Трагедию атомной подводной лодки «Комсомолец» писатель Николай Черкашин принял остро. Как бывший подводник, он хорошо понимал, что пришлось пережить членам экипажа. К тому же среди погибших был и товарищ Черкашина по Краснознаменному Северному флоту капитан 1 ранга Талант Буркулаков. Эта документальная повесть, рассказывающая об обстоятельствах катастрофы близ острова Медвежий, о героической борьбе экипажа за живучесть подводного корабля, о бедах и проблемах спасательной службы, — долг памяти писателя перед моряками-подводниками. Николай Черкашин — лауреат премий Ленинского комсомола и Министерства обороны СССР.
Сообщение ТАСС
7 апреля 1989 г, в 11 час. 41 мин. на торпедной подводной лодке с атомной энергоустановкой в районе примерно в 180 км юго-западнее о. Медвежий в нейтральных водах в одном из отсеков произошел пожар. Несмотря на принятые меры, в 17 час. 15 мин. подводная лодка затонула на глубине свыше 1500 метров.
Личному составу экипажа оказывается помощь подошедшими в район аварии советскими кораблями и судами. Имеются человеческие жертвы.
По заключению специалистов, радиоактивное заражение окружающей среды исключается. Для расследования причин аварии назначена правительственная комиссия.
От Центрального Комитета КПСС, Президиума Верховного Совета СССР и Совета Министров СССР
7 апреля 1989 г. на торпедной подводной лодке с атомной энергоустановкой, находившейся в нейтральных водах в Норвежском море, возник пожар. Принятыми экипажем мерами ликвидировать его не удалось. Лодка затонула. Имеются человеческие жертвы.
Центральный Комитет КПСС, Президиум Верховного Совета СССР и Совет Министров СССР выражают глубокое соболезнование семьям, родственникам и близким погибших.
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ КПСС
ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР
Ни об одной трагедии нашего современного военного флота не написано столько, сколько о гибели атомной подводной лодки «Комсомолец». Впервые в истории освещения таких катастроф сказана почти вся правда о корабле, о людях, об их подвиге, об их спасении. Увы, правде этой не поверили, ибо она была сказана теми, кому уже перестали верить, — высокопоставленными официальными лицами. Не поверили, что на лодке был только один реактор, что его надежно заглушили, что на «Комсомольце» не было ракет, что норвежские вертолеты не могли спасти подводников… Тут все как в известной притче о мальчике-пастухе и волке… Слишком долго газеты славословили флот: «океанский, ракетоносный, атомный…» Слишком часто подобная правда жестко дозировалась, окрашивалась в псевдопатриотические тона. Друзья и знакомые после выхода в «Правде» моего очерка «У опустевшего причала» говорили при встрече: «Ну, это мы все читали. А теперь расскажи, как оно было на самом деле…»
Я стою на девятом причале — том самом, от которого уходила в свой последний поход печально известная ныне подводная лодка. Он все еще пуст. Китолобые, острохвостые атомарины не спешат занимать его, как не спешат люди занимать опустевшие вдруг береговые кубрики поредевшего экипажа.
Фиорд извилист и размашист, будто росчерк Бога по сотворении земли. Величественная глухомань — столица атомного флота. Но небо сегодня здесь ниже, чем где бы то ни было. Гранит — чернее. Снег — мертвее…
— Господи, как я не хотела, чтобы он уходил в этот поход!..
Ей было двадцать четыре — до сообщения о гибели лодки. Сколько же ей сейчас? После всего пережитого?..
— Обычно я всегда его провожала. А тут не получилось: у Саши умерла мама. И он попросил меня уехать с детьми в Ленинград, побыть рядом с отцом.
Переживали они эту смерть оба мучительно. Ольга Сергеевна умирала в одиночестве, в реанимационной палате, перед самым Новым годом. Фронтовичка из медсанбата, она держалась мужественно и, чтобы не омрачать своим близким праздник, никого не позвала проститься… Саша был вне себя от горя. Командир корабля Ванин умудрился выхлопотать ему перед самой «автономкой» десять суток отпуска. Он приехал в Ленинград и очень боялся за отца, который после похорон едва переставлял ноги.
«Ну вот, — признавался он мне, — была мама, чувствовал себя ребенком. А сейчас такая пустота, что и жить не хочется. Когда на мостике один стою, цепью себя привязываю… За борт так и тянет…» — «А мы как же без тебя?!» — «Вот только вы и спасаете». — «Если ты не вернешься, нам тоже не жить…»
Вот в таком состоянии он и уходил. Да, еще написал мне письмо, подробное, распорядительное, как завещание, на двух страницах, и все по пунктам: «Детей береги, лечи на „фазенде“ нашей (дом-развалюха), сетку на забор достать, маме камень поставить…»
Ушли они. А нам, женам, выдали набор «дефицитов»: тушенка, сгущенка, чай, кофе… Мыла, правда, не было.
Ох, им многим не надо бы было уходить. У Смирнова, штурмана, пошаливало сердце. Он на берег собирался списываться. Ткач, боцман, переслуживал свой срок, жена просила — «не ходил бы», вопрос с жилищным кооперативом решался…
Каждый день я ждала беды. Каждый день гадала над любым пустяком: к счастью или к несчастью? Все приметы перебрала, какие есть. Ну прямо как старуха-ведунья стала.
11 марта Юленька, дочка, приносит большой казенный конверт со штемпелем войсковой части. Увидела — помертвела. Пока она ножничками «чик-чик», у меня сердце остановилось. Выпала открытка. Читаю — поздравление с Восьмым марта от командира корабля. У них традиция такая была: оставлять на базе письма ко всяким праздникам. И слова такие душевные: «Спасибо вам, наши боевые подруги, за мужество ожидания…» А я села за стол и заплакала. Вот вам и все мужество…
Свекор утешает: «Что ж ты плачешь, глупая? Все хорошо». — «Дед, я же не знаю, как получают похоронки!»
Тогда, в субботу, я шила на машинке новые шторы. Работало сразу все — и телевизор, и радиоточка. Саша всегда сердился на меня за это. Но сообщение о гибели лодки не услышала. Наверное, машинка шумела. Тут позвонила сестра свекрови. Дед снял трубку. Чувствую, в голосе изменился, все «да», «нет»…
«Дед, что случилось?» — «Нина звонила. Что-то после ремонта звонок не работает».
Вижу, запереживал: ходит, вздыхает, курит, кашляет… Наконец признался: «Нина сказала, какая-то лодка на Севере утонула». — «Но ведь их же много плавает! Почему именно наша?»
Я тут же позвонила тете Нине: «Что вы слышали?» Но она слышала только обрывок сообщения. Только положила трубку — звонок. Жена замполита первого экипажа: «Верочка, слышала сообщение? Василий Иванович обзвонил всех, мы думаем, что это ваша лодка». — «Но почему, почему наша?» — «По всем прикидкам так выходит — и торпедная, и атомная…» — «Все погибли?» — «Нет, есть живые». — «Что мне делать?» — «Мы считаем, тебе надо лететь».
Включила программу «Время». Приготовила бумагу, карандаш, чтобы все записать. И валерьянку. Но ничего толком не сообщили. Соболезнование родственникам. А каким? Вся страна, наверное, всполошилась, сколько матерей, жен за сердце схватилось. Сколько подводников в походе! Ведь им не сообщить оттуда: «Мама, я жив, это не со мной». Хоть бы фамилию командира сразу сказали, и то стало бы ясно.
Звоню в наш городок. Заказ берут только на понедельник. Линия занята: «Не одной вам нужно». Бегу на телеграф, шлю срочную подруге: «Узнай, чья лодка! Позвони немедленно».
Утром жены побежали в ДОФ — Дом офицеров флота, где заседала правительственная комиссия. Но там еще ничего толком не знали — кто жив, а кто мертв. Позвонила мне на другой день воспитательница из нашего детского садика: «Верочка, ничего толком не ясно. Приезжай».
Всю субботу и до воскресного полудня я проплакала. Дед еле держится, но утешает: «Будем верить. Не должно».
Надо лететь. Собираюсь сама, собираю Славика и плачу, плачу, плачу…
Оделись мы, у самого уже порога — междугородка. Дед снял трубку, мне передает: «Это Североморск». А у меня ноги подкосились. В трубке незнакомый мужской голос: «С кем разговариваю?» Я ни слова в ответ не могу выдавить. «Это жена капитан-лейтенанта такого-то?» — «Да». — «С вами говорит капитан 3 ранга такой-то…» Каждое слово как вечность. Чувствую, упаду, не дослушаю. Уж лучше бы сразу убил. «Ваш муж… — и дальше — имя, отчество, фамилия, — жив».
— Вы правду говорите? Вы меня не обманываете?!
— Ну что вы! Он страшно беспокоится о вас и просил сообщить в Ленинград.
— Как он?
— Все нормально. Приезжайте. Вас всюду пропустят.
Юлька моя, первоклашка, в крик: «Мамочка, только возьми меня к папке, я буду слушаться». В юбку вцепилась, не оторвать. Схватила обоих — и в аэропорт…
В Пулково встретила Любу, жену Смирнова, штурмана. Подошла к ней, смотрим друг дружке в глаза. Боимся спросить. Она первая решилась: «Что с Сашей?» — «В госпитале». — «Мне сказали, что мой тоже, но в тяжелом состоянии». — «Не переживай! Главное, что жив, а там выходят». Откуда я могла знать, что Миша Смирнов погиб вместе с лодкой? Потом рассказывали, что он до последних секунд помогал вытаскивать плотик, а когда лодка пошла вниз, ухватился за носовой руль глубины, улыбнулся на прощанье и ушел в пучину. Высокий, крепкий, светловолосый и очень добрый к людям.
Люба летела со свекровью и двумя сынишками, Толяном и Витюхой (одному — пять, другому — четыре). В аэропорту она была с восьми утра и смогла достать билет только на наш рейс. Летели вместе.
В Мурманске лейтенант со списком в руке выкрикивал: «Кто едет в Энск?» — «Мы». — «Вы по телеграмме?» — «Да». Что за телеграмма, я не знала. Нас посадили в спецавтобус и повезли в военный городок. Оставила детей у друзей и побежала в ДОФ узнавать, как можно попасть к Саше. «Вас к нему сейчас не пустят. Он в особом состоянии. Когда разрешат врачи, отсюда пойдет специальный автобус. Так что запишитесь на поездку…»
Тут увидела Любу. Ей уже сказали, что Миша погиб. Она держалась хорошо: шла прямая, строгая… Я не выдержала, ткнулась ей носом в плечо, зарыдала. Она меня обняла и тихо так говорит: «Вы счастливые. Не надо, Верочка, не надо». Она еще меня утешала. Только один раз простонала: «Ну почему?!» И все повторяла: «Ну как же так? Ну как же так?..»
Перед походом мы собирались прийти на пирс и вместе встретить ребят. Хотели лодку посмотреть. Ведь ни разу не видели, какая она. Так и не получилось.
Потом, когда в ДОФе поставили гробы и портреты, я купила сорок две гвоздики и каждому поклонилась…
Подводники никогда не бравировали опасностью своей службы. Это считалось само собой разумеющимся. Средства же массовой информации предпочитали рассказывать широкой публике о том, как уютно чувствуют себя покорители глубин в зонах отдыха — с канарейками, искусственной травой и бассейнами.
Кто-то из писателей, впервые спустившихся в подводную лодку, заметил: «Логично носить часы в кармане, но жить в часовом механизме противоестественно». Для приближения к истине надо было бы добавить — в часовом механизме бомбы замедленного действия. Современная атомарина — это узилище чудовищных энергий — электрических, ядерных, тепловых, химических, заключенных в тесную броню прочного корпуса. Никому не придет в голову размещать пороховой погреб в бензоскладе. Но именно так, с такой степенью пожаровзрывоопасности, устроены подводные лодки, где кислород в убийственном соседстве с маслом, электрощиты — с соленой водой, регенерация — с соляром. И это не от недомыслия, а от жестокой военной необходимости плавать под водой быстро, скрытно, грозно. В этом жизнеопасном пространстве, выгороженном в жизнеопасной среде, подводники вынуждены жить так, как живут солдаты на передовой, — смерть в любую секунду. Даже если лодка стоит у причала, она все равно «зона повышенной опасности».
Повторю свою давнюю мысль: подводник не ходит в штыковую атаку и никогда не видит противника в лицо. Но он в любую секунду готов схватиться врукопашную с взбесившейся от боевой раны машиной, с беспощадным в слепой ярости робота агрегатом — мечущим электромолнии, бьющим струями кипящего масла, крутого пара, огня… Этот враг не берет в плен. Он не знает ни выгоды, ни милосердия. Его не остановит победа. У него нет инстинкта самосохранения. Он бездушен, безумен и готов погибнуть вместе со своей жертвой…
Здесь, на пирсе, я попросил командира стоящей рядом атомной подводной лодки показать кормовой отсек, устроенный примерно так же, как на погибшем корабле… Молодцеватый кавторанг Геннадий Барышков, товарищ взятого морем Евгения Ванина, любезно предложил спуститься в глубокий стальной колодец входного трапа. Путь вниз пролегал сквозь объемистую капсулу всплывающей спасательной камеры (ВСК). Я пробирался вслед за командиром в зарослях стальных корневищ, ныряя в норы межотсечных людопроводов, шлюзовых тамбуров, люков. В этом стальном чреве человек, протискивающийся, пригибающийся, извивающийся, выглядит как некий червячок, забравшийся внутрь исполинского машинного организма, который живет своей собственной, никому не подвластной жизнью. Строго по часам необитаемые кормовые отсеки посещают своего рода дозорные, «бродячая вахта» — на языке лодочных остряков.
Любой пожарный инспектор, из тех, кто жучит домоуправов за загроможденные лестницы, сошел бы здесь с ума при виде того, как загромождены огнеопасной техникой отсеки и в какой тесноте, в каком неудобстве должны тушить подводники свои объемные пожары.
У них все как у людей, у этих стальных рыбин: вдруг в разгар дел — инфаркт, короткое замыкание, биение в агонии…
У них все как у людей: и врожденные пороки, и надрывы от перегрузок.
Не знаю, какой диагноз поставит «Комсомольцу» правительственная комиссия, но, на взгляд большинства моих сотоварищей-подводников, роковыми для погибшей атомарины оказались именно врожденные пороки. О самом главном из них — чуть позже.
Известно, что ахиллесова пята всех типов подводных лодок (и дизельных, и атомных) — распредщиты, которые «коротят» чаще всего прочего электрооборудования. С них-то и начинаются подводные и надводные пожары. Корабли горят на всех флотах мира. Увы, это неизбежная дань Молоху технического прогресса, жертвенная плата за огромную энергонасыщенность современных кораблей, за чудовищную ударную, огневую мощь. Горят авианосцы и пассажирские лайнеры, крейсера и танкеры, атомарины и дизельные подлодки… Горят каждый год, а то и каждый месяц, если брать мировую статистику.
Противоборство огня и средств тушения в точности копирует диалектику брони и снаряда. «Дурная бесконечность», как определил бы ее Гегель, ибо война «льда и пламени» идет с переменным успехом и никогда не завершится вечной победой. Современный корабль есть оружие обоюдоострое, опасное не только для врага, но в немалой степени и для того, кто им владеет. Моряки, однако, никогда не были фаталистами. По воле волн плыли лишь их трупы, но не они сами. Бороться со стихиями (в том числе и огненной) всегда было профессиональной обязанностью мореплавателя, его уделом, его судьбой. Сегодня есть корабли, на которых арсенал средств борьбы с огнем не уступает по разнообразию и количеству боевому вооружению. Это спринклеры и огнетушители всевозможных зарядов, системы затопления и орошения, химическое и пенное тушение. Увы, порой и вся пожарная рать не в силах справиться с буйством огня. И все же каждый командир, получив доклад о пожаре, исходит из того, что шансы на успех есть всегда, игра стоит свеч и очаг возгорания может быть задушен в самом начале, на худой конец — локализован. К пожарам, к возможности таких несчастий моряки, если не сказать, что привыкли, то, во всяком случае, психологически готовы. Отчасти поэтому большая часть корабельных пожаров тушится без жертв. Другое дело, что развитие любого пожара непредсказуемо. Дорогу пламени прокладывает не только горючий материал, но и игра случая, стечение обстоятельств: пожар пожару рознь, ни один не повторяет коварство другого. Пожар же на «Комсомольце» и вовсе небывалый. Он уникален, поскольку уникальна и сама атомарина: титановый корпус, большая глубоководность плавания… Давление воздуха, вырвавшегося из поврежденной системы продувания балластных цистерн, было намного выше, чем на всех остальных менее глубоководных лодках. Да и само повреждение трубопровода ВВД [воздух высокого давления] вольтовой дугой короткого замыкания (есть такая версия) — редчайшее обстоятельство, которое немедленно наложилось на «врожденный порок» корабля: масляная система при остановке гребного вала не герметизировалась по отсекам. Поэтому буря, вырвавшаяся из баллонов воздуха сверхвысокого давления, тут же «выстрелила» горящее масло в смежный — шестой — отсек, где мичман Колотилин принял огнеметную струю за выброс гидравлики. Впрочем, ошибка эта не имела для него уже никакого значения…
Можно ли было избежать этого «врожденного порока»?
Недавний командир стратегического ракетного подводного атомохода капитан 1 ранга Э. Рыбаков рассказывал, как после первых выходов нового корабля в море он и его коллеги составили объемистый список замечаний по обнаруженным недостаткам различных систем с предложениями по улучшению их на строящихся лодках этой серии. Список передали в ведущее КБ. И что же? Ничего не изменилось. Ответ по своему смыслу сводился к удручающей сентенции: «Берите то, что есть». Диктат судостроительной монополии здесь столь же вредоносен, как и диктат всех остальных безальтернативных фирм.
Из всех человеческих страхов самый острый — страх удушья. Без еды человек может жить неделями, без воды — сутками, без тепла — часами, без глотка воздуха не проживет и пяти минут.
Отсек подводной лодки помимо всего прочего — это резервуар для дыхания, где один дышит тем, что выдыхает другой, где общие вдохи и выдохи мешаются, как струйки пота на плечах, налегших на аварийный брус. Воздух здесь один на всех, как вино в братине. Отмерен он скупо, и в любую секунду — полыхни пламя — в горло хлынет раздирающий легкие ядовитый дым. Неспроста каждый из экипажа, от командира до кока, не расстается в отсеках с пластиковым футляром на боку, куда упрятаны дыхательная маска и регенеративный патрон. Запаса кислорода в ПДУ — так называется персональное дыхательное устройство — хватает лишь на первые минуты пожара, чтобы успеть включить систему тушения, добежать, найти а надеть индивидуальный дыхательный аппарат. И так все долгие месяцы плавания: оранжевый футляр ПДУ всегда под рукой, как фляжка с водой у солдата на поясе…
В странах с мало-мальски развитым подводным флотом к морякам глубин всегда относились с особым уважением. И даже вставали в присутственных местах при виде человека в форме подводника. И только в нашей стране, мир для которой зиждется на черных спинах атомарин, к жертвенному и весьма немногочисленному племени подводников привыкли настолько, что уже не о почестях речь, а о самом необходимом — крыше над головой…
Первым заметил беду, как ему и положено, вахтенный механик. В то утро им был командир дивизиона живучести капитан 3 ранга Вячеслав Юдин. В 11.00 по распорядку дня был объявлен подъем для первой боевой смены, третья готовилась к обеду. Только что вахтенный офицер капитан-лейтенант Верезгов принял доклады из отсеков. Гортанный кавказский голос доложил из кормы: «Седьмой осмотрен. Сопротивление изоляции и газовый состав воздуха в норме. Замечаний нет». Это были последние слова старшего матроса Надари Бухникашвили. По всей вероятности, он погиб сразу же, как только вспыхнул объемный пожар. Даже не успел дотянуться до рычажка «лиственницы» — микрофона межотсечной связи.
В необитаемом седьмом отсеке он был один. Он один лишь видел, что полыхнуло и как… Надари Отариевич Бухникашвили, командир отделения машинистов трюмных, специалист 1 класса, член комитета ВЛКСМ… Черноусый худощавый парень родом из Гагры. Он не был пляжным мальчиком, каких немало в курортном городе. Металлист, но не из «хэви метал». Руки его, привыкшие к тяжелому металлу слесарных инструментов, умели нежно держать гитару. Она осталась в каюте второго отсека вместе с «дембельным альбомом», для обложки которого Надари вытачивал из плекса белого медведя на льдине и цифры «1986–1989» — годы службы на флоте.
11.03. На пульте вахтенного механика выпал сигнал: «Температура в 7-м отсеке больше 70°». Юдин немедленно доложил командиру.
— Аварийная тревога!
Торопливый клекот ревуна взметнул всех, кто еще просыпался. Звонки и ревуны на боевой службе подаются лишь в крайних случаях. Учебные тревоги, чтобы не нарушать звукомаскировку всегда скрытного плавания, объявляются лишь голосом.
Заместитель командира дивизии капитан 1 ранга Б. Коляда, старший на борту:
— Я выскочил из койки, натянул брюки и бросился в центральный пост. Куртку и ПДУ надевал на бегу.
На ГКП (Главном командном пункте) уже были командир лодки капитан 1 ранга Ванин и инженер-механик капитан 2 ранга Бабенко. Бабенко лихорадочно запрашивал аварийный отсек: «Седьмой, седьмой!..» Седьмой не отвечал. Я спросил:
— Люди там есть?
— Старший матрос Бухникашвили. На связь не выходит.
— Командир, давай ЛОХ [лодочная объемная химическая система фреонного пожаротушения] в седьмой!
Ванин помедлил несколько секунд, надеясь, что Бухникашвили еще откликнется. Он не хотел верить, что Надари уже нет. Командир с лейтенантских времен знал: дать фреон в отсек, где находятся люди, все равно что пустить газ в душегубку — верная смерть. Но Бухникашвили не отвечал. Медлить было нельзя.
— Дать ЛОХ в седьмой! — приказал Ванин и прикусил губу. С этой секунды можно было считать, что матроса нет в живых. Мы надеялись, что это будет единственная жертва…
На сигнальном пульте загорелся мнемознак: «Дай ЛОХ в 7 отсек». Это мичман Колотилин, техник группы Дистанционного управления, включил из смежного шестого отсека станцию пожаротушения. Обычно фреон — летучая жидкость — тушит любой огонь, накрывая очаг горения плотной газовой шапкой. Этот добрый джинн не раз выручал подводников — и дизелистов, и атомоходчиков. И все бы тем и обошлось, если бы пожар не разгерметизировал трубопровод системы воздуха высокого давления. Отсек сразу же превратился в подобие мартеновской печи. Мощное давление заглушило впрыск фреона, раздуло пламя сжатым воздухом.
В корме бушевал тысячеградусный, многажды спрессованный и оттого еще более яростный огонь, а на табло в центральном посту светился знак: «Температура больше 70°». Других приборов, показавших бы, как высоко скакнули в отсеке температура и давление, на пульте не было. Но вскоре и без них стало ясно, что пожар необычный… Из шестого отсека мичман Колотилин сообщил тревожную весть:
— Наблюдаю протечки дыма…
Через несколько секунд и в шестом хлестнула огненная струя.
— Центральный! — рвался из динамика голос Колотилина. — Выброс гидравлики из-под правого турбогенератора. Бьет, как из огнемета… Трудно дышать… Прошу разрешения включиться в ИП!
— Добро!
Даже если он и успел натянуть ИП — изолирующий противогаз, то незамысловатый аппарат мог спасти его лишь от дыма, но не от огня. Шестой наддулся и тоже превратился в полыхающую топку. Немедленно остановили правый турбогенератор. Левый остановился сам. Тут же сработала автоматическая защита реактора. Замер гребной вал. Подлодка лишилась хода. Потерять ход на большой глубине — смертельный номер: под корпусом субмарины исчезает подъемная гидродинамическая сила, несколько секунд инерции — и провал в бездну. В эти критические мгновения рок, и без того слепой, просто взбесился. Из пятого успели прокричать:
— Пожар…
Из четвертого доложили:
— Искрит станция циркуляционного насоса первого контура…
Межотсечная связь вдруг предательски прервалась. Отключился и телефон… Приборы на пультах «сыпались» один за другим. Заклинил вертикальный руль… То был бунт машины. На языке техники — лавинообразное нарастание аварийной ситуации. А под килем — километровая глубина. А над рубочным люком полуторастометровая толща. А в отсеках — пожары. И нет хода. И нет связи… Что толку кричать в микрофон: «Пятый, дайте ЛОХ в шестой», когда впору давать фреон в пятый из четвертого. Но там люди.
В эти секунды решалась судьба всех 67 еще живых на борту людей. Ее решали в центральном посту пять человек: капитаны 1 ранга Коляда и Ванин, инженеры-механики Бабенко и Юдин, еще боцман старший мичман Ткач, чьи руки сжимали «пилотский» штурвал. Из этой пятерки, свершившей невидимый миру инженерный подвиг, заставившей всплыть агонизирующую атомарину, в живых потом остался только один — Коляда. Только он один видел и знает, как сноровисто и безошибочно действовал весь расчет ГКП, как молниеносно переключали механики тумблеры и клавиши, обесточивая одни системы, запуская резервные. Понимали друг друга без слов, с полувзгляда. Пальцы их прыгали, как в дьявольских пассажах Паганини, ловя обрывки секунд…
Еще не зная, проваливается лодка или всплывает, «хозяин реактора» капитан-лейтенант Игорь Орлов стал останавливать грозное сердце атомохода. Он опустил компенсирующие решетки на нижний концевик и погасил жар «ядерного котла». По счастью, насосы, подававшие «холод» в активную зону, работали исправно. Чернобыль не повторился.
С глубины 157 метров, на которой подводный корабль потерял ход, лодка все же стала всплывать. Мичман Каданцев, старшина команды трюмных, сумел продуть цистерны главного балласта воздухом высокого давления.
Заметив, что замигало табло «Уход с глубины», вахтенный офицер Верезгов бросился в рубку акустиков. Надо было узнать обстановку на поверхности, чтобы не угодить под киль какого-нибудь судна. Тем более что атомарина всплывала неуправляемо — по спирали, из-за заклинившего руля.
Желтый головастик шумопеленгатора чертил по экрану круг, ломая его в одном и том же месте — в стороне, где шумели сейнеры. Рыбаки — враги рыб и подводных лодок. До них было далеко — кабельтовых четыреста.
В 11.14 подводную лодку качнуло, и мичман Каданцев, стоявший наготове у верхнего рубочного люка, услышал плеск воды, стекающей с рубки. Всплыли!
Командир уже успел осмотреть горизонт в перископ — серенькое утро, зыбь, ни единой точки в морском безбрежье.
— Отдраить верхний рубочный люк!
Каданцев провернул зубчатку кремальерного запора и откинул толстенный литой кругляк. Выход в мир солнца и ветра, в океан свежайшего воздуха был открыт. Но выйти наверх позволительно было пока лишь одному человеку — вахтенному офицеру.
Капитан-лейтенант Верезгов:
— Всплыли без хода с отваленными носовыми рулями глубины. Свежий ветерок прохватывал насквозь куртку РБ [легкая хлопчатобумажная одежда, которую атомоходчики носят в отсеках]. Посмотрел на корму и ахнул. Толстое резиновое покрытие вспучилось и сползало с корпуса, словно чулок. В корме все еще бушевал пожар.
Скупые строчки вахтенного журнала:
«11.21. Пожар в IV отсеке. Горит пусковая станция насоса (искрит и дымит). Насос обесточен.
11.27. Принесен огнетушитель в центральный пост. На пульте управления движением лодки появился очаг открытого огня. Загазованность и ухудшение видимости в центральном посту».
Первый заметил дым из «корунда» капитан 1 ранга Талант Буркулаков.
— Вон дымит! — крикнул он, указав пальцем на источник дыма. Стали выдергивать электронные блоки. Из одного гнезда полыхнуло пламя. Очаг завалили огнегасящей пеной. Пульт обесточили, но раздирающий легкие дым заволок центральный пост — мозговой центр корабля.
— Лишним — наверх! — распорядился командир. Все, кто не был занят борьбой за живучесть — гидроакустики, штурманы, вычислители, метристы, — полезли на мостик. Остальные — пультовики — надели маски ШДА — шланговой дыхательной автоматики, которая питалась от общесудовой магистрали сжатого воздуха. Гибкие шланги позволяли передвигаться в радиусе шагов десяти, они исправно подавали воздух, но… Угарный газ, как известно, коварен тем, что не ощутим ни на цвет, ни на запах. Никому и в голову не могло прийти, что из спасительных масок они дышат отравленным воздухом. Лишь лодочный врач старший лейтенант медслужбы Заяц почуял неладное, ощутив во рту едва различимый сладковатый привкус. Он сорвал маску и велел химику мичману Черникову (погиб) замерить состав воздуха.
— Концентрация СО, — доложил ошеломленный химик, — в смертельной дозе!
Высокое давление в горящем седьмом гнало окись углерода в систему ШДА, проходившую и через аварийные отсеки. Больше всех надышались ядовитым газом старший кок Сергей Головченко, радиометрист Сергей Краснов и торпедист Алексей Грундуль. Их немедленно вынесли на мостик, и доктор принялся за работу.
Из вахтенного журнала:
«11.34. Увеличивается крен на левый борт. Продут главный балласт.
11.41. Увеличивается крен.
11.43. Крен выравнивается.
11.45. Передано три сигнала аварии. Квитанций (подтверждений о приеме радио. — Прим. авт.) нет. Не работает охлаждение дизеля».
Остановили дизель-генератор, последнее сердце атомарины. Быстро переключились на питание от аккумуляторной батареи. Однако резкий скачок напряжения вывел из строя многие приборы. На табло управления ГЭУ — главной энергетической установкой (атомным реактором) — вспыхнули сразу все мнемознаки. Пульт испортился. Но и без его показаний было ясно: температура активной зоны падала, расхолаживание шло в автоматическом режиме.
«11.58. „Всем, у кого есть связь, выйти на связь с ЦП!“ (команда, переданная командиром из центрального поста. — Прим. авт.). С четвертым отсеком связи нет. Там примерно 9 человек».
Теперь самым неотложным делом стало спасать этих девятерых. Что с ними? Живы ли? Что там творится в этих задымленных и, может, еще горящих отсеках?
В разведку ходят не только за линию фронта… Идти разведчиками в аварийный отсек вызвались командир дивизиона живучести капитан 3 ранга Вячеслав Юдин (впоследствии погиб) и инженер-вычислитель лейтенант Анатолий Третьяков (жив). Натянув на лица маски изолирующих противогазов, они влезли в дымное жерло межотсечного люка. Лучи аккумуляторных фонарей вязли в густом, клубящемся дыму. Шли почти что на ощупь. Шли, как по минному полю. В любую секунду из любого угла может хлестнуть крутым паром, огненной струей, электрическим разрядом… В герметичной выгородке над реактором они нашли двух живых людей в масках ПДУ. Срок действия регенеративных патронов уже истекал, и разведчики подоспели вовремя. За руки они вывели реакторщиков из темных дебрей отсека. Это были инженер главной двигательной установки лейтенант Андрей Махота (остался жив) и техник мичман Михаил Валявин (утонул, тело не найдено).
Провентилировали четвертый отсек и стали готовить к вскрытию пятый. Первым влез туда Юдин, за ним — добровольцы из аварийной партии. Здесь были дела похуже. Два часа назад по палубе отсека на высоте метра вдруг полыхнуло пламя. Загорелась одежда. Моряки тушили друг друга, прислонялись к переборкам, сбивали огонь с рукавов, штанин, плечей… Когда их вывели, кожа свисала с обгоревших рук лохмотьями. У капитан-лейтенанта Волкова, командира электротехнической группы, расплавилась на лице резиновая маска. Он спасся тем, что лег на палубу, зажал нос и дышал через оголившийся загубник. (Увы, через несколько часов он погибнет в море). Сильные ожоги получили инженер ГДУ лейтенант Александр Шостак (умер в воде), рулевой-сигнальщик матрос Виталий Ткачев (не найден в море), машинист трюмный матрос Юрий Козлов (жив), старшина команды мичман Сергей Замогильный (умер в воде). Их немедленно отправили наверх, на мостик, где доктор Леонид Заяц вместе с начальником политотдела Буркулаковым развернули подобие лазарета.
Но в пятом оставались еще двое: техник-турбинист мичман Сергей Бондарь и его подчиненный матрос Владимир Кулапин. Они включились в шланговую дыхательную систему и, надышавшись угарного газа, потеряли сознание. Вытащить их оттуда взялись командир турбинной группы капитан-лейтенант Сергей Дворов (жив) и мичман Михаил Валявин, сам только что спасенный из приборной выгородки четвертого отсека. Два безжизненных тела они с большим трудом вынесли из машинного лабиринта и на специальных лямках осторожно подняли наверх через 10-метровую башню всплывающей спасательной камеры. Рассказывает лодочный врач старший лейтенант медслужбы Заяц:
— Мы сразу же принялись спасать этих двоих как самых тяжелых. Кулапин не дышал, пульс отсутствовал, зрачки расширены. Те же признаки клинической смерти были и у Бондаря. Я делал непрямой массаж сердца, а Верезгов вдувал воздух в легкие матроса через рот. Буркулаков набирал в шприц адреналин. Я взял длинную иглу и сделал укол в сердце. Увы, оно так и не забилось. Вскоре по коже пошли синюшные пятна, и я констатировал смерть обоих. Они слишком долго дышали окисью углерода. Я спустился в центральный и доложил командиру, что на борту два трупа. Ванин велел записать их в вахтенный журнал и приспустить флаг.
Это были первые две жертвы, которые мы видели воочию. В это не хотелось верить. Но меня ждали остальные пациенты. Я поднялся на мостик, захватив из амбулатории чемоданчик с обезболивающими наркотиками. Волков и Замогильный, у которых слезла кожа с обожженных кистей и предплечий, испытывали чудовищную боль, но оба твердили, что обойдутся без уколов, просили меня экономить морфин, который неизвестно скольким еще понадобится. Никогда не забуду их мужество!
Вахтенный журнал:
«12.25. Получена окончательная квитанция на сигнал аварии.
12.41. Задымленность в 4-м отсеке очень большая.
12.48. В 1-м отсеке обстановка нормальная.
13.00. „Подсчитать всех людей“.
13.27. Выведен из 5-го отсека Кулапин. Начался сеанс связи. Нет пульса у Кулапина.
13.39. Состояние главной энергетической установки: заглушен реактор всеми поглотителями. У Кулапина пульса нет.
13.40. Дворов потерял сознание в 3-м отсеке.
13.41. В 5-м отсеке людей нет, 5-й отсек осмотрен. Бондарь поднят наверх (без сознания).
13.46, Слюсаренко, Третьяков — страхующие, Юдин, Апанасевич — аварийная партия в 6-й отсек.
14.02. Кулапин и Бондарь — умерли. Заключение врача».
Тем временем аварийная партия — Юдин и старший матрос Игорь Апанасевич (не найден в море) — попыталась вскрыть предпоследний, шестой отсек. Но едва приоткрыли перепускной клапан, как из шестого ударила струя черного газа. Пожар там бушевал по-прежнему. Приставили термометр к горячей переборке. Синий столбик зашкалил за 100 градусов.
В вахтенном журнале не ставят восклицательных знаков, но, право, эти записи звучат ликующе:
«14.20. Дан ЛОХ в 6-й отсек из 5-го.
14.40. Визуально обнаружен самолет.
14.41. Ил-38, классифицирован».
Вахтенный офицер капитан-лейтенант А. Верезгов:
— Связь мостика с центральным постом — только голосом через спасательную камеру. Снизу запрашивают: «Не видны ли самолеты?»
Осмотрелся по горизонту — с левого борта 160 градусов заходит самолет. Подумал — не наш. Но когда пролетел над рубкой, увидел на фюзеляже звезду.
«15.18. Передано на самолет: поступления воды нет. Пожар тушится герметизацией.
15.23. Температура переборки 6-го отсека (носовой) — больше 100 градусов».
«Что вам нужно?» — запрашивали с самолета.
«Фреон», — просил командир.
«К вам идут рыбаки, — сообщали летчики. — Ориентировочное время прибытия — 18.00».
Теперь, когда стало ясно, что помощь близка, у многих на душе полегчало. Отсеки герметизированы, шестой заполнен фреоном. Большая часть экипажа выведена наверх, чтобы отдышаться от дыма. Огромная черная туша всплывшей атомарины покачивалась невалко. Казалось, самое страшное позади. В эти минуты никому в голову не приходило не то что взывать о помощи к норвежцам, сама мысль, что они могут очутиться вдруг в ледяной воде, казалась дикой. Все знали, что прочный корпус их подводной лодки — самый прочный в мире, как уверяли конструкторы и судостроители. Все знали, что нигде и никогда «погорелые» подводные лодки не тонули за считанные часы. Сутки, а то и несколько держались они на плаву. Вот почему подводники вышли наверх без гидрокомбинезонов, которые остались в задымленных отсеках. Они вышли, чтобы перейти на борт плавбазы, а не прыгать в смертельно ледяную воду. Винить их в непредусмотрительности все равно что упрекать в беспечности жителей высокоэтажек в рухнувших армянских городах.
То, что произошло дальше, по своей неожиданности и скоротечности весьма напоминает землетрясение. Корпус подводной лодки содрогнулся от внутренних ударов. Это рвались, как сейчас полагают, запаянные банки с «регенерацией» — кислородовыделяющими пластинами, веществом, горящим даже в воде. Скорее всего, именно их воспламенение привело к тому, что прочный корпус прогорел на стыке гермопереборки (впрочем, последнее слово тут за Государственной комиссией). Так или иначе, но в оба кормовых отсека прорвалась вода. Затопление было стремительным, корма стала быстро погружаться, а нос — выходить из воды. На все про все оставались считанные минуты. Командир ринулся вниз, чтобы поторопить тех немногих, кто заканчивал свои дела в «штабном» отсеке. Последним, кто видел его живым, был техник электронавигационного комплекса мичман Виктор Слюсаренко…
— По приказу штурмана я уничтожал в рубке секретную аппаратуру. Когда крикнули: «Всем выходить наверх!», схватил два спасательных жилета и кинулся в центральный пост. Столкнулся с командиром. «Ты последний?» — спросил он. «Кажется, да». Но внизу, в трюме центрального поста, хлопотал у дизель-генератора командир электромеханического дивизиона капитан 3 ранга Анатолий Испенков.
Я прерву рассказ…
Так же как командир покидает борт корабля последним, так и инженер-механик выходит последним из подпалубных недр. Чаще всего не выходит, а до последних секунд — как это было на «Новороссийске», на «Нахимове» — обеспечивает свет бегущим в многоярусных машинных лабиринтах. Так погиб и Анатолий Испенков, переведя жизнь свою в свет, безо всяких метафор. Так погиб и его коллега комдив живучести Вячеслав Юдин, положив жизнь за живучесть всплываемой спасательной камеры. Вместе с ними до конца исполнил свой командирский долг капитан 1 ранга Евгений Ванин.
— В спасательной камере нас оказалось пятеро: Ванин, Юдин, мичманы Черников, Краснобаев и я, — рассказывает Слюсаренко. — Вместе с лодкой мы проваливались на глубину под грохот ломающихся переборок…
Из бездны вод…
Этот украинский парень, наверное, и сам того не знает, что он единственный в мире подводник, кому удалось спастись с глубины в полтора километра.
История спасения людей с затонувших подводных лодок — это таинственная алгебра судьбы с коэффициентами роковых случайностей и счастливых шансов. Тут никаких формул, никаких законов. Бывало так: лодка тонула у причала и никого не могли спасти. А то в открытом неспокойном море с предельной глубины подводники вырывались на поверхность с криками рожденных заново.
Мичман Виктор Слюсаренко родился не в одной — в двух счастливых рубашках…
Далеко от моря древний город Гнивань, что на винницкой земле, но и туда дошел вкрадчивый зов стихии. Будто кто шепнул гниваньскому школяру: «Быть тебе моряком». Подался Виктор в николаевскую мореходку, да не хватило в метрике двух месяцев. Пошел в техническое училище — на фрезеровщика. Профессия отнюдь не моряцкая, но все же тропку к морю паренек отыскал — акваланг. Увлекся подводным плаванием. Благо в их ПТУ в аквалангистской секции собрались великие энтузиасты. Да и Николаевский клуб подводных археологов гремел на всю страну: чего только не доставали ластоногие искатели со дна морского — старинные якоря, пушки, рынды, штурвалы, пулеметы и каски минувшей войны.
И если разгадывать секрет слюсаренковского счастья, то не в последний черед надо иметь в виду и эту страсть — плавать под водой, и это умение — дышать под водой стальными легкими акваланга.
В военкомате его военный жребий решен был сразу: аквалангист? В подводники.
В Кронштадтском учебном отряде он попал в родную стихию. Ему куда легче, чем другим, давались и всплытия из тренировочной башни, и выходы из затопленного отсека через трубу торпедного аппарата… Не понаслышке знал он, как коварен сжатый водой воздух и как уберечься от подводных недугов.
Он сам искал свою судьбу. Фортуна, словно заботливая тетушка, пристроила его после «учебки» на теплое местечко — секретчиком в штабе дивизии подводных лодок. Лишь один раз использовал он служебное положение в личных целях: одним из первых прочитав директиву о формировании экипажа экспериментальной атомарины, написал рапорт о переводе в плавсостав. Окончил мичманскую школу в Североморске и получил назначение туда, куда добивался. И по сю пору гордится тем, что был первым мичманом, пришедшим в экипаж «Комсомольца».
Жена, швея военторговского ателье, сшила ему морскую форму — с иголочки. Он гордился своей новой флотской профессией — техник электронавигационного комплекса. Это одна из самых сложных специальностей на современном корабле, корнями уходящая в хитроумное искусство компасных дел мастеров.
Кроме Слюсаренко в электронавигационной команде были еще два человека — ее старшина мичман Василий Геращенко и техник мичман Александр Копейка. Это единственное подразделение на подводной лодке, которое по прихоти случая уцелело в полном составе.
В то роковое апрельское утро на вахте у приборов, определяющих местоположение атомарины, стоял Геращенко. С первых же секунд аварийной тревоги примчались к нему Слюсаренко и Копейка, встали рядом. Что бы ни случилось, координаты корабля должны быть известны в любую минуту. В этом залог их общего спасения.
Потом Геращенко, надышавшись угарного газа, уйдет наверх, Слюсаренко отправится страховать разведчиков шестого отсека, а мичман Копейка, самый молодой среди земляков-коллег, останется наедине со сложнейшей электроникой.
Мичман Копейка:
— Сам я с Одесщины, Белоднестровский район, село Бритовка. Там у меня отец с матерью и три брата. Старшой — моряк, в Севастополе служил, средний — курсант Симферопольского политического военно-строительного, третий — под Москвой в стройбате, ну и я, самый младший, — на Севере. На лодку пришел матросом срочной службы, а когда увидел, какой здесь хороший экипаж, то решил остаться в нем навсегда — подал бумаги на мичмана, и вот уже скоро год как на «Комсомольце». Если б не командир, грамотный, толковый, не механик, да и вообще все ребята подобрались что надо, — я бы не остался. У меня ведь специальность на гражданке была золотая — техник-строитель. С руками бы всюду оторвали. Но тут такие люди, такая техника. В общем, решил я жизнь переиграть…
…Я остался с комплексом один на один. Вентиляции не было, приборы от перегрева начали «сыпаться», тогда я стал переводить аппаратуру в упрощенный режим работы. Потом остался только один указатель курса. Я его тоже перевел. До самого последнего момента все работало, я выдавал и широту, и долготу, и курс.
Мичман Слюсаренко:
— Я был в пятом… Металл раскаленный. Обматывали кисти полотенцами, чтобы не обжечься. Выводили ребят, давали ЛОХ в шестой. Потом вылез наверх, на рубку, — отдышаться. Корма уже стала притапливаться. Штурман, капитан-лейтенант Смирнов, велел мне быстро спуститься вниз и поторопить Геращенко, который собирал в нашей рубке «секреты». Я все сделал, а когда услышал чей-то крик: «Всем срочно выходить наверх!» — схватил два спасательных жилета и кинулся в центральный пост. Столкнулся с командиром. «Ты последний?» — спросил он. «Кажется, да». Но внизу, в трюме центрального поста, хлопотал у дизель-генератора, гнавшего электричество в осветительную сеть, командир электротехнического дивизиона капитан 3 ранга Испенков. Должно быть, из-за шума дизеля он не услышал команды покинуть отсек. Я побежал к нему, крикнул: «Срочно наверх!» Но было уже поздно. В центральный пост уже врывалась вода.
Испенков заметил поступление воды первым, к нему в трюм она пошла раньше, чем на верхние яруса. Он бежал за мной и кричал: «В третий поступает вода!»
Лодка уже тонула, Едва я влез в горловину нижнего люка спасательной камеры, как из верхнего люка с десятиметровой высоты на меня хлынул столб воды. Он сбил меня вниз. Я с ужасом понял, что лодка погружается, с открытыми люками. Это конец!
Мичман Копейка:
— Когда лодка вдруг стала быстро погружаться, я был наверху в ограждении рубки. Ребята уже прыгали в воду. В крыше рубки есть прорезь для вахтенного сигнальщика. Я через нее вытолкнул обожженного матроса. Он был совершенно беспомощный и лежал, закутанный в одеяло, у выдвижных перископных стволов. Когда я сам высунулся, вода уже закрыла рубку и хлынула в распахнутый люк ВСК. Бабенко, инженер-механик, заорал: «Задрайте люк! Там внизу люди!»
Я успел только сбросить крышку, и она захлопнулась на защелку. Надо было бы крутануть маховик кремальерного запора, чтобы задраить люк наверняка, как положено, но лодка камнем пошла вниз. Я едва выбрался из ограждения…
Ничего этого Слюсаренко не знал. Он только почувствовал, что водопад прервался и можно снова попытать счастья забраться в спасательную камеру. Лодка вздыбилась почти вертикально. Испенкова отшвырнуло вниз, на переборку отсека, ставшую теперь полом башни, в которую превратилась тонущая лодка. Слюсаренко же удалось вцепиться в горловину нижнего люка, и даже вползти в нее, благо стальной колодец теперь не нависал, а лег почти горизонтально. Но как только мичман пролез в него по пояс, лодка отошла в нормальное положение, и Виктор, уже изрядно обессиленный, застрял на полпути, отжимая увесистую крышку.
— Да вытяните же его! — услышал он голос командира. Чьи-то руки подхватили его под мышки, втащили в камеру и тут же захлопнули нижний люк. Лодка стремительно проваливалась в пучину, Слюсаренко окинул взглядом камеру. Сквозь дымку нерассеявшейся еще гари с трудом различил лица Ванина и Краснобаева — оба сидели на верхнем ярусе у глубиномера. Внизу — командир дивизиона живучести Юдин и мичман Черников тащили изо всех сил линь, подвязанный к крышке люка, пытаясь подтянуть ее как можно плотнее, В отличие от верхнего люка с накидной крышкой, нижняя откидывалась, и потому задраить ее было куда труднее. Сквозь все еще не закрытую щель в камеру с силой шел воздух, выгоняемый водой из отсеков, он надувал титановую капсулу, будто мощный компрессор. С каждой сотней метров давление росло, так что вскоре камеру заволокло холодным паром, а голоса у всех стали писклявыми. Все-таки крышку втянули и стали обжимать кремальеру, чтобы как можно плотнее задраить люк, перекрыть наддув. Сделать это было совсем не просто. Шахта люка метра на полтора заполнилась водой, и Юдину приходилось погружаться с головой, нащупывая гнездо для ключа. Вдруг снизу раздались стуки. Так стучать мог только человек. Это Испенков добрался-таки до входного люка и просился в камеру. Ванин крикнул сверху неузнаваемо сдавленным голосом:
— Откройте люк! Он еще жив. Надо спасти!
Юдин снова окунулся, пытаясь попасть ключом в звездочку кремальеры, но тут камеру сильно встряхнуло еще раз. Еще.
— Лопаются переборки, — мрачно заметил Юдин.
Стуки снизу затихли. Море ворвалось наконец в отсеки, круша все, что заключало в себе хоть глоток воздуха. Лишь капсула спасательной камеры продолжала еще свой стремительный спуск в бездну.
— Товарищ командир, какая здесь глубина? — крикнул вверх Слюсаренко.
— Тысяча пятьсот метров.
Их было пятеро, и они неслись вниз, в пучину, под грохот рвущихся переборок, В такие мгновенья перед глазами людей проносится все, что дорого им было в жизни. Но у этих пятерых не оставалось времени на прощальные воспоминания. Им надо было успеть отдать стопор, чтобы титановое яйцо капсулы успело вырваться из тела титановой рыбины до той предельной черты, за которой тиски глубины расплющат ее.
Мичман Черников читал вслух инструкцию по отделению камеры от корпуса. Она висела в рамочке, и мичман читал ее, как чудотворную молитву: «…Отдать… Открыть… Отсоединить…» Но стопор не отдавался. Юдин в Слюсаренко в дугу согнули ключ. Скорее всего, сильное обжатие корпуса заклинило стопор.
Разумеется, спасательная камера должна была легко и быстро отделяться от субмарины при любых обстоятельствах. Однако на одном из учебных погружений стопор ВСК отдался сам по себе, и камера всплыла. После этого крепление усилили. И, видимо, перестарались… Гибнущая атомарина цепко держала последнее прибежище жизни на ее борту. Глубина стремительно нарастала, а вместе с ней и чудовищное давление. Щипцы, сжимающие орех, рано или поздно сломают скорлупу. Спасательная камера превратилась в камеру смертников, Законы физики обжалованию не подлежат…
Глубиномер испортился на 400 метрах. Стрелка застыла на этой оставшейся уже далеко наверху отметке, будто прибор смилостивился и решил не страшить обреченных в их последние секунды жуткими цифрами. Так завязывают глаза перед казнью…
Корпус лодки содрогнулся, вода ворвалась в последний отсек.
Падение в тартарары продолжалось.
— Ну вот и все, — промолвил Ванин. — Сейчас нас раздавит.
Все невольно сжались, будто это могло чем-то помочь. Камеру вдруг затрясло, задергало.
— Всем включиться в аппараты ИДА! — крикнул Юдин. На такой глубине они бы никого не спасли, родные «идашки». Но Слюсаренко и Черников, скорее по рефлексу на команду, чем по здравому разумению, навесили на себя нагрудники с баллончиками, продели головы в «хомуты» дыхательных мешков, натянули маски и открыли вентили кислородно-гелиевой смеси. Это-то их и спасло, потому что в следующую секунду Юдин, замешкавшийся с аппаратом, вдруг сник, осел и без чувств свалился в притопленную шахту нижнего люка. Оба мичмана тут же его вытащили и уложили на сиденья нижнего яруса, обегавшие камеру по кругу. Комдив еще был жив — хрипел.
— Помогите ему! — приказал Ванин.
Слюсаренко стал натягивать на него маску, но сделать это без помощи самого Юдина было весьма непросто. Вдвоем с Черниковым они промучились с маской минут пять, пока не поняли, что пытаются натянуть ее на труп. Тогда они подняли головы и увидели, что командир, Ванин, сидит ссутулившись на верхнем ярусе и хрипит, как только что бился в конвульсиях Юдин. Рядом с ним прикорнул техник-вычислитель мичман Краснобаев.
Аппаратов ИДА по счастливой случайности оказалось в камере ровно столько же, сколько и людей, «Идашки» вообще не должны были здесь находиться. Просто доктор, готовясь использовать ВСК как барокамеру для кислородной терапии, велел перетащить сюда пять аппаратов.
— Один из них я тут же раскрыл, — рассказывает Слюсаренко, — и попытался надеть на командира. Но опять подвела неудобная маска. Очень плохая конструкция. Сам на себя и то с трудом натянешь, а на бездвижного человека — и говорить нечего.
Позже медики придут к выводу, что все трое — Юдин, Ванин, Краснобаев — умерли от отравления окисью углерода. Камера была задымлена, а угарный газ под давлением умерщвляет в секунды.
И все же чудо случилось: ВСК вдруг оторвалась и полетела вверх, пронзая чудовищную водную толщу, представить которую можно, поставив друг на дружку три Останкинские телебашни. То ли стопор отдался при ударе лодки о грунт, то ли не выдержал сам по себе, но камера неслась ввысь, как сорвавшийся с привязи аэростат.
— Что было дальше, помню с трудом, — продолжает свой рассказ Слюсаренко. — Когда нас выбросило на поверхность, давление внутри камеры так скакнуло, что вырвало верхний люк. Ведь он был только на защелке… Я увидел, как мелькнули ноги Черникова: потоком воздуха его вышвырнуло из камеры. Следом выбросило меня, но по пояс. Сорвало об обрез люка баллоны, воздушный мешок, шланги… Камера продержалась на плаву секунд пять — семь. Едва я выбрался из люка, как она камнем пошла вниз. Черников плавал неподалеку лицом вниз. Он был мертв.
Я не видел, как наши садились на плотик, и вообще не знал, куда они все подевались. Просто плыл себе, и все, пока не наткнулся на свой собственный дыхательный мешок.
Да. этот парень родился не в одной, а в двух счастливых рубашках. Рыбаки, заметив в волнах оранжевую точку (дыхательный мешок), подобрали Слюсаренко из воды.
ВСК — всплывающая спасательная камера — предназначалась для выхода с глубины всего экипажа. Из 69 человек она спасла одного. Но и в этом случае ее строили не зря…
Они попали из огня да в полынью, В «Словаре командных слов» нет такой команды — «Покинуть подводную лодку!». Для подводников это звучит столь нже абсурдно, как приказ «Расстаться с жизнью», ибо подводная лодка, прочный корпус — защитная оболочка одна на всех, общее тело всего экипажа…
Покинуть подводную лодку?! В это не верилось, как не верится в конец света.
Мичман Кожанов, старшина команды гидроакустиков, глядя, как открывают контейнеры с плотами, шутливо воскликнул: «Неужели мне придется замочить новые ботинки?!» Он мог шутить лишь потому, что, как и все, не верил в невероятное: их прочнейшая из наипрочнейших атомарина пойдет на дно, как протараненная баржа. Но она пошла…
Капитан 1 ранга Б. Коляда, заместитель командира дивизии:
— После 15 часов летчика передали, что к нам идут: атомная подводная лодка (она была приблизительно в ста милях), гидрографическое судно «Колгуев» и сейнеры во главе с плавбазой «Алексей Хлобыстов». Время подхода — 18 часов. Лодка вела себя нормально. Инженер-механик доложил мне, что при затоплении двух кормовых отсеков (шестого и седьмого) корабль по диаграмме остойчивости все равно останется на плаву, Поэтому мы оценивали ситуацию так: выгорит кислород, вскроем отсеки, введем в строй рулевые машинки а пойдем на буксире в базу. То есть все будет так, как на лодке, горевшей в Атлантике два года назад. Однако ближе к 17 часам крен и дифферент стали медленно нарастать на правый борт и корму. Я сказал командиру: «Готовь „секреты“ к уничтожению, а личный состав — к переходу на надводный корабль. Чтоб швартовая партия была на корпусе…»
Около 17 часов подводная лодка резко пошла на корму. Когда я вылез наверх, оба спасательных плота были еще в контейнерах. Вместе с мичманом Григоряном мы вытащили левый плотик. Он стал надуваться. Мы держали его за спусковой линь. Плот, надуваясь, приобретает шарообразную форму, и вот в этот момент его и перевернуло волной. Мы пытались вытащить его на носовую надстройку, но сильная волна перебросила его на другой борт. Все стали прыгать за ним. А плот правого борта, вытащенный наполовину, так и пошел, вместе с лодкой. Его потом выбросило из-под воды. Он вынырнул перевернутым, и его понесло ветром от нас…
Я был одет легко, в одном РБ, поэтому быстро догнал плот левого борта, облепленный людьми довольно густо. Талант Буркулаков протянул мне руку и помог влезть. Он вытащил меня из воды до половины…
Мичман Александр Копейка:
— Я, наверное, покидал мостик самым последним. Почему? Вытаскивал из ограждения рубки обожженного. Когда же добрался до плотика, он уже был почти весь облеплен. Мне пришлось долго его обплывать, пока с левой стороны не нашел, за что ухватиться. Все в основном прыгали на правый борт, поэтому и плот был с правой стороны перегружен, а с левой — более-менее…
Лодка погрузилась метрах в трех от плотика. Просто не верилось. Сколько нам на разводах зачитывалось о всяких авариях! Но я никогда не мог подумать, чтобы лодка могла вот так взять и исчезнуть…
…Потом, на плоту, мы, конечно, друг друга поддерживали, да и самолеты надежды много давали. С самого начала еще терпимо было. А потом, примерно через полчаса, волнение усилилось и нас стало накрывать с головой. Вот тут многих просто отрывало и уносило. А кое-кто и сам терял силы: глаза стекленели, на губах пена выступала, отпускал леер и тут же уходил под воду.
Механик, капитан 2 ранга Бабенко, до последней минуты спрашивал меня: «Где корабли? Где корабли?..»
У капитан-лейтенанта Богданова часы шли, и все спрашивали, сколько там до восемнадцати осталось. А он подбадривал: «Ребятки, потерпите немного, пять минут осталось». И так с добрых полчаса у него все еще «пять минут» оставалось. Поддерживали нас, пока были живы, старпом, капитан 2 ранга Аванесов, начпо Буркулаков… Все верили, что нас не оставят, не бросят.
А потом вдруг под нами что-то взорвалось. Тряхнуло так — решили, плот лопнул. Осмотрелись — все в порядке. Ну и чтобы всякую панику пресечь, запели «Варяга».
А командир БЧ-4 (связи), капитан 3 ранга Володин, до последних минут жизни все повторял: «Ребята, я сам был на связи, я сам слышал, как летчики передали: „Корабли идут на помощь“». И когда самолеты стали стрелять ракетками, мы поняли — помощь близка, на нас наводят суда, надо продержаться во что бы то ни стало. И мы держались…
Капитан медслужбы Л. Заяц:
— Где-то за полчаса до гибели лодки я спустился вниз, зашел к себе, взял фото дочери и сына. Хотел забрать и книги, что прихватил из дома. — «Гойю», «Рассказы о Пушкине» Тынянова, но оставил на полке. Подумал, что здесь они будут целее, чем на плавбазе. Я не сомневался, что нас поведут домой на буксире. На всякий случай попрощался с каютой, погасил свет. Полнился наверх и увидел, как глубоко ушла корма в воду.
Раньше как-то не смотрел в ту сторону — головы было не поднять, а тут — сердце екнуло.
Больные мои спрашивают: «Ну как там?» Я их успокаивал: «Нормально». Подошел к Волкову, командиру электротехнической группы, поправил повязки, тихо спросил: «Коля, как ты думаешь, продержимся?» Он мне так же тихо: «Слишком быстро нарастает дифферент…» Я поднялся чуть повыше, вижу — корма на глазах уходит в воду и нет никакой силы, чтобы удержать, остановить ее гибельное погружение. Тут стали спускать плотики. Я к Коляде:
— Борис Григорьевич, больных надо в первую очередь.
— Да, конечно.
Я ждал, что плотик вот-вот появится по правому борту. А его все нет и нет. Я перешел на левый борт. Капитан 3 ранга Манякин, комдив движения, рванул за пусковой линь, раздался хлопок, и плотик стал надуваться. Его мгновенно перевернуло. Все, кто стоял рядом, и Коляда, и Григорян, общими усилиями пытались вернуть его в нормальное положение. Одной рукой держались за леер ограждения рубки, другой рвали линь, когда волна подбрасывала плот. Четыре попытки не удались, плот был слишком тяжел, пятая, самая сильная волна и вовсе перекинула плот через надстройку на другой борт. Только тут я заметил, что стою в воде, рубка быстро погружается, лодка становится почти торчком. Крики. Шоковое состояние. Оторопь берет, когда посреди моря твердь уходит из-под ног. Все ринулись вплавь. Неразбериха, толкотня. Ближайшая к лодке сторона плота была тут же облеплена. Я плыл в фуфайке и чехле от «канадки». Натыкался на кого-то, на меня натыкались, мешали друг другу. Плавать умели почти все, кроме старшего мичмана Еленика (он пошел на дно сразу, ни за кого не цепляясь, без криков о помощи), матросов Голоненко и Михалева.
Отчетливо помню мысль: «Боже, какая нелепая смерть! Неужели и мне так придется?!» Перед глазами встали мама, дети. «Что маме скажут? Где могила сына?!» И тут все внутри поднялось, волна жизни такая накатила, откуда силы взялись — вцепился рукой в леер плотика, а рядом Игорь Калинин вскарабкался, влез сам и других стал втаскивать. Там на плоту собралось человек тридцать, а то и больше. Я смотрел на них, как на счастливцев, которым дарована жизнь… Во-первых, как врач знал, что в этой воде минут через двадцать наступит холодовый шок и остановится сердце, во-вторых, силы и без того уже меня покидали. На плот мне не забраться… Рядом мой бывший пациент, обгоревший лейтенант Шостак, налегке, без одежды, залез на плот. Прошу его:
— Саша, дай руку.
Он спустил ногу, в нее я и вцепился. Кто-то крикнул:
— На плотик больше не влезать! Иначе все потонем.
И, кажется, мичман Каданцев, у него голос громкий, четко скомандовал:
— Разберитесь вокруг плотика!
Все расположились более-менее равномерно, и плотик выровнялся. Но волны накрывали нас с головой. Манякин захлебнулся прямо на плоту. Я почувствовал, что мне мешают брюки, скинул их. Потом, когда меня вытащили, то оказалось, что я в ботинках, но без трусов.
Минут 30–40 я держался за ноги Шостака. Потом мне удалось забросить на плотик и вторую руку. Вцепился намертво. Так меня и сняли.
Рыбаки приняли нас как родных. Оттирали всем, что содержало хоть толику спирта, — одеколоном, лосьонами, даже французский коньяк не пожалели.
Есть ли более жизнеутверждающее чтение, чем рассказы людей, переживших смерть? Пусть кому-нибудь вспомнятся в трудную минуту эти строки.
Фотография мичмана Юрия Анисимова, обнимающего своих троих, едва не осиротевших детей, обошла десятки газет… Его фамилия открывала список спасенных.
Мнчнан Ю. Н. Анисимов, техник гидроакустического комплекса:
— По тревоге я сразу же прибыл в первый (носовой) отсек. Там уже были капитан-лейтенант Сперанский, мичманы Григорян и Кожанов. Мы с тревогой прислушивались к командам, которые центральный пост давал в аварийные отсеки… Они неслись из динамика «лиственницы»… Больше всего боялись, что рванут аккумуляторные батареи. Дали и нам команду подготовить ВПЛ [пенная система пожаротушения] к работе. Начали давать давление, а его нет… Потом пена пошла. Всплыли и сразу же заметили крен на левый борт… Все водолазное имущество в отсеке было наготове. Если бы дали команду надеть, мы бы за пять минут одели друг друга.
Потом к нам постучал Калинин и сказал: «Ребята, одевайтесь потеплее и наверх выходите!»
Я взял два мешка с «секретами», потом ящик с документами на спину надел. Когда вылезал, услышал, как командир сказал: «Растет дифферент на корму…» Вылез наверх, волной с меня ящик сбило. Ухватился за козырек мостика. А когда вторая волна схлынула, увидел плот метрах в двадцати. Отпустил козырек и поплыл прямо к нему. Володя Каданцев помог мне залезть. Там был такой прогиб, как яма, вот туда и плюхнулся. Но сильная волна смыла меня за борт. Так бы и унесло в море, но я ухватился за Калинина. Рядом из последних сил держался Сперанский. Очередная волна ударила, и он так отбросился назад, и все… Смыло его… И как Волкова смыло, я тоже видел. Умирали все молча. Никто не кричал, не прощался… Очень тяжело было смотреть, когда на твоих глазах… И ничем не можешь помочь… Сам старался двигаться, чувствовал себя плохо. Все время думал о детях, трое их у меня. Как подумаю о них, так сил прибавляется… Потом услышал: «Шлюпка! Шлюпка!» Легче стало и морально и физически. И даже потеплело как-то. Судно я не видел. Оно сзади было… Со шлюпки кинули конец, и все быстро за него ухватились. Я одного помог поднять, второго. Почти самый последний с плота и снялся… Дальше что было, не помню почти. Открою глаза, смотрю — плывем. Глаза закрываю и снова ничего не помню. Пришел в себя в каюте. Мне стакан спирта, разведенного с вареньем, дают. Я спрашиваю: «Что это?» А мне: «Пей, не спрашивай!» Потом кто-то спросил: «Щекотки боишься?» Я говорю: «Нет. У меня ноги и живот замерзли». И они давай меня растирать. Очень хорошо растирали…
Оклемался. В парную, душ сходил. Прилег, но никакого сна. Примерно через час куртку надел, нас вообще очень тепло одели, белье водолазное выдали, свитеры, и вышел на верхнюю палубу. Там погибшие лежали. К тому времени всех уже наверх вынесли. На каждого смотрел и многих не узнавал. Все почти опухшие…
Капитан-лейтенант Виталий Грегулев, начальник химической службы. Рассказывал чуть заикаясь, видимо до сих пор не веря в свое спасение:
— В ночь на 7 апреля я дежурил. Проверял радиационную обстановку. Все было в норме.
По сигналу аварийной тревоги сразу же перекрыла подачу кислорода во все отсеки. В кормовых — необитаемых — отсеках было процентов 20, а в жилых — 23. Система поглотителя окиси углерода вышла из строя.
В третьем отсеке, в штурманской выгородке, мы с мичманом Черниковым развернули пост переснаряжения изолирующих противогазов — «ипов». Все аварийные партии уходили со свежими «ипами». Кстати, они и ПДУ показали себя хорошо в отличие от шланговой дыхательной системы. Задумано хорошо, а исполнение… В ПДУ, рассчитанном на 10 минут, я бегал час.
Мичман Черников (погиб во всплывающей спасательной камере) действовал четко и хладнокровно. Я не раз поминал добрым словом наших флагманских химиков Жука и Журавлева — их школа.
Стали убирать отработанные ПДУ. Черников мне говорит: «Сейчас плавбаза подойдет, но я, наверное, здесь останусь». Мы и предполагать не могли, что лодка не выдержит, начнет тонуть… Тут прибегает Каданцев: «Вода в четвертом!..»
Когда дали команду выйти наверх, я схватил свой транзистор (мне его флагманский на день рождения в море подарил). Китель забрал, брюки. Вылез на мостик, вижу — плыть придется. Все оставил и прыгнул в воду с рубки. Вынырнул, обернулся — глазам своим не поверил — корабль тонет.
Поплыл к плотику, волны в лицо. Воды нахлебался, потерял плот из виду. «Ну ладно, — думаю, — черт с ним!.. Чего зря мучиться». Хотел руки сложить — и вниз. Вспомнил про семью… Рассказ Джека Лондона вспомнил — «Любовь к жизни». Его герой полз по тундре, боролся с волками. Я тогда думаю: «Нет уж, надо жить…» И многие так боролись. У нас на плоту один уже не мог руками держаться, отнимались от холода. Так он зубами за чью-то шинель схватился.
Очень жить хотелось! Вот сейчас телевизор смотрю, там бастуют, там кого-то режут. Но ведь вы же живете! Чего вам еще надо!
Когда вдруг открылся второй, пустой плотик, хотел плыть к нему, догнать. Но чувствую, ноги уже замерзают. Сбросил ботинки, стал растирать.
Капитан-лейтенант Юрий Парамонов:
— А я все-таки решился. Прыгнул в воду и поплыл. Потом думаю: что это я в ватнике плыву; сбросил его, шапку сбросил… Плыть пришлось против волны. Гребни все время плот заслоняли. Я-то его видел с высоты нашего борта. Словом, потерял из виду и вернулся к своему.
Капитан-лейтенант Грегулев:
— А ведь некоторые плавать не умели вовсе. Вот матрос Михалев, трюмный. Хороший моряк, добросовестный. И вот он тихо так, молча ушел. Нас в училище — я Каспийское кончал — первые два года здорово гоняли: и бегать, и плавать. Двойки ставили, отпусков лишали, но зато все к пятому курсу нормально плавали. Иначе бы я сейчас ничего не рассказывал…
Я как борт шлюпки увидел, так и отключился. Очнулся уже на плавбазе. Лежу и думаю: «Чего это я голый?»
Никто из нас не заболел, потому что на «Хлобыстове» врачи сразу же нами занялись. У них там и терапевт, и хирург, и стоматолог, рентгенолог, и три медсестры… Врачи не виноваты, что Молчанов, Нежутин и Грундуль погибли. Ведь хорошо себя чувствовали. Вышли после ужина покурить — и нa тебе. Потом выяснилось что у них в организме начался необратимый процесс и этот почти незаметный для здорового человека «никотиновый удар» от одной сигареты для них оказался роковым.
Морякам «Хлобыстова» мы все своим вторым рождением обязаны. Когда они получили радиограмму «лодка горит», так они чуть ли не швартовы рубили. Из машин выжимали все, что можно было. Даже пожарную команду в трюм спустили — до того они раскалились…
Из всего командования подводной лодки, из ее «большой пятерки» — командир, старпом, замполит, помощник и инженер-механик, — в живых остался он один: капитан-лейтенант Александр Верезгов, помощник командира. В те роковые часы, когда в седьмом вспыхнул пожар, он был вахтенным офицером…
Верезгов — коренной питерец. Родился и вырос на улице Стойкости, Это случайное сочетание названия улицы с его фамилией закрепилось раз и навсегда в Норвежском море.
В его жизни было немало случайностей. По счастью, благополучных. Случайно поступил в училище подводного плавания. Десятиклассником заглянул в «день открытых дверей», благо училиже находилось неподалеку от дома, и выбор решился…
Он стал офицером оружия — минером. Знал толк и в минах, и в торпедах. И не только в них, иначе бы не был назначен помощником командира единственной в своем роде атомной подводной лодки. Стал им довольно рано для своих лет и воинского звания.
Крыша боевой рубки, мостик, или, как называют подводники это тесное пространство, «ограждение рубки», стал островком спасения и надежды. Сюда поднимались из задымленных отсеков, чтобы отдышаться, сюда втаскивали обожженных, потерявших сознание, отсюда вглядывались в горизонт — не идет ли помощь. Но мозг обороны, штаб борьбы за живучесть находился в центральном посту. Связи с ним не было. Переговорное устройство «лиственница» онемело. Тогда мичман Ковалев доставил на мостик аварийную радиостанцию.
Через двадцать минут после всплытия из шахты, ведущей в центральный пост, повалил едкий дым горящей аппаратуры, он заволок все закоулки ограждения, заставил выбраться на самую крышу. Это в третьем отсеке начали «коротить» электронные блоки. Вскоре из шахты, превратившейся в дымовую трубу, вынырнула голова капитан-лейтенанта Богданова, за ним выбрался Коляда и другие. Пустили вентилятор центрального поста. Дым заметно поредел. Из шахты вылез мичман Каданцев. Верезгов попросил его снова спуститься:
— Володя, передай меху: сильно парит корма и нарастает крен на левый борт.
Каданцев натянул маску изолирующего противогаза и скрылся в дымном жерле титанового колодца.
Верезгов еще раз поглядел, как над облезшей хвостовиной курится белесый парок кипящего у кормы моря, и решил на всякий случай отвалить герметичные контейнеры с аварийными плотами. Это оказалось совсем не просто. Ход у шестеренок тяги был небольшой, к тому же механизм за 39 суток подводного плавания закис и проворачивался с огромным трудом. Ковалев принес ключ-трещотку, и, налегая вместе с Верезговым в две пары рук, они кое-как привели оба контейнера в рабочее положение. На все про все ушло часа полтора. Отдраили крышки, достали вытяжные концы… Но тут поднялся встревоженный доктор.
— Ребята, готовьтесь поднимать из второго отсека трех человек. Все без сознания.
Вскоре из преисподней горящего «Комсомольца» вытащили на лямках три безжизненных, залитых рвотой тела.
Верезгов:
— Мы достали из кают одеяла, ватники, укутали их как следует Доктор хлопотал над каждым… Из центрального поста через ВСК по голосовой связи меня запросили, не видны ли самолеты. Я огляделся и увидел — слева по борту сто шестьдесят градусов заходит самолет. Первая мысль — «Орион» [основной тип противолодочного патрульного самолета во многих флотах стран НАТО]. Но когда пролетел, заметил на крыльях красные звезды. Наши! Доложил командиру. Из центрального поста прошла команда: «Всем, кто не занят борьбой за живучесть, — подняться наверх». Народ повалил из верхнего люка в обгорелом РБ, жадно глотая воздух. Я распределял людей на мостике.
Провентилировали второй и третий отсеки. Начали эвакуацию людей из пятого отсека. Вот тут пошли первые покойники. Но мы не верили, что они мертвы. Массировали грудину. Я вдыхал им в легкие воздух. Качали минут пятнадцать. Потом доктор поднял веки Кулапину, заглянул в расширенные зрачки.
— Все, ребята. Это конец.
Накрыли тело одеялом. Стали спасать остальных. Я отгонял всех, чтобы не мешали работать доктору. Оттащили пострадавших за перископные стволы, в ограждение выдвижных устройств.
Поднялся снизу боцман Ткач с флагом. Спрашивает:
— Как поднимать?
— Наполовину [по морскому обычаю приспущенный флаг означает, что на борту есть погибшие].
Потом из горящего ада вытащили Шостака и Ткачева. Поднимали их через башню ВСК на лямках, осторожно придерживая. Коля Волков поднялся сам. Обгорелая кожа свисала лохмотьями. Мы обрезали их ножами. Перебинтовали. Принесли сухое РБ. Их бил озноб. Пузыри лопнули. Боль жуткая. Особенно стонал Ткачев. Волков его уговаривал: «Не стони! В отсеках не стонал. Там хуже было». Укутали всех обожженных в одеяла, спеленали, как младенцев, так что кормить пришлось с рук. Давали откусывать по очереди: сыр, колбаса, хлеб… К этому времени Ковалев заменил «преды» (предохранители. — Прим. авт.). Связь мостика с центральным постом восстановилась. Меня запрашивают:
— Мичман Капуста наверху? Если у вас, срочно вниз, готовить документы для уничтожения.
Я понял, что дело плохо, идет подготовка к покиданию корабля. Ключи от сейфа вахтенного офицера были со мной, и я спустился в центральный пост. Во втором отсеке мичман Капуста держал брезентовый мешок, а командир бросал в него документы, старпом делал то же самое. Я вытащил из своего сейфа десятка три книжек и бросил в мешок. Потом мелькнула мысль: надо бы захватить побольше еды. Покричал начхима с Черниковым. Но газовый состав был невыносим — пробыл минут десять и заболела голова. Тогда я стал искать старшего кок-инструктора Еленика. Но на провизионке уже висел замок. Я забежал в нашу каюту, которую делили вместе со старпомом. Аванесов был уже там. Спрашиваю:
— Вы что с собой берете?
— Да ничего. Возьму свое удостоверение.
Я тоже взял свои документы. Сунул в карман ключи от квартиры. Потом они как раз очень пригодились, так как жена, прилетев в городок, забыла свои в Ленинграде. Мы быстро поднялись наверх. Дифферент на корму был довольно сильный. Пора было спускать плоты. Честно говоря, никогда раньше я их не спускал. Отвозить на станцию переукладки отвозил, а вот практически ни разу не раскрывал… Надо было открыть рубочную дверь и выйти на корпус. Но перед ней лежали на листа обожженные. Они потеснились. Открыл лючок, распахнул рубочную дверь, зафиксировал ее, чтобы никого не ударило, выпустил человек десять на левый борт, принимать плот. Сверху, с рубки, передали, что плот уже начал раскрываться. Коляда кричал:
— Переверните плот!
Но после всех неудачных попыток плот перебросило через корпус. Тут вижу — на правом борту второй плот еще не вытащили. Бросился туда, помогать. Тянули мы его из контейнера вдвоем с Семеном Григоряном, тянули изо всех сил, за все ручки, за все что угодно, тянули до последнего, пока оба не оказались в воде. Семен доплыл до плотика. Я же окунулся с правого борта, а нос лодки уходил в воду уже слева от меня. Я смотрел на него и не верил своим глазам: неужели это наш «пароход»? И это все? И никогда уже она не всплывет?!
Плот с людьми скрылся за верхушками волн. Я плыл один. Но вскоре увидел Юру Капусту. Он плыл в нагруднике. Он был один из немногих, кому удалось выполнить приказ старпома: «Подняться наверх в спасательных жилетах». Я подплыл к Юре и стал за него держаться. Потом к нам присоединился Серега Нахалов, мичман, старшина команды радиотелеграфистов. Смотрю, мы тянем Юру в воду. Так дело не пойдет.
— Слушай, Юра, сними нагрудник…
Тот, не говоря ни слова, снял, и мы стали держаться за него с трех сторон. Тонуть перестали. Более того, поплыли все вместе, синхронно, за плотом с людьми. Но плот удалялся и появлялся за гребнями волн все реже и реже… Ребята помогли мне стащить меховую «канадку» — сильно тянула… Сережа Нахалов был в кителе и ватнике. Держался он молча. Только отплевывался, когда накрывало с головой. А после очередного наката, видимо, здорово хлебнул, и мы увидели его в стороне… Вдруг нам открылся второй плот — пустой. Он был примерно на одном удалении от нас, что и плот с людьми. Куда плыть? Давай к пустому… Но догнать его оказалось невозможно. На эту тщетную попытку израсходовали почти весь остаток сил. Теперь просто держались за нагрудник, приноровившись к ритму накрытий. Юра не хныкал, не клял судьбу, хотя понимал, что мы доживаем последние минуты и надеяться не на что. После очередного наката он отцепился. У меня не работали ни руки, ни ноги. Просто сросся с нагрудником, и все. Сил хватило лишь на то, чтобы махнуть пролетевшему надо мной самолету — низко-низко… Потом увидел, как на меня надвигается огромный корабль. Подумал: «Ну вот, стоило столько держаться, чтобы угодить под форштевень…» Это был сейнер «Ома». Рыбаки шли по наведению пролетавшего надо мной пилота. Тот заметил оранжевую точку нагрудника… Смутно помню, как подошел ко мне катер, как набрасывали на меня концы… Очнулся в каюте после горячей ванны. Я спросил, подняли ли еще кого из наших. Из воды достали восемь безжизненных тел. Я опознал всех. Радист передал фамилии на плавбазу. А вскоре и меня переправили на «Алексея Хлобыстова» по тросу лебедкой. Капитан «Омы» попросил оставить на память нагрудник. Я написал на нем: «Спасибо капитану и экипажу…»
Драматический парадокс: подводников спасали те, кто по смыслу своей службы был призван их топить, — экипажи противолодочных самолетов Ил-38.
Что бы там ни говорили о летчиках, а спасенные подводники лучше, чем кто бы то ни было, знали, кого им благодарить. Они упросили врачей разрешить им встретиться с экипажами воздушных кораблей. И вот в холле спецотделения среди больничных пижам замелькали черно-голубые погоны морских летчиков. Крепкие рукопожатия.
— Спасибо, ребята!
— А мы вас только сверху видели…
— А мы вас только снизу…
— Мы старались как можно ниже над вами летать…
— Да, уж без вас точно пропали бы, Спасибо!
— Вам спасибо, что продержались!
Летчиков привел генерал-лейтенант авиации Дейнеко, живой, худощавый человек, отнюдь не забывший, как давит штурвал на ладони. Не так давно он сбрасывал грузы экспедиции Дмитрия Шпаро у самого полюса. Дейнеко и объяснял подводникам, почему к ним были посланы Ил-38, а не гидросамолеты Бе-12.
— Это машины ближнего действия. Горючего у них хватило бы долететь только туда. Ни один бы не вернулся обратно. Кроме того, при том волнении моря «барашки» бы поотшибали у них поплавки. Эти машины могут садиться только на гидродромах при зыби не выше трех десятых метра… Пока что ничего лучшего у нас нет. Поэтому решили послать противолодочные самолеты. Они лучше всего приспособлены для поиска лодок и длительного нахождения в воздухе…
Рассказ командующего авиацией Северного флота продолжил майор Г. Петроградских, командир экипажа, дольше всех кружившего над районом катастрофы:
— Перед вылетом мы сняли все бортовое оружие и приняли КАСы — контейнеры авиационные спасательные. Летели к вам на пределе, как мы говорим, «лишь бы крылья не отвалились». Штурман сократил маршрут за счет минимального удаления от норвежских границ. Обычно мы облетаем их далеко стороной, не ближе ста километров. В районе лодки — туман до воды, то есть погода такая, что по всем летным законам я не имел права снижаться. Чуть севернее мы отыскали небольшое «окно» и снизились. Увидели лодку визуально и тут же установили с ней радиосвязь. Связь довольно устойчивую. Вообще тон переговоров был довольно спокойным. Мы волновались больше, чем ваши радисты. Работали они до самого конца. Последняя фраза: «Ухожу со связи, выходим наверх» (все лодочные связисты погибли. Переговоры вели по очереди лейтенант Вадим Зимин, инженер боевой части связи, и его командир капитан 3 ранга Александр Володин. — Прим. авт.).
Честно говоря, мы до 17 часов и сами не верили, что все трагично кончится.
По ходу переговоров было ясно, что вы нуждались только в одном виде помощи — буксировке. И вдруг лодка задрала нос и быстро ушла кормой на глубину.
Я видел оба плотика — тот, что был облеплен людьми, и тот, пустой, что вынырнул чуть позже. Пристрелялся глазом так, чтобы ни на минуту не терять вас из поля зрения. Самолет практически не выводил из виража. Знал, что завалю курсовые системы — для их нормальной работы необходим хотя бы небольшой отрезок прямолинейного полета, — но тут уж было не до приборов. Надо было дождаться рыбаков и навести их точно сигнальными ракетами. И хотя они мчались на всех парах, нам — после наших-то скоростей! — казалось, что они едва телепаются. Все мы хорошо представляли себе, что такое оказаться в ледяной воде после жарких отсеков.
— Почему так далеко падали плотики?
— Мы сбрасывали вам контейнеры с плотами. Они по полтораста килограммов каждый. Если бы мы вмазали одной такой штукой по плотику, то положили бы всех. Поэтому кидали их так, чтобы вас нанесло на них ветром и течением.
— Почему же они не раскрывались?
— Они и не должны были раскрываться. Ведь это КАСы — контейнеры, и предназначены они для спасения летчиков. Летчик подплывает к контейнеру в надувной лодке и дергает за пусковой линь с усилием в 16 килограммов. Тогда плот освобождается и автоматически надувается. Но проделать это в ледяной воде и в вашем положении было немыслимо. Мы же сбрасывали то, что имели. И для моральной поддержки старались держаться как можно ниже, пролетали над самым плотом. Правда, мешал норвежский «Ориоя», он искал точку фотосъемки и все время резал нам курс. Конечно, не специально, но маневр нам сковывал…
Ушли мы в базу лишь тогда, когда увидели, что подняли всех.
— Спасибо, орлы! Мы вас слышали даже тогда, когда уже были в каютах…
Точно так же благодарила подводники и рыбаков, когда те вернулись в Мурманск. Рыбаки и летчики сработали тут, как две руки. Разве скажешь, чья заслуга больше — десницы или шуйцы?
На сороковой день после гибели командира душа его, по древним поверьям, должна была отделиться от тела и вознестись из капсулы спасательной камеры сквозь полуторакилометровую толщу заполярного моря. Благо люк камеры был распахнут… В этот день я переступил порог командирского дома, где собралась его родня на сороковины. То было на окраине Киева — в старой Дарнице, утопавшей в майском половодье сирени и цветущих каштанов.
На телевизоре, этом алтаре современного очага, стоял в окружении двух махровых маков и ландышей портрет капитана 1 ранга Ванина, переснятый и увеличенный с карточки из личного дела. Рядом поблескивала рюмка с водкой, накрытая по обычаю ржаным ломтиком.
За составленными столами тихо поминали командира погибшей подлодки, впрочем, не командира — Евгения Алексеева сына, Женьку, Женечку…
— Мачеху мамочкой называл.
— Дома о службе не говорил. Спросишь, бывало: «Ну как вы там?» — «Ничего. Плаваем помаленьку…»
— Улыбчивый был. С людьми ладил. Матросов не обижал. «Я им, — говорил, — командир только на корабле. А на берегу — мы все из одного теста».
— Дочь в институт не пристраивал. Я сам поступал и ты сама поступай. Да самой, видишь, силенок не хватило. Пошла машинисткой работать…
Дарницкий военком, подбросивший меня на машине, терзался за столом, решая неразрешимую задачу. Министр обороны написал сочувственное письмо отцу Ванина, но кадровики не удосужились выяснить, что тот давно уже умер. Не выполнить приказ министра военком не мог, но и вручать такое послание вдове значило оскорбить ее горе.
Если верно, что все счастливые семьи счастливы одинаково, то семья отставного мичмана, электрика одного из дарницких заводов Алексея Ванина — исключение из правила. Все четверо из этой семьи честно выстрадали свое, ни на чье не похожее и недолгое счастье. Первая жена Ванина умерла, когда Жене и Вите, братьям-погодкам, было одному — семь, другому — шесть. Отец долго не женился, боясь привести сыновьям недобрую мачеху. Вели небольшое свое хозяйство по-флотски, без женщин, втроем. Братья поочередно «несли вахту на камбузе», встречали отца с ночных смен, сами обстирывали себя, сами учились, готовясь только в моряки.
Любовь Лазаревна Белецкая переступила порог их дома, когда Евгений и Виктор переживали сложную пору юношества и приняли перемену в их устоявшейся самостоятельной жизни весьма настороженно. Никто, кроме самих ребят, не знает, сколько труда и души вложила эта женщина в их суровое бытие, прежде чем младший из братьев, 14-летний Виктор, назвал ее мамой. Евгений присматривался еще год, потом сдался и он. Младший тут же обежал всех соседей с радостной вестью: «Женька назвал ее мамой! У нас будет семья!»
Да, она сумела стать для них матерью, сумела не только образить не бог весть как ухоженных парнишек, сумела согреть их души, не оттолкнуть строгим словом, разделить их общую веру в море, мечту о кораблях, о дальних плаваниях. А ведь самой ей небо открывалось отнюдь не в алмазах. Девчонкой была угнана на работы в фашистскую Германию. Хлебнула не один фунт лиха…
Школьный товарищ Евгения Ванина Петр Таран рассказывал:
— Был он невысокого роста, и это, конечно, его мучило. В восьмом классе записался в секцию бокса и… стал учиться танцам. Мне объяснил это так: «Если я не станцую вальс на выпускном вечере, значит, я не стану офицером».
Офицером он стал. Не мог не стать с таким характером, как у него. У отца было знакомство в Севастопольском училище, а Женя пошел в самое трудное — Ленинградское имени Фрунзе. Видимо, на экзаменах все же срезался, так как второй раз поступал уже из армии. И поступил. В то самое-самое, в бывший Морской корпус. А Витька пошел в Севастопольское. Приезжал — взахлеб рассказывал о Средиземном море. Женя больше молчал. А потом оба брата попали служить вместе на Север, на атомный подплав. Вот с той поры все рассказы и прекратились. Виктора судьба забросила военно-морским советником в Индию. Он и сейчас там. Даже вот на похороны не отпустили. Как он там переживает, страшно подумать. Они же были, как близнецы, неразлучны.
Я вспомнил заполярный городок, скалы с необметенным ветрами снегом… Береговая казарма, где жил экипаж «Комсомольца». У тумбочки дневального — ведро с гвоздиками. Каюты и кубрики, которые враз стали музеями. Портреты их недавних обитателей, перевязанные по углам черными лентами. Таблички, выписанные черной тушью: «Погиб в море», «Погиб…» «Погиб…». И вдруг, как живое эхо, пометки погибшего старпома на «Доске контроля»: «16.02. Санация зубов всего экипажа. Передача актов. Проверка…»
В каюте Ванина царил посмертный порядок. Две гвоздички у портрета. Скорбный взгляд Ленина с репродукции. Противогаз с отнюдь не музейной, фанерной бирочкой: «Кап. 1 р. Е. Ванин». На стене выписка из книги Леонида Соболева: «Командир — душа и воля корабля, его мужество и спасение, его честь и совесть». То было его кредо.
Мичман В. Кадайцев:
— Командира я знаю с 1973 года. С ним вместе начинал службу. Он тогда был лейтенантом, «штурманенком» — командиром электронавигационной группы. Вместе с ним обучались в учебном центре, принимали корабль от промышленности, вместе осваивали. В общем, весь его путь до командирского мостика прошел на моих глазах… Грамотный, думающий и очень человечный, И то, что в экипаже была атмосфера не солдафонская, а семейная, — это от него шло. Ну, были конфликты, не без этого. Экипаж — живой организм. Он мог бы по уставу рубануть — «молчать», и все. Но он всегда вникал в суть проблемы, шел на разумные уступки, умел сохранять среди людей дружелюбие. И мы старалась его не подводить, И уж если что — выкладывались до конца…
Любовь Лазаревна, ширококостная статная женщина, правила печальным торжеством мужественно, с величавой скорбью. Когда кто-то из подвыпивших гостей, забывшись, развеселился, она осадила его тихо и властно. Каждый шаг ее, каждый жест и каждое слово были проникнуты таким достоинством, каким отмечены в горе лишь сильные души.
И вот что открылось мне еще на тех дарницких сороковинах. Там, в Норвежском море, в горящих отсеках гибнущего корабля, за спиной командира незримо стояла эта женщина, вселяя в своего сына твердость, хладнокровие, мужество.
Севастополь. Улица Зои Космодемьянской. Невысокий дом окнами в сад.
Она кладет передо мной выпускной снимок его класса: в овальчиках девчонки с челками, мальчишки при галстуках… А рядом, будто нарочно кто подложил, — сводное фото моряков, погибших в Норвежском море. Сквозь слезы, стоящие в глазах, она безошибочно находит сына:
— Вот он, Саша… И вот тут… И это он…
Ворох снимков, стопа альбомов… Есть ли еще более жестокое занятие, чем рассматривать детские фотографии вместе с матерью погибшего сына?! И не закрыть альбом, и не уйти, и уже ее забыть ни этого серьезного мальчугана с добрыми внимательными глазами, ни глаз его матери — Лидии Григорьевны Шостак. Волею случая я оказался причастен к судьбе ее сына. Летом 1987 года я был на его выпуске в Севастопольском высшем военно-морском инженерном училище…
Тот июльский день начинался от рассветно-розоватых колонн Графской пристани. Рейсовый катер, уходивший в Голландию (в бухту, где возвышалось самое длинное в стране по фасаду здание училища), походил на оранжерею пышных цветов и замысловатых женских укладок. То был особый праздник в Севастополе — День Производства. В этот день по мановению судьбы и приказу Министра обороны пять золотистых годичных «галок» на рукавах курсантских форменок превращались в золото офицерских погон. Лицезреть это торжественное таинство собирались сотни счастливых и горделивых мам, пап, братьев, сестер, невест и юных жен… Где-то в этой нарядной толпе, запрудившей салоны и палубы «морского трамвая», была и Лидия Григорьевна в своем лучшем, с серебристыми орхидеями, платье. Кому тогда могло померещиться, что в нем же, не пройдет и трех лет, она будет хоронить Сашу?! И цветы, георгины, нарезанные в собственном садике, их потом — с той же самой клумбы — придется везти сюда снова, на Северную, только не в училище, а на Братское кладбище…
Под вой сирен отходящего катера перепрыгнули на борт двое курсантов-выпускников. Они держали на весу плечики с новехонькими белыми офицерскими тужурками, прикрытыми полиэтиленом. Они несли их бережно, как невесты подвенечные платья. Они спешили на обручение с Флотом… Катер с планетарным знаком Урана на рубке — символом атомного флота, на котором выпадало служить нынешнему выпуску, взял курс на Голландию.
На мокром после дождя плацу бывшего Морского кадетского корпуса строился курсантский батальон. Белые форменки, белые мичманки, белые перчатки. Черные по пояс, белые по темя… Но брюки и ботинки уже офицерские, фуражки, сшитые на заказ, — тоже, оставалось лишь поменять черные ремешки на золоченые шнуры. Под белые пояса с матросскими бляхами уже были пододеты парадные черные офицерские. Все было «на товсь!», чтобы в единый миг преобразиться… Стоял в этом радостном строю без пяти минут лейтенант, а пока еще главный корабельный старшина Саша Шостак.
— Я не вмешивалась в его выбор, — убеждает меня теперь Лидия Григорьевна. — Саша со школьной скамья хотел быть только морским офицером. Тут, конечно, не обошлось и без влияния мужа моей дочери. Он служил инженером-механиком на атомной подводной лодке. И были они, несмотря на разницу в возрасте, закадычными друзьями. В какой-то мере он заменял ему отца, умершего рано. Вот они на фото вместе… А вот Саша присягу принимает — первокурсником. А тут у них борьба за живучесть. (Сквозь бьющие струи воды веселые курсантские лица. Почти что аттракцион, только холодно и в глаза бьет…) А вот он дежурный по камбузу. Устал. Прикорнул, а его и сфотографировали. А это он — старшина роты. А здесь — пионервожатый в 31-й школе… Это Греция. Они туда после первого курса ходили. Вот тарелочка на стене (керамическое блюдечко с Дионисием под черный лак), он мне ее из Греции привез. Денег им всего ничего выдали, так он мне еще и флакончик с розовым маслом купил… Вот, все до капельки цело…
— Училище, смирно! К производству выпуска! Знамя на средину!
Под сухую дробь барабанов плыло над рядами училищное знамя.
— Готы выпускного курса — по местам к производству в офицеры!
Закачались в марше белые перчатки — враз, мерно, четко. Курсовые офицеры придерживали кортики левой рукой. Роты расходились к столам, где поблескивали ряды разложенных кортиков и посверкивали стопки лейтенантских погон.
— Лейтенант Олейников!.. Лейтенант Шостак!..
Лейтенанты в курсантских форменках отходили от столов, сжимая в белых перчатках кортики и погоны. Потом плац ненадолго опустел. Выпускники вернулись, мгновенно переоблачившись в белые сорочки с галстуками и светло-кремовые, цвета крымбальского камня, тужурки. Они уходили в свое неведомое будущее под марш «Легендарный Севастополь». Уходили и в реакторные отсеки атомоходов под растроганные, влюбленные, восхищенные взгляды матерей, невест, мальчишек… Кому в тот день верилось в дурное?!
Служить лейтенант Шостак попал в тот самый заполярный гарнизон, где жила с мужем сестра и где стоял «Комсомолец» с полюбившимся со времен стажировки командиром Ваниным. Приехал Александр не один — с молодой женой Наташей, землячкой, студенткой приборостроительного института.
«Здравствуй, мамуля! Вот мы и на Крайнем Севере. Как он нас встретил? Ты знаешь, хорошо. Погода пока нормальная, солнышко еще не светит, подувает ветерок, но это еще не холодные порывы.
Насчет квартиры — целая эпопея. Квартиру нам предложили в старом фонде. Что это такое: первый этаж, сырость и крысы, без горячей воды, без газа, а иногда и без унитаза. Пока перебиваемся гостиницей. Служебные дела нормальны. Попал туда, куда хотел. Прихожу домой, падаю как убитый и засыпаю. Утром вскакиваю, пью чай с бутербродом и мчусь на службу с зари, а возвращаюсь под вечер и ложусь спать.
Мамуля, пришли мне сапоги и зеленую куртку. До скорого свидания. Целую, обнимаю. Твой сын Саша».
За три месяца до выхода в роковую «автономку» Саша стал отцом. Капитан первого ранга Ванин сумел отпустить его в Севастополь на два дня — посмотреть на крохотную Юлечку. Всего два дня отпустила ему судьба на отцовские радости…
…Лейтенант Шостак погиб на плоту. Обожженный, забинтованный, он сам доплыл до него.
— Я научила плавать его в шесть лет.
Бывают нежданные дети, нежеланные, даже ненужные. Но это ведь не про них с Сашей. Сын был для нее самой жизнью, смыслом ее и продолжением. Не ветвью был, а маковкой роста. И его, и старшую дочь растила одна. А что такое вдовий достаток женщины-инженера представить нетрудно. Но у Саши было все, что и у его сверстников: и конструкторы, и игрушечная железная дорога, и умные книги…
— С первого класса я отдала его в спортивную школу… Он прекрасно прыгал с вышки. Ничего не боялся. В каникулы объездили с ним весь Крым. По партизанским тропам водила, по пушкинским местам.
Она не рассказывала, не вспоминала — причитала над детскими вещами сына. Вот и мишка его сохранился, и железная дорога, и колокольчик на ленточке — последний школьный звонок, и ластики недостертые. А его — нет. Она с ужасом смотрела на эти эфемерности, вдруг пережившие ее Сашу. Она безгласно призывала меня в свидетели вопиющей нелепости мироздания и водила по комнатам, так неожиданно и страшно ставшим музеем сына.
— Вот бинокль его, подарок мой на двадцатилетие… Вот тут бушлат его висит, и фуражки… Вот гантели его…
Она привезла его с Севера в гробу. Училище похоронило своего недавнего выпускника и двух его сотоварищей на заповедном Братском кладбище, там, где лежат моряки с линкора «Новороссийск». Городские власти обещали назвать улицу в Севастополе именем лейтенанта Шостака…
Она, советская до корней волос, никогда не ходила в церковь, но всю жизнь жила так, как живут праведники, в надежде, что пусть не Бог, но жизнь, судьба, люди, дети непременно воздадут ей за то, что она честно делила себя между детьми и работой. А уж работала не за страх… Вон какая стопа почетных грамот, приветственных адресов, благодарственных писем, и ветеранская медаль, и ударницкие значки. За что же вдруг такая кара? Она никому не задает этот убийственный вопрос. Но ведь кто-то же должен на него ответить?..
Взявшись писать о Таланте Буркулакове, сразу понял, почему хирурги избегают оперировать друзей, и близких… В каждой фразе сразу видишь, как далек оригинал от своего портрета…
С капитан-лейтенантом Буркулаковым мы начинали службу на подводных лодках вместе. Вместе вникали в премудрости политработы, горько сетовали на засилье бумаг, директив, инструкций, томились на всевозможных совещаниях, сдавали зачеты, выслушивали начальственные разносы, сочувственно переглядывались, бегали друг к другу в каюты переписать очередной «планчик», выручали фильмами, проекционными лампами, стояли в общих строях на разводах и парадах, мерзли в своих неотапливаемых каморках и оба с нетерпением ждали ухода в «большие моря» — в Средиземное море.
Он, как и я, не был профессиональным политработником. Но у него за плечами была «Дзержинка» — военно-морское инженерное училище, он хорошо знал лодочную технику, и это поднимало его в глазах экипажа. Много раз замечал — лучшие политработники из «механических» офицеров, у них и культуры побольше, и демагогии меньше. Вот это выделяло Таланта из среды заурядных «политрабочих», так же как и его необычное, полуказахское лицо. Правда, отца-казаха он почти не знал, воспитывала его мать — русская волжанка из Костромы. Во всех анкетах называл себя русским. И речь, и письмо его были куда более грамотными, чем у иных его коллег — стопроцентных «русаков».
«Ты что, святой?!» — любили осаживать нас наши кураторы из политотдела, когда кто-нибудь пытался не замечать «платья» на голом короле. Чаще всех эти слова адресовались Буркулакову. В этом смысле он действительно был святой. Святой в своей прямоте, в неумении кривить душой, выдавать черное за белое…
Как я обрадовался, когда увидел его посреди Средиземного моря, в «автономке». Наши подводные лодки сошлись у борта плавучей базы. Талант позвал меня к себе. Заварил в своей каютке чай. Помимо всего прочего речь зашла и о судьбе: чему быть, того не миновать. В тот год по всем флотам мира прокатилась черная волна аварийности. Корабли американские, английские, французские, итальянские, и наши тоже, — горели, взрывались, сталкивались. Мы гадали: повезет ли нашим лодкам? Тогда нам повезло. Отделались «мелочами»: у нас вырвало в шторм пластиковую секцию наружной обшивки, на лодке Буркулакова сорвало в непогоду аварийный буй…
Ох уж этот буй! Но о нем чуть позже…
Последний раз мы виделись с ним за год до его ухода на «Комсомольце». Я заглянул в его береговой кабинет, выходящий окнами на гранитные кручи лапландских скал. Талант — энергичный, веселый, в хорошо сшитой тужурке капитана первого ранга — был человеком, нашедшим свое место в жизни. Он показывал мне снимки и спрашивал, затаив улыбку:
— Как ты думаешь, где это снято?
Офицеры на фотографиях обсуждали что-то в высоком просторном помещении.
— Где-нибудь в ДОФе, в актовом зале?
— Как бы не так! На лодке. Это на «Тайфуне», — ошеломлял он меня с радостной гордостью. Я невольно вспомнил свой визит на его «дизелюху». Она почти выслужила свой век. Едва я спустился по входной шахте, как повеяло сырым, затхлым погребом. Вонь картофельной гнили, смешанной с запахом соляра. Тускло тлели плафоны, и свет их крали мрачные ржавые переборки… Они жили здесь безвылазно по многу месяцев кряду. В трюмах этого погреба погиб по недосмотру помощника командира матрос. Буркулакова долго трясли. И вообще, его карьера шла очень неровно. Кадровики помнили, что он из механиков, что у него нет «базового политического образования»… И все же он вышел на адмиральскую должность, стал начальником политотдела дивизии наисовременнейших подлодок. Морякам этих кораблей тоже повезло. Не дай им бог такого начпо, какой учил уму-разуму нас с Талантом, — вдохновенный организатор соцсоревнования на трибуне и делец, хапуга, «пахан» военторга — в миру.
Уже потом, после похорон, мне принесли для газеты великолепный фотопортрет Буркулакова. Снимок сделал некий мичман и преподнес начальнику политотдела, с тем чтобы продвинуть свою очередь на «Жигули». На обороте я прочитал: «Дорогой товарищ автор. За удачный снимок — спасибо. Но машины все-таки распределяю не я, а жилбыткомиссвя. Успехов в службе. Капитан 1 ранга Буркулаков». Списки всех «дефицитов», приходивших на дивизию, Талант вывешивал в коридоре штаба.
«Зачем его понесло в море? — недоумевали коллеги. — Его место на берегу. Ведь он уже горел на „Золотой рыбке“» [одна из экспериментальных подводных лодок неудачного проекта, прозванная «Золотой рыбкой» за те средства, которые ушли на ее доработки].
А получилось так, что прежнего замполита экипаж «Комсомольца» не принял, не захотел идти с ним в море. Был назначен новый политработник — молодой, никогда на атомных подлодках не служивший. Чтобы подстраховать новичка, и отправился с ним Буркулаков. Думаю, есть и другая причина: Талант не раз сетовал, что засиделся на берегу, наплавался в бумажном море. Как бы там ни было, но «балластом» в том походе назвать его никто не мог. Кто-кто, а он умел встряхнуть людей, зажечь, рассудить, надоумить… В одной из автономок он пустил по отсекам тетрадь, куда каждый записывал, какой видится ему Родина за тысячи миль от родных берегов, из-под океанской толщи. И матросы, и офицеры писали от сердца. Получалась своего рода рукописная книга «Мысли о Родине». Она и сейчас хранится в музее Краснознаменного Северного флота…
Я жадно расспрашивал о нем спасшихся.
Капитан-лейтенант Александр Верезгов:
— Талант Амитжанович умел выводить людей из того «душевного анабиоза», в который погружает подводников монотонность плавания… Ведь после вахты можно завалиться в койку, а можно, как он, — нахаживать километры по отсеку, чтобы не слабеть телом. Вот и конкурс на «лучшую походную бороду» он придумал. И еще всевозможные состязания, конкурсы, викторины… Откуда в нем было столько энергии, энтузиазма, приветливости? Всегда на все у него было свое, не стандартно-замовское, а хорошо продуманное суждение. Он ведь и видеофильмы не смотрел. «Времени жаль, — говорил, — лучше хорошую книгу почитаю, обмозгую».
Капитан лейтенант Калннин:
— Там, на мостике, когда подняли отравленных дымом моряков, начальник политотдела помогал доктору их спасать. Искал ампулы с адреналином, наполнял им шприц, делал искусственное дыхание…
Капитан 1 ранга Б. Коляда:
— Он помог мне влезть на плотик, втащил за руку…
Мичман Анисимов:
— Днище плота прогнулось под тяжестью людей, и получилась такая яма, в ней, как в бассейне, сидели, сбившись в кучу, люди. Нас то и дело захлестывало. Сначала я держался, потом стал захлебываться, но из последних сил все же поднялся на колени. Рядом лежал Талант Амитжанович. Я вез время спрашивал его: «Талант Амитжанович, как вы себя чувствуете?» Он отвечал так тихо: «Хорошо. Хорошо». Он держался до самых последних минут нашего испытания — до подхода спасательного баркаса. На баркасе у него начались судороги. Остановилось сердце…
Я бреду в его дом, что на улице Матроса Рябинина, погибшего геройской и мученической смертью на одной из атомных лодок. Синяя пятиэтажка в солнечных просверках капели. Сколько раз зазывал меня в гости! Вот и пришел. Прости, Талант…
В доме пахло лекарствами и пирогами. Поминальными пирогами. Дверь нараспашку. За столом горевали друзья, соседи, сослуживцы. Вдова с сыном и дочерью только что увезли на аэродром гроб. Оттуда полетят на родину — в Горький. Я видел ее на похоронах — в зале Дома офицеров. Она не голосила, не стенала, сидела сжавшись в черный комок, понимая, что ей, жене начальника политотдела, надо держать себя в руках. И она держалась. А когда ее увели, плечо буркулаковской тужурки было мокрым от слез…
За столом поминали Таланта — кому чем запомнился.
— 28 февраля они уходили на боевую службу. А 27-го Талант зашел ко мне. Никогда не пил, 8 тут говорит: «Давай по рюмочке». Выпили. Взгрустнул: «Ну ладно. Прощай!» Ты это брось, говорю, Ты, самое главное, возвращайся! Вот и вернулся…
— А я вам так скажу. Это он настоял, чтоб радио о пожаре дали сразу. Он не из тех, у кого главный принцип «как бы чего в эфир не вышло». И то, что не промедлили с докладом, — это потом спасло всех, кого сняли с плотика.
— Он был человек со своей позицией. Защищал ее жестко. Но умел и взять слово обратно, если чувствовал — не прав. У нас дивизия в основном офицерская. Тут нужна была интеллигентная работа. И он это умел. Кругозор широкий, живо откликался на все новое. Настольная лампа по ночам не остывала. В академии учился заочно, а готовился, как очник. Не зря диплом с отличием получил.
— Рабочий день у него начинался с подъема флага и до отбоя. В кабинете бывал редко. Однако без людей не видели. Всегда в окружении.
— Командиры его уважали. Умел слово держать. И не карьерист. В звании капитана 2 ранга перехаживал четыре года. С высокой должности мог уйти и на 3 ранга.
— Честен был. Двадцать лет на Севере, а машину только-только купил. И то «Москвича». И то в долги залез.
— К сыну был строг, а дочь баловал. Дни рождения продумывал так, чтобы всем было весело. На родительские собрания ходил. Бывало, в классе только он среди женщин и сидит.
— Морской формой гордился. Всюду носил. В отпуска в ней ездил.
— Умел слушать. И всегда так, как будто ты сообщаешь ему что-то очень важное для него лично. И это не напускное.
— Шли мы с ним по Москве после выпуска в академии. Талант нес букет очень красивых цветов. Какая-то старушка не удержалась от восхищенного вздоха: «Ну До чего ж хороши!» А он ей: «Бабушка, это вам!» Почти силой вручил.
— Жену устроил библиотекарем в другой гарнизон. Это за восемь километров отсюда. Чтоб никто не сказал, что по блату.
— Для него политработа не самоцель была. Свое назначение видел в устройстве человеческих судеб…
За тем поминальным столом я узнавал его заново. Для меня он был просто хорошим человеком, и все неброские достоинства его воспринимались как сами собой Разумеющиеся. Но он был выдающимся человеком, как Иные бывают выдающимися учеными или флотоводцами.
Впрочем, все это совсем не то, что я пытался сказать о нем.
Я больше никогда не буду писать о друзьях.
«Не забуду слов матери погибшего подводника, — пишет в газету моряк Владимир Плескач. — Выйдя из Дома офицеров, заставленного гробами и портретами погибших, она увидела многотысячную толпу отдающих последний долг и тихо сказала: „Как много людей собралось. А где все были, когда ОНИ погибали?“»
Где мы были?
В тот день, когда подводники замерзали на плотике, в продажу поступил апрельский номер журнала «Морской флот». На его обложке два моряка демонстрировали новейшую модель гидротеплоизоляционного спасательного костюма для арктических вод. Они улыбались, лежа в воде, и показывали оттопыренные большие пальцы: «Во, как хорошо!»
То была издевка фортуны…
Узнав о гибели «Комсомольца» и смерти Таланта, наш общий сослуживец капитан 2 ранга Владимир Стефановский написал в редакцию «Правды» обстоятельное горькое и честное письмо о том, как обстоят дела на подводном флоте и почему они так скверно обстоят. Поминался там и тот злополучный аварийно-сигнальный буй, который сорвало штормом на буркулаковской лодке.
«Для обозначения затонувшей подводной лодки, — пишет бывший флагманский механик нашей бригады, — предусмотрены два всплывающих аварийно-сигнальных буя для связи подводников с внешним миром. Один из них — носовой с радиосигнальным устройством.
Нельзя сказать, чтобы они конструктивно были достаточно продуманны и совершенны. Крепление их к корпусу ненадежно. Очень часто подводная лодка, уходя в море, возвращается в базу с зияющей пустой „корзиной“ — буй в сильное волнение срывается со своего штатного места и „уходит в самостоятельное плавание“. Тут вполне справедливо можно упрекнуть создателя такой конструкции. Но, с другой стороны, кому поможет этот буй, если, например, рабочая глубина погружения подводной лодки 300 м, длина кабель-троса буя соответственно 350 м, а под килем — километры? И все же буй не раз выручал подводников.
Одним из основных элементов электрической сигнальной схемы буя является герметичная семиконтактная муфта. С некоторых пор она стала дефицитом. Трудно сказать почему. Отчасти потому, что буй часто затекает по той причине, что подводник не всегда умело зажимает на нем колпак, и эта муфта в морской воде быстро выходит из строя и уже ремонту не поддается.
Промышленностью почему-то в достаточном количестве они не выпускаются. Заводы выпускают то, что им планируют. А тот, кто планирует, не знает, что нужно.
Получается так, что подводная лодка, закончив, скажем, ремонт на заводе, не может выйти на ходовые испытания, так как аварийно-сигнальный буй не в строю — отсутствует семиконтактная муфта. Судоремонтный завод ее изготовить не в состоянии. Да ему за это и не заплатят, потому что это комплектующее изделие и его должен обеспечить заказчик. А чтобы оплатили заводу, приходится искать незаконный обходной маневр, прибегать к двойной-тройной запутанной и опасной бухгалтерии. То есть, чтобы сделать жизненно необходимую деталь, нужно идти на нарушение закона и изворачиваться. А потому чаще всего этот ажиотаж вокруг семиконтактной муфты заканчивается тем, что муфта эта вдруг появляется.
Воспитанные в суровых условиях дефицита, судоремонтники ничему не удивляются и вопросов, откуда муфта взялась, не задают.
Через несколько дней „танец с саблями“ вокруг этого скромного изделия возобновляется с еще большей силой: на соседней подводной лодке пропала семиконтактная муфта! Но это еще не все. При подготовке подводной лодки к автономно-атлантическому плаванию представитель аварийно-спасательной службы флота не уйдет с корабля до тех пор, пока буй вместе с этой семиконтактной муфтой не будут проверены на комплектность и в работе по прямому назначению. С большим трудом добываются по всему соединению и флоту все недостающие элементы схемы.
Наконец все укомплектовано, все работает. Представитель спасательной службы горд тем, что добился приведения в исправность спасательных средств, механик зол, что… зря потратил время. Через несколько дней (перед самым выходом в плавание) он даст указание матросу приварить этот буй к корпусу лодки намертво, по причинам, изложенным выше. На глубине Атлантического океана он никому не нужен. Не утонем — не будем биться в судорогах при его списании. Такой вот анекдот. К сожалению, на флоте таких анекдотов не перечесть».
В критические минуты, когда авария подводной лодки стала реальностью, судьбу подводника может решить индивидуальный спасательный аппарат ИДА.
Это довольно сложное устройство, позволяющее подводнику дышать по замкнутому циклу (аппарат — легкие) в любой, в том числе и отравленной, атмосфере, и даже под водой (хотя и не бесконечно и не на любой глубине).
Этот умный и не требующий никаких дополнительных операций после включения на дыхание по замкнутому циклу аппарат спас немало жизней подводников.
Авторы некоторых публикаций в связи с катастрофой «Комсомольца» немало упреков адресуют создателям аппарата ИДА, и справедливых, и попросту несерьезных.
Существующий на вооружении флота аппарат ИДА создан в 1959 году. Соответственно его условное обозначение — ИДА-59. Он является составной частью индивидуального снаряжения подводника — ИСП-60. Поступил он на вооружение флота, конечно, значительно позже.
От опытного образца, а тем более от идеи до серийного производства новой, или даже не новой, а модернизированной, машины или аппарата у нас проходит не один и не два года. Это наша беда.
В нашем случае — это беда подводника и вина промышленности, за которой стояли «слуги народа» — министры, председатели, секретари и другие аппаратчики, создавшие такой уродливо-неповоротливый хозяйственный механизм.
Конечно, бросается, и даже резко, в глаза тот факт, что оружие уничтожения, самое что ни есть современное, идет в ногу со временем, а средства спасения человека отстали на тридцать лет.
Гласом вопиющего в канцелярской пустыне прозвучал крик души бывшего командира атомной ракетной подводной лодки стратегического назначения капитана 1 ранга запаса А. Горбачева:
«На следующий день после катастрофы хорошо знакомый мне дворник недоумевал, почему это подводники гибнут от переохлаждения, когда в московских спортивных магазинах продаются костюмы с подогревом, с какими-то поплавками, сигнальными лампочками… Что можно ответить на это? В стране и тем более в мире действительно есть костюмы с отличным утеплением и даже с подогревом, с поплавком для длительного удержания на воде, с сигнализацией для ночного обнаружения и даже с герметичной микрорадиостанцией. В таком костюме можно держаться в ледяной воде часы, а то и сутки. Почему нет их нет у наших подводников? Нет средств? Да ведь одна затонувшая подводная лодка стоит столько таких костюмов, что их хватило бы для всех моряков мира!
Почему бы советскому подводнику не иметь легкий, удобный спасательный комплект, где будет все необходимое для выживания на воде при всех условиях? Честное слово, слез одной-единственной матери достаточно, чтобы все эти „мелочи жизни“ были решены раз я навсегда. На АПЛ есть индивидуально-спасательные аппараты для выхода из затонувшей лодки и плавания на поверхности моря после всплытия за счет плавучести гидрокомбинезона и дыхательного мешка аппарата. Однако все это устаревшее, неудобное в использовании, громоздкое и тяжелое устройство.
Почему же большинство подводников оказалось и без этого устройства? Наверное, потому, что на всех 69 человек их просто не было? Наверно, и потому, что весь этот водолазный комплект (аппарат, гидрокомбинезон, теплое белье) разукомплектован и хранится в разных местах отсека. При задымлениости, в экстремальных условиях личный состав, как правило, их не находит. Воистину все сделано для того, чтобы подводник прыгал в воду без спасательных средств и тонул».
Неотвязный вопрос, едва заходит речь о трагедии в Норвежском море, на устах у всех: «Почему у нас так плохо со спасательными средствами?» Когда меня спрашивают об этом, я задаю встречный вопрос: а почему у нас так плохо с протезами для инвалидов и колясками для калек? С одноразовыми шприцами? С оказанием неотложной медицинской помощи на дорогах? С горноспасательной техникой? Все это задубевшие плоды давнего небрежения нашей системы ко всему личностному и индивидуальному, к каждому из нас как просителю, клиенту, пациенту… Все это от чиновной привычки рассматривать нас всех как «население», «народную массу», «личный состав», с которым «архитекторы светлого будущего» обращаются столь же вольно, как с любым расходным материалом. Как с неизбежными щепками при рубке леса. У нас всего много: и тайги, и людей.
Новое оборонное мышление непременно должно включать в себя и новое отношение к военному человеку — не как к инвентарному имуществу, живой силе, пушечному мясу, но как к кровной части народа, одетой в шинели.
О том, как спасали подводников, написано немало. И все же многих мучает еще один тревожный вопрос — а могли ли спасти всех, кто оказался на воде? Ведь большая часть моряков погибла не в отсеках, а в волнах. Так ли их спасали, как надо? Почему не обратились к норвежцам? Почему не вылетели гидросамолеты? Почему не раскрывались спасательные плоты? Все эти вопросы я задавал не только должностным лицам, но и своим товарищам по флотской службе, у которых не было причин кривить передо мной душой.
К норвежцам не обращались, потому что реальная необходимость в их помощи возникла не с первых минут всплытия, а лишь в 17 часов, когда подводная лодка, поджидавшая буксировщик, неожиданно для всех стала уходить в воду. Если бы в этот момент норвежцы получили международный «SOS», то их вертолеты, по признанию офицера спасательной службы Ариля Осередаиз Буде, смогли бы поспеть к месту катастрофы только к 19.30. то есть на полтора часа позже советских рыбаков.
Почему не вылетели гидросамолеты Бе-12, командиры этих кораблей рассказали в своем горьком письме, адресованном в «Правду» (копия — главному конструктору): «С тактико-техническими данными нашего самолета спасать в открытом море, при тех гидрометеоусловиях в районе потерпевшей бедствие подводной лодки, было невозможно. Гидросамолет может выполнять взлет и посадку только в идеальных условиях: при высоте волны 0,6–0,8 метра. И даже при таких условиях взлетать и садиться в заливе или на озере весьма непросто. Мы убедительно просим поставить задачу генеральному конструктору товарищу Константинову разработать настоящий спасательный гидросамолет для оказания помощи в открытом море при волнении не менее 5 баллов. Хотим задать вопрос товарищу Константинову: „Почему в годы Великой Отечественной войны летчики нашего полка на „Каталинах“ спасали людей в открытом море при волнении более 4 баллов, а наш Бе-12, созданный через 20 лет после войны, не в состоянии?“»
Коллеги гидроавиаторов — летчики-противолодочники. — на своих «илах» оказались технически более подходящими для выполнения несвойственной им задачи. Вся беда в том, что подводников спасали так, как спасают летчиков. Летчик же приводняется вместе с автоматически надувающейся лодочкой и на ней подгребает к сброшенному на парашюте спасательному контейнеру (КАСу — контейнеру авиационному спасательному). Из лодки же тянет он пусковой шнур раскрытия большого: спасательного плота. Ничего этого люди, окоченевшие в воде, проделать не могли. Их, подводников, всегда готовились спасать прежде всего из тисков глубины. Для этого построены специальные суда и подводные лодки. Но в этот раз подводники оказались в положении пассажиров злосчастного парохода «Адмирал Нахимов». Так же, как и та трагедия, эта, новая, еще раз показала беспомощность наших спасательных служб перед проблемой, вечной, как само мореплавание, — спасения жизни на воде:
После всех бесед и расспросов могу сказать одно: в той ситуации и при тех подручных средствах, какими располагал Северный флот, был найден единственно верный выход: послать противолодочные самолеты, которые часами кружили над аварийной лодкой, держали с ней бесперебойную связь, а самое главное — по кратчайшей прямой навели на плотик, облепленный моряками, суда рыбаков. Любая неточность в курсе, лишние минуты поиска стоили бы новых жизней.
— Эх, окажись бы там катерок любой, захудалый, — вздыхали потом спасенные подводники, — всех ребят бы спасли…
Я был потрясен, когда на другой день после похорон подводников увидел в музейном ангаре ВВС Северного флота спасательный катер «Фрегат», который был создан специально для того, чтобы его сбрасывали с самолета. До 1985 года он еще стоял на вооружении поисково-спасательной службы ВВС флота. И вдруг — музейный экспонат.
— То, что вы видели в музее, — рассказывает начальник поисково-спасательной службы ВВС Северного флота полковник Куц, — это вчерашний день. Наше сегодня — десантируемый катер «Ерш». Он выезжает из грузового салона «АН-двенадцатого» на специальных лыжах и приводняется на парашютах вместе с экипажем из трех человек (среди которых фельдшер-спасатель). Вот это то, что было нужно там, в Норвежском море. Но…
Горькое «но», проиллюстрированное бесстрастными документами и негодующими комментариями, вкратце сводится к безотрадному выводу: катера сделаны настолько из рук вон плохо, что главный конструктор их вкупе с полковником Куцем подписали запрет на применение «Ершей» в деле. В таком виде они не только никого не спасут, но и погубят самих спасателей. Почему же их так сработали? В Ленинграде, куда я прилетел с Севера, чтобы найти ответ на этот вопрос, В. Д. Рубцов, главный конструктор «Ершей», поведал старую как мир историю. Детище его погубила система коллективной безответственности. Так, Минсудпром отвечает лишь за мореходные качества катера, Минавиапром — за летно-парашютные, Промсвязь — за аппаратуру радионаведения, которую выпускают как в морском (тяжеловесном) варианте, так и в авиационном (портативно-легком).
Самое печальное то, что третье поколение катеров-спасателей («Гагары») — испытанное, согласованное, утвержденное — на долгие годы будет представлено единственным опытным образцом, так как Сосновский судостроительный завод, которому поручен запуск серии, откликаясь на злобу дня, налаживает в первую очередь выпуск ширпотреба: прогулочные лодки, пляжное оборудование, металлопосуда… Но ведь в любой день, в любой час до 1992 года, когда первые «Гагары» выйдут по плану из заводских ворот, помощь с воздуха окажется необходимой не только подводникам, но и рыбакам, пассажирам, яхтсменам, нефтедобытчикам, космонавтам. Кто окажет ее? Где она, единая государственная спасательная служба?
Думаю, что по тем же причинам подводники не скоро еще получат неопрокидываемые плотики, спецодежду, которая не вспыхивает на теле, как бальное платье от новогодней свечи, удобные дыхательные маски из углеродистой ткани, которые не плавятся на лице, да и самое главное — корабли, способные продержаться, в случае аварии, до подхода спасателей.
Часть средств, что освобождается нынче от сокращения военных расходов, должна пойти на создание надежной спасательной техники. Отсюда, с опустевшего причала, это кажется очевидным и бесспорным.
Гибель «Комсомольца» нельзя ставить в один ряд с Чернобылем, взрывом в Арзамасе, столкновением «Нахимова». Там дорогу смерти открывала преступная халатность. Здесь — жребий испытателей…
Смею утверждать, что утрата этой атомарины для нашей страны равнозначна потере «Челенджера» для Америки. Это была первая в своем роде гидрокосмическая орбитальная станция. Торпеды она несла постольку, поскольку морское противостояние остается еще реальностью. Но та научно-техническая и океанологическая информация, которую приносил каждый поход, приближала ору торгового и пассажирского скоростного подводного судоходства. Так же как наши воздушные лайнеры выросли из боевых самолетов, так и эта атомарина могла бы стать прародительницей нового вида морского транспорта. И станет. Ибо никакие катастрофы не остановят движение человечества в небо, в океан, в космос. Но все же мы так и не осознали до конца — какой корабль и каких людей мы потеряли.
Гибель «Трешера» (1963 г.) и «Скорпиона» (1968 г.), гибель двух советских атомарин, а также доброй дюжины дизельных лодок разных стран, чье исчезновение осталось незамеченным мировой общественностью, заставили наконец назвать вещи своими именами. «Холодная война», перенесенная подводными лодками в глубины океанов, уносит не только миллиарды долларов, рублей, фунтов и франков, но и тысячи моряцких жизней. Эта тихая, известная лишь ограниченному кругу втянутых в нее людей, война, без выстрелов, но не без жертв, тянется уже двадцать с лишним лет. Неважно, как назовут ее потом историки — «противостояние морских держав в океане» или «борьба с угрозой из глубины», «четверть века боевого патрулирования» или «великая боевая служба», — но скрытое течение этой войны пока что будет продолжаться и впредь, изощряясь каждым новым научным открытием на земле и каждым новым достижением в космосе. А это значит, что подводный «мальстрем» будет втягивать в свою беспощадную воронку новые корабли, будут расти кладбища вокруг приморских городов, а дочери нынешних вдов так же, как и их матери, будут провожать своих мужей на боевое патрулирование — у них, и на боевую службу — у нас, надеясь лишь на Бога или на счастливую звезду.
Эта полуфантастическая война под мантией океана началась сразу же, как только стратеги ядерных держав пришли к выводу, что наилучшие ракетодромы по части скрытности и мобильности — ракетные отсеки подводных лодок. Если в 50-е годы самым грозным в мире оружием считались самолеты с атомными бомбами, если в 60-е лидерство в скорости ядерного удара перешло к ракетам, упрятанным в подземные шахты, то в 70-е и по сию пору главная ударная сила той же Америки, например, затаилась в стальных коконах подводных лодок. Бог войны, пряча свой ядерный меч, сменил поднебесье на подземелье, но наилучшие ножны нашел в пучинах Мирового океана.
«Кто владеет трезубцем Нептуна, — провозгласили американские подводники, — тот владеет короной мира». Это давнее и, как теперь уже очевидно, взаимно беспобедное противостояние под водой привело к тому, что Пентагон в поисках безответного ядерного удара меняет подводное ристалище на космическое, чтобы хотя бы на первых порах сорвать с подводных лодок покров их невидимости и неуязвимости. Синоптики «ядерной зимы» готовы пустить под резак ракеты ближнего и среднего радиуса, но они наложили табу на кочующие подводные ракетодромы, прозванные «ситикиллерз» — убийцами городов.
Мы привыкли назначать в головокружении от первых успехов точные сроки окончательных и несомненных побед, будь это высадка на Луну, построение коммунизма или всемирное разоружение. Во всяком случае, та эйфория, которая охватила нас при виде ракет, превращенных в водонапорные башни садоводов, заставила многих забыть о «трайдентах» и «тайфунах», которые в эту минуту, как и двадцать лет назад, сходятся и расходятся, словно боевые дозоры встарь, рыцари замахиваются, но не рубят. Они принимают смерть от своих коварных, не обузданных до конца коней. Не надо быть волхвом, чтобы знать это наперед.
Флаги с черными лентами трепетали на ободранных вьюгами стенах. Военный городок, придавленный небывалым горем, стекался к Дому офицеров флота. Там, в кинозале, в еловой хвое и черном крепе, алела шеренга открытых гробов. Этот черный парад открывала по воинскому старшинству дощатая ладья капитана 1 ранга Таланта Буркулакова. Я вглядывался в его нарумяненное лицо, надеясь прочесть в нем все, что он пережил там, в ледяном аду, надеясь узнать то последнее и самое главное, что не успел он сказать нам, живым…
Они лежали в парадных тужурках, оставленных на берегу совсем не для этого случая. Флотская форма — черное с золотом, вечный траур и вечный парад. Сколько раз бывали они в этом зале — на торжественных собраниях, на балах, на кинокомедиях, знать не зная, что именно здесь опустятся над ними крышки гробов. Они привыкли вскакивать по ревунам и звонкам. Колокола громкого боя звонят теперь по ним… А может, сыграть им боевую тревогу и они встанут?!
Они лежали, не успев обрить походные бороды. Как и подводники всех времен, они отращивали их на счастье. Матери гладили их неузнаваемо обросшие щеки. Вдовы-девчонки бились в ногах.
Впервые за все послевоенные годы военных моряков предавали земле не украдкой — в открытую, всенародно.
Их хоронили под апрельскую капель, под плеск ручьев и медленные медные вздохи оркестра.
Сегодня наш флот стал слабее на одну подводную лодку.
Сегодня наш флот стал сильнее на шестьдесят девять героев.
Подводная лодка «Комсомолец» лежит в Норвежском море на широте 73° 40 сев. и долготе 13° 30 вост.
Эти координаты объявлены всем советским кораблям и судам для отдания почестей мужеству экипажа.
Мы будем помнить вас
АВАНЕСОВ Олег Григорьевич, капитан 2 ранга, старший помощник командира подводной лодки. Родился в г. Ленинграде в 1955 г. Предан земле.
АПАНАСЕВИЧ Игорь Олегович, старший матрос, командир отделения рулевых-сигнальщиков. Родился в поселке Победоносный Клецкого района Минской обл. в 1969 г. Взят морем.
БАБЕНКО Валентин Иванович, капитан 2 ранга, командир электромеханической боевой части. Родился в селе Замостье Черниговского района Запорожской обл. в 1950 г. Предан земле.
БОНДАРЬ Сергей Стефанович, мичман, техник-турбинист. Родился в г. Липецке в 1954 г. Взят морем.
БРОДОВСКИЙ Юрий Анатольевич, мичман, техник-гидроакустик. Родился в г. Николаеве в 1954 г. Предан земле.
БУРКУЛАКОВ Талант Амитжанович, капитан 1 ранга, начальник политотдела соединения подводных лодок. Родился в деревне Вандышево Судиславского района Костромской обл. в 1947 г. Предан земле.
БУХНИКАШВИЛИ Надари Отариевич, старший матрос, машинист трюмный. Родился в поселке Гантиади Абхазской АССР в 1968 г. Взят морем.
ВАЛЯВИН Михаил Николаевич, мичман, техник-турбинист. Родился в селе Ново-Дашла Кувандыкского района Оренбургской обл. в 1959 г. Взят морем.
ВАНИН Евгений Алексеевич, капитан 1 ранга, командир подводной лодки. Родился в г. Донецке в 1947 г. Взят морем.
ВЕРШИЛО Евгений Эдмундович, старший матрос, электрик. Родился в поселке Мядель Мядельского района Минской обл. в 1968 г. Взят морем.
ВОЛКОВ Николай Алексеевич, капитан-лейтенант, командир электротехнической группы. Родился в г. Пестово Новгородской обл. в 1958 г. Предан земле.
ВОЛОДИН Александр Васильевич, капитан 3 ранга, командир боевой части связи. Родился в г. Новомосковске Тульской обл. в 1958 г. Взят морем.
ГОЛОВЧЕНКО Сергей Петрович, старшина 2-й статьи, кок-инструктор. Родился в г. Днепропетровске в 1968 г. Предан земле.
ГРУНДУЛЬ Алексей Александрович, матрос, торпедист. Родился в г. Рыбинске Ярославской обл. в 1968 г. Предан земле.
ЕЛЕНИК Михаил Анатольевич, старший мичман, старший кок-инструктор. Родился в г. Валуйки Белгородской обл. в 1942 г. Предан земле.
ЗАМОГИЛЬНЫЙ Сергей Васильевич, мичман, старшина команды электриков. Родился в г. Жмеринка Винницкой обл. в 1959 г. Предан земле.
ЗИМИН Вадим Владимирович, лейтенант, инженер боевой части связи. Родился в г. Воронеже в 1983 г. Взят морем.
ИСПЕНКОВ Анатолий Матвеевич, капитан 3 ранга, командир электротехнического дивизиона. Родился в деревне Хвостово Шумилинского района Витебской обл. в 1956 г. Взят морем.
КАПУСТА Юрий Федорович, мичман, начальник секретной части. Родился в г. Запорожье в 1957 г. Взят морем.
КОВАЛЕВ Геннадий Вячеславович, мичман, техник-боевой части связи. Родился в г. Североморске Мурманской обл. в 1956 г. Взят морем.
КОЛОТИЛИН Владимир Васильевич, мичман, техник группы дистанционного управления. Родился в селе Прилепы Хомутовского района Курской обл. в 1964 г. Взят морем.
КРАСНОБАЕВ Александр Витальевич, мичман, техник электронно-вычислительной группы. Родился в селе Золотое поле Кировского района Крымской обл. в 1964 г. Взят морем.
КРАСНОВ Сергей Юрьевич, матрос, радиометрист. Родился в г. Риге в 1970 г. Взят морем.
КУЛАПИН Владимир Юрьевич, матрос, машинист-турбинист. Родился в г. Алма-Ате в 1968 г. Предан земле.
МАКСИМЧУК Юрий Иванович, капитан 3 ранга, заместитель командира подводной лодки по политической части. Родился в селе Екатериновка Никопольского района Днепропетровской обл. в 1957 г. Взят морем.
МАНЯКИН Сергей Петрович, капитан 8 ранга, командир дивизиона движения. Родился в г. Таганроге Ростовской обл. в 1954 г. Предан земле.
МАРКОВ Сергей Евгеньевич, старший лейтенант, инженер электротехнической группы. Родился в г. Ленинграде в 1963 г. Предан земле.
МИХАЛЕВ Андрей Вячеславович, матрос, машинист трюмный. Родился в поселке Дмитриевка Никифоровского района Тамбовской обл. в 1970 г. Взят морем.
МОЛЧАНОВ Игорь Александрович, лейтенант, командир минно-торпедной боевой части. Родился в г. Ломоносове Ленинградской обл. в 1964 г. Предан земле.
НАУМЕНКО Евгений Владимирович, капитан-лейтенант, командир вычислительной группы. Родился в деревне Сергеевка Пограничного района Приморского края в 1960 г. Взят морем.
НАХАЛОВ Сергей Васильевич, мичман, старшина команды радиотелеграфистов. Родился в поселке Новинка Кировского района Ленинградской обл. в 1964 г. Предан земле.
НЕЖУТИН Сергей Александрович, капитан-лейтенант, командир группы связи. Родился в г. Архангельске в 1962 г. Предан земле.
СМИРНОВ Михаил Анатольевич, капитан-лейтенант, командир штурманской боевой части. Родился в поселке Вырица Гатчинского района Ленинградской обл. в 1962 г. Предан земле.
СПЕРАНСКИЙ Игорь Леонидович, капитан-лейтенант, инженер гидроакустической группы. Родился в г. Североуральске Свердловской обл. в 1962 г. Взят морем.
СУХАНОВ Валерий Иванович, старший матрос, кок-инструктор. Родился в г. Выкса Горьковской обл. в 1968 г. Взят морем.
ТКАЧ Владимир Власович, старший мичман, старшина команды рулевых-сигнальщиков. Родился в селе Сычевка Христиновского района Черкасской обл. в 1948 г. Взят морем.
ТКАЧЕВ Виталий Федорович, матрос, рулевой-сигнальщик. Родился в селе Баньковка Славяносербского района Ворошиловградской обл. в 1970 г. Взят морем.
ФИЛИППОВ Роман Константинович, матрос, электрик. Родился в г. Горьком в 1968 г. Предан земле.
ЧЕРНИКОВ Сергей Иванович, мичман, техник-химик. Родился в г. Выборге Ленинградской обл. в 1956 г. Предан земле.
ШИНКУНАС Стасис Клеменсович, старший матрос, радиометрист. Родился в деревне Банишкю Кайшядорского района Литовской ССР в 1968 г. Взят морем.
НЮСТАК Александр Александрович, лейтенант, инженер группы дистанционного управления. Родился в г. Севастополе в 1965 г. Предан земле.
ЮДИН Вячеслав Александрович, капитан 3 ранга, командир дивизиона живучести. Родился в г. Грозном в 1953 г. Взят морем.
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ПОГИБШИМ ГЕРОЯМ-ПОДВОДНИКАМ!
Как часто в те скорбные дни я искал слова утешения для тех, кто осиротел, овдовел, остался без сына. Искал и не находил. Но, прочитав сонет московского поэта Ивана Гришина в его только что вышедшей первой книге, я понял — вот те слова, которые надо было сказать вдовам моряков.
А эту песню написал севастопольский морской инженер Владимир Губанов как отклик души на трагедию в Норвежском море.
Экипажу атомной подводной лодки «Комсомолец»
Открыт счет для оказания помощи семьям погибших моряков и сооружения памятника экипажу подводной лодки «Комсомолец»:
Мурманск-150, Мурманское финансовое отделение № 951405, полевое учреждение Госбанка СССР № 62726.
Счет № 14001.
За мужество и самоотверженные действия, проявленные при выполнении воинского долга членами экипажа подводной лодки «Комсомолец», наградить:
ОРДЕНОМ КРАСНОГО ЗНАМЕНИ
Аванесова Олега Григорьевича — капитана 2 ранга (посмертно).
Анисимова Юрия Николаевича — мичмана.
Апанасевича Игоря Олеговича — старшего матроса (посмертно).
Бабенко Валентина Ивановича — капитана 2 ранга (посмертно).
Богданова Сергея Петровича — старшего лейтенанта.
Бондаря Сергея Стефановича — мичмана (посмертно).
Бродовского Юрия Анатольевича — мичмана (посмертно).
Буркулакова Таланта Амитжановича — капитана 1 ранга (посмертно).
Бухникашвили Надари Отариевича — старшего матроса (посмертно).
Валявина Михаила Николаевича — мичмана (посмертно).
Ванина Евгения Алексеевича — капитана 1 ранга (посмертно).
Верезгова Александра Геннадьевича — капитан-лейтенанта.
Вершило Евгения Эдмундовича — старшего матроса (посмертно).
Волкова Николая Алексеевича — капитан-лейтенанта (посмертно).
Володина Александра Васильевича — капитана 3 ранга (посмертно).
Геращенко Василия Владимировича — мичмана.
Головченко Сергея Петровича — старшину 2 статьи (посмертно).
Грегулева Виталия Анатольевича — капитан-лейтенанта.
Григоряна Семена Рубеновича — мичмана.
Грундуля Алексея Александровича — матроса (посмертно).
Дворова Сергея Александровича — капитан-лейтенанта.
Еленика Михаила Анатольевича — старшего мичмана (посмертно).
Елманова Владимира Ивановича — капитана 3 ранга.
Зайца Леонида Антоновича — старшего лейтенанта медицинской службы.
Зайцева Андрея Валерьевича — лейтенанта.
Замогильного Сергея Васильевича — мичмана (посмертно).
Зимина Вадима Владимировича — лейтенанта (посмертно).
Испенкова Анатолия Матвеевича — капитана 3 ранга (посмертно).
Каданцева Владимира Сергеевича — мичмана.
Калинина Игоря Викторовича — капитан-лейтенанта.
Капусту Юрия Федоровича — мичмана (посмертно).
Ковалева Геннадия Вячеславовича — мичмана (посмертно).
Кожанова Александра Петровича — мичмана.
Козлова Юрия Владимировича — матроса.
Колотилина Владимира Васильевича — мичмана (посмертно).
Коляду Бориса Григорьевича — капитана 1 ранга.
Кононова Эдуарда Дмитриевича — мичмана.
Копейку Александра Михайловича — мичмана.
Корытова Андрея Юрьевича — матроса.
Краснобаева Александра Витальевича — мичмана (посмертно).
Краснова Сергея Юрьевича — матроса (посмертно).
Кулапина Владимира Юрьевича — матроса (посмертно).
Максимчука Юрия Ивановича — капитана 3 ранга (посмертно).
Манякина Сергея Петровича — капитана 3 ранга (посмертно).
Маркова Сергея Евгеньевича — старшего лейтенанта (посмертно).
Махоту Андрея Владимировича — лейтенанта.
Михалева Андрея Вячеславовича — матроса (посмертно).
Молчанова Игоря Александровича — лейтенанта (посмертно).
Науменко Евгения Владимировича — капитан-лейтенанта (посмертно).
Нахалова Сергея Васильевича — мичмана (посмертно).
Нежутина Сергея Александровича — капитан-лейтенанта (посмертно).
Орлова Игоря Семеновича — капитан-лейтенанта.
Парамонова Юрия Николаевича — капитан-лейтенанта.
Подгорнова Юрия Павловича — прапорщика.
Савина Артура Георгиевича — старшего матроса.
Слюсаренко Виктора Федоровича — мичмана.
Смирнова Михаила Анатольевича — капитан-лейтенанта (посмертно).
Сперанского Игоря Леонидовича — капитан-лейтенанта (посмертно).
Степанова Андрея Леонидовича — лейтенанта.
Суханова Валерия Ивановича — старшего матроса (посмертно).
Ткача Владимира Власовича — старшего мичмана (посмертно).
Ткачева Виталия Федоровича — матроса (посмертно).
Третьякова Анатолия Викторовича — лейтенанта.
Федотко Константина Анатольевича — лейтенанта.
Филиппова Романа Константиновича — матроса (посмертно).
Черникова Сергея Ивановича — мичмана (посмертно).
Шинкунаса Стасиса Клеменсовича — старшего матроса (посмертно).
Шостака Александра Александровича — лейтенанта (посмертно).
Юдина Вячеслава Александровича — капитана 3 ранга (посмертно).
Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. ГОРБАЧЕВ
Секретарь Президиума Верховного Совета СССР Т. МЕНТЕШАШВИЛИ
Москва, Кремль. 12 мая 1989 г.
В недоброе и не столь давнее время гибель «Комсомольца» была бы непременно поставлена в вину экипажу. Кажется, впервые за всю историю наших морских катастроф экипаж затонувшего корабля не только не наказали, как это было принято, но и наградили, взяв во внимание все обстоятельства аварии и самоотверженность, с какой моряки боролись за жизнь подводной лодки. Правда, подобные попытки справедливости делались еще во времена хрущевской «оттепели», однако, увы, они в лучшем случае ограничивались тем, что уцелевшую часть экипажа не наказывали. Не наказали представленных поначалу к правительственным наградам моряков прискорбно знаменитого линкора «Новороссийск».
В том, что подводникам пострадавшего корабля не навесили с ходу ярлык «аварийщиков», а воздали должное их мужеству, я вижу знак добрых перемен в нашем общественном сознании.
Все же в них очень легко бросить камень. И нашлись люди, которые не отказали себе в этом злорадном удовольствии. Раз загорелись, значит, сами, мол, во всем виноваты. Это было сказано априори, исходя лишь из самого факта аварии и неопределенности конкретных причин возгорания в кормовом отсеке.
Со сталинских времен у нас повелось легко обвинять и трудно оправдываться. Ах, вы оправдываетесь, значит, виноваты, И я прекрасно понимаю, что доводы «комсомольцев» убедительны лишь для их коллег, специалистов, все остальные принимают их на веру в зависимости от желания верить или не верить. Даже если сейчас взять и опубликовать зачетные ведомости предпоходовой подготовки экипажа, испещренные «пятерками» а «четверками». Все равно раздадутся голоса: «Знаем мы, как их ставят!»
Что и говорить — плохая у вас, ребята, тактическая позиция — обороняться.
Я не в первый раз встречаюсь с моряками «Комсомольца». С некоторыми служил вместе на дизельных подводных лодках. Я люблю этих людей. Люблю за их преданность своему дьявольски рискованному делу, за их неброскую отвагу, за умение найти выход из любого безвыходного тупика, за неизменный юмор, чаще всего грустный.
Когда в Москве побывала группа моряков из состава экипажа атомной подводной лодки «Комсомолец», принимавшая участие в завершающем этапе расследования правительственной комиссией причин и обстоятельств гибели атомохода, я беседовал с капитаном 1 ранга Б. Г. Колядой, бывшим на «Комсомольце» старшим на борту, командиром турбинной группы капитаном 3 ранга С. А. Дворовым и инженером гидроакустической группы капитан-лейтенантом И. В. Калининым.
Я расспрашивал их не при лампе следователя. Разговор шел при свечах… А при свечах не лгут. И верю им, когда они в один голос сказали: «Мы сделали все, что смогли!»
— В одной из газет было высказано сомнение в том, что «Комсомолец» являлся опытовым судном…
— Советская военная энциклопедия отпределяет опытовое судно как «судно (корабль), специально оборудованное и приспособленное для проведения различных испытаний нового вооружения, конструктивных узлов корпуса, экспериментальных исследований силовых установок, движителей и других технических средств в условиях плавания. Обычно для этих целей переоборудуются корабли и суда серийной постройки, в отдельных случаях опытовые суда могут строиться по особому проекту». Вот именно к такому классу кораблей относилась наша подводная лодка. «Комсомолец» был спроектирован и построен в единственном экземпляре. Первый этап опытовой эксплуатации был окончен в июне 1987 года. Вторую программу всевозможных испытаний мы начали выполнять с августа 1988 года. И вот что еще важно сказать: «Комсомолец» замышлялся и строился не как научно-исследовательская субмарина, а как боевой корабль. Окончательно утвердить его в этом качестве могла только реальная боевая служба. Вот почему номинально он находился в «первой линии», как мы говорим, то есть в боевом строю.
Кстати говоря, боевая эксплуатация опытовых подводных лодок широко практикуется и в США, и во Франции, и в Англии…
Уникальность «Комсомольца» заключалась не в том, что его корпус был изготовлен из титана, а в его способности погружаться на 1000-метровую глубину и находиться там длительное время, чего ни одна наша атомная подводная лодка сделать не может.
— Борис Григорьевич, Вам ставят в упрек, что Вы, как старший на борту, не возглавили борьбу за живучесть…
— В этом не было никакой необходимости. Если бы командир растерялся или отдавал не те распоряжения, я, как старший на борту, обязан был бы взять командование на себя, фактически отстранив командира, записать свое решение в вахтенный журнал и действовать по своему разумению. Но Ванин был на своем месте, он принимал те же решения, что возникали а у меня. Поэтому кое участие в борьбе за живучесть ограничивалось лишь советами. Это, кстати, свидетельствует о высокой профессиональной подготовке командира.
— И тем не менее я открываю газету и читаю: «Можно ли вообще говорить о грамотных действиях экипажа, если первая минута пожара уничтожила один из отсеков АПЛ, седьмая минута уже два со всем живым, что было в этих отсеках…»
— Трудно поверить, что этот упрек брошен профессиональным подводником. Но это так, и, значит, рассчитано это хлесткое заявление лишь на то, чтобы впечатлить непосвященного читателя.
Пожар в седьмом начался взрывообразно, поэтому кощунственно обвинять погибшего старшего матроса Н. Бухникашвили, что он не сработал так, как работал на тренажерах. Он был оглушен, убит в первые же секунды аварии. Примерно то же было и в смежном шестом отсеке. Туда прорвалось горящее масло по маслопроводу, герметизация которого на ходу лодки не предусматривалась конструктивно. Это неизбежно произошло бы не обязательно на седьмой минуте, но могло бы случиться и на третьей, и на десятой. Мы технически были бессильны помешать проникновению огня в шестой отсек. В этом также сказался опытовый характер корабля.
Но вот наш критик утверждает дальше: «В 11.03 объемный пожар в концевом отсеке „Комсомольца“ стал фактом… Вводи в действие тренировку по борьбе за живучесть, вводи то, что уже отработано и что сведет на минимум пагубность шокового состояния командования и всего экипажа, и тогда в 11.04–11.05 АПЛ уже была бы в надводном положении…»
Как говорится, «спасибо за совет». Если бы это утверждал журналист, ведший беседу, мы бы это как-то поняли. Но ведь бывший капитан 1 ранга прекрасно понимает, что с глубины в 486 метров за одну-две минуты не всплывешь. И если бы экипаж действительно впал в шоковое состояние, мы бы вообще не всплыли.
Аварийная ситуация нарастала непредсказуемо и лавинообразно. Никакие заученные ранее навыки не годились. Нам приходилось принимать нестандартные решения. Не будем повторять хронику наших действий по борьбе за живучесть, она публиковалась в открытой печати вместе с выписками из вахтенного журнала, где поминутно расписаны действия личного состава и командования корабля.
Как можно «ничтоже сумняшеся» утверждать такое: «…Не говоря уже о какой-то организованной борьбе за живучесть АПЛ, вскоре будут оставлены личным составом 5-й и 4-й отсеки».
Наша беда подается как наша вина. Все эти электрические возгорания в 5, 4, 3-м отсеках возникли как следствия пожара в корме, а не из-за ошибок лодочных электриков. Давайте согласимся на минуту с авторами беседы в том, что командование корабля и экипаж «впали в пагубное шоковое состояние» и потому и «речи быть не может о какой-то организованной борьбе за живучесть АПЛ». Тогда кто же заставил всплыть горящую подводную лодку с глубины почти в полкилометра? Кто загерметизировал отсеки, подал огнегаситель в горящие отсеки? Кто своевременно вывел из действия и расхолодил ядерный реактор? Вывел из задымленных отсеков людей, организовал медицинскую помощь, установил радиосвязь с берегом? Ведь все это и есть борьба за живучесть, и растерявшийся, деморализованный экипаж не смог бы сделать и десятой доли того, что успели павшие и живые члены экипажа.
— Вот еще одно сомнение в достаточном уровне подготовки экипажа: «Заместитель командира дивизии — на борту. Сам начальник политотдела — на борту. Целый ряд флагманских специалистов — тоже… Я считаю, что они пошли в поход, — утверждает А. Горбачев, — потому, что экипаж был слаб и его надо „поднимать“».
— Самый опасный вид лжи — ложь пополам с правдой. Да, действительно, второй экипаж «Комсомольца» уходил в свое первое плавание. Как это всегда бывает — независимо от степени подготовки экипажа, — в такой поход идет и старший начальник, более опытный подводник, который не только помогает командиру советом. он и оценивает его всесторонне, прежде чем выпустить его потом в самостоятельный поход. Это общая практика для всех флотов.
Не было особой нужды в участии в том роковом, нашем последнем походе начальника политотдела. Талант Амитжанович Буркулаков вышел в море и в самом деле для того, чтобы поддержать, но не «слабо подготовленный экипаж», а его нового замполита, который до того служил на надводных кораблях и под воду уходил впервые. Оба политработника погибли. Никакого «целого ряда флагманских специалистов» на борту у нас не было. Это явствует и из списка членов экипажа, опубликованного в открытой печати.
Нам доверяли всецело.
— Как Вообще осуществлялась предпоходовая подготовка экипажа?
— «По полной схеме», как мы говорим. Это значит, что мы несколько лет готовились к своему самостоятельному большому плаванию, отработали полный курс боевой подготовки как в базе, так и в специальном учебном центре флота, с хорошими и отличными оценками сдали курсовые задачи, выполнили на тренажерах и в море программу боевых упражнений. Разумеется, отрабатывались и варианты борьбы за живучесть корабля. К сожалению, меньше всего готовились к экстренному покиданию корабля в надводном положении. Надеялись, что спасательные плоты и ВСК (всплывающая спасательная камера. — Прим. авт.) не подведут в силу простоты устройства, да и вообще до них дело не дойдет. Главным противником считали сверхдавление на больших глубинах…
А. Горбачев представляет дело так; что в поход вышли зеленые новички. Судите сами. Тридцать три человека из нашего экипажа и ранее выходили в дальние походы, в том числе и на «Комсомольце». Кстати, среди них были и старший матрос Н. Бухникашвили, и мичман В. Колотилин (6-й и 7-й отсеки). Часть экипажа участвовала в приемке корабля от промышленности и все без исключения внимательно перенимали опыт эксплуатации механизмов от первого экипажа.
Авторы весьма тенденциозной беседы, говоря о нашей «беспомощности», старательно обходят тот факт, что жертвами огня стали лишь два человека. Как правило, объемные пожары на подводных лодках дают куда более печальную статистику.
— Очень часто спрашивают: почему вы оказались в воде без индивидуальных спасательных средств?
— Во-первых, часть их оказалась повреждена пожаром, кое-что осталось в труднодоступных задымленных местах. Во-вторых, часть баллончиков тех же ИДА была израсходована в ходе борьбы за живучесть в задымленных отсеках. И, наконец, самое главное, мы вышли наверх не для того, чтобы прыгать в воду. Мы вышли, чтобы отдышаться и встретить плавбазу, которая была на подходе.
Никто не ожидал столь мощного прорыва воды в кормовые отсеки, когда судьба корабля решилась в считанные минуты. Их явно не хватило бы на то, чтобы спускаться в отсеки и поднимать наверх свыше полусотни комплектов индивидуальных средств.
Решение прибегнуть к коллективным средствам спасения, то есть к плотам, было единственно верным в той обстановке. Другое дело, что конструкция плотов оказалась столь несовершенной, что они очень трудно извлекались из термоконтейнеров и очень легко опрокидывались на волне.
— Вы говорите, никто не ожидал столь быстрой гибели корабля. Но ведь именно в этой непредусмотрительности вас и обвиняют… Читайте: «…Не покидала уверенность в том, что ПЛ удастся спасти». На чем основывается такая уверенность? Так и хочется сказать: «А бог их знает…»
— Грош цена тем морякам, у которых с самого начала нет уверенности в том, что корабль можно спасти. Наша уверенность основывалась на том, что пожар в кормовых отсеках локализован и герметизирован. Температура нагрева носовой переборки 6-го отсека постепенно снижалась, и это вселяло надежду на то, что пожар затухает. Практически до 16 часов подводная лодка была на ровном киле, а это верный признак, что вода внутрь корпуса не поступает. И, наконец, самое главное: все мы знали, что ни одна атомная подлодка в мире не тонула за считанные часы после пожара. Проходили сутки, двое и более, прежде чем забортная вода проникала в отсек через выгоревшие сальники.
А. Горбачев пытается поставить нам в пример аналогичную катастрофу, происшедшую в конце 60-х годов. Мол, лодка так же, как «Комсомолец», разгерметизировалась после пожара и пошла на дно. При этом он забывает уточнить, что пожар на той лодке продолжался более двух суток да и забортных отверстий было значительно больше.
— Что же послужило причиной столь мощного и неожиданного прорыва воды в прочный корпус?
— Если б мы знали! Комиссия из крупнейших специалистов вот уже восемь месяцев пытается найти ответ на этот вопрос. Хотя А. Горбачев нашел его спустя три недели после катастрофы: «…Пожар выжег, вероятно, такое количество сальников, уплотнений в прочном корпусе»… Но любой школьник расскажет, что через эти открывшиеся отверстия вода не заполнит так быстро, как это случилось.
— Ну а у вас есть своя собственная версия?
— Безусловно. И не одна. Но до окончательных выводов Государственной комиссии мы, наверное, не вправе говорить о них публично.
— Почему? Ведь вы же уже изложили их членам комиссии, так что, повторив свои предположения в печати, вы вряд ли сможете повлиять на выводы специалистов, у которых наверняка есть свои рабочие гипотезы. Или ваши версии касаются секретных обстоятельств?
— Ничего секретного в наших предположениях нет. Во-первых, металл прочного корпуса мог дать трещину из-за огромного перепада температур: внутри оболочки — тысячи градусов, снаружи — плюс три. Во-вторых, титан при высоких температурах и при большом давлении может гореть. Возможен прогар корпуса на стыке отсеков. В-третьих, мог взорваться от перегрева порох в системе аварийного продувания балластных цистерн… Можно назвать еще несколько вероятных причин, но ни на одной пока нельзя остановиться с полной уверенностью.
— Что вы можете сказать о ВСК — всплывающей спасательной камере, которую бывший коллега охарактеризовал как «камеру-убийцу»?
— Это очень эмоциональная оценка, да и сам термин позаимствован скорее из нацистского лексикона. Что она из себя представляет? Это довольно объемистая яйцеобразная капсула с герметическим входом снизу и таким же выходом сверху. По окружности ее в три яруса расположены сиденья для всех членов экипажа. Ее назначение — доставить личный состав на поверхность из затонувшей подводной лодки. Камера может держаться на плаву несколько суток, Из того, что наработала мировая конструктивная мысль, это сейчас самое надежное средство спасения с подводной лодки, затонувшей на предельной глубине. В идее такой камеры нет ничего убийственного. Беда нашей ВСК состояла в том, что она очень легко крепилась к прочному корпусу, и был случай, когда она самопроизвольно всплыла. Тогда представители фирмы усилили стопора и… перестарались. Поэтому пять человек, которые оказались в ВСК в момент затопления лодки, не смогли вовремя отсоединить камеру, и она отдалась, видимо, от удара о грунт. Но и в этом случае она всплыла невредимой вместе с живыми до поры подводниками. Трое человек умерли из-за того, что не успели надеть ИДА и отравились угарным газом, который вошел в камеру вместе с дымом и стал особенно токсичным при повышенном давлении. Четвертый погиб, ударившись головой о край люка, когда его вышвырнул сжатый воздух. Если бы люк был задраен как положено, а не второпях, на одну защелку, камера осталась бы на плаву и спасся бы не один человек, а по меньшей мере двое.
Трагедия «Комсомольца» не столько в том, что на нем произошел пожар — при всей его тяжести мы справились с ним с минимальными жертвами (да и нет в мире пожаробезопасных лодок), — а в том, что спасательные службы страны оказались не готовыми к тому, чтобы (мы уж не говорим о такой сложной задаче, как вызволить людей из-под воды, с глубины) просто подобрать их с поверхности моря. Ведь на нашем месте могли оказаться моряки любого ведомства, пассажиры, яхтсмены, рыбаки, и всех их ждала бы та же участь — наблюдать, как рядом падают недоступные спасательные средства, и замерзать в ледяной воде. После не столь давней гибели парохода «Адмирал Нахимов», наверное, можно было бы понять, как худо обстоит у нас дело со спасением людей на море. Понять и сделать выводы. Мы не уверены, что и катастрофа «Комсомольца» расшевелит нерасторопные инстанции и предприятия. Неужели в этом придется убедить еще раз?!
— Какова дальнейшая судьба экипажа «Комсомольца»?
— Экипаж расформирован в декабре прошлого года. К величайшему нашему сожалению, нам пришлось разъехаться по разным кораблям и гарнизонам. Переохлаждение пока сказалось только на мичмане Эдуарде Кононове. Он комиссовался из-за онемения ног.
Но куда бы судьба нас ни забросила, каждый будет знать и помнить — если вдруг придется тяжко в море житейском, есть на свете товарищи, с которыми ты держался за плотик в ледяном аду заполярного моря.
За каждой морской катастрофой, сколь много бы о ней ни сказали, тянется шлейф из домыслов, мифов, пересудов — будь это гибель «Титаника», «Адмирала Нахимова» или «Новороссийска»… Не избежал этой участи и «Комсомолец».
«А правда, что вас отогревали женскими телами?» — спрашивали у выживших в ледяном аду заполярного моря подводников. Пожалуй, это было самое безобидное заблуждение. Но были и обидные. Были и обвинения — ничтоже сумняшеся… Особенно больно резануло интервью в «Комсомольской правде», взятое корреспондентом В. Юнисовым у капитана первого ранга запаса Анатолия Николаевича Горбачева. Вот фрагмент из него:
— Анатолий Николаевич, вы читали публикацию «„Морскому сборнику“ отвечают…»?
— Да, но, к сожалению, совсем недавно…
Контр-адмирал Л. Белышев, заместитель начальника управления кораблестроения и вооружения ВМФ, например, сказал: «Атомная подводная лодка „Комсомолец“ является опытовым кораблем». Не согласен.
Каждый вновь построенный корабль проходит установленные испытания на заводе и в море. Их вершина — государственные испытания. Прошел «Комсомолец» многомесячные госиспытания, подписав соответствующий акт — принимай оружие и «в бой за Родину». После этого акта лодка окончательно передается промышленностью в состав флота. Понятно, если по каким-то моментам корабль не проходит требования госиспытаний, то болит голова сдатчика, соответствующей промышленности. Устранены замечания — сдатчик повторно предъявляет корабль комиссии.
Катастрофа АПЛ произошла в дальнем походе и никакого отношения к опытной эксплуатации не имела. Не случись беды, никто бы и не подумал вспоминать об «опытовом корабле».
Экипаж находился в своем первом дальнем походе. Каждый подводник знает, что если такой экипаж еще пройдет два-три похода, он сможет выйти на приличный уровень. Что мы видим на «Комсомольце»? Заместитель командира дивизии — на борту. Сам начальник политотдела — на борту. Целый ряд флагманских специалистов — тоже. Может быть, всем этим людям захотелось пару месяцев просто покататься на новейшей АПЛ? Нет, все они «накатались» на подлодках вдоволь! Может быть, им нечего делать на берегу? Нет — я считаю, что они пошли в поход потому, что экипаж был слаб и его надо «поднимать».
— А могут ли быть грамотными действия при том уровне фактической боевой подготовки, что имел экипаж «Комсомольца»?
— Вы задали настолько ответственный вопрос, что тут же подумалось, как где-то на том свете встречусь с Женей Ваниным и надо будет держать ответ перед ним по всей «потусторонней» справедливости. Даже и не знаю, как начать, чтобы не бросить тень на него и всех погибших. А сказать надо. Во имя живых! Нельзя не сказать хотя бы потому, что, промолчав, не будешь знать, как и жить-то дальше на этой земле, перед лицом всех, кто может погибнуть от молчания и завтра…
Можно ли вообще говорить о грамотных действиях экипажа, если первая минута пожара уничтожила один из семи отсеков АПЛ, седьмая минута — уже два, понятно, со всем живым, что было в этих отсеках? Пройдет еще несколько минут, и возникнут возгорания в 5-м, 4-м, 3-м отсеках, подводники начнут терять сознание от продуктов горения во всех оставшихся пяти отсеках, в том числе в 1-м, 2-м и на главном командном пункте. Из-за невозможности остаться, не говоря уже о какой-то организованной борьбе за живучесть АПЛ, вскоре будут оставлены личным составом 5-й и 4-й отсеки. Экипаж останется на маленьком «островке», покрытом смертельной концентрацией отравляющих веществ.
…В 11.03 объемный пожар в концевом отсеке «Комсомольца» стал фактом, датчики показали высокую температуру, резко упало сопротивление изоляции основной силовой сети, переборка между седьмым и шестым раскалилась, по ряду вводов в шестой пошел черный дым…
Вводи в действие тренировку по борьбе за живучесть при объемном пожаре, вводи то, что уже отработано и что сведет на минимум пагубность шокового состояния командования и всего экипажа. И тогда бы в 11.04–11.05 АПЛ уже была бы в надводном положении и начала передавать сигнал о тяжелой аварии… В это время или минутой позже из действия выводится реактор, потому что корма АПЛ уже была бы в надводном положении и начала передавать сигнал о тяжелой аварии… В это время или минутой позже из действия выводится реактор, потому что корма АПЛ в огне и силовая сеть вышла из строя, потому что теперь реактор «Комсомольцу» просто не нужен, как не нужны ему и основные электросети, что они уже начинают разрушаться по неумолимым законам электричества.
Кто-то скажет: «Ну вот, будь умные тренировки, соответствующая система их отработки, и АПЛ была бы спасена». Нет, имею обоснованное убеждение, что АПЛ опять же утонула бы, но без жертв на воде, без той тяжелейшей обстановки, что создалась во всех отсеках без исключения, от чего тоже гибли люди. А помня о «встрече» с Женей Ваниным, накладывать тренировку на фактическую обстановку «Комсомольца» не стану, хоть убейте.
— В этой публикации «Морского сборника» приводится таблица расстояний до района аварии и время на переход судов к «Комсомольцу», и получается, что, например, плавбаза «А. Хлобыстов» пришла бы к АПЛ в 16.59, за 9 минут до того, как «Комсомолец» затонул. Правда ли, что плавбаза запоздала потому, что управление «Севрыба» вело торг со штабом Северного флота об оплате спасательной операции?
— Уже на следующий день мне позвонил действующий адмирал из Главного штаба ВМФ и сказал, что между Северным флотом и управлением «Севрыба» велся «торг» об уплате за спасательную операцию, и это задержало судно почти на два часа. Через несколько дней эту версию подтвердили другие офицеры. В день катастрофы «Комсомольца» они были непосредственно в штабе Северного флота.
— Можете назвать этих офицеров или адмирала?
— Хотите сказать, способен ли я на подлость?
— Я не хочу так сказать.
— В начале мая я позвонил в секретариат Главкома с просьбой доложить адмиралу флота В. Чернавину по существу задержки «А. Хлобыстова» и попросил ознакомиться с соответствующими материалами. В ознакомлении с материалами, что не содержали и малейшей секретности, мне было вежливо отказано. Наверно, мой звонок был ошибочным, потому как в Государственной комиссии всплыла еще одна версия… По этой версии Северный флот и «Севрыба» договорились едва ли не за 15 минут. А остальное время ушло на подъем плавбазой какого-то устройства. Признавая, что в экстремальных условиях устройство можно было и не поднимать, действия судна оправдывались тем, что информация об аварии АПЛ еще не носила угрожающего характера.
Надо ли говорить, что ни от первой, ни от второй версии родным и близким погибших не легче? Теперь все знают, что именно. За последние 15–20 минут погибло от переохлаждения большинство моряков, что каждая потерянная минута стоила человеческих жизней. И за каждую из них должен быть истребован ответ.
— Следствие легко может доказать, потому что скрыть торг или любую другую причину задержки невозможно.
— Если такое следствие будет, а оно будет, то скрыть, согласен, невозможно ни то, ни другое.
— Вина флота при всем при этом возможна?
— А при чем тут флот, не он же вымогал плату?
— Значит, плавбаза «А. Хлобыстов» смогла бы подойти за час до катастрофы?
— Если все это подтвердится, то плавбаза была бы у борта АПЛ еще раньше. И никто даже не замочил бы ног. Но я все же предлагаю: давайте не заниматься взаимными упреками. Пусть лучше свое слово скажет для начала следствие…
17 декабря 1989 года в «Комсомольской правде» под заголовком «8 месяцев спустя» была опубликована беседа с капитаном 1 ранга в отставке А. Н. Горбачевым, как пишет газета, «на предмет гибели подводной лодки „Комсомолец“ Краснознаменного Северного флота».
При этом не может не вызвать чувства возмущения то, с какой безапелляционностью собеседник газеты, давая оценку действиям по спасению военных моряков, выдвигает в адрес бассейнового объединения «Севрыба», экипажа плавбазы «Алексей Хлобыстов» ряд серьезных обвинений в том, что по их вине операция спасения затянулась, и плавбаза пришла к месту аварии значительно позже, чем могла бы это сделать. А именно:
1. БПО «Севрыба» затеяло торг с Северным флотом об оплате спасательных работ, что «задержало судно почти на два часа».
2. На плавбазе затянулась операция по подъему «какого-то устройства» (речь идет, вероятно, о многотонных резиновых кранцах, которые крепятся на бортах базы и обеспечивают безопасную, мягкую швартовку промысловых судов).
3. Затянулся процесс по уточнению расстояния и координат места гибели подводной лодки.
Сказанное, казалось бы. действительно дает повод для обвинения рыбаков в медлительности, нежелании сделать все возможное для спасения экипажа «Комсомольца».
Детальная же проверка обстоятельств дела, основанная на изучении судового журнала плавбазы, текстов радиограмм, других документов, дает все основания говорить о полной необоснованности и бездоказательности обвинительных заключений А. Н. Горбачева. Строго документированная хронология событий, связанных с проведением спасательной операции, выглядит так.
В 12 часов 42 минуты командным пунктом КСФ была запрошена информация о дислокации судов БПО «Севрыба». Ответ был дан в ту же минуту.
12.50 — командный пункт, проанализировав полученные данные, принимает решение — направить к месту аварии плавбазу «Алексей Хлобыстов», капитан-директор Кургузов В. Г.
13.15 — капитан плавбазы получает радиограмму с этим решением. В течение 5 минут отшвартовывает от борта плавбазы промысловое судно, и в 13.20 плавбаза начинает движение в указанные командным пунктом КСФ координаты. Одновременно, уже на ходу, экипаж поднимает кранцы, что само по себе небезопасно и допускается только в экстремальных ситуациях.
13.40, то есть через 20 минут после начала движения, плавбаза уже идет форсированным ходом (в обычных условиях для набора форсированного режима, связанного с прогревом двигателя, уходит порядка трех часов).
Окончательное уточнение координат было проведено после подхода плавбазы к месту гибели подводной лодки. Оказалось, что фактическое расстояние, преодоленное плавбазой, равнялось 59 милям. То есть разница составила 20 миль. А это примерно полтора часа форсированного хода. Но поскольку плавбаза не меняла курса и шла прямо, то факт определения координат никак не мог отразиться на времени перехода.
Здесь изложены только факты. И это не говоря о том, что непосредственно на месте аварии экипаж плавбазы действовал исключительно четко.
А что касается двухчасового «торга», то, как видно, на него просто не оставалось времени. Да и сведений о таковом у нас нет.
Подводя итог, хотелось бы сказать вот о чем. Мы не знаем, чем руководствовался А. Н. Горбачев, оперируя непроверенными данными. Очевидно, однако, другое. Обнародовав их через «Комсомольскую правду», он нанес огромный моральный ущерб не только людям, принявшим участие в спасательной операции, но родным и близким погибших подводников.
В. КОРЕЛЬСКИЙ, Генеральный директор объединения «Севрыба». «Полярная правда», 5 января 1990 г.
Уважаемый тов. А. Горбачев!
Отдаем должное Вашей позиции. В глазах миллионов читателей «Комсомольской правды» она прочна и благородна. Вы — страстный поборник справедливости, смелый обличитель ведомства, чей мундир Вы только что сняли. Мы же, с Вашей подачи, жалкие виновники катастрофы, чудом спасшие свои шкуры в Норвежском море. И теперь пытающиеся спасти честь мундира, который все еще носим; мы недоучки, чьи безграмотные действия погубили боевой корабль, а рыбаки, пришедшие нам на помощь, бессердечные торгаши, которые только и помышляют, как бы не упустить свою выгоду на чужой беде. Все это следует из Вашего сенсационного интервью…
И тем не менее попытаемся отстоять если уж не свою честь, то погибших наших товарищей, ибо «мертвые сраму не имут».
Итак, давайте по пунктам обвинения.
1. Вы не согласны с тем, что атомная подводная лодка «Комсомолец» является опытовым кораблем. Откройте «Советскую военную энциклопедию» (том 6, стр. 82). «Опытовое судно (корабль) — специально оборудованное и приспособленное для проведения различных испытаний нового вооружения, конструктивных узлов корпуса, экспериментальных исследовании силовых установок, движителей и других технических средств в условиях плавания. Обычно для этих целей переоборудуются корабли и суда серийной постройки, в отдельных случаях опытовые суда могут строиться по особому проекту». Именно к такому классу кораблей относилась АПЛ «Комсомолец». Корабль был спроектирован и построен в единственном экземпляре. Первый этап опытовой эксплуатации был окончен в июне 1987 года. В течение 1987–1988 годов была разработана и в августе принята вторая программа специальной эксплуатации корабля, которая, наряду с решением специально поставленных задач, предусматривала выполнение целого ряда мероприятий в интересах научных исследований. Мы готовы представить соответствующие документы.
Эксплуатация опытовых подводных лодок широко практикуется во многих странах: США, Франции и др.
Уникальность ПЛ «Комсомолец» заключалась не в материале изготовления, а в способности погружаться на глубину до 1000 метров и длительно находиться там, что ни одна ПЛ ВМФ СССР сделать не может.
2. Да, действительно, мы все до последних минут были уверены в том, что лодку удастся спасти. Максимально возможная герметизация 6-го и 7-го отсеков, подача огнегасителя в эти отсеки, тенденция снижения температуры в носовой переборке 6-го отсека вселяли надежду о затухании пожара. До 16 часов 20 минут дифферент подводной лодки не менялся, признаков поступления воды внутрь прочного корпуса не было. Значительное нарастание дифферента на корму началось в 16 часов 45 минут, что привело к утрате продольной остойчивости корабля, резкому росту дифферента и, в конечном итоге, потере плавучести, гибели корабля.
Мы не хуже капитана 1 ранга запаса А. Горбачева знаем об аварии советской подводной лодки 60-х годов и не исключали возможность подобного исхода, но рассчитывали все же спасти корабль, и наши расчеты основывались не на слепой уверенности. Оценка состояния корабля продолжалась почти непрерывно в течение всего хода аварии, и борьба за живучесть корабля велась до того критического момента, когда именно расчеты показали неизбежность гибели подводной лодки. По предположению А. Горбачева, пожар выжег, вероятно, большое количество сальников, уплотнений в прочном корпусе… Но это не соответствует истине и подтверждается расчетами. А заявление А. Горбачева голословно и исходит из незнания нашего корабля. Ссылка на пример гибели подводной лодки 60-х годов неправомерна, т. к. пожар на ней продолжался более 2-х суток, к тому же количество забортных отверстий было значительно больше, чем на «Комсомольце».
3. Безусловно, тщательный анализ причин аварии, хода развития событий вновь поставил целый ряд вопросов и острых проблем перед учеными, конструкторами, промышленностью и личным составом подводных лодок. Личным составом нашего соединения разработан целый ряд предложений по усовершенствованию, изменению конструкций ряда систем и механизмов, обеспечивающих живучесть подводной лодки, повышению качества техники.
4. В настоящее время оценка развития аварии, действий личного состава по борьбе за живучесть проводится на основе конечного результата, опираясь на исходные данные, временной график развития событий. И специалисты, и неспециалисты идут от обратного, при этом практически не учитывается реально сложившаяся экстремальная и чрезвычайно противоречивая обстановка в аварийных отсеках АПЛ и на корабле в целом.
Отсутствие на корабле комплексной системы оценки обстановки в аварийном отсеке на основе объективных данных, особенно при отсутствии в нем или гибели личного состава, не позволили в первую минуту оценить обстановку в аварийном отсеке.
Быстротечность и объемность пожара, гибель вахтенного в 7-м отсеке, практически одновременное поступление воздуха высокого давления привели к выбросу масла в 6-м отсеке из системы смазки турбины и объемному пожару в нем, а не, как утверждает А. Горбачев, «…по ряду вводов в 6-й пошел дым». Последовавшие еще в процессе всплытия корабля в надводное положение возгорания в 3-м, 4-м, 5-м отсеках, выход из строя личного состава и снижение эффективности противопожарной системы ЛОХ в сложившейся ситуации практически до нуля — все это поставило нас в тяжелейшие условия. Усугубили положение конструктивные недостатки корабля, а именно:
— отсутствие централизованного управления системой ЛОХ;
— отсутствие штатной системы снятия избыточного давления с аварийных отсеков;
— отсутствие комплексной системы, которая помогла бы прогнозировать возможное развитие событий в экстремальных ситуациях на основе объективных данных;
— невозможность управления герметизацией отсеков из центрального поста.
Потеря же в кратчайший срок управления с центральных пультов частью систем и оборудования, средствами движения корабля и выход из строя связи с аварийными отсеками привели к осложнению обстановки на корабле. При этом не берется в расчет то, что в этой ситуации для герметизации кормовых отсеков необходимо было закрыть вручную значительное количество арматуры, зачастую расположенной в труднодоступных местах.
Времени для этого у мичмана В. Колотилина было очень мало, а старший матрос Н. Бухникашвили, вероятно, сразу погиб. Нам непонятно, по каким расчетам А. Горбачева подводная лодка через одну минуту после объявления аварийной тревоги могла оказаться на поверхности с глубины 486 метров.
Безусловно, прав вице-адмирал В. Зайцев, говоря о том, что сидя в тишине квартир и кабинетов, привлекая узконаправленных специалистов в различных областях науки и техники, можно сейчас предложить в чем-то более эффективные и предусмотрительные решения и действия на нашем корабле, но специалисты ведь исходят из анализа «обратным ходом», без учета острого дефицита времени, противоречивой обстановки, сложившейся на корабле.
5. Мягко говоря, надуманны утверждения тов. А. Горбачева об уровне подготовки экипажа. Не надо отчитываться перед нашим командиром (который, кстати, высоко ценил боевую выучку своих подчиненных) в потустороннем мире, не играйте в порядочность, держите ответ перед нами, живыми. Мы отработали полный курс боевой подготовки, несколько лет готовились к своему самостоятельному «большому» плаванию, обучались в учебном центре флота, с хорошими и отличными оценками сдали курсовые задачи, выполнили боевые упражнения.
Подготовка была проведена в полном соответствии с руководящими документами. Естественно, отрабатывались вопросы борьбы за живучесть, проверялись нами и спасательные плоты, но из-за их конструктивных недостатков они не выполнили спасательные функции. Испытывалась ранее и всплывающая спасательная камера.
Экипаж внимательно изучил опыт эксплуатации механизмов первым экипажем. Тридцать три человека из нас ранее выполняли задачи в длительных походах, в том числе и на этом корабле, среди них мичман В. Колотилин, старший матрос Н. Бухникашвили (6-й и 7-й отсеки). Часть экипажа участвовала в приемке корабля у промышленности. То, что мы впервые вышли в дальний поход, еще не свидетельствует о нашей слабой подготовке. Нельзя же, сидя в Москве, не встречаясь с нами, не изучив документы, по каким-то отрывочным слухам делать умозрительные заключения. Сколько можно будоражить людей, родственников в угоду своим амбициям?…
Нам хотелось, чтобы были названы флагманские специалисты, да еще и целый ряд, как утверждает А. Горбачев, которые вышли в море. Сообщаем Вам — их не было ни одного, нам доверяли.
А. Горбачеву также хорошо известно, что, независимо от выучки, в первый поход с командиром всегда идет старший, имеющий опыт дальних походов. Вот почему на корабле находился заместитель командира соединения. Выход начальника политического отдела планировался заранее.
Может быть, у А. Горбачева и часто стоял вопрос, посылать экипаж в море или не рисковать, но у нас ясность была за несколько месяцев вперед. Мы готовились по плану, и командование на этот счет сомнений не высказывало.
6. Нам трудно судить (впрочем, как и А. Горбачеву) о том, какие велись переговоры между КП флота и руководством БПО «Севрыба». Мы неоднократно встречались с командой плавбазы «Алексей Хлобыстов», но ни о каком «торге» за спасательную операцию речи не велось. В сердечной и бескорыстной помощи мы убедились воочию. Во всей истории русского и советского флота никогда еще не возникал вопрос об уплате за спасение не только своих соотечественников, но и моряков любых стран, о чем свидетельствуют многочисленные факты оказания помощи судам на море. До такого кощунства советские моряки не дошли. Как свидетельствуют очевидцы, никого и упрашивать не пришлось. В таком серьезном вопросе ссылаться на анонимные звонки, слухи, укрываться за мнимым благородством не «выдать» источник информации, на наш взгляд, безответственно и трусливо.
В заключение нам хочется сказать, что до завершения работы Государственной комиссии мы не собирались высказываться в печати. Однако публикация в газете «Комсомольская правда» 17 декабря 1989 года «8 месяцев спустя» о трагедии АПЛ «Комсомолец», героической гибели (мы не боимся этого слова) наших товарищей, подготовленная некомпетентно, без глубокого знания дела, однобоко, без проявления элементарного такта, глубоко нас взволновала. Мы с горечью вынуждены констатировать, что из лексикона журналистов исчезают такие понятия, как долг, достоинство, честь, верность Родине.
Уважаемый тов. В. Юнисов!
Нам хотелось бы спросить Вас: «Кому и зачем понадобилась такая тенденциозная статья, в то время как в правительственной комиссии устанавливаются истинные причины аварии?». Жаль, что у нас в стране еще не принят Закон о печати, иначе авторов подобных пасквилей можно было бы привлечь к должной ответственности.
Пользуясь случаем, хотели бы обратиться ко всем редакциям и журналистам с настоятельным требованием: при подготовке любых материалов по катастрофе АПЛ «Комсомолец» обращаться к компетентным лицам или очевидцам.
Теперь позвольте Вас спросить, уважаемый тов. А. Горбачев, как, на Ваш взгляд, должны отнестись, скажем, медики к одному из своих коллег, который бы стал комментировать операцию другого врача, зная о ней лишь понаслышке, более того, черпая аргументы из газетных статей, авторы которых путают «скальпель» с «зажимом» (ШДА, т. е. шланговый дыхательный аппарат, с ИДА — индивидуальным дыхательным аппаратом), а пуще всего уповая на свой собственный опыт, безапелляционно выдавая предположения за факты или оперируя ими как фактами? Думаем, что медицинская общественность осудила бы его за нарушение врачебной этики. Но ведь Вы именно так и поступаете: не побеседовав ни с одним из нас, не зная особенностей устройства атомохода уникального проекта, зная о трагедии «Комсомольца» по кулуарным пересудам, Вы беретесь судить и рядить о наших действиях на борту аварийной подводной лодки. Воистину, «всяк мнит себя стратегом, видя бой со стороны».
Ну, и уж коль скоро Вы усомнились в достаточном уровне нашей боевой подготовки, то, объективности ради, должны были бы повиниться перед читателями «Комсомолки» за то, что многие годы Вы столь безрезультатно проработали в том самом отделе Главного штаба ВМФ, который отвечает за уровень этой подготовки. Где же Вы были тогда со своим даром публициста-бичевателя?
Впрочем, последуем Вашему же совету: «Давайте не заниматься взаимными упреками. Пусть лучше свое слово скажет для начала следствие». Пусть скажет. Но и Вы должны держать на нем ответ за свои слова, столь же хлесткие, сколь и легковесные. Жаль, отменены дуэли…
По поручению экипажа:
капитан 1 ранга Б. КОЛЯДА,
капитан 3 ранга С. ДВОРОВ,
капитан-лейтенант И. КАЛИНИН,
мичман А. КОПЕЙКА
«5 августа 1984 года атомная подводная лодка К-278, названная впоследствии „Комсомольцем“, совершила небывалое в истории отечественного мореплавания погружение: стрелки ее глубиномеров замерли на 1000-метровой отметке! Ни одна из боевых подлодок мира не могла укрываться на такой глубине — ее раздавило бы всмятку. Но у этой экипаж находился под защитой сверхпрочного титанового панциря».
Капитан 3 ранга Александр Бородин, младший штурман первого экипажа «Комсомольца», рассказывал:
— Гидроакустик, который обеспечивал наше погружение с надводного корабля, качал потом головой: «Я из-за вас чуть не поседел. Такой скрип стоял, такой скрежет…» Но прочный корпус выдержал. Обжатие было таким, что мою койку выгнуло, как лук… Старший на борту контр-адмирал Чернов вышел на связь с отсеками по боевой линии и, глядя на глубиномер, сказал совсем неуставное: «Остановись, мгновенье!..» Потом он поздравил всех, и по отсекам пронесли Флаг. Всплывать не торопились. «Успех надо закрепить», — сказал Чернов, и мы погрузились еще метров на сорок.
Бородин вспоминает, и я невольно проникаюсь азартом того погружения. О нем не трубили в газетах, и только сейчас его можно внести в книгу рекордов Гиннеса. Я тихо радуюсь: ведь смогли же построить такой чудо-корабль, несмотря на все наши беды-проблемы. Ведь смогли же… Может, только в подводной да космической технике нам есть чем погордиться.
Кто мог подумать, что спустя пять лет рекордсмен глубины найдет свой вечный покой на месте своего рекорда?! Титановый труп «Комсомольца» с раскрывшимися от удара крышками торпедных аппаратов зарылся в ил на подводных склонах Лофотенской котловины — в девяноста милях юго-западнее острова Медвежий…
Итак, погиб уникальный чудо-корабль, оборваны на взлете сорок две молодые отважные жизни… Больше года Государственная комиссия пытается найти ответы на множество подвопросов, которые сливаются в одно гневно-горестное вопрошание — «кто виноват в этой трагедии?»
Первое, самое простое и самое привычное, что пришло в головы многим искателям истины, — виноват экипаж.
«Как вам удалось утопить такой корабль?» — в сердцах огорошил еще не добравшихся до берега подводников командир первого экипажа Ю. Зеленский. Он бросил им этот вопрос на палубе атомного крейсера «Киров», куда пересадили спасенных с рыбацкой плавбазы.
И в Учебном центре, где отрабатывались оба экипажа, поспешили заготовить на Ванина, погибшего командира «Комсомольца», отрицательную характеристику, предугадывая обычный ход мыслей высокого начальства: преступная халатность…
«Все отказы и поломки происходят у нас только по вине личного состава». С этими словами бдительные военные цензоры на протяжении двадцати лет вычеркивали из моих рукописей любой намек на каверзы, которые таит в себе всякая, не обязательно военная, техническая система. И в утешение авторского самолюбия показывали соответствующий параграф в великом «Перечне запрещений»… А у меня и сейчас еще стоит в ушах тот жалобный мокрый визг, с которым два месяца ходила у меня над головой секция легкого корпуса, отошедшая под ударами волн, как раз над моей каютой. Ходила, ходила да и ухнула в одночасье в глубины Средиземного моря, оставив брешь площадью в полтеннисного корта, обнажив предзимним штормам баллоны воздуха высокого давления… Подводную лодку вернули с боевой службы раньше срока только потому, что пластиковую — опытовую секцию работники одного из НИИ клеили нам во дни великого пасхального разговения да еще не тем клеем… Но, «не надо обижать наш героический рабочий класс», — заметил мне журнальный редактор, вычеркивая «пасхальный» эпизод. Под сенью параграфов «Перечня запрещений» и ревнителей чести рабочего класса судостроительная монополия чувствовала себя столь же спокойно, как и за бетонными оградами своих верфей. Никаких публичных упреков, ни тени сомнений. Претензии — только в бумагах под грифом «секретно». И столь же неслышные миру заверения, знакомые, увы, не только подводникам: «Примите корабль (дом, завод, аэропорт) к сроку, а уж мы доведем (наладим, благоустроим) все в лучшем виде. Только не рубите премии, не обижайте его величество рабочий класс!». И принимали, и не рубили, и не обижали — из пятилетки в пятилетку, из десятилетия в десятилетие. Как грибы растут близ военных причалов постпредства всевозможных фирм. Годами мелькают на палубах и в отсеках цивильные куртки «спецов». Годами порой идет наладка, доводка, доделка различных систем. Тут даже своеобразный кодекс ответственности выработался. Все, что ломается на корабле при стоянке в базе, за это «фирмачи» отвечают, а вот то, что в море, — экипаж. Так было, так «исторически сложилось». Вобщем, как и всюду по стране… И вдруг этот немыслимый Указ — о награждении орденами экипажа, потерявшего свой корабль. Немыслимый, потому что до сих пор моряков, переживших подобное, в лучшем случае не наказывали, но ярлык «аварийщиков» клеился им намертво.
«Господи, неужели у нас в самом деле изменилось отношение к человеку вообще и к плавсоставу в частности?!» Это радостное изумление при чтении Указа возникло, наверное, не только у меня одного, как возникло у кого-то и знакомое возмущение: «Кого награждают-то? Аварийщиков?!»
Отрыдали вдовы погибших, осела земля на свежих могилах, и вот тут и замелькали по газетам сентенции с коварным подтекстом: «Можно ли вообще говорить о грамотных действиях экипажа?..» «Грамотные действия и самоотверженные — не одно и то же. А могут ли быть грамотные действия при том уровне фактической боевой подготовки, что имел экипаж „Комсомольца“?» (В. Юнисов, «Комсомольская правда»). «Экипаж был слаб, и его надо было „поднимать“…» (А. Горбачев). «Человеку, не способному в течение минуты понять, что происходит на лодке, в подводном флоте делать нечего» (Е. Селиванов). А заместитель главного редактора еженедельника «Собеседник» А. Емельяненков, не дожидаясь выводов специалистов, однозначно находит «первопричину трагедии» в вопросах «подготовки экипажа, профессиональной выучки личного состава, его умения вести борьбу за живучесть корабля».
Что в этом граде убийственных вопросов и оценок — нетерпение уязвленного скорбью сердца? Стремление побыстрее определить крайнего в очереди прямых и косвенных виновников? Попытка отвести громы-молнии общественного гнева от монополии Минсудпрома? Модная поза рубаки-обличителя?
Что бы там ни было, но мотив до боли знакомый: товарищи подводники, ответьте, как вам удалось угробить такой замечательный корабль?!
Сначала о корабле. Замечательным он был лишь в способности уходить на запредельную для всех современных подводных лодок глубину. Но уже потому, что он был первым в своем роде, «Комсомолец» изначально, как и все головные корабли, нуждался в конструкторских доработках, то есть совершенным он не был. Об этом говорят и американские эксперты.
Впрочем, загвоздка отнюдь не в неизбежных естественных конструкторских недоработках первенца, а в тех видовых технических пороках, которые унаследовал от всех предыдущих поколений атомарин титановый рекордсмен [подробный их перечень приводит «Красная звезда» от 15 марта 1990 г.]. Перефразируя библейский афоризм, можно сказать: в новые меха влили старое вино. В новейший по своим чудо-свойствам титановый корпус были поставлены типовые, большей частью устаревшие (но зато в силу своей серийности — дешевые) электроагрегаты. Те самые, которые вызвали горестный вопль подводников в популярном журнале: «Можно ли представить себе многомесячное подводное плавание, когда едва ли не ежесуточно то что-то вспыхивает, то прорывается?! Это уже не поход — сумасшедший дом! Вот такие нам, подводникам, строят АПЛ». Готов проиллюстрировать этот риторический возглас своим походным дневником, свидетельствами многих бывалых подводников.
Тысячу раз прав командир подводного ракетоносца Е. Селиванов, умудренный горьким опытом объемного пожара: «Надо еще на уровне проекта, на стадии постройки корабля исключить саму возможность возникновения пожара. Должна быть найдена система предупредительных мер…»
— Эх, если бы нас, командиров, — вторит ему его коллега капитан 1 ранга Э. Рыбаков, — привлекали, не говорю уж к проектированию, хотя бы к составлению проектного задания. Уж, наверное, мы могли бы что-то подсказать. Но сверхзасекречено все…
Наверное, не зря старый моряцкий тост звучит сегодня так: «За наших в море на таких кораблях!»
И уж если говорить о первопричине трагедии К-278, то она в причине взрывообразного пожара, вспыхнувшего вдруг в злополучном седьмом отсеке. Вся остальная цепь событий — лишь производное от него. В конце концов, подводники уходят в океан не для того, чтобы тушить пожары. У них свои еще более сложные тактические, боевые задачи. Высшее мерило их обученности, их мастерства — пораженная из-под воды цель. И если я приобретаю цветной телевизор, а потом меня обвиняют — я-де погубил аппарат тем, что тушил его, внезапно вспыхнувший, не по инструкции, то, согласитесь, это странная постановка вопроса. Жаль, что народный депутат А. Емельяненков игнорирует эту странность, определяя первопричину трагедии в неумении второго экипажа вести борьбу за живучесть.
Кстати говоря, и старший матрос Бухникашвили, и мичман Колотилин, на чью смертную долю выпали начальные минуты аварии, «родом» из первого экипажа. Спору нет — первый экипаж был более опытным, чем второй. Это и понятно: люди Зеленского знали корабль со стапеля, испытывали его, чаще ходили в моря. Но из этого вовсе не следует, что ванинцы были недообучены, что они не умели бороться с огнем, что у них «подкорка не сработала тогда, когда поджилки трясутся и мозг не включается…» Аргументы?
Оба экипажа обучались на одних и тех же тренажерах, по одной и той же программе. Разумеется, в Учебном центре были далеко не все макеты систем уникального корабля, и тогда второй экипаж отправлялся изучать их в те институты и на те заводы, где они создавались.
Мало кто знает, что почти все среднее звено комсостава ванинского экипажа, а также старпом и помощник — выходцы из первого экипажа. Подавляющая часть «дублеров» обладала опытом дальних подводных плаваний.
Теперь, просчитав в кабинетах, задымленных разве что дымом сигарет, все варианты тушения пожара, призвав на помощь опыт свой и зарубежный, критики второго экипажа легко бросают камни в спину Ванина. «То-то сделал не так, того-то не приказал, а можно было поступить так-то и тогда бы…» Но последнее слово всегда остается за погибшим командиром. Мы не знаем и никогда не узнаем того, что знал он, принимая свои решения. Нельзя судить неуслышанного.
Наверное, как и во всякой битве, у ванинцев были свои промахи и ошибки. Но ни одну из них высокая комиссия не признала роковой, однозначно погубившей корабль. Даже ту, что мой коллега по перу вменил в вину командиру, и обвинение это пошло гулять по стране двадцатидвухмиллионным тиражом: «Дальше — больше. Подан воздух высокого давления (ВВД) на продувание кормовой группы цистерн главного балласта, нагружены вопреки руководству дополнительные трубопроводы в горящем отсеке — и происходит их разрыв: раскаленные стенки не выдержали давления, ВВД пошел в пылающий отсек, что создало здесь эффект доменной печи». Тут одна маленькая деталь. Прежде, чем «разорвались раскаленные стенки трубопроводов», из них выплавились пластмассовые прокладки, которые-то и выпустили ВВД в отсек. Раньше эти прокладки делались из красной меди (куда более тугоплавкой, чем пластик). Цветной металл в благородных целях экономии народных денег заменили на полиамид, исключив из расчета ситуацию пожара. До отчаяния знакомая «экономия на спичках»!
И такие «мелочи» открываются едва ли не в каждом обвинении, выдвинутом уцелевшим подводникам.
Вот почему с таким трудом движется расследование причин катастрофы. В один тугой клубок сплелись интересы, амбиции, обиды. И ведомственные, и групповые, и личностные. Каждая версия парируется контрверсией, на каждый довод свое возражение… Увы, в этой затянувшейся игре подводники второго экипажа, их имена и судьбы, стали вроде карт — либо битых, либо козырных.
Позиции сторон обозначились весьма полярно. Минсудпром: корабль был хорош, а экипаж плохо подготовлен. ВМФ: корабль с изъяном, экипаж обучен в достаточной мере.
Истина посередине? Не тот случай. По моему разумению, ее надо искать ближе к воротам Минсудпрома.
Второй экипаж наказал себя за свои ошибки (если они были) сам. И видимо, будет еще расплачиваться за них отдаленными последствиями переохлаждения. Но за ошибки проектантов будут расплачиваться другие экипажи и, похоже, еще не раз. Даже самые неистовые хулители пострадавшего экипажа, рассуждая о первопричинах катастрофы, вынуждены забивать гол в свои ворота: «Обеспечение этой АПЛ („Комсомольца“. — Прим. авт.) от аварий осталось на уровне начала прошлых лет, Ничего нового по ее защите от электрической искры нет. Любая вспышка — и все тот же кромешный ад. Нет, что касается защиты от аварий, то тут уж советский конструктор не ушел далеко». И когда тот же критик упрекает командира в том, что он-де не сразу оценил всю опасность пожара, мне хочется немедленно напомнить ему его же только что приведенные слова и спросить: «А скажите-ка, уважаемый, положа руку на сердце, а сколько их было, этих „замыканий“, „пробоев“, „возгораний“, „вспышек“, „пожарчиков“ в отсеках, на вашем счету, а если не на вашем, то на горьком опыте ваших сотоварищей?»
Статистика на этот счет удручающа. И разве не от этого возникает психологическое привыкание к постоянной угрозе пожара, а затем, когда он все-таки происходит, — изначальная уверенность: потушим, справимся, и не такое бывало. Но раз на раз не приходится. Слова «роковое стечение обстоятельств» вызывают ныне ироническую усмешку: мол, слишком легкое оправдание. Меня же, отдавшего не один год изучению обстоятельств гибели линкоров «Императрица Мария», «Пересвет» и «Новороссийск», парохода «Адмирал Нахимов», нескольких подводных лодок, всегда поражала эта непостижимая алгебра дарованных шансов и упущенных возможностей, счастливых случайностей и убийственных неожиданностей. Трагедия «Комсомольца» выстроена на самых сложных ее неравенствах и уравнениях. О них особая речь. Сейчас же о другом: как бы часты, как бы схожи ни были «подводные пожары», нельзя не согласиться с печальным выводом авторитетнейшего английского спасателя-подводника У. Шелфорда: «Возможность повторения причин и условий аварий на подводных лодках чрезвычайно мала, поэтому рекомендации любой комиссии едва ли окажутся полезными в будущем».
Таких условий, при каких протекал пожар на «Комсомольце», еще не было и, я надеюсь, не будет, если полиамидные прокладки заменят на красномедные. Но это отнюдь не исключает новых бед, ибо подводные лодки — зоны повышенного риска. Они опасны еще на стапелях, они опасны у причалов, они опасны в море, они опасны под водой. Вопрос лишь — в какой степени. Американским инженерам удалось в последние годы снизить пожаровзрывоопасность своих атомарин…
Я готов склонить голову перед нечеловеческими усилиями советских конструкторов, которые при всех наших хронических «дефицитах» и компьютерной «мощи» умудряются не только не сдавать мировых позиций в такой наукоемкой отрасли, как подводное судостроение, но даже кое в чем и опережать своих заокеанских соперников. Попробовали бы создатели «Трайдента» хотя бы день проработать в стенах какого-нибудь московского или ленинградского КБ! Я знаю наперед все, что мне скажет проектант подводного атомохода. Выслушайте его и командира-подводника, и поразитесь тому, что оба они говорят об одном и том же, о чем уже давно жалуются миру и врач, и учитель, и летчик, и шахтер: не дают… не хватает… не снабжают… не разрешают… не… В конце концов все сводится к элементарной дезорганизации труда.
Дезорганизация! Вот оно — ключевое слово! Его собираются спрятать под полой халатности, то есть, надо понимать, безалаберности, беспечности, безответственности… Да, все это так, но глубже-то, грубже — на чем она расцветает эта «халатность»? На дезорганизации самого основного, самого естественного хода производства ли, службы ли…
Что общего у дирижера симфонического оркестра и командира подводной лодки? И тот и другой добивается предельной слаженности своего оркестра, своего экипажа. Но заставьте дирижера отвечать за исправность музыкальных инструментов, за внешний вид оркестрантов, за их профессиональную подготовленность, их быт, наконец, за уборку снега вокруг филармонии, и, уверяю вас, дирижер и пяти минут не найдет, чтобы перелистать партитуру. А ведь партитура морского боя сложна не менее, чем полифония иного концерта. Командиры же, как, впрочем, и механики, и штурманы, и минеры, и ракетчика, вместо того, чтобы постигать «грамматику боя, язык батарей», — ездят в далекие степи за молодым пополнением, организовывают ремонт казарм, добывают запчасти, проводят политзанятия, ведут своих моряков разгружать вагоны, убирать снег, охранять склады, встречать шефов…
Впрочем, оглянитесь, и вы увидите, что нам всем очень редко удается заниматься своим прямым делом, и, прежде чем дойдут до него руки, мы должны выполнить множество других всяких мелких подготовительных, не свойственных нам работ, которыми должны заниматься совсем другие люди, которые тоже почему-то вынуждены выполнять чужие обязанности. Не отсюда ли наш «тоталитарный полупрофессионализм»?! И не в основах ли кадровой политики, чья суть доходчиво изложена на стендах той же военно-морской академии: «Офицер — это прежде всего боец партии, человек глубокой идейной убежденности, широкого политического и культурного кругозора…» И только в конце длинного перечня подобных качеств — «…это человек, профессионально подготовленный, прекрасно знающий все тонкости и детали своего дела». А не с последних ли строчек надо начинать определение, что есть современный морской офицер?..
После недавней серии катастроф и аварий на нашем подводном флоте в общественном сознании возникло нечто вроде «послецусимского синдрома». Он особенно ощутим в саркастическом тоне некоторых газет и журналов. С той же легкостью, с какой в свое время главным виновником цусимского разгрома был объявлен «бездарный царский адмирал Рожественский», авторы иных гневных публикаций, оговариваясь, что они против поиска «крайнего», а следовательно, и виновника гибели «Комсомольца», тем не менее упорно подводят читателя к мысли, что таковой злодей все же существует и он умело прячется на какой-то ступеньке флотской иерархии. Не знаю, умерило бы их «жажду крови» снятие с должности командующего флотилией контр-адмирала Ерофеева или командующего Северным флотом адмирала Громова, — популярные в не столь давнее время меры борьбы с аварийностью, — но уверен в одном: будь назначены вместо них Нахимов или Ушаков — все равно бы корабли продолжали гореть и тонуть, так как корни нынешней аварийности залегают намного глубже служебных упущений того или иного должностного лица. Они уходят в пятидесятые годы (проследить их глубже не берусь), когда на стапелях страны закладывалась великая подводная армада. Темп, ритм, сроки — все определял азарт погони за новой владычицей морей — Америкой. В штабах, в КБ, в заводских бытовках ревниво итожили — кто и на сколько недель раньше спустил на воду очередной атомный левиафан, насколько быстрее провел швартовые, ходовые, глубоководные испытания, у кого и на сколько больше ракетных шахт, разделяющихся боеголовок… Дальше, глубже, быстрее! И скорее, скорее, скорее…
Битва конструкторских идей, гонка сборочных конвейеров переносилась в океанские глубины и там обретала суровую реальность «войны без выстрелов», взаимной тайной охоты за подводными ракетоносцами. Флот сдерживал, Флот прикрывал, Флот обеспечивал возмездие, Флот демонстрировал… О нем всерьез заговорили в Пентагоне и Белом Доме.
В 1976 году советская подводная армада стала воистину великой, обогнав США по числу атомарин, что оказалось более достижимым, чем догнать военного соперника «по молоку, мясу и маслу».
В той, сегодня уже тридцатилетней подводной войне, были свои неведомые миру герои и жертвы. И я горячо верю, что Книга Памяти будет создана не только для воинов, павших в Афганистане…
Ракетно-ядерный, океанский — как и все грандиозные деяния страны Советов — создавался «любой ценой». И прежде всего ценой элементарных жизненных благ тех, кто его строил и кто выводил его в мировые просторы. И сейчас еще большинство жутковатых домов, в которых ютятся семьи военных моряков, стоят на полусгнивших коммуникациях довоенных лет… Жилье, причалы комплексных заправок, дороги — все это потом, потом, потом… Перетерпят, перезимуют, не впервой! Главное: в любой точке Мирового океана — от полюса до тропиков — всплывают краснозвездные атомарины.
Но флот начинается с берега. А берег, обустроенный из рук вон плохо, встречает «усталые подлодки» щедротами нищей мачехи. Любая насущная забота — от бани до смены перископа — становится делом житейской ловкости и героических усилий всего экипажа.
Худосочная инфраструктура огромного флота — гавани, арсеналы, доки, и прежде всего судоремонтная база — из пятилетки в пятилетку определялась все тем же программным принципом: перетерпят, перебьются, пере… «Флот строится для того, чтобы воевать, а не ремонтироваться». Именно так ответил по преданию бывший главком С. Г. Горшков, создатель великой армады, на предложение построить новый судоремонтный завод.
И вот сегодня-то под крики вдов и залпы похоронных салютов выясняется, что брежневские «навархи» строили флот в расчете лишь на свое царствие — лет эдак на двадцать. Примерно на столько хватило ресурса старения кораблей. И если система базирования и ремонта худо-бедно позволяла «выпихивать» корабли на боевую службу, то при нынешнем ее обветшании и при значительном старении ПЛА 1-го и 2-го поколений она никак не пригодна для военно-морских сил 80-90-х годов. Поразительно, но, не умея (не желая) создавать индустрию одноразовых шприцев, мы умудрились построить «одноразовый флот»! Впрочем, это в духе временщиков: одноразовая экология, одноразовые «хрущобы», после нас — хоть потоп, хоть Чернобыль.
Необъявленная подводная война еще не окончена, и даже речи никто всерьез не заводил о ее прекращении. Сегодня, когда война эта требует качественно нового — глубоководного — флота, мы пытаемся водрузить колосса на глиняные ноги изношенной «одноразовой» инфраструктуры. Именно в тылах таится то малярийное болото, от которого лихорадит флот.
Энтузиаст и практик теории биоритмов бывший офицер флота Владимир Плескач поделился своей гипотезой с читателями газеты «Комсомолец Заполярья»: «Расчет биоритмических многосуточных колебаний психологического состояния командира экипажа, его старшего помощника и старшего на борту показывает на 07.04.89 г. одновременное нахождение в зоне „дней риска“. В эти дни по американской концепции трех биоритмов и по моим результатам многолетних исследований статистики различных проявлений человеческого фактора возрастает ошибочность оценки ситуации и действий. Вот и получается, что в трагедии виновато отсутствие у нас системы предупреждения происшествий, подобной американской».
Да, конечно, сегодня ВМФ остро необходимы и новая система комплектации экипажей, и современная методика обучения, и полная профессионализация подводников, и система психологического предупреждения происшествий, но все это даже не полумеры — четвертьмеры. Безопасность подводного плавания начинается с надежности подводного корабля. Техническое совершенство (а точнее — несовершенство) наших атомных кораблей рассчитано на абсолютное моральное совершенство тех, кто сидит за их пультами. Сверхсложная машинерия требует сверхстрогой жизни своих служителей. Они не должны быть подвержены никаким человеческим слабостям, их не должно ничто волновать на берегу, эти сверхаскеты должны жить четко по распорядку и столь же четко выполнять все сто двадцать пять пунктов эксплуатационных инструкций, обладая при этом непогрешимой памятью, стопроцентными знаниями и неутомимостью биороботов. Такова жесткая конструкторская заданность к системе «человек — АПЛ». Но система, в которой ошибка одного человека не может быть устранена усилиями десятка специалистов, — ненадежная система.
Да и удивляться ли пожарам на подводных лодках в стране, вступившей в полосу кризиса, где то и дело взрываются газопроводы, шахты, сталкиваются поезда, тонут пароходы, гибнут авиалайнеры? Мы все платим долги наши, наделанные «отцами государства». Вот и второй экипаж заставили платить по старым счетам. Газетные витии винят подводников в пережитой беде: опоздали… не выполнили… не заняли… не успели. Творцы нового общественного сознания отказывают им в праве на доброе имя и честь мундира. Судьба подводников «Комсомольца» во многом схожа с судьбой уцелевших «афганцев»: бросили в пекло, наградили, забыли, оболгали. Мавр сделал свое дело…
И вот теперь они обивают пороги редакций со своими открытыми письмами… Обвинять у нас принято в мегафоны, а оправдывать — шепотом.
Впрочем, не всегда так было. Ведь нашел же в себе смелость публицист 1909 года сказать в разгар послецусимских бичеваний флота: «Пусть же наш флот… знает, что русское общество и печать никогда и ни в чем его не обвиняли, да и теперь не винят, а, наоборот, верят в него и ждут, что он, получив надлежащее материальное оборудование (без деревянных заклепок, ломающихся лафетов, не стреляющих пушек, не поворачивающихся башен и т. п.) и надлежащий высший командный состав, вроде к. — адм. Р. Н. Вирена, Н. О. фон-Эссена, возьмет свое и докажет миру, что в нем не только жив, но и не умирал мощный богатырский русский дух, дух Нахимова и Лазарева… Он ждет, что ему дадут для этого не бутафорию, а действительные средства».
Впервые за послевоенные годы погибших подводников хоронили не тайком, а в открытую — всенародно. Впервые о жизни и судьбах людей в черных пилотках сказана горькая правда.
Так поклонимся же ей!
Март 1990 г.
Мурманск-150 — Москва