Кубанёв В.М. Стихотворения

Кубанёв В.М. Стихотворения

… В войну квартира Кубанева была разрушена, рукописи его погибли. 

Друзья собрали многое из литературных проб, стихотворений поэта, обнародовали его письма и дневники. В 1955 году в Воронеже вышел сборник стихов, составленный Б. Стукалиным, — «Перед восходом». В 1958 году издательство «Молодая гвардия» выпустило более расширенный сборник произведений поэта.

По мнению Кубанёва: «Поэт — голос мира. Не эхо, а голос — живой, горячий, зовущий». В большинстве своих стихотворений Кубанёв близок к «комсомольской поэзии» конца 1930-х гг., в которой наиболее яркой фигурой был Павел Коган: несомненна ориентация Кубанёва на Маяковского, сказывающаяся и в лирике, и в гражданской поэзии. Творческая индивидуальность Кубанёва проявлялась, однако, в интересе к наследию Хлебникова, в тяге к поэтическому эксперименту (например, с такими экзотическими формами, как моностих и тавтограмма).

****


1936

Брат

Шли мы улицей и вот
Разговоры начали.
«А братуху моего
В летчики назначили».

Потому-то Мишка весел,
Потому-то Мишка рад.
Нам отлично был известен
Самый старший Мишкин брат.

Расстегнув рубашки ворот,
Со значками на груди,
Он не раз нас в лес за город
И на озеро водил.

И когда набросил вечер
Покрывало темноты,
Понесли ему навстречу
Мы пахучие цветы.

Будто в горле стала глыба:
Мы молчим, и он молчит.
Наконец он нам «спасибо»,
Улыбаясь, говорит.

«Пусть, за спину руки спрятав,
Точит враг свои ножи,
Я подарок ваш, ребята,
Постараюсь заслужить».

Бригадир

Чернеет суровыми тучами небо,
В колхозе давно уже спят.
Не спит бригадир. Колосистого хлеба
Не связаны в поле участки лежат.

Сгниет под дождем золотая пшеница,
Которую нежно лелеял колхоз.
Так вот почему бригадиру не спится
И мучает девушку важный вопрос.

А в сердце все глубже тревога вползает,
Теперь бригадиру уже не до сна.
Подходит к избе, где живет звеньевая,
И звонко стучит в переплеты окна.

И, левую руку направив на тучи,
Кивает тревожно она головой.
Так можно без слов — и короче и лучше —
В секунду про все рассказать звеньевой.

Веселые песни прогнали тревогу,
Задорной улыбкой светились глаза.
Пылит и шуршит под ногами дорога,
Да громко звенят в тишине голоса.

Готовилось утро на землю спуститься,
Уж сбросила ночь одеянье свое,
В снопы повязала бригада пшеницу
И в тучные копны сложила ее.

«Изумруды всех семян и зерен…»

Изумруды всех семян и зерен
В души жизнь забрасывает нам.
И, как в самом тучном черноземе,
Прорастают эти семена.

Я следил ревнивым, жадным оком,
Как цвели в душе моей сады,
Наливалися пьянящим соком
Крупные, тяжелые плоды.

От всего берег плоды я эти
И хотел их людям подарить,
Чтоб могли они в других столетьях
Обо мне с любовью говорить.

Но с налету, с громом, с градом, с ветром
Буря ворвалась в мои сады.
И сбивает, бешеная, с веток
Не совсем созревшие плоды…

Катанье

На поля, где желтела пшеница,
Вдаль направив волнистый разбег,
Пеленою пушистой ложится
Серебристый, искрящийся снег.

Щеки парней горят от мороза,
Щеки девушек — мака красней.
Разрешил председатель колхоза
На катанье им взять лошадей.

Понеслись, словно лебеди, сани,
Вихрем кружится около снег.
И от речки далекой с катанья
Вдаль задорный разносится смех.

Ветерок треплет конские гривы,
И пылает в жару голова.
Как во сне, улыбаясь счастливо,
Шепчет девушка парню слова.

Трус

В нашем доме жил мальчишка
По прозванью Мишка-трус.
Даже знойным летом Мишка
Не снимал с себя картуз:
Чтобы солнечный удар
Не случился никогда.
По лицу у Мишки пот
В сто ручьев горячий льет.
Ничего не замечая,
Мишка улицей идет.
Если вдруг найдет гроза,
Закрывает он глаза,
И, пыхтя, нахмурив лоб,
Залезает в гардероб.
Он один сидеть боится,
Если в комнате темно:
«Вдруг в углу сидит волчица!
Или, может, постучится
Ведьма старая в окно».
Как-то осенью под вечер
Мишка вышел на порог.
Вдруг бежит ему навстречу
Черный маленький щенок.
Взмокла Мишкина рубаха,
Под собой не чуя ног,
Мишка, съежившись от страха,
Припустился наутек.
А щеночек завизжал
И с испугу убежал.
Выпал снег. Шумят мальчишки,
Мчат на саночках с горы.
Не обидно разве Мишке
Быть в сторонке от игры?
И хотел бы прокатиться
Вниз на санках — да боится.
Взяли раз ребята наши
Мишку в лес с собой весной.
Каждый шорох Мишке страшен,
Каждый крик и шум лесной.
Он бледнеет, и дрожит,
И скорее прочь бежит.
С этих пор никто с трусишкой
Не играет, не дружит…
Мы — веселая семья,
Мы — отважная семья.
Тот, кто с глупым страхом дружит,
Не годится нам в друзья.


1937

«В душе, истоптанной борьбою…»

В душе, истоптанной борьбою,
Не заживает свежий след.
Наполнены одной тобою
И песни дня, и ночи бред…

Я ждал с волненьем каждой встречи,
Своих терзаний не тая,
Но останавливала речи
Улыбка ясная твоя.

В водовороте дум и чувств
Померкло робкое сознанье
И сорвалось с ребячьих уст
Неосторожное признанье.

И вот, кого еще вчера
Своим ты другом называла,
С чьего безумного пера
Любовь и боль к тебе стекала,

Кто, даром наделен завидным,
Отдал тебе свои мечты, —
Того с презрением обидным
Сегодня позабыла ты…

Хранили мы свой малый опыт
И шли, стремясь душою ввысь.
Схлестнулись вместе наши тропы,
Чтобы сейчас же разойтись.

Холодным золотым дождем
Миры проносятся над нами.
И снова мы с тобой идем
По жизни разными путями…

«Если нету на сердце печали…»

Если нету на сердце печали
Отличишь ли осень от весны?..
Помню: в детстве снились мне ночами
Сказочные, розовые сны.

Я теперь умею слышать жалость
Даже в щебетании лесном,
А тогда мне жизнь еще казалась
Радостным, неповторимым сном.

Отзвенело детство золотое,
Смолк и смех, и песни ранних лет.
И во сне мне видится иное,
Да и в жизни прежнего уж нет.

В жгучей, неосознанной обиде
Об ушедшем с болью я кричу.
Навсегда рассыпалась обитель
Детских снов, мечтаний и причуд.

Из обломков рухнувшего храма
Вынес я к шестнадцати годам
Теплое, большое слово мама
Да под бровью неглубокий шрам…

Кандидату

Никогда
не вернуться
минувшим векам.
Нет места в сердце
страданьям и бедам.
Сегодня
Наш народ-великан
Подводит итог
своим победам.
Сегодня,
грядущее видя свое,
Полный силы, ума и страсти,
Рукой победителя
он кует
Железное сердце
народной власти.
Неповторимы
и величавы,
В вихре песен,
улыбок,
знамен
Сверкают
в сияньи любви и славы
Буквы
родных и близких имен.
Нынче радость
светла и густа,
И сердце
радостью нынче богато.
Имя твое —
на наших устах,
Имя
нашего кандидата.
Дети
приносят тебе
цветы,
Поэты
песен бросают горсти.
В каждой нашей квартире
ты
Будешь всегда
желанным гостем.
Все мы —
единого класса люди,
Мы вместе с тобою
горели в борьбе.
Как будущность нашу,
тебя мы любим,
Как сыну родному,
мы верим тебе.
Мы знаем
стремленья твои
и дела.
Мы шлем тебя
Родиной нашей
править.
Чтоб наша страна молодела,
цвела
И крепла
в силе,
в довольстве
и славе.

Мечта

Сквозь щели дубовых, замшелых привычек
Догадкой и выдумкой мир я узнал
И вместо вопросов, тире и кавычек
Лепил ко всему восклицательный знак.
Сырые наружные вести вжимая,
Я не тяжелею, а просто расту.
Я вырасть не чаю, стареть не желаю.
Я часто мечтаю, взобравшись на стул:
Из выдумок дряхлых и самотиранства,
Из душности душу смыкающих стен
Не выйти — вломиться в большое пространство,
Чтоб ветер слезящий в ресницах хрустел,
Чтоб жилы трещали, чтоб поры потели,
Чтоб, двигаясь, двигать, горя, зажигать,
Чтоб жданной находкою стала потеря,
Чтоб резаться и без бинтов заживать,
Чтоб ели меня всевозможные раны,
Отверстостью их, как глазами, ведом,
Я всюду являлся бы нужным и равным,
И всюду мне родина, всюду мне дом.
Все б мнилось по-свойски, радушным и близким,
Во всем я себя самого б узнавал,
Презревший сужденья, судилища, иски,
Утративший имя, забывший слова,
Расетруенный дюжиной тонких варьяций,
Дышать перестав, продолжающий жить,
Все мельче, все множественней растворяться,
Держать, возражать, отражать и дружить,
Влюбляться в родник, в кукурузу и в камень,
Пленяться грозою и, пеплясь в огне,
Петь трудным, неровным, бескриким дыханьем,
Пить муку, припав к голубой глубине,
Где звезды и визги сколочены вместе,
Где терпкою вечностью пахнет момент,
Где шаг осыпается крупкою в клейстер
И крепости путной не клянчит взамен…
Лишь искры мгновенные — формы и лица,
Проходят они — остается тепло.
Должно оно с полымем родственным слиться,
Чтоб в пропасти попусту не утекло.
Мир действием жив, разнороден и светел.
Отдельное — смертно. Но в смерти его —
Закон и залог мирового бессмертья.
Бессмертья всеобщего и моего.

«Мой детский разум неразлучен…»

Мой детский разум неразлучен
С тоской, рожденной им самим.
Сомненьем тягостным томим,
Брожу средь жизненных излучин.
От вековых однообразий
Стремлюсь укрыться в мир иной —
Неощутимый, неземной,
В мир вдохновений, в мир фантазий,
Чтоб мир земной извне постигнуть
И, не покорствуя судьбе,
Как вечный памятник себе,
Святую истину воздвигнуть…

Тогда встает передо мной
Воздушный, чистый, невесомый
Ваш облик, взгляду незнакомый,
Но сердцу близкий и родной.
И в это жуткое мгновенье
В кровоточащем сердце вдруг
Родится радостный испуг
И угасает вдохновенье.

И облик ваш, такой простой,
Тоску безумную смиряет
И ярким светом озаряет
Мир безотрадный и пустой.
Как новы, как приятны мне
Земные краски, страсти, звуки!
Мир после длительной разлуки
Душе дороже стал вдвойне.

И снова землю я пою
В ее цветенье первородном,
И в ликовании народном
Свою судьбу я узнаю.

С наивной детскостью поэта
Гляжу, краснея и скорбя;
Как мог я разлюбить тебя,
Моя зеленая планета?!

Как ты могла мне в блеске дня
Казаться грязной и постылой?!
Какой неведомою силой
Чаруешь нынче ты меня?..
Не я ль, мятежный, выходил
За обыденную ограду?
Не я ли горькую усладу
В своих мечтаньях находил?

Но, сделав вольную мечту
Своей послушною рабою,
Ваш облик заслонил собою
Миражных замков красоту.
И молодеющую землю
Я в этом облике одном —
И незнакомом и родном —
С восторгом трепетным приемлю.

Безумствуй, сердце, рвись и падай!
Когда же смерть тебя смирит —
Пусть истина твоя горит
Неугасимою лампадой.

Поэту

Могучее, прекрасное искусство!
Люблю твой светлый, твой широкий мир,
Люблю горенья трепетное чувство
И звон твоих золотострунных лир.

Немые сны, холодные, как гроты,
И песенные жаркие бои,
Внезапные стремительные взлеты
И горькие падения твои…

Дай руку нам, миров высоких житель,
Пусть наша сила в твой вольется стих,
Наш друг и брат, наш вождь и утешитель,
Глашатай правд и чаяний людских.

Умеешь ты своей всесильной речью
Увлечь людей в сверкающую даль,
Рождая песней в сердце человечьем
Любовь и гнев, отвагу и печаль.

Где жизнь и свет — везде тебе отрада:
В тиши озерной и в лесной возне,
В оранжевом смятеньи листопада
И в незабудковой голубизне.

Грядущего свободный провозвестник,
Ты любишь мир, и ты поешь его,
Бросая людям огненные песни —
Куски большого сердца своего.

И те, кто шествуют с тобою рядом,
Кому всю жизнь слагаешь песни ты,
Дают тебе посильную награду:
Рукоплесканья, славу и цветы.

Забыв свои тревоги и сомненья,
Единой жизнью с Родиной живи.
И ты найдешь себе успокоенье
В ее горячей, молодой любви.


1938

«Всему определен черед…»

Всему определен черед
Предшествующим и грядущим.
И не напрасно ль в ночь идущим
Стремиться заглянуть вперед?

Быть может, лучшее на свете —
Не видеть свет. Но дерзкий дух.
Рожденный бездной, ждет ответа
У высших бездн и стонет вслух.
Он в боль оправлен и оправдан
Все той же болью. Он растет,
Он поднимается до радуг,
Он исчезает, смертью стерт.
И только потому он вечен
И вечно — юн и вечно — сир,
Что в отчуждении зловещем
Он смотрит на родимый мир,
На свой восход, и превосходство,
И безысходность, и расход,
И расхождение, и сходство,
И в снисхожденье переход.

Он все объемлет, все приемлет,
Чтоб снова рушить и крушить!
Он хочет опрокинуть землю,
Освободиться, взмыть и жить
Без облаченья, без обличья,
Без перержавленных цепей.
Он задыхается и кличет
Себя в других, других в себе.
Он принижается, он верит,
Он лжет себе наперекор.
Он неподвластен мелкой мере,
Любой, любой его покор
Не приравнять к земным порокам.
Его недуг на полпути
Не появляется порогом
И не мешает вдаль идти.

Мятежен и своеобразен,
Он рвется в беды, в нечисть, в темь, —
Как на свиданье, как на праздник.
Он перешагивает день,
Он пересиливает страхи
Пространственные и свои.
Наедине с собой он трагик,
И, вникнув напрочно в бои,
Он сразу воином ученым
И зорким сделается вдруг,
И в радости ожесточенной
Все, что находится вокруг,
Пронзает, вскидывает, ловит.
Он не боится расплескать
Сосуды неизбежной крови.
Он с малости привык искать
В том, что дано, иные виды,
Ему не свят ничей закон.
Единственный и страшный идол
Его — он сам. Он — только сон,
Колеблющийся и чудесный,
Смешавший ужас и восторг.
Лишь в глубь себя из будней тесных
Идя, находит он простор.

И эту заунывность глуби
И притягательность ее
Он с неизбывной страстью любит.
В ней вечность светлая поет,
В ней высшее таится благо,
Коснись его — и въявь поймешь:
Все, чем ты был, о чем ты плакал, —
Либо пустышка, либо ложь.
И этим резким откровеньем
Обескуражен и прельщен,
Он перестанет жить мгновеньем
И весть мгновеньям жадный счет.
Все, что он клял, все, чем он клялся,
Предстанет перед ним, как рой
Назойливых, слепящих кляуз.
Он поглощался их игрой
И мнил, что в них его обитель,
И через это сгоряча
Себя презрением обидел
И волю едким дал речам.

Теперь он над собою взвился
И за руки себя берет.
Он видит все с яснящей выси.
Всему определен черед.

Ленин

Он в мир наш
неслышными входит стопами
Вместе
с первой нежностью
к матерям;
И образ его
вживается в память,
Телесной зримости
не утеряв.
Каждое имя для нас не пусто!
Но он
в нас будит не просто любовь.
Он стал нашей совестью,
нашим чувством,
Таким же живым,
как восторг или боль.
Мы люди.
Присущи нам гнев и горе, —
Мы в боль свое сердце
привыкли рядить.
Когда наши чувства
находятся в споре,
Когда их не может
наш ум рассудить,
Тогда он,
как солнце,
из тьмы вырастает
И льет повсюду
свой ласковый свет.
И, смешные,
испуганно улетают
Маленькие призраки
горь и бед.
Мечте моей
видится
даже рожденье
Мыслей,
которые смерти сильней,
Которые мир приводят в движенье
Огневою силою своей.
Я вижу
родные бессонные руки,
Берущие голову
в ласковый плен,
Усталость в глазах
и неновые брюки,
Немножко растянутые
у колен.
Рыданье дождя
в полусонном рассвете,
Калоши,
чернеющие в уголке,
Чернильные брызги
на свежей газете
И круг от лампы
на потолке.
Часы,
говорящие мерно и веско,
К окошку придвинутый
низенький стол,
Немножко
отдернутую занавеску
И пачку
исписанных мелко
листов.
И еще:
колыханье знамен
и винтовок
В тишине,
ожидающей
и голубой,
И,
каждый миг
взбушеваться готовый,
Неудержимый
людской
прибой.
И он,
и радуясь
и негодуя,
Выходит
на серый
апрельский песок.
Я вижу походку
его молодую
И увлажненный потом
висок.
Я вижу
кепку
в правом кармане,
И руку,
протянутую в века,
И пятна факелов
в мокром тумане,
И дрожь
ползущего броневика.
Я вижу,
как высится все прямее
Голов неколеблемая гряда
Народа,
который и в скорби
и в гневе
Хранит единенье
в своих рядах.

Он прост и велик

Я помню
первую встречу
с ним.
Я, малыш,
себе мир открывал
на ощупь
И брал
со словесных кипящих нив
То,
что полегче,
и то,
что попроще.
Я покой
охотно на игры менял,
Сердцем любя
непоседливость детства.
Спокойные ямбы
стесняли меня.
И некуда было
от ямбов мне деться.
Томики с вывесками
«Майков» и «Фет»
Плотно смыкали
свои корешки.
Скучно-красивые,
как коробки
из-под конфет
Или
как мертвые бумажные венки,
И своим смешеньем
облаков и ласк,
Своею «лирою»,
«страданьем»
и «душою»
Старательно закрывали
от мальчишеских глаз
Что-то
очень нужное
и очень большое.
Я жил,
как больные живут, — со страхами,
С этим скопищем
толстых раззолоченных книг,
Но тонкая книжка
стихов про знахарей
Оказалась совсем
не похожей на них.
Размер —
могуч,
подвижен,
не строг.
И мысль —
как следы
на снегу подталом.
В этих железных
изломах строк
Пряталось то,
чего мне не хватало.
Я уже не ходил
пешком под стол,
Но, к ямбам привыкший
с начала роста,
Не знал,
что можно писать
о простом
Так увесисто,
жарко
и просто.
Сразу
властно вошли, как живые,
Стихи его в мир
неширокий мой.
А его самого
я увидел впервые
В газете
с траурной каймой.
Я мнил поэтов
странными и хрупкими,
Встрепанными,
бормочущими какие-то слова.
А у этого
большие
жилистые руки
И круглая
стриженая голова.
Лицо,
налитое гордой силой,
Похожее на страстный
воинственный клик.
И весь он —
глыбистый, близкий и милый —
По-земному прост
и велик.
С глазами,
емкими, как полные чаши,
Он был
на каменщика похож.
Нелеп был выстрел его,
прозвучавший
Как древняя первоапрельская ложь.
Я горечь слез проглотил тогда
И себе приказал:
«Зови и мсти!
Плавь свое сердце
в огне труда
И лей эту лаву
в звенящий стих.
Делая новое и новое любя,
Мсти пошлости,
забравшейся в сердца угол.
Она отняла у страны
и у тебя
Такого
неповторимого друга!»

Партия большевиков

XVIII съезду ВКП(б)

Вой вокруг
вскипает,
пенен и неистов:
«У советских
принудительна
симпатия!
У советских
партия коммунистов —
Единственная
государственная
партия!
То ли дело мы —
европейцы,
То ли дело
в Европе
у нас:
Дюжины
всяческих партий
имеются,
И во всякую
всякий входчив класс…»
Что ответить
этим сэрам,
чем
их нам почтить?
Слушайте,
за сколько грошиков
вас наняли?
Мы имели партий
столько ж,
сколько вы
почти,
Но они
лишь путались в ногах
и нам мешали.
На мгновение
им жизнь
была дана.
Их снесли события
в глубь веков.
Партией бессмертною
осталася
одна —
Ленинская
партия большевиков.
Ею было все
открыто
и намечено,
Ею время
было сдвинуто
с своих основ,
Ею делалось
степенно
и навечно
То,
что раньше
мнилось
дивным сном.
Шел народ в нее,
как в светлое грядущее,
Шел на битвы,
ею
движим и ведом.
А другие партии,
с бочков идущие,
Нас
подпаивали ложью,
как вином,
Нас иконами
размазывали,
обливали патокой,
Сделать думали из нас
не строй,
а буйную гурьбу,
Чтоб в корысти
до чужого падкой,
Вынестись вперед
на трудовом горбу.
Сеять
панику и слабость
они начали,
когда
Над страной
войны
летела копоть.
Оказалось —
это просто
дикие стада,
Нам готовившие рабство
и творившие подкопы.
Шальные,
беспутные,
питаемые
Сывороткой
заграничных касс,
Они торговали
нашими тайнами,
На нас клеветали,
боялись нас.
Они таились
в вонючих норах,
Привычные
к самому страшному
злу.
Они
под нас
подсыпали порох,
Не смея
сказать свои помыслы
вслух.
Высунься
такой
певун грязноротый
На люди
с речью открытою
вдруг —
Он был бы
повешен
на первых воротах
Сотней
взъяренных и чистых
рук.
Они
предавали
и продавали,
Клялись,
слезились,
нас в пропасть вели,
Кровных наших сынов
убивали.
Мы их отыскали,
раскрыли,
смели.
Если б не они —
победа б
принеслась
К нам скорей,
прямей
и более легко.
Нам дала свободу,
силу,
свет
и власть
Ленинская
партия большевиков.
Мы пробились
с ней
сквозь дебри жарких лет,
Подымаясь
все устойчивей
и выше.
Наша партия
на нашей земле
Нашей судьбой
движет
и дышит.
Народ
одной душою
живет.
И партия народная
одна
у власти.
Она — не отдельно,
она — народ.
Она — это мы
в своей
лучшей части.
Пусть же нынче ей,
на жизнь нам право давшей,
В сердце Родины,
собравшейся на съезд,
Наши победы
и жизни наши
Будут
докладами с мест.
Партия с нами —
победа с нами.
Партию бережем,
партию славим.

Последнее письмо

П. Ш.

Не знаю, что со мною сталось:
Душа кровавится в огне,
И тает хрупкая усталость
В ее холодной глубине.

Пусть у моих рыдает ног
Виденье скорби неутешной,
Спокойно мудр я, как пророк,
Неколебимый и безгрешный.

Измучен долгою борьбою,
Я силы в сердце сохраню
И пронесу их над собою
Навстречу завтрашнему дню.

Чтобы осмыслить и изведать
Глубь повседневной суеты;
Чтоб современникам поведать
Свои заветные мечты;

Чтобы ни словом не налгать
Потомкам, вслед за мной идущим;
Чтобы по миру прошагать
В обнимку с солнечным
Грядущим.

Идя сквозь зной,
сквозь тьму и снежность,
Я вспомню, может, невпопад
Твою застенчивую нежность,
Твой тихий смех,
твой светлый взгляд.

Поэта незавидна участь:
Всю жизнь искать, всю жизнь гореть,
Творить и радоваться, мучась,
И, так же мучась, умереть.

Стремленье к солнцу затая, —
За рядом ряд, за камнем камень, —
Стену судьбы разрушу я
Своими цепкими руками,

Когда ж влетит предсмертный ветер
В мое раскрытое окно,
Стуча, обхватят руки эти
Стола зеленое сукно,

Тогда, навеки покидая
Свою веселую страну,
Я непременно, дорогая,
Твой милый облик вспомяну.

Не знающий себе предела,
Судить не может разум мой
Тебя, которая умела
Быть независимо прямой.

Мои непрочные мечты
Размыло знобкое ненастье.
Я буду счастлив, если ты
Найдешь себе с другими счастье.

Но если для тебя года
Лихой протянутся чредою —
Твоя печаль, твоя беда
Моею станется бедою.

Чтоб путь неповторимый твои
Не омрачался скорбью черной,
Пусть пламя юности живой
Горит в душе твоей просторной.

Поэзия

Как трогательно стар и старомоден
Твой издавна оттиснутый ярлык!
Тебе ли звякать лирною струною!
Тобой, как океаном, лик умою,
Тобой пройду, как пустошью кривою,
Тобой пленюсь не в качестве игры.
Ты приговором траурным грохочешь,
Ты матерью изводишься над всем,
Внимаешь тьму и льешь сквозь темень ночи
Неумолимый, беспрестанный свет,
Невидимый и беспощадный свет.
Все, что в тебе, как в омут, оседало,
Осев — не умертвится, не уснет,
А сделается общим арсеналом,
В котором всякий всякое возьмет,
Когда сумеет взять — всегда возьмет.
И все столетья запросто и часто,
Как только можно запросто и часто,
К твоим источникам, к твоим устам
Все будут проникать и приобщаться,
От самоизнурения устав.

Сегодняшнее

Я мог бы
промурлыкать
лирическую чушь
Про зелень,
протянувшуюся
к голубому небу,
Но я про то
писать не хочу,
Где мыслью
сегодня
не был.
Я мог бы воспеть
полыханье лет,
Которые нами пройдены,
Но надо,
чтоб жил и горел
поэт
Сегодняшней
жизнью Родины.
Я мог бы
зажечься
любой из тем,
Мне в голову
льющихся лавою,
Но я не хочу
зажигаться
тем,
Что для всех
сегодня
не главное.
Поэту про птичек
чирикать птичкою
Сейчас
совсем не резон,
Когда,
зажженный фашистской спичкою,
Войною
дымит горизонт,
Когда,
толкаемый
предгибельным ужасом,
Шпорами,
выпачканными в кровь,
позванивая,
Над Европою
коршуном
кружится
Палач — по профессии,
фюрер — по званию.
Он по лести слуг своих
ходит павою,
Влезший
в рваный костюмище
наполеонов,
Покрытый
нафталином,
анекдотами
и славою
И починенный
заплатами
крупповских миллионов.
Он час грозовой
настойчиво близит,
От легких побед
обнаглев.
И вот
уже кажет
нутро свое лисье
Британский
моноклистый
лев.
Он глядит
со снисходительным умиленьицем
старшего
На то,
как бойко
мальчонка растет:
Вчера
он немецкие головы
скашивал,
Сегодня
границу австрийскую
стер.
Политика
на редкость подлая
и простая:
Половиной страны
казематы забив,
Оставшихся
расписаться заставил
В том,
что отныне
они — рабы.
А завтра…
завтра — знаем и верим —
В бомбах весь, в огне
и железе,
Он к другой
соседней,
не соседней двери
Свастику мерзкую
прибивать полезет.
Все, кто
год четырнадцатый
помнит,
Кому
покой своей родины мил, —
Смотрите:
лозунг страной моей
поднят:
«Да здравствует в мире мир!»
Забыв
на время
про географический сан,
Про разноязычие
вер и наций,
Взбесившегося кровожадного
пса
Договорами дружбы
посадим на цепь!
Но если
ты правде ленинской
предан
И видишь
в грядущее путь,
Делать мир
предоставив полпредам,
К бою готовым будь!

Стихи о нас

У народа,
прошагавшего
сквозь слякоть
темной ночи,
Сделавшего явью
сказочные сны,
Не было и нету
гениальных одиночек,
Были,
есть
и будут
гениальные сыны.
Мы росли и новели,
мы грязли в старом,
Мы сердца свои
закаляли в борьбе.
И победа нашей страны
вырастала
Из тысяч
наших
отдельных побед.
Мы горели,
порой забывая о личном,
Потому что
величье
твое и мое
Лишь в общей победе,
лишь в общем величьи
Мы открываем
и познаем.
Счастье свое
мы в работе роем.
Рост государства —
наш собственный рост.
Завтра
сделаться может героем
Каждый, кто нынче
безвестен и прост.
В труде и страданьях
влачивший свой век,
Запуганный богом,
гонимый судьбою,
В первый раз
на земле
человек
Стал сегодня
самим собою.
Нам
путь нелегкий
пришлось пройти.
Мы мало спали,
мы мало ели.
Но
это
нам
открыло пути
К свободной жизни,
к желанной цели.
Тот,
кто вчера
был отвержен и сир,
Кто в сердце
боль копил
для борьбы,
Сегодня
входит
в им созданный мир
Как полный хозяин
своей судьбы.
Пройден этап
генеральной ломки,
Но шторм Октября
не совсем отгудел.
Меньше клятв
восторженно громких,
Больше
серьезных и смелых
дел!

Тебе

Я волок за собою
мечту о не сущем,
Что-то бормоча
и о чем-то скучая.
И,
привычную тяготу грусти
несущий,
Встретиться с тобой
не хотел и не чаял.
Мысли
ворочались
еле-еле
В истерзанном жестокой бессонницей
мозгу,
И друзья мне,
и даже слова
надоели,
Шелухой подсолнечной
слетающие с губ.
Нет, что ль, сил
повернуть
судьбы карусель,
Не идя
по дорогам
пыльным и торным,
Чтоб не слышать
упреков
далеких друзей,
Чтобы было
ветрено
и просторно?..
И вдруг
эта встреча —
совсем по-новому:
Как льда ожог,
как поющий камень.
Ты пришла нежданно,
чем-то взволнована,
Теребя косички
робкими руками.
Я не знаю,
зачем,
почему
и за что
Мы так громко,
сложно
и мало
дружили.
Та же шапочка,
то же пальто,
А лицо,
глаза
и голос —
чужие…
В меня
падают
слез голубые звезды,
Прекрасные
жутью своей
неземной.
Меня разделяют
бесстрастные версты
С теми, кто
плачет
вместе со мной.
Но среди
пламенного
и страшного,
Во вдохновеньи,
в бреду,
в грозе
Я ни разу
у сердца не спрашивал:
«Кто дороже
тебе
из друзей?»
Я не верю
сердца повадкам лисьим
И желаю
для правды
цельней сберечь
Полынность
редких
и тонких
писем
И пунцовую
неловкость
случайных встреч.


1939

В дни разлуки

Исходи весь город
Поперек и вдоль —
Не умолкнет сердце,
Не утихнет боль.

В чьих-то узких окнах
Стынет звон и свет,
А со мною рядом
Больше друга нет.

Сколько не досказано
Самых нежных слов!
Сколько не досмотрено
Самых нужных снов!

Если б сил хватило,
Можно закричать:
На конверте белом
Черная печать.

И знакомый почерк
Поперек и вдоль.
Чем письмо короче,
Тем длиннее боль.

В дни разлуки дальней
Письменная весть —
Самое большое
Из всего, что есть.

Время

Календарь шелести. Я мечусь. И, однако.
Все — как прежде. И я говорить не устал:
Я — однажды, один, одинок, одинаков,
Я — плацдарм, я — властитель, я — пленный, я — стан.
Где мой враг, где я сам, и куда сторониться?
Убегать ли от рук, от колен, от лица?
И опять к ним стучаться, и в них хорониться,
А беду переждав, снова их отрицать?
Отрицать отрицанье, лукавить и клясться,
Проклинать, заклинать и на ложное весть —
Или сдаться, расплыться, расплакаться кляксой,
Запыленным, угрюмым бурьяном зацвесть,
В наказанье себе, в назиданье небывшим?..
Нет, не выйдет. Как гляну в глаза я траве?
Если б можно подняться потише, повыше
На одно лишь мгновенье и — сгинуть навек.
Нет, навек — это страшно, и это — иное.
Надо сразу подняться, и этот подъем
Пусть меня обессилит, отнимет мне ноги,
Все отнимет, и я упаду в забытье.
А спросонок — нечаянно б выйти на стужу,
Встать на холод и, до основанья простыв,
Все в себе разморозив, собраться потуже,
Стать действительно и первобытно простым.
Чтобы в голую сущность, в живую реальность
Через время и место уметь проникать,
Прекратить нестепенный дурацкий диагноз
Над зеркальностью собственного двойника,
Жить и жить, не слезясь
в мировеющий космос.
Чем он лучше тех кузниц,
что рядом стучат,
Тех домов, что огнятся
так скромно и поздно,
Тех костров, что дымят
в разноцветных ночах?
Жить — пока не задушит, пока не раздавит,
Жить — и это не выхитр, не выход, а ход.
Пусть же вечностью меряется мирозданье.
А для нас единица движения — год.
Как ее увеличить, оставив такой же?
Как двоенья избечь, одинокость избыть?
Как с словесностью разом, без крови, покончить?
Как пройти через стены старинной избы?
Как увидеть без краски и без одеянья
Существующих сущностей существо?
Как на деле действительным сделать деянье?
Как достичь и постигнуть себя самого?
Ничего не понять без движенья, но как же
Влить себя в этот вихрь, лед роднящий с огнем?
Кто задание даст мне, кто путь мне покажет?
Кто не даст мне ненужно расплавиться в нем?
Кто возьмет перемены в хорошие руки?
Я расту. Обиход мой давно устарел.
Очень близкие, очень далекие звуки
Умирают и бредят на свежем столе:
Деньги, зеркало, блюдце с водою и просо.
Каждый день, каждый день
для меня коляда.
Я сижу. Надо мною сердито и просто
Неживою листвой шелестит календарь.

День выборов

Расступается ночь, и рассвет на столбах дымовых
Подымается, свежий и крепкий, все выше и выше.
Еще солнечный блеск на холодных снегах не обвык,
Еще лампы желтеют, и кроется сумрак под крышей.

А на улицах люди, и мне их нетрудно узнать:
Будто внутренним пламенем залиты ясные лица,
Будто этого дня драгоценный и чистый хрусталь
И от них и от солнца сплоченно обязан явиться.

Я шагаю, волненьем всеобщим слегка опьянен.
Вот такой же походкой, с таким же вот
сердцебиеньем
Люди Кремль посещают, когда их зовут на прием,
И знакомое снова является им, как приезжим.

Никогда нашим стягам еще не случалось так ярко
пылать,
И меня от значимости их, от их радости красной
Подмывает со всеми познаться,
и каждому руку подать,
И сказать ну хотя бы простое,
из сердца восплывшее «Здравствуй!»
В этот миг я, как с вышки,
представлю,
постигну,
пойму
Рослый шелест лесов, бесконечную спешку обозов,
Напряженье «Седова» и стройные пальмы в Крыму
И гуденье столбов, и ключа телеграфного позыв,
Апельсины в тайге, вперерез холодам и зиме,
И восторг лаборантов, и здравую розовость детства
Возведенье домов, колыхание зерен в земле,
Всю законность и боль
превзойденного нами наследства,
Колыханье морей, удивленье седых стариков,
Самолеты бесстрашные, реющие по лазури,
И соцветье различных, но общих стволов языков,
Перекричку гудков (и они, и они голосуют!).

Эту жизнь,
восходящую над горизонтами лет,
Я всей кровью и мыслью своей
поддержать и возвысить желаю.
Мой черед подойдет. Я конверт опущу, как обет,
В нем, как клятва, моя запечатана радость живая.

Я взлететь бы хотел, я завидую птицам чуть-чуть,
Я глазами б увидел мое необъятное благо.
Что ж, что я не крылат!
В это утро как будто лечу
Я на крыльях торжественных маршей и флагов.

Друг

Я значительно меньше тебя,
Я, как в море, вручьяюсь в тебя.
Но не брезгуй водиться со мной,
Не спеши разлучаться со мной.
Поднимай своим взглядом меня,
Освещай своим сердцем меня —
Хоть за то, что я меньше тебя.
Я значительно меньше тебя.

Мне не нужно себя без тебя.
Без тебя — все равно без себя.
Я хочу, чтоб берег ты себя,
Чтоб меня ты любил для себя
И держался ровнею со мной,
Если можно — то только со мной.
Я люблю тебя, мученик мой,
Мой мучитель. Скажи, что ты мой,
Береги и бери ты меня,
И своим называй ты меня
Хоть за то, что я меньше тебя.
Я значительно меньше тебя.

Идут в наступление строки

Стихоплет,
довольствующийся поэзии задами,
Копающийся
в мусоре древних куч,
Как куренок дождя,
страшится заданий
И прячется
в сумрак
лирических кущ.
И рифмует
изысканно шевелюристый
лирик:
«Счастье — ненастье,
Пегас — Парнас».
Но чёрта ли в ней,
в этой самой лире,
Если она
не поет про нас!
Выйдите к небу,
оградки сломав,
Здесь
ветер истории дует,
Здесь жизнь
своим языком
сама
Заданья
поэтам диктует.
Ее ли прививок,
ее ли тревог,
Ее ли уроков
бояться?
Неужто приятней
глядеться в трюмо
Публично-приличным паяцем?
Лицо как яйцо:
ни глаз, ни рта.
Сплошная белесая круглота.
Откуда страстям
в нем явиться?
Ну разве он сможет
заставить атаку
Жарче и крепче литься?
Ну разве он может
быть для меня
Наставником,
спутником,
лекарем?
Ну разве ж он в силах
меня поднять
Своим залихватским теканьем?..
Не стану вымучивать
зряшных словес.
Пусть сами
чувством выводятся.
Стихи —
не ватага нарядных повес.
Стихи — это грозное воинство,
Одним устремленьем,
истоком одним
Сплоченное
в тесную лаву,
Спешащее ринуться
в грохот и дым,
Нигде не спрокинувшись
набок.
На их оснащение
мне не жалка
Любая сердечная трата.
Пусть в буквах таится,
как сила в штыках,
Несносная острая правда.
Пусть лоском не ластится
стих мой к глазам,
Не блещет
красивостью вышитой —
Зато
все то,
что я сказал,
Из самого сердца выжато.
Пусть шагом
спокойно широким, —
От мощи своей легки, —
Идут в наступление
строки,
Как праведные полки.

«Клянусь не снизиться, не снизойти…»

Клянусь
не снизиться, не снизойти,
Не сникнуть до того, что перебыто,
А коль услышишь ты, что я затих,
Что в чувствах обнаружился убыток,
Что мною верховодит сытый страх —
Приди ко мне, собой меня обрадуй,
Открой мне просто, — как больным сестра
Окошки отворяет, — правду, правду.
И я опять восстану и опять
Попробую промчаться по просторам,
Мне станет благостно, и я опять
От рук твоих, от возгласа простого,
Наверное, всесилье обрету.
Приди ко мне, мой свет животворящий,
Мой друг живой.
И я к тебе приду,
Когда под ношею своей палящей
Ты станешь слабнуть.
Нет,
с тобой всегда,
Не разлучаясь ни на полмгновенья,
Я буду быть.
Твой кличущий сигнал
Лишь сделает заметней и новее
Присутствие моих невнятных слов
И неуклюжих ласк.
Мы будем вместе.

Красная звезда

«Твоя межа» —
«моя межа!»
Выси нависли
тяжкими тучами.
Державы сцепились,
дрожа и визжа,
Своры пушек
с привязи спущены.
Взрывы клубятся,
темны и круты,
Под ними
поленьями в жаре печей
Городов догорают
дымные груды,
И дети задыхаются
под грудами кирпичей,
Бомбы воют,
вгрызаясь в камень;
На берег вскарабкался —
дальше крой.
Но валятся в пропасть
полки за полками,
Окрашивая океаны в кровь.
Радио рыдает.
Мачты исхудалые,
Словно руки матерей,
в немое небо взмолены.
Отупевшие, усталые,
Смотрят в сумерки
сумрачные воины.
Близок день —
они бинты сорвут,
Кровью вымоченные живой,
И, как флаги,
размотав, взовьют
Над израненной головой.
Кровь у всех красна.
У чернокожих тоже,
В этом усомнятся ли навряд.
И у этих, и у тех
на загрубелой коже
Раны,
Словно звезды красные, горят.
Нам не млеть,
империй силой удивясь.
Хочешь мира —
в тире лоб мишени выбей.
Всем буржуям не по нраву
наша власть,
Их владычеству
открытая погибель.
Золото для всех звенит.
Его сиянья ради
Снюхаются все
промеж собой враги.
Будь готовым
встретить эти рати!
Каждую травинку береги!

Ленинград

Сперва сквозь езду, сквозь окно, сквозь сон
Несся сосен черный сонм,
Столбы застылые по струнам расселись,
И сеялся на землю снег, каруселясь.
Потом заметались в сыром окне
Хитрые, желтые мухи огней.
И поезд, завидев дом — вокзал,
Стрелками стрекотал, тормоза терзал.
Каплями копилась толпа на досках.
Узлы тяжелились неудобные, как тоска.
К проходу хлынули капли ливнем.
Был путь этот больше дорожного длинен
К часам, к дверям, огромным и рыжим,
К звону, к снегу, к небу, к крышам!
Выплыли. Нет, не выплыли — вплыли.
Пыли нету, но — не продохнёшь от пыли.
Пыль веков. Живая. Глазей.
Каждый камень — редкость, каждый угол — музей.
И, пыли не видя, каждый из толпы
Думает: «Не я ли эта пыль?»

«Нет, ты не можешь…»

Нет, ты не можешь
так бесчинствовать!
Пусть в чем угодно
разуверюсь,
Но ты —
неизменимо чистая,
А я —
что ж я?
Я просто ересь,
Которую палили
заживо,
По косточкам
перемывали,
Которой
все лицо выкашивали
И отрекаться заставляли
От губ,
от воплей
недозволенных,
От света,
бьющего сквозь очи,
От рук,
к пустым высотам
взмоленных,
От сердца,
сжатого в комочек.
И — поделом:
не ной торжественно,
Не измывайся
над обычным,
Не хвастайся
своими жестами,
Как самой
редкостной
добычей,
Не нарушай
пристойность общую,
Не выставляйся
горлопаня…
На что вы,
руки мои,
ропщете?
На что ты жалобишься,
память?

О моем герое

Как мой герой себе прискучил!
И мне прискучил. Вечно шал,
Немножко зол, немножко ал
В бенгальском блеске
фраз трескучих.

Как мой герой меня изводит!
Он — неживой, а я — живой.
Я жду его, зову его.
Когда ж явиться он изволит?

Как мой герой меня пленяет!
Он мой и вместе с тем не мой.
Между прохожими и мной
Он запросто себя вклиняет.

Как мой герой со мною резок.
Я мысли сам поразолью
И на него вину свалю:
Он не обидчив, хоть и дерзок.

Как мой герой со всеми родствен
Хоть тем, что непохож на всех,
И тем, что огорченный смех
Его сопровождает в росте.

Как мой герой везде влипает,
Во все влюбляется, всему
Дает советы, и ему
Звенит приветом вещь любая.

«От дождей, летящих мимо…»

От дождей, летящих мимо,
От невидных пирамид
Опьянело пианино,
В раму жимолость стучит.
Разгибает и сжимает,
Отшибает от стола
Холостая, неживая
Трубяная фистула.
Заглуши ее с размаху,
Легким свистом побори,
Чтоб рассыпалось со смаком
Удалое попурри,
Разломи постель, и скройся,
И прижухнись, не дыша.
Слышишь, осень? Это осень,
А не страх и не душа.
Ты, как это пианино,
Сходишь от ночей с ума.
Спи. Они промчатся мимо.
Лампа выгорит сама.

«От каждого прикосновенья…»

От каждого прикосновенья,
От незаметнейшего самого
Я обновляюсь и старею
И вижу мир как будто заново.

Но в новизне затаена
И то и дело проявляется
Приглушенная старина,
Которой все определяется.

Во мне, под спудом наносного,
Лежат узлы наследства едкого,
И без умолку спорит с новым
Мучительная тяжесть предкова.

Хоть весь истроган буду внешним,
Состарюсь, свяну, раскосмаченный, —
Не попрошу остаться прежним,
Не завершусь не мною начатым
[…]

Памятник

Он стоит
как центр,
как узел,
Всех окружных
струн
и спешек.
Он несется —
горд
и грузен,
Он своим недвижьем
взбешен.
Он ни жив
ни мертв от топа,
Что кругом
так четко
льется.
Он внизу
кишащим
толпам
Чуть игриво
признается
В том,
что он
отец их
качеств,
Их сомнений,
их попыток.
День сверкает,
всадник скачет,
Мальчик
трогает копыто.

Просьба

Утро занимается
с востока,
Пробуждается
листва от ветра,
Оживают
площади
от солнца,
Постепенно
стаивает тень.
Так ко мне твои
восходят
письма
Необыкновенно
ясным светом.
Только я хотел бы,
чтобы письма,
Как и свет —
приятный
вестник
утра,
Прибывали
тоже каждый
день,
Ведь без утра
день — какой же день?

Седьмое ноября

А с чем же мне наружу вылезти?
А что же мне сегодня вынести
И пронести над головой?
Чтоб, не стыдясь, со всеми нашими,
Себя впервые распознавшими,
Пройти в рядах по мостовой.

Вот они, вот мои знакомые!
Плывут, знаменами влекомые.
Мне дорога их страсть и стать.
Я сам хочу таким усвоенным,
Соединенным, а не сдвоенным,
Таким простецки дивным стать.

Они обновками не хвастают.
Они вздымают стяги красные
Умелым взмахом дружных рук.
И стоит лишь движенью начаться —
Как сразу ж в каждом обозначится
Кто он — противник или друг?

Я встану где придется. Кажется,
Мое беспутство здесь не скажется:
У всех рядов шаги одни,
Слова и песни те же самые,
И направленье то же самое,
И все между собой — сродни.

Мне эта теплота слияния —
Как после тяжкого линяния
Вновь наступивший прочный цвет.
Мне эта радость только грезилась,
Она во мне все время гнездилась
Неощутимо, как во сне.

Нет. Я хочу обресть уверенность,
Определенность и размеренность —
Такую, скажем, как у тех,
С кем я качусь сейчас по улице,
Чьей силою мой дух волнуется,
Как самой близкою из тем.

Вот в этой плавной, бравой поступи,
Вот в этом ясном, сладком воздухе,
В глаза мне льющемся, слепя, —
Как лазаретник, нывший ранами
И поднятый уходом на ноги,
Я чую заново себя.

Все это я, как груз на станцию,
Втащил в себе на демонстрацию
Через блужданье, тряску, смех.
И этот сызнова изваянный,
Еще слежалый и извалянный
Мой облик — главный мой успех.

С годами, верх беря над болями,
Стройней, объемистей и подлинней
Пусть станет шествье душ и тел.
Пускай моя к нему приверженность
Вскипается не в блестках нежности,
А в блеске небывалых дел.

Слово

От тошных духов
И от томных гитар
Меня постигает
Хандра, как удар.
От мести корыстной,
От подлых потех
Меня опускает
В насмешку, как в снег…

От кривды крикливой,
От шалого зла
Я руки роняю,
Кручусь без весла.
Хозяин фантазий,
Лежащих на дне,
Прикрытых бельем
И в белье — как в броне.

Ты сам-то разделся
Не с тем ли, чтоб плыть
Способнее было
В открытую прыть,
Оставив течению
Лодочный груз?
Ты сам-то, хозяин,
Не клоун, не трус?
А что, если ты
Не подлог и не ложь,
А суть свою хаешь,
Клеймишь, стережешь?

Ох, как мне постыло
Словами дрожать!
Уметь бы мне свистом
Себя выражать,
А если уж слово
Всплыло и дано,
То пусть не скучает,
Как тина, оно.
И пусть не глумится
Цветком-поплавком,
Мой глаз привлекая
Прекрасным белком…

Неси мое судно,
Себя и реку.
Я весь разволнуюсь:
Я тоже теку.

Уж если ты слово —
Будь солью, вложись
Меж каплями влаги,
Питающей жизнь.
Дай вкус свой потоку,
А запах и цвет
Дадут ему почва,
И небо, и свет.
Ты словом зовешься —
Не будь вертуном.
Твое назначенье
И свойство — в ином.

Не вязни ты, слово,
Покамест ко мне.
С тобою хлопот мне
Почти что вдвойне.
Зачем мне о кривде
Кричать и бренчать,
Зачем громозвучно,
Порок обличать?

Ведь это же просто:
Себя одолеть —
И бредить забудешь,
И бросишь болеть.
Чтоб речкой тебя
По желанью несло —
Ты должен знать русло
И верить в весло.

Ты должен! И это
Мне горше всего.
Нет, я не должал
Никому, ничего!..

«Стихи не приказанье…»

Стихи не приказанье,
Прошедшее по ротам,
Не стильное фырчанье
По звездам, как по нотам,

Не просто упражненье,
Не любопытный опыт,
Отнюдь не угожденье
И не мотивный ропот,

Не хиханьки над долею,
Не гладенький футлярик,
Любезно изготовленный
В одном лишь экземпляре,

Не так себе, как Гельцер,
С ложбиночки на кочку.
Не выгодное дельце
По трояку за строчку,

Не ожерелье завязей
На чьей-то гибкой шее,
Не собутыльник зависти,
Не пузырек елея,

И не из-за границы
Придаренное диво,
И вовсе не страницы
Кушеточного чтива.

Стихи не прибаутки,
Не дудкины погудки,
А нечто вроде возгласа
У пограничной будки.

«Ты думаешь, мне каска не к лицу…»

Ты думаешь, мне каска не к лицу
И плотная шинель не по плечу?
Ты думаешь, что я в прямом строю
Сутуловатость окажу свою?

Тебе порой бывает невдомек,
Как от бумаги легкой я далек.
Ты думаешь, что я не запою
Отдельным голосом в густом строю?

На первый взгляд, затем ли надо жить,
Чтобы ружье, как греческий, зубрить?
Ты думаешь, в стреляющем строю
Я не сломлю застенчивость свою?

Тебе тревожно: все, чем сам я жил,
Распотрошит казарменный режим.
Ты думаешь, что в боевом строю
Я разверну несдержанность свою?

Ты думаешь, насильственный расчет
Мою раскидистость перетолчет?
Ты думаешь, в шагающем строю
Я позабуду выдумку свою?

Не беспокойся.
Разве можно
жить
И насовсем о будущем забыть?
Поверь, мой друг,
в решительном строю
Я выявлю запальчивость свою.
Я вспомню то, что дома за столом
Кропал своим бесхитростным пером.
Мой друг,
и ручку и тетрадь свою
Держать с собою стану я в строю,
Чтоб помнить всюду,
до какой строки
Дописаны заветные стихи,
Чтобы спокойным выстрелом в бою
Закончить песню новую свою.

Улица

Так завлекательна зима!
Так эта улица понятна!
Она не очень-то пряма
И неопрятна, но приятна.
Она всем существом своим
Распространяется и длится,
Протягивается, стоит,
Обозначается и мглится,
Выстраивается, струится,
Мелькает, высится, летит.

Она от всех своих подруг
Отлична, как от птицы птица,
И в слове должен отразиться,
Запечатлиться и развиться
Ее неповторимый дух.
Чтобы приезжий ночью, днем,
Стиху, как справочнику, вверясь,
Нашел без мальчиков ее
И заключил: «Стихи — не ересь!»

Пока ж, не сделавшись присловьем
И указателем, они
На практике не жаркой крови,
А школьным красочкам сродни.
Пусть станет до конца понятна
Поэзия — для всех, сама.
Как эта улица занятна,
Как замечательна зима!

Но, между нами говоря,
Здесь это «как» изрядно зря!

«Щедрин вовсю живехонек…»

Щедрин вовсю живехонек,
И бодр, и не сутулится.
Вышучивает походя
За шторками, на улице.

Годочков через тысячу
Померкнут книжек тысячи,
А он все будет выситься,
Из дел и плоти высечен.

Сколько б дрянья ни вымелось,
А чуточку останется.
Пока старье не вывелось —
Сатирики не старятся.

Я заболел

Болезней
поэту
бессмысленно бояться,
От болезней
поэту
никуда не деться.
Поэт обязан
всю жизнь воспаляться,
Болеть воспалением
воли и сердца.
Но эти болезни
не валят в постель.
А гонят
в земную
кипящую стужу,
Несут
из комнаток-крепостей
Прямо наружу.
И мечется поэт
в густотах этих
И рвется
сквозь время
к времен основе,
Пока шальной и дюжий ветер
Его не пронзит,
не сомнет,
не разломит.
Тогда
поднимается воротник,
Тогда
порошки покупаются
белые.
Становится чуточку лучше
от них,
И снова поэт
суетится и бегает.
И жгут дуновения
жестче огня,
Но он
сдаваться не хочет
без боя…
Вот так
схватила хвороба
меня
За самое горло
перед самой весною.
Я слег в подушки,
горел,
молчал.
И чувствовал
(это не часто бывает!),
Как время
идет
из каких-то начал,
Течет сквозь меня
и меня размывает.
Окошко стыло,
искренне синее,
Недоступной близостью
до слез дразня.
Под этим воздухом,
за этим инеем
Работают
здоровые
мои друзья.
В городе одном
их обитает двое.
Один —
годами сгорбленный,
но юный вполне,
Переживающий
все живое,
Себя
пересматривающий
по мне.
Я для него
не просто я,
А жадный наследник
и сколок с тысячи.
Он — нежен и грозен,
отходчив и яр,
Он кем-то
из вод закристаленных
высечен.
Он неповоротлив,
но не от ленивости,
А от перегруза
и величины.
В нем слито
дряхленье
с сияньем невинности.
В нем страсти
в борение
вовлечены.
А он
все захватчивей,
легче и пристальней
С каждым отзвуком,
с каждым днем.
Следит
за смертельною битвою
издали,
Как будто
все это
бушует не в нем.
Кровавость
ему не ужасна
и клюквенна.
Он знает цену
всем
и всему.
Сколько
любимого
перелюблено!
Сколько
любимо
будет ему!
Сколько он
вознесет,
соберет,
покарает!
Сколько жизней
за жизнь
он переменял!
…И тут же, где-то
рядом,
вторая.
Нет, самая
первая
у меня.
Она
еще только что
вышла за двери
И, шумами жаркими
оглушена,
Не может
обресть
неколебимой тверди,
Такой же прозрачной,
как вышина.
Ее
еще нет.
Она вся
еще в поисках
И жжет
себя ненавистью
сгоряча.
Так мать,
почуявши рези
у пояса,
Клянет нерожденного,
тихо крича.
А выйдет
из тела
горячий,
кровавенький
И — склонится слепо,
и слипнется с ней.
Усталость пройдет,
отпечатавшись в памяти,
И все
расплывется в слезе,
как во сне…
И, может, затем,
что она
не явилась
И все еще бродит
в сверкающей мгле,
Земля
еще родственней
мне полюбилась
За то,
что она
уже есть
на земле.
Она прорывает
огромные версты,
Подходит
к постели моей больной,
Садится на стул
по-домашнему просто
И долго-долго
молчит со мной.
Я руки свои —
побледневшие,
свявшие —
Кладу
в тончайшие пальцы
ее.
«Вера, рассказывай!
Вера,
спрашивай!
Как протекает
житье твое?
А я —
вот видишь —
немножко сломался.
Боюсь,
безделье
в привычку вгнездить.
Массы работают.
Работы — масса.
Надо звонить,
докладывать,
ездить.
Только теперь
прояснело мне:
это
Широкому сердцу
стены узки.
Ты читала
сегодня
газету?
Париж
еще французский?
Столько
нужно
стихов написать!
Болеть —
всего страшней
и бесполезней.
Ну, кто просил
надо мной
нависать
Эти темнющие
болезни!
Спасибо, Вера.
Я устал.
Ты придешь
еще ко мне
или нет?
Я совсем
невыносимым
стал.
Извини.
Я знаю:
это — бред…»
Это бред,
но мне
и вздраве
верится
В твой приход,
вносящий
силу
и покой.
Ты далеко.
Но куда
пространству
мериться
С нашей молодостью,
огневой такой.
Стынут стены.
Я в стенах пылаю.
Пусть
густятся смерти
надо мною
тучею!
Ты — моя единственная,
моя
былая,
Настоящая
и грядущая!

Яд

В определенных обстоятельствах,
В известных дозах
Он благотворней, чем вода,
Нужней, чем воздух.


1940

Барбюс живет

Улица Барбюса в Париже переименована.
(Из газет)

Париж скрывался от тревоги,
Как при погоне лиходей
Бежит вслепую, без дороги,
К чужим калиткам от людей.
Окошек мертвые глазницы
Прохожих приводили в дрожь.
Такая жуть во сне приснится,
Что и подушку изгрызешь!
Снег, словно саван, лился, рушась
Потоком легким и густым.
Одевшись в снег, невнятный ужас
Бродил по улицам пустым.

В ту ночь, за сотню франков куплен,
Один служака из ворот
Скользнул наружу, как из кухни
Шалава сытая идет.
Он ожиреньем сердца болен,
Уют приятный у него.
Ему велели — он исполнил,
Не изменяя ничего.
Быть может, на своей кушетке
И он когда-нибудь стонал
От слов ядреных, метких, едких,
Которые Барбюс сковал
В сплошную льющуюся лаву.
Быть может, у себя внутри
И он слагал святую славу
Неутомимому Анри,
И он склонял свою плешину,
Чтобы почтить горячий прах
Того, кто вел во весь размах
Борьбу с торгашеским режимом.
А нынче — стоило скользнуть
Военной тени где-то в доме,
Он осмеял свой прежний путь
И сжег Барбюса красный томик.
Вот он идет, как манекен,
Опилки злого кашля сея,
И, спотыкаясь и краснея,
Не замечаемый никем,
Он вынул доски из кармана,
Он вынул гвозди из кармана
И гвозди в зубы положил,
Посожалел, что росту мал он,
И доски к стенке пригвоздил.

И на заре, в разгар базара,
Увидел чей-то свежий взгляд:
На серых заспанных фасадах
Названья новые висят.
Прошел мальчишка с пачкой книжек,
Прошел старик за ним вослед.
Остановились. Ближе. Ближе.
Хотели крикнуть — силы нет.
Приштопаны таблички наспех.
На каждый дом, на каждый дом.
Но шевельнись — и будешь распят
Жандармом, скрытым за углом.

В мундирах красочных и узких
Жандармы стражами стоят.
У бывших русских и французских,
У всех жандармов схож наряд,
У всех жандармов одинаков
И интерес, и вкус, и ус.
Негодованья ярким знаком
Их метил всех подряд Барбюс.

Зато и мстят остервенело
Они ему теперь вдвойне.
Набатом мысль его звенела
По всей родимой стороне
И перекатывалась бурей
По остальным краям земли.
Прохожие всемирных улиц
Его труды в руках несли.
Им восторгались и гордились,
Внедрить в тупые будни силясь
Его блестящие слова.
Неумирающе жива
Его пленительная сила,
Его рокочущая страсть.
И можно растоптать могилу,
Но доблести нельзя украсть;
Замазать имя тушью черной,
Страницы скомкать,
Свесть и сжечь,
Но будет пламя, словно речь,
Греметь и петь во тьме позорной,
И будут книжный жар подростки
Тайком в свои сердца вбирать,
Идти с речами на подмостки,
На баррикады — умирать.

Настанет день, и обыватель
Свой подлый образ вдруг поймет
И, подыхая на кровати,
Себя, быть может, проклянет
За то, что душу, словно тушу,
Освежевал и запродал,
За то, что был отцом и мужем,
А детям радости не дал.

Промчится время грозным шквалом,
Все дряхлое с земли снесет,
И жизнь людская зацветет
С одушевленьем небывалым…

Барбюс стоит, велик и светел,
Как рослый дуб у мрачных плит.
Его шумящего бессмертья
Ничто на свете не затмит.

«Весь век вздымаешься, дрожишь, паришь…»

Весь век вздымаешься,
дрожишь,
паришь
И мечешься, желая выше
взвиться.
Есть на земле Париж,
исславленный Париж,
Есть так же где-то
некий город Ницца.
Но пусть мне
смехом знатоки
грозят.
Не посещу
я этих чудных камней,
Пока не заведутся там
друзья
С такими же,
как у меня,
руками.

Маяковский

Множество
разнообразных побасок
Сложат про него
досужие века.
Он в них
из летосчисления рвался,
Тянул календарь
и людей закликал.
Он в них летел
угорелым галопом,
Сбивался,
срывался с дороги подчас,
Но с равным усердием
ухал и топал,
По лужам,
буграм
и ухабам мчась.
Стремясь напролом,
вопреки полустанкам,
Столбами вгоняемый
в ярость и в раж,
Он был
ломовым, мускулистым
мустангом,
Впряженным в поэзию,
как в экипаж.
Она колыхалась порой катафалком,
Порою пролеткой —
доехал и слазь!
Порою арбою тащилась вразвалку,
Порою простыми дровнями неслась.
А он,
чтоб не падала
скорость движенья,
Чтоб даль
с одинаковой силой плыла,
Тем большее прилагал напряженье,
Чем туже натягивались удила,
Чем больше положено всякого груза.
Не медли,
вези как можно скорей,
Не глядя на то,
что стеснительно узок
Размер
искривленных, избитых колей.
Во время оно
здесь кто-то первым
Проволокся
и путь проложил,
А ты изводи отчаяньем нервы,
Стараясь жить,
как умерший жил.
На кой ему
это безвольное деланье?
Он сам не кукла,
он смыслит сам.
И вот тарахтит
его жизнь оголтелая,
И ливень часов
шелестит по глазам.
Чуждаясь трусцы
и рысцы игривой,
Он прыгал с размаху,
гибок и крут,
Всем телом чуя
над крупом,
над гривой
Спешащих событий
свистящий кнут.
Он мчался
крупным, решительным почерком,
Напропалую,
в трам-тарарам,
И встречные
свертывали к обочинам,
И рощи шарахались по сторонам.
В искусстве
искренность слита с риском.
Проехаться хошь —
на скаку вскочи.
Это не то, что,
сподобившись кискам,
Хватать втихомолку с печи калачи,
Это не то, что читать
между прочим
Кровью исчерканные листы,
Потягивать кофе,
поругивать почерк,
Посвистывать
посвистом холостым.
Упреки, укоры, наветы, насмешки
К нему мошкарой налипали в пути.
И он разгонялся,
пищанием взбешен,
И рвался вперед,
чтоб скорее уйти.
Он сызмалу стал и ретив, и упорен,
И храбр, если надо,
и нежен, и груб.
И он не боялся ни битв, ни боен,
Как дрессировщик — тигриных губ.
Грядущих явлений густое сукно
Он голосом
навкось порол и резал.
Желая одно:
чтоб в него,
чтоб в окно
Целил враг из обреза.
Он чувств
никогда не считал
на костяшки,
Даже средь самых несносных годин.
Если не было пристяжки,
Он воз свой вез один.
Какие массивы
прорваны, пройдены,
Как трудно давалась
победная новь!
За это он ждал,
как зарплату от Родины,
Не званье, не славу,
а просто любовь.
Слава — призрак, слава — помеха,
Слава — пустая, красивая грусть.
Но если разносятся щепки
от смеха,
Но если учат стихи наизусть,
И если рабочие,
как пословицей,
Кроют мерзавцев
его строфой —
Этим не имя его славословится,
Этим он сам остается живой.
Пером воскрешая
давнишние диспуты,
Размахивая беспокойной рукой,
Он с нами шагает
на новые приступы
И спорит каждой своей строкой.
Он к нашим мненьям
и к нашим думам
Без лживых ужимок,
без поз напускных
Встает и идет нестихающим шумом
С листвы
своих рослых и свежих книг.
Они тебя до крови исполосуют —
Попробуй только
их книзу прижать.
Он думал об этом,
любуясь лазурью,
Перед тем,
как курок нажать.
Выстрел грянет
звоном соборным
В эту галчиную, мутную тишь,
Где позабытые по заборам
Мечутся клочья
вчерашних афиш.
Слегка ухмыльнувшись,
он четко представил
Оторопь,
похороны,
родню.
Он много должен
и много оставил
Навязчивому земному дню.
В письме получилось
шутейней и проще,
А в биографиях этот скачок
Займет
непомерно огромную площадь
И стягивать сплетни
к себе начнет.
Толпу поклонников
растолкавши,
Приклюнется критик,
болтун-коновал,
Присядет на цыпки,
Привстанет и скажет:
«Да, много надежд
он еще подавал!»
Умолкни, валух!
Его ли удали
Крестами поблескивать
по куполам!
Довольно
его вы дразнили и путали,
Довольно
клубящаяся кабала
Условностей ваших
катилась и ныла,
Как шина,
треснувшая на ходу!
Заткнись,
и замкнись,
и заквасься уныло,
Когда своей строчкой
в тебя попаду.
Я встречусь с тобой
и, не давши раздеться,
Согну тебя правдою
напополам.
Помимо поэм,
от поэта в наследство
Повадки его
оставляются нам.
Ни надобности, ни отрады нет
Живучей душе
в панихидном хныканье.
Он реет, как знамя,
над уймою лет,
У всех на виду,
у ветров навыкате.
Такие
в церковных мощах
не хранятся.
Такие сами
сгорают огнем,
Чтоб всякий
выравниваться и равняться,
Блукая во мраке,
мог по нем.
Чтоб был он заметен,
пригожий собою,
Из всех закоулков,
со всех дорог,
Своею особенною судьбою
Дающий людям
открытый урок.

Молящимся французам

27 мая 1940 года в Париже
публично была выставлена
икона святой Женевьевы,
покровительницы Парижа,
который она будто бы спасла
от полчищ Аттилы. 

Встаньте! Не трите колен
об исхарканные панели!
Ваш вездесущий, всезнающий
и всемогущий бог
Все равно не услышит
ваших унылых молений.
Он ослеп от пожаров
и от залпов оглох.
Остановитесь, вспомните:
где-то в окопах близко
Ваш отец, или родственник,
или сердечный друг
Тоже тянется к небу,
но не может молиться
За неимением самых
обыкновенных рук.
Он потерял их в схватке,
чтоб доказать свою удаль,
Чтоб сохранить над страною
чью-то монетную власть.
Биться выгнутой грудью,
рухнуть мокрою грудой,
Все перебрать перед смертью,
уразуметь и проклясть.
Что ему в Женевьеве
и в песнопеньях латинских,
Что ему этот блестящий,
поднятый кверху крест,
Выплавленный из золота,
точно так же, как вилки,
Те, какими епископ рыбу и мясо ест?
Что ему в наступающей
тихой, загробной сени,
Если вся жизнь уходит
в землю, как давний след?
Вся его слава и сила,
вся его честь и спасенье
Были в руках, а руки…
Рук уже больше нет.
Дать бы ему винтовку —
он теперь сразу нашел бы
Подлинных верховодов,
главных зачинщиков зла,
Он бы крикнул: «За мною!» —
и устремились бы толпы,
И захлестнули б и смяли
тех, кто их в бой послал.
Встаньте и выпрямьте спины!
Вот где их вражеский лагерь!
Прежнею «Марсельезой»
снова наполните рот.
Пушечных зарев полотнища
располосуем на флаги,
Пусть поднимается новый,
самый великий фронт!
Мир постепенно становится
у капитана гаремом.
Нам ли отдать туда Францию —
нашу любимую мать?
Рвите замки с арсеналов,
труженики Ангулема,
Вашим порохом можно
тысячи биржей взорвать.
Встаньте! Не верьте, что девушкой
был остановлен Аттила.
Это соборные бредни,
заупокойная нудь.
Он отошел потому лишь,
что у народа хватило
Страсти, старанья и силы
полчища вспять повернуть.
Встаньте! Сотрите неправду,
ложь растопчите сами,
Стройтесь шеренгами ровными,
выпрямленны и стройны,
Взвейте свое рабочее,
кровью облитое знамя, —
Это и будет знамя
вашей родной страны.
С ним вы сумеете выдержать
всякое наступление,
С ним великаном станет
самый невзрачный солдат…

Вот о чем из окопов,
наперекор моленьям,
Раненые, умирая,
сами с собой хрипят.

Наше Отечество нас зовет

(Из выступления на районном совещании учителей)

Государство
гулом гудков оглашено:
Время берегите!
Дороже денег оно!
Каждой секундой,
как слитком золота, дорожа,
Следите за временем,
сами суток своих сторожа!
Горб государства
трудом крутым напряжен.
Труд любите!
Нас питает и радует он.
Труд — наша слава, наша доблесть и честь!
Выше труда —
что на свете есть?
Ясны и тверды
правительства указы:
Кто работает
рукава спустя,
Тот должен быть законом наказан.
В наше время пустяк — не пустяк.
Помни, учитель,
молод иль стар ты:
Ученики —
не географические карты.
Им не висеть,
онемевши словно,
Храня то,
что на них нарисовано.
Класс —
это зеркало.
Если ты
видишь в нем дурные черты,
Не поднимай понапрасну крик,
Ты видишь свой собственный лик.
Если ты знать
не будешь сам,
Как движется трактор
моторною волею,
Ученикам твоим
механики чудеса
Простительно не знать
тем более.
Пойми:
не всякому грамотею
Права учить детей даны.
Мы больше других людей потеем
За будущее своей страны.
Мы счастья ждем
не из-за морей,
Из собственных недр мы его извлекаем.
Так пусть же оно
возникает скорей,
Возносится выше
и ярче сверкает!
Чтоб нам не гореть
стыдом перед внуками,
Не падать пред ними
с повинной ниц,
Надо, чтоб в каждой разученной букве
Опору себе
находил коммунизм.
Слышите:
грохотом эшелонов,
гуденьем пропеллеров
в небе холодном,
Стуком станков и вспышкой домен,
Вдруг озаряющей завод,
На честный труд,
как на подвиг славы,
Наше Отечество нас зовет!
Метриками лет своих не меряя,
Не разменивая жизнь на ерунду,
Облеченные
в народное доверие,
Мы идем в передовом ряду,
Так будем же вожаками по делу,
А не только по званию,
Чтоб вечность над нами
ветрами гудела,
Шумя знаменами знания.

«Не говори ни слова…»

Не говори ни слова!
Наша в молчаньи честь.
Разве сумеет слово
Этот огонь донесть?

Вылетит слово дымом,
Пустится наискоски
И пронесется мимо,
Порванное в куски.

И в синеве растает,
Кинувшись через лес,
Пашнями и мостами
Поезду надеререз.

He говори ни слова!
Не разобрать все равно.
Вижу, словно с перрона,
Через сырое окно:

Губ твоих внятный ропот,
Рук твоих ясный плеск,
Дум твоих тайный шепот,
Глаз твоих близкий блеск.

Осень

Озноб осенний землю жжет,
Гудят багровые дубравы,
Горят их яркие обновы,
И вот уж лес, как глина, желт.

Расшибла буря гнезд венцы,
В лепешку смяв в припадке диком.
Несутся птахи с хриплым криком,
Покинув милые дворцы.

То в высоту, то с высоты
Летят с закрытыми глазами,
Ломая крылья вдруг кустами,
Ломая крыльями кусты.

А полымя взахлест летит,
Обгладывая жадно кроны.
Пылает каждый клок зеленый,
И каждый лист горит, горит…

«По полю прямому…»

По полю прямому
В атаку идут войска,
Штыки холодеют,
Колотится кровь у виска.
Из дальнего леса,
Из темного леса — дымок.
Один покачнулся,
К земле прихильнулся и лег.
— Товарищ, прости нас,
Чуток полежи, погоди,
Придут санитары,
Они там идут позади.
— Я знаю. Спасибо.
Ребята, вот эту шинель
Потом отошлите
В деревню на память жене.
А кончится битва —
Солдат не судите чужих.
Прошу, передайте:
Я с ними сражался за них.

Пушкин в ссылке

Неужели и ты вдруг стал
Благопристоен и стар?
Твой тоскою искусанный мозг
Наплывает слезой к очам,
Словно этот вот постный воск,
Словно эта слепая свеча.
Вьюга воет и ставни рвет,
Пушкин ворот руками рвет,
Пушкин в пальцы перо берет,
Пишет — черкает, пишет — рвет.

Если б этот вот скрип пера
(Он похож на сердечный стон)
Вьюга вынесла со двора
И до всех донесла сторон.
Если б в грозный рев перерос
Этот сдавленный скрип пера
И до всех бы людей донес,
Что чему-то пришла пора!
Если б этот вот стон пера
Обратился в набатный звон,
Возвестил бы, что встать пора,
И стряхнуть с себя слабый сон,
И рассеять постыдный гнет…
Пушкин думает, мажет, рвет.

Неужели взаправду стар
Ты, мой буйный увалень, стал?
А в младенчестве как была
Снеговая гора крута!
Сани сами — без крыла —
Вылетали за ворота
И летели наперекор
Перевалам высоких гор,
И нечаянностью вдруг
Перехватывало дух.
Так зачем же, зачем же он,
Тот мальчишеский разворот,
Превратился в застольный стон!..
Пушкин лист исписанный рвет…
Через определенный срок —
Ну хотя б, например, через век,
Кто узнает, каких же строк
Не сберег этот человек?
Но затем-то и надо жить,
Но затем и годы прошли,
Чтобы те, кому после быть,
Уничтоженное прочли
В том, что к ним сквозь лета дойдет…
Пушкин пишет, пишет и рвет…

Расставание студентов

Сегодня мы веселою гурьбой
В последний раз по гулким коридорам
Пройдем, как моряки перед отъездом
По палубе родного корабля.
И каждый в одиночку, в легких лодках
Отправится к заветным берегам.

Что ожидает нас?
Что будет с нами?
Нельзя узнать.
Но нам одно известно:
Что мы не затеряемся в волнах.
Куда б ни принеслись, ни вышли мы —
В просторные пустыни Казахстана,
В карельские болота, в тундру, в горы —
Повсюду небо голубое есть,
Хоть час в году,
повсюду люди наши
С такими ж паспортами, как у нас.
И как бы ни разнились языки,
И как бы ни чудна была одежда —
У всех у нас одно желанье:
Счастье для всех людей.
У всех у нас одни дела и мысли,
И во всех селеньях
Над крышами пылает красный флаг,
На праздниках знакомые знамена,
И солнце есть на всех гербах республик,
И в зданиях бессонных исполкомов,
Не угасая, пламенеют окна.
И в ночь и за полночь —
Стучись, входи,
Выкладывай свои соображенья.
Тебя поймут и на ноги поставят
Твою запальчивую правоту.
Тебе подставят стул, протянут руку,
Придвинут лампу к твоему лицу.
И, выйдя на крыльцо, ты вытрешь лоб
Рабочим рукавом своим, и станет
Тебе вдруг нестерпимо хорошо,
Как будто ты беседовал с судьбою.

Что ж, что не все еще дороги прямы!
Будь сам прямым и напрямик иди.
И непременно на дорогу выйдешь.
И спутники найдутся.
Ну а если
Не встретишь никого или столкнешься
С глупцом, с сутягой, с грубияном вдруг?!
Я знаю, как несносно тяжела
Дорога к человеческой душе,
Я знаю, как палящи страсти сердца
И как бессильна смелость иногда.
Тогда готов взорваться каждый миг
От постороннего прикосновенья,
Как от цигарки склад пороховой.
Тогда, перетрясенный до корней,
Бредешь к окраинам, и слепнешь в горе,
И слизываешь слезы языком
С обветренных дрожащих губ.
Я знаю,
Как отвратителен тогда покой.
Но все-таки себе наперекор
Ты валишься в кровать, как в жаркий бред,
Ты засыпаешь и, проснувшись, видишь,
Что ты ослаб и болен.
Не тужи. Любой из нас, кого ни позови,
Мы все к тебе приедем с первой почтой,
И у твоей постели посидим.
И раны перевяжем, и расскажем
Тебе о том, что приключилось с нами.
И будет тот бесхитростный рассказ
Целебнее микстур и порошков.

Ты вспомни-ка, какими были мы
Под потолками каждодневных классов
(Теперь уж в партах тех нам не усесться),
Какими забубенными порой
Вставали мы в глазах учителей,
С каким доверьем простирали руки,
С каким упорством лезли на забор,
Чтоб прыгнуть в сад, на общий карнавал.
Не потому, что пуст карман.
О нет! Скорее из простого озорства,
Чтоб доказать себе, что мы не трусы.

Нет, нет, мы никогда не снизойдем
До жалких жителей глухих домов,
Судачащих и день и ночь о том,
Что соль подорожала и что дети
На улицу бегут, недообедав.
Нет, нет, мы никогда не пересохнем,
Подобно рекам выжженных пустынь,
Мельчающим и заносимым сором
И вскоре исчезающим совсем.

Пускай из труб вылазит черный дым,
Пусть валятся деревья с жалким хрипом
От старости под бурей мимолетной,
Пускай мороз рычит во все меха —
Откинь искомканную простыню,
Набрось пиджак и подойди к окошку.

За инеем ты видишь ли дорогу?
По ней, засвистывая на ходу,
Летят осатанелые составы,
И пар идет от раскаленных рельсов,
И где-то ночь, а где-то только утро.
Поет акын под рокот стройных струн
Простые незаписанные песни,
Растут постройки,
Строгий педагог
Проходит меж притихшими рядами
И смотрит через плечи детворы
На первые каракули.
Ему они, конечно, в сотни раз милей,
Чем летописи древних грамотеев.
Медлительно колышутся верблюды,
Ползут автомашины по ухабам,
Несутся сани по сухому насту,
И на рогах оленьих — бахрома
От снега,
и возницу по глазам
Пурга стегает, как песчаный вихрь.
Над кряжами Урала, как пожар,
Блестит дыханье домен.
Из Москвы
По всей земле разносят волны
Отчетливые, близкие слова,
И бой часов звучит сердцебиеньем
Столицы.
Мы с тобою всякий час.
Мы слышим тот же голос, тот же звон
В одно и то же время и часы
Сверяем, как красноармейцы строй.
Сегодня мы прощальною походкой
Пройдем по комнатам и коридорам
Из двери в дверь. Вот через эти окна
Для нас открылся многозвучный мир,
Как пруд в полдневный час,
Когда туман рассеивается, и видит глаз
Сияющую гладь и лепесточки
Растительности на глубоком дне.
Вы слышите: грохочут поезда
По твердым магистралям, и разлуку
Вылязгивают глухо тормоза.

Не вешайте голов, друзья мои!
Нас ветер путешествий обожжет,
Нас тошный дождь промочит до костей,
Метель нас будет, как ребят, свивать,
Но мы не остановимся, не сядем,
С дороги не свернем и не захнычем.
И если, пробираясь через рощи,
Мы потеряем тропку — не молчите,
Запойте песню, и ответит чаща
Разнообразным пересвистом птиц,
И ветка, по лицу задев, напомнит
Друзей прощальное рукопожатье.
И вы почуете тогда невольно,
Что тропка где-то там.
Так на рассвете
Ты слепо ощущаешь пробужденье,
И протираешь кулаком глаза,
И видишь, что погода хороша,
Как день перед назначенным свиданьем.

До скорого свидания, друзья!
Мы снова встретимся, и не однажды.
А обитая в разных сторонах,
Услышим друг о друге от других.


1941

Вале

Ты вздыхаешь в подушку, и тут
Сновиденья садами цветут,
И не счесть, и не счесть за окном
Алых роз на лугу голубом.

Вот ракетой, рассыпавшись, вниз
Покатилась одна, и горнист
Вдалеке за безмолвным холмом
Ей в ответ прохрипел петухом.
Он других будоражит собой;
Он живых созывает на бой.
Тут и там, тут и там за холмом
Все готовятся к схватке с врагом.

Из-за края земли сквозь туман
Краснобокий ползет барабан.
И солдаты — им все нипочем —
Бьют в него раскаленным лучом.
Толпы пеших и конных чуть свет,
Тучей пыли скрывая свой след,
Предстоящим кипя торжеством,
За твоим прогрохочут углом.

Провожая печально их в путь,
Ты не сможешь вторично уснуть.
И у двери и ночью и днем
Будешь ждать их в жилище своем.
Ты разыскивать ринешься их,
Неизвестных знакомых своих.
Тем корявым кровавым путем
Мы с тобой, спотыкаясь, пройдем.

Твою резвую жизнь сторожа
От чужого от злого ножа,
Я хочу в путешествии том
Послужить тебе верным щитом.

Но пока не собрались войска,
И секунда борьбы далека,
Словно елка, блестят высотой
Стаи звезд над густой темнотой.
Сон твой сладкий, последний храня
У преддверия бурного дня,
Я б хотел на окошке твоем
Зазвенеть на заре соловьем.

К ногтю!

На каждой улице, в каждом доме:
«Севастополь»,
«Каунас»,
«Киев»,
«Житомир».
Земля
Немало видала злодеев,
Злодеям привычно
сидеть за кустом.
Но эти,
на нас нападенье затеяв,
Пред нами умильно виляли хвостом.
И вот продажных клятв цена:
Бокалы банкетов посольских
оттренькали,
Над нами сброшена война
С хищных крыльев
германских «хейнкелей».
Еще от Франции рук не вытерев,
Европу в тюрьму заперев на замок,
Осатанелые, дикие гитлеры
Над нами свой заносят сапог.
Но мы под чужую черную силу
Не склоним гордой своей головы.
Вы ищете места себе под могилу?
Ну что ж!
Это место получите вы.
Сперва картежник
всегда божится,
А если станет
явной ложь
И не удается добром поджиться,
Он в дело пускает
разбойничий нож.
У берлинских игроков
Стиль игры точь-в-точь таков.
Но, выбив нож
из звериной руки
Зарвавшегося бандита,
Мы скажем:
«Довольно играть, игроки!
Ваша карта бита!»

Матерям

Сегодня ты выпрямишь спину опять,
Далекая, незнакомая мать.
Ночь Африки,
словно могила, черна,
На голый череп похожа луна,
И выстрелов грохот в тяжелой мгле,
Как заступ могильный, бьет по земле.
Так душно душе!
Но замри, не дыши!
Проснутся от вздохов твои малыши.
Бровями, губами и цветом лица
Похожи ребята твои на отца.
Он забран солдатом, затянут в мундир,
Его обижает чужой командир,
Ты знаешь лишь это.
Тебе невдомек,
Что муж в лазарете
без рук и без ног.
И если окончится гибельный бой
И муж твой живой возвратится домой —
Детей ему нечем поднять и обнять,
Ты плачешь заранее, бедная мать.
Нет, это не ночь,
это дым, это гарь
Закрыли, как плиты, весеннюю даль.
И дети, устав на груди колотиться,
Сидят, притаясь: не промчится ли «птица»?
Им нечего ждать и нечего есть.
Их братья за чью-то сражаются честь
За морем, в чужой африканской стране,
И нету конца этой дикой войне.
Да разве ж затем ты им жизнь дала,
Чтоб глупая пуля ее отняла!
Нет, сердце не в силах терпеть этот ад.
Пушки кричат,
дети кричат.
И ты ничего им не можешь сказать,
От гнева обезумевшая мать…

Ты, беззащитная, стоишь одна,
Проклятьем руки к небу вскинув.
Не землю
давит болью война,
А твою усталую спину.
Небо — в зареве. Сердце — в огне.
И горе переплавляется в гнев.
Громче сирен и железного рева
Голос гремит над планетой суровой:
— Матери мира!
Встаньте стеной!
В подвалах
не жмитесь в трепете!
Всех,
кто сегодня дышит войной,
Бесстрашно к ответу требуйте!

Ты встала над миром
гордо и прямо,
Держа детей в усталых руках.
Они говорят,
и слово «мама»
Звучит одинаково
на всех языках.

Мы не одни

Берлинских бандитов берет зудеж:
«В России просторы —
богаче не сыщешь!
Сразу —
только на землю взойдешь —
В карманы сами полезут тыщи…»

Мы двинули силы к вражьему стану.
Мы стали стеной,
да не мы одни!
В забитых, закрытых фашистами странах
У нас легионы рабочей родни.
На черных дымных развалинах зданий,
Душой ненавидящей не хитря,
Люди
виселицу поставили
И надпись:
«Для Гитлера эта петля».
За нас голоса поднимают
народы
Во всех краях,
на всех языках.
Мы к ним придем и —
знамя свободы
Принесем им в своих руках.
Когда мы бились,
вы были с нами,
Одними словами горели уста.
Живите счастливо,
под Красное знамя
Вместе с нами встав.
Ходите прямо, дышите легко
Все,
сгибавшие спины низко!
Это от Берлина до Москвы
далеко,
А от Москвы до Берлина
близко!

Старики

У советского народа —
Богатырская порода.

Человек живет два века
И пройдет огонь с водой,
А душа у человека
Остается молодой.
Кто герой, так сразу вот он,
У артели на виду.
И деды дают работу
С молодыми наряду.

Руки, ноги не ослабли:
Хоть сейчас в шеренгу стать,
И опять рванутся сабли
Над противником свистать.
Старых схваток не забыли:
Разметайтесь, вороны!
Так кололи, так рубили! —
Только щепки в стороны!

Храбрость — сложная наука.
Мы детей вскормили рать.
Ну а дети храбрость внукам
Постарались передать.
А теперь настало время
Постоять за честь земли,
В бой выходит наше племя,
Как и мы когда-то шли.

Только — сразу видно — ныне
Не минувшие лета:
Сами стали мы иные,
Да и армия не та.
Не с дубинкой в перебранки
Станет войско наше лезть —
Самолеты, пушки, танки,
Корабли у войска есть.

И пехота, взвив знамена,
В бой идет за рядом ряд.
Никакие легионы
Перед ней не устоят.
Будет нужно, мы в охоту
Стариной в бою тряхнем.
А покуда на работу
Поприлежней налегаем.

Нам ни хлеба, ни снарядов
У соседей не просить.
На своих харчах ребята
Вышли ворога косить.
Мы тут тоже не зеваем:
Кормим скот и косим хлеб,
Чтоб бойцы нужды не знали,
Чтобы фронт все время креп.

Будет вдоволь мяса, масла,
Вдоволь сала и муки.
Наша сила не погасла,
И легки в руках крюки.

Молодцы, старики!

Третьему «Б»

Посвящается 3-му классу «Б»
Острогожского педучилища

Блистать былинами будет «Б»,
Бессмертный,
беспокойный,
буйный.
Быть бесполезным боялся «Б».
Был баловен,
беззастенчив,
бесстрашен.
Богат балагурами был «Б»,
Бродили базарами, библиотеками бегали,
Били баклуши,
болтали без боязни.
Беспечным, беспутным был «Б»?
Басни!
Будут «Б»
благонравнее белых барашков,
Беспозвоночней белья,
бесшумней больных,
Беспомощней барышень.
Бывшего «Б» не будет.
«Б» — бывший?
«Б» — был, будет.
Бессмертен «Б»!
Бой благодушию!
Будни борьбы бессонны.
Брезговать бременем буден не будем.
«Б» — буква,
бьющая
барабанным
боем.
Будьте большевиками, «Б»!

Ты должен помогать

Ты тоже просился в битву,
Где песни поют пулеметы.
Отец покачал головою:
«А с кем же останется мать?
Теперь на нее ложатся
Все хлопоты и заботы.
Ты будешь ей опорой,
Ты должен ей помогать».

Ты носишь воду в ведрах,
Колешь дрова в сарае,
Сам за покупками ходишь,
Сам готовишь обед,
Сам починяешь радио,
Чтоб громче марши играло.
Чтоб лучше слышать, как бьются
Твой отец и сосед.

Ты им говорил на прощанье:
«Крепче деритесь с врагами!»
Ты прав. Они это знают.
Враги не имеют стыда.
Страны, словно подстилки,
Лежат у них под ногами.
Вытоптаны посевы,
Уведены стада.

Народы в тех странах бессильны,
Как птицы в железной клетке.
Дома развалены бомбами.
Люди под небом сидят.
Дети бегут к казармам
И выпрашивают объедки,
Если объедки останутся
В котелках у чужих солдат.

Все это видят люди.
Все это терпят люди.
Зверь пожирает живое,
Жаден, зубаст, жесток.
Но недолго разбойничать
Среди людей он будет:
Наши трубы пропели
Зверю последний срок!

Отец твой дерется с врагами —
Тяжелая это работа.
Все люди встают, защищая
Страну, как родную мать.
У нее большие хлопоты,
Большие дела и заботы.
Ей будет трудно порою.
Ты должен ей помогать.

Урожаем угрожаем

Чтоб наша жизнь была крепка,
Зерном чувалы пятило,
Покоя не давай рукам,
Работай втрое, впятеро.
Друзья идут на фронт. Они
Стоят за наше дело.
Подруга, друга замени,
Иди к машине смело!
Чтоб у бойцов у наших был
Обед сытнее сытного,
Скорей сдавай в поставку, тыл,
Зерно для хлеба ситного.
Врагу богатство колет глаз,
Колхозный каждый сажень.
Враг губит все, что есть у нас,
Секретно с неба ссажен,
Чтоб диверсант, в хлебах засев,
Бедою не набаловал.
Следите за полями все,
От старого до малого.
К нам лезут, все сметая в дым,
Непрошеные гости.
Но мы им сразу говорим:
«Не вырвете ни горсти!»
Для тех, кто к нам затеял лезть
Бандитскими отрядами,
У нас другая пища есть:
Накормим их снарядами.


Миниатюры

Вступление в миниатюры

Стоял изумительно-яркий полдень.
Стояли поля.
Стоял водоем.
В водоеме стояла вода.
Стоял мальчик, нагнувшись к самой воде.
Стояла палка.
Стояли тени.
И только по этим теням
И по жажде путника-мальчика
Думалось, что высоко-высоко
Где-то пылает солнце,
Резкое,
огромное,
недоступное взгляду.
Мальчик тряхнул своей большой головой,
И вокруг головы разбросались
Тысячи, тысячи солнц,
Точно таких же, как в небе.
Они просверкали и сгасли,
И все оказалось идущим.
Мальчик от водоема
Ушел уже далеко.

Анекдот

У одного моего знакомого —
Представьте себе! — заболели зубы,
Он стал лечить их — хи-хих-хи — водкой
И сделался — ха-ха-ха — пьяницей,
Вот — гог-го-го — и все!
А вот — хе-хе-хе — еще фактик…

Бал

Ослепительные шепоты,
Тра-ля-ля,
тра-ля-ля.
Сердце красавицы —
тра-ля, тра-ля.
Кривые ноги —
тра-ля-ля-ля.
Потрясающая придурь.

Бессилье

Ему предшествовала мощь.
Оно предшествует всесилью.

Бессмертие

Мороз дает зерну ростки
И прививает гибель.
Зерно сгнивает, а ростки,
Созрев, выводят зерна.

Библиотека

Шеренги глаз, впитавших мирозданье
И, может быть, друг друга,
смирно стынут.
Из отдаленья, обратившись к ним,
Я вижу скопище планет и слез,
Порой неотличимых друг от друга.
А подобравшись ближе — узнаю,
Как в океане шумном и блестящем,
Себя, свои привычки и черты,
И вижу, как кричат мои глаза.

Благоразумие

Младенец окуклен свивальником.
Не все ли равно, отцы,
Что у этого свивальника
Разузорены гладью концы?

Благородство

Мне кажется —
Лучший из всех друзей —
Мой ненавистный,
Мой нежный недруг.
Он хлещет истиной
По щекам.
И я не хочу
Шелохнуться от счастья.
Я подожду,
Пока выкрепнет он.
Тогда я вступлю с ним
В открытую битву.
Он — самый чуткий
Из всех людей.
Он — самый отъявленный
Мой наследник…

Вежливость

Разрешите!
Позвольте!
Извольте!
Простите!
Вам не кажется тусклым окружающий фон?
Что вы и кто вы, сюсявый проситель?
Не гнусите. Идите вон.
Извольте.
Вон.
Ах, вон! Простите!

Война

Опускается занавес.
Люстры развенчаны.
Лицедеи раздеты.
Бокалы гремят.
Распоясался фарс.
Кто героя разыгрывал вечером,
Кувыркается поземи,
рванью костюмной примят.
Но приверженность к жестам,
ролями положенным,
Пробивается
телом сквозь продранный плащ.
Даже кровь, как вино, —
откровенная,
вольная,
ложная.
И одно только правильно:
плач.

Воспоминания

Листки, прибывшие секретно
И с виду чистые,
у лампы
Вдруг зацветают черным цветом
И голубым
и красным цветом —
Неизменившимся и четким,
Чуть-чуть ослабленным в дороге.

Газета

Столетье, идущее на раскурку,
Как на казнь.

Герань

Если б не плоские капли,
Падающие на пол
Горечью кровяной,
Она — эта чахлая прелость —
Казалась бы и была бы
Плесенью нутряной.

Гуманность

Длинная, вялая собака
Лежала на улице, около лужи,
Под ней копошились, радостно пища,
Бессмысленные, подслеповатые комочки.
Я хотел пожалеть собаку,
Прикрыть и согреть ее своим телом…
Собака меня укусила за палец,
Из пальца выпала светлая капля.
Я хотел проклясть собаку,
Но вместо проклятья кинул ей хлеб.
Я ж знаю: она меня ущипнула,
Чтоб сохранить свои бессмысленные комочки.

Диалектика

Себя собою от себя к себе.

Древность

У мальчика от тебя осталась праща.
У мужчины — борода,
У женщины — ничего,
У меня — неприкаянность.

Жалость

Поверьте, я рад пособить!
(Мне тоже придется изведать подобное.
Мне надо себя убедить,
Что мне не придется изведать подобное.)

Земля

Ты слишком тяжела,
чтобы упасть.
Ты слишком легка,
чтобы упасть.
На тебе существую я,
Я резко не сходен с тобой.
Я слишком тяжел,
чтобы не упасть.
Я слишком легок,
чтоб не упасть.

Искусство

Дается все. Но ты возьми одно
И сделай так, чтоб было всем оно.

Красноречие

Не раскроенный криком рот,
Не вздыбленные буйно длани,
Не осиянные глаза, —
Молчанье,
выверенное молчанье
Отстругивает тишиной азарт.

Ложь

Чего тебе не спится?
Что мучает тебя?
Спи,
а то прибредет волчица
И слопает тебя.
Чего тебе не сидится?
Что мучает тебя?
Сиди,
а то притолкнется волчица
И слопает тебя.
Чего тебе так спится?
Что мучает тебя?
Не спи,
а то прикрадется волчица
И слопает тебя.
Я боюсь волчицы.
Я боюсь тебя.
Злющая волчица
Добрее тебя…

Любовь

Ты — это я.

Мастерство

Художнику сказали:
«Изобразите грязь!»
Он взял белую краску.
Он положил ее на полотно.
Он выложил на полотно все краски,
А черной
сделал лишь один мазок —
Изображавший блеск
Высокого светила
На вязких комьях.

Мудрость

Здесь равнина.
Здесь будет гора.

Мужество

Когда ребенок ходит —
Разве страшно
Ему шагнуть,
А если надо —
прыгнуть!
Ему стоять на месте —
Тяжелее,
Чем проноситься
Сквозь густую заросль.

Нежность

…и я —
твоя чудная часть.
Твой верный,
твой родной придаток.
Мне жить нельзя,
когда ко мне
Твоя судьба не притекает.

Объявленье

Продаются цветы —
хризантемы в цвету —
И другие старые вещи.

Одиночество

Весь мир во мне.
Я весь заполнен им.
Весь мир во мне.
Я навсегда один.
Я в мире, мир во мне,
и я один.
Весь мир во мне.
Я весь растянут им.

Оригинальность

Я люблю, как все,
Но я люблю ненависть,
И я люблю ненавистью
Все, — даже любовь.

Откровенность

Когда захочешь
Просто,
Не по-злому,
Чтоб мог
В меня
Желанный пыл
Прийти, —
Каким-нибудь
Обыкновенным
Словом
Его приход
Строжайше
Воспрети.

Пазимок

Как в засыпанье сон врывается,
Из грузных туч рассудка сеясь, —
Так тихой бурей наземь валится
Зимы голубоперый селезень…

Память

Вас с нами нет,
вы с нами, с нами.
Во всем чужом,
во всем своем.
Мы ваше —
все, что только знаем, —
Встречаем,
видим,
узнаем.

Погост

Здесь все живет
торжественно и грустно
И каждый камень,
каждый тяжкий куст
Наполнен оживленным чувством,
Прозрачным призраком
умерших чувств.

Политика

У дерева будут ветки.
Можно сказать, где какая.
Если выйдет ошибка —
Время ее исправит.
Дерево обязательно
Со временем подрастет.
Только, расчеты строя,
Надобно брать вперед.

Пословица

Десятеро подумают —
один догадается.
Один вымолвит —
десятеро согласятся.

Правда

Охотнику поверят, что стрела
Из лука выпущена им была.
Но пусть охотник подлинно укажет
То место, где она, иссякнув, ляжет.
Пусть он заранье назовет добычу,
Пусть непременно всем ее покажет.
Охотникам опасно доверять,
Охотники привыкли лгать.
Охотник, что ты плачешь, что с тобой?
Тебя смущает этот свист и вой?
Не плачь, не плачь, я верю, что стрела
Твоей рукою пущена была.
Твой плач — тому порукой, что стрела
Тобой прилежно ринута была.
Охотникам нельзя не доверять,
Не все охотники привыкли лгать.

Предки

Зачем я такой,
такой не такой?
Вашим покоем мой разрушен покой.
За то, что я жив,
жив хоть такой,
За то, что не может
меня постичь покой, —
Я о вас тоскую, я о вас пою,
Я чувствую участь в вас свою.
Зачем я такой!
Зачем раньше выпал
вам покой?

Размышление

Напрасной жаждой полыхаю я,
Я ненасытно испиваю вещи.
Но жадный жар неугасимо вечен,
И, стало быть, бессмертна скорбь моя.
Чем больше пью живой напиток я
И все вбираю с безразличьем
страстным, —
Тем нестерпимей тяга к видам разным,
И, стало быть, несносна страсть моя.
От переклички чуть не глохну я,
От тяготений чуть не разорвусь я,
Но стягиваюсь в неподкупный узел,
И, стало быть, прекрасна жизнь моя.

Расставанье

Желтый цвет,
Желтый цвет,
Нестерпимо
Желтый цвет.

Сад

Быть бы тебе лесом,
если б леса не было.
Над тобой не небеса,
а кусочек неба.
Но и то хорошо,
что не жесть, а небо.

Слава

Блеск — отраженье света.
Наедине с собою
Свет — только свет,
Обыкновенный свет.

Смерть

Ничего и все.

Смысл жизни

Если б не было пальцев —
как жили бы мы?
Если б не было писем —
чем жили бы мы?
Значит, смысл человеческой жизни —
в письме?
Да, вся жизнь человека,
как в пальце, в письме,
В обращенном к кому-то,
пылающем, бледном письме.

Солнце

Ты — спутник мой,
Я — спутник твой.
Чем безысходней тухнешь ты,
Тем ярче напрягаюсь я.
Я — спутник твой.
Ты — спутник мой.

Сон

Если б не было горизонта,
Откуда нам знать, что земля кругла?
Если б земля не была кругла,
Откуда б быть горизонту?
Если б я не забывался —
Разве мог бы я быть?
Скорее всего быть —
Это значит не быть.
Все это чудно и чудесно,
Как горизонт небесный.

Страсть

Эта жгучесть не притупится,
Этот приступ не прекратится.
То совсем окунаешься в пропасть,
То вздымаешься к высям птицей.
О, когда ж это прекратится!
Нет, пусть вечно не прекратится!

Хитрость

Висит тяжелейший замок.
Никто не колотится в дверь.
А замок —
не замкнут.

Хлеб

Он был землей,
он станет ею снова.
И я — лишь переход,
и дух — лишь довод.
К тому, что он
землею станет снова
По той причине,
что он был землей.

Человек

Пигмей изрек:
мартышки не умеют
Поддерживать костры.
Ты прав, пигмей:
мартышки не умеют
Уметь палить костры.

Четыре строки про четыре времени года

Зеленые липы пели лето.
Песни облетели, намокли липы.
Низкие небеса, белое утро.
Робкие почки, сладкие всхлипы.


 

Поэмы

    Отпах

Нежнейший отпах грубого броженья,
Мечта утомлена жарой гульбы.
Ей, неприкаянной, осточертела
Небесной воли дикая пустынность
И лживо-красочная пустота.
Не в ней, разымчивой и неживой,
В борьбе и муках, в холоде паденья
(Похожего скорее на полет),
Мечта впервые обрела себя,
Земною силой сердце напоила
И, ощутив свой вес, свой цвет, свой запах,
Овеяна была высокой страстью,
Которая живет невысоко…

…Из грязных луж — следов извечной лжи —
Мечта рвалась к созвездьям высших правд,
Не замечая, что сама она,
Замыслившая непростое бегство,
Была жеманной и искусной ложью,
Во много мерзостней и неправей
Любой из лжей людского общежитья.
Робея, презираясь и стыдясь,
Ждала она себе попутных бурь
И в буйстве, непонятном ей самой,
Малейшие воздушные дрожанья
Считала всемогущими ветрами.
Предвестниками бурь, желанных ей.

Терзаясь злою прихотью, она
Скорей догадкою, чем рассужденьем,
Постигла очевидную тщету
Мучительных надежд и ожиданий.
В заносчивости приторной своей
Она негаданно в себе открыла
Единственно спасительную легкость.
Но впопыхах, как надо не поняв
Ее действительной первопричины,
Она с восторгом шумным приняла
Неотделимый признак пустоты
За доказательство созревшей мощи.

Благословляемая нетерпеньем
И по привычке громко кипятясь,
Она кроила наспех одеянье,
Зовущееся по-земному грустью.
Полунаследственная деликатность
Мечте не пожелала изменить
В час расставанья с грязною планетой.
Перед собой она была права,
Для черни же завистливо-тупой
Во избежанье разных пересудов
Был припасен очередной обман.
Прикрыв свое надменное нахальство
Сугубо театральным возмущеньем,
К которому примешана была
Шершавая, неискренняя горечь,
Она ссылалась на жестокий рок,
Не позабыв при этом помянуть
Неблагодарность сердца человеков.

Приятством покаянья одержима,
Входя все больше в исступленный раж,
Она свой глас возвысила до визга
И приготовилась пустить слезу.
Но — были блески глаз предельно-сухи
И непослушны лицемерной дрожи,
Похожей на рыданье и на смех.

Ей почему-то стало вдруг понятно
Чужое, ненавистное презренье
Трудолюбивых жителей земли.
Негодованье родило догадку:
Людского сердца не расшевелит
Ни пыльный вихрь слезоточивых слов,
Ни лесть, ни снисходительный упрек,
Ни старомодность хвастовских истерик,
Коль тот, чья хитрость источает их,
На всех людей обличьем непохож.

Противясь оторопи нежеланной,
Мечта из мокрых, побелевших уст
Изысканную высевала ругань
И сбрасывала пышную цветистость
С немытого, чесоточного тела.
Нездравая в своей слепой тоске,
Теперь, в своем сознательном похабстве,
Она казалась жалкою и низкой
И наглостью, невиданной дотоле,
Срамное униженье завершила:
Сгустивши страх, отчаянье и злость
В комок слюны соленой и нечистой.
Она закрыла подлые глаза
И бросила решительный плевок
В лицо отвергнутому ею Миру…

Отчетливо, смешно и неизбежно
Мечта всплыла, покачиваясь, в воздух.
Плевок был склизок, медленен и мал,
И разуму казалась несуразной
Обманом глаз рожденная догадка
О том, что только тяжестью его
Задерживался роковой отрыв.

Но странствие надземное мечте
Казалось и заманчивым и нужным
Затем, что было неосуществимо
По первому строптивому капризу.
А тихое лазурное безбрежье
Лишь сердцу снилось тихим и лазурным.
Смысл сна — изменчив, пустота — бесцветна
И в лучшем случае черна, как страх.
Дыханье пролетающих ветров,
И галька осыпающихся шумов
Стоячую разбрызгивали тишь.
С землею были сведены расчеты
Бесповоротно, резко, с барышом.

Но не дала мечте успокоенья
Открывшаяся дико и внезапно
Так долго недоступная свобода.
И ей, привыкшей вечный свой досуг
Надрывной выдумкой разнообразить,
Наскучила томительная скука
Неизменяемого поднебесья.

Мечта плелась уныло и устало
И, невеселой думой лик темня,
Оплакивала с горькою утайкой
Нелепейше утраченную связь
С родным до спазм, с родным до боли чревом,
Отторгнутым и все-таки родным.
(«Не потому ль тебя я ненавижу
До бешенства и до самозабвенья,
Что так самозабвенно и безумно
Тебя всем существом своим люблю?!
А разлюбить, а позабыть — не в силах!»)

Но эти засекреченные визги
Имели назначеньем притушить
Тяжелый жар, себе искавший хода
И справедливо принятый за совесть.
Мечта, живя с собой наедине,
Еще себялюбивей становилась.
В ней было все — спасение и гибель,
Ей мнилось, что она сама в себе
И от себя, а голод, рост и боль —
Громоздкая оснастка, проявленье
Ее стремлений, сил и разворотов
Слепого, безудержного «хочу».

Но трезвости упорный огонек,
Придушенный нагроможденьем сказок,
Прожег лазейку и заговорил
Горячим человечьим языком:

«Движенья сокровенная причина,
И смысл, и цель, и сила — в нем самом.
Но в чем само движенье? В веществе,
В неукротимой перемене форм.
И ты — не самоценность и не феникс,
А плод и форма этого движенья.
Ты — неизбежное и злое чудо,
Но как ни мудрствуй ты и как ни тужься,
Ты из себя без плоти не создашь
Ни солнца, ни подсолнуха, ни вши.
Удел твой — познавать и изменять
Живую плоть посредством той же плоти.
Лишь в этом каторжном, святом труде
Себя ты можешь изменять и знать
(Слова рознятся эти только видом).
Иное невозможно и ненужно:
Покинуть землю — значит умереть…»

На дерзкое пылание огня
Мечта стряхнула с кожи брызги смеха,
Из пор пустых их с мукой источив,
И странно-медленно, как в сновиденье,
Съязвила в мыслях: «С виду ярок ты,
Внутри же — равномерно-тепловат.
С земли я улетела, я свободна,
Но я живу, самой собой живу!»
(«Лжешь!» — вспыхнуло и сгасло пламя правды,
Проведавшее этот узкий помысл.)
«Я — Тайна Вечности Вселенной. Я
Всеведуща, всесильна и всесуща.
Я — Высшее. Я выше высших высей
Могу подняться!» О, коварство лжи!
Уродливый, но невозможный бред
Желанней, чем прекрасная реальность,
И одержимый им охотно верит,
Что он легко возможен — стоит только
Всхотеть. Пока ж живи к нему стремленьем.

…С каким-то отрешенным безразличьем
Мечта взметнулась в высоту, — туда,
Где нет ни косогоров, ни ухаб,
Где воздух до отказа разрежен,
Где можно петь и плакать, задыхаясь, —
И с остро-сладким жжением в крови
Почуяла израненные корни,
Несущие животворящий сок
Из недр земли к ее шальному сердцу,
И — круто, трепеща и леденея,
В восторженный закутанная ужас,
Без вскрика, навзничь рухнулась на землю,
Недавно проклинаемую ей…

…Смерть — стимул жизни — учит все живое
Жить, двигаться по твердому настилу,
Выравнивать его и украшать
Покровами простых и нужных дел,
Чтоб удлинить другим дорогу к смерти
Смерть жизни служит и творенья жизни
Без надобности рушить устает.
Напуганная близостью кончины,
Истрепанная, бледная мечта
Слоняется по зарослям земным,
Пристанища себе не находя.
Она мертва. Ее живит огонь,
Который образумивал ее
В паломничестве по небесным ширям.
Он разрастается, но нечем жить
В паденьем обеспамятенной клетке.
Он претворяет в пламя песни — голод,
И рост, и умудряющую боль.
И, каждым знаком жизни восторгаясь
(И в смерти, и в уничтоженье — жизнь!).
Старается неровно пламенеть,
Сжигая желтую листву бессонниц…

…в чем еще житейское искусство,
Когда не в том,
чтоб в рабстве быть свободным?

    Те дни

Первый отрывок

Теперь те дни прочитанными мнятся,
Просмотренными немо, как во сне,
А ведь когда-то им пришлось промчаться
Через меня, во мне оставив след.
Из затхлых и громоздких комнатенок,
Из мусором заваленных углов
Я вылез в сад, как лезут из потемок
Глаза локомотива на уклон.
В растерянности приминая зелень,
Пьянея от звенящей новизны,
Я пошатнулся и упал на землю.
Как падают к ручью, в жаре изныв.
И захлебнулся терпкими слезами,
И, выбиваясь из себя, кричал.
Был приступ тот запальчив и внезапен
И жажда жить несносно-горяча…
Бродили дружно и нарядно толпы,
Листы блистали свежей чистотой,
Вдали оркестр остервенело топал,
Садилось солнышко на частокол.
У всех есть цель. И потому все шумны
И веселы, наверно, потому.
А мне весь век над строчками угрюмо
Корпеть неизменимо одному,
Таращиться над бедами своими,
Соваться к окнам, тужась разглядеть;
Слагать стихи самих стихов во имя,
По вечерам с созвездьями лететь;
Выдумывать, чтоб научиться мыслить,
Вникать, предсказывать и понимать;
Искать десятки смыслов в каждом смысле,
Ни с кем не драться, чтить отца и мать,
Замалчивать, что видишь, если это
Способно выгоду тебе принесть;
Таить от всех, что хочешь стать поэтом;
Глушить, душить все, что стремится цвесть.
Быть скрытным, незнакомых сторониться
И открываться лишь затем, чтоб скрыть;
Перебирать пожухлые страницы,
Запечатлевшие чужую прыть;
Быть с виду жалобней и кротче,
Желать в удел спокойствие стяжать,
Кичиться непохожестью на прочих
И утешаться ею и тишать.
Тишать и не утихнуть, не угаснуть,
Острастками себя не запугав;
Беречь и холить ненависть к богатству,
К бесчувствью и к солдатским сапогам;
Украдкою завидовать на лица
И на чужую милоту и стать;
Не мочь ни с кем душою поделиться,
Кому-то что-то безвозмездно сдать,
К кому-нибудь приблизиться напрасно,
Прильнуть, слюбиться и не отходить.
Любить воистину, а не нарочно,
Стараться угадать и угодить;
Когда неловко или нелегко мне —
Склониться к пальцам, хрупким как стекло,
Родным, как даль, которой не припомнить
Затем, что там до резкости светло.
И это безыскусное свеченье
Рассеивает даже злую ночь
И превращает в утро мрак вечерний.
И все это не видеть и не мочь!
Лицом вымучиваться, как тоскою,
О каждой думать: «Я люблю тебя
И ненавижу. Я Вас недостоин»,
И порываться, руки теребя,
И надрываться в ужасе, и жаться,
Закрыв глаза, страшась взглянуть вперед,
И ночи целые по кочкам шастать
И вкось и навкось, вдоль и поперек.
Пропитываться мутно-сладким ядом
Надежд и враз выплескивать их прочь,
Знать, что желанное таится рядом,
И — не мочь!
Кому довериться без опасенья,
Чтоб был он мне всей жизнью, всей судьбой,
Вернейшим другом — первым и последним, —
Чтоб с ним мне было легче, чем с собой?
Пусть он меня зовет, голубит, учит,
Черпает из меня ковшами сны
Бродячие и смутные, как тучи.
Пусть он обличием не расписным,
Но духом ясным и неукротимым
Окажется — пред ним согну мой рост,
Как перед самой родственной картиной,
Боготворимой через тыщу верст…
Ни с кем не наступило б пониманья
Из всех, кого я повстречал и знал.
Что в дружбе, если дружба та немая
Как камень и скупая как казна?
Догадкой ведал я, что самый нежный
Живет, высказываться не спеша,
И что за пламенностью мягкой — внешне
Холодная плюгавится душа,
Лежит обманчивей сугробов вешних,
Кривляется, коварностью дыша.
От этих дуновений льдисто-ровных
Все опадает, морщась и багрясь.
Так на лету бушующую крону
Осенний ветер втаптывает в грязь.
Так наступает сумрачная осень,
Туманы слили разное в одно.
Рассыпался, заколотившись оземь,
Брюзгливо призывающий звонок:
«Дети! Тише! Сегодня на урок…»
Цедились скучноватые уроки,
Ребячьи головы клонились ниц.
А я от окон синих и широких
Не в силах был отвесть своих глазниц.
Там стлался воздух — ласков и просторен, —
И на окне — спокойна и нова —
С прическою невиданно-простою
Ее покачивалась голова.
Я обитал на самой задней парте,
От синевы и скуки угорев,
Едва ловя обрывки рек и партий,
Законов, терминов и теорем.
Она сидела впереди, и в классе
Одной из первых шла из года в год.
А я предпочитал по полкам лазить
И наблюдать времен причудный ход,
Писать на дневнике, чудесить
И, всяческую норму утеряв,
Насвистывать среди уроков песни.
Дерзить семейству и учителям…
И грустность как-то уживаться смела
С пытающимся прихвастнуть умом,
С презрением ко всем и всяким мерам,
С путляньем мелочным в себе самом,
Со сменою сомненья и довольства,
С подслушиваньем слухов городских,
С мгновенным роспуском и сбором войска
Словес, одетых в лохмоты тоски;
С вывертыванием из подозрений,
С охаиваньем мира огулом,
С разгульем то горячности, то лени
Подсиживающихся за углом.
И все это венчала убежденность
В предназначенье для великих дел
И вера в неизбывную бездонность,
Мне данную природою в удел.
Мне жадно ожидалось опроститься
Прикосновеньем к первопростоте,
С приевшимся кокетством распроститься,
Жить строгой жизнью строек и статей,
Вломиться в будничное окруженье,
Дорогой растеряв и ободрав
Одежды, панцири и украшенья
И скорбь по поводу изрытых трав.
Быть равноправным на хвалу и ругань,
Быть радостным, коль день победно-рад.
Всегда иметь у локтя локоть друга
И вместе рваться через сеть преград,
Любуясь между делом сводом чистым,
Минутному дающим вечный толк.
К естественным повадкам приобщиться
И мочь в конце концов подвесть итог
Перемелькавшимся разнообразьям,
Сбить все в одно, сказав при смерти вслух:
«Мой дух ни миг не оставался празден
И не прислуживал бездельем злу»…
…Ведя с наследственностью перебранку,
Похожести на предков избегу.
Они влюблялись в день скрепленья брака
И целовались смачно наспеху,
Они друг друга ревностями грызли
И, не окутываясь в страстный чад,
Воображали назначенье жизни
В копленье грошей и пложенье чад,
Не баловали ближнего доверьем
И мудрствовали: «Друг — по черный день»,
Тишком блудили за соседской дверью,
Тишком — чтоб на себя не кинуть тень.
Для них деньга — любых святынь святее,
В ином ни святости, ни проку нет.
Продастся и чудесное виденье
За энное количество монет.
К чему им дружество, чего делить им,
Коснеющим в притворной нищете,
Держащим на учете все до нитки,
Погрязшим в обыденщинной тщете.
Нет, я любовью грезил не такою,
Которая, слюнявясь и скрипя,
Не выползает за пределы коек
И производит пьяниц и ребят.
Она чадится словно хворостинный,
Для баловства разведенный огонь.
Как униженьем гордости маститой,
Как карамелькою недорогой,
Люд ею пичкается на досуге,
И героини обыденных драм
Три раза на день ищутся от скуки
И у зеркал мурлычут по утрам,
Тряпьем переполаскивают сплетни,
Беспрекословно на базар бредут,
Гитаре поднывают в вечер летний,
В томленье забываясь, как в бреду.
На тротуары выскользнут пройтиться —
Притворствуют на всякие лады,
Спиною норовят оборотиться
К самым пригоженьким и молодым.
Изяществом выкручивают ножки,
Как ангелы прекрасны и юрки.
А дома с помощью столовой ложки
Заштопывают потные чулки
И до крови исчесывают икры.
Их хитрость сшита на живую нить,
Их прелести — не более, как игры,
Удобные, чтоб дурость хоронить.
Пречистой недотронутости венчик
Изъяны заволакивает в ясь,
Рубцы пороков представляет мельче
И возвышает гнойность древних язв.
Из отдаленья липа мнится дубом
Таинственным и величавым. Есть
Чудовища, которые на убыль
Свести боятся липовую честь
И с вдохновеньем озирают липу,
Смиренно наверх возводя прищур.
Нет, где б я ни был и каким бы ни был —
Сентиментальности не допущу.
Сотру долгов искусственную нарезь,
Но и в другую крайность не паду:
В похабное разгулье не ударюсь
И к первой встреченной не подойду.
Не дам в мольбе утихомирить руки,
Не разрешу буянничать зазря…
Как проберутся к двери моей други
По неприглядности без фонаря?
Они вокруг блукают мне подобно,
Но как им различить мой крик немой
В мороке этой грозной и потопной,
Где все схлестнулось в оглашенный вой,
Где не ужить, не уцелеть без бунта,
Где собственная целость — цель и центр,
Где начинается несметно будто,
А нарождается один процент.
[…]

Второй отрывок —
о тех, кто не может быть моими друзьями

…Их не пленишь ни рыцарством, ни песнью,
К ним прямо подкатись и приценись.
Какая тошнота за этой спесью!
Какой за этой скромностью цинизм!
Сожми их глупо, в локоны вцепись им
И локти стервенеюще согни,
И это будет действеннее писем…
Им нужно развенчание. Они
вжились в игру, как в лиф, теснящий груди
И на ночь сбрасываемый долой.
Они белками глаз, как брошью, крутят,
Они торопятся бежать домой,
У них загруженность, им не до флирта,
Их стережет собака у ворот.
Неискушенности с избытком влито
В их каждый шаг и в каждый поворот.
Пускай. Меня их гримы не проманут,
Я знаю: засыпая каждый раз,
Они копаются в комках романов
И мнут смятеньем тоненький матрац,
Они подушкой душат жар бунтливый,
Взывают, простирая руки врозь.
А утром несдержимые отливы
Стыдобой замораживают кость.
И прежняя безгрешность овевает
Распудренные выпуклости щек,
И посторонних в поклоненье валит
И всем расчетам спутывает счет.
Так что ж, вертлявиться и мне в гуляньях?
Фокстротами разматываться вдрызг,
И завираться, и, на плечи глядя,
Их обдавать дождем цветистых брызг,
Пошлятину вышептывать в затишье,
Щипаться, опрокидываться в смерч;
Опустошившись, стать безумно-лишним,
Как иззубренный грубым ломом меч;
Приличья не осмелившись нарушить,
Ярмо постылое безмолвно несть,
Все вытряхнув, все вывернув наружу,
Все приспособив для того, чтоб есть…
Нет, нет, пусть этой старой страстью пышет
Тот, кто ее не в силах одолеть.
Я — как и все, но я хочу быть выше,
Взмыть над собой, как праведная плеть.
Ни шагу не ступнуть без совещанья,
Без рассуждения с собой самим.
Нет человека — задружить с вещами,
В их хоровод свою судьбу завив…
[…]

Третий отрывок —
о тех, кто может быть моими друзьями

…Они томятся в тягостном безлюбье,
Быть может, плачут сквозь соседский храп;
Так богомолки распускали нюни,
Попав в роскошный, необъятный храм.
Они вздыхают по венчальным кольцам
И не имеют дерзости уйти
От штор и мамы — в царство беспокойства,
Где перекрещиваются пути
Всех чувств, всех участей, всех видов счастья,
Где исчезает похотливый зуд,
Где любят целое во имя части
И этой части всех себя несут…
С младенчества их в робость пеленают,
Велят беречь семейственный уклад.
Но это все сжигает жизнь иная,
Корыстным наущениям не в лад
Теплящаяся невдомек домашним,
Наперекор запретам и замкам.
От ней кидаются чернички в шашни,
Изнеможенья плотского взалкав.
От ней на самых нехороших ликах
Поигрывает трогательный свет.
От ней высокий жар пылает в книгах.
От ней и к книгам этим с юных лет
Пристрастие и вера. Только скверно,
Что неприязнь к законам вековым
Влечет не в мятежи, а в грусть и в скверы —
Шататься по аллеям боковым,
Куда не забрести мужам военным
И не проникнуть в тихоту скамей.
Весь этот вечер ложен, как арена,
И ты коверным корчишься на ней.
Беги без сожаленья, без оглядки,
Не по-обычному, а напрямик.
Топчи газоны (это ведь не грядки!),
Насмешки, как документы, прими.
Встучись, ворвись под отческую кровлю,
Разденься и продумай над столом,
Пока окно не обольется кровью,
Пока не крикнет двор о дне втором.
И если не расплачешься, не скиснешь
Ты в эту ночь — твой ум вполне готов
К приятию природных яств и истин,
Его освободящих из оков.
А сгорбишься в припадочном рыданье —
Двоиться и стесняться перестань.
С платочком беленьким за воротами,
Подсолнухи полускивая, стань…
[…]

Четвертый отрывок —
книга-мечта

…О, сколько их! Мне не узнать фамилий,
А то бы я сказал всю правду им.
Они во мне всегда, всегда в помине,
Я к ним стремлюсь всем существом своим,
Я вызнаю у жизни все секреты
И лучшие слова пособеру,
Чтоб, кровью неуемной разогреты,
Они придали пламенность перу.
И выйдет книга, шелестом сверкая,
И разлетится в разные края,
И пролепечет разными веками
То, что у лампы перемыслил я.
Внушительнее золотых тиснений,
Весомей испещренных кистью кож,
В той книге будет истина, и с нею
Мой малый дух вовсюду будет вхож.
Завороженные не красным видом,
А живизною неподвижных букв,
Ее на полку пыльную не вдвинут,
Ее, как толкователь бед и мук,
В карман засунут, чтобы не расстаться,
Чтоб выверять ей внутренний режим.
Она, как лексикон для иностранца,
Ключом послужит к качествам чужим.
И собственных привычек наслоенья
Представит вновь, усердно разобрав,
И вспыхнет спор, остер и надоедлив,
О правильности правил, правд и прав.
Понятья сдвинутся. Кромешный скрежет
Опустошающе проверещит.
Юнец бородача, быть может, срежет,
Уроненный загромыхает щит.
Из битвы дух возникнет возмужалым,
Стесняющимся всех и вся лягать,
Остерегающимся клятв и жалоб,
Отвыкнувшим перед собою лгать,
Уразумевшим не приличья ради,
А по велению из-подо дна,
Что даже подчиняемая правде
Ложь — это ложь. И правде — враг она.

    Франция

Из книжек ли, или еще откуда
Вошла в меня Франция — легкая, славная.
И я позабыл, наважденьем окутан,
Про самое видное, про самое главное —
Про то, что там все не так, как здесь,
Что там еще прежнее
новостью буднится,
И то, что у нас как обычное есть,
Там лишь через кровь, через время сбудется.

Обманов красивых себе не прощу.
Мальчишкой в крапиве я сиживал часто
И вкладывал ум свой в мечту, как в пращу,
Чтоб было ему сокрушительней мчаться.
Я очень любил голубые сады,
В дожде замиравшие, как в ожиданье,
Дома, разомлевшие от красоты,
Как от воспоминаний внезапных и давних.
Я мал был, но жизнь поднимала меня,
И я не запутался в тропочках узких.
За тысячу б Франций не променял
Родимость небес и земель своих русских.
В досадном досуге я был как в дыму,
И грезил о всем, о несбыточном — тоже.
Мне скучно было в тесном дому.
А до выхода я не дошел, не дожил.
С ростом покорности стерся налет,
Я стал, неподатливым, взрывчивым, резким.
Я в сад выбегал, как в коньках на лед,
И творил отдаленнейшие поездки.
Я не знал мечте ни места, ни цену,
Я незнанье выдумкой короновал.
И цветилось: Франция — чудесная сцена,
И крутилось: Париж — сплошной карнавал.
Прозрачное лето качалось над вымыслом,
И песни лились по зеленым коврам,
Хотелось в них кинуться, вымыться, вынуться,
Чтоб робких привычек отпала кора.
Мосты изгибались задумчиво-синие,
В открытом окне веселился халат,
Каштаны шумели, густые и пыльные,
Шли чистые дети, жуя шоколад.
Бульвары бурлили, смеялись, спешили,
Музеи громадились, жар полыхал —
И в этой-то Франции жили чужие,
И жили не так, как я полагал…

Мной в выдумках силы толковые правили,
Но слишком уж я завираться начал.
И чтобы проведать все глубже и правильней,
Французский язык изучал по ночам.
Азартом душась и прилежностью мучась,
Я жегся о книги, но бросить не смел.
Разна их причина, обложка и участь,
Но в каждой тепло затаилось и свет.
Мелка и мертва ученичьих грамматик
Почтеньем держащаяся зола.
Поклявшись не трогать и не раскрывать их,
Я вперся невежливо в томик Золя.
Моя голова от невнятности пухла,
И я, подобраться не чая к концу,
Четко чеканил за буквою букву,
Премило картавя, как истый француз,
С прононсом дела обстояли похуже.
Но чтоб офранцузить упрямый свой нос,
За насморком насморк ловил я на стуже
И скоро завел настоящий прононс.
[…]

(Какой-то город)
Гнутся виноградники под спелыми кистями.
Рвутся кисти в землю и в ней пропасть готовы.
Косят желтые поля добрые крестьяне
В шляпах соломенных, в рубашках бордовых.
Над черепицей — задумчив и вкусен —
Дым колышется и не тает.
По двору шляются жирные гуси,
По воздуху голуби летают.
Коровы в лугах купаются ярких,
Роняя нечаянный звон бубенцов.
Застенчиво-мудрые Жанны д’Арки,
Гостей ожидая, моют крыльцо.
Плывет благочестьем наполненный патер,
Улыбки развешивая, как листки.
На небе висит белейшая вата.
У ровных дорог кустятся лески.
На кручах кружительных
замерли замки.
В озера спускается синий зенит.
На травах играют сырые русалки,
И тишь надо всем примирение звенит.
[…]

(Рыбаки)
…На ясной ряби у каменной пристани
Поятся тощие паруса
Соленым ветром, льющимся издали,
Плещущим горечью по глазам,
По тяжкому сердцу, по слабым платкам,
Смятым борьбой и мольбой негромкой,
Мятущимся неутомимо, пока
Не скроются шхуны за тонкой кромкой.
[…]

(Вроде праздника)
…Разноцветные, с бантами алыми,
Сходились в нарочно заведенный день
К стене Коммунаров. И стыла над малыми
Большая, старинная, светлая тень;
Потом исчезала, чтоб снова, стремительно
Вверху промерещиться и просверкать
Над уличным шествием или над митингом.
Вполне деловитым и вольным слегка…
Затеют смятенье жандармы бравые,
И крики расхлынутся, бросясь вперед,
Гулянье взблеснет благородными нравами
И мягко гонимых, как равных, вберет…
[…]

(Бальзак)
…Все рады, все любят, все говоруны.
Носятся цветочницы с белыми руками.
Под копытами коней вороных
Нескромно хохочут веселые камни…
Старик — котом, слетевшим с лежанки,
Тащит к перекресткам похоть свою,
Где к улице
падшие силой служанки
С дешевыми нежностями пристают.
Горланят газетчики разно и остро,
Листы разворачивают на бегу.
Старушки у стен ярковатые астры
В кошелках от пыли и ног берегут.
Рантье отправляются до ночи шастать
По тесным, крикливым кафе и ларькам,
Где вина — разбавлены, лица — ужасны,
Лакеи — скользящи, торговля — бойка…
Витринятся лавки. Зонты у лавок.
Вежливый шелест, жадные глаза.
Это, наверное, проходит слава —
Странная и видная, как Оноре де Бальзак.
Да, Бальзак попирал эти узкие улицы,
Он ими пропитан, как потом, был весь
И все же ночами метал и сутулился,
Не в силах их вид на слова перевесть.
[…]

(За Парижем)
Карета катит с лакеем, с гербами.
В карете — стареющий аристократ.
А рядом горюют домами-горбами
Кривые окраины, тысячекрат
Испитые в доску мусьями гуманными,
Глазеть приезжавшими для газет,
Как в ямах вонючих, повитых туманами,
Играются в щепки кучки Козетт.
Козетты газетные выжмут слезу
Из глазок высоко причесанных дам.
Козеттам живым собираются су
В копилки жестяные по городам.
Козетта поет, Козетта играется,
Козеттина мама стирает белье.
Отец допоздна на заводе вагранится,
А вечером на руки дочку берет.
Поет «Марсельезу» ей, волосы гладит,
Читает красную «Юманите».
Ему внимают, на лампу глядя,
Много умных, бледных детей…
[…]

(В Париже с утра)
…Заря зацветает привычная, дальняя.
Мутный клейстер афиш не засох.
Моргают усталыми окнами здания,
У булочной взвизгнул степенный засов.
Бредут из игорни помятые франты,
Шары игриво качаются в лузах.
Прямее природы, суровее правды,
Шагают рабочие в честных блузах…
[…]

(Поэты)
В огромном и сводистом полуподвале
На площади, прибранной до пустоты,
Бушуют поэты всех русел и званий,
Сродненные поисками простоты.
Хозяина нет в этом сумрачном баре,
Нет стойки, нет окон, нет твердых мест.
Все бродят. Здесь каждый — слуга
и барин.
Что есть в кармане — то пьет и ест.
Подчеркнуто-громко звучит молчанье,
Как будто им речь не нужна и нова,
Как будто они существуют вначале,
Как будто каждый из них виноват.
Открылась дверь неслышно и туго.
Кто-то вышел или вошел?
И в эту открытость отрывистым стуком
Ворвался день — деловой и большой.
Часы не считались. Но как-то собою
Самой полагалась наружная ночь.
От дня заметались бродяги в соборе,
Не в силах смущенье в себе превозмочь.
И каждый хотел наяву убедиться,
Что он — человек и что он — живой.
И песня вскрылила
отпущенной птицей,
Зовущей на свет, как на смертный бой.
В ней пелся День. Про него забыли,
А он колобродит, скрежещет, лжет,
Кругом раскаты гремят грозовые,
И солнце сквозь них нестерпимо жжет.
Красуются крепости красками свежими,
Рассудок у злого коварства в плену,
Предательства роются глубже и бешеней,
Полки маршируют, клянутся, клянут.
Все надвое ставится, делится, колется.
Молчать — все равно, что и вслух говорить.
Нельзя уже больше теперь успокоиться,
Когда б даже дверь удалось притворить.

…И заговорили. Все разом, по-разному,
И каждый стеснялся, и каждый пылал,
Как будто он праздник единственный праздневал,
И праздником этим сердечность была…
И мечутся в гомоне, совестью поднятом,
Словесностью, как осложненьем, взболев.
А день продолжает простым
и непонятым
Вздыматься к высотам
и гаснуть в золе.
В его бы доступность мышленью одеться.
В нем высшее с самым обычным дружит.
Он царствует солнцем, бессмыслит
младенцем,
Возносится храмом, калекой дрожит,
Всем правит, все въемлет
и все единит,
Пустоты незримыми шумами полнит,
Сиянье кладет на храпенье в тени
И мажет отчетливым сумраком полдни.
[…]

(Рынок)
…Прохладистый, ветхий широкий навес
От зноя небесного рынок отрезал.
Здесь все продается, и все на вес,
И все обсуждается рьяно и трезво.
Осмотр привередливый рыбе несут
И слабо хлещутся о парусину,
В предсмертье, круглые рты разинув,
Большие — сверху, мелочь — внизу.
У овощницы голос определенно-крепок
И сама она — круглая,
выпуклая вся,
Как прошлой неделею вырытая репа,
Которую можно задешево взять…
С мокрого фартука счищает чешую
Рыбак загорелый и молодой.
Овцы плачут и сено жуют,
Торговцы бьют ладонь о ладонь.
На некрашеном прилавке,
с навесом вровень,
Смутные, терпкие стынут мяса.
На землю спускаются ниточки крови
Внезапно и сразу во многих местах.
Хозяйки с кошелками и с прислугой
Находят покоры, теряются в выборе,
Впиваются в шум и глазами, и слухом,
Чтоб куплено было побольше, поприбыльней.
Базар трясется, кряхтит, а выше —
Протянулся, замер, взвис
Растревожен и неслышен
Тонкой чайки белый свист…

…Уже фонарями краснеют по стенам,
А снедь не распродана,
люди снуют.
Старушки сгребают ненужное сено,
Гадалки судьбу по рукам узнают.
Чумазый оборвыш морковку клянчит,
Беседуют пьяницы всяк о своем,
Плечистый возница впрягает клячу,
Жмутся тележки с линялым старьем.
[…]

    Я человечествую

Вере Клишиной —
человеку, начинающему жизнь.

Звучаньем переполненная видимость
От зримых грохотов неотделима.
Клокочет мир в себе,
собою грезит,
Собою отрицается
и кружится
Безостановочно и неразумно…
Соприкасаясь с общей колготою,
Он все желает притянуть и поглотить
И ко всему приблизиться стремится.
Он развивается
в противоборстве сил
И, обнажаясь,
облипает новым,
Становится увесистей и крепче,
И нет конца
разматыванью быстрому,
Нет удержу
несносному размаху.
Идет сраженье.
Время всемогущее
Развертывает яростно событья,
Как ветер разволнованного зала
В момент,
предустановленный заранее,
Сам
чудом
раскрывает партитуру.
На помост
незаметный и торжественный,
Набухшей тишиною возведенный,
Я светом взглядов чьих-то озарен,
Я изнемог от легкости,
влекущей
К отрыву
и ко взлету безраздумному.
Я вниз смотрю,
чтоб не подняться кверху.
Я поднимаю руки.
Все
молчанием
Захлебывается.
Оно горланит
Еще упорней и звончей,
чем прежде,
Но я и сам кричу
и этим начисто
Все остальные звуки
заглушаю.
Неповторимый трепет разлетается
И застывает,
все обдав собою,
И исчезает,
все обняв собою.
Я умолкаю.
Все ревет сияюще,
Истомлено
охотой подчиниться.
Я руки
в стороны разбрасываю,
И чем встает заметней
невозможность
Отъединить их от себя,
отринуть —
Тем я неистовей махаю ими.
Всего себя хочу разбить на клеточки
И по миру
раздуть,
разнесть,
рассеять,
Чтоб к каждому,
кто существует на земле,
Прилипла часть меня,
и я мог всюду
Присутствовать,
и находить себя,
И все переносить,
и все изведывать,
И все вмещать
в свой небольшой размер.
Но я прислушиваюсь
к шуму сложному
И замечаю,
как он изменился
От моего самораспепеленья.
Он стройным стал,
в нем виден смысл
знакомый мне.
Свои движенья
в нем опознаю я,
По воле
поворотов,
взмахов,
выдержек
Моих
он перекличку производит
Могучую и смелую,
как буря,
И, как травинка,
свежую и складную.
Я звуками
командую ретиво.
Я придаю им
собственную слаженность.
Я разбираю их
и собираю
И направляю рваться
по пределам,
Мне надобным
и мною установленным.
Все служит мне,
и я служу всему.
Я знаю:
стоит мне остановиться,
Утихомириться,
застыть недвижно —
Мир станет адом,
вой закуролесит,
Я снова
криком схвачусь,
как пламенем,
И сгину
неизбежно и бесследно.
Один исход —
изматываться заживо
В ожесточенном руководстве
пеньем
Измученного,
радостного мира.
Я судорогами
с ним навеки связан,
Как пасмами
неразличимых нитей.
Я миром одержим,
как лихорадкою.
Я вижу мир,
над пультом возвышаясь.
Я слышу мир.
Я управляю миром.
Мир управляет мною.
Я блаженствую,
Я исхитряюсь,
слабну,
умираю.
Чужая партитура
перелистана,
И переиграна,
и пережита.
Все корчится
в открытом изумленье.
Но нет,
я не прельщусь
аплодисментами,
Я не остановлюсь,
не поклонюсь.
Как только перестану я размахивать —
Я сразу же исчезну
навсегда.
Назло себе и злу
я сочиняю,
Да, сочиню —
сейчас, без перерыва —
И заодно
исполню напоказ
Свое происхожденье позабытое,
Свое предчувствие
того, что будет,
Свою сродненность
с будущим и прошлым,
Свою соединенность и единственность,
Свое истолкованье бытия.
В мое
произведенье безыскусное
И несколько внезапное
влюблен я
Уже задолго до его рожденья.
В нем будут
все созвучья
расположены
По моему разумному приказу.
Вселенная себя
в нем будет созерцать,
И ликовать
от жуткого восторга,
И звезды лить обильно,
словно слезы.
Я буду
наблюдать в себе
Вселенную
И восхищаться буду
вместе с ней.
Мне ясно:
мой удел,
мое призвание —
Вселенную вселенной забавлять,
Себя собою измывать усердно,
Стремиться
изнутри разнесться вдребезги,
И тонких жалоб
не произносить.
Пока успокоенье
не допущено,
Пока глаголят
вместо глотки
руки —
Могу я заявить:
я всюду есмь,
Все мне внимает
с кротостью обманчивой,
Во всем
я признаю свою родню,
Все радо покоряться
духу сильному,
Взлелеянному дивами мирскими,
Похожему на них
в своих обычьях.
Я чувствую
отчетливые позывы
В себе, во всем
к взаимному согласью.
Оно прибудет, может быть, со временем.
Его приход
свершится в бурный день.
Лишь для него
я здесь изнемогаю
На перекрестке
всех страстей и говоров,
На перепалке
сущностей земных.
Одним лишь обстоятельством встревожен я:
Кто должность заступить мою
решится,
Когда иссякнут соки в голове,
Когда из сердца
смертный вопль исторгнется,
И руки свянут,
и я молча грохнусь?
Не жить я не страшусь.
Мне суждено
Во всем запечатлеться и остаться.
Я не умру,
я умереть не в силах.
Я перестану произвольно двигаться,
Но быть не перестану никогда.
Мне завещать и некому и нечего.
Я — все мое богатство и наследство.
Прощаясь с светом,
я произнесу:
Пусть все старается
быть посговорчивей,
Пусть это не в ущерб ему пойдет,
Пусть человек
возлюбит человечество,
Пусть ни на миг не остывает схватка
Цепляющейся единичной воли
С природою
в ее многообразии,
В ее капризности
и красоте.
Пусть сочиняются безостановочно
Все новые и новые мотивы
И сочетанья разнородных звуков.
Пусть все поет
своим особым голосом
О том, о чем поют
и все другие.


 

Афоризмы

* * *

Любить мир — это значит желать изменить его.

* * *

Познание — первый шаг к изменению.

* * *

Кто ничего не знает, тому кажется, что он знает все.

* * *

Отрицающий истину обладает ею.

* * *

Лучше знать мало, но хорошо, чем знать много, но плохо.

* * *

Каждую минуту все меняется, и я никогда не узнаю настоящего.

* * *

Если бы человек в восемнадцать лет чувствовал себя совершенным, мудрым Человеком в полном смысле слова — чем была бы его остальная жизнь?

* * *

«Терпение», — говорят мне.
«Дерзость», — отвечаю я.
«Дерзость», — говорят мне.
«Терпение», — отвечаю я.

* * *

Давать — значит брать. Учить — значит учиться.

* * *

Человек отдает себя, свои силы, свои знания другим. Но от этого у него сил, знаний и возможностей не только не убавляется, а еще и прибавляется намного.

* * *

Больше всего надо бояться самих себя: самый опасный враг наш — мы сами.

* * *

В вечном беспокойстве, дерзании, поисках, в вечном недовольстве самим собой и своими делами — корень радости.

* * *

Живи каждый год и каждый день так, как будто это твой первый день, твой первый год.

* * *

Не в силе правда, но в правде сила.

* * *

Именно потому и бессмертна жизнь, что смертно все живущее.

* * *

Я живу, чтобы узнать, что такое вечность.

* * *

Каким создал ты меня, о мир мой, таким я и хотел бы быть созданным. Во мне не было ничего, потом стало все, и я перерос мир, потому что я и мир — два мира — это больше мира.

* * *

Действенные принципы рождаются в действии.

* * *

Преступник тот, кто ничего не сделал.

* * *

Право — это возможность.

* * *

Быть самим собою — это значит неустанно и неудержимо вырастать из самого себя, перерастать свои желания и дела.

* * *

Чтобы научиться коротко говорить, надо научиться коротко мыслить.

* * *

Недоверие и обман взаимно порождают друг друга.

* * *

Забудь себя, чтобы тебя не забыли.

* * *

Человек, который искренне хочет быть лучше, чем он есть, должен казаться таким, каков он есть.

* * *

Только глупцы считают себя мудрыми.

* * *

Глупость только тогда является глупостью, когда она исходит от умного человека.

* * *

Мировых подвигов в одиночку никто не совершает. Великое совершают многие.

* * *

Развитие — преодоление трудностей.

* * *

Завидуют не тому, чего не имеют совсем, но тому, чего не имеют в достатке.

* * *

Знание — умение брать и применять.

* * *

Уважение к другим начинается с самоуважения.

* * *

Лучшее средство искоренить недостатки — развивать то, что считаешь хорошим.

* * *

Учиться можно и нужно всячески и на всем.

* * *

Плохому везде плохо.

* * *

Искренность, прямота, правдивость — вот истинно человеческие качества.

* * *

Помогать человеку, любить человека, учить человека, возвышать человека — вот что должен делать человек, вот для чего стоит жить и надо жить.

* * *

Человек — смысл всего, мера всего, центр всего, сила всего.

* * *

Мир движется любовью.

* * *

Нужно думать о человеке лучше, чем он есть.

* * *

Упрямство, озорство и веселость — вот три качества, которые я ценю в живом.

* * *

Быть Человеком — прежде всего.

* * *

Равнодушие к миру — скрытая ненависть к нему.

* * *

Покаяние — первый шаг к исправлению.

* * *

Трусость охотнее всего прикрывается честностью.

* * *

Не делать того, что считаешь сам дурным.

* * *

Люди! Вы лучше, чем люди думают о вас.

* * *

Наглость — прикрытие трусости.

* * *

Когда человеку есть что сказать, он молчит.

* * *

Чем ближе человек к цели, тем больше надо ему сил, чтобы эту цель достигнуть.

* * *

Сближение отдаляет.

* * *

Когда ложь приятна, мы охотно принимаем ее за правду.

* * *

Неполная правда не есть ложь.

* * *

Далекое вспоминается легче.

* * *

Сила рождается слабостью.

* * *

Любовь требовательна, и это прекрасно.

* * *

Только слабый боится боли.

* * *

Наедине с собою человек не одинок.

* * *

Когда человек старается казаться искренним, он уже неискренен.

* * *

Человек — зеркало мира.

* * *

Протест человека против своей природы тоже его природа.

* * *
Самое страшное для человека — перестать желать.

* * *

Когда человек не знает, что такое счастье, и не пытается это определить, тогда можно сказать, что счастлив.

* * *

Нет хорошего без лучшего.

* * *

Только в угнетении обнаруживается мятежная природа духа.

* * *

По-настоящему любят только дети.

* * *

Видеть новое можно лишь тогда, когда все (и старое) видишь по-новому.

* * *

Знать меру во всем — как это трудно! Это все равно, что знать все.

* * *

Мастерство — умение сочетать закономерность с неожиданностью.

* * *

Все категорическое — многосмысленно.

* * *

Красота заката создается пыль.

* * *

Ясное, простое и красивое — все три слова обозначают одно и то же.

* * *

Исказить биографию можно и действительными фактами.

* * *

Глупость похожа на мудрость, как подсолнух на солнце.

* * *

О новом можно говорить только по-новому.

* * *

То, чего ждешь, совершается неожиданно.

* * *

История человечества — лучшее произведение природы.

* * *

Творчеством называется любимый труд.

* * *

Стихи — дыхание души.

* * *

Форма — это то, что мы не видим.

* * *

Скромность великих людей не кокетство, ибо всякий творец больше своих творений.

* * *

Прогрессивное знание есть действенное отношение.

* * *

Всякий мученик в то же время и мучитель.

* * *

Потребность — мать идей, а действие — колыбель их.

* * *

Начало — это уже конец.

* * *

Содержанием искусства всегда была, есть и будет борьба. Страдание — только «частный случай» борьбы.

* * *

Цель и содержание жизни составляет совершенствование. Совершенство — в совершенствовании.

* * *

Самое великое счастье — это ощущать собственное движение.

* * *

Неважно, что делать. Важно, как делать, то есть почему делать и для чего делать.

* * *

Жизни придает цену возможность в любую минуту потерять ее (жизнь).

* * *

Бессмертие — величайшее зло. Мудрость природы в том, что она его не допустила.

* * *

Активность, активность и активность! — вот заповедь человека.

* * *

Более всех пороков опасна и порочна примиренность с настоящим.

* * *

Жить — это значит обязательно озорничать. Без озорства не жизнь, а канцелярия.

* * *

Наши достоинства — качества, которых мы в себе не замечаем.

* * *

Только радость, познанная через борьбу и страдания, — радость бытия — имеет цену и прочность.

* * *

Трагедия — социальная коллизия, неразрешимая в «данных» условиях.

* * *

Порочно то, что ложно, ложно то, что нежизненно.

* * *

Истинно свободен тот, кто может не желать быть свободным.

* * *

Труд не только источник благ, но и сам по себе благо. Из средства удовлетворения потребностей он сам превращается в потребность.

* * *

Человек должен чувствовать себя в жизни хозяином — спрашивать у всего всё.

* * *

Большое дело — это маленькие дела во имя большей цели.

* * *

Слушать — это еще не значит слышать.

* * *

Слабость делает человека нечеловеком.

* * *

Измениться можно, лишь изменяя.

* * *

Только в болезни человек узнает истинную цену здоровой жизни.

* * *

Пассивность — активна.

* * *

Кто ничего не делает, тот ничего не имеет.

* * *

Надо верить в человека, как в солнце.

* * *

О самом любимом не говорят.

* * *

Хорошее без плохого не живет.

* * *

Задача искусства — заставить прошлое служить будущему в настоящем.

* * *

Равные — это еще не значит одинаковые.

* * *

Жестокость проистекает от неполноценности.

* * *

Темноты нет, потому что и ночью мы видим. Видим ночь.

* * *

Чтобы зажечь, надо не только зажечься, но и сгореть.

* * *

Единственно правая война — война за мир.

* * *

Истинный патриотизм интернационален.

* * *

Темнота родит свет, оставаясь всегда его врагом.

* * *
Нет ничего отраднее чувствовать себя в народе и народ в себе.

* * *

«Житейское искусство» в том, чтобы сочетать в себе момент и вечность.

* * *

Смысл жизни — в самой жизни,

* * *

Найди самого себя и будь самим собою — любой ценой, хотя бы ценой своей гибели.

* * *

Мир познается в труде, мир создается трудом.

* * *

Жить — познавать — действовать.

* * *

Человек познается во взаимодействии с окружающей средой, как и всякая вещь.

* * *

Спрашивай только то, что знаешь сам.

* * *

Чтобы вера в свои силы не переросла в самоуверенность, надо развивать недоверие к этой вере.

* * *

Искусственное — не искусство.

* * *

Смерть красива только издали.

* * *

Самый большой грешник — «Бог».

* * *

Актер тем лучше, чем хуже сам играет.

* * *

Не писать стихи гораздо труднее, чем писать.

* * *

Человек — мир.

* * *

Ложь легче правды.

* * *

Искусство само не есть украшение жизни, но является сильнейшим средством украсить жизнь дивными людьми и подвигами.

* * *

Красиво то, что ясно.

* * *

Жестокость проистекает от неполноценности: полноценный, здоровый человек не может быть жестоким.

* * *

Покаяние — первый шаг к исправлению. Покаяться в тысяче сотворенных грехов легче, чем в одном творимом.

* * *

Есть только одна трагедия — трагедия зерна, которое сгнивает в земле, чтобы дать жизнь десяткам других зерен.

* * *

Мир — несколько парадоксов. Величайший из них — человек.

* * *

Чтобы существовать, надо жить.

* * *

Темнота — враг света.

* * *

Все великое рождается от противоречия.

* * *

Хорошее и плохое всегда живут одно с другим и одно в другом. Они так же тесно связаны между собою, как стекло и рама окна.

* * *

Истина — во лжи, подобно тому как вино — в воде.

* * *

Нормальное состояние личности — гений. Посредственность — уже уродство.

* * *

Личность развивается только в коллективе, как корень, ствол, лист развиваются на дереве, вместе с деревом, «благодаря» дереву, и дерево развивается «благодаря» им, ибо они не механические, а органические его части.

* * *

Истинный конец мудрости — безумие.

* * *

Чтобы полюбить мир, надо возвыситься до ненависти к нему.

* * *

Ложь — негатив правды.

* * *

Оригинальность не в том, чтобы делать иное, чем все; а в том, чтобы делать то же, что и все, но по- своему, иначе.

* * *

Действуй, не задумываясь, нужно или не нужно то, что ты делаешь. Определить это можно только в действии.

* * *

Мир движется пороками по дороге лжи, погоняемый смертью.

* * *

Нет великих людей. Есть великие дела.

* * *

Невозможное — ненужно.

* * *

Все погибает от самого себя.

* * *

Делай все, что можешь.

* * *

Как они смешны — зазнайки, представляющие, что они все знают. Я имею все, и я не знаю ничего, потому что имею все. Что еще можно сказать человеку?

* * *

Повергнись во прах все, если правда окажется побежденной ложью.

* * *

Люди от людей защищают людскую культуру. О, люди!

* * *

Изменять себя — это значит претворяться, а не притворяться.

* * *

Весь мир — во мне. Вокруг меня нет никого и ничего. Я один.

* * *

Будущее (история) всегда окажется на стороне жестокости. В этом смысле всякая жестокость оправданна.

* * *

Человеку, который искренен с самим собой, нет надобности быть искренним (откровенным) с другими.

* * *

Если хочешь человеку счастья — поступай противоположно тому, как он советует и желает.

* * *

Мое — то, что вне меня. То, что принадлежит мне, — не мое!

* * *

Кто ничего не знает, тому кажется, что он знает все.

* * *

На войне о войне не говорят.

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!: