Жогин Н.В. По следам преступлений

Эту книгу написали заместитель Генерального прокурора СССР Н. В. Жогин и журналист А. А. Суконцев. В ней — рассказы об ошибках и преступлениях, о нелегких человеческих судьбах, о бессонных ночах, об операциях с риском для жизни, о кропотливом и увлекательном труде тех, кто всегда на переднем крае борьбы со всяческим отребьем, кто охраняет труд и покой наших людей. В книге действуют многие следователи и прокуроры, работники уголовного розыска и органов борьбы с хищениями социалистической собственности. Мужественные, самоотверженные люди, они сумели раскрыть самые, казалось, запутанные преступления, обезопасить матерых рецидивистов, помогли стать на ноги не одному оступившемуся человеку.

---

Рабочий день следователя Высокогорской прокуратуры Баширова начинался в восемь утра. Так было и в это солнечное августовское утро. Hyp сидел в своем небольшом уютном кабинете и листал бумаги. Следователь готовился к допросу свидетеля по делу о хищении.

Открылась дверь, и на пороге появилась Галина, секретарь прокуратуры. Смешливая и задорная, она сейчас слишком серьезно, даже официально, сказала:

— Вас просит к себе прокурор.

— Что случилось? — поднял голову Баширов, но Галина уже ушла.

Прокурор Гудков был явно озабочен. Значит, что-то серьезное. Пока Гудков отдавал какие-то распоряжения по телефону, Баширов быстро пробежал глазами лежавшую на прокурорском столе сводку. За прошедшую ночь в районе никаких происшествий. «Что же могло быть?» — подумал следователь.

— Вот что, Hyp, — прокурор положил трубку, — десять минут назад мне позвонил председатель Николаевского сельсовета. Сегодня рано утром в колодце около деревни Дубровки нашли труп местной жительницы. Молодая женщина. Предполагают, что это убийство. Дружинники несут охрану. Оперативная группа работников милиции готова. Выезжаем…

Внимательно слушая прокурора, Баширов мысленно представил Дубровку. Пятнадцать-двадцать крестьянских изб на склоне холма, а вокруг — бесконечные лесе. Деревушка стоит вдалеке от шоссейных дорог, на самом краю района. Зимой ее задувает снегом по самые крыши, но зато летом там благодать. Густым дубняком поросли склоны окрестных холмов. В лесах всегда безлюдно, тихо. Красивейшее место. Здесь можно великолепно отдохнуть, побродить с ружьем по чащобам и лесным тропинкам, скоротать летнюю ночь у костра.

— Происшествие серьезное, — заключил прокурор. — Предстоит большая и трудная работа.

Происшествие… Сколько раз приходилось слышать это неприятное слово! Сколько раз поднимало оно следователя в ночь, в пургу, в осеннюю слякоть! И он немедленно шел, ехал, чтобы выполнить свой долг, чтобы раскрыть тайну преступления, обезопасить преступника. Следователь не спал ночи, чтобы спокойно могли спать другие…

Оперативный «газик» трясся по разбитому большаку. Шофер Вася, молодой парень, одетый в непомерно большой, не по росту комбинезон, поминутно чертыхался, проклиная каждый ухаб и каждую выбоину персонально и всякий раз поминая недобрым словом какого-то Латыпова из дорожного отдела. Клубы пыли врывались иногда в кабину, густо припудривали пассажиров. Наконец «газик» свернул с грейдера и покатил проселочной дорогой. Тряска прекратилась.

— Сразу видно, Латыпов сюда не добрался, — сказал Вася, — не успел дорогу испортить. Ведь ему что надо в первую очередь? Ему давай план. Погонные метры. А как по ним ездить, по этим булыжным метрам, Латыпова не касается.

Сегодня на первое в жизни происшествие ехал стажер прокуратуры, студент-юрист Миша Васильков, совсем еще юный, с припухлыми губами, человек, которому очень хотелось казаться солидным. Миша бросал взгляды на своих спутников — на прокурора Гудкова, на Баширова, на судебно-медицинского эксперта Веру Матвеевну, на сотрудника уголовного розыска Роганова, который еще помнил, как не на жизнь, а на смерть воевала милиция с кулаками в тридцатые годы, — и не понимал: ну как эти люди могут быть так спокойны, почему никто за эти полтора часа даже словом не обмолвился о происшедшем? Почему они говорят о каких-то совершенно посторонних вещах — о мормышках, о донках, о сомовых омутах? Одним словом, типичный рыбацкий треп. Самого его так и распирало от сознания того, что он едет раскрывать преступление, да еще какое — убийство!

Васильков, конечно, еще не представлял себе, насколько это сложнейшая и напряженнейшая работа. Она потребует от следователя огромной внутренней собранности, максимума физических и духовных сил. И внешняя сдержанность, умение отвлечься перед этой работой, которую Васильков едва не принял за беспечность, воспитывается многими трудными годами.

Всего этого Миша Васильков и не мог еще знать. И потому, прижатый на боковом сиденье к стенке и чувствуя у своего колена недружелюбное посапывание служебной собаки Ермака, он уже собирался высказать какую-нибудь очень умную мысль об убийстве. Его собственную мысль. Но не успел.

Машина резко свернула налево, начался крутой подъем в гору, потом еще один поворот — и на пригорок выскочила из-за леса деревушка.

— Это и есть Дубровка, — сказал Вася и на этот раз даже не вспомнил о дорожнике Латыпове. Вася работал в уголовном розыске значительно больше стажера.

…Не много молодежи в деревне. Теплыми летними вечерами парни и девчата собирались обычно у «бочаровки» — небольшой конторки бригадира Бочарова — или на зеленой лужайке перед чьим-нибудь домом. Танцевали, пели под гармошку. И почти каждый вечер из маленького лесного поселка приходила сюда Маруся Власова — семнадцатилетняя девчушка, веселая, озорная, острая на язычок, певунья. В Дубровке ее хорошо знали. Про нее говорили даже, что Маруся частушки сама складывает. Многие ребята заглядывались на нее.

Но трудно было угадать, кому она отдаст предпочтение.

Общественное мнение в лице полутора десятка дубровских старух, заседавших на соседних бревнах, большинством голосов высказывалось в пользу Романова Ивана. Парень недавно вернулся из армии, работал на колхозной ферме. И умен и собой хорош. Правда, все сходились и на том, что если Маруся с Иваном и дружат, то дружба у них какая-то непонятная.

На вечеринке Маруся делала вид, что вроде никакого Ивана она и знать не знает. Танцевала все время с другими. Иван же сидел на бревнах один как сыч — молчком. Только и знал, что курил папироску за папироской. И даже на шутки в его адрес не обращал внимания. А когда за полночь все расходились по домам, Иван неизменно шел провожать свою горделивую по-другу.

— Форс она перед ним свой показывает, — решали старухи.

Ходили слухи, будто Иван, оставшись с ней наедине, грубил, ссорился и даже поколотил ее. И, мол, если так будешь себя вести, не то получишь…

Ранним августовским утром пожилая колхозница Устинья Леонтьева отправилась с серпом на луг, что под горой, за тальником. Когда она проходила мимо заброшенного колодца, далеко за деревней, то обратила внимание на тряпку, которая плавала в воде. Устинья заглянула в колодец — и ноги у старой подкосились. Она хотела крикнуть, а голос пропал. Словно в страшном сне. Но набралась храбрости, заглянула еще. Она, Маруся Власова!

Здесь, у старого, заброшенного колодца, вырытого в незапамятные времена, и остановились работники следствия. Рассказывали, что из этого колодца любители самогона раньше брали воду для первача и таскали ее в небольшой овражек слева, где они обычно ставили нехитрую аппаратуру. Самогонщики прикрывались от посторонних взоров густой дубовой рощей, что окаймляла весь овражек. Со временем самогонщиков повывели. Вздохнули спокойно женщины. А за местечком этим так и осталось прилепившееся к нему название «Пьяного ключа».

Трое парней-дружинников стояли около колодца, не подпуская любопытных. Несколько колхозниц невдалеке сбились в кружок возле лежащей на земле женщины, причитавшей от горя в голос.

«Мать, — сразу определил Баширов. И тут же почему-то подумал: — Одна растила, без мужа».

Труп подняли из колодца и несколько раз пустили Ермака по следу. Баширов объяснял понятым их задачу. Прокурор о чем-то тихо говорил с судебно-медицинским экспертом — невысокой женщиной, недавно приехавшей в район.

Даже видавшие виды следователь, эксперт были поражены тем, как страшно обезображено тело многими ранами.

Миша Васильков, до этого всем своим видом показывавший, что он не последнее лицо в предстоящем расследовании, вдруг сразу затих, и в глазах его промелькнуло что-то похожее на страх.

— Васильков, — взглянув на него, сказал прокурор, — вы поможете Баширову осмотреть место происшествия.

И Миша почувствовал в его голосе ободряющие нотки.

Всякий раз, начиная новое расследование, Баширов помнил: если обнаружены признаки насильственной смерти, необходимо провести самый тщательный осмотр трупа, всей окружающей местности. Чтобы восстановить общую картину преступления и по возможности угадать причины смерти, нельзя упустить ни одной самой, казалось бы, незначительной детали, самого пустякового предмета, которые потом могут сослужить важную службу как вещественное доказательство. Преступления, как правило, совершаются тайно. Но как бы ни пытался даже опытный преступник скрыть каждый свой шаг, все равно он оставляет какие-то следы. Они-то и образуют основу для раскрытия преступления.

Пока Баширов вел осмотр, прокурор, казалось, просто наблюдал за его работой, лишь изредка, как бы мимоходом, обращал внимание следователя на отдельные детали. Однако Hyp по опыту знал, что прокурор уже включился в работу, руководит следствием. Вот он о чем-то говорит с работниками милиции, и те, сделав записи в блокнотах, быстро разошлись. Прокурор успел побеседовать с подъехавшим на лошади председателем сельского Совета, и тот, взяв с собой двух дружинников, уехал в деревню.

За пять лет Баширов хорошо изучил своего прокурора. Он знал, что в прошлом тот сам был одним из лучших в республике следователей, и потому всегда ценил его советы. Да и сам Гудков, уже став прокурором, любил следственную работу и большое внимание обращал на эту важную часть его весьма сложных служебных забот.

— Смерть, видимо, наступила от потери крови. Нанесено очень много ранений, — отметила судебно-медицинский эксперт Вера Матвеевна, немногословная, даже несколько хмурая женщина. Не раз приходилось ей участвовать в подобных операциях, но Баширов не мог не заметить, как дрогнули губы у эксперта, когда Она наклонилась над девушкой, — мать.

— Чем нанесены ранения? — спросил следователь и подумал: «Ровесница, наверное, ее Люське. Даже чем-то похожи».

— По всей вероятности, предметом с заостренными гранями. Обратите внимание на перемычки на внутренней поверхности ран.

Предположение подтвердилось. Вскоре был обнаружен конец расплющенного металлического стержня. Когда его извлекли, оказалось, что это поржавевшее слесарное зубило.

Это была уже очень важная деталь во всем процессе следствия.

Баширов передал зубило сотруднику уголовного розыска Голубеву и попросил немедля объехать близлежащие села и предъявить его кузнецам: возможно, что кто-нибудь из мастеровых и опознает. Каждый кузнец имеет свой «почерк». Голубев тотчас уехал.

Осмотр продолжался до позднего вечера. И только когда совсем уж стемнело и ничего нельзя было различить в двух шагах, устроили перерыв до утра.

Работников следствия разместили в помещении сельской школы, и, когда они пришли туда, их уже ждали несколько местных жителей, вызванных для допроса. Вернулся тут же и Голубев. Он объехал восемь сел и деревень, но установить, чье это зубило, кто его изготовил, не удалось. Выяснил только, что сделано оно из пальца от тракторного мотора.

— У вас уже есть какая-нибудь версия, Hyp Закиевич? — спросил Васильков.

— А у тебя? — в свою очередь, спросил Баширов.

— Очень много. Но, кажется, ни одной стоящей. Пока все так туманно.

— У меня есть одна, и, по-моему, очень стоящая. Тебе надо немедленно ложиться спать. Слишком много впечатлений для первого дня практики. Иди ложись, — улыбнулся следователь.

«Да, пока действительно туман», — подумал и сам Баширов, устраиваясь на соседней с прокурором кровати. Но заснуть в эту ночь ему так, кажется, и не удалось — мысли об убийстве не давали покоя. Долго ворочался он с боку на бок и, наконец, поднял голову. Было нестерпимо душно, а за окном уже брезжил рассвет. Четыре часа. Тут только следователь заметил, что соседняя кровать, на которой спал, завернувшись в плащ, прокурор, пуста.

Баширов вышел на крыльцо, жадно глотнул утренний лесной воздух. Тревожно загоготали гуси. По тропинке от села к дому шел прокурор.

— Там, в низинке, ключ, вода ледяная, сходи освежись, — посоветовал он Баширову. — Все равно не заснем.

Они присели около душистой копны, и со стороны можно было подумать, что эти двое горожан приехали на воскресенье в деревню. Пожилая колхозница из соседнего дома принесла и поставила перед ними кринку парного молока. Она не осмелилась вступить с ними в разговор, а стояла невдалеке и с надеждой смотрела на этих серьезных людей, приехавших помочь односельчанам в их горе. Постояв несколько минут, она, так и не проронив ни слова, ушла.

— Ты обратил внимание на одно странное обстоятельство, — заговорил Гудков, — на убитой надеты чулки, а туфель нет. Это раз. И второе. Судя по характеру ранений, она должна была потерять много крови, однако ни в колодце, ни вокруг крови не видно.

— Это верно, но есть, по-моему, еще одно обстоятельство, — сказал следователь, — девушка должна была отчаянно защищать свою жизнь. Судебно-медицинский эксперт считает, что многие раны по своему характеру не смертельны. Но где же следы борьбы? Вокруг колодца этих следов тоже нет.

— Ты хочешь сказать, что убийство совершено в другом месте? — спросил прокурор.

— Именно так.

— Где же?

— Думаю, что не в деревне, — размышлял вслух Баширов. — Это маловероятно. Мария там не жила. Подруг у нее не было. У Романова, как показывают свидетели, она никогда не ночевала. Да и небезопасно перетаскивать труп через всю деревню, чтобы спрятать в колодце.

— Ее могли убить в лесу, — продолжил его мысль прокурор. — Либо по дороге домой, либо из дома в Дубровку. В этом случае подозрение падает на Романова. Им-то тебе сегодня и придется заняться.

— Лес велик. Как искать?

— Позовем на помощь колхозников.

В шесть утра Баширов попросил бригадира Бочарова собрать колхозников. Через полчаса все население Дубровки от мала до велика, взволнованное происшедшим, уже толпилось возле школы.

Короткой была речь Баширова — нужно помочь найти преступника.

— Если кто-либо из вас. обнаружит в лесу следы крови, одежды — ничего не трогать и немедленно звать меня или наших товарищей.

Людей разбили на три группы. Шаг за шагом изучается окрестность. Тщательно прочесывается каждая лесная просека, каждая лужайка и рощица.

После долгих поисков в лесу на тропинке и в кустах были обнаружены следы крови. Тут же нашли гребенку, три выбитых зуба и окровавленный листок бумаги, свернутый кульком, с остатками семечек. Метрах в пятнадцати от этого места лежал листок тетрадной бумаги. Карандашом на нем было написано:

«Мама, до свидания. Передай привет всем подругам. Маруся».

— Значит, самоубийство? — взволнованно спросил Васильков. — Такая версия у меня тоже была.

— Не думаю, — ответил Баширов. — Но проверить и эту версию нужно.

Теперь следователь располагал гораздо более обширным материалом, нежели час назад. Преступник оставил следы.

Баширов предъявил гребенку матери убитой, Ольге Николаевне, и та подтвердила: да, гребенка Марусина. Продавец сельпо Прусакова вспомнила, что за день до случившегося Мария купила в магазине семечки. Да, да, в этом самом кульке. Кулек бумажный. Из листка, вырванного из старой сельскохозяйственной книги. Оставшуюся часть этой книги продавец передала следователю.

Было совершенно очевидно, что место в лесу, обнаруженное колхозниками, — это и есть место убийства Марии Власовой. Правда, записка прямо говорила о самоубийстве Власовой. Однако, сопоставив все факты — и характер ранений и расстояние от места преступления до колодца, следователь исключил эту версию. Про себя Баширов твердо решил, что Мария убита. Тогда что же означает эта записка? Очевидно, преступник подготовился заранее, чтобы симулировать самоубийство. Нужна графическая экспертиза.

Колхозники сообщали следователю все новые и новые факты из жизни убитой, высказывали десятки предположений.

Баширову удалось установить, что между Романовым и Власовой часто происходили размолвки и ссоры. Маруся, говорили одни, отказывалась дружить с Иваном, а он на этой почве избил ее незадолго перед этим трагическим днем. А буквально накануне убийства, вечером, Иван приходил к Власовым, искал Марусю, а когда узнал, что она пошла в соседнюю деревню, кинулся вслед, по той же тропинке.

— Чует мое сердце — он убил, — дрожащим голосом шепчет Васильков. — Ревность.

— Не знаю, — отвечал Баширов. — Следствию нужны факты, доказательства. Допроси соседку Власовых, что ей обо всем этом известно, где она была в тот день, в общем все, что она знает. Протокол Дашь мне.

Сам Баширов тем временем тщательно осматривал каждую складку одежды Романова. Увы, ничего похожего на улики. Иван, широкоплечий, кудрявый, явно напуган случившимся и еще более — упорными слухами о том, что убийца он. Он путается в показаниях, умоляюще смотрит на следователя и… ничего не может сказать в свое оправдание.

Действительно, он договаривался с Марусей встретиться 4 августа вечером. В поселке, возле ее дома. Пришел, как обычно, около восьми. Присел на бревне за ее домом. Подождал около часа, посвистел, как у них было условлено. А она не вышла. Обиделся и ушел обратно домой. А утром…

— Почему вы не зашли в дом, чтобы убедиться, дома Мария или ее нет? — спрашивает следователь.

— З-наете, — мнется Романов, — мать запрещала Марусе дружить со мной. Она не любила, когда- я приходил к ним в поселок. Дома у них я ни разу не был. — Иван передохнул и тихо добавил: — Против меня все. Но я не убивал.

В глазах парня — невыносимая тоска. Глядя на него, Баширов начинал сомневаться, не идет ли он по ложному пути. «Чует сердце», — упрекал он себя тут же. Сомнения, как и догадки, должны быть подтверждены убедительными, неопровержимыми фактами. Только тогда следователь имеет право опровергнуть одну версию и приняться за другую. Да, следователь беспристрастен, но не равнодушен. Нельзя принимать на веру любую догадку. Недаром говорил Горький: «Из десяти догадок — девять ошибочны».

И снова беседы с жителями деревни. Подпасок Коля Грибков накануне, 3 августа, около девяти часов вечера видел Власову в лугах, недалеко от того места, где нашли ее труп. «Маруся была одна, — рассказывал пастух, — шла по тропинке и пела песню «Калина красная». Я спросил: «Что это ты такая веселая?» — а она мне говорит: «Мал ты еще, Колька, все равно ничего не поймешь», — и спросила, какое сегодня кино в Дубровке. Больше ее я не видел».

Об Иване Романове большинство людей отзывается хорошо: работник он неплохой, парень честный, скромный. Ну, что же, допустим, что Иван Романов не мог убить Власову. Но убийца должен жить здесь же, в этой деревне. И сейчас он слышит все, видит, как допрашивают людей, как пала тень на невинного, и он прячется за чужие спины. И молчит. Сам он не придет и не скажет: «Это я, берите меня».

И следователь снова и снова выясняет все, что известно людям о жизни Марии Власовой, о ее знакомых.

— Я ее хорошо знаю, — рассказывает молодая колхозница Вера Цивильская, у нее еще не поворачивается язык сказать «знала». — У Маруси близких подруг не было. Со мной она была просто в хороших отношениях, вместе ходили в школу, в соседнее село, но ПОТОМ она учиться бросила, начала работать, и мы встречаться стали реже.

— Кто из ребят дружил последнее время с Марусей?

— Кроме как с Романовым, она, по-моему, ни с кем не дружила. Хотя подождите-ка, подождите… Со мной по соседству живет Мишка Шамин. Так вот, как-то на сенокосе, в июле, что ли, Мишка мне сказал, что мать собирается женить его и, мол, самой подходящей невестой для него будет Маруся Власова — девка веселая, работящая и красивая. Я спросила в тот же вечер у Маруси насчет Михаила, а она удивилась. «Впервые, — говорит, — слышу о таком предложении». А потом засмеялась: «Не нужны мне такие золотые».

— Что значит — золотые? — спросил Баширов.

— Так они же, Шамины, все «с приветом», — ответила девушка и покрутила пальцами у виска.

Это была уже новая деталь, которая могла пролить свет на многие неясные вопросы. Убийство мог совершить либо человек с неустойчивой психикой, либо тот, кто питал сильную злобу к потерпевшей.

Но могла ли Мария Власова за свою короткую, у всех на виду жизнь сделать что-то такое, что вызвало бы в ком-то лютую ненависть? Едва ли… Остается другое — ее убил человек с ненормальной психикой. Против Шамина имелись подозрения и потому, что еще в первый день осмотра места происшествия Ермак взял след, который шел от колодца через луг до узкой тропинки в гору. След потерялся при входе в деревушку. Причем Шамины, как выяснил Баширов, живут в крайнем доме. Как раз там, где исчезал след.

На допросе Михаил Шамин. Ему восемнадцать лет. Бесцветные глаза неспокойны. Баширов уже установил, что и отец и сын Шамины, оба страдают расстройством психики и находятся под наблюдением психоневрологического диспансера.

— Марию Власову знали?

— Знал.

— Близко ли были с ней знакомы?

— Не, не близко.

— Собирались на ней жениться?

— Мамка сватала.

И начались вопросы и однообразные ответы Михаила Шамина. И только одно запомнилось следователю в этом допросе. Михаил без конца твердил, что Иван Романов, к которому Шамин, видимо, питал неприязнь, знает, кто убил Марию:

— Это его соперники.

Баширов и сам понимал, что нужно тщательно проверить взаимоотношения Романова не только с Марией, но и с другими жителями деревни. По отдельным фактам, намекам, замечаниям надо нарисовать полную картину жизни этих людей — их симпатии и неприязни, страсти и характеры.

— Вы поинтересовались бы комбайнерами, — подсказал — Баширову один из колхозников. — Мы тут все ищем виновников, а они и на глаза никому не кажутся. Даже на работе их сегодня нет.

Комбайнеры работали в поле за деревней в течение нескольких дней до убийства. Следователь выяснил, что один из них, Александр Михалев, молодой чернявый парень, тоже ухаживал за Марией и провел с ней несколько вечеров.

Жил Михалев с двумя своими товарищами на квартире у старой женщины, по соседству с Власовыми. 4 августа, на другой день после убийства, комбайнеры почему-то ушли из деревни, бросили комбайн прямо в поле. Родом комбайнеры из большого села Пермяки в семи километрах от Дубровки. Следователь выехал туда. При обыске в доме Михалева были найдены окровавленные рубашка, пиджак, майка. На теле у него — кровоподтеки и царапины. Как выяснилось, Михалев в день убийства был пьян.

— Вы убили Марию? — в упор спросил следователь.

— Нет!

Но когда был задан вопрос о том, где Михалев провел вечер 3 августа, последовали путаные ответы. Михалева задержали. Улик против него было много.

И вскоре он сам заявил работнику милиции:

— Марию убил я. Отпираться бесполезно. Все кончено… Как убил, подробностей не помню, был сильно пьян.

— Значит, будем заканчивать следствие? — спросил Васильков.

— Почему?

— Но Михалев же признался. Убийца найден.

— Видите ли, товарищ Васильков, — сказал ему Баширов, собственное признание подозреваемого в доказательстве своей вины — еще не все. Кроме этого, нужны объективные доказательства. Михалев в тот вечер был сильно пьян. Вы когда-нибудь выпивали столько, сколько он тогда?

— Нет, — признался Васильков.

— И никогда не пейте, потому что в этом состоянии человек теряет рассудок. И память тоже.

Конечно, формально преступник, совершивший страшное убийство, найден. Теперь составить обвинительное заключение, и он получит заслуженное наказание по приговору суда. Можно отдохнуть после стольких дней напряженных поисков. Но почему-то Баширов не испытывал удовлетворенности от такого финала. На душе у него было неспокойно. Не верил он з виновность Михалева. Зря наговаривает на себя парень. Баширов и сам не знал, что в этом комбайнере заставило его еще и еще раз проверять заново все факты, шаг за шагом изучать жизнь Михалева, вникать во все мелочи, подвергнуть сомнению каждую улику, каждое его показание.

Он предложил Михалеву на месте показать, как им было совершено убийство. Комбайнер долго мялся, а потом заявил, что ничего не помнит и показать место убийства не может. Сомнения в душе следователя превратились в уверенность: Михалев невиновен.

Докладывая итоги следствия прокурору, Баширов знал, конечно, что прокурор не останется безразличным к судьбе Михалева.

— Не кажется ли странным то обстоятельство, — выслушав его, сказал прокурор, — что, признавая себя виновным в убийстве, Михалев категорически отрицает связь с кем-нибудь в убийстве? Но записка, найденная в лесу, написана не его рукой. Это подтверждено криминалистической экспертизой. А ведь именно записка говорит о том, что убийство готовилось заранее и что было намерение симулировать самоубийство. Кроме того, не проверены до конца взаимоотношения Власовой с подругами, — как-то ворчливо закончил прокурор, и Баширов с удовлетворением понял, что Гудков тоже не верит в виновность Михалева, что он внутренне протестует против такого «легкого» финала этого запутанного дела, в котором еще очень многое неясно. Баширов вдруг остро почувствовал, что он обязательно и теперь уже скоро отыщет истинного преступника.

На первый взгляд произошло невероятное: Михалев сам признался в убийстве, а следователь заявляет ему, что не верит этому, что он зря наговаривает на себя. Пораженный, Михалев долго недоуменно моргал глазами. И, только убедившись, что никто не расставляет ловушек, стал откровеннее. Тогда-то и выяснилось, почему он решил признаться.

— В тот вечер я был сильно пьян, — рассказывал Михалев, — с кем-то подрался. Проснулся и увидел, что весь в крови, лицо исцарапано. Потом мне сказали — убита Мария. Все было против меня, вот и решил, что отпираться бессмысленно.

Следователь должен быть объективным. Баширов никогда не отступал от этого важнейшего принципа. Он твердо помнил, что малейшее нарушение социалистической законности влечет за собой тяжелые, а иногда и непоправимые ошибки. Следователь должен уметь не только разоблачить преступника, но и защитить от случайностей, от оговора запутавшегося, но невинного человека. И часто, бывая в зале судебного заседания, где рассматривались расследованные им дела, Баширов с удовлетворением убеждался, что собранные им доказательства проходят по делу в стройной системе и что у суда не бывает оснований сомневаться в их объективности и убедительности.

Несколько лет назад, окончив юридический факультет, Баширов был направлен на работу в адвокатуру. Сколько он ни доказывал тогда маститым юристам из распределительной комиссии, что его место только в прокуратуре, на следственной работе, комиссия все же решила, что он «по складу характера и способностям» должен быть адвокатом. Потянулись однообразные дни стажирования в юридической консультации. Небольшая комнатушка в одноэтажном домике на углу тихой улицы, стоящие друг на друге канцелярские столы…

Просиживая за различными скучными жалобами, Баширов продумывал план своего ухода из этого учреждения. А когда окончился срок стажирования, Баширов пришел к председателю коллегии адвокатов и наотрез отказался от работы.

— Хочу быть следователем! — упрямо заявил он.

— Но мы даем вам хорошую и интересную работу в большом промышленном районе города.

— Эта работа не по мне.

Председатель коллегии, уже немолодой человек, отдавший адвокатуре четверть века, никак не мог понять Баширова, о котором хорошо отзывались в юридической консультации. И наконец, сдался:

— Приходится только удивляться вашей настойчивости. Но, как говорят, невольник не богомольник. Можете увольняться.

Утром следующего дня Баширов уже был в отделе кадров республиканской прокуратуры. Начальник отдела кадров вспомнил его. Год назад, будучи членом комиссии по распределению молодых специалистов в университете, он слышал, как Баширов настаивал, чтобы ему дали работу следователя.

— Желание ваше весьма похвально, — сказал он. — Думаю, что вы действительно будете неплохим следователем. Только в городе сейчас вакантных мест нет. Могу предложить Высокогорский район. На днях был у меня районный прокурор. Просил подобрать хорошего товарища на следственную работу. Район трудный, но коллектив там слаженный и дружный.

— Согласен.

— Через два дня получите приказ и поезжайте на работу. Желаю вам удачи.

Начальник отдела кадров не ошибся. Баширов стал опытным следователем. То, о чем он мечтал, сбылось. Годы упорного труда, напряженной работы над разгадкой самых неожиданных, порой немыслимых ситуаций только укрепили его любовь к своей профессии. И как не раз бывало за последнее время, в самых трудных, казалось бы, самых безвыходных положениях какое-то особое, шестое чувство, следовательское чутье подсказывало нужный выход.

Так случилось и теперь.

…Допросы Романова дали Баширову одно новое обстоятельство. Он установил, что Иван еще до ухода в армию дружил с Лидой Алексеевой, а вернувшись, перестал с ней встречаться. Лидия ревновала его к Марусе и неспроста относилась к ней неприязненно. Даже подружек настраивала против Власовой. На допросе Алексеева отрицала свою причастность к убийству.

Не один час идет обыск в квартире Алексеевых. Осмотрено уже все, куда может человек спрятать уличающие его доказательства. Но следователь не прекращает поисков. Кажется, что могут дать школьные принадлежности младшего брата Лидии? Но Баширов обратил внимание на обычную ученическую тетрадку в клетку. Один листок из нее вырван. Следователь достал записку, найденную на месте убийства, и положил ее в тетрадь. Края совпадали.

Записка написана на листке из этой тетради!

Пока это только предположение. Законом следователю не предоставлено право быть экспертом, он не может давать заключения, касающегося свойств и качеств каких-либо предметов. Тем более по расследуемому им самим делу.

Сразу же после обыска Баширов выехал в город, в научно-исследовательскую криминалистическую лабораторию. На этот раз Вася вел машину на большой скорости и даже не ворчал на ухабы и неровности дороги, не вспоминал Латыпова. По лицу Баширова он чувствовал, что следователь нашел что-то очень важное по делу. Вася привык к дисциплине и молчал. Только иногда многозначительно говорил: «Да, дела!» Однако Баширов не поддерживал разговора.

«Устал, наверное, третью ночь не спит», — думал Вася.

Пока эксперты изучали вещественные доказательства — тетрадь, записку и образцы почерка Алексеевой, Баширов перелистывал фотоальбомы лаборатории.

— Идите погуляйте, — работница лаборатории мягко улыбнулась, — на вас лица нет.

— Ерунда. Я лучше покурю, если вы не возражаете.

Наконец заключение получено. Научный сотрудник,

передавая акт экспертизы, сказал:

— Не ошиблись вы, товарищ следователь. Все точно.

Тетрадный лист, обнаруженный на месте происшествия, вырван именно из тетради, изъятой при обыске у Алексеевой. Записка написана рукой Алексеевой Л. И.

Под тяжестью предъявленных улик Алексеева рассказала:

— Убила я. Мария отбила моего парня.

И Алексеева восстановила, как все это произошло. Задумав свой страшный план мести разлучнице, Алексеева заранее написала от имени Власовой записку. Взяла из дома зубило и вечером за деревней, в лесу стала ждать Марию.

Завязав с ней спор, Алексеева ударила Марию зубилом по лицу. Мария побежала, но Алексеева догнала ее, повалила вниз лицом и стала бить ее зубилом по голове, по лицу, по рукам. При одном ударе зубило застряло у Марии в затылке…

Алексеева собрала окровавленную землю, листву и бросила все в кусты. Труп она решила спрятать в колодце. Пришлось перетащить его через весь луг.

— Я долго тащила ее к колодцу, плакала и снова тащила ее через луг, выбиваясь из сил, потом все-таки бросила ее в воду, — рассказывала Алексеева.

Во время борьбы туфли упали с ног Марии, и Алексеева спрятала их на дне небольшого ручья, протекающего через луг. Все это подтвердилось при проверке: со дна ручья из ила были извлечены туфли. В лесу на месте убийства Алексеева показала на местности, как все произошло.

Ее объяснения полностью совпадали с обстоятельствами, установленными следствием…

Второй день идет заседание выездной сессии Верховного суда республики. Зал районного Дома культуры заполнен до отказа.

Люди доверили высказать свое мнение, свой гнев к убийце от имени народа общественному обвинителю, уже немолодой учительнице Анне Ивановне Липатовой.

— Все мы клеймим позором преступницу. Народ наш гуманен. Но не к извергам. Только суровой кары заслуживает презренная убийца…

…И снова склонился над бумагами Баширов. Он в знакомом уже нам кабинете просматривает первые протоколы следствия по делу о хищении в магазине. Рядом с ним примостился стажер Васильков. Снова дело они ведут вместе.

Курсант ремесленного училища шестнадцатилетний Анатолий Кисляков в нетрезвом состоянии вечером разбил стекло в витрине магазина и украл несколько бутылок вина, печенье.

— Будем арестовывать? — спрашивает Васильков.

— Нет. Пусть его судят его же товарищи. Это сильнее приговора суда. Возьмут на поруки, если еще ему доверяют, или отдадут под суд, если он себя отрицательно проявит в коллективе. Парень сглупил. Его можно перевоспитать и б)гз лишения свободы. Ты видел, как он себя вел? Он не преступник.

— М-да, — задумчиво сказал Васильков, — сложная это штука — следствие…

— Иди в адвокатуру, — сказал Баширов, — там проще.

— Нет, я уж буду проситься к вам, — сказал Васильков. — Возьмете?

— Посмотрим, — улыбнулся Баширов, — пока возьмем тебя на поруки. А там будет видно. Как себя проявишь.

---

Главный врач психоневрологического диспансера Вера Николаевна Острожина проводила производственную пятиминутку. Но сегодня на нее были приглашены не врачи и не фельдшеры. Вера Николаевна вызвала к себе руководителей лечебно-трудовых мастерских. Главный врач была недовольна работой подведомственного ей учреждения, а ее подчиненные, как ей казалось, никак не могли понять простых истин.

Пятиминутка шла поэтому третий час.

— Поймите, — в который раз, но все так же терпеливо объясняла Острожина, — труд создал человека, и только трудом мы можем и должны лечить наших больных. Только осмысленный, умный труд способен вернуть их к умной, осмысленной жизни.

— Это мы понимаем, — отвечал ей начальник мастерских Торчинский.

— Но какой же это осмысленный труд — ручная вязка рейтузов, которые к тому же никто не хочет покупать? — снова терпеливо, как на уроке, спрашивала Острожина.

— Оборудования нет, — отвечал ей Торчинский, — сами знаете.

— А шерсть где? — вскакивал со своего места начальник цеха Мулерман. — Разве мы получаем от поставщика шерсть? Мы получаем от него дратву, уважаемая Вера Николаевна. Пеньковую веревку, но только не шерстяную пряжу. Вот что я хотел сказать.

— Но вы же хозяйственники, — убеждала их главврач. — Не я же буду доставать трикотажные машины и сырье! Правильно? Проявите смекалку, находчивость.

— Ваша правда, Вера Николаевна, — согласился, наконец, Мулерман, — будем думать, будем искать нераскрытые резервы.

— Ну вот и славно, — улыбнулась главврач, — значит, договорились.

На этом пятиминутка закончилась, и все разом разошлись.

— Нет, Семен Михайлович, — высокопарно сказал Мулерман своему начальнику, беря его под руку, — я вижу, что могучую поступь прогресса нам не остановить.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду прямое указание начальства о дальнейшем развитии нашего предприятия. Зайдемте к вам в кабинет, — предложил он, — это разговор не для всех.

В кабинете Торчинского Мулерман дал волю своей богатой предпринимательской фантазии.

— Нужны новейшие трикотажные машины, — говорил он, возбужденно расхаживая по маленькому кабинету. — Это раз. Нужна отличная, высокосортная пряжа. Чистая шерсть. Это два. Больным требуется осмысленный труд.

— Раз, два, три! — оборвал его Торчинский. — А где деньги? Вы же знаете, сколько отпускают нам по смете, — кот наплакал. А у горздрава больше копейки не выпросишь.

— Приведите в действие весь ваш фосфор, Торчинский, — сказал начальник ведущего цеха. — Именно наличием фосфора в коре головного мозга мы отличаемся от животных. Вы когда-нибудь изучали такую науку, как политическая экономия, часть первая?

— Вы же знаете, у меня есть диплом.

— При чем тут формальности? Я говорю вам о деле. До сих пор мы имели только доход с нашего небольшого социалистического предприятия…

— А, слезы! — поморщился Торчинский. — Какие там доходы…

— И ничего не вкладывали для развития средств производства, для дальнейшего расширения производственных мощностей, — не слушая его, докончил Му-лерман.

— Поясните вашу мысль, — попросил Торчинский.

— Охотно. Придется организовать на ходу маленький семинар по политической экономии. Жаль, нет здесь нашего главного врача, она имела бы право поставить галочку в отчете и хорошо выглядеть в высших горздравовских инстанциях.

— Бросьте трепаться, — поморщился Торчинский. — Если у вас есть конкретные предложения, выкладывайте.

Но Мулерман не торопился. Он уже вошел в роль наставника. Он даже перестал бегать по кабинету, а встал за стол, как за кафедру, и глубоко задумался. Торчинский по опыту знал, что в такие минуты этому философу лучше не мешать.

— Прибавочная стоимость, — начал Мулерман, — есть то главное звено, которого нам недостает. Но для ее создания необходима коренная перестройка всего технологического процесса, усовершенствование и замена устаревшего оборудования. А это, как известно, потребует серьезных капитальных затрат. Нужен изначальный капитал. Однако у нас есть полная гарантия, что прибавочная стоимость будет образована, когда производство заработает в новом ритме.

— Объясните попроще, — попросил Торчинский.

— Можно своими словами. Мы приносим сюда свои монеты, кто сколько может, и на них закупаем новые станки и приличную шерсть. Даем все это нашим дорогим шизофреникам. Они работают. Мы реализуем товар и получаем тугрики. Барыш делим.

— Как?

— Не по чинам, разумеется, а соответственно взносу. Введем акции. Принципы, проверенные многолетним опытом предков.

— Но если я куплю станок, то получается, что он уже вроде бы мой собственный? — недоверчиво спросил начальник мастерских.

— Не будьте ребенком, Торчинский, частная собственность на средства производства в нашей стране давно отменена. Вы что, не слыхали об этом?

— Значит, надо брать на баланс?

— Разве так трудно написать бумажку?

— А продукция?

— Что продукция? Как мы делали до сих пор, так будем делать и дальше. Часть пойдет прямо, часть — налево, часть — направо.

— Но продукции будет больше?

— Значит, больше пойдет налево. Вот так и образуется прибавочная стоимость — краеугольный камень любого уважающего себя предприятия. Вы что-нибудь поняли?

— А сырье?

— Разве я вам не сказал? Надо найти нужных людей и закупить за наличные франки то, что нам нужно, а не то, что нам суют на базе.

— Опять расходы?

— Не скупердяйничайте. Вы же состоятельный человек. Возьмите карандаш. Посчитайте, что получится. Новое оборудование, закупленное за наши кровные, окупится через два месяца после того, как психи станут на лечебно-трудовую вахту в новых условиях.

— Надо подумать.

— Думайте, Торчинский, но учтите: время и наш главный врач неумолимы. Они нас торопят. И они, как всегда, правы.

На этом необычный экономический семинар закончился.

Начальник мастерских переводил теорию на практические рельсы два дня. На третий он вызвал к себе начальника ведущего цеха и сказал:

— Я согласен. С чего начнем?

Мулерман молча вынул из потертого портфеля несколько листов бумаги и положил их на стол.

— Договор? — испугался Торчинский.

— Зачем вверять свои судьбы истории и ОБХСС? Мы джентльмены. Нам достаточно слова. Это письма на фабрики, просьба по-братски поделиться оборудованием с соседним предприятием, борющимся за звание.

— Но мы же такие письма писали не раз. Что толку?

— Эти я повезу сам. Снимайте с книжки ваши гульдены, они пригодятся во время высоких переговоров. Не бойтесь, все будет по-джентльменски.

В число акционеров было решено принять главного бухгалтера Портнова, главного механика Губанова и заместителя начальника мастерских Святского. Люди свои, проверенные.

С крупной суммой дукатов в потертом портфеле основатель фирмы и главный держатель акций Мулерман выехал в Курскую область, в служебную командировку. Пункт командировки — Глушковская фабрика, цель — новые трикотажные станки, которые фабрика получила совсем недавно. Это, так сказать, неофициально.

Два дня начальник цеха из Москвы, приехавший согласно командировочному предписанию за опытом внедрения новой техники, толкался по фабрике, внимательно приглядываясь к людям. Письмо — слезную мольбу о помощи мастерам, больным психическим расстройством, Мулерман пока никому не показывал.

На третий день московскому гостю приглянулся начальник снабжения Воловой. Надо же случиться такому приятному стечению обстоятельств: начальник снабжения имел пониженное давление, а у москвича было как раз повышенное. Сразу же определилась тема для разговоров — можно ли то, а можно ли это. Оказалось, что и тому и другому не противопоказаны овощи, манная каша и категорически запрещен коньяк.

Выяснилось также и другое счастливое совпадение— начальник снабжения в субботу собирался в Курск, а Мулерман, хотя командировка еще и не кончилась, с удовольствием может составить брату гипертонику компанию, чтобы, так сказать, выпить рюмку-другую манной каши и закусить маринованным огурчиком.

В этом месте последовало обоюдное «ха-ха-ха», и в субботу в середине дня такси уже катило двух веселых гипертоников в областной центр.

Командированный за опытом Мулерман не ошибся в начальнике снабжения. Воловой был тертым калачом. Он лениво потягивал молдавский коньяк и ни о чем не расспрашивал столичного гостя. А тот, выпив рюмку, повел речь издалека: подробно изложил причины психических заболеваний на данном отрезке времени; упирал главным образом на то, что в наш век — век бешеных скоростей, век грандиозного развития техники — в корне изменился ритм жизни современного человека.

— Вы возьмите простую вещь, — говорил он, — наш с вами прапрадед топал из Курска в столицу за песнями на своих двоих и преодолевал это расстояние за десять-двенадцать дней. Потом на транспорт пришла гужевая, тягловая сила. На лошадке наш дед покрывал этот путь за неделю. На смену лошадке идет паровоз-электровоз. Я приехал сюда в мягком вагоне с постельными принадлежностями за пять часов. А самолет летит всего сорок минут. Вам едва успеют подать кофе.

— Все это правильно, — сказал Воловой, потягивая коньяк, — но зачем вы мне это рассказываете?

— Я вам рассказываю это для того, — пояснил Мулерман, — чтобы вы поняли, что делает этот прогресс с простым человеком. Техника шагает семимильными шагами, а человеческий организм совершенствуется куда более медленными темпами. Наше сердце, как и сердце нашего прапрадеда, способно отбивать восемьдесят-девяносто ударов в минуту, но не больше, а легкие вмещают воздуха ровно столько же, сколько они вмещали у нашего далекого предка.

— И что же из этого?

— А то, что организм не выдерживает ритма эпохи и дает сбой, как говорят большие знатоки на московских бегах. У одних, как у нас с вами, появляется гипертония и ограничение на коньяк и прочие удовольствия жизни, другие получают вывих мозгов и попадают в наши мастерские. Они надеются с нашей помощью, с помощью умного труда снова стать полноправными гражданами нашей Родины и, как равные, пить коньяк и любить женщин. Наша задача — поставить им мозги на место…

Коньяк кончился, и Воловой спросил прямо:

— Короче. Что вам от меня нужно?

— Мы не будем спешить… Девушка, еще триста граммов и две чашки черного кофе по-турецки!.. Вот вы спросили, что мне нужно. Лично мне почти ничего не нужно. А вот нашим больным ваша помощь необходима. Умный труд можно организовать только на умных машинах.

У меня машин нет, — отрезал начальник снабжения.

— Машины есть на фабрике.

— Но вы же понимаете…

— Я все понимаю, — Мулерман извлек слезное письмо. — Официально вы делитесь по-братски с подшефным лечебно-трудовым учреждением.

— А неофициально? Станки-то новые.

— Конечно, трудность определенная имеется. Но у вас, я видел, есть еще неустановленное оборудование. Оно может оказаться некомплектным.

— Нужен акт авторитетной комиссии.

— Ну, зачем же отрывать занятых людей от дела? Вы и главный механик — этого вполне достаточно.

— Но на вашем письме тоже должны быть визы?

— Уговорить главного инженера нетрудно. Ему можно сказать, что мы дадим из списанного.

— Наш главный инженер, конечно, не кинозвезда, но он очень ценит свой автограф.

— Сколько вы хотите за один станок?

Да, конечно, Воловой — мужик не промах, это Мулерман угадал чутьем, но чтобы так брать с ближнего своего! Мулерман даже опешил:

— Вы имеете в виду наличными?

— К сожалению, я не имею своего счета в Глушковском отделении Госбанка.

— Но ведь я не для себя беру эти станки.

— Меня это не касается…

Гипертоники торговались долго. Но три новеньких станка Мулерман увозил из Курска пассажирской скоростью.

Такие же визиты нанес Мулерман на Пехорскую, на Сосновоборскую фабрики, на фабрику «Творец рабочий» и в ряд иных мест. К концу сентября техническое переоснащение мастерских завершено было полностью.

А Торчинский все это время энергично зондировал сырьевую базу. Он успел объехать несколько ближних колхозов и договорился о поставке шерсти на прядильные фабрики по спецзаказу мастерских. В ход опять-таки шли официальные слезные письма «в порядке исключения», «в порядке шефской помощи» людям, «страдающим тяжким недугом — психическим расстройством». И естественно — наличные суммы, выделенные из акционерной кассы.

На сегодня была назначена деловая встреча с представителями прядильной фабрики. Они будут делать для мастерских пряжу.

Деловая встреча состоялась в ресторане «Арагви». Мулерман, крупный знаток кавказской кухни, заказал столик заранее. Их встретил метрдотель, сухощавый черноволосый человек. Науму Львовичу он улыбнулся, как старому знакомому.

— Налево в зал попрошу, третий столик справа. Пожалуйте, проходите.

Торчинский поморщился:

— Эта ваша популярность мне не очень нравится. Вы же не киноартист Бернес…

— Бросьте ныть, — ответил Мулерман, — вам везде мерещатся агенты ОБХСС. Все идет прекрасно. А если мы будем себе отказывать в этом, — он щелкнул по карточке меню, — стоило ли регистрировать свое рождение?

И Наум Львович с наслаждением, как и подобает всякому гурману, стал выбирать закуски.

— Конечно, осетринка, соус сацибели, — нежно ворковал он, — сациви из индейки, белужий бочок, сулгуни — это на закуску. Ну и, конечно, шашлычок по-карски. Или лучше цыплята-табака?

— Мне все равно, — буркнул Торчинский, — я не Ротшильд.

— Если можно, — не слушая колкостей партнера, говорил Мулерман официантке, — две бутылочки армянского коньяка. Попросите для меня. — И он многозначительно похлопал официантку по руке. — А вы все цветете!

— Каждый ваш глупый комплимент официантке, — проворчал Торчинский, — это лишние пятьдесят копеек, приписанные к счету. Вы что, не знаете эту публику?

— Почему пятьдесят? — изумился Мулерман. — Мы не нищие. Набрасываю рубль!

— Я в этом не участвую.

— Слушайте, Торчинский, я давно все хотел спросить: зачем вам деньги?

— Это разговор не для ресторана.

— Нет, почему же? Здесь каждый занят собой, и нас никто не слушает. Ответьте мне: почему вы решили потихоньку грабить родное государство? Вы живете вдвоем с женой. У вас чудная квартира, вы имеете дачу, записанную, правда, на какую-то дальнюю родственницу. Вы не ходите по ресторанам, если только я вас не вытащу силой. Вы не увлекаетесь, сколько я знаю, женщинами. Про вас по крайней мере не скажешь: «Седина в бороду, а он пошел по городу». Так зачем же вам деньги?

— А вам?

— О, я вам скажу. Я не делаю и» этого тайны. Я, как вы знаете, люблю выпить и люблю закусить. Особенно после того, как я несколько лет посидел на строгой диете. Но много мне не надо. Я дал себе слово: сколотить миллион. Не пугайтесь, это на старые деньги. Я соберу, стало быть, сто тысяч новых гульденов и выхожу из игры. И даже не потребую компенсации за мое оборудование.

— Посмотрим.

— Я доставлю вам это удовольствие. Но вы не ответили на мой вопрос, Торчинский: зачем вам столько денег? На черный день? Или вы хотите обратить их в драгоценности? Ведь это очень рискованная операция.

Ответить Торчинскому не пришлось: к их столику направлялись поставщики сырья. Акционеры встретили их стоя. Торчинский представил гостей Мулерману: Стацюк — коммерческий директор фабрики, Соловьев— главный бухгалтер. Первую рюмку выпили за знакомство. Вторую и последующие — за успех дела, за здоровье простых тружеников лечебно-трудовых мастерских.

И если бы кто-то из сидевших за соседними столиками прислушался к их разговору, то он, собственно, так и понял бы, что вот собрались деловые люди, руководители кооперирующихся предприятий и ведут беседу на самые прозаические темы: о пряже, о шерсти, о тоннах, рублях, накладных, товарных ведомостях, вагонах, о внутренних резервах, ГОСТах и тому подобных сугубо производственных делах.

Фабрика недавно пустила в строй новое оборудование, и теперь создавались солидные резервы сверхплановой продукции. Именно за счет этих неучтенных резервов и решено было помочь (не исключая, конечно, и наличный расчет) больным тяжким недугом.

— За полное их выздоровление! — поднял рюмку главбух Соловьев.

— Это очень тяжелая болезнь, — искренне вздохнул Наум Львович, — от нее редко кому удается излечиться полностью. К тому же кто-то должен перерабатывать пряжу, которую вы нам любезно предоставляете. Я предлагаю выпить за здоровье нашего главного врача. Все в ее руках!

Окончательно обо всем договорились только тогда, когда опорожнили третью бутылку армянского.

— Для дорогих гостей, — торжественно сказал Наум Львович, — ставлю еще разгонную бутылку! Шампанского! — кинул он официантке. — И черный кофе.

Гости не стали ждать, пока подадут счет, распрощались раньше и отбыли. Торчинский на салфетке тайком подсчитывал понесенные убытки.

— Зачем было брать четыре бутылки воды? — ворчал он. — Одну даже не открывали.

— Не жмотничайте, Торчинский, — устало сказал Наум Львович.

У ресторана их терпеливо ждал мрачный юноша по имени Вадим, владелец собственной «Волги», который за определенную мзду оказывал Мулерману различные транспортные услуги.

— Ну что же, — сказал Мулерман, удобно усаживаясь на заднем сиденье, — будем считать, что дело сделано. Мы получаем из колхозов шерсть самого низкого качества. Из нее чисто шерстяной пряжи не сделаешь. Только полушерстяная. Стацюк и Соловьев дадут нам чистую шерсть.

Торчинский покосился на Вадима:

— Тсс… При нем не надо. И вообще лучше ездить в трамвае. Безопаснее.

— Вадим — могила, — уверял его Мулерман. — А платить буду ему по-прежнему я. Вас это не касается. Впрочем, можете пользоваться городским транспортом. Как хотите.

Через три месяца в лечебно-трудовых мастерских было поставлено вполне современное оборудование — 29 трикотажных машин, а на складе появилась пряжа стопроцентной шерсти и тонны шерсти высокого качества. Больные осваивали новые виды продукции — рейтузы, платки и самые модные шарфы — мохеры. Теперь нужно было срочно расширять рынок сбыта. Три жалкие галантерейные палатки, которые до этого реализовали неучтенные косынки и варежки, явно не могли справиться с делом. Производительность труда росла из месяца в месяц.

Росло качество, увеличивался ассортимент продукции. На Доске почета уже не хватало места для передовиков.

Главный врач диспансера Острожина с удовлетворением отмечала на очередном совещании:

— Вот видите, товарищи, стоило руководителям мастерских проявить энергию и хозяйственную смекалку, как дела у нас пошли на лад. Приказом по гор-здравотделу товарищам Торчинскому и Мулерману объявлена благодарность, и я рада поздравить наших товарищей.

В зале раздались хлопки. Мулерман встал, поклонился главному врачу и сказал ответную, довольно прочувственную речь. «Умеет трепаться этот философ», — подумал Торчинский. А оратор размышлял в это время совсем о другом: «Где найти надежных завмагов?»

Мрачный Вадим как-то сказал Науму Львовичу, что на Ленинградском проспекте сразу за Белорусским вокзалом открылась шашлычная. И там будто бы подают великолепную корейку на вертеле.

— Едем, — скомандовал Мулерман, не терпевший в этих случаях никаких проволочек.

Корейка, жирная корейка с хрустящей корочкой и ребрышками-хрящиками и впрямь оказалась отменной, и даже такой разборчивый в кухне человек, как Наум Львович, и тот теперь часто звонил Вадиму.

— Заезжай, поедем в шашлычную.

— В какую шашлычную? — спросил в первый раз личный водитель.

— В шашлычную, что стоит как раз напротив гостиницы «Советская», — ответил Мулерман.

Здесь, в этой шашлычной, Мулерман и познакомился с Михаилом Борисовичем Поздницким, тоже большим знатоком и ценителем кавказской кухни и руководителем крупного галантерейного магазина. После седьмой корейки Поздницкий узнал, что его собеседник тоже трикотажник, и с радостью убедился в том, что между ними устанавливается атмосфера самого дружеского взаимопонимания.

Поздницкий оказался очень полезным человеком. Он не только реализовал значительную долю выпускаемой мастерскими продукции, но и познакомил своего нового товарища с очень ценными людьми. Каждый из них оценивался в несколько слитков золота, колец, бриллиантов и иных предметов роскоши.

— Опасная штука, — сказал Мулерман.

— Не более, чем наш трикотаж, — успокоил его Поздницкий, — и так же, как трикотаж, эти безделушки способны создавать прибавочную стоимость при обращении.

— И даже без нового оборудования, — вздохнул Наум Львович.

— И без новых методов торговли, — в тон ему ответил Поздницкий.

— Прекрасная корейка, — заметил Мулерман.

— Да и коньяк грузинский был на высоте.

Прошла осень, миновала зима. К 1 Мая лечебно-трудовые мастерские психоневрологического диспансера, войдя в нормальную трудовую колею, успешно выполнили план, и накануне праздника сюда прибыл представитель горздрава, чтобы вручить Торчинскому переходящее знамя, а начальнику ведущего цеха Мулерману ценный подарок — настольные часы за 13 рублей 52 копейки.

Однако торжества неожиданно пришлось отменить. И виною всему была нитка. Обычная шерстяная нитка, ну, может, это была нитка не столь высокого качества, и только. Ее, эту нитку, а точнее — клубок пряжи, переслал из мастерских больной Туров. Олег Семенович Туров был человеком образованным, онаучил когда-то философию. Трудно сказать, на чем он «свихнулся». Кажется, на Ницше. И вот теперь бывший ученый-философ стоял у трикотажной машины и, смешно говорить, гнал рейтузы. Дамские рейтузы.

Главный врач убедила Олега Семеновича в том, что для полного выздоровления он должен каждый день стоять у трикотажной машины и думать не о Ницше, а только о том, чтобы сделать как можно больше и как можно лучше этих самых рейтуз. Олег Семенович об этом и думал. Пропади пропадом этот буржуазно-мещанский апологет Ницше и с ним все ницшеанство. Главное — дать план. А там Олег Семенович будет здоров и свободен.

Но как же дать план, если этот капиталист и эксплуататор Мулерман оставил его на старой машине и обеспечивает его, Олега Семеновича, отвратительной пряжей? Это пеньковый канат, а не пряжа. Вместе с тем на других машинах, на новых — пряжа словно шелк.

О такой несправедливости Олег Семенович решил куда следует сообщить. Но куда? Конечно, в Организацию Объединенных Наций, лично господину У Тану. Пусть приедет в их мастерские и разберется. А Олег Семенович все расскажет, ему нечего бояться какого-то мелкого эксплуататора Мулермана. С ним надо бороться. Он куда опаснее Ницше!

Письмо с клубком пряжи, адресованное У Тану, попало в горздравотдел.

— Ваши мастерские, ваш больной. Разберитесь, чего он хочет.

В горздраве же на эту самую пору оказался Михаил Крапивин, молодой следователь из райотдела ОБХСС. Крапивина привело сюда некое следовательское любопытство. Третьего дня в трамвае № 5 ехал гражданин, оказавшийся потом Торчинским С. М. У Рижского вокзала в вагон вошел контролер и стал проверять билеты. У этого самого гражданина, будущего Торчинского, билета не оказалось. Он долго шарил по карманам, но, не найдя билета там, полез в портфель. Выложил оттуда какие-то бумаги и вдруг уронил их. Бумаги рассыпались, пассажиры стали ему помогать их собирать, и тут-то обнаружилось, что среди бумаг с десяток сберкнижек.

Сообразительный контролер догадался задержать подозрительного обладателя стольких сберкнижек и доставить его в отделение милиции. И вот Крапивин решил проверить, кто же такой Торчинский, чем он занимается, как и на какие средства живет. Эти вопросы и привели его в горздрав. А тут как раз это письмо из тех же мастерских, которые возглавляет Торчинский. В горздраве сказали Крапивину:

— Ну, зачем вам это письмо? Это же пишет больной человек. Вы видите, он адресует его в ООН.

— Ну, поскольку господину У Тану некогда сейчас проверять, разрешите я все-таки захвачу это письмишко и клубочек.

— Молодец! — похвалил Олега Семеновича прокурор района. — Этот клубок может нас привести к месту преступления.

Дело в том, что у ОБХСС и районной прокуратуры уже были некоторые материалы по этой «трикотажной группе» и по магазинам, реализующим «левую» продукцию.

Решено было одновременно опломбировать мешки с товарами — в мастерских и в магазинах

Оперативная группа во главе с Михаилом Крапивиным прибыла в лечебно-трудовые мастерские перед самым торжественным собранием. Мулерману так и не суждено было получить ценный подарок.

— Что делать, — вздохнул Наум Львович, — обойдусь без подарка. Я не гордый.

— Не фиглярничайте, — нервно заговорил начальник мастерских, — в опечатанных мешках лежит товар, который не проходит ни по одному нашему документу. Кроме того, у нас лежит целая партия свитеров— это шестьсот штук. Они не опломбированы, но завтра их обнаружат. Что делать? Куда бежать?

— Вы играете сцену из комедии Аристофана, товарищ Торчинский, — как ни в чем не бывало сказал Наум Львович. — Помните, как там герой восклицал примерно то же самое: «Ах, куда мне бежать и куда не бежать?» Очень впечатляющая сцена!

— Перестаньте же, черт; бы вас побрал! Что делать? Я вас спрашиваю?

— Бежать. Разве я вам не сказал? Бежать, и чем скорее, тем лучше.

— Куда? Везде найдут.

— Я не в том смысле. Бежать в водноспортивный клуб.

— Опять ваши дурацкие шутки?

— Нет. Вадим стоит на углу. Едемте.

Торчинский ничего из этого диалога не понял, но у него был один выход — подчиниться приказаниям, и он им, не рассуждая, подчинился.

И они действительно поехали в водноспортивный клуб. В маленькой каморке, заваленной веслами, сланями от байдарок, сетками от ватерпольных ворот, мячами, сидел седеющий, спортивного вида человек. Оказалось, что с Мулерманом они были знакомы.

— Нам нужно кое-что расшить, а потом опять зашить. Карета подана, — сказал Наум Львович.

— Но у меня через десять минут тренировка.

— Потренируются без вас, — сказал Мулерман, — это очень срочно. Мы вас не обидим.

Спортивный человек, которого Мулерман называл Леней, захватил свой чемоданчик, и они вернулись в мастерские. Леня посмотрел на опломбированные мешки, молча вынул из чемоданчика большую цигальскую иглу, ножницы, нож.

— Что вы хотите делать? — в ужасе закричал Торчинский. Срывать пломбу нельзя. Это верная тюрьма.

— Успокойтесь, — отстранил его Мулерман, — Мы не такие дураки, как наш руководитель.

Леня, ловко орудуя нехитрыми инструментами, расшил мешок. Через образовавшееся отверстие вытащили модные мохеры и свитеры чистой шерсти, а вместо них натолкали те самые рейтузы, которые делал на стареньком станке свихнувшийся философ Олег Семенович Туров. Кроме того, оказалось, что у Лени на базе был в запасе другой трикотаж, вполне соответствовавший ГОСТу. И он пошел в дело. Потом эти мешки с вполне безобидной продукцией были таким же образом зашиты. Пломбы остались в своем первозданном виде. Леня получил и за труды и за резервный трикотаж.

— Что будем, делать со свитерами и шарфами? — спросил Торчинский. — Спрячем?

— Прятать некуда, да и рискованно, — сказал Наум Львович. — Остается один выход — уничтожить.

— Как? Такое богатство? — побледнел Торчинский.

— Молчите! — оборвал его Мулерман. — Делайте, что я говорю.

— Это уже не поможет, — упавшим голосом сказал Торчинский, — они все знают.

— Не болтайте глупостей. Что они знают?

И тут в припадке отчаянного раскаяния Торчинский поведал о случае в трамвае.

— Вы — законченный идиот, Торчинский, — подвел итог Наум Львович, — вам было жалко рубля, чтобы заплатить штраф.

— Да, но у меня же был билет, — заныл Торчинский. — Я точно помню, что я его покупал. Я еще бросил пятачок, а потом стоял и ждал, кто даст мне две копейки сдачи. Там даже были свидетели, но они почему-то за меня не заступились…

— Эх вы, миллионер задрипанный! Вам только мухоморами торговать на Зацепском рынке. Вы же на большее и не способны. Кретин! Завалить такое дело! Это же надо уметь!

В этом Мулерман был прав: дело, начатое акционерами, разрослось и было поставлено действительно на очень, казалось, прочную основу. В рамках социалистического предприятия — сначала одного, а потом нескольких — существовали самые настоящие капиталистические, частнособственнические мастерские, функционировавшие по всем законам, изложенным в первой части учебника политэкономии.

Для начала в полное соответствие с требованиями была приведена система учета. В лечебно-трудовых мастерских появились новые накладные строгой отчетности. Накладные двух форматов: книжечки побольше и книжечки поменьше.

Доверенное лицо — счетовод Тараканова, племянница главбуха Портнова выписывала представителю магазина товар на накладных старого образца. А после они переписывались на бланках из книжки поменьше. Фиктивные накладные слепо подписывались заместителем начальника мастерских Святским. Начальники цехов, состоящие в акционерном обществе, имели право отпускать товар прямо из цеха, минуя склад и бухгалтерию. Таким образом, скрывались фиктивные акты раскроя.

Акционеры окружали себя проверенными людьми— или уже зарекомендовавшими себя, или родственниками.

Своим человеком был в мастерских некто Бубнов Александр Петрович, родственник Торчинского. Представляя его компаньонам, Торчинский объяснил, что Александр Петрович нигде пока не работает, но что это очень стойкий человек.

— Что значит стойкий человек? — спросил Мулерман.

— Он хорошо держал себя на следствии.

И вскоре Бубнов стал приезжать за товаром в мастерские и развозить его по торговым точкам. Этим же занимался и Вадим, личный шофер Мулермана, отсидевший в свое время за спекуляцию автомашинами и за аферы.

Подбор нужных кадров велся акционерами даже во время отдыха. Бывая в Крыму, на Кавказе или на Рижском взморье, они искали и здесь тех, с чьей помощью можно расширить и сырьевую базу и рынок сбыта. В санатории «Новые Сочи» Мулерман познакомился с Ильей Александровичем Говорухиным. И это знакомство, как и их встреча с Поздницким, оказалось счастливым. Знакомство началось со взаимных похвал местным чебурекам, а закончилось так же — общим интересом к трикотажу. Выяснилось, что Илья Александрович руководит несколькими торговыми точками на Курском вокзале — одном из самых бойких мест в столице. А главное, что Говорухину очень недостает дефицитного трикотажа — свитеров, шарфов, кофточек.

Через знакомых трикотажников Мулерман навел справки о новом приятеле. Ему доложили:

— Имеет дачу в Мамонтовке, автомашину «Волга» шоколадного цвета. Но мечтает о черной «Волге».

— Этот нам подходит, — решил Мулерман.

Трикотажные цехи организуются в других лечебных мастерских, где акционеры ставят преданных людей. В эти дочерние предприятия продается шерстяное полотно, а доход делится между всеми акционерами. Постепенно трикотажный цех Мулермана перерастает в перевалочную базу. Отсюда идет снабжение оборудованием и сырьем почти всех мастерских психоневрологических диспансеров, больниц, где вырабатывали трикотаж. Снабжение пряжей они также взяли в свои руки. В своем цехе они поддерживали железную дисциплину. «С больных надо строго спрашивать, иначе нельзя», — требовал Торчинский.

Вот, например, докладная записка от механика Губанова на имя Торчинского:

«Прошу удержать с мастера цеха Ворониной за пропажу косынки из цеха во время штопки 52 (пятьдесят две) коп.».

С Ворониной деньги удержаны.

Зачем это нужно, если цех выпускает десятки тысяч неучтенных косынок? К чему вся комедия?

— Люди работают, они могут ошибиться, — строго говорил Торчинский. — Пусть у нас числится недостача одной косынки, все должны видеть, что мы не потерпим разболтанности и разбазаривания продукции.

Акционеры устанавливают связь с предприятиями, которые производят окраску, отделку шерсти, выделяя им соответствующую долю.

— Не экономьте на компаньонах, — учил Мулерман, — не наживайте себе врагов. Лишняя сотня рублей — лишний узелок, который нас с ними вяжет в одно целое.

Мойка шерсти, например, шла через Могилев из артели «30 лет Горсовета». Могилев обеспечил мойку 210 тонн и получил за это пять тысяч рублей. Уже знакомые читателю предприниматели Стацюк и Соловьев за шерстяную и полушерстяную пряжу получили девять тысяч.

Свыше ста сделок Мулерман и Торчинский совершили с работниками магазинов Поздницким и Говорухиным. Мулерман взял на этих операциях семьдесят шесть тысяч, а Поздницкий и Говорухин — около тридцати.

Все рассчитали предприниматели, все учли, обо всем подумали, начиная свое дело. И все-таки они просчитались. И дело здесь вовсе не в этой дурацкой трамвайной истории, в которую по своей жадности влип Торчинский. И не в том клубке шерсти, которую перехватил следователь Крапивин. Просчитались коммерсанты потому, что они открыли свое дело с пятидесятилетним опозданием. Мулерман верно подметил тот факт, что изменился ритм жизни. Но он не увидел или не хотел видеть, как изменились сами люди.

Продавцы трикотажных магазинов, няни из диспансера, уборщицы из мастерских приходили в милицию, в ОБХСС и сообщали о ненормальном положении, о темных махинациях компаньонов.

Мулерман и компания летали на курорты на самых современных самолетах, они покупали новейших марок телевизоры и холодильники. А рассуждали так же, как рассуждали их допотопные предки. Им казалось, что и в наши дни за деньги можно сделать все. Что все покупается и все продается. И действительно, за деньги один из компаньонов, Стацюк, продает, буквально так, свою жену Мулерману.

Деньги он хранил в стеклянных бутылях. Их было четыре. Нашли эти бутыли. Они запечатаны сургучом и стеарином. В чемодане — пачки двадцатипяти и десятирублевок.

Но оказалось, что Мулерман скупал золотые монеты, валюту, ценности. Следствием установлено, что золотых монет, ювелирных изделий с бриллиантами, слитков Мулерман скупил на пятнадцать тысяч рублей. И эти сокровища у экономически подкованного Мулермана не лежали мертвым капиталом. Он то и дело пускал их в оборот, продавал, как только складывалась благоприятная конъюнктура.

Тысячу двести рублей уплатил Мулерман за платиновое кольцо с бриллиантами в девять карат. Пусть полежит, придет и для него время. Шестиконечная звезда с жемчужиной, удивительные золотые серьги. Почему не купить? Пусть полежат. Покупаются золотые монеты царской чеканки. Они задерживаются у Мулермана ненадолго. Сегодня покупает — завтра продает, лишь бы была выгода.

Мулерман относится к числу тех, кто всю жизнь знал только одно — деньги. Трудно найти что-то светлое в его биографии. Правда, когда-то он учился, окончил четыре курса института. Но бросил учебу, стал искать легкую жизнь. Был осужден за крупное хищение государственных ценностей к 10 годам лишения свободы. Освобожден условно-досрочно. Государство предоставляет ему возможность исправиться и встать на правильный путь. А он снова возвращается на тот же путь спекуляции и наживы.

При обысках у него изъято следственными органами тридцать тысяч рублей наличных денег, 23 килограмма золота в слитках, монетах и изделиях. Мулерман только в мастерских вместе с Торчинским и другими лицами присвоили свыше двухсот тысяч рублей.

— Зачем вам столько денег? — спросил его следователь на одном из последних допросов.

— Видите ли, гражданин следователь, я давал себе торжественную клятву: будет сто тысяч, я остановлюсь и выйду из игры. Можете спросить Торчинского, я ему об этом говорил. Я получил эти сто тысяч, но остановиться уже не смог. Вы знаете, как ловят обезьян в Африке для зверинцев? В узкую трубу кладут банан. Обезьяна просовывает туда лапу и хватает плод. К ней подходят люди и берут ее. Вот так и я.

— Ну вот, видите, вы сами пришли к тому, как низко вы деградировали, Мулерман. Вы снова вернулись в первобытное состояние.

— Очевидно, вы правы.

Правосудие свершилось.

Все участники хищений осуждены. Мулерман приговором Верховного суда осужден к высшей мере наказания с конфискацией всего имущества.

---

В конце марта 1966 года в город Калинин из Ивано-Франковской области приехали на колхозном грузовике Михаил Антосяк и Андрей Костенко. Они привезли в этот северный край полную машину ароматных яблок. Чтобы не стоять, не маяться на рынке, колхозники продали почти весь свой товар тресту столовых и ресторанов. Продали выгодно: выручили без малого тысячу рублей. Выдали им, правда, половину, за остальными просили заехать завтра. Потому и пришлось им задержаться еще на день в Калинине. Из-за одной ночи они не стали даже устраиваться в гостиницу или искать квартиру.

Но как не выпить в честь успешного завершения торговли? Михаил сбегал за водкой, а Андрей стал резать колбасу, огурцы. Можно было приступать к трапезе, но вот беда — не оказалось хлеба.

— Хлеба? — переспросил неожиданно появившийся около машины незнакомец и улыбнулся: — Сейчас принесу. У меня в гостинице есть. Подождите.

— Слушай, друг, — сказал Михаил, — захвати уж тогда пару бутылок воды. Люблю, знаешь, запить чем-нибудь.

— Будет сделано.

Не прошло и десяти минут, как незнакомец принес и хлеб и лимонад. Он уже совсем по-свойски залез в кабину грузовика, деловито откупорил бутылки с водой.

— За что выпьем? — поинтересовался он, принимая от Михаила стакан.

Новые приятели не стали скрывать причины, даже выручкой похвастались. Незнакомец от души порадовался их успеху и выдвинул свое предложение:

— Слушайте, друзья, у меня тут сорок ящиков мандаринов. В этом населенном пункте мне настоящей цены за них не дают. Махнем на вашем кабриолете куда-нибудь поближе к Москве. Реализуем товар, выпьем за мой успех. Идет?

— Это можно, — согласились уже подвыпившие хозяева «кабриолета», — порядочному человеку отчего же не сделать одолжения?

Новый приятель поблагодарил за гостеприимство, за готовность выручить человека из беды и попрощался.

— До завтра.

Антосяк и Костенко устроились на ночлег прямо в машине. А часа в четыре утра их разбудил вчерашний собутыльник. Он бросил в Михаила мандарином и весело сказал:

— Можете меня поздравить! Пока вы тут дрыхли, я нашел отличного покупателя. Взял у меня сразу все сорок ящиков и дал кучу денег. Даже просто не верится. По этому поводу грех не выпить. Тем более что я у вас в долгу. Ну, подъем! За дело!

Упрашивать хозяев долго не пришлось. И вот Андрей уже режет остатки колбасы, а Михаил открывает банку консервов. Между тем мандариновый владелец достал из чемоданчика большую бутыль и объявил:

— Чача. Друг из Грузии прислал. Я уже попробовал— сила! Из лучших сортов винограда приготовлена. В подвале держат для самых дорогих гостей. Сами не пьют.

Потом разговорчивый приятель вынул две бутылки поменьше и передал Михаилу:

— Вода. Специально для тебя. Боржоми.

Гость сам разлил водку по стаканам.

— За твой успех, друг!

— За нашу дружбу! Пусть она будет чистой, как снег на вершине Казбека!

…Утром в кабине автомашины марки «шкода» за № КИБ 31–18 М. Антосяк был найден мертвым. Его напарник А. Костенко доставлен в больницу в тяжелом состоянии. Судебно-медицинская и химическая экспертиза, проводившаяся Центральным научно-исследовательским институтом судебной медицины, пришла к выводу, что смерть Антосяка могла наступить «от отравления каким-либо наркотическим веществом быстрого действия».

Такой же диагноз был поставлен и Костенко.

Незнакомец же исчез. Вместе с пятьюстами рублями.

…В июле 1965 года на рынке города Донецка торговали помидорами братья Баланчавадзе — Семен, Давид и Бедия. Днем к их ларьку подошли двое молодых людей.

— Привет, земляки! Как торговля?

— А, уже продаем остатки.

— Можно на время оставить у вас чемоданчик? Пойдем проверим, не прибыл ли и наш груз.

— Пожалуйста. Разве нам жаль…

Вечером земляки пришли за чемоданом и заодно пригласили удачливых братьев пойти вместе поужинать к ним в гостиницу «Донбасс».

— Спасибо. Вот только мы доторгуем, немного осталось.

— Мы подождем.

А когда был продан последний помидор, вся компания направилась в гостиницу. Оказалось, что новые друзья приготовили братьям Баланчавадзе маленький сюрприз: для отдыха они предоставляли им свой номер в полное распоряжение. Больше того, любезные хозяева проявили о своих гостях прямо-таки трогательную заботу.

— Сколько дней вы, бедные, мотаетесь на этом рынке, спите, извините нас за это сравнение, хуже всякой скотины, умыться и то, наверное, по-человечески негде.

— Это верно, — сознались братья, — за торговлей о себе забываешь. Товар портится. А мы что ж, мы не испортимся. Приедем домой, умоемся.

— Всем под душ, и немедленно! — приказали хозяева, — Мы уже договорились с дежурной по этажу и даже заплатили за вас.

И братья с удовольствием пошли в ванную комнату, которая находилась на этом же этаже. А Пока они полоскались под горячими струями воды, хозяева накрыли стол. Перед каждым из братьев стояла уже откупоренная бутылка вина, лежала добрая закуска. Хозяева сами налили всем стаканы.

— За крепкую дружбу! И пусть она будет крепче самой крепкой чачи!

— За ваши достижения на ниве торговли!..

А на следующий день один из братьев, которого теперь именовали потерпевшим, давал в милиции такие показания:

«Я выпил стакан вина, налитого мне из бутылки, поставленной передо мной, и мне стало плохо. Я потерял сознание и, что было дальше, не помню. В сознание я пришел только в больнице. У меня были украдены 800 рублей и паспорт, у Семена — 1200 рублей и паспорт, у Бедия — часы…»

И снова грабители пожелали остаться неизвестными.

…Некто М. И. Тормозов, житель Алма-Аты, приехал в Пермь, чтобы купить здесь легковую автомашину. Трудно сказать, почему алмаатинец выбрал для этой цели именно Пермь. Скорее всего ему кто-то что-то сказал. Что, мол, у нас в Алма-Ате надо стоять за машиной в очереди. В то время как в Перми работники автомобильного магазина буквально ходят по домам и уговаривают граждан приобретать транспорт для личного пользования.

Как бы там ни было, а М. И. Тормозов сел в самолет и прилетел в Пермь. И вот теперь он уныло слонялся у автомобильного магазина, а продавцы как-то не спешили к нему, чтобы уговорить поскорее обзавестись собственной «Волгой».

На этих-то скучных путях-дорогах и повстречались Тормозову два представительных гражданина.

— Ну что, браток, — участливо спросили они, — не вытанцовывается личный дилижанс?

Вместо ответа Тормозов только тяжело вздохнул.

— Все понятно без слов, — сказал один из незнакомцев. — Картина, типичная для наших дней.

— Что делать, — вторил ему другой, — не успевает наша промышленность за ростом благосостояния трудящихся.

— Но у нас есть кое-какие соображения.

— И мы можем с вами поделиться. Но только не здесь, разумеется. Сами понимаете. Если, конечно, вы всерьез интересуетесь машиной.

— Из уважения.

Удобнее всего посвятить автомобилиста М. И. Тормозова в «кое-какие соображения» оказалось в местной гостинице с подходящим к этому случаю названием «Спортивная», где у неизвестных благодетелей был снят номер. И чтобы разговор лился как можно свободней, даже приготовлено выпить и закусить.

— Да я, собственно… не того, — открыл было рот Тормозов, — желудок, знаете…

— Вот когда купишь машину, дорогой, тогда и зарок крепкий дашь. Что там зарок! Мы первые выбьем из твоих рук стакан с вином. А пока пей до дна, пей до дна, пей до дна! Вот так! Ну как? Еще?

— Хватит, — констатировал другой собутыльник, — спит как сурок. Готов!

Среди ночи дежурная по этажу услышала стук из одного номера. Запасным ключом она открыла дверь, и неизвестный гражданин, выглядевший совершенно разбитым, сделал ей сразу несколько сенсационных заявлений.

Во-первых, он заявил, что неизвестные граждане, которые завели его в этот номер, отравили его.

Во-вторых, они его ограбили.

Они выкрали у него 129 рублей наличными.

Они похитили аккредитивы на сумму восемь тысяч рублей.

И наконец, из кармана вытащили паспорт.

Обо всем об этом гражданин Тормозов сообщил и в милицию.

Так закончилась беседа на автомобильную тему.

Надо сказать, что в 1966 году подобные заявления стали поступать в органы милиции разных городов Союза. В Новосибирске и в Киеве, в Ростове Ярославском и в Саратове, в Риге и Курске, в Калинине и Подольске.

В некоторых сообщениях говорилось о том, что грабители просто спаивали свою жертву до беспамятства. В большинстве же спаивали не просто, а с применением «наркотического вещества быстрого действия».

Работникам Центрального научно-исследовательского института судебной медицины вскоре удалось установить, что это было за вещество: это был хлоралгидрат — очень сильный наркотик, применение которого в дозах самых минимальных может повлечь расстройство здоровья. Причем при одновременном приеме этого наркотика с алкоголем его действие значительно усиливается.

При назначении терапевтических доз хлоралгидрата, разъяснили специалисты, врачи учитывают общее состояние организма и его индивидуальные особенности, определяющие различную степень реакции человека на хлоралгидрат. Кроме того, характерной особенностью хлоралгидрата является то, что он имеет небольшую разницу между терапевтической и токсической дозами.

То есть лечение от отравления отделяют какие-то, может, даже сотые доли грамма…

Применение хлоралгидрата преступниками дало в разных городах три смертельных исхода.

Все такие дела ввиду их чрезвычайно опасного характера были сосредоточены в следственном управлении Министерства охраны общественного порядка СССР Ведение расследования было поручено группе следователей по особо важным делам.

Розыск велся управлением уголовного розыска Главного управления милиции.

Забегая вперед, можно сказать, что вся преступная группа (хотя она действовала подчас разрозненно — по два-три человека и в разных местах) была выявлена и обезврежена.

Это люди без определенных занятий и места жительства, многие из них уже отбывали различные сроки наказаний. И даже не один раз.

Что можно о них сказать еще? Это подонки, для которых на свете нет ничего святого. У многих из них где-то жили семьи, росли дети, а они катались по всей стране, грабили людей, воровали, устраивали себе «красивую» жизнь и калечили жизнь другим.

Они глумились над самыми добрыми чувствами людей, которых встречали на своем пути. Честь, гостеприимство, долг — все эти понятия были им абсолютно чужды, враждебны.

Василий Абидов приехал в Киев. Остановился на частной квартире. Около автомобильного магазина ок познакомился с Киквадзе и Хухуа, которые первыми подошли к нему и представились тоже людьми, желающими купить машину.

Друзья по несчастью.

И тут же они начали жаловаться новому «другу»:

— Слушай, никак не можем устроиться в гостиницу, будь человеком, помоги, не дай остаться ночевать на улице. Мы в долгу перед тобой не останемся.

И Абидов, не раздумывая долго, повел их на квартиру, где устроился сам. Преступники в знак благодарности опоили его зельем.

Это крохоборы. Ограбив в городе Пушкине М. Смокова и И. Будкова, вытащив из их карманов аккредитивы на солидные суммы и наличные деньги, преступники выгребли даже мелкую монету — несколько рублей.

У Гуляева и Юсупова в городе Калинине преступники похитили аккредитивы на сумму четыре тысячи рублей, более четырех тысяч взяли наличными. И кроме того, прихватили с собой кепку одного из пострадавших, красная цена которой — пять рублей, взяли расческу, перочинный нож и два рубля шестьдесят копеек мелочью, лотерейный билет.

При дележе добычи каждый брал свою долю с боем, требовал учитывать даже свои расходы на проезд в автобусе.

Они трусы и шкурники. Однажды в Кутаиси ранее ограбленные Андреев и Королев встретили «своего» грабителя Сванидзе. Этот подонок ползал у них в ногах, отдал им все деньги, которые у него были — более пяти тысяч рублей, и молил пощадить его, не сдавать милиции.

На допросах, изворачиваясь и петляя, они охотно сваливали вину один на другого, любой ценой стараясь выпутаться, выгородить себя, предстать перед следствием эдакой невинной овечкой, жертвой, орудием в руках других, более опытных и прожженных бандитов.

Но в результате огромной работы, которую провела бригада следователей, преступления каждого из них были полностью раскрыты и подтверждены документами, свидетельскими показаниями, протоколами допросов и очных ставок, вещественными доказательствами, данными различного вида экспертиз.

Найден был и тот, кто, пользуясь благородным, самым гуманным на земле званием врача, снабжал бандитов патентованным зельем. Им оказался участковый врач одной из ленинградских поликлиник.

Следствие по этому делу закончено. Материалы переданы в суд. Суд воздал им должное, каждому по заслугам.

Но когда перед следствием проходили все эти преступники, потерпевшие и свидетели, когда их показания и результаты очных ставок, акты экспертиз и протоколы допросов, занявшие тридцать шесть объемистых томов, нарисовали полную картину их жестоких преступлений, о многом заставляло это задуматься, на многое по-иному посмотреть.

В нашей стране нет и не может быть преступлений, порождаемых социальным неравенством, безработицей, нуждой, эксплуатацией человека человеком и иными язвами буржуазного общества.

Но преступления пока совершаются и у нас, и мы должны всякий раз, наказывая преступника, непременно доискиваться до причин, породивших преступление.

Преступники Васадзе, Торонджадзе, Абашмадзе, Киквадзе, Сванидзе и другие, о которых идет здесь речь, отобрали у граждан свыше 270 тысяч рублей. Из них более 170 тысяч они получали в сберегательных кассах по подделанным документам — (по чужим) аккредитивам, по чужим паспортам.

Всего этой преступной группой было совершено в разных городах более шестидесяти преступлений.

А между тем «арсенал», если можно так выразиться, их средств и методов крайне невелик и однообразен. Для поисков очередной жертвы преступники выбирали, как правило, два места: или рынок, или автомобильный магазин. Расчет был прост: и на рынке и у автомагазина обязательно можно встретить людей с наличными деньгами или с аккредитивами.

И как правило, в этих местах они находили нужных им людей — до ротозейства беспечных и до бесконечности доверчивых.

Но, пожалуй, самым страшным оружием в руках преступников были не нож и не пистолет (хотя порой они прибегали и к этому), а стакан вина, рюмка водки, ну и соответствующая моменту прибаутка.

Вот оно, зелье — пострашнее хлоралгидрата!

Возьмите первый описанный выше случай. Люди впервые увидели в глаза этого невесть откуда возникшего расторопного незнакомца, готового к любым услугам. Даже не успев спросить, как его зовут, откуда он взялся, выпивают с ним и закусывают, раскрывают душу и… сведения о содержимом своего кошелька.

И такой скороспелый собутыльник будит их в четыре часа утра только для того, чтобы пригласить их… выпить. И они, не продрав глаза, садятся и как ни в чем не бывало выпивают…

Конечно, не очень это ловко критиковать покойного, но для живущих — надобно! Крайне необходимо рассказать и о других жертвах бандитов, отделавшихся рвотами, обмороками, головными болями и… утратой своих кошельков.

Инженера Тормозова его сослуживцы характеризуют как человека трезвого, самостоятельного. Но вот трезвого и самостоятельного поманили отъявленные проходимцы пальчиком и только намекнули ему (очень туманно) о его хрустальной мечте — автомобиле, — и от хваленой инженеровой самостоятельности и трезвости не осталось и следа.

— Как же не выпить с благодетелями! Неудобно.

Гайн Аветисович Туманян привез в Тулу из солнечной Армении вино. Свое вино. Из собственного погреба. Лично им самим приготовленное. Пришли к нему в палатку на рынке три совершенно незнакомых человека. Первый раз их увидел. Купили у него вино. Похвалили. Предложили и хозяину выпить.

— Как не выпить с настоящими знатоками и ценителями!

Знатоки и ценители обшарили упавшего без сознания винодела и забрали у него триста рублей наличными и на четыре тысячи рублей аккредитивы. Выгребли все дочиста. В том числе и документы.

Как же тяжко было его похмелье!

Жертвой разбойников с рюмкой в руке стал даже один участковый уполномоченный. Подгоняемый страстью автолюбителя, он согласился поехать с преступниками из одного города в другой, где, как обещали ему уличные «друзья», купить машину так же просто и доступно, как бутылку водки. Бутылку водки они действительно купили…

Даже следователи, многое повидавшие в своей практике, испытывали порой глубокую боль и горечь, видя, как водка — этот страшный дурман — лишает человека рассудка, калечит его психологию, убивает самое дорогое…

Вот показания М. А. Варламова из города Уфы:

«Вечером в восьмом часу мой новый знакомый, который потом оказался Абашмадзе (хорош знакомый, что фамилию узнаешь на следствии), принес две бутылки портвейна и закуску. Вместе с ним был и его приятель, назвавшийся Гришей. Несмотря на то, что у меня не было особого желания распивать вино в номере (запоздалое раскаяние!), Абашмадзе и Гриша стали уговаривать меня, и мы стали пить вино прямо в номере.

В это время Абашмадзе сказал моему сыну, чтобы он принес еще вина, и через некоторое время сын принес из магазина еще две бутылки такого же портвейна. Когда мы стали распивать вино, у меня закружилась голова, и я плохо помню, что потом было.

Помню только, что Абашмадзе послал моего сына, чтобы он привел девочек…»

И далее гражданин Варламов подробно перечисляет все деньги и вещи, которые у него похитили его «приятели».

И только об одном не упоминает в своих показаниях Варламов: какой наглядный урок преподал он своему несовершеннолетнему сыну, какую глубокую травму оставил он в неокрепшей его душе. И трудно даже сказать, какие плоды придется пожинать потом этому воспитателю.

Конечно, не все так безрассудно и так охотно клевали на жалкую приманку бандитов. Случалось, что их настойчивые приглашения выпить и закусить отклонялись твердо и бескомпромиссно. Увы! Это было все-таки реже.

Куда как чаще с людьми случайными, совершенно незнакомыми сходились, садились выпивать и закусывать, объяснялись в дружеских чувствах буквально сломя голову.

Тут же приглашали к себе в номер гостиницы, на квартиру, оставляли ночевать, а утром, превозмогая головную боль, мучительно старались вспомнить, что же произошло накануне, дрожащими пальцами обшаривали пустые карманы и распоротые «загашники» и с пещерным ревом бежали в ближайшее отделение милиции.

Ну хоть бы на секунду — еще на трезвую голову — задуматься, сказать себе: постой, постой, а почему же это я в чужом городе (в основном это были приезжие), с людьми, которых первый раз вижу, ничего о них не знаю, — почему я с ними должен сидеть за одним столом, чокаться, говорить тосты, пить, открывать душу? Почему?

— Когда люди меня просят, я не могу отказать, — объяснил один из потерпевших. Правда, он тут же добавил, что теперь с ним этого не случится, что он будет впредь осмотрительнее в выборе знакомых. Дай-то бог! Но ведь какой ценой на этого гражданина потерпевшего снизошло такое откровение! А ведь он не ребенок, зрелый человек.

Что же касается бандитов, то они, неплохо усвоив слабости своих жертв, били наверняка, почти без промаха. Порой один эпизод, как говорят следователи, отличался от другого только фамилиями действующих лиц. Остальное у преступников шло как под копирку: устройство в гостинице по подложному паспорту, поиски жертвы, приглашение в номер, выпивка, грабеж, переезд в другой город, подделка аккредитивов, подделка паспорта, получение денег, кутеж, карты и — новый маршрут.

У преступников был даже свой постоянный человек — специалист по подделке документов. За определенную, довольно солидную мзду он заполнял аккредитивы. Отрывал с паспортов одну фотографию и наклеивал другую. Подрисовывал на новой фотокарточке печать. Получалось натурально. Документ как документ.

Кстати уж и о документах. Перед следователями прошло много свидетелей, кои по долгу службы пеклись и о потерпевших и об обвиняемых. Речь идет об администраторах гостиниц, дежурных по этажу, проводниках вагонов, водителях такси, работниках сберкасс.

Кому из командированных не знакома эта много раз воспетая фельетонистами табличка, ставшая неотъемлемой частью большинства наших гостиниц любого ранга и класса: «Мест нет!» Кому не ведомы гостиничные коридоры, уставленные раскладушками, креслами и просто стульями, на которых коротают ночь люди, прибывшие в этот город не по своей воле, не в гости к теще, а по какому-то важному делу, по заданию государственного учреждения!

Иной понаторевший администратор высыплет перед наиболее настойчивым просителем целый мешок архиответственных и широких совещаний, которые как раз проходят сейчас в их городе, перечислит десятки важных иностранных делегаций, которые пожелали поселиться только в их гостинице. Одним словом: «Ждите, гражданин, а пока не мешайте мне работать! Отойдите от окошечка!»

А вот к людям без постоянной прописки, с фальшивыми, чужими паспортами отношение совсем, оказывается, иное. Самое что ни на есть распрекрасное.

13 сентября двое будущих обвиняемых прибыли в город Калинин. Как явствует из документов, в тот же день (видите — в тот же день!) они поселились в 302-м номере гостиницы «Центральная». По поддельным паспортам.

А. Миронов и 3. Салатов приехали в Ленинград по личному делу. Купить личные автомашины. Они остановились в отличной ленинградской гостинице. Преступник Киквадзе для того, чтобы удобнее ему было споить и ограбить автолюбителей, поселился в том же отеле. И не просто в одной с ними гостинице, а на одном этаже, и номер он выбрал с ними по соседству. Преступник и на сей раз жил по поддельному паспорту.

Двое бандитов из этой шайки, прибыв в город Львов, поселились в той же гостинице, что и их жертвы. Номеpa они выбрали напротив номера их «друзей». И преступники для удобства уходили к себе, чтобы там спокойно подмешать зелья в бутылки с вином.

Двое преступников по одному (!), да и то поддельному паспорту устроились на жительство в киевскую гостиницу. И совершили здесь преступление. Все тем же испытанным методом: опоили зельем свою жертву.

«Осенью 1963 года, — доказал один из обвиняемых, — я приехал в Ленинград, чтобы совершить кражу. Документов у меня тогда не было, и я упросил пустить меня до утра в гостиницу при Некрасовском рынке».

И беспаспортного бродягу приняли с распростертыми объятиями. Нет, его не положили на раскладушку в коридоре. Его поместили именно в тот номер, где жили избранные им жертвы. Ночью он их ограбил и, даже не поблагодарив гостеприимных хозяев гостиницы, отбыл в неизвестном направлении.

Директор Зеленогорского рынка Марченкова предоставила проходимцам свой сарай, где уже проживали торговцы фруктами. Директорский сарай также стал местом преступления.

Многие добрые граждане любезно предоставляли преступникам свои комнаты и квартиры, сами охотно принимали участие в попойках.

Но здесь, очевидно, действовало иное зелье, не только и не столько водка. Иногда и вообще обходились без нее. Щедрые чаевые подачки, подарки толкали подчас иных лиц на должностные преступления, заставляли смотреть сквозь пальцы на многие нарушения, а подчас и на беззаконие. В результате усилиями отдельных бесчестных работников, их оплаченным попустительством создавалась наиблагоприятнейшая обстановка для преступников, почти идеальные условия для их разбойничьих действий.

Разумеется, корыстное начало было не только в действиях некоторых свидетелей. Те самые потерпевшие, которые летали из одного города в другой в поисках личной автомашины, они ведь тоже шли на сближение с незнакомцами не просто для того, чтобы посидеть, поболтать с ними, а преследуя свои цели. Авось да и выгорит. Авось удастся объегорить простаков, которые стоят в очередях, и уехать у них под носом на новенькой «Волге», полученной «по знакомству», «по дружбе».

Есть и другая категория лиц, которая тоже находилась под властью своеобразного зелья. В основном это женщины.

Четвертого ноября 1966 года около универмага «Детский мир» один из преступников познакомился с двумя приезжими гражданками.

— Импортным трикотажем интересуетесь? Кофточки, чулочки, рейтузы?

— Интересуемся, как же! Очень!

— Есть тут у меня один человек. Может сделать.

Стоять в очереди, как стоят другие, гражданочкам не захотелось, и они стали наперебой умолять немедленно познакомить их с этим самым «одним человеком».

— Ну, уж если вы так просите… Для вас я могу это сделать. В знак нашего знакомства.

И от «Детского мира» преступник везет охотниц до импортного трикотажа на Ленинградский проспект, к универмагу № 3.

— Подождите меня здесь. А пока набросайте список нужных вещей.

Через десять минут он вышел из магазина вместе с неизвестным мужчиной.

— Вот товарищ, который работает в этом универмаге.

Товарищ, работающий в универмаге, даже не удостоил своих покупательниц взглядом. Он вынул конверт.

— Положите сюда деньги. Давайте мне список. Пойдемте в магазин. Я выпишу чеки.

Что произошло потом, описано опять-таки во многих газетных фельетонах.

Гражданки остались в магазине, что называется, при собственном интересе: ни денег, ни трикотажа, ни новых знакомых — ничего и никого.

Конечно, и эти гражданки хотели словчить, схитрить, «достать» нужные товары с «черного хода». И поплатились.

С одной стороны, этим людям по-житейски можно посочувствовать: они жертвы и попались в лапы преступников. Они пострадали. Они и по делу проходят как потерпевшие.

Но, с другой стороны, и, пожалуй, наиболее важной стороны, эти так называемые потерпевшие (среди них есть и ловчилы, есть любители выпить, есть мягкотелые, добренькие, что не могут отказать, а есть и просто ротозеи, шляпы), они-то и унавоживают почву для произрастания паразитов, преступников и мошенников.

Более 170 тысяч рублей, как было сказано выше, преступники получили по чужим аккредитивам и поддельным паспортам. Эти документы просматривали тысячи работников в сотнях сберегательных касс различных городов страны. И ни один (!) не заподозрил, что деньги выдаются грабителям, что паспорт у него липовый. Ни один! Нередко человека, получающего в сберкассе десять рублей, заставляют несколько раз расписаться, сверяют его подпись с оригиналом.

А тут бандиты получали, как правило, не десятки, а тысячи рублей, и ни разу не произошло ни одной заминки. Что это, как не служебное ротозейство, благодаря которому опять-таки вольготно жить мошенникам всех мастей.

Вот на какие размышления наводит это уголовное дело, занимающее тридцать шесть томов и охватывающее более шестидесяти случаев ограблений граждан.

---

Она летит словно на крыльях. Туфельки на высоких каблуках едва касаются лесенки. В темном коридоре Тоня второпях едва находит кнопку звонка. Она звонит, а мысли ее далеко-далеко отсюда.

— Сейчас, сейчас! — раздался голос из комнаты. — Кто там?

— Скорее, мамочка! — Тоня очнулась. Вот сейчас предстоит крупный разговор. Как-то отнесется мама? Что скажет отец? Но разве они не хотят видеть свою дочь счастливой!

«Уж не случилось ли чего?» — беспокоилась между тем мать, услышав долгую трель звонка и тревожный голос дочери. Такого еще никогда не было. Когда дочь задерживалась, она старалась как можно меньше беспокоить домашних.

— Иду, иду.

— Ты извини, я немного задержалась, заметно волнуясь, заговорила Тоня и, переступив через порог, обняла мать и прижалась щекой к ее лицу. Так бывало только в детстве, когда дочка, ласкаясь, откровенничала с матерью. Но это было уже давно. Тоня теперь взрослый человек и стыдится вот так проявлять свои чувства.

— Ну-ну, говори, что стряслось? — ничего не понимала Анна Ивановна.

— Мамочка, я выхожу замуж! Он такой красивый и — офицер, — торопливо заговорила Тоня, — такой интересный, интересный…

Тоня еще что-то хотела сказать, но мать смотрела на нее почему-то так встревоженно и даже скорбно, что она совсем растерялась и умолкла.

Мать тоже молчала, тоже не знала, что и говорить. Замужество — шаг серьезный. До сих пор она ни разу не слыхала от Тони об этом. Рановато? Но Тоне уже девятнадцать. Правда, она еще совсем ребенок. Но ведь так думают все матери. И вот сейчас, среди ночи, она вдруг завела серьезный разговор и уже хочет, чтобы мать прямо сейчас, здесь дала свое согласие. «Что же ей сказать?» — думала она.

— Полно, глупенькая, приляг отдохни. Завтра рано на работу, — погладила ее мать по голове, как делала раньше, когда хотела успокоить.

— Я же серьезно! — горячо заговорила Тоня. Щеки ее залились румянцем. Глаза блестели. — Ну как ты не можешь понять?

Иван Терентьевич лежал в постели и пока молча прислушивался к ночным разговорам женщин.

— А ты-то его хорошо знаешь? — спросила мать.

— А как же! Он мне уже предложение сделал. Если быть счастью, то завтра, а то — никогда. — Эти слова Тоня произнесла торжественно, как клятву. А мать подумала: «Чужое повторяет, не свое это».

В комнате стало тихо. Слышно было, как стучал на комоде будильник — тик-так, тик-так.

«Так, да не больно так, — думала мать. — Когда же они успели познакомиться? Никогда дочка и не заикалась ни о каком женихе, а тут — на тебе, как снег на голову».

— Кто хоть он, откуда? Давно ли ты с ним знакома? — спросила Анна Ивановна.

…До начала сеанса оставалось десять минут, а Лиды не было.

«Сама же попросила купить на нее билет, куда запропала?» — волновались Тоня и Лиза, стоя у подъезда клуба имени Горького. Они напряженно вглядывались в шумный людской поток, но подруга не показывалась.

Вот уже из фойе донесся последний звонок. Больше ждать нельзя. Девушки уже направились в кинотеатр, когда перед ними появился военный в офицерских погонах.

— Нет ли лишнего билетика?

— Есть, — сказала Тоня.

— Подруга не пришла, — объяснила Лиза.

— Вот спасибо вашей подруге — выручила меня, бездомного. А я уж думал, не попаду в кино и придется весь вечер скучать, рассказывать самому себе старые анекдоты.

Так, непринужденно болтая, офицер вел девушек в зрительный зал. Места их были рядом. Уже садясь, он спохватился:

— Да, совсем забыл, простите. Разрешите представиться: Аркадий.

— Тоня.

— Лиза.

Аркадий был очень учтивым человеком. Он сел между Тоней и Лизой и весь сеанс наклонялся то влево, то вправо и шепотом объяснял, что происходит на экране, высказывал свои предположения, причем делал это не без юмора. Поначалу девушки сердились на нового знакомого, но потом его колкие замечания стали все больше и больше их веселить. Они уже дружно хихикали на его шутки, а сзади на них шикали. Но Аркадий успевал отвечать и соседям, и тоже остроумно. Одним словом, к концу фильма девушки поняли, что судьба свела их с очень интересным собеседником, с которым скучать не придется. Никакого сравнения с ребятами с их улицы. Заводские тоже не отличались хорошим обхождением. Выйдя из кинотеатра, Аркадий, испросив предварительно разрешения, галантно взял девушек под руку.

— Погуляем? — спросил он. — Погода сегодня располагает.

— Поздно, надо домой, — сказала Тоня.

— Желание дамы — для нас закон. Он равносилен приказу командира. Остается выбрать вид транспорта. Мой реактивный ястребок, увы, далеко отсюда. Совсем заскучал там без хозяина. Стало быть, авиация отпадает. Остаются наземные виды сообщения. Такси, троллейбус, автобус, трамвай, извозчик. Простите, ошибся… такси в этом городе не найти. Одну минуточку, — с этими словами Аркадий оставил девушек и, выскочив на дорогу, поднял руку. Машина остановилась.

— Но это же не такси, — сказала Лиза.

— Минутку, — успокоил ее Аркадий и обратился к водителю: — Шеф, вы нам очень нужны, — и что-то зашептал ему.

— Прошу, — сказал Аркадий через минуту и, лихо отворив дверцу, пригласил девушек. Те переглянулись, но все-таки сели. Аркадий спросил Лизу, куда ее отвезти, а потом, удобно усевшись, продолжал:

— Вот вы говорите: такси — не такси. А знаете, как по этому поводу шутят у нас в Одессе?

— Нет, не знаем, — Тоня и Лиза опять приготовились услышать шутку.

— Один одессит подходит к машине и спрашивает у водителя: «Вы такси или не такси?» — «А шо такое?» — интересуется водитель. «Я не вижу шашечек», — «Так вам шашечки или чтобы ехать?»

Девушки весело смеялись. Водитель тоже.

— Вы одессит? — спросила Лиза.

— А шо, разве это так заметно? — улыбнулся Аркадий. — Знаете, у нас в Одессе на каждого рядового жителя приходится по три шутника. А сколько их выехало из Одессы специально для того, чтобы украсить другие города!

— А вас направили к нам? — уколола его Тоня.

— О, один — ноль в вашу пользу, — сказал Аркадий. — В Одессе вы определенно пользовались бы успехом.

Незаметно подъехали к дому Лизы. Аркадий проводил ее до калитки и поцеловал руку.

— Адью, — грустно сказал он, — передавайте мой самый нежный привет вашей подруге, которая не пришла сегодня в кино. Я перед ней в долгу.

— Ну, а теперь в центр, — скомандовал Аркадий, садясь в машину.

— Вы летчик? — спросила Тоня.

— Ах, Тоня-Тоня-Тонечка, — запел Аркадий и попытался обнять девушку, но она отстранилась. И тогда, став сразу серьезным, Аркадий продекламировал:

Четыре синих океана в мире.
Их воды бьются в берег многих стран.
Но всех сильней, заманчивей и шире
Над кругом мира пятый океан.

Аркадий помолчал и добавил значительно:

— Сказать просто про меня и моих товарищей — летчик — это значит ничего не сказать. Мы испытатели.

Аркадий взял Тонину руку, и на этот раз она не отстранилась. Машина между тем вырвалась на широкую площадь, залитую огнями.

— А что, если нам где-то поужинать, а, Тонечка?

— Уже поздно, да и мама…

— Ну, а разве мамы не были молоды? Это же всего и займет полчаса, не больше. Остановите, шеф. Получите с нас.

Машина остановилась у самого подъезда ресторана «Волга». Честно говоря, Тоне пока еще ни разу в жизни не приходилось бывать здесь. С замиранием сердца проходила она мимо строгого швейцара в костюме с золотыми галунами, а про себя думала: «Расскажу завтра девчонкам — ахнут. И не поверят».

В большом зале, заставленном столами, стоял разноголосый шум, над столами плавал сизый табачный дым. Тоня настороженно глядела по сторонам, пытаясь скрыть свою робость. «Ну что, думала она, — посижу немного и — домой. Что случится? Другие же вон сидят, и ничего». Они с трудом нашли свободный столик, сели.

— Маэстро! — Аркадий щелкнул пальцем и поманил пробегавшего мимо официанта. — Обратите на нас внимание.

Как истинный джентльмен, меню в кожаном переплете Аркадий передал Тоне:

— Ваше слово. Только прошу не забывать двести пятьдесят коньячку. Желательно армянского. Остальное на ваш вкус.

Если сказать опять же честно, то и такого не приходилось делать Тоне. И рюмка коньяку, которая потом была перед ней поставлена, она тоже первая в ее жизни. Но разве же в этом сознаются, да еще тем более в обществе такого обаятельного молодого офицера?

— Ну, за наше знакомство, — сказал Аркадий, — я почему-то верю, что оно будет счастливым. Это без шуток. Выпили! И только до дна! А теперь, — сказал он, когда Тоня едва пришла в себя от коньяка, — расскажите все о себе.

А что она, Тоня, могла рассказать ему интересного о себе? Ничего в ее жизни выдающегося пока не случилось. Окончила восемь классов, потом курсы бухгалтеров и вот уже четвертый год работает в банке кассиром. Работа не очень-то веселая, и вообще, чем она может поразить его, летчика-испытателя?

Но оказалось, Аркадия все это как раз очень интересовало. «Такой этот смешной лейтенант, — улыбалась Тоня, — не знает даже, кто такой инкассатор и что он делает. Вот чудак! Смехота!»

— Ну, выпьем за мою необразованность, — предложил Аркадий, — и…

— Нет, хватит.

— Я не договорил. И — перейдем на «ты», а?

— Хорошо, последнюю. И домой.

— Ты ангел, Тонечка, — сказал Аркадий, — клянусь моей бывшей красотой, как говорил у нас в Одессе Яшка-пистолет. Твой смех, дорогая Тонечка, звучит для меня милей, чем рокот прибоя и шум моего истребителя. Ты покорила гордое сердце испытателя. Оно стучит, как мотор на самой высокой скорости.

Аркадий взял Тонину руку и прижал ее к груди.

— Не надо, — слабо сказала Тоня, а глаза ее говорили о другом. — Пора домой, — повторила она, а руку между тем не отнимала.

— Жизнь — это короткий миг, — страстно заговорил Аркадий, — а у нас, военных летчиков, этот миг гораздо короче, чем у всех прочих. И вот тебе доказательство: завтра я должен выехать в часть.

— Завтра? — растерянно спросила Тоня.

— Завтра. И поэтому я тебе должен сказать все сегодня. Сейчас. Тоня, я не буду тебе говорить, что я люблю тебя. Это очень высокие слова. Но ты мне очень нравишься. Это я могу сказать совершенно определенно. Завтра я уезжаю в зарубеж. Там наша часть. Ты поедешь со мной?

— Это значит — за границу?! — воскликнула Тоня и тут же пошутила: — Это далековато отсюда. Мне и здесь неплохо. Ну, пожалуй, нам пора. — Она встала. Поднялся и Аркадий. Тоня успела отметить про себя, что Аркадий только на чай официанту дал пять рублей. «М-да, — подумала она, — живут они там, за границей».

Они вышли на улицу. Короткая июльская ночь была уже почти на исходе. Вот-вот забрезжит заря. Недавно шумная улица теперь пустовала. Только изредка мелькали одинокие фигуры прохожих. Некоторое время шли молча. Аркадий снова заговорил:

— Милая моя Тонечка, я сказал совершенно серьезно, ты не думай, что я пьян. Я не женат, я никогда никого не любил. Ты понравилась мне с первого взгляда. Я думал и сам, что такое не бывает, — это чушь! Ты осчастливишь меня. Мы с тобой созданы друг для друга. Я чувствую, как мы понимаем с полуслова. Ты согласна?

И это тоже было у Тони впервые в жизни. Конечно, случалось и раньше — провожали ее мальчишки, даже пытались поцеловать, но все это не шло ни в какое сравнение с сегодняшним. То было так, ненастоящим, игрушечным, а здесь… Серьезный человек, офицер. Он делает ей предложение. Почему так сразу, но если ему действительно завтра уезжать? И все-таки…

— Если это серьезно, я подумаю, — сказала Тоня после некоторого молчания. — А что скажут родители? Завтра. Давай отложим до завтра.

На этом они и расстались, уговорившись завтра встретиться около универмага, напротив Дома печати.

В полной парадной форме Аркадий выглядел молодцом. Он медленно прохаживался около универмага, галантно уступая дорогу встречным девушкам. Где-то его грызло сомнение: а узнает ли он ее в толпе? Ведь всего один вечер. Но вот перед ним молоденькая застенчивая девушка в цветистом легком платье. Она стояла в нерешительности, мяла концы косынки и робко улыбалась. «Она!» — скорее догадался, чем узнал, Аркадий.

— Ну что? — нетерпеливо спросил он, идя к ней навстречу. И по тому, как Тоня еще больше смутилась и опустила голову, он понял, что родители против.

— М-да, — Аркадий нежно взял Тоню под руку. — Я все понимаю. Но ты же взрослый человек. Решай сама, а мать мы уговорим. Матери — они все такие.

Неужели она враг своей дочери, ее счастья? Нет же!

— А отец?

— Ну, если мать уговорим, отца — тем более. Мы, мужчины, народ мягкий, сговорчивый.

— Он у меня добрый папа.

— Тем более. Значит, он еще нам поможет маму уговорить.

— Боюсь я чего-то, — призналась Тоня. — Мы же совсем не знаем друг друга.

Аркадий заглянул ей в глаза, крепче сжал руку, улыбнулся:

— Лично я могу представить рекомендации двух товарищей с дореволюционным семейным стажем.

— Ты все шутишь.

— Какие это шутки — смех сквозь слезы, — горячо заговорил Аркадий. — Я чувствую, что сердце меня не обманывает. Как ты не можешь понять, сейчас другое время. Некогда нам ходить по балам и ухаживать, как это могли себе позволить наши уважаемые предки.

Между тем совсем незаметно, за разговорами они подошли к загсу. Тоня, едва поняв это, так и ахнула. Что же делать? С кем еще посоветоваться? С Лидой и с Лизой? Но ей не хотелось раньше времени раскрывать им свою тайну. Хотелось их поставить перед фактом. А Аркадий, судя по его манерам, человек мягкий, приятный, обходительный. Он, конечно, не красавец, просто симпатичный. Волосы волнистые, подбородок с ямочкой. И уж если говорить честно, она как раз и мечтала о женихе-военном. А тут еще летчик. Да служит к тому же за границей. Как по заказу! Упустишь такой случай, и больше он может не представиться. «Да и материально буду, конечно, обеспечена. Лида с Лизкой лопнут от зависти! Напишу им из-за границы — знай наших! А в отпуск приеду — шубка, сапожки, шапочка, ух! С другой стороны — хоть бы недельку повстречаться». Тогда она не стала бы и раздумывать. А сейчас… Но в конце концов что она теряет? Ну, не понравится — можно развестись. Подумаешь!..

«Поживем — увидим», — решила Тоня, а вслух сказала:

— Ну что же, я согласна. Пойдем.

— Ты умница, — Аркадий поцеловал ее в щеку и увлек за собой в помещение загса. Зал был празднично убран.

— Здравствуйте, — сказал Аркадий. — Вот наши документы. Изъявляем желание вступить в брачный союз, — он протянул сотруднице два паспорта. — Просим нас зарегистрировать по закону.

Немолодая, с приятным лицом, красиво уложенными вокруг головы косами женщина встретила молодых стоя. Она предложила им сесть, взяла документы.

— Ну что же, — улыбнулась она, — это можно. Паспорта у вас в порядке, но вам придется подождать. Такой у нас порядок. Заполните заявления, оставьте их у нас и через две недели — милости просим.

— Уважаемый товарищ, — Аркадий встал и говорил проникновенно и искренне, — мы очень уважаем наши советские законы. Но в данном случае никак не можем ждать. Завтра мы вылетаем за границу. Билеты в кармане. Я там служу. А вы же знаете, что, если жена не зарегистрирована, ее не пустят. Что прикажете нам делать? Следующий отпуск будет только через год.

Сотрудница задумалась, но потом улыбнулась:

— Одну минуточку. Вы посидите. Я сейчас посоветуюсь. — И она ушла в другой кабинет.

«Чтобы не разрешили, — в какой-то миг подумала Тоня и тут же сама себя упрекнула: — Господи, да что же я, дура, сама от себя судьбу свою гоню?»

— Ты не волнуйся, — сказал Аркадий невесте, — все будет в ажуре, я уверен, — и он поцеловал Тоню в губы.

— Ой, что ты делаешь? — смутилась она\ — А что, билеты уже куплены?

— Пока нет. Но иначе их не возьмешь. Понимаешь?

Появилась работница загса.

— Вам повезло, — улыбаясь, сказала она. — В качестве исключения мы вас зарегистрируем сейчас. Позвольте поздравить вас с законным браком. Пожелать счастливой жизни и всяческих успехов.

— Спасибо, большущее вам спасибо. Поверьте, мы тронуты вашим вниманием, — говорил Аркадий. — Век не забудем…

Молодые подъехали к дому Анны Ивановны на такси, с цветами.

— Мамочка, — Тоня была по-настоящему счастлива, — познакомься. Это твой зять — Аркадий Петрович Кулаженков. Мы поженились. Только что из загса, — и она протянула матери букет цветов.

Аркадий в подтверждение вручил теще свидетельство о браке.

— Благословите ваших непутевых детей, — сказал он. — Конечно, мы непослушные, но мы исправимся. Честное слово.

А у Анны Ивановны словно что-то оборвалось, отнялся язык, подступили слезы, руки дрожали. Что оставалось делать? Принять зятя честь по чести. «Пусть живут, совет им да любовь», — наконец придя в себя, подумала она.

— Ну, поздравляю, — сказала мать, — живите, — и разрыдалась.

Иван Терентьевич молча сидел в уголке, курил.

— Ладно, мать, — сказал Иван Терентьевич, — она ж не маленькая. Не век ей в девках сидеть. Не реви. Дело сделано.

— Мамочка, ну перестань! Все будет хорошо! Ну, не плачь, — успокаивала мать Тоня.

— Ничего, — говорил Аркадий, — это слезы радости.

Каким-то чудом о событиях этих уже знали Лида с Лизой, тут же прибежали, поздравили молодых, справились, когда свадьба. И Тоня чувствовала — завидуют. Посидели, даже чуть всплакнули. Разошлись поздно вечером.

Наступило утро. Анна Ивановна почти всю ночь не сомкнула глаз. Готовила праздничный обед. Надо же угостить молодых как следует! Откровенно говоря, она еще с зятем толком и поговорить не успела. Однако и за праздничным столом разговора как-то не получилось. Аркадий на вопросы отвечал односложно либо отшучивался.

— Родственники у вас есть? — спросила Анна Ивановна.

— Нет, — сказал он, — один как перст.

Умерли? — встревожилась теща.

— Да кто как — растерялись по белому свету.

— А здесь, в городе, кто у вас?

— Дядя по материнской линии. Крупный инженер.

— Мы бы хотели свадьбу сыграть как положено, как водится. Вот сейчас по магазинам пойду, надо будет кое-что закупить.

— Нет-нет, мамаша, ради бога, не беспокойтесь. Не успеем — ведь у меня срочный вызов. Так что у нас в запасе не больше трех-четырех дней.

После завтрака молодые пошли в город, Иван Терентьевич — на работу, а Анна Ивановна села за стол, пригорюнилась. Хотелось ей разобраться в том, что произошло, в первых впечатлениях. «Ну что ж, парень вроде бы из себя видный, этот жених-то. Офицер, летчик. Шутит все- Не привыкли в нашей семье к таким. Ну, да ведь t таким, может, жить легче. А мой Иван Терентьевич нашел — молчит и потерял — молчит. За всю жизнь от него никаких шутейных слов не слыхала. Нынешние молодые люди образованные, везде побывали, все повидали. И служит вон в заграницах, и там был, и туда летал».

Наконец Анна Ивановна встрепенулась: «Время идет, а я тут рассиживаю! А ну, как придут молодые, а у меня и не прибрано и обед не готов!» И она принялась хлопотать по дому.

Подметая в комнате молодых, Анна Ивановна решила перенести чемодан зятя в другое место, и в это время чемодан случайно раскрылся и из него выпали какие-то бумаги. Анна Ивановна подняла их: паспорт и военный билет.

«Это как же, у военного человека — вдруг военный билет на руках? — удивилась она. — Ване военный билет выдали, когда он с войны пришел. А паспорт у него при мобилизации в военкомате отобрали. Я это помню. Как же это, батюшки мои? Может, теперь порядки в армии другие? Да что-то я не слыхала».

Так в смятении она и продолжала убирать квартиру, готовила обед, а сама нет-нет да и подумает об этих находках. Конечно, и паспорт и билет она положила в чемодан и чемодан поставила на прежнее место. А он все ей не давал покоя. И посоветоваться было не с кем — к соседям не побежишь.

Иван Терентьевич отпросился с работы пораньше — такое случается не каждый день. Товарищи поздравляли, намекали, чтобы тесть не «зажал» — справил свадьбу. Пришлось с ними выпить за дочкино счастье.

Едва он переступил порог, Анна Ивановна тут же рассказала ему о своих сомнениях.

— Может, и дают паспорта, кто из-за границы едет, — сказал Иван Терентьевич, — а может, он демобилизовался, какое наше дело? — Он был уже навеселе.

— Зачем же от нас скрывать?

— Кто ж его знает? В погонах блеску больше. Молодежь. Пофорсить любят.

— Не нравится мне такой форс, — сказала Анна Ивановна очень решительно. Но Иван Терентьевич ее уже не слушал. Его больше занимал предстоящий обед. Свадьбы настоящей не будет, так хоть в обед с зятем выпить по стопочке можно будет. Он подхватил авоську, взял пустые бутылки, попросил хозяйку, чтобы она его финансировала, и отправился в ближайший «Гастроном».

А Анна Ивановна все продолжала думать. «Ну ладно, — рассуждала она сама с собой, — демобилизовался, хорошо. Устраивайся, работай. Зачем же тебя опять за границу несет? И погоны отчего не снимаешь? — Но на все эти вопросы никто ей ответить не мог. — Пойти заявить куда следует? А вдруг ошибусь? Осрамлю и себя и свое дите на весь город. Сраму не оберешься. И человека оскорбишь ни за что ни про что. Как же им потом вместе жить? Ну, а все-таки посоветоваться можно?»

Она быстренько собралась и вышла из квартиры. Торопливо зашагала по залитым солнцем улицам. Куда пойти, об этом она не задумывалась: конечно, в милицию. Это и есть «куда следует», как обычно говорят в таких случаях. Там, в милиции, разберутся как надо. В этом Анна Ивановна была твердо убеждена.

Дежурный направил ее в уголовный розыск.

— Скажите, уважаемый, — волнуясь проговорила она. Потом замолчала, чтобы отдышаться. — Фу, как высоко живете… У меня к вам просьба. Скажите, будьте любезны, военным сейчас паспорта выдают или, как в войну было, отбирают в военкомате?

Начальник уголовного розыска майор Никитин усадил пришедшую против себя в кресло.

— Нет, бабушка, — сказал он. — У военнослужащих удостоверение личности.

— Так, так, — повторяла она вслух. — Значит, тут и в самом деле что-то неясно. Простите уж меня. С вами я хотела поговорить, — она оглянулась по сторонам, дескать, нет ли тут посторонних. — Вот у меня дочка замуж вышла…

И Анна Ивановна рассказала о всех своих сомнениях, что привели ее сюда, в милицию.

— Вы говорите — Кулаженков? — переспросил майор. — Сейчас посмотрим.

Он открыл большой железный шкаф, поискал там и достал толстую книгу. Какое-то время он ее листал, а потом вдруг спросил у Анны Ивановны:

— Скажите, а в чемодане других документов не было?

— А я, милый, и не посмотрела, — сказала Анна Ивановна.

— Да, жаль. Ну что же, вы разрешите мне это сделать?

— Конечно.

— Пойдемте сейчас вместе с вами.

Майор Никитин неспроста решил лично этим заняться: у него были на то основания. Тут же он прошел в квартиру Анны Ивановны, осмотрел чемодан зятя и договорился с хозяйкой, что ночью у них будет проведена проверка паспортов.

— Вы спать не ложитесь, я позвоню — откроете.

— Хорошо, хорошо, уважаемый. Делайте, как по закону.

Молодые явились поздно вечером.

— Мамочка, мы были в театре, — заявила с порога Тоня. — Лучшие места были наши. Да, ты знаешь, Аркадий сегодня по междугородной заказывал свою часть, ему разрешили еще остаться на десять суток, но дали служебное задание. Он должен будет выехать в командировку.

— Да, дня на три-четыре. В Горький.

Анна Ивановна все сокрушалась:

— Столько наготовила, а вы ничего и не ели.

— Мама, мы зашли в ресторан.

Иван Терентьевич, не дождавшись зятя, уже спал.

Вскоре легли спать и молодые. Только Анна Ивановна еще возилась с посудой. Вдруг звонок.

— Извините нас за позднее посещение. Паспорта проверяем, — громко сказал вошедший первым майор. — Мы из милиции.

— Это уж такое ваше дело. Только у нас посторонних нет. Правда, вот зять здесь не прописан, но он военный, только что расписались. Он здесь временно, — сказала Анна Ивановна, — а так, пожалуйста, проверяйте. Хозяина разбудить? Он с работы.

— Не нужно. Предъявите все паспорта.

Взгляд работников милиции упал на новенький китель, аккуратно повешенный на спинку стула. «Старший лейтенант авиации», — подумал Никитин, глядя на золотые погоны.

— Извините нас, но и вам придется предъявить документы, — сказал майор Никитин старшему лейтенанту.

— Видите ли, у меня их нет, — сказал Аркадий, улыбаясь. — Я их сдал в соответствующие органы для получения разрешения на выезд за границу.

Майор Никитин показал летчику на чемодан.

— Ваш?

— Да, это нашего зятя, — поспешно сказала Анна Ивановна.

— Разрешите проверить?

— А ордер на обыск у вас имеется? — спросил Аркадий.

— О, конечно, пожалуйста, — и Никитин вынул из планшета выданный прокурором ордер.

Внимательно просмотрели они тот самый чемоданчик, который не давал покоя Анне Ивановне.

— Прошу вас одеться и следовать за мной, — сказал Никитин.

— Это еще зачем? Вы что-то путаете. Никуда я не пойду. Вы не имеете права. На это есть военный комендант, — отпарировал старший лейтенант.

— Хорошо, — согласился Никитин, — пригласим военного коменданта. Причем сейчас же.

— Аркадий, — капризно надула губки Тоня, — что же это такое? Скажи им, какое они имеют право — ты же военнослужащий! Офицер!

— Чемоданчик ваш? — спросил Никитин.

— Мой.

— А документы в нем чьи?

— Лучше я расскажу об этом там, — сказал старший лейтенант и стал одеваться.

— Аркадий, ты уходишь?

— Не волнуйся, я скоро вернусь. Спокойной ночи, малыш, — и Аркадий поцеловал жену. — Спи, Гретхен. И пусть тебе приснится наша милая квартирка в далеком заграничном городе Н.

И вот уже Кулаженков в прокуратуре.

— Вы хотели рассказать о документах? — напомнил ему прокурор района Михалев.

— Вас ввели в заблуждение. Я не собирался. Я хотел сказать нечто другое: у меня вообще никаких документов нет, — усмехнулся он.

— Почему у вас два паспорта?

— Два паспорта? — удивился Аркадий. — Но вам должно быть хорошо известно, что военнослужащие паспортов вообще не имеют. У меня удостоверение личности.

— Предъявите его, — предложил Михалев.

— Ищите. Может, и найдете. В Москве у меня его вместе с кошельком украли, — усмехнулся старший лейтенант.

— Стало быть, у вас нет никаких документов? А чемодан ваш?

— Чемодан не мой.

— Назовите номер полевой почты вашей части.

— Военная тайна. Могу сообщить одно: особо важная воинская часть.

— Где взяли паспорта?

— Я уже сказал, у меня лично паспорта не было.

— А штамп о регистрации брака?

— Какой штамп? Понятия не имею.

— А ваша вчерашняя женитьба?

— У меня жены нет. Если вы говорите о Тоне, то это не жена. Это просто знакомая, в кино познакомились. Сходили один раз в ресторан. Разве так женятся?

— Слушайте, Кулаженков, давайте говорить серьезно. Два года назад вы совершили в одном из наших районов ограбление кассы, — сказал прокурор. И спокойно добавил: — Сегодня вам следователь предъявит обвинение.

— На каком основании? — вскипел старший лейтенант. — У вас против меня нет никаких улик. Я протестую. Буду на вас жаловаться! — кричал он.

— А что вы, собственно, возмущаетесь? — остановил его Михалев. — Пора вам выходить из роли. Ознакомьтесь с постановлением об избрании вам меры пресечения — содержание под стражей.

— Да я и знакомиться не буду. Я ни в чем не виноват. Вы за это ответите!

— Тогда послушайте, — сказал следователь, — я расскажу вам о вас. В четырнадцатилетнем возрасте вы ушли из дома и совершили свое первое преступление. После этого еще шесть раз попадали в тюрьму. Учиться вам было некогда. А вот диплом горного техника у вас тем не менее обнаружен. Откуда он? Подделкой документов занимаетесь? Или украли?

Кулаженков молчал. Да, о нем здесь знали много. Не имея ни малейшего представления о подземном транспорте и горных выработках, он работал инженером. Это верно. Там женился. Его хотели послать на курсы, а он, боясь разоблачения, отказался. Взяв у Волкова на покупку легковой автомашины тысячу шестьсот рублей, он скрылся.

— Так было? — спросил следователь.

— Прошу очную ставку, — пробормотал он.

— Не спешите. Такая возможность вам будет предоставлена. Слушайте дальше. В Берфельском совхозе недалеко от Биробиджана, наверное, и сейчас помнят молодого заведующего электростанцией. Больше того, они, знаете, надеются на встречу с вами: шесть тысяч рублей, похищенные из сейфа конторы, они думают взыскать именно с вас. Все до копейки.

— Я требую доказательств.

— Не беспокойтесь. Разберемся. Не лучше ли дальше обо всем рассказать самому, гражданин Орлов-Мосин-Крюков-Бородач-Кулаженков? Сразу трудно перечислить все ваши фамилии!

— Ладно, продолжайте в том же духе, — небрежно сказал бывший летчик.

— Не вспоминается ли вам совхоз «Лесное» Кустанайской области?

— Да, я там работал.

— Где похищенные комсомольские взносы? Где часы ваших бывших товарищей?

— Этого не было, — зло сказал он, — не пришьете.

Скисла, поблекла теперь физиономия «бойкого офицера». Куда подевалась его «одесская» находчивость и галантность!

— Между прочим, — сказал следователь, — единственно, кажется, где вы никогда, ни разу не были, так это в Одессе.

— Это верно, — сознался Кулаженков. — Вижу, сопротивляться нечего. Все, о чем говорили вы, это правда. Только вот не пойму, почему из кассы шесть приписывают мне: там было каких-нибудь тысячи четыре с половиной. Такая несправедливость раздражает меня. И потом самое главное: здесь, в вашем городе, я никаких преступлений не совершил.

— Как сказать. Вы здесь — гастролер. Как и всюду. Но вы и здесь успели напакостить: вскружили голову легкомысленной девчонке, украли у нее честь, добропорядочность, веру в самое святое. Растоптали ее, может быть, первую любовь.

— За это не судят.

— Правильно. За это в уголовном порядке не судят. Но не скажете ли, почему ваш выбор пал именно на эту девушку, на Тоню?

— Симпатичная, — пожал плечами Кулаженков.

Не врите, — оборвал его следователь. — Она вас

интересовала только потому, что работала кассиром в банке. Сколько вы собирались взять у нее денег? Взаймы, разумеется.

— Это ложь!

— Вот ее показания. Вы просили на. командировку в Горький взять из кассы триста рублей. Обещали, как только вам переведут из части командировочные, вернуть.

— И за это не судят.

— Верно. И это уголовно не наказуемо. Но судят за сокрытие от органов загса данных, препятствующих вступлению во второй брак. Вы уже были ранее женаты.

— Статья?

— Двести первая.

— Тогда сдаюсь.

Только после этого «старший лейтенант» рассказал обо всем. Обмундирование купил в военторге на ворованные деньги. Дипломы поддельные, Настоящая фамилия Орлов. Всегда рассчитывал на простаков, ротозеев, легковерных и легкомысленных. Как видите, до поры до времени сходило…

В загсе только разводили руками в самом деле, ведь офицеры регистрируют брак по удостоверениям личности, а они на это не обратили внимание. Да не только на это. Листок паспорта, куда был поставлен штамп о браке, вырван из другого паспорта. Ай-ай-ай!

И только Анна Ивановна, женщина не очень-то образованная, чутьем матери разгадала за блестящей маской ухажеристого офицера матерого афериста.

— Чуяло сердце, — говорила она потом.

А отчего же не чуяло оно у десятков других должностных лиц, которых этот проходимец водил за нос?

А что же с Тоней? — спросите вы. Конечно, все, что с ней произошло, напоминает неожиданное опьянение непривычного к алкоголю человека. Он все делает как во сне. Но сколь тяжело бывает его похмелье…

— Я была настолько легкомысленна, что, не узнав этого негодяя и авантюриста, бросилась в пропасть. Сама. Даже невозможно себе представить, сколько может бед принести человеку один вечер.

Что же касается гражданина по фамилии Орлов (он же Мосин, он же Крюков, он же Бородач, он же Кулаженков), то он приговорен к длительному сроку лишения свободы.

---

Как-то летом в органы милиции, в прокуратуру Днепропетровска стали поступать сигналы о том, что в магазинах «Гастроном» фрукты продаются по завышенной цене.

Первая проверка этих сигналов, а также ревизии, которые провели ревизоры торга и управления торговли в нескольких магазинах, не дали никаких результатов: документы были в порядке. Между тем сигналы покупателей все шли.

И тогда расследование было поручено старшему следователю прокуратуры Игорю Ильичу Василевскому. Василевский работал в прокуратуре восемь лет. До этого три года был юрисконсультом на заводе. Красивый, чернобровый, с копной кудрей, Василевский был по натуре веселым, компанейским хлопцем. И когда работники прокуратуры выезжали коллективно на Днепр, в лес, предводительствовал обычно Игорь Ильич. Человек с большим чувством юмора, он умел создавать вокруг себя атмосферу постоянных словесных дуэлей, дружеских розыгрышей, колких насмешек.

Было странно, что именно он, Василевский, охотнее всего брался за так называемые «скучные» дела — хищения, растранжиривание государственных денег, расследование всевозможного рода товарных накладных, актов списания и ведомостей на выдачу продукции.

— Вот поручили трикотажное дело, — пожаловался как-то Игорю его коллега, — кофточки, фуфайки, рейтузы с начесом. Нафталин сплошной.

— Милый мой! — сказал ему Василевский. — Где вы были, когда ваши однокурсники изучали произведения товарища Карла Маркса? Вы боролись в это время за свободное посещение лекций. А ведь именно товарищ Маркс мог бы вас научить видеть за товарными отношениями отношения между людьми. Мне вас искренне жаль, мосье Нафталин. Видеть только рейтузы с начесом и не обратить внимания на ту прелестную особу, которая их незаконно приобрела, — согласитесь, это пошло.

…Утром Василевский обошел несколько магазинов «Гастроном», фруктов было много. Торговали не только в самих магазинах, но и прямо на улице, с лотков, из корзин, из ящиков._

— Чтобы было удобно для покупателей, — говорили директора магазинов.

«И воровать тоже удобнее, — отметил про себя следователь, — без кассовых чеков легче прятать концы в воду».

Прежде чем вплотную сесть за изучение документов, Василевский решил познакомиться с людьми, с теми, кто эти документы составляет. Первый его визит был к директору конторы «Гастроном» Будкевичу. Игорь знал Будкевича и раньше. Это был солидный человек, росту высокого, осанки. гордой. И только в одном подкачала природа — она наградила такого мужчину, рожденного, чтобы повелевать и приказывать, тонким, почти визгливым голоском.

— Молодой человек, — Назидательно сказал Будкевич, — нельзя, даже при вашей профессии, в каждом работнике торговли непременно видеть жулика. Это мнение обывателя.

— Я это мнение не разделяю, — заверил его Василевский, — я даже думаю, Лев Ефимович, что уже пришло время каждого работника прилавка, если он проработал три года без выговоров и замечаний, без суда и следствия, — Василевский выдержал паузу, — награждать медалью «За отвагу».

— Я этих шуток не понимаю, — взвизгнул Будкевич.

— Извините. С вашего разрешения, я все-таки проверю документацию плодоовощной базы и магазинов.

— Это ваше право. Но должен вас предупредить, что за эту базу мы совершенно спокойны. Здесь работают знающие свое дело специалисты.

— Я не сомневаюсь в этом.

«Он в это искренне верит или… — думал следователь. — Но почему же люди жалуются? Конечно, и в плодосекции «Гастронома», и на базе, и в магазинах народ подобрался стреляный, опытный. Ну что же, будем проверять».

В помощь себе Игорь взял двух молодых ребят из ОБХСС, чернявого Диму и почти рыжего Сергея, недавних выпускников юридического института, и опытного бухгалтера-ревизора Савельича, вышедшего на пенсию, но не утратившего великолепной ревизорской въедливости, доскональности и особого чутья на липу.

— Братцы мои пинкертоны, — сказал Игорь Диме и Сергею, — нам предстоит очень большая и трудная работенка. Мы не располагаем пока ничем, кроме пяти-шести тощих жалоб покупателей. Но чует мое сердце, тут надо искать. И здорово искать.

— Мы — сыщики, — скромно сказали Дима и Сергей.

— Пока о ваших выдающихся способностях не знает даже Шейнин. Иначе я бы обязательно о вас прочитал в детективном романе. Вы любите детективные романы, сыщики?

— Умные — да.

— Я вижу. Очевидно, на лекциях по криминалистике вы только и читали детективы.

— Лекций по криминалистике было много, хороших детективов на все не хватило. Так что кое-что пришлось усваивать из криминалистики.

— Ну, хватит трепаться, — сказал Игорь, — берите след, вы — Холмс, и вы — Ватсон.

— У нас наоборот, — сказал Дима.

— Тем более.

Помощники Василевскому определенно понравились. Грамотны, умны, мобильны. И есть в них дорогое для Василевского чувство юмора. В общем ребята ничего. Кажется, он не ошибся.

В первую очередь Василевский дал задание Диме и Сергею поближе познакомиться с окружением этих работников торговли и понаблюдать за базой и за магазинами. Сам же он вместе с Савельичем засел за документы. Следователь постигал всю сложную систему заготовок и реализации фруктов начиная от договоров с поставщиками из южных республик, он прослеживал по документам путь, по которому апельсин или яблоко шли из колхозного сада к столу покупателя. Каждый ящик фруктов по дороге обрастал массой бумажек — накладных, товарных ведомостей, расходных, приходных, актов списания…

— Вот, кстати, об актах списания, Игорь Ильич, — сказал Савельич, снимая очки. — Ты посмотри, сколько у них в плодосекции некачественных фруктов. А как в магазинах?

— Я сам обошел несколько магазинов, — ответил Василевский, — фрукты там как на подбор.

— Возможно, что действительно это результат подработки.

На базе была создана специальная комиссия по подработке фруктов. Она и устанавливала сортность, списывала недоброкачественные продукты. Акты были в полном порядке. Но Василевский как-то обратил внимание на одну мелочь, пустяк. В одном из актов стояла подпись рабочего Данченко. Акт был составлен в июле, а Данченко поступил на работу в сентябре.

— Так я ж верил кладовщику, тому Зарецкому, — признался рабочий, — вин казав: «Здесь, Иван, все в порядке».

Проверяется еще один акт, еще, и выясняется, что и их подписывали люди, не читая, не вникая в существо, слепо доверяя товароведам Маевскому и Сахно, кладовщику Зарецкому и заведующему базой Притыцкому.

А как же комиссия по подработке? Перед следователем председатель этой комиссии Вера Тарасовна Дудкова, инспектор торговли, женщина лет тридцати. По образованию Дудкова фельдшер. С последнего места работы уволена по сокращению штатов и продолжительное время была не у дел. Притыцкий взял на работу неспециалиста — значит, такой человек был ему нужен.

И Дудкова в трудную минуту встает на защиту своих благодетелей.

— Комиссия работает постоянно. Все акты проверяем сами. Сверяем с фактурой.

— Но вот члены комиссии утверждают, что они подписывали акты, даже не читая.

— Это неправда. Может, один-два случая были.

— За один день, — говорит Савельич, — вы подписали сорок актов. Когда вы успели все проверить?

— Между прочим, — сказал Василевский, — у нас есть основания предполагать, что среди этих сорока актов больше половины — фиктивные.

— Как же так? — растерялась Дудкова. — А Семен Яковлевич меня заверил…

— Липа, матушка, явная липа, — подытожил Савельич.

— Да, комиссия была только на бумаге. Я подписывала акты, почти не читая…

Итак, акты на подработку — фиктивные. Но для чего это делалось? Василевский чувствует, что вдвоем с Савельичем им просто не под силу переработать всю огромную документацию. Он приглашает опытных ревизоров, экспертов для глубокого, квалифицированного изучения всех документов.

Василевского смущали ранее проводимые экспертизы. Опытные специалисты почти на каждую партию фруктов дали свое заключение. Как же установить, соответствуют ли эти заключения действительному положению вещей?

Между тем и помощники Василевского не тратили времени попусту. И Диме и Сергею удалось установить факты, представляющие определенный интерес для следствия.

Семен Яковлевич Маевский, товаровед базы, женил сына Леву. Маевский-папа, как показывают осведомленные соседи, преподнес Маевскому-сыну небольшой свадебный подарок — особнячок. Называется и его стоимость — восемнадцать тысяч рублей. Невестке преподнесен также «скромный» презент — бриллиантовое колье стоимостью восемь тысяч рублей.

Откуда у рядового товароведа с окладом жалованья в 95 рублей такие широкие возможности?

Работникам ОБХСС пришлось самим задержать преступников буквально на месте преступления. К одному из магазинов «Гастроном» под № 9, за которым они установили наблюдение, подкатила серая «Волга». Приехавший на ней человек прошел прямо в кабинет директора Атаманчука. Через некоторое время один из рабочих вынес со склада ящик яблок и ящик апельсинов и направился к «Волге». Понимающий водитель открыл багажник, и они погрузили туда фрукты. А еще через несколько минут из магазина как ни в чем не бывало вышел пассажир.

— Поехали! — бодро сказал он водителю.

— Одну минуточку, — рядом с пассажиром выросли двое молодых людей, — мы из ОБХСС.

Пассажир, некто Михеев, оказался одним из экспертов, проверявших в свое время базу и этот магазин.

Сам Игорь Ильич навел кое-какие справки о директоре конторы Будкевиче. Тот, правда, особняков и бриллиантов не дарил. Жил довольно замкнуто. Была, пожалуй, только одна любопытная деталь в его поведении: директор конторы страсть как любил ездить в командировки. И все больше в такие города, как в Москву, Ленинград, Киев, Тбилиси.

— Директор у нас непоседа, — говорили работники конторы, — он всегда в разъездах. Но уж зато ездит всегда с толком. Лучше его никто сверхфондовых товаров не выбьет, причем самых дефицитных. Вот послезавтра он едет в Кишинев. Значит, будет у нас в Днепропетровске и молдавское вино и виноград.

— Дима, — сказал Василевский следователю ОБХСС, — придется вам послезавтра выехать в служебную командировку в город Кишинев. Надо понаблюдать за нашим директором, как бы он там глупостей не наделал. Тем более что вас он не знает, а его я вам покажу.

На вокзале Диму провожал Сергей. А их подопечного директора провожал маленький, юркий человечек неопределенного возраста, с личиком, напоминающим печеное яблоко. Он лучезарно улыбался директору, отчего яблочко морщилось еще больше, а потом незаметно сунул ему какой-то пакет.

— Возьми его, Сережа, — сказал Дима, — любопытный субъект.

— Определенно. Поглядим, что за пичуга. А ты, пожалуйста, позаботься там о папочке. Не пускай его одного.

— Не беспокойся, я от папы ни на шаг.

Тем временем приглашенные Василевским эксперты и ревизоры проводят повторные экспертизы, сверяют документы. Сам Игорь Ильич допрашивает прежних экспертов, устраивает очные ставки. Картина как будто начинает несколько проясняться.

— Скажите, Михеев, — допрашивает Игорь эксперта, — за какие такие заслуги вас снабжают яблоками и апельсинами?

— Я ничего не знаю. Я не видел. Возможно, ящики положили для шофера или еще для кого-нибудь.

— Пригласите водителя.

— Так я же им не в первый раз хрукты вожу, — сказал водитель.

— Мне?

— Ну, зачем вам? Жинке вашей. А вы тильки глаза отводили.

— Хорошо, — мрачно говорит Михеев, пряча глаза, — я все расскажу.

Когда фрукты поступали на склады плодосекции, их полагалось оприходовать по качественному состоянию. Имеются на этот счет сопроводительные документы поставщиков. Они так и называются — качественное удостоверение. В плодосекции же их регистрировали как несортированные или нестандартные. Естественно; что стоимость фруктов при такой операции существенно занижалась.

А уже после этого на базу приглашались эксперты из бюро товарных экспертиз. Они выборочным путем определяли, сколько примерно товарных сортов в той или другой партии. Конечно, эксперт просматривал далеко не всю партию, а всего несколько ящиков. Получив такое заключение, Сахно, Зарецкий и вся компания подрабатывали именно эту партию фруктов, но так, что-бы ее рассортировать по товарным сортам, а уж только потом сдать магазинам.

При подработке представителей торга, как правило, не было. И яблочко из второго сорта, как по щучьему велению, превращалось в первый сорт, а из нестандартного — во второсортное.

А поскольку представители торга подработанную партию еще раз не перевешивали, Сахно и компания все излишки высших сортов в акты, разумеется, не заносили. Результаты подработки искусно подгоняли под акт эксперта с небольшим отклонением в ту или другую сторону. Документы же в бухгалтерию представлялись только после реализации фруктов.

Все яблоки, лимоны, апельсины, мандарины, виноград, груши и бананы, которые поступали в плодосекцию, приходуются только по весу, а естественная трата устанавливается куда больше, чем есть на самом деле.

А результаты? На понижении сортности выгадали 162 тысячи рублей, да на естественной трате — 40 тысяч.

А что же дальше? Куда деваются десятки тысяч килограммов фруктов? Что делается с этими так называемыми «излишками»?

На допросе Сахно, Зарецкий.

— Несовершенство системы учета.

— Я думаю, просто халатность некоторых работников. Не более.

Но Василевский уже прекрасно понимал, что здесь ни то, ни другое. С помощью экспертов он установил, что в магазины фрукты отпускались по временным фактурам. В них указывались высшие сорта, стандартные. Потом эти документы уничтожались, а вместо них ловкие люди выписывали другие, где те же яблоки, мандарины и апельсины превращались в нестандартные, а лимоны — в малокалиберные.

Обэхээссовский Сергей добыл весьма ценные сведения. Прямо с вокзала, проводив Диму в Кишинев, он проследил за юрким человечком с личиком, напоминавшим печеное яблочко. Он оказался довольно любопытным типом. Сергей сразу же понял, что человечек явно опасается преследования. Он бесцельно петлял по городу, на ходу прыгал в троллейбус, шмыгал в какие-то переулки. Тем не менее Сергею удалось довести своего подопечного до самого дома.

На утро следующего дня юркий человечек поднялся рано. Он вышел из дому с кирзовой сумкой на плече. Через час в подъезде дома на тихой улочке он встретился с гражданином в серой косоворотке и белой летней шляпе. Гражданин в косоворотке сунул юркому в его сумку какой-то большой сверток. Между ними не было произнесено ни слова.

Сергей последовал за кирзовой сумкой, держась все время на определенном расстоянии. Неожиданно человечек с сумкой нырнул в стоявшую у самого тротуара голубую «Волгу». Сергей запомнил номер: 48–52. Такси поблизости не было. Он кинулся к орудовцу, показал удостоверение, и они остановили «Москвич».

— Скорей! — крикнул Сергей. Я из милиции.

«Москвичу» догнать «Волгу» не просто. Но Сергей был уверен, что человек с кирзовой сумкой не подозревает о погоне. Они мчатся один квартал, другой, третий. «Волги» 48–52 не видно. И вдруг Сергей почти машинально схватился за тормоз.

— Стой!

— Товарищ следователь, — сказал водитель «Москвича», — мы так с вами можем запросто в столб врезаться.

— Извините, — сказал Сергей, а сам не отрываясь смотрел на «Волгу». Почему она остановилась именно здесь? Он поглядел по сторонам. «Управление бытового обслуживания», «Пельменная».

И тут он увидел маленького человечка с кирзовой сумкой на плече. Он выходил из сберкассы.

— Едем за «Волгой». Не теряйте ее из виду, — попросил Сергей.

«Волга» остановилась снова. И снова у сберкассы. «Ага, это уже любопытно, — подумал Сергей, — он кладет деньги на книжки в разных сберкассах. Почему же не в одной? Наверное, слишком много денег. Чтобы не вызвать подозрения».

«Волга» остановилась у восьми сберегательных касс и только после этого направилась в знакомый переулок. Сергей выскочил на углу из «Москвича», поблагодарил водителя и кинулся бегом разыскивать милиционера. Знакомый старшина дежурил на обычном месте.

— Надо задержать двоих, пошли, — сказал Сергей.

Они подошли к тому подъезду в тот самый момент, когда юркий человечек передавал мужчине в косоворотке пачку сберкнижек, а тот отсчитывал ему деньги.

Старшина подошел к ним:

— Пройдемте, граждане.

— А что такое, в чем дело?

— Распивать спиртные напитки в подъездах воспрещено, — сказал Сергей.

— Да мы и не пили. Обнюхайте, — завертелся человечек с сумкой и тут же попытался выбросить сверток.

— Сорить здесь, папаша, не полагается, — сказал старшина, поднимая сверток и возвращая его владельцу, — а насчет того, пили или не пили, в отделении разберемся. Пройдемте.

Человек с сумкой — Абрам Семенович Ронин отнекивался недолго.

— А чего там, я человек маленький. Мне говорили: Абрам, ты должен развезти эти деньги по разным сберкассам и сделать там вклады. Ты за это будешь иметь свой процент. Ну, раз надо развезти, так надо развезти. О чем тут разговор? Это же не какое-нибудь уголовное преступление, я так понимаю, гражданин следователь?

— Чьи это деньги?

— Как это чьи деньги! Наши деньги, советские. Не керенки же, гражданин следователь. И не доллары, я вас уверяю.

— Кто вам их давал?

— Это другой вопрос. Мне давал их вот он, Ленька, кто же мне их еще мог давать. Ленька.

Ленька, Леонид Татарцев, тот самый человек в серой косоворотке, был не кем иным, как племянником Маевского.

Надо немедленно изолировать Сахно, Зарецкого, Притыцкого и Маевского. Операция проводится быстро, так, чтобы они не могли замести следов преступления. И тут же самый тщательный обыск. Волнуются члены семьи Маевского — не успели спрятать концы, ах, не успели! А концов многовато. Сто двадцать шесть сберегательных книжек на предъявителя на сто тридцать восемь тысяч рублей, наличными девять тысяч, облигаций трехпроцентного займа на тысячу двести рублей. И все-таки значительную часть ценностей успели передать родственникам.

Теперь пришла пора Маевскому-младшему отблагодарить Маевского-старшего за свадебные подарки. Еще до ареста отца сообразительный сынок спрятал десять сберегательных книжек на девять тысяч рублей и восемь с половиной тысяч наличными.

И Леве ужас как не хотелось добровольно с этим расставаться.

— Слушайте, Маевский, — предупредил следователь Маевского-старшего на очной ставке с сыном, — я вам советую не ломать комедию. Пусть ваш сынок вернет все вами похищенное. Иначе я немедленно арестую и его — за укрытие краденого и заведу дело.

У Зарецкого были изъяты двадцать четыре сберкнижки на двадцать восемь тысяч рублей и наличными пять тысяч и облигаций на восемь тысяч. Кроме того, довольно много монет царской чеканки, золотые кольца, серьги с бриллиантовыми камнями. Незадолго до ареста скромный кладовщик купил дом за пятнадцать тысяч.

Крупные суммы наличных, много сберкнижек изымается у товароведа Сахно и завбазой Притыцкого.

Но следствие продолжалось. Разоблачены еще далеко не все члены этого апельсинового концерна. Ведь созданный резерв фруктов надо было продать. Где? Конечно же, в магазинах. Без самой тесной связи с работниками прилавка здесь не обошлось. Апельсиновые короли из плодосекции особыми милостями оделяли магазины № 7 и 9, которыми руководили Иванов и Атаманчук. У них фруктов было всегда невпроворот.

Иванов избрал не очень оригинальную, но совершенно непробиваемую, как ему казалось, методу защиты. На допросах и на очных ставках он категорически отрицал какое-либо свое участие в апельсиновом деле.

— Ничего не знаю. Мне давали продукты, я их реализовал. Всю выручку магазин сдавал инкассатору. Можете проверить.

— Проверено, — говорит следователь и показывает директору магазина десятки документов, — смотрите — это фикция, это обман, другой документ уничтожен.

— Я не виноват, — твердит Иванов, — все документы правильные.

— Где ж они там правильные, — говорит Савельич, — когда вы сами переоформили более пятидесяти временных фактур, в которых занизили сорта? Вот полюбуйтесь. По временной фактуре значится, что вы получили 1482 килограмма яблок первого сорта по рублю за килограмм и 237 килограммов нестандартных на общую сумму 1541 рубль. Было?

— А что дальше? — продолжает уже Игорь Ильич. — Первоначальный документ уничтожается, а вместо него другая фактура. Количество то же, но… Что за фокусы? Первого сорта стало теперь 237 килограммов, нестандартных — 1482 килограмма. Алле — гоп! И сорта поменялись местами. Разница же в стоимости — 933 рубля — в кармане у фокусников. Не так ли? А всего присвоено таким образом шестьдесят тысяч.

Иванов долго молчит, кряхтит и, наконец, отвечает:

— Нет. Я не виноват.

— Ну, вы смотрите на него, — не выдерживает даже уравновешенный Савельич, — ему плюй в глаза, а он говорит — божья роса.

Василевский улыбается.

— Ну, этого мы в протокол заносить, я думаю, не будем.

— Извините, товарищ следователь, — спохватывается Савельич, — не стерпел.

Другой директор магазина, Атаманчук, поделил таким же путем вместе с Маевским и с Зарецким около ста тысяч рублей.

Припертые к стенке неопровержимыми фактами, десятками, сотнями документов, показаниями свидетелей, преступники начинают давать показания без виляний, без вывертов.

— За то, что Ронин сдавал деньги в сберкассы, мы ему платили из расчета один процент от сданной суммы.

Не легкая старость была у пенсионера Ронина. Заведовать казной апельсиновых воротил, учитывать каждый украденный ими рубль — дело сложное. Да еще в его возрасте. Надо объехать все сберкассы, а они разбросаны по всему городу. Одной пользоваться неудобно, и так уж многие сотрудники сберкасс стали признавать богатого старичка, чего доброго… Шутка ли, в его годы вести такие расчеты, подсчитывать проценты, покупать и распределять облигации да еще оставаться незамеченным…

— Что поделаешь, — говорит Ронин, — надо же занятым людям помочь. Тем более что это, не даром, пусть всего один процент, но больше сдашь, больше получишь… Работа у меня сдельная.

При обыске у Ронина нашли поменьше сберкнижек, чем у других, но все же и ему кое-что перепало: 820 рублей — вклад, облигаций трехпроцентного займа — на шесть с лишним тысяч рублей, золотых часов, колец и другого добра — на одиннадцать тысяч.

Вот тебе и один процент!

Ну, а что же Будкевич, этот солидный руководитель с несолидным визгливым тенором? Он что, действительно ни при чем? Он просто руководящий ротозей? Нет, факты и свидетели говорят о другом. На первом допросе Будкевич ведет себя так, словно только вот сейчас следователь открыл ему глаза на то, что творили его подчиненные.

— Ах, мерзавцы, ах, негодяи! — визгливый его голосок срывается на высоких нотах. — Так подвести, так опозорить всю нашу организацию! Я им доверял — Опытные люди, как же иначе работать?

— Бескорыстно доверяли? — спрашивает Василевский.

— Что вы имеете в виду? — поворачивается к нему Будкевич, и глаза его наливаются кровью. — Да как вы смеете подозревать меня в этом грязном деле? Я работник республиканской номенклатуры, я… я… Я весь отдаюсь работе, я не вылезаю из служебных командировок, чтобы обеспечить город всем, всем…

— Почитайте вот это, — и Василевский дает директору конторы «Гастроном» протокол допроса Сахно, подчиненного Будкевичу.

— «Начальник у нас строгий, — читает Будкевич, — он любит точность и дисциплину. Деньги ему мы приносим своевременно и никаких расписок не берем. К чему такие формальности? Главное — сумма. Ну, а когда узнаем о командировке, то уж здесь будь начеку».

— Это ложь! — завизжал Будкевич. — Шантаж и грязная клевета! И неспроста льется грязь на руководителя. Я этого так не оставлю! Я пойду в обком, в народный контроль. Преступники клевещут на областного работника, а советский юрист, следователь потворствует им в этом! Я буду жаловаться на вас!

— Подождите, успеете пожаловаться, — говорит Василевский, — разрешите уж, я познакомлю вас и еще кое с какими документами.

Игорь Ильич положил перед Будкевичем фотографию. На ней был запечатлен трогательный момент прощания Абрама Ронина со своим обожаемым директором, отбывающим в командировку в солнечную Молдавию. Только на прощание Ронин подает Будкевичу не пустую руку, а какой-то конверт.

— Фальшивка! — визжит Будкевич.

— А вот обвиняемый Ронин, — следователь кладет на стол протокол допроса, — показывает, что в этом конверте он передал вам две тысячи шестьсот рублей на мелкие непредвиденные расходы.

— Ложь! Это надо доказать!

— Можно и доказать, — спокойно отвечает следователь. — Скажите, Будкевич, почему ваш личный автомобиль «Волга» за № 55–41 вы держите не в Днепропетровске, а в Кишиневе?

— Позвольте…

— Нет, это вы позвольте! И содержите на постоянном окладе шофера. Вот справка Госавтоинспекцин Молдавской ССР. Вот показания гражданина Тукула, вашего личного шофера. Вот показания некоей гражданки Лидии Семеновой, у которой вы останавливаетесь в Кишиневе по адресу: Фруктовая, 48. Зачитать?

— Не надо.

Следствие полностью установило и вину Будкевича.

Именно он, директор конторы «Гастроном» Будкевич, отстранил от руководства плодосекций неугодного ему директора продовольственной базы, в подчинении которого по положению должна была находиться плодосекция.

Будкевич, или, как его называли апельсиновые короли, «папа», подобрал и содержал на материально ответственных должностях людей, ранее судимых за хищение социалистической собственности, — Притыцкого, Зарецкого, Сахно. За это они щедро оплачивали заботу «папы», выдавая ему на «содержание» ежемесячно по пятьсот рублей, не считая щедрых субсидий при выездах «папы» в командировки.

…Вся апельсиновая группа — на скамье подсудимых. Хищники присвоили более полумиллиона рублей государственных средств. Благодаря упорному, напряженному труду старшего следователя И. И. Василевского и его товарищей причиненный государству ущерб полностью возмещен.

Выездная сессия Верховного суда Украинской ССР, рассматривая это дело, признала вину всех подсудимых в хищении государственных средств в крупных размерах полностью доказанной и, учитывая особую опасность совершенного преступления, приговорила Маевского С. Я., Зарецкого Л. Н. и Сахно Л. Е. к высшей мере наказания с конфискацией всех изъятых денег, ценностей и имущества. Их соучастников: Будкевича Л. Е. Притыцкого И. П., Иванова С. Ш., Атаманчука В. С. к 15 годам лишения свободы каждого, остальных — к длительным срокам лишения свободы с конфискацией у всех них имущества…

Поздно вечером Игорь Василевский и его молодые коллеги — чернявый Дима и почти рыжий блондин Сергей возвращались с процесса.

— Зайдем, — предложил Игорь, когда они проходили мимо «Гастронома», — выпьем по стаканчику томатного?

В магазине Дима купил каждому по апельсину.

— Угощайтесь.

— А они не ворованные? — подозрительно спросил Сергей.

— Ешьте, Ватсон, — сказал Игорь, — теперь уже нет.

— Мы — наоборот, — заметил Сергей. — Он — Ватсон.

— Тем более.

---

Следствие по делу Чижова, Савельева и других подходило к концу. Им предъявлялось обвинение в ограблении, а затем и в убийстве инкассатора местного банка К. Н. Шилова. Следствие шло трудно, хотя собраны были достаточные улики, вещественные доказательства, показания свидетелей. И дело было не в первоначальной противоречивости некоторых показаний и даже не в хитром петлянии матерого грабителя Чижова.

В конце концов следователю Бараташвили удалось преодолеть все трудности, и сейчас обвинительное заключение выглядело абсолютно доказательным во всех линиях. Вахтанг Давыдович был уверен, что у прокурора не возникнет никаких сколько-нибудь серьезных возражений.

И все-таки что-то оставалось для него самого непонятным в этом преступлении.

Один за одним в кабинет следователя вводят арестованных, и Бараташвили задает каждому один и тот же вопрос:

— С обвинительным заключением познакомились? Подпишите.

Перед столом следователя Борис Савельев, худощавый угловатый парень в очках. Ему двадцать один год. Хотя за месяцы предварительного заключения он состарился лет на пять сразу. Он ставит свою подпись и собирается уходить.

— Подождите, Савельев, — останавливает следователь. — Скажите мне, что вас все-таки толкнуло в эту компанию? С чего все началось у вас самого?

Там все сказано, — угрюмо сказал Савельев и показал на обвинительное заключение, — я подписал. Чего вам еще?

— Сядьте, — мягко остановил его Бараташвили и сам сел напротив. — Поймите, я ведь не чиновник. Я хочу понять, как, каким образом молодой, неиспорченный парень из трудовой семьи, как вы, отчего, по какой причине почти прямо из десятилетки попадает в объятия бандитов и сам становится участником преступления.

— Вы меня об этом уже спрашивали.

— Тогда вы мне не отвечали на эти вопросы. Тогда велся протокол. Может быть, вы кого-то боялись. Сейчас, как вы видите, обвинительное заключение написано. Никакого протокола я не веду. Но мне это нужно, чтобы остановить вовремя других таких же неопытных мальчишек. Не дать им попасть в такие же сети.

— Меня расстреляют? — неожиданно спросил Савельев.

— Думаю, что нет. Хотя это будет решать суд.

— У меня просьба, гражданин следователь. Дайте мне свидание.

— С кем?

— С одной девушкой. В общем знакомая…

— Хорошо.

Через два дня Савельев получил разрешение на свидание. А вечером того же дня он попросился к следователю на допрос.

— Не пришла, — сказал он, едва переступив порог кабинета, — а я ведь из-за нее…

— Садитесь, успокойтесь. Ну, не пришла, что ж тут такого? Девушки — народ легкомысленный.

— Нет, тут другое. Это не легкомысленность. Это расчет. Я вам расскажу об этой легкомысленной особе и об ее компании. Расскажу все. Хотя к нашему делу это в общем-то прямого отношения не имеет…

Три года назад Борис Савельев окончил среднюю школу. Окончил не блестяще, так — серединка на половинку. В аттестате, как в салате, шутили однокурсники, все есть: и пятерки, и четверки, и троечки.

— Причем у тебя, Борис, — язвил его приятель Костя Вольский, — салат изготовлен по рецептам уважающей себя забегаловки: мяса чуть-чуть, а картошки навалом.

— Ладно, тоже мне медалист!

Но и Костю к медалистам отнести можно было чисто условно: мешали две тройки — по русскому и по алгебре — и три четверки.

Тем не менее друзья решили попытать счастья и поступить в институт.

— Мы за модой гнаться не будем, — говорил расторопный Костя, — нам все эти филфаки, меды, горные ни к чему. И электронику двигать тоже без нас, я думаю, будут, справятся ребята. Чего мы полезем на рожон, когда там конкурс — сто гавриков на одно место?

— Так уж и сто!

— Ну, двадцать, тебе-то не все равно? Нам абы какой, лишь бы институт. Корочки получить и поплавочек, значочек, как острит мой предок. Чтобы не потонуть в бурных волнах житейского моря.

— Что же ты предлагаешь?

— Я вычитал в газете такое объявление: «Московский технологический институт местной промышленности объявляет прием учащихся на первый курс…»

— Трепач. На какие шиши я в Москву поеду? обиделся Борис. — На мамашину зарплату? Тебе хорошо, у тебя батя снабженец.

— Чудак! Ни в какую Москву мы не поедем.

— Поясни мысль.

— Дело в том, что в нашем городе от этого института есть учебно-консультационный пункт. Там будем сдавать экзамены, там же и будем слушать лекции.

— А что это за институт?

— Я же тебе сказал, что нам все равно.

— Ну, а все-таки? «Технологический» и… «местной промышленности». Это как?

— Чего же непонятного? Окончишь — пойдешь инженером на местную трикотажную фабрику. Кофточки модные осваивать для своих знакомых девушек. Или на швейной… Ну, одним словом, блюминги строить мы не будем. Впрочем, там есть несколько факультетов. Ну как?

— Покумекать надо.

— На кумеканье отводится два дня. Послезавтра несем документы.

Через два дня на тихой улочке они разыскали небольшой особняк, где размещался учебно-консультационный пункт. И хотя сегодня был первый день приема экзаменов, в скверике около особняка толпились молодые люди в таких же, как они, белых рубашках и с такими же трубочками, завернутыми в газету, где лежали аттестат, копия свидетельства о рождении, заявление и три фотографии.

— М-да, — присвистнул Костя: они не были первыми.

Документы принимала яркая блондинка с голубыми глазами. Борис как увидел ее, так и не мог оторваться. Отвечал на ее вопросы невпопад, а под конец спросил напрямик:

— Скажите, а вы незамужняя?

— Боря, — остановил его Костя, — ты перепутал свою роль. Это тебе здесь будут задавать вопросы.

Синеглазая секретарша смутилась и покраснела.

— Это к делу не относится, — сказала она. — Распишитесь вот здесь и получите экзаменационный лист.

Когда абитуриенты вышли в коридор, Борис сказал:

— Я должен здесь учиться. Понял?

— Конечно. Если уж здесь секретарши такие милые, — сказал Костя, — можно представить, какие симпатяги профессора. Да они тебе на первом же экзамене пятерку поставят просто так, из чувства уважения.

Первый экзамен — математика письменная.

— Я не знаю, как ты, — сознался Костя, — а я горю синим пламенем. Сразу, на первом же.

— М-да… — вздохнул Борис. — А что ж делать? Может, шпаргалками запасемся? Я знаю, один парень продает — по полтиннику за штуку, фотоспособом делает.

— Не будь дураком. Какая тебя шпаргалка спасет на письменной? Тут надо задачи достать.

— Как же ты их достанешь?

— А может, попросить твою синеглазку?

— Брось трепаться. Давай думать, как выйти из положения.

— Черт знает… Попробую поговорить с отцом. Может, у него есть какие-нибудь знакомые.

У Семена Николаевича Вольского знакомые имелись кажется, везде. Тут, очевидно, сказывался и его общительный характер, да и по своим служебным делам он не раз бывал почти во всех городских учреждениях, включая и учебные заведения.

Короче говоря, накануне экзамена Костя Вольский имел не только задачку одного из трех вариантов, но и ее полное решение.

— Какой бы вариант тебе ни достался, — инструктировал сына Вольский-старший, — ты делай этот. А для преподавателя, чтобы он знал, что это твоя работа, поставь крестик. Вот здесь.

Костя, как настоящий товарищ, обо всем рассказал Борису и даже дал ему списать вариант задачи. На экзамене оба делали этот самый вариант, добросовестно списав его со шпаргалки.

А на другой день Костю подозвал юркий человек и спросил:

— Почему на работе Савельева стоит тот же крестик?

— А ваше какое дело?

— Ты хвост не задирай. А то вылетишь отсюда.

И Костя сознался, что это он рассказал и дал задачу.

— Передай своему дружку, пусть он не придуривается, нашармака у него ничего не выйдет. Срежут на следующем экзамене. А если ты ему дашь списать, и тебе двойку закатят. Понял?

— Да, но у него денег нет… Заплатить нечем…

— Это никого не касается. Пусть идет на завод.

Следователь остановил Савельева:

— Одну минуту. Как фамилия этого человека?

— Возбудите дело?

— А как ты сам думаешь?

Борис задумался, помедлил с ответом, но потом решительно махнул рукой.

— А, и правильно! Это гнездо давно пора разогнать. Пишите: фамилия этого дельца — Фунтиков. Но не в нем дело. Всем заворачивает там доцент Чугаев. Сергей Илларионович Чугаев. Кандидат наук, — Борис усмехнулся. — В общем тогда этот Фунтиков так примерно и сказал Косте: «По мне, пусть хоть украдет, если учиться хочет». Там все такого мнения были.

Между тем Борис не терял времени даром: после экзамена по математике он пошел в кино. Но не один, а с синеглазой секретаршей. В этот вечер Борис был в ударе, шутил, рассказывал всякие веселые истории, и Люся смеялась. Но стоило Борису заговорить об экзаменах, как девушка вспыхнула:

— Вот, оказывается, для чего ты меня пригласил?

Она повернулась и пошла в другую сторону. Догнал ее Борис, еле уговорил, чтобы разрешила проводить.

Второй экзамен Борис завалил. И тогда он, еще совсем зеленый, неопытный в житейских делах человек, понял, что в этом УКП (учебно-консультационном пункте) действует целая шайка взяточников, вымогателей. «Как же могут Фунтиков или математик Чугаев повлиять на мой экзамен по физике? — рассуждал он. — Не иначе как они связаны между собой. Вот дельцы!»

Костя встретил это сообщение просто.

— Чудак, а как же иначе? Хочешь жить — умей вертеться, — привел он любимую поговорку своего отца.

Борис рассказал обо всем Люсе, но и она не удивилась. Больше того, она даже пыталась защищать тех преподавателей, которые берут взятки за то, что завышают оценки на экзаменах.

— А что ты хочешь, — говорила она, — они люди солидные, с учеными званиями — кандидаты наук, старшие преподаватели, доценты. Им и одеться надо прилично и обстановку дома иметь, — они ведь и на дому экзамены принимают. А на одну зарплату всего не сделаешь.

— Но это же нечестно! — возмущался Борис.

— А ты честно сдал математику? Себя ты, конечно, не осуждаешь. Ты хочешь получить диплом, а сдать вступительные не можешь. Преподаватель тебе идет навстречу, помогает. Все равно эти экзамены ничего не значат. Проучишься здесь пять лет — чему-нибудь да научишься, а нет — на производстве будешь доучиваться. Так у всех и бывает. А Чугаеву ты еще спасибо скажешь, что он тебе помогает человеком стать.

Борис Савельев от природы не был борцом за справедливость. Не воспитали в нем бойцовских качеств ни школа, ни его мать. Он не бросил тогда перчатку взяточникам. Ему было восемнадцать лет, и, кроме того, он был влюблен в синеглазую секретаршу. Под влиянием этих обстоятельств Савельев сделался даже пособником у дельцов с учеными степенями. Чуть позже Борис понял, что его синеглазая Люся была не только секретарем приемной комиссии. Она еще и подбирала для Чугаева и компании необходимую клиентуру. Постепенно в это дело она втянула и Бориса.

Борис целыми днями отирался среди абитуриентов, слушал разговоры, арканил того, кто был готов «подмазать», лишь бы получить проходной балл. Для дельцов это было выгодно, сделки проходили через нейтральных людей, и в любом случае они оставались в тени и легко могли от всего отказаться.

Зато самого Савельева за эти услуги зачислили на первый курс, чисто формально приняв у него все экзамены.

— Ну, а я, — закончил свою исповедь Савельев, — я окончательно запутался в своей жизни, когда связался с этой Люсей. Она была избалована, получала от доцентов дорогие подарки. И от меня требовала таких же, ей хотелось жить роскошно, с комфортом… Нужны были деньги. А где мог их взять я, студент? Тут-то я и встретился с этим Чижовым. Он знал, где можно взять деньги. Остальное вам известно…

Вахтанг Давыдович Бараташвили, едва закончив одно очень сложное дело, начал вести расследование другого, не менее сложного дела о взяточничестве в местном учебно-консультационном пункте Московского технологического института местной промышленности.

В прокуратуру вызывали одного за другим студентов этого института, которые, по показаниям Савельева, давали взятки преподавателям или посредникам.

И уже на первых допросах Вахтанг Давидович убедился, что Савельев говорил правду.

Почти каждый из студентов не только подтвердил факты, сообщенные следователю Савельевым, но еще и приводил новые, известные ему случаи, называл имена взяточников и взяткодателей.

Как выяснилось, в этом учебно-консультационном пункте взятки брали не только на вступительных экзаменах, но и на всех прочих, за невыполненные курсовые работы, за несданные зачеты и чужие контрольные.

Вслед за студентами в прокуратуру начали вызывать преподавателей.

Чугаев Сергей Илларионович, доцент кафедры высшей математики, поначалу пытался изобразить возмущение, негодование по поводу «вздорных и оскорбительных подозрений». Однако, выслушав на очных ставках своих бывших абитуриентов и нынешних студентов, пал духом и признался.

— Началось все, — рассказал он, — с группы студентов-стариков. Заведующий УКП Сосин попросил меня не относиться к ним слишком строго. После окончания института, — сказал он, — все равно эти, с вашего позволения, студенты сразу пойдут на пенсию. Никто не успеет проверить их знания. Среди них были Бахлин, Глотов, Бендеров и другие. Я им разрешил во время экзаменов воспользоваться литературой и записями. В знак благодарности они мне дали по пятьдесят рублей каждый. Позже ко мне обратились студенты Кондаков, Фунтиков, Культин с просьбой помочь поступить в институт их знакомым. Разумеется, не бесплатно. Фунтиков стал частым гостем у меня дома. Со временем я узнал, что он был посредником и у преподавателя Ковальского и у других.

По договоренности с Чугаевым студенты-заочники Ефим Фунтиков и Виктор Кондаков в течение 1961–1965 годов перед вступительными экзаменами выискивали среди абитуриентов тех, кто, боясь провалиться, готов был дать взятку, получали от них деньги. Часть из них они передавали Чугаеву, а часть оставляли себе. Получив деньги, Чугаев накануне вступительных экзаменов сообщал через посредников темы сочинения по русскому языку, задание по письменной математике. Он же наставлял их, какой будет порядок сдачи экзаменов по устной математике, завышал им оденки. В некоторых случаях он просил других преподавателей — своих коллег поставить положительные оценки на экзамене по их предметам. За каждого абитуриента он получал от посредников по двести рублей. Не гнушался Чугаев брать взятки и за то, что завышал оценки во время семестровых экзаменов по высшей математике. В этих случаях такса колебалась от двадцати до пятидесяти рублей. Всего за пять лет Чугаевым было получено свыше десяти тысяч рублей.

Другой преподаватель, Василий Степанович Данилов, доцент кафедры физики технологического института пищевой промышленности и по совместительству старший преподаватель УКП, получил несколько меньшую сумму — восемь с лишним тысяч рублей. Клиентуру подбирали для него тот же Фунтиков и иногда Савельев. В основном Данилов получал взятки за хорошие оценки на вступительных экзаменах по физике.

Принимая экзамены в период сессии, он получал взятки за положительные оценки по пятьдесят рублей. Со временем масштабы преступной деятельности Данилова возросли. Только за прием вступительных экзаменов по физике в 1966 году через Фунтикова и Савельева он получил от двенадцати абитуриентов тысячу двести рублей. Брал Данилов взятки и по месту своей основной работы — в технологическом институте пищевой промышленности.

Доцент кафедры теоретической механики УКП Михаил Михайлович Коблов занимался взяточничеством давно. С помощью все тех же посредников Фунтикова и Кондакова. Посредники подобрали Коблову группу абитуриентов из шести человек и получили от них тысячу триста рублей. Коблов же через секретаршу Люсю получил условия экзаменационной работы по письменной математике, темы сочинения по литературе и сообщил их Кондакову и Фунтикову. Одновременно он договорился с членом комиссии Ларисой Даниловой о том, что эти абитуриенты на экзамене будут отвечать не на те вопросы, которые поставлены в билете, а на заранее подготовленные ими.

За помощь абитуриенту в поступлении в институт доцент Коблов брал не только деньги, а и продукты, вино, водку, отрезы шерсти. Однажды Коблов попросил студента Колотницкого, который работал в ателье, сшить ему зимнее пальто, а за это Коблов поставил Колотницкому на экзамене по теоретической механике, не спрашивая его, четверку. От студента Белорусского он получил шкурку выдры и за это дал ему три отрецензированные контрольные работы по теоретической механике. Всего за 1963–1966 годы Коблов получил около восьми тысяч рублей.

Старший преподаватель кафедры химии Максим Данилович Серов рассказал на допросе:

— До того, пока я не познакомился с преподавателями Даниловым и Чугаевым, я работал честно. В 1961 году Данилов начал просить меня, чтобы я поставил завышенные оценки нескольким студентам. За это он несколько раз приглашал меня в ресторан. В выпивках участвовали и студенты, которые расплачивались с официантами. В дальнейшем ко мне стали обращаться уже непосредственно сами студенты. Они приносили список на десять-тринадцать человек. Им я должен был завысить оценки.

Случайно ли махровые взяточники Чугаев, Данилов, Коблов свили свое гнездо именно здесь, в учебно-консультационном пункте института местной промышленности? Нет, не случайно. Это было очень удобное для махинаторов место. Во-первых, УКП подчинялся непосредственно ректорату московского института. До Москвы было далеко. Ревизоры наезжали оттуда редко. Да если и приезжали, то проверяли они учебно-методическую работу. Документы проверялись от случая к случаю.

Во-вторых, как и во всяком уголовном деле со взятками, в преступлениях были равно замешаны обе стороны — и дающие и берущие. Причем, как поясняла секретарша Люся, студенты давали взятки, да еще и говорили взяточникам спасибо за то, что они помогали им на трудном пути к заветному диплому.

А в-третьих, диплом для определенной категории студентов этого института был столь же труднодоступен, сколь и позарез необходим. В институт шли руководящие работники пошивочных ателье, предприятий бытового обслуживания, заведующие секциями и отделами промтоварных магазинов и баз, модельеры и мастера фабрик индпошива, трикотажных фабрик и т. п. В основном это были люди уже пожилые, практики. Теоретический багаж был у них крайне невелик. Приходившие на предприятие молодые дипломированные специалисты подпирали их, выталкивали вон, а уходить им с теплых местечек было неохота.

Кроме того, народ этот в основе своей денежный, и заплатить сотню-другую для достижения желанной цели для них ничего, в сущности, не стоило.

Ну, а самое главное: Чугаев и Коблов — преступники с солидным стажем. У Чугаева уже была в прошлом судимость за аналогичное преступление, однако наказание не пошло ему впрок. Коблова на прежнем месте работы за различные темные махинации, за пьянство исключили из партии и освободили от должности преподавателя. Однако он подделал трудовую книжку и сумел устроиться в УКП.

Шаг за шагом следствие вскрывало все новые и новые преступления этой группы вымогателей, скрывшихся под личиной преподавателей советского вуза, воспитателей подрастающего поколения. И следователь Бараташвили видел вину подследственных не только в денежных и натуральных поборах, которые они вели в течение ряда лет, а и в серьезном моральном уроне, причиненном молодым людям.

Среди абитуриентов, попавших в сети взяточников, было немало юнцов, подобных Косте Вольскому и Борису Савельеву. И эти мальчишки, только что вступавшие в жизнь, сразу окунулись в грязный омут чистогана, бессовестных сделок, очковтирательства и обмана.

И ко всему прочему Савельев еще и влюбился в секретаршу Люсю. Влюбился не на шутку, и именно это привело его к столь трагической развязке. Людмила Позднякова не отличалась ни особым постоянством, ни ясностью своего мировоззрения. Проще сказать, девица она была скорее легкомысленная, чем серьезная. Ей льстило, что доцент Чугаев, солидный ученый дядя, оказывал ей, девчонке, знаки внимания. Дарил шоколадки, духи, чулки. Подвозил на своей машине домой, приглашал в театр, обедал с ней в ресторане.

В ответ на это Люся охотно выполняла различные просьбы доцента: передавала некоторым студентам задачи, темы сочинений, а потом и сама стала подыскивать для Сергея Илларионовича клиентуру. А когда на ее пути стал Борис, она и Бориса втянула в эту грязную игру.

Люся, конечно, видела, что Борис любит ее по-настоящему, что для нее он готов на все. А она только капризно надувала губки и говорила ему:

— А ты все скупердяйничаешь. Даже такси не можешь взять. А говоришь — люблю.

Борис мучительно искал выхода из положения, а Люся требовала все новых и новых расходов. Она ввела его в круг посредников, давала ему поручения искать клиентуру. Но Борис был молод и неопытен в таких делах. Партнеры, глядя на то, как он неловок в работе, всерьез опасались, что он провалит дело, и его гнали взашей.

— А ну, не путайся под ногами, салага, — не раз шипели на него матерые дельцы Фунтиков и Кондаков, — не то проглотим и пуговицы выплюнем.

Расстроенный очередной неудачей, он приходил к Люсе, а та ему:

— Эх ты, бестолочь! Ничего не можешь. Ну кому ты такой нужен?

— Но я люблю тебя, — говорил Борис.

— Любовь не шубка, в ней на улицу не выйдешь.

Как-то после очередной такой размолвки доцент Чугаев увез Люсю в концерт прямо, что называется, у Бориса из-под носа. И Люся, садясь в машину, еще нагло помахала ему ручкой.

— Вы знали, Чугаев, что в Позднякову был влюблен студент вашего института Савельев? — спросил следователь.

— Понятия не имел. Да мне до этого никакого, собственно, дела нет.

— Зачем же вы, семейный человек, приглашаете в театр, везете в ресторан девушку, которая на двадцать пять лет моложе вас?

— Этот вопрос относится к делу?

— А если бы вашу старшую дочь, Чугаев, вот так взялся соблазнять пожилой?.. Ладно, не буду называть такого настоящим его именем… просто пожилой гражданин. Что бы вы сказали?

— Моя дочь не в счет.

— Нет, в счет! Вы не только взятками растлевали молодые души, а и вашим пижонством, вашим цинизмом.

— Это все слова. В протокол они не записываются.

— Почему же? Я их запишу. Думаю, что прокурор в своей речи на процессе скажет об этом при всем народе. И при вашей старшей дочери скажет.

— Это жестоко.

— А то, что вы делали, это гуманно?

И вот перед следователем Людмила Позднякова, секретарь приемной комиссии учебно-консультационного пункта. Та самая белокурая, голубоглазая красавица, с которой три года назад впервые встретился Борис Савельев и которая лишила его сначала покоя, а потом и свободы. Она была явно перепугана и вызова в прокуратуру ждала с того самого дня, когда вызвали первого студента.

Тем не менее она пыталась держаться независимо и на первый вопрос следователя ответила дерзко, с вызовом.

— Вы почему Не пришли на свидание восемнадцатого августа? — спросил Бараташвили.

Позднякова повела накрашенной бровью:

— А вы меня не приглашали.

«Ах ты, сопливка!» — хотел крикнуть Вахтанг Давыдович, но сдержался и сказал спокойно:

— Вас ждал заключенный Савельев.

Секретарша дернула плечиком:

— Фи, я с этим уголовником не имею ничего общего.

— Я этого не думаю. Больше того, следствие располагает фактами о ваших преступных связях с Савельевым и другими обвиняемыми по делу о взяточничестве в УКП. Вы передали текст задач и темы письменных работ от доцента Чугаева студенту Савельеву восьмого июля?

— Да, — тихо сказала Позднякова и вдруг, уткнувшись в сумочку, громко, по-детски зарыдала. Плечи ее вздрагивали, а когда она подняла лицо, чтобы вытереть слезы, Вахтанг Давыдович увидел, как по ее щекам текли темные струи — следы от накрашенных ресниц.

— Успокойтесь, Позднякова, — сказал он, — и давайте продолжим допрос…

Суд строго наказал взяточников. Каждый из них получил то, что определено законом. Принял суд и частное определение по делу.

Но следователь Бараташвили не успокоился на этом. После суда он написал большое письмо в ректорат института местной промышленности, где подробно изложил причины, толкнувшие людей на преступление, обрисовал ту обстановку, которая царила в УКП из-за полной бесконтрольности со стороны ректората.

Копию этого письма следователь отправил в министерство: таких учебно-консультационных пунктов в учебных заведениях много, нужно обратить на них внимание, не допускать подобного.

Так Вахтанг Давыдович, вызвав на откровенный разговор человека, заставил его приоткрыть завесу еще над одним преступлением и пресечь преступные действия большой группы взяточников, а их самих изолировать от общества.

---

Старший следователь Тимофеев стоял у окна и вглядывался в быстро наступающие осенние сумерки. Мелкий снежок запорошил улицу и сквер напротив. Ранняя зима в конце октября — сырость, слякоть наводили на грустные размышления. Тимофееву сделалось вдруг зябко, неуютно. Евгений Васильевич в который уж раз пытался взвесить все и отыскать ту нужную нить, ухватившись за которую можно было бы распутать это дело.

Два дня назад старшему следователю с неудовольствием заметили, что вот, мол, негодяй свободно ходит по городу, и, в то время как мы пьем чай, он готовит очередной пасквиль на наших людей. Тимофееву предложили мобилизовать следователей и принять все меры к тому, чтобы найти злобного анонимщика. На исходе третий день, а в папке заведенного уголовного дела ничего не прибавилось, кроме трех писем. Их автор, человек явно озлобленный, из-за угла, тайком обливает помоями всех подряд, оставаясь неопознанным. Кто он? Над этим вопросом и ломал голову Евгений Васильевич.

…Около восьми часов утра, как говорилось в служебном рапорте, старшина милиции Гайнуллин у остановки трамвая на газетной витрине обнаружил листок бумаги, приклеенный хлебным мякишем.

«Фее кругом адне прахвосты, — провозглашал некто, — чеснаму человеку житья нет, а жулики да спикулянты працвитают».

Подписи, естественно, не было.

Старшина снял с витрины листок и вместе со своим рапортом передал его дежурному по райотделу милиции.

Рапорт старшины немногословен. Нужно с ним побеседовать дополнительно, но оказалось, что Гайнуллин выехал на срочное задание, будет в городе только завтра. «Ну, а если старшина больше ничего не сможет добавить к своему рапорту, — беспокойно думал Тимофеев, — что тогда?»

Два других письма люди сняли с той же витрины раньше и переслали их в милицию. В них была грязная клевета и на конкретных людей — на уважаемых в городе товарищей, на депутатов, передовиков производства.

Все три письма написаны одним почерком и на одинаковых типографских бланках реестра, типовая форма № 869. Надо определить, какие организации имеют такие бланки. Сложная, долгая и кропотливая работа.

Эти бланки, объяснили Евгению Васильевичу, введены только для представления их в банк на получение кредита. А организаций, получающих кредит, очень много, несколько десятков. Установить, в какой именно взяты бланки, невероятно трудно. Однако надо искать. Это долг следователя.

За окном стало совсем темно. Повалил густой снег. Он шел напористо, тугой стеной, словно ранняя зима торопилась утвердить свое право на существование. Сквозь эту синюю пелену мелькали расплывчатые силуэты прохожих. Неожиданно улица озарилась ярким светом уличных фонарей, заискрилась, засверкала и снежная масса. Тимофеев очнулся от своих дум — звонил телефон. Он взял трубку и услышал далекий голос одного из своих помощников, следователя Минина:

— Только что прибыл с задания старшина Гайнуллин. Через час будем у вас.

Небольшого роста, коренастый, смуглый старшина появился в кабинете Тимофеева вместе с Мининым и с ходу быстро заговорил:

— Виноват, товарищ следователь, отпустил женщину. Она могла бы рассказать больше.

— Не торопитесь. Садитесь. О какой женщине вы говорите? — сказал Тимофеев. — Расскажите все по порядку. И как можно подробнее.

— Слушаюсь, — по-военному вытянулся старшина. — В то утро я немного проспал. Мать не разбудила, — он смущенно улыбнулся. — В райотдел мне нужно к восьми. Шел и, конечно, торопился. Когда проходил мимо газетной витрины, меня остановила женщина: «Товарищ милиционер, посмотрите, на витрину прилепили нехорошую бумажку». Я подошел, вижу, народ стоит, читает и возмущается.

«Безобразие, — говорил какой-то пожилой человек, — это уже не первая». Я прочел и тут же снял ее.

Старшина посмотрел на Тимофеева, виновато опустил глаза:

— Спохватился, а женщины уже нет. Кто-то сказал: «Это, наверно, тетка наклеила. Вон она бежит».

Смотрю, женщина действительно бежит к трамваю. Я за ней. Кричу ей: «Гражданочка, одну минуту!» А она такая маленькая, шустрая — раз и вскочила в трамвай. Я за свисток… Остановил трамвай, ссадил ее и говорю: «Что же это вы, уважаемая, от меня бежите?» А она в ответ чуть не плачет:

«На работу опаздываю».

После короткой паузы старшина вздохнул и, стараясь не смотреть в глаза Тимофееву, продолжал:

— Я, конечно, потребовал: объясните, говорю, кто пасквиль наклеил, а она отвечает: «Около витрины вертелся один дядька лет под пятьдесят, в телогрейке, в шапке-ушанке и в очках. Он живет, по-моему, на улице Зайни Султанова, в одноэтажном деревянном доме. У его отца моя соседка краску покупала, думаю, что это их рук дело».

Женщина стала меня просить, чтобы я ее не задерживал, и другие граждане ее поддержали, ну я и отпустил. Вот и все.

— Эту женщину вы раньше встречали?

— Нет.

— А почему же не спросили ее фамилию, где живет, где работает?

Старшина вконец смутился, встал:

— Виноват, не предполагал, что понадобится… Учту, товарищ следователь. Я ведь в милиции недавно. Только что из армии.

Не изменяя своей привычке, Евгений Васильевич пожурил старшину за недогадливость, но на полуслове вдруг умолк. Теперь, когда все как будто бы становилось на свое место, кое-что стало проясняться, он почувствовал сразу усталость, и вовсе пропало желание поучать новичка, может быть еще ни разу не видевшего в глаза серьезного преступника.

Гайнуллин стоял, низко опустив голову, и только моргал глазами. Тимофееву стало жаль этого на вид боевого парня. И, как бы извиняясь за нравоучение, он мягко сказал:

Ну ничего, старшина. Ваш рассказ имеет для следствия важное значение. Хорошо, что догадались поговорить с женщиной.

Минину Евгений Васильевич поручил выехать в райотдел милиции, связаться с участковым уполномоченным и попытаться установить тот дом, о котором говорила неизвестная женщина Гайнуллину.

Оставшись наедине, Тимофеев вновь задумался. Конечно, какая-то ниточка в его руках теперь была, но он понимал, что женщина могла и ошибиться. Она ведь ни словом ни обмолвилась о том, что сама видела, как неизвестный «дядька в очках» наклеивал листок. Она только высказала свое предположение. А насколько оно достоверно? Ну хорошо, предположим, им удастся найти человека в очках и телогрейке. А что дальше? Но другого пути пока не было. И он остановился на единственном решении — во что бы то ни стало найти этого гражданина, живущего на улице Зайни Султанова.

Докладывая о результатах проверки, Минин решительно заявил:

— Или Гайнуллин выдумал всю эту историю, или женщина наболтала. Сказка!

Тимофеев резко спросил:

— А листок, который старшина снял, тоже сказка?

— Нет, я этого не утверждаю, — замялся Минин, — но как можно кого-то подозревать, не имея на это точных данных?

Вот что удалось установить Минину в результате поисков злополучного дома, в котором должен проживать человек в очках, телогрейке и шапке-ушанке:

На улице Зайни Султанова деревянных домов было четырнадцать. В них проживало немало народу. В телогрейках и шапках-ушанках ходили многие. Участковый уполномоченный рассказал Минину чуть ли не обо всех жильцах. Чувствовалось, что младший лейтенант хорошо знает людей. В одном доме, сказал, между прочим, лейтенант, живет дряхлый старик с женой и сыном-инвалидом.

— Вы говорите так, будто у всех в гостях побывали, — заметил Минин.

— Товарищ следователь, я здесь родился и работаю уже восемь лет. Да взять хотя бы этого старика. Бедствует старичок. Увидит на улице железку, гвоздь, щепку — все подбирает. Домой несет. Ходит чуть не в лохмотьях. Дома — шаром покати. Сын его — инвалид.

— А кто из этих жильцов краску продает?

— Впервые слышу, — отвечал участковый уполномоченный.

Однако все эти сведения показались Минину столь незначительными и вовсе не имеющими отношения к делу, что он решил ничего об этом не говорить Тимофееву. Участковый уполномоченный, по его мнению, просто решил похвастать своей осведомленностью, а о деле он ничего не знал. Поэтому доводы Минина о том, что проверить показания старшины милиции невозможно, казались убедительными. И в самом деле: четырнадцать домов, в каждом несколько квартир, сотни людей. Кто из них негодяй и кляузник?

— Евгений Васильевич, — предложил Минин, — мне кажется, гораздо разумнее энергичнее повести розыск бланков реестра в организациях. Уверяю вас, версия с этим домом ничего нам не даст. Да если бы и отыскали, предположим, мы этого человека, — продолжал Минин, — каким образом мы его уличим? Следов он не оставил. Дома вряд ли что-нибудь держит уличающее. К тому же по одному подозрению обыск делать не имеем права, не разрешит нам прокурор.

Все это Тимофеев понимал и сам, но, с другой стороны, поиски злостного клеветника по бланкам реестров были делом длинным, хлопотным и, пожалуй, столь же бесперспективным.

В Госбанке удалось установить следующее положение с этими бланками реестра, типовая форма № 869. В свое время, года три тому назад, в местной типографии эти бланки были отпечатаны большим тиражом. Но потом форма таких реестров была изменена, и старыми бланками пользоваться запретили. Однако, поскольку они не являлись документами строгой отчетности, их уничтожали без специальной комиссии и без акта. А кое-где, видимо, и вообще не уничтожили.

Очевидно, кляузник знал об этом и ловко воспользовался вышедшими из употребления бланками, чтобы замести следы.

Графическая экспертиза подтвердила: все три письма написаны одним лицом. Но кто он был, это «лицо», оставалось загадкой.

Алеша Минин, молодой следователь, которого Тимофеев пригласил к себе в помощники, был неплохим криминалистом. Но, пожалуй, порой ему мешала чрезмерная самонадеянность. Вот и на этот раз он не рассказал Тимофееву дословно то, о чем узнал от участкового, решив единолично, что этот рассказ не представляет ценности. А теперь Минина мучила совесть и грызли сомнения.

И рано утром он опять поехал на квартиру к участковому уполномоченному. Следователь буквально поднял его с постели и заставил еще раз рассказать обо всех жильцах. Теперь и участковый более подробно характеризовал тех, на кого могло пасть подозрение. Вот все тот же старик Фазыл Ахмеджанов. Он живет с женой, старшим сыном Тауфиком и невесткой Розией, работающей на кондитерской фабрике «Заря» счетоводом. Живут скрытно, в дом старик никого не пускает, малообщителен. Живут, как уже говорил, бедно.

Минин зашел к главному бухгалтеру фабрики «Заря» и… увидел на столе главбуха те самые бланки реестра, исписанные карандашом. То, за чем несколько следователей охотились по всему городу, само пришло в руки.

— Что-нибудь у нас случилось, товарищ следователь? — тревожно спросил главбух.

Взяв из стопки один бланк, Минин сказал:

— Да нет, ничего особенного. Скажите, это документ строгой отчетности?

— Да нет, — пояснил главный бухгалтер. — Просто старые бланки. Используем на черновики… Бумагу экономим.

— А что это у вас за работница Ахмедзянова Розия?

Главный бухгалтер пожал плечами.

— Работает в бухгалтерии таксировщицей. Исполнительна. Материально обеспечена неважно. Живет со стариками — родителями мужа. Муж — инвалид, пенсионер… — И, подумав, продолжал: — Но мы ей помогаем. Недавно местком выделил тридцать рублей.

Он взялся за трубку телефона:

— Я позвоню. Ее личное дело сейчас принесут.

— Звонить не нужно, — остановил его Минин. — Если вас не затруднит, принесите сами.

Минин медленно листал тощую папку документов. «Ну что же, — думал он, — бланки есть. А доказательств пока никаких». Перевернув очередную страницу, следователь вздрогнул. Это было заявление, написанное… очень знакомым почерком. Ахмедзянова просила фабком оказать содействие в приобретении туристской путевки по Южному берегу Крыма. Одно-единственное заявление в личном деле и… другим почерком. «Неужели так легко нашел?» — мысленно задавал себе вопрос Минин.

Подавляя волнение, следователь спросил:

— Кто писал это заявление?

Главный бухгалтер удивленно посмотрел на Минина. Дескать, вот нечего человеку делать, он и занимается всякой чепухой.

— Это ее муж. Мы еще смеялись над ней, почему ей захотелось поехать именно на Южный берег Крыма, а не Кавказа. Она ответила: «Так написал муж».

В кабинет Тимофеева Минин ворвался с шумом. Он выложил на стол папку, потом снял шапку, вытер потный лоб и выдохнул одно слово:

— Нашел!

Посмотрев на снятую с витрины кляузу и на заявление, Тимофеев тотчас понял, что действительно автор анонимных писем обнаружен. Он внимательно выслушал рассказ Минина и распорядился:

— Главного бухгалтера допросите сегодня же. Письмо направьте на графическую экспертизу. Теперь дело за экспертом. Подтвердит он тождество почерков, тогда будем считать, что все в порядке.

Тимофеев тщательно анализировал собранный материал. Бессонные ночи, тревоги и сомнения позади. О них прокурору не расскажешь. Ему представь материал с убедительными доказательствами. Но теперь он был почти убежден, что прокурор согласится предать суду этого негодяя.

По нашим законам человек, преднамеренно совершивший такое преступление, как клевета на честных советских людей, должен предстать перед судом.

…Единственно, чем отличался дом № 11 от соседних, — это высоким забором, калиткой со множеством запоров и наглухо закрытыми ставнями окон. Казалось, он был изолирован от посторонних взглядов.

В этом доме Алексею Минину предстояло произвести обыск. На стук участкового уполномоченного долгое время никто не отзывался. Наконец послышались шаги и хриплый голос: «Кого надо?» Долго отодвигались засовы и гремели цепи. И вот калитка открылась. Их встретил человек лет пятидесяти, в очках и накинутой на плечи телогрейке. «Описания сходятся», — мелькнула мысль у Минина, и, предъявив ордер на обыск, Минин, участковый уполномоченный и понятые направились в дом. Вид помещения и самих хозяев поразил Алексея. Две кровати, покрытые тряпьем, старый шкаф, два стола и несколько стульев — вот и все убранство огромных пустующих комнат. Воздух затхлый. Высокий, худой, с седой бороденкой и воспаленными глазами старик, одетый в грязный зипун с заплатками, в засаленной тюбетейке, старуха в грязном платке с выбившимся из-под него клоком седых волос довершали картину. И только одна небольшая комнатка, где жили сын с женой, имела относительно жилой вид.

Никто не выказывал никакого отношения к пришедшим. И только старик неотступно следил глазами за каждым движением следователя. Под матрасом была обнаружена книжка с бланками реестра. Здесь же лежали документы Ахмедзянова Тауфика, сына. На этом можно было обыск прекратить: доказательства виновности отысканы. Но Минин чувствовал, что предстоит долгая работа. Следователь обязан произвести тщательный обыск дома, тем более что по заявлению той женщины и по показаниям некоторых соседей ему было известно: хозяин дома тихонько торгует краской.

Исследованы сарай и чердак, но ничего не обнаружено. Везде запустение, хаос, грязь. Минин уже начал составлять протокол, но спохватился — не посмотрел кухню, и он послал туда участкового уполномоченного. Вскоре тот вернулся.

— Кроме ведер с водой, стола и пустых ящиков, ничего нет.

Понятые, подавляя зевоту, скучали и с нетерпением ждали конца этой процедуры. Минин и сам почувствовал, что устал. Но когда участковый был на кухне, он перехватил взгляд старика и удивился его беспокойству и нетерпению. А когда участковый вернулся ни с чем, он с едва заметным злорадством улыбался.

Усталости как не бывало. Минин легко поднялся глядя старику прямо в глаза, сказал:

— Кухню посмотрим еще раз, — и тотчас с удовлетворением отметил про себя: «За кухню старик действительно боится».

Вместе с понятыми Минин направился туда. В углу сиротливо стоял массивный старый стол, заваленный небогатой утварью — кастрюлями и разной посудой. Но отчего эти вмятины, полосы на крашеном полу? Что здесь двигали? Стол? Зачем? А если попробовать самому отодвинуть его? Ага, теперь понятно, отчего так беспокоился старик: под столом замаскированный вход в подвал. Минин оставил участкового уполномоченного у входа, посветил карманным фонарем и вместе с понятыми осторожно спустился по лестнице в подземелье. И тут же наткнулся на запертую дверь. «Нужно срочно известить Тимофеева, — подумал Минин. — А пока отобрать ключи и исследовать подвал».

Он поднялся наверх, написал и отправил с шофером записку Евгению Васильевичу. Старик с безразличным видом сидел на кровати и что-то тихо бормотал. Сын не выходил из своей комнаты.

Минин подошел к старику.

— Гражданин Ахмеджанов, откройте подвал.

Тот посмотрел на него невидящим взглядом и буркнул:

— Сын знает. — А сам лег на кровать лицом к стене, как бы подчеркивая полное презрение ко всему происходящему. Тауфик молча встал и повел Минина в подземелье. Он отыскал под дверью ключ, открыл дверь и включил свет.

Старик Ахмеджанов всю жизнь торговал. Он имел когда-то свои магазины галантерейных товаров и посуды. Держал агентов, товар привозил из Нижнего, из Москвы, из Варшавы и других городов России. Построил два дома.

С приходом Советской власти свернул торговлю и ушел в подполье. И в прямом и переносном смысле. Здесь не было того запустения, что наверху. Каменные стены огромного подвала, крашенный маслом деревянный потолок свидетельствовали о том, что все сделано прочно, надолго. Вдоль стен на стеллажах аккуратно стояли ящики, металлические бидоны, посуда.

Сын, оправдываясь, сказал:

— Я не хозяин, все принадлежит отцу…

А сам старик, как призрак, уже стоял в дверях подвала и беззвучно плакал. Он прощался со всем накопленным за долгие годы. Он понимал, что нет уже возврата к былому, к тому далекому прошлому, когда гремел его, Ахмеджанова Фазыла, торговый дом.

Один из понятых, старый рабочий котельного завода, в сердцах чертыхнулся:

— Бедным прикидывался, шкура. Ржавые гвозди, щепки подбирал. В лохмотьях ходит, на лохмотьях спит. А подвал ломится от добра… Три шкуры за все драл. Кровопивец!

— Как в универмаге, — вздохнула молодая продавщица, также приглашенная в качестве понятой.

Мешки с рисом и сахаром, десятки килограммов чая, кофе, сотни кусков мыла, ящики гвоздей, каракулевые шкурки, ковры, одежда, дорогие сервизы, чайная и столовая посуда, фарфор. Множество ящиков забито разной краской и медикаментами, от касторового масла и до глазных капель, борной кислоты и аспирина. Бидоны заполнены полуистлевшими сухарями.

Приехал Тимофеев. Подвал опечатали. Теперь стало ясно, что перед ними крупные спекулянты. До сих пор в ОБХСС, в милицию поступали сигналы о том, что в этом районе города приторговывают из-под полы, но найти преступников никак не удавалось. Тимофеев и Минин в присутствии понятых разбирали и описывали содержимое подвала. Допросить Ахмедзянова Тауфика Тимофеев собирался на следующее же утро, но допросу помешали два обстоятельства. Еще вчера вечером он спросил старика: «Почему сын имеет другую фамилию?» Старик на это ничего не ответил. Либо он был подавлен происшедшим, либо просто не хотел говорить. Сам Тауфик нехотя выдавил: «Фамилию перепутали в милиции при обмене паспорта». Но старуха называла его Тавкиль.

Тимофеев догадывался, что Ахмедзянов что-то скрывает. По всем документам — многочисленным справкам, трудовой книжке и диплому об окончании педагогического техникума — он значился Ахмедзяновым. Возникла необходимость проверить личность Ахмеджанова Тавкиля.

И второе. Евгений Васильевич сам решил подробнее познакомиться с домом, с подвалом и… со стариком. Распределив работу между своими подчиненными, он еще раз исследовал все уголки: чердак, сарай, двор. «Но почему, — думал он, обходя все надворные постройки, — крупные спекулянты, а денег не обнаружено? Значит, припрятаны в надежном месте. Причем хозяева добровольно не отдадут…»

Проверка личности Тауфика Ахмедзянова показала, что в прошлом он был судим. Следователь листал материалы дела, написанные двадцать лет назад, еще до войны. Ахмеджанов Тавкиль (ныне Ахмедзянов Тауфик) за клевету семь лет отбывал наказание. Двадцать лет — срок немалый, и судьба вновь столкнула их — преступника и следователя — в поединке. Преступник стал опытнее в своей изворотливости. Как же поведет себя Ахмеджанов теперь? Как правило, такой опытный преступник отпирается до последнего, до тех пор, пока не почувствует, что он полностью уличен.

Когда Ахмеджанов вошел в кабинет следователя, он первым делом искоса посмотрел на стол: что же там приготовлено для него? Но стол был пуст. Тогда он перевел взгляд на Тимофеева.

— Ахмеджанов Тавкиль? Садитесь, — пригласил Тимофеев.

Ахмедзянов Тауфик по паспорту. А так Ахмеджанов Тавкиль. Это одно и то же. Записывала в паспорт девчонка, ошиблась.

— Как вы ухитрились в одно и то же время отбывать наказание, окончить техникум и работать?

— Там просто перепутаны даты, — спокойно пояснил он, — техникум я окончил позже, заочно. И в это же время работал.

— Аттестат об окончании педагогического техникума, справки о работе и трудовую книжку вы купили. — Тимофеев выложил справки. — После освобождения работали только несколько месяцев, а затем ушли на пенсию. В райсобес представили фиктивные документы о трудовом стаже. Инвалидность ваша липовая. Смотрите, и Евгений Васильевич подвинул Ахмедзянову справки.

— Ну, это еще надо доказать.

— Вот показания врача из ВТЭК, вот справка из отдела кадров. Скажите, Ахмеджанов, для чего в подвале хранились большие запасы краски, медикаментов, продуктов и других вещей?

— К этому я не имею никакого отношения, все принадлежит отцу. Он сам получал краску из Москвы, расфасовывал в пакеты и сам продавал. Я в это дело не вмешивался. О медикаментах и других вещах ничего не знаю. Я и в подвал не ходил никогда.

Тимофееву было ясно, что Ахмеджанов не хочет признаваться в том, что спекулировал вместе с отцом. Но Евгений Васильевич — и не спешил.

Он вынул из стола последнюю анонимку, снятую с газетной витрины, и, показав Ахмеджанову, в упор спросил:

— Когда написали?

Ахмеджанов не ожидал такого резкого перехода и растерянно промолвил:

— В конце октября.

И только потом, опомнясь, пояснил:

— Это дело рук одной женщины. Я отказался с ней сожительствовать. Она пришла ко мне, принесла водки, напоила. Я был пьян и плохо помню, что делал. Под ее диктовку и написал, а она взяла с собой. На другой день она стала требовать деньги, но я не дал. Она мне пригрозила, что за это письмо мне попадет. Это был явный шантаж, вымогательство. Только и всего.

Тогда Тимофеев показал два других письма.

— А эти тоже под диктовку писали?

Ахмеджанов явно смешался. Он только и мог сказать:

— Я не писал… Ничего не знаю.

Тимофеев не пытался пока уличать его; доказательств вполне достаточно, и ему не уйти от ответственности. Пусть помучается, пусть на досуге взвесит все, обдумает, как себя вести. Ему есть что сказать. Хотя бы об отцовских тайниках, в существовании которых Тимофеев не сомневался. Ахмеджанов хотел что-то сказать, даже открыл рот, но Тимофеев, словно не замечая этого, коротко бросил:

— Идите!

Ахмеджанов думал два дня. А потом сам попросился на допрос.

— Это все отец, — сказал он. — Я ни при чем. Еще в 1930 году отец в роще, возле поселка Борисково, закопал серебряные изделия, монеты и акции бельгийской компании.

— Можете показать место?

— Да.

Тимофеев тотчас же выехал на место с опергруппой. Ахмеджанов долго отыскивал три дерева, перекопали много земли, но все безрезультатно. Евгений Васильевич старался понять: изменилась местность настолько, что Ахмеджанов не узнал ее, или он крутит? За тридцать лет действительно многое здесь могло измениться. Как бы то ни было, вернулись они ни с чем.

Вечером того же дня Минин доложил Тимофееву, что опись всего имущества, обнаруженного в подвале, произведена. Все вывезено и сдано на хранение. А в довершение показал ему одну золотую монету царской чеканки.

— Нашли в подвале, под ящиком.

Золотая монета и показания Ахмеджанова о спрятанных ценностях — это что, случайное совпадение обстоятельств или хитрый трюк Ахмеджанова? Может быть, он просто хочет отвлечь внимание от подвала и увести следствие к бесплодным поискам, отвести подозрение от дома отца? Значит, надо снова и снова искать в доме. Но Тимофеев понимал, что такой обыск вести наугад нельзя, нужно отыскать какую-то отправную точку и с нее начинать планомерный осмотр всего дома, сарая, двора. Не исключена возможность, что придется прибегнуть и к раскопкам.

Посоветовавшись со следователями, Тимофеев принял решение: детальный осмотр начать с подвала. Ведь именно там найдена золотая монета. Это было поручено Минину.

Старик проявлял беспокойство, зло косился на следователей. Он явно не ждал второго обыска.

— Где жена? — спросил Минин.

Старик весь подобрался, сжал кулаки.

— Что властям от меня надо? Соседи — все завистники… Все отобрали. Отбирайте дом… Сажайте в тюрьму… Сына уже посадили…

— Мы действуем по закону, разъяснил ему следователь. И, посмотрев на Ахмеджанова, который все еще что-то бормотал, сказал в упор: — У вас имеются ценности, золото. Органы следствия предлагают сдать их добровольно. Они нажиты на спекуляции.

— Нет у меня ничего! — Старик вдруг сорвался на крик, — уходите из моего дома…

— Кричать бесполезно, — спокойно сказал следователь, — начнем обыск…

Минин и его помощники тщательно осмотрели комнату за комнатой, простучали стены, перебрали все вещи. Старик, все так же завернувшись в заплатанный, грязный зипун, неотступно ходил за ними, следил за каждым их движением. Личный обыск Ахмеджанова ничего не дал. Безуспешен осмотр кухни.

Оставив в доме участкового уполномоченного, следователь спустился в подвал. Пустое помещение казалось теперь огромным. Затхлый воздух, перемешанный с запахами лекарств, не выветрился. Метр за метром начали вскапывать в две лопаты твердый земляной пол. Ничего. В другом месте, в третьем…

Минин отчаялся.

— Сколько земли без толку перекопали… Будь ты неладна, эта монета! Только тень на плетень навела! — Он плюнул и со злостью вонзил лопату, и тут же послышался еле уловимый скрежет. Он копнул еще и еще, и лопата ударилась о что-то твердое.

— Есть, — сказал Минин, и все повернулись к нему.

Быстро откопали кирпичный колодец, засыпанный разным мусором, и извлекли плоскую бутыль и глиняный кувшин. Высыпали на стеллаж серебряные монеты царской чеканки.

— Полпуда будет, если не больше. А золота нет…

— А вы хотели полпуда золота найти? — засмеялся понятой. — Золото не серебро…

— Осмотрим лестницу.

Лестница, втиснутая между двумя глухими каменными стенами, прочно подпирала деревянный потолок. Все было сделано добротно, навечно. И только под самым потолком в стене не было одного кирпича. Минин осторожно просунул руку в проем и почувствовал что-то холодное и гладкое. Он осторожно раскачал и вынул другой кирпич. Теперь ясно прощупывались бутылки.

Понятые стояли у входа в подвал и следили, как осторожно и медленно Минин отделял от стены один кирпич, второй… Стояла тишина. Все были сосредоточены. Минин извлек одну плоскую бутылку.

— Золото! — сказал он. — Золотые монеты. А вы говорите! — улыбнулся он. — Еще одна бутылка. Небольшой холщовый мешок.

Старик сидел на кровати и безучастно смотрел на серебро, лежавшее на столе. И, только услышав, как в подвале заговорили о золоте, встрепенулся, мгновенно встал и пошел на кухню, но, сделав несколько шагов, вернулся и снова сел на кровать. Злым взглядом он встретил вошедших.

Минин высыпал на стол звонкие монеты:

— Ваше золото?

— Нет.

— И золото и серебро найдены в вашем доме. Чьи они?

— Не было у меня золота и серебра, — вызывающе отвечал старик. — Нашли — значит, ваше. — И он продолжал сидеть, делая вид, что происшедшее его не касается.

Оформив протокол обыска, Минин снова обратился к старику:

— Я спрашиваю вас еще раз: серебро, двести восемьдесят золотых монет, восемнадцать золотых колец и медальоны чьи? Не мог же спрятать ценности в вашем доме посторонний человек!

— Не знаю. Может, сын знает.

Тимофеев, выслушав доклад Минина, решил продолжать обыск. Раз эти пауки валят друг на друга, значит они оба что-то знают. Значит, ценности там есть. Торговля велась обширная. Да, видимо, от былых времен осталось немало.

Весь вопрос в том, куда спрятана выручка. Ясно одно — надо искать.

Судя по поведению Ахмеджанова, было видно, что он ничего не скажет. Искать самим.

Тем более что и сын твердил то же самое:

— Ничего не знаю. Может, отец знает.

— Но, может, вы все-таки припомните?

— Не знаю. Как-то отец не разрешил переменить одну доску крыльца. Возможно, там что-то…

Тимофеев и Минин решили проверить. На первый взгляд ничего подозрительного в крыльце не было. Но Минин увидел среди других светлые шляпки гвоздей. Головой он кивнул Тимофееву: «Посмотрите». Вскрыли доску, взялись за лопаты. Твердая, замерзшая земля поддавалась плохо. Трудно было даже сказать, кто первым наткнулся на что-то твердое. Несколько лопат земли вынуто, и перед взором предстал обычный кухонный чугун, прикрытый сковородкой. Бережно, точно старый вражеский снаряд, вынули его из земли и внесли в дом.

А когда высыпали на стол содержимое, впечатление было такое, будто снаряд взорвался: чугун полон золота — девятьсот семьдесят шесть золотых царских монет.

А старик по-прежнему сидел на своей кровати, молчал и не спускал глаз с груды золота. Только старуха бегала из одной комнаты в другую и что-то причитала. Обыск продолжался. В комнатах ничего не обнаружено. Минин стоял на кухне и уж собрался во двор, чтобы осмотреть сарай, как его внимание привлек стол. Стол стоял у противоположной стены от входа в подвал, в углу. Минин, еще не осознавая, что его поразило, спросил Тимофеева:

— Евгений Васильевич, а вы не помните, где прежде стоял в кухне стол?

— Стол? — не понимая, в чем дело, переспросил Тимофеев. Он удивленно посмотрел на Минина. — Ты мне говорил, что стол закрывал ход в подвал. Забыл, что ли? А когда мы разбирали товары в подвале, он был около окна… Значит, стол передвинут сюда? — спросил Тимофеев, уловивший смысл вопроса своего помощника.

— Да, — ответил Минин. — Мы же его поставили к окну. А здесь он мешает проходу…

— Пол можно вскрыть. Но без надобности этого делать не нужно. Так мы можем все поломать, — сказал Тимофеев.

Он медленно прошел по каждой доске, прислушиваясь к своим шагам. Доски подогнаны плотно, ни одна не скрипнула. Он опустился на колени, нагнулся, внимательно осмотрел, руками прощупал стыки досок.

— В две доски недавно вбиты гвозди: на шляпках почти нет грязи. На других досках шляпки стерлись или забиты грязью. Небольшие вмятины — след молотка.

Тимофеев встал.

— Будем вскрывать. Посмотрим.

Из-под небольшого слоя земли довольно быстро извлекли сверток. Золотые монеты, серебряные украшения, посуда. Рядом со свертком лежал лом. Обычный лом, применяемый в домашнем хозяйстве. Минин осмотрел его. Подумал.

— Знаете, в этом доме ничего теперь не может меня удивить. Но даже и сейчас не могу понять, как эти люди додумались сделать обычный лом… из серебра.

Еще в нескольких местах вскрыли пол, но ничего не нашли. И только там, где стояла кровать старика, в подполе, обнаружили завернутыми в плотную бумагу тридцать серебряных ложек. Было видно, что сверток положен туда недавно.

Шаг за шагом прощупываются весь дом, все службы. Из подпола, в сарае, Минин извлек четыреста пятьдесят три золотые и много серебряных монет. Тимофеев на чердаке около дымохода в земле обнаружил жестяную коробку с золотыми браслетами, кулонами и двумя сберегательными книжками. Книжки на имя Ахмеджанова Тауфика, сына. Вклад в тринадцать тысяч рублей.

Старик по-прежнему твердил:

— Золото и серебро не мое. Я старый человек. Откуда у меня? Спрашивайте сына.

Чувствовалось, что он растерялся. Никак не ожидал, что в один день навсегда расстанется с огромным богатством.

После произведенных обысков Тимофеев решил некоторое время не тревожить старика. На этот счет у него были свои соображения. Обнаруженные в подвале большие запасы разных товаров — это одна сторона дела. Совершенно ясно, что старик Ахмеджанов и его сын занимались спекуляцией и на этом наживали большие деньги. Но чтобы это доказать, следствию нужно установить свидетелей, лиц, покупавших у них краски, олифу, стекло.

Старика допрашивать, не уличая конкретными показаниями свидетелей, бесполезно. Он озлоблен и ничего не скажет. Да и сын на допросах все сваливает на отца: товары его, золото его, моего ничего здесь нет. Стало быть, и тут нужны свидетели. И тогда Тимофеев и Минин начали вызывать и допрашивать соседей, живших на улице Зайни Султанова. И они не ошиблись.

На первых же допросах в руках следствия появилось множество фактов преступной деятельности фирмы «Ахмеджанов и сын». Было поразительно только, как это соседи — советские люди — несколько лет терпели рядом с собой тунеядцев и паразитов да еще пользовались их услугами и не сообщали об этом в органы власти.

Теперь на допросах Ахмеджанов-младший стал более словоохотливым. Правда, он охотнее рассказывал об активной деятельности отца. Себя же всячески выгораживал и преподносил как жертву алчности старика. О золоте и серебре он вообще молчал.

Тимофеев был убежден, что Ахмеджанов-младший знал о припрятанных ценностях, но говорить об этом не хотел. Посвящать же его в то, что в доме изъято много золота, серебра, — значит раскрыть ему карты. Со свойственной ему психологией торгаша он рано или поздно заговорит об этом, когда придет пора подороже выдать эти сведения. А пока он врал, рассчитывая, видимо, что ему и без того верят.

Но Тимофеев давно разгадал эту игру, и, вызвав Ахмеджанова на очередной допрос, он спокойно спросил:

— У Вас есть ценности и деньги. Где они?

С обидой младший компаньон ответил:

— У меня нет ничего. Отец от нас все прятал. Я жил только на пенсию и зарплату жены.

Тогда Тимофеев достал из ящика стола жестяную коробку и сберегательные книжки и спросил:

— Узнаете? Вклад на ваше имя. И золото в коробке.

Тимофеев помедлил и задал следующий вопрос:

— Где была спрятана эта коробка и что в ней было?

Не понимая еще всего происшедшего, Ахмеджанов

сознавал, что окончательно запутался.

— На чердаке…. Между крышей и перекрытием… В коробке сберегательные книжки, золотые часы, кольца и несколько золотых монет. — И, точно спохватившись, торопливо добавил: — Что там еще, не помню. Коробка лежала на чердаке около дымохода.

Золотых часов и монет в этой коробке не было. Тимофееву стало ясно, что в доме запрятаны еще клады. Значит, надо немедленно заново осмотреть чердак. Не откладывая, Тимофеев решил обыск и осмотр произвести на другой же день. Однако следователи натолкнулись на непредвиденное обстоятельство: на двери дома Ахмеджановых висел большой замок. Соседи сказали, что старик где-то пропадает третий день. Жена проживала у дочери и ничего не знала или не хотела говорить о старике.

В дом попасть не представилось возможным.

Только на пятый день, рано утром, старик появился.

Обыском Тимофеев руководил сам. Метр за метром осмотрели чердак. Предположение оправдалось. В двух местах между крышей и перекрытием обнаружены в бутылках и свертках золотые и серебряные монеты, кольца и другие ценности.

У оконного проема извлечен сверток с серебряными изделиями, сорок восемь чайных и столовых серебряных ложек. Несколько килограммов золота и десятки килограммов серебра снова были выложены на стол в этом загадочном доме. Евгений Васильевич взялся за карандаш.

— Чего это вы? — спросил Минин.

— Арифметикой занимаюсь.

— Арифметикой? Не понимаю…

— Сколько всего мы нашли золота и серебра?

— Откровенно говоря, я сбился со счета. Но у меня в протоколах все записано. Можно подсчитать.

— Я уже прикинул в уме. Получается больше пятнадцати килограммов золота и сто пятьдесят килограммов серебра. Как ты думаешь, не маловато?

Минин посмотрел на старика и громко сказал:

— Совсем бедным стал. Еще, я вижу, заплат на зипун нашил.

Он перевел взгляд на Тимофеева, а потом на старика и, обращаясь к Тимофееву, попросил:

— Евгений Васильевич, разрешите еще раз произвести личный обыск у гражданина Ахмеджанова.

Старик вынул из карманов зипуна руки и, сжав их в кулаки, послушно встал. И вдруг зазвенела упавшая монета. Все обернулись. Старик же стоял невозмутимый и незаметно норовил наступить на монету.

Минин медленно подошел к Ахмеджанову и сказал:

— Разожмите руки.

Старик нехотя разжал руки, и на его ладонях заблестели монеты. Шесть золотых монет. Седьмая лежала на полу.

— Где взяли? — спросил Тимофеев. Ахмеджанов молчал. Минин осмотрел карманы зипуна. Безрезультатно. Тогда перочинным ножом он вспорол заплатку. Одна за другой посыпались монеты.

С криком: «Мое золото!» — старик оттолкнул Минина и, тяжело дыша, стал подбирать монеты.

— Не трудитесь, — обратился к старику Минин. — Мы соберем. Снимите зипун.

Старик выпрямился, положил монеты в карман и, обведя всех ненавидящим взглядом, снял зипун. Почти под каждой заплатой искусно были зашиты золотые монеты и деньги. Из зипуна, который теперь представлял груду разноцветных тряпок, вынуто тридцать царских золотых монет и три тысячи рублей.

Тимофеев подумал: «Где же пропадал старик? И почему у него теперь появилось золото? Значит, где-то остались еще ценности и Ахмеджанов либо их припрятал, либо собирается припрятать. В доме больше золота, видимо, нет, — размышлял он. — А если не успел перепрятать, то оно недалеко. Может, он принес с собой еще?»

Евгений Васильевич осмотрел кровать, прощупал матрац — ничего. Минин, разгадав ход мыслей Тимофеева, отодвинул кровать и внимательно осмотрел пол. В том месте, где раньше под полом были уже найдены ценности, доски оказались вновь оторванными. Следы говорили о том, что их отдирали торопливо. Минин приподнял доску и увидел туго набитую хозяйственную сумку. Стало ясно, что старик хотел что-то перепрятать. В сумке оказались свертки с золотыми монетами, серебро и плоская бутылка с какими-то бумагами.

Следствие по делу Ахмеджановых подходило к концу. Но Тимофеев чувствовал, что существуют и другие клады. В бутылке оказался план такого тайника в роще «Шайхулла Христов вальд». Евгений Васильевич еще и еще раз вчитался в план: «Против забора при входе со стороны города, направо полуостров, высокая, толстая с дуплом береза растет против наших. Напротив… 4, 5 и 6. От 1, 2 3 по направлению города 30 шагов, длинные липы, 4, 5 наши. Повыше наших лип высокая, толстая береза и от этой нашей 4 липы, выше левее наша липа… Наша 5 липа…»

Пятая липа. Но где ее найти? «Шайхулла Христов вальд» — это, конечно, условное обозначение. Вокруг города несколько десятков рощ, но которая из них именно эта, оставалось загадкой. Каждый раз на допросе старик говорил одно и то же: «Забыл, где и когда закапывал. Плохая память…»

Как ни старался Тимофеев осторожно завести разговор с Ахмеджановым-младшим о ценностях в роще, ничего не получалось. Он упорно молчал и ссылался на то, что это дело отца и что он ничего не знает. Но по всему чувствовалось — он прощупывает, что известно об этом Тимофееву. И Евгений Васильевич решил провести психологический опыт. Положив план на стол, чтобы его было видно, он вызвал Ахмеджанова-младшего на допрос. Представитель фирмы искоса посматривал на план, но вел себя спокойно. Тимофеев пододвинул план к нему и сказал:

— Завтра начнем выкапывать клады вашего отца.

Ахмеджанов, не задумываясь, выпалил:

— В парке культуры и отдыха?

— Да, — спокойно сказал Тимофеев и почувствовал, как гора свалилась с плеч: роща теперь известна.

Немного помедлив, он спросил Ахмеджанова:

— Почему парк назван «Шайхулла Христов вальд»?

— Неподалеку от него проживал наш родственник Шайхулла Христов. Место названо условно.

Ахмеджанов подробно рассказал, как лучше отыскать ту самую пятую липу, где и что закопано.

На другой день были организованы раскопки. Из-под земли извлекли золото, серебро, жемчуг, разные ювелирные изделия.

В одной яме была зарыта стеклянная банка с золотыми браслетами. Трудно даже понять, как могли туда забраться два паука. Они оплели тенетами все свободное пространство. А когда их извлекли на свет, они стали отчаянно биться друг с другом.

— Ну-ка, вы, спекулянты, — сказал старый рабочий, понятой, — марш отсюда. Ишь ты, как все равно Ахмеджановы.

Он вытащил пауков и раздавил их сапогом.

…Закончено дело. Изобличены злой пасквилянт и крупные спекулянты. Изъято и сдано государству двадцать четыре килограмма золота, триста тридцать килограммов серебра и пятьсот граммов жемчуга.

На улице Зайни Султанова стал чище воздух.

---

В сквере косили траву. Три женщины катили по лугу ручные таратайки. Отдуваясь сизым дымком, пофыркивали моторчики. За женщинами тянулись три рядка скошенной травы. Аромат свежего сена, хоть к нему и примешивался бензиновый запах, живо напомнил Сергею Алексеевичу родную костромскую деревню, милую, неповторимую пору сенокоса. Ему даже послышался стук отбиваемых кос, звонкие ребячьи голоса на Унже…

Барвенков любил эти утренние часы в столице и, как правило, шел из своего Лаврушинского переулка на работу пешком. В прокуратуре тихо, пустынно. Двери многих кабинетов открыты настежь — сейчас здесь хозяйничали уборщицы. Сергей Алексеевич поднялся на третий этаж, где размещался их следственный отдел, и вошел в свой небольшой кабинетик, на двери которого висела табличка: «Следователь по особо важным делам С. А. Барвенков».

Сергей Алексеевич пришел сегодня специально пораньше, чтобы за эти два дня закончить все дела, а в субботу… О, в субботу они вместе с Димкой и с Мариной сядут в поезд и — прощай Москва! На целый месяц в родную деревню, на милую речку Унжу. Вот где идет сейчас сенокос, не то что эти три тетки в сквере. Сергей Алексеевич даже засмеялся при этом сравнении. Можно будет и самому тряхнуть стариной — косу держать не разучился. В Польше во время войны помогал одному крестьянину косить — ничего, не осрамился.

В начале одиннадцатого Барвенкова вызвал заместитель Генерального прокурора.

— В отпуск собрался, Сергей Алексеевич? — спросил он, здороваясь.

— В деревню, — ответил Барвенков, — последний раз перед самой войной был.

— Рыбку половить есть где?

— За этим еду. Правда, речка Унжа невелика, в основном окунь идет, ерши. Но для ухи совершенно незаменимы!

— Это верно, — заместитель Генерального улыбался. — А щук ловить не приходилось?

— Ловил. На спиннинг. Но на этот раз спиннинг решил не брать. Азарт с этой хищницей большой, это верно. Перехитрить ее не просто. Но у нас в семье никто щуку не любит — ни в ухе, ни жареную.

— Это, пожалуй, верно, Сергей Алексеевич, я тоже не любитель. — И тут Барвенков увидел, что заместитель Генерального уже не улыбался. Он вынул из сейфа папку и передал ее Барвенкову. — Прошу ознакомиться, потом скажете ваше мнение.

В папке — сообщения из разных районов, расположенных на границе Казахстана и Киргизии.

Вот протокол осмотра места первого происшествия:

«Выставлена рама из окна бухгалтерии Яйсакской РТС. На карнизе, под окном, обнаружены следы подлома от выноса через окно тяжелого предмета. На земле, под этим же окном, на расстоянии не более одного метра от стены обнаружен железный ящик без следов каких-либо повреждений и попыток взлома. От выставленного окна через вспаханное поле и лесонасаждение обнаружены следы ног четырех человек. Следы выходят на проселочную дорогу Яйсак — станция Ак-Булак, расположенную в 100 метрах от здания конторы РТС. В помещении бухгалтерии, где находилась касса, следы от обуви».

Обнаружить преступников не удалось. Уголовное дело прекратили. Все свидетельствовало о тщательной подготовке преступления. Преступники знали, что охранник Миндубаев, едва стемнеет, уходит от бухгалтерии — у него есть другие объекты, знали, что в кассе хранилась крупная сумма денег.

Хищение было налицо, хотя деньги оказались целы. Судя по всему, преступники не смогли их извлечь из железного ящика, а унести его целиком им оказалось не под силу.

А вот новое сообщение — и тоже о неудавшейся попытке неизвестными лицами ограбить Родниковское отделение Госбанка. На этот раз оконная рама кассы была выставлена ломами, а сами бандиты вооружены. Сторож банка, Телеуев открыл стрельбу, но выстрелом в голову был сам тяжело ранен. Все-таки он сумел сообщить о случившемся по телефону.

Преступники скрылись, а ограбление благодаря самоотверженному поступку охранника было предотвращено. В ходе расследования местными следователями выдвигались различные версии, они в той или иной мере проверялись, но все оказалось безрезультатно.

Еще сообщение. В ночь на 13 июля нарушена телефонная связь Карахабдинской РТС с райцентром. Впоследствии выяснилось, что провода были умышленно перерезаны. Преступники проникли через окно в помещение конторы и похитили кассу — железный ящик, в котором находилось три тысячи рублей. Разбитый сейф был обнаружен на окраине поселка Алга.

Не успели проверить все возможные версии этого опасного преступления, как таким же путем был похищен сейф с деньгами из Джурунской РТС. При расследовании этого факта удалось установить, что хищение произошло примерно в три часа ночи.

«Я услышал сильный лай своей собаки, — показал один из свидетелей. — Я подумал, что в мой огород забрел скот. Потом вышел на улицу, остановился у двери. Я услышал какой-то шум из автомашины и увидел, что кто-то в кабине зажигает спички… Когда я стал туда подходить, из кабины сразу выскочили двое. Я стал кричать: «Стой, стрелять буду!» Но незнакомцы не остановились и побежали в сторону нефтебазы».

Чем дальше вчитывался Барвенков в эти протоколы, тем все явственнее понимал, что здесь действует одна и та же группа.

А вот при каких обстоятельствах совершилось ограбление кассы Акыр-Тюбинской РТС. Об этом рассказал охранник Усманов. «Примерно в два часа ночи внезапно был сорван запор, дверь открылась, и тотчас прозвучал выстрел. Я стоял в стороне. После этого дверь сразу же закрылась. Я стал кричать, звать на помощь. И тут ворвались сразу четверо неизвестных. Один из них набросился на меня, остальные побежали к сейфу. Они подтащили кассу к барьеру, но она в дверь не проходила, они сломали одну сторону барьера и стали кантовать сейф на улицу. Одновременно с этим преступники сняли с меня поясной ремень и им связали мне ноги, затем достали платки и ими связали мне сзади руки и завязали глаза, но я успел кое-что разглядеть…»

Тюлькубасское отделение Госбанка в самом центре села. В ночь на 16 июля телефонная и телеграфная связь банка с районным центром была перерезана на двух столбах. Осмотр помещения банка показал, что преступники пытались проникнуть в кладовую. Вынули из стены восемь плит бутового камня, в стене образовалось несквозное отверстие размером 86 X 53 сантиметра. Однако, видимо, помешал рассвет, а внутреннюю часть железобетонной стены одолеть не удалось, и в кладовую злоумышленники так и не проникли.

Прошло пять дней.

Для жителей Покровки 22 июля было обычным днем, и никто не предполагал, что село станет местом трагических событий, которые надолго запомнились не только жителям Покровского района, но и, пожалуй, далеко за его пределами.

Этой ночью было совершено бандитское нападение на отделение Госбанка. Были убиты охранник банка Мехтиев и проезжавший мимо банка на велосипеде колхозник Паволоцкий. В банке взломаны окно и решетка. Похищен несгораемый сейф, а в нем свыше семнадцати тысяч рублей, два револьвера. Разбитый сейф обнаружен в поле.

Связь банка с городом Джамбулом была нарушена: опять-таки перерезаны провода. В эту же ночь на шоссе, что идет в сторону села Покровки, в тридцати четырех километрах от Джамбула, зверски убит шофер Киргизского геологического управления Саркисян.

Бандиты скрылись.

Сергей Алексеевич дочитал последнюю страницу дела, а в голове уже рождались одна за другой версии, строились предположения. Он уже спорил с невидимым своим собеседником, убеждал его, отвергал его возражения. Так было всегда. Барвенков не раз давал себе слово воздерживаться от подобных преждевременных прогнозов, не строить никаких догадок, пока не выедешь на место и, говоря языком криминалиста, не добудешь сам необходимых доказательств. Иначе можно составить предвзятое, ошибочное представление и повести следствие по ложному пути.

И тем не менее всякий раз он не мог удержаться, чтобы вот так не поразмышлять над первыми скупыми протоколами.

Докладывая заместителю Генерального о своем мнении, Барвенков очень коротко рассказал ему об одной из таких версий. И добавил, что на месте ему, конечно, будет виднее.

— А как же окуни?

Сергей Алексеевич поднял голову.

— А-а?.. Ну что же, окуни пусть подрастут. А то эти хищники могут там такое натворить…

— Ну, ни пуха ни пера!

Нелегко было уговорить Димку ехать в деревню пока вдвоем с мамой: с мамой на рыбалку не пойдешь. И вообще, как выяснилось, с женщинами только одна сплошная морока.

— Ну я же приеду. Съезжу в одну небольшую командировку — и сразу к тебе. Слово мужчины.

На том договорились.

…И вот уже жаркая Киргизия. Машина мчится по асфальтированному шоссе, с обеих сторон обсаженному пирамидальными тополями. Навстречу верхом на осликах и на мотоциклах едут мужчины в черных барашковых шапках, в халатах. Идут женщины в широких национальных платьях.

На полях работают комбайны. На пастбищах — отары овец, чабаны в тех же островерхих шапках. И синие горы на горизонте. А по дорогам идут машины. Вереницы машин самых разных марок. Недалеко от города Джамбула остановились у небольшой чайханы. Барвенков вместе со следователем республиканской прокуратуры Улугбековым вышли из машины. Сергея Алексеевича поразила тишина. Только неподалеку журчал арык, да звенела в небе песня жаворонка.

Хозяева угостили московского гостя ароматной шурпой. Он с удовольствием пил этот острый горячий напиток из цветистой пиалы.

— Уху напоминает, — сказал Барвенков. — Знаете, когда ее сначала сваришь из мелочи — из окуньков, из ершей, а потом второй раз — из красной рыбы.

И Сергей Алексеевич подумал, что Димка, конечно, уже ловит окуней с деревенскими ребятами. А мать, наверное, беспокоится.

Еще до приезда Барвенкова на место происшествия на окраине Джамбула местными следователями был обнаружен грузовой автомобиль ЗИС-150 ЦЖ № 55–24 без сиденья в кабине. А примерно в пятнадцати километрах, в стороне от дороги, в поле, нашли разбитый железный сейф. Из протоколов осмотра места происшествия и других документов трудно было пока представить, как все это произошло. Необходим был дополнительный и очень тщательный осмотр.

В Джамбуле Барвенкова уже ждал следователь из Алма-Аты Жакипов, там же были эксперты, начальник местной милиции, районный прокурор.

Барвенков распределил обязанности, и работа началась.

При повторном осмотре в кузове автомобиля обнаружили следы краски. Откуда она? Около села Богословки, что на самой границе двух республик, в нескольких метрах от разбитого сейфа был ясно виден след протектора. Значит, сейф был на машине. Что это за машина? Чья?

И сразу возник другой вопрос: может быть, убийство шофера и бандитский налет на Покровское отделение Госбанка — дело рук одних и тех же преступников? Но автомобиль обнаружен в тридцати километрах от Госбанка, а труп шофера Саркисяна в пятнадцати. Вопросы следуют один за другим, а ответа на них пока нет. Барвенков поручает работникам милиции установить, откуда преступники могли взять орудия взлома. Чем разбит сейф?

Назначаются всевозможные технические, трасологические экспертизы.

Самый ценный источник информации — это, конечно, очевидцы. Семья Угулбека Алтыбаева — жена и два сына, Володя и Чингиз. Они живут буквально рядом с банком.

Начинаются допросы свидетелей. Сам Алтыбаев, высокий, худощавый мужчина лет сорока, кажется напуганным. Говорит, а сам все косится на дверь. В ночь на 22 июля в его квартиру ворвались трое или четверо с винтовками и пистолетами.

— Молчать и не трогаться с места!

Чингиза вывели из дома, куда-то повели.

Сам Чингиз говорит:

— Наставили на меня наган и повели к банку, а там заставили вызвать охранника Мехтиева. Я подошел к двери, позвал: «Дядя Андрей, откройте». Он, конечно, узнал мой голос и тут же открыл дверь, в него сразу же выстрелили.

А потом и Чингиза и всех остальных загнали в дом.

Быстрый, черноглазый Петя Кусиди говорит торопливо, но тоже с опаской:

— Мы с ребятами были на улице. Смотрим, к банку подошла машина, из нее выскочили четыре человека и бегом к банку, а двое — к нам. В руках у них наганы. Нас всех повели через двор к Воробьевым и говорят: в окна не смотреть.

А спустя некоторое время все услышали два выстрела, потом затарахтел мотор, — видимо, подкатили машину к окну и грузили что-то. Слышали, как тронулась машина.

— Значит, нападение на отделение Госбанка тщательно готовилось, — приходит к выводу Сергей Алексеевич. — Преступники знали многое. Даже то, что им и знать никак не положено.

Выяснилось, что сторож Мехтиев, тот самый дядя Андрей, инструкцию по охране не выполнял. До наступления темноты он, как правило, сидел на скамеечке, часто уходил, любил поболтать или покурить с прохожими. А если кто из знакомых позовет, всегда выходил из помещения.

Работники банка во главе с управляющим Уразбаевым и главбухом Черепановой частенько устраивали прямо здесь же банкеты. В субботу буквально за несколько часов до нападения в банке состоялся такой банкет.

Его участники, видимо, хватили лишнего.

В кабинет следователя входит управляющий Ахмет Алимжанович Уразбаев. Он явно взволнован. Не дожидаясь приглашения, сел, но потом спохватился, встал.

— Садитесь, садитесь, — сказал Сергей Алексеевич, внимательно рассматривая управляющего. «М-да, пьет, и довольно часто, — подумал Барвенков, вглядываясь в одутловатое сизое лицо Уразбаева, — семья большая, работает один. На какие деньги?»

— Скажите, Уразбаев, у кого должны храниться ключи от сейфа?

— У старшего кассира.

— Почему в ту ночь они оказались у вас в кармане?

— Видите ли, мы тогда… поздно работали… Было много работы… Очень спешили…

— И устроили по этому поводу пьянку?

— Нет… ну, то есть совсем немного… Все устали… готовили отчет…

— Так немного, что вы потеряли свой велосипед?

— Велосипед нашелся.

— Это хорошо. А вот государственные деньги из сейфа пока не найдены, — задумчиво сказал следователь и вдруг спросил прямо, без обиняков: — На какие средства так часто пьете?

Уразбаев вскочил со стула, лицо его покрылось розовыми пятнами.

— Вы… вы… вы подозреваете меня?

— Я спрашиваю, где берете деньги на эти банкеты? В то утро в отделении Госбанка обнаружено шесть пустых бутылок из-под водки.

— Честное благородное слово, товарищ начальник, к этому делу я непричастен…

— Я говорю сейчас не об этом. Вы пьете с подчиненными прямо в учреждении. У вас в рабочем столе, а не в сейфе, как положено, лежал револьвер. И сейчас он в руках у бандитов. Может быть, сегодня из этого револьвера будет убит еще один честный человек.

Уразбаев снова плюхнулся на стул и, закрыв лицо руками, беззвучно заплакал…

Перед Барвенковым и всей следственной группой встала задача найти орудия преступления. На месте преступления их не оказалось. Но ведь именно они могут и должны пролить свет на многие, пока неясные вопросы. Сейф весил 1200 килограммов, имел двойную перегородку стен. Ни молотком, ни плоскогубцами взломать его невозможно. Место около сейфа и на много сотен метров, даже на километры вокруг, было осмотрено, но результатов это не дало.

— Опытные люди, — сказал Жакипов, — все предусмотрели.

Заключение технической экспертизы гласило: сейф взломан с помощью зубила. Эксперты определили и время, которое понадобилось для взлома. Значит, надо, не мешкая, обследовать все близлежащие кузницы, мастерские и другие предприятия, где могли быть изготовлены такие зубила.

Это оказалось делом трудоемким. Беседы с десятками людей — кузнецами, завхозами колхозов и совхозов, с рабочими. Зубил делалось немало, много покупалось их и в магазинах.

В колхозе имени XX партийного съезда Сергей Алексеевич встретился с кузнецом Петросом Мистикиди, черноволосым улыбчивым богатырем.

— С удовольствием припомню все зубила, которые сделал, — сказал кузнец.

И он действительно назвал шесть зубил. При проверке все шесть были на своих местах. И, уже прощаясь, Сергей Алексеевич почему-то спросил:

— А жена без вас не могла никому передать?

Анна Мистикиди накануне ограбления отдала на время три кузнечных зубила Салихманову Хайрулле. И в тот же день из соседней кузницы пропала кувалда.

— Зачем мне, начальник, зубила? Я колхозник, я не механик, — говорит Салихманов.

Очная ставка. Допрос. Еще допрос.

— Не брал зубила, — твердит Салихманов. — Зря женщина говорит, путает она. Аллах ее накажет за это.

Между тем одновременно выясняется, что за клиентура у Покровского отделения банка, как связаны работники с посторонними людьми. Кто конкретно бывал в помещении банка 20 и 21 июля, накануне ограбления.

Оказывается, среди других в тот день был и Салихманов. Его опознали сотрудники. Он приходил сюда под самыми разными предлогами — узнать, не поступили ли деньги на его имя, просто разговаривал со служащими о том, о сем.

Группа Жакипова ведет усиленные поиски орудий взлома. С помощью миноискателей проверяется большая территория во все стороны от разбитого сейфа — вплоть до грузового автомобиля. Поиски идут несколько дней. И… безрезультатно.

Параллельно этому группа Улугбекова опрашивала жителей окрестных сел и деревень. Во время купания в арыке под мостом пятнадцатилетняя девочка наткнулась на какой-то предмет. Это была кувалда. Кузнец опознал свою пропажу.

Еще одна очная ставка Салихманову, и, наконец, он сознается:

— Я брал.

— Назовите соучастников.

— Не знаю никого. Это все приезжие. Они мне предложили, я согласился. Где они — не знаю.

И опять начинается долгая, упорная борьба. Хитрый и, как показалось Барвенкову, запуганный Салихманов твердил свое: «Не знаю, это чужие люди, начальник».

— Но свидетели говорят, что вы называли одного из них по имени.

— Да, одного зовут Эми.

Потом называются имена и других преступников: Дауд, Берсанака, Сайнутдин, Уйвас. По поручению Барвенкова работники милиции близлежащих районов установили их всех. Взяты под стражу Сусуркаев Эми, Габаев Берсанака, Дараев Дауд, Алгереев Сайнутдин, Габаев Уйвас.

Преступники пойманы, но это еще только половина дела. Надо было найти похищенное, установить, возможно, есть и другие участники преступления, отыскать огнестрельное оружие. И самое главное — определить, кто убийца или убийцы. При ограблении банка было убито три человека и похищено более семидесяти тысяч рублей.

Среди прочих денег, записано в акте, были ветхие купюры двадцатипятирублевого достоинства, изъятые из обращения, на общую сумму 3900 рублей.

Обыск на квартире Салйхманова подходил к концу, а следователю ничего не удалось обнаружить. Сергей Алексеевич перебирал личные вещи жены Салйхманова — Минги. В платке были завернуты тысяча пятьсот рублей двадцатипятирублевыми купюрами, весьма потрепанными. На одной из них карандашом была написана цифра «3900».

— Деньги мои личные, — утверждал Салихманов.

Между тем старший кассир Дмитриенко заявил, что эту цифру — 3900 — при изъятии купюры из обращения написал именно он. И она находилась в похищенном сейфе. Экспертиза подтвердила это утверждение Дмитриенко.

Устраивается очная ставка Салйхманова с Алгереевым Сайнутдином и Габаевым Берсанака.

— Деньги зарыты на усадьбе Салйхманова, — утверждают они, — пусть вернет.

После долгого запирательства Салихманов соглашается показать место, где зарыты деньги. Но… там их не оказалось. Чутьем следователя Сергей Алексеевич понял, что Салихманов действительно хотел выдать деньги. Возможно, их кто-то перепрятал? Но кто знал об этом? Алгереев и Габаев. Но они тоже показывают это место.

На допросе Салйхманова Минга.

— Деньги я не трогала, — твердит она, — ни о какой краже знать не знаю.

Сергей Алексеевич проводит очную ставку между супругами.

— Не болтай, жена. Отдай деньги.

— А как же Ха… — спросила она, но Салихманов резко оборвал ее:

— Цыц! Я сказал — отдай!

После ареста мужа Минга перепрятала и деньги и оружие. Она выдала следственным органам сорок тысяч рублей и три пистолета.

Потом был найден пистолет ТТ. Как выяснилось впоследствии, он был подброшен к дому гражданина Даулетбаева.

Перед Барвенковым и его помощниками стали главные вопросы: как, кем, при каких обстоятельствах были убиты Мехтиев и Саркисян. У входа в банк обнаружены пять стреляных гильз. Две гильзы нашли около трупа Паволоцкого.

Баллистическая экспертиза установила, что они убиты с близкого расстояния из оружия, отобранного у преступников.

Очные ставки, перекрестный допрос, анализ показаний свидетелей, данные экспертиз — все это помогает следователю восстановить полную картину преступления. Вот как это было.

Сусуркаев и Габаев Б., вооружившись пистолетами, Амагов, имевший охотничье ружье, совместно с Салихмановым, Газиевым, Алгереевым, Габаевым У. и Гугаевым решили ограбить отделение Госбанка. Был разработан план нападения. На квартире Синаева Мусли, который жил недалеко от банка, все это и обсуждалось.

Салихманов, Сусуркаев и Амагов тщательно знакомились с расположением банка, устройством входных дверей и окон, расположением сейфов.

Достали зубила, кувалды. Нужна была грузовая автомашина. Вышли к шоссейной дороге. Остановили автомашину и силой высадили шофера Саркисяна в кузов. Проехали еще метров двести и, выбрав благоприятный момент, выстрелили в затылок Саркисяну и выбросили его из кузова. У Саркисяна взяли из кармана сорок рублей и сняли часы. Потом порезали телефонные провода, которые шли из Покровки в Джамбул. Около 11 часов они были у банка.

Все дальнейшее произошло так, как описали это свидетели — и живые и немые.

Когда грузили сейф в машину, Сусуркаев и Амагов, стоявшие на страже на дороге, увидели человека на велосипеде. Двумя выстрелами они уложили его тут же: он мог помешать. Так решилась судьба гражданина Паволоцкого, отца троих детей, фронтовика.

Сейф перевезли на околицу села Гродниково. Кувалдами, зубилами и ломами разбили его, похитив более семнадцати тысяч рублей. Деньги переложили в мешки, а зубила и кувалду сбросили в арык. Деньги и оружие отвезли на квартиру Салйхманова.

Габаев и Сусуркаев, чтобы дезориентировать следствие, отогнали машину на юго-восточную окраину Джамбула.

Пересчитав на квартире Салйхманова добычу, они спрятали ее в сенцах. Салихманов выдал каждому по тысяче рублей.

Итак, одно преступление раскрыто. А нападения на кассы РТС и других учреждений? Ведь все те дела были прекращены, а виновные так и не установлены.

Снова начинаются допросы обвиняемых, свидетелей, очные ставки, опознаются вещественные доказательства. Преступники приперты к стенке. Они сознались во всех шести нападениях и ограблениях.

Поздним вечером Сергей Алексеевич вместе со своими помощниками сидел в кабинете районного прокурора.

Окна были открыты настежь. Дневная жара спала. Свет от настольной лампы выхватывал из темноты причудливые сплетения ветвей старого карагача, росшего под самым окном.

Позади остались многие бессонные ночи, полные споров, догадок, находок и разочарований. Барвенков стоял у раскрытого окна и жадно курил.

— Вы еще не отдыхал|и в этом году? — спросил Улугбеков. — Приезжайте всей семьей к нам. Отвезем вас на Иссык-Куль, поставите палатку — красота. Вы видели когда-нибудь диких белых гусей? Приезжайте на Иссык-Куль.

— Почему Иссык-Куль? Зачем, слушай, работнику прокуратуры белые гуси? Что от них толку? — быстро заговорил, показывая белые зубы, Жакипов. — К нам, пожалуйста, Сергей Алексеевич. Поедем на Урал. В Гурьев, к Каспийскому морю. И рыбалка тебе и охота — пальчики оближешь. Сам товарищ Шолохов ездит в наши края.

Сергей Алексеевич слушал следователей с улыбкой.

— Спасибо за приглашение. — Потом, совсем не меняя тона, продолжал: — Вот тут еще одно маленькое дельце провернем и тогда будем думать об отпуске.

— Что вы имеете в виду?

— А вы не обратили внимания, как однажды нам чуть не проговорилась жена Салихманова?

— На очной ставке?

— Это когда старик на нее прикрикнул?

— Да. Мне показалось…

— Она хотела кого-то назвать…

— И сама испугалась.

— И вообще, — проговорил Сергей Алексеевич, — мне все время казалось, что преступники кого-то боятся.

— Возмездия боятся, — сказал Жакипов.

— Не только. Кто-то стоял за их спиной. Кто-то руководил их действиями.

— Может, Уразбаев?

— Управляющий?

— Вряд ли. Жена Салихманова знает. Очевидно, он, этот неизвестный, бывал у них в доме. Надо установить, кто бывал в эти дни у них.

Жакипов стукнул себя по лбу.

— Сергей Алексеевич, я помню, тогда она сказала: «А как же Ха…»

Было установлено, что у Салихманова бывал человек по имени Хамад.

Барвенков вызвал Салихманова.

— Вам салам от Хамада, — сказал он, не давая заключенному опомниться.

От глаз следователя не укрылось, что Салихманов побледнел при этом имени и стал беззвучно шевелить губами.

— Говорите все честно, Салихманов.

— Нет, нет… Не могу. Он лишит меня ума.

— Он уже вас лишил и не только вас. Все вы — послушное орудие в его руках.

— Это верно, начальник.

Хамад Газиев появился в этих местах два года назад. А молва о нем пришла сюда еще раньше. О Га-зиеве говорили с почтением и страхом. «Шейх», — так называли его все. Он наместник бога. Он предсказывает будущее. Он обладает сверхъестественной силой.

— Он убедил меня в том, что, если я не буду его слушаться добровольно, он заставит, — сказал Салихманов.

— Я человек религиозный, — пояснил Амагов. — Шейх принес святой коран и стал оттуда читать. Я малограмотный. Он сказал: «Я лишу тебя ума, если не будешь делать так, как я приказываю». Он говорил: «Вы должны грабить и убивать. Я благословляю вас именем аллаха. Вам ничего не будет. Я освобожу вас. Всякого, кто вам будет мешать, я сделаю слепым».

Поняв, что «шейх» их нагло надул, эти люди рас-сказали все подробно, нарисовав портрет своего «святого» главаря. Но где он сейчас, этого никто из них не знал.

— У него своя автомашина, за ним. не угнаться.

Барвенков объявил всесоюзный розыск, подробно описав все приметы Хамада Газиева и все те ограбления, которые совершены с его благословения. И только тогда собрался в Москву.

— Ну, товарищи, еще раз спасибо за приглашения. В другой раз обязательно приеду и на Иссык-Куль и на Урал. А сейчас меня ждут на Унже.

В этот же день он был в Москве. Во Внуковском аэропорту его встретил старый приятель, архитектор.

— О, Сергей, как ты загорел! С юга?

— С юга.

— Рыбку половил? — спросил он, помня неизменную страсть своего друга.

— В основном щук, — ответил Барвенков.

— И удачно? Большие попадались?

— Да. Но самая большая сорвалась.

— Ну, у рыбаков всегда так.

Заместитель Генерального внимательно выслушал доклад следователя, задумчиво проговорил:

— Значит, все бандиты действовали с благословения шейха?

— Да.

— Ну что ж. Вы свое дело сделали. Поезжайте, ловите своих окуней. Наверное, уже подросли.

— Поеду, — улыбнулся Сергей Алексеевич в ответ, — с вашего благословения.

---

По-разному отдыхают люди. Для одних самое милое дело — палатка, лодка, удочки и рыбацкая уха с дымком на берегу Волги, Десны, Амура, Байкала или иного водохранилища. Другие предпочитают, скажем, скромным волжским зорям чеканные, резные по золоту гравюры прибалтийских сосен. Третьи штурмуют малодоступные вершины Памира и Тянь-Шаня с таким усердием, словно там, наверху, ждут их должники. Четвертые бродят по тайге, отыскивая озеро, в водах которого есть неведомое еще ученым чудище.

Но, конечно же, рекорд по числу закаленных приверженцев упорно держат приморские бульвары и пляжи на том самом водоеме, о котором Утесов уже давно поет, что оно якобы «самое синее в мире». Крым и Кавказ — вот куда с апреля и по ноябрь неудержимо устремляются тысячи и тысячи курортников и курсовочников («полудиких»), целиком «диких» и туристов, родственников и путешественников, командированных просто и командированных с киноэкспедицией. В поездах и самолетами, на автомобилях и мотоциклах, на велосипедах и пешим порядком они плывут, идут, летят, едут круглосуточно, не зная выходных.

Некоторые сведущие люди утверждают, что на всем Черноморском побережье от Одессы до Батуми лучший курорт — это, конечно, море от Сочи до Сухуми. Конкретно — Гагра. Жоэкварское ущелье. Самое теплое место (не в смысле тепленькое местечко) во всей европейской части страны. Купальный сезон — с середины мая и до самых октябрьских праздников. По заявкам отдыхающих он может быть продлен. А знаменитый Приморский парк в Гагре, где растут финиковые пальмы с Канарских островов и где стоит та самая дача, в которой снималась знаменитая сцена репетиции утесовского оркестра в «Веселых ребятах»…

Или, к примеру, мыс Пицунда, который стрелой вонзается в самое синее море. Пляж на Пицунде — мелкая ласковая галька, сработанная из настоящего панбархата. А воздух! Воздух Пицунды — это аромат знаменитых реликтовых сосен плюс ни с чем не сравнимый аромат самого синего моря, плюс аромат горного ветра, запах чая и виноградной лозы, который доносится сюда из близлежащих предгорий.

И таких благодатных уголков, созданных природой словно по заказу понимающего в этом толк человека, не счесть на пути из Сочи в Сухуми.

В пяти километрах от Гудауты, если свернуть влево, начнется дорога, которая ведет в предгорные абхазские села. И первым на этом пути лежит старинное село Лыхны. Ученые люди говорят, что оно такое старое, что здесь при раскопках нашли бронзовый топор, которому специалисты дают не меньше трех тысяч лет. Здесь и поныне стоит дворец XV века, а знаменитый Лыхненский храм сооружен где-то в X или в XI веке! Вот строили наши предки — без кранов, без вертолетов и даже без стройуправления!

Славные, трудолюбивые люди живут в этом древнем абхазском селении. Они гостеприимны как истинные кавказцы, а их юноши — настоящие богатыри, когда они в дни праздников соревнуются на сельской площади в ловкости и силе, мужестве и отваге. А как красноречивы здешние тамады, какие тосты они произносят на свадьбах и как красиво пьют!

Многие «дикари» и туристы находят приют и ласку у жителей села Лыхны, здесь они проводят свой отпуск, лакомятся знаменитыми грушами, пьют знаменитый «Букет Абхазии» и загорают на самом знаменитом абхазском солнце. И все это сравнительно за недорогую цену.

Летом 1960 года в селе Лыхны произошла трагедия. В зарослях кустарника, в четырехстах метрах от своего дома, была найдена истекающая кровью жительница села колхозница Химура Гваджава. Нашел ее муж — Владимир. Химура была без сознания. Ее доставили в Гудауту, в районную больницу. Здесь она, не приходя в себя, скончалась…

Немедленно на место происшествия выехала оперативная группа: районный прокурор Ясон Герсалия, следователь Борис Ганелия, эксперты. Были допрошены десятки односельчан. Следователи подробно выяснили ее взаимоотношения с каждым из них. Но следствие пришло к выводу, что они к гибели Химуры непричастны. Был допрошен муж. Он рассказал, что в их доме жили двое отдыхающих, молодые парни Эдик и Павлик. Хорошие хлопцы, приехали отдохнуть, ну и заодно помогали жене убирать фрукты: деньжонки кончились, хотели заработать на дорогу.

Сами они говорили, что родом из Ростовской области. Фамилий не называли, да доверчивые хозяева этим и не интересовались.

В тот день, возвратясь с прогулки, они сказали хозяйке:

— Проходили мимо выпаса, а твоей скотины там нет.

Химура вместе с Эдиком и Павликом пошли ее разыскивать. Химура домой не вернулась. Не вернулись и ребята. Чтобы разыскать Эдика и Павлика, последними видевших Химуру живой, и допросить их, районная прокуратура запросила Ростовскую область о месте их жительства. Однако двухмесячные поиски результата не дали. Дело дальнейшим производством было приостановлено.

И вот папка с делом об убийстве Гваджава, жительницы села Лыхны Гудаутского района, на столе следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Барвенкова. Сергей Алексеевич по своему обыкновению неторопливо, лист за листом изучает протоколы допросов, акты экспертиз, осмотра места происшествия. Закрыта последняя страница. Сергей Алексеевич молча ходит по маленькому кабине-тику, думает. Порой он ловит себя на том, что разговаривает вслух. Усмехается: «К старости, видно». Наконец решение принято. На чистом листе бумаги появляется новая запись:

«19 декабря 1960 года. Постановление. Гор. Москва. Следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР… принимая во внимание, что по делу необходимо выполнить ряд следственных действий, постановил: производство по делу об убийстве Гваджава возобновить и продолжить предварительное следствие, приняв дело к своему производству».

Кто же убийца? Может, муж? — думает Сергей Алексеевич. Необходимо тщательно проверить и эту версию, немедленно надо допросить его еще, допросить свидетелей, снова провести очные ставки.

Конечно, сейчас же объявить розыск неожиданно исчезнувших Эдика и Павлика. Ведь они даже не получили причитающиеся им деньги за уборку фруктов. По описаниям мужа Химуры и соседей следователь прокуратуры Гудаутского района составил словесные портреты того и другого. Вот как они выглядят на этих портретах.

Павлик: роста среднего, телосложения нормального, лицо чистое, несколько продолговатое, нос прямой, волосы темные, зачесывает на левую часть лба в виде челки, губы тонкие, подбородок острый, брови прямые, темные, зубы чистые, белые, походка быстрая. Возраст 18–20 лет.

Эдик: роста ниже среднего, возраст 19–20 лет, шея несколько удлинена, плечи опущены, лицо некрасивое, худощавое, волосы русые с рыжеватым оттенком, зачесывает назад. Глаза темные, брови светлые, полукруглые. Кончик носа слегка вздернут, губы толстые. Резко отвисает нижняя губа. Уши большие, оттопыренные. Одет в хлопчатобумажные брюки в полоску.

По их словам, раньше оба жили в сельской местности. Но по окончании школы уехали в город и работали на заводе. Павлик — токарь, Эдик — слесарь.

У них видели фотографию, где они стоят на фоне двухэтажного деревянного дома. До поступления на завод жили по соседству. Работали в колхозе или совхозе. Здесь они ходили к морю с удочками. Говорили, что дома часто рыбачили. В разговоре к некоторым словам прибавляют частицу «та»: колхоз-та, поезда-та, пароход-та, увидел-та.

Посылаются запросы во все союзные республики, во все области Российской Федерации. В розыске Эдика и Павлика участвуют работники органов прокуратуры и милиции страны.

Ответы, поступающие на запросы, малоутешительны.

Эдик и Павлик в Любанском районе Белоруссии не проживают.

На территории Алитусского района Литовской ССР не проживают.

Проверка в Каменском районе Калининской области положительных результатов не дала.

На территории Владимирецкого района Ровенской области Украины проверка безрезультатна…

Найти людей только по внешним приметам нелегко. Эдиков и Павликов, весьма похожих на описанных, оказалось… более пяти тысяч!

Проверяется личность некоего Павла Русина. Да, он был в Грузии, был в Абхазии. Проезжал через Гудаутский район. Сходятся и некоторые приметы. Он без надобности приставляет к словам частицу «та». По специальности слесарь. Рост средний.

В прокуратуру поступают две фотографии Русина. Они предъявляются для опознания мужу Химуры, соседям.

— Нет. Не тот.

«Лохарский Эдуард и Ножкин Павел призваны в ряды Советской Армии», — сообщают из Днепропетровска. Запрос идет в воинскую часть. И снова безрезультатно. Перед следователем мелькают сотни, тысячи имен, описаний примет, характеристик, фотографий…

И вдруг — телеграмма. Срочная. Грузия. Прокурору Гудаутского района. Из Алагира… «Командируйте следователя. Убийцы Гваджава Химуры задержаны, Прокурор города».

Двое ребят задерживаются за мелкую кражу. На допросе признаются, что изменили имена и фамилии. В действительности зовут их одного Эдиком, другого Павликом. Проводятся опознания людьми, которые видели тех Эдика и Павлика.

Не они.

И снова поток сообщений из Луганска, Краснодара, Кировограда, Воронежа…

Брагин Эдуард — шея удлинена, лицо худое, некрасивое, жил в совхозе. Рядом — река. Хлопчатобумажные брюки в полоску. В кармане нашли фотографию. Он снят на фоне деревянного дома…

Допросы, опознания, фотографии, проверки. Нет.

И снова идут со всех концов письма, сообщения, телеграммы… Розыск продолжается.

Сергей Алексеевич приглашает художников и криминалистов. Просит сделать по словесным описаниям портреты Эдика и Павлика. Тогда не нужно будет всякий раз высылать фотографии задержанных, опознавать их и снова вести переписку.

Художники засели за работу. Наконец портреты готовы. И когда положили их на стол следователя, Сергей Алексеевич рассмеялся. Обескураженные такой оценкой их работы, портретисты внимательно посмотрели на оба рисунка и тоже не смогли сдержать улыбки. Очевидно, описания разных свидетелей были столь разноречивы, что портреты Эдика и Павлика оказались… очень похожими. Разумеется, ни для какого розыска они не пригодны. Вообще рисовать портрет по словесному описанию — вещь слишком сложная, и этим искусством владеют очень немногие.

Розыск продолжается, но следствие, кажется, ни на шаг не продвинулось по пути к раскрытию преступления. Впрочем, это не совсем так. Розыск еще не окончен. В то же время следователь проверяет и другие версии, другие предположения.

А не могли ли и ребят убить в тот же день, что и Химуру Гваджава? Преступники, которые нанесли ей смертельное ранение, возможно, успели их трупы спрятать? Зачем? Чтобы скрыть улики? Но Химура не ограблена. Может, помешали? Как проверить эту версию, не зная фамилий ребят, не узнав их адресов?

Но ведь родители, родственники наверняка должны разыскивать их.

И вот следователь изучает розыскные дела о лицах, пропавших без вести, отбирает фотографии тех, кто хоть чем-то внешне напоминает Эдика и Павлика. Эти фотографии предъявляются родственникам Гваджава, односельчанам.

— Нет, не те.

Но, может быть, муж? Сергей Алексеевич снова внимательно вчитывается в материалы дела, и перед ним проходит вся жизнь супругов Гваджава. Они поженились сразу после войны. Владимир Гваджава родился в Сухуми. Там у него была только мать. В сорок шестом Владимир вернулся из армии, а вскоре и мать умерла. В селе Лыхны жили родственники. Они-то и уговорили Владимира погостить у них, пережить тяжелые дни. Владимир и раньше, еще до войны, приезжал в Лыхны, здесь было у него много друзей. Давно знал он и Химуру.

Владимир погостил в Лыхны на этот раз месяц-другой, а потом временно решил поработать в колхозе, женился на Химуре, да так здесь и остался. Молодые построили свой домик, колхоз выделил им приусадебный участок. Через несколько лет они купили машину.

Благополучно складывалась жизнь в семье молодоженов. Все было ладно, все хорошо, если бы не одно «но». У Гваджава не было детей. Обоих супругов это обстоятельство очень тревожило. Особенно тяжело переживал это Владимир. Сам рано оставшийся без отца, он словно хотел возместить на своем будущем сыне утраченную отцовскую ласку. В семье как-то незаметно начались размолвки и даже ссоры. Владимира все чаще видели пьяным. Родственники и знакомые предлагали взять на воспитание ребенка из детского дома. Но Владимир и слышать не хотел об этом.

— Он должен быть Гваджава! Мой! Понятно?

Частенько соседи замечали, что веселая, работящая, Химура ходит печальная, не поднимает глаз…

Однако никто в селе не мог сказать, что Владимир бьет жену. Никто этого не слышал, не видел. И Химура этого никому не говорила. Но разве обязательно женщина должна выставлять свой позор? Тем более женщина-горянка! Родственница Владимира Магия Гваджава говорит следователю: «Да, он хотел с ней развестись. Но мы сказали: нет. У нас так не делают. Только после ее смерти».

Сам Владимир после всего случившегося замкнулся, опустился. Стал еще больше пить, ходит по селу обросший, пьяный. Он ни с кем не хочет говорить…

Может быть, его мучит совесть?

По материалам следствия — протоколам допросов, очных ставок — улики против Владимира были весьма и весьма шаткими. Настолько шаткими, что районный прокурор не решился даже санкционировать его арест.

И все-таки?

— И все-таки, Сергей Алексеевич, — сказал Барвенкову заместитель Генерального прокурора, выслушав его доклад, — может, вам вылететь в Абхазию? Я понимаю, — пошутил он, — сейчас не сезон.

— Разрешите сначала выехать в Казань? — спокойно сказал Барвенков.

— В Казань? — Брови заместителя взлетели вверх. — Объясните.

И Сергей Алексеевич изложил одну из многих версий, которая, на его взгляд, казалась наиболее интересной. В этом укрепили его результаты расследований розыскных дел…

В доме Химуры нашли вещи, оставленные квартирантами: две спортивного покроя куртки, три рубашки, ботинки, майка, брюки, капроновая сумка, ложки…

И, проводя розыск исчезнувших «дикарей» обычным путем, Сергей Алексеевич стал внимательно и дотошно изучать принадлежавшие им вещи. Он решил заставить их заговорить, отвечать на поставленные следствием вопросы об их владельцах.

Во-первых, начал рассуждать следователь, совершенно не обязательно, чтобы Павлик и Эдик были подлинными именами. Вымыслом могла быть и Ростовская область, где они якобы проживали, и кое-что другое, о чем говорили эти «дикие» туристы. Кстати, именно Ростовская область дала самые неутешительные ответы на запрос. Ни одной зацепки.

Но, может, именно вещи и помогут установить, откуда приехали на Черноморское побережье Павлик и Эдик. Будем пока их так называть. Хотя бы подскажут ориентировочно, из какой области, края.

Вот рубашка-ковбойка. Синие и белые полосы образуют причудливые квадраты. Рубашка носилась по-современному — навыпуск. На боках разрезы. Слева нагрудный кармашек. Сколько в стране таких рубашек? Тысячи? Десятки тысяч? «Даже Димка такую у матери просит», — улыбнулся про себя Сергей Алексеевич, вспомнив о сыне. Чем они отличаются друг от друга? Ничем. Даже фабричная марка и та мало что могла рассказать, хотя бы потому, что изделия почти любой фабрики расходятся потом по всей стране.

На этой же рубашке, основательно поношенной, невозможно даже разобрать, что за фабрика ее сделала. Буквы на марке поистерлись, ни даты выпуска, ни города глаз не разбирает. Но несовершенному человеческому глазу могут прийти на помощь химические реактивы, оптика. Назначается криминалистическая экспертиза. Специалисты прочли фабричную марку. Пришло первое заключение:

— Рубашка изготовлена в Казани.

Да, но Казанская фабрика готовой одежды шьет не только для Казани и даже не только для своей республики. Но подождем гадать. Что скажут другие вещи? Ну, например, вот эта алюминиевая чайная ложка. Опять-таки такая же, каких гуляет по стране многие десятки тысяч. На этой ложке удалось тоже с помощью экспертов восстановить клеймо. Всего четыре буквы: «КЛПЗ».

Что могут обозначать эти загадочные буквы? Как их расшифровать? Краматорский, Кемеровский, Краснодарский, Кировский, Куйбышевский завод. А что обозначают буквы «Л» и «П». Литейно-прокатный? Кто только после войны не занимался ширпотребом!

Запросы следователей в соответствующие ведомства и учреждения ничего не дали: завода, изготовляющего ложки с таким клеймом… в стране не оказалось. Правда, один из экспертов министерства торговли очень неуверенно высказал предположение, именно предположение, что ложка с таким клеймом могла быть несколько лет назад сделана в Казани.

Опять Казань? Случайное совпадение?

Языковеды — сотрудники Научно-исследовательского института языкознания Академии наук СССР дают следователю диалектологическую справку об употреблении частицы «та». Среди других областей — несколько районов Татарии.

«Если Эдика и Павлика не ищут их родители и родственники, — думал Сергей Алексеевич, просматривая розыскные дела, — стало быть, они живы-здоровы. Больше того, они, вероятно, уже дома. Вернулись, так сказать, с курорта. Что ж, будем искать их. И искать в Казани, в Татарии».

Так и родилось решение Барвенкова, удивившее заместителя Генерального.

— Поезжайте, — сказал он, выслушав доводы следователя, но особого одобрения в этом Барвенков не уловил.

И вот Сергей Алексеевич в Казани. На первых порах ему сопутствует удача. Загадочное клеймо на алюминиевой ложке удалось расшифровать, и довольно скоро. Старожилы припомнили, что такие ложки делал в свое время действительно Казанский листопрокатный завод. Но когда конкретно изготовлена эта партия, даже на заводе ответить не могли. А их сделано с 1956 года ни много ни мало — двенадцать миллионов штук.

— Надо точно определить, из какого сплава изготовлена эта ложка, тогда мы назовем примерную дату, — сказали на заводе следователю.

Ложка направляется на кафедру материаловедения Казанского авиационного института. Заведующий кафедрой дает заключение: химический состав ложки: кремния 0,23 процента, железа 0,17 процента по ГОСТу на листовой алюминий. Химическим исследованием установлено: сплав металла, из которого изготовлены ложки, относится к группе «А-1-М». А на заводе уже теперь точно отвечают: этот сплав был в производстве с мая 1958 года по 1 января 1960 года.

Одновременно проводятся криминалистические, химические, товароведческие экспертизы других личных вещей, оставленных двумя молодыми людьми в доме Гваджава.

Вот их заключения. Вельветовая куртка, фасон 2, размер 46–48. Сшита на Казанской швейной фабрике № 5 во второй половине 1955 года. Другая куртка — от мужского лыжного спортивного костюма. Марка Казанской швейной фабрики Татарского совета добровольного спортивного общества «Динамо». Выпущена после января 1958 года. Рубашка-ковбойка — производства Казанской швейной фабрики № 1 имени Карла Маркса. Изготовлена в период с 1 февраля 1959 года по 1 января 1960 года.

Другие вещи были изготовлены не в Казани. Да и эти могли быть произведены в Казани, а потом отправлены в другие места. А следователя гораздо больше интересовало то, где они проданы. А может быть, в той же Ростовской области? Как проверить, куда же была отправлена потом готовая продукция как в пределах Татарской АССР, так и в другие города, если одних ложек — двенадцать миллионов?

Уже первая проверка показала, что продукция предприятий Татарии идет в Чебоксары, Йошкар-Олу, Горький, Саранск и целый ряд других городов. Но вот что обрадовало следователя: все эти предметы одежды и ложки в Ростовскую область не направлялись. Стало быть, версия с Ростовской областью отпадает. Значит, это выдумка Павлика и Эдика. Зачем она честным людям? Да и Павлик ли, Эдик ли они?

И все-таки предположение Барвенкова о том, что разыскиваемые лица живут именно в Татарии, пока оставалось предположением, основанным лишь на том, что некоторые вещи, принадлежавшие молодым людям, были действительно изготовлены в Казани. Как все-таки этого мало для серьезного анализа преступления, для дальнейших поисков! Тем более, значит, надо продолжать искать.

В Татарии к тому времени, помимо городских, имелось сорок восемь сельских административных районов. Куда именно, в какие районы отправлялись чайные ложки? Кто получал со складов города рубашки-ковбойки? Кому отпускались спортивные куртки?

Агрызский, Азнакаевский, Аксубаевский и другие районы получали ложки.

А вот Актанышский, Апастовский, Дрожжановский не получали.

Ковбойки отправлялись в Алькеевский, Бугульминский, Буинский, Зеленодольский и многие другие районы.

А спортивные куртки — только в Бугульминский, Чистопольский и в город Казань.

Устанавливаются районы, лежащие на берегу Волги и других речек, и те, где имеются озера. Отбираются места, где жители прибавляют в разговорной речи частичку «та» к некоторым словам. По методу исключения из всех районов остается пять. И вот в них-то и начинается следующий этап поисков хозяев этих вещей.

По составленной своего рода карте размещения рыбных хозяйств, реализации одежды и чайных ложек, употреблению частицы «та» в разговорной речи были проведены проверки контингента всей молодежи восемнадцати-двадцатилетнего возраста. Возраст как раз призывной. Это люди, состоящие на воинском учете, и потому в розыске могут помочь районные и городские военкоматы. И они с удовольствием оказывают следователю такую помощь. Во времена, когда действовал Шерлок Холмс, поиски преступника, как правило, были частным делом двух-трех сыщиков. О стольких помощниках, каких имеют нынешние следователи, знаменитый следопыт не мог и мечтать.

Первый день проверки результатов не дает. Не дают и второй и третий. Но Сергей Алексеевич почему-то убежден, что он стоит на верном пути.

Как бы хитер и изворотлив преступник ни был, ему не уйти от правосудия. В руках следствия опыт, умение, криминалистическая техника и широкая поддержка общественности. Но всем этим надо пользоваться разумно, оперативно и в то же время не проявляя поспешности, проверять как можно полно и всесторонне все возможные версии. И естественно, строго соблюдая социалистическую законность, выясняя все обстоятельства, не бросая даже малейшей тени на невиновного.

Залог успеха в расследовании дела — это Сергей Алексеевич знает отлично — надежно налаженный и четко организованный контакт с работниками милиции. Это взаимодействие предполагает взаимную информацию, постоянную связь следственных органов и органов милиции.

Вот и сейчас Барвенков ощущает помощь работников милиции на каждом шагу. Паспортные отделения кропотливо отбирают фотографии всех Эдуардов и Павлов рождения 1940, 1941, 1942 и 1943 годов, получивших паспорта. Составляется альбом фотоснимков всех Эдуардов и всех Павлов.

В этом альбоме четыреста семьдесят два снимка. Четыреста семьдесят два Эдуарда и Павла отобраны из всех районов республики.

Но кто из них те, кого разыскивает следователь?

Конечно, не исключено, что они именно здесь, в этом альбоме.

Сергей Алексеевич до боли в глазах рассматривает, изучает каждую фотографию, сравнивает со словесным портретом. Словесный портрет основывается на научной системе разработанных криминалистикой признаков внешности людей. Но дело в том, что он составляется на основании показаний свидетелей, то есть людей, незнакомых с криминалистической терминологией словесного портрета. При описании внешности они применяют обычные житейские выражения. И в связи с этим не исключена возможность ошибки и даже многих ошибок.

Ответить на вопрос, есть ли в этом альбоме разыскиваемые Павел и Эдуард, могут только те, кто их видел. Только они могут опознать этих ребят.

Делать это надо очень осторожно, в спокойной обстановке, чтобы и тут не допустить ошибку.

Вот тогда-то Барвенков решает: пора лететь в Абхазию. Только что он смотрел из круглого иллюминатора на скованную льдами Волгу, а через несколько часов перед ним плескалось самое синее в мире — Черное море. Увы, следователю некогда любоваться красотами. Через час после прибытия он уже сидит в кабинете гудаутского прокурора. Перед ним на столе разложены альбомы.

Перелистывая страницу за страницей, приглашенные сюда свидетели внимательно рассматривают портреты незнакомых людей.

Свидетелей пятнадцать. Они листают альбомы медленно. В кабинете тишина. Лица напряженны.

Магия Гваджава чаще других встречалась с теми ребятами в саду. Она помогала убирать урожай. Главное, что скажет она.

Магия, сведя густые черные брови к переносью, всматривается в лица, подолгу задумывается. После каждой фотографии поднимает глаза, словно еще и еще раз сравнивает, проверяет память. Одна за другой перед глазами этих пятнадцати проходят фотографии под номерами: 7, 10, 16, 20, 22, 28, 50, 64, 95, 128, 130..

— Нет, нет, — шелестят вокруг голоса.

Фотография № 133. Магия шепчет одними губами:

— Это он.

Все смотрят на нее, потом на фотографию.

— Да, это он, я его узнала, это Павлик…

Магия вновь вглядывается в фотографию и вновь поднимает глаза.

— Я не ошибаюсь, товарищ следователь, — говорит она уже громче. — Он.

А в глазах ее стоят слезы…

Фотография № 133. Пустобаев Павел Григорьевич. Кто же он, этот Пустобаев?

И опять самолет с Барвенковым приземляется на заснеженном аэродроме в Казани.

Но и тут надо проявить максимум осторожности. Малейшая ошибка может испортить все дело. Допрашиваются соседи, проживающие в Казани рядом с Пустобаевыми. Им предъявляются вещи.

— Да, это куртка Павликова. Я на нем ее видела, — говорит пожилая женщина. — Его.

Вскоре устанавливаются и другие важные обстоятельства: Павел Пустобаев вместе со своим товарищем Макаровым выезжал в Грузию, был в Сухуми и, кажется, заезжал в Гудауту.

С какой целью ведется опознание вещей, никто не знает. Может, их кто украл, может, ребята потеряли. Некоторые вещи опознают и соседи дружка Пустобаева — Макарова. Но ведь Макарова зовут не Эдиком, а Геннадием.

Как молния озарила следователя догадка. Он вдруг припомнил: Магия иногда сбивалась и называла Эдика Геннадием, но потом как-то несвязно объяснила, что Эдиком звали их племянника и так прозвали они сами этого парня. Сергей Алексеевич в тот момент был занят другими мыслями и на эту деталь не обратил внимания. А деталь-то оказалась такой значительной. «Еще тебе, старому, урок, — подумал он, — не понял — расспроси. Ты же следователь…»

Следующий этап. Вещи опознаются родственниками Пустобаева и Макарова.

Они взволнованы, чует сердце беду.

— Да, это вещи наших сыновей. Что с ними?

Но следователь ничего не может им сказать. Следователь и сам родитель, он по-человечески хорошо понимает их состояние. Но пока он не убежден до конца в виновности Пустобаева и Макарова, ничего говорить нельзя. И даже успокоить, утешить не может.

На допросе Павел Пустобаев.

Все верно, словесный портрет был точен: он среднего роста, лицо немного продолговатое, нос прямой, волосы темно-русые, челка, остренький подбородок.

— В Гудаутском районе не был, — угрюмо говорит он, — никакой Лыхны-та не знаю.

Сергей Алексеевич отметил и частичку «та».

— А может, вспомните: лето, море. Сразу за Гудаутами дорога идет влево, и там село Лыхны…

— Понятия не имею.

— А вот послушайте, что говорит Магия Гваджава.

И следователь читает протокол допроса. «Этим летом к моей сестре на квартиру попросились двое молодых парней. Звали их Павлик и Эдик. Так они себя называли. В день смерти моей сестры они пошли вместе с ней помочь загнать скотину и больше не вернулись…»

Пустобаев пожимает плечами:

— Ну и что?

— Ваша куртка? — следователь неожиданно кладет ее перед Пустобаевым и ясно видит, как тот волнуется. Но следователь не торопится с расспросами. Пустобаев нервно ерзает на стуле, низко опускает голову.

— Да, это мы…

Он просит закурить и как-то сразу, быстро, скороговоркой начинает рассказывать все, с того дня, когда они решили поехать на Черное море, и до того, до последнего дня.

— Мы хотели взять в квартире деньги, но нам не удалось. Мы вернулись в дом, а в это время видим — из города на своей машине приехал дядя Володя. Ничего больше не оставалось, как бежать. Не взяли даже своих вещей.

Макарова опознал на очной ставке муж Химуры.

— Действительно, — сказал он, — он Геннадий, но мы его звали Эдиком, он был похож на нашего родственника, которого звали Эдиком.

Следствием было установлено, что Пустобаев и Макаров, постоянные жители города Казани, даже не предупредив родителей, самовольно оставили работу и выехали в очередной туристский вояж. Они проехали много городов, пока не прибыли в Сухуми. Потом — в Гудауту.

Оказывается, это уже не первое путешествие, в которое они отправлялись. Учиться молодые люди не захотели, устроились работать на заводе, но и работники из них не получились. Люди на смену, а они за картишки. Появился у них дружок — человек бывалый, научил их винцо попивать, много рассказывал о своей «житухе», о том, где побывал, что повидал.

— Прокиснете вы здесь, синьоры, — горько усмехался он. — Надо посмотреть мир.

Так ребята отправились в свое первое турне — на пароходе по Волге. Вернули их из Саратова. Родителей предупредили: следите. Но родители только рукой махнули: они и сами не маленькие.

Молодым людям очень понравилось Черноморское побережье в этом районе. Они купались и загорали, но нужны были деньги. Надо что-то предпринимать. Решили ограбить кого-нибудь из местных жителей. В селе Лыхны в закусочной они познакомились с Владимиром Гваджава и договорились остановиться у него и заодно помочь убирать фрукты. Они были уже довольно опытными людьми: скрыли свой адрес, никому не показали документов. Однако вещи свои — явные улики — они забрать не успели.

Верховный суд Абхазской АССР приговорил Пустобаева П. Г к высшей мере наказания, Макарова Г. Н. — к длительному сроку лишения свободы.

---

К перрону Ярославского вокзала подходил скорый поезд. В этот ранний час встречающих было немного, и тем заметнее выделялась группа из двух мужчин и женщины, которые не бегали, как другие, высунув языки, за вагонами, а держались солидно, спокойно ожидая остановки поезда.

И действительно, когда состав, дернувшись последний раз, замер, эта группа оказалась прямо перед мягким вагоном. Сначала из вагонного окна выглянуло заспанное круглое лицо лысеющего гражданина. Гражданин флегматично помахал рукой и не спеша вернулся в свое купе. И только минут через пять толстяк появился в дверях и, бережно подхваченный под руки встречавшими, сошел на московскую землю.

— С приездом, Василий Кузьмич, — пророкотал мужчина в ратиновом пальто, — как доехали?

Но Василий Кузьмич, судя по всему, был человеком несловоохотливым. Он только слегка поморщился в ответ и спросил:

— Где?

— Как всегда, — наклонил голову другой из мужчин, одетый в щегольское нейлоновое полупальто.

Василий Кузьмич кивнул и, ни на кого не глядя, направился к выходу. Встречавшие подхватили его чемоданы и двинулись вслед.

На привокзальной площади их ждала «Волга». Однако тот, которого звали Василием Кузьмичом, не сел вместе со встречавшими. Он поискал глазами и тут же увидел свою «Волгу» светло-зеленого цвета. Она его уже ждала. Личный шофер Василия Кузьмича Сережа приоткрыл переднюю дверцу, приглашая хозяина.

Кавалькада двинулась по Каланчевке, выехала на Садовое кольцо, и, наконец, обе машины остановились у одной из высотных гостиниц. Здесь директору машиностроительного завода В. К. Сидоренко, командированному в столицу по служебным делам, уже был заказан номер на десятом этаже.

Номер состоял из двух комнат — приемной и спальни. Войдя в первую из них, Василий Кузьмич впервые за это утро изобразил на своем лице подобие улыбки. В столь веселое расположение духа его привел вид накрытого стола с холодными и горячими закусками и с двумя бутылками коньяка посередине.

— Коньяк? С утра? Фужерами? — выдал свою любимую шутку Василий Кузьмич и, победно оглядев сопровождавших лиц, закончил: — С удовольствием! Но сначала — дела. Прошу ко мне.

Все разделись, прошли во вторую комнату и разместились вокруг стола.

— Какие новости? — осведомилась красивая, хотя и не первой молодости, женщина. — Как с жаккардовыми машинами?

— Одну минуточку, Серафима Иннокентьевна, — остановил ее Сидоренко и скорее приказал, чем попросил: — Волков, подайте мою папку.

Щеголеватый молодой человек тотчас поднялся и подал Василию Кузьмичу его папку.

— Итак, разрешите доложить о производственных показателях возглавляемого мною коллектива за третий квартал текущего года…

Директор завода не стал, однако, подробно информировать собравшихся о деятельности своего предприятия. Он только сказал:

— Жаккардовые машины освоены.

Среди присутствующих раздался вздох облегчения.

— Сколько дадите к концу года? — спросила Серафима Иннокентьевна.

— А это я посмотрю на ваше поведение, — не скрывая улыбки, ответил Сидоренко. — Ну, я хочу отдохнуть. Это в столице разрешается?

— Василий Кузьмич, — услужливо заулыбался Волков, — цыплята только этого и дожидаются. Остынут ведь. Совсем продрогнут.

Все снова перешли в первую комнату и немедля приступили к трапезе.

— За успехи машиностроителей!

После третьей бутылки на столе появилась новенькая колода карт. Василий Кузьмич держал банк.

— Ну-с, по маленькой. Разогреем кровушку.

Серафима Иннокентьевна, сказавшись занятой, давно ушла. Вместо нее пришли двое мужчин, кавказцы, и игра в гостиничном номере пошла на полный ход. Ставки сначала делались небольшие — по рублю, по два. Чем дальше, тем игра становилась крупнее, азартнее.

Сидоренко везло. И потому он был в прекрасном настроении. За столом в сизом табачном дыму то и дело слышалось:

— Еще карту!

— Себе!

— Себе — не вам. Двадцать!

— Те же.

— Ставлю четвертную!

Знакомый официант по знаку Василия Кузьмича менял закуски, бесшумно, незаметно подливал гостям коньяк.

Игра достигла своего апогея поздно вечером. Банк держал Шалва. На столе лежала солидная кучка десяти- и двадцатипятирублевок — больше тысячи восьмисот рублей. Василий Кузьмич взял карту, совершенно трезвым взглядом (хотя пил наравне со всеми) оглядел компаньонов и накрыл деньги широкой короткопалой ручищей, словно лопатой:

— Ва-банк!

Наступила тишина. Были слышны лишь сопения банкомета Шалвы, тяжелые шумные вздохи Василия Кузьмича да его приглушенные команды:

— Карту! Еще! Еще!

И вдруг Сидоренко театральным жестом кинул банкомету свои карты:

— Очко!

— Рисковый вы человек. И везет же вам, Василий Кузьмич, — запричитал Волков, — ах, везет!.. И в картах… и в жизни…

— Потому что жизнь — это тоже игра, дорогой мой Вадик. Учись жить, пока я жив.

— А в любви тебе, дорогой, везет? — спросил Шалва.

Сидоренко коротко рассмеялся:

— Это проще простого.

Он подозвал официанта и что-то шепнул ему. Через полчаса в номер вошли две размалеванные девицы. Одна из них поздоровалась с Сидоренко как со старым знакомым и без обиняков спросила:

— Вася, ты сегодня добрый? Я хочу шампанского.

— Шампанского! — отозвался Вася. — Просьба дамы для меня — закон.

Часов около одиннадцати Василию Кузьмичу пришла в голову новая идея.

— В Химки! — приказал он.

И вся компания вместе с девицами помчалась в Химкинский речной порт. Гулянье продолжалось в здешнем ресторане.

Потом, когда ресторан закрыли, Василий Кузьмич пожелал перебраться во Внуково.

Здесь уже под утро у них с Шалвой состоялся деловой разговор.

— Слушай, — доверительно сказал Шалва, — ты деловой человек. Я деловой человек. Зачем нам Сима? Скажи.

— Ты имеешь в виду Серафиму Иннокентьевну?

— Да, конечно.

— Но она — «Союзглавмаш». У нее наряды.

— У тебя — станки. Мне наряд не нужен. Наряд — бумажка. Мне станки нужны. Ваши, жаккардовые.

— А как же этот Волков? — Василий Кузьмич покосился на молодого человека, что-то шептавшего на ухо одной из девиц.

— Тунеядец, — сказал о нем Шалва.

— Это верно, — согласился Сидоренко. — Но нужный тунеядец.

— На этот раз, я думаю, мы обойдемся без него. Сделаете доброе дело для нашей солнечной республики. Для развития ее трикотажной промышленности. Все-таки бывшая царская окраина.

— Ну, если бывшая — надо помочь.

— Выйдем на минутку.

Они прошли в туалетную комнату, и там Шалва сунул Василию Кузьмичу аккуратно завернутый сверточек.

— Прими от благодарных наших сограждан…

Василий Кузьмич проснулся в своем номере с тяжелой головой. Мучительно вспоминал, где колобродил эти три дня, с кем пил, и многого не мог с достоверностью припомнить.

В «Союзглавмаше», куда в этот день зашел Сидоренко, царила какая-то напряженная обстановка. Василий Кузьмич почувствовал это сразу же. Все куда-то бежали, знакомые сотрудники прятали от него глаза, старались поскорее распрощаться. Серафимы Иннокентьевны на месте не было, и встретившийся Сидоренко Волков шепнул:

— У следователя. Копается прокуратура…

Сидоренко, хоть и мог покрасоваться своей рискованной натурой, не любил испытывать судьбу и немедленно, ни с кем не встречаясь, решил уехать домой. Но черт его дернул, как он потом говорил, зайти в приемную — отметить командировку. Рядом с секретаршей сидел какой-то незнакомый гражданин. Едва Василий Кузьмич подал свое командировочное удостоверение, как незнакомец тотчас встал:

— Товарищ Сидоренко, мне с вами нужно побеседовать. Я из Прокуратуры СССР…

Сидоренко давно ждал этого, готовился к такому закономерному финалу. Он даже знал точно, как будет себя вести на допросе, знал, что будет говорить. И тем не менее руки его предательски задрожали, по спине пробежал холодок. Он взял себя в руки и как можно спокойнее спросил:

— А что такое?

— Пройдите вот в этот кабинет.

Да, Сидоренко сказал следователю те самые, давно заготовленные слова:

— Ни о каких станках, ни о каких взятках и фиктивных нарядах я ничего не знаю. Я директор завода, приехал сюда в командировку, привез отчет об освоении новой техники. Прибыл по вызову главка. Можете проверить.

На втором и на третьем допросе Сидоренко стоял на своем:

— Ничего не знаю.

— Идете ва-банк, Сидоренко? — спросил следователь. — Смотрите, как бы не проиграть…

Пожалуй, одним из наиболее опасных для общества и сложных для раскрытия должностных преступлений является взятка. Опасно это преступление тем, что оно наносит одновременно и материальный и моральный ущерб нашему обществу. Сложность его для следствия в том, что дающий и берущий как бы связаны одной веревочкой и каждый, совершая преступление, извлекает корысть для себя.

Наше государство с первых дней своего существования повело решительную и беспощадную борьбу по искоренению этого позорного наследия прошлого. И сделано в этом направлении очень много.

Но… пороки живучи. Недаром один из мудрецов сказал: «Самая крепкая стена, которую когда-либо воздвигало человечество, — это стена предрассудков».

Увы, и в наши дни бытует еще порой купеческая мораль, вроде того, что «не подмажешь — не поедешь». Более того, цепляясь за жизнь, пережиток прошлого, как хамелеон, меняет окраску, приспосабливается к новым условиям, старается выглядеть вполне современным.

Прокуратурой СССР была разоблачена группа лиц, по своему должностному положению принимавшая участие в распределении оборудования для текстильной промышленности.

По существу, здесь действовали четыре спаянные между собой преступными махинациями группы.

В состав первой входили двое работников «Союзглавмаша», в том числе и знакомая читателю Серафима Иннокентьевна Кеглинская, и работники «Росглавмашснабсбыта». Представители бывших совнархозов, а среди них и Волков, составляли вторую группу. Добровольные посланцы машиностроительных заводов, такие, как Василий Кузьмич Сидоренко, образовали третью когорту.

Текстильное оборудование — продукция строго фондируемая и остродефицитная. Она распределяется по государственному плану. Эти планы составлялись на основании заявок из областей и союзных республик. При этом строго учитывалась потребность предприятий в новых станках, целесообразность оснащения именно этих фабрик, а также экономические возможности, которыми государство располагало.

В данном случае почти всегда спрос превышал предложение. Заявок было куда больше, чем имелось новых станков. Поэтому приходилось запросы урезать, а нередко и вовсе отказывать. В течение целого ряда лет создавалось эдакое узкое место.

Ну, а давно замечено: там, где дефицит, где узкое место, там того и жди проворных и расторопных дельцов, готовых погреть на этом деле руки. Именно в руки таких дельцов — Разумовской, Кеглинской и Махровского — попало распределение оборудования.

Надо отдать должное тому, что порядок распределения был разработан и расписан очень толково, продуманно.

Специальным постановлением предусматривалось, что заводы-изготовители имеют право производить поставки оборудования, только если есть соответствующие наряды Госплана Союза и разнарядки фондодержателей. Только на основании этих документов они и могли Заключать с потребителями договоры на поставку станков.

Но так было лишь на бумаге. Расторопные люди выдавали наряды по своему усмотрению, причем предпочтение оказывалось почему-то предприятиям местной промышленности, производственным комбинатам различного рода спортивных, художественных и театральных обществ, обществ слепых и глухонемых. То есть как раз тем, которые вообще не значились в утвержденных планах распределения.

Наряды выдавались при содействии четвертой своры хищников — маклеров, которые, крепко взявшись за руки, стеной встали на пути от планирующих организаций к фабрикам, — Сидорова, Гурвича, отца и сына Злотинских, Татищева. Эти еще более расторопные молодцы запасались письмами от различных организаций с просьбами от отпуске оборудования. Причем получали эти письма неофициально. Так же с черного хода выдавались и наряды.

Поначалу представители заводов, в том числе и Сидоренко, сговаривались с Кеглинской. Та выписывала наряды. За определенную мзду, разумеется. Но потом, не желая делить добычу, директора стали вести дела прямо с маклерами, сами отпускали оборудование вообще без всяких нарядов.

Все эти лица, используя свое служебное положение, длительное время разбазаривали ткацкие станки и другое оборудование, получив в общей сложности в виде взяток за посредничество свыше ста тысяч рублей.

Ими незаконно было отпущено более 1200 станков и другого дефицитного оборудования.

Перед следствием сразу же встали задачи, от правильного решения которых (причем решения немедленного!) зависел успех всей операции. Необходимо было так организовать и спланировать работу созданной специально для этого бригады следователей, чтобы ни один из «коммерсантов» не ушел от заслуженного наказания.

Сложность этой задачи заключалась прежде всего в специфике самой системы распределения. Ее необходимо было тщательно изучить. Объем работы был велик, если учесть еще и то, что многие лица, причастные к преступлению, живут не только в Москве, а в разных городах страны.

В общей сложности были подняты сотни, тысячи документов, было тщательно изучено более двухсот случаев незаконных поставок оборудования, за которые дельцы-посредники получали взятки.

А ведь с поставками оборудования были связаны сотни различных организаций и предприятий как в Москве, так и в разных городах страны.

В первое время после ареста преступники пытались замести следы — изворачивались, лгали, чтобы запутать следствие. Они перешли даже в своеобразное наступление.

— Мы честные труженики, — били они себя в грудь на допросах.

— Мы только и думали об интересах государства.

— Наш арест — это ошибка, и виновные в этом будут наказаны, — твердили они.

Больше того, взятка — этот отвратительный пережиток стал рядиться в тогу борца за народное дело.

— Вы отпускали оборудование незаконно, — говорили им.

— Да, но это были резервы. И мы решили их направить в местную промышленность, чтобы население как можно скорее получило необходимые трикотажные товары.

В конце концов преступники поняли, что игра проиграна.

Словно по команде они бросились в другую крайность. Каждый считал своим долгом подробно рассказать о всех своих преступлениях, вспоминали самые мельчайшие детали двойной игры. Рассказывали обо всем и обо всех, с кем свела их за эти годы маклерская судьба.

Они уже не щадили ни себя, ни тех, с кем были связаны. И о том, как прожигали эти бесчестно нажитые деньги, где, у кого и что припрятано на черный день.

Так, например, С. И. Кеглинская рассказала:

— Я работала инженером в отделе легкой промышленности «Союзглавмаша». Занималась планированием и распределением оборудования для валяльно-войлоч-ной промышленности, красильно-отделочного оборудования и ткацких станков. Во второй половине 1960 года ко мне пришел начальник отдела снабжения машиностроительного завода Львовский. Он сказал, что завод допустил оплошность и отгрузил без нашего наряда девять ворсоткацких станков Киевскому обществу слепых. Львовский попросил, чтобы я выписала наряд задним числом. Я решила выписать наряд на эти станки.

Через несколько дней ко мне в отдел пришел Львовский и спросил: что я хотела бы получить в подарок? Я спросила: за что? «За внимание к заводу», — сказал он. Мне показалось вначале, что он шутит. И поэтому я сказала ему: если сможете, достаньте комплект покрышек от автомашины «Москвич» модели 407. За мои деньги, разумеется. Львовский ответил: «Постараюсь».

Я была на работе, когда Львовский позвонил мне по телефону и сообщил, что покрышки он достал и привез ко мне домой. От моих денег он отказался. Через несколько дней я встретила Львовского на улице и спросила: «Сколько все-таки стоят покрышки? Я хочу расплатиться с вами». Но Львовский отказался взять у меня деньги: «Это подарок, который я обещал вам сделать».

Потом по просьбе Львовского я выписала наряд без указания потребителя на двадцать станков для Грузии. Однажды ко мне прямо в отдел пришел человек из Грузии. Он пригласил меня прогуляться и на улице передал пятьсот рублей. Он сказал: «Это за то, что вы сделали для Грузии».

Правда, еще до этого случая однажды этот же человек дал мне триста рублей. Я вспомнила. Он зашел ко мне в обеденный перерыв, подошел к моему столу, молча открыл ящик письменного стола и положил туда сверток в газетной бумаге. Положил и сразу же вышел. Я даже не смогла ни спросить, ни посмотреть, что там было. Потом я развернула сверток. Там оказалась пачка денег — триста рублей. Так же мне передавали деньги молодой парень Гриша и еще один — Петрович по отчеству.

Такова исповедь этой «безвинной агницы». Волкова, как отъявленного маклера, она осуждает. Даже не хочет иметь с ним дело. Но вот к ней в служебный кабинет приходят какой-то «Гриша» и человек «по отчеству Петрович», и она тут же вступает с ними в преступные сделки.

Деньжонки Кеглинская тратила не все; откладывала «про черный день». Знала, что рано или поздно он наступит. Правда, воспользоваться ими не пришлось. Бывший директор машиностроительного завода Сидоренко — тот деньги про запас не откладывал, он и счета им не знал. Все дивиденды шли на кутежи, на картежную игру.

Когда гульдены, как он называл деньги, кончались, он ехал в Москву. Словно заводчик петровских времен, он прибывал в столицу, чтобы выгодно сбыть свой товар через Волкова или Кеглинскую и получить солидный куш. В столичных гостиницах и ресторанах, вдали от знакомых, он сбрасывал с себя подобие порядочности и кутил…

Конечно, Волков, Кеглинская и другие маклеры добывали для него деньги, ведь он, по существу, являлся их дойной коровкой. Неспроста же они всегда встречали его на вокзале, бежали первыми к его самолету. Нежно лобызали. Его везли в заранее приготовленный номер. К накрытому столу.

Но уже после первой рюмки нежные друзья рвали друг у друга каждую копейку. Грызлись, хватали друг друга за грудки, готовили очередные сделки, уговаривались, как все прикрыть «в случае чего». А закончив с делами, начинали резвиться.

Довольные купцы и маклеры гуляли, как правило, много дней. Пьяный угар, игра, девицы, загородные пикники — все стоило денег. Деньги уплывали так же легко, как доставались. Опять шли в ход станки. Сидоренко брал все, чем платили, — угощения, отрезы, картежные долги. На деньги он мог гулять не только с осточертевшими компаньонами, которых глубоко ненавидел. Он считал, что они живут за его счет, наживаются на «его» станках. И «владелец» завода не упускал момента обвести маклеров вокруг пальца. Перемигнувшись с кем-нибудь из их клиентов, сам заключал сделки без таких жирных комиссионных.

Однако вырваться насовсем из крепких лап маклеров «заводчики» не могли.

— Не отбивайтесь от общего стада, — твердили маклеры, — мы же связаны одной веревочкой.

Но те и сами понимали, что в одиночку работать куда опасней.

Припертый неопровержимыми фактами, стал давать показания и Сидоренко.

— Волков, — рассказал он, — приглашал меня в ресторан. Туда он приходил с приятелями из союзных республик. Волков заводил разговор о станках, о нарядах. А его приятели, подвыпив, хвалились своим богатством, деньгами, домами, винными погребами, виноградниками, женщинами. Они никогда не допускали, чтобы я заплатил за стол, обижались, говорили, что у них так не заведено, что для них это мелочи.

Как-то мы вышли из ресторана и пошли в гостиницу. Там Львовский передал мне сверток с деньгами. «Это знак благодарности за оборудование для художественного фонда». В пакете оказалось семьсот рублей. Представитель Азербайджана передал мне пятьсот рублей за станки. И еще давали…

В общей сложности у маклеров и их клиентов было изъято ценностей и описано имущества на сумму свыше двухсот тысяч рублей.

В самом конце следствия Сидоренко попытался выкинуть новый номер.

— Изменяю свои прежние показания, — заявил он, — ничего не знаю, никакого участия я в этих махинациях не принимал. Подписал протокол, не подумав. Оговорил себя.

— Сидоренко, — сказал следователь. — вы же взрослый человек. Вы видите, что у нас собраны документы, свидетельские показания, которые полностью вас уличают. Зачем же нам играть в игрушки?

— Гражданин следователь, — ухмыльнулся Сидоренко, — вся жизнь — игра. Мы играем с вами в игру сыщики и воры. Кто кого перехитрит, тот и выиграл. Кстати, скажите честно, кто нас продал?

— Видите ли, Сидоренко, у нас с вами разное представление о жизни. Вы — игрок. Вы играли всю свою жизнь. И не только в карты. На заводе, на собраниях вы играли роль честного советского человека, руководителя предприятия. В московских ресторанах, на загородных пикниках вы выступали в роли загулявшего охотнорядского купчика. Отвечу и на ваш последний вопрос: кто вас продал, как вы говорите. Кстати, словечко это не из директорского лексикона, а из воровского. Но это уже деталь. Так вот, Сидоренко, совершенно официально вам заявляю: выдали вы себя сами. С головой выдали.

— Каким образом?

— Очень просто. Слишком резко выделяются купчики на общем нашем фоне. Родились бы вы сто лет назад, на вас, наверное, никто не обратил бы никакого внимания. Сейчас не то время, Сидоренко. Вы зарвались. Говоря вашим языком, вы слишком часто брали из колоды двадцать два. Перебор. А люди это видели. Видели ваши рабочие. Видели дежурные по этажу в гостинице, где вы останавливались. Видела команда парохода, на котором вы с вашей гоп-компанией устроили пьяный сабантуй.

В общем, Сидоренко, ваша карта бита…

По результатам расследования Прокуратурой СССР и Верховным судом РСФСР были приняты необходимые меры и наведен должный порядок в деятельности организаций, ведавших распределением текстильного и другого оборудования. Существовавшей там обстановке ротозейства и благодушия пришел закономерный конец.

Результаты дела явились предметным уроком для тех, кто не понимал, к каким тяжелым последствиям может привести примиренческое отношение на первый взгляд, казалось бы, к незначительным фактам отступления от установленных правил, отсутствие надлежащего контроля и обывательское понятие о том, что взятки даются лишь за незаконное приобретение каких-либо сугубо личных и сразу видимых удобств.

И пожалуй, самый главный урок, который преподал показательный процесс, — это совершенно закономерная в нашем обществе неотвратимость наказания за любые преступления. Возмездие придет, сколь бы ни хитроумны и ни запутанны были следы, оставленные преступниками.

И даже в том случае, когда этих следов как будто бы даже и нет вовсе.

---

Едва Стрельников вошел в кабинет, как на столе зазвонил телефон.

— Что нового, Виктор Сергеевич? — услышал он в трубке спокойный голос начальника отделения.

— Думаю, опять мелкая сошка, товарищ подполковник. Связь с иностранцами категорически отрицает. Утверждает, что валюту купил всего один раз, случайно. Примет «продавца» не запомнил.

— Хорошо, зайдите через час, доложите подробности.

Следователь положил трубку и достал из сейфа дело. Седых Петр Гаврилович, сорока пяти лет, две судимости. Преступления мелкие, сурово не наказывали. И вот опять арест, на этот раз за спекуляцию валютой.

У Стрельникова это уже третий. И каждый утверждает то же самое. Врут? Все, как один, не помнят точно примет поставщика. Рослый, широкоплечий, черные усы. И все. Клянутся, что встречались в темных местах. Обо всем договаривались по телефону. Может быть, это оптовый покупатель у иностранцев? Предпочитает терять часть прибыли, но не рисковать. Перепродает валюту мелким спекулянтам. А те находят уже настоящих покупателей…

Стрельников перевернул последнюю страницу. Вот закономерность, подумал он, сначала выплывают валютчики, а за ними прячутся покупатели. Крупные хищники. Рвут валюту, переводят наши деньги в доллары, в золото. На что-то еще надеются.

Через час Стрельников докладывал о результатах расследования подполковнику Зотову.

— М-да, — протянул тот, выслушав следователя, — Пока, прямо скажем, ничего обнадеживающего. — Он помолчал и закончил уже тоном приказа: — Поиск покупателей поручим оперативным работникам. А вы займитесь поставщиком. Вчера таможенники задержали одного иностранца-студента. Он учится у нас. Должен был вылететь на каникулы к себе на родину. В чемодане нашли несколько десятков тысяч рублей. Ясно, что не за счет стипендии накопил. Поинтересуйтесь, может быть, есть связь с нашим делом.

…Аббас Дарки был в отчаянии. Всего год осталось ему до получения диплома инженера-нефтяника. В его маленьком, но богатом нефтью государстве нуждались в своих специалистах и хорошо оплачивали их труд. Теперь же его наверняка с позором выгонят из Советского Союза. Можно, конечно, закончить образование в другой стране, но там это стоит больших денег. У Аббаса таких денег не было. Стипендии ему вполне хватало на жизнь в СССР. Но он был молод. Он с завистью смотрел на своих соотечественников из богатых семей. Они встречались с девушками, чуть не каждый вечер бывали в ресторанах.

Возвращаясь с каникул из дому, Аббас привозил всякий раз кое-какие вещички. Их охотно покупали студенты— любители пощеголять в ярком галстуке, необыкновенной расцветки рубашке. Маленький бизнес не смущал Аббаса. Там, на его родине, это считалось в порядке вещей. Но однажды, когда он собирался домой на зимние каникулы, к нему подошел аспирант их института Абдель Рашид.

— Слушай, земляк, — сказал он, — давно к тебе присматриваюсь. Хороший ты человек. Не дрянь какая-нибудь безголовая. Хочу дать тебе добрый совет.

— Спасибо, если добрый.

— Видел я, привозишь ты из дому тряпки. Стоит ли возиться с таким барахлом?

Рашид превосходно говорил по-русски и употребил слово, которого Аббас не понял.

— Барахло? Что это?

Рашид рассмеялся.

— Так сами русские называют вещички, которые ты привозишь. Несолидно. Существуют более выгодные дела.

— Что за дела? — испуганно спросил Аббас.

— Не беспокойся. Шпионажем тут не пахнет. Маленький подарок другу. Дома тебя навестят и передадут небольшой сверток. Ты привезешь сверток мне. За услугу в долгу не останусь.

— Ну, если это просто подарок…

Аббас выполнил просьбу земляка. Привез ему сувенир. Это был увесистый кожаный мешочек. И земляк в долгу не остался. Деньги, полученные от Рашида, открыли Аббасу двери ранее недоступных ему московских ресторанов.

С тех пор Рашид часто просил его о помощи. Но это были мелкие услуги: позвонить по телефону и сказать несколько фраз, смысл которых для Аббаса оставался неясным. Найти такси и помочь отвезти упакованный в коробке магнитофон или радиокомбайн.

Рашид не любил болтать, и тем не менее Аббас догадывался: его новый друг делает хороший бизнес.

В тот день, когда Аббас купил билет на самолет, чтобы лететь на родину, Рашид пришел к нему с потертым кожаным чемоданом.

— В нем повезешь свои вещи, — теперь он говорил тоном, не допускающим возражений. — Дома его заберет тот же человек, что передавал сверток. За работу получишь долларами. От тебя я ничего не скрываю. В чемодане двойное дно. Между стенками спрятаны русские деньги, много денег. Будь осторожен, но ничего не бойся. У студентов чемоданы не отбирают.

Так сказал Рашид. Но не так получилось. Почему-то именно на него обратил внимание таможенник. Может, он заметил его волнение? Но Аббас держался как будто бы спокойно. По крайней мере ему так казалось. Однако вежливый голос попросил его пройти из общего зала в кабинет и открыть чемодан.

— Пожалуйста.

Аббас как можно равнодушнее показывал подарки, которые вез родным. Таможенник ловко застегнул чемодан, и Аббас готов был облегченно вздохнуть, когда неожиданно русский чиновник постучал по дну, по крышке чемодана и в упор спросил:

— Что везет господин между двойными стенками?

Самолет международной авиалинии взлетел без одного пассажира…

— Садитесь, господин Дарки. — В комнате сидел военный с синими погонами. — Я следователь Комитета государственной безопасности капитан Стрельников. Мне нужно побеседовать с вами по поводу обнаруженной у вас крупной суммы советских денег, вывоз которых за границу запрещен нашими законами. Вы нуждаетесь в переводчике?

Аббас отрицательно покачал головой.

— Я хорошо понимаю и говорю по-русски.

Стрельников быстро окинул взглядом сгорбившуюся на стуле фигуру незадачливого контрабандиста. Нет, не похож. По описаниям преступников тот — рослый, широкоплечий. А может, спекулянты нарочно исказили приметы? Может, вообще врут, что приобретали доллары не у иностранца?

— Ну что же, господин Дарки, приступим к беседе, — сказал следователь. — Вы, насколько мне известно, студент четвертого курса и ваши родители небогатые люди. Не так ли?

— Да, господин следователь.

— У нас принято обращение «гражданин следователь». Называйте меня так. Знаете, слово «господин» как-то непривычно звучит.

Дарки поднял голову. Следователь говорил дружелюбно и, как ему показалось, относился к нему даже с участием.

— Итак, — продолжал Стрельников, — такую крупную сумму вы, разумеется, не могли сэкономить за счет стипендии и тех денег, которые присылают вам родители. Откуда же они появились у вас?

«Сказать правду? — мысль промелькнула и уступила место страху перед Рашидом. — Этого он не простит. Его люди найдут и там, на Востоке. Нет, только не это!

— Для меня обнаружение денег представляет неожиданность, — стараясь правильно строить фразы, сказал Дарки и попросил разрешения закурить.

— Но чемодан принадлежит вам? — спросил следователь.

— Да, я купил его случайно у незнакомого человека, где-то на окраине Москвы.

— Вы читали книгу наших писателей Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев»? — усмехнулся следователь. — Нет? Напрасно. Книга хорошая. В ней рассказывается похожая история. В один из стульев были спрятаны бриллианты. На этом стуле сидело много людей, и никто не подозревал о кладе. Так что все может быть. И давно вы купили чемодан?

— Да, как это сказать по-русски… порядочно.

— Видите ли, господин Дарки, — неторопливо протянул следователь, — можно было бы в это поверить, если бы не одно «но». Если бы тайник в вашем чемодане не был оклеен изнутри газетой. Совсем, знаете, свежей газетой, купленной всего неделю тому назад. Можете убедиться в этом сами.

Следователь нажал кнопку звонка и попросил вошедшего солдата принести чемодан.

Стенки чемодана уже аккуратно отделены. Внутренние стороны тайника оклеены газетой «Известия». Отчетливо видны номер и дата. Дарки почувствовал, как страх все больше и больше стал подбираться к сердцу. Но продолжал молчать.

— Не хотите отвечать? Напрасно, — спокойно сказал следователь. — Советское государство предоставило вам возможность получить высшее образование. Вы же отплатили ему нарушением уголовных законов. — Он помолчал, давая время Аббасу обдумать его слова. — Вы имеете возможность искренним поведением исправить в какой-то мере свою ошибку. Чьи телефоны записаны в вашем блокноте?

— Моих друзей и знакомых, — Дарки с трудом ворочал языком.

— Я буду называть фамилии, а вы объясните, пожалуйста, что это за люди.

Дарки стал отвечать, но, когда следователь дошел до фамилии Рашида, он невольно вздрогнул.

— Это ваш соотечественник? — спросил следователь, от которого не укрылась реакция на произнесенную фамилию.

— Нет, он из соседнего государства, но мы говорим на одном языке и учимся в одном институте. Он называет меня даже земляком. Рашид — аспирант. — И неожиданно для себя Дарки произнес: — Это его деньги, господин следователь, я только должен был их вывезти. Там, дома, у меня их забрали бы.

— Вы знаете, каким путем приобрел деньги этот ваш земляк?

— Я затрудняюсь сказать… Несколько раз я помогал Рашиду здесь, в Москве, отвозить магнитофоны и радиокомбайны. Так, кажется, они называются по-русски. Это проигрыватель, магнитофон и радиоприемник. Все вместе.

— Кому вы отвозили эти вещи?

— Не знаю. В условленном месте всегда ждала легковая машина. Мы переносили вещи из такси в машину. Кто ее владелец, я не знаю. Он уезжал один.

— Это была одна и та же автомашина?

— Да, старый «студебеккер».

— Вы помните приметы его владельца?

— Нет, он никогда не выходил из кабины.

— Какой марки были магнитофоны и радиокомбайны?

— Один из радиокомбайнов фирмы «Грюндиг».

«Грюндиг», — вспомнил следователь, — да ведь именно такой марки стереофонический радиокомбайн описали среди других вещей в квартире Седых. Случайность или какая-то связь? Правда, сейчас в комиссионных магазинах они встречаются. И все-таки…»

Следователь немедленно выехал на квартиру Седых. Дверь открыла его жена, полная, молодящаяся женщина.

— Вы хотите посмотреть радиокомбайн? К сожалению, его уже нет. Муж меня предупредил, что за ним придут. И действительно, вскоре после его ареста приехали какие-то двое мужчин, по-моему, иностранцы, и забрали эту музыку. Почему я отдала, раз он был описан?

Я не разбираюсь в ваших юридических тонкостях. Никто меня ни о какой ответственности не предупреждал. Я расписалась, а за что — я не понимаю.

«Опоздал, — думал Стрельников, спускаясь по лестнице. — Но кто приезжал за комбайном? А если Рашид? Произвести у него обыск? Не рано ли?»

Сев в «Волгу», он коротко приказал: «В управление».

…На дверях ресторана, как и всегда в этот час, висела табличка «Свободных мест нет».

Кучка людей стояла у входа, терпеливо дожидаясь, когда величественный швейцар, смахивающий на опереточного генерала, соизволит пропустить двух-трех счастливчиков. Ресторан в самом центре столицы пользовался популярностью. Мягко шурша шинами, подкатил черный лимузин с белым дипломатическим номером. Единственный его пассажир не спеша вышел из машины, сверкнув белозубой улыбкой на смуглом лице, извинился перед расступившимися людьми и постучал в стекло. Швейцар неторопливо отпер дверь, но, увидев посетителя, стал ему кланяться и пропустил внутрь. За ним попытались было проникнуть парень с девушкой, но швейцар бесцеремонно захлопнул перед ними дверь.

Смуглолицый пробрался между танцующими парами и подошел к столику, за которым сидели только двое — полный, с темно-коричневыми навыкате глазами мужчина лет тридцати и молодая полногрудая красавица с глазами, удлиненными полосками туши, в весьма коротком платье.

— Наконец-то, — поднялся навстречу мужчина. — Мы с Люсей уже прикончили одну бутылку, пока дожидались вас, господин Ахмед.

— Не беда, — рассмеялся тот, целуя руку девушке, — я постараюсь, как говорят русские, догнать вас. Закажи коньяку, Абдель.

Оркестр заиграл модный западный танец. Из-за соседнего столика поднялся рослый широкоплечий парень и подошел к ним. Он слегка поклонился девушке и ее спутникам:

— Разрешите?

— Да, да, — Ахмед незаметно дернул своего товарища, который намеревался отказать парню. — Идите, Люся, а мы поболтаем.

— Зачем ты разрешил? Это же моя, а не твоя девушка, — недовольно сказал Абдель.

— Нам нужно поговорить одним, — посматривая, как парень лихо вертел вокруг себя Люсю, проговорил дипломат. — Плохие вести. Таможенники задержали Дарки.

Теперь они говорили не по-русски.

— Не пугайся, — успокоил тот, кого называли Ахмедом. — Кажется, Дарки тебя не выдал. Но на время надо прекратить операции. Избавься от магнитофонов. Их не должны найти у тебя в квартире. От них могут прийти и к валюте. Предупреди клиента. Лучше, если сейчас он куда-нибудь уедет. Если тебя все же вызовут на допрос, от всего отпирайся. Наше знакомство не отрицай. Нас слишком часто видели вместе.

— А деньги? Мои деньги?

— О них забудь. Надо думать не о деньгах, а о том, как выкрутиться из этой истории. Посол не любит таких вещей. Он палец о палец не ударит, чтобы защитить тебя, да и меня также, если дело примет худой оборот. Ты же знаешь, я не пользуюсь дипломатическим иммунитетом.

Танец окончился. Парень подвел Люсю к столику, поблагодарил девушку и направился к своему месту.

— Постойте, — остановил его Ахмед, — не согласитесь ли выпить рюмку с нами? Вы отлично танцевали твист, а некоторые говорят, что русская молодежь не любит такие танцы.

— Не все, конечно, но мне лично нравится. — Парень сел на свободный стул и представился: — Алексей Лавров, студент.

— Ахмед Шараф, — наклонил тщательно причесанную голову, — из посольства. А это мой друг Абдель Рашид, учится в аспирантуре. Вы не обращайте, пожалуйста, внимания на его мрачный вид. Он очень ревнив и не любит, чтобы Люся танцевала с другими мужчинами. А с Люсей вы уже познакомились?

Алексей кивнул.

После коньяка завязался оживленный разговор о том, как сложится предстоящий матч СССР — Бразилия…

…Стрельников полдня потратил на допрос Седых, но валютчик упрямо продолжал твердить, что жена ошиблась, что он не велел ей отдавать радиокомбайн.

— Ее обманули мошенники. Она — жертва.

Обвиняемый даже стал требовать разыскать их и

привлечь к уголовной ответственности.

— Хорошо, — сказал Стрельников, — привлечем. Скажите, где и у кого купили вы такую дорогую вещь. Комбайн, насколько я полагаю, стоит больших денег.

— Знаете, совсем память ослабла… Но я очень люблю свою жену. А ей так хотелось его иметь… Все, что было дома, собрал, в долги пришлось влезть… Только поэтому и рискнул связаться с этой чертовой валютой, чтобы расплатиться с долгами. И вот надо же — ни комбайна, ни денег, ни свободы…

Такое поведение Седых, все его попытки выкрутиться только укрепили следователя в мысли, что между деньгами в чемодане Аббаса Дарки и радиокомбайном Петра Гавриловича Седых есть связь. Но какая? Это еще предстояло не только разгадать, но и доказать в уголовном деле.

Подполковник Зотов согласился с мнением Стрельникова, но посчитал, что обращаться за санкцией к прокурору на обыск у Рашида пока преждевременно. К концу дня подполковник опять вызвал Стрельникова, и по его лицу тот понял, что есть новости. Он не ошибся. Зотов протянул ему справку московской автоинспекции. В ней указывался перечень владельцев «студебеккеров». Стрельников пробежал фамилии. Против одной из них стояла галочка.

— Обрати внимание, — сказал подполковник, — вот на эту. Я уже навел справки. Гурген Степанянц, техник-смотритель жилищно-эксплуатационной конторы. Значится владельцем, кроме «студебеккера», еще и новенькой «Волги». Не слишком ли много для скромного техника-смотрителя? Впрочем, нельзя оставлять без проверки и остальных хозяев «студебеккеров». Тем более их не так-то много.

…Компания рассталась перед закрытием ресторана. Лавров дал новым знакомым домашний телефон, а в свою книжку тайком от ревнивого Абделя записал адрес Люси. Во время танца они договорились встретиться. Девушка Алексею понравилась. Вечером следующее го дня у Лавровых раздался звонок. Увы, это была не Люся. Ахмед осведомлялся о самочувствии господина Лаврова. Он тут же предложил встретиться вновь. Только, если господин Лавров не возражает, на этот раз в другом ресторане, например в «Софии». Поколебавшись, Алексей согласился.

В конце концов, успокаивал он себя, что из того, что я выпью пару рюмок хорошего коньяка? Может, придет Люся. Но Ахмед Шараф был один. Они встретились, как старые знакомые. Выпили, поболтали о пустяках, и все страхи и опасения у Алексея улетучились. Смешно, думал он, видеть в каждом иностранце шпиона. Симпатичный малый, не любит американцев, к нам же очень дружелюбно настроен. Бутылка постепенно убывала. Шараф расплатился, дружески остановив руку Алексея, когда тот попытался достать кошелек.

— Откуда у студента деньги? — улыбнулся Ахмед.

На площади Маяковского Ахмед остановил такси.

— Да, — словно только что вспомнил Шараф, усаживаясь рядом с Лавровым, — Алеша, не могли бы вы оказать мне маленькую услугу? У Рашида, — помните, тот, что был с нами вчера, — есть пара магнитофонов. Они мои. Он живет в аспирантском общежитии, и хотя у него отдельная комната, но администрация возражает, чтобы хранили чужие вещи. Через несколько дней я бы забрал их у вас.

Алексей хотел было отказаться, он догадывался, что дело это не столь безобидно, если его новый приятель почему-то не может перевезти магнитофон сразу к себе в посольство. Но отказаться было неловко. Все-таки дважды он сидел в ресторане за их счет. Он согласился.

— Вот и отлично, — откидываясь на спинку сиденья, сказал Шараф и назвал водителю адрес. Через час на той же машине упакованные в небольшие контейнеры магнитофоны они привезли к дому Алексея. По счастью, родители еще были в театре, и Алексей спрятал магнитофоны в шкафу в своей комнате и забросал их старыми журналами. Заснуть ночью Лавров долго не мог. Мысль о том, что он стал участником какой-то нечистой игры, не давала ему покоя. Утром, дождавшись, когда отец с матерью ушли, он бросился к телефону. Будь что будет, выгонят из института, посадят, но лучше все сразу рассказать самому. Он набрал 02 и услышал: «Милиция». А вскоре студент Алексей Лавров рассказывал об обстоятельствах своего знакомства с гражданами иностранного государства следователю Стрельникову.

— Часто ходите по ресторанам?

Алексей покраснел.

— Да нет, знаете… Было так — решили с ребятами с нашего курса отпраздновать сдачу экзаменов. Немного выпили, пошли танцевать. Ну и пригласил эту самую Люсю. С того и началось. Пока сидел с иностранцами, приятели ушли.

— Подпишите протокол допроса, — сказал следователь, вставая из-за стола, — и поедем.

— Куда? — со страхом спросил Алексей.

— За магнитофонами, — улыбнулся Стрельников, поняв смятение допрашиваемого.

Аббасу Дарки предъявили для опознания контейнеры. Он подтвердил, что именно в такой упаковке были магнитофоны, которые он помогал Рашиду перевозить. Мало этого, видя, что следствие идет по правильному пути и запираться нет смысла, Дарки рассказал и о кожаном мешочке, привезенном из-за границы для Рашида. Теперь сомнений у Стрельникова не было. Рашид занимался не только контрабандным ввозом и продажей магнитофонов и радиокомбайнов (и скорее всего — с помощью сотрудника посольства Ахмеда Шарафа), но и поставлял валюту, золотые монеты спекулянтам-валютчикам. Цепочка замыкалась. С обыском уже откладывать было нельзя. Да и основания для этого имелись довольно веские.

Получив санкцию прокурора, Зотов и Стрельников в сопровождении двух понятых пошли в комнату Рашида. Поначалу он держался нагло, требовал представителя посольства, грозил жаловаться в МИД, дерзил.

А про себя Рашид горячо благодарил Шарафа за его предусмотрительность. Его мудрый и верный товарищ забрал у него пятьсот золотых долларов, а магнитофоны буквально накануне сумел подсунуть этому мальчишке студенту, любителю выпить на дармовщину. «Можете перевернуть все вверх дном, — усмехаясь, думал он, глядя, как следователь тщательно, методически осматривает одну вещь за другой. — Теперь-то уж вы ничего не найдете. Ай, молодец, Ахмед! Ай, спасибо тебе, Ахмед!»

Внезапно кровь бросилась в голову Рашида. Он увидел в руках следователя кожаный мешочек. Тот самый мешочек, в котором Дарки привез золотые монеты из-за границы. Между тем и следователь не скрывал — это было видно по его лицу: он нашел то, что искал.

«Значит, Дарки все-таки выдал меня, собака!» — с ужасом понял Рашид, не замечая, что за ним внимательно наблюдает подполковник Зотов.

На допросе в Комитете государственной безопасности Рашид все отрицал: он помнил совет Шарафа. Однако после очных ставок с Дарки и Алексеем Лавровым начал давать показания.

Абдель Рашид прожил несколько лет в Советском Союзе. Он готовил диссертацию. Однажды, зайдя в посольство по делам, он познакомился с Ахмедом Шарафом, занимавшим там незначительную должность. Шараф не столько думал о своей дипломатической карьере, сколько о том, как бы разбогатеть. Он имел возможность беспошлинно провозить дорогую радиоаппаратуру, но работать в одиночку было неудобно, и он предложил аспиранту совместный бизнес. Они условились, что Рашид находит покупателей на магнитофоны, транзисторы и радиокомбайны. Шарафу делать это было небезопасно в связи с официальным положением. Выручка делилась пополам. Деньги переправляются за границу.

— Есть там люди, кто нуждается в советской валюте, — пояснил Шараф. — Они рассчитаются за рубли долларами.

И Рашид соблазнился выгодным предложением.

Долго он искал человека, который бы помог сбыть радиокомбайн западногерманской фирмы. Но, как говорят русские, на ловца и зверь бежит На студенческом вечере он познакомился с Люсей, стал с ней встречаться. После двух-трех встреч он понял, что Люся красивая, но пустенькая девчонка, падкая на тряпки, угощения. Он намекнул ей, что хочет продать свой радиокомбайн, но не желает связываться с комиссионными магазинами. Не могла ли она порекомендовать кого-нибудь?

Люся обещала подумать и вскоре познакомила его со своим другом Гургеном Степанянцем. Гурген был человеком молодым и, несмотря на это, оказался весьма деловым, а главное, хорошим конспиратором. За комбайн он предложил девятьсот рублей.

— И ни копейки больше.

Рашид посоветовался с компаньоном. Шараф не возражал. Сделка состоялась. Так Степанянц стал постоянным клиентом Рашида. Он брал все: японские транзисторы, стереофонические радиокомбайны, магнитофоны. Но долго такие операции незамеченными проходить не могли. Шараф предложил перейти на валюту, на золотые монеты. Это проще и выгоднее. Степанянц не отказался и от золотых, долларов, фунтов стерлингов, русских империалов. Вначале монеты поставлял сам Шараф. Потом он заявил, что ему надо сворачиваться. Кто-то донес на него послу. Два магнитофона, переданные на хранение Лаврову, были последними. Но золотые монеты продолжали поступать. Часть их привез Рашид, получив от людей Шарафа. Несколько сот золотых долларов доставил в кожаном мешочке Дарки.

Свою долю от бизнеса Рашид не решился переправить с Шарафом, да тот и не навязывался. Он решил воспользоваться помощью Дарки, но того задержали.

— Вы предупредили Степанянца о провале Дарки? — спросил следователь у Рашида.

— Нет, я не застал его дома.

— Это вы забрали радиокомбайн «Грюндиг» из квартиры Седых?

— Седых? Кто это такой? — удивленно пожал плечами Рашид. — Я его не знаю.

— Какую очередную сделку вы должны были совершить со Степанянцем?

— Я намеревался передать ему пятьсот золотых монет и получить три тысячи пятьдесят рублей.

— Где и когда должна состояться эта встреча?

— Завтра, на Кутузовском проспекте, у магазина «Гастроном».

— А что, если мы вам предложим встретиться со Степанянцем? — вмешался подполковник, присутствовавший с самого начала допроса. — Вы бы не отказались?

— Вы хотите, чтобы я помог вам захватить Степанянца?

— Да, — прямо ответил подполковник.

— Я согласен, если эта помощь смягчит мою участь.

— Вы можете на это надеяться.

…Судьба ничем не обидела Гургена Степанянца. Он родился и вырос в прекрасном городе — в солнечном Ереване, в семье врача. В школе учился неплохо, был комсомольцем, увлекался велосипедом, участвовал даже в общесоюзных юношеских соревнованиях. Внешне он ничем не отличался от тысячи таких же ребят, учившихся в школах столицы Армении. Но если бы мысли ученика десятого класса Гургена Степанянца подслушали его одноклассники и учителя, они были бы поражены. Он презирал всех своих товарищей, их «серые» мечты об институте — это не для него. Жизнь можно построить гораздо проще, легче. А главное — куда комфортабельнее.

Перебравшись в Москву, он провел три года праздной жизни на средства родителей. Гурген был достаточно умен, чтобы понять — тунеядцем постоянно оставаться опасно. Надо получить высшее образование. Но сдавать экзамены, заниматься, как это делают все, он не собирался. К поступлению в институт он готовился по-своему: смастерил клише печатей и сам себе написал и заверил справку о сдаче экзаменов и зачетов за три курса механического факультета Ереванского политехнического института.

Эти «документы» вместе с заявлением о приеме Степанянц направил в Одесский политехнический институт. Дополнительно он представил также собственноручно изготовленные справки о прохождении производственной практики на заводе в городе Краматорске.

В одесском институте вся эта липа вначале сомнений не вызвала. Степанянца благополучно зачислили на 4-й курс механического факультета. Подлог вскрылся, правда, случайно, и его исключили из института и из комсомола.

По молодости лет его не стали привлекать к уголовной ответственности и о случившемся следственные органы в известность не поставили.

Потерпев фиаско в Одессе, Степанянц вернулся в Москву. Теперь он решил, что с его способностями лучше всего получить высшее юридическое образование.

И вот он появился уже на юридическом факультете Ленинградского университета. Степанянц представил фиктивную копию трудовой книжки с записями о том, что он якобы работает в «Армгипроцветмете». Одновременно он приложил и характеристику из той же организации. Его зачислили. А через некоторое время Степанянц под предлогом «материальной необеспеченности семьи» (к этому времени он успел жениться) добился перевода на заочное отделение. «Буду работать и учиться», — написал он. В действительности понадобилось это ему для того, чтобы не сдавать экзамены, — Гурген Степанянц не мог утруждать себя наукой даже ради диплома.

Опять с помощью тех же липовых печатей он изготовил справку о сдаче экзаменов по всем общеобразовательным предметам и по иностранному языку на юридическом факультете Ереванского университета.

В последующие годы Степанянц сфабриковал еще целую кучу аналогичных справок о якобы сданных им экзаменах и зачетах, в частности в Тбилисском и Ереванском университетах, педагогическом институте Ленинграда.

Сдавая подобным образом экзамены и зачеты, Степанянц по-прежнему нигде не работал. В трудовой книжке он сделал фиктивные записи о работе в должностях медицинского регистратора и рентгенотехника (в той больнице, кстати, которой заведовал его отец).

Но выдуманная им должность — «корреспондент газеты «Ереван» — лучше всех понравилась ему. Когда он кому-нибудь называл себя корреспондентом, он чувствовал невольное уважение к своей персоне. Наверное, в одну из таких минут и мелькнула у него мысль: не расстаться ли ему с юридической наукой, тем более что к тому времени он неплохо знал уголовный кодекс, все его статьи, меры наказания? Этого практически достаточно.

И вот уже в приемной комиссии факультета журналистики Московского университета появился молодой подвижной человек с усиками.

— Корреспондент газеты «Ереван». Имею горячее желание получить высшее журналистское образование. Практика есть, теории не хватает.

В подтверждение своей просьбы абитуриент приложил все необходимые (опять-таки им собственноручно изготовленные) документы. В том числе характеристику, якобы выданную ему редакцией «Ереван».

Степанянц стал студентом МГУ Надо отдать ему должное. Гурген Степанянц — человек не без способностей. При желании он мог бы закончить университет и без фиктивных документов, без липы. Но для этого надо было работать. А работать Степанянц не мог принципиально. Вскоре он забросил вообще занятия, перестал появляться в аудиториях и, наконец, подал заявление об отчислении.

Это были годы, когда число иностранцев, прибывавших в Советский Союз, резко возросло. И завертелись вокруг них подонки, разного рода отбросы нашего общества, как вертится вокруг водяной воронки мусор, прежде чем быть засосанным на дно. Фарцовщики болтались перед входом в гостиницы, ловили иностранцев, предлагали свой товар, торговали у туристов галстуки и носки.

Некоторые из наших гостей отмахивались от них, как от назойливых мух, другие сами искали с ними встреч. В этой стихии Гурген, наконец, нашел свое истинное призвание. Деньги давались здесь легко. А они сулили ему подобие той жизни, которой он упивался, разглядывая заграничные журналы, жизни, полной шикарных автомашин, кальвадоса, загородных вилл, изящных красавиц. Как в молодом советском парне вырос этакий сынок миллионера, бездельник и прожигатель жизни? Кто может ответить на этот вопрос? Так неведомо откуда появляются в трещине дерева споры грибка-паразита, начинают расти, расти и губят в конце концов своего хозяина.

Спекуляция заграничными вещами давала неплохой доход, но чем дальше, тем Степанянца она меньше устраивала. К тому же многих знакомых фарцовщиков арестовали. А зря рисковать Степанянц не хотел. Валюта — вот что засветило на его горизонте. Даже громкие процессы по делам охотников за золотым тельцом не пугали его. В судебных отчетах, которые публиковались по делу Рокотова и других, он жадно читал только одно: тысячи рублей, килограммы золота в слитках, в монетах, драгоценные камни.

Он стал искать встречи с иностранцами. Не с каждым. А только с тем, кто хотел заработать на валюте. Помогла знакомая девчонка Люся, с которой он когда-то дружил. Теперь она порхала как мотылек от одного иностранца к другому. Как раз подходящая фигура, чтобы нащупать нужные связи. Но она опередила: сама предложила купить у иностранца радиокомбайн. Степанянц вначале выяснил у знакомого продавца комиссионного магазина примерную стоимость стереофонического радиокомбайна, сообразил, что сделка может принести не меньший доход, чем спекуляция, валютой. И — согласился.

Дело в том, что в те годы наша промышленность еще не освоила выпуск радиокомбайнов. Степанянц выскреб все свои сбережения, а через три дня перепродал радиокомбайн любителю заграничной радиотехники. Солидные комиссионные, положенные в карман, возбудили у Степанянца волчий аппетит и одновременно сделали его осторожным. Деньги предприимчивый делец пустил в оборот. Он купил в комиссионном магазине «студебеккер», подержанную, но внешне еще шикарную автомашину. Теперь в «торговых кругах» он выглядел преуспевающим бизнесменом. Ему казалось также, что та жизнь, с обложек иллюстрированных журналов, сама слетает к нему на крыльях, обклеенных банковскими билетами.

Когда он проезжал в своем «студебеккере» с прижавшейся к его плечу красивой Люсей, многие оборачивались вслед, завидовали. Он был в этом уверен на сто процентов. Но машина представляла и большие удобства для всей его теперешней деятельности. Степанянц понимал, что чем меньше его видят с иностранцами, тем больше шансов уцелеть. О всех сделках он договаривался с Рашидом на станциях метро. Короткая мимолетная встреча, несколько слов — и все. Иногда это телефонный разговор. Он назначал цену и место встречи.

В условленное время к его автомашине подъезжало такси, контейнер перегружал сам Рашид с помощью шофера или появившегося у него помощника, небольшого Щуплого парня. Степанянц, в неизменных черных очках, молча передавал пакет с деньгами и немедленно уезжал. Покупателей он старался найти в других городах. Росли накладные расходы, но на бизнесе это почти не отражалось. Каждая удачная сделка (а они все были удачными) приносила ему весьма солидный куш.

Через Абделя Рашида Степанянц познакомился с другими иностранцами, у которых также стал скупать портативные магнитофоны, радиоприемники, японские транзисторы и другую иностранную аппаратуру.

Чтобы не утруждать себя поисками покупателей, он познакомился с мелким спекулянтом Петром Седых. Тот по его поручениям перепродавал магнитофоны, радиокомбайны и радиоприемники.

Наконец Рашид намекнул ему и о валюте, о золотых долларах. Степанянц только этого и ждал. Покупателей стал подбирать сам. Автандил Гогия собирался отправиться в туристский вояж за границу. Степанянц навел о нем справки. Человек верный, ищет валюту.

При встрече у метро «Парк культуры и отдыха» Рашид вручил Степанянцу пятьсот долларов, в обмен получил рубли. А вечером того же дня произошла вторая встреча — только на этот раз Степанянц встретился с Автандилом Гогия.

Доллары Рашида перекочевали в карман Автандила, а он уплатил Степанянцу в полтора раза больше.

Вскоре Степанянц получил заказ от другого охотника за иностранной валютой — работника потребкооперации Асатура Хачатуряна. Хачатурян даже согласился дать земляку крупный задаток.

— Для верности.

Хачатурян за границу выезжать не собирался и поэтому попросил достать для него золотые монеты. Эти монеты как раз оказались у старого знакомого — Абделя Рашида. Короткий телефонный разговор, и вот в один из майских вечеров Степанянц при встрече с ним на Бородинском мосту передал Рашиду советские деньги, а взамен получил золотые английские фунты (тогда они еще были в цене).

Золотые монеты были вручены Хачатуряну. Доход Степанянца только от этой сделки — триста рублей.

Еще дважды встречался Степанянц с Абделем Рашидом для того, чтобы приобрести у него новые партии золотых монет и перепродать их Хачатуряну. Скромный заготовитель потребкооперации спешил перевести «заработанные» при заготовке шерсти рубли в золото. В результате он заполучил около четырехсот золотых монет.

Спекуляция валютой приносила Степанянцу все более и более крупные доходы. На последней операции он положил себе в карман ни много ни мало — девятьсот рублей.

О масштабах бурной деятельности, которую развил Степанянц за эти годы, занимаясь спекуляцией валютных ценностей, красноречиво говорят цифры: он уплатил за валюту и золотые монеты различного достоинства и чеканок свыше ста двадцати тысяч рублей, получив, в свою очередь, от реализации несколько тысяч рублей дохода.

Матерый спекулянт, как водится, ищет только таких покупателей, которые в случае чего будут молчать как рыбы — ведь он хорошо платит им. Трое мелких дельцов такого типа, покупавших у Степанянца валюту, арестованы. Но это его не останавливает: его-то не трогают. Значит, они молчат. Только однажды он почувствовал себя неуютно. Позвонила жена Седых:

— Следователь описал радиокомбайн «Грюндиг».

Степанянц немедленно воспользовался этой оплошностью и тут же увез контейнер, посоветовав мадам Седых свалить все на незнакомых иностранцев.

Больше семидесяти тысяч составил в общей сложности доход Степанянца. Новенькую автомашину «Волга» он купил и отправил в подарок отцу.

Но ему было мало.

С каждой сделкой росла кубышка, которую он хранил в своем доме, а вместе с ней росли его жадность и страх лишиться всего нажитого.

О том, что придется отвечать за свою преступную деятельность, он не задумывался, а если иногда и приходили к нему на ум такие мысли, торопился отогнать их. На всякий случай у одного из своих поставщиков-иностранцев купил пистолет и сто патронов к нему. Зачем?

«Авось пригодится».

Лишившись своих помощников, он сам отправился на поиски покупателя и нашел его в Баку. Крупный расхититель государственной собственности, некто Михаил Гросберг, встретился с не менее крупным валютчиком Гургеном Степанянцем, и они довольно быстро нашли общий язык. Уже вечером Степанянц вылетел в Москву. Договаривавшиеся стороны пришли к соглашению. Гросберг покупал сразу пятьсот золотых монет. Все, что имелось у Рашида.

…Старого знакомого и неизменного клиента Абделя Рашида Гурген Степанянц увидел издалека. Как обычно, он шел навстречу не торопясь, незаметно оглядываясь, не следит ли кто. Оба остановились у витрины магазина на Кутузовском проспекте, где заранее договорились встретиться. Закурили.

— Принес, ага Рашид? — Степанянц поднес торговому партнеру зажженную спичку.

— Все пятьсот монет со мной. Сколько платишь?

— Как договорились. По шесть рублей тридцать копеек за монету. Деньги в пакете, держи…

— Обождите, Степанянц, — раздался за его спиной голос, заставивший его вздрогнуть. Он резко повернулся. Рядом стояли двое в штатском. Один из них молча показал удостоверение сотрудника КГБ, другой открыл дверцу тотчас подкатившей «Волги».

Скромный техник-смотритель жилищно-эксплуатационной конторы шагнул в автомашину. На этот раз в чужую. Сделка не состоялась…

На допросе Степанянц пытался извернуться. После того как его схватили на месте преступления с поличным, отрицать договоренность с Рашидом было глупо. Он понимал это. Последовало неожиданное заявление:

— Видите ли, я вовсе и не собирался приобретать монеты. Я пришел на встречу с Рашидом с одним-единственным намерением: помочь органам госбезопасности пресечь преступную деятельность этой банды валютчиков.

— Почему же вы заранее не поставили в известность следственные органы?

— Не успел. Надеялся сделать это позднее. Потом.

Степанянц понимал, что этому заявлению вряд ли поверят всерьез. Потому он пошел на другую хитрость: он решил выдать себя за обычного мошенника.

— Я хотел выдать Абделя Рашида из личной корыстной цели — чтобы присвоить двенадцать тысяч рублей. Это деньги валютчика по кличке «Мулла». Я ему еще раньше перепродал золотые монеты, и он передал мне на хранение свои деньги.

Степанянц указал даже, что в гараже его знакомого спрятана крупная сумма денег, якобы принадлежащих «Мулле». И действительно, там обнаружили больше тридцати тысяч рублей. Однако уйти от ответственности таким хитрым маневром ему не удалось,

Все многочисленные факты спекуляции валютой, золотыми монетами и радиоаппаратурой были установлены следствием. В квартире у него обнаружили крупную сумму денег, золотые вещи.

Суд, рассмотрел дело Степанянца и приговорил его к суровой мере наказания.

А следствие продолжается. Теперь очередь за теми, кто пользовался услугами валютчика, приобретал у него золото и доллары.

---

Сергей Николаевич Соколов — это еще очень юный гражданин. Сергею Николаевичу один год и еще несколько дней. Тем не менее в его словарном запасе умещается целый мир: «мама» и «папа». Впрочем, если говорить серьезно, у Сергея даже два папы. Один — тот, который всегда улыбается ему и подбрасывает высоко к потолку. Так высоко, что у Сергея дух захватывает и он зажмуривается крепко-крепко. А другой — на фотографии, на стене. Этот только улыбается, а взять Сергея на руки почему-то не хочет.

Когда Сергей говорит «папа» и разводит руками, это значит, что того, настоящего папы, который подбрасывает, нет дома. А мама укладывает Сергея спать:

— Спи, сынок. Уже все спят. Зайки спят и мишки. А папа скоро придет.

Но мама и сама не знает, когда вернется папа домой. Такая у него служба.

Уснул Сергей, мило посапывает он в своей кроватке. За окном затихает шум большого города. Не спится Сережиной маме. Она знает, город никогда не засыпает весь. Она беспокоится о Николае: такая у него служба.

Часы пробили полночь, а его все нет. Медленно тянется время. К каждому стуку, к каждому шороху прислушивается Маша. Нет, не идет… Только под утро забывается она в короткой тревожной дреме.

Просыпается Сергей. Он трет кулаками глаза, оглядывается, говорит «папа», разводит руками и плачет.

И в ту же минуту раздается звонок. Маша быстро вскакивает с постели, мчится к двери. Нет, это не он. Это пришли его товарищи по службе.

— Мужайтесь, Маша. Николай в больнице. Нет, он жив, жив. Но состояние тяжелое…

Она стояла в оцепенении, кажется, целую вечность, и, словно почуяв неладное, громко заплакал Сережка. Маша очнулась, бросилась к сыну, крепко прижала его к себе:

— Милый мой, милый…

Больше десяти часов продолжалась операция. А в истории болезни Николая Соколова было записано: одиннадцать ран — тяжких, опасных для жизни…

Проста и на первый взгляд обычна тридцатидвухлетняя жизнь Николая Соколова. Во время войны семья, в которой было пятеро детей, осталась без отца. Николай к тому времени успел закончить семилетку. Сразу же пошел работать и всю войну простоял у станка. После войны был призван на военную службу, шесть лет прослужил на Тихоокеанском флоте. Два последних года — как сверхсрочник.

Старшина первой статьи, отличник боевой и политической подготовки, комсорг подразделения, спортсмен-разрядник Николай Соколов успевал еще и учиться в вечерней школе и закончил за время службы восьмой и девятый классы.

Вернулся с флота, стал, как и до службы, работать токарем. Одновременно учился. Получил аттестат зрелости.

Потом поступил в школу милиции. Окончил ее с отличием. Год работал в отделении милиции участковым уполномоченным. Потом перевели сюда, в уголовный розыск.

Уголовный розыск… Человеку неосведомленному трудно даже представить, что стоит за этими словами. Огромный, кропотливый труд, связанный со знанием очень многих сторон жизни, бессонные ночи, операции с риском для жизни. Бродят еще по нашей советской земле дальние отпрыски жиганов и новоявленные урки, крупные аферисты и мелкие жулики. Трудно истребляется это проклятое семя…

Разумеется, сейчас уже и в помине нет крупных, хорошо организованных банд, широко разветвленной сети мошенников или шулеров, как это было в дореволюционное время. Но сейчас работники милиции не оставляют без внимания самую мелкую кражу, не проходят мимо даже небольшого преступления. Мало того, работники уголовного розыска ведут большую профилактическую работу по предупреждению преступлений.

Лейтенант милиции Соколов работал в хорошем районе города. Здесь драматический театр, два кинотеатра, рабочие клубы, промышленные предприятия, детский парк. По вечерам нарядные люди заполняют театральные ложи и зрительные залы кино, молодежь веселится в заводском клубе, а в тенистых аллеях детского парка гуляют влюбленные, вышедшие из детского возраста.

Николай любит этот район и по утрам, когда переполненные трамваи подвозят к заводской проходной все новые и новые группы рабочих, когда парк поступает целиком в распоряжение своих настоящих хозяев — веселой и шумной детворы.

У работника уголовного розыска появилось здесь много друзей. Это отличные ребята и девушки из народной дружины, заводские комсомольцы Но есть у него и другие знакомые. Они пока еще не передовики производства, не комсомольцы.

Вот один из них — Юрий Михайлов. Не так давно освободился из заключения. И снова пришлось с парнем повозиться.

Отсидел за хулиганство два года. Срок вроде бы не малый. Было у человека время подумать о том, что с ним произошло, о том, как ему жить дальше. И самому Юрию казалось там, в заключении, что к прошлому возврата нет.

Приехал Михайлов в родной город, вышел из вокзала на проспект Ленина, окинул взглядом знакомые дома, и к горлу подкатил комок. Не слабак Юрка Михайлов, это все знают, а вот, скажи на милость, чуть слеза не прошибла в такую минуту. И были другие, подобные этой, минуты.

Заплакала старая мать, когда Юрка, худой, обветренный, чужой, в телогрейке и с вещмешком, встал на пороге. Смотрит мать на сына, а в глазах, полных слез, один немой вопрос: «Поумнел ли?»

И сын сказал ей:

— Все. С этим кончено. Забудем.

Поверила мать. Да и как не поверить? Мать всегда хочет как лучше. Верил и сам Юрка, когда говорил. Верил искренне. Туда его больше никакими пряниками не заманишь. Этот курорт не для него. Будет работать. Поступит учиться.

— Ну и слава богу, — вот мать и спокойна. — Вся семья вместе — и сердце на месте. — Хоть и вся-то семья — мать да сын.

На другой день вышел Юрка на улицу. Приятно сознавать себя свободным человеком: куда хочу, туда и пойду, что хочу, то и делаю. Хочу — в магазин зайду, хочу — на одной ножке попрыгаю с детьми. А что? Он съездил на пляж, искупался, позагорал. Лежал Юрка на спине, глядел в синее небо, щурился от яркого солнышка. Хорошо!

Вечером надел белую рубашку, черный костюм, решил «прошвырнуться» (даже от слова этого отвык за два года). И первая же встреча со старыми заклятыми друзьями — Мотунов (он же Серый), Зубарь, Печеркин. Будьте вы неладны, продажные шкуры! Втянули его, Юрку, совсем зеленого, в грязную историю, а в самую роковую минуту шмыгнули в кусты. За всех один Юрка и отдувался на суде. Они выступали как свидетели. А Серый вообще исчез из города. А теперь вот объявился.

— О, горячий привет узникам! — Зубарь даже руки раскинул для объятий. — Виноват, бывшим узникам, а ныне свободным гражданам свободного поселка Юриш!

— Это событие надо отметить! — осклабился Серый.

— Синьор, — продолжал паясничать щуплый, плюгавенький Зубарь, — позвольте пожать вашу мужественную руку. На процессе вы держались как истинный Джентльмен.

«Съездить бы по твоей мерзкой харе, — подумал Юрка. — Я-то держался, а вы… Тоже мне друзья».

А Серому он сказал:

— Не пью. Хватит.

— Ты нас кровно обидишь, — суетился Зубарь, — нельзя обижать старых друзей.

— Ладно, заткнись, — остановил его Серый и взял Юрку под руку. — Пойдем, потолковать надо. Мы, конечно, были тогда не правы. Но ты не думай, что мы какие-нибудь неблагодарные скоты. Мы добро помним.

— О чем толковать, — сказал Юрка, — что было, то прошло.

— Да ты не бойся, — Серый твердо держал его под руку.

— А я и не боюсь…

…Поздно вечером из заводского поселка Юриш раздался тревожный звонок в милицию:

— Срочно пришлите наряд. У нас драка.

И вот в одной из комнат отдела милиции опять сидит перед лейтенантом Соколовым Юрка Михайлов. Под глазами синяки, на лбу ссадина.

— С возвращением, Михайлов, — мрачно сказал Соколов. — Как вас ваши друзья разукрасили!

— По этим друзьям уголовный кодекс давно плачет.

— Да? — удивился Соколов. — А мне казалось, что два года назад на суде вы высказывали противоположное мнение… Ну, хватит. — И тут же Соколов переменил разговор. — Ладно. Что делать думаешь?

Долгой была тогда эта первая беседа. Были потом и другая и третья. Соколов видел, что парень переменился, по крайней мере хочет перемениться. Говорили ему, что с той компанией Юрка больше не встречается, хотя дружки старые и пытаются его затащить к себе. И Соколов сам пошел на завод, к директору.

— Иван Павлович, возьмите Михайлова.

— Кого? Юрку? Этого пьяницу и хулигана? Знаешь, Соколов, у меня завод, а не колония для перевоспитания преступников. Уж если его тюрьма ничему не научила…

— У вас коллектив. Нельзя его сейчас отталкивать. Парень все-таки что-то понял.

— Что-то понял, приехал из тюрьмы и на другой же день учинил в поселке драку с битьем стекол.

— В этой драке меньше всего виноват он. Его вовлекли.

— Нас с тобой почему-то не вовлекают.

— Ну, что касается меня, — улыбнулся Соколов, — то ваш пример явно неудачен. Чуть не каждый день меня, грешного, вовлекают в разные такие истории. И еще похуже бывает.

— Да, служба у тебя — не сахар. Не надоело? — И тут же директор неожиданно предложил: — Слушай, иди ко мне начальником отдела кадров, а? Как раз наш уходит на пенсию.

— Спасибо. Пока подожду. Вместо себя предлагаю Михайлова.

— Ты опять за свое? Ну ладно. Под твою ответственность.

Приняли Юрку на завод. Но разве же на этом кончились заботы Соколова о непутевом Юрке? Слышит следователь — тянут его дружки сызнова. Под самыми разными предлогами в свою компанию заманивают: то новые записи на «маге» послушать, то потанцевать.

Сначала он отбрыкивался, но других-то друзей пока не завел. На заводе на него поглядывают искоса: отсидел парень. И девчонки в том числе. Ну вот так и пошло — парню надо идти на смену, а он под сильным градусом бегает очертя голову по женскому общежитию, кричит, рушит все что попало. Какую-то Нину ищет.

С завода звонят Соколову:

— Заберите вашего подопечного. Мы его уволим.

— Подождите. Уволить — дело нехитрое.

И снова сидят друг против друга старые знакомые. О чем только не говорил в эти часы Николай Алексеевич Соколов! Встречался он и с Юркиной матерью.

— Тебе сейчас двадцать два? — спросил он как-то У Юрки.

— Двадцать третий. Дальше?

— Твой отец к этому времени навоевался досыта. Не помнишь его?

— Где же помнить, мне два месяца было. Только по фотографии знаю.

— Принеси покажи. А я вот своего отца хорошо помню. Мне было четырнадцать, когда война началась.

Вместе с отцом ходили на «Истребители». Шел такой фильм. Песня там хорошая. Знаешь? На завод ушел сразу, потом…

Пожалуй, и не скажешь, когда именно и с чего начался в Юрке серьезный перелом. Однажды увидел его Соколов в кино с девушкой и, признаться, очень обрадовался: «Ну порядок. Помощница у меня появилась».

А помощница, надо сказать, оказалась очень способной. Перестали Соколову звонить с завода, не встречали его и в этой самой компании, которая очень тревожила работников угрозыска. Явных улик против этих шалопаев не было, но то в одном рабочем поселке, то в другом слышал Соколов о них самые нелестные отзывы — хулиганят, дерутся. Надо эту теплую компанию разбить, и лучше всего изнутри. Другими словами ее надо обезопасить, отвести от возможных преступлений.

И сделать это, думал Соколов, поможет Юра Михайлов. Надо его подготовить к этому.

В воскресенье Николай Соколов с женой гуляли по городу. В коляске сидел счастливый Сережка. Около универмага Соколов увидел Юру. Он опять был с той же девушкой. Тогда, в кино, Соколов был в милицейской форме и решил не подходить к Юрке: «Кто знает, что за девчонка, может, она ничего о его прошлом не знает, еще отпугнешь».

Сейчас Николай был в гражданском, и он, улыбаясь, подошел к Юрке, поздоровался, подвел к Маше:

— Познакомьтесь, Юра, с супругой.

— А вы — с моей, — сказал Юра и покраснел.

— Нина, — подала девушка руку.

«Ага, — подумал Соколов, — та самая, которую он с таким шумом искал тогда в общежитии». А вслух он сказал:

— Поздравляю. Живите счастливо. Заводите вот такого Серегу. Очень даже симпатичные граждане.

— Комнату обещают на заводе, — похвалился Юра и добавил: — Уже обзаводимся хозяйством. Вот решили телевизор в кредит взять.

— Пойдем вместе выберем.

Соколов вместе с другим работником угрозыска, Владимиром Понятаевым, собрали целый отряд помощников — народную дружину. И теперь была такая у Николая мысль: вовлечь в эту дружину и Юру Михайлова. А ребята здесь подобрались боевые — вместе с райкомом комсомола отбирали. На счету у дружины уже много добрых дел. Как-то в штаб дружины стали поступать тревожные сигналы из поселка Затонский. Люди жаловались на то, что группа подростков-хулиганов срывает с мальчишек фуражки, отнимает портфели, под угрозой ножа заставляет приносить из дому деньги, вещи. В этом же районе ночью над прохожими устраивали дикие шутки: протягивали поперек тротуара проволоку, обливали помоями. Как-то обокрали табачный киоск.

Соколов и Понятаев собрали штаб дружины, рассказали об этих сигналах. Было известно, что верховодят ребятами двое великовозрастных шалопаев по кличкам «Тарапуня» и «Мухтар». Никакими другими сведениями милиция пока не располагала.

Офицеры милиции вместе с руководителями штаба дружины распределили дружинников по группам и каждой группе дали задание. И вот на пустырях, в скверах, в парке, там, где собираются подростки, появились дружинники.

Другие побывали в близлежащих школах, заходили к родителям. Постепенно картина прояснилась. Дружинники нашли законспирированных Тарапуню и Мухтара. Ими оказались шестнадцатилетние парни. Школу они давно бросили, нигде не работали. Дома присмотра не было. Вот они и сколотили из зеленых юнцов такую удалую ватагу.

Пришлось наиболее трудных передать в детскую колонию. Остальных малолетних хулиганов дружинники взяли под свое неослабное наблюдение. Привлекали к этому делу родителей, учителей, заводских комсомольцев.

Жалобы прекратились.

Но на этом не прекратились, увы, вообще заботы Николая Соколова и его товарищей.

Следователь уголовного розыска не переставал наблюдать за десятками молодых ребят, у которых случилась в жизни однажды ошибка. Впрочем, некоторые повторяли эту ошибку и дважды и трижды…

Соколов завел для себя общую тетрадь, в которую записывал тех, кто еще не свернул с прямой дороги на узенькую, кривую тропку, но может на нее свернуть, проявляет, так сказать, такую тенденцию.

Бывший моряк сумел расположить к себе многих так называемых трудных парней, и они стали его помощниками. Именно они помогли предотвратить кражу автомобильного мотора, стульев с мебельного завода. Они держали Соколова постоянно в курсе всех событий, которыми жили заводские поселки, весь район, знакомили его с теми, кто появлялся здесь проездом или приезжал в гости к родственникам.

То один, то другой сообщали Соколову и о себе:

— Женюсь, Николай Алексеевич.

— Разряд повысили. Мастер похвалил.

И работнику милиции было приятно разделить с ребятами их радость возвращения к честной жизни.

Но не все хотели жить честно. Та же группа Серого (Мотунова), например. Учиться ребята бросили давно и все это время нигде больше трех-четырех месяцев не задерживались. Ни специальности, ни постоянного места работы. Так, устраивались для видимости, чтобы нельзя было выселить как тунеядцев, вахтерами, сторожами на водной базе, контролерами в парке. Что это за работа для здоровых парней? Правда, совсем недавно Мотунов устроился на завод, но чувствовал Соколов, что, во-первых, это ненадолго, а во-вторых, наверное, что-нибудь ему там понадобилось. И вот неделю назад поступило сразу два заявления об ограблении. Пострадавшие сообщили, что нападение было совершено группой в четы-ре-пять человек, вооруженных ножами и пистолетами. Описывали приметы, запомнился один: черный, здоровый.

Соколов перебирал в уме всех тех, кто бы это мог. Неужели все-таки группа Мотунова? Правда, Мотунов не черный, да и не такой уж здоровый. А Зубарев вообще рыжий, плюгавый. Но в темноте у страха глаза очень велики. Мотунов раньше был судим. Вышел, но снова попался на мелкой краже.

Когда Соколов приходил на завод и встречался с Мотуновым, тот ему говорил:

— Ты сюда, начальник, не ходи. Здесь, кроме меня, никого из наших нет.

Не нравился этот наглый парень Соколову. На откровенный разговор он не шел. Молчал, посмеивался про себя, а потом нахально хлопал Соколова по плечу:

— Не волнуйся, начальник, все будет в полном ажуре.

Но Николай знал, что вся компания Мотунова — такая же шпана, как и он сам. Тоже в прошлом судимость и даже две, потом взяли на поруки, потом шляются без дела, пропадают из города, где-то гастролируют, снова появляются… Пробовали заводские комсомольцы подступиться к Мотунову, но тоже ничего у них не вышло.

— Я человек беспартийный. Мое дело — ишачить. Все.

Поговорил Соколов с Юрой Михайловым откровенно. Прямо ему сказал:

— Ты должен нам помочь.

Юра задумался.

— Я понимаю, Николай Алексеевич. Я у вас в долгу…

— Чудак, разве только обо мне речь? Они же всему поселку жить спокойно мешают.

— Мне они теперь не доверяют. И правильно, конечно. Разошлись наши дорожки в разные стороны, и не сойтись им.

— И все-таки, Юра, если ты что-нибудь услышишь…

— Я понял.

…Час ночи. Николай только что простился со своими верными помощниками — дружинниками:

— Идите. Вам завтра на работу рано вставать. А я еще пройдусь по Затонскому поселку и тоже домой.

Соколов снова и снова думал о том, кто же они, эти ночные грабители. И тут на противоположной стороне Пушкинского переулка он увидел три фигуры. Он стал внимательно вглядываться, попытался опознать их. Но люди были ему как будто незнакомы, да и темно. Вели они себя странно: шли, потом вдруг останавливались, о чем-то коротко совещались, шли дальше.

Профессиональное чутье подсказало Соколову, что трое вышли в поздний час совсем не для того, чтобы подышать свежим воздухом. Он пошел за ними. Эти трое прошли мимо сквера по направлению к Рабочей улице. В сквере Соколов увидел двух девушек и парня, сидевших на скамейке. Не выпуская из виду тех троих, он подошел к ним, тихо спросил:

— Я из милиции. У вас есть дома телефон?

— Нет, — ответили девушки, — а автомат за три квартала отсюда.

Это Николай знал, но пока туда добежишь, пока дозвонишься по автомату — те трое исчезнут.

— Может, у соседей есть телефон?

Но ответа он уже не дождался. Николай увидел, как те трое подошли к какому-то встречному, сбили его на землю, а потом наклонились над ним. Николай метнулся туда, на ходу выхватил пистолет, выстрелил вверх, крикнул громко:

— Что вы делаете?

На какую-то долю секунды грабители растерялись. Но тут же двое метнулись в темный переулок. Третьего парня Николай успел схватить рукой за воротник. Но, видимо, одновременно он решил проследить, куда побежали те двое, и третий воспользовался этим, вывернулся и рванул вслед за дружками.

Второй час ночи. Глухой, темный переулок. За кустом притаились три вооруженных бандита. Нет, тогда лейтенант милиции не раздумывал, стоит ли ему одному вступать в единоборство с троими. Он кинулся туда, к кусту:

— Выходи! Стрелять буду!

И он снова выстрелил вверх. И вдруг из-за куста вышел один из них, плюгавенький, сморчок, которого атлет Соколов уложил бы одним ударом кулака. Мелькнула мысль: «Видел его вместе с Мотуновым». Так это же Зубарев! А тот расстегнул рубаху и шел навстречу Соколову:

— Стреляй!

Огромным усилием воли Николай сдержался и не послал пулю в лоб этому ублюдку. Нет, стрелять нельзя.

— Ни с места! Бросай нож!

Но в это время Соколов почувствовал тупой удар сзади. Те двое, пользуясь темнотой, обошли его. Теряя сознание, Николай прижал к себе пистолет и стрелял, стрелял… Он еще расслышал, как кто-то из них сказал:

— Пори его!

И под рубашкой разлилось теплое, горячее.

Собрав уходящие силы, Николай раскидал с себя бандитов, поднялся и кинулся за одним из троих. Пистолета в руках уже не было. Николай схватил первое, что попалось под руку. Это был костыль, принадлежащий безногому инвалиду, которого только что раздевали эти подонки. Костылем он еще успел ударить одного из убегавших преступников и повалился на землю.

Подбежавшим девушкам и парню он сказал телефон дежурного милиции. Несмотря на поздний час, собирались люди, встревоженные выстрелами. Кто-то обмывал Соколову лицо, делал примочки, тряс его за плечи.

— Николай Алексеевич, не узнаете меня? Это же я, Юрка Михайлов. Хотел вас предупредить. Звонил в отдел, а вас не было. Я случайно узнал, что они затевают.

Соколов узнал своего старого знакомого. Кивнул ему головой, слабо улыбнулся.

— Ничего, Юра, они от нас не уйдут.

— Вот гады, сволочи! — сказал Михайлов. — Душить за это их надо. Без суда и следствия.

Одновременно подошли две машины: милицейская и «Скорой помощи».

— Берите группу Мотунова, — сказал Соколов и слышал, как Юра Михайлов назвал адрес, и тут силы совсем оставили его…

…Долго Сергей не видел настоящего папу. Все время был только тот, другой, на фотографии. Они с мамой ходили в больницу. Но там им показали тоже не настоящего папу. Он стоял высоко наверху, смотрел на Сергея из окна и не хотел его брать на руки.

И День милиции Николай встретил в больнице. К нему пришли друзья из райотдела, пришла шумная ватага дружинников, их не пускали, но они все-таки сумели пробраться. Натащили фруктов, цветов. «Что я, девушка, что ли?» — протестовал Николай.

Но самый большой подарок он получил вечером. По местному радио передавали концерт по заявкам работников милиции. И вдруг он услышал:

— А сейчас по просьбе токаря Юрия Михайлова исполняем для лейтенанта милиции товарища Соколова его любимую песню «В далекий край товарищ улетает».

С особым волнением Слушал Николай в этот раз знакомые слова: «Любимый город может спать спокойно…» Для него они имели очень большой смысл.

Из больницы Соколова направили на курорт. Могучий молодой организм, огромная жажда жизни помогли ему выбраться из самого края пропасти.

И опять у юного гражданина Сергея Николаевича Соколова два папы. Правда, теперь Сергей Николаевич очень вырос, стал тяжелее, и даже настоящий папа никак его не может поднять. Но зато они гуляют вместе в детском парке, держась за руки. И встречные папины знакомые дяди и тети улыбаются им и дарят Сергею конфеты…

А вечерами настоящий папа, а не тот, который на фотографии, придя с работы, долго сидит, читает книги, пишет. У папы скоро экзамены. Он студент третьего курса юридического института.

На экзаменах Николаю Соколову, возможно, придется рассказывать о мерах борьбы с преступным элементом, с тунеядцами и паразитами. Он хорошо ответит на этот вопрос.

…Суд приговорил бандита Мотунова к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор приведен в исполнение.

Остальные участники бандитской группы приговорены к разным срокам тюремного заключения.

---

Вот уже в который раз перечитывал Николай Федорович Полозков, прокурор района, вникал, как говорят юристы, в суть самой фабулы: «На основании изложенного обвиняется…» Это объемистое дело в коричневой папке поступило к нему от следователя Управления охраны общественного порядка Шумилова. Обязанность прокурора— утвердить обвинительное заключение и направить в суд. Или не утвердить, вернуть на доследование.

Дело лежит на прокурорском столе. Не однажды им прочитано. Но Николай Федорович не спешит принять решение. Перелистав густо исписанные листы, он еще раз отыскал протокол допроса обвиняемого Сорокина. «Виновным себя признаю полностью», — таковы его показания.

Итак, преступный результат налицо. Обвиняемый известен. Более того, он признал свою вину, раскаивается в совершенном. В деле фигурируют показания десятка свидетелей. Прокурор не усмотрел какого-либо нарушения закона. Стало быть, следствие проведено объективно. Можно утвердить обвинительное заключение и дать делу законный ход.

Но Николай Федорович почему-то никак не может взять ручку и поставить свою подпись. Снова и снова проходят перед ним все детали дела.

В эти ранние утренние часы, когда еще в кабинетах царит тишина, ничто не мешало ему сосредоточиться.

Да, обвиняемый ясно сказал: «Я виновен». И тем не менее ему, как опытному прокурору, хорошо известно, что признание обвиняемого само по себе еще не является абсолютным доказательством вины. Следствию нужно отыскать веские доказательства, подтверждающие это признание. Полозкову думается, что следователю все-таки не удалось воспроизвести полную картину происшедшей трагедии.

Это случилось среди бела дня, на оживленной улице. Неужели, рассуждал прокурор, никто, ни один человек не заметил точно, какая ситуация создалась для водителя в это роковое время? Где пробегал мальчик улицу? Почему не увидел его водитель еще в тот момент, когда он стоял на обочине дороги перед своими последними шагами?..

Нет. В таком виде направлять дело в суд нельзя, наконец, решил Полозков. Всякий раз, когда речь шла о судьбе человека, Николай Федорович не терпел суеты, поспешности. Этого же требовал от людей, которые с ним работали.

Но как разыскать дополнительные доказательства виновности Сорокина спустя два месяца? Под силу ли это следователю? Тем более что Шумилов — молодой, не очень-то опытный криминалист. Прокурор отчетливо представлял себе, как осложняется теперь расследование дела.

Николай Федорович снял телефонную трубку, набрал номер.

— Екатерина Семеновна? Зайдите, пожалуйста.

В районной прокуратуре четыре следователя. Все юристы с высшим образованием. Не год и не два на следственной работе. Но почему-то Николай Федорович в самый ответственный момент отдавал предпочтение именно ей, Голосовой.

— Екатерина Семеновна, — сказал он ей, когда она вошла, — я прошу вас взять это дело, — он показал на объемистую папку, лежавшую на столе. — Думаю, Шумилов все же не разобрался до конца. Гложут меня сомнения, а дело ведь очень серьезное.

И Николай Федорович выложил все, о чем передумал за долгие часы, перелистывая десятки страниц.

…Стоял пасмурный мартовский день. Временами накрапывал мелкий, частый дождь, который перемежался с мокрым снегом. Прямо скажем, неважная погодка для водителя. Иван Кузьмич Сорокин на своем самосвале, с мощными буйволами на боковинках, в этот день вывозил гравий на завод железобетонных изделий. Один рейс он уже сделал. Вот сейчас завершает вторую поездку.

Его тяжело груженная машина катилась по мокрому асфальту с грозным урчанием. Крепкие руки надежно держали баранку. Мимо проносились встречные машины. Сорокин хорошо помнит то недалекое время, когда здесь была городская свалка. За каких-нибудь восемь-десять лет вырос современный городок. По обеим сторонам улицы — высокие красивые дома с разноцветными балкончиками. Конечно, в этой большой стройке есть доля и его труда. Больше половины жизни провел он за рулем. За эти двадцать восемь лет сколько всякого груза он перевез! Отличный водитель, ударник коммунистического труда. Несколько лет подряд улыбающийся Иван Кузьмич смотрит на молодых водителей — своих учеников — с Доски почета.

Сегодня настроение у Ивана Кузьмича приподнятое. В доме торжество. Придут друзья: у супругов Сорокиных серебряная свадьба. Вот уже двадцать пять лет идут они по жизни со своей Верой Андреевной. Не все было, конечно, гладко. Они поженились в самые трудные военные годы. И тот и другой — гол как’ сокол. Теперь живут в достатке. Вырастили двоих детей. И те уже пошли в самостоятельную жизнь.

Эти мысли не мешали Сорокину ни на минуту не выпускать из поля зрения дорогу. Мимо потоками уплывает вереница встречных машин. И вот перед ним возник желтый кружок с цифрой «20 км», протянутый на проволоке через дорогу. Он сбавил ход. Справа у дороги на этом самом месте (он это знал) другой знак — треугольник с надписью «Дети».

Здесь, около двух больших школ, в любое время могут появиться непоседы-мальчишки. Внимание на пределе. Слева он увидел новенький автобус с большой буквой «Л» впереди. Он выезжал из боковой улочки. Автобус только что прошел мимо, как вдруг прямо перед самосвалом Сорокина стал перебегать дорогу мальчик. На размышления оставались доли секунды. «Ехать прямо — не миновать трагедии, может случиться непоправимое». В эту секунду водитель всем телом навалился на руль и рванул его вправо. Расплывчатая фигурка мальчика осталась где-то сзади слева. МАЗ как-то странно подпрыгнул. Сорокин с трудом остановил машину. Распахнул дверцу и стремглав выскочил из кабины. Он глянул назад. И на какое-то мгновение словно потерял сознание. Он стоял как вкопанный.

А когда пришел в себя, услышал, как со всех сторон кричали:

— Ребенка задавил, гад!

— Видно, пьяный.

— Вешать таких бандитов мало.

Толпа вокруг машины росла с каждой минутой. В глазах Сорокина плыли круги. Он закрыл лицо руками, низко опустил голову. Горе его было непередаваемо. Он стоял, открыто презираемый всеми. Что наделал?!

Вскоре на место происшествия одна за другой подъехали две «Волги» с красным пояском. Из них вышли инспектор ГАИ младший лейтенант милиции Турусов, высокий флегматичный парень лет двадцати пяти и следователь МООП по Левобережному району лейтенант милиции Шумилов, коренастый, с овальным лицом мужчина. Прорвав живое кольцо людей, которое удерживал участковый уполномоченный, они подошли к ошеломленному водителю. В это время судебно-медицинский эксперт наклонился над мальчиком. Взял его руку. Никаких признаков жизни. Инспектор включил свой диктофон.

— Что же случилось? — спросил он водителя и поднес к нему микрофон.

Сорокин с трудом разомкнул челюсти.

— Видите ли… — еле выговорил он и беспомощно развел руками.

Нелегко было ему собраться с мыслями. Медленно, бессвязно, с большими паузами говорил Сорокин, восстанавливая картину происшедшего. Толпа слушала его в молчаливом напряжении, не обращая внимания на моросивший дождь.

— Очевидцы происшествия есть? — спросил следователь, когда водитель умолк.

— Есть! — тоненько выкрикнула одна из женщин.

— Пройдите сюда, гражданка, — пригласил следователь. Он поднес к ней диктофон. — Ваша фамилия?

— Карасева.

Выяснив ее имя, отчество, место жительства и работы, следователь предложил рассказать, что она видела.

— Шла я из магазина, — начала она, заметно волнуясь. — Я была вот здесь. На другой стороне вижу этого самого мальчика. Чей он — не знаю. Мальчик хочет перебежать дорогу, но все время идут машины… Я еще про себя подумала: «Может попасть под машину». Тут проехал городской автобус X» 28 и прямо мимо меня вот этот самосвал. И вдруг перед самым самосвалом бежит мальчик. Я даже схватилась за голову. Тут же шофер повернул машину вправо. Но мальчик все-таки угодил под колесо. Под какое колесо? Под заднее. Левое. На каком расстоянии стояла я? Метров десять, думаю…

— Вы не можете сказать, какова была скорость самосвала? — спросил инспектор.

Карасева удивленно пожала плечами.

— Этого я не скажу. Но ехала машина не очень быстро.

Вскоре появилась мать ребенка. Убитая горем, вся в слезах, она упала над сыном, не в силах выговорить слова. Две женщины, очевидно соседки, подняли ее под руки. Она причитала одними губами: «Голубчик… Родненький… И зачем я послала тебя в магазин?.. Сходила бы лучше сама… Неужели тебя больше нет?.. Мой Витенька!..»

Люди с трудом увели обезумевшую от горя молодую женщину.

Следователь защелкал затвором фотоаппарата. По всем правилам он запечатлел обстановку, в которой произошла авария. Под надоедливым мелким дождем более часа продолжался осмотр места происшествия.

Так началось следствие по этому делу.

Для Сорокина теперь вся жизнь перевернулась вверх дном. Правда, под стражу его не взяли. Но что уж это за свобода! Чего только не передумал Сорокин за эти несколько дней! Через людей он узнал адрес родителей погибшего Вити и пошел к ним. С тяжелой душой шел он в этот дом. Но думал искренне — хоть как-то разделить горе людей, хоть чем-то помочь.

— Ты — убийца! — прямо в лицо ему бросила обжигающие сердце слова Витина мать.

А что делалось в автоколонне! На большом щите прямо во дворе появился плакат: «Позор преступнику!» А под ним фотоснимки с места аварии. На Доске почета, там, где еще вчера красовался его портрет, теперь зияла пустая рама. Имя его было вычеркнуто из числа ударников коммунистического труда.

Сорокина перевели с самосвала слесарем в ремонтную мастерскую. «Пусть, — сказали, — до суда поработает».

Тысячи, сотни тысяч километров, пройденные без единой аварии, раз и навсегда были вычеркнуты из его жизни. Сорокин не мог смотреть в глаза товарищам. Он подвел не только себя, но целый коллектив, позорное пятно легло на всю автоколонну. Сорокин нигде не находил себе покоя. Он лишился сна, почти ничего не ел, угрюмо молчал и дома и на работе. Жена встревоженно следила за ним, серьезно опасаясь, как бы Кузьмич не наложил на себя руки. А Кузьмич по ночам курил, курил и только тяжко вздыхал… Хотелось убежать без оглядки. Но куда?

Следователь Шумилов встретился с десятками свидетелей. Он скрупулезно выяснял, какие правила уличного движения были нарушены Сорокиным. Несомненный интерес представляли для следствия показания водителя автобуса маршрута № 28 Елкина. По его словам, он хорошо запомнил МАЗ, груженный гравием. Елкин только что выехал из боковой улицы на центральную магистраль. Его автобус прошел всего несколько метров. На какое-то мгновение взгляд водителя упал на маленькое зеркальце, прикрепленное с левой стороны кабины. На зеркальце он точно видел, как мальчик попал под левое колесо самосвала. Потом в салоне автобуса Елкин услышал пронзительный крик женщины: «Ой, задавили мальчика!» Водитель тут же остановил автобус, вошел в салон, чтобы записать фамилию женщины. Но та категорически отказалась назвать себя.

— Знаете, как некоторые несознательные граждане рассуждают: «Потом в суд да в милицию затаскают».

Следователя интересовала скорость, с какой двигался МАЗ.

— Порядка тридцати километров.

— Откуда перебегал мальчик?

— Точно не заметил. Могу только сказать: впереди моего автобуса он не перебегал.

Оставшись наедине с документами, в тишине кабинета следователь и так и эдак раскладывал доказательства. Где «за», где «против». Однако чаша весов скорее всего склонялась не в пользу Сорокина. Слишком много улик было как раз против него. Мало-помалу кольцо вины вокруг него сжималось все больше и больше.

Кто-то из юристов верно сказал, что работа следователя— это борьба со своими сомнениями. Нельзя сказать, чтобы Шумилов не вел такой борьбы.

Лейтенант милиции снова и снова перечитывал показания инспектора ГАИ Чуркина. Оказывается, тот на своем мотоцикле следовал за машиной Сорокина. Правда, Чуркин точно не зарегистрировал скорость движения МАЗа. Это, кстати, довольно странно. Обычно работники ГАИ почти механически следят за скоростью машин даже в большом потоке. А тут Чуркин ехал прямо за самосвалом. Перед ним был спидометр. Но он уверяет, что водитель держал скорость тридцать — тридцать пять километров. Вместо положенных двадцати. Тогда почему же инспектор не остановил его?

Следователь не раз склонялся над детальной схемой места дорожного происшествия, внимательно рассматривал фотографии, сравнивал, размышлял. Наезд совершен в районе школ тридцать пятой и тринадцатой, в зоне действия знака «Дети». «Стало быть, — резонно рассуждал Шумилов, — Сорокин не снизил скорость движения до предела, обеспечивающего полную безопасность движения. А раз так — вина его бесспорна. Знак — закон для водителя, и он его нарушил в тот раз».

Следователь снова вызвал Сорокина на допрос. Как он изменился за эти дни! Осунулся, постарел, глаза глубоко впали, резче проступали скулы.

Сегодня Шумилов объявил постановление о привлечении Сорокина И. К. в качестве обвиняемого по статье 211 часть 2 Уголовного кодекса РСФСР. Под постановлением дрожащей рукой Сорокин вывел подпись.

— Виноват я, гражданин следователь, виноват, — говорит Сорокин, тяжело дыша. Здесь, в кабинете следователя, он чувствовал себя словно рыба, выброшенная на берег. Судорожным движением расстегнул он куртку, рукой вытер взмокший лоб.

— Вы нарушили параграф четвертый Правил движения, — говорит следователь. — Вы оказались в то время невнимательны к окружающей обстановке.

— Да, да, — только и отвечает Сорокин.

— Вы не выполнили предписания дорожных знаков.

— Да, да…

— Не выбрали скорость движения с учетом конкретных условий, не обратили внимания на дорожный знак «Дети».

— Да, да…

— Следовательно, вы нарушили параграфы второй, тридцать второй, тридцать третий, сто пятьдесят четвертый и первый тех же Правил.

Что сказать Сорокину в свое оправдание? Ровным счетом нечего. Он молчит. Доводы следователя кажутся ему убедительными. Да и как быть иначе? Ведь это он, именно он сбил мальчика…

Шумилов решил вынести это дело на обсуждение коллектива автоколонны. В целях профилактики преступлений юристы практикуют такие меры. Встречи в кабинете следователя лицом к лицу со свидетелями для Сорокина, безусловно, были нелегки. Но самое страшное, самое тяжкое, оказывается, было еще впереди.

Собрание состоялось в просторном красном уголке автоколонны. И хотя это был еще не суд, Сорокин сидел один в первом ряду, у самой стены. Один. А на него устремлены взгляды всех его товарищей. Они ждут, что он скажет, как объяснит, каким образом он, опытный водитель, мог совершить такую непоправимую, тяжелую ошибку.

Следователь обстоятельно доложил дело.

— Пусть сам расскажет, как задавил ребенка, — послышался чей-то голос из зала.

Сорокин тяжело поднялся, медленно повернулся к залу. Но поднять головы так и не посмел. Что мог сказать он этим людям, которые хорошо знают, во что иной раз обходится ошибка водителя.

Он, не глядя в зал, мог бы назвать тех, у кого из сидящих здесь растут такие же мальчишки. А у иных уже и внуки. Что мог он им сказать?

— Виноват я перед вами…

В зале повисло долгое, тягостное молчание. Первым взял слово водитель Масляев.

— Поступку Сорокина, вернее, преступлению нет и не может быть ни оправдания, ни снисхождения. Я предлагаю послать в суд нашего представителя — общественного обвинителя.

Потом выступать начали один за другим: технорук Мальцев, старший механик Дадонов, водители Старцев, Бирюков, начальник автоколонны Прохоров. И все говорили одно: виноват, пусть суд накажет по всей строгости.

Конечно, ничего другого Сорокин и не рассчитывал услышать. И все-таки было очень больно — ведь говорили не враги, не посторонние люди, его товарищи, друзья.

— Я внимательно выслушал следователя, — сказал водитель Бусенко, — подумал вот о чем: на месте происшествия тормозного пути вообще не было. При таком положении наезд неизбежен. Даже если бы Сорокин ехал со скоростью пять-десять километров в час. Почему? Потому что мальчик совершенно неожиданно для водителя оказался перед самой машиной в опасной зоне. И все-таки Сорокин, а мы все его знаем как очень опытного и трезвого человека, прямого наезда избежал. Наезд произошел уже при повороте, когда были приняты меры, чтобы избежать аварии. А вот почему он не заметил ребенка на обочине дороги, я сказать не могу.

Зал загудел неодобрительно. Какие же то меры, если человека-то нет? Зачем выгораживать? Вообще выступлению Бусенко решили не придавать значения. Но именно на него впоследствии обратила свое внимание Екатерина Семеновна.

…Приобщив к делу протокол общего собрания, Шумилов представил дело прокурору. А прокурор, как уже было сказано, так и не решился поставить свою подпись, а поручил провести дополнительное расследование.

Тщательно изучила Екатерина Семеновна все обстоятельства. И после долгих размышлений она пришла к выводу, что все же следствие проведено односторонне, явно с обвинительным уклоном. И что все-таки следователя сомнения мучили мало. Прокурор прав. Безусловно, дело нужно доследовать. Доследовать, а как, каким образом? Времени прошло много.

Прокурор предлагает попытаться разыскать очевидцев происшествия. Тех, кто видел весь путь движения мальчика. Днем, на оживленной улице города, разумеется, должны быть люди. Но как их найти спустя два месяца?

Воспользоваться услугами работников милиции? Стоит попытаться. Следователь поручил начальнику отдела милиции в районе дорожного происшествия сделать поквартирный обход близлежащих домов. Может быть, таким образом удастся установить очевидцев. Увы, результаты были малоутешительны. И снова поиски, снова раздумья.

Вот Екатерина Семеновна стремительно зашла в кабинет прокурора.

— Я вот о чем думаю, — начала она с ходу, — не попытаться ли нам поискать очевидцев аварии с помощью нашей газеты?

— Пожалуй, это идея, — согласился прокурор. — Вы напишите коротенькую заметочку, а я позвоню редактору, попрошу напечатать.

Через несколько дней в областной газете под рубрикой «Происшествия» появилась крохотная заметка следователя «Кто виноват?». Буквально в несколько строк. В ней сообщалось, что многотонный МАЗ-205 сшиб десятилетнего мальчика Витю Костина. Трагедия произошла на глазах очевидцев. Но свидетели почему-то не захотели назвать себя. Между тем только их показания могут помочь установить обстоятельства дела, установить истину.

Водитель самосвала Иван Сорокин находится под следствием, говорилось далее. Следственные органы надеются, что очевидцы придут в прокуратуру района, чтобы сообщить все, что им известно по делу.

Под заметкой стояла подпись следователя. Аналогичное сообщение было напечатано и в заводской многотиражке самого крупного в городе предприятия, расположенного как раз в этом районе.

Из всех свидетелей, проходивших по делу, Екатерину Семеновну больше всего интересовала Карасева. Та самая Карасева, которая стояла на тротуаре и видела момент аварии. Ее адрес в деле был, и найти ее не составило труда. Вместе с ней Екатерина Семеновна выехала на место происшествия.

— Мы с вами сейчас проведем следственный эксперимент, — объяснила она группе людей, окруживших ее. — Вы, товарищ Колокольников, на своем МАЗе трижды проедете перед Еленой Ивановной Карасевой на разных скоростях. А вы, Елена Ивановна, должны будете нам сказать, с какой примерно скоростью ехал тогда Сорокин.

Екатерина Семеновна подошла к кабине огромного МАЗа и предложила водителю Колокольникову сначала проехать со скоростью тридцать, потом двадцать пять и, наконец, двадцать километров в час. Ничего этого Кара-сева не слышала. Один из понятых сел в кабину самосвала рядом с водителем. Вместе с другим понятым следователь осталась около Карасевой на обочине дороги.

Колокольников трижды, как ему было предложено, провел свой МАЗ мимо Карасевой.

— Как по-вашему, Елена Ивановна, с какой скоростью ехал Сорокин? — спросила Голосова. Карасева ответила не сразу. Она внимательно следила за проезжавшим мимо МАЗом и вспоминала, как было тогда, два месяца назад.

— Я думаю, товарищ следователь, Сорокин ехал вот так же, как ехал сейчас перед нами шофер последний раз.

— Значит, двадцать километров в час?

— Этого я не знаю, какая там скорость. Только ехал он вот так, как последний раз.

Все это было зафиксировано в протоколе. Теперь следователю предстояло установить, с какой скоростью бежал мальчик через проезжую часть улицы. Ее ширина десять метров.

Екатерина Семеновна с теми же людьми, участвовавшими в эксперименте, пошла в школьный двор. Там следователь отмерила расстояние в десять метров и предложила мальчику, напоминавшему и по росту и по телосложению Витю Костина, пробежать три раза сначала медленно, а потом быстрее и еще быстрее. Первый раз мальчик пробежал это расстояние за 4,2 секунды, второй раз — за 4,0, а третий — за 2,3 секунды. Карасева показала, что Витя бежал примерно так, как бежал этот мальчик в третий раз.

— Теперь покажите, — попросила Екатерина Семеновна Карасеву, — где вы наблюдали все происшедшее. С какой точки?

Карасева привела всех участников следственного эксперимента на обочину дороги, где застали ее те роковые секунды и где все это произошло. Измерили расстояние: пятьдесят один метр.

— Значит, не десять метров, как вы ранее показывали, а пятьдесят один, — заметила следователь.

— Я ошиблась. Мне так показалось.

И эти новые данные, весьма важные, были занесены в протокол.

На другой день к следователю пришел средних лет мужчина в спецодежде, в кирзовых сапогах.

Я по газетной заметке, — начал он несколько смущенно.

— Садитесь, пожалуйста. Вы очевидец происшествия?

— Не совсем. Но кое-что могу сообщить.

— Рассказывайте.

— Был я на похоронах. Да, мальчика. Там были женщины. И вот одна из них говорила, будто ее сын был в тот момент вместе с погибшим мальчиком и видел все своими глазами. Адрес? Да, я записал, я их знаю. — Он протянул следователю аккуратно сложенный листок из блокнота.

— Обязательно проверю. Спасибо за сообщение.

Следователю без труда удалось разыскать этого мальчика. Это Славик Доценко, ученик пятого класса. Екатерина Семеновна пригласила его в прокуратуру вместе с матерью.

— Ну, как ты учишься? — спросила она.

— Он у меня отличник, — похвалилась мать.

— Молодец! Ну расскажи, Славик, как все произошло тогда с Витей.

Беседа затянулась. Выяснилось, что Славик действительно видел, как Витя попал под машину. Но оказывается, и он, как и Карасева, стоял в это время на другой стороне улицы. И тоже не заметил, откуда начал бежать Витя…

Вечером в кабинет следователя вошла уже немолодая женщина со свернутой газетой.

— Заметку вы писали? — сразу начала она разговор. — Вот я за этим и пришла. Я ведь, милая, тоже видела это ужасное происшествие. Не меня ли вы ищете? Тогда со мной совсем плохо было, я, я…

— Да вы садитесь. Давайте для начала познакомимся, — успокоила ее следователь.

— Фамилия моя Сохаль, Мария Михайловна, — сказала вошедшая, тяжело опускаясь на стул.

Две женщины быстро разговорились. Да, это она, Сохаль, как раз и видела из салона автобуса, как мальчишка попал под машину, и от страха тогда вскрикнула.

— А вот вы не заметили, откуда мальчик начал бежать?

— Нет, милая. Я же вам говорила. Могу повторить… Только уж когда он попал…

Дни шли. Основной вопрос следствия — мог ли Сорокин видеть мальчика, стоявшего на обочине дороги до того, как он побежал, — пока что Голосовой не удалось установить.

В кабинете зазвонил телефон. Екатерина Семеновна подняла трубку.

— Мне бы следователя Голосову, — услышала она незнакомый мужской голос.

— Я слушаю.

— Вы написали заметку «Кто виноват?»?

— Да. Вы очевидец?

— В какой-то степени — да. Я учитель.

— В таком случае очень прошу вас зайти. После уроков? Можно. Какая школа? Тридцать пятая? Жду-

Встречи с учителем Екатерина Семеновна действительно очень ждала. Ведь тридцать пятая школа расположена как раз там. Вечером Николай Сергеевич Табаков был в кабинете следователя.

— Был первый день весенних школьных каникул, — начал он свой рассказ, — с учениками восьмого класса «А» мы приводили в порядок наш кабинет математики. Я веду математику в школе. Девочки мыли стекла с внешней стороны, со стороны улицы. В это время я смотрел в окно. То, что написано в газете, произошло на моих глазах.

— Ну, ну, рассказывайте.

— Из боковой улицы выходил автобус двадцать восьмого маршрута. Из-за автобуса, вернее с левой стороны его, выскочил мальчик, чтобы перебежать улицу. Смотрю, из города идет большой самосвал, которого, думаю, мальчик не видел и выбежал прямо к этой машине. Правда, шофер повернул машину вправо, но избежать наезда, по-моему, он уже не мог.

— А мог ли видеть водитель самосвала мальчика, когда он выбежал из-за автобуса?

— Думаю, что нет. Ведь все это произошло мгновенно. Мальчика задавило не передним колесом, а задним левым. Мы с девочками сразу выбежали на улицу. Еще никого там не было. В руках мальчика были зажаты деньги.

Две девочки, допрошенные следователем, тоже подтвердили, что мальчик выбежал из-за автобуса и, стало быть, водитель самосвала видеть его не мог.

Екатерина Семеновна не поленилась, еще раз выехала на место происшествия с учителем Николаем Сергеевичем Табаковым. Ее интересовало, какая же была видимая зона для водителя при указанной Табаковым и его ученицами ситуации. Измерили. Максимум шесть-семь метров. Слишком мало для точной реакции водителя. А что скажет на этот счет судебная дорожно-транспортная экспертиза? Следователь запросила ее мнение. Тщательно изучив материалы следствия, эксперт пришел к выводу, что водитель Сорокин ехал с дозволенной скоростью. Если мальчик перебегал проезжую часть дороги со скоростью от 2,3 до 4,0 метра в секунду и пробежал в видимой зоне водителя шесть-семь метров, то водитель, безусловно, не имел технической возможности предотвратить наезд. Повернуть автомобиль даже при скорости движения двадцать километров в час на расстоянии двух-трех метров невозможно.

Быстро пробежала Екатерина Семеновна заключение эксперта.

— Так я и думала! — вскрикнула она от неожиданности. — Сорокин не мог, не мог при всем желании предотвратить аварию. Рано оборвалась жизнь Вити. В этом виноваты прежде всего мы сами, взрослые. Мы не сумели довести до его сознания элементарные правила поведения детей на улице. Безусловно, виноват и он сам, опрометчиво решив перебегать улицу перед самой автомашиной. Но что делать? Это случилось…

Екатерина Семеновна буквально вбежала в кабинет прокурора.

— Следствие по делу Сорокина закончила, — сказала она. — Он не виноват.

— Ну, докладывайте.

Внимательно выслушав обстоятельный доклад следователя, Николай Федорович сказал:

— Согласен. Выносите постановление о прекращении дела за отсутствием в действиях Сорокина состава преступления, — а потом, не скупясь на похвалы, добавил: — Молодец!..

Сегодня Сорокин после долгого перерыва снова сел за руль своего самосвала. Его доброе имя восстановлено.

Но не менее счастлив и тот, кто своим кропотливым, упорным трудом вернул свободу невиновному.

---

Мастер остановился около Владимира.

— Яхнов, зайди в заводоуправление. Прямо сейчас.

Он вздрогнул, услыхав свою фамилию. Выключил станок, на ходу отряхиваясь от прилипших стружек, зашагал к выходу.

— Вас вызывают в прокуратуру, — сказала ему секретарша директора, подавая повестку.

— Это еще зачем? — грубовато спросил он.

— Этого я не знаю. — Секретарша усмехнулась. — Во всяком случае, не за премией…

И вот Яхнов перед прокурором Бауманского района Казани Сергеевым. Почувствовав на себе пристальный взгляд, он развел руками.

— Это вы по поводу инцидента в магазине? Да не было ничего. Кто-то разбил там окно, а свалили на меня. Ошибка какая-то. Поверьте, я не виноват…

И тут взгляд его упал на светло-коричневую папку, лежавшую на столе прокурора. На обложке чернилами выведено: «Яхнов Владимир Иванович». Вот как! Значит, оно еще не направлено в суд? Зачем же тогда его вызвали в прокуратуру?

Прокурор перелистывал уголовное дело, уточнял отдельные детали, а сам незаметно наблюдал за сидевшим перед ним человеком. По данным, записанным в деле, ему двадцать восемь. На вид — все сорок. Морщины, мешки под глазами, седые виски. Усталые, беспокойные глаза.

Скажите, Яхнов, значит, это не вы разбили витрину в продовольственном магазине и взяли две бутылки водки и бутылку портвейна?

Глаза собеседника бесцельно блуждали по противоположной стене.

— Поверьте, гражданин прокурор, я теперь этим не занимаюсь. С прошлым все кончено. Я же рабочий человек. Признаюсь, выпил с получки… Действительно, был около магазина. Но преступления я не совершал.

Глядя на этого худощавого, даже болезненного, рано постаревшего человека, прокурор думал:

«Собственно, почему он так упорно отпирается? Он же не новичок, прекрасно понимает, что доказательства кражи неопровержимы. И в то же время видно, что проснулась совесть: глаз-то не может поднять. Чего же он добивается? Просто хочет остаться на свободе? Или всерьез решил жить честно?»

Арсентий Николаевич снова перелистывает дело, из которого видно, что Яхнов — любитель легкой жизни, нечестной наживы. Был неоднократно судим. Только в начале сентября досрочно освободился, а уже в ноябре — новое преступление. Стало быть, не извлек никакого урока из великодушия советского закона.

Кажется, все ясно. Прокурору остается написать на обвинительном заключении: «Утверждаю», — поставить свою подпись, и дело пойдет в суд. Все совершенно законно. А прокурор как раз и стоит на страже законности и правопорядка.

Но поставить свою подпись — значит решить судьбу человека. И прокурор должен быть внутренне убежден, абсолютно уверен в том, что принимаемое им решение — единственно верное. Что только оно поможет обвиняемому стать честным человеком, а значит, принесет наибольшую пользу обществу.

А этой-то внутренней убежденности прокурор Сергеев не чувствовал. У него были претензии к качеству расследования. Дело же не только в абсолютно точном установлении самого факта кражи. Это только часть работы следствия. Не менее важно установить и то, почему человек буквально не выходит из мест лишения свободы. Следователь должен проанализировать мотивы поступков обвиняемого, проследить всю внутреннюю логику этих поступков, попытаться найти им объяснение, хотя бы с позиции самого обвиняемого. А такого анализа в уголовном деле не было.

Яхнов заметил, как прокурор снова отодвинул от себя светло-коричневую папку, посмотрел на него долгим и, как ему показалось, ободряющим взглядом.

— Расскажите мне, — сказал Сергеев, — все с самого начала. Только давайте откровенно. Идет?

Яхнов сжал голову ладонями, словно боялся, что она не выдержит нахлынувших воспоминаний — тяжелых, будто налитых свинцом, горечью и бесконечными обидами.

— Я учился в четвертом классе. Однажды в дверь просунулась взлохмаченная голова отца.

«Володька!»

Я тут же выскочил за дверь. Отец стоял, уткнув лицо в шапку.

«Мать умерла!..»

В доме стало пусто.

Отец — учитель по профессии, много лет учил детей и, наверное, давал односельчанам дельные советы. А вот сам в тяжелую минуту не выдержал. Стал пить, а я, его любимый сын, таскал ему водку, добывал самогон. Никогда не забуду, как он напился, что называется, до чертиков, рухнул на пол и пролежал так до утра. А мы, четверо малышей, сгрудились в углу и всю ночь просидели, дрожа от страха. В вине он утопил свой авторитет, и вскоре ему пришлось совсем оставить школу.

«Ну-ка, Зина и ты, Володька, собирайтесь, — заявил он однажды нам, старшим детям. — Отвезу вас в Казань к бабушке».

Мы ехали с радостью. Город в нашем представлении был чем-то сказочным.

Бабушка встретила нас ласково, но в ее крохотной комнатке на Федосеевской сразу стало тесно. Отец долго не задержался. Он на другой день простился с нами и вернулся опять в деревню.

С тех пор я его больше не видел.

А мы с сестренкой все чаще и чаще стали слышать от бабушки: «Дармоеды, на моей шее сидите!» Нам, конечно, хотелось помочь бабушке, но судите сами, где мог я, тринадцатилетний да еще деревенский мальчишка, достать хоть немного денег. Я старался не показываться на глаза бабушке, целыми днями пропадал на улице.

Среди моих новых городских товарищей был один, его звали Бадреем. Он был старше меня года на два. Приносил мне то лепешку, то картофелину, подкармливал и вообще вроде бы опекал меня, поскольку я был деревенский, пугливый.

Как-то раз Бадрей говорит мне:

«Айда со мной на базар».

Мы пошли.

«На-ка, потяни!» — сунул он мне по дороге цигарку. Я взял. Первый раз в жизни вдохнул в себя едкий дымок. Противно стало, кашель одолел. Потом ничего, втянулся.

Бадрей познакомил меня с мальчишками, которые ночевали где попало: в старых сараях, на вокзале, в парках. Тут мне и сделали первую метку, — с этими словами Яхнов положил на стол левую руку. У самого большого пальца корявыми буквами было выколото: «Вовка». Он грустно улыбнулся: — Какой уж я теперь Вовка?

Но с этими пацанами было куда интереснее, чем дома или в школе. Правда, я еще не знал, чем они занимаются, — только догадывался. К ним часто приходил какой-то дядька, рыжебородый, суетливый. Они его почему-то «Козлом» звали. Однажды Козел встретил меня на улице Баумана.

«На-ка, выбрось эту «дурку», — и сунул мне ридикюльчик.

«Зачем, — думаю, — его бросать? Лучше продам! Бабушке деньги принесу». Но только я от него отошел, как кто-то больно схватил меня за плечо. Незнакомый голос властно произнес: «Стой, дай сюда ридикюль! Пойдем со мной».

Так я впервые оказался в милиции.

«Попался, голубчик! Судить будем!» — так встретил меня усатый милиционер в отделении. Он взял лист бумаги и начал писать.

«Фамилия, имя, отчество?»

«Сомов Владимир, — вырвалось у меня сразу непроизвольно. — Иванович».

«Сколько лет, Владимир Иванович, где родился?»

«В Горьком, тринадцать».

«Украл?» — показывая на ридикюль, сурово спросил милиционер.

Я пытался объяснить, что ничего я не украл, что мне дал его один дядька, рыжий такой, и велел выбросить, а мне стало жалко. Но где там! Милиционер резко прервал меня:

«Нас не обманешь! Предмет-то у тебя изъяли. Значит, ты и украл».

В это время в отделение ввалилась солидная дама. «Так вот он какой, жулик!» — набросилась она на меня.

Так меня впервые окрестили жуликом. А затем суд. Меня осудили условно на один год и отправили «к родителям» в Горький через детский приемник…

— Но ведь ваш отец, — перебил его прокурор, — жил в деревне. Далеко от Горького.

— Соврал я. Не хотел, чтобы об этом узнала бабушка. Да и отец тоже. Им было и так не до меня — жилось не сладко.

Яхнов замолчал, а Арсентий Николаевич думал про себя: «Почему же жизнь сразу столкнула его с людьми, которые не пожелали взглянуть в душу тринадцатилетнего мальчишки? Школа, где он учился, ни разу не вспомнила о нем. И бабушка не забила тревогу о внуке. И отец. Ведь все могло сложиться иначе. И не сидел бы сейчас передо мной человек, пробывший в колониях и местах лишения свободы больше половины своей жизни».

— Ну, а дальше? — спросил Сергеев. Он внимательно слушал собеседника и только рисовал елочки на листке бумаги.

— Дальше?.. Через недельку после суда нас, трех мальчишек, встретил в детском приемнике дядя с длинными усами. Фамилии его мы не знали и прозвали его «Чапаем».

«Ну, орлы, собирайтесь домой», — заявил он нам.

Мы сели на пароход. Я и оба моих товарища впервые были на настоящем большом пароходе. Нам не сиделось среди наваленных повсюду мешков, бочек и ящиков. Хотелось все посмотреть, потрогать руками.

«Смотреть — смотрите, но ничего не трогайте! И в воду не попадайте», — отечески наставлял нас Чапай.

В дороге я сдружился с одним парнем. Он был страшно худой, будто его давно-давно не кормили вовсе, и называл он сам себя Рахитом. Но такой был сообразительный малый. Шустрый.

Куда только можно было проникнуть, там мы с Рахитом побывали. Забрались даже на нос. День был летний, ясный, солнечный. Ни тучки на небе. Оно синее-синее. Только вдалеке, на берегу, ветерок чуть-чуть колышет верхушки деревьев. Смотришь вперед — и кажется, что это не пароход, а сами одетые в зелень сказочные берега выплывают навстречу. Деревья-великаны приветствуют нас. Неожиданный пронзительный гудок возвратил нас из мира фантазий. Пароход подходил к пристани.

«Хочешь?» — показал Рахит головой на берег.

«Айда».

Мы попросили разрешения у своего провожатого. Чапай отпустил, только просил возвращаться скорее, чтоб не отстать.

Тихая пристань Работки. Прямо на земле, разложив перед собой яблоки, помидоры, огурцы, жареную рыбу, расставив в кринках молоко, сидели женщины. Плотным кольцом окружили их сошедшие пассажиры. Второй звонок: народ бросился на пароход.

«Останемся?» — дернул меня за рукав Рахит.

«А как же Чапай? Подведем».

«А у меня ведь все равно в Горьком никого нет. А Чапай еще спасибо скажет, не надо с нами возиться».

У меня в Горьком тоже ни одного знакомого не было; доводы Рахита показались мне убедительными.

Последний звонок. Наш пароход, пыхтя и выпуская облака пара, отошел от берега, а мы, будто опоздавшие, взбежали на дебаркадер. Машем руками. Чапай с парохода что-то нам кричит, но за шумом разобрать невозможно.

«Всыплют ему за нас?» — спрашиваю я.

«Он сам кому хочешь всыплет, — отвечает Рахит, — он же Чапай».

Мы остались на берегу. А что здесь делать — не знаем. Глухомань, скука. Следующим пароходом поехали в Горький, но теперь уже без провожатого.

Неласково встретил нас этот большой, шумный город. Ночевали где придется — на вокзале, на пристани. Пристраивались к какой-нибудь большой артели, к семье, прячась от милиционеров.

«Враз подберут — ив детдом», — сказал Рахит.

Как-то мы долго вертелись на Московском вокзале. И тут заметили, что за нами все время ходит какой-то незнакомый человек. «Что ему надо? Неужели следит?» — думали мы и дали тягу. На привокзальной площади он нас настиг.

«Звать?» — строго спросил он. Он был пожилой, обрюзглый, и, как я заметил, у него не хватало нескольких зубов.

«Рахит. Володя», — почти в один голос отозвались мы.

«Вот вы какие! Жулье! — начал он угрожающе. — Надо бы вас в милицию сдать и отправить куда следует! — Но потом помолчал, посмотрел, какое на нас произвел впечатление, и добавил: — Ну ладно, не бойтесь. Вот что! Пойдемте со мной! Не пропадете!» — Он шутливо столкнул нас лбами. Потом угостил пирожками и дал еще по три рубля каждому и больше от себя не отпускал.

На другой день мы уже отрабатывали пирожки.

Беззубый, как мы его между собой прозвали, дал нам первый инструктаж.

«Не зевайте! Только смелее! — напутствовал он. — Идите в толпу, когда начнется посадка. Давите, прижимайтесь вплотную и работайте: В случае чего — я вас не знаю, вы меня тоже».

Очень страшно в первый раз лезть в карман. Но еще страшнее было прийти с пустыми руками к Беззубому. До сих пор не знаю, кто он такой, ни имени, ни фамилии. Больше с ним так и не встречались. Но это был мой первый учитель. Будь он проклят. А сколько раз потом давал я себе слово: встречу — прикончу. Падаль.

Рискуя на каждом шагу попасть в колонию или быть избитым, голодая, замерзая, прожил я около полугода. Мучила меня неизвестность: «Что с бабушкой? Как сестренка?» Потянуло в Казань, к своим. Надоело бродяжничать.

И я приехал. Но бабушку с сестрой так и не увидел. Как-то боялся идти домой. Бабушка будет плакать, спросит, куда я запропал. Что я ей скажу? Занимался воровством? Нет, пусть лучше они обо мне так ничего и не узнают.

Снова улица, опыт воровской хоть небольшой, но уже появился. Но, как и следовало ожидать, вскоре меня задержали. Суд. Детская колония.

Привезли меня в город. Вот она, детская колония. Хочешь исправиться — учись и работай. Есть все условия. Но тут было несколько уже «отпетых» колонистов, которые не хотели ни учиться, ни работать. Они-то и старались взять под свою «опеку» всех новеньких. Я сразу по приезде решил: «Все, буду учиться, буду работать». Но мне недвусмысленно показали нож и намекнули: смотри, получишь, активист.

Отбыл срок и с тридцатью рублями в кармане завернул в Воронеж. Здесь застала меня война. Началась мобилизация. Эшелоны уходили на фронт. А я опять толкался на базаре. И опять милиция. Опять суд, колония.

Яхнов прикрыл рукой лицо, потом первый раз прямо в глаза посмотрел прокурору, признался:

— Тяжело вспоминать эти пустые, дурацкие годы! Как слепой котенок вступил я в эту грязную жизнь. Отказать никому ни в чем не мог. Характер оказался мягким, слабым…

Сергеев понимающе кивнул.

На некоторое время в кабинете наступила тишина. Яхнов молчал, задумавшись. Прокурор попыхивал папиросой, ждал. Он не торопил Яхнова, не задавал ему никаких вопросов. Только поглядывал сочувственно и зачеркивал елочками последний свободный квадратик на лежащем перед ним листке бумаги.

Молчание затягивалось. Яхнову, казалось, невмоготу было продолжать свою нелегкую историю. Но Сергеев ждал. Он знал, что, начав рассказывать откровенно, Владимир не сможет не высказаться до конца. Когда человек решится вот так раскрыть свою душу, он как бы хочет сбросить годами давивший его груз, хотя бы как-то освободиться от него.

И Яхнов заговорил снова:

— В самом начале лета сорок четвертого года передо мной опять распахнулись ворота лагеря. Отбыл срок и снова свободен. Свобода! Как это хорошо! Теплился у меня огонек надежды, думал про себя — буду работать. Но работать я не привык. Среди моих теперешних друзей, если их можно назвать друзьями, презирали тех, кто трудится.

Растратил деньги, которые выдали на дорогу, и не доехал до Ростовской области, куда был выписан билет.

Сошел с поезда в Куйбышеве. Зашел в милицию, просто так: интересно, что скажут?

«Хочу прописаться и работать».

«Можем по вербовке направить в Сибирь, на стройку».

«Нет, спасибо. Там я уже был».

«Тогда вот вам подписка», — и мне протянули заполненный бланк.

На размышления дали двадцать четыре часа: куда хочешь, туда и поезжай. «Куда, — думаю, — я поеду? К черту все ваши подписки». Я остался в Куйбышеве. И снова добывал средства к существованию все тем же единственно доступным мне способом.

Ночевали мы на чердаке в одном доме на окраине города. Ночами пили, играли в карты, пока в карманах были деньги.

Однажды я разыскивал своего друга Славку. Не заметил, как перемахнул ограду городского парка и оказался в самом потоке гуляющих. И вдруг вижу, идет мне навстречу эдакое круглолицее существо и улыбается. Ростом чуть ниже меня. Ситцевое платьице без рукавов, пуговки какие-то блестящие и черный широкий пояс, модный тогда. Лицо загорелое, нос какой-то задорный. Глаза веселые, хитрющие и черные. Фигурка мне показалась такой тоненькой и легонькой, что захотелось взять ее на руки и понести.

Появление этого чистого существа было настолько неожиданным, что я с минуту стоял как ошалелый. Она даже смутилась от моего бесцеремонного разглядывания.

«Батюшки, — сказала она, оправившись, — что это вы такой лохматый?» — и глаза ее озорно блестели.

«Гувернантка забыла меня причесать сегодня», — мрачно сострил я. Мы познакомились. Ее звали Валей. Мы пошли вместе по аллее. Она рассказывала мне о последнем фильме, о сводках с фронта, а я молчал и незаметно от нее пятерней приглаживал давно не чесанные волосы. Она говорила со мной как с равным, как будто мы с ней давно знакомы. Я шел рядом и все острее чувствовал, как воровское окружение превратило меня в совершенного дикаря.

Мы стали встречаться.

Вся страна жила войной. Все здесь, в тылу, было подчинено фронту. Валя работала с матерью на соседнем станке и каждый вечер рассказывала о делах на заводе.

«Представляешь, Володька, — говорила она в одну из наших встреч, — ну сегодня мы и работнули! Фрицам от нас достанется на орехи! Триста процентов — понял? Да, Володя, — продолжала она в том же восторженном тоне, — я все забываю спросить, а какая у тебя специальность? Где ты работаешь?»

Вот он, самый страшный вопрос! Я давно ждал его. Сколько раз, коротая ночи на чердаке или торопясь к Вале, я пытался ответить на него. И каждый раз с ужасом понимал, что не могу этого сделать. Сказать Вале, что я нигде не работаю, нигде не прописан, сплю где попало и ко всему тому ворую? От одной этой мысли у меня перехватывало дыхание и сохло во рту. И вот случилось. Валя ждет ответа. Сказать правду? А если она испугается и уйдет? Совсем уйдет! Навсегда!.. Я тянул с ответом.

«Моя специальность? — бормотал я. — Да моя специальность такая… Никому не нужная она, моя специальность».

«Ну, а все-таки?» — Валя доверчиво смотрела на меня. Ни тени сомнения или подозрения не было в ее глазах!

«Верит! Поверит абсолютно всему, что я скажу!» — решил я. И готовая вот-вот слететь с языка легкая ложь вдруг застряла в горле. Неожиданно для себя я крепко взял Валю за руки:

«Слушай, Валюха! Только не убегай сразу. Выслушай. Учти, я ведь «казанский сирота» — ни отца, ни матери… Есть где-то сестренка и братишки… А я — вор, карманник. Вот и все! А теперь иди! Иди скорей!..»

Я видел, как зрачки Валиных глаз-смородинок расширились и совсем закрыли золотые искорки, которые всегда светились вокруг них. Не Валя не ушла. Она только выдохнула коротко:

«Володька! — И потом, с минуту глядя перед собой, все повторяла: — Вор, карманник».

«Володя! — произнесла она наконец. Таким голосом говорила со мной мама. — Володя! Этого больше никогда не будет. Не должно быть! Слышишь? Дорога тебе наша дружба? Если да, то всему прошлому конец! — Валя говорила горячо, сильно волновалась. — Ты что, хуже всех? Подумай хорошенько сам. Мама может помочь тебе устроиться на работу. А там и место найдется в общежитии. Ты только скажи: ты согласен? Подумай. Если нет, то наши пути разойдутся. Завтра! Завтра ты мне дашь ответ».

Валя шагнула в сторону, собираясь уйти.

Чувство огромной благодарности, радости внезапно переполнило меня. Не ушла! Не оттолкнула! Значит, еще не все потеряно. Не помня себя, я неожиданно обнял Валю.

«Не надо, Володя!» — прошептала она.

Долго бродил я по опустевшим улицам города. К своим идти не хотелось. Поговорить бы с кем, со знающим человеком, посоветоваться! А что путного могли посоветовать мне мои дружки? Только на смех поднимут!

Я готов был начать новую жизнь. Ведь мне встретилась такая девушка! Она мне поверила! «Я буду работать, — думал я. — Вместе с Валей будем ходить на работу. Говорить обо всем. Потом поженимся. И жизнь можно будет мерить не приговорами суда и не сроками наказания, а настоящими человеческими радостями. Пойдут дети, будет своя квартира, хорошие люди придут ко мне в гости». Даже думать не хотелось о том чердачном и лагерном мире, в котором существовал до сих пор, настолько он показался мне сейчас мерзким.

На другой день я не шел — летел на свидание с Валей. Еще издали заметил ее. Пришла раньше меня и теперь прохаживалась по дорожке.

Вот сейчас все решится. Сейчас подойду и скажу: «Все, порываю с прошлым». Я ускорил шаги. Ну! И вдруг меня словно кольнуло в самое сердце: а что, если не выдержишь? Если не хватит твоих трудовых копеек? Специальности же никакой. Будешь жевать картошку вместе с любимой и слушать лекции о честности? А я ведь уже знал вкус во многих прелестях жизни, любил посидеть в ресторане, когда бывала удача. А теперь? Будешь клянчить у любимой на сто граммов? Да и то не придется — там, у комсомольцев, выпить не дают, протирают с песочком! Так много ли радости принесешь ты своей милой? Муж — вор! Куда уж тебе со свиным рылом!

Я остановился как вкопанный. Валя уходила от меня. Вот сейчас она повернется, и надо решать. Я не мог сделать и шага. Ни вперед, ни назад.

«Эй, Володька! Чего это ты приклеился к асфальту? — раздался откуда-то Славкин голос. — Пошли тяпнем по сотне. Улов есть».

А я продолжал стоять, переступая с ноги на ногу. Вот-вот Валя дойдет до того дерева, а потом повернется и…

«Да что ты, в самом деле, топчешься, как дите, у которого солдат няньку увел? Последний раз предлагаю. Жалеть не будешь». — Славка потянул меня за рукав и, не отпуская, пошел вперед.

«А, была не была! Прости меня, Валя. Сукин я сын!» — Я махнул рукой и почти побежал за Славкой. Потом ходил совсем один по шумному городу и не знал, куда себя деть. Не хотел никого видеть. Все у меня перепуталось, сам черт не разобрался бы в моей голове. Но то, что я струсил и потерял Валю, это было самым отвратительным.

Теперь, спустя много лет, я часто думаю: может быть, именно в ней, в этой хрупкой девчушке, я и нашел бы точку опоры? Насколько она сильнее меня была духом. Может быть, я бы уже тогда вернулся к честной жизни?

Но тогда я дал себе слово больше Вале не попадаться на пути: у нее своя дорога. Я не стою ее мизинца…

Яхнов опять помолчал. Потом вздохнул и закончил:

— Вскоре я был задержан и за кражу осужден. Назвался Бутылкиным Сидором Митрофановичем. И хотя мне было уже больше двадцати, я все еще прикидывался малолетним, чтобы попасть в детскую колонию. Там, конечно, тоже не дом отдыха, но все же она детская и порядки там другие.

— Скажите, Владимир Иванович, а после этого первого поражения вы не пытались еще бороться за себя, победить свою трусость и начать работать? — спросил Сергеев.

— Пытался, — хмуро кивнул Яхнов. — Мне даже почти удалось это. Но… если бы я был не один… В одиночку это не под силу.

Отбыл очередной срок и решил вернуться в Казань. Но теперь я уже был не тот тринадцатилетний диковатый паренек: я прошел и град и ад. И все чаще одолевали меня мысли о человеческой, нормальной, как у всех, Жизни. «Покончу, хватит», — без конца твердил я себе. Строил разные планы там, в заключении. Но, честно говоря, я еще не мог разобраться в самом себе. Чего я хочу? Куда иду? Даже дневник начал вести с такого признания:

«Долгие годы бесцельно болтаясь по улицам и тюремным заключениям, я прислушивался к своим тревогам. Что меня гнетет? Почему в голове такой сумбур и беспорядок? Как разобраться в себе? Так ли я должен жить? Разве я не рожден быть человеком?..»

В Казань вернулся потому, что хотел найти сестру. Я потерял с ней всякую связь шестнадцать лет назад. «Может быть, первое время поживу у нее, хоть какая-то поддержка», — думал. Мне очень хотелось почувствовать над собой строгий и в то же время заботливый глаз, я истосковался по семейному уюту.

С трудом разыскал сестру, хотя она жила в том же бабкином домишке. Зина со слезами бросилась обнимать меня.

«Володька, неужели ты жив?» — повторяла она, не веря своим глазам.

И ее муж Николай и их сынишка Сашка удивленно смотрели на нас.

До самой встречи я все не знал, как отнесется сестра, а главное — ее семейство, муж, к моему появлению в их доме.

Как ни тяжело было, но родным я рассказал честно обо всем и о том, что очень хочу твердо встать на ноги.

В то время, — усмехнулся Яхнов, — я был похож на младенца, на новорожденного, который и хочет сказать, а не может. Дескать, граждане, помогите малышу! Не то он вывалится из своей коляски. Не оставляйте его одного. Беда будет… — И, согнав усмешку, продолжал: — Я не мог не чувствовать, каким вниманием окружило меня семейство сестры. Николай устроил на работу в книготорге. «Пусть пока упаковщиком. Дальше будет видно», — думал я. В тесной комнате нашлось место для моей раскладушки. Особенно умилял меня Сашка, племяш. Эта родная душа так и тянулась ко мне. Как назовет меня «дядя Володя», дрожь по телу идет — никто ж так меня не звал за всю жизнь.

Но не хотелось их стеснять, и я старался утром пораньше уходить из дому и попозднее возвращаться. До чего трудной казалась мне работа! И все из-за спины. Не сгибается она, — пояснил Яхнов. — Еще несколько лет назад у меня заболел позвоночник. От такой жизни все могло быть. Правда, меня лечили, но болезнь не проходила. И теперь она давала себя знать.

Вначале я как-то не заметил, что Николай дружит со стаканчиком. Однажды за полночь он ввалился пьяный и начал озорничать с приемником. Пустит на полную мощность, а потом ручкой настройки давай выводить рулады. Соседи проснулись. Сначала я спокойно попросил Николая оставить эту забаву. Никакого внимания.

«Уважай же себя и сестру, — начал я убеждать его. — Неужели не обойдешься сегодня без приемника? Все уже спят…»

«Ах ты, жулье! Бродяга бездомный! Хозяином стал в моей квартире?» — вдруг закричал он. Я лежал на раскладушке. Он налетел на меня и ударил ногой. Ошарашенный, я вскочил с постели и схватил табуретку, но в это время проснулся Сашка и закричал: «Дядя Володя!» Бросил я табуретку, отшвырнул пьяного Николая, быстро оделся и выскочил на улицу. Куда идти? Ночь, ни огонька. Пошел на вокзал. Кончился мой семейный уют.

Утром меня разбудили уборщицы вокзала. Я вышел на улицу и вдруг увидел, как тот новорожденный, которым я себя представлял, выпал из коляски и лежит в грязи, беспомощный и жалкий. И я вдруг сказал вслух: «Валя! Валя! Я забыл о своей клятве и решил еще раз попытать свое счастье. Валя! Помоги!»— твердил я и, словно в полусне, пришел в адресное бюро. Она мне так и не успела показать, где живет. В бюро я заполнил анкетку и стал ждать. Прошло целое столетие, пока мне выдали бумажку с роковыми словами: «В Казани не проживает».

«Вот теперь уж все, — подумал я, — денег нет, угла нет. Хуже собаки». Снова кража. И снова суд. Опять высокая ограда, охрана, решетки. Осточертевший, безжалостный и наглый преступный мир. Как же я не удержался? «Почему, — спрашивал себя в сотый раз, — почему, дав себе слово, не сдержал его? Неужели я неисправим?» Если бы у меня были надежные друзья! Что могла сделать одна сестра, да еще с таким мужем?

«Все равно не сдамся! — твердил я по ночам, сжимая зубы. — Не будет ни одного замечания, ни единого нарушения! Буду честно трудиться».

«Хочу учиться на столяра», — заявил я на второй же день.

«У вас здоровье не позволяет».

«Нет, — настаивал я, — врачи разрешают. Дайте мне работу. Как воздух она мне нужна!»

Конечно, гражданин прокурор, — проговорил Яхнов, — вы скажете, стать на тридцатом году жизни учеником столяра — это еще не заслуга. Правда.

Но знаете, как труд пришел ко мне? Забывал буквально все на свете. Даже курить перестал. Очень хотелось найти, наконец, место среди людей, среди настоящих людей, а не в этой шпане.

Поработав день за верстаком, я теперь шел в библиотеку. Я так пристрастился к книгам, что заключенные окрестили меня «буквоедом». Читал и переживал за героев, словно все они были моими хорошими знакомыми, и еще больше стал размышлять о своей собственной судьбе. Книги мне здорово помогли. Это факт. Читал все подряд, и современных и классиков русской и зарубежной литературы, все, что было в тюремной библиотеке.

Прочитал Макаренко Антона Семеновича. Я не бывал, конечно, в его колонии, но я как-то очень хорошо представляю себе этого человека. Его великий гуманизм, доброта к малолетним правонарушителям и то, как он понимал человеческую душу, захватывали меня и, как видно, здорово помогли прояснению моего сознания.

Приходилось тяжеленько. Мне угрожали, меня бойкотировали «удальцы».

«Активист нашелся! Видишь, о тебе плачет!» — пригрозил однажды Петух, встретив меня как-то вечером, и стал вытаскивать финку. Жизнь была на волоске. Хорошо, я не растерялся. Навалился на него. Успел схватить за руку, выбил нож. Спасибо подоспевшим. Петуха наказали, а я получил благодарность.

Вот, прочтите. — Яхнов протянул прокурору вчетверо сложенный лист бумаги. — Письмо от Медведя. Так его прозвали за характер. Тяжелый был у него характер. Грубиян, задира.

Арсентий Николаевич развернул письмо, написанное размашистым крупным почерком. «Добрый день, братишка! За меня, как и за себя, теперь будь спокоен. Ты же веришь в свои силы, верь и мне!»

— Много я с такими вот «медведями» говорил. Их агитирую, а сам себя еще больше. И, не хвалясь, скажу — многие сейчас порвали с прошлым не без моего участия. Не только словом, а и делом старался я помогать товарищам своим. «Исправься сам, а потом будь примером для других», — записал я в дневнике. С Доски почета не сходила моя фотография. С красной повязкой активиста мы свободно прогуливались по баракам.

Вот, посмотрите, — Яхнов протянул прокурору несколько фотографий. На одной из них три молодцеватых парня с повязками на рукавах идут по колонии. На обороте выведено: «На посту члены секции общественного порядка по борьбе с нарушителями режима: Шмагин В., Яситников В. и Яхнов В.». На другой запечатлен момент, когда активисты настигли игроков в домино «под интерес».

— После стольких заблуждений и ошибок, — продолжал Яхнов, — я, наконец, встал во главе совета отряда.

Прошло два с половиной года. Поздно, но все же я приобрел себе специальность. Пятый разряд столяра дали мне на комиссии. Продукцию сдавал на «отлично», а норму всегда перевыполнял. Теперь я уже не только мечтал о работе на свободе. Я жил этим.

Однажды заместитель начальника тюрьмы майор Киселев, душевный, но строгий человек, вызвал меня к себе. Спрашивает: как дела?

«Чего ему спрашивать? — думаю. — Он же прекрасно знает, как мои дела!»

«Завтра в суд, на досрочное освобождение», — вдруг говорит он. Я вскочил с места и чуть не обнял его за такую новость.

«Благодарю… очень благодарю, товарищ, нет… гражданин майор…» — мой язык заплетался от волнения, и я как пьяный, пошатываясь, вышел из кабинета.

В ночь накануне суда я не спал. «За мной столько судимостей! Нет, досрочной свободы мне не видать, — со страхом думал я. — А что, если встану перед судом, расскажу по-честному все, как было, вдруг да…»

Основываясь на самых гуманных советских законах, суд принял решение: Владимир Яхнов больше в изоляции не нуждается.

«Куда едешь?» — интересовались заключенные, провожая меня.

«В Казань, только в город, где я сорвался».

«Напрасно. Там ты на учете. Попадешь опять», — уговаривали они. Но я решил по-своему…

Со станции прямо пришел в милицию. Зашел в кабинет начальника. Полный подполковник, уже в годах, поздоровался со мной, предложил сесть.

«Значит, будем работать?» — в упор спросил он после некоторого молчания.

«Только так!» — подтвердил я, а сам подумал, передавая ему документы: «Сейчас начнет читать мораль».

Но он быстро пробежал глазами бумаги. «Столяр пятого разряда, четыре благодарности. Ни одного нарушения режима», — прочитал вслух.

«Видно, дело пошло на исправление?»

«Да, да. Теперь твердо».

Он снял трубку, набрал номер.

«Петр Иванович! Газизов из милиции беспокоит. У меня вот сидит хороший специалист. Столяр. Да, вернулся, — с подъемом говорил он, но потом, понизив голос, сообщил: — Не требуется».

Он еще куда-то звонил, представлял «хорошего специалиста», но все безуспешно.

«Опять неудача, — думал я. — Зачем я приехал именно в Казань? Мало других городов?»

Начальник вырвал из блокнота листок, что-то торопливо написал и, передавая мне, сказал:

«Сходите в исполком к товарищу Максакову. Не беспокойтесь, работа для вас найдется».

Через полчаса я нерешительно переступил порог приемной секретаря райисполкома.

«Проходите, пожалуйста!» — пригласил меня человек, оторвавшись от каких-то бумаг.

Альберт Султанович внимательно прочел определение суда, характеристику, о многом меня расспросил.

«Работа будет, — коротко сказал он и, подняв трубку телефона, стал набирать номер. — Специалист у меня имеется. Из заключения вернулся… Это ничего, ничего. Мне он очень понравился. Столяр пятого разряда. Да, у него есть книжка. Что вы? Хотите, сам за него поручусь?» — Улыбаясь мне, он тут же написал записку и дал адрес.

По указанному адресу я разыскал нужную организацию.

«Кто тут начальник?» — спрашиваю.

«Пройдите сюда, товарищ», — услышал я в ответ. «Товарищ?» Неужели я, как и все, товарищем стану?» — У меня комок подступил к горлу, пока я шел к столу и выкладывал свои документы.

«Инвалидность?» — испытующе посмотрел на меня инспектор отдела кадров.

«Да вы не беспокойтесь! Я еще постою за себя. Пока не жалуюсь на болезнь», — заверил я, а сам подумал: «Может, это просто придирка? А за ней последует и отказ?»

Но инспектор строго сказал:

«Завтра на работу. Вот там возьмете направление в общежитие. Пока устраивайтесь… Нужны деньги?»

«Я их еще не заработал», — говорю.

«Это авансом, на первые расходы…»

Я вышел из конторы. В голове с трудом укладывались все события этого первого дня: «Я на свободе. В Казани.

И мне уже дали работу, в кармане направление в общежитие, хотя я еще не прописан в городе. Здорово, наконец, повезло мне…»

Яхнов помолчал.

— Вот и вся моя история в прошлом.

— Вся? — спросил Сергеев и посмотрел на Яхнова долгим и ободряющим взглядом.

— Нет, не вся, — спохватился Яхнов. — Осталось рассказать о самом последнем случае. Пожалуй, это самое трудное. Я работал, жил в общежитии, у меня появились и друзья. Старые дружки попытались меня сбить с пути, но теперь у них ничего не выйдет. В этом я совершенно твердо уверен. И вообще, я думал, что никто и ничто теперь меня не собьет. И надо же случиться, шел я вечером с работы — грязный, усталый, но, ей-богу, самый счастливый. И вдруг встретил Валю! Это было так неожиданно! Я думал, что ее нет в городе. Мне тогда так сообщили в адресном бюро. А тут вижу, идет она под руку с мужчиной и ведет с собой мальчика лет пяти. Идут, о чем-то своем говорят. Меня она не заметила, а если бы и заметила, думаю, что не узнала бы. Значит, она никуда не уезжала из Казани, а просто вышла замуж, переменила фамилию. Поверите, от этой встречи вся моя радость померкла, я понял, что этого у меня никогда не будет, я от всего сам отказался. Ну, с горя пошел я, напился, а потом начал куролесить, разбил витрину, и все остальное — здесь у вас написано.

— Вот теперь все, — сказал Яхнов и опустил голову.

Прокурор изрисовал своими елочками не меньше десятка листов.

«Ну, как же все-таки с ним?» — Арсентий Николаевич опять взвешивает все «за» и «против». Как ни подходи, а совершенное на днях Яхновым — все-таки преступление. Конечно, мотивы, побудившие его, очень важны. Мог человек в таких обстоятельствах сорваться. «Может, все-таки посоветоваться с коллективом? — размышлял прокурор, глядя на понуро сидевшего перед ним Яхнова. — Пожалуй, все-таки можно попробовать. Пусть будет еще одно испытание!» — решил он.

— Вот что, Яхнов, ваше дело мы вынесем на собрание коллектива. Посмотрим, что скажут ваши товарищи. От этого будет зависеть ваша судьба. А пока можете идти.

Яхнов встрепенулся, как от острой боли. Этого он не ожидал. Значит, все теперь узнают! Да, нашел прокурор решение. Это хуже тюрьмы! Яхнов исподлобья покосился на прокурора, словно хотел сказать: «Ну и помог же ты мне! Спасибо за такую «помощь». А я-то думал…» Он тяжело поднялся и, так и не расправив опущенных плеч, вышел из прокуратуры.

Было поздно. Улицы пустынны. Яхнов шел медленно. «Что теперь будет?» — сверлила его одна мысль. В общежитии взялся за дневник: хотелось поразмыслить над тем, что произошло, что сказал прокурор.

«…Легче сквозь землю провалиться, чем рассказывать всему собранию о своем прошлом, — писал Яхнов. — Простят ли? Нет. Одни мои судимости напугают всех. Разве они поймут? Какой позор! Зачем еще выдумали суд общественности?..»

…В красном уголке тесно. Больше восьмидесяти рабочих, с которыми Яхнов вот уже три месяца трудился бок о бок, собрались на свое необычное собрание. Такого еще не было в их коллективе. На виду у всех, в первом ряду, с опущенной головой сидел Яхнов.

Первым выступил прокурор. Он рассказал о прошлом Яхнова и о новом преступлении. Рабочие всколыхнулись, зашумели. «Вор же, всю жизнь воровал! Что еще он скажет в свое оправдание?» — с возмущением думали некоторые.

— Пусть расскажет, почему он ворует! — послышались голоса из зала.

Яхнов тяжело поднялся с места, долго молчал, потом заговорил:

— Меня обвиняют, как видите, в том, что я… в общем, вы слышали. Я этого не помню…

И он сел.

Слово взял председатель постройкома.

— Вы подумайте хорошенько, товарищи! Государство доверило нам решить судьбу человека. По существу, судьбу рецидивиста-вора, — взволнованно говорил он. — Быть Яхнову в тюрьме или работать с нами? Так чего же ты перед нами темнишь? — обращается он к Яхнову. — Если хочешь быть с нами, мы посмотрим, можно за тебя поручиться или нет. Но я вижу, не хочет он искренне признать свою вину. Даже в такой момент не говорит правды. Стало быть, не осознал своих ошибок и не порвал с прошлым. Вношу предложение — просить судебные органы поступить с Яхновым по закону. Коллектив может взять на себя ответственность только тогда, когда он честно признается и даст нам слово. С работой он справляется хорошо.

Яхнову от этих слов стало не по себе. Он опять встал.

— Признаюсь, я был пьян, — заговорил он, — а пьяному море по колено. Может, что-нибудь и натворил. Наверное, было. Только дайте мне срок, не губите снова мою жизнь… — слезы покатились по его щекам.

Собрание проходило бурно. Никто не оправдывал Яхнова. Рабочие гневно осуждали его, стыдили, позорили. Драили наждаком.

— Взять Яхнова на поруки — это ответственное дело. Нам придется за него отвечать. А если он снова совершит подобное? Где гарантия, что. этого не случится? Гарантия, мне кажется, в том, что нам он обещал исправиться. Я думаю, что нам не стоит брезговать его прошлым, оставим его на заводе. По-моему, он не потерян для нашего общества. Надо взять его на поруки, — закончила свое выступление комсорг Вера Самсонова.

И рабочий коллектив взял Яхнова на поруки.

После собрания Яхнов не скоро пришел в себя. Он все думал: ну, теперь все отвернутся от него. А может, прокурор все-таки передаст дело в суд?

Но верят, очень верят у нас человеку. И прокурор принял решение прекратить дело Яхнова и отдать его на поруки коллективу.

И вот Яхнов снова перед прокурором, он пришел сам, побеседовать с Арсентием Николаевичем, еще раз заверить его, что это в последний раз он оступился и больше никогда не позволит переступить советский закон.

— Скажу откровенно, — говорит он, — больше всего на меня подействовало то, как люди, трудовые деньги которых я раньше бессовестно крал, эти же люди спасли меня от новой катастрофы. Я теперь понял: настоящий мой друг — весь коллектив. Его осуждение для меня куда тяжелее, чем судебный приговор…

И ведь никто не отвернулся, — дрогнувшим голосом продолжал Яхнов. — Они же обо мне заботятся. Вот недавно помогли мне приобрести костюм, пальто. А наш комсорг, Вера, никогда не забывает пригласить меня то в кино, то в цирк. Узнали, что я люблю читать, — книги мне приносят. В общем, будьте уверены, товарищ прокурор, теперь уже со мной ничего не случится, работаю хорошо, норму перевыполняю. И большое вам спасибо. Я вас не подведу.

— Меня — что, — улыбнулся Сергеев, — себя больше не подводите.

— И себя тоже.

---

Из мест заключения в прокуратуру, в суды, в милицию идет довольно много писем от тех, кто отбывает наказание. Письма эти разные. Иные выражают свое несогласие со строгим приговором суда, другие раскаиваются в содеянном, третьи благодарят наше правосудие за тот урок, который оно им преподало, и дают клятву впредь жить честно, не нарушать закон.

Многие из этих посланий написаны горячо, искренне, и тем не менее юристы знают, что далеко не каждой строке в них надо верить. Нельзя забывать, что человек; находится в нелегких условиях, он лишен самого дорогого в жизни — свободы, ему больно, и боль эта искренняя. Может быть, в эти дни он и сам глубоко верит в то, что пишет, и раскаивается искренне, и клянется, что называется, от всей души.

Увы, стоит ему выйти на свободу, встретиться с дружками, выпить чарку водки, как все добрые и высокие слова разлетаются, как дым на ветру. Конечно, так бывает далеко не всегда. И всякий раз, когда речь заходит о досрочном освобождении, о передаче на поруки, взвешивается не только каждое слово, а главным образом — каждый поступок человека. «Раз солгавшему верить трудно», — так говорят в народе. И тем не менее верить оступившемуся надо. Иначе он пропадет. Иначе он так и не выпутается из тенет, в которые попал однажды. Попал, может быть, чисто случайно.

Однажды в приемную министерства охраны общественного порядка пришли высокий рыжеватый мужчина и молодая худощавая женщина. На руках женщина держала ребенка.

— Это вот вся моя семья, — сказал мужчина. — Если я в чем виноват — судите. Но больше так жить я не в силах.

— Ваша фамилия? — спросил работник приемной.

— Мансуров… Нет, вернее, пишите — Лонгуров. Афанасий Иванович Лонгуров. Тысяча девятьсот тридцать шестого… Нет, опять не так. Тридцатого года рождения. Я расскажу вам все…

Работник приемной, молодой еще человек, сумел, однако, определить, что столкнулся со случаем серьезным, и поступил совершенно правильно, попросив опытного следователя Николая Васильевича Семина принять посетителей. И вот уже вся семья в просторном кабинете следователя.

— Рассказывайте.

Афанасий Лонгуров вырос в глухой сибирской деревне. Окончил семь классов, курсы механизаторов. Стал работать в своем же колхозе трактористом. Рано умер отец, раненный бандитской пулей. Двое старших братьев не вернулись с войны. Семье жилось не сладко.

Шел 1947 год. Однажды приятель принес Лонгурову пачку денег и конфеты.

— Афонька, деньги пока спрячь. А конфеты ешь. Потом еще купим. И — молчок!..

— И глуп я был, гражданин следователь, темный, деревенский парень. Да и то сказать — голодно в ту пору в деревне было, сами, наверное, помните. А тут конфеты. Я в жизни столько в руках не держал. Хотя уже сам работал. А парень тот, Генка, он-то был из обеспеченной семьи. Отец у него хоть и на одной ноге, но любого здорового обскачет. Все время то завхозом, то кладовщиком. А в войну стая председателем сельсовета, да еще и пасечником заделался… у них деньжонки водились. Генка балованный был, нигде не работал, не учился. Так, баклуши бил. Хотя много старше меня.

Когда в магазине хватились пропажи, подозрение сразу на Генку пало. А он на меня показал. Пришел милиционер с какими-то людьми — и сразу в то место, где деньги лежали. Так они там и были, куда мы их с Генкой положили. Меня взяли. А Генкин отец мне толкует: «Ты, Афонька, прими всю вину на себя. Я, мол, один украл, я и спрятал. Генку не путай. Тогда я тебя выручу. Ты же знаешь, у меня верные люди везде есть — и в районе и в области».

И мать и родные тоже в один голос: «Ты Иннокентия Кузьмича слушай, он мужик авторитетный и с деньгой. Он все может».

Вот так и подписал я бумагу, которую мне следователь дал. Обвинительное заключение. Это уж я потом узнал, как называется. И действительно, меня отпустили. Вроде как бы на поруки меня сельсовет взял. Недели две я на свободе гулял. А потом как-то Иннокентий Кузьмич приехал к нам и говорит: «Поедем, Афонька, в район, там еще одну бумагу надо подписать». Поехал я, ни о чем плохом не думал. Даже белье запасное не взял. А он привел меня в кабинет к прокурору и говорит: «Заберите этого ворюгу, я за него отвечать не хочу».

Меня словно обухом по голове, верите — нет?

Не ответил на этот вопрос следователь, хотя, честно сказать, несколько усомнился в правдивости этой истории. Промолчал. Решил послушать, что дальше будет.

Но посетитель и не ждал ответа. Это просто у него, как выяснилось, привычка была такие слова вставлять «верите — нет?». Как другие, например, говорят «милый ты мой».

…С того дня прошло двадцать лет. Двенадцать из них в общей сложности Афанасий Лонгуров провел в заключении. Восемнадцатилетний деревенский парень хлебнул там лиха, прежде чем стал председателем совета коллектива, авторитетным человеком. В заключении он возглавил совет охраны порядка.

— Весь совет — два зэка: я и мой заместитель, Володькой звали, из Одессы. А время же знаете какое было — недавно война кончилась, кого там, какого только дерьма не было: и дезертиры, и самострелы, и всякая другая сволочь. Порядки были разве такие, как сейчас?

Надели мы красные повязки на рукава и пошли в самый запущенный, в пятый барак. Знали мы, что там у бандитов и ножи были и пики самодельные — умели хранить. Вошли мы с Володькой в барак. Первый, кто наши повязки увидел, крикнул на весь барак такое словцо, что у меня мороз по коже пошел. Но дернул я Володьку за рукав: «Идем!»

Медленно идем по проходу. Кто на нарах сидит, кто в карты режется, третьи просто дрыхнут. Они же на работу не выходили. Идем мы с Володькой и чувствуем, как постепенно весь барак смолкает и все внимание — на нас. Дошли мы до конца, поворачиваем, а обратно идти негде — весь проход между нарами забит. Стоят, ждут.

Верите — нет, словно кровь вся отхлынула в голову и слышу, как сердце мое стучит. Думать долго некогда. И как я нашелся — такую речь сказал, сам себе потом долго удивлялся.

«Ну, что вы на нас смотрите? — говорю я тихо, себя сдерживаю. — Вас что, смутили наши красные повязки на рукавах? Между прочим, эти повязки из той же материи, что и красный флаг, сделаны. Тот красный флаг, под которым дед мой Данила Егорович в Сибири революцию делал. Тот самый красный флаг, под которым моего батьку Ивана Даниловича бандиты убили. Тот флаг, под которым два моих старших братана, Петр и Тимофей, головы на Великой Отечественной сложили».

Говорю я так и чувствую, как голос мой громче и тверже становится. Как настоящий оратор. Кто-то с нар пискнул: «Агитация». Но я на него не обратил никакого внимания и продолжал свою речь.

«Эти повязки, — говорю я, — одного цвета с той кровью, которую лучшие люди России пролили. За то, чтобы вы жили. Так что же вы уставились на эти повязки? На эту частичку красного знамени! Неужели вам кровь борцов революции глаза режет?» И закончил я — словно приказ отдал: «А ну, — говорю, — давайте дорогу!»

Медленно, нехотя расступились. Прошли мы с Володькой, никто пальцем не тронул. Я потом так объяснял — ошарашил я их своей речугой. Им, конечно, приходилось все это слышать и раньше, и здесь политработники беседы проводили. Но чтобы свой брат, заключенный, да еще такой сопляк, как я, — их это на какое-то мгновение кипятком ошпарило. Володька-одессит потом сказал, что моей речи позавидовал бы сам Беня Крик. Кто такой Беня Крик, я не знаю.

Там. в заключении, Лонгуров помог разоблачить крупного преступника. Следователь Семин слушал его внимательно, почти не перебивал. Но вот в этом месте дважды, словно невзначай, вставил реплики. Вроде бы безобидные такие реплики. Но по тому, как Лонгуров на них реагировал, Николай Васильевич подумал: «Кажется, не врет насчет преступника».

Писали о нем в многотиражке.

— Не верите, могу прислать. Дома храню. Даже портрет напечатали. Худой такой, один нос да глаза.

И в то же время в душе парня копилась обида за несправедливое наказание — не убивал, не грабил, даже эту несчастную выручку из сельмага и килограмм леденцов не украл. Ну, верно, он спрятал краденое, но ведь за это строго наш закон не карает.

«А настоящий преступник — Генка, — писали ему из дома, — гуляет на свободе. Папанька купил ему мотоцикл. Он даже не простой преступник, а преступник вдвойне. Тунеядец, захребетник, мало того что сам тащил, где что плохо лежит, он еще и тебя, птенца желторотого, в это болото затащил, а сам из него сухоньким выскочил».

— Верите — нет, думал, выйду — буду мстить. За всю мою искалеченную жизнь буду мстить, за размотанную по тюремным баракам юность мою. Блажь, конечно. Но, лежа на жестких нарах, думал так не раз.

Освободился Лонгуров досрочно. («Проверить», — отметил про себя следователь). Выправили ему билет до родной станции. Ехал — всякие планы строил, как жить дальше. Мать так его и не дождалась — померла.

— Думаю, что с горя это…

Домишко был ветхий, пустовал. Сестры жили с мужьями. Встретили его родные и не узнали: уезжал мальчишка, приехал мужик. Да еще за дорогу рыжая борода отросла.

Вся родня собралась в старом отцовском доме — сестры с мужьями, с ребятишками, тетки, дядья, сватья. Бабы плачут, конечно. Мужики цигарки крутят одну за другой. Столько лет не виделись, есть что порассказать. Самогон на столе, сало, пельмени сибирские — как давно не видал он такого!

В самый разгар застолья какая-то из баб и вскрикни:

«Гляди-ко, Афоня, а вон и твой обидчик идет!»

Поглядел Афанасий в окно, и верно — видит, идет по улице, ковыляет на своем костыле Генкин отец (самого-то Генку все-таки посадили, не уберегли и папанькины знакомства).

— Мать честная, и впрямь он, сам Иннокентий Кузьмич! «А ну-ка, Шура, — говорю сестре, — покличь его к нам, пусть с нами чарку выпьет. Скажи ему, зла я на него не помню. Пусть зайдет по-соседски».

Вернулась сестра ни с чем.

«Не идет. «Нечего мне там делать», — говорит».

Шапку в охапку Афанасий и к двери:

— Погоди, я сам.

Взяли зятья за руки, не пускают: «Не ходи, беда будет. Зачем тебе это?» Отговаривают. Но был Афанасий трезв, вино его не брало. Сказал зятьям:

— Я по-хорошему. Только в дом позову. Даю слово.

Пустили. Вышел на улицу, а Иннокентий Кузьмич на пригорке стоит. Окликнул его:

— Зайди на час.

Как увидал он Лонгурова, как припустится от него бежать! А бежать ему на культе трудно, да еще в гору.

— Верите — нет, жалко мне его стало. Человек пожилой, инвалид. Да и у него горе — Генка-то тоже сидит. А не понял он моих добрых намерений, испугался меня, убежал. Так и вернулся я домой ни с чем, без своего обидчика.

Однако дня через три через людей передал Иннокентий Кузьмич Афанасию такие слова: пусть, дескать, этот вор из деревни убирается на все четыре стороны, все равно жизни ему здесь не будет.

И хотя с председателей его давно скинули и был он никто, но, как это еще в деревнях бывает, люди по привычке считали его начальником и верили, что, если он захочет, может человеку и навредить. И во второй раз послушал Афанасий Лонгуров родню и снова сделал ошибку — уехал из деревни.

Но ехать далеко, собственно, ему не пришлось. На той же станции, куда он две недели назад прибыл, полный всяческих добрых планов, сейчас с хмельной головой ввязался в случайную привокзальную драку и в результате — снова суд и снова тюрьма. И опять мучительные раздумья о своей судьбе.

Кончился и этот срок. Вышел Лонгуров, как писала многотиражка «Голос заключенного», с твердым намерением «стать на путь исправления». За годы, проведенные в заключении, деревенский тракторист стал еще и дизелистом, квалифицированным электриком.

— Все электрооборудование, сигнализация, освещение, телефон в заключении — все на мне. Кино глядим, движок заглохнет, киномеханик кричит в зал: «Лонгуров, зайди!»

Научился Афанасий играть на баяне, выступал на вечерах самодеятельности. Далее к шефам выезжали с концертами.

— Правда, ноты плоховато знаю. Больше подбираю по слуху. Верите нет, выходной марш из оперы «Аида», музыка Верди, сам подобрал. По радио слышал.

На этот раз решил Лонгуров даже на побывку не ездить в родную деревню — от греха подальше. Но тянула его Сибирь — поехал в другую область, в соседнюю. Оказался он в большом сибирском селе. Устроился электриком, а по вечерам под его баян в клубе танцевала молодежь.

В село вскоре приехал новый киномеханик по имени Лена. Афанасий был первый, с кем она здесь познакомилась, — как-никак они коллеги. В первый же вечер выяснилось, что киномеханику негде даже переночевать.

— Пойду к председателю, попрошу устроить.

— Зачем вам на ночь глядя идти искать председателя? — сказал Афанасий. — Идемте, я уступлю вам свою кровать. Белье хозяйка сменит, я попрошу. А я переночую у товарища.

Так и сделали. И с того первого дня между киномехаником и электриком установились добрые, товарищеские отношения. Лена ему определенно нравилась, и, недолго думая, решил он на ней жениться.

— Женюсь, буду как все. Домишко свой поставим.

Но у молодого киномеханика были, видимо, свои на

этот счет планы.

Как-то вечером Афанасий встретил ее с другим парнем. Решил выяснить отношения.

— Пойдем в клуб, потолковать надо.

Когда же девушка отказалась, взял ее за руку и потащил. На ступеньках она зацепилась за что-то ногой, порвала чулок. Подоспела ее подруга, принялась стыдить Афанасия:

— Ты чего ее силой тащишь? Или хочешь, чтобы я милицию позвала?

— Да я что… — растерялся электрик. — Мне с ней потолковать надо…

— Разве ж так толкуют? Эх ты, медведь! Тебе только с бревнами под ручку ходить, а не с девушками.

На другой день незадачливый жених пошел в магазин, купил чулки, принес киномеханику:

— Извини за вчерашнее.

Но кто-то из очевидцев уже пожаловался на него участковому, и участковый вызвал Лонгурова к себе:

— За старое принялся? Опять туда же хочешь? Вот заведу дело — будешь знать.

— Да вы что?!

Сама пострадавшая, правда, написала заявление участковому:

«Я на него не в претензии. Просто он такой бирюк, незнакомый с хорошими манерами, а так человек добрый. К тому же извинился и чулки купил. Прошу дела не заводить».

— Это она, конечно, верно написала. С женщинами обращаться я вовсе не умел. Да и кто же меня этому учил? Смешно даже сказать «хорошие манеры». Если б ей все рассказать, чему меня бывалые тюряги в заключении учили…

Участковый заявление принял, а дело решил все-таки завести. Может быть, просто попугать парня, а может, ему хотелось сплавить из своего села пришлого грубияна: кто его знает, что он еще может отмочить, а ты, участковый, потом отвечай. Да еще с двумя судимостями.

— Давай топай в район, — приказал он Лонгурову, — а я завтра туда подъеду. Жди меня в райотделе. Там разберемся.

— Два часа я ходил вокруг милиции, а потом думаю: что же я, дурак, сам к ним приду — берите меня? Было бы за что. Я ее не ударил. И вообще ничего плохого даже и в мыслях не было. Дело заведут, а там на суде иди доказывай, что ты не виноват. И старое припомнят. «Ах, — спросят, — это ты гражданин Лонгуров совершил кражу в сельском магазине в 1947 году? Как же, как же, нам все известно. А это не ты ли учинил коллективную драку в пристанционном буфете? И это нам известно. Что же ты теперь невинной овечкой прикидываешься?»

Николай Васильевич Семин, следователь, внимательно слушает этого рано постаревшего человека, размышляет о его трудной, несуразно сложившейся судьбе.

Конечно, думает следователь, судебные ошибки хоть и редко, но бывают. Верно и то, что правосудие наше к человеку, имевшему в прошлом судимость, подходит строже. И тем не менее суд, конечно, разобрался бы в этом досконально. И ограничился бы, наверное, штрафом. Или пятнадцатью сутками ареста.

Но у страха глаза велики. И Лонгуров струсил. Смалодушничал.

— Верите — нет, тогда, в пятом бараке, когда нос к носу оказался с этими урками, так не струсил. Да что там, были и другие случаи, на нож шел — ничего. А тут нервишки не выдержали, коленки затряслись.

Сел Афанасий Лонгуров в первый проходящий поезд и поехал куда глаза глядят. И начались скитания: нынче здесь, завтра там. На этих бесприютных путях-дорогах и встретилась ему его будущая жена Лида. Жизнь у нее тоже не очень-то ладилась дома… Отец умер, вышла мать за другого, а с отчимом они как-то не сошлись с первого же дня, невзлюбили друг друга. И ушла в один не очень прекрасный день Лида из дому. Они поженились.

Страх («Розыск объявили, наверное») толкнул Лонгурова на новый неверный шаг: исправил в паспорте фамилию. Не всю, а только три буквы: «л» на «м», «о» на «а», «г» на «с» — и теперь он был не Лонгуров, а Мансуров. И год рождения переделал. Был он 1930-го, а стал 1936-го. А страх от того не только не пропал, напротив, стал расти день ото дня. Приезжают на новое место, а идти в милицию прописываться боязно: обнаружат подделку, станут выяснять. А теперь не только за себя страшно стало — за Лиду и за Вовку, за сына. Что с ними будет?

Прописываться не будешь — хозяйка с квартиры гонит. Так порой и жили на вокзале.

— Знаете, как иногда бывало, день еще туда-сюда, как-то не очень это заметно. Я работаю, они гуляют. Вечером идем с ней в кино. Сидим, как все, смотрим картину. А кончается сеанс, выходим и, куда идти, не знаем. А на руках Вовка спит. Сами — ладно, где угодно можем переспать. А ребенку каково? Кроватка, пеленки, молочко, манная кашка — где все это?

В большом волжском селе были три месяца. Опять поступил в электрики. («Из паспорта жены — ее же не ищут — вынул листок с пропиской, вложил в свой, пошел в отдел кадров, приняли».)

Как-то шли с женой по улице поздно вечером, услышали: «Помогите!» Побежали на крик. Трое здоровых парней бьют пожилого мужчину. Оба с женой кинулись на хулиганов. Досталось и им, но самого главаря задержали, привели в милицию. Спасибо, солдат шел, помог.

— Тогда этот бандюга пригрозил: «Тебе здесь не жить». Но я уж столько навидался всего, что для меня его угроза — тьфу!

Но через несколько дней встретил участковый:

— Слышал о твоем геройстве. Это хорошо. Плохо, что живешь без прописки. Три дня сроку — пропишись.

Следующей же ночью собрали с женой что могли, Вовку на руки — и на поезд. И поминай как звали — уехали.

— И верите — нет, все больше и больше стал я душой терзаться за пацана, за Вовку. Сядем где-нибудь в парке на самой дальней скамеечке, спит он у Лидушки на руках и ни о чем даже не подозревает. А я гляжу на него и себя спрашиваю: «Ну за что же ты, подлец, лишаешь его детства? В чем он перед тобой провинился?» Станем с Лидушкой обсуждать, как быть, в который раз. И опять к тому же приходим: уж лучше такая свобода, чем никакой. И Лидушка мне говорит: «Если тебя посадят, я не переживу. Ты у меня — одна опора на всем свете». А какая уж я, к лешему, опора?..

Два месяца в одном месте, три — в другом. Немало городов, рабочих поселков, маленьких станций и тихих деревенек исколесили они, гонимые страхом.

В апреле приехали на большую узловую станцию. Приняли Афанасия в ремстройуправление электриком. В управлении два асфальтовых завода. Задача электрика — обеспечить бесперебойную подачу энергии этим заводам. И Лида пошла работать. Вовка — в яслях.

Взялся новый электрик за дело, не считался ни с чем: ночь, в полночь, если надо, шел. Рационализацией занимался. Душой болел за каждый трансформатор. По пятому разряду работал. Журналы по электротехнике читал. Все, что нового можно взять, хватал. Сам докапывался до многого. И не отказывался, если куда звали на другое производство в городе помочь, в городских учреждениях наблюдал за работой различных электроприборов.

— Вы, может, скажете, расхвастался человек. Не хвастаю. Вот глядите — документы.

И Лонгуров выложил перед следователем свидетельство о присвоении звания электрика пятого разряда, грамоту за отличную работу, допуск к работе с машинами и оборудованием всех марок, в том числе и зарубежных фирм…

— Можете все мои слова проверить.

— Это мы сделаем.

— Обязательно. Я вам дам все телефоны, и начальника управления, и даже председателя горсовета. Позвоните. Прошу вас.

Конечно, в работе бывает всякое, не всегда все идет гладко. Заметил как-то Лонгуров на другом участке, не на своем, непорядок — сказал об этом. Но людям не понравилось. В другой раз на собрании выступил, покритиковал пьяницу прораба. Опять, ясное дело, не по нутру это пришлось. «Ты тут без году неделю, а уже свои порядки наводишь».

Но это только те и говорили, кого критиковал Лонгуров, Другие же очень часто просили Афанасия то плитку починить, то переменить проводку, приемник наладить. Даже за телевизоры брался смекалистый человек и чинил.

Стали люди уважать электрика. И начальник управления Анатолий Павлович никогда мимо так не пройдет.

— Идут дела, Мансуров?

— Идут, Анатолий Павлович.

— Ну и хорошо.

Обязательно остановится Анатолий Павлович, что-нибудь о деле спросит, о том, как агрегаты работают. Расскажет, читал статью в журнале о новых машинах, пообещает:

— Хотите — принесу. Думаю, вам будет интересно.

Под конец о жене спросит, о сынишке.

И даже председатель горсовета Николай Михайлович был доволен электриком, хорошие слова про него говорил.

Сдавали в управлении жилой дом. Говорят Афанасию:

— Мы тебе выделяем комнату. Шестнадцать метров. Живи.

— Спасибо, — сказал электрик, а про себя думал: «Люди мои хорошие, как же я вас отблагодарю? Неужели на четвертом десятке и у Афоньки Лонгурова свой угол появится? Разве словами это выразить?»

А председатель горсовета Николай Михайлович узнал об этом, укорил:

— Не жадничайте. Дайте специалисту двухкомнатную.

И дали. Правда, кое-кто недоволен был: только приехали, а им квартиру. Но председатель убедил. Купили мебель, поставили телевизор — чем не жизнь? С производства по выходным большой компанией выезжают на реку — с женами, с детишками. А Афанасий Лонгуров — с баяном. Под его баян песни поют, танцуют.

— Вот так на речном бережке стоишь с баяном, играешь, все вокруг танцуют, веселятся, и чувствуешь среди них себя полноправным человеком. Словно и не было позади этих таких долгих и таких бесполезных лег заключения со всеми непременными атрибутами… Словно это не ты только что бегал по стране как заяц…

Вокруг тебя знакомые люди, в семье достаток. Все есть. Чем не жизнь?

А жизни настоящей у Афанасия не было.

— Квартиру дали хорошую, а душой на улице сплю. Ночью погоня за мной, стреляют. Милиционер мимо пройдет, а у меня душа в пятках: «За мной». И что удивительно: раньше, когда в заключении был, и били меня бывалые урки, и в драки попадал крупные — когда порядок наводили, и оскорбляли нечестно — все было. А слезу из меня никакой дубиной не выбьешь.

Написали мне в тюрьму: мать померла. Самое дорогое, что у меня оставалось в жизни. Только зубы сцепил, сел на нарах, весь день просидел. На работу не вышел.

Домой из заключения первый раз вернулся. Родная изба, тут родился, тут отец на руки брал. Отсюда в школу пошел. Бабы кругом ревмя ревут, да и мужики некоторые не удержались. Мне — хоть бы что!

Теперь, верите — нет, ребятишки соседские придут на телевизор, сидят, смеются, а у меня — слезы. Что-нибудь станут по телевизору показывать — опять отворачиваюсь, чтобы не видели. Словно я раньше замороженный был, а тут отходить начал. Вовка — парень растет такой… Папу уже знает, на руки тянется. А Лидушка еще ждет, другого. На седьмом месяце. Два сына будут. Может, и дочь. Тоже хорошо. Для них человеком хочу жить. Верите — нет?

Да, это был уже не привычный в разговоре оборот, вроде «так сказать» или «милый ты мой». Афанасий Лонгуров ждал на него ответа. Больше двух часов исповедовался он следователю Семину. Николай Васильевич, пожалуй, как никто другой, умел слушать. Улыбкой, взглядом, ободряющим словом он как бы вызывал человека на откровенность, требовал выкладывать все начистоту, но и сам платил собеседнику той же монетой.

— Я хочу вам верить, Лонгуров, — сказал он. — Больше тою, я искренне хочу вам помочь. Но для этого я должен проверить, уточнить то, о чем вы мне рассказали. Это мой долг.

— Разве же я не понимаю? Я об этом и прошу вас. Я с этого начал: если я в чем виноват — судите. Я назову все фамилии, все адреса. Только помогите мне. Хочу сказать, что не я один такой. Когда мотался из конца в конец, не раз приходилось таких же дураков встречать. Вбили в башку разную чепуху и теперь казнятся, изводят себя. Хуже, чем в заключении. Там ты срок знаешь, а тут….

По заданию Николая Васильевича Семина были наведены справки и выяснили, что никакого розыска на Лонгурова не объявлялось; стало быть, вины за ним перед законом нет. Были проверены также и некоторые другие факты, приведенные им в рассказе. И они соответствовали действительности. Лонгуровым дали в Москве ночлег, оформили новые паспорта, купили билеты на обратную дорогу.

Да, действительно, случай с Лонгуровым не единичен. Бывает еще так: совершив пустяковый, незначительный проступок, человек то ли по неведению, то ли от заячьего страха начинает бегать с места на место. Не живет — мается. И не ведает он о том: закон наш, самый гуманный советский закон, давно простил его, что он сам себя наказал куда строже, лишив добровольно покоя, уюта, многих радостей жизни.

…Семья Лонгуровых выехала на последнее место жительства. Николай Васильевич посоветовал Афанасию Ивановичу рассказать обо всем товарищам по работе. «Я уверен, — сказал он, — что они поймут вас и помогут встать на ноги».

Но следователь на этом не успокоился. На другой день после отъезда Лонгуровых он сел и написал два обстоятельных письма — одно начальнику строительного управления и другое председателю горсовета. Рассказав им о действительных прошлых преступлениях Лонгурова, Николай Васильевич особо подчеркнул то обстоятельство, что даже и в местах заключения Лонгуров вел себя как настоящий гражданин, как честный человек. Следователь объяснил, почему сменены паспорта Лонгуровым, заверил, что никакой вины за электриком нет, перед законом он чист. И просил и начальника управления и председателя горсовета сделать все, чтобы создать Лонгуровым товарищескую обстановку. Письмо начальнику управления, которое Николай Васильевич просил зачитать всему коллективу, он закончил такими словами:

«Он вернулся к вам, товарищи, чтобы начать все сначала. Не оттолкните его».