Роберт Капа (англ. Robert Capa, настоящее имя Эндре Эрнё Фридман; 22 октября 1913, Будапешт — 25 мая 1954, Тхайбинь, Французский Индокитай) — фоторепортёр еврейского происхождения, рождённый в Венгрии. Старший брат Корнелла Капы. Классик фотоискусства. Основоположник военной фотожурналистики.
Родился в еврейской семье. В 1931 переехал в Берлин, посещал лекции в Высшей школе политических наук, начал заниматься фотожурналистикой. В 1932 сделал в Копенгагене серию портретов Л. Троцкого, имевшую большой успех в печати. Перебрался в Париж, где познакомился с Анри Картье-Брессоном. C 1935 выступал под псевдонимом. Был на фронтах Гражданской войны, где сделал свой классический снимок смерти республиканского солдата в момент, когда того настигла пуля. Под Мадридом погибла его подруга, немецкая фотожурналистка Герда Таро, случайно раздавленная маневрировавшим танком.
В 1938 работал фотокорреспондентом во время японско-китайской войны. В 1940 переселился в США. Работал в северной Африке и Италии. В 1944 снимал высадку союзнических войск в Нормандии. В 1947 вместе с Картье-Брессоном и др. основал фотоагенство «Магнум», в 1951 возглавил его, но в 1953 был вынужден переехать в Европу, спасаясь от маккартизма. В 1947 году вместе с писателем Джоном Стейнбеком получил приглашение в Советский Союз, где в течение нескольких месяцев документировал повседневную жизнь. По результатам этой командировки была создана книга «Русский дневник» («Russian Journal») с фотографиями Капы. В 1948 и 1950 работал в Израиле. Погиб во Вьетнаме в самом конце Индокитайской войны, подорвавшись на мине.
Дружил с Хемингуэем и Стейнбеком, оформлял их книги.
Утром мы посмотрели на календарь — 9 августа. В Советском Союзе мы были уже девять дней. Но нам казалось, что мы находились здесь значительно дольше — столько у нас было впечатлений…
В этот день мы поехали в колхоз имени Шевченко. Потом мы стали называть его «Шевченко-1», потому что вскоре мы посетили другой колхоз Шевченко, названный в честь любимого украинского национального поэта.
На протяжении нескольких миль дорога была вымощена, потом мы свернули вправо и поехали по разбитой грунтовой дороге. Мы ехали через сосновые леса, по равнине, где шли ожесточенные бои. Повсюду остались их следы. Сосны были истреплены и разбиты пулеметным огнем. Здесь были траншеи и пулеметные гнезда, даже дороги были разбиты и искромсаны гусеницами танков и изрыты артиллерийскими снарядами. Повсюду лежали ржавые останки военной техники, сожженные танки и сломанные грузовики. За эту землю сражались, ее уступили, но постепенно, сантиметр за сантиметром, ее отвоевали у врага.
Колхоз «Шевченко-1» никогда не относился к числу лучших, потому что земли имел не самые хорошие, но до войны это была вполне зажиточная деревня с тремястами шестьюдесятью двумя домами, где жили 362 семьи. В общем, дела у них шли хорошо.
После немцев в деревне осталось восемь домов, и даже у этих были сожжены крыши. Людей разбросало, многие из них погибли, мужчины ушли партизанами в леса, и одному богу известно, как дети сами о себе заботились.
Но после войны народ возвратился в деревню. Вырастали новые дома, а поскольку была уборочная пора, дома строили до работы и после, даже ночами при свете фонарей. Чтобы построить свои маленькие домики, мужчины и женщины работали вместе. Все строили одинаково: сначала одну комнату и жили в ней, пока не построят другую. Зимой на Украине очень холодно, и дома строятся таким образом: стены складываются из обтесанных бревен, закрепленных по углам. К бревнам прибивается дранка, а на нее для защиты от морозов с внутренней и внешней стороны наносится толстый слой штукатурки.
В доме сени, которые служат кладовой и прихожей одновременно. Отсюда попадаешь на кухню, оштукатуренную и побеленную комнату с кирпичной печкой и подом для стряпни. Сам очаг отстоит на четыре фута от пола, и здесь пекут хлеб — гладкие темные буханки очень вкусного украинского хлеба.
За кухней расположена общая комната с обеденным столом и украшениями на стенах. Это гостиная с бумажными цветами, иконами и фотографиями убитых. А на стенах — медали солдат из этой семьи. Стены белые, а на окнах — ставни, которые, если закрыть, также защитят от зимнего мороза.
Из этой комнаты можно попасть в спальню — одну или две, в зависимости от размера семьи. Из-за трудностей с постельным бельем чем только не покрыты: ковриками, овечьей шкурой — чем угодно, лишь бы было тепло. Украинцы очень чистоплотны, и в домах у них идеальная чистота.
Нас всегда убеждали, что в колхозах люди живут в бараках. Это неправда. У каждой семьи есть свой дом, сад, цветник, большой огород и пасека. Площадь такого участка около акра. Поскольку немцы вырубили все фруктовые деревья, были посажены молодые яблони, груши и вишни.
Сначала мы пошли в новое здание сельсовета, где нас встретил председатель, потерявший на фронте руку, бухгалтер, который только что демобилизовался из армии, но носил еще военную форму, и трое пожилых мужчин. Мы сказали им, что знаем, насколько они заняты во время уборки урожая, но хотели бы сами посмотреть уборочные работы.
Они рассказали, как здесь было раньше и как стало теперь. Когда пришли немцы, в колхозе было семьсот голов крупного рогатого скота, а сейчас всего две сотни животных всех видов. До войны у них было два мощных бензиновых двигателя, два грузовика, три трактора и две молотилки. А сейчас — один маленький бензиновый двигатель и одна маленькая молотилка. Трактора нет. Во время пахоты они получили одну машину на близлежащей тракторной станции. Раньше они имели сорок лошадей, осталось только четыре.
Село потеряло на войне пятьдесят военнообязанных, пятьдесят человек разных возрастов, здесь было много калек и инвалидов. У некоторых детей не было ног, другие потеряли зрение. И село, которое так отчаянно нуждалось в рабочих руках, старалось каждому человеку найти посильную для него работу. Инвалиды, которые хоть что-то могли делать, получили работу и почувствовали себя нужными, участвуя в жизни колхоза, поэтому неврастеников среди них было не много.
Эти люди не были грустными. Они много смеялись, шутили, пели.
На полях колхоза выращивали пшеницу, просо и кукурузу. Почва была легкая и песчаная, поэтому здесь хорошо росли огурцы, картофель, помидоры, было также много меда и подсолнухов. Здесь очень широко используется подсолнечное масло.
Сначала мы пошли на огороды, где женщины и дети собирали огурцы. Людей поделили на две бригады, и они соревновались, кто больше соберет овощей. Женщины шли рядами по грядам, они смеялись, пели и перекликались. На них были длинные юбки, блузы и платки, и все были разуты, поскольку обувь пока еще слишком большая роскошь, чтобы работать в ней в поле. На детях были только штаны, и их маленькие тельца становились коричневыми под лучами летнего солнца. По краям поля в ожидании грузовиков лежали кучи собранных огурцов. Паренек по имени Гриша в живописной шляпе из тростника подбежал к матери и закричал с удивлением:
— Эти американцы такие же люди, как и мы!
Фотокамеры Капы вызвали сенсацию. Женщины сначала кричали на него, потом стали поправлять платки и блузки, так, как это делают женщины во всем мире перед тем, как их начнут фотографировать. Среди них была одна с обаятельным лицом и широкой улыбкой; её-то Капа и выбрал для портрета. Она была очень остроумна. Она сказала:
— Я не только очень работящая, я уже дважды вдова, и многие мужчины теперь просто боятся меня. — И она потрясла огурцом перед объективом фотоаппарата Капы.
— Может, вы бы теперь вышли замуж за меня? — предложил Капа.
Она откинула голову назад и зашлась от смеха.
— Глядите на него! — сказала она Капе. — Если бы прежде чем создать мужчину, господь бог посоветовался с огурцом, на свете было бы меньше несчастливых женщин. — Все поле взорвалось от смеха.
Это был веселый, доброжелательный народ, они заставили нас попробовать огурцы и помидоры. Огурцы — очень важный вид овощей. Их солят, и соленые огурцы едят всю зиму. Засаливают также и зеленые помидоры, из которых с приходом снега и морозов делают салаты. Эти овощи, а также капуста и репа — зимние овощи. И хотя женщины смеялись, болтали и заговаривали с нами, они не переставали работать, потому что урожай был хороший, — на семьдесят процентов выше, чем в прошлом году. Первый по-настоящему хороший урожай с 1941 года, и они возлагают большие надежды на него.
Потом мы пошли на цветущий луг, на котором стояли сотни ульев и палатка, где жил пасечник. В воздухе слышалось приглушенное жужжанье пчел, работающих на клеверном лугу. К нам быстро зашагал старый бородатый пасечник, чтобы закрыть наши лица сетками от пчел. Мы надели сетки и спрятали руки в карманы. Пчелы сердито гудели вокруг нас.
Старик-пасечник открыл ульи и показал нам мед. Он сказал, что работает здесь уже тридцать лет и очень гордится этим. В течение многих лет он работал с пчелами, но знал, в общем, о них не много. Но сейчас он стал читать и учиться, и теперь он обладатель огромного сокровища: у него шесть молодых маток. Он сказал, что они из Калифорнии. Из его описания я понял, что это был некий калифорнийский вариант «итальянской черной» пчелы. Он сказал, что очень доволен новыми пчелами. И добавил, что они будут более устойчивыми к морозу, а рабочий сезон увеличится — начнется раньше, а закончится позже.
Потом он пригласил нас к себе в палатку, спустил полог, нарезал большие куски вкусного ржаного украинского хлеба, намазал медом и угостил нас. Снаружи доносилось пчелиное жужжанье. Позже старик снова открыл ульи и бесстрашно выгреб оттуда целые пригоршни пчел, как это делает большинство пчеловодов. Но предупредил нас, чтобы мы не раскрывались, потому что пчелы не любят незнакомых.
Оттуда мы пошли на поле, где молотили пшеницу. Оборудование было на удивление неподходящее: старый одноцилиндровый бензиновый двигатель, от которого работала старинная молотилка, и воздуходувка, которую надо было крутить вручную. Здесь также не хватало людей. Женщин было намного больше, чем мужчин, а среди мужчин было очень много инвалидов. У механика, который управлял бензиновым двигателем, на одной руке совсем не было пальцев.
Поскольку земля была не очень плодородной, урожай пшеницы получили невысокий. Зерно высыпалось из молотилки на широкое полотно брезента. По краям сидели дети, и они подбирали каждое зерно, которое, случалось, падало в грязь — ведь каждое зерно на счету. Тучи собирались все утро, и наконец стал капать дождь. Люди бросились закрывать пшеницу от дождя.
Мужчины заспорили о чем-то, и Полторацкий тихо переводил для нас. Похоже, они спорили, кто из них пригласит нас на обед. У кого-то в доме был большой стол, жена другого сегодня с утра пекла. Один говорил, что его дом только что отстроили, он совсем новый и что именно он должен принимать гостей. Все согласились. Но у этого человека было мало посуды. Остальные должны были собрать для него стаканы, тарелки и деревянные ложки. Когда было решено, что гостей будут принимать в его доме, женщины из этой семьи подхватили юбки и поспешили в деревню.
Когда мы возвратились из России, чаще всего мы слышали слова: «Они вам устроили показуху. Они все организовали специально для вас. Того, что есть на самом деле, вам не показали». И эти колхозники действительно кое-что устроили для нас. Они устроили то, что устроил бы для гостей любой фермер из Канзаса. Они вели себя так, как ведут себя люди у нас на родине.
Они действительно расстарались ради нас. Пришли с поля грязными, сразу вымылись и надели лучшую одежду, а женщины достали из сундуков чистые и свежие платки. Они помыли ноги и обулись, надели свежевыстиранные юбки и блузы. Девочки собрали цветы, поставили их в бутылки и принесли в светлую гостиную. А из других домов приходили делегации ребятишек со стаканами, тарелками и ложками, Одна женщина принесла банку огурцов особого засола, и со всей деревни присылали бутылки водки. А какой-то мужчина принес даже бутылку грузинского шампанского, которую он припас бог знает к какому грандиозному торжеству.
На кухне вовсю хлопотали женщины. В новой белой печи гудел огонь—там пеклись ровные караваи доброго ржаного хлеба, жарилась яичница, кипел борщ. За окном лил дождь, поэтому наша совесть была чиста — ведь мы не отрывали людей от уборочных работ, во всяком случае, во время дождя работать с зерном невозможно.
В одном углу гостиной висела икона Богоматери с младенцем в красивом позолоченном окладе, под пологом из домотканых кружев. Эту икону — а она была очень старой, — по всей вероятности, закопали, когда пришли немцы. На стене висела увеличенная и раскрашенная фотография прапрародителей. Двое сыновей из этой семьи погибли во время войны —их снимки находились на другой стене, —они были сфотографированы в форме и выглядели очень молодо, строго и провинциально.
В комнату вошли мужчины, опрятно одетые, чистые, помытые, побритые и обутые. На работах в поле ботинки не носят.Спасаясь от дождя, в дом прибежали девочки с полными фартуками яблок и груш. Хозяин — лет пятидесяти, с высокими скулами, светлыми волосами, широко посаженными голубыми глазами на обветренном лице. На нем была гимнастерка и широкий кожаный ремень, какие носили партизаны. Его лицо было искажено словно от ранения.
Наконец нас пригласили к столу. Украинский борщ, до того сытный, что им одним можно было наесться. Яичница с ветчиной, свежие помидоры и огурцы, нарезанный лук и горячие плоские ржаные лепешки с медом, фрукты, колбасы — все это поставили на стол сразу. Хозяин налил в стаканы водку с перцем — водка, которая настаивалась на горошках черного перца и переняла его аромат. Потом он позвал к столу жену и двух невесток — вдов его погибших сыновей. Каждой он протянул стакан водки.
Мать семейства произнесла тост первой. Она сказала:
— Пусть бог ниспошлет вам добро.
И мы все выпили за это. Мы наелись до отвала, и все было очень вкусно.
Теперь наш хозяин провозгласил тост, который мы уже слышали очень много раз, —это был тост за мир во всем мире. Странно, но нам редко удавалось слышать более интимные, частные тосты. Чаще звучали тосты за нечто более общее и грандиозное, чем за будущее какого-то отдельного человека. Мы предложили выпить за здоровье членов семьи и процветание колхоза. А крупный мужчина в конце стола встал и выпил за память Франклина Д. Рузвельта…
Когда мы кончили обед, настало то, к чему мы уже привыкли, — время вопросов. Но на этот раз нам было интереснее, потому что это были вопросы крестьян о наших фермерах и фермах. И снова нам стало ясно, что у людей очень сложное и любопытное представление друг о друге. На вопрос: «Как в Америке живут фермеры?», невозможно ответить. Что за ферма? Где? А американцам очень трудно представить Россию, где можно найти практически любой климат — от арктического до тропического, где живут разные народы, которые говорят на многих языках…
Мы попросили, чтобы нас отвезли на другую ферму, на земле побогаче, чем та, где мы были, и не так сильно разоренную немцами. И на следующее утро мы отправились в направлении, противоположном тому, что в прошлый раз. Нас везли на довоенном «ЗИСе». Чем дальше мы ехали, тем больше он разваливался. Рессоры почти не пружинили, мотор ревел и стучал, а задний мост завывал, как подыхающий волк…
В колхоз и в деревню мы приехали около полудня. Колхоз этот тоже был имени Шевченко. Нам пришлось назвать его «Шевченко-2»! Он совсем не был похож на первую ферму, земля здесь была плодороднее и другой структуры, и саму деревню немцы не тронули. Немцев здесь окружили. Они перерезали весь скот, но им недостало времени, чтобы разрушить деревню. До войны на ферме разводили лошадей, и, прежде чем немцев наконец захватили, те перебили всех деревенских лошадей, коров, уток и гусей. Трудно представить себе этих немцев. Трудно представить, что было у них на уме, каков был вообще мыслительный процесс этих унылых, ужасных детей-разрушителей.
Директор «Шевченко-2», бывший известный партизан, и теперь носил военную форму защитного цвета и ремень. У него были голубые глаза и жесткие складки у рта. В колхозе жило около тысячи двухсот человек, большинство мужчин погибло. Председатель сказал нам:
— Мы можем восстановить поголовье лошадей, можем даже увеличить его, но наших мужчин не возвратить, а калекам не вернуть ноги и руки.
Мы почти не видели в Советском Союзе протезов, хотя их требовалось очень много. Эта отрасль промышленности скорее всего не была ещё создана, но уже стала одной из самых необходимых; ведь тысячи людей остались без рук и ног.
Колхоз «Шевченко-2» был из числа преуспевающих. Земля здесь плодородная и ровная. Выращивают пшеницу, рожь и кукурузу. Прошлой весной ударили морозы, и часть озимой пшеницы погибла. Люди мгновенно начали готовить землю под кукурузу, чтобы земля не пустовала. А под кукурузу земля здесь очень хорошо подходит. Стебли вырастают до восьми-девяти футов, початки крупные и полные.
Мы пошли на пшеничное поле, где работала масса людей, Поле было очень большое, и повсюду мы видели, как люди жали пшеницу косами, ведь в колхозе была лишь одна маленькая жатвенная машина и трактор. Поэтому большую часть пшеницы жнут и вяжут вручную. Люди работали неистово. Они смеялись и перекликались, ни на секунду не переставая работать. И не только потому, что соревновались между собой, а и оттого, что впервые за долгое время получили прекрасный урожай и хотели собрать все зерно: ведь их доход целиком зависит от этого.
Мы отправились в зернохранилище — здесь мешки подсолнечника на масло, рожь и пшеница. Все распределено: это для государства, это отложено для будущего сева, остальное — колхозникам.
Сама деревня расположилась на берегу озера, в котором купаются, стирают, моют лошадей. Голые мальчишки заезжали в озеро верхом на лошадях, чтобы вычистить их. Вокруг озера сосредоточились и общественные заведения — клуб с маленькой сценой, залом и танцплощадкой; мельница и контора, где хранятся сбережения и выдаются письма. В этом же учреждении есть радиоприемник, репродуктор которого вынесен на крышу. А все домашние громкоговорители деревни подключены к этому основному. Эта деревня электрифицирована, здесь есть фонари и работают моторы.
Дома с садами и огородами стояли на склонах пологих холмов. Деревня была очень красива. Дома недавно побелили известью, зеленели и пышно цвели сады, краснели помидоры на кустах, около домов высилась кукуруза.
Дом, в котором нас должны были принять, находился на самом холме, под нами раскинулись равнина, поля и сады. Дом был, как и все другие, как большинство украинских сельских домиков: с прихожей, кухней, двумя спальнями и гостиной. Дом совсем недавно оштукатурен. Даже полы были отделаны заново. В доме сладко пахло глиной. Нашим хозяином стал сильный, улыбчивый человек лет пятидесяти пяти — шестидесяти. Его жена, которую он звал «Мамочка», полностью соответствовала своему имени. Эта женщина была настоящей труженицей, в полном смысле слова.
Нас пригласили в гостиную и дали нам отдохнуть. Стены комнаты были побелены с синькой, а на столе стояли бутылки, обернутые в розовую бумагу с бумажными цветами всех оттенков.
Совершенно очевидно, что эта деревня была богаче, чем «Шевченко-1». Даже икона была больше по размеру и покрыта светло-голубым кружевом в тон стен. Семья была не очень многочисленная. Один сын — его сильно увеличенная раскрашенная фотография висела на стене гостиной; о нем они упомянули лишь раз. Мать сказала:
— Окончил биохимический факультет в 1940 году, призван в армию в 1941-м, убит в 1941-м. Когда Мамочка сказала это, лицо ее очень побледнело; она упомянула о нем лишь раз, а был это ее единственный сын.
Около стены стояла старая зингеровская швейная машинка, накрытая марлей, а у противоположной стены — узкая кровать с ковром вместо покрывала. В центре комнаты стоял длинный стол со скамейками с обеих сторон. В доме было очень жарко. Окна не открывались. Мы решили, что если сможем не показаться невежливыми, то попросимся переночевать в сарае. Ночи были прохладными, и поспать на улице было бы прекрасно; в доме мы бы задохнулись.
Мы пошли во двор и помылись. Вскоре был готов обед.
Мамочка — одна из самых лучших и известных по всей деревне поварих. Приготовленная ею еда была необыкновенной. Ужин в тот вечер начался со стакана водки, а на закуску были соленья и домашний черный хлеб, а также украинский шашлык, который Мамочка очень вкусно сделала. Здесь же стояла большая миска с помидорами, огурцами и луком, подавались маленькие жареные пирожки с кислой вишней, которые надо было поливать медом — национальное кушанье и очень вкусное. Мы пили парное молоко, чай и снова водку. Мы объелись. Мы ели маленькие пирожки с вишней и медом, пока глаза не полезли на лоб.
Темнело, и мы решили, что на сегодня это уже последнее застолье.
Вечером мы пошли в клуб. Когда мы проходили мимо озера, недалеко от берега проплыла лодка, и мы услышали любопытную музыку. Играли на балалайке, маленьком барабане с тарелками и гармошке, — это была вся деревенская танцевальная музыка. Музыканты переплыли на лодке через озеро и высадились около клуба.
Клуб занимал довольно большое здание. Здесь была маленькая сцена, перед которой стояли столики с шахматными и шашечными досками, за ними — площадка для танцев, а дальше — скамейки для зрителей.
В клубе, когда мы пришли, было мало народа, лишь несколько шахматистов. Мы узнали, что, возвратившись с полевых работ домой, молодые люди ужинают, отдыхают часок, иногда даже спят и только потом собираются в клубе.
В тот вечер сцену приготовили для небольшой пьесы. На столе стояли горшки с цветами, у стола — два стула, а на стене висел большой портрет президента Украинской республики. Вошел оркестр из трех музыкантов, они наладили свои инструменты, и зазвучала музыка. Стали сходиться люди: крепкие девушки с сияющими, чисто вымытыми лицами, молодых парней было совсем немного.
Девушки танцевали друг с другом. На них были яркие платья из набивных материй, на голове — цветные шелковые и шерстяные платки, но почти все были босоноги. Танцевали они лихо. Музыка играла быстро, барабан с тарелками отбивал ритм. По полу топали босые ноги. Вокруг стояли парни и наблюдали.
Мы спросили одну девушку, почему она не танцует с парнями. Она ответила:
— Они подходят для женитьбы, но танцевать с ними — нажить себе неприятности, ведь их так мало пришло с войны. И потом, они такие робкие,— она засмеялась и снова пошла танцевать.
Их было очень мало, молодых мужчин брачного возраста. 3десь были молоденькие мальчишки, а те, кто должен был танцевать с девушками, погибли на фронте.
У этих девушек была невероятная энергия. Весь день с самой зари они работали на полях, но стоило им лишь час после работы поспать, они готовы были танцевать всю ночь. Мужчины за шахматными досками продолжали играть, не двигаясь и не отвлекаясь на шум вокруг.
Тем временем актеры, которые должны были участвовать в пьесе, готовили сцену, а Капа устанавливал свет для съемки. Нам показалось, что когда кончилась музыка, девушки немного расстроились, они не хотели, чтобы из-за пьесы прекращались танцы.
Это была небольшая пропагандистская пьеска, наивная и очаровательная. Сюжет таков. На ферме живет девушка, но это ленивая девушка, она не хочет работать. Она хочет поехать в город, хочет красить ногти, мазать губы, быть деградированной декаденткой. По мере развития сюжета она вступает в конфликт с хорошей девушкой, девушкой-бригадиром, которая даже получила премию за свою работу в поле. Девушка, которая хочет красить ногти, слоняется по сцене, и видно, что она совсем, не хорошая, в то время как девушка-бригадир стоит прямо, руки по швам и произносит свой текст. Третий актер — это героический тракторист, и, что интересно, он тракторист и в жизни. Из-за него пришлось на полтора часа задержать спектакль, пока он чинил свой трактор, на котором целый день работал. Герой-тракторист использовал один драматический прием: он произносил свой текст, ходя туда-сюда по сцене и куря сигареты. И вот тракторист влюбляется в девушку, которая хочет красить ногти. Он действительно ее любит и может из-за нее поставить под удар свою судьбу. И правда, сюжет развивается, и вот парень уже почти готов бросить свой трактор и тем самым перестать помогать развитию народной экономики, и собирается переехать в город, получить квартиру и спокойно жить с красящей ногти девушкой. Но девушка-бригадир, стоя по струнке, прочитывает ему целую лекцию.
Это не помогает. Тракторист совсем обезумел, он по уши влюблен в эту никчемную, неопрятную девушку. Он не знает, что делать. Бросит ли любимую девушку или поедет за ней в город и станет бездельником? Затем испорченная девица уходит, оставляя девушку-бригадира с трактористом. И вот, бригадир, по-женски хитря, говорит трактористу, что та девушка его по-настоящему не любит. Просто она хочет выйти за него замуж, ведь он такой известный тракторист, а потом она его бросит. Тракторист этому не верит, и тогда девушка-бригадир говорит, озаренная идеей:
— Я придумала. Сделай вид, что ты любишь меня, а когда она нас вместе увидит, ты сразу поймешь, любит она тебя или нет.
Идея принята. Красильщица ногтей входит и застает бригадиршу в объятиях тракториста и — о чудо!— свершается то, что вам никогда бы не пришло в голову; эта неряха решает работать на благо социалистической экономики. Она остается на ферме. И она обрушивается с яростью на бригадирщу. Она говорит:
— Я организую свою бригаду, не только тебе быть в почете и получать награды. Я сама стану бригадиром и буду носить медали.
Так решается и любовная, и экономическая проблема тракториста, и пьеса заканчивается, оставив у всех приятные воспоминания. Таков сюжет пьесы, но в действительности все было иначе. Тракторист успел всего четыре-пять раз прошагать по сцене, действие едва началось, как Капа разрядил свои фотовспышки, чтобы сделать первую фотографию. Это серьезно нарушило ход действия. Девушка, которая красила себе ногти, скрылась за связкой папоротника и так и не вышла оттуда до конца сцены. Тракторист забыл слова. Девушка-бригадир запнулась и попыталась спасти мизансцену, но ей это не удалось. Оставшаяся часть спектакля прошла как бы под эхо. Актеры повторяли слова, подсказанные суфлером, поэтому зрители слушали пьесу дважды. И каждый раз, когда актерам удавалось, наконец, вспомнить свои слова, Капа разряжал вспышку, и они снова терялись.
Публика была в восторге. Каждую вспышку зрители встречали бурными аплодисментами.
Легкомысленная сущность испорченной девушки подчеркивалась как красным лаком для ногтей, так и стеклянными бусами и другой блестящей бижутерией. Вспышки фотоаппарата так разволновали девушку, что разорвала бусы, и бусины раскатились по всей сцене. Это окончательно расстроило пьесу.
Мы бы никогда не узнали, о чем эта пьеса, если бы нам потом не рассказал о ней суфлер, который работал в деревне учителем. Занавес опустили под бурные аплодисменты, У нас было чувство, что этот вариант пьесы публика предпочитает всем другим, ранее виданным. Когда спектакль окончился, они спели две украинские песни.
Девушки захотели танцевать. Они были неугомонными, и, когда оркестр вновь занял свои места, быстрые пляски продолжились. Только директор клуба уговорил их пойти спать. На часах было уже четверть второго, а девушкам надо было вставать в пять тридцать утра, идти на работу. Но уходить они не хотели, и если бы им позволили, они протанцевали бы всю ночь.
К тому времени, как мы поднялись на холм, было уже полтретьего утра и мы готовы были отправиться спать. Но это не входило в планы Мамочки. По всей видимости, она стала готовить, как мы только . ушли, съев то, что, как мы считали, было ужином. Длинный стол был заставлен едой. В два тридцать утра нам предложили следующее: опять водку в стаканах и соленые огурцы, жареную рыбу из деревенского озера, маленькие жареные пирожки, мед и превосходный картофельный суп.
Мы умирали от переедания и недосыпания. В доме было очень жарко, а комната неудобная. И когда мы выяснили, что нам с Капой предстояло спать на узкой Мамочкиной кровати, мы попросились переночевать в сарае.
Нам постелили свежее сено, сверху положили ковер, и мы легли спать. Мы оставили дверь открытой, но ее тихонько прикрыли. Видимо, здесь так же боятся ночного воздуха, как и в Европе. Мы переждали чуть- чуть, прежде чем встать и открыть дверь опять, но и на этот раз ее осторожно закрыли. Они не могли допустить, чтобы мы пострадали от ночного воздуха…
Ночь была так коротка, что ее практически не было. Мы закрыли глаза, раз повернулись на другой бок, и ночи как не бывало. Во дворе, у сарая, ходили люди, коров уже вывели, в ожидании завтрака визжали и чем-то грохотали свиньи. Я не знаю, когда Мамочка спала. Скорее всего, она вообще не спала, потому что несколько часов готовила завтрак.
С Капой пришлось повозиться, прежде чем он проснулся. Он просто не хотел вставать. В конце концов его вынесли из сарая. Он сел на бревно и долгое время смотрел в одну точку.
О завтраке нужно рассказать в подробностях, так как ничего похожего на свете я еще не видел. Для начала — стакан водки, затем каждому подали по яичнице из четырех яиц, две огромные жареные рыбы и по три стакана молока; после этого блюдо с соленьями, и стакан домашней вишневой наливки, и черный хлеб с маслом; потом полную чашку меда с двумя стаканами молока и, наконец, опять стакан водки. Звучит, конечно, невероятно, что все это мы съели на завтрак, но мы это действительно съели, все было очень вкусно, хотя потом желудки наши были переполнены и мы не очень хорошо себя чувствовали.
Мы считали, что встали рано, хотя вся деревня работала в поле с самого рассвета. Мы пошли в поле, где жали рожь. Мужчины, размахивая косами, шли в ряд, оставляя за собой широкие полосы скошенной ржи. За ними шли женщины, которые вязали снопы скрученными из соломы веревками, а за женщинами шли дети — они подбирали каждый колосок, каждое зернышко, чтобы ничего не пропало. Они работали на совесть: ведь время было самое горячее. Капа фотографировал, они смотрели в объектив, улыбались и продолжали работать. Перерывов не было. Этот народ работал так тысячелетиями, потом их труд был ненадолго механизирован, но теперь они опять вынуждены вернуться к ручному труду, пока не будут созданы новые машины.
Мы были на мельнице, где мелют зерно, и сходили в контору, где хранятся колхозные бухгалтерские книги. На краю деревни они строили кирпичный заводик. Местные жители мечтают строить кирпичные дома с черепичной крышей: их беспокоит опасность пожара от возгорания соломы на крыше. Они рады, что у них есть торф и глина, чтобы делать кирпичи. А когда их деревню застроят, они будут продавать кирпич соседям. Заводик будет достроен к зиме, и когда закончатся полевые работы, они перейдут на завод. Под навесом уже заготовлены горы торфа.
В полдень мы навестили одну семью во время обеда; она состояла из жены, мужа и двоих ребятишек. Посреди стола стояла огромная миска супа из овощей и мяса; у каждого члена семьи была деревянная ложка, которой он черпал суп из миски. И еще была миска с нарезанными помидорами, большая гладкая буханка хлеба и кувшин с молоком. Эти люди очень хорошо ели, и мы видели, к чему приводит обильная еда: за несколько лет на кожаных ремнях мужчин прибавилось отверстий, теперь пояса удлинились на два, три, даже четыре дюйма…
На обратном пути в Киев мы заснули от усталости и переедания. И мы не знаем, сколько раз водитель останавливал машину, чтобы залить воду или сколько раз она ломалась. В Киеве мы выскочили из машины, сразу бросились в постель и проспали около двенадцати часов…
