиню сострадания и мудрости религиозные женщины Восточной Азии. Она — БОДХИСАТВА, просветленное существо. Она может входить в нирвану в любое время, когда пожелает. Ее сострадание ко всем живым существам заставляет ее оставаться в этом мире, чтобы дать возможность другим людям достигать просветления. Ее сострадательная мудрость исцеляет все формы жизни и дает им силы плыть к берегам нирваны… Возможно, это могло бы стать также и женским образом Христа Перворожденного среди нас, Того, Кто идет впереди и приводит с Собой других?
Уважаемые сестры и братья, с энергией Святого Духа сломаем же все стены разделенности и “культуры смерти”, разделяющие нас. И давайте участвовать в Политэкономии жизни от Духа Святого, борясь за нашу жизнь на этой земле… Сильный ветер Святого Духа дует нам в лицо. Будем же приветствовать Ее (так в тексте! Пер.), вступая в Ее дикий ритм жизни (так в тексте! Пер.). Прииди, Дух Святой, обнови все творение. Аминь!” (Документы VII Генеральной Асамблеи Всемирного Совета Церквей. Канберра, Австралия, 1991… .)
Такого рода и подобные им синкретические идеи, активно звучавшие на этом всехристианском форуме (здесь были представлены более 300 церквей и деноминаций), с очевидной тенденцией их развития в экуменическом движении явились причиной официального выступления представителей Православных и Ориентальных Церквей на данной Ассамблее с особым заявлением. В нем, в частности, отмечалось: “Склонность к игнорированию базиса (речь идет о богословской основе ВСЦ, текст которой гласит: “ВСЦ является содружеством церквей, исповедующих Господа Иисуса Христа Богом и Спасителем, согласно Писанию, и потому стремящихся исполнить их общее призвание во славу единого Бога Отца, Сына и Святого Духа”. — А. О.) создала в работе Всемирного Совета Церквей некоторые опасные тенденции. Во многих документах ВСЦ мы не находим утверждения, что Иисус Христос есть Спаситель мира. Мы наблюдаем возрастающий отход от библейски обоснованного христианского понимания:
а) Триединого Бога,
б) спасения,
в) благой вести самого Евангелия,
г) человека как сотворенного по образу и подобию Божию,
д) Церкви, а также иных вероучительных вопросов”.
[15] Иван Аксаков, приведя выдержки из Табели о рангах Петра I, приравнявшей священнослужителей к соответствующим светским чинам, заключает: “Это уже целое мировоззрение, включавшее самую Церковь в состав государственного правительственного механизма… Результатом — настоящее состояние Церкви, при мысли о котором болезненно сжимается сердце” (И. С. Аксаков. Соч. М., 1886. т.2. С.434).
[16] Достаточно указать хотя бы на представителей так называемого “нового религиозного сознания” в этот период, у истоков которого стоит В. С. Соловьев.
[17] Еще А. Кошелев в свое время с горечью писал А. Хомякову: “Мы сделали из веры покойные кресла… и в них посиживаем… Это зло, по-моему, вреднее, опаснее самого неверия, ибо оно ему корень”. Действительно, вера, ставшая предметом интеллектуальных упражнений и спекуляций в “покойных креслах”, а не подвигом жизни, вреднее самого неверия, ибо, полностью охлаждая душу, вырождая ее, создает в то же время яркую иллюзию “религиозного возрождения”.
[18] Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1981. С. 492.
[19] Там же. С. XV, XVI.
[20] Богословские труды, сб. 28. М., 1987. С. 309-310, примеч. 8.
[21] Там же. С. 309, прим. 5.
[22] Там же. прим. 6.
[23] М. М. Тареев. Новое богословие. — Богословский вестник, 1917, № 6/7, 8/9; Церковь и богословие. — Богословский вестник, 1917, № 10/12.
[24] С. Н. Трубецкой. Собр. соч. М. 1908. т. 2, С. 1.
О страданиях невинных или За что страдают дети
Причина того, что у меня цирроз печени, оказалась простая – много спирта выпил за свою жизнь. Пью, пью, пью и, наконец, цирроз печени. И говорю: «Ах, это Бог меня наказал!»
Разве Бог меня наказал? Нет, конечно! И это мы видим. Ведь в этом случае мы понимаем причину болезни. А когда человек лжет, лукавит, лицемерит, обманывает, ворует… (уж не говорю о том, что убивает. Я говорю о тех вещах, которые незримы для других) …осуждение, притворство, лукавство – никто этого не видит, все происходит во мне. С внешней стороны я порядочный человек, мое поведение кажется безукоризненным. А внутри что? Ладно, другие не видят, но страшно, что я сам не вижу. И когда затем со мной происходит что-то, что мы называем скорбями, страданиями, я в изумлении возвожу свои очи к небу: «Господи, за что же ты меня наказал?! Меня, такого чистого и прекрасного!»
А эта чистота и красота великолепно была показана Федором Михайловичем Достоевским, по-моему, в «Униженных и оскорбленных», устами князя, который произнес такие великолепные слова, изображающие суть, которая находится в нас: «О, если бы только открылось то, что в человеке или открыл человек, то, что в нем, не то, даже, что он боится открыть другим, и даже не то, что он боится открыть своим самым близким друзьям, и даже не то, что он самому себе боится открыть, о если бы это все открылось, то мир наполнился бы таким зловонием, что и жить было бы невозможно».
Но если бы мы внимательнее относились к своему духовному миру, своим мыслям, чувствам, настроениям, переживаниям, думали об отношении к другим людям, вспоминали о своих обидах, зависти, тщеславии, наверное, в этом случае, мне не пришло бы и в голову: «За что же ты, Господи, меня наказываешь?»
Оказывается, объективно существует закон, нарушение которого влечет за собой соответствующие бедствия для меня. Причем если в мире физическом, материальном, грубом, причины и следствия очевидны: человек пьет и следствием являются одни заболевания, человек колется наркотиками – и следствием являются другие заболевания, человек прыгнул с большой высоты – переломал себе руки и ноги, то когда мы переходим к миру духовному, такая прямая зависимость не прослеживается прямо.
Причина – мы вступаем в мир духовный, то есть мир свободы. Если бы за дурную мысль, которая пришла мне в голову, я получил по макушке, да еще так, что взвыл бы, так вот, в следующий раз я бы боялся даже того, как бы мне не пришла на ум такая мысль. Тогда я был бы рабом, а не человеком. Человек – образ Божий, и одной из сторон этого образа Божия является его свобода в отношении к добру и к злу, как внешнему, так и внутреннему.
Итак, свобода эта у меня есть, но я должен знать, что не Бога я оскорблю своей дурной мыслью, а нарушу закон, реальный, объективный, закон моего бытия . А нарушение закона природы, любого закона влечет за собой печальные последствия. Вот что происходит, вот откуда рождаются все скорби нашего мира. Это очень важно понять – откуда. Иногда эти скорби бывают очень странные, у человека все, кажется, в порядке, а покоя нет, ему скучно, ему грустно, он не находит себе места, в душе – уныние. Откуда все это? Все от того же. Когда много колючек вцепится в кожу, то начинается зуд по всему телу. Итак, причиной всех скорбей людей является нарушение объективно существующего духовного закона нашего бытия, и, если хотите, этим духовным законом, в конечном счете, является сам Бог. Не Бога мы оскорбляем, мы не можем его оскорбить своими грехами, иначе был бы он самым оскорбленным из всех, потому, что все мы грешим. Не Бога мы оскорбляем, но себя раним всем тем, что называется грехом.
Итак, вопрос о невинных страданиях
Ну, хорошо, теперь понятно, что мы страдаем за грехи. А младенцы? А праведники? Этот вопрос возникает у многих и естественно, смущает и подчас вызывает протесты. И главная причина протеста и вопроса: за что страдает не виновный? Обращаю ваше внимание на постановку вопроса. Мы привыкли оценивать все с точки зрения причинно-следственных отношений юридического порядка. То есть с точки зрения понятия справедливости. Справедливо или не справедливо. Кого-то отправили в тюрьму – за что? Он же не виновен. Мы возмущаемся. А разбойника оставили на свободе, «бросили щуку в реку» – почему? Он же – негодяй! Все мы оцениваем с точки зрения права, справедливости.
То есть, хотим мы того или не хотим, но мы постоянно занижаем уровень понимания… самого бытия. Мы считаем, что все наше бытие построено на принципе справедливости. И не удивляйтесь этому. Всё дохристианское сознание и, увы, современный христианский мир, к сожалению, строит свои оценки именно на правовой, юридической почве. На самом деле не этот закон является первичным, не этот закон является основным. Кстати, в иудаизме – ветхозаветной религии, мусульманской религии (я уж не говорю о языческих религиях!), основной принцип отношений между Богом и человеком – это принцип справедливости. На нем эти религии и основаны.
И вот, с точки зрения этого принципа и ставится вопрос о страданиях праведников. И главная ошибка коренится здесь в самой постановке вопроса. Какой основной принцип бытия? Основной принцип, закон бытия открыло христианство. Это неведомая до христианства вещь. Никто никогда и не знал этого. Основной закон бытия – любовь, а не правда. Исаак Сирин пишет: «Там где возмездие, там нет любви, а где любовь – там нет возмездия». Великолепно сказано. Справедливость и любовь – вещи, если хотите, даже не совместимые. Там, где правда – там нет любви. Вы не подумайте, что любовь нарушает правду или правда нарушает любовь. Нет-нет! В этом заложен другой смысл.
Мне часто приходится приводить такой пример: мать бросается в горящий дом, погибает, спасая ребенка. Справедливо она поступила, что погибла, или несправедливо? Все пожмут плечами и скажут: «Простите, что за постановка вопроса? Причем тут справедливо или несправедливо? Она погибла, о какой справедливости идет речь? Вы что? С ума сошли, что ли? По любви она погибла! Она, не думая, пожертвовала собой, спасая ребенка. При чем тут правда?» Христос, праведник, за неправедных пострадал. Целый ряд святых отцов и все они повторяют одну и туже мысль: если бы только Бог поступал с нами по правде, мы бы давным-давно уже превратились в прах и пепел или пребывали в геенских мучениях. Если бы только поступал Он по правде….
Не этот закон царствует в нашем мире. Вот с этой точки зрения уже мы можем понять и страдания праведников и страдания невинные, страдания детей. Как же это можно понять?
Христианство открыло еще одну мысль, о которой человечество грезило. Христианство поразительную вещь высказало: оказывается, все мы, любим мы друг друга или нет, нравимся или не нравимся друг другу, все равно все представляем один живой организм. И, как бы мой глаз не ненавидел мою руку, потому что она иногда слишком сильно чешет этот глаз, оказывается, и то, и другое нужно в организме. И организму нельзя быть без того или другого, более того, тот же глаз, и та же рука заботятся друг о друге, незримо.
Великая истина: Церковь есть тело Христово. Сосредоточием Вселенского человеческого организма является организм Церкви. Как закваска в хлебе, как самая суть всех вещей, как самое святое, что есть в человеке, как самое чистое в мире. Под Церковью я в данном случае имею в виду не просто христиан, которые приняли крещение. Здесь я понимаю единство в Духе Святом всех тех верующих, которые стремятся жить по Евангелию. Это не просто собрание верующих, это единство тех верующих, живущих в духе святом, которые искренне стремятся жить по Евангелию, ведь тогда действительно их единство осуществляется в Духе Святом. Причастность каждого верующего Духу Святому обусловлена степенью его ревности по Богу. И каждый христианин, лишь постольку пребывает в теле церковном, в этом средоточии человечества, поскольку он причастен к Духу Святому. Эта причастность может быть минимальна, ничтожна, тогда она мало заметна, а может быть бесконечно великого размаха, о таких христианах мы говорим: Антоний Великий, Арсений Великий. Причастность может быть разной. Так вот мы, христиане, в разной степени, но причастны этому Духу Святому, причастны в той степени, которая соответствует нашей ревности. Люди, и не только христиане, представляют собой одно целое, единый вселенский организм. Все мы являемся клеточками этого организма. И тут, заметьте, у одних органов одна совокупность клеточек, у других – другая, а некоторые клеточки находятся в непосредственной близости друг с другом, и они особенно воздействуют друг на друга, особенно ощущают это действие друг на друге. Так и близкие люди особенно способны помогать друг другу.
Вы же знаете эту фразу: «семья есть малая церковь». В семье особенно близки друг другу люди. Здесь особенно способны они сопереживать друг другу. Хотят они или не хотят – они соединены. Даже чисто природным образом они соединены, никуда не денешься. Так вот, наследственно все передается от родителей детям. И как много передается! Нити колоссальные связывают их между собою.
Надеюсь теперь Вам понятно, о чем пойдет речь дальше? Мы сопереживаем друг другу. Бывает сознательно, а можем и не сознательно. В силу вот этих связей, которые соединяют нас. Когда сопереживание происходит осознанно, когда мы сострадаем человеку, сочувствуем ему, то это уже дар духовный. Если хотите, то даже если что-либо делаем, чтобы умалить страдания другого человека. Это осознанные переживания. Но, мы, оказывается, можем и не осознанно, в силу этой связи, сострадать друг другу.
Причем, тут есть еще очень один важный принцип. Возьмите пример похода. Идет группа. Все несут рюкзачки на себе. Ходили когда-нибудь в поход? C рюкзачком, да еще по компасу. Пройдешь сто метров – ах, уже не туда пошли. Давай опять. Вот так. Вдруг, подвернулась у одного нога. Ну что делать? Распечатывай свой рюкзак, давай раскладывать вещи. Ты посильней – тебе побольше положим. Ты послабей – ну ладно, тебе поменьше. Мы берем все на себя ту ношу, которую должен нести тот, кто идет с палочкой, хромает.
Ребенок – это самое здоровое в духовном плане существо. Еще чистое, еще незапятнанное, еще не искаженное духовными актами, которые мы называем грехом. Вы обращали когда-нибудь внимание, что погибают за людей – герои, лучшие люди; что говорят правду в глаза царю, или еще кому, обличенному властью – святые люди? Опять, самые чистые. Всегда страдают, всегда рискуют собой, всегда жертвуют собой лучшие люди. Лучшие – то есть в духовном плане самые здоровые. Потому дети страдают, потому эти самые невинные страдания происходят, потому, что у них еще самая чистая, детская, святая душа, которая способна понести на себе или взять на себя те страдания, которые естественно следуют за грехами их родителей, их близких, их родных. Они же на это способны. Почему? Да потому, что они лучшие!
Скажете: «Ну, верно. Но они же этого не осознают!» Вот тут мы с вами вступаем в сферу мировоззренческую. С той точки зрения, что человек живет лишь на земле и всего один раз, – это утверждение верно. С позиции христианской, мы прямо скажем – нет, ошибаетесь, надо на все смотреть с точки зрения вечной жизни. Тот же младенец, душа которого вышла из тела, ТАМ все осознает. И это осознание, что Бог дал ему возможность пострадать за любимых, даст бесконечное благо этой душе. Вы почитайте старые романы, как там иногда великолепно описывается вот эта настоящая любовь молодых людей, мужчины и женщины; как они готовы пожертвовать друг за друга; как идут на страдания за любимого. Вспомните «Аиду», ведь замуровывают даже любящих друг друга! Вот какая сила этой любви. Но это возможно было только в людях чистых, незапятнанных, не знающих этого отвратительного слова, которое мне и произносить-то не хочется. Слово, которым сейчас поганят души наших детей – «секс». Ужас какой! Как грязью омывают всех. Не знали этого чистые души, и они были готовы действительно пострадать до смерти, идти на муки даже, только быть бы с любимым человеком. Какую благодарность Богу, какую радость Богу воздают эти дети, которые пострадали за родителей, за близких. Ни одно страдание детское не проходит бесследно с точки зрения вечной жизни. На себя берут они наши страдания.
Ведь что такое, когда мы сострадаем? Мы действительно берем на себя часть страдания. Обратите внимание, как много помогает больному, подчас, когда он видит любовь окружающих. Это же факт! То есть, слово «невинные страдания» – неверное слово, глупое слово. Это ошибочное слово. Дело не в невинности, а в любви! Бог дает этим невинным существам возможность осуществить эту любовь и, затем всю вечность благодарить Бога за эту возможность. Кстати, не всем детям это дается, а только некоторым, не все значит, способны перенести эти страдания с последующей вечной благодарностью Богу. Многие не способны. Не все, кстати, и способны умереть детьми.
Вы слышите? Тот факт, что мы с вами живем, уже свидетельствует о том, что, не пройдя этого пути земного, не пройдя пути познания себя, не ответив себе – кто мы есть, мы неспособны принять царство Божие. Не способны, потому что возгордимся. Нам тут-то, сейчас, чуть-чуть дай чего либо хорошего, и нос прилип к потолку. А когда там дадутся потрясающие блага, слава, величие, сила, так и вообще можно не выдержать этого. Превратимся в дьявола. Есть те, которые способны принять это, исходя из опыта других людей, и не возгордиться. Это блаженные дети. Вот кто способен, мы же с Вами не способны. Нам, увы, надо вываляться в грязи, увидеть, что валяясь в луже, встать никак не можем. Воззвать «Господи, помоги!». Познать себя, смириться, и тогда только может быть, Бог даст, мы будем способны принять без вреда для себя царство Божие. Итак, нет невинных страданий. Они только в плоскости земной могут так оцениваться. С точки зрения вечности – есть страдания, только обусловленные любовью, жертвою, осознанной или не осознанной.
И последнее, что я по этому вопросу хочу сказать: с точки зрения христианской, с точки зрения принятия того, что основным законом бытия является любовь, а Бог есть любовь – все понятно. Даже если бы этих моих объяснений и не было, просто веря в то, что Бог есть любовь – даже те страдания, которые совершаются здесь, все они, какой характер носят? Характер необходимости, характер пользы, потому что проистекают из любви.
А если нет Бога? А если человек живет один раз? Что же тогда означают все эти скорби и страдания? Какой смысл в них, скажите? Откуда они проистекают? От злобы людей? От стечения обстоятельств? От дикого цунами? От случайностей? Какая бессмыслица! Без Бога бессмыслица наступает? А еще наступают дикость и ужас. Как только «Бог есть любовь» – все становиться на место, все становиться понятно. Мы понимаем, что наша жизнь здесь – это миг, а наша жизнь вообще – это вечность; и с точки зрения вечности, мы и должны оценивать все происходящее в нашей жизни.
– Мы говорим о том, что страдания детей являются любовью и жертвой. А как быть с теми детьми, младенцами, которые не воспринимают, является ли их страдание любовью или жертвой? Осознание возможно с более старшего возраста. А как быть с младенцами?
– Ну, я об этом же и сказал, что дети могут и не осознавать, и не воспринимать происходящего. Впрочем, не только могут, а зачастую так и есть. Они могут просто страдать и все. Я же повторю, что с материалистической точки зрения их страдания бессмысленны, это страдания случайностей, жестокостей природы, наследственностей или от жестокости людей. С христианской точки зрения, мы говорим, что в области вечной жизни, в которую мы все отходим, открывается ребенку все, как и причины его страданий. Что ему, оказывается, дана была возможность сострадать, пострадать за кого-то. Вот оказывается в чем дело. То есть он сейчас этого не осознает, но осознает позже.
И потом, я должен Вам назвать такой простой факт, с которым все мы сталкивались. Очень многих родителей страдания детей приводят к вере. И это не какое-то насилие, нет. Человек просто начинает задумываться о том, каков же смысл жизни. Вот родился человек, ребенок, а он уже больной, калека, урод. И начинает задумываться родитель. Ведь что мы, часто задумываемся о смысле своей жизни? О чем угодно думаем, а «зачем я живу?» – задуматься просто так невозможно. А вот скорби, болезни детей очень многих заставляют подумать. И многие люди обращаются к Богу. Так что это вот еще один из очень многих важных моментов, связанных со страданиями детей. И я думаю, дети эти также будут в высшей степени благодарны Богу, здесь пока ничего не понимая.
– На основании трудов каких отцов Церкви высказана данная точка зрения?
– Вы знаете, есть у Ефрема Сирина очень хорошее высказывание о детях, которых он называет не только ангелами Божьими, но и даже проводит такую мысль, что дети эти подчас оказываются выше подвижников, которых мы знаем. Вот так.
– Приносят ли страдания детей пользу тем, за кого они страдают, кроме их собственной? Я имею в виду пользу их родственникам. Здесь веет неким «юридизмом». Получается, что люди сами за себя не могли пострадать, и за них страдают дети, чем приносят некое удовлетворение Богу, за своих родных.
– Я думаю, что на ваш вопрос можно ответить так: когда требуется дать кровь пострадавшему, мы даем свою кровь. Много ли здесь юридизма? А когда вдруг отдает родитель одну почку своему ребенку? Есть ли здесь какой юридизм? Нет. Это жертва любви и только жертва. Ни о каком юридизме здесь даже и речи нет.
Да, мы приносим пользу человеку. Любовь, она всегда живет только одним – принести пользу человеку. Причем какую? Я привел образы из чисто земной жизни, а на самом деле надо понять, что Бог делает все не с точки зрения наших земных благ, а попускает с точки зрения духовной пользы. Мы еще будем говорить с вами о промысле Божием более подробно, но сейчас я хочу сказать, что польза-то какая? Духовная! Один из видов этой духовной пользы, который особо очевиден для всех – то, что подчас родители обращаются к вере, обращаются к церкви, начинают жить по-христиански. Вот уже один из таких очевидных признаков, знаков, если хотите.
– Можно ли судить о невинной смерти детей по такому критерию, что Бог избавляет этих детей от последующих их злых проступков, избавляет их от вечного наказания?
– Нет, ни в коем случае нельзя так судить. Хотя эта точка зрения встречается многократно в разных сочинениях, что Бог в предвидении того, что из этого человека может вырасти злодей какой-нибудь, забирает его в детстве. В таком случае, почему он Иуду не забрал, скажите? Почему Каина не забрал? Почему Пилата, Анну, Каиафа? Несправедлив Бог? Забрал бы их сразу младенцами, правда, какая красота?! Иуды бы не было! Ничего подобного. Это неверная точка зрения, глубоко неверная. Тому младенцу, который совсем не способен воспользоваться опытом других людей, для того, чтобы вечно потом жить в Боге и не возгордиться – нельзя дать умереть младенцем. Он возгордится Там, и последнее будет горше первого.
Умирают только те, кто способен на основании опыта других людей, приняв этот опыт, затем жить в вечной жизни. Только эти люди. У каждого есть данные свои. Одни способны к этому, другие – нет. Так что есть все уже задатки, видимо духовного порядка, личностные моменты. Далеко не каждый может умереть ребенком и таким образом избавиться от таких поступков. А неверная точка зрения сразу загоняет человека тупик.
– Говорят, что у праведных родителей рождаются больные дети. Можно предположить, что больной ребенок берет на себя грехи соседей?
– Я не сказал, «грехи», слышите? Не путайте, не грехи. Грехи и страдания, которые проистекают из грехов – это разные вещи. В отношении праведных родителей и больных детей… Во-первых, насчет праведных родителей. Что такое праведные родители? Что такое праведный человек?
– Человек, считающий себя праведным.
– Нет, это уже не только считающий себя праведным, а видящий себя таковым. Не «считающий» себя праведным, а «видящий» себя, это нечто большее. Нет, это не достаточный критерий. Поэтому, что такое праведный? Вот Иоанн Крондштатский был праведным. Ведь вы помните его дневники, как он часто каялся и говорил, что он согрешил тем-то, тем-то, и каялся перед Богом и говорил, что получил прощение перед Богом и т.д. И пожалуйста… Праведность – это бесконечный уровень совершенства. А каждый грех, мы сказали, несет страдание. Каждый грех! Что такое страдание? Вот уколол я у себя клеточку, и весь организм содрогнулся. Или: «Что с тобой?» – «Зуб болит!» – «Ну и что, что зуб болит. А ты-то, что корчишься? Зуб болеет, а не ты же болеешь» J. Оказывается вот как все взаимосвязано. Недаром апостол Павел пишет: «Болит ли один член, болит все тело, радуется ли один член – радуется все тело!»
Видите, как мы взаимосвязаны. Все мы друг с другом. Как в организме отдельные клеточки связанны, так и все мы друг с другом. Особенно, то единство, которое существует между родителями и детьми, та близость с родными, близкими людьми. Близкими подчас по духу людьми. Между супругами, к примеру. В общем, эта близость может иметь разные категории, разные связи.
– Обычно вопрос звучит так: Почему страдают невинные и благоденствуют грешники?
– Теперь на счет благоденствия грешников! Запомните одну такую простую вещь. Однажды, находясь в Америке, я был в гостях у одной миллионерши, которая, образно выражаясь, заведовала «мертвым домом». Что это значит – «мертвый дом»? Это фирма, в которой занимались украшением погребения покойников, ритуальными услугами, и всем, что с этим связано. Но, эти ритуальные услуги могли быть очень и очень разными. Если вы дали тысячу долларов – вас хоронят в простом гробике. Дали пять тысяч – вам дали гроб из какого-то дерева с дорогим материалом. Там где 10 тысяч дадите, покойника так разукрасят, что даже родные и близкие его во веки веков уж и узнать-то не могут. Столько на нем разных красок и грима. Все зависит от того, сколько вы заплатите. Покойников украшают, а вот больных, но живых – лечат, даже режут. Быстро, немедленно, кладут на операционный стол! И вот, вы представляете, какие ужасные люди, берут острейший нож и раз – разрезали живот, два – отрезали что-нибудь. Какой ужас, какие страдания, но… его, говорят, спасли! Успели. Успели спасти, успели сделать операцию. А вот трупы только украшают.
Христос сказал: «Пусть мертвые погребают своих мертвецов». Можно дойти до такого духовного состояния и полной нечувствительности, когда никакие болезни и скорби уже не обратят человека к истине. Представьте себе, что мы потеряли чувствительность. Я беру кружку кипятку и начинаю пить. Все в ужасе на меня смотрят. А через некоторое время я погибаю. Оказывается, я все сжег внутри. И даже не почувствовал. Оказывается, какое великое благо, чувствовать все то, что вредит мне. Боль, страдание, скорби – это знак чего? Знак того, что я кипятку выпил! Сел на что-то раскаленное. Любая скорбь и страдание о чем говорят? Загляни быстрее в себя, быстрее загляни в себя! Посмотри, что ты сделал такое. Говорят: «Ой, живот заболел!» – «А что ты съел? Давай говори быстрее, что ты съел!» Правда же?
Вот, оказывается, о чем свидетельствуют страдания и скорби. И, для разумного человека они означают: быстрее смотри – что ты проглотил, голубчик! Так вот почему благоденствуют некоторые.Украшенные трупы! Чем больше денег, тем больше украшение. Мертвые погребают своих мертвецов.
Поэтому, не удивляйтесь, кстати, когда говорят, что Европа и Америка благоденствуют, а в России то одно cтрадание, то другое и третье. Это как раз один из ярких признаков – мы больны, но зато еще живы. Там на Западе – боюсь, что уже труп! Об этом, кстати, уже говорили в 19 веке очень многие, и святые и мыслители. Достоевский как писал! «Европа-то Ваша, она же вся уже прогнила, это кладбище уже настоящее». И это в 19 веке уже писали, а сейчас еще хуже!.. Вот сейчас, Европа и Америка двинулись на нас, и нас тоже накрыло этим трупным запахом.
Направления русского церковного мышления
Православно-этические основы хозяйствования
В русском мышлении традиционно присутствуют два основных направления православно-российское, являвшееся почти всю историю России доминирующим, и западно-христианское, все более активно проникающее в сознание современного русского человека, в том числе и церковного. Эту особенность русской православной мысли хорошо иллюстрирует одна из постоянных проблем жизни — отношение к вопросам хозяйствования.
Чтобы лучше понять ее специфику, необходимо дать хотя бы краткую характеристику двух основных западно-христианских направлений мысли, определивших, фактически, всю историю нашей цивилизации — средневековое, римо-католическое, и новое, послереформационное.
Известный русский мыслитель и богослов 1-й половины нашего века прот. С. Булгаков так оценивает эти два направления. “Средние века и новое время, — пишет он, — настолько противоположны и, вместе с тем, настолько схожи между собой, как вогнутость и выпуклость одного и того же рельефа, рассматриваемого с разных сторон. Средние века утверждали только божественное начало в жизни… Стремясь во имя этого божественного начала задавить человеческое начало и его свободу, они впадали в святой сатанизм, в хулу на Духа Святого (ибо где Дух Господень, там свобода). Напротив, новое время, в своей односторонней реакции против средневековья, склонно и совсем позабыть о божественном начале; всецело поглощенное развитием чистой человечности, оно стоит на границе безбожия, практически неудержимо переходящего в языческое многобожие, натурализм и идолопоклонство… Средневековье признавало безземное небо и только мирилось, как с неизбежным злом, с землей; новое время знает главным образом, землю, и только для частного, личного употребления, как бы по праздникам в храме, вспоминает небо[1]”.
Переход от средневековой цивилизации к новой происходит в связи с Реформацией, совершившей “коперникианский” переворот в сотериологии. Если в римо-католицизме человек должен был приобрести надлежащие заслуги перед Богом и принести соответствующее Ему удовлетворение своими подвигами, то теперь, в протестантизме, условия спасения были сведены к минимуму: не дела, а вера и только вера, которая сама есть дар Божий, предопределяет человека к спасению.
Отсюда принципиально меняется и мотивация труда: вместо понимания его как наказания за прародительский грех (“в поте лица твоего будешь есть хлеб”. — Быт. 3, 9), и своего рода вынужденного выкупа им у Бога своих грехов, труд становится свободной деятельностью, имеющей только посюстороннюю ценность и исключающей какую-либо эсхатологическую значимость. Энергия духа, таким образом, уходящая у средневекового человека на аскезу ради достижения спасения, оказалась теперь полностью освобожденной. Весь ее религиозный пафос был перенесен с неба на землю, с целей духовных на жизненно-практические. Труд сам по себе приобретает как бы религиозный характер.
С. Булгаков, например, утверждает: “В немецком языке слово “Beruf”, и еще более английское “calling”, имеет религиозный оттенок, обозначает религиозное призвание к данной светской профессии… Протестантизм, в противоположность средневековому католицизму, отправляется от принципиального уничтожения противопоставления церковного и светского или мирского, причем мирские занятия, гражданские профессии… рассматриваются как исполнение религиозных обязанностей, сфера которых расширяется, таким образом, на всякую мирскую деятельность”[2]. (Речь здесь идет прежде всего о кальвинизме).
Новая концепция священности труда и одновременно его независимости от каких-либо сотериологических последствий оказалась необычайно стимулирующей трудовую активность. Бердяев замечает: “Макс Вебер достаточно показал, что в первоначальной стадии капитализма лежало то, что он называет Inntrweltliche Azkeze”[3]. Испанцы, выражая по этому поводу свое недоумение, сетовали: “Еретичество содействует торговому духу”[4]. Действительно, иное видение человеком характера своих отношений с Богом привело, в конечном счете, к бурному расцвету науки и техники, развитию производства во всех направлениях, колоссальному расширению рынка, но, одновременно, привело и к тому глобальному кризису, в первую очередь экологическому, который потрясает сейчас наш мир и грозит ему окончательной гибелью. В чем причина столь неожиданных последствий?
Православие усматривает их в следующем.
Оно так же как и оба предыдущие своей исходной посылкой имеет догматическое основание. И если первые два, в силу их определенной односторонности, условно обозначим как “монофизитское” и “несторианское”, то православное, следуя той же системе, можно назвать “халкидонским”.
Известно, что Вселенский Собор 451 года в Халкидоне, рассматривая вопрос о Богочеловечестве Христа, определил, что в единой Ипостаси Бога-Слова Божественная и человеческая природы соединены “неслитно, неизменно, нераздельно и неразлучно”. Тем самым осуждалась идея и поглощенности во Христе Божественным началом человеческого (монофизитство), и их раздельности и автономности (несторианство). Догмат этот имеет не только принципиальное христологическое значение, но такое же экклезиологическое, и сотериологическое. И именно в этих последних он непосредственно служит основой для православного понимания характера земной деятельности человека во всех ее проявлениях.
Экклезиологический аспект. С одной стороны, поскольку Церковь двуприродна, как и Христос, то и Тело Его столь же значимо в деле спасения, как и Его Божество. Об этом постоянно и наглядно свидетельствует и Евхаристия, в которой верующие, по выражению св. Кирилла Александрийского, становятся “сотелесными и единокровными Христу”. Это понимание заставляет христианина смотреть и на свое тело и всю деятельность, связанную с его необходимыми потребностями, как соответствующие Иисусу Христу, Который показал пример не только 40-дневного поста и всякого воздержания, но и претворил воду в вино на свадьбе в Канне Галилейской, не только призывал: “Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить” (Мф. VI, 25), и т. д., но и научил молиться: “Отче наш, хлеб наш насущный даждь нам днесь” (Мф. VI, 2). Но если в образе Христа нет и тени того крайнего монофизитского спиритуализма, которого в Нем иногда ищут, и который наложил глубокий отпечаток односторонности на все Средневековье, выразившись и в соответствующей негативной оценке всей “земной” деятельности человека, то его, естественно, не должно быть и в Церкви, у христиан.
С другой стороны, двуприродность, богочеловечность Церкви не предполагает и такого “несторианско-нового” ее деления на земную и небесную, при котором каждая ведет обособленную жизнь. Что такое “удвоенное” понимание Церкви, являющейся, по определению апостола Павла, Телом Христовым (Еф. I, 23), никак не соответствует цельному и единому образу Христа вполне очевидно. Но из этого следует, что Церковь, будучи единым Организмом с единым функционированием, с единым переживанием радости и страдания за каждую свою часть и свой орган (I Кор. XII. 12-26), не может в своей земной действительности быть изолирована от Божественного начала, а потому и от необходимости со стороны ее членов — христиан осуществления всей своей деятельности в полном соответствии с этим Началом.
Таким образом, взгляд на “монофизитско-средневековую” и “несторианско-новую” концепции Церкви показывает не только то, что каждая из них, взятая в отдельности, не может быть надлежащей догматической (идейной) базой для христианской деятельности в этом мире, но и свидетельствует о необходимости их синтеза, точнее воссоединения, поскольку таковой синтез имел место от начала существования Церкви и лишь догматически был сформулирован на IV-м Вселенском
Соборе. Православное видение христианской деятельности в мире и исходит из контекста определений этого Собора, что придает ему принципиально иной характер.
Такой же вывод проистекает и из анализа православной сотериологии. Ее отличие от “заслуг” и “удовлетворения” католицизма и “только веры” протестантизма заключается в идее так называемого синергизма (совместного действия, со-трудничества Бога и человека в деле спасения), в котором исполнение заповедей Евангелия и сама Жертва Христова рассматриваются не в качестве “платы” за Царство Небесное, но как средство, делающее христианина способным к спасительной вере (поскольку “и бесы веруют и трепещут” (Иак. II, 19) и обожению (теосису).
Исходя из православного видения, первой и главной причиной все возрастающих проблем, порождаемых научно-технической революцией нашего времени является глубоко искаженное у современного человека понимание смысла жизни. Православие видит этот смысл в достижении вечной жизни в Боге, что предполагает в качестве условия со стороны человека деятельность по принципу “халкидонской” синергии, то есть активное стремление к богоподобию, к делам любви (потому что “Бог есть любовь” — Ин. IV, 3) во всех сторонах жизни. При этом под вечной жизнью подразумевается не просто жизнь после смерти, но состояние духовного с Богом единения, начинающегося уже здесь и пребывающего вне времени, вечно.
Отсюда и настоящая (земная) жизнь приобретает огромную значимость, ибо в зависимости от “ключа”, в котором осуществляется земная деятельность человека (по Евангелию или вопреки ему), он может или приобрести истинное богатство — вечность (Лук. XVI), или, напротив, потерять его. Православному сознанию поэтому, как и всякому христианскому, глубоко противоестественно агностическое кредо: “Знаю, что эта жизнь есть, а что “там” будет — не важно”, — являющееся фактическим исповеданием веры “героя нашего времени”, бизнесмена (буржуа) “новой” формации.
Бердяев дал яркий анализ этой психологии: “Буржуа, — писал он, — глубоко вкоренен в этом мире, доволен миром, в котором он устроился… Буржуа живет в конечном, он боится притяжения бесконечного… Трансцендентное мешает ему устроиться на земле. Буржуа может быть “верующим” и “религиозным”, и он даже взывает к “вере” и “религии”, чтобы сохранить свое положение в мире. Но “религия” буржуа есть всегда религия конечного, заковывающая в конечном, она всегда закрывает духовную бесконечность”[5]. Поэтому “буржуа всегда раб. Он раб своей собственности и денег, раб воли к обогащению… Буржуа создает вещное царство, и вещи управляют им”. “Буржуа создает самое фиктивное, самое нереальное, самое жуткое в своей нереальности, царство денег”. “Буржуа не верит серьезно в существование иного мира, не верит даже в том случае, если он формально исповедует какую-нибудь религиозную веру. Качество религии для него измеряется услугами, которые она оказывает для устройства этого мира и для сохранения его положения в этом мире”[6].
Чем порождается подобная психология? Как происходит потеря человеком идеи вечной жизни и концентрирование всех усилий исключительно на земной деятельности ради нее самой? Неужели не очевидно, что если нет вечной духовной жизни личности, то все кончается вечной ее смертью, то есть полной бессмыслицей? Ответ дает апостол Иоанн Богослов. Причина — в рабстве человека похоти плоти (чувственных, интеллектуальных, эстетических наслаждений), похоти очей (жажды богатства, обладания) и гордости житейской (обладания властью, славой) (I Ин. II, 16). Существо же похоти (страсти) известно, она ослепляет человека. Потому бросает он все силы на приобретение указанных “благ”, забывая о духовных и нравственных ценностях, что полностью “перевертывает” характер и смысл всей деятельности человека с ног на голову. Бердяев справедливо писал: “В нашем мире иерархия ценностей опрокинута: высшее становится низшим, высшее задавлено… Ставится вопрос даже не о ценностях, творимых человеком, а о ценности самого человека. Цели человеческой жизни померкли. Человек перестал понимать для чего он живет и не имеет времени задуматься над смыслом жизни. Жизнь человека наполнена средствами к жизни, которые стали самоцелью. Подмена цели жизни средствами есть характерный процесс человеческой жизни, которым многое объясняется”[7].
Объясняется и тот тупик, в который заходит современная цивилизация со всей культурой и рынком, философией и экономикой, экологией и техникой. Жизнь человеческая имеет ту отличительную особенность от природной, что она сущностно включает в себя вечные нравственные категории и потому, потеряв их, разрушается изнутри, становится самоубийственной. Это хорошо иллюстрируют хотя бы беспрецедентные достижения современной, фактически свободной от нравственных обязательств, научно-технической мысли, которая вместо того, чтобы служить человеку, как это значилось в “проекте”, все более подчиняет его себе. И не только подчиняет, но и губит, что совсем не предполагалось “проектом”. “Свобода” от высшей Правды, от “моральных вериг”, всегда дорого обходится человеку.
Не менее серьезные процессы происходят и в плане психологическом. Душа, лишенная идеи вечности, но еще не совсем нравственного чувства, теряет ощущение смысла жизни. Это остро чувствовал Достоевский: “Без высшей идеи, — писал он, — не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь и именно — идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные высшие идеи, которыми живет человек, лишь из нее одной вытекают. Бессмертие, обещая вечную жизнь, тем крепче связывает человека с землей, ибо только с верой в свое бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле”[8].
Отсюда становится понятен факт нарастания пессимизма, ощущения безысходности, быстрого увеличения количества самоубийств в настоящее время в хозяйственно развитых странах. Один из лютеранских епископов Финляндии Тойвиайнен в мае прошлого года в следующих словах выразил свою озабоченность данным вопросом: “Парадоксально, что этой проблемой озабочены быть может миллионы на Западе. А там, где будущее представляется более мрачным, как, например, в развивающихся странах, этой проблемы, практически, не существует. Согласно некоторым исследованиям, более половины населения на Западе потеряло смысл жизни. Мы уже убедились в том, что предметом работы психиаторов будет являться чувство тоски в гораздо большей степени, чем само страдание. Поводом к самоубийству часто бывает экзистенциальная опустошенность человека”. Заключение епископа таково: “Жизнь имеет смысл и жизнь заполнена, если Бог — наш друг”[9].
Современный русский писатель М. Антонов уверен в существовании особого закона, требующего от человека и общества при росте материальной обеспеченности соответствующего духовного уровня. В разгар эпохи Горбачева он писал: “Человек не раб потребностей и внешних обстоятельств, он — существо свободное, но телесное и потому нуждающееся в удовлетворении потребностей и испытывающее влияние среды. Очевидно существует некий, еще не сформулированный наукой закон меры, согласно которому человек, минимум потребностей которого удовлетворен, обязан, во избежание саморазрушения, подниматься на более высокий уровень духовной жизни. Если этот закон не соблюдается, то материальные, плотские потребности получают гипертрофированное развитие в ущерб духовной сущности, причем это справедливо как для индивида, так и для общества, — современный этап истории капиталистических стран с засильем в них “массовой культуры” явно то положение подтверждает”[10]. Антонов предупреждает при этом: “Человек, который в материальных благах уже не нуждается, а потребности в духовном развитии не воспитал, страшен — это убедительно показал В. Распутин в повести “Пожар” и Виктор Астафьев в романе “Печальный детектив”[11].
Принципиальное значение в уяснении специфики православного понимания хозяйствования (и православного объяснения существа возникших проблем в современном научно-техническом хозяйстве) имеет факт различного прочтения на Востоке и Западе Библии — основного учителя европейского человека в истоках его цивилизации. Американский историк культуры Линн Уайт, отмечая различия между восточным и западным христианством, утверждал, что специфическое прочтение Библии последним привело к возникновению такой технологической цивилизации, которая при всей своей эффектности оказалась смертельно опасной для своего творца. Стоит обратить внимание хотя бы на два библейских места, имеющих особенно важное значение в данном вопросе.
Первое из них находится в Нагорной Проповеди. Там Христос говорит: “Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют, и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше… Не можете служить Богу и мамоне… не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться” (Мф. VI, 19 — 25).
Эти слова, понятые как осуждение земных потребностей человека, явились, по-существу, богословским базисом средневекового мировоззрения. В просветительскую же эпоху подобные места избирались, как правило, с целью критики христианства, указания на его антисоциальный характер. Однако в данном случае позиции обеих сторон не учли или не пожелали увидеть того, что речь здесь идет не об игнорировании земных нужд, а о том, что они не должны быть “сокровищем” сердца, самоцелью, заслоняющей высшую цель человеческой жизни — жизнь вечную. Что именно таков смысл приведенного текста видно из дальнейших слов: “Ищите же прежде всего Царствие Божие и правды его и это все приложится вам” (Мф. VI, 33). Было бы странным, конечно, со стороны Христа обещать “все это” земное, только что отвергнув его. Апостол Павел подтверждает такое понимание, говоря, что “благочестие на все полезно, имея обетование жизнинастоящейи будущей” (I Тим. IV, 
(Выделено нами).
Евангелие, таким образом, в православном понимании, предлагает ясный принцип отношения человека к вещному миру: “мирские ценности”, подчиненные духовным, в первую очередь законам совести и любви, являются благом для человека, напротив, став высшей целью, они превращаются во врага и убийцу не только души, но и тела. Такой порядок естественного подчинения материального духовному (а не подавления одного другим) устанавливается христианством в качестве непреложного закона человеческого существования. Бердяев эту мысль выразил в таких словах: “Тяжесть материи произошла от ложной направленности духа. Основное противоположение не духа и материи, а свободы и рабства”[12]. Отсюда он делает и практический вывод: “нужно не отрицать технику, а подчинять ее духу”[13]. “Экономика лишь необходимое условие и средство человеческой жизни, но не цель ее, не высшая ценность и не определяющая причина”[14].
Церковное предание по данному вопросу в лице святых Отцов проводит эту мысль с полной определенностью. Булгаков, оценивая их взгляды, писал: “Руководящее значение хозяйственных учений Отцов Церкви… в принципиальном понимании хозяйственного поведения как вопросов совести, системы нравственных обязанностей, а не одной стихийной борьбы интересов”[15].
Однако для послереформационного сознания поистине искушением стали следующие слова благословения Богом первой четы: “наполняйте землю и обладайте ею, и владычествуйте… над всею землей, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле” (Быт. I, 28). Поняв Библию совершенно прямолинейно, как разрешенную вседозволенность в отношении тварного мира, наши предки стали на путь тиранического господства над природой и разрушили духовную связь с ней. Природа оказалась для человека чуждым, бездушным объектом, служащим лишь удовлетворению его все возрастающих потребностей и страстей. Однако такое чисто потребительское отношение к ней неожиданно привело к подобному же утилитарному взгляду и на самого человека, о чем свидетельствует позитивистская научная мысль.
Современное мышление, можно сказать, полностью основано на сциентизме, примате науки, но очень своеобразном, поскольку под наукой подразумевается лишь очень малая часть человеческого познания, главным образом, естественно-научное. Бог, душа и такие важнейшие реальности жизни человека как совесть, любовь, страдание оказываются не только вне науки, но и вообще вытесняются на периферию нашего бытия, как мало значащие и даже мешающие в “реальной” жизни субъективные переживания. А что вне науки, то, естественно, не имеет ни значения, ни авторитета. В человеке представляет ценность только компьютер, который “по ту сторону добра и зла”. Отсюда и соответствующая значимость каждого индивидуума: машина оценивается по своей производительности, так же и человек. Но поскольку человечество, за исключением ничтожной своей части, “хуже” машины, следовательно… Таков неизбежный логический финал “владычества” над природой.
Механистическая концепция природы возникла еще в XVII-м веке. Декарт утверждал, что животное это машина. А Ламетри в следующем столетии уже пишет книгу “Человек-машина”. В настоящий момент “идеологи научно-технического прогресса выдвигают проекты жизни человека на земле, где погибает все живое, кроме человека и бактерий, или даже замены человека синтезом человека и механизма, кибернетическим организмом (кибергом)”[16].
Так, обездушив природу и вытеснив Бога из практической жизни, человек из существа богоподобного, царственного превращается в раба незримой кучки интеллектуалов во главе с железным господином — компьютером. Известный русский мыслитель и общественный деятель И.С. Аксаков еще в прошлом столетии прозорливо предупреждал: “Прогресс, отрицающий Бога и Христа, в конце концов становится регрессом; цивилизация завершается одичанием; свобода — деспотизмом и рабством. Совлекши с себя образ Божий, человек неминуемо совлечет — уже совлекает — с себя и образ человеческий и возревнует об образе зверином”.
Православный Восток всегда был менее рационалистичен, нежели Запад и его отношение к тварному миру исходило, скорее, из интуиции, чем из какой-либо разработанной концепции. Центральной идеей этой интуиции является понимание Церкви, как Тела Христова (Еф. I, 23), обнимающего собой не только людей веры, но и весь тварный мир, так же нуждающийся в теозисе, как и человек: “да будет Бог все во всем” (I Кор. XV, 28). Ибо “тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих… и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих” (Рим. VIII, 19, 21). Основное следствие, проистекающее из такого понимания заключается в убеждении, что мир это не механизм, а организм, жизнеспособность которого обусловлена уровнем человечности (богоподобия) человека. Потому внутриприродные связи рассматриваются по типу внутриорганических, точнее, по типу Церкви, которая “как тело одно, но имеет многие члены… дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге. Посему страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены” (I Кор. XII; 12, 25, 26).
Эта идея сочувствия, или любви как единственно верного стимула всей деятельности человека — главная нравственная теза Евангелия — является основным законом бытия на всех его уровнях, без осуществления которого невозможно, в православном мировосприятии, прогрессивное развитие нашей цивилизации. Об этом, в частности, пишет в своей книге “Малое красиво” Е.Ф. Шумахер, в которой он приходит к выводу, что для выхода из экологического кризиса необходимо создание новой идеологии, строящей отношение человека к тварному миру на принципах, соответствующих Нагорной Проповеди.
Русская религиозно-философская мысль в лице таких, например, ее представителей, как В. Соловьев, Е. Трубецкой, П. Флоренский, С. Булгаков, говорит о “софийности мира”, “божественности твари”, подчеркивая этим, хотя иерархически и более низкий по сравнению с человеком, но также богоподобный характер тварного мира. Булгаков даже утверждал: “Мир удален от Софии не по сущности, но по состоянию”[17]. Так называемая “борьба с природой” поэтому оценивается православной мыслью как борьба с Богом, как борьба человека с самим собой. “Ближний” это не только любой другой человек, нуждающийся в помощи и поддержке. Это — и наше тело, и в нем вся природа в целом, просящие праведного (правильного) к себе отношения. Человек и природа в православном понимании нераздельны в едином целостном организме Творения, как душа и тело в самом человеке. И до тех пор, пока религиозное представление о единотелесности и органическом родстве всех людей между собой и со всей природой не войдет в нашу культуру, человечество не выйдет из потока такого научно-технического “прогресса”, который ведет человечество к самоубийству.
Вышеизложенное позволяет сделать некоторые выводы. Европейская цивилизация сегодня — детище “свободного” разума — свидетельствует о том, что в самом ее “проекте” был допущен принципиальный просчет. Небывалые в истории научно-технические достижения породили столь же небывалые силы разрушения и возникла уникальная в истории угроза самому бытию мира. Можно строить различные теории, объясняющие этот парадокс. Однако ни одна из них не может не учитывать обусловленности возникших проблем в современном технизированном обществе его духовно-нравственным состоянием. Христианство и, в частности, православие именно в игнорировании наукой и бизнесом приоритета духовного начала видит основной фактор, определяющий столь драматический характер развития современной цивилизации во всех ее сторонах, в том числе и в научно-технической и экономической, в потере современным человеком идеи высшего смысла жизни, идеи Бога и вечности как источника и цели конечных устремлений личности. Такое “перевертывание” ценностей приводит к кризису всю хозяйственную деятельность человека, порождает искажение естественного порядка вещей, утрату нравственным разумом первичного начала в жизни и подмену его биологическим рассудком.
Для православного сознания поэтому сама по себе трудовая, творческая деятельность не является ни грехом, ни самоцелью, ни добродетелью. Таковыми она становится в зависимости от степени ее соответствия вечным нравственным принципам, наиболее полно выраженным в Евангелии. То есть хозяйственная деятельность является лишь одной из возможностей осуществления человеком духовных ценностей в жизни, и как таковая нравственно может быть ориентирована в любом направлении. Сама же ориентация обусловлена, естественно, свободой человека, которая в конечном счете и свидетельствует о духовном содержании самого действующего субъекта.
Выбор, по мысли Булгакова, происходит между двумя полюсами: богочеловечеством (христианством) и человекобожием. Этим определяется и весь характер, и конечные результаты хозяйствования. Он писал, что при этом “неизбежно проявляется и основное различие и противоположность двух религий: человекобожия, для которого человек не есть тварь, но есть творец, и христианства, для которого человек — тварь, но как сын Божий получает задачу воссоздания, хозяйствования в творениях своего Отца. Здесь мы упираемся в основное религиозное самоопределение — к Богу или против Бога, которое есть дело свободы”[18].
Этим выбором определяется самое главное в человеке — духовная основа всей его творческой направленности. Основой может быть Бог, понимаемый в данном случае как ориентир совести, любви, справедливости и самоограничения. В этом случае человек не может быть хищником, а хозяйствование — унижением и разорением другого человека, “ближнего”, и безжалостным опустошением, уродованием природы. Но может быть и “против Бога”, и тогда хозяйствование, и не только оно, оказывается в мире демонов, которые издеваясь над человеком, маня его призраками будущего благоденствия, отнимают и настоящее и будущее.
“Хозяйство, — пишет Булгаков, — софийно в своем метафизическом основании. Оно возможно только благодаря причастности человека к обоим мирам, к Софии и эмпирии, к natura naturata”[19]. Однако причастность человека Богу не просто дана, но и задана и без актуализации ее в соответствующей духовной жизни — существом и целью которой является агапическая, от есть жертвенная любовь — она утрачивается в человеке, и тогда все хозяйство теряет свой положительный смысл.
В аспекте хозяйства, как деятельности по преимуществу носящей общественный характер, духовная жизнь в первую очередь проявляется в аспекте типологически церковном, то есть соответствующем органическому характеру связей и отношений внутри данного социума.
Поэтому эгоизм, частный или корпоративный, в наибольшей мере характеризующий всю так называемую деловую жизнь, оказывается лукавым помощником человеку и человечеству в целом. В. Соловьев высказывает такое убеждение: “Исходя из частного материального интереса как цели труда, мы приходим не к общему благу, а только к общему раздору и разрушению. Напротив, идея общего блага в истинном, нравственном смысле, то есть блага всех и каждого, а не большинства только, — идея такого блага, поставленного как принцип и цель труда, заключает в себе и удовлетворение всякого частного интереса”[20].
Вне понимания хозяйственно-технической деятельности как дела органического, имеющего для каждого действующего субъекта, как и для природного мира, равнозначные последствия пользы или вреда, невозможно, с православной точки зрения, достичь нормального регулирования основных процессов производства, развития, потребления в нашем мире. Н.О. Лосский, рассмотрев технический и органический варианты “усовершенствования жизни”, приходит к заключению, что в “организме осуществляется… подлинное, внутреннее единство, а техника создает лишь призрачное, внешнее сближение”. Отсюда он дает и “ответ на вопрос, какой иной путь, кроме техники, можно избрать для правильного усовершенствования жизни: этот путь есть расширение организации”[21]. Такая организация, Вселенский Организм, по христианскому учению, уже есть и задача человека состоит в расширении и очищении своего сознания, чтобы стать живым членом преображенного Богочеловеческого Организма.
Тезисы к докладу
1. Проблема христианского понимания хозяйствования заключается главным образом, в выяснении основных принципов отношения человека к природе и характеру деятельности в ней.
2. Два, в основном, подхода к этому вопросу определили развитие европейской цивилизации: средневековый и послереформационный. По характеру понимания принципов взаимоотношения между духовными целями и материальными ценностями эти два подхода, соответственно можно условно назвать монофизитским и несторианским.
3. Православный взгляд, по той же христологической терминологии, скорее является халкидонским, или богочеловеческим, поскольку он особенно подчеркивает онтологическую значимость в человеке как его духа, так и тела со всеми потребностями при подчинении (но не подавлении) природно-материального начала духовно-личностному.
4. Такое воззрение обусловлено православным пониманием смысла жизни, который заключается в теосисе и вечной жизни в Боге всего человека, а не одной души. Вечная жизнь предполагает богоподобие личности, начинающееся в условиях земной, практической деятельности человека, построенной на началах Евангелия.
5. Понимание этих начал в православии имеет свою специфику, которая проистекает из иного прочтения Библии. В контексте рассматриваемого вопроса два библейских места особенно принципиальны.
6. Первое из них: “Не собирайте себе сокровищ на земле… не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить…” (Мф. VI, 19-25). Православие видит здесь не презрение к телу, не отрицание его потребностей и, тем более, не призыв к беспечности, но заповедь о том, чтобы не рассматривать их как самоцель, не терзаться (my merimnate) душой из-за них, в любой же деятельности, всегда и во всем осуществлять евангельскую праведность, которая есть Царство Божие “внутрь” (Лук. XVII, 21) человека. Такая жизнь по христианской совести является единственно верной, поскольку дарует человеку уже здесь радость вечной жизни и успех в жизни этой (“и это все приложится вам”).
7. Второе место: “Владычествуйте… над всею землею” (Быт. I, 28). Православие понимает это “владычество” не как разрешенный произвол в отношении природы, и природу не как что-то чуждое и враждебное человеку, с чем нужно бороться и что необходимо покорять, но как заповедь о бережном к природе отношении (“возделовании” и “хранении” Быт. II, 15), ибо она является расширенным телом человека и сам человек есть часть природы. Это понимание исходит и из учения о Церкви, как таинственном Теле Христовом, включающем в себя весь тварный материальный мир.
8. Основной вывод: без осознания приоритетности духовного (евангельского) начала в жизни и органичности (а не механичности) мира невозможна правильная научно-техническая, рыночная, культурная и любая другая деятельность человека.
Новый Валаам. 22-27.IV.1993 г.
[1] С. Булгаков. Средневековый идеал и новейшая культура. В сборнике “Два града”. М. 1911. Т.1. С. 169-170.
[2] С. Булгаков. Народное хозяйство и религиозная личность. Там же. С. 190-191.
[3] Н. Бердяев. О рабстве и свободе человека. Париж. 1939. С. 156. См. так же Макс Вебер. Протестантская этика и дух капитализма.
[4] С. Булгаков. Два града. Там же. С. 189.
[5] Н. Бердяев. О рабстве… С. 152.
[6] Там же. С. 153, 154, 157.
[7] Н. Бердяев. Царство духа и царство кесаря. М. 1909. С. 41.
[8] Ф. М. Достоевский. Дневник писателя. 1876 г. Полное собрание сочинений. Т.2. Ленинград. 1981. С. 48.
[9] Материалы IX-го богословского Собеседования между представителями Русской Православной и Финляндской Евангелически-Лютеранской церквей. Май. 1992.
[10] М. Антонов. Перестройка и мировоззрение. “Москва”. 1987. №9. С. 165.
[11] Там же. С. 157.
[12] Н. Бердяев. О рабстве… С. 206.
[13] Н. Бердяев. Царство… С. 46.
[14] Там же. С. 78.
[15] И. Зейпель. Хозяйственно-этические взгляды отцов Церкви. Москва. 1913. с. 111.
[16] И. Р. Шафаревич. Христианство и экологический кризис. “На пути к храму”. Фрязино. 1991. С.60.
[17] С. Булгаков. Философия хозяйства. М. 1912. С. 146.
[18] Там же. С. 78.
[19] Там же. С. 141. Сама причастность при этом понимается в том смысле, о котором пишет св. Григорий Палама: “Бог есть и называется природой всего сущего, ибо Ему все причастно и существует в силу этой причастности, но причастности не Его природе, а Его энергиям”. Цит. по С. Булгаков. Свет Невечерний. Сергиев Посад. 1917. С. 125.
[20] В. Соловьев. Оправдание добра. Собрание соч. Т.7. Изд. “Общественная польза”. С. 352-353.
[21] Н. Лосский. Техническая культура и христианский идеал. “Вестник Высшей школы”. 1990. №9. С. 77.
Смысл жизни может быть только в жизни!
Всю историю человечество стоит перед альтернативой. Их много, конечно, альтернатив. Но есть одна, центральная, ведущая, которая охватывает, как мне кажется, все стороны человеческой жизни.
Чтобы была понятна моя мысль, я хочу обратить внимание вот на что: мы живём, что-то делаем. Конечно, все делаем. Трудимся. У нас много подчас планов, интересов, задач и проблем. А вот, в конце концов, есть возможность продумать до конца: что мы хотим? До конца. Не то, что я хочу, чтобы было завтра или послезавтра. Не просто ж я хочу решить какие-то задачи жизни, которые передо мной стоят, а вот что бы я, вообще-то, хотел как конечную цель моей жизни? Мне кажется, что очень часто именно эта-то конечная цель как-то остаёется в тумане.
Как-то один из наших всем известных философов, особым почитателем которого я не являюсь, но, в то же время, у которого много замечательных идей и афоризмов (я говорю о Бердяеве) — как-то однажды он сказал очень сильно:
«Современный человек совершенно утерял поднимание того, зачем он живёт. Более того, он не имеет даже времени подумать о том, зачем он живёт»… Слишком, вы знаете, много дел, чтобы думать ещё о том, зачем я живу.
Не правда ли? Любопытнейшая картина! Я копаюсь где-то на улице или у себя в огороде, а ко мне подходят и спрашивают: а вы зачем это делаете? Я почесал затылок и говорю: да, в общем-то, я ещё не успел об этом подумать. Замечательно!
Вы подумайте. Мы живём, мы действуем, трудимся. Проблемы международные, политические, экономические, культурные, образовательные. А самое главное где-то в тумане. Прямо по дедушке Крылову. Весь зоопарк прошёл, а вот слона-то и не приметил. Вот искушение-то! Уж слишком он велик, чтобы его заметить.
Всю историю человек и, конечно, человечество стоит перед интересной альтернативой. Ведь фактически есть два смысла жизни или, если хотите, две цели жизни. Надо бы только повнимательней подумать, что это за смыслы, что это за цели. Два — основных. И они выражены в двух мировоззренческих концепциях. О мировоззрениях не стоит говорить, поскольку мировоззрений больше, и это даже понятие более узкое. Именно в концепциях или направлениях мировоззренческих они выражены.
Одно из этих направлений (которым невольно увлекается каждый человек, даже часто принадлежащий к другому направлению, как кажется — стихийно, подсознательно даже увлекает… влечёт, захватывает его этот поток сам по себе) — этот поток жизни рассматривается как бесконечное, как не имеющее конца. Я чувствую, что я бессмертный и я тут буду жить всё время и буду решать разные проблемы. Этот поток жизни меня буквально захватывает и создаёт полную иллюзию того, что я здесь-то, в общем-то, всегда жить и хотел. Более того, и в своём практическом осуществлении этот психологический накал жизни обращён к совершенно достаточно конкретным вещам. Какого рода?
Поскольку поток этой жизни захватывает, это, естественно, моя жизнь меня поглощает, точтоя могу искать в ней? Если она именно эта! Очень серьёзный вопрос.
Подчас, у нас здесь возникают даже внутренние коллизии. У нас есть чувство стремления к добру, к истине, к красоте. Действительно, есть. Это верно. Но надо бы подумать до конца, а что при этом всё-таки я хочу?
В этом отношении очень многое дают размышления тех людей, которые смогли несколько отойти от нашей жизненной ситуации и посмотреть со стороны.
Как то Пифагор пришёл к одному богатому человеку, князю. Тот его спрашивает «Пифагор, а ты, вообще, кто? Представься». «Я философ». «А что это такое?» «Представьте себе торг, рынок. Что там происходит?» «Представляю. Ясно, что происходит — шум, гам, споры, смех, торговля. В общем, водоворот жизни.» «Верно. А философ — это тот, который находится вне рынка. Сидит на каком-нибудь возвышенном месте и смотрит на всё это. И видит, что там на самом деле происходит».
Тот, кто внутри вращается, увлекается мелочёвкой этой жизни, — уже не видит в целом этой жизни и не понимает в целом этого смысла.
А одна из мировоззренческих установок, которая глубоко, органически присуща нашему сознанию, заключается в том, что мы практически весь смысл своей жизни видим исключительно только в этой жизни, которая (вот тут уже все знают, и ни один человек не верит) — которая обязательно кончается. Интересно, что это за жизнь, которая кончается? Что за смысл жизни, если он кончается! Что проку, если мне дадут алмаз на руку подержать, а потом отберут? Счастье великое. Я торжествую, пока он лежит у меня в руке. А когда у меня его отнимут? Я думаю, радости не так много.
Две мировоззренческих установки. Первая утверждает, что весь смысл моей жизни в этой жизни. Здесь человек всего должен достичь, здесь приобрести, здесь получить. Это очень сильная установка, она буквально захватывает человека, его ум, его сердце, душу, если хотите, все его способности, всю энергию. Но, наверное, стоит всё же продумать эту установку: насколько она здрава и разумна? Ведь всё-таки разум и дан, чтобы подумать, зачем я копаю землю? Зачем-то ведь, правда же? Должна же быть цель?
Об этом очень многие писали, и очень интересно писали. Все философы практически обращались к этой мысли, не говоря уже о религиях; И правда же, ведь смысл жизни может быть только в жизни. То есть, когда я смогу оценить всё со стороны — то, что я делал, я должен же оценить! Но если это моя жизнь кончается, и я не способен этого ничего оценить, тогда какой же смысл для меня во всей этой деятельности? Более того, для всех! Ведь все точно так же! не смогут оценить. И все также смертны. И всё человечество смертно. Какой же смысл жизни, которую ожидает одна возможная реальность — этого даже не хочется называть… но, видимо, единственно бесспорная реальность — что она кончается — эта жизнь. Стоит, наверное, об этом подумать. Причём кончается не когда-нибудь, не по программе, расписанной в компьютере, в разработке… а самым неожиданным образом. Тогда, когда мы даже не предполагаем. В любом возрасте, в любой момент. Почему мы это забываем? Кто знает, когда это придёт? Никто. Почему забываем? А если это так, если это реальность, неужели не следует подумать тогда, а действительно ли верна эта мировоззренческая установка, когда все силы моей души бросаются на то, что кончится, чего не будет?
Есть другая установка, изначала присущая человеческому сознанию. Изначала! Поразительный факт — всеобщности этой другой установки. Посмотрите, что пишет Плутарх (я обращаюсь к древним авторам), что Цицерон пишет: вы не найдёте ни одного народа, в котором бы не было религии. Вы найдёте города без монеты, без правителей, без того, что мы сейчас называем — цивилизацией, без культуры (если культурой называть наше бескультурье современного общества), вы найдёте даже такие народы. Но вы не найдёте народа без идеи Бога, без идеи вечности человеческой личности, идеи её бессмертия, без веры в душу человека.
Другая установка — религиозная, которая не только имеет историю всечеловеческую, но которая находит в своем сознании огромнейший внутренний, колоссальный энергетический комплекс. Установка, которой придерживаются все, люди всех уровней — от людей самых необразованных, до людей-творцов, передовых людей науки. Это мыслители и ученые, философы и поэты, крестьяне и рабочие — да не важно, кто! Да при чем тут… будем мы перечислять эти социальные категории… Дело не в этом. Человек не может примириться с мыслью, чтоменя не будет!
Откуда вообще такая мысль? Вот странно-то! А почему это не будет?
Дело в том, что подчас мы к религии относимся как к одной из теорий. Если выражаться научным языком — как к одному из каких-то элементарных верований. На самом деле ситуация более серьёзна. Я, человек, живу один раз, и мне надо решить вопрос величайшей важности: действительно ли всё кончается со смертью моего тела! Или только начинается со смертью моего тела?
Я думаю, что гусеница, которая ползает по земле, если б она могла думать немножко, она бы решила: ну что ж, вот и всё, доползала дни, как и все. Всё кончится. А потом вдруг с недоумением через какой-то период вдруг замечает: что с ней было? Она умирает. Как умирает? Поразительным образом умирает. Закукливается. Гроб-то какой интересный! Закукливается. Потом эта куколка существует — опять, некоторое время — и из неё выпархивает вдруг необыкновенный «махаон». Это хороший образ, прямо относящийся к человеку, каждой личности. Да, да, человек именно таков. Ведь в науке достаточно… На чём живёт наука? На фактах, на экспериментах. Подтверждается теория фактами — верна, не подтверждается — отложим её. Пусть в гипотезах походит.
Религия имеет потрясающее количество фактов, подтверждающих наличие иной жизни, иного мира, иной реальности. Да и подумайте, на чём зиждется атеизм. Верит человек. Атеизм — что такое? Вера в то, (что?) -что человека ожидает вечная смерть. Бога — нет. Души — нет. Ах, какая изумительная вера! Верь, человек, тебя ожидает вечная смерть! Это потрясающее что-то!
Что говорит христианство? Верь, человек! Ибо тебя ожидает Вечная Жизнь!
Со смертью тела начинается вечная жизнь. Подлинная жизнь, реальная жизнь. Она ещё не совсем реальна. Реальная жизнь будет тогда, когда человек опять станет человеком. Ибо человек — это душа и тело, а не одна душа.
Две мировоззренческие сентенции, установки присутствуют в нашем современном мире. Вопрос сводится к чему? К очень простым вещам. И каждая из них, если проводить достаточно логично в жизнь, требует соответствующих результатов. Если живу один раз — сами понимаете, что из этого следует. Разные вещи могут следовать. Не хочу расписывать, извините. Но если эта моя жизнь определяет всю вечность — всё моё будущее! как экзамен своего рода — я отношусь совершенно иначе к своей жизни. Какая колоссальная ответственность налагается тогда на меня, я понимаю!
Я понимаю, зачем во мне живёт совесть, откуда у меня чувство правды, почему человек часто готов расстаться со всем, что он имеет, не только с имуществом! готов жизнь свою отдать — за что? За правду. Простите, какую правду? Что это такое?
Глубоко в человеке живёт чувство истины, чувство совести, чувство справедливости. И действительно, воимяэтого он готов пожертвовать даже жизнью. О чём это говорит? О том, что в человеке помимо биологического начала есть другое начало, неведомое низшему миру, миру животному. И это начало не есть результат какого-то там эволюционного развития. Для нормального существования в условиях этой жизни… и совесть — совесть! — страшная помеха! Мы прекрасно знаем: бессовестному легче жить (говорим мы). Правда, что снимбудет дальше, вопрос другой. Откуда это возникло?
Неслучайно, когда Ольвис написал Дарвину в ответ на его «Происхождение видов…» один вопрос: «А зачем человеку понадобился мозг философа?» Ведь обезьяна великолепно приспособлена к жизни, не правда ли? Зачем это эволюция дальше пошла? Зачем? Приспособляемость кончилась. Человек гораздо менее даже приспособлен, если хотите. Он не может перенести подчас тех условий, которые переносит животный мир. Зачем? Вы знаете ответ Дарвина? Он прочитал это письмо, написал — «Нет!» И больше ничего.
Нет ответа, конечно, на этот вопрос. С точки зрения «Происхождения видов…» Совершенно ясно: ситуация совершенно другого рода.
Итак, человек и первый, и последний. И первые люди, и нынешние люди, и последние люди стоят перед альтернативой: какой же, действительно, смысл жизни наиболее отвечает моей человеческой природе, моему сознанию, моей жизни? Что более отвечает?
Я не хочу сейчас заниматься апологетикой и приводить миллион всяких аргументов. Я хочу сказать, что мы стоим перед очень глубоко практической задачей. Не о философии я хочу рассуждать. Это интереснейшая тема, но в другой раз.
Перед чем мы сейчас стоим? В чём выражается первая идеология и первая мировоззренческая концепция? Она начинает сейчас в мировых масштабах показывать свой ужас.
Приведу пример. Рокфеллер. Всем известное имя, не правда ли? Все слыхали. Не так давно его пригласили в воскресную религиозную христианскую школу. И он там выступает. И что он там произнёс? Очень интересные слова. Потрясающие. Идея совершенно точна, я буду ближе даже к тексту, потому что меня тоже поразило это высказывание: «Американскую розу во всем её великолепии и благоухании, так чтобы она привела в восхищение всех, созерцающих её, можно вырастить, только беспощадно обрезая все слабые ростки вокруг неё. И это — закон природы и закон Божий».
Вот это да! Вы слышите, какого Бога исповедует господин Рокфеллер?! Беспощадно нужно обрезать все слабые ростки вокруг неё… Роза, действительно вызывающая восхищение — только чьё? И мы видим, как это сейчас осуществляется в мировой политике. Мы видим и прогнозы этой будущей политики. Мы видим, какое отношение к человечеству предполагается, сократив его до «золотого миллиарда». И что это будет за миллиард? Кто это будет? Мы можем уже предполагать.
Сейчас становится очевидной совершенно реальностью: происходит потрясающая концентрация финансовой, информационной, политической и военной мощи в одном очень узком кругу. Этот круг становится всё уже. И если мы посмотрим на этот круг, то он представлен такими «рокфеллерами», для которых не писаны законы совести и правды. И если это так (а сомневаться уже не приходится), то к какому же благому будущему идёт человечество? Кто будет этот «золотой миллиард»?
Два варианта. А точнее, оба они будут. Рабы и зомби. Даже не зомби. Что-нибудь «получше» придумают к тому времени. Биотехнология уже разрабатывает такие возможности, что человека можно будет сделать каким угодно. Он будет запрограммирован к нужного рода деятельности. И больше ничего. Это будет тоталитарнейшее из всех тоталитарных государств, когда-либо существовавших в мире. Мы идём ко всеобщему рабству, потрясающему рабству! Вот к чему идёт человечество. Причём справиться с этим — ой-ой-ой! Ещё Россия брыкается только. Правда, и её уже берут в достаточно мощные тиски.
Вся ведь суть современного мира какая? Где концентрируются рычаги власти? Информация и финансы. А затем, конечно, и военная мощь. Естественно. Отсюда всё идёт. Это первая идеология. Которую мы бы назвали первой мировоззренческой концепцией.
Она, оказывается, не только отнимает у человека смысл жизни. Она, оказывается, ведёт всё человечество к смерти. Её ошибочность совершенно очевидна. Вы только посмотрите на один факт — всё человечество, живущее этой первой установкой, к чему стремится? К построению Царства Божия на земле. То есть, без Бога. Зачем Бог? Мы сами Боги. Мы сами всего достигнем. Мы достигнем бессмертия. Мы покорим Космос. Мы будем Богами в этом мире. И сменяется поколение за поколением. И «боги» за «богами»… гниют и растворяются в земной поверхности.
И что же привело к чему? Перед чем мы сейчас стоим? Я краткий штрих сделал к будущему государству всемирному. А посмотрите, что творится с нашей матушкой Землёй. Воздух, вода, почвы. Всё уже заражено до предела! Недаром же наши фантасты пишут, прилетают инопланетяне, и смотрят, как там — жизнь-то есть или нет? Можно ли садиться сюда? Нет. Летим дальше. Эта же планета — без перспективы жизни.
Действительно, ситуация мрачная. И эта мрачность проистекает откуда? Из вот этой странной, кажется, ненормальной досылки, которая охватывает буквально весь род человеческий и которая не даёт нам покоя. Где же ты, разум, если приводишь к смерти! Что за странное явление? Ведь «человек — это звучит гордо!» Какие потрясающие достижения научно-технического прогресса! А мы перед чем оказываемся? Есть ли сейчас реальные надежды — преодолеть экологический кризис?
Пока, говорят, нет. Но, может быть, что-нибудь и сделают. Может быть. Простите, но это гадания на кофейной гуще. Уже слишком далеко мы зашли — в этом развитии. Но об этом пусть лучше скажут учёные. Та ситуация, в которой мы сейчас находимся (мы — человечество) — глубоко трагична.
Меня поражает ещё одно безумие — той элиты, той кучки, которая стремится к мировому господству, к этой власти: видят же, что всё гибнет! Видят. Знают? Знают. И продолжают захватывать власть. Вот безумие страсти! Вот безумие — действительно. Мы убеждаемся в том, ничто так не губит человека, как отступление от тех норм духа и морали, о которых говорит Христианство.
Как только человек отступает от этого, как он только поддаётся власти страстей, он становится безумным, он становится рабом этих страстей. И тогда он — этот ум, будучи рабом — уже работает не на то, чтобы человеку было лучше, а на то, чтобы исполнить страсть. Сейчас наша человеческая история достигла такого этапа своего существования, когда обнаруживается с очень большой силой и яркостью, что отступление человека от духовных начал жизни приводит человечество к самоубийству.
Уже всё давно заброшено. Христианство и нравственность заброшены. Обратите внимание:
наука, философия, технологии развиваются помимо христианских и нравственных начал. Просто длянихХристианства не существует. Я не хочу сказать, что они борются с Христианством. Нет! Ну, зачем учёным бороться с Христианством! Отдельные кто-то есть. Просто развиваются независимо.
Когда-то мы, люди, уверились, что, оказывается, можно достичь прогресса, расцвета жизни и создания Царства Божия на земле помимо морали, помимо духовных ценностей, — мы допустили колоссальную ошибку. Обратите внимание: учёный мир, наука не сомневаются в следующем утверждении: что можно всё более глубоко, более тонко и более совершенно, то есть более правильно, постигать окружающий мир, независимо от того, кем я представляю себя (я — человек учёный) в нравственном и духовном отношении. То есть, моя познавательная деятельность нисколько не связана с моим духовным состоянием. То же самое утверждает философия.
Что утверждает Христианство? Нет Истины там, — говорит оно, — где нет Любви. Вы слышите? Дважды два — это не истина. Это просто основное тождество. И всё. И нет Истины там, где нет Любви! И поэтому сам познавательный процесс, идущий помимо духовного совершенствования человека, обязательно приводит к заблуждению, к ошибкам. Более того, чем более интенсивен этот познавательный процесс вне чистоты духовной, тем к более серьёзным процессам он приводит. Современное состояние мира как раз об этом и свидетельствует. Мы пришли к настолько серьёзным вещам, что просто страшно.
Я помню, однажды в Атланте, в Америке, была международная конференция, куда созвали очень много звёзд, лауреатов Нобелевской премии в самых разных областях. И пригласили группу богословов. Там я был. Мне было очень интересно послушать. Выступали люди по разным направлениям науки. И любопытно было вот что. Очень многие из них, если не большинство, заканчивали своё выступление примерно такой мыслью:
«…мы не знаем, что делать сейчас, да, ситуация отчаянная — экологический кризис, истощение ресурсов, перенаселенность… что нам скажут богословы?»
Мы сидим и улыбаемся: ничего себе! Довели, а теперь — что скажут богословы! Вот в таком духе мы и отвечали: они давно говорят, что для того чтобы было на земле хорошо — безобразием является, когда одна нация, например, американская, в которой всего 5 % населения, использует, потребляет 40% всего, что производится в мире. Что это такое? Элементарное нарушение самого основного принципа — принципа Любви. Вы спрашиваете нас, что делать? Простите… что делать — это более или менее, кажется, понятно: Христианство говорит же, что нужно делать: там, где нет любви, там не может быть блага! А какая же это любовь, когда всеми средствами, которыми только располагает нация, она эксплуатирует все другие нации? И думает, что им будет хорошо. Ничего подобного!
Я хочу обратить внимание на один интересный факт. С точки зрения «нашего» материального положения, Европа это, конечно, рай на земле. Что говорит статистика? (Это была реакция на мой доклад со стороны одного финна). Он говорил: по современным статистическим данным, более половины европейцев потеряли смысл жизни, чувствуют страшную безысходность, какое-то даже отчаяние. И он дальше утверждает, что всё большее число людей (гораздо большее) обращается к психиатрам, нежели к обычным, как он выразился, врачам.
До какого-то предела человеку это интересно — материальное процветание, благополучие. И вот он всего достиг, а дальше? Всё. Достиг. Вот тебе… И дальше что? Желудок — один. Правда, есть некоторые, кто имеет возможность заняться политикой. Спросил наш журналист одного миллионера: зачем столько денег? Тот ответил: вы правы, когда-то мне интересно было получить как можно больше денег. Сейчас они мне совершенно не интересны; Но теперь я хочу власти.
Идёт игра. И забыл этот человек, который хочет власти, что какая-то дурацкая нелепость… и не помер бы он, пока до власти доберётся. И этот бедный Рокфеллер, который говорит, что нужно беспощадно обрезать слабые ростки… о чём он думает, бедный! Он забыл, что он такое же смертное существо, как эти «слабые ростки» на той же розе. Смысл-то такой!
Христианство в лице Православия (именно Православия) радикальным образом отличается от западного Христианства по самым существенным направлениям и категориям мысли. Православие утверждает, что Дух творит себе формы. Дух! Чем более верное состояние духа человека, тем более правильно, то есть полезно и для человека, и для общества будет выражаться вся его деятельность. Какая? Научная, культурная, философская, эстетическая, образовательная. То есть, Дух творит себе формы. Кто же будет выступать против этой великой истины? Вся суть, значит, только в том: что такое правильный Дух? Что это за правильная духовность? Какова это правильная духовная жизнь? Что её составляет? Что это за ценности? Об этом сейчас не скажу. Скажу в следующий раз.
Разделяй и Властвуй — древний принцип (интервью с проф. Алексеем Осиповым)
По данным агентства ИНТЕРФАКС, за последние несколько лет в Москве, начиная со взрывов домов на улице Гурьянова, от террористических актов погибли 407 человек. Трагедия в Беслане унесла от 338 до 450 жизней, в том числе и детских, общая цифра пострадавших в Северной Осетии — 1221 человек. В этом списке не упоминается количество истерзанных и сломанных трагедией судеб, пролитых слёз и потерянных надежд. Не подсчитать и не взвесить всей боли, оставшейся в душе тех, кто навсегда потерял своих любимых и близких.
Переживая события и встречаясь с очевидцами терактов, мы часто слышим вопрос — «За что?» или «В чём провинилась моя девятилетняя дочь, собранная по фрагментам после взрыва вагона метро? Я ничего не хотел знать ни о чёрных политических играх, ни о грязных деньгах и нефтяных войнах. Я люблю свою работу… Обожаю жену и дочь, которых потерял… За что?»
Наш собеседник — Алексей Ильич Осипов, профессор Московской Духовной академии, известный учёный, богослов и полемист.
* * *
— Алексей Ильич, задавая Вам первый вопрос, оговорюсь, что вызван он нынешним настроением, может быть, тех, в ком больше веры, нежели цинизма. Этот вопрос был адресован в никуда одним детским учителем из российской глубинки, после захвата заложников в Беслане и гибели детей — что происходит?
— Сама постановка вопроса проста и оригинальна. Но подобные события происходят на протяжении всей истории человечества, даже когда людей можно было по пальцам перечесть, и тогда уже Каин убил Авеля.
Мы, если говорить о христианах, прекрасно понимаем, что наше состояние, состояние, в котором находится нынешний человек — глубоко болезненно, ведь если бы оно не было бы таковым, то не было бы и войны. Обратите внимание, к чему стремится человечество на протяжении всей своей истории — к счастью, миру, справедливости, согласию, любви… Чем же наполнена вся история? Войны, насилие, рабство, жестокость…
Правда, одно время думали, что виной тому наше несовершенство, и придёт время — XVIII, XIX, ну наконец XX век, и человечество достигнет вершины своего развития. Но XX век превзошёл все прочие по количеству пролитой крови и жестокости. Христианство утверждает этот факт, эту реальность, но христианство утверждает и то, что в каждом из нас есть доброе и худое, т.е. начало здоровое и болезненное. Которому из них мы дадим развитие в самом себе — очень во многом зависит от нас самих, ведь из совокупности отдельных личностей складывается общее духовное начало нации, народа, всего человечества. Есть непреложный закон — дух творит себе форму.
Современный мир просто поражает чем-то активным, насильно насаждаемым извне, я бы сказал — в души человеческие. Мы когда-нибудь задумывались, почему по телевидению вещают, образно говоря, 99% гадости и лишь 1% доброго? В чём причина? Кому это нужно? Разве мы не понимаем, к чему приведёт насаждение разврата, насилия и жестокости? И, тем не менее, это факт из жизни не только России, но и всего цивилизованного мира.
— Дело в характере человеческих стремлений и ценностей?
— Да, но, если провести, к примеру, референдум, то я уверен, что более двух третей населения любой цивилизованной страны выскажется против тотального насаждения зла в любых средствах массовой информации. (Кстати, это будет принцип демократии и голос большинства.) Тем не менее, кому-то вся эта пакость выгодна.
— Отдельным личностям? Многие говорят и пишут о тайных обществах, о том, что, движимые своей идеей, они играют целыми народами в своеобразные шахматы на мировой доске.
— Возможно, есть такие люди. Они объединились, создали тайные общества… Но в чём выгода? Зачем?
— Может быть, общий принцип власти, включающий в себя все сопутствующие регалии и атрибуты мирового господства?
— Дело в том, что на протяжении всей истории человечества идёт борьба двух начал, я бы сказал, религиозного и антирелигиозного — сатанинского.
Христианство дало норму человеческой жизни, которой древний мир не знал в такой полноте. В лучшем случае, божество древнего мира было справедливым и милующим, в худшем — воплощением жестокости и разврата. Христианство же объявило, что Бог, то есть, абсолютный закон бытия — есть Любовь. Этого человечество просто не знало. Христианство открыло самую суть нашей природы, но, тем самым, в ещё большей яркости и силе нам стала открыта противоположность, та, что разрушает человека. Так вот, всю историю идёт борьба религии и её противоположности — антирелигии или сатанизма, и чем дальше, тем яростнее эта борьба. В зависимости от того, в какой степени то или иное общество, народ, человечество подчиняется одному из направлений — оно, соответственно, развивается с большей или меньшей силой.
— Оценивая происходящие события, можно ли сказать, что идёт поэтапное уничтожение главенствующих религий?
— Всех религий, несущих в себе нравственную основу. Посмотрите, что происходит. В Новом Завете чёрным по белому написано, что такое мужеложство, тем не менее, уже сейчас целый ряд церквей прямо оправдывает это явление. Уже существует множество переводов Священного Писания на западные языки, где эти места, например, из апостола Павла, переводятся противоположным образом или вообще опускаются. Идёт религиозное оправдание начал, прямо противоположных тем, на которых строится человеческая жизнь.
Через эту призму взгляните и на происходящие события. Мы ужасаемся трагедии в Беслане, не пытаясь взглянуть в корень случившегося. Слышатся крики: «Это мусульманство!» Простите, а крестовые походы — это тоже мусульманство? В какой вере мы не найдем людей, извращающих учение, насаждающих нечто прямо противоположное той религии, которую они исповедуют?
Приведу вам один пример из истории дореволюционной России. Это было во время первой мировой войны. Немцы взяли в плен несколько тысяч российских солдат мусульман, и император Вильгельм приказал собрать их вместе и устроить показательный лагерь. Великолепно! Им даже возвели мечеть. Когда же всё было завершено, принимать лагерь приехал императорский сановник и остался доволен увиденным. Довольны были и солдаты, причём среди них были муллы. Но самое интересное, что на просьбу вельможи спеть для него молитву заключённые откликнулись. Знаете, что они спели? «Боже Царя храни»!
Даже когда сановник в негодовании махнул руками, они не поняли и пали на колени. Трижды спели! Никакого антагонизма. Мусульмане солдаты служили Отечеству в православной российской армии. На самом деле, мы видим, сколько люди живут рядом, и никакой ненависти.
Теперь что делается? Разжигается ненависть! Разжигается через телевидение, через печать. Таким образом, и Беслан является одной из сильных провокаций, чтобы схватились все — давайте бить мусульман. На это рассчитывают.
— Алексей Ильич, можно конкретно предположить, кто стоит за разжиганием конфликта?
— Строить подобные предположения — удел политиков, а мы видим поверхность, не зная кухни, туда нас вряд ли допустят. Поэтому, кто это сделал, каким образом — я не хочу гадать на кофейной гуще. Но обратите внимание, такая же мощная провокация случилась 11 сентября в Америке. И кого обвиняют? Мусульман. Но когда та же Америка громит Сербию, когда вторгается в Ирак, когда уничтожаются и женщины и дети в гораздо большем числе — это ничего.
Разделяй и властвуй — древний принцип. Христианство мощная религия, мусульманство мощная религия… А если их столкнуть? Помните, как один портной двух великанов победил?… Идёт борьба с религией тех, кто использует другое мировоззрение. Мы никак не верим, что сатанизм не есть лишь какие-то завихрения юных. Сатанизм — идеология, чья — я не знаю, но то, что этой идеологией заражены люди, обладающие колоссальными возможностями в нашей земной действительности — не вызывает сомнения. Ведь такие факты ничем не объяснить, когда Бесланские террористы не выдвигали никаких требований, им было ничего не нужно. Причина? Никто не отвечает на это. Налицо провокация.
Сатанисты могут быть среди любых народов, любых рас. В семье не без урода, как известно.
— Таким образом, нефть, деньги, власть являются в этом случае лишь механизмом, питающим нечто более существенное, о чём не скажут в новостях?
— Дело не в материальной выгоде. Садисту выгодно, когда он мучает свою жертву? Спросите его — зачем, он ухмыльнется. Страсть — жуткая вещь. Мы до сих пор не представляем себе, что стоит за словом «сатанизм». Злоба, предела которой дай Бог никогда не увидеть, и эта злоба ищет себе выражение. Сатанизм является силой, и действующей силой. Сейчас даже психолог раскроет формулы некоторых падших услаждений, только разрисует всё в ещё более мрачных красках. Где здравая логика? Почему могут нравиться кровь, страдания и пытки? С христианской точки зрения, я другого объяснения не нахожу.
— Алексей Ильич, если взглянуть на механику происходящего, идёт планомерное разжигание войны. Войны на истребление?
— По-видимому, да. Первая причина бытовая, шесть миллиардов — это много. Во-вторых, религиозные идеалы претят кое-чему и кое-кому. Думается, что многие из людей хоть в малой степени знакомы с внутренним понятием «нехорошо». Отсюда — разделяй и властвуй, и если удастся столкнуть народы, войны не избежать.
Почему в Новом Завете с таким страхом говорится об антихристе и кончине мира, о том, какие будут люди и что их ожидает? Да потому что откроется свобода злу. Но сейчас есть ещё удерживающее начало, ещё много людей, которые не потеряли совесть, которые борются за правду и справедливость, которые проповедуют любовь.
— Легко ли это осознать?
— Нужно показать, что кроется за пониманием свободы. Где истинная свобода, а где свобода произвола. Это очень важно.
Подлинная свобода, когда человек владеет собой, над ним не довлеют страсти, его душа по своей природе стремится к Богу — Истине, эта жажда безгранична и насыщаема. Возможность же «свободно» млеть в страстях оскотинивает человека и приводит к тому, что мы с содроганием наблюдаем в новостях. Надо помнить, что человек по природе совершеннее скотины, но он способен скатиться до состояния дьявольского.
Любовь глядит одним глазом
Выступление на Рождественских чтениях в г. Тюмени, 5 февраля 2008 г.
О чём идёт речь, когда мы говорим «духовно-нравственные ценности»? Мы постоянно повторяем эти слова. Они всюду звучат, из уст людей самых различных убеждений, не говорю уже о представителях разных религий. Что это — духовно-нравственные ценности? И духовные ценности подобны ли нравственным? Или это разные вещи? Я буду говорить об этом с точки зрения православия.
Прежде всего, хотелось бы сказать, что духовность и нравственность — вещи разные. Причём совсем разные. Хотя при этом близкие, постоянно соприкасающиеся между собой. В чём же дело? В науке принято сначала договариваться о понятиях, чтобы понятийный аппарат был всем доступен. Нам нужно сделать то же. Что такое «духовное», и что такое «нравственное», о чём мы постоянно говорим? Нравственность — это характер нашего отношения к окружающему миру: как я отношусь к другому человеку, как я отношусь к законам, как я отношусь к самой природе, ко всему окружающему, как я отношусь к своей семье. Я могу быть безупречным нравственно — я не нарушаю законов, я верен семье, я хорошо работаю, следовательно, я — нравственный человек! Единственное, чего мне не достаёт, так это сказать всему миру, насколько я хорош: «Посмотрите на меня и берите с меня пример!» Можно, оказывается, быть нравственным человеком, но внутри при этом с презрением смотреть на других, которые мне кажутся недостаточно нравственными, или даже вообще безнравственными, я чувствую насколько я выше перед этими презренными людьми. То есть нравственный человек может быть заражён гордыней. Избави Бог от такого нравственного человека! Недаром есть великолепное выражение «святой сатана»: святой — нравственно, а сатана — духовно. Избави Бог от такого духовно-нравственного состояния! Тут присутствуют и духовность, и нравственность, только они противостоят друг другу.
Православие видит задачу в том, чтобы одно другому не противостояло, и чтобы нравственность не уничтожала духовности. Ибо что проку, когда человек нравственно безупречен, но весь кипит тщеславием, гордыней, завистью и прочими страстями. Мне вспоминается Иван Васильевич Киреевский, изумительный мыслитель XIX века, которого, к сожалению, в школах не проходят, мало знают. Потому что он был славянофилом. Если б он был западником, мы бы все его знали и в школах проходили. Киреевский был в юности поклонником Гегеля, в этом смысле он был чуть ли не настоящим гегельянцем. Он говорил, что без Гегеля ни о каком развитии России даже речь идти не может. Но в последствии под влиянием своей жены он изменился.Она очень умно к нему подошла и говорит:
— А ты читал когда-нибудь Исаака Сирина?
Он говорит:
— А кто это такой?
— Ну, так почитай, посмотри.
Он почитал.
— А вот авву Дорофея никогда не читал? А ты читал вообще тех писателей, на которых строилась вся духовная жизнь России в течение уже многих и многих столетий?
Он был умный человек. Когда он начал читать эти книги, он удивился глубине мудрости, присутствующей там, и тому раскрытию души человеческой, о которой он даже и не представлял. Исаак Сирин — святой нашей Церкви, духовный писатель VI столетия.
Когда с его трудами в начале XX века познакомился известнейший американский психолог Уильям Джеймс, то он сказал о св. Исааке Сирине: «Так это же величайший психолог мира!» Человеку, не знакомому с религиозной литературой, сразу может быть трудно будет его воспринять, но тот, кто уже несколько знаком с духовной литературой и прочтет эту книгу, то, наверное, будет действительно поражён, и скажет: «Вот где психология-то, а мы-то занимались лишь поверхностными знаниями!» Значит, с точки зрения Православия Современный мир просто поражает чем-то активным, насильно насаждаемым извне, я бы сказал — в души человеческие. Мы когда-нибудь задумывались, почему по телевидению вещают, образно говоря, 99% гадости и лишь 1% доброго? В чём причина? Кому это нужно? Разве мы не понимаем, к чему приведёт насаждение разврата, насилия и жестокости? И, тем не менее, это факт из жизни не только России, но и всего цивилизованного мира.вот чем отличаются друг от друга эти понятия — «духовное» и «нравственное», и как это необходимо, чтоб они гармонично сочетались друг с другом, не противостояли друг другу.
Что является для нас ценностью в духовно-нравственном смысле? Мы знаем, как к ценностям относятся: к ним стремятся, их сохраняют, берегут, держатся за них. Что мы ценим? К чему мы стремимся? Что мы хотим? Сейчас, наверное, ни для кого не секрет, что мы оказываемся по крайней мере между двумя буквально противостоящими друг другу полюсами жизни, нормами жизни, идеалами жизни, целями жизни. То есть эти два полюса всегда были, они всю историю были, но сейчас мы имеем какое-то обострённое ощущение в отношении их. О чём идёт речь? Сейчас в связи с перестройкой рухнула идеологическая стена между Россией и Западом. Именно рухнула, её просто нет. И сразу же хлынул к нам грязный поток Запада, поток прямого разврата, мистики, оккультизма, чего только нет, всяких сект. Причём, как хлынуло! Само православие, кажется традиционное для России, оказалось имеющим гораздо менее мощный голос. А с Запада на нас и фильмы, и радио, и столько изданий! Они огромные деньги на это получают. Идёт потрясающая пропаганда. Сейчас вы ни одной рекламы не встретите, которая была бы чиста, прекрасна, и поднимала бы дух человека. Теперь уже и наши телевизионные программы, наши журналы и газеты наполнены грязью. Какой идеал, норму жизни предлагает нам этот мутный поток? Этим идеалом Запад, к сожалению, живёт уже очень и очень давно: материализм и наслаждения. «Забудьте вы о всём другом, кроме этой жизни и ее наслаждлений, забудьте и не думайте».
В Женеве наш епископ рассказал мне, как хоронили одного выдающегося христианского деятеля — первого генерального секретаря Всемирного совета церквей. Представьте себе огромный кальвинистский собор, площадь перед ним. Съехались представители многочисленных христианских Церквей и конфессий. И вот что произошло. В собор поставили большую фотографию, а самого его на погребальной машине поставили в дальний угол площади. И в соборе соответствующие произносились речи, все, как и положено — перед этим портретом. Потом все разошлись, и маленькая кучка, 5-6 человек родных, пошли к этой машине и уехали. От этого рассказа мне что-то страшно стало. Это разве прощание с человеком? За этим стоит идея, что никто не должен думать о смерти, потому что мы живём на земле для радости. А тех, кто умирает, нужно спрятать от наших глаз.
Но на самом деле, главная ценность для человека, это понимание того, что мы здесь живём временно, что жизнь наша течёт как секундная стрелка, идёт непрерывно. Посмотрите, идёт только в одну сторону. И нечего строить себе иллюзий. Мы именно временные. Православие говорит, что эта земная жизнь есть только подготовка к жизни, здесь мы на пути к дому. На пути к дому, но совсем не дома. Православие утверждает, что человеку предназначена вечная жизнь. Родившаяся личность имеет вечное бытие, а она, не искорка, которая вылетела из трубы вечности и угасла навеки.
Два мировоззрения, две точки зрения стоят перед человеком. Человек, кто ты? Тот, перед которым открыта вечность? Или тот, который сегодня жив, завтра мёртв, и всё? Одно мировоззрение говорит:
— Человек, верь.
— Во что?
— Нет тебе будущности. Ничто тебя не ожидает. Нет Бога. Нет души. Нет вечности.
К чему ведёт это мировоззрение? Независимо от того, какой это человек, хороший или плохой, внутри вот какой процесс идёт:
— Я живу один раз, и что будет?
— Ничего не будет. Вечная смерть ожидает тебя.
— Страшный идеал, только содрогнуться можно.
Православие говорит: «Есть Бог. Есть вечность. И ты, человек, в тебе — образ Божий. Тебе дано уже здесь многое, благодаря чему ты можешь отнестись разумно к пониманию своей жизни». Первая и главная ценность, которая в человеке присутствует, интуитивно присутствует, даже в человеке, который не хочет в это верить, то, что он неистребим. Что он как личность вечен. Значит, каким же я должен быть здесь, чтобы достойно войти в эту вечность? Достойно войти, а не оказаться выброшенным как навоз. Все лучшие люди России всегда призывали к этому.
Николай Иванович Пирогов говорил об этом замечательно: «Если была бы хоть маленькая искра чувства вечности, то мы бы сотворили дела, пред которыми преклонились бы все последующие поколения». Достоевский говорил: «Только с верой в своё бессмертие человек может стать тем, кем он должен стать». А если я живу неизвестно сколько, сегодня жив — завтра мёртв, разве не всё ли равно, как я буду жить? Да и что я, все умрут. Наука говорит, что человечество как биологический вид смертно. Академик Моисеев, один из выдающихся учёных нашего времени, писал так: «Человечество смертно. И эта смертность не когда-нибудь наступит в каком-то отдалённом будущем, а уже возможно в середине XXI века». Это звучит, может быть, очень грустно и даже страшно. Но это говорил человек очень далёкий от веры. Он говорил только с точки зрения того, что он видел как учёный широкого профиля, человек универсальных познаний. Вот перед чем сейчас мы стоим.
Есть два смысла жизни. Один смысл говорит: «Нет смысла в жизни, ибо она кончается вечной смертью». Другой смысл жизни — в самой жизни, и здесь мы только начинаем её. Здесь — преддверие только для вхождения в тот дом, который будет нашей вечной обителью, вечным храмом, для очень многих, кто действительно достойно войдёт в эту жизнь.
Эта проблема в вышней степени сейчас важна. Но не думайте, что она никогда не была важна. В середине XXI века Николай Иванович Пирогов выступил со своей удивительной статьёй, которая называлась «Вопросы жизни». Эта статья обратила на себя внимание всей интеллигенции, всего образованного общества. Суть статьи, её ключ великолепно выражал эпиграф. А эпиграф был таков:
— Кем бы вы хотели видеть вашего сына?
— Человеком.
— Как? Такого нет понятия. Можно быть моряком, врачом, педагогом, механиком? А что такое человек? Это какая-то абстракция?
Как великолепно он выразил уже ту тенденцию, которая уже тогда развивалась, и сейчас есть. Сам человек не ценен, ценны его профессиональные навыки. Ценят специалиста, а не человека. Только ещё православие внятно говорит о человеке. Человек — это образ Божий, богоподобное существо, которое содержит в себе потенцию бесконечного развития, как вверх, так и вниз. Достоевский неслучайно сказал: «Ой, как широк человек! Я бы его сузил». Человек имеет бесконечную возможность развития. И вот христианство говорит, какие именно духовно-нравственные ценности могут быть названы подлинными ценностями.
К чему призывает христианство? Иногда создают превратную картину, что христианство отнимает радости жизни у человека. Какая ложь! Тот, кто читал хотя бы один раз Евангелие, тот помнит, с чего начал Христос свою проповедь — со свадьбы в Кане Галилейской. И как начал?
Представьте, на свадьбу пригласили аскета. Ясно, что он должен был сделать. «Ишь, как много пьют!», взял бы и превратил вино в воду. Только заиграли инструменты — раз, а у них струны лопнули. Только запели — и охрипли. Правда же, это должен был сделать аскет? Вот какую примерно карикатуру часто представляют в образе христианства.
Нет! Мать подходит к Нему и говорит: «Вина нет». Что такое в деревнях свадьба? Все приглашены, не надо никого звать, каждый может прийти, и выпить, прославить молодых. А вдруг здесь вина нет — позор. Что делает этот аскет Иисус Христос? Слугам говорит:
— Наполните водоносы водой.
Это каменные, толстенные водоносы, которые около домов стояли. Слуги наполнили.
— А теперь почерпните и несите распорядителю пира.
Понесли. Распорядитель пира вскипел и к жениху:
— Ты что? Дал поначалу нам какую-то дрянь, а теперь под конец такое великолепное вино нам предлагаешь!
То есть Христос воду сделал вином по любви к человеку.
Вот что говорит христианство: «Пей, но не напивайся! Ешь, но не объедайся! Женись и выходи замуж, но не блуди». Христианство призывает к красоте человеческой жизни. Вот что такое православие. Можно вести эту жизнь? Иногда говорят: «Мы не можем вести христианскую жизнь, это нам не по силам».
Нет, каждый может в меру своих сил, в меру своих возможностей. История христианства показывает нам изумительные примеры жизни, не только в пустынях и монастырях, но и в миру, здесь, в наших условиях. Какой принцип христианского отношения к жизни? Хоть немножко жалейте друг друга. Ведь основной принцип христианства — любовь. И речь идёт не о том, чтобы влюбиться во всех на свете, а о том, чтобы относиться по правде к человеку, относиться с жалостью к человеку. Пусть он мне не нравится, но он глубоко страдает, я должен ему помочь, а не оттолкнуть его. Вот это и называется любовью.
Я помню, на одном приёме в Германии встаёт старый немец и начинает произносить тост. Он говорит: «Я был в плену в России, во время второй мировой войны. И вот однажды нас, пленных немцев, ведут через какую-то деревню. Выходят женщины из домов. Мы сжались все — головы в плечи, да они нас сейчас камнями закидают. А они подходят к нам и протягивают нам хлеб, картошку дают!» И этот старый немец на приёме зарыдал: «Вот какие русские! Мы никогда не думали, не знали об этом».
Да, вот такие русские православные люди. Захватчикам, извергам, которые столько зла нам принесли, протягивают хлеб: «Миленькие, вы же голодные». Вот оно — православие, которое входило в нашу жизнь столетиями. Как оно преобразовывало людей, как делало их любвеобильными, добрыми! И действительно, таких добрых людей, как в православии, не так часто и встретишь. Везде есть в человеке образ Божий, но православие особенно призывает: «Любите врагов ваших, добро творите ненавидящим вас, молитесь за обижающих вас». Вот красота доброго человека! Любовь делает из человека богоподобное существо. По этому поводу вспомню одно стихотворение английского автора Бурдильена:
Ночь смотрит тысячами глаз, а день глядит одним.
Но солнца нет, и по земле тьма стелется как дым.
Ум смотрит тысячами глаз, любовь глядит одним.
Но нет любви, и гаснет жизнь, и дни плывут как дым.
Какой духовностью мы живём?
Непреходящие ценности подобны красоте, которая невольно покоряет человека. Вечными ценностями России — её истинной красотой — справедливо называют Православие, его духовность.
Но, естественно, возникает вопрос, если Православие прекрасно, то почему наша православная Россия пришла к 1917 году? Почему сейчас она такова, что комментариев не требуется? Что случилось?
Если бесспорным является, что дух творит себе формы, то столь же справедливо и утверждение, что духом России всегда было Православие. И именно его состояние, уровень духовной жизни, в первую очередь, клириков и мирян Церкви, определяло судьбы страны. В этом отношении православная Россия очень похожа на библейский Израиль. Россия, можно сказать, прямо повторяет религиозный путь Израиля: отступали евреи от праведной жизни — начинались беды, каялись — вновь возрождался Израиль, как и Россия.
Придаём ли мы значение тому серьёзнейшему факту, что ветхозаветная иудейская религия была основана на Божественном Откровении, была истинной, «православной» в ту эпоху, но постепенно деградировала в сознании народа до такого состояния, что он отверг Христа и для Израиля наступила тягчайшая трагедия? Осознаём ли, что Римская, первая по чести из Православных Церквей, не только лишилась этой чести, но и вступила в непрерывную борьбу с Православием?
И ветхозаветный Израиль, и Рим пошли по пути обмирщения, то есть постепенной подмены ценностей духовных, вечных ценностями посюсторонними. И в результате с уровня религиозного ниспали в область полного практического материализма. Процесс такой деградации прост.
Задача религии — внутреннее изменение человека, его преображение из существа эгоистического, порабощённого страстям (страсть — от слова страдание) телесным и душевным в существо богоподобное. В решении этой задачи имеет определённое значение культ, церковная дисциплина, различные правила.
Беда начинается тогда, когда культ из явления вторичного, вспомогательного становится первостепенным. При этом самое страшное заключается в том, что сохраняется вся «православная» видимость религии, остаётся впечатление её полной истинности, в то время, как главное в ней: духовная и нравственная чистота человека — уходят в тень, забываются. В результате, за фасадом «православного» культа растёт откровенное язычество со всеми его негативными атрибутами: гордостью, лицемерием, погоней за благами мира сего… Это приводит религию к вырождению и смерти. Так погибли истинная ветхозаветная религия, православная Римская церковь, такова судьба всех церквей, которые, став на этот путь, не обратятся вовремя. Поэтому, когда Господь говорит: «Создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её» (Мф. 16, 18), то эти слова относятся не к какой-либо из Поместных церквей: Русской, Константинопольской и т. д., но к Вселенской. И ни одна из Поместных Православных церквей не гарантирована от уклонения.
Теперь, когда мы называем Православие непреходящей ценностью России, то это верно. Но, к сожалению, современным человеком такое понимание в очень большой степени утеряно. То Православие, которое мы имеем и наблюдаем, далеко не достигает полноты и чистоты своего идеала. Поэтому сейчас для нашего верующего народа и всей общественности задачей первостепенной важности является терпеливый, целенаправленный труд по изучению Православия; истин его веры (а не многочисленных верований, тем более, суеверий), его Священного Предания (а не бесконечных преданий, часто неизвестно откуда пришедших), его соборных канонов и святоотеческих правил христианской жизни (а не самочинных «творений») и т. д.
Что случилось у нас? Самое тяжёлое — то, что мы, хотя много медленнее, чем западное христианство, так сказать, в арьергарде, но увы, идём по тому же ветхозаветному пути подмены формой, культом, обычаями великой христианской цели — чистоты сердца человека, его богоподобия. Об этом, например, ярко писал в своём замечательном письме-статье «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России» И.В. Киреевский. Вот небольшой отрывок из него.«Что касается, — пишет он, — моего личного мнения, то я думаю, что особенность России заключается в самой полноте и чистоте того выражения, которое христианское учение получило в ней, — во всём объёме её общественного и частного быта. В этом состояла главная сила её образованности, но в этом же таилась и главная опасность для её развития. Чистота выражения так сливалась с выражаемым духом, что человеку легко было смешать их значительность, и наружную форму уважать наравне с её внутренним смыслом… В XVI веке, действительно, видим мы, уважение к форме уже во многом преобладает над уважением духа. Может быть, начало этого неравновесия должно искать ещё и прежде, но в XVI веке оно уже становится видимым… В то же время в монастырях, сохранявших своё наружное благолепие, замечался некоторый упадок в строгости жизни…
Таким образом уважение к преданию, которым стояла Россия, нечувствительно для неё самой перешло в уважение более наружных форм его, чем его оживляющего духа. Оттуда произошла та односторонность в русской образованности, которой резким последствием был Иоанн Грозный и которая через век после была причиною расколов и потом своею ограниченностью должна была в некоторой части мыслящих людей произвести противоположную себе, другую односторонность: стремление к формам чужим и чужому духу».
Всё это, по мысли Киреевского, нарушив духовную целостность нашего Православия, нанесло непоправимый ущерб всем сторонам жизни Руси.
К мнению Киреевского нельзя не прислушаться, поскольку многие из его идей были навеяны духовным влиянием оптинского старца Макария. В частности, заслуживают внимания последние его слова.
Почему Запад всё больше порабощает Россию? Потому, что оскудел в нас дух православный, и мы стали «стремиться к чужому духу», духовно озападниваться. «Где будет труп, там соберутся орлы» (Мф. 24, 28). И если сейчас над нами этих «орлов» в избытке, то не пора ли задуматься, что это значит? Какой духовностью живём мы?
Что такое духовность? Если попытаться дать общее её определение, то духовность можно выразить как то состояние человека, общества и т. д., которое определяется высшей, конечной целью их стремлений, или, образно выражаясь, их богом, которому они поклоняются. В связи с таким пониманием, можно указать на три основные типа духовности.
Один из них хорошо выражен библейскими словами: «их бог — чрево»; или: «сребролюбие есть идолослужение». В отличие от этой — животной (на церковном языке — плотской) «духовности», равнозначной бездуховности, другой тип — душевный, связан с удовлетворением эстетических и интеллектуальных потребностей и соответствующим творчеством. И хотя эта духовность очень часто «выше» нравственных категорий добра и зла и весьма ревностно служит богам честолюбия, гордости и мамоны, принося им в жертву все силы человеческие, в мире бесцерковном именно она, как правило, именуется духовностью.
Совершенно иное подразумевается под духовностью православной.
Ценно то, что вечно и чем личность может обладать вечно. Такой единственной ценностью, по существу, является только Бог. И если смертью у человека отнимается всё, то не может быть отнят Бог-Дух, если человек причастен Ему. Из этого следует, что духовность есть соответствие, подобие Богу. Подобие в первую очередь в любви, поскольку Он есть Любовь, которая открылась через Жертву Креста Христова — свидетельство, одновременно, величайшего самоуничижения, смирения Бога ради спасения человека. Духовность человека, следовательно, определяется «мерою» его богоподобной, жертвенной любви (а не образования, интеллектуального, эстетического развития и т. д. — культуры в целом). Отсюда познаётся бытийный закон неразрывности любви и смирения. Нет любви там, где нет смирения, она в таком случае, по выражению свящ. Павла Флоренского, является не более как переодетым эгоизмом. Поэтому нет и духовности без смирения.
Эта двуединая категория «любовь-смирение» является основополагающей в понимании христианской духовности, но её осмысление в Православии имеет во многом принципиально иное содержание по сравнению с другими религиями и конфессиями (о чём сейчас нет возможности говорить). Она охватывает и наполняет весь спектр и других свойств православной духовности.
Наш народ когда-то знал эту духовность, может быть, и сейчас остаётся некая интуиция её постижения. Но существо этого знания заключается в видении глубокого несовершенства человеческой природы, её духовной повреждённости, в видении того, что в богословии известно под именем так называемого первородного греха. Может быть, стоит вспомнить, что первородный грех есть то радикальное повреждение человеческой природы, которое последовало в результате разрыва первого человека с источником жизни — Богом. Это повреждение разрушило цельность человека, расколов его на автономно водящие и часто противостоящие друг другу ум, сердце (орган чувств) и тело. Особенно заметно это противостояние между умом и желаниями, часто так и называемыми — неразумными.
Православие утверждает, что настоящее состояние человека ненормально и что без понимания этой сущностной реальности невозможна ни правильная духовность, ни верная ориентация в жизни. Напротив, если познание её переходит из сферы чисто рассудочной в цельное, умно-сердечное восприятие, оно становится залогом правильного отношения личности к смыслу жизни, к другому человеку, источником полноценной жизни и деятельности.
Очень показательно восприятие этой реальности западным и русским человеком. И. Киреевский в той же статье замечает:«Западный, говоря вообще, почти всегда доволен своим нравственным состоянием; почти каждый из европейцев всегда готов, с гордостью ударяя себя по сердцу, говорить себе и другим, что совесть его вполне спокойна, что он совершенно чист перед Богом и людьми, что одного только просит у Бога, чтобы другие люди все были на него похожи… Русский человек, напротив того, всегда живо чувствует свои недостатки, и чем выше восходит по лестнице нравственного развития, тем более требует от себя и потому тем менее бывает доволен собою».
Почему это имеет место у русского человека? Потому, что он интуитивно созерцает ту нетленную Красоту, перед лицом которой, конечно же любая наша праведность является карикатурой.
Непреходящей ценностью России потому и является наше Православие, что оно пока ещё сохраняет существо учения об истинной духовности, об этом правильном чувствовании себя человеком перед лицом Красоты вечного Бога. Поэтому мы ещё способы каяться. (На Западе покаяния давно уже нет. Там все стали «святы» заслугами и святостью Христа — душе не о чем болеть. Протестантизм вообще исключил таинство покаяния из своей веры; католицизм, фактически, полностью теперь — из своей практики). Но это состояние не безусловно. Добро характеризуется подвигом. Без подвига и покаяния оно может исчезнуть окончательно. Примеров этого достаточно.
Вернуться к православным ценностям — вот задача, большая и достойнейшая из всех задач. Может быть, Россия ещё способна к этому. Тогда вновь явится перед её взором та Красота, сила которой непобедима, и этой силою утверждается Жизнь.
Основы духовной жизни в Православии
Постановка проблемы. Догматические предпосылки понимания духовности. Основной вопрос: Что значит вера во Христа?
Много причин побуждает сегодня говорить на данную тему. Одна из первых — это убеждение значительного числа верующих в том, что добрые дела, исполнение церковных обрядов и участие в литургической жизни является вполне достаточным условием нормальной духовной жизни. Упускается при этом самое важное — что «воздаяние бывает… не добродетели и не труду ради нее, но рождающемуся от них смирению. Если же оно будет утрачено, то первые будут напрасны» (св. Исаак Сирин).
Другая причина — это распространенная, преимущественно в интеллигентских кругах, теософская идея равноценности духовного опыта православных и неправославных и нехристианских подвижников и аскетов. Хотя эта идея, по существу, отрицает безусловную значимость Жертвы Христовой в деле спасения и духовного совершенства человека.
Есть сегодня целый ряд и других факторов, обуславливающих постановку вопроса о духовной жизни в качестве одного из самых насущных для Церкви. Из них в первую, может быть, очередь следует назвать проблему духовничества. Верная мысль о необходимости для христианина иметь духовного руководителя подвергается в настоящее время большим искажениям на практике, приводя многих, как пастырей, так и пасомых, не имеющих должного знания святоотеческих указаний по данному вопросу, к тяжелым ошибкам и трагедиям не только в религиозной, но и в семейной, и в общественной жизни. Также одним из серьезных, болезненных фактов в области духовной жизни, обусловленным не в последнюю очередь ложным духовничеством, является развитие в церковной среде нетерпимости и фанатизма.
Эти, как и многие другие ненормальные явления, имеют, без сомнения, своим источником прежде всего незнание учения Священного Предания Православной Церкви об основах духовной жизни.
Хотя единый Триипостасный Бог есть Дух, Его третья ипостась тоже именуется Духом Святым, тем самым свидетельствуя человеческому сознанию об особенных ее свойствах по сравнению с другими ипостасями. Человек, будучи образом Божиим, отражает в себе эту тайну Бога. Он в своем единстве также имеет три «ипостаси»: ум, слово (мысль) и дух, и каждая из них обладает своими особенностями. Святые Отцы духом называют нравственную силу человека, содержание которой обусловливается умом, и, прежде всего, пониманием конечной, высшей цели жизни. Этой целью может быть Бог и вечная жизнь в Нем; но может — богатство, власть, слава; могут — различные наслаждения и интересы: телесные (сравните: «их бог — чрево». Фил. 3:19), эстетические (например, музыка, живопись), интеллектуальные (например, философия, наука). Однако каков бог у человека, такова и его духовность.
Православное осмысление духовности исходит прежде всего из факта святой Пятидесятницы. «Стяжание» христианином Духа Святого, или обожение, и составляет цель духовной жизни. Эта цель достигается только при правильной (праведной) жизни. Поэтому необходимо знание ее основных законов.
Духовная жизнь, как известно, предполагает не только правильную догматическую веру и евангельскую нравственность, но также знание и неукоснительное соблюдение особыхзаконов,определяющих развитие «нового человека» (Еф. 4:24). Иначе говоря, правильное теоретическое понимание духовной жизни во многом предопределяет успех сложного процесса реального перерождения страстного, «плотского» (Рим. 8:5), «ветхого человека» (Еф. 4:22) в нового.
Но и теоретическое понимание этого вопроса оказывается не столь простым, как может показаться на первый взгляд. Многообразие так называемыхдуховных путей, которые предлагают сейчас в целях «спасения» нашему человеку со всех сторон света непрошеные «просветители» разных религий и христианских конфессий, являются одной из иллюстраций сложности данной проблемы.
В связи с этим возникает задача исключительной важности: найти наиболее существенные признаки и свойства истинной духовности, ее критерии, которые позволили бы отличить истинную духовность от всевозможных видов лжедуховности, мистицизма, прелести. И первым, что возникает при разрешении этой задачи, является вопрос:
Интересно и необычно пишет об этом святитель Игнатий (Брянчанинов): «Не сознающий своей греховности, своего падения, своей погибели не может принять Христа, не может уверовать во Христа, не может быть христианином. К чему Христос для того, кто сам и разумен, и добродетелен, кто удовлетворен собою, кто признает себя достойным всех наград земных и небесных. <…> Начало обращения ко Христу заключается в познании своей греховности, своего падения; от такого взгляда на себя человек признает нужду в Искупителе и приступает ко Христу посредством смирения, веры и покаяния».
Обращает на себя внимание формальное противоречие этих слов общепринятому богословскому тезису о вере как начальном условии принятия Христа. Святитель как бы подчеркивает: не в рассудочной вере в то, что Христос есть Бог и Спаситель, и что Он пришел, пострадал и воскрес заключено «начало обращения ко Христу». Напротив, сама вера в Него рождается из познания «своей греховности, своего падения», ибо «не сознающий своей греховности… не может уверовать во Христа».
В этой мысли находим первое и основное положение духовной жизни, показывающее глубину православного ее понимания. Верующим, оказывается, может стать и является лишь тот человек, который видит свое духовное и нравственное несовершенство, свою греховность, страдает от нее и ищет исцеления. Только такой, смирившийся внутри себя человек способен к правильной, спасающей вере во Христа. Видящий же себя разумным и добродетельным не может быть христианином и не является им, хотя бы и считал себя таковым.
«Не здоровые имеют нужду во враче, но больные», — говорит Господь (Мф. 9:12). На путь исцеления и спасения становятся лишь те, которые увидят болезнь своей души, ее неисцельность собственными силами, и потому оказываются способными обратиться к пострадавшему за них истинному Врачу. Вне такого познания себя невозможна нормальная духовная жизнь.
Это ярко видно на примере земной жизни Спасителя, Который со слезами раскаяния был принят простыми, сознающими свои грехи евреями и с ненавистью отвергнут и осужден на страшную казнь «умной», «добродетельной», респектабельной иудейской элитой — архиереями, фарисеями (то есть ревностными исполнителями церковных обычаев и устава), книжниками (богословами).
Познание себя.
Каким же образом приобретается человеком это спасительное познание себя, своеговетхогочеловека, открывающее ему всю бесконечную значимость Жертвы Христовой? Ответ простой: «Я не вижу, — пишет святитель Игнатий, — греха моего, потому что еще работаю греху. Не может увидеть греха своего наслаждающийся грехом, дозволяющий себе вкушение его хотя бы одними помышлениями и сочувствием сердца. Тот только может увидеть грех свой, кто решительным произволением отрекся от всякой дружбы с грехом… в каком бы виде он ни приближался к нему. Кто совершит великое дело — установит вражду с грехом, насильно отторгнув от него ум, сердце и тело, тому дарует Бог великий дар: зрение греха своего».
Одним из практических средств достижения этой цели является борьба с осуждением. «Кто отказался от осуждения ближних, помысл того, естественно, начинает видеть грехи и немощи свои, которых не видел в то время, как занимался осуждением ближних». Основной же закон самопознания выражен в следующих замечательных словах преподобного Симеона Нового Богослова: «Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека его немощи». То есть познание гибельности своего духовного состояния открывается человеку только при усилии исполнить все заповеди Евангелия. Лишь напряжение стать истинным христианином показывает человеку, насколько он действительно и нищ, и наг, и убог, насколько жизненно необходим для него Христос.
Отсюда становится понятным, что вопрос о том, как приобретается видение греха своего, или познание себя, своего ветхого человека, является центральным в духовной жизни. Только видящий себя погибающим нуждается в Спасителе;»здоровому»(Мф. 9:12) Христос не нужен. Поэтому для хотящего верить во Христа православно (ведь и»бесы веруют, и трепещут»- Иак. 2:19), для жаждущего правильной духовной жизни это видение является основной задачей подвига и, одновременно, главным критерием его истинности.
Значение добродетелей.
В связи с этим очень важно заметить, что подвиг и любые добродетели, не приводящие к такому результату, оказываются лжеподвигом, и жизнь обессмысливается. Апостол Павел пишет об этом, обращаясь к Тимофею: «Если же кто и подвизается, не увенчивается, если незаконно будет подвизаться» (2 Тим. 2:5). Преподобный Исаак Сирин высказывается еще более определенно: «Воздаяние бывает… не добродетели и не труду ради нее, но рождающемуся от них смирению. Если же оно будет утрачено, то первые будут напрасны».
Оказывается, добродетели и подвиги не сами по себе могут принести человеку благо Царствия Божия, которое»внутрь нас есть» (Лк. 17:21), нотолькорождающеесяот нихсмирение. Если же смирение не приобретается — бесплодны и бессмысленны все подвиги, все добродетели! Так выясняется одна из сложных богословских проблем о соотношении веры и так называемыхдобрых делв вопросе спасения. Дела сами по себе не спасают человека, они не являются какими-то заслугами. Их необходимость вызвана совсем другой причиной. Без них очень трудно приобрести то, чем единственно спасается человек — смирение. Ибо только через всемерное понуждение себя к исполнению всех заповедей Евангелия можно увидеть и глубокую поврежденность человеческой природы, и свое бессилие самому, без помощи Божией чисто исполнить хотя бы одну заповедь Христову, совершить хотя бы одно доброе дело. Потому святые «омывали свои добродетели, как бы грехи, потоками слез».
Святитель Игнатий пишет: «Несчастлив тот, кто удовлетворен собственною человеческою правдою: ему не нужен Христос. <…> Таково свойство всех телесных подвигов и добрых видимых дел. Если мы, совершая их, думаем приносить Богу жертву, а не уплачивать наш необъятный долг, то добрые дела и подвиги со-делываются в нас родителями душепагубной гордости».
Он даже так говорит: «Делатель правды человеческой исполнен самомнения, высокоумия, самообольщения,.. ненавистью и мщением платит тем, которые осмелились бы отворить уста для самого основательного и благонамеренного противоречия его правде; признает себя достойным и предостойным наград земных и небесных».
Эта святоотеческая мысль прямо опровергает широко распространенное убеждение, что так называемыедобрые делавсегда являются добрыми, независимо от того, по каким внутренним побуждениям и с какой целью совершает их человек. Оказывается, это глубоко неверно. Правда и добродетеливетхогоиновогочеловека не дополняют друг друга, аисключают, ибо первые ослепляют человека своей значимостью, превозносят его и делают великим в своих глазах и тем «отнимают» у него Христа; вторые, напротив, открывают человеку его действительное духовное, а часто и нравственное убожество, бессилие победить себя и приводят к Христу.
Опасно преждевременное бесстрастие. Незнание этого закона может привести к серьезным последствиям в духовной жизни. Так, небрежное отношение к «мелким» грехам, произвольное, то есть без насилия страсти, совершение их порабощает волю человека, делает его рабом своих низменных влечений и в конечном счете приводит к грехам тяжким, ведущим к скорбям и трагедиям в жизни.
Обратимся еще к одному закону духовной жизни — о «сродстве между собой как добродетелей, так и пороков». Этот закон заключается в том, что, оказывается, как приобретение добродетелей, так и взаимодействие страстей между собой подчинены строгой последовательности и взаимообусловленности. «По причине этого сродства, — пишет святитель Игнатий, — стяжание одной добродетели вводит в душу другую добродетель, сродную и неразлучную с первой. Напротив того, произвольное подчинение одному греховному помыслу влечет невольное подчинение другому; стяжание одной греховной страсти влечет в душу другую страсть, ей сродную; произвольное совершение одного греха влечет к невольному впадению в другой грех, рождаемый первым. Злоба, сказали отцы, не терпит пребывать бессупружною в сердце».
Насколько серьезен и значим этот закон, свидетельствуют следующие слова опытнейшего наставника в духовной жизни святого Исаака Сирина: «Премудрый Господь благоволил, чтобы мы снедали в поте лица хлеб духовный. Установил Он это не от злобы, но чтобы не произошло несварения, и мы не умерли. Каждая добродетель есть мать следующей за ней. Если оставишь мать, рождающую добродетели, и устремишься к взысканию дщерей, прежде стяжания матери, то добродетели эти становятся ехиднами для души. Если не отвергнешь их от себя, скоро умрешь».
Удивительные слова. Для духовно неопытного сама мысль о том, что какая-то добродетель может оказаться преждевременной, тем более, смертельной для души, «ехидной», покажется странной, чуть ли не кощунственной. Но именно такова реальность духовной жизни, таков один из ее незыблемых законов, открытый великим опытом святых.
Правильная молитва.
Важнейшим условием духовной жизни является молитва. Но и она без соблюдения определенных требований может оказаться бесплодной и даже стать средством глубочайшего падения христианина. Так, не принимается молитва того, кто не прощает других. Не менее важное условие: «Кто молится устами, а о душе небрежет и сердца не хранит, такой человек молится воздуху, а не Богу, и всуе трудится, потому что Бог внимает уму и усердию, а не многоречию» [
Особое внимание в духовной жизни всегда уделяется молитве Иисусовой. О том, как правильно ее совершать (а не как-нибудь), пишет в своей замечательной статье «О молитве Иисусовой. Беседа старца с учеником» святитель Игнатий.
«В упражнении молитвой Иисусовой есть свое начало, своя постепенность, свой конец бесконечный. Необходимо начинать упражнение с начала, а не с середины и не с конца… Начинают с середины те новоначальные, которые, прочитав наставление… данное отцами-безмолвниками… необдуманно принимают это наставление в руководство своей деятельности. Начинают с середины те, которые без всякого предварительного приготовления усиливаются взойти умом в сердечный храм и оттуда воссылать молитву. С конца начинают те, которые ищут немедленно раскрыть в себе благодатную сладость молитвы и прочие благодатные действия ее.
Должно начинать с начала, то есть совершать молитвусо вниманиемиблагоговением, с цельюпокаяния, заботясь единственно о том, чтобы эти три качества постоянно соприсутствовали молитве… Особенное попечение, попечение самое тщательное должно быть принято о благоустроении нравственности сообразно учению Евангелия… Единственно на нравственности, приведенной в благоустройство евангельскими заповедями… может быть воздвигнут… невещественный храм богоугодной молитвы. Тщетен труд зиждущего на песке: на нравственности легкой, колеблющейся» .
Душою же молитвы Иисусовой является то состояние, которое хорошо видно из следующего случая. «Некоторый инок сказал преподобному Сисою Великому: «Я нахожусь в непрестанном памятований Бога». Преподобный Сисой отвечал ему: «Это не велико; велико будет то, когда ты сочтешь себя хуже всей твари»».
В связи с этим следует отметить, что «признак непрестанности и самодейственности в совершении Иисусовой молитвы отнюдь не является признаком ее благодатности, потому что не гарантирует… тех плодов, которые всегда указывали на ее благодатность». «Духовная борьба, результатом и целью которой является приобретениесмирения… подменяется у некоторых иной (промежуточной) целью: приобретением непрестанной и самодвижной Иисусовой молитвы, которая… не является конечной целью, а лишь одним из средств ее достижения».
Прелесть.
Необходимо указать и на опасность, грозящую неопытному подвижнику, не имеющему ни истинного наставника, ни правильных теоретических духовных знаний — на возможность впадения в так называемуюпрелесть. Этот святоотеческий термин замечателен тем, что точно вскрывает само существо названной духовной болезни: лесть себе, самообман, мечтательность, мнение о своем достоинстве и совершенстве, гордость. Об основных причинах впадения в прелесть преподобный Григорий Синаит, например, пишет: «Прелесть, говорят, в двух видах является, или, лучше, находит… В виде мечтаний и воздействий, хотя в одной гордости имеет начало свое и причину… Первый образ прелести от мечтаний. Второй образ прелести… начало свое имеет… в сладострастии, рождающемся от естественного похотения».
Еще на одну очень распространенную причину прелести среди многих иноков, ревностных христиан и священнослужителей указывает святитель Игнатий: «Не без основания относят к состоянию самообольщения и прелести душевное настроение тех иноков, которые, отвергнув упражнение молитвою Иисусовою и вообще умное делание, удовлетворяются одним внешним молением… Они не могут избежать «мнения»… Устное и гласное моление тогда плодоносно, когда оно сопряжено со вниманием, что встречается очень редко, потому что вниманию научаемся преимущественно при упражнении молитвою Иисусовою»
О том, как избежать этой пагубы, святитель Игнатий пишет следующее в своей статье «О прелести»: «Прелесть есть состояние всех человеков, без исключения, произведенное падением праотцев наших. Все мы в прелести. Знание этого есть величайшее предохранение от прелести. Величайшая прелесть — признавать себя свободным от прелести. Все мы обмануты, все обольщены, все находимся в ложном состоянии, нуждаемся в освобождении истиною. Истина есть Господь наш Иисус Христос. <…> Как гордость есть вообще причина прелести, так смирение… служит верным предостережением и предохранением от прелести… Да будет наша молитва проникнута чувством покаяния, да соединится она с плачем, и прелесть никогда не воздействует на нас» [14].
Духовный руководитель.
Оказаться в бедственном состоянии прелести может, к сожалению, любой верующий, каждый подвизающийся, если он живет лишь по своему разумению, без духовного наставника, без руководства святоотеческими писаниями.
Но если понимание написанного Отцами — задача уже не всегда простая, то многократно более трудным всегда являлось обретение истинного наставника. Поэтому мысли и советы святых по данному вопросу особенно важны для нашего времени.
Во-первых, Отцы говорят (1) о необходимости большой осторожности в выборе духовника и предупреждают об огромной опасности, связанной с ошибкой принять бездуховного «старца» за духовного руководителя; учат (2) о правильном отношении к нему, (3) верном понимании послушания и (4) непременности разлучения с заблуждающимся, уводящим от жизни по Евангелию духовником; предупреждают, что в последние времена (5) не будет духоносных наставников, видящих души людей, и потому (6) призывают верующих изучать Священное Писание и творения Святых Отцов и руководствоваться ими с советом старшей, имеющей больший духовный опыт «преуспевшей братии».
Приведем мысли Святых Отцов по этим темам.
(1) Преподобный Кассиан Римлянин (V в.) говорит: «Полезно открывать свои помыслы Отцам, но не каким попало, а старцам духовным, имеющим рассуждение, старцам не по телесному возрасту и сединам. Многие, увлекшись наружным видом старости и высказав свои помышления, вместо врачевства получили вред от неопытности слышащих»/
(1) Преподобный Иоанн Лествичник (VI в.) писал: «Когда мы… желаем… вверить спасение наше иному, то еще прежде вступления нашего на сей путь, если мы имеем сколько-нибудь проницательности и рассуждения, должны рассматривать, испытывать и, так сказать, искусить сего кормчего, чтобы не попасть нам вместо кормчего на простого гребца, вместо врача на больного, вместо бесстрастного на человека, обладаемого страстьми, вместо пристани в пучину, и таким образом не найти готовой погибели».
(1, 6) Преподобный Симеон Новый Богослов (X в.): «Молитвами и слезами умоли Бога послать тебе бесстрастного и святого руководителя. Также и сам исследуй Божественные Писания, особенно же практические сочинении Святых Отцов, чтобы, сравнивая с ними то, чему учит тебя учитель и предстоятель, ты смог видеть это, как в зеркале, и сопоставлять, и согласное с Божественными Писаниями принимать внутрь и удерживать в мысли, а ложное и чуждое выявлять и отбрасывать, чтобы не прельститься. Ибо знай, что много в эти дни стало прельстителей и лжеучителей».
(1, 2) «Святой Макарий Великий (IV-V в.) говорил, что… «встречаются души, соделавшиеся причастниками Божественной благодати… вместе с тем, по недостатку деятельной опытности, пребывающие как бы в детстве, в состоянии очень неудовлетворительном… которое требуется истинным подвижничеством. <…> В монастырях употребляется о таких старцах изречение: «свят, но не искусен», и наблюдается осторожность в советовании с ними… чтобы не вверяться поспешно и легкомысленно наставлениям таких старцев». Святой Исаак Сирин говорит даже, что такой старец «недостоин называться святым».
(1) Святитель Феофан (Говоров) пишет: «Так советовал и делал святой Нил Сорский.»Прежде духовные отцы всех наставляли; в нынешние же претрудные времена, еже многому плачу и рыданию достойно, до зела таким оскудевшим ревнителем, Сам Бог и Божественное учение преподобных отцов есть учитель и наставник». И святитель заключает: «Так вот какой ныне лучший, благонадежнейший способ руководствования, или воспитания в жизни христианской! Жизнь в преданности в волю Божию, по Божественным и отеческим Писаниям с совета и вопрошения единомышленных».
(1) «При определении их [духовников] должно употреблять великую осмотрительность и строгое рассуждение, чтобы вместо пользы не нанести вред, вместо созидания разорение».
(2, 6) «Советуйся с добродетельными и разумными отцами и братиями; но усваивай себе советы их с крайней осторожностью и осмотрительностью. Не увлекайся советом по первоначальному действию его на тебя! … Как о своих помыслах, так и о помыслах ближнего, о его советах советуйся с Евангелием. Тщеславие и самомнение любят учить и наставлять. Они не заботятся о достоинстве своего совета! Они не помышляют, что могут нанести ближнему неисцельную язву нелепым советом, который принимается неопытным новоначальным с безотчетливою доверенностью, с плотским и кровяным разгорячением! Им нужно произвести впечатление на новоначального и нравственно подчинить его себе! Им нужна похвала человеческая! Им нужно прослыть святыми, разумными, прозорливыми старцами, учителями!».
(2) «Всякий духовный наставник должен приводить души к Нему (Христу), а не к себе… Наставник пусть, подобно великому и смиренному Крестителю, стоит в стороне, признает себя за ничто, радуется своему умалению пред учениками, которое служит признаком их духовного преуспеяния… Охранитесь от пристрастия к наставникам. Многие не остереглись и впали вместе с наставниками в сеть диаволу… Пристрастие делает любимого человека кумиром: от приносимых этому кумиру жертв с гневом отвращается Бог… И теряется напрасно жизнь, погибают добрые дела. И ты, наставник, охранись от начинания греховного! Не замени для души, к тебе прибегшей, собою Бога. Последуй примеру святого Предтечи» [22].
(3) «Те старцы, которые принимают на себя роль … употребим это неприятное слово, принадлежащее языческому миру, чтобы точнее объяснить дело, которое в сущности не что иное, как душепагубное актерство и печальнейшая комедия — старцы, которые принимают на себя роль древних святых Старцев, не имея их духовных дарований, да ведают, что самое их намерение, самые мысли и понятия их о великом иноческом делании — послушании, суть ложные, что самый их образ мыслей, их разум, их знание суть самообольщение и бесовская прелесть…» [23].
(3) «Возразят: вера послушника может заменить недостаточество старца. Неправда: вера в истину спасает, вера в ложь и в бесовскую прелесть губит, по учению Апостола (2 Сол. 2:10-12)».
(3, 6) «Скромное отношение советника к наставляемому — совсем иное, нежели старца к безусловному послушнику… Совет не заключает в себе условия непременно исполнять его: он может быть исполнен и не исполнен».
(4) Преподобный Пимен Великий (V в.) повелел немедленно разлучаться со старцем, совместное жительство с которым оказывается «душевредным».
(5) Святой Григорий Синаит (XIV в.) «решился сказать, что в его время вовсе нет благодатных мужей, так сделались они редки… Тем более в наше время делателю молитвы необходимо наблюдать величайшую осторожность. Богодухновенных наставников нет у нас!».
(5, 6) «По учению отцов, жительство … единственно приличествующее нашему времени, есть жительство под руководством отеческих писаний с советом преуспевших современных братии; этот совет опять должно проверять по писанию отцов… Отцы, отдаленные от времен Христовых тысячелетием, повторяя совет предшественников, уже жалуются на редкость богодухновенных наставников, на появившееся множество лжеучителей и предлагают в руководство Священное Писание и отеческие писания. Отцы, близкие к нашему времени, называют богодухновенных руководителей достоянием древности и уже решительно завещают в руководство Священное и святое Писание, проверяемый по этим Писаниям, принимаемый с величайшей осмотрительностью и осторожностью совет современных… братии».
(6) «Преподобный Нил Сорский (XV в.) никогда не давал наставления или совета прямо из себя, но предлагал вопрошающим или учение Писания, или учение Отцов. Когда же… он не находил в памяти освященного мнения о каком-либо предмете, то оставлял ответ или исполнение до того времени, как находил наставление в Писании. Этот метод очевиден из сочинений священномученика Петра Дамаскина, преподобного Григория Синаита, святых Ксанфопулов и других Отцов, особливо позднейших. Его держались упомянутые мною иеросхимонахи Оптиной пустыни Леонид и Макарий… Никогда не давали они советов из себя… Это давало советам их силу».
Таков голос Священного Предания Церкви, говорящий по одному из болезненных вопросов современной духовной жизни.
Католицизм.
Особенно ярко обнаруживается действие прелести у католических аскетов, оторвавшихся от опыта духовной жизни древней Церкви. Святитель Игнатий, например, писал: «Большая часть подвижников Западной церкви, провозглашаемых ею за величайших святых — по отпадении ее от Восточной Церкви и по отступлении Святого Духа от нее — молились и достигали видений, разумеется, ложных, упомянутым мною способом… В таком состоянии находился Игнатий Лойола, учредитель иезуитского ордена. У него воображение было так разгорячено и изощрено, что, как сам он утверждал, ему стоило только захотеть и употребить некое напряжение, как являлись перед его взорами, по его желанию, ад или рай… Известно, что истинным святым Божиим видения даруются единственно по благоволению Божию и действием Божиим, а не по воле человека и не по его собственному усилию, — даруются неожиданно, весьма редко… Усиленный подвиг находящихся в прелести обыкновенно стоит рядом с глубоким развратом. Разврат служит оценкою того пламени, которым разожжены прельщенные».
При этом святитель указывает и на другие скрытые от внешнего взора причины прелестных состояний западных подвижников. Он пишет: «Кровь и нервы приводятся в движение многими страстями: и гневом, и сребролюбием, и сластолюбием, и тщеславием. Последние две чрезвычайно разгорячают кровь в подвижниках, незаконно подвизающихся, соделывают их исступленными фанатиками. Тщеславие стремится преждевременно к духовным состояниям, к которым человек еще не способен по нечистоте своей; за недостижением истины — сочиняет себе мечты. А сладострастие, присоединяя свое действие к действию тщеславия, производит в сердце обольстительные ложные утешения, наслаждения и упоения. Такое состояние есть состояние самообольщения. Все незаконно подвизающиеся находятся в этом состоянии. Оно развивается в них больше или меньше, смотря по тому, сколько они усиливают свои подвиги. Из этого состояния написано западными писателями множество книг». Это особенно видно на примере таких великих католических святых как Катарина Сиенская, Тереза Авильская или блаженная Анжелла.
Святитель Игнатий (изучавший католическую аскетическую литературу не по переводам, а в латинских подлинниках) указывает и конкретные временные координаты отступления новых католических аскетов от единого опыта святых единой Вселенской Церкви. Он пишет: «Преподобный Венедикт (†544 г.), святой папа Григорий Двоеслов (†604 г.) еще согласны с аскетическими наставниками Востока; но уже Бернард Клервосский (XII в.) отличается от них резкою чертою; позднейшие уклонились еще более. Они тотчас влекутся и влекут читателей своих к высотам, недоступным для новоначального, заносятся и заносят. Разгоряченная… мечтательность заменяет у них все духовное, о котором они не имеют ни малейшего понятия. Эта мечтательность признана ими благодатию». Поэтому святитель Игнатий напоминает: «Все святые признавали себя недостойными Бога: этим они явили свое достоинство, состоящее в смирении. Все самообольщенные считали себя достойными Бога: этим явили объявшую их души гордость и бесовскую прелесть. Иные из них приняли бесов, представших им в виде ангелов, и последовали им… Иные возбуждали свое воображение, разгорячали кровь, производили в себе движения нервные, принимали это за благодатное наслаждение и впали в самообольщение, совершенное омрачение, причислились по духу своему к духам отверженным».
Истина одна. Причина подобных ошибок все та же: незнание законов духовной жизни, незнание себя. Святой Исаак Сирин в связи с этим предупреждал: «Если некоторые из отцов написали о том, что есть чистота души, что есть здравие ее, что бесстрастие, что видение, то написали не с тем, чтобы мы искали их преждевременно и с ожиданием. Сказано в Писании: «Не приидет Царствие Божие с соблюдением» (Лк. 17:20). Те, в которых живет ожидание, стяжали гордыню и падение. Искание с ожиданием высоких Божиих даров отвергнуто Церковью Божией. Это — не признак любви к Богу; это — недуг души».
Прелесть, как видим, возникает у тех, кто живет не по святоотеческим началам, а по своим мыслям, желаниям и пониманию и ищут у Бога не спасения от греха, а благодатных наслаждений, откровений, даров. Их обычно и «получает» в изобилии горе-подвижник в своем разгоряченном воображении и действием темных сил. Прелесть поэтому — не один из возможных и равноценных вариантов духовности, неособыйпуть к Богу, но тяжелая болезнь, не поняв которой и не оценив должным образом, христианин, особенно подвизающийся, разлагается изнутри.
Особенно часты прорывы к «высотам» у юных подвижников, не познавших еще своеговетхогочеловека, не освободившихся от страстей и уже ищущих состояний человеканового, совершенного. Недаром у отцов есть выражение: «Если увидишь юношу, по своей воле восходящего на небо, удержи его за ногу и сбрось оттуда: ибо это ему не полезно»
«Смирение, — сказал Варсонофий Великий, — делает человека селением Божиим». Оно предохраняет христианина от всех заблуждений, оно делает его и причастником Духа Святого.
Ищущему Спасения. Советы и предостережения
В связи с переизданием в настоящее время все большего числа творений святых отцов возникает настоятельная необходимость иметь верные ориентиры в их понимании, особенно в понимании основ духовной жизни, открытых вселенским святоотеческим опытом, без знания которых духовная жизнь, в лучшем случае, может оказаться бесплодной, а большей частью приводит христианина, тем более подвизающегося, к прелести, гибели.
Предлагаемая работа касается именно этого важного вопроса. Раскрытие его дается на основе творений святителя Игнатия Брянчанинова(1807-1867), кратко и точно изложившего святоотеческое аскетическое учение Церкви, взяв из него все самое ценное и необходимое для нашего времени.
«Обыкновенно люди считают мысль чем-то маловажным, потому они очень мало разборчивы при принятии мысли. Но от принятых правильных мыслей рождается все доброе, от принятых ложных мыслей рождается все злое. Мысль подобна рулю корабельному; от небольшого руля, от этой ничтожной доски, влачащейся за кораблем, зависит направление и, по большей части, участь всей огромной машины» — так писал епископ Игнатий, подчеркивая то серьезное значение, какое имеют наши мысли, взгляды и теоретические знания в целом для духовной жизни, то есть для исцеления, преображения и возрождения души Духом Святым. Духовная жизнь, как известно, включает в себя не только правильную догматическую веру и евангельскую нравственность, но и то, что наиболее характеризует ее именно как духовную, — знание и неукоснительное соблюдение особых законов, определяющих развитие нового человека (Еф. 4, 24). Иначе говоря, правильное теоретическое понимание духовной жизни во многом предопределяет процесс перерождения страстного, плотского, ветхого человека (Еф. 4, 22) в нового.
Однако само теоретическое понимание вопроса оказывается не столь простым, как может показаться на первый взгляд. Многообразие так называемых духовных путей, которые предлагают сейчас нашим соотечественникам в целях их «спасения» непрошеные «просветители» со всех сторон света, в том числе и христианские разных конфессий, является одной из иллюстраций сложности данной проблемы. В связи с этим встает вопрос исключительной важности: чем характеризуется истинная духовность? И хотя об этом, как нам кажется, достаточно говорит двухтысячелетний опыт Церкви — в лице своих святых, однако в действительности восприятие его современным человеком, выросшим в условиях бездуховной цивилизации, встречает немалые трудности. Они заключаются в следующем.
Наставления о духовной жизни святыми отцами Православной Церкви всегда давались в соответствии с уровнем тех, кому они предназначались.»Просто так», «для науки» отцы не писали. Поэтому многие их советы, обращенные к подвижникам высокой созерцательной жизни или даже к тем, которые в древности именовались новоначальными, неприемлемы в полном объеме для современного христианина, духовного младенца, так как могут оказаться непосильными для него, преждевременными и потому крайне вредными. С другой стороны, само разнообразие и неоднозначность этих советов способны ввести в заблуждение и совершенно дезориентировать человека неопытного. Избежать этих опасностей при изучении духовного наследия святых отцов, не зная хотя бы наиболее важных принципов духовной жизни, очень трудно. Но в то же время и без святоотеческого руководства немыслима правильная духовная жизнь. В свете этого — казалось бы, неразрешимого — противоречия и выявляется вся значимость духовного наследия тех отцов, преимущественно ближайших к нам по времени, которые «переложили» предшествующий святоотеческий опыт духовной жизни на язык, доступный современному человеку, малознакомому с этой жизнью и не имеющему, как правило, должного руководителя.
Среди таких святых выделяется святитель Игнатий, подвижник веры, глубоко духовный писатель. Особая ценность его творений заключается в том, что они, являясь плодом не только самого тщательного теоретического изучения отеческого опыта, но и личного его осуществления, дают ищущему спасения современному христианину безукоризненно верный «ключ» к пониманию всего святоотеческого наследия.
Что конкретно находим мы в творениях святителя Игнатия? Во-первых, глубоко духовное объяснение важнейшего понятия христианской религии — веры во Христа. Он пишет: «Начало обращения ко Христу заключается в познании своей греховности, своего падения; от такого взгляда на себя человек признает нужду в Искупителе и приступает ко Христу посредством смирения, веры и покаяния». «Не сознающий своей греховности, своего падения, своей погибели не может принять Христа, не может уверовать во Христа, не может быть христианином. К чему Христос тому, кто сам и разумен, и добродетелен, кто удовлетворен собой, кто признает себя достойным всех наград земных и небесных?» Хочется обратить внимание на несоответствие приведенных слов общепринятому богословскому тезису о вере как начальном условии принятия Христа. Святитель как бы подчеркивает: не в рассудочной вере в то, что Христос пришел, пострадал и воскрес,»начало обращения ко Христу», а, напротив, сама вера рождается из познания «своей греховности, своего падения», ибо «не сознающий своей греховности… не может уверовать во Христа».
В этом утверждении содержится первое и самое важное положение духовной жизни, В православном понимании верующим может стать и является лишь тот человек, который видит свое духовное и нравственное несовершенство, свою греховность, страдает от нее и ищет спасения. Только смирившийся внутри себя человек способен к правильной, то есть спасающей, вере во Христа. (Отсюда, кстати, становятся очевидными как вся нелепость чисто рассудочной и обрядовой, законнической веры, растящей в человеке самодовольство и гордыню, так и подлинное достоинство истинного смирения). Мысль святителя Игнатия совершенно ясна; видящий себя разумным и добродетельным не может еще быть христианином и не является им, хотя бы и считал себя таковым. В качестве аргумента Святитель приводит историю земной жизни Господа Иисуса, когда Христос был принят со слезами раскаяния простыми, осознающими свои грехи, евреями и с ненавистью был осужден на жуткую казнь «умной», «добродетельной», респектабельной иудейской элитой.
Мысль святителя Игнатия постоянно обращается к словам Евангелия: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мф. 9, 12). То есть на путь исцеления и спасения становятся лишь те, которые способны увидеть болезнь своей души, ее неизлечимость собственными силами. Из этого состояния смирения они обращаются к пострадавшему за них истинному Врачу — Христу. Вне этого состояния, именуемого у отцов также познанием себя, невозможна нормальная духовная жизнь. «На познании и сознании немощи зиждется все здание спасения», — пишет епископ Игнатий. Он неоднократно приводит замечательные слова преподобного Петра Дамаскина: «Начало просвещения души и признак ее здравия заключаются в том, когда ум начнет зреть свои согрешения, множеством своим подобные морскому песку». Потому Святитель вновь и вновь повторяет: «Смирение и рождающееся из него покаяние — единственное условие, при котором приемлется Христос! Смирение и покаяние — единственная цена, которой покупается познание Христа! Смирение и покаяние — единственное нравственное состояние, из которого можно приступить ко Христу, усвоиться Ему! Смирение и покаяние — единственная жертва, которой взыскует и которую приемлет Бог от падшего человечества (Пс. 50, 18-19). Зараженных гордостным, ошибочным мнением о себе, признающих покаяние излишним для себя, исключающих себя из числа грешников отвергает Господь. Они не могут быть христианами».
Каким же образом приобретается человеком это спасительное познание себя, своего ветхого человека, открывающее ему всю бесконечную значимость Жертвы Христовой? Послушаем епископа Игнатия:»Я не вижу греха моего, потому что еще работаю греху. Не может увидеть греха своего наслаждающийся грехом, дозволяющий себе вкушение его — хотя бы одними помышлениями и сочувствием сердца. Тот только может увидеть грех свой, кто решительным произволением отрекся от всякой дружбы с грехом, кто встал на доброй страже во вратах дома своего с обнаженным мечом — глаголом Божиим, кто отражает, посекает этим мечом грех, в каком бы виде он ни приближался к нему. Кто совершает великое дело — установит вражду с грехом, насильно отторгнув от него ум, сердце и тело, тому дарует Бог великий дар: зрение греха своего». В другом месте он дает такой практический совет: «Кто отказался от осуждения ближних, помысел того, естественно, начинает видеть грехи и немощи свои, которых не видел в то время, как занимался осуждением ближних».
Кратко основную свою мысль святитель Игнатий выражает следующими словами преподобного Симеона Нового Богослова: «Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека его немощи», то есть открывает, показывает ему подлинную печальную картину того, что находится и что происходит в его душе.
По существу вопрос о том, как приобретается видение своего греха, или познание себя, своего ветхого человека, является центральным в духовной жизни. Святитель Игнатий прекрасно показал его логику: только видящий себя погибающим нуждается в Спасителе; «здоровым» Христос не нужен. Поэтому для хотящего верить во Христа право — и бесы веруют и трепещут (Иак. 2, 19), — стремящегося к спасению, иначе — для желающего вести правильную духовную жизнь, это видение является основной задачей подвига и одновременно главным критерием его истинности. Напротив, подвиг, не приводящий к такому результату, является лжеподвигом, а духовная жизнь без него — лжедуховной. Апостол Павел именно эту мысль высказывает, обращаясь к Тимофею: «Если же кто и подвизается, не увенчивается, если незаконно будет подвизаться» (2 Тим. 2, 5). Преподобный Исаак Сирин говорит об этом еще более определенно: «Воздаяние бывает… не добродетели и не труду ради нее, но рождающемуся от них смирению. Если же оно будет утрачено, то первые будут напрасны».
Последнее высказывание открывает собой еще один важный аспект в понимании духовной жизни и ее законов; не добродетели сами по себе и не труды приносят человеку благо Царствия Божия, которое внутри нас есть (Лк. 17, 22), но проистекающее из них смирение. Если не приобретается смирение, бесплодны и бессмысленны все труды и добродетели. В то же время только подвиг исполнения заповедей Христовых научает человека смирению, или, по слову преподобного Симеона, его немощи, через познание которой и открываются человеку врата рая, Так выясняется одна из сложных проблем в богословии: о соотношении веры и так называемых добрых дел.
Святитель Игнатий уделяет большое внимание этому вопросу. Он рассматривает его в двух аспектах: во-первых, в плане понимания необходимости Жертвы Христовой и, во-вторых, в отношении к христианскому совершенству. Выводы его, выражающие само существо святоотеческого опыта, в то же время очень необычны для многих, незнакомых с писаниями отцов. Он пишет: «Когда бы добрые дела по чувствам сердечным доставляли спасение, то пришествие Христово было бы излишним». «Дела мнимо добрые, по влечению падшего естества, растят в человеке его «я», уничтожают веру во Христа, враждебны Богу». «Несчастлив тот, кто удовлетворен собственной человеческой правдой: ему не нужен Христос». «Таково свойство всех телесных подвигов и добрых видимых дел. Если мы, совершая их, думаем приносить Богу жертву, а не уплачивать наш необъятный долг, то добрые дела и подвиги соделываются в нас родителями душепагубной гордости». Епископ Игнатий даже так пишет: «Делатель правды человеческой исполнен самомнения, высокоумия, самообольщения… ненавистью и мщением платит тем, которые осмелились бы отворить уста для самого основательного и благонамеренного противоречия его правде; признает себя достойным и предостойным наград, земных и небесных». Отсюда и естественный призыв: «Не ищи совершенства христианского в добродетелях человеческих: тут нет его; оно таинственно хранится в Кресте Христовом». Таким образом, правда и добродетели ветхого и нового человека оказываются не взаимодополняющими друг друга, а взаимоисключающими, ибо первые превозносят человека в своих глазах, ослепляют его и тем «отнимают» у него Христа, вторые, напротив, открывают человеку его падшую природу, смиряют его и приводят ко Христу.
Иными словами, добродетели и подвиги могут быть крайне вредными, если они не основываются на познании своего греха и, в свою очередь, не приводят к более глубокому его видению. «Надо,— наставляет святитель Игнатий, —сперва усмотреть грех свой, потом омыть его покаянием и стяжать чистоту сердца, без которой невозможно совершить ни одной добродетели чисто, вполне». Как пример Святитель приводит оценку подвижниками своих подвигов и добродетелей. «Подвижник,— пишет он, —только что начнет исполнять их, как и увидит, что исполняет их весьма недостаточно, нечисто… Усиленная деятельность по Евангелию яснее и яснее открывает ему недостаточность его добрых дел, множество его уклонений и побуждений, несчастное состояние его падшего естества… Исполнение им заповедей он признает искажением и осквернением их». «Поэтому святые, — продолжает он, — омывали свои добродетели, как бы грехи, потоками слез».
Обратимся еще к одному важному принципу духовной жизни, раскрытому в творениях святителя Игнатия. Он состоит в том, что действия, как страстей, так и добродетелей находятся в закономерном взаимовлиянии и строгой последовательности, нарушение которых может привести к самым тяжелым последствиям для подвижника. Все это обусловлено, скажем словами Святителя,»сродством между собой как добродетелей, так и пороков». «По причине этого сродства,— пишет он, —произвольное подчинение одному благому помыслу влечет за собой естественное подчинение другому благому помыслу; стяжание одной добродетели вводит в душу другую добродетель, сродную и неразлучную с первой. Напротив того, произвольное подчинение одному греховному помыслу влечет невольное подчинение другому; стяжание одной греховной страсти влечет в душу другую страсть, ей сродную; произвольное совершение одного греха влечет к невольному впадению в другой грех, рождаемый первым. Злоба, по изречениям отцов, не терпит пребывать бессупружной в сердце». Серьезное предупреждение! Как часто христиане, не зная этого закона, небрежно относятся к так называемым «мелким» грехам, произвольно, то есть без насилия страсти, согрешая в них. А потом в недоумении, со страданием и отчаянием, уже как рабы, невольно впадают в тяжкие согрешения.
О том, насколько необходимо в духовной жизни строгое соблюдение закона последовательности, свидетельствуют приводимые святителем Игнатием следующие слова опытнейшего наставника в духовной жизни преподобного Исаака Сирина:»Премудрый Господь благословил, чтобы мы снедали в поте лица хлеб духовный. Установил Он это не от злобы, но чтобы не произошло несварения, и мы не умерли. Каждая добродетель есть мать следующей за ней. Если оставишь мать, рождающую добродетели, и устремишься к взысканию дщерей, прежде стяжания матери, то добродетели эти соделываются ехиднами для души. Если не отвергнешь их от себя, скоро умрешь». Святитель Игнатий в связи с этим строго предупреждает: «Опасно преждевременное бесстрастие! Опасно преждевременное получение наслаждения Божественной благодатью! Дары сверхъестественные могут погубить подвижника, не наученного немощи своей». Удивительные слова! Для духовно неопытного сама мысль о том, что какая-то добродетель может оказаться преждевременной, тем более смертельной для души, ехидной, покажется просто странной, даже кощунственной. Но именно такова реальность духовной жизни, таков один из ее строгих законов, открытый великим опытом святых. В пятом томе своих сочинений, который Святитель назвал «Приношение современному монашеству», в главе десятой, «Об осторожности при чтении отеческих книг о монашеской жизни», он прямо пишет: «Падший ангел старается обмануть и вовлечь в погибель иноков, предлагая им не только грех в разных видах его, но и предлагая несвойственные им, возвышеннейшие добродетели».
Указанные мысли имеют прямое отношение к пониманию важнейшего в христианском делании. Епископ Игнатий, согласно со всеми святыми, называя молитву матерью и главой всех добродетелей, настоятельно подчеркивает те условия, при которых она является таковой. Напротив, без соблюдения этих условий молитва или оказывается бесплодной, или становится средством глубочайшего падения подвизающегося. Святитель Игнатий приводит, например, слова очень почитаемого им русского подвижника священноинока Дорофея:»Кто молится устами, а о душе небрежет и сердца не хранит, тот молится воздуху, а не Богу, и всуе трудится, потому что Бог внимает уму и усердию, а не многоречию». При этом Святитель особое внимание уделяет молитве Иисусовой. В силу большого значения этой молитвы для каждого христианина сделаем краткую выписку из его замечательной статьи «О молитве Иисусовой. Беседа старца с учеником».
«В упражнении молитвой Иисусовой есть свое начало, своя постепенность, свой конец бесконечный. Необходимо начинать упражнение с начала, а не с середины и не с конца… Начинают с середины те новоначальные, которые, прочитав наставление… данное отцами безмолвникам… необдуманно принимают это наставление в руководство своей деятельности. Начинают с середины и те, которые без всякого предварительного приготовления усиливаются взойти умом в сердечный храм и оттуда воссылать молитву. С конца начинают те, которые ищут немедленно раскрыть в себе благодатную сладость молитвы и прочие благодатные действия ее.
Должно начинать с начала, то есть совершать молитву со вниманием и благоговением, с целью покаяния, заботясь единственно о том, чтобы эти три качества постоянно соприсутствовали молитве… Особенное попечение, попечение самое тщательное, должно быть принято о благоустроении нравственности сообразно учению Евангелия… Единственно на нравственности, приведенной в благоустройство евангельскими заповедями… может быть воздвигнут… невещественный храм богоугодной молитвы. Тщетен труд зиждущего на песце: на нравственности легкой, колеблющейся».
Из этой цитаты видно, насколько внимательным и благоговейно осторожным должно быть отношение к упражнению в молитве Иисусовой. Она должна совершаться не как-нибудь, а правильно. В противном случае упражнение в ней не только перестает быть молитвой, но и может погубить христианина. Ибо не сама по себе молитва или какой иной подвиг делает жизнь верующего духовно законной (2 Тим, 2, 5), но верный при этом настрой души. В одном из писем святитель Игнатий говорит, каким этот настрой должен быть: «Сегодня я прочитал то изречение Великого Сисоя, которое мне всегда особенно нравилось, всегда было мне особенно по сердцу. Некоторый инок сказал ему: «Я нахожусь в непрестанном памятовании Бога». Преподобный Сисой отвечал ему: «Это не велико; велико будет то, когда ты сочтешь себя хуже всей твари». Высокое занятие — непрестанное памятование Бога! Но это высота очень опасная, когда лествица к ней не основана на прочном камне смирения».
Это серьезное предупреждение указывает еще на один чрезвычайно ответственный момент в духовной жизни, на страшную опасность, грозящую подвижнику неопытному и не имеющему ни истинного наставника, ни правильных теоретических духовных знаний («мыслей», по святителю Игнатию), — на возможность впадения в мечтательность, или так называемую «прелесть». Последний термин, часто употребляемый отцами, замечателен тем, что точно вскрывает само существо этого явления: лесть себе, самообман, мнение о своем достоинстве и совершенстве, гордость. Святитель Игнатий предупреждает:»Мнящий о себе, что он бесстрастен, никогда не очистится от страстей; мнящий о себе, что он исполнен благодати, никогда не получит благодати; мнящий о себе, что он свят, никогда не достигнет святости. Просто сказать: приписывающий себе духовные делания, добродетели, достоинства, благодатные дары, льстящий себе и потешающий себя мнением заграждает этим мнением вход в себя и духовным деланиям, и христианским добродетелям, и Божественной благодати, — открывает широко вход греховной заразе и демонам. Уже нет никакой способности к духовному преуспеянию у зараженных мнением». Приводя слова преподобного Григория Синаита и называя главный источник этой смертельной болезни: «Вообще одни причина прелести — гордость…». Святитель предлагает и противоядие:»Как гордость есть вообще причина прелести, так смирение… служит верным предостережением и предохранением от прелести… Да будет наша молитва проникнута чувством покаяния, да совокупится она с плачем, и прелесть никогда не воздействует на нас».
В этом чувстве покаяния и смирения отцы видели главный критерий в различении святости и прелести, Святитель Игнатий пишет: «Все святые признавали себя недостойными Бога: этим они явили свое достоинство, состоящее в смирении. Все самообольщенные считали себя достойными Бога: этим явили объявшие их души гордость и бесовскую прелесть. Иные из них приняли бесов, представших им в виде ангелов, и последовали им… иные возбуждали свое воображение, разгорячали кровь, производили в себе движения нервные, принимали это за благодатное наслаждение и впали в самообольщение, совершенное омрачение, причислились по духу своему к духам отверженным».
Оказаться в этом бедственном состоянии может, к сожалению, любой верующий, если он живет «сам по себе», без духовного наставника, без руководства святоотеческими писаниями. Но если понимание отцов — задача не всегда простая, то многократно более трудной является нахождение истинного руководителя. И в этом отношении святитель Игнатий дает особенно ценные советы современному верующему. Он предупреждает о необходимости большой осторожности в выборе духовника и правильном к нему отношении, о непременности разлучения с тем, кто окажется в прелести. Наконец — и это, может быть, особенно важно для современного человека — святитель Игнатий говорит, что в настоящее время нет наставников, видящих души людей, но есть еще, милостью Божией, старшая «преуспевшая братия», имеющая знание святых отцов и определенный духовный опыт, советами которой нужно непременно пользоваться, проверяя, однако, и их святоотеческими писаниями. Приведем несколько небольших выдержек из творений Святителя по данному вопросу.
«По учению отцов, жительство… единственно приличествующее нашему времени, есть жительство под руководством отеческих писаний с советом преуспевших современных братий; этот совет опять должно проверять по писанию отцов… Отцы, отдаленные от времен Христовых тысячелетием, повторяя совет предшественников, уже жалуются на редкость богодухновенных наставников, на появившееся множество лжеучителей и предлагают в руководство Священное Писание и отеческие писания. Отцы, близкие к нашему времени, называют богодухновенных руководителей достоянием древности и уже решительно завещевают в руководство Священное Писание, проверяемый по этим Писаниям, принимаемый с величайшей осмотрительностью и осторожностью совет современных… братий».
«Святые отцы завещевают избирать наставника непрелестного… Они предостерегают от учителей неискусных, чтобы не заразиться их лжеучением».
«Возразят: вера послушника может заменить недостаточество старца. Неправда: вера в истину спасает, вера в ложь и в бесовскую прелесть губит, по учению Апостола»(2 Фес. 2, 10-12).
«Преподобный Пимен Великий повелел немедленно разлучаться со старцем, совместное жительство с которым оказывается душевредным: очевидно, по нарушению этим старцем нравственного предания Церкви».
«Преподобный Иоанн Лествичник писал, что «в его время очень умалились сосуды Божественной благодати… причину этого святой видит в изменении духа в обществе человеческом, утратившем простоту и заразившемся лукавством». Преподобный Григорий Синаит (XVI в.)»решился сказать, что в его время вовсе нет благодатных мужей, так сделались они редки… Тем более в наше время делателю молитвы необходимо наблюдать величайшую осторожность. Богодухновенных наставников нет у нас!».
Преподобный Кассиан Римлянин говорит:»Полезно открывать свои помыслы отцам, но не каким попало, а старцам духовным, имеющим рассуждение, старцам не по телесному возрасту и сединам. Многие, увлекшись наружным видом старости и высказав свои помышления, вместо врачевства получили вред от неопытности слышащих».
«Преподобный Нил Сорский никогда не давал наставления или совета прямо от себя, но предлагал вопрошающим или учение Писания, или учение отцов. Когда же… он не находил в памяти освященного мнения о каком-либо предмете, то оставлял ответ или исполнение до того времени, как находил наставление в Писании. Этот метод очевиден из сочинений священномученика Петра Дамаскина, преподобного Григория Синаита, святых Ксанфопулов и других отцов, особенно позднейших. Его держались иеросхимонахи Оптиной пустыни Леонид и Макарий… Никогда не давали они советов от себя… Это давало советам их силу».
«Всякий духовный наставник должен приводить души к Нему (Христу), а не к себе… Наставник пусть, подобно великому и смиренному Крестителю, стоит в стороне, признает себя за ничто, радуется своему умалению пред учениками, которое служит признаком их духовного преуспеяния… Охранитесь от пристрастия к наставникам. Многие не остереглись и впали вместе с наставниками в сеть диавола… Пристрастие делает любимого человека кумиром: от приносимых этому кумиру жертв с гневом отвращается Бог… И теряется напрасно жизнь, погибают добрые дела. И ты, наставник, охранись от начинания греховного! Не замени для души, к тебе прибегшей, собой Бога. Последуй примеру святого Предтечи». Таков голос Священного Предания Церкви, то есть Самого Духа Святого, говорящего нам и сегодня через Своего святого.
Еще об одной из наиболее распространенных причин впадения в самомнение и прелесть святитель Игнатий пишет так: «Не без основания относят к состоянию самообольщения и прелести душевное настроение тех иноков, которые, отвергнув упражнение молитвой Иисусовой и вообще умное делание, удовлетворяются одним внешним молением, то есть неопустительным участием в церковных службах и неопустительным исполнением келейного правила, состоящего исключительно из псалмопения и молитвословия, устных и гласных… Они не могут избежать «мнения»… Устное и гласное моление тогда плодоносно, когда оно сопряжено с вниманием, что встречается очень редко, потому что вниманию научаемся преимущественно при упражнении молитвой Иисусовой».Естественно, что это замечание относится не только к инокам, но и ко всем ревностным христианам.
Однако неверно думать, что прелесть — явление, возникающее лишь на почве специфически христианской, тем более православной. В своей статье «О прелести» святитель Игнатий прямо пишет:»Прелесть есть состояние всех человеков, без исключения, произведенное падением праотцов наших. Все мы в прелести. Знание этого есть величайшее предохранение от прелести. Величайшая прелесть признавать себя свободным от прелести. Все мы обмануты, все обольщены, все находимся в ложном состоянии, нуждаемся в освобождении истиной. Истина есть Господь наш Иисус Христос».
Поэтому приведем несколько иллюстраций прелестных состояний из разных «миров». Сначала — из нехристианского.
Будда, например, своим последователям внушает: «Не ищите опоры ни в чем, кроме как в самих себе: сами светите себе, не опираясь ни на что, кроме как на самих себя». Он так говорит о себе: «Я всезнающ, у меня нет учителя, никто не равен мне; в мире людей и богов никакое существо не похоже на меня. Я священный в этом мире, я учитель, я один — абсолютный сам — Будда, Я добился покоя и получил нирвану».
Знаменитый проповедник Веданты, самой популярной современной системы индуизма, свами (учитель) Вивекананда (ум. 1902) рекомендует такую духовную установку своим последователям: «Напоминание о наших слабостях не поможет; нам нужно лечение… Вместо того, чтобы говорить людям, что они грешники, веданта учит наоборот: «Вы чисты и совершенны, и все… что вы называете грехом, — не ваше…» Никогда не говорите: «У меня нет», никогда не говорите: «Я не могу». Этого не может быть, так как вы бесконечны… Вы можете делать все, вы всемогущи». «Лучший человек тот, — продолжает он, —кто осмеливается говорить: «Я знаю о себе все». Или: «Слушайте день и ночь, что вы — Душа. Повторяйте это себе день и ночь, пока эта мысль не войдет в вашу кровь, пока не будет звучать при каждом биении вашего сердца… Пусть все ваше тело наполнит эта одна мысль: «Я — не рожденная, бессмертная, блаженная, всеведущая, вечно прекрасная Душа…» Усвойте эту мысль и проникнитесь сознанием своего могущества, величия и славы». «Чувствуйте, как Христос, — и вы будете Христом; чувствуйте, как Будда, — и будете Буддой». «Вы — Бог, и я тоже… и я скорее буду поклоняться вам, чем какому бы то ни было храму, образу или Библии… Веданта говорит: нет Бога, кроме человека… Единственный Бог для поклонения — это человеческая душа или человеческое тело».
Подобных иллюстраций из индуизма можно было бы привести сколько угодно. Они не требуют комментария: гордость, человекобожие, культ «я» выявляются здесь с полной очевидностью, свидетельствуя о том, что древний обман: будете, яко бози (Быт. 131, 5) — остается, к сожалению, сущностью и целью жизни для многих до сего дня. Не менее яркий пример духовных уклонений являет собой и римо-католическая аскеза. Это — большая и специальная тема. Поэтому здесь ограничимся лишь краткими иллюстрациями, говорящими сами за себя.
В жизнеописании отца католической мистики и одного из самых великих святых католицизма — Франциска Ассизского (XIII в.) рассказывается, как однажды во время долгой молитвы Франциск «почувствовал себя совершенно превращенным в Иисуса», Которого он тут же и увидел в образе шестикрылого Серафима. После этого видения у Франциска появились болезненные кровоточащие раны — стигматы. О другой своей молитве Франциск так рассказывал своему ученику: «Во время этой молитвы… передо мной явились два больших света. Один, в котором я узнал Создателя, и другой, в котором я узнал самого себя». Под конец своей жизни он откровенно говорил: «Я не сознаю за собой никакого согрешения, которое не искупил бы исповедью и покаянием». Предсмертными словами Франциска были: «Я исполнил то, что должен был исполнить».
Для сравнения приведем описание предсмертного момента из «Жития преподобного Сисоя Великого» (V в.): «Окруженный в момент своей смерти братией, в ту минуту, когда он как бы беседовал с невидимыми лицами, Сисой на вопрос братии: «Отче, скажи нам, с кем ты ведешь беседу?» — отвечал: «Это ангелы пришли взять меня, но я молю их, чтобы они оставили меня на короткое время, чтобы покаяться». Когда же на это братия, зная, что Сисой совершен в добродетели, возразила ему: «Тебе нет нужды в покаянии, отче», Сисой ответил так: «Поистине я не знаю, сотворил ли я хоть начало покаяния моего».
Замечательны в своем роде откровения католической святой — блаженной Анжелы. Приведем некоторые из них: «Дух Святой начал говорить следующие слова: «Вместись же в Меня и успокойся во Мне, после того как Я вместился в тебя и остановился в тебе. Был Я с Апостолами, и видели они Меня очами телесными, но не чувствовали Меня так, как чувствуешь ты»»; «…Говорил мне Бог: «Дочь Мудрости Божественной, храм Возлюбленного, услада Возлюбленного и дочь мира, в тебе покоится вся Троица, вся истина»». «Христос» обращается к ней: «Дочь Моя, сладостная Мне много больше, чем Я тебе, храм возлюбленный Мой, у тебя кольцо любви Моей, получила ты вечно от Меня…»; «И сказали Ангелы душе: «… приготовься приять Того, Кто обручил тебя Себе кольцом Своей любви. И уже свершен брак. Поэтому по-новому хочет Он совершить брак и соединение».
По поводу этих состояний Анжелы А.Ф. Лосев пишет в резкой форме: «Соблазненность и прельщенность плотью приводит к тому, что Дух Святой является блаженной Анжеле и нашептывает ей такие влюбленные речи: «Дочь Моя, сладостная Мне, дочь Моя, храм Мой, дочь Моя, услаждение Мое, люби Меня, ибо очень люблю Я тебя, много больше, чем ты любишь Меня». Святая находится в сладкой истоме, не может найти себе места от любовных томлений. А Возлюбленный все является и является и все больше разжигает ее тело, ее сердце, ее кровь. Крест Христов представляется ей брачным ложем… Что может быть более противоположно византийско-московскому суровому и целомудренному подвижничеству, как не эти постоянные кощунственные заявления: «Душа моя была принята в несотворенный свет и вознесена» — эти страстные взирания на Крест Христов, на раны Христа и на отдельные члены Его тела, это насильственное вызывание кровавых пятен на собственном теле и т. д.? В довершение всего «Христос» обнимает Анжелу рукой, которая пригвождена ко Кресту, а она, вся исходя от томления, муки и счастья, говорит: «Иногда от теснейшего этого объятия кажется душе, что входит она в бок Христов. И ту радость, которую приемлет она там, и озарение рассказать невозможно. Ведь так они велики, что иногда не могла я стоять на ногах, но лежала и отнимался у меня язык… И отнялись у меня язык и члены тела»».
Тот же самый мистицизм видим и у великих католических святых Катарины Сиенской (XIV в.) и Терезы Авильской (XVI в.), возведенных папой Павлом VI (ум. 1978) в высшее достоинство — учителей Церкви, и у многих других.
Тереза Авильская, например, восклицает перед смертью: «О, Бог мой, Супруг мой, наконец-то я Тебя увижу». Этот в высшей степени странный возглас не случаен. Он — закономерное следствие всего «духовного» подвига Терезы, существо которого открывается хотя бы в следующем факте. После многочисленных своих явлений «Христос» говорит Терезе: «С этого дня ты будешь супругой Моей… Я отныне не только Творец твой, Бог, но и Супруг». «Господи, или страдать с Тобой, или умереть за Тебя!» — молится Тереза и падает в изнеможении под этими ласками, закатывает глаза… и по всему телу ее пробегает содрогание…» — пишет Д. Мережковский. «Душу зовет Возлюбленный таким пронзительным свистом, что нельзя этого не услышать, — вспоминает Тереза. —Этот зов действует на душу так, что она изнемогает от желания».
Не случайно американский психолог начала нашего века В. Джемс, оценивая мистический опыт Терезы, писал, что «ее представления о религии сводились, если можно так выразиться, к бесконечному любовному флирту между поклонником и его божеством».
Весьма показателен опыт и еще одного из великих столпов католической мистики — родоначальника Ордена иезуитов Игнатия Лойолы (XVI в.). Его книга «Духовные упражнения» прямо призывает к тому, что категорически запрещено вселенским опытом святых — к воображению Бога, распятого Христа, проникновению в мир Его чувств и страданий, представлению Девы Марии, святых и т.д. Это воображение различных картин и сюжетов на основе библейской истории является для медитирующего сущностью всех упражнений, предлагаемых данным руководством.
Вот несколько иллюстраций из этого «руководства» к духовной жизни. Упражняющийся должен «…представить себе, как Три Божественные Ипостаси взирали на мир, переполненный людьми, и как, видя, что все идут в ад, постановили в Своей вечности, чтобы Второе Лицо вочеловечилось для спасения человеческого рода». Рекомендуется «…вообразить все огромное пространство земли… В отдельности увидеть домик и комнатку Владычицы… в городе Назарете», и «…воззреть на Пресвятую Деву и Ангела, который Ее приветствует, и размыслить, дабы извлечь какую-нибудь пользу от этого зрелища». Далее предлагается «вслушаться в слова. Слушать, что говорят между собой люди: как клянутся и богохульствуют и т.д. Также послушать, что говорят Лица Пресвятой Троицы: «Сотворим искупление рода человеческого»; наконец, что говорят Ангел и Пресвятая Дева. После чего я подумаю обо всех этих словах, чтобы извлечь из них для себя некий плод».
Рекомендуется и такое созерцание:
«Обозреть путь от Назарета до Вифлеема, представляя себе его длину, ширину, ровен ли он был или шел по горам и долинам. Точно так же обозреть место или пещеру Рождества, обширная она была или маленькая, низкая или высокая и как устроена… Видеть участвующих лиц: Святую Деву, Иосифа, служанку и Младенца Иисуса…» При этом нужно «вкушать и обонять бесконечную благость и сладость Божества… Дотрагиваться мысленным прикосновением, например обнимать и целовать те места, на которых эти лица пребывали, всегда стараясь получить от этого какой-нибудь духовный плод».
Лойола советует также размышлять «о двух знаменах: одно — Иисуса Христа — наивысшего Вождя и Господа нашего, другое — Люцифера — смертельного врага человеческого рода». Сначала необходимо «представление места; тут видеть огромную поляну в окрестностях Иерусалима, где находится… Иисус Христос; и другое поле в окрестности Вавилона, где предводительствует врагам Люцифер». «Представить себе на этом огромном поле вавилонском начальника всех врагов как бы сидящим на престоле из пламени и дыма, и сам он страшного, отвратительного вида». «Заметить, как Христос, Господь наш, стоит на огромном поле в окрестностях Иерусалима, на ровном месте, красивый и благостный».
Все это принципиально противоречит основам духовного подвига, как он дан в опыте жизни святых Вселенской Церкви, и рассматривается Православной Церковью как тяжелейшая, в силу ее неизлечимости, духовная болезнь.
Вот несколько высказываний тех древних отцов, опыт которых совершенно забыт в Католической Церкви.
Преподобный Нил Синайский (V в.) предупреждает: «Не желай видеть чувственно Ангелов, или Силы, или Христа, чтоб с ума не сойти, приняв волка за пастыря и поклонившись врагам — демонам».
Преподобный Симеон Новый Богослов (XI в.), рассуждая о тех, кто на молитве»воображает блага небесные, чины Ангелов и обители святых», прямо говорит, что «это есть знак прелести». «На этом пути стоя, прельщаются и те, которые видят свет телесными очами своими, обоняют благовония обонянием своим, слышат гласы ушами своими и подобное».
Преподобный Григорий Синаит (XIV в.) пишет: «Прелесть, говорят, в двух видах является, или, лучше, находит — в виде мечтаний и воздействий, хотя в одной гордости имеет начало свое и причину… Первый образ прелести — от мечтаний. Второй образ… начало свое имеет… в сладострастии, рождающемся от естественного похотения. В этом состоянии прельщенный берется пророчествовать, дает ложные предсказания… бес непотребства, омрачив ум их сладострастным огнем, сводит их с ума, мечтательно представляя им некоторых святых, давая слышать слова их и видеть лица».
Подобных высказываний отцов Вселенской Церкви можно привести множество. Все они едины в том, о чем предупреждает уже Апостол Иоанн Богослов:»Не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире»(1 Ин. 4, 1).
Однако самое серьезное, о чем свидетельствует опыт католических святых, — даже не очевидное заблуждение названных подвижников, а тот глубоко печальный факт, что все они канонизированы Католической Церковью. Здесь, следовательно, мы сталкиваемся уже с ошибкой отдельных лиц, что возможно и в Православии, и где угодно, а с заблуждением всей Римской Церкви в главнейшем для Церкви вопросе — спасении и духовном совершенстве человека. Не случайно поэтому наши подвижники-святители Игнатий (Брянчанинов) и Феофан (Говоров), преподобный Амвросий Оптинский и многие другие столь решительно заявляли о ложности вообще римо-католической Церкви, прелести ее святых.
Святитель Игнатий писал, например:
«Большая часть подвижников Западной Церкви, провозглашаемых ею за величайших святых, по отпадении ее от Восточной Церкви и по отступлении Святого Духа от нее, молились и достигали видений, разумеется, ложных, упомянутым мной способом… В таком состоянии находился Игнатий Лойола, учредитель иезуитского ордена. У него воображение было так разгорячено и изощрено, что, как сам он утверждал, ему стоило только захотеть и употребить некое напряжение, как являлись перед его взорами, по его желанию, ад или рай… Известно, что истинным святым Божиим видения даруются единственно по благоволению Божию и действием Божиим, а не по воле человека и не по его собственному усилию, — даруются неожиданно, весьма редко… Усиленный подвиг находящихся в прелести обыкновенно стоит рядом с глубоким развратом. Разврат служит оценкой того пламени, которым разжены прельщенные».
Святитель указывает и на другие, скрытые от внешнего взора, причины прелестных состояний западных подвижников. Так, он пишет: «Кровь и нервы приводятся в движение многими страстями: и гневом, и сребролюбием, и сластолюбием, и тщеславием. Последние две чрезвычайно разгорячают кровь в подвижниках, незаконно подвизающихся, соделывают их исступленными фанатиками. Тщеславие стремится преждевременно к духовным состояниям, к которым человек еще не способен по нечистоте своей; за недостижением истины — сочиняет себе мечты. А сладострастие, присоединяя свое действие к действию тщеславия, производит в сердце обольстительные ложные утешения и упоения. Такое состояние есть состояние самообольщения. Все незаконно подвизающиеся находятся в этом состоянии. Оно развивается в них больше или меньше, смотря по тому, сколько они усиливают свои подвиги. Из этого состояния написано западными писателями множество книг».
Интересно, что святитель Игнатий, изучавший католическую аскетическую литературу не по переводам, а в латинских подлинниках, указывает и конкретные временные координаты отступления новых католических подвижников от единого опыта святых единой Вселенской Церкви. Он пишет: «Преподобный Венедикт, святой папа Григорий Двоеслов еще согласны с аскетическими наставниками Востока, но уже Бернард отличается от них резкой чертой; позднейшие уклонились еще более. Они тотчас влекутся и влекут читателей своих к высотам, недоступным для новоначального, заносятся и заносят. Разгоряченная… мечтательность заменяет у них духовное, о котором они не имеют никакого понятия. Эта мечтательность признана ими благодатью».
Прелесть, как видим, возникает у тех, которые живут не по святоотеческим началам, а по своим идеям, желаниям и пониманию, и ищущих у Бога не спасения от греха, а благодатных наслаждений, откровений, даров. Их обычно и «получает» в изобилии горе-подвижник в своем разгоряченном воображении и действием темных сил. Прелесть поэтому — не один из возможных и равноценных вариантов духовности, не особый, свой путь к Богу, но тяжелая болезнь, Не понятая и не оцененная должным образом, она разлагает религии изнутри. И эта страшная болезнь угрожает гибелью, как видим, не только религиям естественным, но и христианству. Оказывается, отход от Церкви: раскол, ересь, самочинное сборище — непременно приводит к тому, что новая «церковь» перестает считаться и с принципами духовной жизни, как они даны в Священном Предании Церкви, в результате чего она в целом теряет представление об истинной святости, принимая за таковую и прославляя откровенные ее искажения, уводя тем самым своих членов на путь прямой гибели. К таким же гибельным последствиям приводит и каждого отдельного верующего отступление от «царского пути» духовной жизни, проложенного подвижническими стопами святых.
Особенно часты порывы к высотам у юных подвижников, не познавших еще своего ветхого человека, не освободившихся от страстей, но уже ищущих состояний человека нового, совершенного. Недаром у отцов есть выражение: «Видишь юного, летящего на небо, стяни его за пяту на землю». Причина подобных ошибок все та же; незнание законов духовной жизни, незнание себя. Святитель Игнатий приводит следующие замечательные слова святого Исаака Сирина: «Если некоторые из отцов написали о том, что есть чистота души, что есть здание ее, что бесстрастие, что видение, то написали не с тем, чтобы мы искали их преждевременно и с ожиданием. Сказано в Писании: «Не придет Царствие Божие приметным образом» (Лк. 11, 20). Те, в которых живет ожидание, стяжали гордыню и падение, Искание с ожиданием высоких Божиих даров отвергнуто Церковью Божией. Это — не признак любви к Богу; это — недуг души». Святитель Игнатий заключает эту мысль такими словами:
«Святые отцы Восточной Церкви, особенно пустынножители, когда достигали высоты духовных упражнений, тогда все эти упражнения сливались у них в одно покаяние. Покаяние обымало всю жизнь их, всю деятельность их: оно было последствием зрения греха своего».
В этом видении греха своего, рождающем истинное смирение и покаяние нераскаянно (2 Кор. 7, 10), и заключается единственно надежная, непоколебимая основа всей духовной жизни христианина!
Учение о молитве Иисусовой святителя Игнатия (Брянчанинова) и в «Откровенных рассказах странника»
В 1881 году в Казани была опубликована книга «Откровенный рассказ странника духовному своему отцу, написанный слышавшим, по убеждению следующего изречения в слове Божием: «Тайну цареву добро есть хранити, дела же Божия открывати славно» (Тов.12:7)». Здесь, как и во всех последующих изданиях имя автора отсутствовало.
В 1884 году вышло третье издание книги с правкой епископа Феофана (Говорова) и уже под названием «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу». Характер изложения в ней событий дает основание говорить, что ее анонимный автор повествует, скорее, не о реальной истории, но с помощью избранного сюжета излагает свое понимание молитвы Иисусовой. Книга подкупает простотой и увлекательностью изложения. Она многократно переиздавалась в России и за рубежом. Особенно большой интерес в настоящее время к ней проявляет католическое монашество.
* * *
Молитва, являясь одним из самых необходимых условий духовной жизни христианина, а молитва Иисусова — деланием обязательным для монашествующих, всегда требовала от подвижника не только труда и пота, но и соответствующих знаний для спасительного ее совершения. Нерассудительное к ней отношение, неспособность отличить наставлений святых Отцов, преподанных подвижникам высокой духовной жизни, от наставлений новоначальным, приводили, как правило, ревнителей молитвы Иисусовой к печальным последствиям, к прелести.
«Откровенные рассказы странника духовному своему отцу», предлагающие метод очень быстрого приобретения непрестанной молитвы Иисусовой, естественно, обращают на себя внимание с точки зрения его соответствия учению святоотеческому. Поэтому, чтобы дать объективную оценку этому методу, обратимся к одному из наиболее авторитетных духовных наставников и учителей молитвы святителю Игнатию (Брянчанинову). Он, являясь, фактически, современником автора «Рассказов», не просто излагает учение предшествовавших Отцов по всем основным вопросам духовной жизни, и, прежде всего, о молитве, но и, что особенно важно, соотносит его с бессильными силами современного христианина, монаха и мирянина, погруженного в водоворот стихий этого мiра. Ценность его творений особенно возрастает в связи с оскудением духоносных наставников молитвенного делания. Об этом оскудении он писал уже в середине XIX-го века: «Богодухновенных наставников нет у нас!»(I,274) [1], — и настойчиво рекомендовал своим современникам: «По учению отцов, жительство… единственно приличествующее нашему времени, есть жительство под руководством с советом преуспевших современных братий; этот совет опять должно проверять по писанию отцов»(I,563). Одним из такихотеческих писанийявляются его творения.
В качестве одного из руководящих принципов в духовной жизни христианина, указанных Отцами, он приводит закон «сродства между собой как добродетелей, так и пороков». Этот закон означает, что добродетели, как и страсти, так взаимосвязаны между собой, что возникновение и развитие любой из них всегда обусловлено другой. «По причине этого сродства, — объясняет святитель Игнатий, -произвольное подчинение одному благому помыслу влечет за собой естественное подчинение другому благому помыслу; стяжание одной добродетели вводит в душу другую добродетель, сродную и неразлучную с первой. Напротив того, произвольное подчинение одному греховному помыслу влечет невольное подчинение другому; стяжание одной греховной страсти влечет в душу другую страсть, ей сродную; произвольное совершение одного греха влечет к невольному впадению в другой грех, рождаемый первым. Злоба, сказали отцы, не терпит пребывать бессупружною в сердце»(V,351).
О безусловной необходимости соблюдения этого закона, свидетельствуют приводимые святителем Игнатием следующие слова опытнейшего наставника в духовной жизни преподобного Исаака Сирина: «Премудрый Господь благоволил, чтобы мы снедали в поте лица хлеб духовный. Установил Он это не от злобы, но чтобы не произошло несварения, и мы не умерли. Каждая добродетель есть мать следующей за ней. Если оставишь мать, рождающую добродетели, и устремишься к взысканию дщерей, прежде стяжания матери, то добродетели эти становятся ехиднами для души. Если не отвергнешь их от себя, скоро умрешь».
Святитель Игнатий в связи с этим предупреждает об опасности легкомысленного стремления сразу, без соответствующей духовной подготовки получить дары сверхъестественные: «Опасно преждевременное бесстрастие! Опасно преждевременное получение наслаждения Божественною благодатью! Дары сверхъестественные могут погубить подвижника, не наученного немощи своей»(I,532). Удивительные слова! Для духовно неопытного сама мысль о том, что какая-то добродетель может оказаться преждевременной, тем более, смертельной для души «ехидной», покажется странной, если не кощунственной. Но именно такова реальность духовной жизни, таков один из ее непреложных законов, открытый великим опытом святых. В пятом томе своих сочинений, который Святитель назвал «Приношение современному монашеству», в главе десятой — «Об осторожности при чтении отеческих книг о монашеской жизни», он прямо пишет: «Падший ангел старается обмануть и вовлечь в погибель иноков, предлагая им не только грех в разных видах его, но и предлагая несвойственные им возвышеннейшие добродетели»(V,54). Это замечание, естественно, относится не только к инокам, но и к каждому христианину.
Указанные мысли имеют прямое отношение к пониманию важнейшего христианского делания — молитвы. Святитель Игнатий, утверждая согласно со всеми святыми, что «молитва есть мать добродетелей и дверь ко всем духовным дарам»(II,228), и перечисляя общие требования к правильной молитве, настоятельно указывает при этом на необходимость соблюдения особых условий ее совершения для христианина, который становится на путь молитвенного подвига. Несоблюдение этих условий, предупреждает он, делает молитву подвижника в лучшем случае бесплодной, но большей частью — средством его глубокого повреждения. Сравнение учения святителя Игнатия и «Рассказов» о молитве Иисусовой дает хорошую возможность уяснения, как этих условий, так и многих других положений данного вопроса.
Истоки молитвы и ее цель
Прежде всего, необходимо обратить внимание на причины, по которым христианин приступает к деланию молитвы Иисусовой. Святитель Игнатий рассматривает этот вопрос в контексте безусловного соблюдения вышеназванного закона. Он подчеркивает:
«В упражнении молитвой Иисусовой есть свое начало, своя постепенность, свой конец бесконечный. Необходимо начинать упражнение с начала, а не с середины и не с конца…
Начинают с середины те новоначальные, которые, прочитав наставление… данное отцами-безмолвниками… необдуманно принимают это наставление в руководство своей деятельности. Начинают с середины те, которые без всякого предварительного приготовления усиливаются взойти умом в сердечный храм и оттуда воссылать молитву. С конца начинают те, которые ищут немедленно раскрыть в себе благодатную сладость молитвы и прочие благодатные действия ее.
Должно начинать с начала, то есть совершать молитву со вниманием и благоговением, с целью покаяния, заботясь единственно о том, чтобы эти три качества постоянно соприсутствовали молитве»(I,225-226). «Основная и первоначальная молитва, — пишет он, — должна состоять из прошений о прощении грехов»(I,516).
Сопоставим эти мысли святителя Игнатия с повествованием «Рассказов».
Первое, что обращает на себя внимание, это чисто внешняя причина, по которой Странник приступил к исканию молитвы. «Непрестанно молитеся. Сие изречение особенно вперилось в мой ум, и начал я думать, как же можно беспрестанно молиться, когда необходимо нужно каждому человеку и в других делах упражняться для поддержания своей жизни?»(с.15) [2]. «Сильное желание и любопытство возбудилось во мне»(19), — говорит он. Это любопытство заставляет его обращаться к разным лицам и является основной движущей силой, можно сказать, всех его странствований и трудов. Конечно, он молодой человек, ему всего какие-то двадцать лет, он еще ничего не понимает в духовной жизни. Однако и его дальнейшая молитвенная практика не только не изменяет первоначальной установки, но и прямо следует по тому же пути.
Если следовать классификации святителя Игнатия, то Странник начинает упражнения в молитве с середины (!),»прочитав наставление… данное отцами-безмолвниками»и»необдуманно приняв это наставление в руководство своей деятельности». Затем он действительно «без всякого предварительного приготовления усиливается взойти умом в сердечный храм и оттуда воссылать молитву». Очень при этом показательно, что единственными источниками, которыми Странник постоянно пользуется, являются Библия и затем Добротолюбие. «Я шел уже более по ночам, а дни преимущественно провождал в чтении Добротолюбия, сидя в лесу под деревами»(33). Из последнего он выбирает, как правило, наставления, даваемые монахам, значительно преуспевшим в духовной жизни. Потому очень скоро он пытается уже взойти на высшую ступень молитвенного делания: усиленно ищет»немедленно раскрыть в себе благодатную сладость молитвы и прочие благодатные действия ее».
Ступени молитвы
Святитель Игнатий пишет: «Упражнение молитвой Иисусовой имеет два главнейших подразделения или периода, оканчивающиеся чистой молитвою… В первом периоде предоставляется молящемуся молиться при одном собственном усилии; благодать Божия… не обнаруживает своего присутствия. В это время страсти, сокровенные в сердце, приходят в движение и возводят делателя молитвы к мученическому подвигу…»(I,270). «Первоначальные плоды молитвы заключаются во внимании и умилении… Далее плодом молитвы бывает постепенно расширяющееся зрение своих согрешений и своей греховности, отчего усиливается умиление и обращается в плач»(I,292).
У Странника на протяжении всех его рассказов не видно ни действия каких-либо страстей, ни «расширяющегося зрения своих прегрешений», тем более, нет и намеков на «мученический подвиг» в борьбе со страстями. Странник, можно сказать, с первого же момента занятия им молитвой Иисусовой погружается в мир блаженства и постоянно говорит лишь олегкости, отрадности(27), «несказанной радости и сладости сердечной»(65).
По святителю Игнатию, только «во втором периоде благодать Божия являет ощутительно своё присутствие и действие, соединяя ум с сердцем, доставляя возможность молиться непарительно, или, что то же, без развлечения, с сердечным плачем и теплотою; при этом греховные помыслы утрачивают насильственную власть над умом»(I,270-271). Но «чтобы достичь второго состояния, необходимо пройти сквозь первое, необходимо выказать и доказать основательность своего произволения, и принести плод в терпении (Лк.8:15)». При этом, подчеркивает Святитель, «душою и целью молитвы в том и другом состоянии должно быть покаяние»(I,271).
У Странника же вообще отсутствует первое. И потому едва ли можно говорить о втором.
«Хотящие взойти, — цитирует святитель Игнатий преподобного Симеона Нового Богослова, — на высоты молитвенного преуспеяния да не начинают идти сверху вниз, но да восходят снизу вверх, сперва на первую ступень лествицы, потом на вторую, далее на третью, наконец, на четвертую. Таким образом всякий может восстать от земли и взойти на небо. Во-первых, он должен подвизаться, чтобы укротить и умалить страсти. Во-вторых, он должен упражняться в псалмопении, то есть в молитве устной; когда умалятся страсти, тогда молитва, естественно доставляя веселие и сладость языку, вменяется благоугодной Богу. В-третьих, он должен заниматься умной молитвой». Здесь разумеется молитва, совершаемая умом в сердце: молитву внимательную новоначальных, при сочувствии сердца, Отцы редко удостаивают наименованием умной молитвы, приближая ее более к устной. «В-четвертых, он должен восходить к видению. Первое составляет принадлежность новоначальных; второе — возрастающих в преуспеянии; третье — достигших крайнего преуспеяния; четвертое — совершенных»(I,226-227). Странник нигде не упоминает этой мысли преподобного Симеона, он ее не замечает. И понятно почему. Вопреки непреложному закону последовательности и постепенности в духовной жизни он, повторим, неудержимо стремится»немедленно раскрыть в себе благодатную сладость молитвы и прочие благодатные действия ее».
Ум и сердце в молитве
По учению Отцов, умная молитва, или соединение ума с сердцем, является высокой ступенью молитвенного подвига, имеющей принципиально важное значение в духовной жизни христианина. Таинственный акт этого соединения совершается, по преподобному Симеону, только на третьем уровне молитвенного подвига и особым действием Божиим. Святитель Игнатий уделяет этому вопросу большое внимание и, в частности, указывает на ряд серьезных моментов, имеющих прямое отношение к молитвенной практике Странника. Прежде всего, Святитель говорит о временных границах этого духовного события: «Мало-помалу молитва устная перейдет в умственную, а потом и в сердечную. Но на переход этот нужны многие годы»(II,200). При этом он решительно запрещает искать (мысленно) место в груди, где ум мог бы соединиться с сердцем и, таким образом, человек стал бы способным к переживанию благодатных действий Божиих:»…для новоначального искание места сердечного, то есть искание открыть в себе безвременно и преждевременно явственное действие благодати, есть начинание самое ошибочное, извращающее порядок, систему науки. Такое начинание — начинание гордостное, безумное!»(I,271-272).»К преуспеянию в молитве покаяния, — продолжает святитель Игнатий, — должны стремиться все христиане; к упражнению в молитве покаяния и к преуспеянию в ней святые Отцы приглашают всех христиан. Напротив того, они строго воспрещают преждевременное усилие взойти умом в святилище сердца для благодатной молитвы, когда эта молитва еще не дана Богом. Воспрещение сопрягается со страшною угрозою»(I,273).»Вот тебе завет мой: не ищи места сердечного»(I,274).
Странник же не только сам употребляет все усилия низводить ум в сердце, но и другим советует сразу же приступать к поиску места сердечного. «Итак, прежде всего, я приступил к отыскиванию места сердечного, по наставлению Симеона Нового Богослова. Закрыв глаза, смотрел умом, т.е. воображением в сердце, желая представить себе, как оно есть в левой половине груди и внимательно слушал его биение. Так занимался я сперва по получасу, несколько раз в день… в скором времени начало представляться сердце и означаться движение в оном; далее я начал вводить и изводить Иисусову молитву вместе с дыханием в сердце, по наставлению святого Григория Синаита… Сперва я сим занимался по часу и по два … наконец, почти целый день…»(50-51). Это же советует он и слепому: «Я тебе все прочту, что относится до сердечной молитвы и укажу способ, как отыскать место сердечное и входить в него»(103).
Как видим, поиск места сердечного быстро приводит к развитию воображения и мечтательности во время молитвы («в скором времени начало представляться сердце и означаться движение в оном»), что является, по опыту Отцов, одним из очевидных признаков ложного состояния подвизающегося.»Святые Отцы, — пишет святитель Игнатий, -строго воспрещают употребление способности воображения, повелевают содержать ум вполне безвидным, незапечатленным никакою печатью вещественного». Напротив, «падшие духи, — предупреждает он, — стараются возбудить в нас действие воображения…»(III,287-288). «Ум во время молитвы должно иметь и со всею тщательностью сохранять безвидным, отвергая все образы, рисующиеся в способности воображения… Образы, если их допустит ум в молитве, соделаются непроницаемой завесою, стеною между умом и Богом»(I,147).
Обращает на себя внимание и еще один совет в «Рассказах», связанный с аскетической практикой молитвы Иисусовой и имеющий серьезные последствия для занимающегося ею. В «Своде Отеческих уроков» Странник (без ссылки на кого-либо из святых Отцов) помещает пункт: «Отыщивоображениемместо сердцапод левымсосцем(подчеркнуто нами. -А.О.) и там установись вниманием»(180). Однако святитель Игнатий, напротив, предупреждает:»Старающийся привести в движение и разгорячить нижнюю часть сердца приводит в движение силу вожделения…»(II,299). Он даже говорит, что одни подвижники, не зная этого, начинали хулить молитву Иисусову, другие, принимая производимые такой молитвой страстные ощущения за действие благодати, впадали в душевное сладострастие.
Благодатные действия молитвы Иисусовой
Особенно серьезным искушением для начинающих подвижников является стремление к получению особых благодатных состояний, к быстрому достижению духовного совершенства. Кончается это, как правило, срывами, тяжелыми потрясениями, глубоким разочарованием, а не редко и гибелью мечтателя. Мудрый наставник, поэтому, неспешно увеличивает правило своему воспитаннику, чтобы таким образом последний мог достичь действительно многого. Этот путь является единственно верным в аскетике. Святоотеческий опыт свидетельствует что только постепенный подвиг, имеющий своей целью тщательное исполнение заповедей Христовых, является правильным. И он приводит христианина к познанию своей греховности и неспособности победить страсти своей силой. Усиленно же подвизающийся для получения благодатных даров непременно придет к тому же, к чему приводит т.н. естественная, безблагодатная мистика. Видения, прозрения, радость, блаженство, экстазы и т.д. различных неправославных мистиков ярко свидетельствуют о возможностях достижения очень сильных нервно-психических переживаний, часто связанных с прямыми демоническими воздействиями. Они характеризуются тем, что по своим внешним проявлениям иногда мало чем отличаются от явлений истинных, и человек, не знакомый с аскетическим учением святых Отцов, начинает видеть себя достойным Божественных дарований, и своисладостныепереживания и воздействия и явления темных сил принимает за благодатные. Так многие незаконно подвизающиеся (2Тим.2:5) впадают в самообольщение, в гордость, а не редко и в явные психические расстройства. Святые Отцы называют подобные состояния прелестными и со всей силой призывают подвижника следить за собой. Святитель Игнатий пишет: «Но если в тебе кроется ожидание благодати, — остерегись: ты в опасном положении! Такое ожидание свидетельствует о скрытном удостоении себя, а удостоение свидетельствует о таящемся самомнении, в котором, гордость. За гордостью удобно последует, к ней удобно прилепляется прелесть… Прелесть существует уже в самомнении, существует в удостоении себя, в самом ожидании благодати… От ложных понятий являются ложные ощущения. Из ложных понятий и ощущений составляется самообольщение. К действию самообольщения присоединяется обольстительное действие демонов»(II,321).
Он особенно предупреждает: «Не ищи в молитве наслаждений, они отнюдь не свойственны грешнику. Желание грешника ощутить наслаждение есть уже самообольщение. Ищи, чтобы ожило твое мертвое, окаменевшее сердце, чтобы оно раскрылось для ощущения греховности своей, своего падения, своего ничтожества, чтобы оно увидело их, созналось в них с самоотвержением. Тогда явится в тебе истинный плод молитвы: истинное покаяние» (I,149). «Не устремимся к исканию наслаждений при молитве нашей!» (I,164). «Искание само собою уже есть обольщение…»(II,200). «Воспрещается безрассудное, разгоряченное стремление к открытию в себе благодатной сердечной молитвы; воспрещается это стремление потому, что причина его — неведение или недостаточное знание и гордостное признание себя способным к благодатной молитве и достойным ее»(II,272).
У Странника же, напротив, на пространстве всех его рассказов слышится активное искание сладостных переживаний, благодатных плодов молитвы. Он с воодушевлением говорит, что Отцы «ободрительно уверяют, как доступно и легко можно достигнуть сих сладостных внутренних ощущений в молитве; и сколь они вожделенны, как-то: сладость… теплота… восторг, радость…» и т.д. (269-270). Странник не сомневается, что все его ощущения сладости, света и проч. (105) от Бога. Он живет ими, с упоением говорит о них своим собеседникам.
Но древо узнается по плодам. И те выводы, которые делает Странник, испытав «сладостную теплоту», лучше всего говорят об источнике и природе этих переживаний. Вот что он рассказывает: «Испытывая таковые и подобные сим насладительные утешения, я заметил, что последствия сердечной молитвы открываются в трех видах: в духе, в чувствах и откровениях; в духе, например, сладость любви Божией, внутренний покой, восхищение ума, чистота мыслей,сладостное памятование Бога, в чувствах приятное растепливание сердца, наполнение сладостию всех членов, радостное кипение в сердце, легкость и бодрость, приятность жизни, нечувствительность к болезням и скорбям. В откровениях просветление разума, понятие священного писания, познавание словес твари, отрешение от сует и познание сладости внутренней жизни, уверение в близости Божией и любви его к нам (подчеркнуто нами. -А.О.)» (52).
В высшей степени показательно, что главным последствием сердечной молитвы, которое усиленно подчеркивает Странник во всех видах, это сладость. И ни в одном из них нет даже упоминания о главнейшем следствии на всех этапах духовной жизни — покаянии. Святитель же Игнатий пишет: «Если же кто бы то ни был, движимый, по выражению святого Иоанна Лествичника, гордостным усердием, ищет получить преждевременно сладость духовую или сердечное молитвенное действие или какое другое духовное дарование, приличествующее естеству обновленному, тот неминуемо впадает в прелесть, каким бы образом молитвы он ни занимался, псалмопением ли или Иисусовой молитвой»(Письма, №153). «Святые отцы Восточной Церкви, — объясняет он, — особенно пустынножители, когда достигали высоты духовных упражнений, тогда все эти упражнения сливались в них в одно покаяние. Покаяние обнимало всю жизнь их, всю деятельность их: оно было последствием зрения греха своего»(II,125-126). И продолжает: «Зрение греха своего и рожденное им покаяние суть делания, не имеющие окончания на земле»(II,127). Он цитирует преподобного Петра Дамаскина: «Начало просвещения души и признак ее здравия заключается в том, когда ум начнет зреть свои согрешения, подобные множеством своим морскому песку»(II,410). Святой Исаак Сирин: «…ни одна из добродетелей не выше покаяния; потому что дело покаяния никогда не может быть совершенно. Покаяние всегда прилично всем грешникам и праведникам, желающим улучить спасение. И нет предела усовершению, потому что совершенство и самых совершенных подлинно несовершенно. Посему-то покаяние до самой, смерти не определяется ни временем, ни делами. Помни, что за всяким наслаждением следует омерзение и горечь»(Слово 72).
Поэтому, не иначе, как лишь попытку самооправдания, можно расценивать вырванные Странником из контекста слова святого Григория Синаита: «сердечное действие не может быть прелестным»(281), и при этом полное умолчание об учении этого святого о прелести. А святитель Игнатий приводит следующие его слова: «Обычно уму, особенно в людях легкомысленных, преждевременно стремиться к усвоению себе высоких молитвенных состояний… И потому должно тщательно рассматривать себя, чтоб не искать преждевременно того, что приходит в свое время, и чтоб не отвергнуть того, что подается в руки, направившись к исканию другого. Свойственно уму представлять себе мечтанием высокие состояния молитвы, которых он еще не достиг, и извращать их в своей мечте или в своем мнении». И делает вывод:»Прелесть в большей или меньшей степени есть необходимое логичное последствие неправильного молитвенного подвига»(I,268). Выражается она, в частности, в том, что находящиеся в ней»тотчас влекутся и влекут читателей своих к высотам, недоступным для новоначального, заносятся и заносят. Разгоряченная… мечтательность заменяет у них все духовное, о котором они не имеют ни малейшего понятия. Эта мечтательность признана ими благодатью»(IV,498).
Святитель Игнатий иллюстрирует плоды прелести на библейском примере: «Всем известно, какое душевное бедствие возникло для иудейских книжников и фарисеев из их неправильного душевного настроения: они соделались не только чуждыми Бога, но и исступленными врагами Его, богоубийцами. Подобному бедствию подвергаются подвижники молитвы, извергшие из своего подвига покаяние, усиливающиеся возбуждать в сердце любовь к Богу, усиливающиеся ощущать наслаждение, восторг… Этот род прелести — ужасен: он …редко оканчивается сумасшествием и самоубийством, но растлевает решительно и ум и сердце. По производимому им состоянию ума Отцы назвали его мнением»(I,247).
Не удивительно поэтому, что Странник с такой поразительной скоростью достигает желаемой цели: плод срывается (Быт.3:6). «Недели через три… я начал чувствовать… что как-то насладительно кипело в сердце… и я прелагался в восторг. Иногда чувствовалась пламенная любовь к Иисусу Христу….»(50-51). С подобной же молниеносностью — менее чем через неделю — еще большего достиг слепой, начавший действовать по указанному Странником способу: «Дней через пять он начал чувствовать сильную теплоту и… по временам он начал видеть свет… иногда представлялось ему, когда он входил в сердце, что как бы сильный пламень зажженной свечи вспыхивал сладостно внутри сердца и, выбрасываясь через горло наружу, освещал его; и он при сем пламени мог видеть даже и отдаленные вещи»(105).
Но как часто случается с подобными людьми, однажды Странник едва не погиб. В марте, переходя по льду ручей, он провалился в воду по пояс. Но все же пошел к литургии и, причастившись, выпросил затем разрешение переночевать в нетопленной сторожке. «Весь оный день я был в несказанной радости и сладости сердечной; лежал на полатях в сей нетопленной сторожке, как будто покоясь на лоне Авраамовом: молитва действовала сильно. Любовь к Иисусу Христу и Матери Божией как сладостные волны клубились в сердце и как бы погружали душу в утешительный восторг… Поутру хотел встать, но вижу, что не могу и пошевелить ногами; совсем отнялись и расслабли как плети»(65). Только энергичное вмешательство спасло его от полной инвалидности, а, возможно, и гибели. Действительно, «опасно преждевременное бесстрастие! Опасно преждевременное получение наслаждения Божественною благодатью! Дары сверхъестественные могут погубить подвижника, не наученного немощи своей»(I,532).
Сновидения
Немаловажным в понимании духовного состояния Странника является его отношение к сновидениям. Он сообщает, что «изредка видывал во сне и покойного старца моего, который многое толковал мне»(34) из Добротолюбия, наставляя его и даже делая пометкиуглемна полях книги (48-50,63,70). Все эти сонные видения Странник принимает без какого-либо сомнения и прямо следует полученным в них откровениям: «Сей случай уверил меня в истине сновидения и в богоугодности блаженной памяти старца моего. Вот я и принялся читать Добротолюбие по тому самому порядку, который указал мне старец во сне»(50).
Святоотеческое отношение к сновидениям хорошо известно. Святитель Игнатий, приводя высказывания Отцов, цитирует, например, очень яркие слова преподобного Иоанна Лествичника: «Верующий снам подобен гонящемуся за своею тенью и покушавшемуся поймать ее»(V,348). Сам Святитель заключает свои рассуждения о сновидениях: «Нам надо знать и знать, что в нашем состоянии, еще не обновленном благодатью, мы не способны видеть иных сновидений, кроме составляемых бредом души и наветом демонов»(V,347).
Наставления старца
Странник, по его собственному признанию, в начале своего духовного пути ничего кроме Библии не читал и о молитве, естественно, имел самое поверхностное представление. Поиски ответа на вопрос о непрестанной молитве привели его к встрече со старцем-схимником, рекомендации которого и определили всю дальнейшую духовную жизнь Странника. Сопоставим эти советы старца с учением по тем же вопросам святителя Игнатия.
1. Источники
У преподобного Исаака Сирина есть такие слова: «Не следует тому, кто передает знание ученикам, с самого начала подводить их к совершенному знанию предмета, не научив их прежде как следует буквам алфавита и чтению по складам. Также очень плохо, когда высокое предлагается прежде, чем проработано низкое»(Слово 44, §5).
С чего же начинает старец наставление 20-летнему молодому человеку, ничего непонимающему в духовной жизни и потому горящему жаждой не спасение получить, а приобрести непрестанную молитву? Прежде всего, советует ему поучения из Добротолюбия преподобных Симеона Нового Богослова, Григория Синаита, Каллиста и Игнатия Ксанфопулов, Никифора Уединенника, то есть тех Отцов, наставления которых давались совсем не новоначальным в современном смысле этого слова. Святитель Игнатий писал: «Делателю Иисусовой молитвы весьма полезно прочитать Примечания (Предисловия) схимонаха поляномерульского Василия, на книги святых: Григория Синаита, Исихия Иерусалимского, Филофея Синайского и Нила Сорского. По прочтении сих примечаний чтение всего Добротолюбия делается более ясным и полезным. При чтении Отцов не должно упускать из виду и того, что меры новоначального их времен суть уже меры весьма преуспевшего в наше время. Применение Отеческих наставлений к себе, к своей деятельности, должно быть совершаемо с большою осмотрительностью»(V,117). Святитель Игнатий приводит слова святого Григория Синаита: «…всякий, проходящий излишне усиленный подвиг молитвы от слышания или учения, погибает, как не стяжавший руководителя»(II,277), т.е. не нашедший истинного руководителя.
Не в этом ли была главная ошибка того пути, по которому пошел Странник?
2. Молитва и добродетели (заповеди)
Основная мысль наставлений старца Страннику такова: «Стяжи матерь и произведет тебе чад, говорит св. Исаак Сирин, научись приобрести первую (прежде всего. -А.О.) молитву и удобно исполнишь все добродетели»(21-22). Но у Исаака Сирина в данном случае мысль совсем не о молитве, а об упоминавшемся выше законе последовательности в приобретении добродетелей (см. Слово 72), об опасности нарушения которого предупреждал святитель Игнатий. Как видим, схимник по-своему трактует святого Исаака. И причина этого очевидна — он, как и Странник, весь поглощен идеей непрестанной молитвы, в ней одной видит сущность христианского подвига и его цель. О самом же важном — нравственных и духовных условиях ее совершения он, практически, ничего не говорит.
Однако вся святоотеческая мысль, на которой настаивает и святитель Игнатий, утверждает, что задачей христианской жизни является исполнение заповедей Христовых и покаяние в случае их нарушения. Все другое является не более, как средством к достижению этой цели. И сама молитва, при всей ее исключительной важности в духовной жизни, есть только одна из основных заповедей, одно из средств, и потому без исполнения других заповедей не только недостаточна, но и бесполезна, и даже губительна. Святитель Игнатий пишет: «Единственно на нравственности, приведенной в благоустройство евангельскими заповедями… может быть воздвигнут… невещественный храм богоугодной молитвы. Тщетен труд зиждущего на песке: на нравственности легкой, колеблющейся»(I,225-226).»Сущность подвига, — подчеркивает святитель Игнатий, -заключается в исполнении заповедей»(I,526), то есть всего заповеданного Господом, а не одной только молитвы. Эта мысль красной нитью проходит через все творения всех святых Отцов. Потому святитель Игнатий, напоминая слова Христовы, «Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня» (Ин.14:21), — говорит:»Исполнение заповедей Спасителя — единственный признак любви к Богу, принимаемой Спасителем»(II,67-68).
Схимники же в «Рассказах» все дело христианской жизни сводят, по-существу, к «частости» молитв. Другие заповеди в поле зрения старцев, фактически, не присутствуют. И приводимые высказывания Отцов даются ими исключительно в этом ключе без учета контекста что часто радикально искажает их смысл. «Многие о деле молитвы, — научает один из них, — рассуждают совсем превратно, думая, что приуготовительные средства и подвиги производят молитву, а не молитва рождает подвиги и все добродетели»(20-21). Но эта мысль старца расходится с учением Отцов. Святитель Игнатий пишет: «Особенное попечение, попечение самое тщательное, должно быть принято о благоустроении нравственности сообразно учению Евангелия. Опыт не замедлит открыть у молящегося теснейшую связь между заповедями Евангелия и молитвой Иисусовой. Эти заповеди служат для этой молитвы тем, чем служит елей для горящего светильника; без елея светильник… гаснет, разливая вокруг себя дым зловонный»(I,225-226).
«Как цвет и плод произрастает на стебле или дереве, которые сами прежде должны быть посеяны и вырасти, так и молитва произрастает на других добродетелях, иначе не может явиться, как на них»(I,261-262). «А как молитва заимствует свою силу из всех прочих добродетелей и из всего учения Христова: то монахи прилагают особенное тщание к исполнению евангельских заповедей»(I,458).
Говорит преподобный Макарий Великий: «Кто принуждает себя исключительно и всеусильно к молитве, но не трудится о приобретении смирения, любви, кротости и всего сонма прочих добродетелей, не внедряет их в себя насильно, тот может достигнуть только до того, что иногда, по прошению его, касается его Божественная благодать… Если же получивший не приобучит себя к прочим добродетелям, упомянутым нами, и не стяжет навыка в них, то или лишается полученной благодати или, вознесшись, ниспадает в гордость, или… не преуспевает более и не растет»(I,289).
3. Непрестанная молитва
Вызывает поэтому недоумение тот факт, что схимник преподносит Страннику молитву Иисусову как единственное и самодостаточное условие познания Бога и получения от Него всех даров. Старец прямо наставляет: «Токмо частость или непрестанность молитвы (как бы она ни произносилась вначале) есть единственное мощное средство как совершенства внутренней молитвы, так и спасения души»(246). «Если бы человек неупустительно выполнил одну сию заповедь Божию о непрестанной молитве, то в одной он исполнил бы все заповеди… Теперь видишь ли, как важно и необходимо количество в молитве?»(252). Ответом на это может служить приводимый святителем Игнатием следующий случай из Алфавитного патерика: «Брат сказал преподобному Сисою Великому: «Вижу, что во мне пребывает непрестанная память Божия». Преподобный отвечал: «Это не велико, что мысль твоя при Боге: велико увидеть себя ниже всей твари»»(I,310).
Святитель считает, что «для занятия ею (умной, сердечной молитвой. -А.О.) приличествует возраст зрелый, при котором уже естественно укрощаются в человеке порывы. Не отвергается юность, когда имеет качество зрелости, в особенности, когда имеет руководителя»(II,216).
Но приобрести зрелость Странник не имел еще времени, а должного руководителя, как видим, не встретил. Потому и слышим от Странника такие слова: «Наконец, черезнепродолжительноевремя почувствовал, что молитва сама собою начала как-то переходить в сердце, т.е. сердце при обычном своем биении, начало как бы выговаривать внутри себя молитвенные слова за каждым своим ударом, например: 1) Господи, 2) Иисусе, 3) Христе, и проч. Я перестал устами говорить молитву и начал с прилежаниемслушатькак говорит сердце… Потом начал … в мыслях такую любовь к Иисусу Христу, что казалось, если бы Его увидел, то так и кинулся бы к ногам Его…»(33).»…иногда входил весь сам в себя иясно видел все мои внутренности, удивляясь премудрому составу человеческого тела(подчеркнуто нами. -А.О.)» (107).
4. Техника молитвы
Можно лишь удивляться тому, что схимник все внимание совсем молодого и телом, и духом человека, сразу же обращает на те внешние приемы при совершении молитвы Иисусовой, которые использовали лишь отдельные подвижники. Схимник зачитывает ему строки из Добротолюбия: «сядь безмолвно и уединенно, преклони главу, закрой глаза, потише дыши, воображением смотри внутрь сердца, своди ум, т.е. мысль из головы в сердце…»(23). И Странник начинает «изводить Иисусову молитву вместе с дыханием в сердце, по наставлению святого Григория Синаита…»(51). Но ни тот, ни другой совсем не замечают, что говорит преподобный Григорий о такой молитве: «Удерживай и дыхание, то есть движение ума, смежив несколько уста при совершении молитвы, а не дыхание ноздрей, то есть чувственное, как это делают невежи»(I,272). Святитель Игнатий по этому поводу пишет:»Возложение упования на эти пособия (ноздревое дыхание, тихость вдыхания и выдыхания и проч. -А.О.) очень опасно: оно низводит к вещественному, неправильному пониманию молитвы, отвлекая от понимания духовного, единого истинного»(II,288). И продолжает: «Из употреблявших с особенным тщанием вещественные вспомогательные средства достигли преуспеяния весьма редкие, а расстроились и повредились весьма многие»(II,297). «Подвиг умной и сердечной молитвы исправляется умом… не от одного простого, вышеизложенного естественного художества через ноздревое дыхание или от сидения при упражнении молитвой в безмолвном и темном месте — да не будет! Это изобретено Божественными Отцами не для чего иного, как в некоторое пособие к собранию мысли от обычного парения, к возвращению ее к самой себе и ко вниманию (Ксанфопулы)»(II,288-289). Поэтому заключает он: «Советуем возлюбленным братиям не доискиваться открытия в себе этого механизма, если он не откроется сам собою»(V,114).
5. Количество и качество молитв
Святитель Игнатий часто напоминает мысль Отцов: «Видишь юного, летящего на небо, стащи его за ноги на землю». И в отношении количества молитв дает такой совет: «Первоначально положи себе произносить сто молитв Иисусовых со вниманием и неспешностью. Впоследствии, если увидишь, что можешь произнести больше, присовокупи другие сто. С течением времени, смотря по надобности, можешь и еще умножить число произносимых молитв. На неспешное и внимательное произнесение ста молитв потребно времени 30 минут… Не произноси молитву спешно… делай после каждой молитвы краткий отдых и тем способствуй уму сосредоточиваться. Безостановочное произнесение молитвы рассеивает ум»(V,110). «Существенными принадлежностями этой молитвы должны быть: внимание, заключение ума в слова молитвы, крайняя неспешность при произнесении ее и сокрушение духа»(V,107).
Полной противоположностью этому совету явился молитвенный путь Странника. Неопытному, не имеющему никакого навыка в молитве молодому человеку старец сразу же дает послушание:»Вот тебе четки, по ним совершай на первый раз хоть по три тысячи молитв в день… непременно верно выполняй по три тысячи в день»(26). «Дня два, — рассказывает Странник, — мне было трудновато, а потом так сделалось легко и желательно… Я объявил о сем старцу, и он приказал мне уже по шести тысяч молитв совершать в день… Целую неделю я в уединенном моем шалаше проходил каждодневно по шести тысяч Иисусовых молитв»(26), и «привык к ней в неделю»(27). Через десять дней старец повелел «неупустительно совершать по двенадцати тысяч молитв в день»(27). И поразительный результат: «…на первый день едва-едва успел в поздний вечер окончить мое двенадцатитысячное правило. На другой день совершил его легко и с удовольствием». «И так дён пять исполнял верно… и получил приятность и охоту»(27). Дальше желание творить молитву стало настолько непреодолимым, что оно заменило утреннее правило и»весь день провел я в радости… и с легкостью окончил двенадцать тысяч молитв в ранний вечер»(28). После этого старец разрешил:»твори молитву сколько хочешь, как можно более»(28-29).
Повествует далее Странник:»Месяцев пять проведши уединенно в сем молитвенном занятии и наслаждении помянутыми ощущениями, я так привык к сердечной молитве, что упражнялся в ней беспрестанно, и, наконец, почувствовал, что молитва уже сама собою, без всякого со стороны моего побуждения производится и изрекается в уме моем и сердце, не токмо в бодрственном состоянии, но даже и во сне действует точно так же, и ни от чего не прерывается, — не перестает ни на малейшую секунду, что бы я ни делал»(52-53).
Так, за ничтожное время Странник достиг, кажется, того, чего подвижники, находящиеся под руководством опытных наставников, достигали многими годами (святитель Игнатий: «…на переход этот нужны многие годы») — способности без утомления ума непрерывно совершать молитву Иисусову. Но многоопытный подвижник молитвы святитель Игнатий объясняет: «Новоначальные иноки нуждаются в продолжительном времени для обучения молитве. Невозможно, вскоре по вступлении в монастырь или по вступлении в подвиг, достичь этой верховной добродетели. Нужны и время, и постепенность в подвиге, чтобы подвижник созрел для молитвы во всех отношениях»(I,458). При этом очень важно отметить, что «признак непрестанности и самодейственности в совершении Иисусовой молитвы отнюдь не является признаком ее благодатности, потому что не гарантирует… тех плодов, которые всегда указывали на ее благодатность… духовная борьба, результатом и целью которой является приобретение смирения… подменяется у некоторых иной (промежуточной) целью: приобретением непрестанной и самодвижной Иисусовой молитвы, которая… не является конечной целью, а лишь одним из средств ее достижения»[3].
Даже простой арифметический подсчет показывает, насколько неверен был метод приобретения Странником непрестанной молитвы. По святителю Игнатию, для совершения 12 тысяч кратких Иисусовых молитв («Господи Иисусе Христе, помилуй мя (меня)»), потребуется 37,5 часов (для полной молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», — нужно 60 часов)! При максимальном допущении, что Странник повторял молитву непрерывно, без отдыха в течение 18 часов в сутки, то он должен бы произносить 666 молитв в час. Если же учесть, что он»с легкостью окончил двенадцать тысяч молитв в ранний вечер», то можно себе представить, какова была скорость произнесения молитвы Странником и насколько были сохранены важнейшие и безусловные требования ее совершения: неспешность, внимание и сокрушение сердца. Совершенно очевидно, что молодой человек думал лишь об одном — о количестве молитв. А старец не только не сдерживал его неразумных порывов, но и прямо способствовал им.
Но святитель Игнатий предупреждает ревностных искателей непрестанной молитвы Иисусовой: «Достоинство молитвы состоит единственно в качестве, а не в количестве… Качество истинной молитвы состоит в том, когда ум во время молитвы находится во внимании, а сердце сочувствует уму»(II,163). «Новоначальным должно заниматься молитвой понемногу, но часто»[4]. «Особенно способствует сохранению внимания во время молитвы весьма неспешное произнесение слов молитвы»(V,98).
Некоторые следствия и выводы
Молитвенная практика Странника в сравнении с учением святителя Игнатия (Брянчанинова) вызывает, по меньшей мере, серьезные недоумения. Как можно было видеть, она противоречит всем основным законам духовной жизни. Странник, можно сказать, молниеносно приобретает непрестанную молитву. Трудности длятся день-два, самое большее — неделю, но опять-таки трудности не борьбы с своим ветхим человеком, о котором он, судя по его «откровениям», не имеет никакого представления, а трудности, проистекающие от простой усталости, вызванной огромным количеством молитв, возлагаемых на него духовником.
Особенно противоречащими учению Отеческому выглядят следствия его молитвы, о которых Странник говорит везде и постоянно. На пространстве его рассказов, по существу, нет упоминания о самом главном в правильном молитвенном подвиге: покаянии, о видении своей духовной поврежденности, о недостоинстве предстояния перед Богом и, тем более, недостоинстве получения каких-либо благодатных даров, нет ни видения своих грехов, ни плача и сокрушения сердечного, не просматривается никакой борьбы со страстями. Зато повсюду и непрестанно: сладость сердечная, восторги, радость и т.д. По святителю Игнатию, это очень опасное состояние, ибо»все виды бесовской прелести, которым подвергается подвижник молитвы, возникают из того, что в основание молитвы не положено покаяние, что покаяние не сделалось источником, душою, целью молитвы»(I,233).
Еще одна яркая иллюстрация. Странник говорит о молитве: «Я многих видал, которые просто, без всякого просветительского наставления, и не зная, что есть внимание (подчеркнуто нами. -А.О.),сами собою устно творя беспрестанную Иисусову молитву, достигали того, что уста и язык их не могли удерживаться от изречения молитвы, которая впоследствии так их усладила и просветила, и из слабых и нерадивых сделала подвижниками и поборниками добродетели»(264). Странник, видимо, не знает, что, например, бесконечное повторение мантры индуистскими аскетами также делало их иподвижниками и поборниками добродетели, также приносило им сладости, доходящие до экстаза. Однако все это не давало им благодати и оставляло без Христа. Подобным же образом, повторяя Иисусову молитву без внимания, следовательно, и без покаяния и сокрушения духа, как мантру, можно статьподвижником и поборником добродетели, и придти к тому, что на аскетическом языке называется прелестью. Святитель Игнатий пишет: «Все виды бесовской прелести… возникают из того, что в основание молитвы не положено покаяние, что покаяние не сделалось источником, душою, целью молитвы»(I,255).
Нервно-психические состояния, порождаемые непрерывным, механическим повторением одних и тех же слов молитвы, легко воспринимаются неразумным подвижником за действия благодати, в результате чего он легко впадает в т.н. мнение, то есть в гордость, хотя бы и прикрытую личиной внешнего смирения. Отсюда начинается искание благодатных переживаний, откровений, даров Духа Святого и т.д., что окончательно губит подвижника. Таковой, производя с внешней стороны впечатление святого, всех любящего, никому не делающего зла, находящегося в непрестанной молитве, радости и подвиге — с внутренней же, как не приобретший путем борьбы со своим ветхим человеком главнейшего в духовной жизни — смирения, оказывается в действительности лжесвятым.
Прямо напоминает «христианский дзен», «христианскую йогу», трансцендентальные медитации [5] и наставление одного священника, весьма понравившееся Страннику: «чтобы просветиться духовно и быть внимательным и внутренним человеком, следует взять один какой-нибудь текст из Св. Писания, и как можно дольше держать на нем одном все внимание и размышление, и откроется свет разумения… Очень мне понравилось сие наставление священника»(112).
Без какого-либо сомнения принимает Странник и следующее более, чем странное, назидание схимника:»для спасения ничего более не нужно, как всегдашняя молитва: «молись и делай что хочешь, и ты достигнешь цели молитвы… Молись и мысли, что хочешь, и мысль твоя очистится молитвою»»(265).
Сами ощущения Странника полностью совпадают с теми прелестными состояниями, о которых сообщает святитель Игнатий. Странник рассказывает:»Иду иногда верст по семидесяти и более в день, и не чувствую, что иду… Когда сильный холод прохвати меня, я начну напряженнее говорить молитву, и скоро весь согреюсь. Если голод меня начнет одолевать, я стану чаще призывать имя Иисуса Христа и забуду, что хотелось есть. Когда сделаюсь болен… стану внимать молитве и боли не слышу»(30).
У святителя Игнатия находим следующие интересные сообщения. В одном случае речь идет о чиновнике, который»занимался усиленным молитвенным подвигом». «Оказалось, что чиновник употреблял образ молитвы, описанный святым Симеоном, разгорячил воображение и кровь, при чем человек делается очень способным к усиленному посту и бдению… Чиновник видел свет телесными очами; благоухание и сладость, которые он ощущал, были так же чувственные»(I,238).
Подобный случай был и с афонским схимником.»Оказалось, что иеросхимонах носит вериги, почти не спит, мало вкушает пищи, чувствует в теле такой жар, что зимою не нуждается в теплой одежде. К концу беседы пришло мне на мысль поступить следующим образом: я стал просить афонца, чтоб он, как постник и подвижник, испытал над собою способ, преподанный святыми Отцами, состоящий в том, чтоб ум во время молитвы был совершенно чужд всякого мечтания, погружался весь во внимание словам молитвы, заключался и вмещался, по выражению святого Иоанна Лествичника, в словах молитвы… «Когда ты испытаешь над собою, — сказал я афонцу, — то сообщи и мне о плоде опыта; для меня самого такой опыт неудобен по развлеченной жизни, проводимой мною». Афонец охотно согласился на мое предложение. Через несколько дней приходит он ко мне, и говорит: «Что сделал ты со мною?» — «А что?» — «Да как я попробовал помолиться со вниманием, заключая ум в слова молитвы, то все мои видения пропали, и уже не могу возвратиться к ним» (I,242).
Первую часть Рассказов завершают «Три ключа к внутренней молитвенной сокровищнице», подводящие, так сказать итоги опыта и учения рассказчика и перечисляющие основные условия и свойства молитвы. И в них опять-таки ни слова о том, что»сознание своей греховности, сознание своей немощи, своего ничтожества — необходимое условие для того, чтобы молитва была милостиво принята и услышана Богом»(I,155). Это, самое ценное в молитве, «Рассказы» оставляют совершенно без внимания (119-120).
* * *
«Откровенные рассказы странника» всегда вызывали разноречивые о себе суждения. Как правило, они увлекают людей, недостаточно знакомых с основами святоотеческого опыта. Причина этого очевидна — «Рассказы» предлагают быстрый, захватывающий воображение и без борьбы со своими страстями путь достижения непрестанной молитвы и благодатных состояний. Поэтому святитель Феофан (Говоров) писал из затвора:»Книжка — рассказы странника — внешний чин дела изображает, а писания отеческие — внутренний»[6].»В книгу — рассказы — не смотрите. Там есть советы, не пригожие для вас, которые могут повесть к прелести»[7].
Примечания
1. Здесь и далее ссылки на Творения святителя Игнатия делаются по изданию: СПб., 1905.
2. Здесь и далее ссылки даются на «Откровенные рассказы странника духовному отцу своему» по изданию: Paris, 1973.
3.Монах Меркурий.В горах Кавказа. М., 1996. С.7-8.
4. Собрание писем свт. Игнатия Брянчанинова. М.; СПб., 1995. №276.
5. См., напр.:Серафим (Роуз), иером.Православие и религия будущего.
6.Св. Феофан.Собрание писем. Вып. 5. №824. М., 1899. С.110.
7. Там же. №825. С.112.
Церковь и время, №1(30) 2005, с.142-167
Экзорцизм
Магизм как состояние сознания возможен всюду. Яркий пример его в христианской практике – крещение, причащение, венчание или монашеский постриг по принуждению или по чисто житейским побуждениям (например, чтобы не болеть и т.п.), а не по вере, как об этом говорит Господь (Мк. 16,16). Выражением того же магического сознания является распространяющееся в последние десятилетия так называемое отчитывание (экзорцизм). Занимаются им отдельные священники, не имеющие на то (например, в Московской епархии) благословения епископа, без которого иерей в принципе не имеет права совершать ни одного священнодействия. (Ссылки заклинателей на разрешение духовника являются не более как попыткой самооправдания, поскольку в любом случае требуется благословение епископа, без которого любое священнодействие и тем более отчитывание превращается в деяние антиканоническое, губительно действующее и на заклинателя, и на больного.) Лаодикийский собор (364) постановил: «Не произведенным от епископов не должно заклинати ни в церквах, ни в домах…» (пр. 26). Это красноречиво свидетельствует как о том, насколько нецерковный характер имеет новая практика, так и о духовном состоянии отчитывающих. Преподобный Иоанн Кассиан Римлянин очень определенно говорит о последнем: «А кто желает повелевать нечистыми духами, или чудесно подавать здравие болящим, или являть перед народом какое-либо из дивных знамений, тот хотя призывает имя Христово, но бывает чужд Христа, поелику, надменный гордостью, не следует Учителю смирения… Посему-то отцы наши никогда не называли тех монахов добрыми и свободными от заразы тщеславия, которые хотели слыть заклинателями…» [1] Экзорцизм имел место в Древней Церкви в силу особых дарований, ниспосылаемых ей в тот период, но был прекращен. «Постановлени апостольские» (III в.) уже запрещают поставлять экзорцистов, мотивируя это тем, что «славный подвиг заклинания есть дело добровольного благорасположения и благодати Божией через Христа, нaитиeм Святого Духа, потому что получивший дарование исцелений показуется через откровения от Бога и благодать, которая в нем, явна бывает всем». В V в. экзорцисты уже не упоминаются [2]. Специальный же чин отчитывания в требнике митрополита Петра Могилы (XVII в.) католического происхождения, и в Русской Церкви он не получил никакого практического признания. Ни один из русских святых не отчитывал, и именно потому, что был свят, то есть имел дар Святого Духа, которым и совершал исцеления. Православная Церковь всегда следовала словам Спасителя, что «сей род изгоняется только молитвою и постом» (Мф. 17, 21), то есть правильной подвижнической жизнью, благодаря которой христианин по мере смирения достигает бесстрастия и получает от Бога дар побеждения злых духов. Только достигший бесстрастия способен без вреда для больных и для себя вступить в открытую борьбу с духами тьмы. Однако таковых и в древности были единицы [3], а о настоящем времени и говорить не приходится. Поэтому священник, даже самый благочестивый, но дерзающий сам с помощью особых молитв и священнодействий («ех opere operate») изгонять (отчитывать) злых духов «Иисусом. Которого Павел проповедуют» (Деян. 19. 13), рискует не только себя подвергнуть тому поруганию от них, о котором промыслительно повествует книга Деяний апостольских, но ввергнуть и бесноватого в еще большие болезни и страдания. Не имея дара Святого Духа. нельзя создавать видимость действия Его дара. Святитель Игнатий с горечью восклицал о подобных попытках: «Душепагубное актерство и печальнейшая комедия – старцы, которые принимают на себя роль древних святых Старцев, не имея их духовных дарований» [4]. Бесов могли изгонять только святые, и не из всех подряд, а лишь из тех, на которых указывал им Сам Господь. При этом святые исцеляли «просто» молитвой, большей частью внутренней, невидимой для других, реже – внешней (см., например молитвы святителей Василия Великого, Иоанна Златоуста), совершая таинства Покаяния, Соборования, Евхаристии, но без какого-либо специального заклинательного чинопоследования [5], поскольку таковой уже совершается над всеми верующими перед таинством Крещения и является освящением их акта сознательного отречения от сатаны и всех дел его. Господь запрещал говорить бесноватым, и святые отцы категорически запрещали слушать их и входить в какой-либо контакт с говорящими духами, теперь же во время отчитывания бесы получают полную свободу «проповедовать», вводить присутствующих в заблуждение, заражать их своим духом лукавства, гордыни, плотских страстей и т.п. Нередко при этом ведется телесъемка, которая распространяет бесовскую ложь на еще более широкий круг людей. Вот несколько высказываний святых отцов по данному вопросу. В послании под именем святителя Климента Римского «О девстве» аскетам предписывается «…посещать одержимых злыми духами и творить над ними молитвы. Постом и молитвою пусть заклинают, не словами красными, отборными и изысканными, но как мужи, от Бога получившие дар врачевания». «Он (авва Питирион) много беседовал с нами и с особенною силою рассуждал о различении духов, говоря, что некоторые бесы наблюдают за нашими страстями и часто обращают оные ко злу. Итак, чада, говорил он нам, кто хочет изгонять бесов, тот должен сперва поработить страсти: ибо какую страсть кто победит, такого беса и изгонит. Мало-помалу должно вам поработить страсти, чтобы изгнать демонов этих страстей» [6]. У преподобного Иоанна Кассиана Римлянина в беседах «О Божественных дарованиях» находим следующее: «Человек, преданный явным порокам, может иногда производить удивительные действия и потому почитаться святым и рабом Божиим… и сам тот, кто уверен в себе, что обладает даром исцелений, надменный гордостью сердца, испытывает тягчайшее падение. От сего происходит то, что демоны, с воплем именуя людей, не имеющих никаких свойств святости и никаких духовных плодов, показывают вид, будто их святость жжет их и они принуждены бежать от одержимых ими» [7]. Преподобный Варсануфий Великий: «Нехорошо с усилием молиться о том, чтобы получить исцеление, не зная. что тебе полезно» [8]. Он же: «Противоречить дьяволу прилично не всем, но только сильным о Боге, которым повинуются бесы; если же кто из несильных будет противоречить, бесы ругаются над ним, что, находясь в их власти, он им же противоречит. Также и запрещать им – дело мужей великих, имеющих над ними власть. Многие ли из Святых запрещали дьяволу, подобно Михаилу Архангелу, который сделал сие, потому что имел впасть? Нам же, немощным, остается только прибегать к имени Иисусову» [9]. Преподобный Иоанн Пророк на просьбу помолиться о бесноватом: «Пусть он и сам постится и молится, сколько может, тогда и молящие за него будут услышаны, ибо «много может молитва праведного споспешествуема» (Иак. 5,16), и Господь сказал: «Сей же род не исходит, токмо молитвою и постом» (Мф. 17,21)» [10]. Преподобный Исаак Сирин о прекословии бесам: «Ибо ты выходишь учить тех, кому уже шесть тысяч лет. А это (твое дерзкое прекословие) служит для них оружием, которым возмогут они поразить тебя, несмотря на всю твою мудрость и на все твое благоразумие» [11]. Блаженный Феофилакт Болгарский: «Освободившиеся от бесов еще хуже становятся впоследствии, если не исправляются» [12]. Святитель Игнатий (Брянчанинов): «Никаких заклинательных молитв не нужно: они прочитаны над каждой из вас при святом Крещении. Нужно предаться воле Божией и признать себя достойным всякого человеческого и бесовского наведения: тогда страхование пройдет само собой…» «Поминайте а молитвах Ваших болящую Д., которая предана судьбами Божиими сатане, да дух ее спасется… В духовном отношении такое наказание Божие отнюдь не служит худым свидетельством о человеке: такому преданию сатане подвергались многие великие угодники Божии… Гораздо маловажнее беснование, нежели принятие какого-либо вражеского помысла, могущего навеки погубить душу» [13]. Приведенные высказывания святых красноречиво свидетельствуют об их отношении к столь серьезному для нашего народа вопросу целительства бесноватых. Отчитывание есть явление того же духовного порядка, что и широко распространившиеся в настоящее время по всему инославному Западу так называемое пятидесятничество, харизматизм, движение «нового века», а в секулярной среде – так называемая экстрасенсорика. Все это калечит и души, и тела людей. Магическое восприятие культа является одной из главных причин вырождений христианской религии, ее искажений, причиной роста язычества, особенно атеизма, оккультизма и сатанизма. Величайшее искушение для человека – «сорвать тайны бытия» (Бога, человека, природы) и самому стать «как Бог», неподвластным Богу, более того, попытаться подчинить себе и Самого Бога. Магия и есть безумная попытка реализации такой идеи – своего рода психологическая революция человека против Бога. По Священному Писанию, последним шагом развития язычества должно быть явление властителя всего мира – антихриста, «человека греха», «беззаконника» (2 Фес. 2; 3, в высшем и исключительном значении этого слова, «так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2 Фес. 2, 4) и творя лжечудеса с помощью магии и других средств.
1. Преп. Иоанн Кассиан Римлянин. Писания. М., 1892. С. 445.
2. Подробнее об этом: Успенский Н.Д. Византийская литургия//Богословские труды. Сб. 21. С. 31.
3. Григорий Синаит (XIV в.), пишет св. Игнатий Брянчанинов, «решился сказать, что в его время вовсе нет благодатных мужей, так сделались они редки… Тем более в наше время делателю молитвы необходимо наблюдать величайшую осторожность. Богодухновенных наставников нет у нас!» (Еп. Игнатий (Брянчанинов). Сочинения. СПб.. 1905. Т 1. С. 274).
4. Там же. С. 72.
5. Примеров этого можно было бы привести множество. Один из них см. в Житии преп. иеросхимонаха Илариона Оптинского (Изд. Введенской Оптиной пустыни, 1993. С. 190).
6. Лавсаик. М., 1992. С. 126-127.
7. Преп. Иоанн Кассиан Римлянин. Указ. соч. С. 440.
8. Прп. отцев Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни в ответах на вопрошения учеников. Дивеево, 1994. С. 263. Вопрос 381.
9. Там же. С. 223. Вопрос 301.
10. Там же. С. 416. Вопрос 673.
11. Преп. Исаак Сирин. Слова подвижнические. М., 1993. С. 137. Слово 30.
12. Блаж. Феофилакт Болгарский. Толкование на Мф. 12, 43-45.
13. Свят. Игнатий (Брянчанинов). Собрание писем. М., 1995. С. 217-218.
«Православная беседа» № 1, 2000 год.
Ф. М. Достоевский и христианство
11 ноября 1996 года в Издательстве Московской Патриархии в рамках «Издательских сред» состоялся вечер, посвященный 175-летию со дня рождения великого русского писателя Ф. М. Достоевского. Вечер организовал Отдел церковной благотворительности и социального служения Московского Патриархата, возглавляемый архиепископом Солнечногорским Сергием. С докладом о творчестве писателя-христианина выступил профессор Московской Духовной академии А. И. Осипов. Предлагаем вниманию наших читателей этот доклад.
Федор Михайлович Достоевский принадлежит к той сравнительно небольшой части человечества, которая именуется людьми живыми, людьми, несущими в себе огонь, никогда не перестающий возгревать их души в искании Истины и следовании ей. Может быть, наилучшим фоном для изображения этих людей является другая часть человечества, о которой Господь Иисус Христос сказал Своему ученику: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф. 8, 22). Эти другие – люди мировоззренчески безразличные. Они не задумываются о душе, о нравственной ответственности перед совестью и Богом, об истине, о каком-то ином смысле жизни, кроме посюстороннего, исключительно земного, преходящего. Это те «теплохладные», о которых Писание говорит: «Извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3, 15). Как далек от них по типу своей личности Достоевский! При всей сложности характера и нравственных проявлений своей непростой натуры это был человек, горящий исканием, ищущий святыни, высшей Правды – не философской отвлеченной истины, большей частью ни к чему не обязывающей человека, но Правды вечной, которая должна воплощаться в жизнь и сохранять человека от духовной смерти. Однако только с точки зрения вечности можно, по Достоевскому, говорить о Правде, ибо она есть Сам Бог, и потому отречение от идеи Бога неминуемо приведет человечество к гибели. В уста беса в «Братьях Карамазовых» Достоевский влагает следующие знаменательные слова: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог… а ему «все позволено»… Для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место… «все дозволено» и шабаш!» Мысль о великом значении для человека веры в Бога и бессмертие души Федор Михайлович высказывает и развивает во многих своих сочинениях и выступлениях, и она, бесспорно, заключает в себе основной стержень его жизни и творчества, источник его целожизненного, прошедшего в великих интеллектуальных и нравственных борениях богоискательства, приведшего его ко Христу и Православной Церкви. Ф. М. Достоевский как личность, говоря о нем его же словами о человеке, «широк… слишком даже широк, я бы сузил». Но нельзя «сузить» его, иначе это уже будет не Достоевский. Поэтому, чтобы как можно меньше погрешить против него, не будем касаться «широты» его личности, давать оценку его гениальным трудам, оставим подробности его жизни и деятельности, уклонимся от анализа художественных достоинств и недостатков его произведений, умолчим даже о том колоссальном влиянии, которое имело и оказывает до сих пор его творческое наследие на все мыслящее человечество. Сейчас попытаемся, насколько это возможно, осветить только один вопрос, лежащий совсем не в горизонтальном измерении личности писателя и его творчества, а в той глубине души, из которой проистекал необыкновенно богатый поток ценностей, оставленных русским гением своим потомкам. Итак, какова основополагающая идея, точнее, дух творчества Достоевского и как можно было бы охарактеризовать его не с точки зрения земных человеческих достоинств, но sub specie aeternitatis? Эдгар По однажды записал: «Если какой-нибудь честолюбивый человек возмечтает революционизировать одним усилием весь мир человеческой мысли, человеческого мнения и человеческого чувства, подходящий случай у него в руках – дорога к бессмертию лежит перед ним прямо, она открыта и ничем не загромождена. Все, что он должен сделать, – это написать… маленькую книгу. Заглавие ее должно быть простым – три ясных слова: «Мое обнаженное сердце». Но эта маленькая книга должна быть верна своему заглавию». Если обратиться к истории человеческой мысли, то оказывается, что Эдгар По запоздал со своим предложением по меньшей мере на две тысячи лет. Такая книга уже написана, и она с предельной полнотой обнажила глубины сердца человеческого. Правда, эта маленькая книга называется несколько иначе – Евангелие. Оно открыло миру путь к совершенному познанию души человеческой: как ее невыразимой красоты, равной которой, по выражению Макария Египетского, нет ни на небе, ни на земле, так и того безмерного зла, которое возникло в том же сердце в силу отступления человека от Самой Истины и Жизни – Бога. Оно, Евангелие, и стало для живых духом людей источником и основой познания как своего собственного сердца, так и познания вообще человека, и создания многих «маленьких книг». Один из весьма редких писателей, кто стал строить здание своего художественного творчества на этом основании, – Федор Михайлович Достоевский. Что является главным предметом мысли Достоевского? На этот вопрос легко ответить – человек, его сердце, его душа. «А любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением» – так говорил на могиле Достоевского 1 февраля 1881 года В. С. Соловьев. Но человека рассматривал Достоевский не обычно, не как большинство. Он видел свою задачу не в простом изображении его жизни, всеми видимой, не в реализме, часто напоминающем натурализм, но в раскрытии самой сущности души человека, самых глубоких ее движущих начал, откуда возникают и развиваются все чувства, настроения, идеи, все поведение человека. И здесь Федор Михайлович показал себя непревзойденным психологом. Что же представляет собой человек в понимании Достоевского? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить основные точки зрения, которые господствовали в просвещенном обществе того времени. Их три. 1. Человек – это коварная, чувственная и эгоистическая обезьяна, несущая в себе наследие своих животных предков. 2. Человек – добр, любвеобилен, способен к самопожертвованию и т. п. Дурные качества, которые мы замечаем в человеке, не суть свойства его природы, но прямые следствия развития цивилизации, которая внесла в человека дисгармонию, отдалив его от природы, от естественной жизни. 3. Человек не зол и не добр по природе, он – чистая доска, на которую лишь социальная среда во всем многообразии ее факторов наносит соответствующие письмена. Достоевский в существе своих воззрений очень далек от всех этих теорий. Для него противоестественна первая точка зрения, хотя, по-видимому, редко кто из писателей смог изобразить с такой силой и яркостью «дно» души человеческой, как он. Достоевский не согласен и со второй теорией, несмотря на то что сама идея неизгладимого и всегда действующего в человеке добра и правды была ведущей во всем его творчестве. В «Дневнике писателя» читаем даже такое: «Зло таится в человеке глубже, чем предполагают обычно». Резкую критику вызывает у Достоевского и третья теория. Он не согласен с тем, что «если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать и все в один миг станут праведными». «Ни в каком устройстве общества, – писал он, – не избегнете зла… душа человеческая останется та же… ненормальность и грех исходят из нее самой». У Федора Михайловича иное воззрение на человека, воззрение, которое можно назвать исходящим из Евангелия. «Маленькая книга» – Евангелие – открыла ему тайну человека, открыла, что человек – это не обезьяна и не ангел святой, но тот образ Божий, который хотя по своей богозданной природе добр, чист, прекрасен, однако в силу грехопадения человека глубоко исказился, в результате чего на земле его сердца стали произрастать «терние и волчцы». Таким образом, в падшем человеке, природа которого теперь называется естественной, одновременно присутствуют и семена добра, и плевелы зла. В чем же спасение человека по Евангелию? В опытном познании глубокой поврежденности своей природы, личной неспособности искоренения этого зла и через то – действенное признание необходимости Христа как единственного своего Спасителя, то есть живая вера в Него. Сама эта вера возникает в человеке лишь через искреннее и постоянное понуждение себя к совершению евангельского добра и борьбу с грехом, открывающую ему его реальное бессилие и смиряющую его. Величайшая заслуга Достоевского в том и состоит, что он не только познал свое падение, смирился и пришел через труднейшую борьбу к истинной вере во Христа, как и сам говорил: «Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла», – но и в том, что в необычно яркой, сильной, глубокой художественной форме раскрыл миру этот путь души. Достоевский как бы еще раз благовествовал миру христианство, и так, как, по-видимому, никто из светских писателей еще ни до, ни после него не сделал. В смирении видит Достоевский основу для нравственного возрождения человека и для принятия его Богом и людьми. Без смирения не может быть исправления, в котором нуждаются все без исключения живущие, ибо во всех присутствует зло, и великое зло. «Если б только, – говорит Достоевский устами князя в «Униженных и оскорбленных», – могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, – то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться». Потому-то везде и всюду, если не прямо словом, то всей изображаемой жизнью героя, его падениями и восстаниями Достоевский призывает человека к смирению и труду над самим собой: «Смири свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек!» Да и как не смириться тому, кто прямо посмотрит на себя и признается честно самому себе во всем? Смирение не унижает человека, а, напротив, ставит его на твердую почву самопознания, реалистического взгляда на себя, вообще на человека, поскольку смирение и есть тот свет, благодаря которому только человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества человека, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником – совестью своей. Для самолюбивого и тщеславного это не под силу. Смирение является твердой основой, солью всех добродетелей. Без него они вырождаются в лицемерие, ханжество, гордыню. Эта мысль постоянно звучит в творчестве Достоевского. Она является для него своего рода фундаментом, на котором он строит редкий по глубине прозрения психоанализ человека. Отсюда необычайная правда изображения им внутреннего мира человека, сокровенных движений его души, его греха и падения и одновременно глубинной чистоты его и святости образа Божия. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова. «Братья, – поучает старец, – не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле… И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрет дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния… Помни особенно, что не можешь ничьим судьею быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват». Но познать-то это не так просто. Далеко не многие способны увидеть в себе, «что и он такой же точно преступник». Большинство мнит себя в общем-то хорошими. Именно потому и мир так плох. Те же, которые становятся способными увидеть, что «все виноваты за всех», видеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаиваются, – глубоко преображаются, потому что начинают видеть в себе Божию правду, Бога. Да и что значат пред Богом все дела человеческие! Все они не более как «луковка», о которой говорит Алеше Грушенька («Братья Карамазовы»): «Всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели». То же самое говорит Алеше во сне и его праведный старец Зосима, удостоившийся чести быть на брачном пире Господнем. Старец подошел к Алеше и говорит ему: «Тоже, милый, тоже зван, зван и призван. Веселимся. Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела?» Это состояние – действительно состояние евангельского мытаря, вышедшего из храма, по слову Самого Господа, оправданным. Подобное же настроение мы видим и у пьяницы Мармеладова («Преступление и наказание»), когда он говорит о Страшном суде Божием: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных… И когда же кончит над всеми, тогда возглаголет и к нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! Почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни един из сих сам не считал себя достойным сего»… И прострет к нам руце Свои, и мы припадем… и заплачем… и все поймем! Тогда все поймем… и все поймут». Так изумительно переложил Достоевский начало и основу евангельского учения о спасении – «Блаженны нищии духом, яко тех есть Царство Небесное» – на язык современности: «потому что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего». Только на этой незыблемой основе «нищеты духа» возможно достижение и цели христианской жизни – любви. Ее утверждает Евангелие как закон жизни: только в ней обещает оно благо, счастье человека и человечества. Эта любовь как сила исцеляющая, возрождающая и проповедуется Достоевским во всех, можно сказать, произведениях, к ней зовет он людей. Не о романтической, конечно, любви идет речь. Любовь Достоевского – это жалость того же князя Мышкина к ударившему его купцу Рогожину, это сострадание к страждущему телом и душой ближнему, неосуждение его: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его». Вспомним заключительную сцену из «Братьев Карамазовых», когда Ракитин, семинарист, зло радуясь, приводит Алешу к Грушеньке, надеясь увидеть позор праведника. Но позора не случилось. Напротив, Грушенька была потрясена чистой любовью – состраданием к ней Алеши. Все дурное враз исчезло у нее, когда она увидела это. «Не знаю я, – говорила она Ракитину, – не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что! «Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – обратилась она к Алеше, упав перед ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!» «– Что я тебе такого сделал, – умиленно улыбаясь, ответил Алеша, нагнувшись к ней и взяв ее за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!» И, проговорив, сам заплакал». Хотел Достоевский показать и показал со всей силой своего таланта, что живет Бог в человеке, живет в человеке добро, несмотря на всю ту наносную грязь, которой покрывает он себя. Хотя и не ангел человек по жизни своей, но и не злобное он животное по своей сущности. Он именно образ Божий, но падший. Потому Достоевский и не произносит суда над грешником, что видит в нем искру Божию как залог его восстания и спасения. Вот Дмитрий Карамазов, человек взбалмошный, распущенный, с нравом дерзким, необузданным. Что творится в душе этой страшной личности, кто он? Мир произнес свое окончательное суждение о нем – злодей. Но верно ли это? «Нет!» – утверждает со всей силой своей души Достоевский. И в этой душе, в глубине ее, горит, оказывается, лампада. Вот что исповедует Дмитрий Алеше, брату своему, в одной из бесед: «… мне случалось погружаться в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось)… И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок, подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и я люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть…». Вот почему, в частности, так верил Достоевский в русский народ, несмотря на все его прегрешения. «Кто истинный друг человечества, – призывал он, – у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает… Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений». Как желал Достоевский показать эту красоту очищенной души человеческой, этот бесценный бриллиант, который большей частью весь завален, захламлен, загажен грязью лжи, гордыни и плотоугодия, но вновь начинает сверкать, омытый слезами страданий, слезами покаяния! Достоевский убежден был, что потому и грешит человек, потому и зол он часто и дурен, что не видит красоты своей подлинной, не видит души своей настоящей. В материалах к «Бесам» находим у него такое: «Христос затем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, дух человеческий может явиться в таком небесном блеске на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале, – что это и естественно и возможно». Кириллов в «Бесах» говорит обо всех людях: «Они не хороши, потому что не знают, что они хороши. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого». Именно об этой красоте, представшей духовно очищенному взору человека, говорил Достоевский, когда утверждал, что «красота спасет мир» («Идиот»). Но, оказывается, красота эта спасающая, как правило, открывается человеку в страданиях, через мужественное несение им креста своего. Не случайно страдания в творчестве Достоевского занимают господствующее место, а его самого по справедливости называют художником страданий. Ими, как огнем золото, очищается душа. Они, становясь раскаянием, возрождают душу к новой жизни и оказываются тем искуплением, которого жаждет каждый человек, глубоко осознающий и переживший свои грехи, свои мерзости. И поскольку все грешны, то и страдания, по Достоевскому, необходимы всем, как пища и питие. И плохо той душе, которая не чувствует этой необходимости. «Если хотите, – пишет он в «Записной книжке», – человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив». «Горе узришь великое, – говорит старец Зосима Алеше, – и в горе сам счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастье ищи». Ибо через страдания, к которым ведут иногда и страшные преступления, освобождается человек от своего внутреннего зла и его соблазнов и вновь обращается к Богу в своем сердце, спасается. Это спасение Достоевский видит только во Христе, в Православии, в Церкви. Христос для Достоевского не отвлеченный нравственный идеал, не абстрактная философская истина, но абсолютное, превысшее личностное Благо и совершенная Красота. Поэтому он пишет к Фонвизиной: «Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной». Именно потому он с таким сарказмом говорит через Алешу Карамазова о псевдопоследовании Христу: «Не могу я отдать вместо всего два рубля, а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне». В таком случае действительно от Христа остается лишь «мертвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни» [1]. Но Христос, по глубокому убеждению Достоевского, сохранился неповрежденно лишь в Православии, в народах славянских, и особенно в русском народе. Отсюда и особенность взгляда Достоевского на русский народ как на народ-богоносец, народ, который может и должен спасти Европу – это «дорогое, – по словам Ивана Карамазова, – кладбище (давно уже кладбище, и никак не более)», а с нею и весь мир. «Все, все, чего ищет русский народ, – пишет он, – заключается для него в Православии – в одном Православии и правда и спасение народа русского»; «главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит в том, чтоб сохранившийся в Православии Божественный лик Христа, когда придет время, – явить всему миру, потерявшему свой путь». Почему так пишет Достоевский? Разве Европа не была христианской? «В Европе, – отвечает он, – и теперь есть христиане, но зато страшно много извращенного понимания христианства» («Записная книжка»). «На Западе, – пишет он Н. Страхову (1871 год), – Христа потеряли – благодаря католицизму, и оттого Запад падает». Отсюда и роковые для Европы последствия. За год до смерти Достоевский писал: «Да она накануне падения, ваша Европа, повсеместного и общего. Муравейник, давно уже создавшийся в ней без Церкви и без Христа, с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим все общее и все абсолютное, – этот созидавшийся муравейник весь подкопан». Причину духовного омертвения Европы Достоевский видит в извращении самых основ христианства в католичестве. Именно это привело Запад к грандиозной религиозной катастрофе в XVI веке, оно же ныне породило и великую трагедию европейской культуры. При этом Достоевский подчеркивает: «Я не про религию католическую одну говорю – но про всю идею католическую». В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский раскрывает свое понимание этой идеи. Он убежден, что католичество, по существу, отвергло Христа, поскольку отвергло важнейшую предпосылку Его учения: благовестие о свободном, и только свободном обращении человека к Богу, о свободном ответе человека на любовь Божию. Католическая церковь, по Достоевскому, стремится любыми средствами, в том числе насилием и хитростью, подчинить человека власти Рима. И эта идея исходит не из любви ко Христу, а из горделивого стремления к господству над всем человечеством. То есть цель католичества чисто земная, бездуховная, и потому ее осуществлению более всего мешает именно Христос Своею проповедью о любви и свободе как непременных условиях достижения человеком истинного блага. В уста Великого Инквизитора Достоевский вкладывает ужасное признание. «Я не хочу любви Твоей, – говорит он Христу, – потому что сам не люблю Тебя. Может быть, ты хочешь услышать нашу тайну из моих уст, так слушай же: мы не с Тобою, а с ним, вот наша тайна». Отвергая Церковь Католическую, Достоевский в то же время решительно настаивает на необходимости Православной Церкви в качестве безусловного духовного начала жизни и носителя той истинной культуры, которую должна принести миру Россия. Протоиерей Василий Зеньковский писал: «Оцерковление всей жизни – вот тот положительный идеал, который одушевлял Достоевского и который он понимал не как внешнее подчинение всей жизни Церкви (как это именно и думало католичество), но как свободное и внутреннее усвоение жизнью во всех ее формах христианских начал» [2]. Но задолго до него то же самое говорил и В. Соловьев: «Если мы хотим одним словом обозначить тот общественный идеал, к которому пришел Достоевский, то это слово будет… Церковь» («Первая речь в память Достоевского»). Таким образом, говоря о творчестве Достоевского, можно с несомненностью сказать, что основное его направление и дух его – евангельские (хотя с богословской точки зрения у него и были отдельные ошибочные высказывания и идеи). Как все Евангелие пронизано духом покаяния, необходимости осознания человеком своей греховности, смирения, – одним словом, духом мытаря, блудницы, разбойника, припавших со слезами раскаяния ко Христу и получивших очищение, нравственную свободу, радость и свет жизни, – так и весь дух произведений Достоевского дышит там же и тем же. Достоевский, кажется, только и пишет о «бедных людях», об «униженных и оскорбленных», о «карамазовых», о «преступлениях и наказаниях», возрождающих человека. «Возрождение, – подчеркивает митрополит Антоний (Храповицкий), – вот о чем писал Достоевский во всех своих повестях: покаяние и возрождение, грехопадение и исправление, а если нет, то ожесточенное самоубийство; только около этих настроений вращается вся жизнь всех его героев» [3]. Еще пишет он о детях. Дети везде в сочинениях Достоевского. И везде они святы, везде как ангелы Божии среди ужасного, развращенного мира. Но не детей ли и есть Царство Божие! Замечательны последние минуты жизни Достоевского, раскрывающие нам духовное устроение автора бессмертных творений. «В 11 часов горловое кровотечение повторилось. Больной почувствовал необыкновенную слабость. Он позвал детей, взял их за руки и попросил жену прочесть притчу о блудном сыне». Это было последнее покаяние, увенчавшее далеко не простую жизнь Федора Михайловича и показавшее верность духа его творений «маленькой книге» – Евангелию. Правильно говорил В. Соловьев в своей «Второй речи» о Достоевском: «Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, – они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем!»
1. Соловьев В. Вторая речь в память Достоевского // Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1988.
2. Русские мыслители и Европа. Париж, 1995. С. 245.
3. Достоевский Ф. М. Сочинения. СПб., 1911. Т. 2. С. 469.
Из слов, сказанных Владимиром Соловьевым на могиле Достоевского 1 февраля 1881 года:
«Любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением. Приняв в свою душу всю жизненную злобу, всю тяготу и черноту жизни и преодолев все это бесконечной силой любви, Достоевский во всех своих творениях возвещал эту победу. Изведав Божественную силу в душе, пробивавшуюся через всякую человеческую немощь, Достоевский пришел к познанию Бога и Богочеловека. Действительность Бога и Христа открылась ему во внутренней силе любви и всепрощения и эту же всепрощающую благодатную силу проповедовал он как основание и для внешнего осуществления на земле того царства правды, которого он жаждал и к которому стремился всю свою жизнь».
Журнал Московской Патриархии, № 1, 1997 г.
Православное понимание экуменизма
Вопрос о характере искомого в экуменизме единства христиан не представляет собой на первый взгляд большой проблемы. Однако если с православной точки зрения он и может быть описан вполне однозначно, то эта очевидность ставится — подчас довольно решительно — под сомнение самим ходом исторического развития экуменизма. Православие не может мыслить предполагаемое экуменизмом единство христиан иначе как только на почве чисто церковной, для которой все иные, привходящие моменты действительного и возможного христианского солидаритета являются лишь элементами внешними, психологическими, не имеющими прямого и принципиального отношения к подлинному единству. Таковыми привходящими моментами, сколь бы важными они ни были сами по себе, являются, например, вопросы культурной, политической, социальной, международной, экономической жизни современного человечества. Вся эта проблематика, будучи одной из забот христиан и церквей и являясь одним из важных объектов изучения в экуменическом движении, тем не менее не принадлежит к вопросу экуменическому в его изначальной, экклезиологической сущности. Достижение христианами, общинами и церквами единства взглядов и действий в этих «горизонталистских» сферах жизни, хотя и служило бы одним из факторов, определяющих необходимую психологическую совместимость христиан и создающих предпосылки к более откровенному и объективному изучению и решению самой экуменической проблемы, само по себе не может рассматриваться как единство экуменическое в православном его понимании. Это утверждение нуждается, по-видимому, в постоянном повторении, ибо существует вполне реальная тенденция в отдельных экуменических кругах не только поставить внешнее секулярное единство христиан на первый план, но и сделать его едва ли не основной целью современного экуменического движения. При этом, естественно, возникает большая опасность постепенного уклонения экуменизма от главной цели христианства — вечного спасения человека. К чему может привести христиан и церкви, участвующие в экуменическом движении, довольно часто встречающееся в различных экуменических документах и дискуссиях подчеркивание «горизонтализма», если ему не будет достаточно определенно и сильно противопоставлено подлинное понимание цели экуменизма, вполне очевидно. Не говоря уже о несомненной, в этом случае, потере экуменическим движением церковности и даже религиозности, оно может оказаться орудием идейной подготовки многих, «если возможно, и избранных» (Мф. 24, 24), к принятию идеала, прямо противоположного Христу… Не менее важной характеристикой православного экуменизма является требование им определенной духовной основы, на которой и исходя из которой должно созидаться искомое всехристианское единство. Безусловно, эта сторона представляет собой глубокую и объемную для изучения проблему. Здесь поэтому мы ограничимся лишь указанием на сам факт существования в православном аскетическом богословии определенных требований к духовной жизни, чтобы она действительно могла вести христианина по пути жизни, а не смерти. Очень важно отметить, что Православие не рассматривает религиозность, молитвенность, вдохновение и аскетизм, как ipso facto [1] явления положительные в духовном отношении, как уже бесспорно ведущие христианина или христиан к Богу и к единству друг с другом. Напротив, и в этом специфика Православия по сравнению с инославием, оно, в лице единодушного голоса своих аскетических писателей, предупреждает о вполне реальной в духовной жизни опасности уклонения от истины и впадения в так называемую прелесть, то есть высокое мнение о себе, о своих христианских достоинствах и искание духовных наслаждений. И в этом состоянии могут пребывать не только отдельные христиане. При отступлении от пути, проложенного и тщательно изученного святыми подвижниками и освященного всей традицией Древней Церкви, оно может охватить и целые общины, проявляя себя в различных формах церковно-религиозной жизни. При этом отпадение от истинного пути духовной жизни, по мысли всех православных учителей Церкви, касавшихся этого вопроса, равносильно отпадению от Церкви. Оно приводит к духовной гибели и к духовному, в истинном смысле этого слова, разделению христиан, независимо от степени их психологического, идеологического или любого другого, в том числе и доктринального, единства. На экуменических форумах при большом разнообразии представленных на них традиций в исповедании веры, благочестии, богослужениях и всей церковной практике вопрос о духовной аутентичности Христу этих встреч и их результатов приобретает глубоко принципиальное значение. Далеко не всегда и не везде на христианских собраниях можно предполагать и видеть единство христиан в Духе Святом. Априорное же — господствующее в протестантской экуменической среде — убеждение в присутствии Духа Святого во всех экуменических встречах: деловых, богослужебных и молитвенных, включая и самые экстравагантные, модернистские, — не может не вызывать критическую оценку со стороны православных. Осуществление духовного единства, столь необходимого для достижения конечной цели экуменического движения, не может с православной точки зрения носить характер неопределенного, неуправляемого процесса. Произвол в этой области экуменического действия, возможно, опаснее, чем в какой-либо иной, ибо он может, даже при достижении видимого вероучительного единства, вновь увести какие-то группы и общины христиан в сторону от истинного пути жизни и единства с Церковью, не говоря уже о современном, в значительной степени разобщенном христианском мире, для которого подобного рода препятствие может оказаться непреодолимым. Отсюда проистекает и задача первостепенной важности для православного экуменического богословия — разработка и представление экуменическому инославию основ того богословия духовной жизни, которое может служить предпосылкой созидания подлинного в Духе Святом, общехристианского единства. Таким образом, экуменизм в православном его понимании, имея общую для всех христианских конфессий, участвующих в экуменическом движении, цель — единство христиан, в то же время не может принять каких-либо неопределенных, компромиссных или тем более внехристианских интерпретаций самого характера этого единства. Ни секулярная основа горизонталистского измерения, ни экзальтированный мистицизм, захватывающий подчас глубоко и сильно целые межхристианские собрания, не могут рассматриваться как положительные признаки, как необходимые компоненты или как гаранты роста и развития экуменического единства христиан. Такое единство может быть достигнуто только на почве чисто церковной и только в Церкви. Но что должно означать это? Многочисленные разделения, имевшие место в истории христианства, поставили в богословии вопрос о Церкви, ее понимании, ее границах на первый план. С возникновением экуменического движения этот вопрос приобрел особую актуальность и остроту. Однако в контексте рассматриваемой темы основной акцент должен быть сделан не на раскрытии, хотя бы и очень сжатом, православного учения о Церкви в целом, а лишь на том главном расхождении в понимании «единства в Церкви», которое существует между Православием и значительной частью протестантского экуменического сообщества. Все христиане согласны в том, что их объединение в конечном счете должно быть в Церкви. Но в какой Церкви? В той ли, которая, по мысли многих, уже невидимо объединяет собой всех христиан и все христианские общины независимо от различий в их вере и церковном устройстве? Или в той, единство в которой возможно лишь на началах безусловного и полного подчинения земному «непогрешимому» человеку — епископу Римскому. Или же в той, которая, может быть, охватывает и сравнительно незначительную часть христиан, но сохраняет в себе неизменными веру, основы духовной жизни и принципы внутреннего устройства Древней Церкви эпохи Вселенских Соборов? В связи с этим хотелось бы привести здесь высказывание одного из авторитетных русских богословов — Святейшего Патриарха Сергия, который в своем труде «Отношение Церкви Христовой к отделившимся от нее обществам» писал о данном вопросе: «В культурном христианском обществе не принято ставить вопрос об истинной Церкви ребром. Там чаще слышится так называемый широкий взгляд, по которому наши «земные перегородки до неба не достигают», церковные разделения — плод властолюбия духовенства и несговорчивости богословов. Пусть человек будет православным, католиком или протестантом, лишь бы он был по жизни христианином, — и он может быть спокоен… Но такая широта, столь удобная в жизни и успокоительная, не удовлетворяет людей подлинно церковных, привыкших давать себе ясный отчет в своей вере и убеждениях. Под этой широтой им чуется просто скептицизм, холодность к вере, равнодушие к спасению души» [2]. Широкий взгляд, о котором говорил Патриарх Сергий и который достаточно четко сформулирован, например, в так называемой «теории ветвей», выражает собой по существу основную экуменическую идею протестантского большинства в вопросе понимания единства Церкви. Совершенно очевидно, насколько далека эта экуменическая концепция единства Церкви от православного его понимания. С православной точки зрения разделение, существующее между христианскими церквами и общинами, имеет характер не простой видимости, но касается самого существа отделившихся от Церкви Христовой. Нарушено внутреннее единство отдельных членов Церкви с ее Телом, отдельных ветвей — с Лозой (Ин. 15, 1-6). И как всякая ветвь, по слову Христову, не может приносить плода, если не пребудет на лозе, так и в отношении церквей, находящихся в разделении, не может быть альтернативы, кроме искания истинной Церкви и возвращения к ней. Такая Церковь существует. Она есть Единая, Святая, Соборная и Апостольская. Это означает, что она не мистична, но богочеловечна и как таковая должна иметь и свое земное, видимое, человеческое бытие в границах земного времени и пространства. Она всегда самотождественна. И не может пребывать в единстве с ней иная вера, иная жизнь, иное предание. Поэтому экуменизм может достичь своей цели только в том случае, если существующие христианские церкви беспристрастно оценят свое настоящее кредо через призму учения и практики Древней Церкви, как наиболее полной и чистой выразительницы апостольской проповеди и духа Христова, и, найдя у себя что-либо измененным по существу, возвратятся к первозданной целостности. И если современная Православная Церковь свидетельствует о своей преданности и верности Преданию Вселенской Церкви и призывает к этому другие христианские церкви, то это не может расцениваться как какой-то узкий конфессионализм или эгоцентризм. Православие призывает не к себе как к конфессии, но к единству с той единой Истиной, которую имеет оно и к которой может приобщиться всякий ищущий этой Истины. Православный экуменизм, таким образом, предполагает возможность подлинного единства христианских церквей лишь при условии единства веры, единства основ духовной жизни, единства принципов церковного устройства, единства Священного Предания — то есть всего того, что в своих главных чертах характеризует Церковь Бога живаго (1 Тим. 3, 15). При обсуждении вопроса о церковном единстве необходимо остановиться на одном из тех свойств Церкви, которое с развитием экуменического движения, особенно с ростом значимости в христианском мире Всемирного Совета Церквей, становится все более важным объектом изучения на межконфессиональном уровне. Кафоличность, или соборность, Церкви постоянно пребывает в центре внимания экуменических собраний, посвященных обсуждению проблемы единства Церкви. Как известно, в экуменическом движении, среди части протестантов, всегда живет идея того, что Всемирный Совет Церквей имеет особое экклезиологическое содержание и что подобное содружество Церквей представляет собой если и не соборное, в полном смысле этого термина, то весьма близкое к таковому. Священный Синод Русской Православной Церкви, обращаясь в свое время с Посланием о V Ассамблее в Найроби к председателю ЦК ВСЦ и генеральному секретарю ВСЦ, предупреждал: «Другой опасностью, серьезно угрожающей христианскому единству и будущности экуменического движения после Найроби, является питаемая некоторыми участниками экуменического движения иллюзия, что Всемирный Совет Церквей будто бы может достичь такой степени экуменического сближения своих Церквей-членов, что одна из будущих его Генеральных ассамблей превратится во всехристианский собор. Думать так — значит предполагать, что Всемирный Совет Церквей может в будущем стать некоей «сверхцерковью». Как известно, подобные «экуменические соблазны» были в свое время решительно осуждены и отброшены всеми Церквами-членами, и руководство Всемирного Совета Церквей много раз торжественно отказывалось от этого. И хотя в прежней формулировке эта идея уже отвергнута, однако отдельные отзвуки ее проскальзывают иногда (как то было и на Ассамблее в Найроби) в завуалированном виде общих рассуждений об «особом пророческом служении» административного аппарата Всемирного Совета Церквей в Женеве, который будто бы не является просто лишь инструментом для служения Церкви и экуменическому движению, а чем-то большим. Отсюда один шаг к соблазнительной и опасной идее об особом экклезиологическом значении Всемирного Совета Церквей и его центрального аппарата в Женеве» [3]. Безусловно, наделить ВСЦ признаками Церкви, и в первую очередь свойством кафоличности, — значит принципиально изменить, точнее, исказить само понятие соборности. Поэтому наличие данной тенденции в экуменизме должно стимулировать в православном богословии новые поиски выражения понимания соборности Церкви, которое могло бы способствовать большему ее уяснению инославием. Это особенно важно еще и потому, что употребление в экуменическом обиходе специфических православных терминов в смыслах, подчас далеких от их православного содержания, может сами эти священные термины растворить в море многозначимости и привести к полному их обесцениванию. Православное понимание кафоличности-соборности принципиально отличается от того, что в английском языке выражается словом fellowship (содружество, солидарность) — понятия, имеющего исключительно нравственное, психологическое содержание с чрезвычайно широкой амплитудой звучания в этическом и эмоциональном отношениях, но никак не экклезиологическом; не совпадает оно и с «консилиарностью» — термином Ассамблеи в Найроби, который описывает некоторые внешние признаки соборности без конкретного указания на ту доктринальную основу, благодаря которой лишь и возможна соборность в православном ее понимании. Соборность, как одно из фундаментальных свойств Церкви, раскрывает свое онтологическое содержание через догмат Пресвятой Троицы. Соборность Церкви — это наиболее конкретный образ Троицы Бога, в Котором единство природы сочетается с троичностью Ипостасей. По словам известного русского богослова Владимира Лосского, «в свете троичного догмата соборность предстает перед нами как таинственное тождество единства и множественности, единства, которое выражается в многоразличии, и многоразличия, которое продолжает оставаться единством… Как в Боге каждое Лицо — Отец, Сын и Дух Святой — не есть часть Троицы, но всецело Бог, в силу Своей неизреченной тождественности с единой природой, так и Церковь не есть некая федерация частей» [4]. Соборность — это полное единство многих в едином целом, по образу единства членов в одном теле, но единство не внешнее, административное или временное и случайное, не конгломерат, не механизм, не fellowship, но живое единое тело в многообразии членов, которое проявляется, естественно, и в институциональном церковном единстве, преемственности и непрерывности. Святой апостол Павел говорит о соборности, когда пишет: «Одно тело и один дух, как вы и призваны к одной надежде вашего звания; один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех, Который над всеми, и через всех, и во всех нас» (Еф. 4, 4-6). Именно единство духа и веры, упования и крещения, священства и Чаши Господней и определяет то, что может быть названо кафоличностью, или соборностью, в Православии. За литургией святого Василия Великого непосредственно после совершения Евхаристии литургисующий произносит: «Нас же всех, от единаго хлеба и чаши причащающихся, соедини друг ко другу, во единаго Духа Святаго причастие». Это соединение друг с другом в причащении Духу Святому через святейшее таинство Евхаристии является наиболее полным и совершенным выражением соборности Церкви. Ибо в этом таинстве все христиане становятся живыми членами единого Тела Христова. Термин «кафоличность», таким образом, в Православии имеет исключительно экклезиологическое содержание, выражая онтологическое единство Церкви. Этим он принципиально отличается от тех определений единства Церкви, которые имели место до настоящего времени в экуменическом богословии протестантского большинства и которые указывали лишь на отдельные, преимущественно внешние, стороны этого единства. Итак, говоря о Церкви, единство христиан в которой мыслится Православием как конечная цель экуменического движения, необходимо отметить следующие положения: 1) Таковой Церковью не являются все христианские церкви и общины, взятые вместе, ибо не количество отдельных церквей определяет полноту и единство Церкви, но соответствие любой Поместной Церкви истине древнецерковного Предания. Истина может быть и в одной Церкви. И в этом случае она является той Единой, Святой, Кафолической и Апостольской Церковью, в приобщении к которой могут обрести подлинное единство и все прочие христианские церкви. 2) Единство Церкви — это ее кафоличность. Но кафоличность не есть организованное содружество Церквей, fellowship, федерация. Не описывается кафоличность и понятием «консилиарное содружество», как не имеющим четкого содержательного определения и отражающим скорее внешние черты соборности, нежели ее онтологический смысл. Кафоличность, или соборность, — это целостность всего тела Церкви, сохраняемая единством духовным, вероучительным, сакраментальным, нравоучительным, институциональным и получающая свою полноту и окончательность в единстве Чаши Господней.
1. ipso facto (лат.) — «самим фактом», в силу самого факта.
2. ЖМП, 1968, № 9, с. 47
3. ЖМП, 1976, № 4, с. 8.
4. В. Лосский. О третьем свойстве Церкви. ЖМП, 1968, № 8, с. 77.
«Православная беседа» 1996, №2
Святые как знак исполнения Божия обетования человеку
Сущность религии обычно, и справедливо, усматривается в единении человека с Богом, духа человеческого с Духом Божиим. Каждая религия указывает определенный путь к достижению этой цели, предлагает и соответствующие средства. Однако всегда незыблемым остается постулат общерелигиозного сознания о необходимости духовного единства человека с Богом для достижения Вечной Жизни. Эта идея красной нитью проходит через все религии мира, воплощаясь в различных мифах, сказаниях, догматах и подчеркивая в разных планах и с различных сторон безусловную значимость и первичность Духовного Начала в обретении человеком вечного блага и, следовательно, окончательного определения им смысла жизни. Сам факт всеобщности религии в истории человечества и ее изначальности свидетельствует не просто о теоретической удовлетворительности этой идеи, не только о Боге как безусловном Источнике всякой жизни и всякого блага, но, отсюда, и о глубоком соответствии религии природе человека, о всесторонней ее оправданности в историческом, социальном и индивидуальном опыте. Божественное Откровение, лишь отчасти данное в Ветхом Завете и отчасти переданное ветхозаветными праведниками, явилось предельно полным в Боге Слове воплощенном. С пришествием Его действие Бога в мире стало особенно явственным и ощутимым. И это действие на человека прямо соответствует силе принятия верующим Божия Слова в свое сердце, свой ум, свою душу (Мк. 12, 33). В то же время с пришествием Христа уже нет отдельного верующего, а есть Церковь, Тело Христово, в Котором христианин является одним из его членов. В этом единстве индивидуального и общего (Церкви) сокрыто прочное основание христианской жизни и христианского совершенствования. Но Церковь живет Духом Святым, и каждый христианин может быть живым телом Церкви только через причастность Духу Святому. Эта мысль может показаться несколько странной и алогичной: разве вхождение в Церковь по вере через Крещение и другие таинства не есть уже приобщение Духу Святому? А если есть, то о каком еще приобщении может идти речь? Вопрос этот имеет принципиальное значение для христианской жизни и богословской науки. Кратко на него можно было бы ответить следующим образом. Христос, «в Себе Самом исправив» (по выражению св. Афанасия Великого) поврежденную в результате грехопадения прародителей человеческую природу, стал Вторым Адамом (1 Кор. 15, 47), родоначальником «новой твари» (2 Кор. 5, 17). Если ветхая (Еф. 4, 22) природа наследовалась потомками Адама в естественном порядке, то приобщение роду Христову (ср. Деян. 17, 29) происходит в прямо противоположном направлении – через определенный сознательно-волевой процесс личной активности. Этот процесс имеет две принципиально различные ступени. Первая, когда уверовавший духовно рождается в таинстве Крещения, получая семя (Мф. 13, 3-23) Нового Адама и становясь, таким образом, членом Его Тела – Церкви. Как пишет преп. Симеон Новый Богослов, «уверовавший в Сына Божия… кается… в прежних грехах своих и очищается от них в таинстве Крещения. Тогда Бог Слово входит в крещенного, как в утробу Приснодевы, и пребывает в нем как семя». То есть с пришествием Христовым через веру и Крещение христианин получает в данном ему семени возможность преображения своей ветхой природы («ветхого человека» – Еф. 4, 22) в новую («нового человека» – Еф. 4, 24), но не «автоматически» становится тем мужем совершенным, в меру полного возраста, которого достигнуть призван каждый христианин (Еф. 4, 13). На этой ступени крещеный, очищаясь от всех грехов своих и уподобляясь тем первозданному Адаму, тем не менее, сохраняет унаследованную им от прародителей природу, подверженную болезням, смерти, удобопреклонную ко греху, то есть всему тому, что возникло в следствие первого грехопадения. Поэтому во всей остроте встает проблема об условиях и средствах спасения от греха и развития в душе нового начала, полученного в Крещении и последующих таинствах, иначе говоря, проблема претворения в реальную жизнь каждого верующего открытой Христом возможности воссоздания человеческой природы. Это – вторая ступень о правильной (праведной) духовной жизни. Ибо семя благодати Крещения у одних христиан, «лукавых и ленивых» (Мф. 25, 26), может так и остаться непроросшим и потому бесплодным (Ин. 12, 24). У других же, попадая на добрую землю, дает всходы и приносит соответствующий плод. То есть, деятельная устремленность верующего к тому, чтобы изобразился в нем Христос (Гал. 4, 19), является необходимой для раскрытия в нем полученных в таинстве даров благодати. Это раскрытие и означает искомое приобщение Духу Святому. Притча о «закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все» (Мф. 13, 33), наглядно выражает характер этого таинственного приобщения человека Духу Святому в Церкви и действительное значение в этом процессе таинств. Как закваска, положенная в тесто, может оказать свое действие постепенно и при вполне определенных условиях, так и «закваска» благодати таинства, иначе говоря, Дух Святой может «переквасить» в «новое тесто» (1 Кор. 5, 7) и изменить, сделав своим причастником, некогда плотского, хотя и крещеного, человека в духовного (1 Кор. 3, 1-3) не моментально, не магически, но при исполнении им вполне конкретных духовно-нравственных требований, указанных в Евангелии. От христианина, таким образом, получившего талант благодати оправдания даром (Рим. 3, 24), зависит как умножение этого таланта, что и есть сопричастие Духу Божию, так и погубление его в земле своего сердца (Мф. 25, 18). Отсюда становится понятным, что означает необходимость приобщения Духу Святому христианина, уже получившего Его дары в таинствах. Здесь не тавтология, но главнейший принцип православного понимания духовной жизни, христианского совершенства, святости. Этот принцип просто и кратко был выражен, например, одним из величайших русских святых – преподобным Серафимом Саровским (+1833), когда он в одной из бесед сказал: «Цель жизни христианской состоит в стяжании Духа Божиего, и это цель жизни всякого христианина, живущего духовно». Так, оказывается, что верующему, получившему в таинствах все дары Духа Святого, требуется еще стяжание этого Духа, и, более того, в этом именно стяжании должна заключаться вся цель его жизни. («Все старания и весь подвиг его (христианина – А. О.) должен быть обращен на то, чтобы стяжать Дух Христов и таким образом приносить плоды Духа Святого, ибо в этом и состоит духовный закон и благобытие». Преп. Симеон Новый Богослов. Слово второе.) Но если это справедливо, то логично и оправданно говорить и о самом характере этой особой приобщенности христианина Святому Духу, о святости христианской. 2. Существует, на первый взгляд, как бы некое разногласие между понятием святости в Священном Писании, особенно Нового Завета, и традицией Церкви. Апостол Павел, например, называет святыми всех христиан, хотя по своему духовному уровню большинство из них было далеко от совершенства (ср. 1 Кор. 6, 1-2). Напротив, с самого начала существования Церкви и во все последующее время святыми ею преимущественно именуются христиане, отличающиеся особой духовной ревностью, подвигом молитвы и любви, духоносностью, мученичеством за Христа, то есть христиане, высотой жизни показавшие свою веру. Однако и то, и другое употребление термина означает не различие в понимании святости, но лишь оценку одного и того же явления с разных сторон. Новозаветное употребление термина исходит из того, какими призваны быть верующие, как получившие дар благодати Крещения и давшие при этом «обещание Богу доброй совести» (1 Пет. 3, 21), хотя в настоящий момент они еще и плотские, то есть грешные и несовершенные. Церковная же традиция, принимая это новозаветное именование, увенчивает ореолом славы и христиан, евангельской жизнью осуществивших (Иак. 2, 17) свое призвание. И это не только педагогический шаг Церкви, это и акт доктринальный. Причисляя христианина к лику святых, Церковь этим не просто предлагает еще один пример веры и жизни, дает живое назидание всем верным чадам, но исповедует и утверждает великую истину христианской религии о богоподобной природе человеческого существа и указывает на характер той веры, которая способна возвести христианина силою Святого Духа в состояние обетования, состояние Нового Адама, гармоничного, обладающего естественными, то есть богоподобными свойствами. Какой веры? Об этом-то и свидетельствует Церковь святыми своими. В связи с этим уместно вспомнить слова Спасителя, лежащие в основании церковного понимания веры: «Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!» войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: «Господи! Господи! Не от Твоего ли имени мы пророчествовали? И не Твоим ли именем многие чудеса творили?» И тогда объявлю им: «Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие». Итак, всякого, кто слушает слова мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному… А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному…», домостроение спасения которого пало, «и было падение его великое» (Мф. 7, 21-27). Этим словам можно было бы привести множество параллельных мест из Священного Писания, выражающих ту же самую мысль. Предельно сжато она высказана апостолом Иаковом: «Как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва» (2, 26). Существо этой мысли состоит, конечно, не в том, что человек делами «зарабатывает» себе Духа Святого, а в том, что приобщение Богу возможно лишь в свободном акте духовного напряжения, проявляющагося в различных видах подвига. Сила веры обнаруживается и в степени подвига, хотя сам по себе подвиг далеко не всегда является показателем истинной ревности христианина, ибо весьма многие так называемые добрые дела, даже у христиан, проистекают не из стремления к исполнению заповеди о любви к Богу и ближнему, а из совершенно иных мотивов. Но основное, что происходит, при духовном росте человека – это внутреннее его изменение по образу Христа, и, отсюда, его инаковость по сравнению с образом мира сего (1 Кор. 7, 31). («У христиан – свой мир, свой образ жизни, и ум, и слово, и деятельность свои. Таковы же и образ жизни, и ум, и слово, и деятельность у людей мира сего. Иное – христиане, иное – миролюбцы. Между теми и другими расстояние велико». Прп. Макарий Египетский. Беседа пятая.) Есть прекрасное русское слово «инок» (от слова «иной»), которым именуют монашествующих и которое очень точно подчеркивает основную черту тех, кто дал особые обеты в последовании Христу, в достижении идеала христианской святости. Святые – это в первую очередь иные люди, отличные от живущих по стихиям мира сего, а не по Христу (Кол. 2, 8). Они не плотские, они побеждают то, что порабощает других: «похоть плоти, похоть очей и гордость житейскую» (1 Ин. 2, 16). Именно в этой выделенности святых из мира троякой похоти, то есть атмосферы греха, и можно видеть то принципиальное единство в понимании святости, как новозаветном, так и церковно-традиционном. По призванности в вере к иной, новой жизни – во Христе именует апостол всех христиан святыми, каковым именованием подчеркивает открывшуюся возможность для всех верующих, еще плотских и греховных, стать реально новым творением (Гал. 6, 15). В преимущественной степени ставших иными по отношению к миру, стяжавших Духа Святого и явивших силу Его в нашем мире, Церковь с самого начала своего существования называет святыми. Таким образом, несмотря на различие подхода в употреблении термина «святой», в том и другом случае речь идет об одном – о причастности святого Духу Божию и, отсюда, о его светлой инаковости по сравнению с прочими людьми. Этот момент является основным в христианском понимании святости как таковой. 3. Высказанная интерпретация понятия «святой» была оригинально и глубоко разработана священником профессором Павлом Флоренским (+1943). Рассуждения его по данному вопросу настолько важны, что мы считаем необходимым процитировать здесь хотя бы самые основные его мысли. «Когда мы говорим о святой Купели, о святом Мире, о Святых Дарах, о святом Покаянии, о святом Браке, о святом Елее… и так далее, и так далее и, наконец, о Священстве, каковое слово уже включает в себя корень «свят», то мы прежде всего разумеем именно не-от-мирность всех этих Таинств. Они – в мире, но не от мира. Действуют на мир и миром могут усвояться, но их бытие не в мире, не мирское, не растворяющееся, не растекающееся в мире, с миром не отождествляющееся. И такова именно первая, отрицательная грань понятия о святости. И потому, когда вслед за Таинствами мы именуем святым многое другое, то имеем в виду именно особливость, отрезанность от мира, от повседневного, от житейского, от обычного того, что называем святым… Святой – это прежде всего «не». Этому «не» в понятии святости соответствует и самое производство еврейского слова «кодеш» – «святой» или «кадош» – «святыня». Глагольный корень «кдш» сближают с корнем «хдш», так что обоим приписывается значение «инобытия», «Andersein» (нем. «другое бытие». – Ред.). Первый – в противоположность тому, что обычно, второй же – в противоположность тому, что было. Посему, когда Бог в Ветхом Завете называется Святым, то это значит, что речь идет о Его премирности и Его надмирности, о Его трансцендентности миру… И в Новом Завете, когда множество раз апостол Павел называет в своих Посланиях современных ему христиан святыми, то это означает в его устах прежде всего выделенность христиан из всего человечества. Христиане – это и есть Новый Израиль, духовный Израиль, самая суть Израильского народа. Будучи предметом веры, Таинство есть вещь невидимая… Но эта невидимая святыня, чтобы быть, должна быть чем-нибудь, чем-то: будучи «не» в отношении мирского, она должна быть нечто сама в себе, в своей области духовного. Святое – выделенное, но выделенное ради иных, новых определений. Несомненно, в понятии святости мыслится, вслед за отрицательною стороною ее, сторона положительная, открывающаяся в святом реальность иного мира. Эту реальность наша современная мысль склонна приравнять к нравственной силе, разумея под святостью полноту нравственных совершенств. Таков кантовский обход культа с тыла, так сказать, ибо нравственность при этом мыслится как сила этого же, дольнего мира, и притом субъективная… Но напрасны бессильные покушения на понятия святости… Уже самое словоупотребление свидетельствует против таких покушений: когда говорится о святых одеждах, о святой утвари, о святой воде, о святом елее, о святом храме и так далее, и так далее, то явно, что здесь речь идет о совершенстве отнюдь не этическом, а – онтологическом. И, значит, если в данных случаях положительная сторона святости – и это онтологическое превосходство над миром, онтологическое пребывание вне здешнего, то, следовательно, и вообще узел связи этого понятия святости не в этике, а в онтологии… И если человека мы называем святым, то этим мы не на нравственность его указываем – для какого указания есть и соответствующие слова, а на его своеобразные силы и деятельности, качественно не сравнимые со свойственными миру, на его вышемирность, на его пребывание в сферах недоступных обычному разумению… нравственность же такого человека, не входя сама в состав понятия святости, отчасти служит одним из благоприятных условий его вышемирности, отчасти же проявляется как следствие таковой. Но связь этих двух понятий устанавливать нужно нитями нежными и очень гибкими… Так, следовательно, если о нравственном поступке будет сказано: «святое дело», то тут имеется в виду не кантовская его, имманентная миру, нравственная направленность, но антикантовская, миру трансцендентная соприсносущность неотмирным энергиям. Называя Бога Святым, и Святым по преимуществу, источником всякой святости и полнотою святости… мы воспеваем не Его нравственную, но Его Божественную природу… О том же свидетельствует и этимологическое рассмотрение еврейского слова «кадош», «святыня»… этой этимологией устанавливается и более определенно, в чем именно состоит особенность святого. Оно есть то, что находится над обычным и что в обычном является, выступая из себя своим светом, излучениями своими, своими светоносными энергиями… Понятие святости имеет полюс нижний и полюс верхний и в нашем сознании непрестанно движется между этими полюсами, восходя вверх и нисходя обратно. Взятое в своем внутреннем движении, понятие святости может быть представлено как лествица примерно с такими ступенями: небытие – мир – исключение – избрание – очищение – искупление – Свет – Бог. И лествица эта, проходимая снизу вверх, мыслится как путь отрицания мира, как via negationis (лат. «путь отрицания»), как odoz auw (греч. «путь вверх») от мира к Богу, как вехи апофатического богословия. Но она не может рассматриваться как проходимая в направлении обратном. И тогда она будет мыслиться как путь утверждения мировой реальности через освящение этой последней, как via positionis (лат. «путь положения, утверждения»), как odoz katw (греч. «путь вниз») от Бога к миру». 4. Суммируя приведенные мысли отца Павла о святости, можно отметить в них следующие основные положения. Первое, так сказать, апофатический момент: святость – это чуждость по отношению к миру греха, полное отрицание его. Второе, катафатический момент: святость – это не просто чистое отрицание, но и конкретное положительное содержание. Природа святости Божественна. Святость онтологически утверждена в Боге, и потому она есть не просто моральное совершенство, хотя и соединена с ним неразрывно, но «соприсносущность не-от-мирным энергиям». Третье, синтетический момент: святость есть не только отрицание всякого зла этого мира и не только явление иного мира, Божественного, но и незыблемое утверждение «мировой реальности через освящение этой последней». Этот третий момент наиболее полно говорит о характере святости. Святость есть не что-то самозамкнутое, но активная сила, имеющая глубокое преображающее воздействие на человека и мир в целом, и потому она прямо отвечает обетованию Божию о мире. Это окончательное обетование, классически выраженное у апостола Павла: «Будет Бог все во всем» (1 Кор. 15, 28), означает, что последняя цель и совершенный смысл всего существующего, и в первую очередь человека, состоит в таком его преображении, чтобы оно могло быть в Боге. Это пребывание в Боге и есть идеальное благо, ибо Бог есть само Благо в подлинном и полном смысле этого слова. Но достижение этого блага есть постепенный процесс, имеющий и свое направление, и свои условия, и свои критерии. Поэтому познание этого процесса и всей совокупности условий, необходимых для его нормального течения, и составляет главнейшую христианскую задачу, стоящую на пути освящения всей мировой реальности. В конечном счете весь мир, а не только святые, должен стать иным («и увидел я Новое небо и Новую землю». – Откр. 21, 1). Он весь должен являть собой Бога. То есть человечество и весь космос должны освятиться и преобразиться по образу Воскресшего Христа. Но в этом процессе со стороны творения активную роль может играть только человек, и потому на него возлагается вся полнота ответственности за тварь (Рим. 8, 20-21). И здесь с особой силой проявляется значение святых людей, как стяжавших уже в условиях земного бытия Духа Святого и тем самым ставших начатком будущего всеобщего и полного освящения. С одной стороны, они являются перед лицом мира доказательством реальности иного мира и его вечных благ. С другой, своим подвигом, молитвой и духовным воздействием они пролагают путь для многих в Царство Божие. Не только их совершенная нравственная жизнь оказывается светом, свидетельствующим об Отце Небесном (Мф. 5, 16), но в неизмеримо большей степени их облагодатствованность и зримые дары Духа Святого, как реальные знаки того, «что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2, 9), являются великим стимулом духовной жизни для спасаемых. В связи с этим хотелось бы обратить внимание на постоянно употребляемый в православном богословии термин «обoжение», который наиболее точно и полно выражает существо святости и конечной цели человеческой жизни вообще. Обожение есть то преображение христианина через стяжание Духа Святого, о котором говорит преподобный Серафим Саровский. Святые часто очевидно для окружающих имели в себе Духа Божия, действующего в них чудесами, прозрениями, различными знамениями. И эти их деяния можно назвать скорее естественными для христиан, нежели чудесами, поскольку их уровень веры соответствует той норме преображенного творения, о которой сказал Спаситель Своим ученикам по Воскресении: «Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов, будут говорить новыми языками, будут брать змей, и если что смертоносное выпьют, не повредит им, возложат руки на больных, и они будут здоровы» (Мк. 16, 17-18). Напротив, большинство христиан имеют, следовательно, неполноценную веру, хотя они также призваны «к почести вышнего звания» (Флп. 3, 14) и имеют залог Духа Святого, данного всем верующим в Крещении. Святые, таким образом, самим своим пребыванием в мире свидетельствуют не только о норме христианской веры и жизни, но и дают возможность осознать всем христианам свое глубокое несовершенство и отсюда необходимость в Боге Спасителе, что является главнейшим моментом в духовной жизни и необходимым условием спасения. Поэтому, если величайшим обетованием Божиим человеку было обетование Христа Спасителя (2 Кор. 1, 20), то святые совершают великую миссию воспитания христиан для духовно-психологического, а не только рассудочного принятия ими Обетованного как единственного их спасителя из бездны падения. Святые, будучи зримыми знаками исполнения Божия обетования человеку, жизнью и словом указывают всем, что обожение необходимо каждому христианину, – ибо без реального переживания Духа Божия не может быть познания христианства, что христианство есть новая жизнь, жизнь во Христе, но что эта новая жизнь невозможна без новых свойств. «Не вливают… вина молодого в мехи ветхие… Но вино молодое вливают в новые мехи, и сберегается то и другое» (Мф. 9, 17), то есть только с приобретением – через исполнение заповедей Евангелия и , как не имеющим четкого содержательного определения и отражающим скорее внешние черты соборности, нежели ее онтологический смысл. Кафоличность, или соборность, — это целостность всего тела Церкви, сохраняемая единством духовным, вероучительным, сакраментальным, нравоучительным, институциональным и получающая свою полноту и окончательность в единстве Чаши Господней. покаяние – свойств нового человека можно влить в христианина «новое вино» – Духа Святого, дающего верующему вкусить, «как благ Господь» (Пс. 33, 9). Тем самым указывается и на подлинное значение всего христианского подвига, который является лишь необходимым средством для обожения, а не самодовлеющим источником святости. Ибо высокая нравственность и аскетизм возможны и вне христианства. Преподобный Серафим так и говорит: «Истинная цель жизни нашей христианской есть стяжание Духа Святого Божия. Пост же, бдение, молитва, милостыня и всякое Христа ради делаемое добро суть средства для стяжания Духа Божия». Он же продолжает: «Заметьте, что лишь ради Христа делаемая добродетель приносит плод Духа Святого… так что все же не в добродетелях дело, а в плодах Духа Святого, даруемого нам через них». Поэтому далеко не каждое проявление благочестия и аскетическая жизнь сама по себе рассматриваются в православной традиции как явления безусловно положительные. В конечном счете о подлинной святости свидетельствуют не наружное благочестие и не подвижничество, а богоподобные свойства, как очевидные знаки обетованного состояния христианина. 5. Своим Вознесением Господь показал, к какой высоте богоподобия призван и, следовательно, способен человек, созданный по образу Божию. Человеческое естество оказалось превыше всех творений. Богоматерь, Дева Мария, честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим, подтвердила это величием Своей духовной красоты уже в чисто человеческом плане. Сонм святых образует собой новую живую лествицу Иакова, вершиной которой является Богочеловек Христос Иисус. Это – лествица богоподобия, к полноте которого предназначен богозданный человек. Богоподобие и есть обетование Божие человеку, ибо оно есть предельное обожение, священное стяжание Святого Духа, полное преображение ветхого человека в нового, есть богочеловечество, поскольку богоподобный человек является полноценным членом богочеловеческого организма – Церкви. Естественно, что богоподобие предполагает максимальную для человека полноту подобия Божественным свойствам, из которых многие нам открыты и в различной степени доступны восприятию человеческому, но многие и невыразимы (2 Кор. 12, 4). («Я… оплакивал род человеческий, так как, ища необычайных доказательств, люди приводят человеческие понятия и слова и думают, что изображают Божественное естество, то естество, которого никто ни из ангелов, ни из людей не мог ни увидеть, ни наименовать. И в самом деле, чем можно было назвать Творца всех?.. Его же имя нам неизвестно, кроме имени «Сущий», неизреченный Бог, как сказал Он (Исх. 3, 14)». Прп. Симеон Новый Богослов. Божественные гимны). Эти свойства, которые именуются также добродетелями, приобретаются в процессе духовного развития христианина постепенно и в определенной последовательности, образуя собою некую скрытую от взоров «прочих» (Лк. 8, 10) иерархичность. («Упражнение в добродетели уподобляется лествице, той именно лествице, которую видел Иаков, которой одна часть была близка к земле и касалась ее, а другая простиралась выше самого неба». Св. Василий Великий. Творения, изд. третье, часть 1.) Взаимозависимость и определенная закономерность в стяжании этих богообетованных свойств показана в евангельских «Блаженствах» (Мф. 5, 3-12). Аскетические творения святых отцов, основываясь на долговременном опыте многих подвижников, предлагают уже развитую систему, лествицу духовной жизни и указывают при этом на все пагубные последствия уклонения от нее в духовном подвиге. («Премудрый Господь благоволил, чтобы в поте снедали мы хлеб сей. И соделал сие не по злобе, но чтобы не было у нас несварения, и мы не умерли. Ибо каждая добродетель есть матерь другой добродетели. Поэтому, если оставишь матерь, рождающую добродетели, и пойдешь искать дочерей прежде, нежели отыщешь матерь их, то оные добродетели оказываются для души ехиднами. Если не отринешь их от себя, то скоро умрешь». Св. Исаак Сирин. Слово 72-е.) Мир преображенный, обетованный человеку является миром совершенной красоты, порядка. Святые как созерцатели этой красоты в преимущественной степени выражают ее своим духовным опытом. («Аскетику, как деятельность, направленную к тому, чтобы созерцать Духом Святым Свет неизреченный, святые отцы называли не наукою и даже не нравственною работою, а… «искусством из искусств», «художеством из художеств»… созерцательное ведение, даваемое аскетикою, есть Filagalia «любовь к красоте», «любокрасие». Сборники аскетических творений, издавна называющиеся «Филокалиями», вовсе не суть Добротолюбие в нашем, современном смысле слова. «Доброта» тут берется в древнем, общем значении, означающем, скорее красоту, нежели моральное совершенство, и Filagalia знaчит «красотолюбие». Да и в самом деле, аскетика создает не «доброго» человека, а «прекрасного», и отличительная особенность святых подвижников – вовсе не их «доброта», которая бывает и у плотских людей, даже у весьма грешных, а красота духовная, ослепительная красота лучезарной, светоносной личности, дебелому и плотскому человеку никак не доступная». Священник Павел Флоренский. Столп и утверждение истины). Поэтому их добродетели, или дарования Святого Духа, или свойства (за исключением, конечно, индивидуально-личностных свойств), – это свойства нового человека, насельника Нового неба и Новой земли, обетованных новому творению (Гал. 6, 15). А их путь внутренней жизни – это своего рода идеал для всех христиан в достижении ими тех обетований Божиих человеку, реальными знаками которых являются святые уже теперь, в условиях нашего дольнего мира. Отсюда становится очевидным, насколько жизненно важно изучение пути и закономерностей духовной жизни, открытых святыми, изучение той строгой системы духовного роста, которая осуществляется в постепенном искоренении страстей и последовательном приобретении богоподобных свойств – свидетелей обетованного состояния христианина. Но исследование этих вопросов составляет, конечно, особую, самостоятельную тему. Мы остановимся лишь на отдельных моментах двух главнейших добродетелей святых, составляющих начало и конец того совершенного блага, которое уготовал Бог любящим Его (1 Кор. 2, 9). Смирение является той первой из добродетелей, на которой зиждется все здание совершенства святых, без которой невозможны ни правильная духовная жизнь, ни приобретение каких-либо иных богоподобных свойств. Один из самых глубоких знатоков аскетических трудов святых отцов русский подвижник XIX века епископ Игнатий Брянчанинов писал: «Смирению уступают все страсти… Все добродетели усматриваются последующими за ним…», «Все святые признавали себя недостойными Бога: этим они явили свое достоинство, состоящее в смирении». (Соч. СП б., 1905, т. 2, с. 72, 126). Смирение, или, по Евангелию нищета духа (Мф. 5, 3), является естественным выражением видения своего падения, своей греховности. Это видение предшествует другим дарованиям Божиим. («По непреложному закону подвижничества обильное сознание и ощущение своей греховности, даруемое Божественною благодатию, предшествует всем прочим благодатным дарам». Епископ Игнатий, т. 2, с. 334) Святой Петр Дамаскин называет это видение даже «началом просвещения души». Он пишет, что при правильном подвиге «ум начинает видеть свои согрешения – как песок морской, и это есть начало просвещения души и знак ее здоровья. И просто: душа делается сокрушенною и сердце смиренным и считает себя поистине ниже всех…» (Творения. Киев, 1902. Кн. первая, с. 33). Это состояние всегда сопряжено с особенно глубоким и искренним покаянием, значение которого непереоценимо в духовной жизни. Епископ Игнатий восклицает: «Зрение греха своего и рожденное им покаяние суть делания, не имеющие окончания на земле» (т.2, с. 127). Высказывания святых отцов и учителей Церкви о первостепенной важности видения своей греховности, покаяния и рожденного ими нового свойства – смирения, бесчисленны, и нет необходимости приводить их здесь. Важно подчеркнуть то главное, что заключено в этом факте. Смирение является единственной добродетелью, которая дает возможность человеку пребывать в так называемом «непадательном» состоянии. В этом особенно убеждает нас исполненная трагизма история падения первозданного человека, обладавшего всеми дарами Божиими (Быт. 1, 31), но не имевшего опытного смирения и потому отпавшего. Только смирение, проистекающее из познания себя, то есть познания полного бессилия своего естества в его отделенности от Бога, создает твердую психологическую базу для вечного принятия человеком Бога как единственного источника жизни и всякого блага. Ибо только оно может полностью и окончательно исключить возможность нового горделивого мечтания стать как Бог (Быт. 3, 5) и нового падения. По существу и подлинное возрождение начинается в жизни христианина лишь тогда, когда он в борьбе с грехом увидит всю глубину поврежденности своей природы, принципиальную ее неспособность в чисто природном порядке, без Бога, совершить полноценное добро и достичь искомого блага. Самопознание открывает человеку Того, Кто хочет и может спасти его из состояния погибели, оно заставляет обратиться к Нему. Психологически в Спасителе ощущает нужду только погибающий и осознающий свою гибель. Поэтому и во Христе чувствует безусловную необходимость лишь тот, кто опытно увидел свое подлинное бессилие, смирился и от всей души воззвал: «Господи! спаси меня» (Мф. 14, 30). Именно этим духовно-психологическим моментом и можно объяснить столь исключительное значение, придаваемое смирению всеми святыми. Преподобный Макарий Египетский говорит: «Смиренный никогда не падает: да и куда ему пасть, когда ниже всех? Великая высота есть смирение. И почесть и достоинство есть смиренномудрие». Святой Иоанн Златоуст называет смирение главной из добродетелей, а преподобный Варсонофий Великий учит, что «смирение имеет первенство среди добродетелей». То же самое утверждает и преподобный Симеон Новый Богослов: «Поистине одна только есть печать Христова – осияние Духа Святого, хотя много есть видов воздействий Его, много знамений Его. Первейшее сего другого и необходимейшее есть смирение, так как оно есть начало и основание». Смирение во всей его силе и значимости является, фактически, свойством новым, неизвестным первозданному Адаму, и оно единственное твердое основание непадательного состояния человека в жизни и земной и вечной. («Во всем будем соблюдать меру и в основание совершаемых нами дел полагать смирение, чтобы безопасно созидать нам здание добродетели. То и добродетель, когда она соединена бывает со смирением. Положивший в основание своей добродетели смирение может безопасно воздвигать здание до какой ему угодно высоты. Оно (смирение) есть величайшее ограждение, стена несокрушимая, крепость непреодолимая. Оно поддерживает все здание, не позволяя ему пасть ни от порыва ветра, ни от напора волн, ни от силы бурь, но ставит его выше всех нападений, делает как бы построенным из адаманта и неразрушимым и на нас низводит щедрые дары от человеколюбивого Бога». Святой Иоанн Златоуст. Творения, т.4. СП б., 1898.) Эту добродетель с особой глубиной и силой явили святые, и ею они показали, где находится незыблемый фундамент реального исполнения Божия обетования любому человеку, искренне ищущему спасения. 6. Но если вся лествица добродетелей строится на смирениии, то увенчается она той из них, которая больше всех (1 Кор. 13, 13) и которая именует Самого Бога (1 Ин. 4, 6) – Любовью. Все прочие свойства нового человека (например, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера… – Гал. 5, 22 и др.) являются лишь как бы элементами, входящими в любовь, но ни в коей мере не исчерпывающими ее. Она есть идеальная вершина всех устремлений человека и его совершенное благо. К ней призывает Бог человека, она ему обетована во Христе. Святые более всего ею прославились, ею побеждали мир, ею в преимущественной степени они показали незримое величие, красоту и благость Божественных обетований человеку. Но есть и принципиальной важности вопрос, связанный с этим высшим духовным свойством христианина. Возможны два значительно совпадающих внешне, но по существу взаимоисключающих состояния христианина, которые оба именуются в аскетической литературе разных направлений христианской любовью. Одно из них – «душевное» (Иуд. 19; 1 Кор. 2, 14) чувство. Оно возникает в результате неправильного аскетического подвига христианина, ставящего целью возбуждение и развитие в себе чувства любви к Христу. Достигается эта любовь, главным образом, путем непрерывной концентрации внимания на страданиях Христа (особенно крестных) и Богоматери, представлением себе различных эпизодов из Их жизни и мысленным участием в них, мечтанием и воображением Их любви к себе, прямыми беседами с Ними. Такая самовнушенная любовь носит, естественно, чисто эмоциональный (а не духовный) характер, не редко связанный с патологическими изменениями психики и нервной экзальтацией, доходящей до истерии, обмороков, длительных галлюцинаций, возникновения кровоточащих ран (стигм) и, одновременно, любовных переживаний, и часто откровенно сексуальных ощущений. Яркими примерами подобных явлений могут служить многие известнейшие католические святые, как: блаж. Анжела, Катарина Сиенская, Тереза Авильская, Иоанн Креста и др. А Франциск Ассизский, живший в XIII веке, стал первым в истории христианства носителем стигм. Искусственно вызываемые экзальтации часто достигают большой силы и принимаются духовно неопытными за проявление подлинной христианской любви. На самом же деле она «есть не что иное, как одна обманчивая, принужденная игра чувств, безотчетливое создание мечтательности и самомнения» (Епископ Игнатий, т. 2, с. 57). В православной аскетике это состояние расценивается как прелесть, то есть как глубочайший самообман. Причина такой оценки этого чувства состоит в том, что истинная любовь, духовная (1 Кор. 14, 1), согласно Священному Писанию, есть дар Духа Святого, а не результат нервно-психического напряжения падшего естества. Апостол Павел пишет: «Любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам» (Рим. 5, 5). Эта духовная любовь есть «совокупность совершенства» (Кол. 3, 14), высшая добродетель. Она «есть, – по выражению преподобного Исаака Сирина, – обитель духовного и водворяется в чистоте души», которая дает уму возможность созерцания духовного мира. «И сие созерцание, – пишет он, – бывает пищею ума, пока не придет он в состояние принять созерцание высшее первого созерцания, потому что одно созерцание передает человека другому созерцанию, пока ум не будет введен в область совершенной любви». Достижение этой любви невозможно без предварительного приобретения других добродетелей, особенно смирения, являющегося основанием всей лествицы добродетелей. «Если высшая из добродетелей, любовь, – пишет русский святой епископ Тихон Воронежский, – по слову апостола, долготерпит, не завидует, не превозносится, не раздражается, николиже отпадает, то это потому, что ее поддерживает и ей споспешествует смирение». Поэтому у христианина «ветхого» несовершенного, не имеющего достаточного опытного смирения, любовь изменчива, непостоянна, часто смешана с тщеславием, эгоизмом, сластолюбием и т. д. Ибо стремящийся пребывать в любви, но не познавший прежде всей глубины поврежденности своей природы, своего духовного бессилия подобен в лучшем случае первому Адаму, легко и быстро возмечтавшему стать, как Бог, и отпавшему от Бога. Без победы над всеми страстями не может быть у христианина совершенной любви (1 Пет. 4, и милосердия, являющихся следствием понуждения себя к исполнению заповедей Евангелия. Это понуждение и эти дела необходимы в приобретении духовной любви, однако они еще не есть окончательный знак того, что христианин стяжал ее. Ибо по слову Господа, Его любит тот, кто соблюдает заповеди Его (Ин. 14, 21). Но совершенного исполнения заповедей достигают лишь духовно совершенные. Поэтому там, где нет видения своей греховности, нет покаяния, нет, следовательно, смирения и порождаемого им бесстрастия, там лишь «душевность» и мечтательность, но не христианская духовность, не истинная любовь. («Одним из святых написано: «Кто не почитает себя грешником, того молитва не приемлется Господом». Если же скажешь, что некоторые отцы писали о том, что такое душевная чистота, что такое здравие, что такое бесстрастие, что такое созерцание, то писали не с тем, чтобы нам с ожиданием домогаться этого прежде времени, ибо написано, что не приидет Царствие Божие с соблюдением (Лк. 17, 20) ожидания. И в ком оказалось такое намерение, те приобрели себе гордость и падение. А мы область сердца приведем в устройство делами покаяния и житием, благоугодным Богу, Господне же приидет само собою, если место в сердце будет чисто и неоскверненно. Чего же ищем с соблюдением – разумею Божии высокие дарования, – то не одобряется Церковью Божиею; приемшие это приобретали себе гордость и падение. Это не признак того, что человек любит Бога, но душевная болезнь». Святой Исаак Сирин. Слово 55-е). Святой Исаак Сирин, отвечая преподобному Симеону Чудотворцу, в частности, писал: «Нет способа возбудиться в душе Божественной любви… если она не препобедила страстей. Ты же сказал, что душа твоя не препобедила страстей и возлюбила любовь к Богу: и в этом нет порядка. Кто говорит, что не препобедил страстей и возлюбил любовь к Богу, о том не знаю, что он говорит. Но скажешь: не говорил я «люблю», но «возлюбил любовь». И это не имеет места, если душа не достигла чистоты. Если же хочешь сказать это только для слова, то не ты один говоришь, но и всякий говорит, что желает любить Бога… И слово это всякий произносит, как свое собственное, однако же, при произнесении таких слов движется только язык, душа же не ощущает, что говорит». Епископ Игнатий Брянчанинов, суммируя учение отцов по этому вопросу, пишет: «Преждевременное стремление к развитию в себе чувства любви к Богу уже есть самообольщение… Должно достигнуть совершенства во всех добродетелях, чтобы вступить в совершенство всех совершенств, в слияние их, в любовь». В связи с этим можно отметить один весьма показательный штрих в сочинениях о душевной любви: там менее всего говорится о необходимости самопознания, борьбы со страстями, покаяния. И это вполне объяснимо, ибо здание спасения здесь начинает строится с верхнего этажа, а не с фундамента, и потому о последнем менее всего известно его строителям. Результат такого домостроительства, всегда бывает печален. (По уверению русских епископов-подвижников XIX века Игнатия Брянчанинова и Феофана Говорова, из состояния прелести написана, например, известная католическая книга «О подражании Христу» Фомы Кемпийского). Таким образом, христианская любовь, как свойство человека, обнаруживаемое в святых, есть не обычное земное чувство, не результат систематического нервно-психического возбуждения в себе особого влечения к Богу и к людям, но следствие исполнения заповедей (Ин. 14, 21), высший дар неба, дар Духа Святого, посылаемый лишь смирению. Только святые могут иметь чистую христианскую любовь, духовную. Ибо только «они, будучи сосудами Святого Духа, вместе видели, признавали, исповедовали себя величайшими грешниками, достойными казней временных и вечных». На страницах этого доклада нет возможности коснуться других свойств – добродетелей нового человека, святого, которые в условиях земного существования христианина являются очевидными свидетельствовами преизобильной благости Божественных обетований человеку. Приведем поэтому лишь в качестве небольшой их иллюстрации извлечения из беседы великого святого старца Серафима Саровского с Н. А. Мотовиловым, во время которой по молитве Преподобного его собеседник смог ощутить и пережить начатки некоторых из этих благих даров Духа Святого и поведать о них миру. «Тогда отец Серафим сказал: «Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божием с тобой… Что же не смотрите на меня?» Я отвечал: «Не могу смотреть, потому что из глаз Ваших молнии сыплются. Лицо Ваше светлее солнца сделалось, и у меня глаза ломит от боли». Он отвечал: «…и Вы теперь также светлы стали.. Что же чувствуете Вы теперь?» – спросил меня отец Серафим. Я отвечал: «Необыкновенно хорошо!» – «Да как же хорошо-то?» Я отвечал: «Такую тишину и мир в душе моей, что никаким словом то выразить Вам не могу». – «Это, Ваше Боголюбие, тот мир, – сказал отец Серафим, – про который Господь сказал ученикам: «Мир Мой даю вам…» – Что же Вы еще чувствуете?» – опять спросил меня батюшка. Я отвечал: «Необыкновенную сладость». – «Это та сладость, про которую говорится в Священном Писании: «От тука дому Твоего упиются и потоком сладости Твоея напоиши я…» (Пс. 35, 9). От этой сладости как будто тает наше сердце, и мы оба исполнены такого блаженства, которое никаким языком выражено быть не может… Что же Вы еще чувствуете?» – спросил он меня. Я сказал: «Необыкновенную радость в сердце моем». И он продолжал: «Когда Дух Божий приходит к человеку и осеняет его полнотою Своего наития, тогда душа человеческая преисполняется неизреченною радостию, ибо Дух Божий радостотворит все, к чему бы не прикоснулся Он… Что же еще чувствуете Вы?» Я отвечал: «Теплоту необыкновенную…» – «Как теплоту? Да ведь мы в лесу сидим. Теперь зима на дворе и под ногами снег, – какая же может тут быть теплота?» – «А такая, – отвечал я, – какая бывает в бане». – «А запах, спросил он меня, – такой ли, как из бани?» – «Нет, – отвечал я, – на земле нет ничего подобного этому благоуханию…». И батюшка отец Серафим, приятно улыбнувшись, сказал: «Господь сказал: «Царство Божие внутрь вас есть», а под Царствием Божиим разумел Он благодать Духа Святого. Вот оно-то теперь внутрь нас и находится, а благодать Святого Духа отвне осиявает и согревает нас, благоуханием многоразличным преисполняя воздух… услаждает чувства наши пренебесным наслаждением и сердца наши напояет радостью неизглаголанною…». Свет, мир и тишина, особая сладость, теплота, благоухание, радость, о которых мы здесь читаем, далеко, конечно, не исчерпывают полноты душевных и телесных переживаний человека, пребывающего в Духе Божием. Это суть лишь некоторые знаки исполнения Божия обетования в тех, кого Церковь именует святыми. Но весь род человеческий призван к этому царственному освящению (1 Пет. 2, 9), и каждый стремящийся к истине может стать избранным, возлюбленным чадом Божиим (Кол. 3, 12), имеющим всю полноту даров Духа Святого, ибо Бог есть Любовь. Духовная жизнь это не просто благочестие, не просто молитва, не просто даже подвиг или отреченность от мира. Она есть прежде всего красота, то есть, в первую очередь, строгая упорядоченность в развитии, особая последовательность в приобретении добродетелей, закономерность в достижениях и созерцаниях. И здесь опыт святых, являющихся очевидными и бесспорными знаками исполнения Божия обетования человеку, безусловно, послужит самым надежным источником.
В чем сущность христианства
Христианство целиком вписывается в одно слово – Христос. Но что это значит? Это жертва, которую совершил Христос ради рода человеческого. Это восприятие на себя всего естества человеческого, всего нашего повреждения, всего искажения, которое постигло Адама, а затем всех его потомков в силу отпадения от Бога. Христос за нас стал клятвою и грехом (см.: 2 Кор. 5, 21). В этом самое существенное, что отличает христианство от всех прочих религий. В других религиях основатель являлся не кем иным, как проповедником учения нового или старого и давно забытого. Поэтому во всех других религиях основатель не имеет того исключительного значения, какое имеет Господь Иисус Христос в христианстве. Там основатель – учитель, провозвестник Бога, возвещающий путь спасения. И не более. Учитель – только труба Бога, главное же – то учение, которое он передает от Бога. Поэтому основатель в других религиях всегда находится на втором плане по отношению к возвещаемому им учению, основываемой им религии. Существо религии от него не зависит, он, так сказать, заменим. Религия нисколько не пострадала бы, если бы ее возвестил другой учитель или пророк. Например, буддизм спокойно мог бы существовать, если бы было доказано, что Будды никогда не было, а был другой его основатель. Ислам спокойно мог бы существовать, если бы вместо Мухаммеда оказался кто-то другой. Это касается всех религий, потому что функции основателей этих религий заключались в их учении, которое они предлагали людям. Учение составляло существо их служения. А христианство мог бы основать, например, святой Иоанн Креститель? Он мог бы сказать о нравственном учении, о некоторых истинах веры, но не было бы самого главного – Жертвы! Без Крестной Жертвы Богочеловека Иисуса Христа нет христианства! Можно понять теперь, почему весь огонь отрицательной критики был направлен на упразднение Христа как реально существовавшей личности! Если Его не было, если не было Того, Кто пострадал за нас. Кто принял смерть крестную – христианство рассыпается тут же. Идеологи атеизма это прекрасно понимали. Итак, если мы хотим выразить существо христианства не просто одним словом – Христос, то скажем так: оно состоит в Кресте Христовом и Его Воскресении, через которые человечество наконец получило возможность нового рождения, возможность возрождения, восстановления того падшего образа Божия, носителями которого мы являемся. Поскольку по так называемой естественной природе мы не способны к единению с Богом, ибо ничто поврежденное не может быть причастно Богу, то для единения с Богом, для осуществления Богочеловечества необходимо соответствующее воссоздание человеческой природы. Христос восстановил ее в Самом Себе и дал возможность сделать подобное каждому из людей.
Другой важнейший аспект, составляющий существо христианства, – это правильное духовное устроение человека. И здесь христианство предлагает то, что принципиально отличает его от учения всех других религий. Во первых, учение о Боге, во-вторых, понимание существа и цели духовной жизни человека, далее – учение о Воскресении и многое другое. Итак, первое, что присуще только христианству, а не другим религиям, – это утверждение, что Бог есть любовь. В других религиях то высшее, чего достигло религиозное сознание в естественном порядке, есть представление о Боге как о праведном, милостивом судии, справедливом, но не более. Христианство утверждает нечто особенное: что Бог есть любовь и только любовь. К сожалению, это христианское понимание Бога с трудом находит себе путь к сознанию и сердцу человека. Бог-любовь никак не воспринимается «ветхим» человеческим сознанием. Тем более что образ Бога-судии встречается и в Евангелии, и в посланиях апостольских, и в святоотеческих творениях. Но какова специфика употребления этого образа? Он имеет исключительно назидательно-пастырский характер и относится, по слову святителя Иоанна Златоуста, «к разумению людей более грубых». Как только же вопрос касается изложения существа понимания Бога, мы видим совершенно другую картину. Утверждается с полной определенностью: Бог есть любовь и только любовь. Он неподвластен никаким чувствам: гневу, страданию, наказанию, мести и т.д. Эта мысль присуща всему Преданию нашей Церкви. Вот хотя бы три авторитетных высказывания. Преподобный Антоний Великий: «Бог благ и бесстрастен и неизменен. Если кто, признавая благосклонным и истинным то, что Бог не изменяется, недоумевает, однако, как Он, будучи таков, о добрых радуется, злых отвращается, на грешников гневается, а когда они каются, является милостив к ним, то на сие надо сказать, что Бог не радуется и не гневается, ибо радость и гнев суть страсти. Нелепо думать, чтобы Божеству было хорошо или худо из-за дел человеческих. Бог благ и только благое творит. Вредить же никому не вредит, пребывая всегда одинаковым. А мы, когда бываем добры, то вступаем в общение с Богом по сходству с Ним, а когда становимся злыми, то отделяемся от Бога по несходству с Ним. Живя добродетельно, мы бываем Божиими, а делаясь злыми, становимся отверженными от Него. А сие значит не то, что Он гнев имел на нас, но то, что грехи наши не попускают Богу воссиять в нас, с демонами же мучителями соединяют. Если потом молитвами и благотворениями снискиваем мы разрешение во грехах, то это не то значит, что Бога мы ублажили или переменили, но что посредством таких действий и обращения нашего к Богу уврачевав сущее в нас зло, опять соделываемся мы способными вкушать Божию благость. Так что сказать: «Бог отвращается от злых» есть то же, что сказать: «Солнце скрывается от лишенных зрения». Святитель Григорий Нисский: «Ибо что неблагочестиво почитать естество Божие подверженным какой-либо страсти удовольствия, или милости, или гнева, этого никто не будет отрицать, даже из мало внимательных в познании истины Сущего. Но хотя и говорится, что Бог веселится о рабах Своих и гневается яростью на падший народ, потому что Он милует (см.: Исх. 33, 19), но в каждом, думаю, из таковых изречений общепризнанное слово громогласно учит нас, что посредством наших свойств провидение Божие приспособляется к нашей немощи, чтобы наклонные ко греху по страху наказания удерживали себя от зла, увлеченные прежде грехом не отчаивались в возвращении через покаяние, взирая на Его милость». Святитель Иоанн Златоуст: «Когда ты слышишь слова «ярость» и «гнев» в отношении к Богу, то не разумей под ними ничего человеческого: это слова снисхождения. Божество чуждо всего подобного, говорится же так для того, чтобы приблизить предмет к разумению людей более грубых». Таких цитат можно привести сколько угодно. Все они говорят о том же, что и апостол Иаков: «В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью» (Иак. 1, 13-14). Это – совершенно новое, уникальное в истории человечества понимание Бога. Поистине, только Откровение Божие могло дать такое учение о Боге, ибо нигде в естественных религиях мы не находим такого. В естественных религиях это было немыслимо. И хотя две тысячи лет существует христианство, даже среди христиан это малоприемлемо. Ветхий, страстный человек, господствующий в нашей душе, ищет земной правды, карающей злодеев и награждающей праведников, и потому величайшее откровение Божие о том, что Бог есть любовь и только любовь, никак не принимается человеческим сознанием. По любви и только по любви, а не для «удовлетворения» так называемой Правде Божией, не для «выкупа» Бог послал и Сына Своего Единородного. Вторая особенность христианства (в настоящее время правильнее говорить – Православия) касается существа духовной жизни человека. Христианство всецело устремлено на исцеление души, а не на заработок блаженства и рая. Преподобный Симеон Новый Богослов указывает: «Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека (т.е. открывает человеку) его немощи». Обратим внимание, что подчеркивается преподобным Симеоном: исполнение заповедей делает человека не чудотворцем, пророком, учителем, не достойным всяких наград, даров, сверхъестественных сил – что является главнейшим следствием «исполнения» заповедей во всех религиях и даже целью. Нет. Христианский путь ведет человека совсем к иному – к тому, чтобы человек увидел глубочайшую поврежденность человеческого существа, ради исцеления которой воплотился Бог Слово и без познания которой человек в принципе неспособен ни к правильной духовной жизни, ни к принятию Христа Спасителя. Насколько несходно христианство с другими религиями! До чего близоруки те, которые говорят об общем религиозном сознании, о том, что все религии ведут к одной и той же цели, что все они имеют единую сущность. Как наивно звучит все это! Только человек, совершенно не понимающий христианства, может говорить об этом. В христианстве «дела» открывают человеку его истинное состояние – состояние глубочайшего повреждения и падения: с какой стороны ни прикоснись ко мне – я весь болен. Только в сознании этой немощи у человека возникает правильная духовная сила. Тогда становится человек силен, когда Бог входит в него. Апостол Петр каким сильным себя чувствовал? И что? Апостол Павел что о себе пишет? «Трикраты молил Бога». Результат: «Сила моя в немощи совершается». Оказывается, только через познание себя, какой я есть на самом деле, в человека входит Господь, и тогда действительно человек приобретает силу: «Если и небо упадет на меня, не содрогнется душа моя», – говорил авва Агафон. А что же обетовано человеку? Святитель Иоанн Златоуст говорит: «Бог обещает ввести нас не в рай, а в самое небо, и не Царство райское возвещает, а Царство Небесное». Преподобный Макарий Египетский пишет: «Венцы и диадемы, которые получат христиане, не суть создания». Не что-то тварное получает обновленный человек, он получает Самого Бога! Обожение – так именуется наш идеал. Оно есть теснейшее единение человека с Богом, есть полнота раскрытия человеческой личности, есть то состояние человека, когда он становится поистине сыном Божиим, Богом по благодати. Какая колоссальная разница между христианством и другими религиями! Может быть, самым важным, о чем говорит христианство и что отличает его от других религий и без чего христианству невозможно быть, является его величайший догмат, выраженный в главнейшем христианском празднике, Пасхе, – догмат Воскресения. Христианство говорит не просто о том, что христианская душа соединяется с Богом, что душа будет испытывать те или иные состояния. Нет, оно утверждает, что человек – это душа и тело, это единое духовно-телесное существо, и обожение присуще не только душе, но душе и телу. В обновленном человеке все изменяется, не только душа, ум, чувства, но и само тело.
Христианство говорит о воскресении как факте, который последует вследствие Воскресения Христова. Каждый Христов не может не воскреснуть! Вспомните, насколько вызывающе прозвучала проповедь апостола Павла в ареопаге о Воскресении. Мудрецы восприняли ее как сказку, фантазию. Но христианство утверждает это в качестве одного из центральных своих догматов. Весть о Воскресении пронизывает все христианское сознание на протяжении всех 2000 лет. Величайшие святые, достигшие озарения Божия и просвещения ума, утверждали со всей силой и категоричностью эту истину. Она уникальна в истории религиозного сознания человечества. Христианство есть религия, которая не вне нас и которую мы можем созерцать как некий умозрительный объект, рассматривая сходство и различия между ним и другими объектами. Христианство по природе присуще человеку. Но христианином человек становится только тогда, когда увидит, что не может избавиться от мучающих его страстей, грехов. Помните, у Данте в «Аде»: «Так завистью пылала кровь моя, что, если было хорошо другому, ты видел бы, как зеленею я». Вот оно, мученье. Любая страсть приносит человеку страдания. И лишь когда он приступает к христианской жизни, тогда начинает видеть, что такое грех, что такое страсть, какой это ужас, начинает видеть необходимость Бога Спасителя. В человеческом сознании постоянно идет борьба между ветхим и новым человеком. Какого Бога выберет человек: Бога Христа или бога антихриста? Один Бог спасет и исцелит меня, даст возможность стать истинным сыном Божиим в единении с Сыном Словом воплощенным. Другой лживо обещает мне все блага земные на миг времени. Что изберешь, человек? Но в любом случае помни, что не розовые очки и не «мудрость» страуса, зарывающего голову в песок при неизбежной опасности, спасет тебя от мира страстей (т.е. страданий), живущих в душе, но лишь мужественный и честный взгляд на самого себя, на свои так называемые силы и осознание своей глубокой духовной нищеты откроет тебе истинное спасение и истинного Спасителя – Христа, в котором заключено все твое благо вечной жизни.
«Православная беседа» № 4 за 1998 год.
Ответы на вопросы: cемья и монашество
— Как вы понимаете мысль митрополита Сурожского Антония, что монашество и семейная жизнь духовно схожи?
— Действительно, здесь много есть подобного. Нужно только понять, что монашество по самой своей идее есть отречение от всех связей с окружающим миром насколько это возможно. Именно по этой причине принимаются безбрачие, нестяжание и послушание: чтобы ни о чем не заботиться. Как написано: «Многая имения умножает печаль», то есть чем больше человек имеет, тем больше у него забот. Имеешь дом – заботься, имеешь три – караул кричи. Поэтому монах максимально от всего отказывается, и тогда энергию души, ума и само освобождающееся время направляет на то, ради чего принял монашество. Можно больше читать святых Отцов, больше находиться в храме, меньше болтать, меньше читать всякой дребедени. Монашество – это особый образ жизни. Вы, конечно, понимаете, что сейчас это редкость. Монашество сегодня превратилось в безбрачие и жизнь в общине. Правилом номер один мужского монастыря раньше было: чтобы в нем не находились женщины. Не знаю, найдете ли вы сегодня такие монастыри. Поэтому я всегда спрашиваю: «Это мужской монастырь или женский?»
Сейчас человеку, который искренне хочет монашества, находиться в таких условиях очень трудно, трудно достичь такого духовного развития, которого достигали древние, находясь в пустыне, не общаясь ни с кем.
А теперь о семье. Что требуется от человека для спасения? Если кратко говорить, вся суть христианской жизни на первых ее порах сводится к тому, чтобы человек увидел, что ему нужен Христос-Спаситель. А для этого он должен увидеть, что его что-то мучает, приносит страдание, а он сам не может от этого избавиться. Только тогда человек взвоет: «Господи, помоги мне!» И когда ощутит помощь, тогда скажет: «Оказывается, Христос – действительно Спаситель».
Если мы не видим этого, считаем, что мы хорошие, и Спаситель нам не нужен, тогда нам нужен антихрист, который наградит, даст славу, богатство за наши добродетели.
Итак, первая задача христианской жизни увидеть в себе то, ради чего Христос пришел меня спасать. Мы, к сожалению, заражены неудачным богословием, слышим только: «Христос пришел спасти человечество». Нет, самое странное – Он пришел меня спасать. А я и не вижу, от чего спасать.
Когда к Сисою Великому пришел один и сказал: «Отче, я имею непрестанную память Божию, непрестанную молитву», тот ответил ему: «Это не велико, велико, когда ты увидишь себя ниже всей твари». И действительно, бессловесные поступают так, как в их природе написано, а если человек хотя бы один день понаблюдает за собой, то он увидит, кто он есть. А для того чтобы себя увидеть, требуется понуждение себя к тщательному исполнению заповедей Христовых. Сравнивая свою жизнь с Евангелием, я увижу, кто я есть.
В монастыре хорошо, что там есть духовный руководитель, он видит мою душу и мудро помогает мне, чтобы и я увидел ее. Таких мудрых руководителей всегда было немного, а сейчас, может, и вовсе нет. Но в процессе монастырской жизни монахи толкаются друг о друга, задевают острые углы и понемногу чувствуют, что в них есть.
Семейная жизнь дает еще большую возможность видеть, какие страсти в нас живут. Сталкиваются два эго, две лени, два желания, чтобы за ним только ухаживали. Семейная жизнь – это изумительное средство для познания своих страстей. Настоящий христианин вечно будет благодарить Бога за то, что Он дал ему (ей), увидеть, что в душе живет, потому что в семье – ближайшее соприкосновение. Если человек искренне относится к своей вере, то он увидит, какие страсти обладают им, что он с ними справиться не может, что это грозит подчас расколом семейной жизни, трагедией для детей. Причина – только страсть и больше ничего. Казалось бы, зарплату получает, квартира и дача есть, а в семье неизвестно что творится. Почему? Страсть. «Ты не так сказал!» — «А ты не так сделала!»
«Ты не приготовила» – «А ты не сходил в магазин».
Недаром у меня племянник сказал: «Только женившись, я узнал, что такое настоящее счастье, но было уже поздно».
Поэтому я согласен с митрополитом Антонием, что и монашество, и семейная жизнь являются великолепным средством познания себя. А раз познания себя, то и прихода ко Христу, в Котором спасение.
— Мы живем в миру, с женой и детьми, а многие святые уходили в затвор и пустыню, чтобы спасаться. Где та грань, чтобы нам не обидеть окружающих, но и не забыть о своем спасении?
— Приведу вам цитату из Евангелия, которая, может быть, отчасти ответит на ваш вопрос. Помните, юноша спрашивает Спасителя: «Что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?» (Мф. 19, 16 и далее). Христос перечисляет ему заповеди: «Не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; люби ближнего твоего, как самого себя». Юноша говорит: «Всё это сохранил я от юности моей; чего еще недостает мне?» Тогда Христос говорит: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною». Хочешь спастись – следуй заповедям, а если хочешь быть совершенным, тогда откажись от всего. То есть в Евангелии показаны две различные ступени. Мирские люди должны жить по совести, если это не получается, то искренне каяться. И другой путь монашеский для тех, кто хочет быть совершенным. Потому что, находясь в нашей суете, сутолоке, общаясь с людьми, мы непрерывно согрешаем, осуждение, зависть, ревность, неприязнь не сходит с наших уст. Мы крутимся, бьемся друг о друга в круговороте жизни, колем друг друга и взрываемся.
Один ученый, чтобы написать этимологический словарь, закрылся на два года от всего мира. Только тогда он мог что-то сделать. Никто ничего не мог сделать великого, если он не отдавал всех своих сил только на это дело и не отрекался ото всего прочего. Если человек хочет быть совершенным, ему нужно отречься от всего насколько он может. И тогда насколько же он приобретает возможность совершенствоваться. Вот почему иные уходили в затворы, пустыни, уединение. Их можно назвать «оранжерейными цветками». Посмотрите, какие в оранжереях цветы пышные, никогда таких не вырастить на свежем воздухе. Отшельники создавали себе исключительные, идеальные условия для духовной жизни. Поэтому они и достигали многого, чего нам не под силу. В миру не можем достичь того, чтобы любить всех одинаково или любить врагов своих, говорю «любить» в смысле «сердцем чувствовать». Мы любим их умом, мы можем справедливо относиться к врагу, но чтобы полюбить сердцем – этого не можем. А святые обретали такую любовь (не влюбленность!) ко всему и ко всем, и это было состоянием их души. Каждый, кто хоть однажды был влюблен, знает это необыкновенное состояние души, когда готов все отдать ради любимого. Правильная христианская жизнь при особых условиях приносит потрясающие плоды подвижнику.
Наверное, вы знаете житие Марии Египетской. Это уникальный случай в истории, объяснить его по-человечески невозможно: чтобы после бурной жизни в юности оставить все, одной уйти в пустыню и там пребывать в молитве 17 лет. И это не фантазия, а факт. Значит, мы можем понять, что же было в ее душе такого, почему она оставила мир. Ни голод, ни холод, ни страхи от зверей, ни полное одиночество, ничто не могло ее вывести из пустыни, таково было покаянное состояние ее души. И такое совершенство – максимальное приближение к Богу, Который есть Любовь. Апостол Павел говорит: «Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание» (Гал. 5, 22). Мы, к сожалению, забыли об этих удивительных вещах, которые он перечисляет, мы их не чувствуем, поэтому нам иногда не понятно, как Мария Египетская могла столько лет пробыть в пустыне.
Или другой пример – страдание христианских мучеников, когда десятки, сотни, тысячи и миллионы погибли за триста лет гонений в первые века христианства. Как можно в такое страшное время объявить себя христианином, когда ты знаешь, что за это можешь быть отдан зверям на растерзание или распят? Или, с другой стороны, христианину предлагают лишь бросить горсть зерен на жертвенник идолу, и он свободен, но вдруг тысячи и тысячи людей предпочитают дикую и страшную смерть, но не отрекаются от Христа. Великомученик Евстратий* по этому поводу сказал: «Эти мучения суть радость рабам Твоим, Господи».
Мы забываем эти категории – любовь и радость. Правильная христианская жизнь и тем более жизнь совершенная, очищая человеческую душу от грязных, нечистых, безумных мыслей, чувств и желаний, делает душу способной к восприятию Бога, и тогда она наполняется неизъяснимой радостью и любовью. Вот что дает совершенство.
Душа, чем больше заполняется хламом, тем меньше в ней полезного. Чем больше балласта, тем меньше доброго груза. Можно наполнить душу мечтами, пустыми мыслями, злобой, неприязнью, и когда она наполняется всякой дрянью, тогда остается мало места для того, что может ее питать. Только многие и не переживают, что нет радости и любви, потому что душа мертвеет.
Поэтому и в нашей мирской жизни мы должны, насколько это возможно, стремиться жить по совести, по Евангелию. И очень важно душой не привязываться к пустым мирским заботам. Нам, конечно, никуда не деться от своих обязанностей, но нужно научиться к ним не привязываться душою.
Вы знаете, кто такой богач в плохом смысле слова? Тот, кто душой приник к мирским ценностям, кто жаждет их, для кого они – цель жизни. И таким богачом может быть последний нищий. В то же время, формально богатый человек может быть нестяжателем. Кстати сказать, чем больше у человека этих привязанностей к земным благам, тем ему труднее умирать. Это нужно знать, потому что перед смертью придется обрезать слишком «толстые веревки». Великое благо быть не привязанным к мирским ценностям, к чужому мнению, поэтому наша задача – бороться с этой привязью, тогда мы достигнем определенной свободы.
— Как остаться истинным христианином в многопопечительной семейной жизни?
— Не думайте, будто монашество духовно выше семейной жизни или семейная жизнь выше монашества. Каждому предложен свой путь. Макарий Египетский, которого называли «земным богом», был послан поучиться у двух замужних женщин, и ушел действительно наученным. Антонию Великому пришлось учиться аскетике у бедного сапожника в Александрии. Поэтому мы не знаем, какой путь духовно выше. Просто монашество дает возможность человеку раскрыть свои духовные возможности без суеты.
Почитайте «Добротолюбие», где святые Отцы пишут, что многие подвижники достигали великих духовных дарований: исцеляли больных, воскрешали мертвых, имели дар предсказания и … кончали очень плохо – самоубийством. Все эти духовные дарования без основания ничто, а основание – способность человека увидеть, зачем ему нужен Христос.
В наше время мы стоим на самом острие вопроса: кто мне нужен — Христос или антихрист? Христос нужен тому, кто никак не может справиться со своим лицемерием, осуждением, завистью, ненавистью, злобою, притворством и так далее. А антихрист нужен тому, у кого болезни не проходят, у кого дочка не так вышла замуж, зарплата мала, квартира мала, а квартплата велика. Наше время приобретает ту остроту выбора, которой раньше не было: кто нам нужен?
Основой принятия Христа является понимание, что человеку не дают покоя его страсти и страстишки. Пока человека не трогают, он внешне хорош, как лужица с кристальной водицей, стоит только палочкой там помешать, такая муть пойдет! Человек страдает, он покоя себе не находит: то в ярости, то в ненависти, то в зависти. Но надо помнить, что со временем и по обстоятельствам эти страсти успокаиваются, но если не будут искоренены при жизни, они по смерти познаются душой во всей силе. Евангелие призывает к борьбе со страстями здесь, потому что когда отнимется тело, ничто не будет мешать страстям непрерывно жечь душу, как огнем. Каяться здесь нужно, пока есть время, не дай Бог умереть с этими страстями, тогда наступит жуткая мука.
И когда мы говорим о суете семейной жизни, нужно помнить, что каждому человеку дается свое, причем не в том смысле, что Бог ему посылает: «Вот тебе – жена, а тебе – мантия», — каждый в себе сознает, что он может, а что не может. Неважно, монах ты или семейный, главное, избрать: Христос или антихрист. Никто из тех, кто не познал своих страстей и не увидел, что он сам с ними не справится, никто христианином стать не может.
Речь вовсе не идет о том, чтобы спать всего четыре часа в сутки, как древние подвижники. Уже Серафим Саровский советовал дивеевским сестрам спать по 6 часов, о то и днем немного отдохнуть. То же и со строгостью поста. В том же Дивеевском монастыре трапезной заведовала суровая монахиня, которая выдавала сестрам по кусочку хлеба; им этого не хватало, и если они просили ее о добавке, она решительно отказывала. Серафим Саровский вызвал ее и сказал: «Нет тебе прощения», и вскоре она, так и не прощенная, умерла. Самое ужасное, что может быть в нашей человеческой жизни – это нарушить закон любви. Исполнить его – вот что требуется от христианина. Семья – великолепное условие для этого, великое благо. Здесь так страстишки друг друга обтесывают, только держись, бывают и искры, и громы с молниями. В семье происходит глубокое познание друг друга и самого себя. О, здесь можно стать настоящим христианином, кушая на здоровье, высыпаясь досыта. Закон таков: ешь, но не объедайся; спи, но не пересыпай; выпей, но не напивайся. Христианство — это не самоистязание, это – брак в Канне Галилейской: Христос пришел туда, и ел, и пил, и пел песни, — нет сомнения, хотя об этом не написано, но в углу Он не сидел.
Так что не беспокойтесь, семейная жизнь — это такое же великолепное средство для осуществления христианства в себе, как и монашество. И что из них выше, знает только Бог.
* Четьи Минеи свт. Димитрия Ростовского на 13 декабря, или см. свт Игнатий (Брянчанинов). Аскетические опыты, т.1. Размышление о вере.
Молитва – это немедленное покаяние
Ответы на вопросы
— В чем различие между умной молитвой и буддийской медитацией?
— Буддизм в принципе отрицает бытие Единого, Личного Бога. На одной из международных религиозных конференций я подошел к главному буддисту и спросил: «Так все-таки вы признаете бытие Бога?», на что получил гневный ответ: «Нет, не признаю!» Так что медитация буддийская заключается не в обращении к Богу, а в погружении в самого себя. Например, основатель дзен-буддизма сидел девять лет перед чистой стеной, и «его дух сделался крепким, как стена». Надо расшифровать, что такое медитация.
Однажды мы ездили по Италии с весьма высокой делегацией, принимал нас даже сам папа. И вот приезжаем в одну епархию, а епископа там нет. «Как это? Ведь он знал о нашем приезде!» Отвечают: «Извините, но он сейчас медитирует в горах над проблемой воспитания молодежи, а также над проблемой спорта и подвижных игр». Медитация – это размышление на тему, сосредоточение внимания. Можно ведь сосредоточить свое внимание на кончике своего носа так, что потом человека будут резать, и он ничего не почувствует. Вот это медитация, где же здесь молитва?
Молитва – инструмент связи человека с Богом. Когда мы произносим слово «религия* », имеем в виду слово «молитва». Духовная жизнь не может быть без молитвы. Это важно, потому что мы, как правило, не молимся, мы часто лишь присутствуем за богослужением а дома — только читаем молитвы.
Для того чтобы начать молиться, нужно хоть немножко поупражняться. Поэтому краткая Иисусова молитва должна как можно чаще приходить на ум человеку, где бы он ни был. Всегда есть несколько секунд, чтобы обратиться с молитвой к Богу. Молитва – живая связь с Богом, это обращение к Богу Личному, а не просто концентрация внимания на каком-то мысленном или физическом абстрактном объекте. В этом вся разница.
— Игумен Никон (Воробьев) и игумен Иоанн (Алексеев) пишут о молитве, что необходимо «стать умом в сердце»; можно ли людям новоначальным искать этой сердечной молитвы?
— Ни игумен Никон, ни схиигумен Иоанн не говорят о том, чтобы «стать умом в сердце». Об этом пишет святитель Феофан (Затворник) в одном из писем конкретному лицу **. А святитель Игнатий (Брянчанинов) и схиигумен Иоанн запрещают это делать. Это отвлекает человека от самого главного в молитве – от покаяния. Это отвлечение ума есть попытка применения искусственных средств, подобные средства есть и другого порядка, но они доступны для других людей, но не для нас. Это возможно для людей, которые подвизаются в монастырях, живут в кельях, отрешенные от всякой суеты. Нам же не следует этим заниматься, здесь очень легко увлечься внешними вещами и навредить себе. Некоторые, не зная законов и последовательности в молитвенном делании, начав заниматься этими практиками, приходили к самым печальным последствиям. Святитель Феофан рекомендовал это для конкретного человека.
— Что же можно в молитве нам?
— Нам нужно молиться просто, так, как мы обращаемся за помощью друг к другу, как дети просят родителей о помощи. Молитва должна быть обо всем том, в чем мы согрешаем. Причем молитва не формальная утром и вечером, — нужно делать, как рекомендует святой праведный Иоанн Кронштадтский***: как только согрешил, немедленно покаяться пред Богом от всей души, чтобы Господь дал душе освобождение, или, как он выражается, «даровал сердцу моему пространство, легкость, свет». Нельзя покаяние превращать в запоздалый отчет о грехах перед священником. Соринку, попавшую в глаз, тут же начинаем вытаскивать. Молитва – это немедленное покаяние. Это благодарение, когда видим, какую Господь оказал нам милость. Машина неслась на скорости и должна была сбить меня, а я чудом остался жив, тут же нужно благодарить Господа. Вот это будет наше делание. Не нужно искать себе «стояния в сердце» или переживаний благодати – да избавит Бог! – иначе мы будем как Екатерина Сиенская****, но в великие все равно не попадем.
— А некоторые пишут еще про задержку дыхания во время молитвы. Как к этому относиться?
— Да избавит Бог задерживать дыхание или усиливать его, соотносить слова с дыханием. Я слышал, что тяжелоатлеты за утреннюю тренировку перекидывают тонн по 15-20, давайте и мы с вами этим займемся? Нам же всем полезна утренняя зарядка. Не нужно заниматься дыханиями и стояниями.
— Когда во время молитвы замечаешь, что мысли идут не в ту сторону, как с этим бороться?
— Кто ничего не делает, к тому ничего не придет. Надо с этими мыслями бороться другими мыслями. Если приходит что-то скверное на ум, нужно думать о чем-то другом. Например, читать краткую молитву Иисусову. Причем она имеет разную длину: иногда трудно произнести ее всю, просто скажите: «Господи, помилуй!» или «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Она короткая настолько, что можно успеть не рассеяться. Если не можете сосредоточиться, повторите еще раз, тридцать три раза повторите, потихоньку и получится. Никто не научился, не учась.
— Один из грехов выше моих сил, уже несколько лет не причащаюсь, не исповедаюсь, боюсь. Как избавиться от него?
— Очень печально, что не исповедаетесь и не причащаетесь. Не случайно первым в рай вошел не праведник, но покаявшийся разбойник. Если же страсть зашла далеко у человека, на это Отцы говорят: «Упал – встань, если снова пал – встань!» Если вы, идя по дороге, проткнули гвоздем ногу, это не значит, что вы навсегда теперь будете с этим гвоздем ходить. Напротив, наступив на гвоздь, начинаете прыгать на одной ноге и, вынув его, впредь смотрите под ноги так внимательно, что уже не только на гвоздь, но и на соломинку побоитесь наступить.
Поэтому, упав, вставайте. Конечно, требуется покаяние, испрашивание в молитвах сил у Бога. Необходимо избегать тех условий, при которых возможно повторение греха.
Это, кстати, урок всем, кто не придает значения тому, как легко стать пленником страсти и как трудно потом отказаться от нее.
Не исповедаться и не причащаться – это очень неверная стратегия. Нужно создать такие условия, которые бы исключили повторение греха.
Опытные люди рекомендуют по возможности ежедневное чтение духовной и аскетической литературы, не пустые книжонки, а творения святых Отцов, которые питают и назидают душу.
И вставать от падений нужно, пока ты жив, и делать это искренне.
— Можно ли гомосексуалисту идти на исповедь к священнику?
— Не можно, а нужно. Искренняя исповедь дает силы человеку. Люди действительно не столько каются, сколько отчитываются в грехах, если бы они каялись, то узнали бы, какую внутреннюю силу дает исповедь человеку. Нет такого греха, который бы Господь не простил при искреннем покаянии. Весь вопрос только в том, в какой степени человек стремится избавиться от этого греха. Правильное покаяние – это ненависть ко греху, чтобы приобрести эту ненависть, нужно все-таки каяться в своей личной молитве. А то молитву превратили большей частью в вычитывание, а богослужение – в чин, который совершают священники. Богослужение вовсе не чин, это время для молитвы. Дома ведь у нас нет таких условий для молитвы, как в храме, дома трудно молиться. А храм способствует молитве, и надо использовать для нее это место и время.
Поэтому какой бы страстью ни был одержим человек, ему нужно каяться и делать все, чтобы избавиться от нее.
— В истории Православной Церкви есть самоубийцы, причисленные к лику святых. Как к этому относиться?
— Самоубийство как грех есть такой акт, когда человек в отчаянии вопреки воле Божией налагает на себя руки, чтобы избавить себя от обстоятельств житейских. Отчаяние вменяется самоубийце в тяжкий грех. Но самоубийство не само по себе – грех. Например, Евпатий Коловрат***** – самоубийца или нет? Формально – да, у него был отряд в триста человек, а он бросился на стотысячную армию. Но Церковь говорит, что это была поистине жертвенная смерть. И скольких героев мы прославляем, которые прямо шли на смерть по любви к людям. Поэтому надо смотреть не на факт самоубийства, а на причину его. Эта причина определяет, грех это или вершина жертвенной любви.
— В чем суть поминания усопших не молитвой, а милостыней – трапезой?
— Трапеза является той же категорией милостыни, в которой мы как бы отрываем от себя часть, даем часть своего, оказываем любовь к людям ради усопшего человека. Молитва действенна только тогда, когда мы отрываем от себя, жертвуем. Истинная любовь – самопожертвование, вот здесь и происходит некоторое жертвование собою, когда мы отрываем от себя и даем другим. Помните, кто в Евангелии больше дал, богачи или вдовица (Мк. 12, 41-44), положившая две лепты? Вдовица, потому что она отдала последнее. Видите, что величина любви показывается не количеством, а тем, сколько от себя отрывает человек. Поэтому милостыня – очень серьезное средство вспомоществования усопшему.
— Расскажите про чтение Псалтири, почему ее принято читать при поминовении усопших?
— Псалтирь проникнута глубоким духом покаяния. Кто соприкасался с ней, видят это. Неслучайно псалом пятидесятый: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей» постоянно употребляется в молитвенной практике, в том числе в утреннем правиле. Мы верим, что усопший человек в первые три дня после телесной смерти душой присутствует здесь, среди нас, мы соединяемся с ним и от его имени взываем к Богу с покаянием, которое находим в Псалтири.
Жаль, что мы не придаем значения тому, что Церковь настаивает на подготовке к смерти. Со смертью у человека отнимается воля, он уже неспособен сделать добро или зло, раскаяние оказывается запоздалым. Поэтому молитва за умерших имеет огромнейшее значение, этим самым мы соединяемся с бессмертной душой умершего, его чаяния мы берем на себя, сопрягаемся с ним. Бог не есть Бог мертвых, но живых. И если усопший уже не может ничего сделать, то мы, живые клеточки единого церковного организма, соединяемся с ним, как кровь в едином теле. Молитва является живоносной кровью в духовном организме Церкви, и мы можем влить капли этой живительной силы в его душу, что способствует его исцелению. Поэтому читается Псалтирь, настраивающая на покаянный лад.
Нужно знать, что в Ветхом Завете мы находим вещи, совершенно не соответствующие нашему христианскому пониманию. Вера иудейская ветхозаветная – это «око за око, зуб за зуб» (Мф. 5, 38), там много того, от чего мы можем содрогнуться. Вот псалом 136, стих 9: «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень». Жутко слышать! Все эти тексты в христианской Церкви переосмыслены и понимаются в духовном смысле, они воспринимаются как прообразы грядущего воплощения Мессии. Мы эти слова воспринимаем в том смысле, что блажен кто любую грязную, отвратительную или ужасную мысль, которая только, подобно младенцу, родилась в сердце, разобьет о камень, который есть Христос. Блажен, кто не дает развиваться ужасным мыслям, намерениям, идеям. Мы знаем, что можно остановиться в самом начале, тогда это легко, а если не остановился, то грех получает развитие. Никто не сотворил ни одного ужасного поступка, прежде десятки раз не совершив его в своих мыслях. Поэтому «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень».
Большую часть нашего богослужения составляют ветхозаветные тексты, все они понимаются не исторически и прямолинейно, но символически. Если что-то в них непонятно, нужно смотреть их святоотеческое толкование.
— Действительно ли Псалтирь читать нужно только стоя?
— Псалтирь состоит из кафизм, а греческое слово «кафизма» означает «сидеть». Так что при чтении Псалтири можно сидеть, но это, конечно, зависит от нашего состояния. По этому поводу есть правило святых Отцов: молитва без утруждения тела бессильна. Так что от сидячей молитвы пред Богом толку мало. Хорошо, что в нашей православной традиции в храмах молятся стоя. На Западе в храмах устроены такие удобные сидения, что если сядешь, то и вставать не хочется. Но теперь такие сидения появляются уже и на востоке: в Греции, на Кипре. Наверное, это и к нам придет. Нельзя к этому относиться категорически отрицательно, потому что на приходах есть люди больные и пожилые, и для них могут быть в храме скамеечки. Но великий закон остается: молитва без утруждения тела бессильна.
Когда человек молится по существу, не может тело не участвовать в молитве, потому что в ней участвуют и дыхание, и сердце, человек молится с напряжением.
Что такое молитва? Святитель Игнатий (Брянчанинов), опираясь на творения святых Отцов, говорит: «Не проси ничего в молитве, особенно из земных благ. Если можешь, не проси даже и никаких духовных дарований». Ссылаясь на пример, приведенный св. Исааком Сирином, спрашивает: «Как к тебе отнесется царь, к которому ты придешь и попросишь у него гноя». Действительно, все земное истлеет, это гной. Правда, мы нуждаемся во многом, и даже Сам Христос учил: «Отче наш… хлеб наш насущный даждь нам днесь», но нужно понять, о чем здесь идет речь. Бог есть любовь, и Он видит все, что нам нужно, и дает нам духовное и земное в зависимости от нашего духовного состояния. Кто знает, если человеку дать в тысячу раз больше того, что он сейчас имеет, будет ли ему лучше? Никто не знает, мы сами себя не знаем, не знаем, что для нас лучше. А Бог знает и каждому подает все, что только можно подать. И если не дает, то только по одной причине – нельзя. Вот дайте мне дар чудотворения, я тут же таких чудес натворю, что весь мир перевернется. Мы не знаем, что для нас лучше. Даже здоровье, казалось бы, такая вещь хорошая. Но мы не знаем, полезно ли быть нам здоровыми. Мы знаем, что обязательно умрем. Поэтому святитель Игнатий советует не просить у Бога земных благ, нужно просить другого: «Господи, помоги мне не завидовать, не тщеславиться, очисти мою душу».
Молитвой называется только то, что совершается со вниманием. Где нет внимания, там не будем обманывать ни себя, ни Бога. Хотя бы мы называли это «молитвой» и даже держали в руках толстенный молитвослов, но молитвы не будет. Святитель Игнатий говорит: «Внимание – душа молитвы».
Основа любой молитвы – покаяние. Столько у нас всякого мусора в душе, столько всяких скверных делишек, есть о чем молиться. Святитель Игнатий говорит, что надо перед Богом молиться, как если бы мы перед живым человеком молились, называя свои грехи: «Господи, прости меня, вот я обманул». И потом нужно пойти и покаяться перед тем, кого обманул, обязательно постараться восстановить мир с человеком. Нельзя молиться, не простив другого человека. Это в высшей степени серьезное дело: бесплодна молитва там, где нет прощения. Святитель Игнатий приводит пример: иди и прежде примирись с соперником твоим (Лк. 12, 58) и тогда только принеси дар твой Богу.
Важна молитва благодарения. У всех нас хватает в жизни неприятностей, скорбей. Скорби – это страдания души, преп. Серафим Саровский дает изумительное лекарство от них: «Когда на душе скорбь, начни говорить: «Слава Тебе, Господи! Достойное по делам моим получил. Слава Богу!» И говорить так непрерывно, внимательно и очень скоро вы увидите, как начнет скорбь отходить от души вашей. Был мрак, казалось, что некуда деваться человеку, вдруг начинается рассвет, вы продолжаете славословить Господа, и солнышко в душе восходит. И уже не только умом, а уже от всего сердца начинает молиться человек с радостью и благодарением: «Слава Богу!»
Нельзя забывать эту молитву, она – лекарство для нас, христиан, простое и нетрудное.
* Блаженный Августин (†430), считал, что слово «религия» произошло от глагола reeligere, т.е. воссоединять, и сама религия означает воссоединение, возобновление когда-то утерянного союза между человеком и Богом. «Его-то ища, — пишет он, — или лучше, вновь отыскивая (от чего, кажется, получила название и религия), мы стремимся к Нему любовью, чтобы, когда достигнем, нам успокоиться».
** Главное – надо стать умом в сердце пред Господом и стоять пред Ним неотходно и день, и ночь до конца жизни» — святитель Феофан (Затворник) Собрание сочинений. Т.5, С. 58.
*** «Владыко мой, Господи Иисусе Христе! Мой скорый, пребыстрый, непостыждающий Заступниче! Благодарю Тебя от всего сердца моего, что Ты внял мне милостливо, — когда я в омрачении, тесноте и пламени вражьем воззвал к Тебе, — пребыстро, державно, благостно избавил меня от врагов моих и даровал сердцу моему пространство, легкость, свет!» — св.прав. Иоанн Кронштадтский. Моя жизнь во Христе. Слово 1119.
**** Екатерина Сиенская (1347-1380), из фамилии Бенинказа, с ранних лет предалась умерщвлению плоти и имела страстные видения, такие как обручение с Иисусом Христом и т. п.. В 1461 г. была канонизирована католической церковью.
***** Евпатий Коловрат — герой рязанского народного сказания, совершивший подвиги во время нашествия Батыя. Рассказ о его подвигах сохранился в «Повести о приходе Батыевой рати на Рязань». Услыхав о приходе Батыя, Евпатий с небольшой дружиной поспешил на родину, но нашел только полное запустение — развалины городов и церквей и множество побитых рязанцев. Собрав 1700 человек, он погнался за «безбожным» Батыем, чтоб «испить смертную чашу» наравне с своими князьями, и догнал его в Суздальской земле. Он напал на стан Батыя и с таким неистовством поражал татар, что устрашил самого царя. Хостоврул, шурин Батыя, хвастался, что приведет Евпатия живым к царю. Но в битве Евпатий, «исполин силою», рассек Хостоврула «на полы до седла» и перебил множество «нарочитых богатырей Батыевых». Наконец татары начали стрелять в Евпатия из множества метательных орудий и тогда только убили его.
Богословское образование должно быть направлено на единственную цель – спасение
— Как связаны дело спасения педагога и его призвание, дело образования?
— Связаны таким же образом, как связаны родители с детьми. Родители являются примером для ребенка. Так же и педагог должен являться живым примером для тех, кому он преподает. Примером, во-первых, своей нравственной и духовной жизни, во-вторых, примером знаний, ума, мудрости.
— Поясните важность духовного образования для спасения души.
— Если кто-то отправляется в поход, он берет карту, компас, изучает местность. Берет рюкзак и идет. Прошел сто метров, уже отклонился от маршрута, опять смотрит на компас. Правильные теоретические знания крайне необходимы человеку, чтобы он мог правильно жить. Например, человек берется за молитву и не знает, что нельзя представлять себе ни ангелов, ни святых, ни Бога, так как он будет молиться не Богу, а своему «фильму», мелькающему у него перед глазами. Мало проку будет от такой молитвы, с ума сойти может человек.
Наше богословское образование должно быть направлено на единственную цель — спасение. Нужны знания, которые служат спасительной проповеди христианства. Например, как долго мы учим историю, дает ли она нам познание человека? Цицерон говорил: «История — наша лучшая учительница». А в наших школах историю превращают в энциклопедию фактов, которые бедный ученик должен запоминать, а потом выдавать на экзамене и тут же большую часть забыть. А зачем это? Далеко не все в истории, что мы проходим, надо знать, надо выбирать, и в этом состоит ответственность педагога. Он должен смотреть, что нужно проходить, на что обратить внимание, какие выводы следуют из исторических фактов. История действительно должна быть нашей учительницей, а не бессмысленным запоминанием фактов. Из них важны только те факты, что научают нас жить, и главное спасаться.
И наше образование должно проходить в сотериологическом ключе, все нужно рассматривать с точки зрения спасения.
— Борьба с греховным в воспитании, не приводит ли иной раз к гордости?
— В этом вопросе есть два момента. Первое — в том, что в ребенке, может быть, действует Бог, и мы порой оцениваем это через призму Евангелия – добро это или зло. С ребенком нужно вместе рассуждать, объяснять, нельзя авторитарно осуждать или одобрять.
Второе: да, есть такая мысль, что если человек что-то начнет делать правильно и поступать по-христиански, то у него может возрасти тщеславие и гордость.
Так вот, замечу, что это может возникнуть, только когда человек выполняет церковные предписания, а не заповеди Евангелия. Какое между ними различие?
Церковные предписания – это посты, молитвенные правила, посещение богослужений, исповедь и причащение, другие формы участия в церковной жизни. Все они являются вспомоществующими средствами к исполнению заповедей Евангелия. Если человек абсолютизирует церковные предписания и начнет думать, что, исполняя их, он исполняет заповеди Божьи, тогда он легко впадет в тщеславие.
Если же он все свое внимание будет концентрировать на исполнении заповедей Евангелия, тогда в гордость он никак не впадет. Потому что появившееся тщеславие он заметит и будет бороться с ним: «Да, вот я помог ближнему и хвалю себя за это: что за вывод я сделаю? Какой же я больной человек! Даже когда делаю добро, во мне возникает зло».
То есть церковные предписания дают возможность лучше увидеть себя в свете Евангелия и каяться в нарушении заповедей.
Поэтому важно различать между собой церковную дисциплину и заповеди Евангелия. Святые Отцы делят их на делание телесное и делание духовное. Телесное – это коленопреклонения, молитвы, посты, воздержание в разных формах, доброделание, а духовное делание сопряжено с исполнением самих заповедей, то есть не позволять в своей душе возникать зависти, тщеславию, лицемерию, лукавству; это то, что внутри меня происходит.
— Как растить детей без отца?
— Вспомним замечательного мыслителя и писателя XIX века Алексея Степановича Хомякова. Его мать, очень религиозная женщина в одиночку воспитывала детей по-христиански. Но что любопытно, она имела у детей колоссальный авторитет, благодаря своей тактичности, любви и здравому, рассудительному отношению к ним. Когда они стали юношами, она взяла у них обещание не нарушать целомудрие в своей жизни. Что они исполнили. Сам Хомяков был очень живой человек, у него был большой круг друзей. Друзья говорили, что они редко видели такую счастливую семью, такую любовь между мужем и женою, какую они видели в семье Алексея Степановича. Его жена, урожденная Языкова, вела весьма замкнутый образ жизни, у нее была больна мать. Жила как монахиня. Это была удивительная по счастью семья.
Пользуясь случаем, отмечу, что те, кто ведут добрачную половую жизнь, не имеет такой любви или скоро ее теряют.
И еще о воспитании. Невозможно научить играть на скрипке, не умея играть на ней. Невозможно воспитать человека, не будучи самому воспитанным. Мы ждем святости от детей, а своей, к сожалению, не имеем. Проблема воспитания детей – это проблема воспитания родителей.
— Как ребенку, который имеет духовное воспитание в семье, устоять перед мощным натиском безбожной цивилизации?
— Мы все время говорим о детях, на самом деле нужно говорить о родителях. Если в семье есть осуждение, неприязнь, сребролюбие, зависть, то все наше христианское воспитание будет просто мишурой. И то, что ребенок с вами придет в храм, — это просто чепуха. Он придет в храм на спектакль, посмотрит, послушает, крестообразно помашет рукой, но он знает, что тети и дяди там злые и нехорошие, только мама и папа хорошие. Знает, что главное – нужно как можно больше денег. Дома весело: папа и мама смотрят телевизор и хохочут, и он смеется и смотрит с ними все, вплоть до неприличия.
Поэтому когда ставят проблему «Церковь и молодежь», я говорю: «Неверно. Церковь и родители – вот проблема номер один».
Что это за обучение, когда пьяный отец говорит своему сыну: «Я тебе сколько раз говорил: не пить и не курить!» Там, где нет в семье действительно христианской атмосферы, сложно воспитать христианина. При этом необязательно смотреть букой, христианство не отнимает никаких нормальных житейских радостей. Христос начинает с чуда в Кане Галилейской (Ин. 2, 1-11), Он пришел на свадьбу, где не плакали, а пели, плясали и веселились. И странно, уж кто-кто, а Он-то должен был вино в воду превратить, а Он сделал наоборот. Причем сделал это, когда не хватило вина. Очень часто этого не понимают, считая, что христианство — это препятствие к нормальной человеческой жизни. Какой абсурд! Христианство говорит: женись и выходи замуж, но не блуди; ешь и пей, но не напивайся и не обжирайся; то есть сиди на мягком стуле, а не на колу.
И это нужно объяснить. Детям нужен наглядный образ, пример, и они могут увидеть его только в семье. Проблема номер один в воспитании молодежи – это проблема родителей. Не может быть, чтобы хорошие родители не знали, что делать с плохими детьми. Родители не видят своих грехов и заражают этой слепотой детей.
Детей приводят в Церковь, и их заставляют зубрить молитвы. А кто их научит молиться, а не вычитывать молитвы?
Сколько нужно быть ребенку на службе? В зависимости от возраста. Это же дети, они скоро уже не знают, куда деваться, а мы их держим: «Стой!» Этим мы только приучим их рваться из храма. Нужно постепенно приучать к атмосфере богослужения. Нельзя забывать, что в церкви можно себя вести только благоговейно. А то возьмет иная мамаша ребенка на богослужение, ребенок бегает по храму, и она за ним. Умилительная картинка, но только не для храма, потому что мамаша приучает ребенка, что храм – это детская площадка, где можно развлекаться.
Нужно учить молиться ребенка, пусть он произнесет хоть несколько слов, хоть одну молитву, но со вниманием. Душа молитвы – внимание. Поэтому когда приводят православные ребенка в храм, надо ему помочь, объяснить, напоминать, что такое молитва. Что богослужение не спектакль церковный, а время для молитвы. Конечно, Церковь все построила в определенном порядке: вот здесь поется, а здесь – читается, но богослужение не ради богослужения, — это время для молитвы.
— Влияния на ребенка дома, в школе, на улице различны, как найти середину?
— В этом и заключается трудность воспитания, что нужно противостоять улице и телевизору. Как-то ко мне в Шотландии подошел за советом один пастор: «Не знаю, что делать со своими детьми. В церковь их не затащишь. Что делать?» Я спрашиваю: «У вас телевизор хороший?» Отвечает: «Хороший».
– И как часто вы его смотрите, как часто смотрят дети?
— Постоянно.
— И что там показывают?
— Ну, всякую гадость.
— А не могли бы вы выбросить ваш телевизор в окно?
Все, наш разговор сразу прекратился. «Нет, этого я никогда не сделаю». Разве вы пустите в дом какого-нибудь негодяя? Нет, вы закроете дверь на замок. А телевизор влезает в каждый дом. Мне кажется, что один из моментов, который бы нам научиться регулировать – это телевизор, потому что он превратился в настоящего сатану в доме. Как тут лучше поступить? Я знаю некоторые семьи, которые отключают телевизор на все посты. Или смотрят телевизор только вместе с детьми, и если там что-то неприличное – выключают. А есть такие мужественные, что даже расстаются с телевизором.
Второй момент – это музыка, очень сильный инструмент воздействия. Я уж не говорю о рок-музыке, которая сводит с ума людей, я говорю о музыке бездарной и глупой, нагромождении звуков, она разрушает строй нашей души. Душа наша имеет свою гармонию, и очень важно ее сохранить. Музыка имеет огромное воздействие на становление человеческой души. Я уже упоминал, что живьем закапывали тех композиторов, которые писали неканоническую музыку. Пифагор, например, не принимал человека в свои ученики, если тот не имел правильного музыкального образования. За музыкой следили так же, как и за идеями. Насколько были мудрые люди! Мы же не придаем этому никакого значения. Музыка имеет не меньшее воздействие, чем идеи, чем образы, картины. Надо быть внимательным к музыке, к литературе. И мудрость в воспитании состоит в том, чтобы воспитать доверие детей к себе. Одними запретами ничего не сделаешь, должно быть доверие, чтобы они смотрели на родителей как на авторитет. Это уже мудрость и педагогика. Как ей научиться? Не знаю, мы все должны к этому стремиться.
— Можно ли воспитать ребенка на образцах святоотеческих подвигов и мученичества?
— Жизнь святых Отцов является для нас примером и тем, что мы не должны делать. Мы же не можем стать Марией Египетской, а если вознамеримся повторить ее подвиг, не имея ее духа, то потерпим полный крах. Святые Отцы говорят: «Видишь молодого, летящего на небо, тащи его за ноги на землю». Задача христианской жизни: увидеть себя, что мне нужен Спаситель. Христос – это Спаситель, и христианином становится только тот человек, кто увидит, что сам он не может избавиться от грехов. Так вот, задача воспитания и заключается, чтобы подвести человека к этому подвигу, к этому пути.
Недаром, у Д.Ушинского его «Педагогическая антропология» разделяется на три части: воспитание тела, воспитание души, воспитание духа. Нужно воспитывать ум (идеи, книги), воспитывать сердце. Значит, в доме должна быть хорошая литература и не должно быть ничего пакостного — ни книг, ни видеофильмов. И формировать это нужно с самого юного возраста. А то вспоминают об этом, когда уже поздно, когда сын пьяница или наркоман. А что вы делали все это время?
Родители должны наблюдать за самими собой, ибо дети впитывают наш дух, они видят, чем мы живем. Если мы при них начинаем кого-то ругать, поносить или злословить, мы детей заражаем этим. Мы должны вести святой образ жизни, тогда и дети его будут вести, ибо яблоко от яблоньки недалеко падает.
— Стоит ли запрещать общаться с детьми, которые воспитываются в безбожии и накладывают негативный отпечаток на душу ребенка?
— Жизнь сама вам покажет, с кем можно запретить общаться, а с кем и нельзя. Конечно, если к вам есть такое доверие ребенка, что он действительно вас послушает, то надо советовать: «Старайся поменьше с ним общаться и встречаться». Но иногда это просто невозможно. Поэтому нужно воспитать в семье противоядие к идеям, к внешнему образу жизни, к болезненным влечениям, которые кругом встречают ребенка. Нужно помнить, что ребенок выйдет и встретится со всеми этими негативными вещами. И как воина, выходящего на поле брани, где его могут убить, заранее надо тренировать, готовить, так и ребенка надо воспитывать: заложить в нем основы противоядия, то есть заранее деликатно, целомудренно предупредить о многих вещах, чтобы, выйдя на улицу, он не оказался побежденным. Конечно, это трудная задача.
— Мы работаем в приюте, и родители наших детей таковы, что часто контакты с ними сводят на нет всю нашу работу, они очень вредно воздействуют на детей. Что делать?
— Нужно не смущаться этой ситуацией. Добродетелью в христианстве считается не то дело, которое мы сделаем, а то, к чему мы прилагаем все свои усилия и усердие. Человек, не имея ни копейки, может творить добродетель, он может ото всей души пожалеть страдающего человека, которому надо бы помочь, помолиться о нем. Напротив, владеющий огромными суммами и жертвующий перед телекамерами миллион, никакой добродетели не совершает. Наша задача – поступать по-христиански, то есть делать для своей страны то, что Бог позволяет нам сделать в тех условиях, в которые мы поставлены. И не нужно смущаться тем, что мы не можем сделать большего. Мы же все не можем быть премьер-министрами или президентами и не смущаемся, что не можем вершить дела их возможностей. Так и здесь. Нам дан узкий круг, в его пределах и нужно действовать. Делайте в той мере, в какой вы можете внушить этим детям добрые идеи или навыки, и благодарите Бога. Если Господь увидит, что вы можете сделать больше – расширит круг вашей сферы деятельности. Мы должны верить в Промысл Божий. Это одна из величайших христианских истин: для нас нет случайностей. И то, в каких условиях мы находимся, является Божественным Промыслом, который видит, что нам наиболее полезно и что мы можем сделать другим без вреда. А если ничего не могу сделать, то на меня кандалы надевают и сажают в одиночку. Значит, для меня это сейчас – самое лучшее.
Вот что христианство говорит о Промысле Божьем, и эта мысль утешает человека. Я знаю, что Бог есть Любовь, и если бы мне нужно было больше, Он бы дал мне больше. Если не дает – значит, это самое полезное и самое верное, что я могу сделать в данном случае. Поэтому не смущайтесь, делайте то, что сможете, и благодарите Бога, на душе будет в сто раз легче.
Нужно верить в то, что Бог более разумен, чем мы, более любвеобилен, чем мы, и те условия, в которые Он ставит нас, есть условия наилучшие из всех возможных.
— Даже рассказывая детям о нравственных ценностях без упоминания имени Христова, сталкиваешься с сопротивлением не детей, а их родителей. Как Вы могли бы это прокомментировать?
— Основное внимание нужно обратить не на детей, а на родителей. Надо родителей воспитать, чтобы были воспитанными дети. Как это сделать? Обратите внимание на ужаснейший обман, который совершился на Западе и который теперь совершается у нас. Это обман со словом «демократия». Тех, кого выбирают, знают только по телевизору, то есть выборы обусловлены средствами массовой информации. А СМИ – это просто деньги и больше ничего. Для того чтобы выступить по телевидению в хорошее время – 8-9 часов вечера, одна минута стоит 40 тысяч долларов. Многие ли смогут за это заплатить? Все поставлено на деньги. Хорошо, там несколько претендентов, идет борьба, их все-таки выбирают. Влияние на народ этих депутатов не велико. А кто имеет потрясающее влияние на народ? Средства массовой информации, особенно те, которые управляют экраном. Кто их выбирает, они же воспитывают весь народ? Где здесь демократия? Ведь здесь же центр воздействия на народ, это власть больше дум и сенатов, и никаких выборов! Эта власть представляет кандидатов, формирует выборы – все прочно связано: деньги и СМИ. Само понятие «демократия» рассчитана на детей, что они этого не поймут. Но, к сожалению, подчас и взрослые не понимают. Так что вся суть вашего вопроса: как воспитать родителей? Конечно, было бы хорошо, если бы собирались активные родительские комитеты. Проводились бы собрания, на которые можно было приглашать людей, чтобы отвечали на вопросы, проводили работу с родителями. Но есть ли такая возможность, не знаю.
— Наследственные болезни детей есть ли наказание за грехи родителей?
— Приведу мысль пророка Иезекииля, что не наказывается сын за отца. Написано: «Вы говорите: «Почему же сын не несет вины отца своего?» Потому что сын поступает законно и праведно, все уставы Мои соблюдает и исполняет их; он будет жив. Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается» (Иез. 18, 19-20).
То есть каждый наказывается за совершенные им деяния.
Бог – величайшая Любовь и величайшее Смирение, Он никому не мстит, даже за наши грехи Он не мстит. Если я прыгаю с десятого этажа, разве Бог меня наказал, что я переломал себе все кости? Кто наказал пьяницу, кто наказал наркомана, вора, блудливого? И тем не менее все время слышим – «Бог наказал». Например, соседа сгорел дом, а у меня все благополучно. Что это значит? Так и надо соседу, потому что он – грешник, а я праведник. Это ужасная, иудео-языческая доктрина. Поскольку и в иудействе, и в язычестве она является основополагающей. Ее также восприняла католическая Церковь. К сожалению, все наши богословские учебники написаны под влиянием католичества и протестантизма. 1И первая православная книга на эту тему появилась в конце 19 века – «Православное учение о спасении» будущего Патриарха Сергия (Страгородского)2.
Итак, Бог никому не мстит, Он устраивает жизнь, окружающие условия для каждого человека в соответствии с духовным состоянием. И эти условия являются лучшими. Самый точный образ этого – Бог есть врач. Вот к врачу пришли два пациента, одного он отправляет на курорт, а другого отправляет под нож на операционный стол. Кто-нибудь скажет: наверное, первый ему угодил, а второй насолил. На самом деле, у первого тяжелый туберкулез легких, поэтому его – на курорт, а у второго – острый аппендицит, поэтому его отправляют на операционный стол. Для каждого выбрано наилучшее лечение. А мы продолжаем мыслить в категориях – «Бог наказал», «Бог возлюбил». Потому-то на слова Христа «Трудно богатому войти в Царство Небесное» (Мф. 19,23), иудеи ахнули. Как же, если он богат, значит, угоден Богу, а христианство полностью отвергло это.
Кто виноват, когда рождаются больные дети? Виноваты, как правило, родители. Но ребенок не наказывается за грехи родителей. У пьяницы рождается больной ребенок. Но это не есть наказание. Это естественное следствие тех законов, которые установил Господь в нашем тварном мире. Это есть так называемый «родовой грех». Оказывается, страсти родителей делают так, что дети рождаются уже с воспаленными страстями. Они не виновны, но они уже такие.
Я помню такого скупого мальчика, что все над ним смеялись. Бывает в детях невероятная скупость, жестокость, тщеславие. И мы видим, что дети прямо такими рождаются. Это обусловлено духовным состоянием родителей, оно имеет огромнейшее значение для детей.
Если мы хотим, чтобы наши дети рождались духовно здоровыми, необходимо сделать все возможное, чтобы таковыми были мы сами. Яблочко от яблоньки недалеко падает — это закон существования человеческой природы в нашем тварном мире, а не «наказание» или «месть» Бога. Не стоит так оскорблять Бога. Бог есть Любовь, и Он никому не мстит.
— «Книга Чисел» 14 глава, 18 стих гласит о том, что грех отцов переходит на детей до третьего и четвертого поколения, что это значит?
— В вопросе о родовом грехе можно полагать, что страсти родителей, в которых ребенок зачинается, носится, рождается, особенно действенны до третьего и четвертого поколения. Могут рождаться дети с какой-то воспаленной страстью, и родителям это важно знать. История говорит, что древние люди прекрасно понимали, какое значение имеет внешнее окружение для беременной матери: лица, природные ландшафты, люди, их разговоры, отношения. В духовном плане это имеет особенно важное значение. До третьего и четвертого рода передаются болезненные страстные явления, с которыми может рождаться человек. Если родители не повторяют родовой греховной страсти или даже, напротив, ведут борьба с ней, то может произойти исцеление, уничтожение этого родового греха. Это важная мысль для нации, для народа, для государства: «Духовная и нравственная жизнь родителей обусловливает духовное состояние детей».
— Чем отличается наследственность от духовной поврежденности?
— Есть родовой грех, это то состояние, в котором рождается человек независимо от своей свободы. Это то, с чем он призван бороться и показать себя, кем он хочет быть, в какой степени он хочет следовать Евангелию, чем он докажет свое христианство. Добро только тогда оценивается и постигается, когда оно свидетельствуется борьбой. А под духовным повреждением понимается состояние, когда человек начинает видеть себя лучше, умнее и святее всех. Это то, что на аскетическом языке называется прелестью. Духовное повреждение является пагубным для человека, потому что его уже невозможно в чем-то убедить, он настолько верит в себя, и нет для него авторитетов. В Патерике описывается случай, как одному монаху братия передала наставление игумена. Монах этот сказал: «Ну что игумен? Вот если бы наставление подал преподобный Пимен!» А потом стал говорить: «Ну Пимен, что Пимен? Вот если бы апостол Павел сказал!» И далее: «Ну что Павел? Вот если бы Богоматерь сказала!» Потом: «Ну что Богоматерь? Вот если бы Христос сказал!» А потом сошел с ума. Вот вам процесс прелести.
— Как исправить страсти усопших родителей у детей?
— В христианстве есть средство, которое отсутствует во многих религиях. Это средство называется покаяние. Дети, которые родились с духовными наследственными болезнями, могут исправить их путем понуждения себя к жизни по Евангелию и покаянием, независимо от того, живы родители или умерли. А если родители живы, то это и на них окажет благотворное влияние. Нужна правильная христианская жизнь, вот и все.
— Никто из современников лично не виновен в революции 1917 года, но тем не менее мы несем в себе повреждение, идущее от этого времени?
— Нельзя смешивать наследственные болезненные свойства, которые получает человек, с его свободными деяниями, которые он сам совершает. Это разные вещи. Одно дело, когда человек родился слепым, другое дело, когда он виновен в своей слепоте – не то выпил или не то сделал. Грехом, за который человек несет ответственность, является только то деяние, где присутствуют его сознание и воля. Если чью-то руку насильно засунут в чужой карман, то он не будет виновен в воровстве. Если к кому-то подойдет бандит и потребует деньги, тот, кто отдаст кошелек, не будет виновен в преступлении бандита.
Так что хотя мы является потомками людей, участвовавших в революции, не нужно смешивать их виновность с нашей личной ответственностью перед совестью и Богом. Нельзя ответственность смешивать с наследственными болезненными чертами, которые человек может приобрести от духовно поврежденных родителей.
[1] Недаром святитель архиепископ Иларион (Троицкий) пишет целую статью, в которой с одной стороны приводит мысли святителя Григория Богослова, а с другой – мысли из «Догматики» митрополита Макария (Булгакова). И хватается за голову – посмотрите, что мы пишем, откуда мы это взяли, мы же против святых Отцов пишем!
[2] Архиепископ Сергий (Страгородский). Православное учение о спасении. – М.:Просветитель, 1991.
Зачем и от чего нам спасаться?
– Алексей Ильич, в одной из своих статей Вы называете христианство «антирелигиозной религией». С чем связано такое неожиданное определение?
– Начну с обращения к несколько необычному авторитету. Фридрих Энгельс, тщательно изучавший историю христианства, пришел к выводу, что христианство, возникнув на мировой арене, «вступило в резкое противоречие со всеми существовавшими до тех пор религиями». Он прямо называет христианство «крупным революционным движением».
Энгельс в данном случае был вполне прав. Но он даже не предполагал, какую услугу оказал этим своим заявлением христианской апологетике.
О чем идет речь? Основная идея антихристианской пропаганды заключается в том, что христианство является естественным продуктом взаимодействия предшествовавших и современных христианству различных религиозных верований и философских идей. Однако исследование христианской веры и ее истории показало даже тому же Энгельсу, что новая религия возникла, во-первых, «революционно», то есть неожиданно, а не постепенно слагаясь из различных иудейских и языческих верований; во-вторых, она вместо мирного сосуществования со всеми «подобными» себе религиями, напротив, вступило с ними в непримиримую полемику по всем основным религиозным и философским вопросам.
Прежде всего, христианство отвергло важнейшее иудейское убеждение в том, что спасителем человечества может и должен быть только всемирный царь, обладающий неограниченной властью, могуществом, славой. Оно заявило нечто беспрецедентное: «Мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1 Кор. 1:23). Это было, и есть, и всегда будет самым «антирелигиозным» утверждением христианства.
И все другие специфически христианские (не общерелигиозные) истины оказываются не только принципиально иными, но и столь же противостоящими аналогичным верованиям всех религий эпохи возникновения христианства. Речь идет, например, о понимании Бога, Его Триипостасности, о Боговоплощении, о благодати, о святости, об условиях спасения и так далее.
Давайте в качестве примера рассмотрим христианское учение о том, что основное требуется от человека для спасения. И вот здесь мы сразу столкнемся с поразительным, прямо-таки антирелигиозным фактом. Первым в рай входит не безупречный исполнитель закона Божия, святой, по иудейским понятиям, а разбойник. Нам неизвестно, что уж такого он сделал, что был приговорен к распятию. Но сам он признал: «И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли»…
– Речь идет о разбойнике, который был распят справа от Христа?
– Да. Он исповедовал свою вину, осознал, что действительно заслуживает этой страшной казни. И что же он слышит в ответ от Того, Кто для христиан является Богом и Спасителем? «Сегодня же будешь со Мной в раю»!
Разбойник – в раю? Да это же ни в какие религиозные рамки не вмещается!
Мы видим почти то же самое, когда Христос идет среди толпы и встречает мытаря Закхея. (Кто такие мытари? Это настоящие мошенники, которые обманывали людей, брали с них намного большие налоги.) И здесь мы опять сталкиваемся с удивительным фактом. Христос говорит:
«Закхей! сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме». 3акхей устраивает прием, на котором кого только нет – и мытари, и грешники. Но что происходит с Закхеем? Он говорит: «Господи! половину имения моего я отдам нищим, и, если кого чем обидел, воздам вчетверо». Христос ему отвечает: «Ныне пришло спасение этому дому». Опять спасение – кому? Общеизвестному мошеннику!
– Получается, христианство спасает негодяев?
– Вот-вот, я как раз о том и говорю. Христианство предлагает «ужасные», совершенно «антирелигиозные» вещи!
– Но ведь эти люди спаслись не из-за того, что они негодяи?
– Давайте попробуем разобраться. Во всей дохристианской истории – в язычестве, в ветхозаветной религии – Божество было всесильным самовластным существом, которое поступало с человеком, как ему было угодно. В одних случаях оно могло быть милостивым, в других – жестоким, мстительным. Откройте, например, Ветхий Завет, посмотрите: Бог награждает, дает долгоденствие, богатство или, напротив, гневается, наказывает, сжигает города нечестивых и так далее. При этом всё подобное воспринимается религиозным сознанием в прямом смысле.
Христианство же утверждает совершенно иное, нечто неприемлемое для инорелигиозного сознания. Бог, как говорит Евангелие, «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных». А один из авторитетнейших христианских святых Иоанн Златоуст пишет: «Когда ты слышишь слова: «ярость и гнев» в отношении к Богу, то не разумей под ними ничего человеческого: это слова снисхождения. Божество чуждо всего подобного; говорится же так для того, чтобы приблизить предмет к разумению людей более грубых». Бог, по христианскому учению, есть абсолютная Любовь, и только Любовь. Бог не награждает человека за добродетели и не мстит ему за беззакония. Как благоденствие, так и скорби являются естественными следствиями законной или беззаконной жизни самого человека и целых народов. Под законом при этом подразумеваются не какие-то внешние предписания Бога по отношению к человеку, но сама богоподобная природа человека. Как Бог есть Дух, так и духовное состояние человека обуславливает все стороны его бытия.
– Что же является важнейшим в этом состоянии?
– То же, что и в Боге. Но в христианском учении о Боге вновь встречаемся с тем, что решительно противоречит всем дохристианским преддставлениям. Евангелие говорит, что «Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного», Который «смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной».
Я посмотрел «Страсти Христовы» Гибсона. Спасибо ему! Фильм помогает увидеть современным христианам то, что не видели и не могли видеть христиане в течение всех 2000 лет: какие невыразимые страдания перенес Христос добровольно ради нашего спасения! Какое же нужно было иметь смирение и любовь, чтобы, находясь в жутких страданиях, с креста сказать: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают». Бог, оказывается, есть не только любовь, но любовь, которая сопряжена с таким же совершенным смирением.
Такого вызова всерелигиозному сознанию, конечно, никогда не было. Нигде нет учения о смирении Бога. Но именно здесь-то и лежит ключ к ответу на Ваш вопрос. Если спасение есть единение человеческого духа с Духом Божиим, то в христианстве это искомое единство оказывается возможным только при наличии у человека смирения. Что такое христианское смирение (в отличие, например, от тоталитарно-сектантского) – это отдельная и серьезная тема. Но здесь важно сказать, что, по единогласному учению всех святых Отцов Православной Церкви, без смирения невозможно единение с Духом Божиим, ибо невозможна истинная любовь, которая, говоря по-человечески, и составляет сущность Бога. Так вот действительное смирение разбойника (на кресте не полицемеришь), искреннее раскаяние Закхея, грешницы, омывшей ноги Христа своими слезами – это и только это является условием спасения любого человека, в том числе и того, кого называют негодяем!
И, напротив, те, кто, внешне исполняя отдельные заповеди и церковные установления (крестились, причащаются, постятся…), начинает видеть себя выше, святее других, отпадают от Бога, не получают спасения.
– Получается, чтобы соединиться с Духом Божиим, необязательно быть праведником. Тогда зачем соблюдать заповеди Христа, зачем молиться, если можно вести грешную жизнь, а потом в конце просто раскаяться? Зачем нужны традиции, обычаи, таинства?
– Спасаются не праведники и не грешники, а увидевшие свое недостоинство перед лицом Bcecвятого Бога и приносящие искреннее покаяние. Все заповеди и, тем более, церковные установления, таинства и традиции имеют значение лишь постольку, поскольку помогают человеку увидеть свою неспособность без помощи Божией стать вполне чистым, богоподобным человеком. Они являются лишь вспомогательными средствами к познанию этой своей неспособности. И если приводят верующего к этому, то полезны. Если же вводят в самомнение и гордыню, то становятся средством его гибели. Помните, как Христос в Евангелии назвал подобных «праведников»: «Змии, порождения ехиднины! Гробы, окрашенные снаружи!» А в народе о таких говорят: святой сатана.
Я говорил о разбойнике, распятом справа от Христа. А ведь слева был распят и другой разбойник, о котором ничего положительного не сказано. Он так и не раскаялся, хотя был таким же разбойником. Спасение, оказывается – в искреннем раскаянии человека. Христианство говорит, что человек, который искренне кается, оказывается выше того, кто исполняет все предписания.
– Алексей Ильич, я хотел бы уточнить. Человек может хотеть быть лучше, но не сейчас, а потом. Например, я молодой человек, я хочу быть лучше, но лет через двадцать…
– Ну, я думаю, каждый поймет, какова цена такого хотения. Когда человек увидит, что он весь в грязи, или в нарывах, то едва ли захочет быть лучше лет через двадцать. Наверное, постарается поскорее стать почище. Христианин тем и отличается от язычника, что он, имея в Евангелии, так сказать, эталон человечности, видит грязь своей души и стремится от нее очиститься. Язычнику это гораздо сложнее. Но когда христианин говорит, что постарается быть получше лет через двадцать, то тем самым он просто обнаруживает свое действительное язычество при всей христианской форме. В Новом Завете есть такие слова: «Муж с двоящимися мыслями неустроен во всех делах своих». И жизнь показывает, что тот, кто лукаво думает: «Вот сейчас я поживу в свое удовольствие, а потом раскаюсь», – ни счастья не достигает, ни покаяния не успевает принести. Верны слова: «С милостивым Ты (Господи) поступаешь милостиво, с мужем искренним – искренно, с чистым – чисто, а с лукавым – по лукавству его». «Душа лукавая погубит своего обладателя» .
– Есть ли в Православии какая-нибудь норма, выполнив которую, человек мог успокоиться и считать себя спасенным?
– Об этом сейчас и шла речь. Спасение определяется не количеством дел, а состоянием души. У Исаака Сирина есть такие замечательные слова: «Пока не смирится человек, не получает награды за свое делание. Награда дается не за делание, но за смирение». Почему так? Потому, что Бог есть смирение и любовь, любовь и смирение. И все заповеди Его должны привести человека к подобному же состоянию. Если же их исполнение по рождает самомнение, тогда все они не только обессмысливаются, но и становятся вредными для человека, орудиями его гибели. И таких случаев множество.
Кстати, кто чаще всего впадает в состояние глубокой прелести, то есть лжедуховности? Те подвижники, которые думали, что своими подвигами могут угодить Богу. Из жития Антония Великого мы знаем, что ему явился сатана и говорил: «Антоний, ты мало ешь, а я совсем не ем. Ты мало спишь, а я совсем не сплю. Не этим ты победил меня, а смирением». Сказано совершенно верно. Но видите, как лукавый и здесь лукавит? Сатана надеялся, что Антоний возгордится своим смирением, и тогда все его подвиги погибнут.
– В одной из евангельских притч говорится, что В одном винограднике были работники, которые работали там целый день, потом к ним присоединились люди, которые работали там в течение половины дня. И, наконец, последняя смена про работала там всего один час. А награду все получили одну и ту же. Понятно, что под виноградником имеется в виду работа ради Господа Бога и под наградой понимается Царствие Небесное. Но ведь это несправедливо!
– Да, несправедливо, если бы это была не притча, а факт обычной жизни. Притча же с помощью этого образа раскрывает одно из серьезнейших положений духовной жизни человека. Помните, как возмутились те, которые работали с утра? Христос и указывает этой притчей на глубокую ошибку, вошедшую в сознание иудееев, что будто бы человек получает награду от «Хозяина виноградника» Бога – за количество добрых дел, безотносительно к тому, с каким душевным настроем они совершаются. Оказывается, иначе. Основным является как раз тот духовный «ключ», в котором подвизается человек. Тот же святой Исаак Сирин писал об этом совершенно определенно: «Воздаяние бывает не добродетели и не труду ради нее, но рождающемуся от них смирению. Если же оно оскудеет, то первые (добродетель и труд ради нее) будут напрасны». «Без смирения напрасны все дела наши, всякие добродетели и всякое делание». Вот непререкаемый критерий истинной христианской жизни! Он скрыт от людей, но виден Богу.
Важно при этом помнить мысль Отцов: истинное смирение не видит себя смиренным! Более того, как говорили египетские святые пустынники, та добродетель, которая становится очевидной для всех, теряет свою цену. Возвращаясь к притче, напомню, например, предсказание древних подвижников о монашестве последних времен. Они говорили, что последние монашествующие «не будут уже иметь тех подвигов, которые имели мы, они будут спасаться смиренным терпением скорбей». Смиренным – то есть с осознанием того, что они «рабы, ничего не стоящие» И достойное по делам своим получают. Благодаря этому смирению эти, последние, получат ту же «плату» от Хозяина, что и первые великие подвижники.
– Если христианство – терапия, а Христос – величайший Врач, значит ли это, что христианство – удел больных душою, и здоровым оно не нужно?
– В том-то и дело, что, по христианскому вероучению, в первом грехопадении сама природа человека глубоко повредилась. Она, как пишет св. Максим Исповедник, стала смертной, тленной, страстной. Поэтому больны все люди, но не все хотят это видеть. И в этом заключается главная беда человека. Ибо, когда больной не хочет признавать, что он болен, тогда лечение невозможно – и понятно, какие следствия из этого могут проистекать. Именно эту роковую ошибку и допускает нехристианское сознание. Во всех людях живут страсти. А страсть – страшная разрушительная стихия. Не подчиненная разуму, а подчинившая его себе, она всю историю человечества приносит тяжелейшие бедствия.
Римский император Калигула страдал от того, что у всего римского народа не одна голова, которую он мог бы снести одним ударом. Теперь научно-технический прогресс открывает безграничные возможности для осуществления этой «великой» цели. Не по гордыне ли и злой воле нового Калигулы «земля и все дела на ней сгорят», как пророчествовал о конце мира апостол Петр? Христианство говорит, что без духовно-нравственного изменения самого человека невозможно достичь блага на земле.
О чем мечтают гуманисты всех времен? Путем революций, реформ, иных социальных преобразований создадим рай на земле! И что же? ХХ век залил мир кровью в таком изобилии, какого вся история человечества не знала, но так ничему и не научил человека.
Потому первая задача христианской аскетики – помочь человеку увидеть свои духовные и нравственные болезни. Ибо только в этом случае он сможет заняться собой. А как их можно увидеть? Преподобный Симеон Новый Богослов дает исчерпывающий ответ: «Тщательное исполнение заповедей Христовых открывает человеку его духовные болезни». Действительно, сравнение своих поступков, мыслей, желаний с заповедями Евангелия ясно открывает человеку его духовное состояние. Оказывается, я не могу не осуждать, не могу не завидовать, не тщеславиться… не буду продолжать дальше, поскольку придется дойти до таких вещей, о которых и говорить неприлично. Вот тут я и увижу, кто я есть на самом деле, и с грустью и иронией скажу: «Да… человек – это звучит гордо…» Лучшего повода для иронии не придумаешь!
– Но от чего мы должны спасаться? И зачем вообще человеку нужно, чтобы кто-то его спасал?
– Однажды подходит ко мне студент с кислой миной на лице. Спрашиваю его: «Что с тобой?» Он отвечает: «Зуб болит». Я говорю: «Чудак-человек, болит-то зуб, а не ты! Ну и пусть болит!» «Вам бы только шутить, Алексей Ильич!»
Я это к тому говорю, что грехи – не какая-то абстракция. Каждый грех является раной, наносимой человеком самому себе, потому он и приносит нам боль. Если я наступлю голой пяткой на острый гвоздь, то, пожалуй, не скажу: «Ха-ха, как щекотно и смешно. А ну-ка еще раз и посильнее!» Ничего подобного! Думаю, что многие замечали: когда кого-то злостно осудишь или обманешь, – как скверно потом бывает на душе? Совесть мучает. Страсть на славянском языке означает, в частности, страдание (отсюда, например, «Страсти Христовы»). Любая страсть всегда и является источником страданий. Мы знаем, как страдает тщеславный, когда его не хвалят, более того, ругают. Какие муки переносит завистливый, когда у его лучшего друга успех. Помните у Данте: «Так завистью кипела кровь моя, что если было хорошо другому, ты видел бы как зеленею я». Так вот, спасаться нужно от порабощения страстям.
Но нужду в спасении человек начинает чувствовать, когда увидит безобразие своей души и захочет стать хоть немного чище, чем есть. Здесь-то он и поймет, каковы его «успехи» в самоизлечении от мучающих его страстей, поймет и необходимость Божественной помощи.
Приведу пример. Представьте себе, что вдруг мой прекрасный нос оказался пораженным кожной болезнью, которая может быть излечена одним единственным средством – солнечными лучами. Теперь от меня зависит, подставить свой нос солнцу или нет. Такова двуединая терапевтическая деятельность. Эта совместная работа человека и солнца – образ спасения человека. В богословии такое двуединство Бога и человека в деле спасения называется синергией. Бог является исцеляющим «Солнцем», но от человека требуется произволение, понуждение, труд борьбы со своими страстями. Сама по себе эта борьба не исцеляет, но именно она открывает двери души действию Солнца-Бога.
– Многие говорят сегодня: «Я в Бога, конечно, верю, но в церковь не хожу». Как бы Вы отреагировали на такую позицию?
– Это равносильно тому, что сказать: «Врачу я верю, но идти к нему в больницу не собираюсь». Многие не понимают, что за словом «Бог» могут стоять многие и разные до противоположности образы, а, следовательно, и принципы жизни. Мы уже говорили, что, по вере одних, Бог может и миловать, и ненавидеть, и прощать, и мстить, губить и т. д. Соответственна этому и нравственность: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. Для христиан же Бог есть Любовь, потому и заповедь: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. В храме верующий, в конечном счете, получает знание о Боге, о вере, о том, что необходимо для правильной христианской жизни, что такое святость и праведность (а что не является таковыми). Наконец, церковь – это место, где можно отойти от повседневной суеты и помолиться, покаяться – дома редко кто имеет такую возможность. Сама атмосфера храма многое дает душе человека.
– Сейчас люди, исповедующие разные религии, уже не разделены океанами и континентами. Они нередко живут в одном городе, в одной стране и сидят в одной учебной аудитории. Как относиться христианину к людям, которые исповедуют другие религии? Каково должно быть его, на самом деле христианское, отношение?
– Заповедь любить даже врагов дает полный ответ и на этот вопрос. Но христианская любовь имеет несколько ступеней. На нашем, самом элементарном уровне, христианская любовь состоит в том, чтобы не делать другому того, чего не хочешь себе. Христос подтвердил это золотое правило морали: как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними.
Следующей ступенью любви является: возлюби ближнего твоего, как самого себя. К сожалению, наша любовь, особенно к себе, очень эгоистична. Поэтому, не научившись правильно любить себя, трудно правильно возлюбить и другого. Но к этому подвигает верующего Господь Иисус Христос.
Высшей ступенью является жертвенная любовь, о которой замечательно пишет святой Исаак Сирин:
«Что такое сердце милующее? Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари… А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и были помилованы… Достигших же совершенства признак таков: если десятикратно в день преданы будут на сожжение за любовь к людям, не удовлетворятся сим, как Моисей… и как… Павел… И прочие апостолы за любовь к жизни людей прияли смерть во всяких ее видах… И домогаются святые сего признака – уподобиться Богу совершенством любви к ближнему».
Для христианина на любом уровне любви не должно существовать различий в отношении к людям. Должно понуждать себя к любви – не к чувству (это высокая ступень и она лишь в свое время дается Богом) – но хотя бы к сострадательности, к поступкам любви. Поэтому от христианина требуется оказать помощь нуждающемуся, страдающему, находящемуся в беде независимо от того, какой веры перед ним человек, какого мировоззрения, какой национальности, партийной принадлежности и так далее.
Владимир Легойда
«Фома»