Низкобрюхий паровозик натужным рывком сдвинул состав и, тяжело и черно дымя в пристанционные вязы, потащил за выходную стрелку. Станция сиротливо опустела и попросторнела. Стало слышно, как верещали воробьи, облепившие приземистую крышу какого-то склада.
Сошедшие с поезда немногие пассажиры быстро разошлись, и Стремухов остался один возле своего чемоданчика. В здешних местах он оказался впервые, но вообще-то его знали во многих районах: он разъезжал с лекциями на планетно-космическую тематику. Синие афишки, усыпанные звездами, еще долго после его наездов висели на клубных дверях, сельмагах или амбарах.
Был он трудолюбивым и добросовестным лектором, следил за печатью, аккуратно вырезал бритвочкой заметки или отдельные кусочки из них, вырезки наклеивал на плотный листок цветной бумаги и складывал в специальные папки: отдельно по Марсу, отдельно по Венере, по звездам и галактикам. Это коллекционирование, особенно после того как от него неизвестно почему ушла жена Катя, перешло границы утилитарного лекторского интереса и превратилось в тихую, безмолвную страсть.
Командировка была последней перед отпуском, и Стремухов ехал сюда не особенно охотно. И вообще он недолюбливал те места, где нет чайных и заезжих домов. Дело тут вовсе не в том, что он был человеком изнеженным и не терпел неудобств. Напротив. Прочитав лекцию, он старался уединиться и переночевать где-нибудь на диванчике в сельсовете или в учительской. Но местные власти и слушать не хотели: «Какой может быть разговор! Будет еще где-то там валяться… Пошли, пошли!» И Стремухова вели к кому-нибудь в хату. Тут-то все и начиналось. Его сажали в красный угол, застилали белым хрустящим рушником колени, и, пока он сидел этаким Иисусом Христом, все живое в доме, начиная от старухи хозяйки и кончая завороженными внучатами и кошкой, разглядывало его всяк на свой манер, ловило каждое его движение. Он же совершенно не умел есть на людях, рассеянно жевал одни только соленые огурцы, хотя стол обычно был обильно уставлен всякой всячиной. Молодая хозяйка пугалась, начинала за что-то извиняться и, отозвав на кухню мужа, срочно усылала его из дому. Муж через некоторое время прибегал, и по его счастливым глазам было видно, что достал-таки… Он с кхеком, будто припечатывал штемпель, ставил поллитровку на стол.
Бутылка мерцала холодной, самоуверенной прозрачностью своего содержимого, при одном виде которого у Стремухова запотевали очки. Он испуганно благодарил и показывал на сердце.
После ужина хозяйка начинала стелить свою двухспальную кровать, взбивать кулаками перину и вытаскивать из сундука чистые наволочки и простыни, и Стремухов, мучимый неловкостью, бормотал, прося постелить где-нибудь на полу.
Но хуже всего было ночью, если приходила надобность выйти во двор. Он не запоминал дверей и особенно всяких задвижек и терпеливо долеживал до утра.
Все это ему еще только предстояло, когда он сошел на перрон в Сенцовых Будах.
Проводив глазами поезд, Стремухов без всякого интереса оглядел станцию. Неподалеку косолапо переваливался брюхатый гусак с вывернутым крылом. Крыло торчало из правого бока наподобие обнаженной сабли. Гусак разговаривал сам с собой сипловатым басом и подбирал просыпанные семечки. Подойдя ближе, гусь замолчал, строго то одним, то другим глазом посмотрел на Стремухова, будто перронный милиционер, и к Стремухову подступило беспокойное чувство бездомности.
— Сейчас пойду,— сказал он не то гусаку, не то самому себе, поправил очки и взялся за чемоданчик.
От Сенцовых Буд Стремухову надо было ехать еще километров тридцать, в сухомлиновскую группу колхозов. Расспросив дорогу, он вышел за станцию.
Возле дорожного указателя на большом перевязанном чемодане сидела девушка в голубой вязаной кофточке. Желто-пестрая косынка навесом укрывала ее лицо от солнца. Стремухов поздоровался, приподнял шляпу н осведомился, как добираются до Сухомлинова. Девушка ответила, что к поезду приходила почтовая машина, что она уже ушла и теперь придется караулить попутную.
Стремухов тоже присел. Солнце сквозь плащ припекало его спину, галоши сделались горячими. За дорогой, уже сухой, посветлевшей, нежилась под солнцем яркая, ровная зелень озимых. Оттуда тянуло теплой, разомлевшей пашней и травянистыми хлебами. Над головой счастливо звенели жаворонки, в поселке горланили петухи, и все вокруг было по-майски радостно и празднично — и земля, и небо, и все, что росло на земле и парило в воздухе, а где-то по другую сторону Сенцовых Буд глухо и благодушно, как добрый старик, ворчал и погромыхивал гром.
Стремухов снял шляпу, надел ее на острое колено. Ветерок прохладно погладил его по влажным волосам. Он облегченно вздохнул.
Добирался он сюда на двух поездах, и оба были неудобны по времени, На скорый попал поздним вечером, ехать было какой-то пустяк, и он не брал постели. Ночью пересел вот на этот «дачник», проторчав перед тем часа полтора в ожидании посадки в переполненном вокзаль-чике. «Дачник» едва тащился, то и дело скрежетал тормозными колодками и надолго замирал почти возле каждой будки. В вагоне стоял повальный и беспечный храп. Стремухов и сам было прикорнул на лавке, но к нему, как к единственному бодрствующему пассажиру, привязался какой-то заросший босой старик, а может быть, и не старик, в офицерской шинели. Старик дергал Стремухова за рукав и, блудливо озираясь, упрашивал сойти с ним на каком-то разъезде. По его словам, он там раскрыл заговор и заговорщиков-де надобно похватать, пока еще не рассвело. Стремухов безропотно слушал, потом, окончательно умаявшись, не выдержал, извинился, сказал, что ему пора выходить, и пересел в другой вагон.
— А вам до самого Сухомлинова? — спросила девушка.
— Да…
— Наверно, в командировку?
— Да, знаете…
Девушка посмотрела из-под своего шалашика на галоши Стремухова и замолчала.
Молчал и Стремухов.
Тем временем показалась машина. Девушка вышла на дорогу, подняла руку. ЗИЛ прошел было мимо, но потом прижался к обочине и остановился. Девушка переговорила с шофером и замахала Стремухову:
— Идите! Ну, идите же!
Кузов огненно пламенел новыми кирпичами. Кирпичи были сложены аккуратно, ряд к ряду, вровень с бортами. Стремухов, успевший, пока влезал, выпачкаться в кирпичной, еще не обдутой заводской пыльце, присел сверху штабеля на корточки, собираясь ехать так до конца.
— Вывалитесь,— усмехнулась попутчица.— Идите сюда.
Стремухов послушно перебрался назад. Там было свободное место и кусок брезента.
— Только знаете, машина не до самого Сухомлинова,— сказала девушка.— Она свернет на маслозавод. Я вас не предупредила… Но там недалеко.
— Ничего,— кивнул Стремухов.— А вы здешняя?
— Сухомлиновская.
— На каникулы?
— Ездила в область на семинар.— Девушка посматривала на бегущие по сторонам поля, и ее косынка, завязанная под подбородком, то парусила, то щелкала за спиной острым уголком. Видно, ей было приятно узнавание дороги в преддверии дома.— Я библиотекарь.— И, как бы желая убедить, что дело ее не шуточное, добавила: — У нас библиотека — двенадцать тысяч томов. В районе такой нету… Смотрите, какая туча!
Позади грузовика, над Сенцовыми Будами, стояла туча. На ее глухой синеве нежно вырисовывались молодая, светлая зелень придорожной посадки и белый дымок товарняка. Туча казалась неподвижной, хотя полчаса назад ее вовсе не было. Она торжественно-величаво разворачивала свои многоярусные, сине-пепельные полотна, отороченные белым барашком. В ее темных разломах все так же неспешно и добродушно рокотал гром.
— А мне нравится! — воскликнула девушка, хотя Стремухов ничего не сказал.— Как в театре. Так бывает перед спектаклем. Смотрите — опущен занавес, а за ним что-то передвигают.
— Мы успеем? — тревожно спросил Стремухов.
Через полчаса ЗИЛ остановился перед спуском в широкую низину. Открылась речушка в молодых осоках. Луг пестрел гусиными выводками. Не переезжая мост, машина остановилась. Вышел шофер, помог выгрузиться, спросил у Стремухова закурить. Стремухов развел руками, и шофер, хлопнув дверцей, покатил вправо, верхней дорогой.
— Теперь мы дома! — сказала девушка.— Вот только пробежать луг и взойти на гору.
Тем временем туча все так же не спеша коснулась солнца, подержала на кончике вытянутого языка добела раскаленный шар, будто остужая его своим дыханием, и медленно проглотила, засветившись изнутри. Солнце в какие-то прорехи выпустило широкий сноп лучей, сверху донизу косо перечеркнувший тучу, но в этот миг весело и властно чертыхнулся гром, и лучи убрались.
— Ой, что будет! — крикнула девушка, перевязывая потуже косынку.— Побежали!
Подхватив свой чемодан, девушка первой стала спускаться вниз. За ней трусил Стремухов, подшаркивая галошами по сухой, убитой дороге. Скат полого и длинно уходил к мосту.
Налетел и упруго толкнул в спину ветер — теплый и влажный, сытый травами, как дыхание стада. По косогору пробежала белесая полоса прижатой озими, ветер заплясал крученым столбом пыли, начисто вымел деревянный настил. Девушка поймала взметнувшийся подол платья, нагнулась, зажала его в коленях. И тотчас ветер набросился на Стремухова, безо всякого почтения, дерзко и хулиганисто, заламывая поля его шляпы то кверху, то книзу. Стремухов всплеснул руками, но не успел — шляпа взлетела в воздух. Стремухов бросил свой чемоданчик, побежал догонять. Он неловко подпрыгивал, взмахивая руками. Но шляпа не давалась и, вращаясь вокруг своей оси, синим велюровым Сатурном перелетела через кювет, упала в траву, покатилась.
Стремухов, тонконогий, в обдутых, пусто трепыхавшихся брюках, бежал следом, норовя наступить на шляпу галошей. Но его обогнала девушка и, смеясь и мелькая белыми тапочками, поймала шляпу почти у самой воды.
— Какой… вет… ветер, однако! — задыхаясь, прокричал Стремухов. Его хохолок свалился на лоб и запутался в очках. Тугой ветер не давал ему сказать еще какие-то слова, и он, простоволосый и растрепанный, смотрел, как вихри заламывали и клали на воду зеленые мечи аира.
Дождь догнал их на мосту. Он спустился с пригорка, шелестя, будто тысячекрылая стая скворцов. Быстро темнела чуть пылившая дорога.
Первые капли редко и гулко зашлепали по теплому настилу. Будто кто-то наискосок вгонял новенькие, блестящие гвозди, от которых оставались видны одни только темные круговины шляпок. И вдруг зашумело…
Ага-га-га-а! — торжествующе загрохотал гром.
Пока девушка, присев на чемодан, разувалась, Стремухов, чуть поколебавшись, осторожно накинул на нее плащ.
— Дождь, знаете…
— А вы?
— Ничего! — бодро отозвался Стремухов и приподнял воротник пиджака.
— Идите сюда! — рассердилась девушка. Она схватила его за руку и втащила под плащ.
Серый, мглистый свет то и дело вспыхивал ослепительным голубым мерцанием, и следом через все небо прокатывался крученый, узловатый гром, то затухая до глухого ворчания, то вдруг снова обрушиваясь ступенчато грохочущим обвалом.
Стремухов сидел, радостно оцепенев.
Ночная бессонная езда, попутная машина с кирпичами и эта гроза до сих пор были для него лишь неизбежными препятствиями на пути к лекторской трибуне. Отправляясь в дорогу, он обычно впадал в состояние безропотной отрешенности, будто напяливал на себя непроницаемое облачение. Но внезапный вихрь, сорвавший с него шляпу и заставивший неловко скакать на виду у этой девчонки, заодно сдул с него и это состояние отрешенности.
От недавней погони за шляпой, после чего все еще гулко колотилось сердце, и от хлынувшего ливня, и еще оттого, что он пожертвовал своим плащом и был готов промокнуть до нитки, к нему пришло радостно-счастливое возбуждение. Может быть, оно скоро и прошло бы, но как раз в эту минуту девушка бесцеремонно потащила его под навес плаща и усадила его рядом с собой на чемодане. Стремухов стыдливо оцепенел, как если бы его раздели донага. Он не мог бы сказать, сколько просидел вот так, в немом оцепенении, но когда наконец очнулся, то тихо и где-то глубоко внутри себя изумился, будто проснулся и протер глаза.
Он увидел, вернее, почувствовал, что сидит на самом краешке чемодана и придерживает полу плаща за спиной девушки. Рука устала, а он боится пошевелиться, чтобы как-нибудь нечаянно не задеть свою спутницу. И это «не задеть» было не просто обычной предупредительностью, а непонятным, волнующим сопротивлением чему-то.
— Извините…— сказал он, заранее боясь того, что хотел сказать, хотя полчаса назад но испытывал никакого страха перед своей попутчицей.— Мы вот так сидим… А я не знаю, как вас зовут.
— Меня зовут Леной.
— А по отчеству?
— Зачем вам по отчеству? — усмехнулась девушка.— Спрячьте ноги.
— Ничего…
— Как — ничего? Садитесь поудобнее. Смотрите, у вас совсем промокли колени.
— А мы не раздавим чемодан? — спросил Стремухов и, немного придвинувшись, почувствовал прикосновение Лениного плеча.
— Ничего не случится. Там у меня репродукции.
— Интересуетесь живописью?
— Буду устраивать выставку.
— Даже вот как!
— Книг теперь в деревне много,— сказала Лена.— А картин хороших нет. Вешают в домах плакаты. Про сберкассу. Просто обидно. Везу хоть это. Пусть смотрят, учатся понимать хорошее.
Не поворачивая головы, а лишь незаметно скосив глаза, Стремухов уважительно посмотрел на свою соседку. Но ничего не увидел, кроме откинутой на спину косынки и копны волос. Но все это было в такой волнующей и неправдоподобной близости — эти мокрые и спутанные волосы, пахнущие дождем и ветром, что у него начало застилать уши, и он, словно сквозь вату, едва слышал громыхание грома.
— А вы, часом, не уполномоченный? — неожиданно спросила Лена и критически посмотрела на Стремухова.
— Нет, а что?
— Терпеть не могу уполномоченных… Наезжают, как татарские баскаки.
— Нет, знаете… Я лектор. Буду читать у вас лекции.
— На какую тему? Есть ли жизнь на других планетах?
— Да… А как вы угадали?
— Что ж тут угадывать? — усмехнулась Лена.— По вас видно. Какой-то вы… потусторонний.
Стремухов смутился, поправил очки. Дождь, было утихший, пустился в новую, веселую, скоморошью пляску на чисто вымытом мосту.
— Теперь огурцы полезут! — сказала Лена.— А что, есть еще где-нибудь жизнь, как у нас?
— Очень возможно… Я, знаете, даже убежден. Стремухов мечтательно посмотрел на серую стену дождя.
— Совершенно ошибочно считать, что во всей беспредельно великой Вселенной жизнь существует только на Земле. Если так, то, стало быть, она возникла и развивается случайно. Но как раз законы развития материального мира исключают такую случайность. Напротив, в не ограниченном ни временем, ни пространством космическом мире возможны бесчисленные повторения.— Стремухова подхватило и понесло, будто к нему придвинули трибуну.— А тем более всякие варианты и стадии существования живой мате…
Над ним оглушительно и сухо треснуло. Мост ходуном заходил под ногами. Стремухов вздрогнул и замолчал, но тут же спохватился и продолжал:
— Так вот… тем более всякие стадии и варианты, в том числе и мыслящей материи.
— А мне не хочется, чтобы еще где-нибудь была жизнь,— перебила Лена.
— Поз… позвольте… Отчего же? — удивился Стремухов.
— Не знаю…
— Но это антинаучно!
— Ну и пусть! Стремухов даже обиделся.
— Вот вы говорите, что на Марсе нашли какие-то там лишайники,— сказала Лена.— А я радуюсь, что одни только лишайники.
— Странная вы девушка,— пробормотал Стремухов.— Первый раз встречаю такое любопытное игнорирование… За исключением, разумеется, церковников.
— Ну что ж, записывайте и меня в мракобесы,— весело и вызывающе сказала Лена.— А вы и сам как поп… Все неземную жизнь проповедуете…
— Значит, вы совсем отрицаете? — ужасаясь и почти шепотом спросил Стремухов.
— Я не отрицаю. Пусть даже и будет. Но чтобы не лучше, чем у нас. Пусть там ходят по своим лишайникам.
Она выставила босые ноги из-под плаща.
— Не могу даже представить, чтобы такой вот наш, такой вот теплый дождик есть еще где-то… И такой гром… И вообще… Все равно у нас лучше всех! Ничего вы не понимаете!
Стремухов, сбитый с толку, смущенно смотрел, как дождь смывал с Лениных ног набрызганную грязь. Лена шевелила порозовевшими пальцами, и Стремухов даже разглядел на ее мизинце маленькую белую мозолину.
Дождь прекратился так же внезапно, как и нагрянул. Шум его затихал, удалялся. Стало слышно, как внизу, между сваями, плескалась взбухшая речка. Мокрый луг полнился радостным гоготом гусей. Откуда-то пробилось солнце и затеплило доски моста.
Но Стремухову было жаль, что дождь перестал.
Они сошли на раскисшую, в мутных лужах дорогу.
— Позвольте ваш чемодан…— спохватился Стремухов.
— Что вы! Я сама.
— Нет, позвольте,— он решительно взялся за ручку чемодана.
— Имейте в виду — он тяжелый.
— Тем более!
Чемодан оказался действительно тяжелым. Но это лишь обрадовало Стремухова.
Он пошел, осторожно прощупывая галошей уцелевшие бровки и островки. Лена шла сзади, с удовольствием забредая в теплые молочно-желтые лужи.
— Да разуйтесь вы! — смеясь, она поглядывала на Стремухова.— Все равно весь мокрый.
На вершине горы они остановились. Над ними простиралось небо, беспредельно огромное, вымытое и ясное, раздвинутое вширь и в глуоину предвечерней прозрачностью воздуха. Где-то впереди туча все еще волочила свои косые рушники дождя. Но ее уже заслонили ярусы недвижно замерших облаков, встававших белыми величавыми городами.
И все это от края и до края перепоясал пестрый кушак радуги.
— Вот здесь я и живу,— сказала Лена, сама удивляясь открывшейся шири.— Во-он оно, наше Сухомлиново.
Как ни упирался Стремухов, Лена все-таки уговорила пойти к ним ночевать.
— Зачем же в сельсовет? Будете там где-то валяться…
— Нет, знаете… Я все-таки пойду,— просяще сказал Стремухов и с тоской посмотрел мимо Лены.
— Куда же вы такой? Какой вы космонавт… в мокрых брюках! — Лена сердито подтолкнула его под локоть.— Ну, идите же!
Ленина мать, невысокая, полная и подвижная женщина, заговорила со Стремуховым так, будто давно ждала его и только удивлялась, что его до сих пор не было.
— А я гляжу — прошла почтовая, а никого нет. Ах ты господи! Надо же, в самый проливень… Вот и за галоши начерпали. Да ведь у нас чуть брызнуло — уж и ног не вытащить.
Лена провела Стремухова в горницу, вынула из сундука брюки, повесила на спинку стула.
— Переодевайтесь. Они совсем новые. Брат купил перед армией.
— Право же…— мученически зашептал Стремухов.
— Перестаньте! Если будут велики — вот вам булавка. И давайте ваш пиджак. Удивляюсь — сидел человек под плащом, а спина мокрая.
Ужинали уже при свете лампы, за тесовым столиком под отцветавшими вишнями. Вечер был с молодым месяцем, чуткий и синий, какие случаются только в начале лета, после первых гроз. Лена в легком безрукавном сарафане бегала в погреб, носила из кухни посуду, раздувала во дворе самовар, смешно плача от дыма.
— А это настоечка. На смородинных почках.— Ленина мать обтерла передником черную бутылочку и пристроила ее между тарелок.— Может, попробуете с дороги. Сами делали… Ух и дождь, скажите на милость!
Стремухов, облаченный в чужие брюки и благодаря этому окончательно примирившийся со всем, послушно ел все, что ему подсовывала Лена. Он даже, ободренный ее вниманием, выпил настойки. Настойка как-то вкрадчиво и ласково обволокла его теплом, и в нем тихо и радостно что-то посмеивалось.
Ему нравились этот серый дощатый столик, и керосиновая лампа, и путаница вишневых веток над головой. От всего этого ему захотелось говорить о чем-нибудь простом и веселом. И он почему-то вспомнил о старике в офицерской шинели, который подбивал его схватить заговорщиков. Но рассказ получился несмешным, и Стремухов как-то сразу отрезвел, виновато посмотрел на Лену и замолчал.
— Расскажите еще о чем-нибудь,— попросила она ободряюще.
— О чем же?
— О чем хотите.
Лена, подперев голову кулаками, разглядывала Стремухова с открытым, безбоязненным и задумчивым вниманием.
— Вы ведь много знаете. Я по вашим глазам вижу…
— Гм… что ж… однако…— пробормотал Стремухов.
— Ну хотя бы про звезды. Это интересно. Я ведь тогда нарочно наговорила.
— Про звезды? — Стремухов усмехнулся. Не поднимая головы, он помешивалложечкой в стакане. Потом отодвинул стакан и попросил: — Налейте еще рюмочку.
Он выпил, снял очки и, близоруко сощурясь, грустно взглянул на Лену.
Они еще посидели за остывшим чаем. Стремухов молчал.
Наконец Лена, вздохнув, сказала:
— Эх вы!.. Идите лучше спать.
Стремухову уходить не хотелось, но он послушно встал.
В хате он спать отказался. Ему постелили в сарайчике, в закроме, набитом сеном.
— Только здесь корова,— предупредила Лена, с лампой провожая Стремухова под навес.— Не бойтесь, она привязанная. Тут спал дедушка, когда был жив. А теперь я… Спокойной ночи.
Стремухов разделся и лег, забыв снять очки. Он лежал навзничь, вслушиваясь, как под ним шуршали, уминаясь, сухие травинки сена.
В дверной проем он видел, как засветилось окно в хате: в горницу вошла Лена и поставила лампу на стол. Лена опять куда-то ушла, потом вернулась, стала перебирать свои репродукции. На некоторые она смотрела подолгу, и лицо ее то хмурилось, то нежно и радостно расцветало.
Потом Лена унесла лампу, и окно погасло.
По улице шумно прошла ватага сухомлиновских девчат. Они прошли совсем близко и, обходя и перепрыгивая через налитые лужи, хватались даже за забор, изловчась уберечь от грязи туфли и босоножки. «Ой, мамоньки родные! Всю красу свою заляпала!» — взвизгивал кто-то.
Дальше по улице их встретила гармошка, и высокий, радостно-бунтарский девичий голос подхватил:
Девчата засмеялись, песня рассыпалась, и гармошка смолкла. Потом уже далеко, так что нельзя было разобрать слов, частушка еще раза два всплеснулась, сладко тревожа Стремухова живым девичьим голосом.
Село затихало.
Стремухов долго лежал в черной пустоте сарая, взбудораженный и настороженный, в ожидании чего-то… В широком проеме неясно голубела стена беленой хаты с темным окном. Он тайно еще надеялся, что, может быть, в окне снова засветится огонек или скрипнет сенная дверь…
Но ничего не случилось. Ночь шла своим чередом. Сухомлиново спало, и молодой месяц, совсем не космический, не нужный никому во всей Вселенной, кроме как здесь, на земле, запутался острыми рожками и доверчиво задремал в вишняках.