Наиболее известный в Японии Николай — это Николай II, последний царь династии Романовых. Впрочем, в степени зна-менитости ему не уступает свт. Николай Японский, основатель Японской Православной Церкви. Официальное название находящегося в центре Токио православного храма, — замечательного архитектурного сооружения с куполом в византийском стиле, — «Токийский Собор Воскресения», но все японцы называют его «Николай-до». «До» в японском языке имеет значение «грандиозное здание, религиозное или светское».
Отец Николай, только что окончивший С.-Петербургскую Духовную академию, в 1861 г. прибыл на Хоккайдо в Хакодате, в сане иеромонаха для исправления должности священника в церкви русского консульства. Тогда ему было 25 лет. Открытие Японии для внешних сношений произошло совсем незадолго до этого, страной управляли крупные феодалы во главе с сегуном. Реставрация монархии, именуемая «Мэйдзи исин», состоялась позже, в 1868 г., а официальное разрешение проповедовать христианство было дано еще через семь лет.
Отец Николай еще до отмены закона о запрете христианства втайне начал вести миссионерскую деятельность. Первым его учеником и последователем стал бывший самурай, священник одного из синтоистских храмов в Хакодате Савабе Такума. Согласно преданию, видя в христианстве еретическое учение, оскверняющее «землю богов» — Японию, Савабе проник к старавшемуся распространить это учение о. Николаю, чтобы его обезглавить. Однако, услышав от о. Николая объяснение христианского учения, он тотчас понял свою неправоту и принял крещение, получив христианское имя Павел. Через несколько лет ему, первому из японцев, предстояло принять сан священника.
Первые годы после реставрации императорской власти стали временем невиданных для японской истории переходных преобразований. Социальный строй Японии в этот период сменился с феодализма на капитализм. Самураи (буси), бывшие прежде привилегированным сословием, столкнулись с необходимостью пересмотра системы ценностей, нравственных критериев, которых они придерживались до сих пор. Буддизм, получивший в феодальную эпоху статус государственной религии правительства сёгунов, в связи со сменой общественного строя на некоторое время утратил общественное доверие. Христианство было с воодушевлением принято прежде всего в среде обедневшей интеллигенции, как руководство для жизни.
Отец Николай, безусловно, обладал горячим религиозным рвением, но главным источником его поразительного успеха в проповедовании Православия было понимание духа японского народа. Сразу же по прибытии в Хакодате он прежде всего с усердием принялся за изучение японского языка, а затем и истории Японии, ее литературы. Он мог читать любые японские тексты — от классических до современных. Разговорным японским языком он овладел настолько, что, хотя и с некоторым акцентом, изъяснялся совершенно свободно.
Высокий, крепкого сложения, о. Николай в глазах японцев был подобен былинному богатырю. Черты лица его тоже были крупными, во взгляде его чувствовалась сила. И то обстоятельство, что Николай, рожденный в глухой русской деревне, целиком посвятил себя служению Православной Церкви, также вызывает в памяти образ былинного Ильи Муромца. Мирское имя свт. Николая было Иван Касаткин, родился он в селе Егорье-на-Березе Вельского уезда Смоленской губернии. Отец его, Димитрий Иванович, в этом селе был дьяконом. Сам о. Николай в дневниковой записи за 1 января 1877 г. использует слово «богатырь»: «И иди-ка воспитание в направлении природы, из нас выйдут богатыри».
Однако Николай был не просто отважным и непреклонным борцом. За его внушительной наружностью скрывалась поразительно тонко чувствующая натура. Она проявляется и на страницах его дневников — в эмоциональных восклицаниях и выражениях, что к тех же дневниках их самокритично настроенный автор называет «экзальтацией» (запись от 1 января 1872 г.). Иногда он бывал недоволен своими подчиненными, что явствует из дневников, вне :шписимости от того, относится ли оно к русским или японцам, будь то лица духовного звания или простые прихожане. И все же его теплая заботливость распространялась на всех прихожан без исключения. В душе этого проповедника-богатыря жила поистине отеческая доброта.
Сердце о. Николая не оставалось глухо и к лирическим настроениям простых японцев. Он положил за правило почти ежегодно отлучаться из столицы, служившей оплотом миссионерства, и объезжать приходы, где жили православные верующие. Во время одного из таких путешествий, по пути в район Тохоку, самую глухую часть Японии, погонщик, которые вел лошадь о. Николая, спел ему несколько народных песен, которые тот записал в дневник вместе со своим русским переводом (4 июня 1881 г.):
Ототое вакарете киноу но кёова мунени намида но таемосену. Расставшись вчера, и сегодня грудь кипит вчерашними слезами.
Иронга мурасаки каоринга момоё хананга сакураги, хитонга буси. Из цветов лучший — фиолетовый, из запахов — сливы, из цветков — вишня, из людей — самурай.
Гири-но цумореба угуису саемо миёри ханарете ябуде наку. Бывают причины, что и соловей, покинувший сливу, поет в хворостиннике.
Из «Рапорта начальника Российской Духовной Миссии в Японии архимандрита Николая Совету Православного Миссионерского Общества» мы узнаем, что по состоянию на 1878 г., восьмой год деятельности Миссии, руководимой о. Николаем, в Японском приходе числилось: священников-японцев — 6 человек, миссионерских приходов — 31, миссионеров — 73, православных прихожан — 4115, населенных пунктов, в которых проживали православные, — 150.
При Токийской миссии работали Катехизаторское училище (количество учащихся — 28 чел.), Семинария (30 чел.); кроме того, в Хакодате, где находилось первое русское консульство и начиналась проповедническая деятельность о. Николая, также существовала школа при Миссии (40 учеников и 31 ученица).
В 1880 г. о. Николай был возведен в сан епископа. Называемый теперь его именем Собор Воскресения начали строить по проекту русского архитектора М. А. Щурупова в 1884 г., и через семь лет его строительство было завершено. Все расходы по возведению Собора — 225 тыс. рублей — были полностью оплачены из добровольных пожертвований благотворителей-россиян.
В первые десять лет правления Императора Мэйдзи (1868- 1878) христиане различных направлений активно начали проповедническую деятельность, конкурируя друг с другим. На 1900 г. по количеству верующих Православная Церковь занимала в Японии второе место после Католической .
Самым трудным временем для о. Николая была Русско-японская война 1904-1905 гг. Православие считалось всеми в Японии русской разновидностью христианства. Деятельность Японской Православной Миссии оплачивалась из русской государственной казны, из средств Миссионерского Общества и Синода. Сразу после начала войны русский посланник предложил о. Николаю покинуть Японию, на что тот ответил отказом и остался в Токио. Японским священникам и простым прихожанам он велел молить Господа о победе Японии, сам же молился о победе России. Епископа, патриота России, приводили в уныние и отчаяние следовавшие одно за другим поражения русских войск. И даже после начала в Америке Портсмутской мирной конференции между Японией и Россией он еще надеялся, что, «должно быть, скоро будет большое сражение, и в нем, наверное, мы победим» (30 августа 1905 г.). Японцы — ученики о. Николая догадывались о настроении учителя и в присутствии епископа старались по возможности избегать разговоров о войне.
Во время войны были случаи, когда православных японцев преследовали по подозрению в шпионаже в пользу России. Однако Православная Церковь смогла вынести все испытания войны. А когда война закончилась, вновь стали появляться японцы, которые принимали Православие. В 1912 г. (в том году, когда о. Николай окончил свои земные дни) число православных японцев превышало 34 тыс. человек.
Одно из великих свершений, составляющих наследие о. Николая, — перевод Священного Писания. В работе над переводом ему помогал потомок знаменитого в Японии ученого-конфуци- анца, крещенный в Православие Павел Накаи. Их совместными усилиями был переведен на японский язык и издан полный текст Нового Завета; кроме того, переведены были обширный Служебник и Закон Божий. В Японской Православной Церкви и теперь используются тексты, переведенные св. Николаем. На-каи — один из тех японцев, чье имя чаще всего встречается на страницах дневников о. Николая.
Японская Православная Церковь выполняла роль «окна», через которое в Японию передавалась русская культура. Из уче-ников семинарии вышли многие переводчики-русисты, как специалисты по устному переводу, так и переводчики русской литературы. Упомянем, например, Василия Нобори (литературный псевдоним — Сёму), познакомившего японского читателя с творчеством многочисленных современных ему писателей России. Первым переводчиком на японский произведений Чехова стала японка Елена, жена ректора семинарии Ивана Сенума, бывшая выпускница Женской семинарии (ее писательский псевдоним — Сенума Каё).
В 1970 г. епископ Николай был причислен к лику святых. Однако нельзя сказать, что при советском строе личность о. Ни-колая, считавшегося «японским приспешником», вызывала заметный интерес ученых-японистов. В 1980 г. первым заинте-ресовался его дневниками и стал их разыскивать исследователь творчества Ф. М. Достоевского проф. Кэнносукэ Накамура (тогда сотрудник Университета Хоккайдо, сейчас — Токийского уни- нерситета). По словам проф. К. Накамура, его интерес к личности о. Николая начался с того момента, когда он обратил внимание на факт его встречи с Достоевским перед знаменитой речью писателя на открытии памятника Пушкину в Москве. После многих мытарств Накамура в конце концов установил, что дневники свт. Николая хранятся в Центральном государственном историческом архиве в Ленинграде. Таким образом, ровно через сто лет после встречи Достоевского и о. Николая Кэнносукэ Накамура «открыл» о. Николая. Часть этих дневников, расшифрованная петербургскими исследователями, супругами Ларисой Николаевной и Константином Ивановичем Логачевыми, в 1994 г. была опубликована издательством Хоккайдского университета. В составлении и редактировании этого издания кроме К. Накамура принимали участие также проф. Рёхэй Ясуй, проф. Мицуо Наганава и автор этой статьи. В книгу вошли дневниковые записи 1870-1876 гг. (С.-Петербург и Хакодате), 1879-1880 гг. (С.-Петербург и Москва), 1881 г. (сделанные при обзоре Церквей в областях Дзёсю и Тохоку), 1882 г. (Киото и Токио), 1903-1905 гг. (Токио — накануне, во время и после Русско-японской войны).
Ёсикадзу Накамура, профессор женского университета Кёрицу (Япония),
Иностранный член РАН
Иван Дмитриевич Касаткин родился 1 августа 1836 года в селе Береза Вельского района Смоленской губернии . Его отец Дмитрий Иванович Касаткин служил диаконом в сельской церкви . Ребенка назвали Иоанном, в честь славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господня. Его мать Ксения Алексеевна умерла 34 лет от роду, когда ему было всего пять лет. Несмотря на вопиющую бедность, мальчика отдали учиться сначала в Вельское духовное училище, а затем в Смоленскую семинарию. С. Недачин пишет: «При отсутствии железных дорог юноша должен был тащиться по ужасным и теперь еще Вельским трущобам к губернскому городу Смоленску для получения образования в духовной семинарии. Далеко не все семинаристы того времени ездили учиться на лошадях. Очень многим из них, наиболее бедным, к числу которых принадлежал и мальчик Касаткин, приходилось идти пешком на протяжении свыше 150 верст, чтобы явиться в стены семинарии».
В 1856 году он блестяще окончил курс семинарии и был на казенный счет отправлен в Петербургскую Духовную академию, где учился до 1860 года.
Молодой человек выказывал выдающиеся способности; предполагалось, что он останется при Академии для подготовки к профессорской деятельности, однако решение отправиться в Японию совершенно изменило его судьбу.
Оно было принято совершенно неожиданно. По свидетельству самого святителя Николая, ему до того времени никогда и в голову не приходила мысль о монашестве. Однажды же, проходя по академическим комнатам, Иван Дмитриевич заметил объявление с предложением отправиться кому-нибудь из окончивших академический курс в Японию на роль настоятеля посольской церкви в Хакодате. Несколько товарищей Касаткина уже выразили желание ехать в Японию в сане священника. Приглашение это не произвело на юношу особого впечатления, хотя в свое время его сильно впечатлили воспоминания Головнина о Японии . Он спокойно пошел ко всенощной. И вот, во время богослужения, он вдруг решил, что должен ехать в Японию. Вернувшись от всенощной, он в глубоком волнении направился к ректору Академии, преосвященному Нектарию, и заявил ему о своем желании ехать в Японию, но не женатым священником, а монахом. Ректор очень сочувственно отнесся к порыву юноши и доложил о его желании митрополиту. В самый непродолжительный срок судьба Ивана Дмитриевича Касаткина была решена.
21 июня 1860 года юношу постригли в монашество с именем Николай. 29 июня, в день святых первоверховных апостолов Петра и Павла, он был рукоположен в иеродиакона, а на следующий день, когда праздновался Собор двенадцати апостолов (престольный праздник академической церкви), — в иеромонаха. Епископ Нектарий, постригавший юношу, нарек его Николаем и сказал: «Не в монастыре ты должен совершить течение подвижнической жизни. Тебе должно оставить самую Родину, идти на служение Господу в страну далекую и неверную. С крестом подвижника ты должен взять посох странника, вместе с подвигом монашества тебе предлежат труды апостольские».
В конце июня иеромонах Николай покинул Петербург и три дня провел со своими родными в деревне. Простившись с ними, он отправился в далекий путь. С собою он взял Смоленскую икону Божией Матери, которую хранил всю жизнь .
«Когда я ехал туда, я много мечтал о своей Японии. Она рисовалась в моем воображении как невеста, поджидающая моего прихода с букетом в руках. Вот пронесется в ее тьме весть о Христе, и все обновится… Тогда я был молод и не лишен воображения, которое рисовало мне толпы отовсюду стекающихся слушателей, а затем и последователей Слова Божия, раз это последнее раздастся в Японской стране» .
Дорога в Японию была долгой и трудной. Зиму иеромонах Николай провел в Николаевске-на-Амуре. Здесь он встретился со святителем Иннокентием, просветителем Сибири (в ту пору епископом Камчатским). Последний благословил его на предстоящие труды и посоветовал вплотную заняться изучением японского языка. Видя бедную рясу иеромонаха, епископ Иннокентий купил хороший бархат и сам выкроил из него рясу отцу Николаю. Т&кжб он возложил на отца Николая наперсный бронзовый крест, полученный за участие в Крымской кампании.
14 июня (2 июня ст. ст.) 1861 года иеромонах Николай на военном транспорте «Амур» прибыл в японский порт Хакодате.
***
Принято считать, что первые европейцы появились в Японии в начале сороковых годов XVI века. В 1543 году на Кюсю появились португальские купцы и вслед за ними — миссионеры-иезуиты. Франциск Ксавье, распространявший Евангелие в Индии и Индокитае, ступил на японскую землю в 1549 году. Проповедь шла успешно, число христиан стремительно росло (особенно в южных портах, часто посещавшихся португальцами), чему в немалой степени способствовала поддержка нового учения правителями, стремившимися монополизировать торговлю с португальцами (помимо прочего португальцы ввозили в Японию огнестрельное оружие). Отдельные князья переходили в католичество вместе со своими вассалами и крестьянами. К 1580 году в Японии насчитывается уже около 150 тыс. христиан. В 1582 году иезуитами организуется посольство христианских князей Кюсю в католические страны Европы — Португалию, Испанию и Италию. Послов принимают испанский король Филипп II и папа Григорий XIII. Славный Ода Нобунага (1533-1582), положивший начало объединению Японии, не только не мешает миссионерской деятельности иезуитов, но даже покровительствует им. Примерно в это же время в Японии появляются монахи доминиканского и францисканского орденов и, несколько позже, английские и голландские купцы. Преемник Нобунага, Тайко Хидэёси, вначале относится к иезуитам достаточно терпимо, однако уже в 1587 году издает указ о запрещении распространения христианства в Японии и об изгнании иезуитов из страны, предписывающий всем заморским миссионерам покинуть Японию в течение 20 дней. Указ этот не был выполнен — иезуиты скрылись во владениях князей, принявших христианство. Через десять лет были распяты на крестах 6 францисканцев, 3 иезуита и 17 японских христиан. Тем не менее в начале XVII века количество христиан становится еще большим и достигает 200 тыс. (по некоторым источникам — 750 тыс. или даже 1 млн).
В 1611-1614 годах появляется ряд новых указов, направленных против христианства, после чего начинаются открытые гонения. С 1624 по 1638 год издаются указы, которые запрещают иностранцам посещать, а японцам — покидать Японию или же возвращаться в нее после пребывания в других странах. При Хидэтада и Иэмицу гонения достигают апогея. По разным дан-ным, за время гонений в Японии было замучено от нескольких десятков до нескольких сот тысяч христиан. Вдоль проезжих дорог появились бесконечные вереницы крестов. Христиан пытали, распинали, сжигали, заживо зарывали в землю. В 1637 году, доведенные до крайности непосильными налогами, крестьяне острова Кюсю, возглавляемые ронином (самураем, лишившимся своего господина), подняли бунт, известный ныне как Симабарс- кое восстание. Большинство участвовавших в нем крестьян исповедовало христианство, и восстание тут же приняло религиозную окраску. Поддерживаемые ронинами, христиане в течение пяти месяцев удерживали у стен крепости стотысячное сёгунское войско. Сёгуну пришлось прибегнуть к помощи голландцев, разрушивших выстрелами своих корабельных пушек стены твердыни. Практически все население крепости, составлявшее более 37 тыс. человек, было уничтожено (в живых осталось около 100 человек).
Известно, что святитель Николай неодобрительно отзывался об этом восстании, но указывал на мученическую стойкость обманутых своими главарями людей и их любовь ко Христу.
Вскоре после разгрома восстания была введена система обязательной ежегодной регистрации всех японцев в буддийских приходах («домашних храмах»), которая гарантировала непринадлежность членов этих приходов христианской Церкви. Отре-чение требовалось не только от данного лица и членов его семьи, но и от их потомков в третьем и четвертом колене, при этом отречение должно было повторяться ими раз за разом. Архиепископ Антоний (Мельников) пишет о сохранившихся доныне медных иконах Спасителя и Богородицы со стертыми и истоптанными краями. Отрекавшихся понуждали становиться на иконы, но несчастные пытались стоять на их краях.
В 1639 году исповедание христианства в Японии окончательно запрещается. Япония изолирует себя от мира на два с лишним столетия. Сохраняются лишь торговые контакты с протестантской Голландией (судам голландцев разрешен вход в порт Нагасаки), Китаем и Кореей.
Тогда же возникла и японская катакомбная Церковь, открыто заявившая о своем существовании только в 1865 году (в ту пору численность ее составляла около 20 тыс. человек). Катакомб- ники жили главным образом на западе Кюсю, в окрестностях Нагасаки и Симабара. После легализации они отказались от воссоединения с католиками и сохранили собственную иерархию, состоящую из мирян. Известно, что в годы гонений они поклонялись Богородице под видом бодхисатвы Каннон.
«Открытие» Японии и последовавшие за ним падение сёгуна- та и восстановление императорской власти в 1868 году в корне изменили ситуацию. Страна взяла курс «на Запад». В 1873 году антихристианский закон был отменен. В стране появилось мно-жество христианских миссионерских центров. В том же 1873 году японцы перешли с традиционного лунного на григорианский солнечный календарь. Был установлен единый для всей страны выходной день — воскресенье. В 1854 году Япония подписала торговые договоры со США, Англией, Францией и Голландией.
В 1855 году был подписан и договор с Россией, известный как Симодский трактат. В соответствии с ним японское правительство открывало для России три порта: Симода, Хакодате и Нагасаки. В Хакодате было открыто русское консульство. В ту пору население этого города составляло около 6 тыс. жителей.
Первым русским консулом в Хакодате был назначен Иосиф Антонович Гошкевич (1814-1875), личность замечательная во многих отношениях . Он прибыл в Хакодате в третьей декаде сентября 1858 года в сопровождении семьи, морского офицера, врача, священнослужителя (последний по болезни вернулся на родину в год учреждения консульства), четырех слуг и двух слу-жанок.
Еще до прибытия иеромонаха Николая в Японию русское консульство успело построить в Хакодате церковь Воскресения Христова (впоследствии, во время большого хакодатского пожара, эта церковь сгорела, и на ее месте был построен каменный храм). Строил и освящал церковь отец Василий Махов. Болезнь вынудила его уже через год покинуть Японию и вернуться на родину, после чего И. А. Гошкевич и обратился в Синод с просьбой прислать священника с высшим духовным образованием.
Следует заметить, что в эту пору отношение японцев к иностранцам было весьма и весьма недоброжелательным. Навязанные западными странами договоры «о мире» вызывали крайнее неудовольствие у самураев, считавших иностранцев «варварами» и ратовавших за их полное изгнание. Соответственно открытие страны и появление иностранцев способствовали развитию крайней ксенофобии, проявлявшейся порой в открытом насилии. Так, за первое полугодие 1861 года было убито шесть иностранцев. Вооруженные нападения на христиан, в которых японцы видели едва ли не главных своих врагов, происходили в Киото, Эдо и Иокогаме. В Хакодате инцидентов подобного рода не было, однако и к русским японцы относились с ничуть не меньшей, а то и большей подозрительностью, чем к другим иноземцам. Смута, а вместе с ней и антисёгунские настроения усиливались. В 1862 году началась настоящая гражданская война, закончившаяся в 1868 году отставкой сёгуна и созданием императорского правительства. Последним оплотом сил сёгуна волею судеб оказался Хакодате, занятый флотом Эномото. Однако флот этот был разбит императорскими силами уже в мае 1869 года. Император переехал в Эдо, получивший после этого название Тоокёо [Токио], или «Восточная столица». Началась эпоха Мэйдзи — эпоха «Просвещенного Правления».
«Один Господь знает, сколько мне пришлось пережить мучений в эти первые годы. Все три врага: мир, плоть и диавол — со всей силой восстали на меня и по пятам следовали за мной, чтобы повернуть меня в первом же темном, узком месте, и искушения эти были самые законные по виду: «Разве я, как всякий другой человек, создан не для семейной жизни? Разве не можешь в мире блистательно служить Богу и ближним? Разве, наконец, не нужны ныне люди для России более, чем для Японии?» И т. д. Тысячи наговоров выливают тебе в уши, и это каждый день и час, и наяву и во сне, и дома в келье, и на молитве в церкви. Много нужно силы душевной, великое углубление религиозного чувства, чтобы побороть все это».
О проповеди не могло идти и речи, ибо «тогдашние японцы смотрели на иностранцев как на зверей, а на христианство как на злодейскую секту, к которой могут принадлежать только отъявленные злодеи и чародеи». Помимо прочего, молодой миссионер не знал японского языка и не был знаком с японской религией, историей и культурой. «Приехав в Японию, я, насколько хватало сил, стал изучать здешний язык. Много было потрачено времени и труда, пока я успел присмотреться к этому варварскому языку, положительно труднейшему на свете, так как он состоит из двух: природного японского и китайского, перемешанных между собою, но отнюдь не слившихся в один». «Кое-как научился я наконец говорить по-японски и овладел тем самым простым и легким способом письма, который употребляется для оригинальных и переводных ученых сочинений». Сначала его учил японскому переводчик хакодатского губернатора. По рекомендации последнего иеромонах Николай стал посещать частную школу известного своей редкостной эрудицией Кимура Кэнсая. Там же он занялся изучением истории и литературы Японии, а также буддизма, синтоизма и конфуцианства. Помимо Кимуры Кэнсая, его наставниками были Сага Дзюан и Ниидзима Симэта. На кабинетные занятия ушло восемь лет. Практически все это время он занимался по 14 часов в сутки. Тогда же он стал посещать литературные собрания и языческие храмы. Д. М. Позднеев7 пишет: «Путем постоянного чтения японской литературы и постоянного общения с японцами отец Николай достиг удивительного знания японского разговорного и книжного языка. У него был сильный иностранный акцент, однако это не мешало ему быть понимаемым всеми японцами от мала до велика, богатство словаря и легкость построения фраз давали его речи силу, приводившую в восторг всех японцев… Фразы были краткие, обороты самые неожиданные, но чрезвычайно яркие и сильные».
«Я старался сначала со всей тщательностью изучить японскую историю, религию и дух японского народа, чтобы узнать, в какой мере осуществимы там надежды на просвещение страны евангельской проповедью, и чем больше я знакомился со страной, тем более убеждался, что очень близко время, когда слово Евангелия громко раздастся там и быстро пронесется из конца в конец империи».
Первым обращенным в православие японцем стал Такума Са- вабе (1835-1913), бывший самурай клана Тоса, жрец старой синтоистской кумирни в Хакодате. Савабе состоял членом тайного общества, поставившего своей целью изгнать всех иностранцев из Японии, и был известен как превосходный фехтовальщик. В качестве учителя фехтования он и приходил к сыну русского консула И. А. Гошкевича. Некогда он странствовал по Японии, зарабатывая на жизнь уроками фехтования. Придя в Хакодате, он женился на дочери жреца синтоистской кумирни и принял не только его фамилию Савабе, но и наследственный жреческий сан и место служения своего тестя.
Подробный рассказ об обращении японца, происшедшем в 1864 году, приведен в книге А. Платоновой «Апостол Японии» (СПб., 1916).
Савабе то и дело сталкивался с иеромонахом Николаем в доме консула и всегда смотрел на него с такой ненавистью, что однажды тот не выдержал и спросил:
— За что ты на меня так сердишься? Последовал совершенно определенный ответ:
— Вас, иностранцев, нужно всех перебить. Вы пришли выглядывать нашу землю. А ты со своей проповедью всего больше повредишь Японии.
— А ты разве уже знаком с моим учением?
— Нет, — смутился японец.
— А разве справедливо судить, тем более осуждать кого-нибудь, не выслушавши его? Разве справедливо хулить то, чего не знаешь? Ты сначала выслушай да узнай, а потом и суди. Если мое учение будет худо, тогда и прогоняй нас отсюда. Тогда ты будешь справедлив.
— Ну, говори!
Слова иеромонаха Николая потрясли самурая. Он испросил дозволения встретиться с иеромонахом вновь и продолжить беседу. Через некоторое время отец Николай уже писал митрополиту Исидору: «Ходит ко мне один жрец древней религии изучать нашу веру. Если он не охладеет или не погибнет (от смертной казни за принятие христианства), то от него можно ждать многого».
В письме от 20 апреля 1865 года иеромонах Николай пишет: «Жрец с нетерпением ждет от меня крещения. Он хорошо обра-зован, умен, красноречив и всею душою предан христианству. Единственная цель его жизни теперь — послужить отечеству распространением христианства, и мне приходится постоянно останавливать его просьбы из опасения, чтобы он не потерял го-лову, прежде чем успеет сделать что-либо для этой цели».
Об опасности положения Савабе позволяет судить следующий его рассказ: «Открыто читать эту книгу [Евангелие] я не мог, а читать хотелось. Вот я и выдумал читать ее в то время, когда совершал службы в своем мия [т. е. в языческом храме]. Поло-жишь, бывало, перед собой Евангелие вместо языческого служебника, да и читаешь, постукивая в обычный барабан. Никто и не думал, что я читаю иностранную «ересь»».
Вскоре Савабе привел к иеромонаху Николаю своего друга, врача Сакаи Ацунори. Через некоторое время к ним присоеди-нился третий друг — врач Урано. Японцы стали самостоятельно проводить катехизаторские беседы, и к весне 1868 года уже насчитывалось до 20 человек, готовых принять крещение.
В это время в Нагасаки вновь начались гонения на католиков, в Хакодате же прибыл новый чиновник. В апреле 1868 года иеромонах Николай тайно крестил трех друзей в своем кабинете, после чего, переждав ненастье, они покинули Хакодате. Это были Павел Савабе, Иоанн Сакаи и Иаков Урано. Именно тогда, за пять месяцев до наступления эпохи Мэйдзи, зародилась Японская Православная Церковь .
На Савабе тут же обрушились тяжкие испытания. Его Ж6Н& сошла с ума и через несколько месяцев в припадке болезни со-жгла собственный дом. Савабе так и не нашел прибежища и в скором времени вернулся в Хакодате. Теперь он не имел не только средств к пропитанию, но и крова. Тогда Ж6 у в 1868 году, он был
заключен в темницу. Святитель Николай писал: «Перед моими глазами совершился процесс рождения человека к новой жизни благодатию Божиею, а за моими глазами начинался уже другой процесс — процесс испытания и укрепления сил новорожденно-го Павла». Восьмилетний его сын по наследственному праву стал жрецом той же кумирни, что давало ему средства кормить себя и больную мать. Позднее Павлу Савабе было дано утешение видеть и сына своего христианином. Испытания лишь укрепили ревность Павла, и в 1875 году он был рукоположен во священника. «Вторым христианином был у нас г-н Сакай Иоанн. Это был местный врач и близкий друг г-на Савабе, обращенного в христианство. Савабе старался склонить к тому же и своего друга, но Сакай был силен в диалектике, и трудно было победить его; тогда г-н Савабе стал почаще приглашать его ко мне, и мы вдвоем убеждали его. Наконец и г-н Сакай был крещен и даже посвящен в сан священника, в каковом сане скоро, по болезни, и скончался. Третьим христианином был г-н Урано Иаков, также бывший врач. За ним было совершено святое крещение в Хакодате над нынешним о. Иоанном Оно, а затем крестились и некоторые другие. Но означенные лица были главными из первых наших христиан. После того все более и более увеличивалось число принимающих святое крещение, и стала предвидеться возможность систематического распространения христианской веры в Японии. С этою именно целью, для получения на это официальных полномочий, я отправился на время в Россию и, получив там на это разрешение и благословение у Святейшего Синода, опять возвратился в Японию. По моем приезде, скоро меня навестил г-н Савабе и, между прочим, сообщил мне о странном, во время моего отсутствия из Японии, поведении г-на Сакая, который проводил все время в заботах о возможно большей выручке денег из своих занятий, тогда как остальные христиане старались, напротив, всем делиться со своими братьями. Услышав об этом, я хотел было обличить г-на Сакая, но с приходом последнего йело тотчас объяснилось. Явившись ко мне, г-н Сакай представил собранные им сто иен (около двухсот рублей), которые пожелал употребить на дела Церкви. Так разъяснилось недоумение г-на Савабе относительно странного, по-видимому, поведения г-на Сакая.
Другой, подобный по своей видимой странности, случай произошел с г-ном Томи Петром. В одно время все заметили его вне-запное исчезновение куда-то. Никто..не знал, куда он скрылся. Я спросил жену, но и она не знала, хотя ее лицо не выражало ни горя, ни даже особой озабоченности. Все это было весьма загадочно и продолжалось довольно долго. Но вот, спустя 11 дней после этого, однажды вечером, около одиннадцати часов, г-н Петр Томи является ко мне в сопровождении г-на Сакая. Вижу — худ до невероятности, кости сильно выдались на совершенно изменившемся в своем цвете лице; просто жалко было смотреть на него. На мои вопросы — где он был и почему так сильно исхудал, он ответил, что все это время он проводил в воздержании от сна и пищи и в молитве о скорейшем просвещении братьев-язычников тем светом истины, которого он сам недавно сподобился. Услышав обо всем этом, я был очень изумлен столь трогательным проявлением горячей верности по вере. Но все-таки я должен был заметить ему, что такое дело впредь нужно совершать согласно с установлениями Церкви, ибо иначе можно принести сильный вред своему здоровью».
В конце 1869 года иеромонах Николай, испросив отпуск, отправляется в Россию ходатайствовать перед Святейшим Синодом о разрешении открыть в Японии русскую духовную миссию.
В Россию иеромонах Николай приехал в феврале 1870 года. Его ходатайство было удовлетворено. 6 апреля 1870 года Александр II высочайше утвердил определение Святейшего Синода об учреждении в Японии русской духовной миссии в составе начальника миссии, трех иеромонахов-миссионеров и причетника. Половину намечаемых расходов брало на себя казначейство, другая половина была отнесена за счет типографского капитала духовного ведомства. Всего духовной миссии ассигновалось 6 тыс. рублей в год и 10 тыс. рублей единовременно. Миссионерские станы располагались в Токио, Киото, Нагасаки и Хакодате. Начальником миссии был назначен иеромонах Николай с возведением в сан архимандрита. Миссия подчинялась ведению Камчатского епископата. Обязанности миссионеров были изложены в «Инструкции для Миссии», представленной иеромонахом Николаем и утвержденной Синодом. Перед отъездом в Японию архимандрит Николай смог повидаться со стариком отцом.
В Хакодате он вернулся в марте 1871 года. Проповедь Евангелия продолжалась и в его отсутствие. В конце года архимандрит Николай крестил в Сендае одиннадцать человек.
В 1872 году в Хакодате прибыл иеромонах Анатолий (Тихай), кандидат Киевской Духовной академии . Архимандрит Нико-лай отзывался о нем так: «Лучших помощников я не желал бы!» Он оставляет Хакодатскую церковь на о. Анатолия и 4 февраля 1872 года перебирается в Токио.
Отец Николай поселился в токийском районе Цукидзи, в котором проживали иностранцы — дипломаты и коммерсанты. «Представьте, например, мою обстановку, хотя это одна из последних мелочей. Жара теперь, Боже, кзквя жара! Перестать работать, конечно, нельзя, не об этом речь; и утром до полудня, и вечером с пяти часов человек 20-30 имеет полное право приходить выслушивать уроки Закона Божия. Но куда приходить? Мое жилище — одна комната на чердаке по точнейшему измерению 11 квадратных футов [?]! Вычтите из этого пространство, занимаемое столами, стульями и подобием сделанного дивана, заменяющего мне кровать; высота — стать в ней во весь рост человеку такого роста (как я) едва возможно. Разочтите, сколько воздуха в таком жилье. И в нем, однако, происходит катехизация 20-ти человек. Сидеть — уже не спрашивайте, как сидеть… К счастью, еще два окошка, одно наискось другого. Если благотворительная природа посылает ветерок, то ничего. А если нет веяния воздуха — духота нестерпимая. Внимание с трудом связывает мысли; самое горло отказывается служить полтора или два часа подряд».
В 1872 году в Японии вновь начинаются гонения на христиан. В феврале в Сендае за принадлежность к христианству было арестовано и допрошено более 120 человек. В Хакодате поводом к гонениям послужил пасхальный перезвон, привлекший в церковь множество любопытствующих, чем не замедлили воспользоваться катехизаторы. Губернатор приказал арестовать всех катехизаторов, уволил с работы чиновников-христиан и закрыл типографию миссии. Савабе, занимавшийся катехизацией в Сендае, и Сакаи, находившийся в это время в Хакодате, вновь оказались в тюрьме. Их освобождение стало возможным только после обращения архимандрита Николая к высокопоставленным правительственным чиновникам Ивакура Томоми и Кидо Такаёси, которые, помимо прочего, известили его о том, что отношение японского правительства к христианству вот-вот должно измениться.
И эти изменения не заставили себя ждать. Уже 10 февраля 1873 года вышел указ, отменявший антихристианские законы.
«Признаки того, что Богу угодно просвещение Японии светом Евангелия, с каждым днем выясняются все более. Взгляните на этот молодой, кипучий народ. Он ли не достоин быть просвещенным светом Евангелия? С каждым днем ко всем миссионерам, в том числе и к русским, приходят новые люди, жаждущие знать о Христе. С каждым днем число новообращенных растет… Господь попустил нас испытать гонение, но неизбежная туча уже пронеслась мимо…»
Вскоре архимандриту Николаю удалось найти участок земли для будущей токийской миссии. Он принадлежал графу Тода и находился на холме Суругадай. 16 сентября (3 сентебря ст. ст.) 1873 года он перебрался на этот участок, открыв здесь школу русского языка и катехизаторскую школу, в которых он сам и преподавал.
На 32 тыс. рублей, собранных среди частных жертвователей адмиралом Е. В. Путятиным, в том же 1873 году было построено двухэтажное здание миссии с домовой церковью, классами и дортуарами (спальными помещениями) школы катехизаторов. На средства О. Е. Путятиной (дочери адмирала Путятина) и графини Орловой-Давыдовой была открыта женская школа на 100 учениц.
В катехизаторское училище принимали мужчин в возрасте от 18 до 60 лет, которые должны были представить рекомендацию и ручательство местных катехизаторов.
В Женском духовном училище изучались Закон Божий, арифметика, японская и всеобщая история, китайский, японский и русский языки, каллиграфия, рукоделие и шитье.
Тогда же была учреждена и Семинария (Сэйкё сингакко). Первоначально она размещалась в нескольких специально при-обретенных архимандритом Николаем домиках. Первый выпуск состоялся в 1882 году.
Программа была примерно такой же, что и в русских духовных семинариях, с той разницей, что здесь не преподавались классические языки. Преподавание велось на японском, однако при этом обращалось особое внимание на изучение русского языка. Поступать в семинарию могли юноши и мужчины в возрасте от 14 до 60 лет. Обучение продолжалось семь лет. Кроме богословских предметов в курс семинарии входили русский и китайский языки (при этом изучалась и классическая китайская литература), алгебра, геометрия, география, китайско-японское письмо, история (всеобщая, японская и российская), психология и история философии. Сам отец Николай в течение многих лет преподавал в семинарии догматическое богословие и всеобщую гражданскую историю.
Большинство поступающих в семинарию не были христианами. После окончания четвертого класса они должны были крес-титься или же покинуть семинарию и продолжить свое обучение в другом учебном заведении. С пятого класса студентам семинарии вменялось в обязанность ходить в свободное время по частным домам с проповедью христианства. Младшие же классы в значительной степени носили характер общеобразовательной школы, которая, помимо прочего, давала студентам возможность познакомиться с русской культурой. Об уровне и качестве преподавания в семинарии говорит хотя бы то обстоятельство, что министр иностранных дел Японии Соэдзима Танэоми отдал на обучение и своего сына, и двоих племянников. Воспитанниками Токийской семинарии были доктор Сато Сесуке, ректор университета на острове Хоккайдо, Абэ Хироси, губернатор Токио, Андо Кенсуке, городской глава Иокогамы, министр Като Масуо, дипломат Омаэ Тайдзо и многие другие .
Среди приглашенных из России преподавателей были о. Гавриил (Гаев), о. Владимир (Соколовский), о. Гедеон (Покровский), о. Сергий (Глебов), о. Сергий (Страгородский). В 1897 году семинария перешла в новое трехэтажное каменное здание, построенное на личные средства наследника российского престола, будущего императора Николая II, Царя Мученика.
В миссии были образованы пять отделов: переводческий, издательский, семинария, женская школа, школа для катехизаторов. Кроме того, при миссии существовали детский приют, иконописная мастерская, миссийский хор и библиотека.
Число обращенных непрерывно возрастало. С 1874 года в день святых первоверховных апостолов Петра и Павла стали созываться поместные соборы Японской церкви, в которых принимали участие главным образом миряне . На соборы допускались без права голоса все желающие, в том числе и язычники. Голосование на этих соборах всегда было закрытым. Проводилось два собора: большой — с участием мирян, представляющих различные общины, и малый, в котором участвовали только священнослужители, — на последнем рассматривались прошения, заявления, вопросы церковного управления и намечались кандидаты в священники.
12 июня 1875 года архимандрит Николай предложил сорока катехизаторам выбрать кандидатов для рукоположения. Было названо три имени, однако согласие на хиротонию дал только один из них — Павел Савабе. Бывший жрец и стал первым православным священником-японцем, друг же его Иоанн Сакаи был посвящен во диакона. Рукополагал их специально прибывший для этого в Хакодате начальник Камчатской миссии епископ Павел. В 1878 году тот же епископ Павел рукоположил диакона Иоанна Сакаи и четверых других кандидатов во священники. Хиротония состоялась во Владивостоке. Теперь среди самих японцев было 6 священников, 27 катехизаторов и 50 помощников катехизатора.
Церковь продолжала расти. В 1878 году начальник миссии поднял вопрос о назначении в Японию епископа. Святейший Синод нашел таковое назначение не только возможным, но и необходимым. По телеграфу пришел запрос о согласии архимандрита Николая быть епископом. Он ответил: «Если из России не может быть назначен епископ, я согласен». Таким образом, ему пришлось вновь отправиться в Россию.
Он был хиротонисан во епископа с наречением титула «Ре- вельского и Японского» 30 марта (ст. ст.) 1880 года (в воскресенье 4-й недели Великого Поста) в Троицком соборе Александро-Нев- ской Лавры. Хиротонию совершил митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Исидор. Епископ Николай провел в России еще некоторое время, занимаясь сбором пожертвований на миссию, и в конце 1880 года благополучно вернулся в Японию. «Я счастлив, что имею радость служить водворению Царства Бо- жия на земле. Нет важнее сего служения на земле. Для него Бог облекся в человеческую плоть и Сам непосредственно нес его, для продолжения его Он избрал святых апостолов, и они, по Его наставлению, поставляли себе преемников и заповедали делать то же в роды родов и до скончания мира. Поприще сего служения — весь мир, всем народам должно быть проповедано Евангелие Царства Божьего. Не могли мы до сих пор объять проповедью в буквальном смысле весь мир. Времени нашего исторического существования еще недостаточно было для того, чтобы, насколько Бог давал нам силы и открывал возможность, дело Божие мы творили. Мы не можем просить у Бога и Его святых угодников, чтобы они устранили с нашего миссионерского пути все трудность и все, что может причинить нам душевные страдания, мы можем только молить, чтобы Он облегчил нам несение креста, помогая переносить трудности и сопряженные с ними душевные страдания, какие предлежат нам на миссионерском пути. Наше служение есть рождение духовных чад Богу; какое же рождение не сопряжено с муками? И на них мы заранее должны быть готовы ».
Из Петербурга епископ Николай привез нового регента — Дмитрия Константиновича Львовского, ставшего впоследствии протодиаконом. Вместе с первым регентом Яковом Дмитриевичем Тихаем (братом архимандрита Анатолия) он переложил и аранжировал церковные песнопения для исполнения на японском языке. В миссии появились духовно-музыкальная школа и миссийский хор в составе 150 певчих. За смысловой правильностью этих переложений следил сам епископ Николай.
Начиная с 1880 года миссия издает полумесячный журнал «Сэйкёо Симпо» («Православный Вестник»), в котором публико-вались статьи по вопросам христианского мировоззрения и обзоры жизни Японской церкви и всего христианского мира. В 1893 году появился научно-философский журнал «Синкай» («Духовное Море») апологетического содержания. Женское училище приступило к изданию ежемесячного журнала «Уранисики» («Изнанка парчи»), публиковавшего художественные произведения, статьи общего содержания на духовно-нравственные темы и т. д. Помимо журналов издательский отдел миссии занимался изданием переводных книг и брошюр, В. Т8.КЖ6 богослужебной литературы. При этом епископ Николай считал своим долгом просматривать все рукописи, предназначенные для печати. Составленным им еще в первые годы жизни в Японии русско-японским словарем пользовались не только в школах миссии. К его помощи прибегал, например, и такой видный переводчик русской литературы, как Фтабатэй Симэй (1864-1909).
Владыка всегда вставал в 5 часов. В шесть к нему являлся с докладом секретарь. В 7 часов начиналась общая утренняя мо-литва для учеников катехизаторской и певческой школ. Затем до 12 часов епископ Николай читал лекции по богословским предметам в семинарии и катехизаторской школе. С первого до половины пятого часа пополудни он занимался административными делами, как церковными, так и миссионерскими. Епископ диктовал секретарю ответы на поступившую корреспонденцию, давал различные указания (каждый катехизатор и каждый священник обязаны были давать ежемесячный отчет о состоянии дел). Сам он писал ответы очень редко, так как эта чисто механическая работа заняла бы слишком много времени. При этом он прочитывал каждое письмо, обсуждал его с секретарем, диктовал ответ, прочитывал написанное и подписывался под письмом. Помимо прочего, он принимал с докладами глав отделов миссии, редактировал материалы для печати, просматривал японские газеты и журналы. В шесть вечера начинался его «второй рабочий день», всецело посвященный переводу Священного Писания и богослужебных книг.
Очень большое значение епископ Николай уделял посещению церквей. По городу он обычно ходил пешком. Во время же объездов епархии ездил в тележках или верхом. О торжественных и богатых выездах никогда не было и речи. На поездки по Японии у него ежегодно уходило до двух месяцев, при этом в каждой, пусть даже самой маленькой, общине он старался провести не менее двух-трех дней. Его посещения были праздником. Он знакомился с жизнью общины, посещал дома христиан, говорил поучения и утешал своих чад. Он никогда не оскорблял религиозных чувств японцев, никогда не порицал последователей буддизма, и потому даже среди бонз у него было немало друзей. Он писал: «Сердце тут нужно, способность проникнуться нуждами ближнего, почувствовать скорби и радость ближних, точно свои». Служил он очень просто, не торопясь. Д. М. Позднеев пишет, что с особой нежностью святитель Николай относился к старейшей Хакодатской церкви и очень скорбел, узнав о том, что и она сгорела во время большого хакодатского пожара. Он смотрел на Хоккайдо с большой надеждой и всегда говорил, что тамошние жители наиболее склонны к принятию христианства.
«Жизнь человеческая — по преимуществу жизнь духа, и только в области духовной могут быть связаны и отдельные люди, и целые народы истинно прочной связью. Счастлива будет Япония, если она, помимо католичества и протестанства, прямо примет истинное христианство».
Особой его любовью пользовалась и маленькая община православных курильцев (айнов, переселенных с Сюмусю) на острове Шикотан. Выезд с острова для этих бывших российских подданных был запрещен. Правительством были приняты меры к распространению среди айнов японского языка и к насаждению у них буддизма. С этой целью на Шикотан прибыл буддийский бонза, в течение нескольких лет проповедовавший буддизм. Отец Николай вначале послал на остров отца Тита Комацу с переводчиком Алексеем Савабе, затем — катехизатора Саито Раку, оставшегося у айнов.
Отец Тит Комацу пишет: «Когда я прибыл в Токио с Шикотана, то немедленно же доложил о положении дел епископу. Епис-коп молча плакал и после некоторого времени сказал мне: «Ты их ближайший пастырь и священник и должен осуществлять на деле слова нашего Господа Иисуса, а потому подумай об этом обстоятельно»». Японская Православная Церковь начала сбор пожертвований в пользу шикотанских айнов. С этой поры между маленькой шикотанской общиной и Японской церковью установилось духовное единение, тщательно поддерживавшееся отцом Николаем.
В 1884 году на вершине холма Суругадай началась постройка собора Воскресения Христова, длившаяся семь лет . В основу собора, как и большинства японских православных храмов, положен «классический византийский «минимум» греческого креста с возвышающимся над ним плоским куполом». Освящение храма состоялось 24 февраля 1891 года. На это торжество съехалось 16 японских священников и более 4 тыс. христиан . Пять или шесть дней в Токио было ненастье. Такого же дня ждали и 24 февраля. Однако в этот день погода совершенно исправилась и на куполе величественного собора заиграло солнце. Вместе с епископом служили 19 священников и 4 диакона. Пел хор, состоявший из 150 семинаристов и учениц Женской школы.
«Собор будет памятен, буден изучаем, подражаем многие не десятки, а, смело говорю, сотни лет, ибо храм действительно — замечательнейшее здание в столице Японии, здание, о котором слава разнеслась по Европе и Америке еще прежде его окончания и которое, ныне будучи окончено, по справедливости вызывает внимание, любопытство и удивление всех, кто есть или кто бывает в Токио».
Японцы спрашивали православного епископа, зачем он построил такой огромный храм, и на это отец Николай отвечал, что это сейчас собор кажется велик, а пройдет двести лет — и он будет мал .
Сам епископ Николай занимал в этом соборе две маленькие комнатки, одна из которых служила гостиной (ее единственным украшением была гравюра с «Мадонны» Рафаэля), а другая совмещала функции кабинета и спальни.
Главным делом святителя, начатым еще в Хакодате, был перевод на японский язык Священного Писания и богослужебных книг. Еще в 1869 году святитель Николай писал:
«Из всего вышесказанного доселе, кажется, можно вывести заключение, что в Японии, по крайней мере в ближайшем будущем: жатва многа. А деятелей с нашей стороны нет ни одного, если не считать мою, совершенно частную, деятельность… Пусть бы я и продолжал свои занятия в прежнем направлении, но силы одного человека здесь почти то же, что капля в море. Один перевод Нового Завета, если делать его отчетливо (а можно ли делать иначе?), займет еще по крайней мере два года исключительного труда. Затем необходим перевод и Ветхого Завета; кроме того, если иметь хоть самую малую христианскую Церковь, решительно необходимо совершать службу на японском языке; а прочие книги, как Свящ[енная] история, Церк[овная] история, Литургика, Богословие? Все это тоже предметы насущной необходимости. И все это, и другое подобное нужно переводить на «японский», о котором еще неизвестно, дастся ли он когда иностранцу так, чтобы на нем можно было цисать хотя бы наполовину так легко и скоро, как иностранец обыкновенно пишет на своем».
Много позднее он пишет, что в переводческих трудах «заключается вся суть миссийского дела. В настоящее время вообще работа миссии, в какой бы то ни было стране, не может ограничиваться одною устного проповедью. Времена Франциска Ксаверия, бегавшего по улицам с колокольчиком и сзывавшего таким путем слушателей, прошли. В Японии же, при любви на-селения к чтению и при развитии уважения к печатному слову, верующим и оглашаемым прежде всего нужно давать книгу, написанную на их родном языке, непременно хорошим слогом и тщательно, красиво и дешево изданную. Особенное значение у нас имеют книги, выясняющие вероисповедные разности с католичеством и протестантством».
В Хакодате за неимением перевода богослужение совершалось на церковнославянском языке, на японском же языке пелись и читались только «Господи, помилуй», «Святый Боже», «Верую» и «Отче наш». При переводе молитвы «Господи, помилуй» возник вопрос, как следует переводить слово «помилуй», которое зачастую воспринимается как помилование преступника. Епископ Николай говорил: «У нас таких отношений с нашим Богом нет. Мы возьмем слово «аварема». Так мать «милует» ребенка, «жалеет» в исконном древнерусском смысле». Там же, в Хакодате, святитель Николай начал переводить Писание с китайского языка, однако вскоре убедился в несовершенстве китайских переводов и перешел к переводу Нового Завета со славянского, который считал точнее русского. Каждый стих сверялся с Вульгатой, Септу- агинтой и английским переводом. В трудных местах святитель опирался на толкования святого Иоанна Златоуста. За 4-5 часов работы ему удавалось перевести не более 15 стихов. После того как святитель закончил свой труд по переводу Евангелий и Апостола (первый его вариант), они также стали читаться по-японски. В числе прочего в Хакодате были переведены Послания апостола Павла к Галатам, Ефесянам, Филиппийцам и Колоссянам, а также половина Послания к Римлянам. Тогда же им были переведены краткий молитвослов (с китайского), чин крещения и присоединения иноверных, «Православное вероисповедание» святителя Димитрия Ростовского, Катехизис для оглашенных, краткое изложение Ветхого Завета, «Толковое Евангелие» еп. Михаила (Лузина) и «Нравственное богословие» митр. Платона (Левшина).
Переехав в Токио, святитель Николай прежде всего перевел Октоих, затем Цветную и Постную Триоди, одновременно зани-маясь новым переводом Евангелия. Из Ветхого Завета им были переведены все части, необходимые для совершения годичного круга богослужения. Он не доверял менее педантичным переводам католиков и протестантов и потому старался даже не читать их, опасаясь подчиниться им или невольно заимствовать из них что-либо. Заветной мечтой святителя был перевод всей Библии. В 1910 году он говорил, что по его расчетам для завершения этого труда ему требуется еще пять лет.
«Не перевод Евангелия и Богослужения должен опускаться до уровня развития народной массы, а наоборот, верующие должны возвышаться до понимания евангельских и богослужебных текстов. Язык вульгарный в Евангелии недопустим. Если мне встречаются два совершенно тождественных иероглифа или выражения и оба они для японского уха и глаза одинаково благородны, то я, конечно, отдам предпочтение общераспространенному, но никогда не делаю уступок невежеству и не допускаю ни малейших компромиссов в отношении точности переводов, хотя бы мне и приходилось употребить и очень малоизвестный в Японии китайский иероглиф. Я сам чувствую, что иногда мой перевод для понимания требует большого напряжения со стороны японцев. Но это в значительной мере объясняется новизной для них самого православия…»
Ряд трудностей и опасностей при переводе был связан и с тем, что многие иероглифы веками использовались буддистами и синтоистами, что придавало им вполне определенный смысловой оттенок, делавший невозможным или рискованным их употребление в православном контексте15. В ряде Случаев святитель рассылал перевод того или иного стиха или понятия по приходам с обращенной к духовенству и мирянам просьбой высказаться о нем.
В течение тридцати лет ровно в шесть вечера в келью владыки входил его постоянный сотрудник по переводам Павел Накаи, человек прекрасно образованный, необычайно трудолюбивый и всецело преданный православной вере. Он садился на низенький табурет рядом с епископом и начинал писать под его диктовку. Работа продолжалась обычно четыре часа и заканчивалась в десять вечера.
«Передо мной лежат славянский и греческий тексты богослужения, с книгами под рукою, способствующими правильному уразумению его. У моего сотрудника под руками китайские и японские лексиконы и грамматики, также перед нами китайский текст богослужения, заимствованный нами из Пекина от нашей Миссии. Смотря в славянский текст и проверяя его греческим, я диктую перевод, стараясь выразить смысл с буквальной точностью; сотрудник записывает китайскими иероглифами вперемешку с японскими алфавитными знаками. Трудности перевода в этой стадии заключаются в том, что японская грамматика противоположна нашей, т. е. по-японски поставить подлежащее надо впереди, между ним и сказуемым должно вместить все, что есть в переводе, сколько бы ни было придаточных и вводных предложений, все они должны встать впереди главного сказуемого; в каждом придаточном и вводном — то же расположение частей. Когда песнь или молитва продиктована и синтаксическое отношение части ее установлено, тогда начинается отделка написанного, причем моя главная забота — не дать ни на йоту уклониться от смысла текста; сотрудник же мой с не меньшей заботой хлопочет в интересах правильности и изящества грамматической и стилевой конструкции речи. Эта часть работы самая трудная и кропотливая. Тут-то особенно нужна китайско-японская ученость, потому что, во-первых, нужно отчетливо знать смысл каждого китайского знака, чтобы из многих однозначащих иероглифов выбрать наиболее употребительный и понятный, во- вторых, нужно обсудить, оставить ли за иероглифом китайское произношение или дать ему японское, потому что иероглифы, переходя из Китая в Японию, принесли с собою китайское однозвучное чтение, которое остается за ними и доселе и которое в полном объеме доступно только глубоким ученым, но которое, градациями сокращаясь и спускаясь вниз, в значительной степени проникло до самых низких слоев народа; в то же время почти каждый знак переведен по-японски и имеет свое японское чтение. Чему следовать? По-видимому, нужно бы держаться чисто японской речи, но весьма часто случается видеть, что японское чтение знака даже для необразованных людей бывает менее понятно, чем китайское. В-третьих, нужно подумать и о том, оставить ли знаки без японской алфавитной транскрипции или, по трудности знаков либо по двусмысленности их, подставить ее и в какой мере. Одним словом, нужно решить, какой язык усвоить
переводу. При мысли о важности того, что переводим, любезен нам самый почтенный язык ученый, который не стесняется много ни знаками, ни произношением их и не нуждается ни в какой транскрипции; но этот язык был бы неудобен и для среднеуче- ных, а для малоученых и совсем непонятен. При мысли о том, что переведенное нами должно быть доступно всем и что в этом именно и должно состоять главное его достоинство, влечет нас к себе язык массы, язык народный, но тогда перевод наш вышел бы до того вульгарным, что им сразу пренебрегли бы все, не составляющие простонародья. Положено нами употреблять язык средний. Этому стараемся и следовать, хотя, по неопределенности признаков и неясности границ, здесь широкое поле для нескончаемых споров, в которых я всячески стараюсь отстаивать наибольшую общепонятность, а мой сотрудник — защититься от вульгаризмов и соблюсти изящность речи. Когда наконец все эти трудности удалены, текст перевода установлен и переведена вся книга, мы опять ее проходим, тщательно сверяя с оригинальным текстом, наблюдая, чтобы по всей книге для одних и тех же оригинальных слов и выражений были употреблены и те же переводные иероглифы и чтения».
Из бывших студентов семинарии составился целый коллектив переводчиков, работавших над переводом не только русской богословской, но и русской художественной литературы (первоначально в переводческий отдел входили только лица, получившие духовное образование в России, затем в нем стали работать и японцы). Среди них были ректор семинарии Иван Сенума и его супруга Анна Лукинична Сенума, профессор философии и богословия семинарии Кониси Масутаро, проведший 10 лет в России (позднее перешел в протестантство), знаменитый переводчик и ученый Нобори Сёму. Святитель писал: «Пусть переводят и читают. Узнав русскую литературу, узнав Пушкина, Лермонтова, гр. Толстых, Достоевского, нельзя не полюбить России».
С 1900 года вновь усилились антирусские настроения, которые не могли не сказаться и на отношении к Церкви. Д. М. Позднеев приводит характерную выдержку из газеты «Нихон»: «Православная церковь является злостным местом, откуда сыплются проклятия на голову Японии и где молятся о ее поражении. Она всегда была центральным агентством шпионов, состоящих на русской службе. Японцам ненавистен купол русского собора, который, возвышаясь надо всем городом, как бы шлет презрение самому императорскому дворцу, ненавистен храмовый колокол, который каждое воскресное утро своим гвалтом докучает мирному сну жителей».
После того как в 1902 году был заключен союз между Японией и Великобританией, стало очевидно, что война Японии с Россией неизбежна. На соборе 1903 года епископ Николай вынужден был отвечать на чрезвычайно волновавший японских православных христиан вопрос: должны ли они участвовать в войне против России, он ответил, что христиане должны будут выполнить свой долг перед своей родиной вместе со всем народом. В случае начала войны они должны будут относиться к России как к неприятелю, но «воевать с врагами не значит ненавидеть их, а только защищать свое Отечество».
5 февраля 1904 года Япония разорвала дипломатические отношения с Россией. Два священнослужителя, работавших в то время в миссии, вернулись домой. Духовенство и миряне Японской церкви обратились к своему епископу с просьбой остаться в Японии. Епископ Николай отвечал, что он уже принял пред Богом решение остаться в Японии, в своей маленькой квартирке при соборе.
«Я надеюсь, что объявление военных действий не принесет с собою никакой перемены в деятельности нашей Церкви. Катехизаторы будут продолжать проповедовать Евангелие Спасителя, ученики — посещать школу миссии, а я сам отдамся всецело переводу наших богослужебных книг-
Сегодня по обычаю я служу в соборе, но отныне впредь я уже не буду принимать участия в общественных Богослужениях нашей Церкви… Доселе я молился за процветание и мир Японской империи. Ныне же, раз война объявлена между Японией и моей родиной, я, как русский подданный, не могу молиться за победу Японии над моим собственным Отечеством. Я также имею обязательства к своей родине и именно поэтому буду счастлив видеть, что вы исполняете долг в отношении к своей стране».
Во все приходы Японской Православной церкви, встревоженные объявлением войны с Россией, было разослано «Окружное письмо», в котором епископ благословлял японских христиан исполнить свой долг верноподданных, но напоминал:
«Кому придется идти в сражения, не щадя своей жизни, сражайтесь — не из ненависти к врагу, но из любви к вашим соотчичам… Любовь к Отечеству есть святое чувство… Но кроме земного Отечества у нас есть еще Отечество небесное… Это Отечество наше есть Церковь, которой мы одинаково члены и по которой дети Отца Небесного действительно составляют одну семью… И будем вместе исполнять наш долг относительно нашего Небесного Отечества, какой кому надлежит… И вместе с тем будем горячо молиться, чтобы Господь поскорее восстановил нарушенный мир…»
Святитель прекратил всяческую переписку с Россией и всецело посвятил себя переводческой работе.
Когда в Японию стали прибывать русские пленные (общее их число достигало 73 тыс.), святитель Николай с согласия японского правительства образовал «Общество духовного утешения военнопленных». Для окормления пленных им были отобраны пять священников, владевших русским языком. Каждого пленного, прибывшего в Японию, Японская церковь благословила серебряным крестиком. Пленные снабжались иконами и книгами. Сам владыка неоднократно обращался к ним письменно.
Деятельность епископа Николая во время войны была крайне высоко оценена не только в Японии, но и в России. Император Николай II писал епископу Николаю в конце 1905 года: «…Вы явили перед всеми, что Православная Церковь Христова, чуждая мирского владычества и всякой племенной вражды, одинаково объемлет все племена и языки <…>. Вы, по завету Христову, не оставили вверенного Вам стада, и благодать любви и веры дала Вам силу выдержать огненное испытание брани и посреди вражды бранной удержать мир, веру и молитву в созданной вашими трудами Церкви».
24 марта 1906 года епископ Николай был возведен в сан архиепископа.
Послевоенное время принесло новые испытания. Поток пожертвований на православную миссию в Японии из России почти прекратился. Вследствие этого миссия вынуждена была уволить 30 катехизаторов и закрыть Катехизаторское училище.
В 1908 году на Киотоскую кафедру прибыл епископ Сергий (Тихомиров) . Он быстро овладел японским языком и занялся активной миссионерской деятельностью, разъезжая по всей Японии. Его появление весьма утешило архиепископа Николая, писавшего:
«Теперь я могу спокойно умереть в уверенности, что дело миссии в добрых руках», а также: «…еще бы нам надо двух таких же ревностных миссионеров. Молим об этом Бога и обращаем взоры на Россию».
В июле 1911 года было торжественно отмечено пятидесятилетие служения отца Николая на японской земле. Епископ Сергий (Тихомиров) писал : «Вот начали съезжаться со всех концов Японии иереи, катехизаторы… Их только одних было свыше 120 человек, а поусердствовали и многие провинциальные христиане. И вот 75-летний старец ежедневно с раннего утра до позднего вечера сидел в своей комнате и выслушивал доклады иереев о состоянии их приходов, рассказы катехизаторов о проповеди в пределах их ведения или любезно беседовал с какой-нибудь бабушкой, прибывшей из далеких краев. Начался собор… А на нем разве мало дела, волнений? Празднование юбилея… В течение одного дня Литургия, молебен, обед в отеле с почетными гостями, музыкальный вечер. Этим мы, молодые, закончили. Но 75-летний старец был приглашен на собрание бывших воспитанниц Суругадайской школы. И пошел. И не столько слушал, сколько говорил и поучал. Нужно было удивляться тому, как мог вынести владыка такой день… А и завтра не обещало отдыха. Долгое, часа на четыре, чтение адресов. А вечером обед на миссийском дворе, с сотнями христиан… Но мне кажется, и этот день прошел бы для почившего сравнительно благополучно, если бы не заключительный момент… Воодушевленный речами, владыка встал, с необыкновенной энергией как-то вздернул головой и голосом, которого достало на всю широкую площадь, занятую обедавшими сотнями христиан, предложил спеть японский гимн в честь Его Величества, императора Японии, благодаря религиозной терпимости которого христианство получило возможность не только распространяться, но и пользоваться если не покровительством, то, во всяком случае, полным благополучием. Нужно было видеть необыкновенное возбуждение владыки, его покрытое румянцем лицо. Нужно было слышать, как владыка не только первый запел гимн, но и пел его до конца… Нужно было видеть этот молодой огонь в столь немолодом уже организме. И тогда ясно было бы каждому, что этот момент не мог для расстроенного сердца владыки пройти бесследно…»
Нервное напряжение и переутомление этих дней обострили сердечную астму, которой страдал владыка. Силы его стали быстро таять.
Незадолго до кончины владыка говорил еп. Сергию: «…Роль наша не выше сохи. Вот крестьянин попахал, соха из-носилась. Он ее и бросил. Износился и я. И меня бросят. Новая соха начнет пахать. Так смотрите же, пашите! Честно пашите! Неустанно пашите! Пусть Божье дело растет! А все-таки приятно, что именно тобой Бог пахал. Значит — и ты не заржавел. Значит, за работой на Божьей ниве и твоя душа несколько очистилась, и за сие будем всегда Бога благодарить».
В последний раз архиепископ Николай служил в первый день Рождества Христова 1912 года. Через несколько дней его положили в больницу св. Луки в Цукидзи. Однако 5 февраля владыка, спешивший закончить свои дела, настоял на том, чтобы его доставили обратно на Суругадай, и вновь вернулся к переводческой работе. 13 февраля им было составлено последнее донесение Синоду о состоянии дел в миссии. 15 февраля владыка потребовал возобновления проходивших обычно в соседней комнате и отмененных по рекомендации врачей занятий хора и попросил исполнить любимое им «На реках Вавилонских».
Ночью начался бред, во время которого умирающий несколько раз произнес слово «Воскресение». 16 февраля в четверть восьмого зазвонил большой храмовый колокол, извещавший о кончине святителя Николая.
Епископ Сергий пишет: «Не стонет уже владыка. Не делает ему впрыскиваний сестра. Лишь тихое чтение Слова Христова, на служение которому владыка отдал всю свою святую жизнь, нарушает таинство смерти, столь очевидное, у постели еще так недавно, всего вчера, оживленно беседовавшего и составлявшего план на 10-летнюю работу. <…>
Тело высокопреосвященного архиепископа лежало в крестовой церкви… В субботу 4 февраля (ст. ст.) утром и вечером после всенощного бдения, в воскресенье после Литургии и вечером, в понедельник 6 февраля утром и вечером здесь были совершены торжественные панихиды, всегда в переполненной церкви. Владыка лежал еще не в гробе, ибо гроб не был готов. Чудный обы-чай мне пришлось наблюдать в эти дни, впервые за время своей службы в Японии! Известная группа христиан, по взаимному соглашению, приходит к телу почившего с вечера и бодрствует до утра, слушая чтение Евангелия.
Обычай этот есть и в обычной жизни, при погребении знакомых… Трогательно было видеть старичков и старушек, в полудремоте, но около своего Дай-Сюкео (владыки) проводящих ночь… Умилительны были матери семейств, приходившие со своими грудными ребятками и здесь же располагавшиеся с одеялами… Но мне не забыть одной ночи. Она тем сильнее поразила меня, что была почти неожиданна. Конечно, плохо спалось. Немного нападет забытье, — очнешься: через стену в церкви читают св. Евангелие… И с такою горечью в который уже раз почувствуешь, что все это не сон, а горькая действительность… Так было и в эту ночь. Тянуло к владыке. Пошел. Открываю дверь. И что же? Вокруг тела владыки сидят по-японски девочки нашей женской миссийской школы, человек 40. У всех в руках св. Евангелие и зажженные свечи. Все с благоговением в последний раз научаются от безмолвного владыки словесам Христовым. Я обомлел от неожиданности. Заплакал. И возвратился домой… Да, велика и искренняя была любовь владыки к своим христианам, нежна была привязанность его к школам. И поняли это христиане. Почувствовали это своим сердцем ангельские души воспитанниц. Любовь к своему владыке привела их на всю ночь разделить с ним безмолвие смерти. Но говорил им владыка через Христово слово».
Тело владыки было отерто святым елеем от мощей святителя Иоасафа Белгородского. На деньги, пожертвованные А. П. Синельниковой, купили небольшой участок земли на кладбище Янака (район Уено), где 22 февраля и было совершено погребение.
С утра на четырех престолах были отслужены четыре Литургии об упокоении души архиепископа Николая. В 11 часов в соборе Воскресения Христова началось отпевание, совершавшееся, главным образом, на японском языке. Среди прочих венков выделялся венок от императора Японии — этой чести иностранцы удостаивались исключительно редко. После отпевания гроб был обнесен вокруг собора и установлен на колесницу. Похоронная процессия, растянувшаяся на десять километров, направилась к кладбищу. «Рвет неистово хоругви наши ветер. Пришлось их нести в опущенном положении. Идут воспитанники, воспитанницы. Все в однообразных костюмах. У всех в руках пальмовые ветви, символ веры в победу дела владыки в Японии. Многочисленные цветы, сотни венков. Святые иконы, кресты. Иереи, диаконы в священных облачениях… Многие катехизаторы в стихарях. В полном облачении с посохом в руках епископ. Ордена владыки. Все принадлежности архиерейского сана, носившиеся владыкою. В заключение колесница с дорогим гробом, представитель России в шитом золотом придворном мундире. И лента, бесконечная лента христиан…»
Александр Чех
Япония
Ваше превосходительство, милостивый государь!
Отправившись в Японию в звании настоятеля консульской церкви, но с миссионерской целью, я старался, в продолжение моего восьмилетнего пребывания там, изучить японскую историю, религию и дух японского народа, чтобы узнать, в какой мере осуществимы там надежды на просвещение страны Евангельскою проповедью. Конечно, в миссионерских видах я никак не рассчитывал на одни собственные силы; но мне казалось святотатством просить себе сотрудников прежде, чем я уверюсь, что их силы, отвлеченные от непосредственного служения России, не будут потеряны для людей вообще. Чем больше я знакомился со страной, тем больше убеждался, что очень близко время, когда слово Евангелия там громко раздастся и быстро понесется из конца в конец империи. Беру смелость изложить перед Вашим превосходительством те наблюдения, которые привели меня к этому убеждению.
В этой 35-миллионной империи Крайнего Востока все как-то чудно, все не по-нашему, но вместе и не по-восточному. Как мы понимаем Восток? Абсолютный деспотизм сверху и безответное раболепство снизу, невежество, отупение и, вместе с тем, невозмутимое самодовольство и гордость, а вследствие этого неподвижность: вот понятия, которые у каждого из нас неразрывно связаны с понятием о восточных государствах. Тем более, по-видимому, означенные качества должны бы принадлежать Японии, как стране очень древней и во все время своего существования имевшей сношения почти исключительно с одним Китаем, отсталость и неподвижность которого вошли в пословицу. И что же мы видим на самом деле в Японии? Императорская династия здесь, правда, имеет, как почти везде на Востоке, божественное происхождение, но деспотами в том смысле, который мы привыкли соединять с этим словом, императоры никогда не были. Я встретил в истории лишь одного императора (и в период наиболее цветущего состояния Японии), который взглянул было на свою власть как на принцип полнейшего самовольства и вследствие того стал охотиться на людей с луком и стрелами, бросать людей в реку, бить их острогою, как рыбу, и делать тому подобные дурачества; но и его постигла внезапная смерть, и история очень недвусмысленно говорит о причине этой внезапности. Другой, наследник престола, показывал наклонность сделаться подобным императором, но за эту наклонность Государственный Совет прямо лишил его права на престол. Вообще об императорской династии в Японии (она одна с самого основания империи, т. е. с 667 г. до Р. Хр.) можно не обинуясь сказать, что она блистательно исполнила свой долг: рядом героев и мудрых администраторов она завоевала страну для своего народа, дала ей очень хорошее гражданское устройство (лучшее, чем то, которое существует теперь не по вине императоров), доставила народу военную славу завоеванием корейских государств, ввела его в сношение с Китаем и через то даровала стране хоть то образование, которое выработал до нее Китай, и, наконец, жертвуя собой, своим божественным авторитетом, внесла в империю буддизм, более обширную и высшую форму религиозного сознания, чем древнейшая религия японцев — синту (обожение духов предков). Кончив свою миссию и как будто истощенная ею, императорская династия впала в бездеятельность, в апатию, и Япония, не задумываясь долго, создала себе новую форму правления. Это вышло нечто очень оригинальное: император, по-видимому, продолжал быть тем же императором; титулы и почести на словах и в книгах остались за ним, но власть перешла к более живым и сильным деятелям — сёогунам («сёогун» в буквальном переводе: «генерал»). С этими, на свежей памяти и самопроизвольно поставленными своими властелинами Япония уже не много церемонилась: сёогунских династий менее чем в продолжение 700 лет (с 1186 г. по Р. Хр.) у нее перебывало шесть, причем только те из сёогунов держались крепко и прочно, кто удовлетворял национальным потребностям.
Это ли деспотизм? И где же безответственность и раболепство? Начните говорить с людьми разных сословий, спуститесь до крестьянина самого глухого околотка, и вы удивитесь здравому и вместе независимому образу мыслей народа о своем правительстве. Самый строгий образ правления был установлен последнею, низверженною в прошлом году сёогунскою династией: Япония была опутана сетью шпионов; самые суровые меры были приняты для устранения сношений с иностранцами; но первое относилось почти исключительно к обузданию удельных князей, второе (по понятию сёогунов, очень основательному 300 лет тому назад) предупреждало страну от завоевания ее иностранцами. Что же касается до народа, то он имел условий к сознанию своей гражданской свободы гораздо более, чем народы многих государств в Европе. И при всем том, как народ был недоволен существовавшим порядком вещей! Интересно было послушать, как купец негодовал на такие и такие пошлины (правду сказать, вовсе не обременительные), как крестьянин роптал за взимание повинностей, по его мнению, очень тяжелых, как все презрительно отзывались о чиновниках («которые почти все даже взятки берут — такие они негодные!»), как весь вообще народ корил правительство за бедность страны, между тем как нищих почти не видно, а каждую ночь в любом городе улицы увеселительных домов стонут от музыки и пляски. Это ли восточное, безгласное раболепство пред властелинами?
Из сказанного уже отчасти видно, что японцы вовсе и не отупелый и не невежественный народ. Об образовании японцев, сравнительно с европейцами, можно сказать то же, что обыкновенно говорят относительно Америки, сравнивая ее с Германией. Здесь образование невысоко и неглубоко, зато оно разлито почти равномерно по всем слоям народа. Конфуций здесь «альфа и омега» ученой мудрости; зато он, будучи задолблен до последней буквы ученым японцем, небезызвестен и последнему простолюдину, который по нем, большею частию, учится читать и писать. Про другие страны мира до последнего десятилетия и самые ученые японцы почти ничего не знали; зато и в отдаленной деревушке вы не найдете такого невежду, который бы не знал, кто такой Иеритомо, Иосицуне, Кусуноки, Масасинге и прочие исторические деятели, или не сумел сказать, на север или на запад от него лежат Едо, Мияко и другие важные местности. Весной вы идете по улице и видите толпы ребятишек, пускающих змея; вас заинтересовала чудовищная рожа, намалеванная на змее; спросите у ребятишек, кто нарисован: они наперерыв друг перед другом поспешат рассказать, что это Киёмори, или Такаудзи, или кто другой, и, будьте уверены, они расскажут историю удовлетворительно: мать или старший брат, готовя им змея, позаботились в то же время ознакомить их с этими историческими лицами; а часто короткая повесть о них напечатана тут же, на обороте листа. Вот остановились на улице две девушки и рассматривают картинки в книжке; одна из них хвастает своей подруге покупкой, которую только что сделала: это какой-нибудь исторический роман. Покупать книг здесь, впрочем, нет особенной надобности: здесь такое множество общественных библиотек и так баснословно дешево берут за чтение книг, причем даже не нужно трудиться ходить в библиотеки, потому что книги разносятся ежедневно по всем улицам и закоулкам. Полюбопытствуйте за-глянуть в эти библиотеки, и вы увидите почти исключительно военно-исторические романы: таков вкус народа, воспитанный вековыми междоусобными смутами, и книги вы не найдете в девственной чистоте; напротив, они истрепаны так, что в ином месте и невозможно прочитать написанное: несомненный признак, что японский народ читает. Да, число грамотных и читающих в Японии не уступит количеству таковых в любом из западных государств Европы (о России я и не говорю!); и это несмотря на то, что самые простые японские книги писаны наполовину китайскими знаками. Ведь чтобы только овладеть процессом чтения их, нужно убить три-четыре года! И при всем том японцы прилежно учатся читать. Этот ли народ можно назвать отупелым?
Что же касается до гордости, самодовольства и неподвижности, то события последнего пятнадцатилетия служат наглядным доказательством того, что японцам чужды и эти качества в тех размерах, в каких мы приписываем их восточным народам. Правда, у японцев много национальной гордости, и они не могут не иметь ее: в продолжение 25 веков существования их империи они ни разу не согнули своей шеи под чужое ярмо, ни разу даже переменчивый жребий войны не дал им случая усомниться в своем превосходстве пред другими нациями; напротив, всякий раз, когда они сталкивались с айнами, с Кореею и даже с Китаем, они лишь торжествовали успехи своего оружия, и первые окончательно покорились им или ушли от них на Курильские острова, вторая целые века несла им дань; самый Китай по временам заискивал и пресмыкался пред ними — словом, их история внешних сношений до последнего времени всегда неизменно оставалась лишь историей побед и торжества. Прибавьте к этому учение их национальной религии, остающейся и до сих пор и заверяющей их, что они произошли от богов, что Япония — вечная любимица богов, что прочие страны — что-то вроде пустырей, созданных богами как бы случайно и потом заброшенных без всякого внимания. Удивительно ли, что японцы до последнего времени смотрели на иноземцев как на варваров, не очень высоко ценили их силы и даже строили планы подчинения себе всего света? Но, увы! Даже в те времена самодовольства и гордости, в параллель к партии, слишком высоко мечтавшей об Японии, находилась партия, совершенно противоположная ей. Напуганным католическими пропагандистами в XVII столетии японцам глубоко запала в душу мысль, что европейцы непременно имеют намерение завоевать их страну, и в каждом китобое, случайно появлявшемся у их берегов, им беспрестанно мерещился шпион, подглядывающий, что делается у них. А сколько тревоги наделали когда-то наши Хвостов и Давыдов?! Как Япония зашевелилась и стала вооружаться! Какую громкую славу приобрели себе здесь эти два немного взбалмошные лейтенанта и какой ужас навели на всех, начиная от Кунашира до Киусиу! И как они подняли кредит России в глазах японцев! И Англия очутилась одною из русских губерний, и весь свет предпринял завоевать царь наш заодно с турецким султаном! Наконец, чему я не хотел верить, пока сам не прочитал в очень серьезной японской книге, были японцы, до того боявшиеся иностранцев, что предлагали проект: провести по всем прибрежьям Японии каналы, чтоб избежать плавания по морю, где ходят иностранные суда; и правительство уже приступало к исполнению этого проекта, по крайней мере, посылало инженеров осматривать места, удобные для проведения каналов. Это ли гордость и самонадеянность?
А что говорят события последнего времени? Едва прошло 15 лет с открытия Японии, и посмотрите, как изменился дух и правительства, и народа. Не говоря уже о правительстве, почти каждый удельный князь выбивается из сил, чтобы завести у себя пароход, достать европейское военное оружие, обучить солдат европейской военной тактике, приобрести молодых людей, сведущих в европейских языках и науках. Как встрепенулся народ, как все ясно увидели свою отсталость и как искренно и энергично стараются поправить дело! Как все хотят видеть, знать, изучить европейское! Живущие в Японии знают, с каким самоотвержением молодые люди добиваются случая попасть за границу. Без преувеличения можно сказать, что, если бы была материальная возможность, пол-Японии уехало бы за границу учиться. Похоже ли все это на Китай, который целые столетия знаком с европейцами и при всем том до сих пор воображает, что не ему следует учиться от европейцев, а, напротив, европейцы приезжают позаимствоваться от него светом мудрости? Когда-то Япония со всею готовностью и охотою приняла китайскую цивилизацию; 16 веков она неизменно была под ферулою этой цивилизации и проникнулась ею, по-видимому, до мозга костей: везде, начиная от постройки дома до религиозных убеждений, везде и во всем копировка Китая; своего собственного японцы не изобрели ров-но ничего, кроме разве сёогунского звания, и то оправдываемого ими на основании подходящих примеров из китайской истории; даже под сомнением — их синту не есть ли тоже заимствование древнейшей китайской религии?
Все это, если хотите, доказывает мелкость японского народного гения (а быть может, и то, что гений народа вообще не может развиться без взаимодействия других народов); но, вместе с тем, дает случай убедиться, что японцы одарены удивительной упругостью духа. Весь наплыв китайской цивилизации был как будто чем-то, допущенным по уговору на время; теперь она не нужна, и японцы легко и свободно бросают ее как сбрасывают устарелое платье, и смелой, можно сказать, дерзкой рукою хватаются за все европейское. Взгляните, что делается в настоящую минуту: они не более и не менее, как трудятся пересадить на свою почву английскую конституцию, с ее выборными, с ее парламентом, с ее, лишь для мебели, королевской властью; да говорят, и того еще мало: «Хотели-де ввести американский образ правления, да не могли справиться с ним, немного раненько для страны». Конечно, еще сомнительно, вовремя ли им и английская конституция; их возня с нею что-то очень напоминает мартышку и очки: в одно полугодие прошлого года они уж успели два раза редактировать свою конституцию, не считая разных подскребок и подчисток, встречающихся в официальных газетах. Но я хочу указать лишь на то, как японцы живы и свежи духом и как быстро они откликнулись на призыв европейской цивилизации.
Какая же у этого народа религия и как он относится к ней? Японский народ, наравне с китайским, справедливо укоряют в атеизме или в индифферентности к делам веры. Но что за причина этих качеств, по-видимому, совершенно не свойственных народам полуобразованным? Тот ли это атеизм, что по временам охватывает и европейское общество, приводя в смущение благочестивые души и возбуждая горячую деятельность апологетов веры? Нет, совершенно другой. В Европе атеизм всегда служит характеристическим указателем успеха в науках, поднятия умов на высшую ступень развития. Первые, поставившие ногу на эту ступень, в порывах безотчетной радости, венчающей успех, провозглашают на все лады торжество ума человеческого, его всемогущество, его высшую авторитетность, не хотят оглянуться ни на что другое, хладнокровно взвесить свою находку и указать ей приличное место в кругу знаний человеческих. Толпа сбегается на зов этих глашатаев и вторит им, часто не понимая, в чем дело. Но вот на ту же ступень взошли и люди более хладно-кровные, ступили туда, наконец, хранители и истолкователи богооткровенной истины, рассмотрели, в чем дело, сличили новое открытие с учением веры, и (к удивлению массы) это открытие оказалось не только не противоречащим вере, но подтверждающим ее истинность: принимают народы плод науки в круг своих знаний, еще крепче привязываются душою к своей неизменной спасительной истине и продолжают свой путь, и целые века будут идти они. Много раз слабодушные будут иметь случай претыкаться на этом пути, но не исчерпают народы безбрежного океана божественной мудрости, не возвысится, не покичится человеческое знание над истинами религии и не истощит человеческая нравственность ее идеалов святости.
Не то в языческих странах вообще, не то и в Японии. Здесь атеизм высших обществ и индифферентизм низших происходят прямо и положительно от недостаточности религиозных учений, оттого, что народ исчерпал их до дна и они больше не удовлетворяют его. Вот синту. Что это за религия? Поклонение духам предков, начиная с самых первых богов в мире. Что же это за боги? Видны в них могущество, мудрость, величие и тому подобные качества? Ни одного; это просто слабые смертные, даже без тех чувственно-привлекательных качеств, которыми боги Греции когда-то вдохновляли поэтов и художников к созданию неподражаемых образцов классического искусства. Если японские боги иногда творят, то этот акт совершенно не вяжется с другими их действиями, обличающими в них образцовое тупоумие.
Самый первый бог явился в мире случайно, уже после того, как хаос разделился и образовал небо и землю; о действиях это-го бога и следовавших за ним пяти поколений не известно ровно ничего. Уже боги седьмого поколения начали творить. «Внизу, должно быть, есть земля», — сказал Изанаги, стоя вместе с богиней Изанами на небесном мосту, и он погрузил небесный жезл вниз. С поднятого жезла капнула капля и образовала остров. Изанаги и Изанами сошли на него и стали обходить кругом: он — в одну сторону, она — в другую. Когда сошлись, она первая сказала приветствие; Изанаги рассердился за непочтительность, так как ему должно было принадлежать первое слово, и боги обошли остров снова. На этот раз Изанами придержала язык. После первых объяснений оказалось, что они могут быть мужем и женою; но как? К счастью, откуда-то взялась очень живая птичка, известная в России под именем синицы, села перед ними и своими движениями научила их супружеству. Тогда они стали рождать японские острова. Перворожденным они были недовольны, так как он оказался весьма небольшим (Авадзи); они родили побольше и так далее; наконец, родили горы, леса, моря и животных. Из всех их детей Аматерасу оказалась самой красивой, и они послали ее управлять небом: это богиня солнца. Но их сын Сосано, к неудовольствию родителей, оказался совершенным грубияном и забиякой; бить, сокрушать, приводить в слезы было его любимым занятием; родители за это послали его в ад. Пред отходом туда Сосано попросился сходить на небо, повидаться со своей старшей сестрой. Сестра испугалась его прихода, думая, что он замыслил отнять у нее владения, и встретила его, вооруженная с ног до головы. Но Сосано успел уверить ее в невинности своих намерений и оставлен был погостить. Ему, однако, не терпелось без проказ: то он вытопчет рисовые поля сестры, загнавши на них лошадей; то, подкравшись к окну, у которого она сидит за ткацким станком, нечаянно испугает ее до того, что она до крови уколет себе руку челноком. Наконец, он решительно вывел ее из терпения, когда сделал одно крупное неприличие в ее парадной комнате, в которой она приготовилась праздновать осенний урожай; без малейшей опаски она вошла и села, но — о ужас! — запах пренесносный и новое платье все испачкано! Огорченная до глубины души, богиня солнца ушла в пещеру и затворилась навсегда. Можно себе представить, что сталось с несчастным миром: все погрузилось в мрак, ни дня, ни ночи, все бродят ощупью. Боги думали было, что Аматерасу посердится и выйдет; не тут-то было! Она не на шутку рассердилась. Боги были неглупы, знали, чем выманить свою любимицу: они собрались у входа пещеры, насадили зеленые деревья и увешали их разными прелестями, заманчивыми для женского глаза, как-то: зеркалом, ожерельями; тут же посадили петуха, заставили его петь, а сами ударили плясовую. Не вытерпела богиня, отодвинула камень, чтоб взглянуть в отверстие; но в ту же минуту ее рука очутилась в сильных дланях бога силы, который заранее поставлен был на страже у входа. Как ни упиралась богиня, но была вытащена; тут ее окружили соломенной веревкой и пристали с просьбой: «Не уходи, не уходи опять», — и тут же обещались примерно наказать негодяя Сосано. Аматерасу не заставила себя долго упрашивать, и вот мир до сих пор наслаждается солнечным светом. А Сосано пришлось плохо: ему скрутили руки назад, выщипали его длинную бороду и сбросили с неба. Он, впрочем, не потерялся и на земле. Он упал в теперешнюю провинцию Идзумо, здесь набрел на плачущих старика и старуху; при вопросе, о чем они плачут, они объяснили, что семиголовый змей переел всех их детей, теперь очередь за последней дочерью. Сосано обещался убить змея, если они потом отдадут за него дочь; старики с радостью согласились. Тогда Сосано велел построить семь шалашей и в каждый поставить по бочке вина, а сам спрятался и стал ждать. Змей пришел, ощутил запах вина, вложил в каждый шалаш по голове и натянулся допьяна, так что заснул. Тогда Сосано изрубил его в куски; когда рубил хвост, его сабля вызубрилась; он осмотрел хвост внимательно и нашел в нем меч, который и препроводил в подарок сестре Аматерасу. Затем женился, построил домишко и стал жить-поживать, даже сложил песенку про свое веселое житье, известную и доныне. В Идзумо он пользуется особенно усердным почитанием. А Аматерасу продолжала жить по-своему. Воспитав сына Сосано и усыновив его, она хотела было отправить его на землю, но этот отказался, предоставив свои права сыну Нини- ги. Аматерасу и послала Ниниги в Японию, отдав ему эту страну в потомственное владение. С ним она отправила большую свиту, наказав ей хранить господина и верно служить ему; вручила также внуку при прощанье зеркало, меч и осьмигранный драгоценный камень как знаки его достоинства.
Ниниги сошел на землю, заблудился было здесь, но, по счастью, встретившийся без путей Сарудахико проводил его в Хиунга (на острове Киусиу), где он и поселился. Его дети Хоносусо и Хохадеми разделили между собою занятия: первый удил рыбу, второй охотился за зверями, и каждый из них был очень счастлив в своей ловле. Однажды они для пробы поменялись орудиями охоты; но Хоносусо ничего не достал в горах и возвратил лук и стрелы брату; а Хоходеми не только не поймал на рыбной ловле, но и уду потерял. В вознаграждение он сделал брату новую уду, но тот ничего не хотел вместо своей прежней и настойчиво требовал ее. Хоходеми, в горести бродя по берегу моря, встретился с одним стариком, который, узнав причину его печали, сделал короб и в нем спустил Хоходеми на дно морское. Здесь Хоходеми нашел великолепный дворец морского бога, который хорошо принял его и женил на своей дочери. Чтоб найти удочку, собраны были рыбы; у одной замечен был рот пораненным, и удочка оказалась у нее. Три года прожил здесь Хоходеми и когда наконец захотел отправиться на землю, морской бог снабдил его на всякий случай двумя шариками, имевшими свойство, когда бросить тот или другой в море, возвышать или уменьшать прилив. Возвратясь на землю, Хоходеми, при помощи этих шариков, одолел старшего брата, закрепил за собой власть и стал мирно царствовать. При рождении сына он лишился своей жены. Тоётоми, почувствовав приближение родов, сказала мужу: «Я беременна; выбрав бурный день, построй мне на берегу родильный шалаш и ожидай». Входя в приготовленный шалаш, Тоётоми запретила мужу идти за нею; но Хоходеми, подстрекаемый любопытством, пробрался к шалашу и стал подсматривать. Он увидел лежащего свернутым дракона, обхватившего ребенка. Заметив, что за ним подсмотрели, дракон быстро ушел в море. Так как шалаш еще не успели покрыть, когда Тоётоми пришло время родить, то новорожденный назван был Фуки-аваседзу (непокрытый). От Аматерасу до него включительно пять поколений: это и есть так называемые поколения земных богов. Вот нить главных событий синтуиской космогонии.
Но генеалогия богов этим далеко не оканчивается, а, скорее, только здесь начинается. К семи поколениям небесных богов японцы почти не обращаются; земных богов, за исключение высокочтимой Аматерасу, тоже редко утруждают молитвами: эти области очень высоки и неподходящи для обыденного богопочитания. При всем том Япония полна богами . Откуда же они? Очевидно откуда. С сыном Фуки-аваседзу, Дзинму (первым в ряду микадо), начинается достоверная история Японии. Дзинму перешел с Киусиу на Ниппон, которым тогда владели айны, дрался с этими последними, был на первый раз оттеснен ими, потом успел отнять у них значительную часть территории и утвердился на Ниппоне. Всё это действия, очень обычные для простых смертных завоевателей; но в то же время Дзинму был сын бога, потомок Аматерасу и чрез нее небесных богов; очевидно, что он и сам бог. За ним в той же степени боги — все его преемники, до нынешнего микадо, о котором если японцы выражаются, что «только пожелай он, небесный огонь сейчас же падет и попалит всех иностранцев», то имеют полное право так выражаться. И вот, следовательно, ряд богов, уже более доступных для каждого, потому что эти боги более знакомы с зем-ными делами. Из ряда императоров-микадо ознаменовавшие себя чем-либо особенно полезным для Отечества чтутся с особенным усердием. Например, Хациман.
Кто же такой Хациман, которому такое множество храмов в Японии и в честь которого делаются такие великолепные воен-ные процессии? Это бывший микадо Воодзин. Вы развертываете историю, прочитываете про Воодзина и, правду говоря, не на-ходите ничего особенного: был из очень обыкновенных микадо. Но вы забыли главное; загляните в историю предшествовавшего микадо: это была мать Воодзина, Дзингу, завоевавшая Корею; а завоевала-то, собственно, не она, а Воодзин, которым она была беременна в ту пору. Всякому известно, как это было. Императрице совсем уж приходило время родить, когда она собиралась в Корею, но она взяла на берегу простой камешек, заткнула его за пояс и сказала: «Да не родится дитя, пока я с победою не вернусь в Отечество», — и дитя не родилось, оно только переместилось на более удобную, по его мнению, квартиру. Дзингу во время похода была вооружена; между прочим, один из рукавов ее платья замечали постоянно наполненным чем-то; все думали, что там у нее нужные в походе вещи (ремешки, веревочки и под.), но все ошибались: там и был Воодзин, только не в рукаве, а в руке. Итак, не великая ли услуга Отечеству и вместе не дивная ли сила божественная — завоевать государство, будучи еще в теле матернем? Понятно после этого, отчего Хацимана так усердно чтут военные, считающие его, по преимуществу, своим богом. Предки микадо — боги: и самого микадо, и всего народа вообще.
Но с неба, вместе с Ниниги, пришло много великих мужей; их потомки живут и доселе и чтут их как своих фамильных богов; деяния тех мужей принесли пользу всему Отечеству, поэтому и несь народ, за исключением самого микадо, обязан чтить их и чтить. Наконец, весь японский народ, если разобрать его родословную, — божественного происхождения: все в конце концов происходят от Изанаги и Изанами, поэтому все — боги, и каждый человек обязан чтить своих предков как богов, молить их о покровительстве, приносить им жертвы; степенью богопочтения к предкам обусловливается для каждого домашнее счастье или несчастье. Входя в японский дом и любопытствуя взглянуть на божницу, вы всегда найдете бумажку с именами и жертвы перед нею; на вопрос о значении бумажки вы узнаёте, что на ней имена домашних пенатов. Иногда тут же стоит безобразный, закопченный идол: то непременно предок, чем-нибудь особенно хорошим ознаменовавший себя для рода. Часто этот предок заинтересует нас своим карикатурным, уморительным видом; вам хотелось бы приобрести его для коллекции редкостей; не стесняйтесь, предложите цену подороже, чем за обыкновенную куклу, вам продадут его. Чем ниже общественное положение человека, тем больше у него богов, потому что кроме своих пенатов он чтит знаменитых предков людей высших сословий; наоборот же не бы- нает. Для императора было бы постыдно воздавать поклонение предкам какой-нибудь другой фамилии, какими бы заслугами они ни были ознаменованы; некоторые императоры, правда, унижали себя до этого, но это всегда считалось скандалом и возбуждало народное осуждение. Для членов знатной фамилии, например, Фудзивара, Минамото, Такра, было бы постыдно чтить богов какого-нибудь купца. Но есть боги и из низких сословий, чтимые всем народом: это люди, ознаменовавшие себя особенно неликими заслугами, например Хидеёси. Есть также множество местных богов, возникших из невысокого звания; например, такой-то открыл в горе золотую руду и потрудился для разработки ее; натурально, что и по смерти он покровительствует этой горе и работающим на ней; местные рудокопы строят ему храм и при-носят жертвы; от рудокопов мало-помалу почитание переходит в народ, и вся местность незаметно приобретает нового бога-про- гектора. Это делается особенно легко и скоро, если бог заявит себя каким-нибудь чудом; а мало ли средств чудодейства? Присниться кому во сне и сказать нравственную максиму или пропеть стишок, блеснуть под вечер синим огоньком в окрестности, окликнуть кого нечаянно в уединенном месте, прошуметь странным звуком между деревьями, когда нет ветру: бог может быть уверен, что все это примется в должном смысле, быстрой молвой пройдет в народе, и слава его упрочится.
Наконец, чествуются и боги зловредные, для того чтобы умолить их не делать зла. Например, в эпоху, предшествовавшую возникновению сёогунов, когда придворные сановники завели прекрасный обычай играть особами микадо, как пешками, употребляя для удобства в игре микадо-малолетков, или и взрослых, но слишком явно тупоумных, был один микадо по имени Сюто- ку; пока он был ребенком, он царствовал, но лишь только достиг совершеннолетия, его убрали с престола. Сютоку был строптив: он поднял бунт, привел в смятение столицу и окрестности; но он не был настолько талантлив, чтобы одолеть врагов: его разбили, взяли в плен и заточили. Покаялся бедный в своем неповиновении, в знак раскаяния переписал один молитвенник вместо туши собственною кровью и послал его в столицу; но ему с презрением отослали этот дар обратно. Тогда он, исполненный отчаяния и неописанной злобы, изрек: «Молю богов, чтоб мне переродиться дьяволом, на мучение Японии»; со скрежетом зубов, с насупленными бровями, из-под которых сверкали самые зловещие молнии, с отросшими волосами, в лохмотьях, он бродил с этого времени одинокий по дебрям и, наконец, умер в таком состоянии духа. Смерть его не замедлила обнаружиться для Японии самыми бедственными ударами: бунты, голод, наводнения — все свидетельствовало, что Сютоку начал свой страшный расчет с Отечеством. Очевидно, что ему немедленно должны были построить храм, учредить Богослужение, и едва только этим успели унять его свирепость.
Между самими богами существует субординация, так что есть боги начальствующие, есть боги, служащие у других на посылках и побегушках. У некоторых богов служат исполнителями их воли те или другие животные, так что если бог сердит на кого- нибудь, то насылает на него своих посланцев, обезьян, оленей и т. д., которые у наказуемого разрушают дом, портят сад, опустошают поле.
Вот сущность синту. Очевидно, что эта религия может принадлежать лишь очень грубому и невежественному народу, на-роду, стоящему на той степени умственного развития, когда он, побуждаемый присущим человеку религиозным чувством, ищет предмета поклонения, но не в состоянии возвыситься своим умом над окружающим миром и готов воздать божеские почести всему, что его поразит и возбудит его удивление; в нем умственного сознания пробудилось лишь настолько, что он не кланяется первой попавшейся на глаза старой ели или причудливой формы камню; он безотчетно понял существование другого мира, духовного, и превосходство этого мира над материальным; но дух поразил его лишь в частных, близких к нему явлениях, и он падает и преклоняется пред ними, а себя самого и всю природу ставит в зависимость от них.
Неудивительно поэтому, что синту не оказал почти никакого сопротивления буддизму, при переходе сего последнего в Японию. Японцы в то время завоевали Корею (в 200 г. по Р. Хр.) и познакомились с Китаем; чрез эти столкновения умственный горизонт их невольно расширился, и синту оказался не удовлетворяющим более религиозным потребностям народа. И каким высоким учением здесь должен был показаться на первый раз буддизм, эта лучшая из языческих религий, геркулесовы столпы человеческих усилий составить себе религию, руководствуясь теми темными остатками богооткровенных истин, которые сохранились у народов после рассеяния Вавилонского! Синту почти без ропота и сопротивления уступил свое место новой религии, и, не будь особого обстоятельства, его и следов до сих пор не было бы в Японии. Это обстоятельство заключается в гибкости буддизма и способности его приноровляться к обычаям страны, куда он является; а все это вытекает из его основного догмата — перерождения. « Клянусь, что буду рождаться в разных невежественных странах для привлечения их к спасению», — клялись Будды и Боддисатвы. Итак, Аматерасу была тот же Будда, Хациман — тот же Будда, все японские боги — Будды и Боддисатвы, рождавшиеся, применительно к умственному и нравственному состоянию японского народа, совершенно в других видах, чем в Индии, рождавшиеся для того, чтобы «завязать связь с народом» и чрез то приготовить его к восприятию истинного учения Будды. «Связь» (ин-ень) тоже есть основное учение буддизма; не завязавши связи, Будда не спасает никого, а чтобы завязать ее, он может рождаться во всевоз-можных видах. Таким образом буддизм нарек японским богам свои имена, под этими именами принял их даже в свои храмы и зажил роскошно в Японии. Но синту от этой снисходительности и покровительства приходилось нелегко. Он конфузился пред своим щеголеватым соседом, пред его высокоумием, пред пышнос- тию его храмов, пред обилием его молитвенников; и вот он начал из кожи лезть, чтоб поправиться: построил себе храмы наподобие буддийских, сочинил великолепные церемонии, живописные костюмы; но самое главное — принялся толковать свое учение на всевозможные лады. Если в буддизме поражают вас иногда толстые молитвенники, наполненные не чем иным, как похвалами заглавию этих же самых молитвенников, то у синтуиских экзегетов вы найдете целые томы толкований на отрывки из древней японской истории, толкований, где каждый слог, каждая буква исторического текста дали случай к сплетению самых хитрых и невероятных аллегорий. Но увы! — по этому скользкому пути со своей легкой ношей синтуиские экзегеты не замедлили спуститься до полнейшего отрицания всего. Самое отъявленное безверие было результатом их пытливости. «Был довременный хаос; в нем случайно зародились искра огня и капля воды; от взаимодействия этих двух элементов хаос сгустился и принял шаровидные формы; от припёка огнеобильного шара (солнца) на водообильный (землю) в последнем, когда он был еще в состоянии грязи, зародились разные живые существа; человек, как самое высшее существо, образовался в лучшем из болот, т. е. в более мягком и обильном грязью». Вот сущность учения японских материалистов, смею уверить, пи в логике, ни в силе аргументов ничем не уступающих европейским. Синту, по-видимому, должно бы было не поздоровиться от этих дружески-медвежьих услуг, но — ничуть не бывало. Дело в том, что, во-первых, нельзя встретить ни одного экзегета, который бы, при решительном отрицании всего содержания синту, тем не менее не направлялся к поддержанию его и к сплетению ему самых выспренних похвал. Факт, с первого взгляда, странный, но, в сущности, весьма простой и естественный: синту из религии обратился у экзегетов в национальное, чисто гражданское учреждение; всем мельчайшим подробностям его приписано самое высокое значение для поддержания народного духа, для развития гражданских добродетелей и утверждения могущества Японии на веки вечные. В этих видах превозносятся похвалами предки, выдумавшие такое мудрое учреждение, и, в конце концов, синту рекомендуется для вечного хранения и последования. Во-вторых, те же самые приверженцы синту рассмотрели хорошо и буддизм и нашли в нем ахиллесову пяту, и не одну; с тою же разрушающей критикой они обратились и к нему, но уже не для поддержания, а для разрушения и поругания его, как иноземного учреждения, зловредного для Японии. Все буддийские чудовищные чудеса, все его безобразные легенды, его скучнейший рай и ни с чем не сообразный ад, все это подвергнуто насмешке и отрицанию, и, таким образом, для буддизма сделалось наконец и невозможным, хотя бы он желал того, окончательно подавить и уничтожить своего противника. В таком виде синту существует и теперь, т. е. по наружности — как будто религия, облеченная во все внешние атрибуты религии; но, в сущности, для рационалистов, — как народная школа добродетелей. Эти рационалисты в то же время хотят, чтобы народ верил в синту, как в религию, но народ настолько же верит, насколько они сами; а вдобавок, не возвысившись до заносчивых тенденций рационалистов, не видит в нем и школы, и вышеприведенное выражение: «Пожелай микадо, и небесный огонь попалит всех иностранцев», — в устах японца имеет самый иронический смысл.
Буддизм, возникший на почве Индии как противодействие браминской кастовости и угнетению низших классов высшими, был в этом отношении проповедью духовного равенства и любви в языческом мире. С другой стороны, как проповедь человека, из наследника престола сделавшегося нищим, он, натурально, явился проповедью суетности всего земного, нестяжательности и нищенства. Эти две характеристические черты, с которыми буддизм явился в устах первого своего проповедника, обеспечили для него будущие успехи: первая влекла к нему сочувствие народных масс, вторая доставила ему множество способных приверженцев и деятелей. В дальнейшем развитии эти черты приняли другой вид и доведены до крайности и нелепостей. Существовавшее в темном предании между индийцами понятие о имеющем явиться на земле любвеобильном Искупителе рода человеческого мало- помалу отнесено было к самому Шакьямуни: в его лице буддисты нашли своего богочеловека, сошедшего с неба и воплотившегося для научения людей. Но так как буддизм явился на почве бра- минского пантеизма и сам оказался бессильным отрешиться от него, то и в Будде индийская фантазия не могла выработать единоличного владыку мира. Он, правда, является с чертами, свойственными Богу, но, вместе с тем, таких, как Будда, бесконечное множество, и каждый из них дошел до этого блаженного состояния своими заслугами; каждому человеку, в его очередь, также предстоит, рядом множества градаций, выродиться в Будду. Эта лестница, идущая от человека вверх, ведет к состоянию Будды. Но почему же не продолжать ее и вниз? И вот, при наклонности к пантеистическому воззрению на мир, при непонимании природы и ее отношений к человеку и при бессознательном, свойственном человеку сострадании к низшим существам окончательно определяется идея метемпсихозы. Весь животный мир, по существу, отождествляется с Буддой; мало того, лестница простирается еще ниже: изобретаются разных степеней ады, населяются живыми существами и тоже ставятся в связь с Буддой. Дурной человек, в наказание за свои грехи, рождается животным или посылается в ад; спустя известное время, положенное для очищения грехов первого рождения, он снова рождается человеком, и если живет на этот раз добродетельно, то по смерти может опять родиться на земле уже царем или другим великим лицом; если опять ведет себя хорошо, то идет в рай, откуда вновь может прийти на землю Боддисатвой или Буддой. Таким образом небесный, земной и преисподний миры делаются огромной лабораторией, в которой бесчисленные роды существ кишат, рождаются, перерождаются и, в конце концов, все делаются Буддами. Так далеко зашли последователи Шакьямуни, развивая его простую первоначальную идею любви и равенства.
В развитии другой, столь же простой и естественной, идеи нестяжательности они тоже не замедлили прийти к самым крайним и неожиданным выводам. Труд и везде — наказание Божие за прародительский грех; особенно же труд тяжел на Востоке; там наклонность к стяжанию не мучит человека: было бы чем утолить голод и жажду, а затем нет больше наслаждения, как лежать или сидеть под тенистым деревом, предоставив течение мыслей воле фантазии. Но мысли тоже могут иногда или причинять огорчение, или волновать; потому еще лучше, если они как бы останавливаются и замирают в своем течении, или, одним словом, человек погружается в бесчувствие, в бессознательность; тогда он погружается в ничто, но в этом ничто, вместе с тем, — целостное существование человека. Такое бессознательно-спокойное состояние называется созерцанием; ему приписываются высокие качества непосредственного ведения всего и сила управлять всем, так как в этом состоянии, будто бы, человек, отрешась от себя, сливается в одном со всем, а тогда он может и владеть тем, с чем слит. Это со-стояние поставляется целью всех и всего; Будды потому и Будды, что достигли возможности во всякое данное время погрузиться в это состояние, и оно считается их высочайшим блаженством. Мимоходом, на пути развития этих главных своих начал, буддизм сочинил для своих последователей правила нравственности, поражающие иногда своею чистотою и строгостью, иногда своею чудовищностью; сочинил также чудовищные и самые невероятные легенды и чудеса. Все это, взятое вместе, облеклось в огромную литературу и в правильное религиозное общество, со своим богослужением, со своими храмами, монастырями, наконец, со своими искусствами, живописью, скульптурой и архитектурой. Все это, в период гонения на буддизм в Индии, хлынуло на север и затопило Китай и корейские государства, откуда не замедлило перейти в Японию.
Мы уже видели, что синту без сопротивления отступил на первый раз перед новою верою и японцы с радостью приняли ее. Да и могло ли быть иначе? Вместо слабых, сомнительного авторитета богов буддизм представлял для поклонения высочайшее существо, сошедшее на землю для спасения людей; грубым, почти неоформленным понятиям нравственности буддизм противопоставил свою тончайшую казуистику; пред такими же грубыми формами наружного богопочитания буддизм щегольнул великолепием своей богослужебной обстановки; устным преданиям синту противопоставил буддизм свою широкую литературу, тогда уже переведенную на китайский язык. Последнее обстоятельство имело двойную выгоду для буддизма в Японии: с одной стороны, оно убеждало японцев к принятию буддизма примером Китая, пред цивилизацией которого тогда преклонялись японцы; с другой, оно пресекало для японцев всякую возможность скептического исследования обстоятельств происхождения самого буддизма, так как китайские буддисты переводили на свой язык, натурально, лишь то, что служило буддизму, а не против пего. Буддизм, однако, не вполне пришелся по духу японцев. Это обнаружилось скоро же по введении его, когда японцы начали развивать его по-своему, выдумывая одна за другою секты, что, очевидно, обнаружило стремление выработать учение, согласное с коренными свойствами народа. В этой работе японцы не останавливались ни пред какими затруднениями и дошли, наконец, до совершенных противоречий друг другу. Многие секты и в Японии уже забыты. Я укажу из существующих на более важные.
Вот зенсиу. Как секта, перешедшая из Китая, она любит хвалиться <…> своею неиспорченностью. Очень странная претензия; все, чем зенсиу может похвалиться, это разве древность. Секта эта, очевидно, есть порождение переходной эпохи в буддизме, когда простота первоначального учения Шакьямуни была уже утрачена, но окончательно буддизм еще не определился, еще не выяснилась личность Будды как не только учителя, но и деятельного помощника людей в созидании спасения. Зенсиу составляет проповедь самоумерщвления, в видах достижения способности созерцать; но этот акт приурочен к тому состоянию Будды, когда он сам еще не был Буддой, а только упражнялся в подвиге самоумерщвления; таким образом, здесь человек берет на себя своими силами, по примеру лишь Будды, а не при содействии его, достигнуть верховного блаженства. В практическом применении суть этой секты — зазен, сидение, по примеру Будды, в известном положении, для упражнения в самозабвении и приобретения способности созерцать; чтобы содержать себя во всегдашней готовности к этому подвигу, сектанты ограждены самыми строгими предписаниями касательно пищи и внешнего поведения; дисциплинарная сторона здесь развита до мельчайших тонкостей. По теории все недурно. Но как на деле? Может ли народ предаваться зазену? Это немыслимо. Займись Япония зазеном неделю, в другую она умрет с голоду. Соблюдается ли за- зен хоть в монастырях? Говорят, будто есть такие монастыри, где назначается в году несколько недель или дней для зазена; в это время монахи, ежедневно по нескольку часов, сидят, собравшись в одной комнате, и предаются созерцанию, причем, так как под тяжестью блаженных ощущений головы монахов, особенно молодых, начинают клониться, то игумен с одним орудием, очень чувствительным для бритой головы и плеч, беспрестанно ходит между ними и вызывает созерцателей к действительности. И на эту ничтожную формальность сведено все учение зенсиу. При всем том это одна из самых распространенных сект в Японии!
Монтосиу, другая весьма распространенная секта, обязана своим происхождением Японии и составляет совершенное про-тиворечие зенсиу. Монтосиу отбросила весь буддийский аскетизм и ухватилась лишь за идею любви Будды к миру. Здесь о самоумерщвлении и помину нет: сами бонзы женятся, едят мясо и все что угодно. Все подвиги человека представляются ничтожными; для спасения требуется лишь вера в Будду; будь человек неслыханнейшим злодеем, но скажи только раз: «Наму-Амида- Буцу» (поклоняюсь Будде Амиде), — и он спасен. Учение о люб- веобилии Будды, о готовности его спасать человека по первому призыву, о недостаточности собственных сил человека для спасения и о благодати (тарики) невольно изумляет; слушая в храме иную проповедь, можно забыться и подумать, что слышишь христианского проповедника. Уж не от христиан ли заимствовано это учение; при исследовании же оказывается, что оно решительно самобытное в Японии и составляет лишь развитие идеи об искупительной миссии Будды. Но при этом возвышенном учении о любви Будды к миру сам Будда нисколько не изменяется: он остается тем же мифически безобразным и невероятным лицом. Оттого-то монтосиу, со своим высоким учением о благодати, принесла Японии гораздо больше зла, чем все другие секты. Допустив семейное состояние бонз, эта секта тем самым разрешила им все материальные заботы и поставила их наравне с мирскими людьми. Это, по-видимому, неважно; при возникновении секты всем даже представлялась лучшая сторона ее именно в этом, так как здесь устранялась зазорность поведения бонз всех других сект; но никто не предложил вопроса: что будет, если бонзы монтосиу выступят на поле деятельности во имя освященных сектою и народным сознанием материальных интересов, но с неверием в душе ни во что? Никто не подумал, как страшна в устах бонз может быть фраза: «Сколько ни греши, скажи только: «Наму- Амида-Буцу», и все прощено». Действительно, в период долгой неурядицы, бывшей пред династией Токугава, бонзы монтосиу двигали целыми армиями и притом под собственным флагом; «шаг вперед — в рай, шаг назад — в ад», -— кричали они своим войскам и производили страшные битвы, страшные грабительства и опустошения; сами не веруя ни во что, но двигая невежественными массами увлеченных фанатиков, они грозились ниспровергнуть все государство. Только Нобунага мог унять их, и то какими средствами! Раз две шлюпки были наполнены отрезанными ушами и носами у побежденной их армии и отправлены в их главную квартиру, а когда взята была и она, то 200 тысяч бонз и их защитников сожжено разом!
Вот еще секта, хоккесиу, тоже получившая начало в Японии. Эта составляет дань хвалы и удивления японцев одному молитвеннику, по имени Мёохоренгекё, тому самому молитвеннику, в котором Будда, собираясь умирать, объявил торжественно, что «все, чему он прежде учил, все это ложь, что он лишь старался красивым сплетением обманов привлечь к себе людей, как завлекают детей игрушками, что истинно только то, что он скажет теперь, а теперь он скажет вот что: «Все люди сделаются Буддами»; что «это учение до того важно, что стоит только назвать имя молитвенника, в котором оно изложено, и человек спасен»». Молитвенник наполнен самыми нелепыми чудесами, вроде следующего. К Будде, когда он преподавал это учение, прилетели с неба, в своих великолепных дворцах, два другие Будды, давшие клятву всегда слетать на землю для слушания учения, к изложению которого теперь приступил живой Будда. Сидят они рядышком, и живой Будда проповедует. Когда он высказался, ученики, естественно, были ошеломлены и казались неверившими. Вот трое Будд, для подтверждения истины, высунули языки, которые оказались до того длинными, что пронизали 10 тысяч мировых сфер; в таком положении они просидели перед учениками 10 тысяч лет; затем втянули языки обратно и крякнули все разом, отчего потряслись все миры; в заключение щелкнули пальцами, отчего также потряслись все миры. Могли ли после этого сомне-ваться слушатели и можно ли не обожать книгу, учение которой засвидетельствовано такими чудесами?
И каждая из сект опирается на незыблемом для буддиста основании: каждая имеет свои символические книги в каноне свя-щенной буддийской литературы. Эта литература так обширна и разнообразна, что в ней есть книги, совершенно противопо-ложные одна другой или даже прямо отвергающие истинность учения других книг, как только что упомянутый молитвенник Мёохоренгекё. Это как нельзя лучше обличает происхождение буддийской литературы от многочисленных авторов, часто враждебных друг другу; но каждый автор, стараясь придать вес своему произведению, озаботился приписать его Будде, так что по наружности все и вышло учением Будды, изреченным лишь в разные времена и при разных обстоятельствах. Таким образом, на основании одного и того же учения Будды можно воздвигать самые противоречащие секты, и никто не смеет укорить за это, так как каждая секта укажет на непререкаемый довод в Священной Книге. Нет ничего резче, например, этого нововведения, как женитьба бонз в монтосиу, тогда как до монаха Синрана никто из бонз никогда не думал жениться; но посмотрите, как легко было сделать и этот шаг на основании буддийской литературы. В одной из священных книг, перечисляющих обеты Боддисатвы Кваннона, есть обет его: «Буду воплощаться и в теле женщины, чтобы руководить смертных». Правда, этого еще недостаточно, чтобы Синрану жениться; но в каноне есть также неисчислимое множество примеров явления Будд и Боддисатв святым людям во сне для сообщения им своей воли. Отчего же и Синрану не увидеть чудесного сна? Он и увидел: является ему Боддисатва Кусе (другое имя Кваннона) и вручает четыре стиха, значение которых следующее: «Подвижник, женись в награду за твои подвиги! Я сделаюсь телом драгоценной девицы и сочетаюсь с тобой; изукрашенная, я буду вести людей к рождению в рай». Синран в то время был еще послушником и не имел особенного автори-тета. Но нужно же было так случиться, что в ту же ночь и его учитель, всеми уважаемый старец Хоонен, увидел во сне то, какой сон снится Синрану. Нужно же было такое стечение обстоятельств, что на следующее утро Хоонена посетил один из первых придворных сановников и завел разговор такого свойства, что в заключение сам предложил одну из своих дочерей в замужество какому-нибудь монаху, и нужно же было этой дочери называться именно «драгоценная девица» (Тамахиномия)! Разве во всем это не ясно как день промышление Кваннона о спасении людей? Конечно, Синрана женят, как он ни уклоняется от этого! И новая секта пошла щеголять по свету. Вообще, в буддийском каноне столько чудес и столько нелепости в этих чудесах, что мало-маль- ски смыслящий человек не может не считать их за басни; а так как он видит, что эти басни позволены себе самим Буддою, который прямо высказывает и иезуитское правило: «Обманывать людей, чтоб привлекать их к себе», — то и он, на том же основании, считает себя вправе делать всевозможные благочестивые обманы во благо ближним. Я не говорю уже о тех, которые, как большинство бонз, обманывают народ чисто злонамеренно и своекорыстно. Возьмем еще пример «Нембуцу» (спасение чрез благодать) в той обширности, в какой оно развито Хооненом и Синраном; правда, учение новое, но все же оно довольно твердо может быть основано на некоторых молитвенниках из самого канона, если взять их безотносительно к другим. На что бы, кажется, искать других оснований? Но посмотрите, на чем оно больше всего опирается. Вот один послушник, сгоравший желанием узнать, каким путем легче всего достигнуть блаженства будущей жизни, затворившись в кумирне Аматерасу, молится об откровении ему этого пути; после семидневной молитвы, ночью, он видит наяву: открываются дверцы кивота, где была статуя богини, выходят два мальчика и говорят ему: «Аматерасу теперь нет дома, но она нам наказала, что если в ее отсутствие кто станет молиться об указании верного способа к избежанию будущих перерождений и смерти, то чтобы мы учили: отвергнув собственные тысячеобразные действия, всем сердцем призывать Амиду, всею душею подвизаться в Нембуцу; этим непременно достигается рай будущей жизни и высочайшее успокоение». Вот другому является сама Аматерасу и поет: «Кто призывает Будду Амиду, тот не говори, что я богиня этого государства». Вот во время спора Хоонена с другими бонзами о своем Нембуцу статуя Амиды издает ослепляющий блеск; вот четки одного последователя Хоонена сияют лучезарным светом в ночной темноте; вот Хоонен своим «Наму-Амида-Буцу» вызывает из озера дракона и проч. Нет возможности перечислить всех выдуманных чудес, снов, песен богов. Все секты наперерыв одна перед другой стараются щеголять чудесами, одни других нелепее, одни других фантастичнее. Наглость дошла до того, что указывают чудеса там, где каждый собственными глазами может видеть или ушами слышать, что чуда нет. Там на морской воде написаны китайские знаки: «Мёо-хо-рен-ге-кё»; здесь птицы поют: «Наму- Амида-Буцу»; там в небе, при заходе солнца, постоянно является фигура Амиды и проч. Бонзы до того привыкли к выдумкам и обманам, что расточают их даже там, где нет никакой нужды в них: я читал одно жизнеописание Будды, где автор преблагоче- стиво уверяет, что за матерью Будды в приданое даны были, между прочим, семь полных возов «голландских» редкостей; а когда она забеременела Буддой, то другая жена царя из зависти, чтоб убить младенца в ней, обратилась к одному из христиан, которые, как известно, все колдуны, чтобы при помощи его волхвований испортить свою соперницу; и с мельчайшими подробностями описан способ волхвований христианина, приложен даже его портрет и изображено, как он погиб среди волхвования, пораженный небесными силами.
Кроме синту и буддизма, в Японии существует еще конфуцианизм, хотя не в виде особой религиозной секты, а в виде нрав-ственно-богословской школы. Я считаю не лишним сказать несколько и о нем. Конфуций привлекает прежде всего красотою своей литературной речи; его фраза исполнена лаконизма и силы и по временам блещет красками остроумных метафор. Все это делает Конфуция неподражаемым образцом литературного языка в Китае вот уж более 20 веков. Если заглянуть под эту привлекательную оболочку, то вы увидите почти всегда какую-нибудь мысль, прямо или непрямо направленную к утверждению системы пяти отношений. Эти отношения (господина и слуги, отца и сына, мужа и жены, брата и брата, друга и друга) и составляют сущность Конфуциева учения, то, что доставило Конфуцию сла- ну величайшего мудреца, неподражаемого учителя, полубога. Вокруг этого столпа мудрости толпятся тысячи комментаторов, принося ему в дань свои таланты и всю свою жизнь; каждое слово его учения разобрано и истолковано на тысячу ладов; н каждой фразе, случайно вымолвленной им, найден глубокий, многоразличный смысл, и вы, читая, невольно и сами находите его и удивляетесь глубине мудрости, сами не замечая того, что удивляетесь, быть может, не Конфуцию, а его остроумному толкователю. Это дерево конфуцианизма, питаемое постоянно приливом свежих соков и разросшееся в течение веков до невероятного объема, составляет действительно нечто величественное и грандиозное; так мы любуемся устарелым вековым дубом, обросшим десятками плющей, с их обильною и свежею листвой. Но что в самом деле сделало Конфуция таким великим в Китае? Он жил в одну из самых тревожных эпох китайской истории, когда государство, бывшее прежде монархическим, разделилось на множество независимых княжеств; князья беспрерывно ссорились между собою, народ стонал от опустошительных войн и всякого рода безурядицы. Такие времена всегда сопровождаются нравственным упадком: вероломство, эгоизм всех родов, забвение даже кровных отношений и связей — самые обычные явления в это время, и никто не думает горячо восставать про-тив них, потому что всякий думает о себе и готов для ограждения собственных интересов употребить те же орудия. В такое-то время явился Конфуций. Он не был творцом какого-нибудь нового учения, да Китай и не был расположен тогда слушать что-либо новое. Он лишь тронут был до глубины души бедственным состоянием своего Отечества, грозившим из хронической болезни обратиться в смертельную, и старался вызвать к сознанию соотечественников времена здравого состояния Китая. Как великий человек, он не только инстинктивно понял, но и сознательно выразил духовные потребности и идеалы китайской нации; но, как истинный китаец, не способный к высокоидеальному мышлению, он не дал своему Отечеству системы учения, построенной строго логически, по всем законам формального мышления; он, напротив, держался всегда самой твердой, практической почвы.
Он изучил и изложил древнюю историю Китая и древние обычаи, которыми, по его понятию, поддерживались добрая нравственность и благосостояние государства, церемонии, музыку, поэзию (народные песни); ученики же его, кроме того, постарались записать его нравственные афоризмы, которыми он постоянно обмолвливался, и представили таким образом в более наглядной форме его учение, почерпнутое из изучения древнего быта китайцев. Таким образом, в книгах Конфуция выразился не частный человек, но выразился сам Китай в его характеристических хороших чертах, в том, что он выявил доброго из своей натуры и что, следовательно, может и должен хранить, как свое собственное. В эпоху материального и нравственного истощения Китая пред ним поставлен был живой портрет его самого во времена физического и нравственного здоровья. Мог ли Китай не узнать сам себя и не полюбить себя в прежнем виде, а полюбив, не поставить себя пред собою как образец на вечные времена? С течением веков, быть может, характер китайцев мог бы принять новые оттенки, нравственность определиться точнее, формы жизни измениться; но уже писания Конфуция успели сделаться канони- чески-непогрешимыми, их предписания — обязательными, сам Конфуций — предметом религиозного поклонения.
В конце III столетия по Р. Хр., при первом знакомстве Японии с Китаем, Конфуций с братией не замедлил переплыть в Японию. Но странно было бы думать, что он займет здесь то же место, как в Китае. Здесь его учение было пересадным растени-ем и сам он явился не как представитель народа и истолкователь его мыслей ему самому, а просто как знаменитый ученый, пред которым, конечно, не могли не благоговеть необразованные в то время японцы, но который не поразил их до забвения личных чувств и мыслей. Его творения, по совершенству языка и нравственному направлению, легли в основу школьного образования, его легенды дали начало кое-каким суевериям; но школа у японцев вовсе не имеет такого великого значения, как у китайцев, где все государство управляется школярами; суеверий у японцев своих и буддийских так много, что два-три Конфуциевы в этом числе — как капля в море. Таким образом, влияние Конфуция собственно на народ в Японии очень слабо. Гораздо больше его влияние на так называемый «класс ученых» (дзюся), существующий здесь хотя не в виде правильно организованной корпорации, но с правом наследственности и с некоторыми особенными гражданскими правами. Это класс, можно сказать, есть дань Японии китайской мудрости и особенно Конфуцию. Для «ученых» писания Конфуция имеют, или, по крайней мере, должны иметь, такую же силу непререкаемого авторитета, как для бонз буддийские молитвенники, для синтуиских жрецов кодзики (самая древняя история). Главная обязанность этих ученых — быть преподавателями в дворянских гимназиях. Здесь-то, в этих гимназиях, молодые японцы, по кодексу Конфуциевых церемоний, научаются тем приемам вежливости и внешнего благоприличия, которые нас так удивляют в них и которые дают им право с честью занимать место между образованными европейцами; здесь они научаются слагать китайские песенки, что также считается необходимым для образованного человека; наконец, здесь же уясняются в их сознании правила нравственности и гражданских добродетелей, начертанные в человеческом сердце. Но дает ли Конфуций ответы на разные теоретические вопросы, так же присущие душе человеческой, как и понятия нравственности? Учит ли о начале мира и человека, о Высшем Существе, о назначении человека? Нисколько. Известно, что при вопросах своих учеников о подобных предметах он отделывался самыми уклончивыми ответами, вроде следующего: «Мы не знаем и земного, какая же польза говорить о небесном». Его «небо», употребляемое им для выражения всего высшего, имеет до того неопределенный смысл, что невозможно понять, разумеет ли он под ним что-либо личное или безличное. Итак, его последователи, пробуждаемые к умственной деятельности разными сентенциями, вызывающими на размышление, но оставляемые без руководства в самом начале умственного самоопределения, берут каждый для себя, что кому нравится: то случай, то жизненный дух, то личное или безличное небо, и, варьируя на разные лады свой принцип, решают сами, как умеют, философско-богословские вопросы о мире и человеке. Благодаря Конфуцию, они стали выше синту и буддизма; он дал им оружие диалектики, развил в них критический дух, побуждающий их относиться с насмешкой или презрением к этим учениям; но, разрушив прежние религиозные верования,
Конфуций в то же время ничего не дал в замену их: ум его последователя — пропасть, покрытая сверху легким хворостом его собственных умствований; при первом прикосновении здравого смысла хрупкая поверхность ломается и открывает пустоту. От того-то в Японии никто так не способен к принятию европейских учений, как последователи Конфуция. Веками приученные ставить себя высоко над другими по своему умственному превосходству, они, обыкновенно, свысока относятся и к европейцам, пока не попадет в их голову какая-нибудь европейская мысль: тогда их теории разом летят вверх дном, их прежний кумир разбивается вдребезги, они смиренно низводят себя на степень учеников и делаются искренними и горячими приверженцами нового учения.
Все, сказанное доселе, можно формулировать в следующих словах: японский народ слишком умен, развит и свеж, а его рели-гии слишком отсталы и нелепы, чтобы могли удовлетворять его.
Но показывает ли японский народ наклонность к принятию христианской религии? Обратимся к фактам, прямо отвечающим на этот вопрос.
В 1570 г. в первый раз испанское судно пристало к берегам Японии. Японцы так хорошо приняли иностранцев и показались им так способными к принятию христианства, что Франциск Ксаве- рий, друг и сподвижник Игнатия Лойолы, при первом известии о них вскипел желанием посвятить себя апостольскому труду между ними. Блестящий успех сопровождал его труды. По следам его нахлынули толпы монахов разных орденов, и все имели успех: в 25 лет христианство охватило весь юго-восток Японии. Уже европейские проповедники стали вести себя как дома, уже прелаты с пышностью являлись среди народа, уже они отправили японских князей к его святейшеству в качестве смиренных поклонников и по пальцам рассчитывали время, когда вся Япония будет у подножия престола наместника Христова. Вдруг страшное гонение, и в Японии — ни души христианской. Что за причина? Взглянем на тогдашние события японской и испан-ской истории.
До появления европейцев Япония долго была терзаема беспрерывными междуусобиями: то было несчастнейшее для нее время правления сёогунской династии Асикага; императоры давно были заброшены, и о них никто не думал; сёогуны наслаждались выгодами своего положения и не имели ни времени, ни охоты вникать в дела правления; кванрёо (регенты), на попечение которых оставлены были дела правления, но которые, как богатые князья, и сами имели средства жить не хуже сёогунов, тянулись за последними; забытая и заброшенная власть не находила себе приюта. А между тем в стране уже определилась удельная система: Япония была полна князьями, имевшими свои собственные поземельные доходы, свои армии и свои широкие права; почти не чувствуя над собою контроля, князья, естественно, дрались, кто с кем хотел и кто с кем мог, дрались без устали и без всякой жалости к народу. За князьями дрались и бонзы, и как дрались! Горе тому, против кого они вооружались: это были самые злые и неотвязчивые враги. В это время всеобщей драки и сумятицы в незаметном уголке Японии явился крошечный князек, который, когда все дрались один на один, задал себе задачей драться со всеми и всех одолеть; он дрался со всеми, одолел всех и сделался властителем Японии, хоть и не принял титула сёогуна, который тогда был слишком опошлен, чтоб интересовать Нобунагу. При этом-то Нобунаге показались в Японии европейцы. Он оценил пришельцев, понял выгоду сношений с ними и приветствовал их. Скоро между этими пришельцами замечены были проповед-ники новой веры. Нобунага, конечно, не верил ничему из отечественных религиозных учений; он не был расположен принять и христианскую веру (его боевая натура была неспособна к мирным религиозным размышлениям), но он не мог не понять неиз-меримое превосходство христианской религии пред японскими суевериями. Притом же ему так надоели его вечные враги бонзы и из-за них он так возненавидел буддизм, что, не думая долго, он со всею охотою дал европейским миссионерам полное право распространять новую веру, даже сам построил для них христианский храм в столице (в 1574 г.). Преждевременная смерть положила конец деятельности Нобунаги. Ему наследовал Хидеёси, сын простолюдина, пробивший себе дорогу к верховной власти. Он также на первый раз казался покровительствующим христианству; между тем он зорко следил за пропагандистами и изучал их. А последние уже успели выявить все те качества, которые были причиной изгнания католических миссионеров в разные времена из многих стран. Выходя из правила «цель оправдывает средства», миссионеры без зазрения совести показывали народу разные фокусы под видом чудес; необразованный народ верил чудодейственной силе патеров и толпами вербовался в христиане, а образованные люди сомнительно качали головой, и иные прямо угадывали обман, иные же окрестили патеров названием «колдунов», продавших душу дьяволу. С умножением христиан высшее общество вдруг почувствовало присутствие в стране нового рода аристократии и было до глубины души возмущено и оскорблено; от князей стали поступать жалобы, что христианские епископы при встречах не уступают им дороги и вообще ведут себя крайне заносчиво и гордо. Наконец, не ограничиваясь делами религии, католические епископы стали являться и на поприще политических интриг; еще Нобунага пользовался их сладкоречием и нравственным влиянием для привлечения на свою сторону князей-противников. Но все это еще не составляло особенной важности: при всех своих непривлекательных качествах, христианские проповедники стояли еще гораздо выше туземных бонз, и их не выгнали бы из страны, если бы не особого рода соображения.
Тот век был веком беспрерывного открытия новых стран и вместе веком ужасающих политических неправд. Испания, одна из самых могущественных держав того времени, была особенно бичом Божиим для новооткрываемых народов. Вспомним, для образчика, разрушительные подвиги Кортеса и Пизарро. В 1522 г. пала мексиканская империя, а в 1533 г. — перуанская. Обе эти империи в цивилизации и силе мало чем уступали Японии и с таким же гостеприимством, как последняя, приняли испанских рыцарей, за что эти рыцари отплатили им бессовестнейшим коварством, попранием всех прав туземцев, подчинением их иноземному владычеству и обращением всех граждан в самых несчастных рабов. Не забудем при этом, что с завоевателями всегда неразлучны были миссионеры религии любви и мира и что даже сами завоеватели действовали, главным образом, во имя креста. Мог ли гениальный Хидеёси не узнать и не оценить как должно этот дух европейской и, по преимуществу, испанской политики, не вывести из примера других новооткрытых стран назидательного урока для своего Отечества и, вследствие того, не принять решительных мер к ограждению его от участи завоеванных государств? Европейские писатели взваливают вину изгнания христианства из Японии то на одного испанского капитана, расхваставшегося пред Хидеёси обширностью владений своего короля и объяснившего ему способ завоевания Нового Света, то на англичанина Адамса, интриговавшего против испанцев ; мы думаем, что ни тот ни другой не заслуживают чести или бесчестья считаться виновниками такого важного исторического события. Хидеёси и следовавший за ним другой гонитель христиан, Иеясу, были вовсе не такие лица, у которых можно перевернуть всю систему убеждений одним хвастливым разговором или пустой интригой. Хидеёси, для которого было мало Японии, который еще генералом в армии Нобунаги строил планы расширения японского могущества завоеванием иноземных государств (планы, впоследствии отчасти и приведенные им в исполнение завоеванием Кореи), конечно, с первого появления иностранцев не мог не заинтересоваться ими, не изучать их нравов, намерений и их политики. «Христианская религия хороша, но она не годится для моей страны», — был короткий ответ Хидеёси одному епископу, протестовавшему против его запретительных эдиктов. И этот ответ достаточно характеризует образ мыслей Хидеёси. Он знал христианство и ценил его, но в то же время находил нужным изгнать его. Какая причина? Иной не могло быть, кроме той, что он считал христианство опасным для страны. Ему нужно было не собственно изгнание христиан-ства, а изгнание европейцев, прекращение интимных сношений с ними и чрез то ограждение страны от их алчности. Будь в Японии истинные проповедники истинной веры Христовой, их дело не было бы смешано с политикой и при изгнании европейцев они были бы оставлены в стране; не остались бы и они, осталась бы вера между туземцами. Пожаловаться на безрезонность и самодурство японских гонителей христианства нельзя: это не были взбалмошные Нероны, Галерии; они считали обязанностью сами знакомиться с христианством и изучали его так беспристрастно, что прямо находили его хорошим и не стеснялись говорить это самим врагам. Но что же делать, если из-за христианства они увидели еще католичество? Чья вина, что христианство являлось им наполовину политической интригой самого опасного свойства? Или это неправда? К несчастью, существуют некоторые факты очень недвусмысленного характера.
Вот наиболее известный и достоверный из них. По смерти одного удельного князя, когда имущество его за некоторые вины было конфисковано, в его доме совершенно неожиданно найден был сундук, наполненный драгоценными заграничными подарками и корреспонденцией, открывшей, что князь был в самых интимных сношениях с Папой и собирался предать свое Отечество во власть иноземцев. Итак, пусть католики клянут Хидеёси, как изверга; мы, не стесняясь, скажем, что он, напротив, заслуживает уважения, как орудие Промысла Божия, видимо, сохранившего Японию от ужасной участи стран Нового Света. А кто возразит, что, при всех гражданских несчастиях, которым Япония могла бы подвергнуться от испанцев или других европейцев, она все-таки имела бы выгоду быть страной христианской, тому мы укажем на состояние христианства между современными мексиканскими туземцами: если кому нравится иметь таких христиан, то в добрый час сетовать на Хидеёси и на Иеясу, так как христианство далеко не было подавлено строгими эдиктами первого, и Иеясу, сподвиж-ник и наперсник Хидеёси, хорошо понявший его планы, издал новые эдикты против христиан. При Иеясу европейские пропагандисты принуждены были окончательно удалиться из страны; но туземные христиане еще находили возможность скрываться на юге Японии. В правление внука Иеясу, Иемицу, спустя 25 лет по
изгнании европейцев, несколько авантюристов, бежавших на юг большей частью от политических преследований, вздумали затеять восстание против правительства. Местные обстоятельства как нельзя лучше благоприятствовали им: удельный народ двух местных князей был раздражен против последних за дурное управление; множество тайных христиан, рассеянных по ближайшим округам, было крайне недовольно правительством за религиозное гонение. Предположив одинаково воспользоваться двумя этими обстоятельствами, зачинщики восстания озаботились дать своему делу, для большей его прочности, чисто религиозный характер: из-под руки сделаны были некоторые чудеса и пущено в ход подложное пророчество, указывавшее на это время, как самим Богом определенное для завоевания христианами себе религиозной свободы. Когда такими способами народ был достаточно наэлектризован, зачинщики дела открыто взялись быть его руководителями, и Симабараское восстание [1637-1638] вспыхнуло. Против горсти христиан, построивших себе крепость и затворившихся в ней с женами и детьми (всего до 80 тысяч), двинуты были регулярные войска сначала ближайших князей, потом более отдаленных, наконец сёогун должен был послать самых опытных и искусных своих генералов и огромные военные силы; но и тут осажденные уступили скорее голоду, чем силе и искусству противников. На-конец, крепость была взята и 80 тысяч человек, все до одного, казнены, так как никто не хотел пройти по образу Богоматери с Младенцем и тем засвидетельствовать свое вероотступничество. С этих пор на христианскую веру легло новое нарекание, будто она учит противлению властям, и она запрещена под строжайшими угрозами: «Пока солнце восходит с Востока, христианский проповедник не явится более в стране»; «…хоть бы сам Бог христианский пришел в Японию, — и ему голова долой». В таких и подобных выражениях написаны последние эдикты против христиан. Таким образом, христианская вера — искусство колдовать, христианская вера возмущает народ против правительства, она открывает иностранцам путь к завоеванию страны: вот понятия, которые каждый японец соединял с понятием о христианстве. Под этими видами японец два с половиной века глумился над христианством; под этими видами оно жило в сознании японца вплоть до последнего открытия Японии. Сообразим конец с началом.
Японец предстал пред христианскою верою чистый, свободный от всяких предубеждений против нее и готовый всею душою принять ее, потому что давно тяготился пустотой своих религий; но в сознании его отразилась не истинная вера, которой он жаждал, а католичество, и католичество XVI столетия, и он с негодованием и гневом отверг его. Бог суди нас, мы считаем японца правым.
При появлении американской и русской эскадр у берегов Японии в 1853 г. вся Япония, естественно, была крайне встревожена: люди более образованные ждали от иностранцев неприятельских, завоевательных действий, народ же с ужасом смотрел на каждого иностранца, как на колдуна, и поминутно ждал от него чудес. Но волею-неволею японцы должны были вступить в сношения с иностранцами. При заключении трактатов они покушались, по крайней мере, выговорить запрещение распространять в их стране христианскую веру; но им отвечали, как граф Муравьев- Амурский: «Если я убежден в истинности моей веры, я не могу не говорить этого; от вас же самих зависит, слушать меня или не слушать». И японцы принуждены были дать иностранцам полную свободу в постройке их храмов и отправлении богослужения. Таким образом пришел в их страну христианский Бог, явились и проповедники. Католические миссионеры, вслед за заключением трактатов, толпой нахлынули из Китая. Из трех открытых портов, Йокохамы, Хакодате и Нагасаки, они обратили особенное внимание на последний. В окрестностях его они ожидали найти следы древнего христианства и не ошиблись: несмотря на все ужасы предшествовавших гонений, в народе сохранились еще темные христианские предания. Таким образом, католические миссионеры нашли уже подготовленную почву, и здесь был основан их главный пост под управлением епископа. Чтоб судить об их успехе, выписываю из японской брошюры «Тооёо цява дзякёо сима- цу» следующие данные, относящиеся к 1867 г.: «В Ураками (по соседству с Нагасаки) — свыше 2000 обращенных; в поместьях Оо- мура — свыше 100, в Фукабори, в области Хизен, — свыше 1500; в Такахата, Симабара, Амануса, Хирадо — сколько тысяч, в точ- мости неизвестно». В Йокохаме и окрестностях количество обращенных также неизвестно. В Хакодате Миссия основана с 1867 г., и особенных успехов пока не видно. Протестантские миссионеры далеко отстали от католических; они стали наезжать лишь с 1859 г., и насколько успели в бытность тайкунов, данных тоже нет; но что успехи были, об этом свидетельствует та же брошюра: «В то время как католические миссионеры обращали людей низшего и среднего классов, протестантские обращали большею частик» людей среднего и высшего классов», — говорит автор. Но что же тайкунское правительство? Чтоб оно, все основанное на шпионстве, не знало об этих действиях миссионеров, нельзя предположить; что же оно сделало во имя своих страшных законов против христианства? Выписываю из вышеупомянутой брошюры то, что служит ответом на этот вопрос. Но прежде считаю нужным объяснить начало дела.
Мать служанки английского консула (в Нагасаки) сделалась христианкою; когда ее соседи по деревне узнали об этом, то ста-ли грозиться, что сожгут ее дом, если она не бросит колдовства, т. е. христианства. Мать пересказала это дочери; дочь нажало-валась английскому консула, а этот — губернатору. Последний должен был исследовать дело и волею-неволею найти множество христиан. «За вероотступничество в Ураками несколько жителей, по приказанию губернатора, были арестованы 13-го числа 6-го месяца прошлого (1867) года и заключены в тюрьму. При этом в часовне в Ураками были конфискованы образа и прочие вещи и сданы деревенскому старосте. Полицейские служители вернулись с 70 человеками в место жительства губернатора; 6 или 7 из них, однако, остались в доме старосты в Ураками. Остальные вероотступники, в числе нескольких сот, учинили восстание, напали с бамбуковыми копьями на дом старосты, взяли обратно свои образа и захватили двух чиновников и двух полицейских служителей, о которых объявили, что будут держать их заложниками и не выдадут до тех пор, пока им не будут возвращены их товарищи, заключенные в тюрьму. В этом положении дел остальные вероотступники были предоставлены себе самим, и аресты прекратились. 14-го числа на Козима была поспешно сооружена большая тюрьма, и в нее посажены вышеозначенные 70 и несколько других арестантов… Так как в поместьях Оому- ра, в Ураками, также оказались вероотступники, то 7-го месяца прошлого года свыше ста человек их было арестовано и посажено в тюрьму. Арестованные и заключенные в тюрьму были ежедневно, по приказанию губернатора, призываемы, и перед ними излагаемо все зло извращенной религии, но без всякого успеха: твердые в своем упорстве, они не показывали никакого знака перемены мыслей; напротив, они просили, чтобы им было позволено свободное и беспрепятственное исповедание римско-като- лической религии. При таком положении дел, когда губернатор и чиновники не знали, что делать, 14-го числа 8-го месяца были поспешно позваны губернатором жрецы семи храмов синсиу и двух зенсиу, и, когда они явились, у них было спрошено, нет ли какого-нибудь средства заставить этих отступников в Ураками переменить их мысли. Жрецы сказали, что они дадут ответ по внимательном обсуждении предмета. На следующий день они сказали, что употребят все свое старание побудить отступников разом переменить их мысли. 19-го числа дайкван и судьи сопровождали жрецов в Ураками; но, несмотря на всех их увещания, отступники, упорные до крайности, не обратили на них никакого внимания. Их упорство происходит от снисходительности, с которою до сих пор обращались с ними. В половине 9-го месяца заключенные притворились переменившими свои мнения и были выпущены на свободу; но они опять обратились к прежнему, и число их ежедневно возрастает. Выпущенные были просто лишь отданы на поруки в Ураками, и ничего больше. Пользуясь снисходительностию, которую оказывали им, они запаслись из часовни деньгами, разошлись секретно по всем направлениям и делают обращение, или раздавая милостыню бедным, или совершая чудеса, так что в короткое время сотни новообращенных были приобретены в разных местах…»
И вот все, что сделано, тайкунским правительством против х ристианской веры в продолжение 14 лет. Где прежняя нена-висть к христианам, как к колдунам, как к противникам власти и изменникам Отечеству? Ее и в помине нет. Ненависть эта от-ражается еще в сознании частного лица, автора брошюры, предубежденного против христианства; нагасакский же губернатор, как видно, теснил христиан просто потому, что ввиду закона, строго запрещающего христианство, не мог не сделать что-нибудь мосле того, как его так неделикатно и необдуманно натолкнули ма христиан сами же христиане, и сделал он, нужно признаться, очень мало (за принятие христианства, по древнеяпонскому закону, полагается казнить распятием на кресте и прободением копьями). Все же это (и смотрение сквозь пальцы на умножение христиан, и милостивое обращение с обнаруженными христианами) было, разумеется, не личным делом самого губернатора 11агасаки, а лишь исполнением инструкций, данных из Едо.
Новое правительство, образовавшееся в начале прошлого года, также запретило японцам принятие христианства; но здесь основная причина запрещения совершенно другого свойства, чем нее прежние побуждения. Тайкуна уничтожили; нужно поднять императора, поднять из праха, в котором он пресмыкался доселе I [ред тайкунами. Но чем подпереть эту дряхлую развалину минувшего величия? Средство под рукой: стоит лишь придать больше блеска и торжественности древней религии, по счастью, еще не совсем погибшей; предмет этой религии — прямые предки императора и, в лице их, сам он. Самый важный и торжественный пункт учения ее — вручение власти над Японией, на веки вечные, праотцу микадо и всему его потомству. Слушая это учение, кто же станет сомневаться в правах императора на власть? И вот громко грянул синтуиский барабан, звонко звякнули литавры, приосанясь и смело взглянув кругом, затянул свою неизменную героическую песню жрец. Думал ли «путь богов» иметь эту минуту торжества, он, почти издохнувший под ударами буддизма? Л теперь им приходится поменяться ролями: буддизм, как тоже иностранная религия, испытывает к себе презрение и пренебрежение, и какое презрение! Императорским указом велено выбросить из синтуиских кумирн все буддийские принадлежности, в течение веков вкравшиеся в них, а буддийским бонзам предписано не сметь молиться синтуиским богам и даже иметь у себя в храмах их изображения. И какое пренебрежение! В новой конституции, разосланной для руководства по всей империи, значится, между прочим, департамент духовных дел, и его попечениям адресованы исключительно дела синту; о буддизме хоть бы слово! И это несмотря на то, что в Японии все, начиная от самого императора до поденщика, — буддисты, что буддийскими храмами усеяна Япония, что буддийских бонз сотни тысяч, что, словом, не замечать буддизма в стране может разве сумасшедший. Есть ли же какая возможность христианской вере ждать для себя приязни в это время? И можно ли удивляться, что и новым правительством повторено запрещение принимать ее? Не нужно ли удивляться, напротив, тому обстоятельству, что правительство почти в то же время, как запрещает, дает весьма ясно понять, что оно вовсе не имеет в виду серьезно преследовать свою мысль? А факты как нельзя лучше подтверждают последнее. Укажу эти факты.
Указ, которым новое правительство запретило христианство, начинался так: «Христианская нечестивая вера по-прежнему запрещается». Слово «нечестивая» по всем правилам грамматики относилось к христианской религии. Когда указ был вывешен публично на досках, иностранные министры подали протесты против названия христианской религии нечестивою. Министр иностранных дел Хингаси-Кузе отвечал им. Вот ответ прусскому поверенному в делах, г. фон Брандту: «Я имел честь получить ваше письмо от прошедшего 5-го месяца 26-го числа. Вы выражаете неудовольствие по поводу текста того из указов, обнародованных новым правительством после совершившихся весною наших государственных перемен, в котором говорится, что «христианская религия по-прежнему запрещается» и проч. Но так как это смешение понятий произошло оттого, что до сих пор у нас о запрещенных нашими законами христианской религии и нечестивой религии (нечестивою религиею, дзясиу, называется та, которая колдовством и подобными средствами развращает человеческое сердце и проч.) говорили заодно, не разделяя их, то прошу понять, что нечестивою религиею не названа именно христианская религия». Между тем еще до отправления ответов к иностранным министрам новым распоряжением велено было по всей Японии переменить текст указа на публично вывешен- пых досках, отделив весьма ясно христианскую религию от «нечестивой». Вот другой факт. При сдаче Нагасаки правительству микадо прежний губернатор сдал и нерешенное дело о нескольких христианах, содержавшихся еще в тюрьме. Новый губернатор решил разослать их по ближайшим княжествам и отдать гам под надзор местных властей. Когда с этою целью христиане (11 июля прошлого года) посажены были на судно, в Нагасаки разнеслась молва, что их увозят, с тем чтобы часть утопить в море, часть обезглавить, а остаток отвезти на один из соседних островов н каторжную работу. Иностранные консулы, живущие в Нагасаки, послали к губернатору коллективную ноту, спрашивая, с ка-кими намерениями вывезены христиане, и выражая надежду, что с ними не будет поступлено бесчеловечно и бесславно для Японии в глазах образованного мира. Губернатор отвечал, что «христиане вывезены в территории Цёосиу и Бинго, с тем чтоб отдать их иод надзор, что японское правительство не намерено оскорблять человечество истреблением невинных людей, что прочие христиане, оставшиеся в городе, не будут притесняемы, что те христиане вывезены с тем, чтобы предупредить беспорядки, могущие возникнуть от столкновения их с последователями других сект в соседстве, что японское правительство благодарит консулов за их добрые внушения и человечественные побуждения » (The Nagasaki times. 1868. July 6-th/18. N 4). Иностранные министры в Йокохаме, встревоженные вестями из Нагасаки, также подали несколько протестов против жестокого обращения с христианами. Хингаси- Кузе в том же письме, часть которого приведена выше, отвечал г. фон Брандту следующее: «Вы несколько раз писали мне касательно христиан, появившихся в области Хизен, в деревне Ураками, и я до сих пор не отвечал вам. Военные смуты, мешавшие обсуждению дела, были причиной этого невольного замедления. Прошу великодушно извинить. Нечестивая вера, употребляющая колдовство, развращающая человеческое сердце, подрывающая основы нашего государственного быта, всегда была запрещаема нашим правительством; но принявших христианство ссылать в заточение, топить, жечь, варить в масле — такие бесчеловечные поступки никогда не были в намерениях нашего правительства, и ваши представления об этом, как я догадываюсь, возникли из вышеупомянутого смешения понятий (о христианской и нечестивой верах) или же неосновательных слухов. Отложите же ваши сомнения и представьте это дело в настоящем свете вашему правительству» .
Решаюсь привести и еще письмо Хингаси-Кузе к г. фон Бранд- ту, относящееся одинаково к объяснению вышеупомянутого указа и к оправданию нагасакского дела. «В тексте недавно обнародованного указа касательно христианской религии подряд поставлено: «Христианская нечестивая религия». Отсюда произошло ошибочное понятие, будто именно христианская религия названа нечестивою. После этого та и другая разделены надвое, как вам это известно. Религия, называвшаяся христианскою 300 лет тому назад, употребляла колдовство, развращала человеческое сердце, производила беспорядки, за это она и была строго запрещена; а по всему этому и народ с того времени смотрит на нее как на нечестивую веру. Подобную веру и в настоящее время наше правительство никак не может допустить. Того же, что христианская вера — правильная вера, народ до сих пор не понимает; а в то время, когда он еще находится в таком неведении, вдруг разрешить ее — не согласно с правительственными пользами. Нужно бы было рассудить, разобрать, что правильно и что нечестиво; но этому помешали военные смуты. Поэтому относящиеся к этому предмету постановления не приведены в точность, и нельзя поручиться, чтоб в разных местах государства не был неодинаковый образ действий. Но так как с этого времени мы имеем войти в еще более дружественную связь с вашим государством и так как подвергать жестоким преследованиям наших людей, принявших веру вашего государства, было бы несогласно с дружественностью отношений, то в настоящее время наше правительство рассудило и решило с этих пор не постановлять крутых законов против христиан, а обращаться с ними милостиво» (письмо от 27 числа 11-го месяца прошлого года).
В каком смысле нужно понимать и в каком действительно понимают эти и подобные декларации нынешнего японского пра-вительства представители иностранных держав, миссионеры и японский народ, видно из следующих, небывалых до прошлого года фактов: уже в христианских церквах, наравне с иностранными министрами и другими иностранными христианами, открыто молятся Богу японские христиане (я сам видел это в минувшую католическую и протестантскую Пасху, в Йокохаме); уже о принявших христианскую веру японцах сами миссионеры извещают во всеуслышание в периодических изданиях, называя японцев по именам или описывая их так, что всякий, кто пожелает, тотчас может найти их. (См.: The Record of the presbyterian church in the U. S. of America, for June 1869. The Foreign Missionary. June 1869. New York.)
Что же значит, что японское правительство и запрещает христианство, и в то же время игнорирует заведомых христиан? Что другое, как не то, что японское правительство сознает всю слабость и бесполезность своих собственных указов? В самом деле, стоящие теперь во главе правительства несколько отдельных князей и масса молодежи (успевшей или нет побывать за границей, но во всяком случае знакомой более или менее с иностранными науками и порядками), разумеется, еще не знают хорошо христианской веры (да и когда было узнать ее в 15 лет, в продолжение которых японцы не успели прийти в себя, ослепленные блеском наружных атрибутов европейской цивилизации?), но они видят и чувствуют, что им не защититься от этой могучей силы, которая так властно господствует над Европой и Америкой. Как атеисты, они, по всей вероятности, удивляются последнему факту и готовы предложить иностранцам тот вопрос, который некогда задал Нобунага католическим миссионерам: «Ужели вы в самом деле веруете?» Но много ли нужно для того, чтобы убедиться, что в Европе и Америке действительно веруют, и веруют искренно и глубоко? Те, которые так быстро перешли от презрения иностранцев к уважению и от ненависти к глубокой симпатии и которые с таким лихорадочным нетерпением стараются перенимать и заучивать все иностранное, разве замедлят окончательно убедиться, что христианская вера вовсе не колдовство, не учение противоправи-тельственное, не орудие к завоеванию чужих стран, а напротив, чистое духовное учение, основа государственного благоденствия, словом, единственная истинная религия на земле? Предположим даже медленный, постепенный ход. Вот взор японцев пока прикован к оболочке европейской цивилизации, пароходам, пушкам, внешней постройке конституций; но все эти молодые люди (их тысячи), изучающие теперь европейские языки, ужели все они и вечно будут заниматься лишь пушками и пароходами? Не пойдут ли они дальше? Не заглянут ли они глубже и в европейскую историю, и в юридическое право, и во внутренний строй европейских государств? И что же они встретят? Везде христианскую религию! И могут ли они отделаться от знакомства с нею — основою всех наук и всего государственного быта Европы, предприняв пересадить к себе и эти науки, и этот быт? Они, если бы и захотели, не могли бы этого сделать; но они и не захотят: японцы очень далеки от раскольнического упорства в невежестве и нежелании знать резоны противной стороны; живущие в Японии знают, как японец рад всегда приобрести Библию и с каким удовольствием он показывает ее и читает из нее тирады своим друзьям. Хотя бы ни он сам, ни его приятели не были нисколько расположены веровать в написанное: уж одно то, что эта книга почитается европейцами, магически влечет к ней японца. Что же касается до запрещения христианства во имя синту, из-за необходимости поддерживать авторитет микадо, то это запрещение не устоит долго, как не продлится долго настоящий порядок вещей, если только не ждать окончательного расстройства Японии.
Чтобы убедиться в этом, взглянем на характер современной японской революции. Сёогуны дома Токугава долго были предметом ненависти князей: больно не по нраву пришлась последним железная рука сёогунов, затворивших их в Едо, как в клетке. Но князья должны были сносить свою участь: на стороне сёогунов была вся нация; пора же ей было, наконец, осушить кровь и перевести дух после долгих кровопролитий, которыми угощали ее князья во взаимных распрях при предшествовавших сёогунских династиях. Но вот Япония входит в сношения с иностранцами; явились у сёогуна другие дела, повеяло новым духом; оказалось далее невозможным держать на привязи около трехсот удельных князей, скученных в Едо; они были распущены. Некоторые из них, вздохнув вольною грудью, скоро расправили онемелые члены, и пошла работа! Тосама (князья, не созданные династией Токугава, а добывшие себе лены еще прежде ее) особенно не могли простить своего унижения; им нужно было во что бы то ни стало рассчитаться с сёогунами. И вот выступили на сцену все те громкие принципы, которые обыкновенно и прежде пускались в дело при подобных случаях: и восстановление прав ограбленной и уничиженной императорской династии, и беспорядки правления, и стон будто бы страждущего народа. Было бы ни с чем не сообразной ошибкой полагать, что современной революцией Япония обязана вторжению к ней иностранцев. Эта революция давно уже подготовлялась: еще задолго до европейцев князья, сколько возможно было, интриговали против сёогунов, подкупами, под ви-дом подарков, завлекали на свою сторону двор микадо, живший н нищете, старались как будто ненамеренно развращать и идио- тить сёогунов; приход иностранцев лишь на несколько лет ускорил взрыв. В начале прошлого года наконец произошло открытое столкновение Тайкуна и его приверженцев с коалициею враждебных князей, завладевших императорским флагом; несколько незначащих комбинаций доставили победу последним. Никто не приписал на первый раз этому сражению решительного значения. Сёогун обладал огромной собственной армией и довольно большим флотом, на его стороне были его гофудаи (князья, получившие лены от Токугава) и даже значительная часть Тосама; за него готов был душу положить его удельный народ и особенно его К до; сам сёогун на этот раз, как нарочно, был человек известных талантов. Все ждали, что он за стыд первого поражения заплатит врагам сторицей. Но, к общему изумлению, он сложил с себя пласть, велел разойтись войскам, оставил Едо и, в виде смиренно кающегося в своих преступлениях пред императором, удалился на свою родину, в княжество Мито. Глубокое огорчение и даже ропот большей половины Японии сопровождали его. А враги торжествовали: они великодушно оставили ему жизнь, отнятую было у него императорским указом, и принялись распоряжаться Японией: сочинили конституцию, потом другую, написали к народу множество указов и приказов, показали своего 15-летнего микадо иностранным министрам, переменили правительственные штаты н тайкунских городах, выслав на место прежних, знавших свое дело чиновников каких-то недолетков. По-видимому, все пошло своим чередом. Пред именем микадо все поникло, все, кроме части армии сёогуна, его флота и одного князя, самого рьяного из его защитников. Флот стоял в бездействии; строптивые войска стали действовать врассыпную, но они не страшны были без главы и без определенного плана; страшен был князь, «этот враг Отечества, разбойник, изменник, злодей», как возвеличило его правительство. Но вот и он смирился, подал покорное прошение и наложил на себя арест, вне ворот своей крепости. Множество северных князей, его соседей, стали ходатайствовать за него; умильным «слезным челобитьям» не было конца. Чего бы, кажется • лучше? Простить его, доставить мир потрясенной Японии и оставить ее наслаждаться плодами либеральной конституции. Но не то нужно было коноводам движения; не об Отечестве они хлопотали. Я уже сказал, что во главе современного движения стоят несколько сильных удельных князей и образованная молодежь, сбродная из разных княжеств. Сию последнюю вполне можно назвать авангардом Японии на поле цивилизации: она полна платонических мечтаний о будущем величии своего Отечества и в самом деле думает ввести сюда «аглицкую» конституцию. Но она сама лишь слепое орудие в руках другой силы; а эта сила — два-три удельных князя (Сацума, Цёосиу, Тоса), из которых каждый питает самые существенные надежды на преемство упраздненной единоличной власти. Но овладеть верховной властью одному из 300 претендентов, особенно когда многие из них равны между собою по материальным силам, — трудная задача. Древняя практика указала превосходное средство в этом затруднении: нужно ослабить опасных совместников, натравив их друг на друга. И вот начинается травля: Аидзу, несмотря ни на какие просьбы, не прощается; Сендай, Ёнезава, Сёонай и другие сильные северные князья, несмотря ни на какие отговорки, посылаются на Аидзу; послы за послами от этих князей скачут в Мияко и обратно. Уже князья готовы были против своей воли идти на своего собрата — грозное имя микадо нудило их к тому; но одно обстоятельство изменило все. Совершенно случайно открыт был план коноводов революции, имеющий основной мыслью именно ослабить северных князей друг другом. Роли быстро изменились: северные князья казнили или выгнали микадских послов, разосланных для понуждения к скорейшему вооружению, провозгласили со своей стороны южных князей врагами Отечества, соединили свои силы в Аидзу, все вместе заключили клятвенный союз против южан, и полилась кровь. Обе воюющие партии клеймили друг друга самыми позорными именами, и обе в то же время провозглашали своим принципом восстановление императорской власти, очищение Отечества от бунтовщиков и возведение его на высокую степень могущества и славы. Долго разыгрывалась эта кровавая драма.
Южные имели на своей стороне все шансы превосходства; в их руках был император: его имени беспрекословно подчинялись четыре пятых Японии, по его зову шли огромные армии на Север, по его приказу все покорные князья предоставили в его распоряжение свои пароходы и парусные суда, его именем выпускались кредитные билеты, и купцы принуждались менять на них серебро и золото, нужные правительству на военные издержки. Но не столько все это, сколько недостаток общего плана действий у противников помог наконец южанам взять перевес. В конце прошлого года северные князья один за другим покорились. Только Инамото, адмирал Тайкунского флота, выдержал свою роль: с 11 судами, во главе 5 тысяч отважнейших воинов Японии, он выгнал из Хакодате императорское правительство, а из Мацмая — КНЯЗЯ, и завладел всем островом Эзо.
Что будет дальше, трудно угадать; но то, кажется, несомненно, что все это лишь начало страшного потрясения. Если южане принудят к покорности и последнего из своих противников (что весьма вероятно), то война не замедлит загореться на другом пункте. Южных до сих пор связывает общий интерес — общие враги; для общего дела каждый из них пока нетерпеливо прячет своекорыстие под благовидною мантией империализма; не стань этих врагов, они не замедлят перессориться между собою; не перессорься они, выступят на сцену еще другие князья. Кажется, можно сказать наверное только то, что начавшееся волнение уляжется лишь тогда, когда выступит на сцену человек с печатью яркого таланта на челе и в свое собственное имя, а не в чье- либо другое, станет во главе движения, властною рукою укажет всем и всему приличное место и поведет свою нацию вперед. Но такого таланта пока не видно ни на той, ни на другой стороне, и это отсутствие вождя еще заставляет взоры многих обращаться на прежнего сёогуна; еще не верится, чтобы он погиб бесследно, еще приписывают ему глубокие планы и ждут, что он выступит на сцену, но уже выступит грозно и славно. Или пусть бы этим талантом оказался сам микадо; это было бы истинным благословением неба для Японии; тогда не нужно бы было ни ходуль синтуизма, никаких других искусственных приемов; тогда и без того князья скоро и послушно утихли бы, как утихают расшумевшиеся дети пред грозным учителем…
Пройдут еще три-четыре года, прибудет еще несколько тысяч католиков и протестантов в Японию; случатся опять какие-нибудь столкновения по этому поводу у иностранных министров с японским правительством, и довершат первые свое дело: побудят японское правительство к отмене и последнего слабого стеснения христиан. Еще шире раскинут тогда свои сети католические и протестантские миссионеры…
В письме моем к Высокопреосвященному Митрополиту Исидору, которое его Высокопреосвященству угодно было напечатать в февральской книжке «Христианского чтения» текущего года, на страницах 247-255 изъяснено, чем я занимался, живя в Хакодате, и что сделал. К изложенным там сведениям о трех крещеных, которых я тогда отправил из Хакодате для безопасности их, имею прибавить следующее. Один из них, Павел Савабе, испытав все трудности путешествия по стране в военное время и, убедившись в невозможности пройти до Едо, презрев все опасности, вернулся в Хакодате еще в то время, когда оно занято было правительством микадо; но как оказалось, страхи наши были напрасны: Савабе никто не думал тревожить, хотя все знали, что он христианин; до последнего времени (я получил от него известие несколько дней тому назад) он живет благополучно в Хакодате и занимается кате- хизаторством. Другой, Иоанн Сакаи, благополучно достиг своей родины в княжестве Сендай и живет там, стараясь (и небезуспешно, как видно из его писем) обратить ко Христу своих родных и ближайших знакомых. Третий, Яков Урано, хотел пробраться также на свою родину, в княжество Kara, но был задержан на пути в одном большом селении княжества Намбу своими родными и друзьями, которые до последнего времени, когда я имел сведения от него, не хотели выпустить его, пока он не передаст им о христианской вере все, что сам знает. К тем семи человекам, о которых я извещал тогда Высокопреосвященного Митрополита, как о имеющих сделаться христианами, прибавился еще один. Из них два молодых человека, которые начали тогда учиться русскому языку с тем, чтобы посвятить потом свое знание служению вере, как подданные сендайского князя (объявившего себя в то время противником партии южных князей, занимавшей Хакодате) должны были, вскорости же после того, вместе со всеми сен- дайскими, оставить Хакодате. Я боялся, что вдали от меня они забудут те немногие уроки, которыми воспользовались; но опасения мои, по крайней мере насчет одного из них, по фамилии Кангета, оказались совершенно напрасными. Так как северные князья положили оружие пред южными вопреки желанию большинства своего народа и своих войск, то из последних кто только мог примкнул к Инамото и переправился на Эзо; в числе последних оказался и Кангета. Тотчас же по прибытии в Хакодате он н пился ко мне в форме полкового адъютанта, и первые его слова были: «До 25 человек из наших офицеров желают учиться вере; н передал им все, что мог». Молодой японец среди тревог военной лсизни хранит в памяти немногие полученные им уроки о новой мере и у бивачного огня, забыв труд и опасности только что минувшего боя, говорит своим товарищам о неведомом им Боге, о тайне искупления и спасения!.. И слова его не падали на бесплодную почву; у меня были 12 из этих офицеров, т. е. все те, которые имели случай быть в Хакодате: каждый из них горит желанием продолжать начатые уроки, а некоторые изъявляли полную готовность посвятить себя делу распространения веры. Их учитель перелил в них не только все свои сведения, но и свой энтузиазм. Он оставил Хакодате, напутствуемый их сердечными желаниями, чтобы то дело, для которого я еду, возбудило в России хоть малую часть сочувствия, которое имеют к нему они: «Тогда бы, — по выражению одного из них, — успех поездки был так же несомненен, как несомненно то, что Сын Божий сходил на землю».
Дело, для которого я приехал, состоит в том, чтобы просить себе по крайней мере трех сотрудников. Когда они будут даны, то называться ли нам миссионерами или только причтом церкви консульства, для сущности дела — все равно, если только позволено будет нам жить в разных местах. Но, мне кажется, гораздо лучше назвать нас прямо миссионерами. В Японии, кроме моего предместника и меня, еще не было ни одного христианского священника, который бы не был миссионер, и японский народ так привык соединять с понятием о священнике понятие миссионера, что из всей империи только в Хакодате, и тут не все, знают, что может быть и священник-немиссионер. Итак, относительно народа, то или другое название ничего не значит: лишь бы быть духовным лицом, в глазах народа неизбежно будешь миссионером. По относительно японского правительства различие в названии имеет значение: так как мы будем заниматься распространением веры, то мы и в глазах правительства будем те же миссионеры, как другие. Только если мы будем и называться миссионерами, наши действия будут согласны с нашим званием; если же не будем, то в наших действиях и звании будет противоречие и в нас самих двуличность. Японское правительство тотчас же поймет это и взглянет на нас не совсем лестно; между тем оно не подало никакого повода думать, чтоб оно смотрело нелестно на современных миссионеров вообще. Не лучше ли и нам быть миссионерами, как все другие, и пользоваться теми же правами, как другие?
Миссионеры должны быть образованные и развитые люди, иначе они не могут приобрести кредит между японцами. Хоро-шо бы было, если бы в Духовных Академиях нашлись желающие посвятить себя делу миссионерства; если же не найдутся, то можно удовольствоваться и способными молодыми людьми, кончившими курс семинарских наук. О добрых нравственных качествах я и не говорю: без них миссионер немыслим.
Миссионеры могут быть монахами, женатыми или неженатыми священниками, даже, на первый раз, пока научатся языку, светскими людьми, как кто пожелает; это для сущности дела не составит большой разности. Но непременным условием, без которого никто не может быть отправлен в Японию в качестве миссионера, должна быть поставлена решимость посвятить всю жизнь на служение православной вере в Японии. Было бы несчастием, например, если бы миссионер, проживши 5 или 10 лет, соскучился Японией или соблазнился желанием получить высшее место, большее жалованье и оставил страну. Такие перемены нигде не могут быть так чувствительны, как именно в Японии, где по крайней мере 5 лет нужно употребить для изучения разговорного языка и по крайней мере 10 — для изучения письменного. Женатых миссионеров, обязанных заботиться о воспитании своих детей, это условие не может смущать: теперь пути сообщения так хороши.
Жалованье миссионеру, по дороговизне всего в Японии, никак не может быть положено меньше двух тысяч рублей, при обеспеченной квартире.
Четыре миссионера должны поселиться в четырех разных пунктах, именно: в Нагасаки, где колыбель христианства в Япо-нии, в Йокохаме или в самом Едо, бывшей столице сёогунов и теперешней восточной столице микадо; в Хёого, близ Мияко, столицы микадо и центра самой населенной части Японии, и наконец, — в Хакодате, где теперь находится Русское консульство и есть церковь и откуда удобно действовать на северную часть острова Ниппона. Тот из миссионеров, который останется в Хакодате, будет вместе с тем и священником консульства. При консульстве же имеет оставаться и псаломщик. Миссионеры в Нагасаки, Едо и Хёого могут быть в первое время без церквей; но дома для них необходимо построить теперь же: на это потребно, по крайней мере, по три тысячи рублей для каждого. В первый год, пока дома будут построены, им нужно нанимать квартиры, на что потребуется, считая, что квартиры будут до последней возможности скромные, тысяча рублей для троих.
Лет в пять новые миссионеры научатся японскому языку, а я успею перевести самое необходимое из богослужебных книг. Тогда же, быть может, найдется возможность построить небольшие церкви и в прочих трех пунктах. (Если же консульство переведется в Хёого или в Йокохаму, то в одном из пунктов постройка церкви, по всей вероятности, войдет в общий план постройки консульства, что значительно сократит расход собственно на Миссию.)
Таким образом мы все будем в состоянии начать совершение богослужения на японском языке. Если к тому времени дана будет свобода вероисповеданий, то служба может совершаться при помощи японцев; если же нет, то от времени до времени псаломщик может отправляться поочередно в то или другое место для службы или сами миссионеры с этою целью посещать друг друга. При беспрерывном пароходстве и при недалекости расстояний эти поездки весьма легки и в денежном, и во всяком другом отношении.
Четыре человека, разумеется, — очень малое число для распространения веры в 35-миллионной империи. Но они мало-помалу могут образовать каждый для себя помощников из туземцев; если каждый из них приобретет себе 5 катехизиторов, то уже будет 25 проповедников, число не совсем незначительное, а его можно постепенно удвоить и утроить. Катехизаторы, конечно, могут действовать не иначе, как под непосредственным руководством миссионера; послать их далеко, для самостоятельной деятельности, нельзя. Но миссионеры могут со временем найти способных мальчиков из туземцев, научить их русскому языку, попросить (и, верно, для этого не найдется препятствий) воспитать их в духовных заведениях в России так, чтобы они могли сделаться священниками. В них миссионеры уже приобретут себе собратий, равных им во всем и способных действовать самостоятельно. Таким образом, маленькое общество из четырех человек может мало-помалу разрастить и сделать, если Богу угодно будет, многое. Итак, для основания Духовной Миссии в Японии нужны:
1) трое молодых человек с богословским образованием;
2) десять тысяч рублей единовременного расхода для устройства помещения им;
3) шесть тысяч рублей ежегодно на содержание их.
Обращаюсь к Вашему превосходительству с усерднейшею просьбою: окажите Ваше содействие к основанию этой Миссии.
Настоятель Японской Консульской церкви
иеромонах Николай 1869 г. Июля 12
1870 г.
1 марта 1870. Девять часов вечера.
Санкт-Петербург. Александро-Невская Лавра
Прилично начать мне свой дневник описанием виденного мною второй и, быть может, последний раз в жизни «Торжества Православия», совершавшегося сегодня в Исаакиевском соборе. Собор был залит народом; то было живое море, тихо, без шума колебавшееся тем колебанием, когда на море видны только легкие струйки. Если в Пасху собор вмещает, как мне говорил ста-роста соборный, до двадцати тысяч народу, то сегодня наверное было не меньше пятнадцати тысяч, так как народ втеснился и на клиросе, и между певчими, и везде, где было место. Трогательно зрелище такой массы народа, стоящей как один человек в молитвенном духе пред Лицем Всевышнего! Не кажется особенно великолепным и Исаакиевский пред этим Живым Храмом; понимаешь тут нужду предстателей пред Богом и правителей Церкви Божией — иерархов и священнослужителей; понимаешь даже нужду сильных диаконских голосов… Но что за трогательная и торжественная минута, когда, в конце молебна, Протодиакон (Пятницкий) взошел на кафедру и запел: «Кто Бог Велий, яко Бог наш; Ты еси Бог, Творяй чудеса Един!» То настала минута, единственная в году, когда Церковь, как Богоучрежденное Общество, торжественно повторяет свои Правила, положенные в основу общества, свой Символ, и торжественно же заявляет, что все, кто не хотят держаться этих правил, отвергаются ею, как не ее члены, а чужие ей, прежде ее слова сами собою уже отлучившиеся от общения с нею. Было время, когда Церковь Божия скрывалась в тиши катакомб и уединенных мест, и тогда у нее было то же знамя, что ныне, и тогда сначала ставших под это знамя, но потом изменивших ему она отлучала от себя — но тогда это совершалось так же тихо и таинственно, как таинственно было существование Церкви; а теперь это совершается вслух всего мира, так как знамя Веры водружено на вид всей вселенной. И торжество ли это Православной Веры? Было время, когда горизонт Церкви помрачился облаками ересей, верующие ходили в сумраке и не знали, кому и чему следовать; а теперь горизонт Церкви светел и ясен, ярко блистает на нем Крест Христов, ясно начертаны твердо определенные и неизгладимые навеки правила Веры. Не торжество ли это Православной Церкви? По прочтении Символа Протодиакон громогласно прочел: «Сия Вера Православная, сия Вера Отеческая, сия Вера вселенную утверди!» То — твердый голос Церкви, провозглашающей свои правила; нет в нем мягких нот, нежных звуков; нет надежды врагам Церкви на слабость ее, малодушные уступки и сделки; веяние Духа Божия, сказавшего: «Врата адова не одолеют ей!», слышится и ощущается во время того пения. По восхвалении Бога, Зиждителя Церкви, и Святых Отцов, богозданных столпов ее, Протодиакон стал провозглашать: «Неверующим в Бога — Творца вселенной, а мудрствующим, что мир произошел сам собой и держится случайно, — анафема! Неверующим в Искупителя и Искупление — анафема! Неверующим в Святаго Духа — анафема! Не верующим в Святую Церковь и противящимся ей — анафема! Не почитающим святые иконы — анафема! Изменникам Отечеству и Престолу — анафема!» При каждом провозглашении слышалось троекратное пение слова: «Анафема!» Боже, что за впечатление этого пения! Там, среди волн народа, посреди собо-ра виднеется сонм иерархов — Митрополиты Санкт-Петербургский (Исидор), Киевский (Арсений), Московский (Иннокентий), Архиепископы Псковский (Василий), Виленский (Макарий), Рязанский (Алексий) и Епископ Ладожский Павел — и священнослужителей; то Богом воздвигнутые, поседелые в своем служении современные хранители Веры и Церкви и руководители народа; оттуда, как будто от лица их, слышится голос невидимых певцов, подтверждающий голос Церкви, отлучающий несчастных, уже отлучивших себя самих; но то — голос, растворенный печалью и любовью; то — рыдающая мать, отвергающая своих недостойных детей, но еще не без надежды для них; им вслед звучит нота материнской любви, без слова зовущей их опять на лоно матернее — не опомнятся ли несчастные, не тронет ли их скорбь матери, не оглянутся ли они на свое положение и не познают ли весь ужас его? Без слез, без рыданий невозможно было слушать это трогательное «Анафема!», так чудно петое трио из двух теноров и баса. Я думал, что вслух разрыдаюсь; слезы душили меня; и не я один — много я видел плакавших. Это чудное, и грозное, и любвеобильное «Анафема!» еще звучит у меня в ушах, им полна моя душа, и я плачу в сию минуту слезами умиления. Да не умрет у меня в душе эта минута «Торжества Православия» там, на далекой чужбине! Да воспоминается она мне чаще и да хранит непоколебимым в вере и надежде среди волн угрюмого и мрачного Язычества! Не услышать мне, быть может, еще в жизни это пение и не увидеть этой минуты — а как бы хотелось! Для нее одной — этой минуты — хотел бы каждый год переноситься в Православную Россию!
После «Анафемы!» провозглашена «Вечная Память!», пропетая хорами митрополичьих и исаакиевских певчих (царям — греческим Константину, Елене и другим; нашим — Владимиру, Ольге и прочим; Патриархам — восточным и нашим; Митрополитам и прочим); заключено многолетием (Царю, Святейшему Синоду, Митрополиту Исидору — Первенствующему Члену Синода, Восточным Патриархам, причту и всему православному народу) и, наконец, песнью «Тебе, Бога, хвалим!»
Народ хлынул из церкви, но сколько еще осталось молящихся там и здесь у образов и прикладывающихся к образам, — и как молятся! Видно, что человек весь погружен в молитву; проходя, боишься нарушить эту его минуту. Жива Вера на Руси! Живо и действенно Православие — и широкий, царский путь ему на земном шаре!
1871 г.
4 марта 1871. Двенадцать часов ночи.
Шанхай
«Когда же это? Боже, когда же? Скоро ль? Да и будет ли это когда-нибудь?» — вопрошаю я, перечитав прошлогодние впечатления и остановившись на последней фразе. О, как больно, как горько иной раз на душе за любезное Православие! Я ездил в Россию звать людей на пир жизни и труда, на самое прямое дело служения Православию. Был во всех четырех академиях, звал цвет молодежи русской — по интеллектуальному развитию и, казалось бы, по благочестию и желанию посвятить свои силы на дело Веры, в которой она с младенчества воспитана. И что же? Из всех один, только один отозвался на зов — такой, каких желалось бы иметь (воспитанник Киевской Академии П. Забелин); да и тот дал не совсем твердое и решительное слово, и тот, быть может, изменит. Все прочие, все положительно, или не хотели и слышать, или вопрошали о выгодах и привилегиях службы. Таково настроение православного духовенства в России относительно интересов Православия! Не грустно ли? Посмотрели бы, что деется за границей, в неправославных государствах. Сколько усердия у общества служить средствами! Сколько людей, лучших людей, без долгой думы и сожаления покидают родину навсегда, чтобы нести Имя Христово в самые отдаленные уголки мира! Боже, что же это? Убила ли нас насмерть наша несчастная история? Или же наш характер на веки вечные такой неподвижный, вялый, апатичный, неспособный проникнуться Духом Христовым, и протестантство или католичество овладеют миром, и с ними мир покончит свое существование? Но нет, недаром Бог сходил на землю; Истина Его должна воссиять в мире. Но скоро ли же? Не пора ли? Да, пора! Вот, Православие уже выслало в Японию миссионера, отца Григория, с которым я теперь еду. Боже, что за крест Ты послал мне! И за этим-то я ездил в Россию? Истратил два года лучшей жизни? Все четыре академии дали пока вот только это сокровище, с которым я теперь мучусь и от разговора с которым, я думал, сегодняшний вечер у меня голова поседеет. Едет православным миссионером, а оспаривает постановления Православной Церкви, непогрешимость Вселенских Соборов; утверждает, что таинства Православной Церкви взяты с языческих мистерий, что Ковчег Завета построен был по образцу египетских капищ, что в Библии кое-что белыми нитками сшито, и прочее. И это человек, бывший семь лет священником и прошедший академическую мудрость! Хороши у Православия священники и академии! И что за характер у этого человека! Беспечный, каких свет мало создает, — не озаботится узнать ни о Японии, ни о деле миссионерском; о миссионерстве вообще не любит и слушать — когда я рассказываю ему, что видел здесь у миссионеров или что вычитал в миссионерских отчетах, и когда прибавляю, в виде естественных выводов и нравоучений, как и нам следует действовать, он сердится, принимает на свой счет, утверждая, что это я все нотации читаю ему, и никак не желая понять того, что мне просто хочется разделить с человеком свои мысли и чувства. Всякое мое дружеское и простое замечание или совет принимает за кровную обиду себе и сто раз попрекает ею; даже шутки мои запоминает и ставит мне в укор, как обиды, хотя бы эти шутки вовсе не к нему относились. Апатичен до того, что даже в Палестине не хотел беспокоить себя много, чтобы побыть во всех тех Святых Местах, где можно было и где я успел побыть. Не интересует его ничто окружающее, как ни любопытно наше путешествие. Ленив он до того, что до сих пор никак не могу побудить его заняться ни японским, ни аглицким языком, хотя мы уже вот около трех с половиной месяцев в пути, на судах, где удобно заниматься. Ни поговорить о чем серьезном, ни пошутить, — Боже, что за человек! Какая мне мука с ним в пути! И при этом еще в перспективе испытанная уже (в Петербурге) его наклонность к пьянству! Хорош миссионер! И такого одного только дала пока Россия? Бывают же случайности, хуже которых и вообразить нельзя. Долго искал и нашел наконец такого, непригодней которого трудно найти, как будто такого именно и нужно было! И еще другое несчастие — из Иерусалима напросился в слуги какой-то пройдоха-послушник (теперь — друг и приятель моего милого отца Григория). Ленивый, беспечный, избалованный монастырскою жизнью краснобай, и к тому же — бессовестный лжец. Что ни день, то все больше убеждаюсь, что — самый непригодный слуга, с которым мне еще больше дела, чем без него; а мой собрат на меня же воздвигает бурю, что я журю его, не даю ему покою. Да что же это такое? За что столько бед на мою голову? А! Не кто<-нибудь другой> виноват! Имей мудрость, умей выбирать людей! А не сумел выбрать хороших — так постарайся сделать дурных хорошими! Будем стараться, дай Бог успеть! Как ни думаю о том, как мне поступать с моими сокровищами, надумал пока одно — держаться ровней, избегать всевозможных замечаний и резких слов и вспышек; начнешь учить — все равно ничего не выходит (оскорбляются — не только собрат, но и слуга, и поступают еще хуже); начнешь молчать — опять скверно (думают, что сердишься, и поступают опять-таки еще хуже). Да будет слово мое от сего времени — кротость, крайняя снисходительность и любовь. Не выйдет ли проку? А там, быть может, мало-помалу можно направить одного и другого. Если же нет, то слугу можно во всякое время отправить в Россию; отца Григория — тоже в Россию (немедленно после того, как устрою отца Анатолия в Нагасаки и Забелина — в Хеого). Из этих-то, кажется, выйдет прок — особенно из последнего, если только приедет.
18 марта 1871. Ночь.
На барке, в четырехстах милях от Хакодате
Тяжело на душе, Боже! Как страстно хочется иногда поговорить с живым человеком, разделить душу — и нет его; с самого рождения моего до сих пор Бог не судил мне иметь друга, еди- помысленника. В юности, помнится, терзала меня жажда дружбы — и не нашел я друга во всю свою юность. Раз блеснул мне теплый луч солнышка дружбы, но тотчас померк. Теперь нет тех идеальных стремлений; холодная рефлексия заняла место нежных порывов юного сердца и воображения. Но и рефлексия, как живой родник мысли, естественно, ищет сосуда, куда излиться, ищет другого родника, с которым бы слить свои струи, — вместе они сильнее и живее были бы, обильнее бы струились и светлее играл бы на них луч Света Божия. Десять лет в Японии я мечтал о сотруднике-единомысленнике — то были лучшие мои мечты, сладкие отдыхи от тяжких трудов. И вот он — этот вожделенный сотрудник едет со мною. Но Боже! Что это за бедный душою человек и как горько мне с ним! Не делить с ним можно мысли, а скрывать их нужно от него, чтобы избавить святыню от поругания! До того беден он, что страшусь показаться с ним в мою дорогую страну труда. Был случай ехать в Хакодате чрез Нагасаки, Хеого и Йокохаму. Какой прекрасный случай — мимоходом узнать состояние инославных миссий и сделать предварительные соображения касательно своих станов. Но в числе других причин одна из важнейших, побудившая меня избежать этого пути, — нежелание казать людям такую пародию на миссионера, как отец Григорий. Совестно показаться с ним в люди — ни языка, ни мысли, ни разумного вопроса, ни любознательного взора, ни вида порядочности и благовоспитанности, ни даже наружного вида. Пусть себе заявляется в Хакодате — небольшой уголок, не так страшна компрометация, да и сопоставлять здесь не с кем моего, кроме двоих католических патеров. Чувствую, что не выйдет из него никакого проку, и только то, что не на кого оставить Церковь в Хакодате (Сартов уедет в отпуск), и опасение разных неприятных комбинаций от слишком торопливой поспешности удерживает меня от того, чтобы не отослать его в Россию тотчас же по приезде в Хакодате. Из ста — девяносто девять невероятностей, чтобы он был когда-нибудь миссионером. Куда ему! Простого смысла и логики не хватает у него для обычного разговора (как будто у него вместо мозгу разжиженный мусор в голове), через две мысли он уже забывает нить разговора и метается в сторону — куда же ему спорить с крепкоголовыми японскими рационалистами или передавать им смысл Веры! Веру он готов поносить сам же — где же ему возбуждать уважение и сочувствие к ней! Он вообще — ниже общества самой обычной порядочности и недалекой образованности и развитости; общество слуги — вот для него по плечу, денно-нощные разговоры с моим слугой Михаилом (ни к какому делу, впрочем, кроме краснобайства не годным) — вот его пища, услаждение. И дружбу он с таким человеком, и хлеб-соль водить может; штоф сивухи бы к этому — так не нужно, кажись, и рая для отца Григория! Стал бы обниматься, целоваться, брататься с Михаилом; речь — рекой с той и другой стороны, песня, пожалуй, или, по крайности, насвистывание — так как, сколько ни хвалился он, что петь мастер и голосом обладает, до сих пор еще я не мог упросить его спеть что-нибудь… Вот его сфера, его мир. И такому ли человеку — стройная, серьезная, строго упо-рядоченная жизнь миссионера, всегда — в труде, в сфере мысли и религиозного чувства! Пародия на человека может ли даже мысленно быть поставлена в положение миссионера, носителя и проповедника Слова Божия! И вот, однако, на самом деле эта пародия — в звании миссионера. Сотрудник, собрат, с которым я постоянно — с глазу на глаз. Но — о Боже! Сколько ни принуждаю себя, часто я решительно не нахожу силы сказать слово с ним, посмотреть на него — мутит, «из души воротит», по вульгарному меткому выражению. Что за ничтожество нравственное и бессилие воли и характера! Не может принудить себя решительно ни к чему — способен двое суток пролежать в койке не евши только потому, что одеться и выйти из каюты не совсем удобно по причине качки, хотя и не укачивает его. Упорен, как осел, — на самый ласковый совет отвечает точно собачьим лаем, хотя бы совет клонился к его комфорту и удовольствию. Словом, с которой стороны ни посмотришь, — такое сокровище, что я чуть не схожу с ума. Но — терпение и надежда на Бога! Авось Бог вышлет в Японию миссионеров!.. Несчастный дневник, слушай хоть ты иногда мои терзания душевные! Как-то легче, когда выскажешься хоть тебе — безответному. Больше — некому, да и не к чему; никто не может помочь моему горю, кроме Бога — и меня же самого, если Бог внемлет моим стенаниям и мольбам и пошлет мне терпение, силу и разум.
1872 г.
1 января 1872. В два часа по встрече Нового года.
Хакодате
Tempora mutantur1. Давно уже нет тех мук, о которых говорилось выше. В конце июня отправил я обоих — о. Григория и Михаила. Прошлый Новый год встречал я в Иерусалиме у о. Антонина. На что было лучше предзнаменований? Святейшее место. Толпою рвущиеся в душу святые мысли, впечатления, воспоминания, картины, неизъяснимо сладкие чувства — радушие прекрасного кружка русских: последний привет удалявшейся из глаз милой родины. И увы! В каком году я был более несчастлив, чем в минувшем? Неприятное — скучно-однообразное путешествие, с горькими мыслями по поводу неудачного выбора миссионера, отравлявшего мне и последние радости тягостного пути. Неприятности от Михайлы, этого, — по правде сказать, мерзейшего из людей, каких только случалось встречать и каким одарил меня — увы — святой же град Иерусалим (не он, конечно, виноват, а виновата моя экзальтация, поспешность и неопытность, хотя на последнее качество в 35 лет стыдно сваливать, — горбатого могила исправит, знать!). Но что Михайла! Мешает и не служит, как взялся — вот, и делу конец! 200 долларов из кармана за урок, не брать вперед пройдоху — по дороге несколько неприятных выговоров, порча нескольких капель крови — и только. Не то с о. Григорием. Боже, как мучил меня этот человек. Пришлось же ведь нарваться! К делу — ни малейшей способности и охоты. Хоть бы на каплю заинтересовался, хоть бы на волос стал заниматься! Да кроме того — точно помешался на том, что я хочу держать себя его начальником, хоть я был буквально его слугой, — чуть не на побегушках у него. И какая раздражительность — чисто болезненная. Из трех месяцев, которые мы прожили здесь вместе, три раза мы не говорили с ним без того, чтобы он не пустился бранить меня, — по поводу чего почти все время пришлось молчать с ним: что за жизнь, что за мука! По неделям гжедневно встречаться несколько раз с человеком, завтракать и обедать вместе, жить комната с комнатой и — ни слова! Между тем это был помощник, товарищ святого дела распространения религии любви и мира! Предрешал я дорогой, что будь он хоть самый дурной миссионер, но три года — пока вся Миссия будет налицо — ему должно прожить здесь, — но невтерпеж было прожить в таком аду и трех месяцев, и я, при всех мучительных мыслях касательно будущей судьбы Миссии, при таких решительных шагах, счастлив был несказанно тем, что нашел благоприятный случай отправить его в Россию, снабдив средствами на проезд до Петербурга. Пусть ищет счастья в России, и да простит ему Бог за вред, быть может, невольно причиненный Миссии! И аминь! Баста с ним! Да не всходит он мне никогда на ум! Думать только об нем уже составляет муку! Точно кошмар мне — этот о. Григорий. А там — беспрерывные труды по исправлению Церкви, по работам с лексиконом, литографией, учениками русского языка и катехизуемыми! Немалая отрада иногда думать — труды-де не бесплодны; но горем убивает следующая за тем мысль: какие труды! Так ли нужно действовать настоящему миссионеру! Тут просто от обстоятельств Японии зависящий прилив людей, желающих лучшего, чем у них свое! И удовлетворяются ли их желания? Ничуть! Как манны небесной ждут от меня уроков христианских, а я вожусь с Церковью, с лексиконом. Но как бросить и это? Просто — сплетение мучащих обстоятельств, и нет счастья, нет покоя — ни душевного, ни телесного! Да куда тут счастье! Провались оно совсем. Вались, как пень через колоду, моя судьба! Разбейся, пустой сосуд моей горькой жизни, и чем скорее, тем лучше! Вечно один со своими мыслями, своими неудовлетворяемыми стремлениями, желаниями, начинаниями, мечтами. И все — точно пузыри с горохом: звонки и пусты. И не тешат, а гремят и терзают слух и сердце! Для чего ты породила меня на свет, моя мать! Для чего ты не приняла меня до сих пор, мать-сыра земля? Успокоиться бы, уснуть хоть раз без забот! И если милостив Господь, то ужели он пошлет меня на веки в ад?
Хоть бесплодны мои глупые тревоги, но не злонамеренны они, окромя моих разных человечьих грехов! Грехи — грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни — служение Вере и Господу, и если бесплодна она была, то моя ль вина, что не было у меня ни сил, ни счастья? Сотвори, Господи, суд и прю! И вот жду, жду я себе другого товарища. Не ждет с таким нетерпением влюбленный жених свидания с невестой, как я жду его! Но мне ли, горемыке, счастье скорого свидания! Исполнится вся мера всех возможных и невозможных препятствии, замедлений, отсрочек, просрочек, и уж когда самая злая и хитрая судьба не найдет больше никаких мер, прибудет он. Но каков будет? Больно уж проучил меня один, чтобы лелеять сладкие мечты насчет другого. Успокойся, моя злая судьбина!
Не жду я себе счастья. Рано покинула меня одного на свете родимая матушка! Не привык я, чтобы чья-то ласковая рука гла-дила мою русую голову. И не дам ее ласке! Жду всех бед и несчастий! И идите все — все вы, адские чудовища, идите, терзайте: поборемся! Сломите ль? Проклятие, сто раз проклятие тебе, ад! Выходи на борьбу! Готов и в этот год, как в прошлый!
1876 г.
20 декабря 1876 (1 января 1877)
Больно уж хитро закончено начало 1872 года. Эк ведь экзальтация! Она и в гроб со мной пойдет. Чувствую, что и перед самим собой выражаюсь дико, пиша дневник, а как избежишь фразы, иривитой с детства, вроде оспы? Именно — фраза — мучение — и все, от чего будто бы волос должен поседеть, что — выше. Слава Богу, волос не сед. Значит, природа здравее, чем воспитание. И иди-ка воспитание в направлении природы, из нас выйдут богатыри, взамен мелких теперешних людишек, что пред глазами, — не исключая и себя самого. Да-с, природа родит, — то Божье дело; воспитание или недостаток воспитания — портит, то — несчастие наше. Ну-с, что же природа тебе дала и что воспитание испортило? А природа дала мне — прямой здравый смысл, не совсем дурную натуру, — воспитание же из здравого смысла сделало парадоксальную мечтательность, из доброй натуры — тревожную, подозрительную, стеклянно-хрупкую душу.
1879 г.
12 сентября 1879. Среда
В 6 часов вечера прибыл в Петербург и в 7!/2 часов остановился в Знаменской гостинице. Переодевшись, тотчас отправился к сотруднику Миссии, о. Феодору Николаевичу Быстрову, спросить, не послана ли денежная помощь Миссии в то время, когда я был в дороге, а также, в каком часу лучше всего явиться к Высокопреосв. Исидору. Что за радость свидания с товарищем и другом после 9-летней жизни в чужой стране! Оказалось, что помощь послана двукратно:
1. Из Синода 5 тыс. руб., должно быть, построечные, и от Вы- сокопр. Исидора 2 тыс. руб., всего 7 тысяч посланы в конце июля по почте.
2. 5 тыс. руб. от Миссионерского Общества и 1 тысяча от Московской кафедры, всего 6 тысяч руб. посланы телеграммой 14 августа ст. ст. Значит, телеграммы мои к Митрополитам С.-Петербургскому и Московскому, вопреки нашим мнениям в Японии, не были тщетны, и о. Анатолий на некоторое время обеспечен.
15 сентября 1879. Суббота
Утром был у Преосвященных Викариев Варлаама и Гермо- гена; первый очень расположен к Миссии; обещался и еще пожертвовать икон. Познакомился с цензорами-архимандритами: Сергием — очень добрым человеком, Арсением — довольно сердитым, и был у Геласия — моего старого знакомого, все еще живущего цензором.
Возвратясь в комнату, застал у себя сестру М. Ал. Черкасовой, ту, что за новгородским помещиком; успокоил ее касательно Марьи Алек, и просил успокоить другую сестру, что за доктором.
В 11 часов был на Акафисте в крестовой. Чудно пели! В церкви столкнулся с Архим. Мемноном, очередным, — бывшим наставником в Смоленской Семинарии.
После обеда поехал в Новодевичий монастырь <…>
Заехал к о. Феодору за экземп. рапорта еще, потому что дей- ггвительно, как говорил о. Владимир, об Японской Миссии нигде и никто ничего не знают и нужно всем подробно рассказывать, я иорнулся к себе и застал здесь человека от граф. Ламберт с письмом, в котором выражается вся ее удивительнейшая доброта; no-первых, она принимает все меры, чтобы дать мне доступ к Императрице, которой, к несчастью, нет в Петербурге теперь; во- вторых, прислала еще 500 руб. на женское училище. Что за люди сеть. Как освежается душа таким теплым участием других к любимому делу! И как хорошо, что я приехал сюда! Заржавел бы и закостенел бы в недоверчивости к людям и подозрительности! Здесь стряхнется это пыльное бремя, воскреснет юношеская вера в людей, и с удвоенными силами хорошо будет вновь приняться за дело. Чувствую, что я приеду в Японию другим человеком, не тем — кисло-жестоким, каким выехал.
В 9 часу, устроив с помощью о. Моисея, чтобы ворота в Лавру не были затворены после 10 часов, я отправился к Гильтебрандту и в дружеском семействе хорошо провел вечер. Лег спать около 2 часов.
16 сентября 1879. Воскресенье
Чтобы написать статью, положил вставать, как и в Японии, в И часа; Андрей и разбудил; но такое полусонное состояние было, что спустя час опять лег. Побыл за ранней Обедней в крестовой. Служил сам Владыка Исидор. Пели, конечно, превосходно. После Обедни отправились с Афонским о. Арсением к В. И. Сушкину. Славный старец, и по лицу — точно праведник, — редко можно иидеть. такое светлое, тихое, доброе лицо. Пообедали. К сожалению, я скоро должен был уехать, так как хотелось побыть в Лкадемии на магистерском диспуте М.Чельцова, на который еще вчера нашел приглашение на столе и который имел начаться в час. Вернувшись к себе на минуту, был задержан вошедшим Ив. П. Корниловым, который привел с собою еще генерала (в звездах) Ив. Феод. Золотарева; они зашли от Митрополита. Золотарев — горячий старик; слушая о порядках Японии, вдруг схватил меня за руку и воскликнул: «Батюшка, нельзя ли оттуда прислать человека к нам — поучить нас!» Удивительное недовольство у всех текущим порядком вещей! Революция или — важные государств, перемены — в воздухе. Золотарев звал также к себе.
На диспуте приятно было вновь увидеть старых учителей, актовую залу, послушать умную речь Кояловича, взглянуть на молодежь. Защищался магистрант очень плохо; впрочем, провозгласили магистром. Выходя, у крыльца встретился с граф. Путятиным. Встретился точно с отцом родным. Граф зашел ко мне, обещал все содействие; но у него на руках теперь еще дело об Иерусалимской Миссии. Что за возмутительное! Хотят закрыть духовную Миссию, — чем в корень было бы подрезано все православие в Палестине. Авось, граф отстоит ее. Звал к себе в Гатчину; обещался приехать в четверг. Еще когда граф сидел у меня, пришел барон Ф. Р. Остен-Сакен; тоже принимает горячее участие в Миссии, выражается, что это дело мировое. Дал мне благую мысль прямо обратиться к министру финансов Грейгу; кажется так и сделаю, приготовив записку. Зашел к эконому Лавры, который очень любезно обещал, когда я буду опаздывать из города, свободный пропуск в ворота Лавры, а также предложил пользоваться монастырской лошадью и экипажем для выезда в город, что будет значительным пожертвованием для Миссии, так как расход на извозчиков огромный. Гулял в Митрополичьем саду, о чем мечтал еще в Японии, так как не знаю более поэтического места для прогулок
18 сентября 1879. Вторник
Утром пришел какой-то преуморительный и замечательный в своем роде субъект—Лазарев, предпринимающий устроение Лавры на Елеонской горе, будто бы с благословения иерусалимского патриарха Иерофея. Враль, каких я не видел доселе. Он и поэт — читал стихи свои, и музыкант «чудотворных» пьес, и издатель икон и картин, которые, однако, в Мюнхене, и друг императоров; Наполеон предлагал ему жениться на своей родственнице — Богорнэ, но он отказался. И при всем том может быть и вредным человеком; об Антонине — почтеннейшем и добродетельнейшем, говорит мерзопакостно; о Митрополите выражается неучтиво; а невежество всему наглому готово верить; и верит, — недаром у Лазарева багровое лицо, пить на что-нибудь нужно же, — и все то кровь и пот русского невежественного народа. Прискорбно! Таких смердящих людей на каторгу бы или в сумасшедшие дома! А русский народ питает и поит водкой их до сизости. <…>
19 сентября 1879. Среда
<…> Был у Ив. Вас. Рождественского; принял любезно; говорил, что постоянно хлопочет о Миссии и теперь рад помочь ей; но денег ни в Синоде, ни в Госуд. Казначействе нет; запрещено даже из Госуд. Казначейства просить на что-либо новое; но со-ветовал хлопотать о помощи из лавр и монастырей; напр., в Петерб. Лавре обратиться прежде всего к наместнику, попросить его, — конечно, Лавра может в год тысячи две давать; если наместник согласится, — тогда обратиться к Митрополиту, пот. что Митрополит не знает хорошо денежного состояния Лавры; могут также помочь Троицко-Сергиева Лавра, Киевск. Юрьев монастырь, где 2 1/2 миллиона капитала, Воронежский Св. Тихона монастырь, — Воронежский Епископ-де, будучи здесь, тратил 15 тысяч на одних певчих, — хотел удивить монастырь; на теперешнего Министра финансов — нельзя рассчитывать, — он не войдет в дело, — протестант, — хотя есть и протестанты, хлопочущие о Миссии, как К. Н. Посьет… Сделал визит Высокопр. Аполлосу Вятскому. Старец о Миссии ничего не знает, говорит, недавно и сам в Петербурге; обещался поддержать в Синоде, если нужно будет; заговорил о бедности архиереев, о малости жалованья (он получает всего 900 руб.; а в Петербурге за карету только в год нужно платить 1300 руб.) и проч.; весьма благодушный старец; долго бы слушал его тихую, кроткую речь; но нужно было спешить по предварительному обещанию к В. И. Сушкину, где уже застал о. наместника Лавры и о. Арсения Афонского. Вечер прошел в разговорах и угощении со стороны В. И. Был еще местный о. протоиерей.
20 сентября 1879. Четверг
Согласно данному графу Е. В. Путятину обещанию, утром отправился в Гатчину, но на утренний поезд запоздал; совершенно как с Чичиковым; «не запоздай», — говорил я кучеру лаврскому; «не запоздаю, как можно», — отвечал он и не тревожил свою жирную лошадь; приехали на Варшавскую, при нас машина свистнула; «вишь ты, запоздали», — хладнокровно заметил Семен; приехали на Балтийскую, — «запоздали», — протянул он опять и повернул назад. Возвратившись, встретил несчастную какую-то у дверей; Боже, что за бедность и [неразб.] на Руси! <…>
В 1 1/2 ч. пополудни отправился в Гатчину. Граф и Ол. Евфимовна встретили на станции; остальное семейство на полдороге к дворцу, где живет граф. Что за милое семейство! Полтора дня прожил, точно у родных. К несчастью, все время был болен простудою. Что за парк в Гатчине! Гуляли, но сыро и холодно было, и ломало меня так, что едва терпел.
22 сентября 1879. Суббота
Баня и малина — чудесное лекарство. Проспал ночь без бреду и встал без головной боли. Только слабость. Написал письмо в Японию и приготовил к отсылке деньги по адресам о. Владимира. Но, кажется, нужно будет просидеть дома целый день, чтобы завтра быть здоровым. Ребятишки пред окнами шумят и резвятся, что напоминает Миссию; только ребятишки больше белоголовые, и мелюзга же такая, что заметил некоторых играющих еще в лошадок (час дня).
Всенощная, без звону, с Воздвиженья бывает в Духовской церкви; отстоял там; митрополичьи певчие хуже, чем прежде были; басы довольно плохи; впрочем, когда весь хор поет, сильны. После Всенощной позвал к себе о. Моисей слушать игру на фисгармонике и пение о. Вениамина, иеродиакона, регента хора монахов; артист; но Моисей мешал слушать болтовней.
24 сентября 1879. Понедельник
Сдал письма на почту: денежные о. Владимира в Константиног-рад 75 р., и в Казань 100, и в Японию. В почтамте долго приходится ждать, пока дойдет очередь сдачи. А русский народ что за адресы иишет! И мне пришлось одному ярославцу переписать адрес, потому что у него там ни слова нельзя было разобрать. Часов до 7 вечера потом провел время у Ив. Ив. Дёмкина. Был с ним в церкви на вечерни; понравились очень маленькие приделы — с одною дверью — северною в обоих. В Японии в маленьких церквах нужно будет подражать; и иконостас занимает весьма мало места:
Показывал он потом свою богадельню: старушки и дети, бывшие бесприютными, живут совершенно счастливо; дети ходят н училище. На втором этаже дешевые квартиры: за 2 руб. в месяц две жилицы вместе имеют просторную теплую комнату. В кухни проведена вода. Со временем и 2-й этаж имеется в виду отдать бесплатно — бесприютным. Совершенно в духе первых времен христианства: Церковь призирает своих вдов и сирот. В подражание Благовещенской богадельне теперь во всех петербургских церквах заводят такие же. Замечателен великолепный образ святителя Тихона в богадельне: когда Ив. Ив. Дёмкин был очень болен ревматизмом, один прихожанин дал обет построить этот образ и киот, если он выздоровеет. Вот так любят дети духовные своего пастыря и молятся о нем! Началась богадельня постройкой — почти без денег; главный возбудитель и осуществитель доброго приходского дела о. Иоанн Дёмкин. Образцовый пастырь он; вечно — по требам и церковным делам; и всякого приходящего звать его на дело — встречает с такою любовью, каким бы делом ни занят был или как бы ни был уставши в то время: «кого Бог дал там?», или: «а вот Господь и еще посылает дело», только и слышатся его слова. Побольше бы таких пастырей! Оттуда заехал к Ф. Н. Быстрову; взял сборную книжку; испрошу благословение Владыки с нею ездить по гостям; или, быть может, он разрешит сделать другую маленькую книжку, для сбора на храм и женское училище. Отдал ему пока на сохранение 925 р., что М. А. Черкасова привезла сборных в Японию, и 1000 р., что от гр. Ламберт. Опять очень возбудилась мысль — иметь иконы для нашей церкви в Миссийском доме — византийского стиля. Отыщу академика Солнцева и посоветуюсь с ним; если в Петербурге могут хорошо написать, непременно закажу, хоть бы и дорого взяли; в итальянском же — будут в большом храме, — напишут в Новодевичьей обители.
25 сентября 1879. Вторник
Утром было скучно и грустно. Не мог писать статью. Тревожит все время мысль о сущности дела, о постоянной сумме на Миссию. Раздумавшись, написал следующую схему для представления или показывания кому следует в виде memorandum’a. Для Духовной Миссии в Японии необходимы: Епископ 7 миссионеров
3 певчих и вместе учителей пения в Семинарии и Катехиз. училище и помощников преподавателя в Семинарии
Иконописец и вместе учитель иконописи и храмовой архитектор 2 диакониссы. Имеются налицо:
4 миссионера, с содержанием их
1 певчий и регент миссийского хора, без содержания
1 диаконисса, без содержания.
Нужны вновь: Рубли серебряною монетою
Епископ с содержанием каждому 3695
3 миссионера, с содержанием каждому 6000
2000 руб., всем
Содержание нынешнему регенту хора 1500
2 певчих, с содержанием каждому 1200 руб., обоим 2400
Содержание для нынешней диакониссы 1200, и другая диаконисса, с тем же содержанием 2400
Иконописец, с содержанием же 2 500
Итого 18495
На нужды Миссии и Церкви, как изъяснено в моем рапорте Св. Синоду от 18-го текущего января 46000
Всего 64 495
Эту сумму предполагается добыть из следующих источников:
От Рижского викариатства 3695
Обещано
от Св. Синода, из капитульных 3000
от Миссионерского Общества 23800
из Государственного Казначейства 26000
от Александро-Невской Лавры 2000
от Троице-Сергиевой Лавры 2000
от Юрьевского монастыря 2000
от Киево-Печерской Лавры 2000
Всего 64495
Примеч. Больше сей суммы Миссия никогда не попросит никакой помощи ни от какого учреждения. Нужду в построении миссийского храма и женского училища рассчитывается удовлетворить добровольными пожертвованиями.
Вечером, согласно совету о. Протоиерея Ив. В. Рождественского, пошел предварительно посоветоваться с о. Симеоном, наместником Александро-Невской Лавры, касательно возможности удовлетворить моей просьбе. Он нашел возможным, но предупреждал не говорить о том Митрополиту, обещаясь, если Митрополит спросит его потом, сказать, что можно дать 2 тысячи ежегодных от Лавры. От наместника отправился к гр. Путятину, так как обещался быть там попозднее, ко времени, когда он воз- нратится от Всенощной. Показал расписание и графу. Он скептически отнесся, сказав, что не дадут, по его мнению, особенно в Миссионерском Обществе.
26 сентября 1879. Среда
В 8 часов утра пошел к Митрополиту. Усадил пить чай с собою. «Вот схема нужд миссии». — «Что схема! Вы думаете, не хотят делать: не не хотят, а нет средств; в Синоде — нет, в Государст. Казначействе не дадут…» И пошел, и пошел. Улучив минуту, я сказал, что просил бы, если возможно, от Лавры 2 тысячи ежегодно. «Я вам дам не от Лавры, а от кафедры эту сумму». Почтительнейше поблагодарил. Все равно, откуда бы ни шло, лишь бы было. «А от Юрьевского монастыря можно ли просить?» — «Там все суммы распределены — что на что; впрочем, из остатков от статей, быть может, найдется». Не запретил съездить мне попросить от настоятеля. «Благословите поехать в Москву, просить помощи Миссион. Общества». — «А я думал, что уже вы там были; я и не знал, что вы здесь». — «Хотел было тотчас же ехать, да сотрудники остановили, сказав, что неловко, приехав в Петербург, не явиться к благотворителям Миссии; визиты и задержали меня».
Так как нашел в комнате письмо гр. О. Е. Путятиной, писанное еще вчера утром, в котором она говорила, что узнает пред-варительно у К. П. Посьета, когда можно быть у него, чтобы не сделать даром такого длинного конца к нему, так как он часто занят делами по Министерству до невозможности принять, — вчера же вечером я не сказал, что сегодня еду в Москву, ибо и ехать так внезапно сегодня только решился, то нужно было съездить к графу, чтобы предупредить О. Е. осведомляться у Посьета. Не застал дома, были еще у Обедни (День Иоанна Богослова). На возвратном пути купил небольшой саквояж, сапоги и проч. мелочь. Возвратясь и уложившись, опять поехал к гр. Путятину, и простившись, в 3 часа отправился в Москву. На вокзале встретился с Мордвиным, бывшим секретарем Синода, служащим теперь по Министерству юстиции. Растолстел; звал к себе, — по Знаменской, 8. Соб. дом.
В вагоне 2-го класса сидел в отделении со стариком вдвоем. Спать способно было. Старик угрюмый; разговорами и расспросами не мешал.
27 сентября 1879. Четверг
Остановившись в Москве, на Никольской ул. в Шереметьевских номерах, по совету моего соседа в Невской Лавре о. архим. Арсения я отправился к сотруднику Миссии о. Гавриилу Сретенскому. Принял по-родственному, он и сестра его. Но немножко многоглаголет. На слова его положиться — станешь на ходулях. «Вы теперь и то и это в Москве…» Верно одно, что дело Миссии мюбезно всем, а «мы» теперь, как и всегда, — ровно ничего сами но себе, без Миссии; так нужно и смотреть и так бы и говорить ясно и просто. Отправился к Преосвящ. Амвросию; не застал дома. В 4 поехал к Высокопр. Макарию. Необычное время его приема; впрочем, сказали, что доложат. Разговорился старый келейник Высокопр. Иннокентия, — очень сокрушался о смерти его. Приятно было видеть преданность старого слуги. Высокопр. Макарий принял любезно; тотчас же согласился жертвовать от кафедры 2 тысячи в год, заметив лишь, чтобы инициатива шла не от него, «а если Высокопр. Исидор обещался, то и я обещаю». Иначит, уважение — к старшим; добрый пример для желающих подражать. Касательно Лавры — Троице-Сергиевской, сказал, что она теперь не в состоянии, так как сама, по случаю произведенных построек, в долгах теперь. Касательно же 23800 р. в год сказал, что он согласен; но, кстати, — завтра заседание Совета Мис. Общества; он скажет, но настаивать не будет, чтобы не стеснить. Я предложил прийти на случай, если бы в Совете понадобились личные объяснения касательно Миссии, но он отклонил, сказав, что будут стесняться выражать свои мнения. Вечером опять был у Преосв. Амвросия. Принял с распростер, объятиями: «ваши письма о нуждах Миссии за сердце хватают»; должно быть, разумел корреспонденцию с дороги. «Рады бы сделать все, что просите, да средств нет; в нынешнем году сбор меньше…» — «Ваше пр-во! Дайте в год 23800 — больше ни копейки не попросим; ведь все равно же, почти столько уже жертвуете, — за прошлый год переслали до 17 тысяч, — но помощь не определена; прибавьте еще несколько и определите твердо, чтобы нам знать, что мы имеем». — «И расписку дадите, что больше не будете просить?» — «С удовольствием; и честное слово вдобавок даю, что исполню обещание, — больше беспокоить не буду; даже все, что будет поступать непосредственно в Мис. Общество для Японской Миссии, пусть будет в числе 23800 р.». — «Я со своей стороны согласен; но согласятся ли члены Совета, не знаю; побывайте у казначея Общества В. Дм. Аксенова, попросите его и скажите, что я согласен; а расписку к завтрему приготовьте», — заключил Преосвященный, смеясь. Стали к нему сходиться для заседания члены Комитета по сокращению епархиал. приходов. Представил всем; познакомил; заставил рассказывать о Миссии, чтобы заинтересовать их, попросил прочитать «Отче наш» по- японски. Тут же пришла ему мысль собрать общее миссионерское Собрание, для того чтобы выслушать рассказ об Яп. Церкви и утвердить смету на нужды Миссии. Когда пришло время Комитету начать свои совещания, Преосвященный сказал о том, и я откланялся. <…>
28 сентября 1879. Пятница
<…> Запустил дневник, а между тем хотелось обозначать каждый день в кратких чертах, чтобы после — в Японии, когда взгрустнется и захочется в Россию, при взгляде на дневник останавливалось прихотливое хотение. «Хорошо только там, где нас нет». В Японии хочется в Россию, а в России прожил ли хоть один день, чтобы не хотелось в Японию? Где счастье? Нет его на земле; везде, где бы ни быть в данную минуту, полного спокойствия и счастья никогда не испытываешь; всегда стремишься к чему-то вперед, жаждешь перемены; а придет перемена, видишь, что не того ждалось, и возвращаешься помыслами к прежнему. В России — лучшие из лучших минут, это, конечно, часы, проводимые мною у Ф. Н. Быстрова. Маленький земной рай это милое семейство, — и нет, кажется, — не видал лучше его на свете. Что за милый юноша этот вечно вдумчивый и серьезный Коля! Весь рой юношеских мечтаний и идеалов мне чудится на его лице. И благоуханною струею проносится пред воспрянутым духом свое собственное молодое время, — всегда — вдаль — вдаль; настоящее американское go let [sic], идеализированное и облеченное в лучшие, прозрачно-тонкие, нежные формы человеческой жизни и деятельности. Чистый, девственный румянец лица, скромный взгляд, наклонность к музыке, все показывает в моем милом Коле будущего честного деятеля, идеалами руководящегося. Дай Бог ему! И дай Бог родителям вечно радоваться на него. А милый игривый Миша, [нрзб.] чистенький и красивый, как зайчик, что за прелестное дитя! Судя по взгляду и по физиономии его, из него выйдет еще лучший юноша, чем Коля. Этот, пожалуй, выйдет в жизни или несколько слаб, или, наоборот, тяжеловат; Миша же — веселый, живой и быстрый, шуткой и юмором будет скрашивать неровности своей жизни и будет, даст Бог, идти твердо и честно к лучшим целям в жизни, — точно так же, как теперь твердо знает, какой у него урок, и честно готовит его, — честно же не утаивает, если по географии двойку получит. Миленькая Людмила — точно хорошенькая куколка; никогда не .щбудется прелестная картина, достойная кисти даровитого художника, как она — с больными зубами — на коленях и на груди матери успокаивается и минуту спустя опять обращается в серьезно улыбающегося ангела. Ольга Петровна — лучшая из матерей, виденных мною на сем свете, и конечно — лучшая из супруг. Да и какая супруга не была бы ангелом при таком муже, как мой неподражаемый по доброте и мягкости и вместе честности и твердости во всем добром Ф. Николаевич! Дай Бог, чтобы многие-многие годы это семейство было счастливо и для себя, и на счастье и радость.всем, кто имеет счастье близко видеть его! И в Японии я буду отдыхать душою, переносясь мысленно в этот маленький рай земной — на 3-м этаже Михайловского замка! Но все это к слову, а главное-то — относительно моей непостоянной и бесприютной души — расцветаю я душою и согреваюсь в этом милом семействе, — но что и в нем наполняет меня? Та же вечная мысль об Японии и Миссии! Разогретый и расширенный душевно — я становлюсь лучше относительно Миссии; значит, и тут главное Миссия, — и вечно и везде — одна Миссия и Япония, и не скрыться мне от них, и не найти другого — лучшего на земле, другого счастья, кроме Миссии и Японии. Так о чем же я скучал н Японии? Чего искала душа? Не убежишь от того, что приросло к ней, — и счастье мое на земле это — одно — хорошее течение дел но Миссии. Оно и правда! Не был ли я счастлив каждое утро в Японии, — счастливее даже, чем в семействе Ф. Н., — возвращаясь с класса Догматики в Катехизаторской школе? Душа тоже согрета и расширена, и хотелось бы говорить и говорить, хотелось бы поразить все зло, всю ложь, неправду, католицизм, протестантизм, нее, что против Христа! Да, так, пожалуй, для меня единое истинное счастье на земле! Дай же, Боже, мне поскорее вернуться туда и никогда уже не скучать там и не хотеть в Россию! При прочтении этих строк, когда какая досада или тоска станет одолевать в Японии, дай, Боже, всегда успокоиться и отрезвиться от недельной мысли искать счастья — хоть бы во временном отпуске в России. Боже, да какое же это счастье! Напротив, не несчастье ли? Дорогой тоска смертная; здесь вот до сих пор мечусь, как угорелый, из угла в угол, — ни покоя, ни отдыха; ласки и любезности — не прелесть, — я наслушался их и в Японии гораздо больше, чем могу слышать в России; свидание с родными — не особенно манит, — вероятно — увижусь — в два дня наскучит; с друзьями, — так вот и с лучшим когда увижусь — только и речи и мысли об Японии же. Э-эх, именно хорошо там, где нас нет! Правда, быть может, перемена мест и лиц много значит в экономии возобновления сил, т. е. отдыха. Но в таком случае можно отдыхать и в Японии, заменяя одно место другим и одни лица другими, т. е. путешествуя по Японии — по церквам или временно уходя в горы. Пусть же никогда, с этих пор — не заскучаю в Японии по России! Оно, пожалуй, не скучал и до сих пор; но множество пережитых неприятностей, необходимость выветрить из головы кое-какие лица и сцены, нужда материальная, недостаток служебного штата — все это порядочно тянуло из Японии сюда. А здесь дай, Господи, — поскорее кончить дела и уехать в мой мирный уголок! Как все там родственно и мило душе! И как здесь все беспокойно и лишено истинного удовольствия! Устал уже здесь. Вот и теперь, 26 октября, пятница, — вечером в 5 1/2 часов остановившись в Чудове, чтобы ждать поезда, который только завтра в 4 часа утра пойдет в Новгород, скука! Весь вечер глазел, как лакеи вокзала готовили все для гостей, — и вдруг — гости — никто ни одного блюда не спросили; пожимая плечами и переглядываясь, лакеи убрали обратно в задние карманы свои белые перчатки и убрали со стола; только буфетчик был в небольшом авантаже, — человек 7 вытянули по рюмке очищенной. Наконец, все улеглись спать, кроме ночного дежурного; слышался только шум из зала 3-го класса — где много новгородцев, должно быть, ожидают завтрашнего поезда; я лег было на диван, любезно предложенный прислугой в зале; но так как спать не хотелось, принужден был встать и вот теперь пишу сие, под говор и взаимное угощение служащих при дороге, поместившихся у буфета. При всем том нужно, по возможности, восстановить дневник, по дням, припоминая недавно прошедшее. 10 часов вечера 26 окт., спать все не хочется; железнодорожники, выпивая, громко толкуют о своих служебных и всяких других обстоятельствах; съел порцию судака, выпил стакан чаю. Скучно, однако. Голова от езды точно деревянная; из Москвы — в понедельник 22 окт. — в 12 1/2 часов; теперь пятница, ночь; в Киеве пробыл с 7 часов вечера 23 окт. до одиннадцати 24-го — все прочее время в вагоне; все дорога, вечно дорога! И вся жизнь наша — одна беспрерывная дорога. Скучно! Скоро ль из сей жизни на покой? Часто приходит в голову мысль эта. Быть может — предвестие близкой смерти. Что ж, в тот момент, когда я умру, двое родятся на свет — рождений больше ведь, чем смертей, — о чем же думать? Мысли не стоит; колесо жизни вертится, — мы теперь еще на нем, а завтра, быть может, — под ним и раздавлены будем, — общий удел всего живущего — материального. Что-то с душой будет? О-ох! Да пусть и ее — гибнет, лишь бы Япония сделалась православною. Надоело писать. Попробую спать. Остановился выше на Н. Мих. Иванцеве. Да, так жаль, что при его большом авторском таланте он несколько ленив писать. «О католичестве третью книгу написал ли? — Нет, как уяснишь себе предмет, так и скучно станет писать, — вот и теперь — о ересях — продолжать скучно, потому что предмет для самого себя уяснен». Обещал дать продолжение о католичестве в рукописи. — О. Николай Лавров, сотрудник Алтайской Миссии, прототип и наших сотрудников, принял отечески ласково, обрадовался, стал угощать рябиновкой, пожертвовал иконы. Старенек и слабенек уж. Спасенный человек! — Протоиерей Ив. Ник. Рождественский, тоже старец, обещал и от себя содействие. — Кончив визиты к членам Совета, побывал у о. П. Тюляева, но не застал дома; [нрзб.] все разъезжает по монастырям, и ездит, точно Иоанн Калита, с мешком денег для нищих. — С Ферапонтовым опять зашли к Аксенову, в лавку; порядочно поломался старик, пока обещал, что не станет возражать против ассигновки. — Вечер провели вместе с о. Гавр. Сретенским у о. Гавриила Вениаминова, куда едва добрались в темноте чрез бесконечное Девичье поле. Вспоминали про Владыку Иннокентия, незабвенного благотворителя и благожелателя Японской Миссии. Угощали закуской; исподтишка я наблюдал за маневрами доброй и кроткой Катер. Ивановны — чтобы не дать Гавриилу Ивановичу напиться; немножко поставила в графине водочки, — и ту скоро же унесла; поставила и мадеры, но и ее скоро убрали.
29 сентября 1879. Суббота
Положительно, скука и пустота здесь, в России. Встал теперь ночью с 30 на 31 октября, чтобы продолжать дневник; не пишется. <…> Пахнуло Японией; там мои привязанности, там моя работа; и теперь встал в 3 часа — бессознательно природа будит на дело в Японии, а какое дело здесь? Одно в настоящую минуту — лечь опять и заснуть.
С.-Петербург
28 октября 1879. Воскресенье
Ночью с субботы на воскресенье прибыл в Петербург. Поезд запоздал. Вечером в вагоне — черкес с рассказами об обвалах на Кавказе; грубость выпившего железнодорожника. Андрей рассказал между прочим, что были два раза из Новодевичьего монастыря. На столе нашел, в числе других, записку К. П. Победоносцева о С. Рачинском.
В воскресенье к Обедне отправился в Новодевичий монастырь. Жаль, что не был извещен об имеющемся на этот день диспуте на Магистра в Духовной Академии — Болотова. Из монастыря заехал к Путятину.
13 ноября 1879. Вторник
Утром пришел Д. Д. Смирнов, чтобы в 10 часов отправиться вместе к ректору Академии Художеств, Федору Ив. Иордану, с которым возобновлено было знакомство 9 ноября, в пятницу, в Новодевичьем монастыре, на именинах Игуменьи Евстолии, и который вместе с его супругой Варварой Александровной пригласил к себе в этот вторник, в 11 часов, обещаясь рекомендовать художника для Японии. Идя заказывать монастырский экипаж, в коридоре столкнулся с Я. А. Гильтебрандтом и его братом, студентом Meдицин. Академии, Владимиром. Проболтали до половины 11-го, вспоминая Японию, причем Я. А. явил новый знак сочувствия Миссии, рассказал, что возбудил участие к ней и в Ялте, куда съездил с сестрой, по случаю ее болезни, и рекомендовал писать туда к Софье Ив. Зибер, содержательнице общественной библиотеки и читальни. У Иордана встретила супруга его, заявив, что Ф. Иван, уже оделся и ожидает. Старик, работавший в то время над гравированием портрета В. Князя Владимира Ал., принял задушевно-просто; бросил работу, повел в гостиную; рассказал, что нашел художника для Миссии, совершенно русского: Ив. Ив. Творожникова; «творог! — то совершенно по-русски! Варвара Ал. пригласила к чаю, под предлогом, что прозябли (было градусов 10 морозу); дочь их наделала тартинок из икры. Д. Д. отказался от чаю и заинтересовал В. Ал. После чаю пошли осматривать Мозаичное заведение. Сам Иордан повел, представил художникам и рассказывал главное. Художники оставили свою работу и были весьма любезны; один рассказал в подробности у своей работы — бичевание Спасителя — весь процесс мозаичного производства. Все работы для Собора Св. Исаакия. Что за грандиозные произведения! Это — слава России! Нигде в свете нет — лучшего мозаичного заведения! Наши мозаисты и на выставках и de facto — лучшие в мире! Поцелуй Иуды, Великие князья св. Михаил Тверской, Александр Невский, св. Сергий, св. Царица Александра, бывшая на Парижской выставке и получившая первую золотую медаль (были еще состязатели итальянцы, но далеко отстали), св. Ев[ангелист] Иоанн Богослов, — громаднейшая картина, с ангелами, — св. Димитрий Царевич, — все эти художественные создания и через тысячу лет будут свидетельствовать о высоте художественного таланта русских! — На втором этаже, где с лестницы любовались прелестью икон, лежащих внизу, видели иод номерами образчики мозаичных столбиков, которых числом по колерам до 20 тысяч, по словам Иордана; потом мелкое мозаичное производство, — небольшая икона в 2 тысячи рублей, — и художник — со странно глядящими глазами, п. ч. на такой работе нельзя не испортить наконец зрение (и будущность бедных художников — ничем не обеспечена! При нас к Иордану приходила вдова мозаиста-художника, третий год уже хлопочущая о каком-нибудь пособии себе, — плакала, бедная! А Иордан: «забыли поместить в уставе о пенсии…»). Были, наконец, в химической комнате, где по требованию художников тотчас же изготовляются столбики потребных цветов. Мне предложили указать цвет, какого приготовить столбик; я указал на синий, щепоть белого чего-то, ляписа, — у очага в две минуты смесь была растоплена, на вертеле смешана и, по моему же желанию — вытянута в 4- угольную палочку, которая сейчас же была разделана на мелкие куски, завернута в бумажку и отдана на память. Чудо, как все приспособлено! Когда были в химической, пришел Ив. Ив. Творожников; некогда было разговаривать и хорошо знакомиться здесь; но физиономия его с первого же раза мне понравилась. На возвратном пути в комнаты Иордана заглянули в другие моза-ичные комнаты, между прочим в парадную приемную, где стол неизвестного происхождения, но великолепной мозаики, и про-изведения итальянской мозаичной школы по стенам. У Иордана опять был пирог и кофе. <…>
14 ноября 1879. Среда
Утром написал ответ В. Я. Михайловскому на вопрос о здоровье и брату Василию. Поехавши в город к П. А. Гильтебрандту, видел город, иллюминированный флагами, так как сегодня день рождения Цесаревны. С Гильтебр. к А. И. Резанову, ректору в Академии Художеств по архитектуре. И он хорошо отозвался о Творожникове: «скромный-де, могущий писать в иконописном стиле», — порекомендовал и архитектора — для написания плана нашего храма, — у него же работающего молодого человека; с архитектором условились, что он в пятницу утром придет ко мне с рисунками разных стилей. <…>
15 ноября 1879. Четверг
Утром пришел студент Академии Устинский, изъявивший желание ехать в Японию; отказал ему, — непостоянен и странен. Пришел Творожников, — сам отказался, под предлогом, что хочет ехать в Италию усовершенствоваться в живописи. В то время, когда он сидел, от Митрополита пришли звать. <…>
Когда зашла речь о Государст. Совете, то Митрополит стал пугать, что еще там могут не дать и что нужно попросить гр. Путятина походатайствовать в Департаменте экономии, чтобы не остановили.<…> Рассказал об Елисееве, что строит совсем не-нужную церковь на Охте, над гробом своего брата, тогда как лучше бы построить в Японии. Когда я сказал ему, что завтра придет прхитектор из Академии Художеств говорить со мною о плане церкви, он вытащил заранее приготовленный листок бумаги, с очерком базилики и советовал построить в таком роде; я попросил листок, чтобы завтра показать архитектору. «А правда ли, что у вас там женская школа в таком дурном здании?» — «Правда». — «Детям холодно зимой». — «Это еще ничего, что холодно, и хуже всего то, что здания могут рухнуть от ветра и дети все будут передавлены». — «Ну вот! Как же можно это допустить! У вас там 500 р. от графини Ламберт на женскую школу; я дам еще 500, отошлите, скорей и напишите, чтобы наняли хороший дом для школы».
16 ноября 1879. Пятница
Утром сходил в баню; не успел осушиться, как пришел архитектор, рекомендованный Резановым, — Павел Иван. Реутов. Базилику Митрополита разбил; свой план византийского храма с куполом начертил весьма отчетливо, после некоторых расспросов у меня о местных условиях. Видно, что архитектор — делец, но за план назначил 600 р. (по проценту с 60 тыс.), — говорит, что месяца два придется проработать. <…>
17 ноября 1879. Суббота
Утром испугался, что опухоль под языком делается все больше и больше. Отправился к Ф. Ник. Быстрову, чтобы спросить у него какого-нибудь доктора посмотреть. Пошли к доктору Замка; он успокоил, сказав, что просто «одна железка опухла», и прижег опухоль ляписом; за что я оставил ему 3 рубля. Просидел почти до вечера у Ф. Н., пот. что надоело метаться целый день по городу, да и говорить больно было. На прощание Ольга Петровна дала ромашки — настоять и полоскать во рту. По возвращении, когда пил чай у соседа о. Арсения, во рту распухло еще больше, и сделалось очень больно, так как кожа от прижигания сошла.
Я испугался, что, пожалуй, если опухоль продолжится — задушить может. Послал за лаврским фельдшером, между тем стал полоскать ромашкой, от которой тотчас же чувствовалось успокоение боли. <…>
18 ноября 1879. Воскресенье
Опухоль железы значительно опала; но так как ухо было заложено, и вообще чувствовалась простуда (в предупреждение которой вперед я вчера, возвращаясь от Ф. Н., купил валенки и шерстяные кальсоны), то я положил целый день просидеть дома. В 9-м часу позвал Митрополит и вручил 500 р. на женскую школу; я захватил с собою рисунок плана Реутова; Митрополит рассказал много случаев, как купола и в России падали и давили людей; опять мои мысли значительно были поколеблены в пользу базилики; советовал Митрополит поговорить с его знакомым архитект. Щуруповым и велел спросить адрес в Секретарской. <…>
19 ноября 1879. Понедельник
Встал совершенно здоровый, кроме небольшой опухоли железы. Напившись японского чая, что еще больше ободрило, напомнив Японию, отправился в город, в монастырских санках. <…>
Побыл в Новодевичьем монастыре, чтобы сказать, что иконы для нашей Домовой церкви, наконец, нужно решить писать на гладком золотом фоне, с бордюром насечкой; решили еще писать на цинке, без шпаклевки.
21 ноября 1879. Среда. Введение
В 7 часов утра в Крестовой Церкви участвовал в совершении Литургии Высокопреосв. Исидором. Как благоговейно старец служит и как раздельно произносит каждое слово! На Часах же передали приглашение Владыки на обед в половине первого.
<…> Обедали втроем (был еще эконом Лавры). Разговор ничтожный, большею частию о рыбе, раках и устрицах. Эконом покушался рассказать чудо о каменном горохе в Палестине, но Владыка заподозрил сказание. Между прочим Владыка сообщил о новом покушении на жизнь Государя близ Москвы — взрывом нагонов 19 ноября. Я впервой от него услышал; он же сообщил рассказ Государя ему о подробностях покушения Соловьева, — кик действительно чудесно, — только мгновенным отступлением Государя с тротуара он избежал пули. Здесь же, от эконома, услышал, что Мирский помилован — избавлен от смерти и накати каторгой. <…>
22 ноября 1879. Четверг
Утром принесли от Владыки фунт чаю и 10 ф. сахару. Вчера приносили, но меня не было дома. Что за доброта Владыки! С Щуруповым в половине 9-го часа пришли к Владыке. Щурупов показал набросок храма — совершенно в визант. стиле. «Что вы, что вы! Там у них ни копейки; если какой-нибудь богач вздумает строить церковь и вы представите этот план, я вам низенько поклонюсь, а в Японии вроде храма Спасителя в Москве — это невозможно».— «Ваше Выс-во, в Японии кирпич дешев…» — вставил я. «Если ты будешь мешать, то я брошу все, и делай, как знаешь, — ничего не выйдет», — сердито обратился ко мне. «Не буду, не буду»,— поспешил я успокоить ворчливость старца, и речь двух старцев продолжалась (Щурупов тоже весь седой). Вытащил Владыка новый набросанный план храма. «Он хочет, чтобы церковь крестом была, вот и крестом». Ни базилика, ни низант. стиль, ни тоновский, но очень практичный храм, с тремя престолами. Долго было объяснение, вставлял замечания и я, а архитектору, видимо, не нравилась неопределенность стиля; но как человек практический он во всем соглашался с Владыкой и взялся сделать карандашом набросок. Владыка все-таки потребовал карандашного эскиза предварительно, — что за опытность, умение говорить с людьми, — словом, целая практическая философия! Хоры, по-видимому, любимые Владыкой, не были забыты в храме; а по поводу их обнаружилось, что письмо о. Владимира о Семинарии, написанное так простодушно-юношески, произвело свое действие; у Владыки засела в голове Семинария, — засело и женское училище. <…>
И пришло мне в голову, что у этих людей, высокопрактических и престарелых, несмотря на то, что они, по-видимому, о деле мало говорят, — быстро, разом, вследствие безотчетного навыка к комбинированию фактов, признаков, малейших штрихов, являются прямо готовые результаты в виде постулатов к неотложному выполнению, — точь-в-точь как у людей, способных к математике и воспитанных для нее, мимо простых арифметических действий пишутся готовые, мгновенно в голове образовавшиеся выводы. Да, старческая опытность — своего рода гений! Мне вот (должно быть, я слишком плох, если в 43 года поступаю как мальчишка) хотелось бы много рассказывать о Миссии, и я отчасти недоволен был, что Владыка не дает мне разболтаться и высказаться, но у Владыки, по небольшим штрихам, все нужды Миссии — как живые, — и среди тысячи других дел он ясно сознает их и сильно хлопочет! Преклоняюсь пред светлым старчеством и укоряю свое грошовое воодушевление делом — и притом исключительно одним делом, с полным безучастием ко всему другому в мире! Что за бедность, узкость натуры! Знать, для Японии я только и годен, — для незаметного уголка земли! А люди настоящие способны замечать и нас — микроскопических насекомых, и вести дело широкое, дело Православия вообще. Да будет хвала Господу, что всегда есть в мире и такие люди. Иначе мир обратился бы в каплю инфузорий.
<…> Возвращаясь, встретился в вагоне от Никол, моста с японцем Андо; потом хотел зайти в Исаакиевский Собор, но молебен уже кончился. Сегодня молебен служил Митрополит — благодарственный, по случаю избавления 19-го числа Государя от смерти. Пригласили сесть в лаврскую карету возвращавшиеся диаконы; по Невскому нельзя было ехать — весь занят был войсками, ожидавшими приезда Государя. Приезд назначен был утром в 10; но очевидно — с намерением сделана неопределенная отложка. Бедный Государь! Его преследуют, как гончие зайца! Великую душу нужно иметь, чтобы не сойти с ума или не сделаться тираном! Народ, несмотря на мороз, с утра толпился около вокзала и Зимнего Дворца. По возвращении в Лавру, в 4 часа, после вечерни, участвовал в служении акафиста св. Александру Невскому, по случаю завтрашнего праздника. Да не забудется никогда светлый чин и стройность служения! Архиерей (Гермоген), 4 Архимандрита (я стоял против наместника о. Симеона), 4 иеромонаха, Архидиакон — за Архиереем, снимающий митру с него, два диакона, кадящие пред ракой со св. мощами, обратись к лицу святого, два диакона с дикирием и трикирием, стоящие по обе стороны раки пли предходящие Евангелию, послушники в стихарях — за Архиереем и Архимандритами. <…>
24 ноября 1879. Суббота
<…> Постоял немного за Всенощной в Казанском Соборе. Певчие прекрасно пели, особенно щеголяли альты, заглушавшие весь хор. Бросился в глаза глубокий смысл свечей пред иконами: и полутемном храме — потому, чтобы такую громаду достаточно осветить, нужны тысячи свечей, — два подсвечника, — пред чудотворной иконой, и направо пред Спасителем, — точно яркими .тездами на небе сияли бесчисленными светами жертвованных молящимися свечей. Когда стали читать Шестопсалмие, отправился в Исаакиевский Собор. Должно быть, более тысячи было молящихся, но Собор казался довольно пустынным. Постояв немного за народом, отправился в алтарь. Служащий протоиерей надоел разговорами в алтаре. Гимназисты Лёля Храповицкий, Нефедьев и Дмитриев — из реальной гимназии, пришли из противоположной стороны за благословением, и Лёля зазвал к себе поеме Всенощной. Подошел под благословение и какой-то католик, попросивший его на французском языке. Начиная с ирмосов вышел к клиросу. Что за чудное пение! А когда сошлись оба клироса для пения «Слава и ныне» пред Великим Славословием», и потом «Слава в вышних Богу», когда запели — среди великолепия храма, когда море голов православных христиан видится тут же — мне сказалось, что только великий народ в таком великолепном храме таким дивным пением может восхвалять Бога, — и дрогнуло чувство и религиозное, и патриотическое! Слово «свет» пропето было так сильно и полно и с таким медленным замиранием звука, что мне казалось — в Японии в это время занимается заря и оттуда шлется радостное известие, что и там — свет! Вот где, в таких храмах можно воспитывать прочное религиозное чувство, основу всех добрых чувств на земле! <…>
1880 г.
1 января 1880. Вторник
Только что пробило двенадцать часов ночи на 1880-й год. Встречаю Новый Год в келье Александро-Невской Лавры. Скучно! Не от одиночества. Мог бы встретить Новый Год в обществе. К десяти часам вернулся от графов Путятиных; думал было там встретить — скука; к товарищам в семейства пойти бы — опять скука, в Лавре к кому-нибудь — еще больше скука. И вот общий тон моей жизни в Петербурге — скука. Или уж я сделался не годен ни к чему, что только скука одолевает? Но отчего же, когда или внезапно двинется дело по Миссии, или большое пожертвование кто сделает, точно на крыльях весь день летаешь? То — обман, или это? При скуке думаешь, как бы умереть поскорей, при успехе — рано, еще — куда! И везде-то хорошо, где нас нет, и все то интересно, что предпринято и не доведено до конца. Завтра узнаю, прошло ли дело о двадцати девяти тысячах шестиста девяносто пяти металлических рублях для Миссии чрез Государственный Совет; если да — радостен будет Новый Год; нет — тоска задавит; озлюсь разве на несколько дней, а там — опять скучная процедура. Скоро ль же в Японию! Там хоть дело — прямо к делу, не вялое и выжидающее, а живое и жизненное. О, не дай Бог заскучать в Японии — нет больше спасения от скуки на земле; по крайней мере, в России — всего менее. <…>
5 января 1880. Суббота. Десять часов вечера
Утром в девять часов побыл за Обедней в Духовской церкви. Как славно поют послушники и что за голоса; особенно — первый тенор; заливался, точно соловей. Стоял у входа из коридора; впереди виднелся отец Мемнон, по правую сторону — Архидиакон Валериан в косичках. Съездил купить почтовой бумаги и взять на углу газеты. В газетах везде придавленность видна, точно наступили на хвост. Вернувшись, только стал просматривать, пришел Яков Аполлонович Гильтебрандт — из моряков самый усердный и благожелательный к Миссии. За ним пришла Н. А. Песлян (жаль, что очень пожилая, — с ее духом и характером годилась бы в Японию). Когда она сидела еще, пришел Владимир Александрович Соколов, механик с «Соболя»; тоже необыкновенно благожелательно относится к Миссии, и чрез его тестя — Протоиерея Крюкова — можно, кажется, добыть кое-что для Миссии у знакомых ему петербургских богачей. В два часа началась Вечерня в Соборе и за ней — Водоосвящение. Совершал Богослужение Высокопреосвященный; я назначен был в служение, в чем и расписался вчера в книге. Ставлен вторым после Наместника. Порядка службы не знаю; спасибо, обок становится ризничий, отец Митрофан, и, подталкивая, напоминает, что делать. Водоосвящение совершается очень торжественно. Благословляет воду Владыка, опуская сложенные для благословения персты в воду, — очень истово, медленно и правильно; подумалось, что совершенно точно так же следует делать это и в Японии, освящая воду для крещения. Крест погружает, держа за верхнюю перекладину, и потом крест лицом кладя в воду и обертывая в воде, после чего стекающую воду принимает диакон в два сосуда; воды стекает много, ибо крест, нарочно для того употребляемый, литой, имеет много впадин. Во время всего Водоосвящения над кадкою воды держат рипиды, а впереди стоят диаконы с дикирием и трикирием; на аналоях: на правом — икона Крещения, на левом — Евангелие; за аналоями и чаном — подсвечник; во время последней эктении и молитвы Владыка кадил. После троекратного «Во Иордане», в продолжение которого единожды Владыка погружает крест, Владыка, сам, подставив руку под стекающие со креста капли святой воды, орошает себе глаза и лицо и кропит крестообразно церковь и народ, после чего пьет воду из ковшика и идет с кропилом и крестом к Алтарю, кропя по обе стороны народ, затем кропит Святой Престол, весь Алтарь, иконостас и передает крест Наместнику; а с другим крестом следовало бы отправиться мне, но отец ризничий сам отправился; при них — диакон с серебряными сосудами, наполненными святой водой; оба отправляются единовременно в обе стороны церкви и кропят церковь, иконы и народ. Между тем пели в это время. Владыке, стоящу на амвоне, на орлеце, и сослужащим пред амвоном, в порядке соборного стояния, Архидиакон на Архиерейской кафедре, среди церкви, произносит так называемую «выкличку», то есть, Великое Многолетие Царю, с упоминанием всех древних его титулов, Царице, Святейшему Синоду, Митрополиту, четырем Патриархам, Архиепископам, Епископам и всему освященному чину и всем православным христианам. Уже второй раз я слышал эту выкличку. Первый раз — в Сочельник пред Рождеством, когда тоже служил Владыка Викарий. После Обедни, начавшейся в двенадцать часов тогда, Владыка и все служившие вышли на средину Собора и пропели пред лежащею на аналое иконой Рождества Христова «Рождество Твое, Христе Боже наш», а певчие — большое «Дева днесь», после чего Владыка и все служащие перешли на амвон и к амвону, как ныне, и была «выкличка», после чего — целование креста. <…>
Сегодня при целовании Владыка Исидор окропил святой водой, причем священнослужащие принимали воду на руки. Свя- щеннослужащие вошли в Алтарь и разоблачились. Владыка остался давать крест и кропить народ; после его сменил иеромонах. За выкличкой поется многолетие разных композиций, между тем как Владыка крестом осеняет народ на три стороны. Для водоосвящения приготовляется огромнейший чан воды, а по левую сторону — огромная чаша для употребления самой Лавры. На чане, обложенном парчой, — перекладина для положения креста; чан закрыт также парчой; пока кончается Многолетие, чан закрывают пеленой. Потом чан открывается и народ, дожидающийся с сосудами (какой у кого есть), бросается брать воду. Детей полиция предварительно убирает; около меня стоявшего мальчика увели назад; при всем том и на сегодня не обошлось без детского крика — какого-то мальчика притиснули так, что полиция должна была спасать его. <…>
И все-таки скука и скука! Скоро ль в Японию!
6 января 1880. Воскресенье.
Во втором часу ночи
Утром, в шестом часу, привратник подал письмо от Константина Петровича Победоносцева с извещением, что Цесаревна желает меня видеть в понедельник, седьмого числа, в два часа пополудни, но что прежде того мне побыть у него в четыре часа или часов в семь или восемь пополудни сегодня, или от одиннадцати с половиной до двенадцати с половиной завтра. В десятом часу, предварительно приславши одного узнать — «Можно ли?», пришли маленькие митрополичьи певчие пропеть кант Нового Года; они приходили и в Новый Год раза три, но не застали меня дома. Дал четыре рубля на двенадцать человек. В десять часов н лаврской карете с отцом Ризничим и отцом Моисеем отправились во Дворец для участия в Водоосвящении на Неве. До Литургии, в галерее, где собирается духовенство, осмотрел портреты Дома Романовых, начиная с Михаила Феодоровича. Осмотрел еще залу французской живописи, где готовился стол для угощения Митрополитов, Архиереев и их свит, другую залу — русской живописи, где «Потоп» Айвазовского, «Нимфы» Неффа, «Жертвоприношение Авраама» и другие. Попросил, чтобы открыли следующую залу, где «Помпея» Брюллова, «Змей в пустыне» Бруни и прочее. «Помпея» всегда одинаково поражает и привлекает. Между тем началась Литургия в Большой церкви Дворца. Ее совершал Высокопреосвященный Исидор, два Архимандрита и два придворных священника. В церкви стояли Цесаревич, Великий князь Алексей и другие Великие князья и чины. Государя и женских лиц Царской Фамилии не было. Певчие пели неподражаемо, особенно хороши дисканты, нигде не слыхал таких — точно мягкая, бархатная волна переливается. Во время Литургии пришли Митрополиты Макарий и Филофей; прочие Члены Святейшего Синода пришли еще прежде; не было только Ивана Ивановича Рождественского, который прежде отслужил Литургию в Малой церкви. Протодиаконы — Червонецкий (старик), Попов и бывший случайно тверской Протодиакон — поражали басами. Пред «Верую» Архимандриты вышли облачаться; потом облачились Преосвященные. На Апостоле Владыка и свя- щеннослужащие не сидели. Наследник во время эктении при упоминании Царских Особ истово крестился. По окончании Литургии открылся Крестный Ход. По случаю холода (было градусов двенадцать мороза), а так же, быть может, болезни Государыни парада не было — был скромный ход прямо из Дворца на Неву. По обе стороны, далеко от хода, жандармы удержали народ, который виднелся на бесконечную линию по Николаевскому мосту и даже по ту сторону Невы. При ходе городское духовенство облачалось и вышло заранее, так что мы увидели его в ризах, стоящим по обе стороны от подъезда до реки. При ходе же впереди шли со свечами, потом певчие, в стройном порядке (маленькие — впереди); все, и регент, были в красных кафтанах; пели «Глас Господень» и прочие стихи; когда дошли до незнакомых на память, опять стали петь «Глас Господень». За певчими — диаконы со свечами и кадилами, за ними — младшие священнослужащие с иконами, потом Архимандриты, Архиереи, Митрополиты и, наконец, Вы-сокопреосвященный Исидор с крестом на главе, ведомый двумя Главными Архимандритами — Наместником, отцом Симеоном, и цензором, отцом Иосифом. За ними — Наследник и Великие князья. По сторонам священнослужащих шли назначенные в процессию из разных министерств (например, около меня случился чиновник из Департамента Личного Состава Министерства Иностранных Дел). В залах, по которым проходили, было почти пусто — стояли только со знаменами, которыми, кажется, и заключалась процессия, так как с этими же знаменами стояли потом на Иордане, позади священнослужащих. На Иордане под куполом поместились священнослужащие, певчие, знаменщики. Стали в таком же порядке, как в церкви, — Митрополит Исидор, по сторонам: первым — Киевский, вторым — Московский Митрополит, и так далее. Под конец, так как места не хватало, стали в два ряда. По самой средине устроен ход вниз на реку, куда и спустились — к самой воде — Митрополит Исидор и Протодиакон. Внизу — стол, водосвятная чаша на нем и впереди — прорубь на воду. Перила завешаны полотном; все место, начиная с крыльца и под куполом, устлано красным сукном. Водосвятие было <сколь> возможно краткое — Апостол, Евангелие, ектения, молитва. По окончании ее, когда началось погружение креста и запели «Во Иордане», дан был знак, и с Петропавловской крепости началась церемониальная пальба, возвещавшая об освящении воды; пальба продолжалась во время троекратного пения «Во Иордане»; с этим же пением тотчас процессия двинулась обратно в прежнем порядке. Наследник стоял в теплой шинели около балдахина. Его и других окропил Владыка. Еще со святою водою и кропилом (из зеленых ветвей) шел в процессии Сакелларий Церкви Зимнего дворца — он и окроплял комнаты Дворца, по которым проходили, а также и почетный отряд, поставленный в одной зале. По возвращении священнослужащие остановились на амвоне, и Червонецкий сказал многолетие; Царской Фамилии в церкви не было. По окончании пения все разоблачились и направились в залу, где приготовлен был завтрак. Закуска и завтрак были превосходные. Икра, кулебяка, уха, жаркое, пирожные, вина — все носило печать царского яства, не знающего оставлять голодным; заведывал угощением Чеботарев, выслужившийся из простых, но, говорят, чрезвычайно распорядительный и честный (что- то — один заказ, за который просили сто восемьдесят тысяч, он исполнил за двадцать тысяч). В центре стола сидел Митрополит Исидор, по обе стороны его — другие Митрополиты, Архиереи и так далее. Протодиаконы и все лаврские были тут же. Когда налили шампанское, Митрополит Исидор провозгласил здоровье Императора и Императрицы; потом провозглашено было здоровье его, Владыки Исидора; потом — прочих Митрополитов и Архиереев; всегда при этом пели многолетие, вставши. По окончании завтрака, при выходе, я познакомился с Чеботаревым чрез отца Иосифа, цензора, и он, Чеботарев, советовал мне обратиться с просьбою о пожертвовании икон к министру Двора. «После Каракозова много осталось», — говорит.
Из Дворца, уже в третьем часу, отправился к Владимиру Александровичу Соколову, бывшему механику на «Соболе», так как обещал быть у него в три часа. Жена, дочь Протоиерея отца Евстафия Васильевича Крюкова (Семеновского Полка), — очень миленькая, и две малютки дочери. Пришли Казначей (должно быть, Семеновского Полка) и отец Протоиерей. Едва ли что можно добыть из их церкви Введения. Впрочем, может, что и найдут; Казначей говорил, что покровов — много у них. К четырем часам был у Константина Петровича Победоносцева. Вот труженик-то, и что за добрый человек! При многосложности своих важных обязанностей еще находит время и сердце хлопотать о Миссии; Наследнице он рекомендовал меня, и я застал его за моим рапортом — готовил послать его к Наследнику. Дал мне наставление; что Наследнице следует рассказать о Миссии, не дожидаясь вопросов, так как она стесняется говорить по-русски, хотя понимает все хорошо; советовал говорить по-английски, но я стеснился, ибо и сам плохо говорю. Видно, что и поесть ему некогда, — отвернулся в другую комнату и вернулся жующий что-то; «Я — как белка в колесе», — говорит. Звал к себе по четвергам. <…>
В шесть часов отправился смотреть живые картины у отца Федора Николаевича Быстрова. Показывали «Фортуну и нищего», «Демьянову уху» (из Крылова), «Саула и Самуила», «Купидона», «Ангела-Хранителя», «Девушку у колодца» (при бенгальском огне); распорядительницею и сочинительницею была Анна Петровна Парвова, сестра Ольги Петровны Быстровой и жена Алексея Ивановича Парвова. Не понравилось. В Японии у нас семинаристы, пожалуй, лучше устроят. На будущий год сделаем. Потом были танцы; распорядителем — Петя, сын Алексея Ивановича Парвова; множество французских кадрилей; больше всего понравилась русская, протанцованная несколько раз маленькими гимназистами под музыку гимназиста же. Обещался всей этой «молодой России» прислать по вееру из Японии. Были еще дядя и два двоюродных брата Федора Николаевича; первый — старец, и у него сын — большой, гимназист и музыкант; у вторых дети — мелюзга, гимназисты-танцоры, и один — музыкант; самая занимательная была эта последнего наслоения молодежь. Был еще Разумовский — Протоиерей Смольного монастыря, тесть Федора Николаевича. Начались фанты у молодежи, а мы поужинали и стали расходиться; был еще В. Гер. Певцов — в карты играл со старухами. При прощанье, привыкши в Петербурге целоваться со священниками, поцеловал, забывшись и под болтовню с провожавшим Федором Николаевичем, и жену его, Ольгу Петровну, что пресмешно вышло. Вернулся во втором часу.
7 января 1880. Понедельник.
Двенадцать часов ночи
<…> Ровно в два часа был в Аничкином дворце. По докладе Цесаревна приняла в гостиной среди зелени; между прочим, у меня над головой стоял горшок со светло-красной азалией, совершенно такой, как у нас в Японии; вдали виделась другая такая же азалия. Недаром Цесаревну все любят. Как она проста и приветлива, как скромно села на диване, указав мне ближайшее кресло! Сразу развязывается язык, и я без малейшего стеснения стал говорить о Миссии; вытащил из кармана пакет с фотографией группы нынешнего Собора, с номером «Сеогаку-засси», письмом из Японии отца Владимира и в течение речи показывал ей то и другое. Она несколько раз повторяла: «Да, нужно поддержать Миссию, я скажу Великому князю»; о петербургских властях выразилась: «Они здесь спят немножко», хотя я не мог себе дать отчета, о ком собственно говорит. <…> При аудиенции никого не было; по крайней мере, я никого не видал, да и некогда было рассматривать. И эта Императрица будущая огромнейшей в свете Империи — вместе с тем скромнейшая и добрейшая женщина в свете! Дай Бог ей много радостей и много добрых дел! Когда вышел от Цесаревны, было три часа. Вернувшись домой, вечером хотел было идти в город, как пришел Протоиерей Митрофаньевского кладбища, Николай Данилыч Белороссов, бывший брюссельский священник, с которым я виделся десять лет назад в Лондоне у Е. И. Попова, и просидел весь вечер. Учит христианству ныне какого-то графа-немца, который на днях и будет присоединен к Церкви. Рассказывал много неутешительного про своего главного Протоиерея Муретова, бывшего прежде Исаакиевским, и — вообще про духовенство, читал свою недавнюю проповедь, в которой довольно остроумно сопоставление людей, желающих рановременно реформ, с евреями, прогнанными от Кадис-Варни; приводил изречение одного Архиерея, что возвышение начальствующих — не в угнетении подчиненных, а в поднятии их; вспоминал своих академических товарищей — Максодонова, Капитона Белевского и прочих.
8 января 1880. Вторник.
Семь часов вечера
Утром написал благодарственное письмо к отцу Косме и отнес к отцу Исайе, вместе с брошюрками для отсылки к нему. Отправился в десять часов к Никандру Ивановичу Брянцеву, чтобы предупредить его насчет обещанного Цесаревной касательно пожертвования. Застал его беседующим с несчастнейшим по виду персиянином-магометанином, желающим присоединиться к Православной Церкви. Персиянин весьма плохо понимает по-русски и, видимо, хочет креститься для того, чтобы добыть себе какую- нибудь материальную помощь. Вот тут и поступай как знаешь! Отец Никандр — собственно еврейский миссионер; он уже крестил человек шестьсот евреев; но к нему шлют людей всех национальностей, желающих креститься. Рассказал он мне одну очень трогательную историю крещения и венчания одной еврейки, насчет которой отец ее выразился отцу Никандру: «Мне хотелось бы не то что убить ее — это я могу сделать каждую минуту, а хотелось бы изрезать в мелкие кусочки». Рассказывал много о препятствиях на его пути; к счастию, человек — не слабый, и притом глубоко опытный и крайне храбрый; не стесняется ни перед кем (случаи его препирательств с С. Бор. Потемкиной, где он просто приказывал ей: «Замолчите»). Тут же пожертвовал на Миссию пятьдесят рублей из суммы, присланной ему для добрых дел Стахеевым из Елабуги, и советовал написать ему. Насчет вещей из Дворца сказал, что много есть икон, которые можно отдать, и обещался поговорить с управляющим Дворца. Насчет моего представления Цесаревне выразился, что это — необыкновенный факт: «До сих пор только двое были представлены и имели разговор с Цесаревной — Митрополит Макарий и Вы». От него заехал к Владимирскому Протоиерею, Благочинному Соколову, чтобы спросить о пожертвованиях из церкви, — дома не застал. Заезжал к Путятиным. Ольга Евфимиевна — пребледная и слабая; простудилась, но перемогается; просила меня проверить списанное русскими буквами с японских нот «Хвалите» — японскую азбуку знает верно.
9 января 1880. Среда
Утром пришел отец Николай Ковригин, из Сан-Франциско. Много рассказывал тамошних дрязг и оправдывал себя. Бедный, жаль его — семь человек детей; Духовное начальство дало ему пенсию в пол жалованья — тысячу пятьсот рублей в год; но он — без места и без репутации. Обещался говорить за него пред Митрополитом и Иваном Петровичем Корниловым, чтобы ему попасть в Швейцарию. При нем же пришел Член Археологического Общества Александр Николаевич Виноградов, рекомендуя себя в живописцы для Японской Миссии. Говорит красно и учено, Восток знает превосходно, но, кажется, больше теоретик, чем практический хороший живописец. Обещался быть у него сегодня вечером, чтобы видеть его коллекции по иконописи. <…>
В Новодевичьем монастыре показали распоротые ризы и прочие облачения, собранные доселе мною, — оказывается, что почти нее годно только на выжигу. Просил известить, когда мать Ювена- лия будет выжигать, чтобы поучиться. От них поехал к Капитону Васильевичу Белевскому, законоучителю Морского корпуса, — не застал; к Иордану — обедали, не захотел мешать; к Виноградову — не застал, ибо немного раньше обещанного пришел; опять к Белевскому — отдыхал, не захотел беспокоить.<…>
10 января 1880. Четверг
Утром позвал Митрополит и объявил, что Обер-Прокурор сказал, что деньги на Миссию вошли в Государственный бюджет. «Значит, можно поздравить», — заключил. Потом заговорил о сборах на Храм — я откровенно признался, что у меня плохо идет. У него оказалось лучше. <…> Вечером заехал к Щурупову; план Храма и нравится, и не нравится; посмотрим, что скажет Владыка; будет строиться так, как он благословит. В восемь часов был у Константина Петровича Победоносцева; расспросил он подробности моей аудиенции у Цесаревны и сказал: «Наследник очень жалел, что не был при этом; он известит, когда можно быть и у него». Я просил доставить мне случай представиться Наследнику. <…>
12 января 1880. Суббота.
В третьем часу ночи
Скучный и тягостно проведенный день, как скучно и тягостно и все пребывание в России. Скучал нередко в Японии, скучаю почти всегда в России. Где же лучше? Там и тогда, где есть настоящее дело. Пусть помнится и чувствуется это, когда буду в Японии. <…> И все-то — благо, все — добро! Но было бы более благо, если бы не быть людям, имеющим серьезную нужду, в положении нищих. Возмущает меня сбор — необходимость стучаться и получать грубые, вроде вчерашних, прогоны (в буквальном значении).
Для приобретения смирения — пожалуй; но что же, если подобные факты возбуждают, как у меня вчера, злой хохот? Я хохотал в нескольких местах, а на дне души — злость, дурной осадок. Ненатуральное, насильственное что-то в этих сборах для собирающих. В Священном Писании нет этого. Давид только предложил. Павел только посоветовал и определил правило. Господь с ним, с этим делом сбора! Не знаю, что из него выйдет; знаю, что в Японии будет Храм, но как устроится — не знаю; нравственного мучения моего в этом деле будет немало, думаю. Что ж? Хоть на куски, лишь бы было Христианство в Японии! <…>
13 января 1880. Воскресенье.
В десятом часу вечера
Утром, в десятом часу, позвал Владыка и долго беседовал. Велел отдать из икон, пожертвованных им, Святого Исидора Пелусиота Афонскому Архимандриту Феодориту, по просьбе Афона («Вам»- де «там икон Святых много не нужно»); и рассказывал, что на Кавказе горцы икон женских Святых не чтут — странностию им кажется, по униженному состоянию женщин; чтут больше всего из Святых Илью Пророка (и просят дать дождя), Архангела Михаила (и просят победы), Георгия и прочих. На замечание, что в Японии христиане о житиях Святых еще мало знают, я ответил, что, напротив, христиане ничем столько не интересуются, как жизнеописаниями Святых. О христианских именах — советовал не давать имен труднопроизносимых и рассказал, как один жаловался Архиерею на священника, что дал сыну его имя Иуды («Никто»-де «проходу не дает — Иуду родил»); Архиерей определил пред Причастием переменить имя; а Московский Филарет рассказывал ему слышанное о Московском Платоне — о мальчике Спасе, во имя Спаса Нерукотворенного.
Я выразил сетование, что нет хорошо исследованных житий Святых Апостолов; но, видно, и в самом деле нельзя написать более полных — по совершенному неимению материалов нигде на свете. Владыка сам несколько раз велел Архимандритам, жившим в Риме, достать возможно полное и лучшее жизнеописание Апостола Петра: «Уже, кажись, где бы и быть такому, как не в Риме? Но — нет; быть может, впрочем, и по невозможности доказать двадцатипятилетнее пребывание Апостола Петра в Риме, паписты не написали полного жития его; на каком-нибудь же основании Метафраст перечислял страны, где был он; но более обстоятельных сведений — не известно; то же — и о других Апостолах» . И рассказал, как он писал о Петре, что «всегда, как Петру сказано что-нибудь особенное, на что ныне ссылаются католики, тотчас же за сим следует искушение для Петра: «Ты еси Петр» — и тотчас: «Иди за мною, Сатано»; «Молился о тебе, да не оскудеет вера твоя» — и троекратное отречение Петра… (Мф. 16:18, 23). Значит, Петру и говорится особенное по предвидению его падения , чтобы научить смирению его и всех, а не для римских целей ». Я рассказал о клевете на меня протестантов по приезде моем в Едо, когда я стал в Сиба изучать буддизм; и о житии Царевича Ио- асафа по исследованию Макса Мюллера. Зашла речь о Фомитах в Индии, и Владыка выразил желание узнать обстоятельнее о них. Нужно найти источники сведений и доставить ему и в русскую печать. Рассказал о посещении его в прошлом году английским епископом. «Надеюсь, вы найдете у нас что-нибудь хорошее, а не так, как другие из вас,— называют нас идолопоклонниками за то, что мы имеем иконы, сообразно с Вторым <Никейским Седьмым> Вселенским Собором, имея в них писанное красками Слово Божие и поклоняясь на иконе Богу, как Он явился людям». <…>
15 января 1880. Вторник
Вчера вечером, когда собрался было идти к Щурупову, пришел Александр Николаевич Виноградов и проговорил об иконо-писи с час. Видно, что — теоретик и археолог по части иконописи превосходный. Если бы оказался и практически таким хорошим живописцем, то лучшего и не надо для Миссии. У Щурупова спросил о цене плана Храма с деталями — запросил семьсот пятьдесят рублей. На мои слова, что — дорого и чтобы он подумал и уступил, рассыпался в болтовне на эту тему, выбежал даже на лестницу, все уверяя, что меньше нельзя. <…>
16 января 1880. Среда
Утром с Щуруповым были у Владыки — план Владыка одобрил. Зашел Щурупов ко мне; тут же пришли граф Евфимий Ва-сильевич и Ольга Евфимиевна от Обедни. Граф едва взглянул на три Алтаря подряд, как и рассердился и закричал, что теснота будет в Алтарях (и руки у него затряслись). Что за раздражительность, в высшей степени неприятная и для других, на нервы как- то действует. По уходе их я стал опять толковать с Щуруповым о цене — просит опять семьсот пятьдесят рублей. Я предложил пятьсот, ссылаясь, что Реутов за более трудный план с деталями просил всего шестьсот рублей. Щурупов рассердился, наговорил грубостей (вроде «Коли нищенствуете, нечего и заказывать», «Художники с собой шутить не позволят»), бросил план и ушел. Видно, что старик очень жаден до денег, и нечестен же притом. Увидим, что дальше. <…>
17 января 1880. Четверг
Утром был отец Исайя, чтобы условиться о времени отправления вместе с ним в воскресенье в Мраморный дворец. Потом принесли шесть икон и два прибора воздухов от Государыни Цесаревны в Миссию, переданные ею Константину Петровичу Победоносцеву и от него теперь присланные. То и другое — в высшей степени изящно. Письмом попросил Константина Петровича поблагодарить Государыню Цесаревну. Дар ее, конечно, будет храниться Японскою Церковью как святыня. <…>
В третьем часу был у Александра Николаевича Виноградова. Тотчас же явился и граф Евгений Евфимович Путятин, по любви к старым произведениям учености и искусства. Пока стемнело, смотрели коллекции по церковной архитектуре и иконографии. Виноградов серьезностью отношения к своему делу все больше и больше нравится мне. Нужно будет, кажется, подвергнуть его испытанию в практике иконописи в Новодевичьем монастыре. Вернувшись в Лавру, побыл у Владыки, чтобы спросить, что делать с Щуруповым, — велел не ссориться. Увидим. Быть может, по пессимизму моего воззрения на людей, Щурупов кажется мне плутом, который еще огреет карман Миссии не на одну сотню, не говоря уже о семистах пятидесяти рублях, которые я должен буду отдать ему, вследствие приказания Владыки не ссориться. Сходил в баню. Явился Обер-Прокурорский курьер. Что? Поздравить с монаршею милостию. Мелочи не оказалось, хотел занять у Андрея — ушел; велел курьеру после прийти. Бедный люд — тоже живет одними подачками, а жалованье поди самое незначащее.
19 января 1880. Суббота
<…> А тоска-то, тоска во все эти дни! Как один с собою останусь, так хоть умирай от недостатка живого дела! Ужель это дело — собирать тряпье по церквам? И как же надоели мне все эти разъезды, всегда почти впустую. Собирать пожертвования — мука. И дают как же плохо. Сегодня, например, адмиральша Рикорд суетилась-суетилась и вынесла пятьдесят рублей, хоть книжка лежала у нее уже три дня. Каждый день — в разгоне, и почти каждый день — нуль!
20 января 1880. Воскресенье
Утром заехал к графу Путятину отдать Ольге Евфимовне «Христианское чтение» за 1838-й год, часть первую, нужное для чего-то графине Марье Владимировне Орловой, и Ветхий Завет в картинах, купленный вчера в музее по просьбе Евгения Евфимовича. Оттуда к Обедне отправился в дом графа Сергия Дмитриевича Шереметева, по его приглашению. Обедня начинается в одиннадцать часов; служил сегодня старец, отец Платон из Сергиевского собора. Я пришел рано; потому седой дворецкий, держащий себя очень достойно, повел показать Образную графов. Комната по стенам до потолка сплошь уставлена иконами; по одну сторону — иконы, принадлежащие графу Сергию, по другую — юному графу Александру; в смежной, в стеклянных шкафах, — Походная церковь фельдмаршала графа Бориса Шереметева. Есть очень древние иконы — например, благословение от Папы графу Борису с лампадой редкой работы, Мальтийский Крест Бориса; везде блестят бриллианты, аметисты и золото; одна небольшая икона стоит двадцать тысяч. Ровно в одиннадцать началась Обедня. Певчих — пятнадцать человек; голоса — превосходнейшие; управляет Ломакин; певчие — все любители, получающие притом от графа большое жалованье; есть люди в больших чинах — например, один, кончивший курс в Киевской Духовной Академии. Поют, конечно, превосходно. После Обедни граф Сергий позвал к себе. Большое общество. Между прочим — Константин Петрович Победоносцев. Он-то и есть благодетельный гений Миссии, внушивший графу пригласить меня. Прошедши ряд великолепнейших комнат, в одной (должно быть, в библиотеке) все собрались и стали пить чай. Графиня усадила меня около себя. И начались расспросы про Миссию в Японии. Константин Петрович помогал мне, вызывая на рассказы. Все слушали внимательно. Когда зашла речь о католиках и я стал характеризовать их, некоторые из гостей встали и ушли — должно быть, католики, и не по вкусу пришлось; поделом! Не Православию с поля уходить. При речи о протестантах кто-то промолвил: «Вот здесь бы быть редстокистам » (видно, в этом доме нет их). Я уже довольно устал говорить, когда пригласили к завтраку; графиня повела меня впереди и пред столовой предложила закусить — я, кажется, один и воспользовался закуской; стаканчики к водке в виде шариков — впервой видел. В столовой накрыт был огромный стол — и оказалось, что все места не остались пустыми; для детей еще в углу накрыт был другой столик. Завтрак состоял из пирога и рыбы (для меня) и того же пирога и котлеты (для других); из напитков подавали херес, красное вино и пиво. После завтрака подали пол оскал ьницы. Все кончилось весьма скоро; украшений в столовой и на столе — никаких; посуда — очень простая; только дворецкий разукрашен был в великолепную ливрею. После завтрака тем же порядком отправились в прежнюю комнату. Дети шумно разбежались по комнатам; в столовую также вбежали шумною толпою; графиня иногда кое-кому из них делает замечание — тихо. Вообще, счастливее и лучше дома, кажется, и представить нельзя. Граф и графиня — оба молодые и красивые; у них — четверо детей; кажется, — все мальчики; одеты в белых русских рубашках; игривы, милы и хорошо направляются, как видно, — кто подвернется под руку, тотчас же просит благословения и непременно целует руку. В обществе были и старые люди, но больше молодежи. Графиня сама стала варить кофе, а меня опять заставили говорить о Японии. Граф Сергий был особенно оживлен и сказал, что хочет еще поговорить со мною отдельно, для чего спросил, когда может приехать ко мне; я предоставил ему назначить время и заранее известить меня. Должно быть, собирается пожертвовать на Храм.
Авось либо сделает достойное его имени пожертвование. Много интересовались рассказами еще двое мужчин — старик и пожилой (один из них — должно быть, князь Вяземский; другой, пожилой, — как видно, Член Совета Миссионерского Общества, и звал к себе в Москве). Стеснился спросить у них, кто они; нужно будет узнать у Константина Петровича. Граф подарил книгу рисунков храмов и иконостасов, и старик надписал ее — должно быть, он и есть князь Вяземский. Была еще старушка, заговорившая о профессоре Григорьеве, которого я встретил в Японии и который будто бы писал, что японцы называют меня великим мудрецом (!!). Нужно будет побыть у матери Григорьева. Когда я встал, чтобы уйти, попросили по-японски прочитать «Отче наш», что я и сделал; затем раскланялся с графиней. Граф и некоторые гости проводили до лестницы. Что за роскошь везде! Такой богатой лестницы, устланной богатейшим ковром, с превосходнейшими статуями, да и вообще такого роскошного дома никогда еще, за исключением дворцов, не видал. И что за приветливость! Я вернулся в восхищении — конечно, потому, что льстится надежда получить от графа на Храм. Без той тайной надежды, увы, скука одолевала бы и все казалось бы в другом свете. Ведь скучны же дворцы и не манит в них, например, в Зимний (к графине Толстой), в<о дворец> Николая Николаевича (к Бартеневой). И теперь вот в Мраморный (к Илье Александровичу Зеленому на обед) невесело отправляться.
21 января 1880. Понедельник.
В первом часу ночи
Только что вернулся от Зеленого. Не столько весело было, сколько удерживало желание наблюдать. Илья Александрович — положительно добрейший человек. Счастлив Константин Николаевич, что напал на такого воспитателя для своих детей. Он — искренен, умен, откровенен; Великие князья, конечно, получали от него самое благотворное направление. Замечательны его характеристики, откровенно высказываемые при гостях, при своих детях: «Великие князья в семействе — как в гостях, и только в своих комнатах — как дома»; «Стесняются до совершеннолетия, как малые дети, а потом разом получают двести тысяч в год в бесконтрольное распоряжение и начинают делать глупости», и прочее. Илья Александрович постарался вести дело так, что князья и в детстве не чувствовали постоянного над собою насилия; оттого старший, сделавшийся совершеннолетним, с недоумением спрашивал: «Да в чем же различие моего прежнего состояния от нынешнего?» И любят князья Илью Александровича искренно, как он говорил. — Константин Константинович при покупке старается тотчас же, не видя вещи, отсчитывать деньги, и прочее. <…>
22 января 1880. Вторник
Утром написал письмо к Щурупову, соглашаясь дать семьсот пятьдесят рублей за план. Пришлось нарваться на человека! Только благодаря вчерашним советам Феодора Николаевича и под влиянием прочитанной за чаем сцены из «Одиссея» (как он укротил свой гнев при виде беспутных служанок, отправлявшихся на свидание с женихами) я осилил себя и написал ласковую записку после грубостей архитектора.
В десятом часу вечера
Письмо с приложением рисунков Храма не было отослано тотчас же только потому, что Андрей куда-то отлучился. Вдруг является Щурупов — мягкий, ласковый по-прежнему и волнующийся: «Прошу шестьсот пятьдесят рублей, не хочу стать наравне с каким-нибудь учеником». — «Согласен, но зачем Вы прошлый раз так нерезонно рассердились? Я имел такое же право желать исполнения заказа дешевле, как Вы — ценить свой труд дороже» (из вчерашнего наставления отца Феодора). Щурупов рассыпался в уверениях, что он вовсе не сердится, что у него такой способ говорить, и предложил написать условие, то есть то, чего я сам хотел от него как-нибудь добиться. Я дал ему бумаги и усадил за письменный стол, предварительно удалив копию с письма к нему. Он написал безграмотный контракт, но в нем ясно прописано, что он должен сделать все детали и рисунки иконостасов. Я дал ему сто пятьдесят рублей задатку; контракт с его подписью остался у меня, а я спишу копию и с моею подписью отошлю к нему (что уже и исполнено). Таким образом, сто рублей, висевшие на волоске, сбережены. Видно, что Щурупов боится Митрополита (то есть чрез него потерять в будущем возможность рисовать планы для духовенства). Андрей захотел отправиться домой, чтобы отдохнуть и поправиться здоровьем; действительно, он истомился, как видно, на трудной службе многим господам. Я уволил его. В половине первого часа пришел отец Иосиф, цензор, чтобы отправиться имеете посмотреть некоторые богоугодные заведения, к которым ом близок как член или как участвовавший при основании. При ныходе столкнулись с бароном Романом Романовичем Розеном, на днях приехавшим в отпуск из Японии. Весьма приятно было встретиться с японским знакомым. Вернувшись в комнату, полчаса превесело проболтали. Он уже представился Государю; говорил, что утомляется на балах; живет в Hotel de France на Большой Морской, ездит в отличной карете; в Японию, кажется, не очень хочет. Когда еще сидели, пришел посол от Великой княгини Екатерины Михайловны с приглашением сегодня на обед к ней в шесть с четвертью часов. С отцом Иосифом прежде всего отправились в «Приют Святого Мученика Мефодия Патарского», на Песках. Приют начался лет десять тому назад, почти незаметно, — один добрый чиновник, по имени Мефодий, стал принимать к себе бесприютных девочек, которые прежде просто прислуживали ему, а он их одевал и учил. Девочек стало собираться больше, а Мефодий, постепенно увлекаемый своим добрым делом, пожертвовал всем своим состоянием на приобретение участка земли, построение на нем каменного дома с церковью и разведение сада. Когда все это было заведено, Мефодий подарил свой приют Великой княгине Александре Петровне, которая в настоящее время и есть Главная Попечительница его. Теперь в приюте живут тридцать пять девочек и приходят мальчиков и девочек до пятидесяти. Принимаются в приют дети самые бедные, без различия состояний; имеет право принимать сама Великая княгиня; приходящих принимает ближайшая начальница — Мещерская, которая нам показывала приют (Мещерская сама — вдова; сын и дочь ее живут при ней и ходят в гимназию). Встают дети в половине седьмого, через полчаса — молитва и чай; приходящим дается сбитень; они остаются здесь на целый день и кормятся обедом. На детей, живущих в приюте, расходуется в сутки на пищу тринадцать копеек. Но значительную часть провизии жертвуют случайные благотворители, так что из кассы приюта в сутки выходит на девочку не более восьми копеек. На приходящих в сутки положено расходовать, кажется, по три копейки. Приходят все крайне бедные. По правилу положено, чтобы приходящие все были чисты и чистенько одеты; а иной придет грязный. «Отчего?» — «Воды дома нет». Ему дадут мыла и воды, и он вымоется здесь. Приют уже начинает процветать. Мещерская, видимо, с радостию рассказывала, что за прошлый год уже триста пятьдесят рублей заработано девочками шитьем белья, метками платья (и я заказал себе пометить буквою «Н» дюжину платков, которые просил их же и купить). Деньги заработные оставляются — и после, при выходе из приюта, девочки получают свою часть. В год расходуется на содержание приюта до пяти тысяч рублей, считая тут жалованье начальницы (четыреста рублей в год) и учительниц (по пятнадцать рублей в месяц). Из учительниц одна, в самом младшем классе, — краснощекая серьезная девушка лет семнадцати, уже из воспитанниц самого приюта. Она же — и регентша. Прежде всего нас повели в церковь по лестнице, уставленной горшками с зеленью. Церковь — чистенькая и светлая; народу дозволено приходить молиться, и потому священник и дьякон за службу довольствуются доходами, не имея нужды в плате от приюта. Когда мы вошли в церковь, на хорах раздалось пение «Достойно есть» входного; пели очень стройно, голоса — чистые и прекрасные, особенно сопрано. Затем пропели концерт и «Многая лета». В Алтаре, над Жертвенником, на каменной доске — просьба Мефодия молиться о нем. Против церкви, во втором этаже, — спальни детей, очень чистые; почти над каждой койкой — образок (собственность девочки). Там же — фортепьяно, пожертвованное кем-то; в углу — комнатка, крошечная, учительницы (бывшей здешней пансионерки); Мещерская рассказывала, что она очень рада этой своей комнатке. Отсюда я зашел на хоры к певицам; в это время они неудачно начали «Многая лета»; я просил их окончить петь — но регентша, как видно, не желала кончить так неудачно, переназначила тон, и пошло хорошо; я дал два рубля певчим. Повели потом осматривать классы. Когда мы еще входили в приют, для детей был отдых, и слышалось их пение какой-то песенки и шум. Теперь все чинно сидели по классам; приходящие и пансионерки, мальчики и девочки — все вместе; всех классов —- четыре; начали осматривать с младшего; в двух первых спрашивали Священную Историю; бойко рассказы- нают — с рассказов учительниц; лишь только один запнется, как многие другие поднимают руки, чтобы показать, что они знают и готовы отвечать; в третьем — арифметику (раздробление); в четвертом — более взрослые девочки занимались рукоделием: одна шила на ручной швейной машинке (есть у них и большая, чтобы вертеть колесо ногой, но доктора запретили употребление вредное для развития организма); другая обрубала платки; третья шила шелковое платье. Начальница с гордостью сказала, что им заказывают уже и подвенечные платья, — должно быть, это и есть. Потом видели кухню, еще помещение учительницы (другие учительницы — приходящие) и, наконец, зашли в комнаты начальницы, где угостили нас чаем; у нее — две комнаты (приемная, она же и кабинет — на столе приходо-расходная книга; и спальня, где кровати для нее и сына). Из девочек назначаются две дежурные, которые в спальнях, когда встанут и уберут свои койки, везде обметают пыль, а в кухне приучаются и помогают стряпать; у них — платьица другого цвета и с короткими рукавами, для удобства при работе. Великая княгиня, когда здорова была, часто приезжала в приют и совершенно матерински обращается с детьми; теперь недавно она прислала в приют девочку — двухлетнюю, которую тут же и видели мы. На Елку, бывшую в Рождество, разные благотворители надавали больше трехсот рублей; и дети все получили платье, обувь и много конфект; дети приводили своих маленьких гостей, так что яблоку негде было упасть в приюте, — и все были очень счастливы.
Дети гурьбой проводили нас из приюта. Отсюда поехали на Петербургскую Сторону, осматривать Марьинский Приют Красного Креста, куда принимаются дети убитых в минувшую войну офицеров. Он — под покровительством Великого князя Сергия Александровича; главной же начальницей — Софья Ильинишна Ермакова. Ее тоже застали в приюте, и никогда не забыть мне чувств при виде всех этих крошек — мальчиков и девочек, детей наших павших героев. У каждого последняя мысль, верно, была об остающихся сиротах — и вот здесь они призрены и воспитываются. И как же заботятся о них! Везде такая чистота, изящество; пища такая хорошая; при нас они обедали вместе со своими воспитательницами; показывали наперерыв свои тетрадки, пели «Боже, Царя храни» и разные детские песенки, вроде «Ох, батюшка, не могу», «Петушок, Золотой Гребешок»; двое пели привезенную из дома песню «О воле». Трогательны рассказы Ермаковой о детях, как они исправляются, — о двух малютках Оглоблиных из Смоленска, детях капитана, привезенных матерью (один был точно дикарем, теперь — как все). Двое из детей приготовляются уже к поступлению в военную гимназию. Прочие все — такие малыши; но как стройно поют!
И трехлетние, пищащие, точно комары, поют очень правильно — учатся петь под фортепьяно; показывали еще комнатную гимнастику; казачка Варя (из Ростова-на-Дону), черноглазая девочка лет восьми, была образцовой. Дай Бог процветания этому приюту. В высшей степени отрадно видеть, что дети людей, умерших за Отечество, не бросаются на произвол судьбы. <…>
По приезде домой, наскоро переодевшись, отправился к Великой княгине. Кажется, минута в минуту поспел в четверть седьмого. Были еще барон Остен-Сакен, Саблер, сын княгини (младший), дочь и какая-то дама, и еще в золотых эполетах кто-то; застал всех уже за закуской. Великая княгиня встретила очень приветливо, сама подала тарелку и предложила икры; обед весь был постный и, конечно, превосходный, блюд в семь; но мне едва удавалось отведывать каждого блюда — нужно было удовлетворять вопросам; рассказал о Хидеёси, о харакири; на вопрос княжны, мягки ли японцы; и прочие. После обеда барон Остен-Сакен прочел немецкие стихи, поданные ему княгиней; все похвалили, а я похлопал глазами. Княгиня спрашивала, много ли жертвуют нн Храм, — сказал: «Совсем мало». Должно быть, собирается сама пожертвовать; при прощании сказала, что до отъезда в Японию еще увидимся. Сидели после обеда в Красной Гостиной, обитой шелком; на стене — большая картина Архангела Михаила, освещенная двумя лампами. Княжна, по-видимому, — очень простая и милая; князь — молодой офицер, серьезно высматривающий. Минут <через> тридцать пять после обеда княгиня, княжна и князь, вставши и раскланявшись, ушли к себе. За обедом мне пришлось сидеть по правую руку княгини, между ею и княжной. В разговоре все время держались русского языка.
27 января 1880. Воскресенье
Утром с отцом Исаиею отправились в Мраморный дворец к Обедне. По приезде он стал совершать проскомидию, а я осматривал дворец; ротонда, где посредине — яшмовая ваза, направо — парадная столовая (зала, где на хорах певчие спевались к Литургии), налево — семейная комната, несколько зал с книгами и коллекциями монет и медалей, сад и белая зала, где посреди — орган (и каждую пятницу бывают концерты), модели судов, разных машин, пушек, оружие (плеть, которою разбойник убивал до смерти, штык, которым в Риме часовой убил бешеного быка, и прочее), вещи, поднесенные Великому князю, — два гусара, кадет со штурвалом (серебряные группы), каменные пресс-папье и прочее до бесконечности. В церкви — частицы Животворящего Креста, разных мощей, камней от Гроба Господня и Божией Матери, крест из дерева, срезанного самим Великим князем в Палестине, палец Святой Мученицы Марины, в день которой в 1857 г. Великий князь спасся при крушении; маленькая молельная посредине церкви с множеством молитвенников на аналоях и сиденьями для Великого князя и Александры Иосифовны. В церкви были сам Константин Николаевич и его дети — Константин и Димитрий; Великая княгиня больна рожею на лице и ноге. На Великой Эктении поминали Царскую Фамилию до детей Великого князя Константина Константиновича; на Великом Выходе — до Наследника с детьми, как и везде. Певчие — хороши; иконопись — строго византийская. После службы, продолжавшейся час с четвертью, мы с отцом Исайей выпили по чашке кофе в семейной. Илья Александрович Зеленый звал на будущее воскресенье, чтобы представить Великим князьям. Заехали к Ивану Васильевичу Рождественскому — поздравить его с Ангелом, где застали Чистовича и Нильского; к Жевержееву, где наверху закусили икрой и сардинками; к Протоиерею Парийскому, у Рождества на Песках, который ждал меня обедать, пригласив и серебряных дел мастера Груздева; он у двух женщин своего прихода на Миссию выпросил тридцать пять рублей, которые тут же и сдал мне. В восьмом часу пришел Александр Николаевич Виноградов; вызывается, даже на свой счет, при предполагаемом жалованье, взять техника-живописца в Японию; зашел вновь приехавший чередной Архимандрит отец Аркадий Филонов (смоляк), сосед.
В восемь с Виноградовым отправились к графу Путятину, где я и ночевал, вечером долго проговорив с Ольгой Евфимовной по поводу письма к ней ее духовника отца Ювеналия, довольно сердитого по поводу ее желания ехать в Миссию.
31 января 1880. Четверг
Утром принесли пожертвование из Екатерининской на Васильевском Острове церкви, куда я третьего дня заходил и где, упавши в воротах, разбил колено. <…> Дмитрий Дмитриевич повез облачения на выжигу или поправку в Новодевичий монастырь. <…> Вечером получена записка от Тертия Ивановича Филипова с извещением, что «дело в Государственном Совете кончилось благополучно».
1 февраля 1880. Пятница
Утром, в половине восьмого, был у Владыки с вчерашней запиской Тертия Ивановича о благополучном окончании дела в Государственном Совете и с планом византийского храма Дмитрия Александровича Резанова. Застал его за кипою бумаг с пером в руке. На извещение, что дело прошло в Государственном Совете, и на последнюю славянскую фразу в записке Тертия Ивановича Владыка улыбнулся; видимо, ему приятно было. Когда показал план Резанова, дал мне нагоняй, так что пот выступил у меня. «Бескорыстным трудом можно пользоваться только тогда, когда прямо можно употреблять его на доброе дело — а тут молодой человек трудился для ничего; оставил бы план свой здесь — быть может, и осуществится когда-нибудь». На мое возражение, что может осуществиться и в Японии, когда, например, крестится император, — «Гордость это; Бог может наказать за нее; нужно молиться Богу». На просьбу поблагодарить от его имени Резанова сказал: «Это можно». На донесение, что пять ящиков с иконами укупорены, сказал: «Что ж не взял иконы Варвары Петровны?» (Базылевской), и обещался прислать их ко мне. Задумался я по приходе от него. «Гордость» — но в чем? Между тем слова Владыки нужно ценить — предостережение и урок. <…>
3 февраля 1880. Воскресенье
Утром, увидавшись в комнатах отца Исаии с новгородским Протоиереем Орнатским и в аллее — с Новгородским Преосвященным Варсонофием (приехавшими ко дню Ангела Владыки), направился с отцом Исайей в Мраморный дворец. После Обедни, в комнате пред церковью, Великий князь Константин Николаевич очень ласково расспросил «о деле»: «Скоро ль посвящение; ужель назовут немецким? Каким путем опять в Японию? » И сказал, чтобы не уезжать, не увидевшись с ним. Потом Дмитрий Константинович пригласил на завтрак (Константин Константинович был на службе). Пред завтраком Илья Александрович показал комнаты Великих князей — небольшие, но, конечно, изящно убранные; койки — железные, очень просты. С половины завтрака Дмитрий Константинович должен был уехать с Ильей Александровичем на концерт. Я остался наконец с одним гофмейстером — Грейгом (братом министра финансов) и проговорил о Миссии и Японии, пока готов был экипаж, на котором и доехал до Инженерного Замка (виделся еще во Дворце с героем Шестаковым, который припомнил знакомство со мной в Хакодате). От Феодора Николаевича получил письмо, в котором отец Анатолий извещает о покраже у него 500 ен . Вернулся в Лавру ко Всенощной, которая длилась два часа в Крестовой; певчие пели превосходно, особенно ирмосы и «Всяк мужеский пол…» <…>
4 февраля 1880. Понедельник.
День Именин Высокопреосвященного Исидора
Только что кончилась Литургия (одиннадцать часов утра), совершенная Высокопреосвященным, ныне восьмидесятилетним старцем, Исидором в сослужении Преосвященного Варсонофия Старорусского, шести Архимандритов, новгородского Протоиерея и трех иеромонахов (всего служащих было двенадцать). Я был в числе служащих. Литургия совершалась в Крестовой церкви; началась в восемь часов. Невыразимое умиление, невольно слезы просятся на глаза — видеть благоговейное служение маститого Иерарха и помышлять, что это, конечно, последняя Литургия, совершенная с ним, в день его Ангела. После Литургии был молебен Пресвятой Богородице и Преподобному Исидору; после многолетия ему, разоблачившись, в мантии, он вышел благословлять народ.
В четыре часа
Сейчас с обеда от Митрополита. Обед был на девяносто пять персон (по восемь рублей на каждого, кроме вин; прислуга и посуда — официантские). Был весь Святейший Синод, Обер-Прокурор, Зуров (немного опоздавший), старейшие профессора Академии, семинарское и училищное начальство, главные лица по Синодальному Управлению, двадцать два Архимандрита, немало почетных Протоиереев и прочих. Обед начали в два часа. Видел в одном фокусе собранное все главное по Церкви Русской. До обеда Владыка был с главными гостями в гостиной, прочие толпились в зале. Во время обеда Владыка провозгласил здоровье «Императора, Императрицы и всего Царствующего Дома» — кое-кто слабо вскрикнул «Ура!». Потом Обер-Прокурор сказал тост за Владыку, пропели «Многая лета»; затем Владыка — «За Членов Святейшего Синода» (тоже «Многая лета»); последний тост сделал Владыка за гостей — опять пропели «Многая лета». Кофе и ликер разносили, когда встали из-за стола; за столом же после шампанского подавали еще «Токайское» (венгерское). По выходе из-за стола гости почти тотчас же стали прощаться. <…>
6 февраля 1880. Среда
Утром пришел старик Вишняков, портной; должно быть, больше по привычке или для говору, хочется, чтобы и я не ушел от его рук; обещался заказать ему хороший подрясник. В начале девятого часа отправился к Николе Морскому, чтобы побыть у Яхонтова, который встретил очень радушно; его супруга — тоже. Когда показывал мне свой кабинет, подана была ему телеграмма; оказалось — приказание Митрополита отслужить благодарственный молебен по случаю избавления Государя от опасности при новом покушении вчера вечером. Здесь я только что и узнал об этом покушении (уже пятом) на жизнь Государя — злоумышленники хотели взорвать Государя во время обеда (причем восемь человек из караула убито и сорок пять ранено); взрыв был из подвала, взорвал над ним находящуюся дворцовую караульную, но над караульной находящуюся царскую столовую немного только повредил; Государь на этот раз почему-то медлил к обеду на двадцать минут, почему опасность его нисколько не коснулась; взрыв был в двадцать минут шестого часа и такой сильный, что весь дворец потрясся. Все эти подробности и слышал уже в речи Митрополита на молебне в Исаакиевском соборе, куда отправился из Никольского собора по осмотре с отцом Яхонтовым прекраснейших икон в Алтаре Нижней церкви, и также по осмотре Верхней церкви — удивительно роскошно отделанной… Дорогой в Исаакиевский собор купил бюллетень о пчерашнем покушении (десять копеек листок) и газеты, где в «Новом Времени» глухо сказано, будто вчера был взрыв газовых труб в Зимнем дворце; бюллетень же — уже перепечатка из «Правительственного Вестника». В Исаакиевском соборе собрались на молебен три Митрополита, четыре Архиерея, несколько Архимандритов (я в том числе) и духовенство собора. Народу было почти полный собор. Вышедши на амвон, Митрополит Исидор, со слезами на глазах, едва удерживаясь от рыдания, сказал краткую речь, начав: «Вот, братия, новое ужасное несчастие посетило нас», и затем рассказал, как злоумышленники вчера произвели взрыв. Упомянув, что Государь почему-то опоздал к обеду, Владыка сказал: «Но вера напоминает нам: «Ангелам своим заповесть о тебе, хранити тя». Они и удержали его». Во время речи оба Митрополита стояли полуобращенные к говорившему. Из священнослужащих Оболенский (Протодиакон) и отец Вениаминов пытались плакать; из молящихся некоторые плакали, особенно женщина, стоявшая за мной. <…>
8 февраля 1880. Пятница
На обратном пути от графа заехал к Груздеву — серебрянику, а по приезде домой сдал посланным от него для поправки серебряные и прочие ризы с икон, кадила, кресты и прочее. Зашел отец Феодорит, афонский Архимандрит, которому Высокопреосвященный Исидор велел передать икону Преподобного Исидора Пилусиота в благословение Афону; взамен ее отец Феодорит прислал мне вчера еще две иконы, писанные на Афоне. Он-то и постригал на Афоне моего бывшего келейника Михайлу и очень огорчился, когда я сообщил ему, что Михайла во Владивостоке уже женился. Пришел на секунду секретарь Владыки показать бумагу о награждении Орденом Владимира Третьей Степени. В двенадцатом часу зашел цензор, отец Иосиф, чтобы вместе ехать в Университет на публичный акт. Приехали во время молебна в Университетской церкви — благодарственного. Служил университетский Протоиерей Солярскии и профессор Василий Гаврилович Рождественский; певчие были киевские, в числе которых я заметил и Бережницкого. Молодежь толпилась везде массами, но церковь далеко не была полна молящимися; впрочем, стоявший около меня — видимо, студент — молился очень усердно. По окончании молебна, на котором превосходно было спето «Тебе, Бога, хвалим», все собрались в университетской зале, которая битком и наполнилась публикой и студентами. Хоры вокруг всей залы также полны были студентами. В зале прямо против входа, между двумя колоннами,— огромный портрет Императора; перед ним, подковой, — красный стол, отверстием обращенный к публике (для профессорского персонала Университета, с приколотыми бумажными надписями, чье место); посредине — зеленый стол, на котором приготовлены были золотые и серебряные медали и за которым сидели самые почетные посетители (на этот раз — Преосвященный Гермоген и попечитель Учебного Петербургского Округа князь Вяземский); затем следовали сначала кресла (плетеные), потом стулья — для публики. В полукружии между красными столами и зеленым, немного в стороне, направо от входа, стояла кафедра. Вошедши, все встали, и певчие на хорах пропели «Коль славен», после чего, когда сели, вышел профессор и с кафедры прочел (очень торопливо) отчет о времени с восьмого февраля 1879 по восьмое февраля 1880. Сначала — об утратах лиц за смертию, потом — хозяйственную часть и учебную; преподавательский персонал — из девяносто одного человека, тогда как по штату положено восемьдесят три; студентов ныне — больше восьмисот человек, между тем как в 1861 было менее четырехсот; показано было на доске в рисунке, как шло постепенное возрастание, за исключением времени от 1871 до 1875, когда черта не возвышалась; тут же четыре черты показывали процентное содержание студентов четырех факультетов. В заключение сказано о заботах профессоров вне их прямых обязанностей — в «Журнале Министерства Народного Просвещения» и прочих. По прочтении профессор Ламанский прочел речь о причинах силы турок в Европе в четырнадцатом — семнадцатом веках. Латиняне тогда угнетали Православный Восток, Византийский же престол был слаб защищать; поэтому и сами греки, и сербы, <и> болгары скорее; желали турок в Европе, чтобы иметь защиту против Запада, и прочее. Ламанский, смачивая горло водой, читал свою речь очень одушевленно, но довольно монотонно, и сидевшие налево от меня генералы погрузились в сладкую дремоту. По окончании речи, щедро награжденной аплодисментами, вышел профессор Фаминцын и прочитал, кто из студентов и какими сочинениями заслужили золотые и серебряные медали. Это была самая интересная часть Акта. Говорилось, с какими девизами и какого достоинства сочинения были поданы, причем читалась рецензия их. Девизы были характерные; на вторую золотую медаль с начала чтения было сочинение с девизом «Дела не испортишь — мастером не будешь»; еще девиз — «Полюби нас черненькими»; и прочие (так и н чтении было). Сколько внушающей, трогательной скромности показывают такие девизы! Первую золотую медаль получил Владимиров, которого в рецензии расхвалили донельзя — «Виден навык к юридическому мышлению», и прочее; приличный молодой человек — скоро вышел, получил медаль из рук Преосвященного Гермогена и сделал наклонение головы, ушел за массу студентов; второй сделал поклон потом профессорам; следующие подражали ему. Больше всех аплодировали первой золотой медали по физико-математическому факультету — как видно, за трудность самой темы (что-то о равновесии твердых тел при разных состояниях жидкостей, причем приведены были формулы из высшей математики); весело было смотреть на получение одной серебряной медали двумя студентами за сочинение, как видно, написанное вместе; мило они вышли и получили медаль, передав друг другу, при рукоплесканиях и улыбке их самих. Аплодисментами награждены все получившие медали — семнадцать человек. Пред окончанием пропето было с хор киевскими певчими «Боже, Царя храни!». Вяло пропето и прослушано. <…> Вернувшись домой, сходил в баню, чтобы вылечиться от скопившейся простуды и боли в правом боку.
9 февраля 1880. Суббота
Вчера получено было восемь писем по городской почте. Между прочим, конфиденциально, — Ненарокомова об Евфимии. И до сих пор не дает покою этот господин! Поехал утром по письму Барсова в Знаменскую церковь за пожертвованием. Много и хорошего — Евангелие, хотя и бронзовое, утварь. Староста — рыжий, видно, из простых. Вернувшись домой, вместе с встреченным Дмитрием Дмитриевичем, застал запись, а потом и самую личность Ивана Васильевича Махова. Курьезный господин, хвастун во все сани; отец Митрофан, библиотекарь, между тем прислал из библиотеки проповеди Никанора. Чай — для Махова и отца Митрофана. Акафист, читанный самим Владыкой Исидором; я поспел только к Евангелию. Страх Новодевичьего Монастыря быть взорванным девятнадцатого февраля и наказ чрез Дмитрия Дмитриевича взять миссийские вещи. Около двух часов — завтрак у Михаила Дмитриевича Свербеева по приглашению Катерины Дмитриевны Свербеевой. Господин из Варшавы — отзыв самого Государя: «Один поляк — хорошо, два — заговор, три— один доносит». Бледная Марья Вячеславовна, жена Михаила Дмитриевича. На Всенощной был в Крестовой. После Всенощной прочел фельетон в «Новом Времени», сегодняшний, — «Религиозное врачебноведе- ние и адвокатура» (о Почетном Члене Академии, Евгении Попове, и цензоре, отце Иосифе).
10 февраля 1880. Воскресенье
Никогда не был в таком скверном расположении духа, как сегодня целый день. Этот дурак Степан вчера вечером жарко натопил обе печи и закрыл трубы рано, отчего я ночью угорел, и если бы не проснулся в первом часу и не открыл на всю ночь окно, то, быть может, и совсем не проснулся бы. Утром в шестом часу пошел гулять по аллее на морозе, чтобы проветрить угар, — тем не менее голова болела целый день. На Обедню пошел в Николаевскую Единоверческую церковь; пение — странное; на «Достойно» выходят оба клироса на средину церкви; сообразно было бы выходить на «Тебе поем» (или, как у них, «Поем Тя»); для дьякона на амвоне небольшое четвероугольное возвышение, мешающее ходить священнослужащим; для поклонов в землю — подручники, мешающие молиться; проповедь из Иоанна Златоуста по- славянски дьякон полупел (по новости, впечатление — довольно хорошее), как будто отчитывают покойника; перед причастием дают крест целовать и выходят с чашей на край амвона — нехорошо; в конце Обедни, давая крест, священник прежде каждого перекрестит крестом. Был молебен за Царя; на молебне певчие стояли посредине церкви и пели весь канон. После Богослужения священник Алексей Петрович Соловьев пригласил к себе на закуску и обещал из церкви сделать пожертвование в Миссию. После я отправился в Гуслицкую часовню просить на Миссию (уж как же опротивело это попрошайничество, притом так малоплодное!). Главного иеромонаха отца Гедеона не застал — карточку оставил. Зашел в Казанский собор приложиться к иконе Божией Матери. Оттуда — в Певческую Капеллу на духовный концерт. Был и Феодор Николаевич с Ольгой Петровной, Яхонтов, Лебедев (Петр Александрович, кажется), завсегдатель концертов — на том основании, что и сам, мол, композитор. Пели, как всегда, чудно; впрочем, Бахметевское все; скучно. Возвращаясь, не нашел места в карете, поэтому взгромоздился на карету и оттуда глазел на гуляющих по Невскому. Вернувшись голодный, пообедал объедками от обеда Дмитрия Дмитриевича и Степана, напился зеленого чаю. Следует ехать к Посьету и Путятину. Но никуда не поеду — надоело! Умереть бы или в Японию.
11 февраля 1880. Понедельник
Хорошо, что не пошел вчера вечером в город; по крайней мере, отдохнул и встал сегодня совершенно здоровый. Утро — ясное; в семь часов уже светло, так что можно читать без свечи. Но что за время теперь в Петербурге! Эти беспрерывные покушения на жизнь Государя какую-то панику и уныние нагоняют на всех. А впереди еще что — Бог весть! Поскорей бы в Японию, чтобы глаза не видали и уши не слышали всего этого сумбура, в котором все равно ничего поможешь… (семь с половиною часов утра). <…>
13 февраля 1880. Среда
<…> В десять часов Дмитрий Александрович Резанов принес фотографии своего плана византийского храма. Прекрасней-ший молодой человек; жаль, что в их семействе — двое больных (младший брат его и сестра; оба — в чахотке). <…> В восьмом часу отправился к графу Путятину, чтоб передать Ольге Евфимовне фотографии плана Резанова в слабой надежде, что авось либо старик граф будет побужден собирать на Храм, — тогда бы, конечно, план Резанова мог быть осуществлен.
15 февраля 1880. Пятница
<…> Послушал рассказы отца Наместника в секретарской; охотник рассказывать он. Вернувшись к себе, застал Ивана с ко-робкой книг и вещей от графини Ольги Евфимовны и получил приглашение от соседа, отца Евгения, выпить стакан чаю, после чего взял от него сегодняшний «Голос», где напечатан «Указ Правительствующему Сенату об учреждении в Санкт-Петербурге Верховной Распорядительной Комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, с назначением Главным Начальником оной графа Лорис-Меликова, которому и дана совершенно диктаторская власть». О temporal
16 февраля 1880. Суббота
Какая мелочь событий! Дотянувши до вечера, едва помнил, что было с утра. Такая мерзкая, отвратительная жизнь может быть только при неимении настоящего дела. Для чего я тяну здесь изо дня в день? И сам скучаю и бездельничаю, и в Японии по Церкви идет расстройство и ждут меня. Форма заела. Старье, рухлядь все в России; не диво, что и бунтуют. О, как многое нужно переменить и улучшить! Не живем и действуем мы — прозябаем! А тут паника, сумбур… Не диво! Э-эх! Горько, обидно, жалко! Лесть, гнусность, чаянье живой воды везде между строк… Сегодняшние газеты стоит сохранить для воспоминания потом. Потянем лямку …Утром — отец Исайя, с крестом… Он пригласил на Акафист, который будет читать сам Владыка. Побыл у Щурупова и сказал, что Владыка не позволил вынести придел в церковь. После обеда ходил по иконным лавкам, чтобы найти икону Святого Феодора Тирона для подарка завтрашнему имениннику Феодору Николаевичу; не нашел, и потому купил в Гостином икону Тихвинской Божией Матери в серебряном окладе, довольно благолепную (за десять рублей). Проходил все время пешком в холодной рясе, так как была оттепель. На Всенощной был в Крестовой; продолжается часа два с половиной; «На реках Вавилонских» пели хоровое — не особенно понравилось. Как все поздравляют с Владимиром Третьей Степени — вот нашли-то радость! Вернувшись, читал накупленные сегодня газеты. Скверно в России! И скоро ли будет лучше?
18 февраля 1880. Понедельник
Единственное счастие человека на земле — в труде, сообразном с его наклонностями и собственным выбором. Сегодня день был солнечный, прекраснейший; я — совершенно здоров; при всем том, несносно проскучал и был несчастен целый день. Утром пошел пройтись по Невскому, купил газет и сыру. В газетах — льстивая галиматья или полуприкрытая злонамеренность. Пошло как все! После обеда, отдыха и чая, от нечего делать пошел осматривать Лаврский собор. Некоторые картины — высокохудожественны, но кое-что есть слишком реально; например, на правой стороне — снятый со Креста Спаситель, при Нем — сетующая Богоматерь с руками, воздетыми к Небу, и Иоанн Богослов, показывающий Ангелу рану на Левой Руке Спасителя; Спаситель здесь изображен просто в виде окоченевшего трупа, поразительно верного природе, но немыслимого о Богочеловеке, в Котором уже на Кресте началось преображение смертного естества нашего в бессмертное и невообразимо прекрасное, что видно было в излиянии из ребра крови и воды — факте, не приложимом к простому мертвецу. На правой стороне собора, у Алтаря, Снятие со Креста — гораздо лучше; кстати, рана в ребре на первой иконе — в правом боку, на второй — в левом (художнические вольности!). Обошел потом кладбище и посетил моих милых ангелов на могилах Константина и Леонида Десим… ангел первого — молится, второго — с беспечнейшею улыбкою смотрит на Небо. Завернул к отцу Иосифу, цензору, чтобы попросить что-нибудь для чтения, и получил последний номер «Христианского Чтения» (январь и февраль 1880 года); за чтением его и убил остаток дня. Потом сходил к Всенощной в Крестовую церковь, так как завтра назначен в служение в Исаакиевский собор. После зашел на Всенощную в собор, там еще читали кафизмы, когда в Крестовой кончилась. Простоял, пока прочитали Евангелие, и вернулся к себе. Ныне, в десятом часу, когда пишу сие, величественный трезвон возвещает, что Всенощная и в соборе кончилась. В ознаменование завтрашнего торжества Владыка Исидор отдал приказание во всех петербургских церквах отслужить сегодня Всенощную со звоном к ней в шесть часов. В Лавре даже иллюминована была колокольня плошками. Народу, впрочем, очень мало было — как в Крестовой, так и в соборе. Завтра Владыка и все Члены Святейшего Синода служат молебен в Зимнем дворце. В Исаакии же — два Викария и Архимандриты.
19 февраля 1880. Вторник
Восшествие на Престол и Двадцатипятилетие Царствования Государя. В девять часов вместе с отцом Евгением, соседом, и отцом Николаем, Архимандритом Римским, в лаврской карете поехали в Исаакиевский собор. Дорогой видели множество флагов и приготовления к иллюминации. В соборе встретили приятели- гимназисты Пятой гимназии — Соколов, Нефедьев, Храповицкий; все в соборе — как дома; Соколов вызвался держать митру у меня, Нефедьев был книгодержцем у Викария Варлаама, Храповицкий — посошником у главного Преосвященного, Викария Гермогена. Владыка Исидор, и все Члены Святейшего Синода поехали на молебен в Зимний дворец, и Литургию в Исаакиевском соборе совершали оба Викария и все наличные Архимандриты (всего четырнадцать митр) и Протоиереи Исаакиевского собора. Я стоял первым Архимандритом, и Храповицкий со своим деликатным и едва слышным «Тише, отец Николай», когда я спешил пройти в Алтарь, чтобы благословить начало Литургии, показал, что он знает подробности Исаакиевского ритуала так, что может учить новичков. Мрачно в Исаакие, жалость смотреть на незримые плафоны, расписанные гениальными художниками и пропадающие даром; печально было мыслить пред самым началом богослужения, что кто-то на молебне в Почтамте, во время самого молебна, вел себя неприлично (за что, впрочем, тут же был арестован); грустно было знать, что первейшие иерархи не могли быть па служении в первейшем российском соборе только из-за того, чтобы быть там, где предполагалась опасность «Хозяину России»; при всем том, тепло и свободно молилось как-то (быть может и потому, что скромные Викарии не стесняли своим присутствием). Певчие (два хора — митрополичий и исаакиевский) пели неподражаемо, особенно «Тебе поем» и «Достойно» (оба хора — вместе на солее, при управлении Львовского); такой силы и полноты в исполнении в свете нет нигде, конечно, и только в Исаакие, и при таком пении можно постигнуть всю грандиозность Православного Богослужения! Между прочим, тронула меня молитва посошника Храповицкого; первого посошника видел молящегося усердно. Проповедь говорил Янышев. Голосовые средства — первые в России; при всем том, когда он обращался в противоположную сторону, слов нельзя было разобрать, несмотря на то, что я стоял на солее и внимательно слушал. Невольно приходит мысль о непрактичности больших соборов. Ныне, по словам Протодиакона Оболенского, было не менее шестнадцати тысяч в соборе (а могут быть двадцать две тысячи) — из них половина не могла слышать проповеди. Конечно, не слышно было всего Богослужения, кроме пения певчих. Проповедь — односторонняя, как и вся журналистика, и вся гомилетика, и вся неоткровенная речь нынче. Люди говорят вполовину не то, что думают. Пункты в памяти: «Долг» — буду иметь проповедь печатную… Способ произношения: десять лет тому назад я слышал и видел Янышева на кафедре и меня до слез тронуло — теперь мне иногда было смешно; у нас в Японии тоже жестикулируют при проповеди — и кажется гораздо естественнее. Голоса такого (для такого собора) еще нет в Японии; себя самого я никак не осмелюсь поставить на Исаакиевской кафедре вместо Янышева, но Янышева ни в каком случае я не пожелал бы на японской кафедре — первый Яков Дмитриевич Тихай убил бы своим сарказмом. Нет; неестественно, искусственно (не к делу) рьяное тыканье руками в землю — когда речь не о земле, хлопанье по воздуху — когда воздух ни в чем не причастен. Чтобы заинтересовать публику (согласен), Иван Леонтьевич Янышев — хорош (все же особенность, невиданность, кипение на кафедре); но истинная, живая, от сердца и души, естественная проповедь все еще ждет для себя выразителей в России. Явись неистовый проповедник католичества (вроде Савойяра, или Сайяра, леший их разберет, — я слушал и видел его в бытность в Академии), Илья Леонтьевич Янышев мог бы быть противовесом ему — «Мол, и в нас — тоже», сказал бы православный, мало смыслящий в Православии по духу. Да простит мне Бог — тысячекратные комбинации нашей достоуважаемой матери, Церкви Русской, совсем не могут идти в параллель с прямым положением Церкви Японской; но мне казалось во все время слушания проповеди, что мы с Павлом Ниццума сказали бы совершенно иную проповедь, более полезную слушателям, чем проповедь мною слышанная. <…>
20 февраля 1880. Среда
<…> Услышал о бывшем сегодня покушении на Лорис-Меликова; подробности не забудутся. Вернулся к десяти часам, так как Владыка Исидор сделал выговор за позднее возвращение из города.
21 февраля 1880. Четверг
<…> Вернувшись к себе, нашел карточку Хидемару Мадено- коодзи, уже в четвертый раз посещающего, при краткости знакомства. Поменьше бы Японии здесь, чтобы вполне предаться Японии в Японии! Помню, с каким неопределенно туманным радостным чувством (ибо туманна была сама погода) я оставлял Японию (Йокохаму, утром). Теперь я скучаю по Японии. Нужно, чтобы наскучался вполне, чтобы уже никогда не скучать Японией в Японии.
22 февраля 1880. Пятница
<…> Пошел к графу Путятину. Ольга Евфимовна крайне расстроена была сегодняшним зрелищем провезенного по Кирочной и Надеждинской на казнь Младецкого (покушавшегося на жизнь Лорис-Меликова); его казнили повешеньем на Семеновском плацу. Евгений Евфимович показывал свою работу по гравировке, которою только что стал заниматься, — голову серны и миниатюрный портрет Крылова. Скучно было и там — тоска, точно шея, сосала сердце. Развлекла немного группа собора и воспоминание о катехизаторах. Как бесцветна, как противна жизнь адесь без живого дела! Из-за чего держатся? Все сочувствуют Миссии, и дело идет хорошо, но несносная формалистика тянет в Гиконечность. Такова система! Хороша ли? И сам-то сделаешься скучным, гадким, точно не живым.
23 февраля 1880. Суббота
Утром — Дмитрий Дмитриевич (на пути к Пашкову, слушать его объяснение Священного Писания); потом — племянница Ни- кандра Ивановича Брянцева, принесшая два прибора сосудов, аыхлопотанных для Миссии ее дядей. Она же сказала, что на Смоленском кладбище приготовили порядочное пожертвование. Я — туда, к Главному Протоиерею, отцу Захарии Образцеву. Но сегодня — Родительская суббота, множество панихид и дела. Отец Захарий показал мне ризы и Евангелие одно, приготовленные для Миссии; сказал взглянуть на иконы в коридоре в церкви — окапались годными; затем я просил его, чтобы когда пожертвование совсем будет приготовлено, он дал мне знать. Осмотрел обе церкви кладбища — Большую (направо; два покойника ждали отпевания) и Малую (налево; один из певчих читал Часы, другие к траурных формах бродили по церкви и хорам). Прошелся по кладбищу. Вот крестов-то! И как это осмысленно — ставить крест на могиле; не крест ли человеку — жизнь эта, будь он кто хочет? И вот, с креста — в могилу, а крест, как живое доказательство, что человек был, насколько мог, подражателем Первому Крестоносцу и что, во имя Его Обетований, он ждет себе спасения… Едва достало терпения дойти до конца кладбища по одному направлению; по дороге — балаган, где можно иметь чай. Венков сколько на могилах и крестах, и слезно молящиеся там и сям… Вокруг церкви — памятники богатых, между прочим — актера Каратыгина с его бюстом и усами на лице. Невольно всегда припоминается рассказ, что он живой был похоронен… На обратном пути зашел в одну мастерскую памятников — кое-что, например модели памятников, ангелов, хоть для украшения комнаты покупай. Дорогой туда и обратно перечитывал газеты — между прочим о подробностях казни Младецкого; что он поцеловал крест — утешит Ольгу Евфимовну. Заехал к Феодору Николаевичу, чтобы взять денег. Он долго не возвращался из церкви, так как много усопших нужно было поминать. Вернувшись, рассказал, что болен правым боком, так что вздохнуть трудно. После обеда Коля, идя в лавку купить бумаги, купил и горчичник — готовый. Феодор Николаевич, перекладывая с места на место три раза, продержал на боку минут сорок… Вот беда-то была бы для Миссии, если бы он серьезно захворал! До прихода его Ольга Петровна между прочим рассказывала, что, отпуская Колю в гимназию, когда ему пришло время определиться, всегда плакала, пока он вернется, и во время классов ходила повидать его; а теперь не знает, куда отдать Людмилу; не решается в институт, так как жить ей там нужно, а без нее для Ольги Петровны будут слезы. Вот примерная-то, нежная мать! И при всем том уже забирает себе в голову некоторые тенденции, могущие впоследствии сделаться источником страданий для нее и детей. Например, думает, что Людмила, если со временем выйдет замуж, то должна выйти не позже восемнадцати лет, а после этого Ольга Петровна не позволит, так как только не позже этого времени вышедши, можно перевоспитаться, если то потребуется, то есть приноровиться к мужу. Я старался внушить ей, что не сообразно с Волею Творца так ограничивать дитя, так как Творец вложил в природу людей, как регулирование и освящение времени супружества, любовь; сия же — неизвестно, по разности природы людей, когда и как и к кому возбудится; родители должны только устранять для детей опасные пути, предостерегая от опасных людей, во всем же прочем предоставлять им свободу. Отец Феодор рассказывал смешные вещи о первом знакомстве детей его с природою: «Ужели и без шляпы можно выходить?» (в деревне, у матери Феодора Николаевича); испуг Коли, когда он в восхищении, что можно бегать по саду (в деревне), упал и оцарапал и загрязнил себе руку (а в городе ему внушаемо было, что если обрежет палец, тотчас говорил бы, чтобы в ранку не забралась грязь). — «Да чего же ты испугался? Это — маленькая царапина». — «А грязь-то?» И Коля был почти без чувств, пока его не успокоили. А что за радость детей, когда им говорили, что можно взобраться на этот камень в лесу! Людмила же, трехлетняя, попав в траву, которая выше ее ростом, вздумала облокотиться на траву и, разумеется, полетела. — «Так отчего же вы каждое лето не ездите в деревню?» — «Средств нет!» Бедный Феодор Николаевич! Как бы хотелось доставить ему средства. А как? Нет средств! <…>
24 февраля 1880. Воскресенье.
Заговенье пред Масленой
Утром раздосадован был слугой Степаном, его глупостью, вечным скрыпом и стуком его двойной двери, не дающей покоя, и его ротозейством — уходит из своей комнаты, оставляя дверь отпертою и ключи на двери от моей и его комнат, так что могут обокрасть и его, и меня. Согласно письму от матушки Аполлонии, отправился к Обедне в Новодевичий монастырь. Проехал все время на конке, и от Технологического института до монастыря, по неимению места внутри, — на дилижансе (был не в клобуке); созерцание окрестностей развлекало в дурном расположении духа. Поспел к началу Обедни. Пели — как ангелы. В Алтаре — молящийся по- католически, с молитвенником в руках, какой-то молодой генерал, разнивший при подпеванье. Влиянием молитвенной храмовой благодати дурное состояние духа во время Литургии совершенно прошло, и душа сделалась ясна и спокойна. Во время Обедни пришли сказать, что Матушка Игуменья просит после службы к себе, что она — больна. После службы было отпевание какого-то богача — несколько Протоиереев, певчие на обоих клиросах в полном составе; ребенок Груша, с улыбкой расхаживающая от клироса к клиросу; умилительное пение ирмосов и «Со святыми упокой». <…> Не дождавшись окончания, отправился к матушке Евстолии; она простудилась двадцатого числа при погребении графини Протасовой, и у нее — грипп: я застал у нее доктора Исаева, в белом галстуке, очень тихого и приличного; разговор о нынешних смутных обстоятельствах. Кроме того, матушка рассказывала, как она в доме Протасовой была приветствована Государем и получила его благодарность за поднесение иконы девятнадцатого числа. «Оробела совсем и только поцеловала руку Государя », — говорила она. При ней, также у Протасовой, была и казначея, мать Агния. Тут же матушка Евстолия дала мне прочитать письмо отца Владимира — и карточку мою, присланную при письме, пронзенную в шею гвоздем. <…> Письмо отца Владимира говорит, что в последнее время на воротах Миссии нередко являются такие казненные мои карточки. От настоящих врагов (язычников или иноверных) — лестно бы; но мелькнула у меня тревожная мысль — не от своих ли это, которые могут быть и хорошими христианами, но в то же время раздраженные и введенные в заблуждение бестактностью отца Владимира, заподозрили меня в служении видам политическим со стороны Русского Правительства на Японию. Эта мысль до того обеспокоила меня, что когда я пришел в комнаты матерей Аполлонии и Феофании и там оканчивал чтение письма, мать Феофания по сумрачному выражению моего лица не удержалась от вопроса: «Вы, кажется, испугались?» Не испугался, а больно уж обидно, если не от врагов; а от врагов, так не более как лестно. <…>
1 марта 1880. Суббота. Масленица
<…> После обеда отправился смотреть выставку картин Верещагина. Народу была бездна; у русских картин весьма трудно было протискаться; у индийских — свободней. Впечатление не скоро изгладится; невольно слезы навертываются при виде массы страданий и русских, и турецких воинов; неудивительно, что плачут на выставке, как вчера Дмитрий Дмитриевич рассказывал. Цепь, на которой болгар таскали на казнь, какое чувство возбуждает! После русских картин на индийские почти и взглянуть не хочется; последние и днем освещены электричеством Яблочкова. Возвращаясь, видел множество народу, катающегося особенно на санках чухонцев; погода, кстати, — превосходная; а у балаганов, на Царицыном, издали виднеется море народу. Вернувшись и напившись чаю, пошел ко Всенощной в Крестовую; пришел, когда пели «На реках». «Так не забуду и Тебя, Россия, на реках японских!»; думалось — и слезы невольно катились по щекам. Превосходно поют это «На реках» хоровое — все больше и больше нравится.
2 марта 1880. Воскресенье.
Заговенье пред Великим Постом
<…> К восьми часам прибыл в Лавру, чтобы видеть на трапезе прощание братии с Наместником и взаимно. В Лавре братии — до ста человек с послушниками, служащих иеромонахов — до четырнадцати, всех иеромонахов, и с киновийскими, — до тридцати. По собрании в столовую и приходе отца Наместника пропета была молитва, и отцом Наместником благословлена трапеза; все сели; один иеродиакон взошел на кафедру читать; и читал, нужно сказать, вещь очень хорошую — о посте и покаянии. Я сидел по правую сторону отца Наместника, около меня — отец Моисей, налево от Наместника — иеромонахи; Архимандритов было только двое — отец Наместник и я. Кушанья были — холодное из рыбы с хреном, уха и манная каша на молоке, сладкая; перед ужином всем налили по рюмке водки, потом давали пиво или меда в оловянных стаканах и затем по рюмке хересу. По окончании каждого блюда отец Наместник звонил в колокольчик, причем чтец говорит: «Молитвами святых отец наших Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас»; Наместник говорит: «Аминь», и он, и все крестятся. Это служит и знаком подавать другое блюдо, и знаком для братии каждое блюдо начинать есть с молитвой. По окончании трапезы Наместник прозвонил в колокольчик, чтец: «Молитвами…», Наместник: «Аминь», и пропета была молитва благодарственная, в подтверждение которой Наместник приложился к образам и отошел в сторону за стол; я, за ним, сделал то же и, подошедши к нему, простился с ним, поклонившись ему в ноги (и он — мне), и стал за ним; следующие делали то же, прощаясь с отцом Наместником, мною и становясь последовательно. В это время пето было начатое непосредственно за благодарственной молитвой «Помощник и Покровитель»; пропеты были все ирмосы, пока братия прощалась; отец Наместник иеромонахам кланялся в ноги, затем кланялся, затем просто целовался; я делал то же самое, не имея в чем просить прощения, а привле-ченный из мысли — авось, пригодится в Японии. Дай Бог! Через тысячу лет, конечно, и в Японии будет не хуже, чем здесь. За ужином отец Наместник рассказывал, как он в 1877 г., в Благовещенье, Лаврский Престольный Праздник, пришедшийся в Великую Пятницу, сочинил из грибов и манной каши с миндалем стол такой, что «старики: «Что за каша?» — и съели по две, по три тарелки». Во весь Великий Пост в Лавре рыбы не употребляется, кроме праздников Благовещения, Лазаревой Субботы (Храмовый Праздник тоже) и Вербного Воскресенья. При прощании братии интересно было видеть, как, кажется, это был один благочестивый обряд, а не необходимость, — все улыбались друг другу, и вражды не виделось ни у кого ни на кого. <…>
26 марта 1880.
Среда 4-й недели Великого Поста
Написал в день тридцать два письма к разным лицам, просившим известить о времени наречения и хиротонии, так как вчера принесли из Синода официальное уведомление, что наречение назначено двадцать седьмого, а хиротония — тридцатого марта. <…>
27 марта 1880.
Четверг 4-й недели Великого Поста
Утром готовил речь; еще на постели два раза на память прочитал, вставши — третий; потом дописал речь, переписал остаток в свой экземпляр и, призвавши переписчика, дал переписать в приготовленные два экземпляра. Заходили граф Путятин с отцом Амфилохием и, не мешая мне, потолковали о каких-то своих делах. Прежде того, в семь часов, призвал Владыка и, насчет речи, велел иметь ее наготове, чтобы, если нужно, тотчас же развернуть и читать; велел также произносить не торопясь. В одиннадцатом часу пришел племянник Сергий, и в половине двенадцатого мы отправились на наречение в Святейший Синод (которое имело быть в один час) в карете лаврской. В Синодальной церкви подождали до часу. Собралось много — посмотреть наречение и послушать речь; из светских — Корнилов, Семенов, Саблер, Розен, Коссович, Гильтебрандт (Петр Андреевич) и прочие, из духовных — Яхонтов, Быстрое, Дёмкин, Архимандриты и прочие. Во время наречения неудобное — ходить вокруг стола к Членам Святейшего Синода, чтобы по порядку получить благословение; трогательное — как старцы-иерархи поют молебен. Речь сказал довольно исправно, и она публике, по-видимому, понравилась. Поздравления. Встреча с П. А. Благовещенским. Отъезд в карете с товарищами к Феодору Николаевичу (с Дёмкиным, Никитиным и Благовещенским). Обед у него. Я рассказал Ивану Ивановичу, как сегодня утром Митрополит спрашивал, не имею ли я в городе кого пригласить на обед, и я указал на него и защищал его от предубеждения против него Митрополита. Иван Иванович опрокинулся на меня же: Зачем? -де. На обратном пути завез экземпляр речи в редакцию «Голоса», другой опустил в ящик на имя Каткова в Москву. Домой пришедши, сходил в баню.
30 марта 1880.
Воскресенье 4-й недели Великого Поста.
День Хиротонии
В восемь часов исповедался у отца Ираклия. В половине десятого — в собор. В Алтаре, между колоннами, увидел улыбающегося Ивана Ивановича и серьезного Феодора Николаевича (первого — в синей рясе, второго — в темно-кофейной). Много приветствий. Преосвященный Гермоген: «Сегодня на вашей улице праздник!» Вона! Подробности посвящения, думаю, не забудутся; притом значатся в книгах. Что до чувств, то вообще, так как я утратил, по-видимому, способность робеть, то все принимал слишком хладнокровно — даже обидно для себя… Быть может, робость была бы причиною более глубоких чувств. Впрочем, во время совершения самого Таинства хиротонии чувства, кажется, без воли человека одолевают его; глаза делаются влажными, душа смущается, все существо под влиянием десниц восьми иерархов, как было сегодня, чувствует претворение. Встаешь совершенно иным, чем опускаешься на колена пред Престолом -— невольно должно сознаться в этом. Молился я, как всегда, о просвещении сей страны Светом Евангелия и прочем… Пусть я — ничтожество, и пусть я был недостойнейший, но я не должен забывать (и да послужит это утешением и поощрением в трудные минуты в Японии), что в Алтаре было совсем тесно от народа, на солее — тесно, что <это> — благодаря нынешнему посвящению Епископа для Японии. <…> После Литургии Владыка, вручая жезл, выразил: «До конца жизни служи взятому на себя делу и не допусти, чтобы другой овладел твоим венцом». Да памятуется это мне в Японии — всегда среди раздумья, на улицах ли Тоокёо или полях Маебаси и прочих. Там нам иногда кажется, что «вот»-де «мы родину бросаем…». А здесь нам говорят: «Бросаете, так пусть это не будет беспутно». После Обедни и вручения жезла и благословения на все четыре страны с амвона — долгий труд благословения всех желающих принять благословение. Знал я, что Члены Святейшего Синода (Митрополиты) ждут к обеду, но не мог бросить без благословения всех жаждавших принять его, ибо и здесь были, конечно, проголодавшиеся или такие, которых дома ждут… С друзьями целовался. Из дам, между прочим, была графиня Шереметева (к удивлению, что такая нежная и решается выносить такую давку). Когда пришел в залу Владыки, где ожидали все Архиереи, Владыка Исидор шутливо заметил: «А я думал, что Вы ушли в Японию», — и тотчас же закусили и сели за обед. Садились, по-видимому, случайно, но вышло все по порядку. Было за столом двенадцать человек — Владыка Исидор; Митрополиты Филофей и Макарий Вятский; Архиепископы Аполлос, Рязанский Палладий, Рижский Филарет, которого нарочно задержали по случаю хиротонии его Викария (а он приезжал в Петербург, как говорил сегодня Чистович, в апреле, по поводу недоразумений с Попечителем Учебного округа); Викарии Гермоген и Варлаам; Протоиерей Быстрое, Дёмкин и отец Наместник, сидевший супротив Митрополита. Наместник уж на что говорун, а и тот не имел возможности что-либо сказать, так Владыка хорошо исполнял обязанность хозяина, — и это несмотря на то, что он простудился, когда ехал на наречение. За столом, вначале, — между прочим о Миссии и о том, что семинаристы наши прислали ему письмо, вчера полученное. Не доверяет, что это было их письмо — «Вы, может, скажете, что у вас есть Цицероны». Вернувшись в Японию, увидим, кто составлял письмо к Митрополиту; думаю, что это — не подлог, а подлинное письмо именно семинаристов. Вернувшись от обеда, застал у себя разных поздравителей, — между прочим Дионисия Смирнова, который просидел дольше всех, с простодушием семинариста. Получил пять или шесть телеграмм с поздравлениями — между прочим письмо от генеральши Александры Владимировны Лукьянович, не могшей быть на хиротонии по болезни, с куском материи на рясу (голубой). Побыл на Всенощной, так как завтра Владыка назначил служить в Крестовой Раннюю Обедню. За Всенощной отец Мардарий уставил за Жертвенник, в Приделе Святителя Тихона, па орлец — как у них крестовых, митрополичьих, все благообразно и по чину! После Всенощной был Александр Сыренский с иконами, пожертвованными от разных лиц. Еще — Петр Лебедев с потами.
1 апреля 1880.
Вторник 5-й недели Великого Поста
<…> Вечером скучно было и хотелось курить, а между тем бросил с воскресенья — более чем двадцатилетнюю привычку не легко бросить, и только с Помощью Божиею можно сделать это (епископу же, конечно, курить ни в каком случае нельзя).
2 апреля 1880.
Среда 5-й недели Великого Поста
Утром долго гулял по Новому кладбищу — утро было чудно ясное. Кажется, хорошее действие некуренья — то, что, по-види- мому, зрение становится лучше.
<…> К семи часам был на Николаевском вокзале; взял билет второго класса. Дорогой — кондуктор: «Не Вас ли спрашивает один господин, в первом классе, худой, бледный»; я отделывался незнайством — но господин наконец, при одной остановке, сам подошел ко мне: «Мне нужно видеться с Епископом Николаем — не доставите ли мне случай?» — «С кем имею честь?» — «Владимир Соловьев» (а его карточку я сегодня же нашел у себя на столе). Я очень обрадовался знакомству. Он едет в Москву на полугодовое поминание своего отца, историка Соловьева, имеющее быть послезавтра, четвертого апреля, и потом возвращается в Петербург, где в следующее воскресенье, шестого апреля, у него диспут на доктора философии — защита диссертации «Критика отвлеченных начал». Ему о чем-то нужно поговорить со мною, что и условились сделать в Москве. Путь до Москвы был покойный и благополучный.
3 апреля 1880.
Четверг 5-й недели Великого Поста
В одиннадцать часов прибыл в Москву. Я отправился прямо на Саввинское подворье, по предварительному приглашению Преосвященного Алексия, Можайского Епископа. Он был на Литургии; надевши панагию, я пошел тоже в церковь, оставив саквояж у швейцара. Преосвященный Алексий уступил свое святительское место. Что за любезность! После службы и чаю он дал мне карету для визитов; я отправился к Преосвященному Амвросию в Богоявленский монастырь. Он тотчас же подарил панагию — прекраснейшую, московской работы, и пригласил в три часа обедать. К Гавриилу Григорьевичу Сретенскому, сотруднику. Встретила сестра его; рассказала про отца Дмитрия — как, между прочим, у него вытащили кошелек и двадцать рублей (хорошо, если так, не больше ли?).
<… > Вернувшись, застал у Преосвященного Алексия философа Владимира Сергеевича Соловьева и профессора Павлова. Первый спустился со мною ко мне, чтобы интимно поговорить, и удивил меня, сказав, что хочет постричься в монахи, и на первые годы просится пожить в Миссии — будет полезен в это время преподаванием в семинарии. Я прямо стал отсоветывать ему монашество — на том основании, что и для Церкви полезней, если он, стоя вне духовенства, будет писать в пользу Церкви. Побуждением к монашеству он выставляет «слабость характера своего» — тем более ему нельзя быть монахом. Вообще, эта личность — весьма яркая и поражающая; смотрит истинным философом, довольно мрачным; ему всего двадцать семь лет. Он поспешил кончить разговор, потому что пришел отец Гавриил Сретенский — сей принес книгу адресов купцов и посоветовал кое-что. По уходе его я пошел наверх к Преосвященному Алексию и застал еще там его приятеля — канониста Лаврова; а когда и сей раскланялся, то Преосвященный Алексий, с московскою угостительностью, заставил меня плотно поужинать, хотя есть не хотелось, — после чего не оставалось ничего делать, как лечь спать (что сделал я, однако, перебравшись с подушками и одеялом на диван, ибо в матраце заметил хозяев, которые стали бы угощаться гостем).
4 апреля 1880.
Пятница 5-й недели Великого Поста
Погода была скверная — дождь со снегом. Я в пролетке отправился к О. П. Тюлееву — дома не застал, оставил фотографии храмового плана; <…> От него отправился в Новодевичий монастырь, где Преосвященный Алексий совершает Литургию и панихиду по Соловьеве. <…> После панихиды вышли отслужить Литию на могиле; слякоть и дождь мешали. Нельзя без чувств смотреть на свежую могилу доблестного человека. Вся убрана цветами и зеленым мохом; на кресте — венки из роз и камелий и разных цветов, у подножия креста — горшки с живыми левкоями. По окончании службы пригласили к Игуменье на чай. Просил у нее на Храм — крепконька, ничего не дала. В монастыре — семьдесят штатных монахинь, но всех — до двухсот пятидесяти.
6 апреля 1880.
Воскресенье 5-й недели Великого Поста
Утром, приготовившись к служению, составил письмо к ректору Академии с вопросом, не желает ли кто из студентов в Японию; повидался с Преосвященным Алексием, спросил подробности посвященияв стихарь, ибо это предстояло сделать; занял четки (пояс же он предложил в подарок), и в сопровождении лакея Преосвященного Алексия, в карете, в десять минут десятого часа отправился в Чудов монастырь, где был и удостоен совершить вторую Литургию по поставлении в Епископа (и первую в Москве). Под руководством Протодиакона, отца Варсонофия, служение прошло без больших ошибок. Молитвы Святителя Алексия, Митрополита Московского, на Мощах которого была Литургия, страдавшего душою от монголов, конечно, немало способствуют успеху Миссии среди монгольского племени. На Часах было посвящение в стихарь псаломщика в Успенский собор (у которого отец помер и шесть человек семьи осталось). Сослужили Наместник Чудова монастыря, отец Архимандрит Вениамин, и отец
Ризничий Патриаршей Ризницы, отец Иосиф. Певчие, особенно маленькие, пели отлично «Милость» — простую обиходную Литургию Василия Великого. После Литургии — благословение мужчин в соборе и, по выходе за арку, — женщин (которым не позволяется входить в самый собор). <…> К двум часам отправился к Сергею Михайловичу Третьякову, Купеческому Голове; у подъезда столкнулся с Иваном Сергеевичем Аксаковым, который сказал, что сегодня был у меня; и теперь вместе со мной от-правился к Третьякову. Роскошный кабинет; мраморный Иоанн Грозный — Антокольского; хозяин — весьма изящный; любезно выслушал и подписал пятьсот рублей; еще два гостя каких-то. В карете ожидал меня Гавриил Григорьевич, с которым отправились к Александре Афанасьевне Богдановой; несколько дам; светлые комнаты, смеющаяся девочка в зеленом платье; расспросы об Японии с большим интересом. <…>
9 апреля 1880.
Среда 6-й недели Великого Поста
<…> Нездоровится. Думается все о делах Японии. Дневник этот и пишется, чтобы в Японии потом напоминать, что в Россию — нечего желать, что хорошо там, где насущное дело. Впрочем, дневник ведется только до Японии — там нельзя будет делать это (дневник все-таки отнимает несколько мысли и времени, и притом досужного, когда именно час успокоиться, обдуматься, то есть озираться вперед и назад в интересах немедленного же дела, — а тут час целый припоминай подробности бывшего за день и пиши). Нет, в Японии не до этого будет, там все время и силу — а насущную службу. Японией мы, миссионеры, дороги России (вижу теперь, как дороги, на собственном опыте — на ласках, в таком изобилии встречаемых) — нужно же ценить это и расплачиваться честно с Россией. Да поможет Бог! Часов в двенадцать приехал отец Иоиль. Отправились к Латышеву; принял весьма ласково и смиренно; все говорил: «Так точно», семейство все подвел под благословение — а пожертвовал всего сто рублей; отец Иоиль несколько в смущении. Даром держал долго Латышев, пропустил я визит ко мне Дмитрия Алексеевича Хомякова, который был без меня, потому что я опоздал вернуться к двум часам. Когда мы с Преосвященным Алексием доканчивали обед, сказали, что ко мне прибыл князь Николай Петрович Мещерский, Попечитель Учебного Округа. Спустился вниз и принял его; потом отправился на Угрешское Подворье к отцу Пимену — еще болен икотою; весьма умный старик; надеется, что я в Москве соберу потребное на Храм и Училище. Пришел Александр Алексеич (Нейдгарт, кажется), которого я видел десять лет назад у графа А. П. Толстого; очень похож на нашего барона Розена, только волоса светлей. Отец Пимен напал на него, чтобы он советовал графине Анне Егоровне Толстой пожертвовать недостающие теперь на Храм двадцать восемь тысяч. В Страстной монастырь — посоветоваться, когда служить. Матушка Евгения и что при ней приняли совершенно как родного; мать Евгения просто засуетилась от радости и забыла, что у нее очки надеты. Служить просили у них на Второй День Пасхи, Позднюю Обедню. В семь часов — к княжне Варваре Николаевне Репниной. Были ее воспитанница, еще дама, еще Анна Христофоровна, еще доктор, желавший познакомиться. С интересом слушали о Миссии. Я просил княжну похлопотать у ее приятельницы, Анны Егоровны Толстой, чтобы пожертвовала на Миссию — обещалась. <…>
11 апреля 1880.
Пятница 6-й недели Великого Поста
<…> В одиннадцать часов отправился к адмиралу Ивану Семеновичу Унковскому, согласно записке Ивана Сергеевича Аксакова. В первый раз видел этого человека, так известного в Японии, особенно в Нагасаки. Видно, что любит Японию и что добряк; лицо — простое, приветливое; большая лысина; здесь же был его брат — генерал, по-видимому; и жена — молодая и красивая; рассказывал, как японцы сделали ему модель судна, где — и царапины на машине, и прочее. <…>
12 апреля 1880. Лазарева Суббота
Утром, пересчитавши деньги, нашел, что собрал немножко более пяти тысяч рублей; да у Василия Дмитриевича Аксенова четыре тысячи, итого — девять тысяч. Эти деньги — заимообразно отослать на Миссию отцу Анатолию, пока выдадут положенные с первого января из Государственного Казначейства и Миссионерского Общества. Отправился к Аксенову, чтобы перевести девять тысяч в Петербург на имя Феодора Николаевича Быстрова. Они с братом говели и только что приобщились; застал у него приходского их священника (зятя отца Гавриила Сретенского) и дьякона и кого-то из Риги, ораторствовавшего против немцев, — кажется, тоже сборщик на что-то. Рассердили, что все — с дивана и в даль. Ну, что это! Как будто Архиереем для того делается человек, чтобы от него все бегали! Пришел еще какой-то оратор, кажется Пороховщиков, — может, и хороший человек, но хвастун и все скромно о себе. Аксенов взял вексель на девять тысяч сегодня же доставить мне для пересылки в Петербург. От него — в Воздвиженский Монастырь (предоставленный для помещения духовенству Успенского собора; монашествующих совсем нет), к Протопресвитеру Михаилу Измаиловичу Богословскому. По дороге видел вербный базар — у стен Кремля: множество вербы на возах и на руках у мужиков и баб, а также брусничнику, который примешивают для зелени в пучки; цветы к вербам продавались в лавчонках под навесами; кстати, и другие лавчонки, с баранками, ситцем и прочим, явились. В Петербурге — иначе; там — верба с херувимами, как-то казистее и щеголеватее, зато здесь — проще и задушевнее. <…>
13 апреля 1880. Вербное Воскресенье
Перед отправлением на служение Преосвященный Алексий принес и заставил взять в подарок голубые шелковые четки — «праздничные», мол, а с черными нельзя сегодня. За семь минут до девяти поехали в Успенский собор в Кремле. Встречали не с крестом, одевали не на главной кафедре, а ступенью ниже ее, во время Апостола сидели не на Горнем месте, а ниже; все это потому, что Успенский собор — Патриаршая Кафедра, или теперь Кафедра всего Святейшего Синода, когда он весь здесь бывает (как при коронации), тогда — Господин собора. Пред служением прикладываются, кроме местных икон, к мощам Святых Петра и Филиппа. Народу был полон собор; сослужащие — Архимандрит Николай, Протопресвитер Михаил Измаилович Богословский и два священника. Протодиакон — плохенек, не по собору и не но москвичам. При воспоминании о Святителях, служивших в сем соборе, особенные чувства наполняют душу. По окончании Литургии Златоуста и Молебна — Царского, при выходе, народ хлынул под благословение; но пришлось благословить не больше сотни людей — полиция, очищая дорогу, скоро вывела к выходу и усадила в карету; было без двадцати минут двенадцать часов. Недовольство мучило, что не удовлетворил религиозному чувству народа, и досадно было, что такая давка, до безобразия, произошла; собственно, следовало бы мне устранить полицию, сказать несколько успокоительных слов народу, остановиться на амвоне и благословлять. <…>
5 мая 1880. Понедельник
День — дождливый. Тоска. Надоело быть сборщиком. Целый день был дома, и сегодня — последний, в который обязан был сидеть дома с семи до девяти утра и с двух до пяти после полдня, по обязательству в газетах, — для сбора. Приходили разные и приносили разное — иконы (ученица Сорокина, Вяземская), облачения (она же), утварь (дароносица для отца Сакая от княги-ни Мещерской), большая икона от Перфильевой, губернаторши, икона от столетнего старца и прочее. Отец Зернов привез вчера собранные деньги; дети княгини Мещерской — двести рублей от какого-то Нечаева и цветов. Написал прошение в Совет Миссионерского Общества, чтобы выдавали двадцать три тысячи восемьсот рублей серебряными рублями, а не кредитными, и отвез к Преосвященному Амбросию; сегодня вечером у него — собрание Совета Миссионерского Общества, приготовительное пред Общим Миссионерским собранием. Преглупое положение мое — просил серебряными рублями и думал, что дали серебряными, а дали кредитными! И как это вышло, Аксенов или Покровский виноват, — не разберешь. Так как завтра служить в Успенском соборе, по случаю рождения Николая Александровича, то отстоял Всенощную дома. Но что за скука, наконец, в России! Как бы хотелось все разом бросить и уехать в Миссию! Комната моя завалена пожертвованиями, но ценного и истинно нужного — немного.
7 мая 1880. Среда
Утром разбудили в шесть часов к Утрени, ибо сегодня нужно служить в Малом Вознесенье, на Большой Никитской, у отца Гавриила Григорьевича Сретенского — день памяти его сына (записано восьмого мая вечером). Отец Гавриил в церкви встретил с волнением, речью, в конце которой было: «Благословен грядый во Имя Господне». Я мало слушал, а обдумывал, что сказать в ответ. Так, должно быть, и все, которых встречают речами и которые на них отвечают. Я стал говорить в ответ — и не только не волнуясь, а, напротив, уж слишком спустя рукава; во время речи даже стал мечтать о чем-то. Японская кафедра уж слишком приучила не стесняться публичным говорением. После Обедни — панихида о рабе Божием Петре, сыне отца Гавриила. После у него — поминки (блины и прочее). За столом, между прочим, — тесть отца Гавриила, магистр, священник, и его двое малюток, дети дочери отца Гавриила, которую я знал десять лет назад. Бедный вдовец! Недаром он всегда угрюм, и бедные дети! С Преосвященным Алексием — на экзамене на Арбате, в школе Катерины Николаевны Самариной. Девочки, нисколько не робея, превосходно отвечали. Новая метода — учение всех уроков со слов учителя, а не из книги (учитель рассказывает раза два, за ним — лучшие ученицы, и так далее; книга дается больше для имен только). Прекрасные результаты — самообладание, всегда настроенное внимание, складность речи. Экзамен русского языка. Запись в книге на память. Осмотр рукоделья и рисованья, причем мы с Преосвященным Алексием получили от Катерины Николаевны по дюжине платков на память с метками учениц. Превосходный обед. Осмотр приюта старушек во втором этаже — четыре комнаты. Дома встретила фура с иконостасом из Новодевичьего монастыря. Догодили! Куда девать! Не спросясь прислали! Преосвященный Алексий посоветовал «забыть» здесь этот подарок. Маленькие князья Мещерские, Александр и Петр, принесли дароносицу для отца Павла Савабе и кадило для архиерейского служения. Голова что-то разболелась, и ко Всенощной не мог идти, а лег отдохнуть; после позвали к Преосвященному познакомиться с графом Толстым, автором «Русской Церковной Истории». Собрали в Вознесеньи двести двадцать один рубль сорок восемь копеек.
8 мая 1880. Четверг
Отстоявши Раннюю Обедню, на которой Преосвященный Алексий поставил одного диакона, поехали встречать Высокопреосвященного Митрополита Макария, сегодня приехавшего из Петербурга, после зимнего пребывания в Синоде в Санкт-Петербурге. Вся духовная знать собралась в императорских комнатах — Викарии, Протоиереи, Архимандриты. Митрополит почти всех благословил и тотчас же сел в карету шестерней. Что за прелесть митрополичий цуг в шесть лошадей! И как это пристало Москве! Все, кто встречались, снимали шапки. Прямо видно, что Митрополит едет. Недаром москвичи требуют этого, и когда Макарий стал было ездить на четверке, оскорбились. За ним — карета Викария Амбросия (который обыкновенно ездит четверней, как обычно всем московским Викариям), за нею — мы с Преосвященным Алексием в карете, и потом — все духовенство; по церквам, мимо которых проезжали, — везде звон. Заехали к Иверской, где при пении Тропаря Митрополит приложился; за ним — и мы. В Чудов монастырь, принадлежащий Митрополиту. Все духовенство здесь ожидало уже. Митрополит надел мантию и приложился к иконам, мощам Святителя Алексия и Престолу; Протодиакон сказал ектению, потом — многолетие. Затем Владыка в мантии, благословляя народ, дошедши до порога церкви и снявши ее, отправился в свои кельи; духовенство здесь представилось ему; между прочим Игумении восьми девичьих обителей поднесли просфоры (подносили на блюдах или салфетках; после поднесения просфоры оставляли на столе, а блюдо или салфетку брали с собой). Затем Митрополит, сам севши на диване, главное духовенство пригласил сесть, насколько достало стульев (прочие стояли), и минут семь-восемь поговорил; велел было чаю подать, но чай понесли ему, когда он уже остался один (должно быть, так и нужно — где же набраться стаканов?). <…>
9 мая 1880. Пятница День Святителя Николая
Утром маленький Алеша Муратов принес просфору с поздравлением с Ангелом; он побыл для этого в Ранней Обедне в Страстном монастыре. Потом пришел поздравить с Ангелом и тоже принес просфору отец Сергий, здешний иеромонах. К десяти с четвертью прибыл для служения в Елохово, в Благовещенскую церковь. Великолепнейший Храм! Огромный, изящно и богатейте украшенный. Народу было полно, должно быть, тысячи три. На Обедне сказал небольшую проповедь, но не мог долго говорить (жаль было народ — жарко очень было всем от тесноты). После Обедни всех благословил, причем отец диакон грубенько порядочил. После — на закуску к старосте (мяснику). Хор (причетника, и превосходный) здесь же был. Закуска — кулебяка, свежая икра и прочее. Народ в этом приходе нельзя сказать чтобы богатый, а средней руки, — но каково же благочестие, когда воздвигли такой Храм! И священник (отец Иоанн Березкин) по приходу — человек очень добрый. Пожертвования, собранные для Миссии, обещались после доставить. Вернувшись, принимал кое-какие пожертвования. С поздравлением с Ангелом был отец Николай Александрович Сергиевский из Университета. Вечером был у княжны Варвары Николаевны Репниной. <…>
12 мая 1880. Понедельник
Сидел дома; были посетители и жертвователи.<…> В саду было довольно хорошо; но лучше всего — вечером; из гостиной Преосвященного, при виде вдали шпицев Кремля, мечталось. Насыщайся, душа моя, видами русскими, насыться, слух, звуками родных колоколов, и да будят они вечно душу к живой деятельности там, вдали! Куда ни обернешься, везде — все русское, все русые головы и головки, все родная речь! А там-то опять десять лет — все чужое и чужое! Не дай Бог опять скучать! Пусть памятуется, что и здесь, в России, теперь я чувствовал почти всегда одно недовольство и беспокойство. Счастье только в исполнении долга!
14 мая 1880. Среда. Преполовение
Поехал к Обедне в Успенский собор, откуда сегодня — Крестный Ход на реку. Служил Преосвященный Амбросий Дмит-ровский. Во время службы приехал Высокопреосвященный Митрополит. Я также испросил изволения облачиться на Крестный Ход. Что за великолепие этот обряд! Процессия была длиннейшая; сначала — псаломщики в стихарях, потом — диаконы, священники и Протоиереи (все — по два в ряду, должно быть, пар сто в белых или золотых ризах), затем — синодальные певчие (в ряд, в формах), затем — почетнейшие Протоиереи (с иконами Святителей Московских, Корсунскими Крестами и иконою Корсунской Божией Матери), Архимандриты, Архиереи и Митрополит с крестом на голове. Пред процессиею идут по два в ряд с хоругвями, принесенными из соборов и монастырей; хоругви все — металлические, и потому их несут по три человека. За процессией следует Генерал-Губернатор, почетные чины и жандармы. Народ сдерживается натянутыми канатами; народу здесь, в Кремле, по всему пути и за Москвой-рекой было, должно быть, сто тысяч. На реке, под великолепнейшим балдахином, устроена была Иордань — в воде, в засмоленном сосуде, внутрь которого Митрополит и сходил для погружения креста. Погода стояла ясная. Нет ничего прекраснее и торжественнее подобного зрелища! Назад Митрополит возвращался в митре и с посохом, а крест нес диакон на блюде; иереи кропили по сторонам. <…> Вечером с семи часов был у княгини Мещерской по ее приглашению третьего дня. С детьми продолжали составлять проект Детского Миссионерского Общества. Провел у них вечер почти до одиннадцати часов.
17 мая 1880. Суббота. Во втором часу ночи
<…> Ко Всенощной отправился, как обещал отцу Протопопову, в Николаевский Сиротский Институт, в Воспитательном Доме. Поспел к началу; воспитанницы уже все стояли бесконечными рядами; певчие пропели «Исполла». Пели Всенощную превосходно; образ Благословляющего Спасителя за Престолом, освещаемый сбоку лампой с отражением света, — чудно хорош; Спаситель — точно шествующий. После службы, в зале, все приняли благословение, начиная с маленьких. Потом я поблагодарил их за пожертвование; море русых головок и белых пелеринок будет вспоминаться в Японии. Воспитанниц тут пятьсот восемьдесят; все — Обер-офицерские дети, сироты. Учат их, по- видимому, прекрасно; видел записки их по физике — и грамотно, и подробно (учебник же физики — Малинина и Краевича). Просили пройти в больницу; больных человек восемь — все почти от утомления пред экзаменами; у одной девочки — «пляска Святого Витта» (нервно дрожит). В Воспитательном Доме — до тысячи грудных детей, и мамок при них — с восемьсот. Вообще в здании Воспитательного Дома обитающих считается до семи тысяч! Заходили еще к одной больной, чахоточной, — подруга просила благословить; пили чай у инспектриссы Ю. Н. Кауфман, куда воспитанницы тоже приносили пожертвования. Около десяти часов, сопровождаемый толпами их и начальства, прошел по коридорам на подъезд и уехал.
22 мая 1880. Четверг
Боже, скоро ль в Японию! Надоела Россия, то есть надоело безделье, как горькая редька! Кажется, скоро одурею! <…>
23 мая 1880. Пятница
Утром — отец Гавриил Сретенский, принесший восемнадцать рублей; это и есть сегодня за целый день! Значит, истощились сборы! Потом — Игуменья Рождественского монастыря, мать Серафима, привезшая малое архиерейское облачение. Граф Евфимий Васильевич Путятин и Ольга Евфимовна. Обрадовался им очень. Они — проездом в имение Глебово, в Подольской губернии. На Панихиду по Императрице в Чудов Монастырь. Преосвященный Амбросий служил Обедню. Митрополит приехал в средине службы. После Обедни вышли служить Панихиду — Митрополит и три Викария, шестнадцать митр и камилавок (вплоть до Алтаря). В церкви были генерал-губернатор князь Долгоруков, стоявший по левую руку, несколько впереди всех, и все московские высшие власти (в мундирах). После службы — к Преосвященному Филофею Киевскому, сегодня приехавшему из Петербурга, на пути в Киев. Там же был Высокопреосвященный Макарий; пришли сенатор Федор Петрович Корнилов и Грот, академик, — депутаты по Пушкинскому памятнику, открытие которого, значит, откладывается по Высочайшему приказу. Дома — целый день скука. Обед в сообществе отца Ивана — родного Преосвященного Алексия. В восемь часов — к графу Путятину, остановившемуся в доме графа Орлова-Давыдова на Страстном бульваре. Целый вечер до одиннадцати часов провел там.
Разговор о Грузине и проекте Миссионерской Академии Митрополита Филарета, о Пашкове и письме Преосвященного Фео-фана («попы в черной и белой шляпе»).
26 мая 1880. Понедельник
<…> Осматривал Филаретовское Женское Училище, для духовных девочек. Там теперь живут триста сорок, ходят, кажется, с сотню. Видели девушек — в столовой, за чаем; в церкви, за молитвой; в зале, где я им сказал несколько слов; видели их классы, дортуары, умывальные. Все вообще производит очень хорошее впечатление. Заведение осматривали как оно есть — нас не ждали (разбросанные по окнам учебники)…Чистота везде (и в этом, и во всех женских заведениях) — необыкновенная. Не забыть бы сказать Марии Александровне Черкасовой об ее товарке Завары- киной: «Пусть»-де «сама о своих нуждах пишет». Велела также напомнить о ней Марье Николаевне Струве — отцы знакомы были, кажется.
27 мая 1880. Вторник
<…> Заехали в Классическую Женскую Гимназию Мадам Фишер. Видели половину воспитанниц. Я поблагодарил их за пожертвование для Миссии. Осмотрели комнаты; попросили сыграть на фортепиано, что сделали две племянницы Преос-вященного Алексия с двумя классными дамами, в восемь рук. Осмотрели сад, видели куропаток. Заведение — очень серьезное. Готовятся женщины серьезные по образованию, которые будут в состоянии приготовлять и мальчиков к поступлению в гимназии. Дай Бог процветания! Вернувшись, продолжал укупоривать вещи. Была Всенощная — Отдания Пасхи; но я только мимобеганьем слышал пение Ирмосов «Воскресения День»; в церковь, к несчастью, некогда было. Приготовили к отсылке восемнадцать ящиков; гимназисты-карапузы сделали надписи. После Всенощной вечером позвали к Преосвященному, где пили чай М-me Фишер с воспитанницами — человек восемь; они часто бывают у Владыки; «Мы — саранча Саввинского Подворья», — пошутила М-me Фишер. С Филиппычем, келейником Владыки, съездили в баню, на ЭТОТ раз очень хорошую, только полы и скамейки — каменные (холодно); цена — пятнадцать копеек. Лег спать с головною болью — от усталости, должно быть.
28 мая 1880. Среда
Утром отослал ящики на железную дорогу, в товарный поезд. К Обедне не поспел, и тоже только мимоходом слышал пение Пасхальных Часов. Преосвященный Алексий поехал в Чудов монастырь по случаю совершающегося сегодня в Петербурге погребения Государыни Марии Александровны; Митрополит совершает Заупокойную Литургию, а после будет Панихида. Я с двенадцатичасовым поездом отправился в Лавру, вчера предупредив телеграммою Наместника, отца Леонида, о том, что Митрополит позволил мне на Вознесение служить в Лавре. В Посаде, на станции, встретил монах, и карета была прислана. Комнаты отведены очень приличные. Отец Леонид любезно принял, угостил обедом, после чего я осматривал Лавру в сопутствии келейника, отца Алипия, бывшего на Афоне и в Иерусалиме. Богомольцев столько теперь здесь, что в соборе Преподобного Сергия невозможно было пройти приложиться к мощам; по случаю свободы еще от сельских работ всегда в это время бывает много. Слазил на колокольню и оттуда любовался Лаврой и видами; на восток — скит, несколько правее — Вифания. Церквей видно в Посаде пять, в дальних селах — больше того. Большой собор поправляют теперь — под полом проводят трубы, чтобы не было сыро. В шесть часов началась Всенощная и шла до половины десятого; я выходил на Литию и Полиелей, после чего помазывал священным елеем народ до самого Отпуста, а осталось еще, говорят, на час; меня уже позвали в Алтарь, а жаль было оставить народ — с таким усердием богомольцы подходят. После Всенощной с балкона отца Леонида слушали пение соловья в лаврском саду, причем он рассказывал о себе (как попал в Лавру), о Кротковой и ее интригах и прочее.
29 мая 1880. Четверг.
Вознесенье
В Троцко-Сергневой Лавре. Спал дурно — пуховики были, и вечером чаю напился. Утро — прекрасное. Когда зазвонили, с наслаждением купался в волнах звуков дивного лаврского Царь- Колокола в четыре тысячи пудов. Звуки — чистые, густые, заставляющие воздух дрожать. До службы, с семи часов осмотрел литографию, где был десять лет назад. Всех произведений ее по экземпляру предложили в подарок. В помещение фотографии; предложили и здесь по экземпляру; хорошо, если пришлют. И самого сняли здесь. К Обедне. После службы с час благословлял богомольцев. Обед, на котором был и ректор Академии, Протоиерей Сергей Константинович Смирнов, — простой и дельный человек. Наместник взял меня в карету и повез осматривать Вифанию; в церкви Платона — семинаристы, в соборе — все по- старому, в Крестовой церкви Платона — иконостас из занавеси, в комнатах — Леонид, кричащий. К счастию, отсюда уехал; а я спокойно осмотрел Семинарию с инспектором, Архимандритом. В классе, в жилых комнатах, где и койки же, везде — пыль и бедность; по полу от выбитых сучьев ходить трудно. Бедность поразительная. В библиотеке видел кипы царских писем к Платону; между прочим — письмо Павла с угрозами (что Платон не хочет ордена). Семинаристы очень понравились — бодры, здоровы, лица осмысленные, благовоспитанные, одетые весьма порядочно. Приглашал в Японию, когда кончат курс в Академии. В скит. С трезвоном встречать и провожать везде велел Наместник; надоели. Осмотрел церкви (внизу и вверху, где все — деревянное, но драгоценное), столовую (где пил квас — весьма хороший); показывал все отец Антоний, Игумен. Потом смотрел древнюю церковь и комнаты Высокопреосвященного Филарета. Простота во всем поразительная. В домик Наместника, против пчельника. Отец Антоний принес подарок скита — резные вещи. Малина и клубника — угощение; чай и мед. Съездили отсюда к Пещерам; осмотрели Пещеры; поклонился Чудотворной Иконе Черниговской Божией Матери и купил за шесть рублей иконку ее. Пономарь подарил свое произведение — живущий в пещере. В Киновии видел трех братьев — основателей ее с отцом (ныне умершим); кладбище лаврских иноков у озера. Вернувшись в Скит, с отцом Леонидом съездили в Пустыньку — верст пять отсюда, в лесу. Женщины здесь, как и в Скиту, не бывают. Но на Пещерах и в Киновии бывают; на Пещерах выстроены гостиницы. Непочтительная дама в белом. В Пустыньку и оттуда ехали шагом; отец Леонид страшно надоел болтовней о своих заслугах и бранью всего нынешнего, в котором забывает себя одного. Тишина в Пустыньке — привлекательная. Едва упросил не звонить. Красоты и великолепия всех храмов здесь и в Москве не опишешь и не упомнишь. Вернувшись в Лавру, у себя виделся с магистром Соколовым, земляком, принесшим свое магистерское сочинение о протестантах; с отцом Иосифом, которого звал в Японию учить певчих (и согласился). К отцу Наместнику ужинать. Странное явление неприличного гнева его, лишь только — о певчих. «Не позволю взять никого! Митрополиту пожалуюсь! Не подговаривайте! » Горькие чувства и мысли испытал я — не за отца Иосифа, которого, возможно, я и не взял бы, а за отца Леонида. Что за феномен! Поужинали мирно, но мне вспомнилось… Вот она, дружба-то! И христианское участие тоже! Как до дела — и не выслушивают, сейчас в бороду готовы вцепиться. Впрочем, — не из духовных, а из военных; шпицрутенное и благочестие. Приятнейший из дней крайне испорчен был под конец. В первый раз в жизни наткнулся на такое непонимание интересов Церкви в лице видном.
30 мая 1880. Пятница
<…> Отстояв конец Обедни, вышел служить пред Мощи Преподобного Сергия. Пели все певчие; народу — полон Храм. А мне грустно-грустно было, что до сих пор из Лавры и Москвы нет тружеников для Миссии и, прикладываясь к Мощам Святого Сергия, я не мог воздержаться умственно от жалобы: «Буду судиться с тобою пред Господом — отчего не даешь миссионера в Японию». <…>
1 июня 1880. Воскресенье
<…> Вернувшись, у Преосвященного Алексия встретил знаменитого писателя Фед. Мих. Достоевского. Уверения его о ни-гилистах, что скоро совсем переродятся в религиозных людей и теперь-де из пределов экономических вышли на нравственную почву; о Японии: «Это желтое племя, — нет ли особенностей при принятии христианства?» Лицо резкое, типичное, глаза гордые, хрипота в голосе и кашель — кажется — чахоточный.
2 июня 1880. Понедельник
<…> Поехал в Данилов монастырь. От отца Амфилохия получил его сочинения — денег, говорит, нет; старец — очень сим-патичный и преданнейший своему предмету археолог. Застал его за завтраком; скатерть — грязная, кушанье — простейшее, и тут же, на окне, — только что написанное для печати (у ворот застал и лошадь, чтобы везти в типографию). Поклонился могилам Гоголя, Хомякова, Самарина, Никифора Феотоки. Отец Амфилохий показал Храм; поклонился и помолился Святым Мощам князя Даниила и Чудотворной Иконе Святого Кассиана Римлянина. Отец Амфилохий из окна Алтаря показывал вид, по его словам, восхитительнейший (в сущности — грязнейший) на Москву-реку. В Донской монастырь. Наместник, отец Аркадий, не имея права без Преосвященного Хрисанфа распоряжаться имением обители, пожертвовал от себя сто рублей. Потом любезно показал Храм Донской Иконы Божией Матери (где в это время работали красильщики); Храм, в котором чернь на хорах нашла в моровой бунт Преосвященного Амбросия и убила, выведши; потом смотрели кладбище, где между прочим могила гр. Мамонова, считавшегося сумасшедшим; видели Теплый Храм, в котором похоронен убитый Преосвященный Амбросий и мавзолей ему; граф Протасов (Прокурор), Голицын и прочие. Осмотрел потом Донское Духовное Училище. Учеников — около двухсот, из которых половина здесь же живущих. Смотритель — Александр Михайлович Боголюбский, кандидат Московской Духовной Академии, сын Московского Протоиерея и родной племянник Преосвященного Платона Костромского, которого «Догматика» переведена на японский. Училищем он управляет прекрасно. Видели классы, спальни, столовую; все — чисто. Дети с ним — свободно и ласково; показывали на счетах, пели много и стройно.
Мне понравилось это училище больше, чем Заиконоспасское, где все как-то уж очень бедно высматривает. Вернувшись и пообедавши, отправился в Чудов монастырь спросить завещанное от Высокопреосвященного Иннокентия. Получил от отца Вениамина облачение, две митры и посох; дикирия и трикирия нет (говорят, принадлежат Перервину монастырю. <…>
4 июня 1880. Среда
Боже, да скоро ли это кончится русская жизнь! Когда же я буду чувствовать и знать себя опять в Японии? Если опять когда взгрустнется там, пусть вспомнится, что нехорошо чувствовалось здесь. Утром — письма к матушке Евстолии; к отцу Федору Быстрову, чтобы восемьсот рублей передал в Новодевичий, мастеровым по иконостасу; к отцу Исайи с доверенностью на имя отца Федора получать за меня по повесткам — засвидетельствовать подлинность моей подписи в канцелярии Митрополита. Матушка Серафима, Рождественского монастыря, принесла иконы, вчера пожертвованные; мать Рафаила, Ивановского монастыря, принесла в благословение икону Предтечи Иоанна. Обе — еще просфоры. Мать Евгения, Страстного монастыря, зашла от Владыки Алексия и говорила, как народ ропщет, что к памятнику Пушкина будет духовная процессия для освящения его. О том же говорил отец Иоиль, принесший великолепное пожертвование Александры Филипповны Колесовой — двадцать три иконы прозрачные, на холсте, масляными красками. С отцом Иоилем был какой-то подрядчик; тот — в негодовании на освящение памятника: «Вон «трухмальные» ворота Филарет не пошел освящать»-де… Что за многознаменательное явление. Этот — взрыв народного религиозного чувства и негодование на духовенство, что оно собирается (по напечатанной программе) выйти — освятить и прочее! Митрополиту делают поправку. Вот что значит Москва! Благочестие тут как крепко, и как чуток народ ко всему, что может компрометировать Церковь. А дело — не шуточное. Уже Генерал-Губернатор и Обер-Полицмейстер были у Митрополита сказать ему, что народ волнуется и не желает процессии: «Что»-де «нас идолопоклонству хотят учить! Идола освящать!»; или: «Церкви и молиться за него (Пушкина) не должно; он — самоубийца, дал себя так легкомысленно убить» (Лузин — Преосвященному Алексию); «Пусть на него хоть бриллиантовый венок вешают, да не освящают идола, а то вон и теперь неверы смеются: «И Пушкин будет чудеса творить — его освящают, как мощи»» (подрядчик); «Что у нас за Архиереи!..» (вслух в церкви Страстного монастыря). Вот те и народный поэт! И как велик нравственный характер мира! Говорят, что другому лицу так бы не сделали, а именно Пушкину. <…>
6 июня 1880. Пятница.
День Открытия Памятника Пушкину
День, полный глубоких, неизгладимых впечатлений, которые, конечно, не здесь передать и из которых часть утратится, но остальной части будет достаточно, чтобы доставить еще много счастливых минут в жизни — минут отдыха от тяжелого труда, минут услады разлуки с Родиной и прочего. Обещал быть верен этим листам, пока в России; но здесь — скелет дней здесь, и притом изломанный и едва частями попадающий в коллекцию. Может, сгодится, чтобы крепче пригвождать к загранице. Сегодня утром отправил в Петербург четыре ящика; потом с преосвященным Алексием — в Страстной монастырь. Дорогой — множество народу у памятника. В церкви Преосвященный Алексий очень раздосадовал пиханием меня все вперед, что делает он, быть может, и по доброте, но жестоко; я — лицо совершенно случайное, и всегда — впереди здешнего Викария; что за нелепость? Красный от досады и конфуза стоял я сегодня впереди его. На Панихиду мне не пришлось выйти, так как кафедра была тесна для четверых. После панихиды — речь Высокопреосвященного Митрополита Макария о значении Пушкина для русского языка с приглашением благодарить Бога, что дан был России такой талантливый человек. Речь — немножко не по церковной кафедре. Пели чудов- ские певчие очень хорошо. После Обедни я с колокольни смотрел открытие памятника. Казалось, что вот-вот Пушкин сойдет с пьедестала и пойдет среди бесчисленной толпы, собравшейся у его подножия. Музыка; речь; снятие покрывала в два приема (причем — «Ура» народа); обход вокруг памятника Принца Ольденбургского и всех главных лиц; обнесение знамен и значков;
положение венков у подножия от разных лиц и учреждений (от Классической Женской Гимназии Софьи Николаевны Фишер — венок в пятьдесят семь рублей, говорил Ал. В. Мартынов вечером; от венков скоро почти ничего не осталось — все расхватали по цветку на память). Видел славу, олицетворенную; другой славы здесь, на земле, нет; разве — народу больше бы. Но Пушкин стоял со склоненной головою, как будто или он виноват пред народом, или он думает о суете всего происходящего, то есть славе. <…>
К Преосвященному Амбросию. Спустя минут сорок отправились с ним на обед в Благородное Собрание, данный от города депутатам, пришедшим из разных мест на праздник Пушкина. Ожидание в зале, причем знакомство с Григоровичем, писате-лем, чрез Тургенева (на подъезде столкнулся еще с Достоевским), причем Григорович хотел попросить чего-то для музея, но другие развлекли. Алексей Алексеевич Гатцук предложил для Миссии «Крестовый Календарь» и другие свои издания — лишь бы известить, куда высылать. Семейство Пушкина — его сыны (полковник-гусар и статский), дочери (что за Герцогом Нассауским, бывшая красавица, и бывшая за Гартунгом, седая), внук (офицер Дуббельт — от первой, бывшей за Дуббельтом прежде). Новикова, любезность ее; Софья Петровна Каткова. Обед — по двадцать пять рублей с персоны. Неудивительно. Такие роскоши — редко. Музыка в соседней комнате (удовлетворяющая по исполнению, думаю, и Рубинштейна, которому только что бы представлен); цветы, великолепное освещение. Закуска с лобстерами почти в аршин; за столом, по левую руку, за неприездом Преосвященного Алексия, — прямо старший сын Пушкина, по правую — Яков Карлович Грот, потом — Иван Сергеевич Аксаков; напротив — Князь Николай Петрович Мещерский, Софья Михайловна Каткова. Обед нам с Преосвященным Амбросием — совершенно постный. Тосты: первый, Министра Народного Просвещения Сабурова, — за Государя; второй — за Принца Ольденбургского (Голова Сергей Михайлович Третьяков предложил); третий — за генерал-губернатора Князя Долгорукова; и так далее — за депутатов, за гостей, за дам и прочих. Речи говорили: первую — Иван Сергеевич Аксаков, вставши против пустого места, где назначено было Преосвященному Алексию, и опершись руками на мой стул; и сын Пушкина, с ораторскими движениями, сказал превосходно (Все о свободе! Бедный русский!). Потом следовали речи Каткова, Преосвященного Амвросия и много других, но мало было слышно — гостей слишком было много, и зала большая (гостей больше двухсот было). Словом, видел все, самое блестящее в сем мире, — цвет интеллигенции и талантов (Майков, между прочим, стихи читал, которому, по выражению Каткова, Пушкин спустил золотую цепь), лучший пир в материальном отношении. Бриллиантами горели предо мною хрустали на шандале, мечты разнообразились и искрились, как цвета, игравшие в хрусталях, — но успокоения не было, манило только в Японию. <…>
8 июня 1880. Воскресенье.
Праздник Пятидесятницы
Утром, рано вставши и прочитавши Правило, уложил последний ящик с вещами из Москвы (посох, три митры и прочее). В половине десятого отправился в Успенский собор, чтоб отслужить Литургию — в последний, быть может, раз в Успенском. Сослужили Протопресвитер отец Михаил Измаилович Богословский, отец Архимандрит Иосиф, Ризничий и два священника. После Литургии — Вечерня и чтение Молитв Пятидесятницы с амвона, стоя на коленях, лицом к народу. Народу было полон собор, и все больше простой. По окончании службы всем желавшим преподал благословение. Вернувшись домой, был позван пить чай к Преосвященному Алексию, тоже только что кончившему Литургию на Саввинском Подворье; звать прибежали две его племянницы — Саша и Анюта (в мордовских платьях, воспитанницы Классической Женской Гимназии М-me Фишер, которая и сама здесь же была). Когда уехала она с воспитанницами (из которых одна, тут же бывшая, желает ехать в Японию), я пошел написать письмо отцу Исайи о ящике и прочем, но пришел прощаться едущий на каникулы в Дугино молодой князь Мещерский, Александр, воспитанник Лицея Цесаревича Николая. Послал с ним фотографические карточки, только что принесенные, его матери и сестре Саше. По уходе его позвали обедать. Русская угостительность — отчасти пренеприятная черта. Мой хозяин до того неотступно всегда угощает, что против воли больше, чем хочешь, съешь и выпьешь (и это каждый раз; сегодня — тоже); поэтому после обеда отдохнул и, окончательно собравшись, в семь часов простился с гостеприимным Преосвященным Алексием в Алтаре, пред началом Всенощной, и отправился на Нижегородскую Железную Дорогу. Дождь шел, и холодно было. Совсем осенняя погода. Взял билет второго класса. Спать почти нельзя было — тесно, притом же крик ребят, которых мать, какая-то офицерша, тут же заставляла делать кое-что неприличное; все это заставило пожалеть, что не взял билет первого класса. Ночью просто озяб, несмотря на то что был в двух рясах.
9 июня 1880. Понедельник.
Праздник Святого Духа.
На дороге в Казань, на пароходе из Нижнего
Утром в половине десятого прибыл в Нижний Новгород. Здесь же, на станции, послал телеграмму в Казань Высокопреосвященному Сергию, согласно его желанию в телеграмме Преосвященному Амбросию, его товарищу по Академии. Прямо со станции, где купил и билет первого класса на пароход Самолетской Компании «Императрица» до Казани (стоит восемь с половиною рублей), — на Самолетскую Пристань. В одиннадцать часов пароход отправился в путь. Пароход берет пассажиров и кладь на обоих берегах реки. Пассажиров полно и на палубе, и в каюте. Когда выходили, смотрел на Нижний и окрестность, но без прежнего чувства. Целый день — холодный ветер. К вечеру немного прояснилось, и заходящее солнце красиво играло на окнах деревенских домов по правую сторону Волги или на глинистых холмах, придавая невыразимую красоту зелени, покрывающей холмы. Так как день праздничный, то группы народу виднелись по холмам там, где есть деревни.
В Козьмодемьянске на четверть часа остановились, чтоб взять дров, живо нанесенных бабами. В каюте — шестнадцатилетний князек Чернышев, журимый гувернером за то, что натюкался красным вином; крайняя медленность прислуги; порядочная скука. Цвет речной воды — далеко не так красив, как в море, и вечером вода — мертвая, не искрящаяся тысячами звезд, подобно морской.
13 июня 1880. Пятница.
В Казани
Утром вместе с Высокопреосвященным Сергием поехали в город. Ко мне пришел Васильев — тенор, семинарист. Понравился, и я заказал ему прийти завтра вместе с Вишневским. Вместе с ним приходил проситься в Японию совсем мальчик — семинарист; отказал, конечно. Получил письмо П. С. Шапкина, а потом и сам он пришел, просит озаботиться постройкой Храма в Ханькоу и снабжением этого места священником; средства и на Храм, и на содержание причта обещаются определенные. Жаль, что не могу ничего сделать — за двумя зайцами… С Высокопреосвященным Сергием побыли с визитом у Губернатора Скорятина. Дочь — артистка по живописи; показывала картины свой работы. Скорятин рассказывал, как он удерживает студентов Казанского Университета от волнений. Когда собирались уезжать в загородный дом, пришел Владимир Владимирович Плотников с желанием поговорить. Владыка посоветовал пригласить его для того в загородный дом, что я и сделал, пригласив с пароходом в четыре часа. В назначенное время он явился и предложил взять его миссионером в Японию. Пришел Ильминскии и стал мешать нашему разговору; Владыка взял его к себе, и мы кончили; я дал ему двести рублей на дорогу до Петербурга и посылку матери. Не понравилось мне, что он хочет держать это в секрете здесь и только из Петербурга написать в Академию. Но пусть делает, как знает. Владыке Сергию он сказал о своем намерении оставить доцентуру в Академии и ехать в Японию, и Владыка одобрил. По уходе его Николай Иванович Ильминскии долго занимал разговором, пока наконец уехал со своим «абзой» («дядя» по-татарски, извозчик его).
14 июня 1880. Суббота. В Казани
<…> В Архиерейском Доме; скоро пришли Васильев и Вишневский, пропели «На реках Вавилонских»; бас — не сильный, но приятный. Условились, что я беру их в Миссию, если родители их отпустят. Заехали к Преосвященному Павлу, в Спасский монастырь (где покоятся Мощи Святителя Варсонофия), и — домой (в загородный дом). Была гроза и дождь. Приехавши, сходил в баню, потом пообедали. В семь часов была Всенощная в Крестовой; я стоял в Алтаре; после с Владыкой просмотрели Архиерейский Служебник, и он сделал кое-какие замечания.
16 июня 1880. Понедельник.
На пути в Сызрань
Утром, уложившись и написавши коротенькие письма к родителям Васильева и Вишневского и надписавши им фотогра-фии собора, в семь часов отправился я в пролетке на Пристань Общества «Кавказ и Меркурий». <„.> Симбирск проехали вече-ром, приставали на тридцать минут — нельзя было посмотреть. Много учащейся молодежи едет на каникулы. Пообедал ухой из стерляди и селянкой, где тоже оказалась стерлядь; везде — она. Заход солнца был очень красив.
Пишется в Рязани, утром двадцать третьего числа, в понедельник
В двенадцать часов тогда <17 июня> был в Сызрани. Прежде того любовались все с парохода на великолепный мост чрез Волгу, еще не доконченный; под пролет наш пароход прошел, не нагибая и флагштока. Сызрань стоит на Волжке; весьма красивый городишко, высматривающий свежо и чисто. Извозчик прямо привез меня к брату, священнику женского монастыря, в домик против монастыря. Брат и его семейство встретили меня весьма радушно; жена его, Марья Петровна, совсем растолстела и обрюзгла; дети — две дочери, Маша, двенадцати лет, и Люба, десяти лет; первая — необыкновенно бледная, но красивая девочка; вторую застал в простуде, лежащую в жару; но когда я сказал, что если она выздоровеет, то пойдем в лавки куклу покупать, то она действительно тотчас же выздоровела — встала, несколько раз ее тошнило, но в постель уже не легла; и мы пошли в лавки и купили куклу, маленький самовар с прибором, мячи и прочее. Я думал, что Маша уже побрезгует куклою, но и она обрадовалась куклам в лавке, почему и ей купили. Обе они учатся очень хорошо в женской школе (которую тут же, проходя, показывали) и постоянно получают награды. Служит священником брат Василий, как видно, усердно и хорошо. Стерлядью, свежей икрой, балыком и прочим закормили они меня.
18 июня 1880. Среда.
В Сызрани
Утром сходили к Обедне в женский монастырь. Служил младший священник — в первый раз здесь. После Обедни Игуменья Мария позвала к себе на чай, после чего показала монастырь. После обеда ходили в лавки купить племянницам на платье, причем обе они показали себя очень умеренными — никак не хотели принять от меня по шелковому платью, а ограничились шерстяными. Вечер провели у брата одни. Хоть кратковременное убежище от официальности!
21 июня 1880. Суббота.
В Сызрани и на пути из нее в Рязань
Утром — в Обедне в монастыре, после которой был Молебен Божией Матери. Мать Игуменья позвала к себе на чай и пирог. В двенадцать часов отправились на завтрак к отцу Петру Афанасьичу, который всячески хотел изгладить впечатление от того, что я во вторник застал его с очень красными глазами и носом. На завтраке был и отец Протоиерей с женой и сыном. На возвратном пути зашли в лавки, где я купил по иконе в благословенье племянницам. Купили еще лото — играть им. Вернувшись, смотрели, как Святую Икону Феодоровской Божией Матери торжественно провожали из монастыря в Покровскую церковь. Умилительное зрелище и умилителен дух благочестия, живущий в русском народе! Где, в каком государстве можно видеть, что народ вот два дня молится и воспевает хвалу Богу! Я объяснил Марье Петровне, обиженной моим скорым отъездом, что вот этот-то дух благочестии толкает и меня к делу, не позволяет долго засиживаться для своего личного удовольствия, как ни хотелось бы этого. Сходил в баню, играл с племянницами в лото, закусывал. Когда Василий вернулся от Всенощной, то вместе подъехавшим полицмейстером, в начале десятого часа вечера, они все проводили меня на станцию железной дороги, где неуместное участие очень уж любезного и исполнительного полицмейстера заставило меня взять до Рязани билет первого класса, стоящий двадцать шесть рублей девяносто копеек. Грустно-грустно было расстаться с добрым братом, его женой и милыми их детьми, бледнолицей Машей и вострушкой Любой (семейство, где во всем свете я и могу быть хоть несколько дома), опять лет на десять, если не навсегда! Храни вас Бог, милые мои! И грусть, и скука одиночества в моем роскошном купе, и ночное время заставили меня скоро погрузиться в сон.
22 июня 1880. Воскресенье.
На пути из Сызрани в Рязань
Что за богатые, плодоносные места, которыми я проезжал сегодня! Все — чернозем, и везде — поля, бесконечное море полей! Изредка сосновый или березовый леса разнообразят ландшафт, заставляя еще более удивляться и радоваться богатству растительности. В Моршанске и Ряжске была перемена вагонов. Пенза — город, раскинувшийся на полугоре влево от дороги…. Соседи по вагону не мешали ни думать, ни грустить, ни смотреть по сторонам, за исключением двоих, севших за несколько станции до Ряжска, узнавших меня по Москве; и пошло: «А что в Японии грамотность?», «А многие ли знают по-русски?», и так далее — противно! Оттого-то везде и стараешься не сказываться, кто и откуда. Рязань прибыл в один час ночи, что очень неудобно — нужно было стараться не проспать. Извозчик привез в гостиницу Морозова, где за один рубль с четвертью — очень чистенький номер. Остановился я здесь, чтобы повидаться с Катериной Дмитриевной Пеликан, приехавшей недавно из Японии; если она — в городе, то завтра повидаюсь, и вечером — дальше.
25 июня 1880. Среда.
Во Ржеве, и из Ржева — домой
Утро — превосходное. Напившись чаю, когда встала прислуга, отправился, по совету слуги, на ту сторону Волги искать для найма ямщика Вящунова. Нашел его в доме Морозова, где, бывало, останавливался и я; подрядил до Березы за десять рублей — на паре. Возвращаясь, любовался на Волгу; видел батюшку в рясе; тип сельских батюшек, должно быть, — такой полинялый, загорелый, жалкий! И все же, однако, — батюшка и почтенный, благодаря рясе и длинным волосам. А сними рясу и остриги волосы — право же, не задумался бы дать милостыню или подумать весьма дурно. И вот для чего, между прочим, нужна ряса и нужны длинные волосы! В лавках купил гостинцев; в одной — ситцев и платков на двадцать три рубля, в другой — шерстяных материй на платья на тридцать четыре рубля, в третьей — конфект, чаю и сахару на девятнадцать рублей (всего — на семьдесят шесть рублей), в четвертой — еще серег, поясков. Когда был в лавках, беспрерывно входили нищие, и какие все древние старцы, какие притом живописные (вот с кого бы рисовать нашим охотникам до итальянских типов)! Видно, что бедность одолевает народ. В лавке, где покупал конфекты, для баб двух, пришедших купить полфунта баранок и задержанных из-за меня, купил два фунта баранок за восемнадцать копеек, для ребятишек их гостинца, — и как же они рады были, как благодарили! Вернувшись из лавок в одиннадцать часов, уже нашел у гостиницы ямщика — старика Сергея, с парою лошадей и небольшим тарантасом. Как ни хотелось есть (так как и вчера не ел почти ничего, ибо в вокзалах постного нельзя найти), в гостинице опять ничего не могли дать для завтрака, кроме куска соленой белуги. В двенадцать часов отправился на трясучем тарантасе из Ржева. Сначала был сильный жар и ветер, что делало дорогу несносно пыльною; потом сделалась гроза и пошел дождь, заставлявший нас два раза стоять в деревнях под поветью. В последний из этих разов в деревне, принадлежавшей некоему Сеславину, в двадцати шести верстах от Ржева, я в избе спросил обедать, и не могли дать ничего, кроме хлеба, квасу и соли, каковыми продуктами я и воспользовался. А что за бедная и некрасивая жизнь в деревнях! Хоть бы в этой избе, что я заходил, — идти по навозу, в сенях — гнилушки вместо полу, изба — низкая, жара — невыносимая! А старик — умный и жи-вописный, сноха его — баба хоть куда; и в голову им не придет улучшить жизнь! Лень и невежество! Часа в три остановились в постоялом дворе Баранова покормить лошадей. Хозяин спал и, когда я разбудил его, принял не весьма любезно и попросил за-нять комнату маленькую, каковая просьба показывает не совсем высокую степень уважения к духовным лицам. Обедать дали пустые щи, крупник со снетками, соленый и невкусный, и гречневую кашу, квас (недурной), рюмку водки (с трудом найденную); после еще — стакан чаю с сахаром вприкуску. Комнаты — очень чисты, хотя мух и комаров — множество. Теперь — пятый час вечера в исходе; ямщик закладывает лошадей. Писанье на постоялине прекращается до благоприятного времени. Солнце опять выглянуло, пыль прибило, ехать будет хорошо, хотя ох какой труд — после чугунок и пароходов ездить в тарантасе по проселкам!
26 июня 1880. Четверг.
Из Ржева — домой, и дома
Рано утром ямщик, которому я сдан был, приехал, и я, напившись чаю из грязного чайника и стакана, отправился с ним. В седьмом часу были в Татеве, и здесь у усадьбы Рачинского, против сада, коренная лошадь с каким-то визгом разом повалилась и испустила пар. Отчаяние ямщика и помощь случившихся поблизости мужиков. Я поневоле увиделся с Сергеем Александровичем Рачинским, хотя намеревался заехать к нему на обратном пути. В его тарантасе отправился домой. Вид Березы — зеленая крыша церкви, красная крыша (очевидно, кабатчика) под селом… Дома застал племянника Александра и жену его, Марью Петровну. Отправился тотчас же на реку Березу смыть грязь дороги. На обратном пути встретился с отцом Василием Руженцевым, в рясе. После — свидание с сестрой; в церковь, где отец Василий пел «Исполла»; визит отцу Василию, Марфе Григорьевне — просвирне (которой дочь, Саша, живет гражданским браком с соседом женатым), Лариону Николаевичу и прочим; между прочим, — кабатчику с красной крышей, перекресту, эксплуатирующему Березу, и отказ сделать визит соседним мещанкам-содержанкам… Белиберда — в душе, белиберда — в людях кругом; одна природа искупала тоску и утешала злость; но люди мешали.
27 нюня 1880. Пятница.
В Березе и на дороге в Пустоподлесье
Утром, отслуживши Панихиду по отце и угостивши водкой причт, отправился в Пустоподлесье .<…>
28 июня 1880. Суббота.
В Пустоподлесье и в Березе
Рано утром осмотрел село; побыл на колокольне, где понял, что село — именно Пустоподлесье; в двух церквах — Холодной и Теплой — виделся с отцом Жемчужниковым; видимо, — с похмелья; обещался не обижать тетки и сваливал на дьякона; чрез минуту виделся с дьяконом, который сваливал на священника. Но огород тетке, кажется, дадут. Сын Анны Петровны, Александр, исключенный из училища, производит безотрадное впечатление. Другой сын, идиот Арсений, радостно гукал и усердно носил воду, а при отъезде выразил желание поцеловаться. Дорога обратно — такая же трудная. Покормили лошадей в Пониклях. Обед — хлеб с квасом. Поповны предложили бутылку браги. Домой вернулись далеко засветло. Купался, ел раков, пойманных племянником Иваном, гулял по полю и пепелищу дома. Переливы цветов по полям — чудные.
29 июня 1880. Воскресенье.
Праздник Святых Апостолов Петра и Павла.
В Березе
Утро — прелестнейшее. Утреню был в церкви. Служба — истовая. Пел по-прежнему на клиросе. После Утрени ходил купаться, где, между прочим, раздавил очки, служившие десять лет; вид Березы — чудный; зеркальная поверхность реки… В Обедне пели ученики — плохо. После Обедни понравились группы празднично разодетых крестьян и крестьянок. Сын отца Василия, только что приехавший на каникулы, зазвал пить чай, где виделся с Василием Георгиевичем Вастеховским. После чаю — к нам, на поминки. Панихида и обед (сытный, но без вилок, ножей и тарелок). Я сидел голодный. После — купаться; в поле на жаре заснул; вечером с отцом Василием — на Гайдуново, к Анне Викторовне и Леонтию Иларионовичу Скрыдловым, согласно просьбе первой. Там — мать героя Скрыдлова с вскруженной головой и порядочное общество. Поболтали и чаю напились. Брат Анны Викторовны — несносный болтун. Прогулка на Бутрилово, в дом Матвея Ивановича, сына Березк., и Пшени. Дома поменялись ролями. Вечером поговорил со своими и дал им малость на нужды. Поражает бескорыстие родных, везде только: «Не нужно — Вам самим нужно».
30 июня 1880. Понедельник.
В Березе и на пути из нее
Утро — скучнейшее; сборы в дорогу; нужно бы выехать в восемь часов, а выехали в одиннадцать — благодаря «Лошадям овса нужно дать», «Еще не спеклось на дорогу». Попрощавшись со своими и всем селом (по домам), отправились, и часу во втором были в Татеве. Обед. Великолепный сад. Ожидание сбора учеников и прогулка по саду. Училище — действительно, образцовое. Прежде того — в церковь, где ученики пели Литию; в школе пели концерт, «Херувимскую» и прочее; точно, очарование — мужичонки, поющие труднейшую музыку… Скучная дорога и ночевка на постоялом, где жена — больна горячкой. Немного заснул на сене, на полу.
1 июля 1880. Вторник.
На пути в Ржев, и из Ржева — в Петербург
По ухабистой и пыльной дороге добрались в Ржев. Здесь — процессия (проводы Чудотворной Иконы Божией Матери в село); посмотрели; потом купили ножи, вилки, на сюртуки, к окнам и прочее. Останавливались на постоялине Морозова. В третьем часу — на станцию железной дороги. По ней — в Осташкове; здесь — ожидание почтового поезда. Теснота на поезде и — негде заснуть.
4 июля 1880. Пятница.
Санкт-Петербург
Скука и апатия весь день. Утром — Яков Аполлонович Гильтебрандт и Дмитрий Александрович Резанов; проболтали до десяти часов. Потом — день, разнообразимый приходом случайно заходящих. В четыре часа был у Константина Петровича Победоносцева — не было дома, хотя вчера говорили, что в четыре часа будет. Возвращаясь, зашел в сапожный магазин выбрать сапоги; до Лавры доехал в дилижансе, читая дневные газеты. Отправился к отцу Иосифу, цензору; говорили об «Истории» Голубинского. Доложили, что меня ждут к отцу Александру, брату, что там студент один желает меня видеть. Оказался — Плотников. Дай Бог ему. Весьма симпатичная личность. Очень не нравится мне только одно, что он в Казани до сих пор держит необъявленным свое поступление в Миссию. Что-то чуть-чуть иезуитское; дай Бог, чтобы это было простодушно русское, то есть человеку до сих пор совестно сказать: «Не хочу я служить здесь, хотя вы желаете»; словом, или чрезвычайно деликатное, или… По отправлении его к себе в гостиницу я сходил в баню, потом слушал из-за стены игру на пьянино.
5 июля 1880. Суббота.
Санкт-Петербург
Продолжается уже 22 октября, среда, 1880 года, на пути из Сингапура в Гонконг, на судне Tencer, Ocean Steam-Ship Со, капитан — Power. В Петербурге тогда просто опротивело вести дальше дневник — вечно одни и те же пошлые чувства недовольства собою и всем на свете, одна и та же суетня и одна и та же пустота. Собирался в дорогу. Укупоривал вещи, что из Москвы и Казани. Служил раз в Исаакиевском соборе Литургию; в Казанском — Молебен вместе с Высокопреосвященным Исидором, на Праздник Казанской Божией Матери; в Лаврском соборе — Акафист Успению в одну субботу. Был на обеде у Великой княгини Екатерины Михайловны в Ораниенбауме, представлялся Государю Императору в Царском Селе; покупал книги, иконы, хлопотал в Синоде (между прочим об Архимандритстве отца Анатолия, о прогонах и подъемных отцу Димитрию). Между тем к Плотникову приехали мать и сестра и отговорили его ехать в Японию; видимо, стал колебаться; я подал в Синод, чтобы остановили дело о производстве его в члены Миссии. Просился один из Лавры учителем пения, но тоже потом стал колебаться, и оставлен. Митрополит Исидор все время был чрезвычайно ласков и заботлив — точно отец родной о чаде, заботился о Миссии, обер-прокурор Константин Петрович Победоносцев тоже весьма просто и ласково делал для Миссии в Синоде все, что нужно. Собирался первого августа выехать из Петербурга; потом — десятого; наконец, пятнадцатого, отслуживши Обедню в Крестовой церкви вместе с Высокопреосвященным Исидором и напутствованный им, после обеда у него, иконою Покрова Божией Матери, с вечерним поездом отправился в Москву. Благословляя иконой, Митрополит сказал: «Искренно желаю, чтобы Покров Божией Матери был над Японскою Церковью». Дал потом трость, принесенную ему кем-то из Иерусалима. Когда я, откланиваясь, сказал, что даст Бог, чрез десять лет буду иметь счастие опять увидеть его, он промолвил: «Нет уж, мне не дожить; а услышите, что помер, — отслужите панихидку ». Это были последние слова его. И в самом деле, едва ли уже мне услышать что-либо лично из его уст — ему восемьдесят два года. И при таких летах — такая деятельность, бодрость, свежесть. Вот с кого брать пример! С Ольгой Евфимовной Путятиной простился в их квартире, она больна была и грустно-грустно расставалась; у них такое домашнее несчастие еще — болезнь графа Евгения. На железную дорогу провожали отцы сотрудники, Варвара Александровна Иордан, племянник Сережа, брат отца Димитрия — Дионисий Смирнов. Шестнадцатого августа был в Москве, опять на Саввинском Подворье. Преосвященный Алексий принял ласково и сказал, что нужно сегодня же побыть у Митрополита Макария: «Он»-де «пеняет, отчего тогда, пред отъездом из Москвы, не по-был у него» (а он тогда был в Троицко-Сергиевой Лавре). Отправился я в Черкизово. И вот-то попал на сцену! Давно уже со мной никто так не говорил. Митрополит Макарий как раскричался на меня! И за что же? Мое письмо из Петербурга, в котором я извещал, каким путем пересылать в Японию деньги, обещанные им на Миссию, он принял за настойчивое требование этих денег: «Ко мне»-де «никто так не пишет!» Ну и мелочен же он! Правда, должно быть, что, кто повыше, перед теми он угодничает до невероятности. Взял я в Москве Святого Мира и частиц Святых Мощей, для чего нужно было подавать прошение в «Московскую Святейшего Правительствующего Синода Консисторию», купил атласу на сто антиминсов и попросил в Синодальной типографии отпечатать их — без надписей на русском языке, а с пробелами. Федор Николаевич Самойлов еще на Миссию пожертвовал десять тысяч рублей, которые и посланы были мною в Хозяйственное Управление на хранение. Еще набралось и пожертвований вещами немало, так что двенадцать ящиков пришлось отослать в Петербург отцу Федору для пересылки оттуда в Японию.
15 сентября 1880
Прибыли в Константинополь. Отправились в Буюк-дере, к отцу Смарагду. Вечером я обедал у посла Новикова. Вместо приветливости Посол за столом стал подсмеиваться. Ночевал у отца Смарагда. Назавтра осмотрели Святую Софию и — на судно, а часа в четыре <следующего дня отправились из Константинополя>.
16 сентября 1880
Отправились из Константинополя дальше. В Дарданелльском проливе видели наш новый пароход Добровольного Флота, не пропускаемый турками, так как имеет военную конструкцию (таран). Заходили в Смирну, где осмотрели старую крепость на горе, место мученичества Святого Поликарпа, и две греческие церкви.
20 сентября 1880
Пришли в Александрию и, не сходя на берег, тотчас же перебрались на другое судно «Общества Пароходства и Торговли», отходившее в Порт-Саид.
23 сентября 1880
Отправились по каналу. Превосходная погода, интересные ландшафты, множество миражей: налево будто вода и острова, направо — озеро с лодками, точно чайки, и бесчисленным множеством птиц. Встречи с пароходами и остановки. Ночевали на якоре у Измаилии и назавтра <пришли в Суэц>.
24 сентября 1880
Пришли в Суэц и, остановившись часа на два, продолжали путь дальше по Суэцкому заливу. В Красном море было очень жарко. Около маленьких островков там видели два разбившиеся английских парохода. Видели Сокотру — остров. Проходили около Цейлона и видели роскошную растительность острова.
16 октября 1880. Четверг
Пришли в Пенанг. Около берега виднелись мачты и верхушка трубы английского грузового судна, разбитого в то же утро другим пароходом, наткнувшимся на него; ящики с грузом проплывали мимо нас. Вышедши на берег, ездили смотреть водопад. Дорогой — поля, целые растения «Не тронь меня», кокосовые рощи; мы за шиллинг получили два огромных кокоса, за которыми при нас слазил малаец; молоком из одного напились все трое. Пообедали в гостинице, потом ходили смотреть туземный и китайский город — очень людный и неопрятный. <…>
18 октября 1880. Суббота
Прибыли в Сингапур. Остановились мили за две до города, у доков. Осмотрели Ботанический Сад роскошнейшей растительности. В саду — клетки обезьян и птиц, в пруду — лебеди и утки. Дорогой, в шарабане, обедали бананами.
19 октября 1880. Воскресенье
С отцом Дмитрием отправились в аглицкую епископальную церковь. Просторно и прохладно, множество огромных вееров, которыми малайцы, стоя вне, машут. Скучно стало, и пошли в католическую — там служба еще не начиналась; зашли в тузем-ную — должно быть, епископальную же; туземный проповедник бойко говорил проповедь конгрегации из девяти взрослых и четырех детей; заехали в пресвитерианскую — проповедник сонно говорил проповедь, расставив руки с кафедры, на которой он полулежал; конгрегация, человек из тридцати, зевая, слушала; и тут махали веерами. Поехали в Сад Вампоа. Множество человеческих и всяких других фигур из зелени. Дорогой купили бананов: ветка плодов двести — за десять сентов. Ананасы — по пяти сентов. Вечером раздосадовал Львовский, вернувшийся поздно из города совсем пьяным. Боюсь, что разовьется у него страсть пьянства. На судне каждый день пьет бутылки по четыре пива и все старается, чтобы не видели это. Дрянной знак!
20 октября 1880. Понедельник
Дождливый очень день. После обеда отправился пешком в город, чтобы и посмотреть город, и сдать письма на почту. Слу-чайно около почтамта наткнулся на сцену встречи раджи одного, приехавшего из своих владений (на материке, выше Острова Сингапура) на пароходе. На пристани, под навесом, стояли, должно быть, официальные лица — англичане, порядочно народу; три маленьких пушки. Но дождь — ливень; едва могли салют сделать из двенадцати выстрелов. Дорогой оттуда заходил в один из браминских храмов — в соседнем были еще завчера. С правой стороны храма — бассейн с водой, где брамины, как утки, полоскались. Чтобы осмотреть внутренность, нужно было снять сапоги, что неудобно было. По ночам здесь — мучение от москитов, таких же, как в Японии.
22 октября 1880. Среда
Погода — прекрасная. Тихо. Интересно управляются англичане с китайцами. Множество понатаскали на мостик и привяза-ли косами вверх к бимсам. За что? А осматривают билеты, и если чуть что покажется подозрительным, и привязывают; наполовину потом оказывается — билеты исправны и привязывать было не за что; оказавшиеся без билетов держатся привязанными, пока заплатят за проезд. К счастию, все они с деньгами, ибо едут с заработков. Есть на судне и японцы — с прусского торгового судна, разбившегося у Сокотры.
24 октября 1880. Пятница.
На пути из Сингапура в Гонконг
Написал сегодня письмо Высокопреосвященному Исидору и приложил при нем два рапорта, в одном прося о награждении сотрудников Миссии, в другом — матери Евстолии и других в ее обители. Написал еще письмо матери Евстолии. <…> В море сегодня видна была скала; издали — совершенная башня, когда поравнялись — впродоль точно гроб исполина. Уже становится прохладней. Идем меньше обыкновенного — мешает противное течение, так как теперь северо-восточный ветер; при юго-западном же течение бывает обратное теперешнему. Китайцы кейфуют на палубе, но вместе и шумят; сегодня из-за чего-то одного из своей братии поколотили.
25 октября 1880. Суббота.
На пути из Сингапура в Гонконг
Спал плохо от катара; встал с головною болью и вялостью; целый день ничего не мог делать. Перед вечером взял у отца Димитрия вермуту и выпил рюмки две, и на желудке сделалось лучше. От скуки прочитал попавшийся под руки третий том какого- то романа аглицкого; а писем писать не мог. Ну уж этот катар! И не знаешь, как и отчего, — вдруг целый день ни к чему не годен. Вечером просматривал аглицкие святцы: на каждый день года — имена знаменитых людей, сколько могли собрать (человек пять- шесть, с портретиком одного какого-нибудь). Из русских в святцы попали Петр Великий, Екатерина Великая, Иван Андреевич Крылов, Александр Второй и Костюшко. Доктор (пассажир, едущий в Сватау) подходит и спрашивает: «Когда ваше рождение?» — «А на что?» — «Да вот посмотрим, каких знаменитых в тот день». — «Тринадцатого августа» (нового стиля). Открыли — все дрянь какая-то. Против каждого числа оставлен пробел — вписывать имена желающим. Святцы — приличные протестантству и язычеству.
26 октября 1880. Воскресенье.
На пути из Сингапура в Гонконг
К утру разыгралось довольно большое волнение. Укачало отца Димитрия, доктора и его жену, и меня — тоже, почти до рвоты. На палубу захлестывало, и жаль было бедных китайцев, совсем плававших в воде. Наконец, их поместили у трубы, на мостике. Вот народ-то будущего — величайшего из всех судеб, достававшихся на долю других народов. Великий народ, и теперь бы могущий задавить весь свет, — а как он мирен! Негде жить ему — а разве он подумал о завоевании Кохинхины, Сиама, Бирманы? Какой же другой народ на свете удержался бы? Из европейских ни об одном и представить себе этого нельзя. Вот французам — на что Кохинхина? А взяли же. Китайцы же со своим терпением, своим трудолюбием, экономиею, честностью (ни с чем иным, в смысле завоевательных наклонностей) идут Бог весть куда зарабатывать себе хлеб и мирно живут под всяким правительством, не думая грабить под свое. Да, привить Христианство этому народу — и он именно будет водворителем на Земле того высшего блага, что «будет Едино Стадо и Един Пастырь»; но не завоеваны будут все народы для этого, а мирное влияние христианского Китая будет таково. Это восстанет великий учитель, который будет учить народы своим примером, — и как будут представляться тогда, с тогдашней точки зрения, теперешние завоевательные страсти аглицкие, французские и всякие другие? Но не скоро еще будет это, к несчастию! Однако думать о водворении Христианства в Китае, думать Православной Церкви, — пора. <…>
27 октября 1880. Понедельник.
На пути из Сингапура в Гонконг
Несноснейшая качка и невозможность что-нибудь делать целый день. Решительно, можно устать от такого времяпрепровождения. Почти все время в койке. Отец Димитрий и докторша страдают до слез. Отец Димитрий два раза просил куриного супу, а ему делали какие-то помои. Китайцы, бедные, жмутся кое-как у трубы на мостиках или стоят внизу, на палубе, а им моет ноги волной по колено.
28 октября 1880. Вторник.
На пути из Сингапура в Гонконг
Качка нисколько не ослабела к утру. Сегодня нужно было прийти в Гонконг — но противный ветер замедляет ход, придем только завтра утром. Несноснейшая усталость от качки и неспособность писать письма.
Одиннадцать часов вечера
Подходим к Гонконгу, идем между островками, так что тихо, почти как на рейде. Наконец-то ушли от этого несносного трепа- нья из стороны в сторону. Часов в двенадцать остановились на якоре, милях в семи от гонконгского рейда, и завтра утром войдем на рейд. Последние часы пребывания на «Тепсег». С двадцать второго сентября здесь, больше месяца. Спасибо ему — доброе судно, и плавание было самое счастливое, за исключением качки последних трех дней. Только время в дороге вечно какое-то потерянное, точно дыра в существовании. Как-то придется из Гонконга до Йокохамы? О, поскорее бы только до места!
Написал сегодня письмо Феодору Николаевичу Быстрову — больше ничего не мог делать. Мысли, сегодня полученные, — Спасителю, по человечеству, более шло и, вероятно, более нравилось бы быть, как его Праотец Давид, пастырем овец до общественного служения; и, однако, он был древоделом; какой урок нам — не своему собственному вкусу подчиняться, а тому, что нужно. Еще — Спаситель на Кресте висящему с Ним сказал: «Днесь со мною будеши в Раи»; и нам нужно быть на Кресте со Спасителем, чтобы услышать этот зов.
29 октября 1880. Среда.
В Гонконге
Ночью остановились вблизи Гонконга, и утром рано, часов в семь, перешли на рейд. Утро было прекраснейшее. Позавтракавши, мы втроем съехали на берег. Жалость возбуждают живущие на лодках китайцы — огромное семейство, ребятишек — куча, но все владение их в сем мире — крошечная лодка; тут они рождаются, растут, помирают. Не удивительно, что рабочих китайцев такая бездна везде; хоть бы с этих лодок не отправляйся на заработки выросший люд, они одною тяжестью своих тел потопили бы их родных. Зато в какой же чистоте и холе они держат лодки! У иных тут, по сторонам лодки, еще маленькие курятники устроены. На берегу осмотрели общественный сад. Что за прелесть! Какое богатство кактусов! Как чисто, порядочно! Из животных видели в саду огромную ящерицу в периоде линянья, кенгуру, страуса, павлинов. Зашли к агенту взять билеты. До Йокохамы стоит шестьдесят долларов, но так как у нас были билеты до Шанхая, то приплатить пришлось всего по тридцать пять долларов. Позавтракали в Hong-Kong Hotel. После надоевшего судового стола очень понравился завтрак. Затем до вечера ходили по городу, покупали вещи (особенно отец Димитрий). Съездили на судно, чтобы оставить вещи, и опять вернулись на берег — гулять и пообедать. Гуляли до усталости, так как обед в Hotel’e в половине восьмого часа. Какой богатый здесь китайский город! Сколько ни бродили сегодня, видели только отличнейшие магазины или конторы, видимо, богатых оптовых купцов. Вернувшись на судно, долго разговаривали с капитаном Power’oм об Англии и России. Даже и он неразубедимо верит в завещание Петра Великого о завоевании всего света. Не диво, что англичане не любят русских. Принес капитан книгу, чтобы показать, по течению разговора, как велик аглицкий торговый флот; действительно, судов — двадцать четыре тысячи торговых в Англии. В каждый год строится и выпускается их не меньше тысячи. Стоимость всего торгового аглицкого флота — не меньше девятисот шестидесяти миллионов фунтов стерлингов. Военных судов в Англии свыше шестисот… Ночь была чудная. Долго гуляли по палубе, наслаждаясь видом города и окрестностей при свете луны и при газовых рожках, эффектно блистающих на всем пространстве города, растянувшегося в гору и широко по побережью.
30 октября 1880. Четверг.
В Гонконге
Утро было прекраснейшее. После завтрака мы переехали с «Тепсег» ‘а на «Hector» — той же компании, отправляющийся за-втра утром в Йокохаму. «Тепсег» передает ему весь груз, который имеется для Йокохамы (в том числе — и наши двадцать два ящика), а с него берет груз, идущий в Шанхай. Этим и заняты суда теперь. С «Гектора» мы отправились на берег гулять и покупать, кому что нужно. Я между прочим и вчера, и сегодня купил магнезии, так как желудок причиняет головную боль. А надеялся было я, что не нужно будет магнезии никогда. Эх, придется и умереть, видно, от желудочного катара. <…>
31 октября 1880. Пятница.
‘ На пути из Гонконга в Йокохаму
Утром, в половине седьмого, снялись с якоря в Гонконге и пошли по узкому проливу между китайским материком и островом. У китайского берега целый день и всю ночь — множество рыболовных джонок под парусами, так что вечером «Гектор» несколько раз давал свисток, чтобы не наткнуться на джонку, хотя ночь была светлая (до того густо было джонок). Я читал купленную в Гонконге новую книжку доктора Легга о конфуцианизме и таоизме и их сравнении с Христианством. Beтер — уже очень холоден, так что на палубе в легком платье — нельзя. Море — довольно бурливо. Пассажир японец, семь лет обучавшийся в Англии минному инженерству, — самохвал и из недалеких; сразу объявил, что у него девятнадцать дипломов (?) и что он до того многому учился, что голова уже не может вмещать сведений, а забывает, что вновь слышит. От него первого услышал о смерти старика Брауна, американского миссионера в Йокохаме (последний раз видел я его мельком в деревне, недалеко от озера, на пути в Идзу). <…>
1 ноября 1880. Суббота.
Путь из Гонконга в Йокохаму
Погода — пасмурная, ветер — холодный, море — бурливое. Идем в одиннадцать часов дня все еще в виду китайских берегов, и кое-где видны джонки. Целый день читал книжку Легга; весьма легко читается; видно еще, что знаток своего дела (то есть религий китайских), — недаром сорок лет прожил в Китае. Море целый день неприятно качало; ветер — сильный.
2 ноября 1880. Воскресенье.
На пути из Гонконга в Йокохаму
Дай Бог, чтобы это было последнее воскресенье в море. Целый день неприятно качало, и ветер дул сильный; все еще идем между Китаем и Островом Формозой. Быть может, лучше будет, когда выйдем из этого пролива и возьмем на восток. Книжку Легга кончил. Последняя лекция производит неприятное впечатление. Тотчас видно протестанта — не умеет обращаться ни с Христианством, ни с язычеством, и мешает то и другое. Бедный, уж он защищал-защищал свои верования! Как будто кто нападает на него; сам же договорился, начал «сравнивать» — как будто можно несоизмеримые вещи сравнивать; а начал — то и отделывайся; стал на одну доску с язычниками и поднял потом тревогу доказывать, что он — не язычник.
3 ноября 1880. Понедельник.
На пути из Гонконга в Йокохаму
Уж действительно, так надоело море и морское путешествие, что выразить нельзя. И угораздило же отправиться не на почтовом судне! По крайне мере, десятью днями короче было бы путешествие. И я, и другие со мною — просто больны. Господи, скоро ль это кончится, это мученье! Вот машина всего двести пятьдесят сил — скоро ль она довезет при противном ветре еще; капитан говорит, что в будущий понедельник придем в Йокохаму, но придет ли еще! Вчера — сто двадцать миль в сутки, сегодня — сто сорок только. Состояние духа и тела сквернейшее! Делать ничего нельзя от качки — в шахматы разве играть. О, горе!
5 ноября 1880. Среда.
На пути из Гонконга в Йокохаму
Море — совсем тихо; чуть-чуть качает; ветерок — такой, что два паруса можно было поставить в помощь машине. С вечера вчера молодой шалопай, едущий изучать винную торговлю в Йокохаме, не давал спать безумным криком и песнями; утром сегодня стюардесса (отвратительный кусок мяса в очках) распелась спозаранку, ходя по кают-компании, и помешала сну. А днем, когда осмотрелись, оказалось, что крысы поиспортили сапоги у меня и у отца Димитрия; у последнего, в новых сапогах, в одном передок совсем съели. И сердится же он! Весь завтрак ворчал уморительно. «Хоть бы вам головы так поотъедали», — говорит, разумея судовое начальство, хотя оно ни в чем не виновато. Если погода продолжится такая тихая, то придем в субботу, да еще до полдня, так что можно будет ночевать в Тоокёо. Дай Бог! <.„>
6 ноября 1880. Четверг.
На пути из Гонконга в Йокохаму
Утром видели уже Киусиу. Море — тихо, погода — хорошая; уставшая птичка, вроде чижика, села на палубу и дала взять себя в руки; мы посадили ее в клетку околевших канареек отца Димитрия — до первого близкого берега, где выпустим. С полдня до Йокохамы осталось всего четыреста сорок миль; значит, послезавтра утром должны быть. Читал аглицкую книжку. Вечером раздумался о том, что следует заняться авторством. Отрывочные мысли об этом никогда не оставляли меня, но все некогда было. И теперь будет некогда, знаю, — но ради отдыха и развлечения нужно собирать материал для книжки какой-нибудь. В отдалении мелькают перспективы. Бог знает, выйдет ли что путное. Но хорошо бы писать о следующем:
1. Япония — в географическом, этнографическом и историческом отношении.
2. Христианство и нехристианство, где — католики и протестанты, — вроде обличительного богословия.
3. Миссионерство, то есть миссионерский дневник, и об инославных Миссиях все, что можно собрать.
Миссионерский дневник будет составлять ежедневную запись в книжке происходящего по Миссии. По прочим предметам не иметь записных книжек, а писать на листках все, что случится узнать или надумать, с заглавием впереди, — так, чтобы легко было потом подобрать в порядок. Если будет время, хорошо бы составить программу вопросов в возможно полном объеме предположенных к рассмотрению предметов. Думаю, что все это не невозможно, так как мои занятия по Миссии все почти более пассивные, чем активные, не исключая переводов и лекций, о которых тоже не нужно думать всегда, а лишь во время самого акта; значит, для свободной производительности время будет, лишь бы не жить мыслию, спустя рукава. Конечно, мысль не должна быть отнята от построек, например, от переписки с Россиею; но, правду говоря, на все времени должно хватить. Теперь, против прежнего, есть некоторые шансы большей производительности и свободы во времени. А как это будет освежать и поддерживать! Не даст погрузиться в рутину и говорить, что все — одно и то же; всегда будет свежая струя мысли, и не одна. А чрез десять лет, если придется посетить Россию, будет что напечатать. Итак, займемся, с Божией Помощью!
7 ноября 1880. Пятница.
На пути из Гонконга в Йокохаму
Десять с половиною часов утра. Идем около берега Ниппона. Погода — ясная; ветер — легкий, северный, несколько холодный. Переношусь мыслию за двадцать лет назад. С каким трепетным чувством я приближался тогда к Японии! Такое высокое (не могу иначе назвать, как целомудренное) настроение было тогда; крайне боялся чем-нибудь не понравиться японцам. Помню в Декастри, чтобы сделать визит на японское судно, сразу самую богатую и дорогую рясу (бархатную) надел, и с первого же слова подарил доктору Фукасе-старшему компас, быть может, жизнь мне спасший в пургу на Амуре. Так и казалось мне, что вот уже становлюсь на почву Евангельской проповеди, и ни волоском повредить не хотелось восприимчивости слушателей. Юношеское увлечение, взгляд сквозь розовые очки! Восемь тяжелых трудовых годов пришлось провести, пока явился спрос на проповедь, и тогда желающих слушать уже никакие мелочи не могли отвлечь. Десять лет тому назад, тоже не без волнения и достаточной еще свежести чувства, я подъезжал к Хакодате на парусном судне, в холод. Ярко горела вечерняя звезда на небе — ее я спрашивал, мне ли она предвещает добро? Да, она была доброю предвестницею. Еще восемь трудовых лет прошло. Вот теперь в третий раз я приближаюсь к Японии. Нет юношеского волнения. Охладили кровь лета. Есть только нетерпеливое желание поскорей кончить надоевшее путешествие, да радостно думается о свидании с друзьями. Завтра увижу я их. Посмотрим и сравним, приятней ли свидание с друзьями в Петербурге или — обратно в Японии. И в каком виде я найду Миссию и Церковь? Вероятно, много и неприятного встречу — запущенность, опустелость и тому подобное. И что-то обещают ближайшие десять лет? Будет ли еще после них путешествие в Россию или — на том свете? Если — в Россию, то с каким настроением придется приближаться к Японии в четвертый раз? Бог знает! Бог начертывает будущее, и дай Бог, чтобы в нас самих ничто не мешало исполнению Его Воли над нами! Бедная эта минута, но пусть удержится она в памяти со всею обстановкою. Напротив меня, наискось, несколько влево, за столом отец Димитрий, диакон, сидит и пишет что-то; направо, в открытую дверь, видна синева моря, с зайчиками кое-где, и выше — голубое небо; прохаживающийся Львовский мелькает иногда, закрывая вид. <…> Настроение духа — ни дурное, ни хорошее.
8 ноября 1880.
Ноль часов вечера
Последние часы путешествия. Целый день сегодня провел, думая о Миссии. <…> Осталось до Йокохамы миль восемьдесят; с полдня было всего сто восемьдесят. Часа в три остановились, чтобы утром, часов в девять (должно быть) в Йокохаме стать на якорь. Вечерняя звезда, единственная, видна сквозь туман, и высоко-высоко поднялась и ярко светит под туманной дымкой; луна, полным кругом, также хорошо освещает нам путь. Завтра — на месте; и опять, как ни в чем не бывало, — прошлогодние заботы, уроки, переводы и прочее на плечи. Дай, Господи, бодро нести бремя! На усталость теперь пожаловаться не могу. Отдбхнул — пятнадцать месяцев ничего не делал. Перемены желать также не могу — нигде не нашел лучше, как в Миссии, за обычным трудом. Везде до сих пор скучал, с тех пор как оставил Японию. Итак, опять к желанному. Прощай гулянье, прощай путь, прощай скука! С Богом, бодро за любезный труд!
17 (29) ноября 1880. Понедельник.
В Миссии на Суругадае
8/20 ноября 1880 года, в субботу, утром пришли в Йокохаму. Съехавши на берег и пропущенные около таможни с нашим «тенимоцу», мы направились на станцию железной дороги. Крыжа- новский и Львовский уехали несколько вперед, а я, пропустив их, чтобы заехать в меняльную лавку, из-за секунды этой, встретился с отцом Анатолием, который приехал в Йокохаму по поводу денег, присланных из Хозяйственного Управления, — тех, что должны были прийти при мне. Удержанный отцом Анатолием в Йокохаме, увиделся здесь со Струве и Пеликаном, у которого и обедал в гостинице. В Тоокёо, на станции, встретили ученики и христиане. Со станции — к Струве; в Миссии, в церкви, отслужили благодарственный молебен. Радостное чувство было — несравненно выше и сильнее, чем при всех свиданиях в России. Доказательство тому — что голова даже разболелась от волнения! Всенощная — дома; так уютно и приятно было слушать ее.
Назавтра, в воскресенье, — множество христиан. Я сказал несколько слов за Литургией, в мантии и митре, — но тяжело было так, голову ломило и плечи. После Обедни с сотнями христиан раскланивался.
В понедельник ученики отправились гулять. Во всю неделю неприятного было — жалобы на отца Владимира, что он — лжец, что притесняет при расплатах, что бестактен в Семинарии и прочее. Говорил с ним; должно быть, поправится. А странен, в самом деле. Сам встретил его на железной дороге в спальных сапогах и счел нужным указать ему это, чтобы не отказался. Совсем не такой отец Димитрий. Из этого, если даст Бог, выйдет настоящий миссионер, которому мы в подметки не годимся. Смирением, кротостью сделался уже любимцем учеников; сразу привык ко всем японским обычаям, касающимся внешности; ест, например, совершенно японскую пищу, причем и палочками владеет не хуже японца. Отец Анатолий все время занят отчетами, которые с собой и повезет в Россию. Вчера, в воскресенье, служил отец Владимир — и преплохо; до сих пор даже служить не научился, такой рохля.
Сегодня христиане справляли в Уено угощение по случаю моего приезда и отца Анатолия и Якова Дмитриевича отъезда. Было четыреста восемьдесят человек. Отец Савабе говорил речь, в которой отца Анатолия назвал «матерью», а Якова Дмитриевича — «перлом». Было много речей (энзецу) катехизаторов и учеников; бросаньем апельсинов немножко испортили рясу. После, дома, сицудзи , пришедшим благодарить, я сказал о Храме, чтобы искали место для него; дай Бог! Вечером прибыл отец Яков Такая из Оосака.
1881 г.
7 (19) мая 1881. Четверг.
В Кумагая.
17 ри от Тоокёо, на пути в Маебаси. Вечера 8 часов
Утром в 5 часов вставши и уложившись в дорогу, застал несколько Обедни, которую служил о. Гавриил, после чего отслужен был напутственный молебен. Ученикам и ученицам дана была рекреация, по какому случаю ученики отправились в Итабаси, где имели и обедать, — для каковой цели выдано было Никандру 15 ен на 50 человек. Голова несносно болела; приходившие прощаться мешали укладываться. К 9 часам собрался совсем. <…> Ученицы простились в Миссии, они отправятся гулять в Уено и там будут обедать, на что дано им 10 ен. Провожали все (члены и ученики) до Итабаси, где в начале 11-го часа, простившись, пустился дальше с певцом Романом. В Урава, 6 ри* с лишком, были в 12 часов. Переменили тележки и пообедали (17 сен, обед очень хороший). <…> Вольные ямщики и здесь, как у нас в России, норовят слупить, только здесь делают это мягче и не так нахально. Дорога была очень хорошая, только целый день несносная пыль. Начиная от Куге — на два ри от Кумагая дорога насыпная; насыпь сажени три вышины и так широка, что две коляски свободно разъезжаются не мешая пешеходам. Дорога эта сделана в 8 веке. Весьма почтенный труд! Так как дорога идет зигзагами, то ее больше, чем на две яп. мили. По окраине дороги — внизу, в мочевине [?], много тальника, любимое местопребывание для соловьев, и сколько же их зато здесь! От Куге до Кумагая едешь среди непрерывающегося концерта соловьев. Жаль только, что здесь они не так хорошо поют, как наши, напр., курские. Один из везших меня ямщиков, пробежав 10 ри и не переставая бежать, пред Кумагая, стал вслух восхищаться горами направо! Как тут не сказать, что японцы — народ, расположенный к поэзии и мягким чувствам! В Кумагая добрались еще засветло, но остановились на ночлег, так как дальше нет хороших мест для ночлега, а до Маебаси нельзя сегодня добраться. В гостинице прямо объявили, что с иностранца за ночлег 50 сен.
Комната порядочная; дали теплой воды вымыть голову. Ама [Амма?]*, мужчины и женщины, три раза уже приходили набиваться своим искусством. Спать хочется; но заснуть едва ли скоро придется, так как кругом гомон и шум. Роман в соседней комнате тоже, по-видимому, пишет дневник или записывает расход.
8 (20) мая 1881. Пятница.
В Маебаси.
Утром встали в 5 часов и через полчаса отправились в тарантасе на одной лошади. До Маебаси 6 1/2 ен за 13 миль. Дзинрикися не соглашались меньше, чем за 6 ен (4 человека). В Синмаци, за 4 мили от Маебаси, встретили: три старшины и катехизатор (Иов Кацуяма, Давид Като, Конст. Оомура и Спиридон Оосима). Проехавши немного, встретили еще толпу христиан, в числе которых между прочим был готовимый в ученики Семинарии Климент Намеда. За 1 1/2 мили встретил о. Павел Савабе в подряснике, в котором, говорит, часто ходит и никто не находит этого странным. В Маебаси — у города встретила еще толпа, так что пришлось выйти из экипажа и идти пешком.
Церковное место, здесь купленное христианами 947 цубо — в средине города, с домом — большим и еще весьма хорошим. Здесь живут: о. Павел Савабе, катехизаторы Оосима и Мацуи и семейство Намеда, хозяин которой [sic] — больной человек. Молитвенная комната обита белым холстом, — престол покрыт яп. парчой, — в стороне наугольником — небольшой жертвенник, — справа для риз; место алтаря задергивается завесой из белого холста и устлано коврами. Полный дом христиан встретил; о. Павел — в епитрахили с крестом.
Зашедши направо в приготовленную комнату, чтобы надеть рясу и панагию, вышел к кресту, отслужил литию; приветственная речь; предложил, чтобы старшины заявили нужды церкви. Потом сели попросту, я с ними, и в простои речи толковал, что христиане не должны жалеть своего достояния для Церкви, приводил примеры из книги Деяний Апост. и также из современной христ. жизни, как, напр, в Москве жертвовали в прошлом году на Японскую же церковь. <…> Пообедавши приготовленной по- иностранному пищей без хлеба и начиная с жаркого и кончив супом, отправились делать визиты старшинам, которых здесь 9 человек. У Капуяма Иова его шелкоразматыват. работы вчера и сегодня были остановлены (вчера — так как по ошибке вчера меня ждали), чтобы дать возможность христианкам участвовать во встрече. Там, отслуживши литию, тоже сказал небольшое слово, взяв подобие шелков, червя, как он усердно тянет свою прекрасную нитку. У Фукузава Иоанна — тоже лития; там видели воспитывающихся червей. Всех не успели обойти. Вернулись, чтобы приготовиться к Всенощной и отслужить ее. Служил о. Павел. В конце я рассказал житие Святителя Николая. После Всенощной не вдруг разошлись. Потом мы с о. Павлом и катехизаторами долго проговорили.
9 (21) мая 1881. Суббота.
День Святителя Николая. В Маебаси
Утром — холодно, едва можно терпеть. Приготовившись к Обедне, пошел гулять, обдумывал проповедь и чуть не заблудил. Попавшая навстречу христианка вывела на дорогу к церковному дому. О. Павел сам напек просвир — в котле, вместо печи, совершенно прелые были. До Обедни пришел Андрей Сасагава из Такасаки — спросить, когда туда, и после Обедни вернулся. Обедню служил я один, причем, так как (диаконские) ектений забыл, то на них несколько путался. Приобщались больших трое и много детей. Проповедь сказал, по совету о. Павла, больше к женщинам, так как много фабрич. мастериц, — Пресвятую Богородицу представлял как высочайший образец для подражания Ее чистоте, смирению и проч. добродетели, также мироносиц жен. После Обедни дал певчим на конфекты 4 ен, а также, по поводу именин, 3 ен на конфекты к чаю братьям, — но им пришлось долго ждать, пока принесли — без обеда они были все время. Отправились в толпе посетить оставшихся вчера сюцудзи*. Потом поехали в Секинемура, 1 1/2 ри от Маебаси, где 24 христиан и христианок, из коих 17 девушек, — а им учение преподавали две дочери Иоанна Фукусава — Феодора и Мария. За деревней устроена фабрика для разматывания шелка, а немного подальше, среди прекрасной равнины, засеянной тутовицей, здания для выводки коконов (из 20 листов в этот год). Работающих там и здесь до 100 человек. Все заведение принадлежит Ною Кувадзима и Иоанну Фукасава; сын Ноя — Павел по субботам отправляет молитвословия; есть еще там из Кумамото один хороший христианин — Павел Ката- яма. Осмотревши коконный завод и сказавши небольшую речь девицам-христианкам, поехали домой. В Маебаси сошли с тележек (всех было 12 в поезде), чтобы, пользуясь хорошим вечером, погулять в общ. саду, или по крайней мере на месте, где предполагается сад. Нехитрое место, зато вечер был чудный. Посидев и поговорив об Асама-Яма, постоянно дымящейся, а 14 лет тому назад имевшей такое извержение, что пепел летел в Маебаси, — чрез тутовое поле в ложбине вернулись домой. За всенощной, отслуженной о. Павлом, я рассказал житие преп. Таисии, а также муч. Софии, Веры, Над. и Любви. Пред всенощной пришел катехиз. Фома Маки, в варадзи*, с бородой, загорелый, — отлично работающий молодой человек. Всенощные здесь начинаются в 8 часов, раньше работы мешают народу собираться.
10 (22) мая 1881. Воскресенье.
В Такасаки
Утром, приготовившись к Обедне, отпустил Фому Маки, сказав, когда буду в его места. Раздал образки певчим и кое-кому из особенно трудящихся для церкви. Обдумал проповедь — на Евангелие о Самаряныне; но постоянно приходили за благословением. Служил Обедню, за которой тоже приобщились трое больших, много детей, после — проповедь. После службы христиане и христианки прощались. В два часа отправились в Такасаки — на 3-х дилижансах. Огромнейшая толпа провожала до моста.
Часа в 4 прибыли в Такасаки, в квайдо*, помещающееся в доме Матфея, старого христианина, портного. Меня принял к себе Иосиф Суто — меняла, — прекраснейший новый дом, — видно, что богач. Побыли у сюцудзи, которых здесь трое. Потом у Иосифа предложена была ванна, в которую и сходили все гости, начиная с меня. Обед, оставшийся почти нетронутым с моей стороны. Старшины пришли, после своего совещания, просить не отнимать у них Андрея Сасагава. Обещал на соборе ходатайствовать об этом.
О. Павел предложил еще приезжать каждую неделю — служить здесь Литургию. Так. обр., Господь даст, и эта Церковь поднимется. В упадке же она потому, что до сих пор здесь все были переменные катехизаторы, и притом иной раз весьма плохие, вроде Симада. Всех крещеных здесь больше 50; но иные приходили из других мест, иные теперь вышли по своим делам в другие места; здесь собственно христ. домов с 12, христиан человек сорок, но из них половина никогда не покажется на христ. собраниях, — значит — в упадке Церковь была до сих пор. Около Такасаки есть деревня —несколько чё*, — Тоёока, где есть уже двое христиан — и тоже место удобное для проповеди. Город Такасаки живет торговлей, поэтому совершенно отличен от Маебаси, живущего шелков. червем; и Маебаси — множество тутовых садов, и каналы для проведения воды — движущей силы на заводах; здесь в Такасаки, в городе, зелени не видно. Маебаси был далеко незначительней Такасаки, и только теперь поднялся, благодаря заграничной торговле шелком. Такасаки собственно важней Маебаси, и потому здесь Церковь непременно нужно постараться поднять. Вечером — в 9 часов (до 1/2 11-го) сказал проповедь в доме старшины Петра Ямагуци. Народу собралось — полный дом. Говорил на Евангелие о Самаряныне, применительно к местной потребности. <…>
11 (23) мая 1881. Понедельник.
В Аннака
Утром, в 6 часов, раздавши иконки и 3 иконы хозяевам и старшинам, выехали в Аннака и приехали в 8-м часу.
Молитвенный дом — новенькое чистенькое зданьице. Христиан всех 24, в 7 домах, сюцудзи 2: Захарии Иеда и Иоаким Судзу- ки, пожертвовавший и землю под молельню. В 9 часов отслужил часы и рассказал жизнь сегодняшнего святого — муч. Мокия, причем мешали язычники, останавливавшиеся у дверей. После Часов о. Павел Савабе окрестил младенца у Исайи и Юлии, живущих около церкви; дали имя Мокия. Обед по-японски — очень хороший, пожертвованный, между прочим, родителями Марфы, прежде гонителями ее, теперь расположенными слушать учение. После краткого отдыха, понудили христиан сделать прогулку вдоль Аннака — до сада, где разводят груши, по аллее из высочайших суний[суги?]*, в которой проходит Накасендо. Спустились в ложбину, прошли бесконечными тутовыми садами, потом — по заречью — полем, — в город опять и кончили визиты. Последним посетили Захарию Иеда; он и жена Елисавета — чрезвычайно радушны, угостили ванной и ужином, от которого отказался. Видел огромнейшие кеяки* — на корню. В 8 часов положена была проповедь, начата в 9 и при всем том беспрестанно мешали входами и выходами, так что рассердили; проповедь поэтому была плохая. После обеда решили: Фоме Мацуда проповедовать в Томиока, а в субботу вечером приезжать в Аннака, чтобы совершить мол итвосл о- вие в воскресенье, и вечером в воскресенье вернуться в Томиока.
12 (24) мая 1881. Вторник.
В Никкава
В 7 часов утра отправились из Аннака. Прошлый целый вечер и всю ночь шел дождь. Но сегодня целый день выдержало без дождя, хотя было пасмурно. От смеси пищ и питий желудок сильно расстроился, хоть ем всего раз — в полдень. Катехизатор и христиане из Такасаки опять встретили далеко за городом. В Тоёокамура у самого Такасаки заехали к христ. Кириллу; всего христиан в деревне два семейства. В Такасаки заехали к старшине Якову Самада, где угостили кофеем, а я сказал собравшимся братьям небольшую речь: утром сегодня еще в Аннака была тоже простая проповедь, — рассказано житие Св. Епифания Кипрского. Братья проводили за город. О. Павел Савабе потерял было дароносицу, но она оказалась им же заложенною в узелок с облачением, каковая забывчивость его самого так поразила, что он не мог успокоиться, пока не получил в Маебаси разрешения этого греха чрез исповедь. Братья из Маебаси тоже встретили еще далеко за городом; особенно усерден Иов Кацуяма. В церкви, в Маебаси, также многие собрались. Приготовлен был заранее обед по-иностранному и чай. После обеда, простившись — в церковном доме и в доме Кацуяма отправились в Касукава, 4 ри от Маебаси, — деревня в 120 домов. Христиан здесь 6 человек, желающих креститься 3. Катехизатор Фома Маки и христиане встретили далеко до деревни. Зашли в дом главного христианина, младший брат его желает в Семинарию, или в Катехизаторскую школу; через год будет годен в последнюю.
Маленькая проповедь — и дальше — до Никкава — 1 1/2 ри от Касукава. Здесь 230 домов; христиане в 6 домах, всех их 21, из них 8 — в доме Давида Иосида — местного богача и старшины, — но, кажется, не совсем исправного христианина, — крестится плохо, и скуп, говорят. Принял отлично. Ванна, обед (которого я не ел). В 1/2 9-го проповедь в молитвенной комнате, — в 2-м этаже деревенской конторы, — о молитве, крестном знамении и проч. Было человек 25. Очень поздно везде собираются, так как пора рабочая; оттого скоро начинают уставать и засыпать, — один сегодня даже захрапел. Представили двоих в Катехизаторскую школу. Поручил о. Павлу испытать их. Одного в Семинарию, негоден, так как и из простой школы вышел по болезни (видимо — малокровие). Хорошие христиане здесь, по-видимому, три брата Такеноуци.
13 (25) мая 1881. Среда.
В Мидзунума
Утром отправились пешком в Мидзунума, чрез Сиозава; вещи отослали прямо в Кириу, взяв нужное с собою. До отправления говорил Давиду Ёсида и собравшимся христианам о нужде для них построить небольшую церковь, — непременно всем вместе, а не одному Ёсида или одному Такеноуци, хотя они могут.
Дорогой проходили чрез Оомама — небольшой город у подножия гор. Непременно там нужна проповедь. Перед подъемом на горы перешли реку, — вид — очень похожий на один из видов — когда идти к Хаконе.
В 1 1/2 ри от Никкава — Сиозава, где 42 разбросанных по ущелью дома. Христианских 3 дома; в одном 4 христианина, мною крещенные в Мидзунума, — Иоаким 79 и Анна 73; их дети Петр и Евфимий очень усердные; далеко встретили меня и целый день провожали. В доме у них все мастерицы — христианки. Всех христиан 23. Пообедали здесь бедненько.
Дорогой до Мидзунума, — отсюда тоже 1 1/2 ри — расспрашивал у Петра — как подати теперь платятся? 2 1/2 со стоимости земли; оценку же производят выбираемые самим народом старшины, в присутствии чиновника; переценивают каждые пять лет. Бывают ли несостоятельные платить подать? Бывают — по лености или пьянству. Что с ними делают? Отвечает за каждого общество из 5 семей, к которому он принадлежит. Продают имущество; редко доходит до продажи дома. — Сколько правительство берет с шелку пошлины? 1 сен — с мотка — там, где разматывается при помощи водяного или парового колеса, — и ничего — кто — вручную; покупщики же платят установленный процент с суммы покупки.
Дорогой по ущелью обращают внимание толчеи.
В Мидзунума пришли в дом Иоанна Хосино. Христиан всех — крещенных в Мидзунума 66; из них 15 — из других мест были крещены. Из числа крещенных девицы, кроме того, 8 были из Мито и возвратились туда, — об них Фома Маки напишет М. Нива, — 4 — в Маебаси, 1 в Тоокёо и 1 в Ивасиро (Фукусима-кен). Всех христиан налицо в Мидзунума 37; из них 9 девиц и 1 мужчи-на (Алексей) не ходят на молитву и не обнаруживают себя христианами, по расстройству в поведении, а Алексей по незнанию учения. Вообще Церковь в упадке. Было гонение: Чеотаро Хосино, начальник фабрики, стал запрещать заниматься изучением христианства — потому, что у него паровая машина все останавливалась. Мариамна, начальница мастериц — из-за твердости в вере должна была оставить фабрику; я ее видел здесь и пригласил в Миссию изучить еще лучше христианство под руководством Черкасовой, чтобы потом преподавать другим. Проповеднику Чеотаро запретил вход на фабрику; девицам разрешается только по воскресеньям на молитву ходить в дом Иоанна Хосино, где Фома Маки и совершал молитву.
Утром встают девицы в 4 1/2, вечером кончают работу в 6 3/4 в 9 должны спать готовиться, т. е. должны быть дома. Поэтому я мог поучить их сегодня только с 7 до 9; самые усердные прибежали, по окончании работы, не обедавши. Все собрались в начале 8-го; дал всем по образку Б. М. и говорил потом, чтобы соблюдали молитву, а также христианское поведение берегли.
14 (26) мая 1881. Четверг.
В Асикага
Утром было крещение 4 молодых людей. Совершил о. Павел Савабе; я сказал краткое наставление. Ласточки — в доме. Дом Иоанна Хосина проводил до реки. Усердные Петр и Евфимий, Si ТЗ.КЖ6 вновь прибывший из Сиозава — Иосиф (вчера не могший быть со мною, так как должен был присутствовать по обязанности на открытии дерев, училища), также проводили с самого Мидзунума.
В Сиозава почти не останавливались, а простившись с провожавшими и всем домом Иоакима пошли дальше. У реки пред Оомама встретили Яцуки, Кубота, и двое христиан из Кириу. От Оомама поехали на дзинрикися*. Река глубоко внизу и горы по ту сторону — очень красивы.
От Оомама до Кириу ри полторы. У реки пред Кириу встретили два старца, принадлежащие к Церкви в Асикага: Лука — врач и Марк; Лука — с тележкой, запряженной ослом, которую и предложил мне.
В Кириу 1200 домов. Христиан 3 — в 3-х домах; слушателей вновь нет, кроме семейств христиан. В деревне Ообара есть 5 слушателей. Туда катехизатор Павел Кубота ходит два раза в неделю, возвращается в тот же день. Еще в деревне Хисаката 1 ри — два христианина, Иоанн и Яков Аоки. Отец их очень не любит христианство, и потому там проповеди не может быть, а люди Аоки, приходя в Кириу, заходят к Павлу Кубота слушать учение, — люди же там — ткацко-фабричные, так как Иоанн Аоки начальник общества, заведшего ткацкую.
В Кириу 4 года тому назад Андрей Яцуки, будучи в то время в Уено-мура, несколько проповедовал, и слушателей было много. Потом не было возможности поместить проповедника, и протестантские проповедники секты пресвитериан, пришедши после Яцуки, сделали всех его слушателей своими. Теперь здесь протестантов 50 человек. Впрочем, по словам Яцуки, и у них плохо. Народ привык к проповеди, так как проповедники говорят с открытыми дверями и все проходящие, останавливаясь, слушают. Конечно, ничего не поймут и не обоймут разом, а уходят с убеждением, что и они слушали христ. проповедь. Проповедь по такому способу имеет в самом деле ту большую невыгоду, что обращается в слишком малозначащую в глазах народа вещь, наравне с театральными рассказами на рынках. Выгода этого рода проповедования единственно та, что она популяризирует имя Христа и делает, что все отзываются «учение, мол, хорошее». Пусть протестанты оказывают здесь эту услугу христианству, мы же должны заниматься серьезным научением.
Яцуки устроил и здесь проповедь, наняв довольно большой дом; в 1 ч. назначена была, но никто не собрался; а — 3-го я стал говорить и продолжал с небольшим перерывом почти до 4. Слушателей набралось наконец целый дом. Но проповедь не могла быть живою и последовательною, пот. что начатая пред малым числом она, пока закончилась, д. была сообразоваться с движением наличного состава. Во время проповеди глаз был порадован знакомым предметом: вошла откуда-то взявшаяся Тоокейская христианка из Ситая — Анна Муракама и перекрестилась по-православному.
Дом для постоянной проповеди и для катехизатора в Кириу в средине города; нанимает за 2 1/4 ен единственный тамошний ревностный христианин П. Кобаяси. По соображению Яцуки, держать там постоянного проповедника не стоит, а нужно иметь постоянную квартиру, и проповеднику по временам приходить.
В 5-м часу отправились в Асикага. Местность весьма живописная. По левую сторону кряж гор, выходящий навстречу путнику, по правую — горы вдали. Поля возделаны, — пшеницы и ячменя больше всего, как везде до сих пор. В деревнях везде — против каждого дома почти — мидзугурума*, для сучения бумажных ниток, приводимая в движение водой проходящей вдоль селения канавы.
Христиане встретили огромнейшей толпой — с детьми и женщинами пред городом, вышедши из ущелья. О. Павел Савабе до Асикага ехал на докторском осле и производил эффект, везде на него смотрели больше всего, а ребятишки долго бежали вслед; и он еще сам по себе эффектен, в подряснике, измятой шляпе, бородке, с зеленой широкой лентой на шее от дароносицы. <…>
15 (27) мая 1881. Пятница.
В Асикага
Утром — христиане, в одиночку приходящие за благословением; между прочим — параличный старик. Иные пренесносно лижут руку вместо того, чтобы поцеловать, чего делать не умеют.
Чтобы не забыть, — записать — что нужно будет внушить на Соборе (катехизаторам на Соборе):
1. Не допускать к крещению без знания наизусть Символа, Молитвы Господней и 10 заповедей. Прежде и было это внушаемо, да забыли, и правило упало. Вчера в Мидзунума — как посмотрел — крестится молодой человек без малейшего понятия о Символе — наизусть.
2. Приготовляемых к крещению, кроме того, научить предварительно хорошо делать крест; иные и давние христиане — не умеют креститься. Должны также наставить катехизаторы — как носить крест на шее; многие видны без крестов, которые сняты и повешены дома на стенке, или же вешают кресты на длиннейшей нитке; наставить — как принимать благословение у священника, — не креститься пред благословляющим человеком, сложить руки и проч. Наставить, как держать иконы в доме, не развешивать их в разных местах — по разным стенам одной и той же комнаты.
3. Снабжаться катехизаторам книгами для раздачи даром, если кто не может платить; но вообще всем иметь заботу, чтобы по крайней мере краткий катехизис и молитвенник были в каждом доме, — первый же — у каждого ребенка, умеющего читать. При этом внушать родителям, чтобы они заставляли детей учить катехизис. Катехизаторы д. быть озабочены, чтобы дети знали его, и притом разумно. Благочинный при объездах и Епископ впоследствии будут экзаменовать детей по церквам, и родителям будет стыдно, а катехизаторы будут виновны в небрежении, если дети не будут знать катехизиса.
4. В церквах везде должны вестись отчеты. Должны быть в церкви, молитвенном доме или у катехизатора 3 книги: 1. Для метрики — о родившихся, браком сочетав, иумерших; 2. Приходо-расходная; 3. Памятная книга в церкви, в которую д. вносить все замечательное, случающееся в церкви, начиная с ее основания. Копии всех д. б. представляемы в Консисторию к началу 6-го месяца, чтобы время было составить отчет до Собора. Теперь записи по церквам или ведутся неисправно, или нет их совсем.
<…> Приехали в квайдо: в захолустье — дряннейший, старый домишко, закопченный, словом, беднее и грязнее быть не может; здесь стоят аналои и иконы, все в беспорядке еще по новости. Я полюбопытствовал узнать цену дома в месяц: Судзуки уклонился от ответа. Я потом еще спросил, — и о ужас! 20 дней только назад здесь человек от долгов, не зная куда деваться, де-ревянным молотом ночью размозжил головы жены и двух детей ниже 10 лет, а потом себе разрезал горло, но не умерши с первого раза, бросился в колодезь и там кончил. Дом этот теперь никому нельзя отдать в наем, пот. что никто не захочет войти в это ужасное гнездо дьявольской работы. Хозяин рад бы был даром отдать его в жилье, чтобы люди обжились в нем, но никто не берет и не захочет взять долгое время.
Но нашелся человек, который польстился на даровщину, — Судзуки, старшина Церкви в Татебаяси, от лица избравшей его Церкви и занявший дом под катехизаторство и молитву. Т. е. мерзостнее не может быть поступка! Злейший враг не мог бы придумать более лучшего средства унизить проповедь и Церковь в Татебаяси; разумеется — туда никто порядочный не пойдет слушать проповедь из омерзения к дому.
Я велел тотчас же убрать иконы и церковные принадлежности отсюда в дом какого-нибудь христианина, а христианам собраться в дом, нанятый для сегодняшнего собрания, так как тот домишко, к довершению всего, еще по малости не пригоден для собрания даже и церкви из 40 человек. Но слишком возмущен был, и чтобы — в сердцах — не сказать или не сделать чего-нибудь очень резкого, поручил отцу Павлу устроить дело, а сам вернулся тотчас же в Асикага, и се пишу, голодный — во 2-м часу дня, пока принесут обед из какой-нибудь харчевни, и с сквернейшим расположением духа. Когда бываешь в хорошем настроении, непременно тотчас же нужно ждать какой-нибудь мерзости; так именно — в это время. Дело о. Павлу я поручил устроить в таком виде, чтобы — собрать христиан в каком-нибудь христ. доме, так как нельзя же публично разбирать мерзости, — и предложить христианам сменить Судзуки со старшинства, так как он компрометирует Церковь, и избрать на место его другого; а впредь наказать христианам не делать ничего касающегося всей местной церков. общины без согласия катехизатора, которому поручена Церковь, и без совета с ним.
В Уцуномия. Часу в пятом явились из Татебаяси сицудзи: Судзуки и Кобаяси с кем-то вместо Накаяма в сопровождении Яцуки с объяснением, что вышеизложенный поступок сделан по оплошности и в поспешности, что они очень жалеют, и чтобы загладить, решились тотчас же приступить к постройке нового молитвенного дома, — уже и землю для этого взяли. Такое быстрое произрастание добра из зла меня несколько удивило, и я сказал, что если они благое намерение доведут до конца, то в их деле обнаружится один из путей Промысла — зло обращать в добро — ко благу людей.
<…> Вернувшись, долго еще видел вокруг сновавших христиан, и уж как надоедает эта публика, глазеющая беспрерывно во все скважины окон и дверей! Точно зверя заморского в клетке смотрят.
16 (28) мая 1881. Суббота.
В Уцуномия
Утром выбрал из чемодана менее нужное, чтобы отослать в Тоокёо, и тем облегчить чемодан для удобства движения. Вообще, в таких путешествиях как можно менее нужно брать вещей; нужно рассчитывать, напр., по одной рубашке на неделю, — нечего делать, хоть и грязненько будет. Вышло так, что я с моим чемоданом могу ехать в одной дзинрикися, хотя имею с собою все необходимое для совершения Литургии, т. е. утварь и облачение, и запас белья — на месяц. В 8-м часу утра простился с Асикага. Христиане огромною толпою провожали за черту города. Нужно заметить, впрочем, что у них теперь, не как у других — самое свободное время; они… ткачи бумажных материй; а подвоза ниток еще нет в это время.
Кругом Асикага заняты сучением ниток для бумажных материй; нитки же выписываются из Америки, так как японские хуже и дороже.
<…> Проезжая в Сано, заехали в Оокубо (деревня 130 дом.) к врачу старику Луке. Он ждал стоя — далеко за деревнею. Пред деревнею замечательная дорога, прорезанная в горе, наполовину — скале. Зашли к Луке; он и жена — Анна — не знали чем угостить. Лука — видно — истинно благочестивый; вчера о. П. Савабе рассказывал, как он нередко дает ему деньги — раздавать бедным, скрывая свое имя, как жалеет дзинрикися*, ходя больше пешком, как с молитвой делает каждое лекарство. <…>
17 (29) мая. 1881. Воскресенье.
В Сиракава
Утром Павел Сибата ни свет ни заря притащил всю свою Церковь; темно еще — говорят — такой-то; мешают только эти кейтеи* своими ни к чему не служащими вежливостями, — тут бы заснуть оставшийся лишний получас, чтобы после носом не клевать в телеге, а они лезут с усердием непрошеным — провожать. Пришли — сели, и ну — молчать, изволь еще разговором занимать их, когда собираться нужно. Нечего делать, в виде награды за их усердие спросил и для них завтрак и накормил их. Поехали сегодня на бася. Вместе сидели трое чиновников с женою одного из них и какой-то купец, все дремавший. Тесно, жарко и пыльно. Так как немало было за день подъемов в гору и неудобных мест, то много пришлось вставать и идти пешком. Больше, чем за 2 ри пред Сиракава встретили первые — катехиз. Петр Кавано с одним из христ., и — потом, на всем протяжении 2 ри до города, встречали все группы христиан и христианок. При второй же встрече пришлось — нечего делать, оставить совсем тарантас и плестись с кейтеями пешком; в деревне я велел посадить всех на телеги и отправились было, но сейчас же за деревней опять встреча, опять вылезай и плетись пешком, ибо нельзя же, как- то неловко бросать их и драть самому впереди, особенно когда между ними есть в почтенных летах. Таким образом, до Сиракава я устал ужасно и сбил вдобавок одну ногу. И их-то, бедных, жаль — ведь усердие какое! С ребятишками тащатся далеко-далеко встречать, но любезность эта вместо удовольствия причиняет досаду, пот. что мучает их и тебя. Ревность не по разуму! Или глупость и малорассудительность катехизаторов! Сколько раз было говорено и толковано, что не нужно вовсе выявления усердия в таких видах, пусть бы усердствовали перед Богом и в благоповедении христианском! Не верят, думают — все-таки приятное сделать. Нужно будет на Соборе натвердить ясно и положительно, что вовсе не нужно делать такие вещи; а нужно собираться, в ожидании Епископа, у церкви, или в том месте, где собираются для молитвы, и встречать Епископа так, как это делают в России. Нужно будет рассказать им порядок путешествия Епископа в Русской Церкви и отношения его при этом к народу, и народа к нему, и твердо поставить на вид, что и здесь должен быть вводим этот, а не другой порядок. Причем сказать, что если даваемая инструкция будет нарушена, то катехизатор будет виноват в непослушании.
Пришли наконец в Сиракава, в дом сицудзи — Петра Накано — продавца иностранных часов. Я был такой усталый, что попросил, чтобы указали какой-нибудь угол, чтобы переодеться и несколько успокоиться — до 7 часов, с какого времени назначил быть вечерне и затем проповеди и разговору с братиею. Сказали, что ванна готова, — воспользовался ею, потом за неимением чаю напился теплой воды с прибавлением какой-то кислой влаги — в бутылке под названием иностран. вина, — вместо ужина съел каких-то тяжело сделанных конфет. Богослужение началось почти в 8, так как братия разбрелись по домам обедать, и нескоро собрались. Отслужили вечерню, и сказал наставление, обращаясь наполовину к собравшимся в значительном количестве язычникам, наполовину — к христианам; продолжил беседу с час, расспросил потом о состоянии Церкви и предложил заявить нужды ее. Христиан в Сиракава 47 только, но число это имеет значительно увеличиться уже потому, что христиане большею частью по одному в доме, и остальные члены семейств — в непродолжительном времени д. б. крещены. Сицудзи 1: Петр Накано, в доме которого и собираются для молитвы; катехизатор же помещается в другом месте. Церковь состоит из людей б. ч. серьезных, в летах, и кажется в цветущем состоянии по расположению христиан. Задумывали уже христиане, чтобы построить молитвенный дом, но Петр Кудзики (бывший здесь катехизатором до последнего времени, ныне отставленный на время, если исправится от наклонности пить, так как пьяный — на второй день Пасхи — прибил своего же при- ятеля-протестанта) смутил их: «стройте, мол, храм вашего сердца, а наружный храм строить не нужно еще». Если даст Бог, эта Церковь будет расти, судя по всему; в проповеди между прочим советовал им выразить свою любовь к Богу — пожертвованием на постройку квайдо. На побуждение заявить нужды Церкви христиане, посоветовавшись между собою, просили на Соборе выхлопотать им в катехизаторы Петра Кавано, которого они, кажется, действительно любят. Обещался хлопотать об этом. Постоянный катехизатор здесь решительно необходим, чтобы Церковь не остановилась в росте. В 12-м часу успокоилось все. Для меня нарочно устроили чудовищнейшую кровать — длинный широкий мелкий ящик, наполненный спальными принадлежностями, в головах и у ног — открытый, — так что я должен был ковчег этот притащить к стене, — о усердие!
18 (30) мая 1881. Понедельник.
В Фукусима
Утром в 6-м часу отправились дальше; взяли с собою и катехизатора Фукусима — Петра Кавано. День был пасмурный; много подъемов в гору, при которых нужно было сходить с тележки. Перед вечером проезжали Нихонмацу; но катехизатор оттуда ушел, видимо, чтобы избежать встречи со мной, так как целый год очевидно ленился: два верующих, говорят, приобрел; к одному из них мы заезжали, должно быть, к лучшему, но его не оказалось дома, — или, быть может, не сказался дома. Василий Сукей, по рассказу Кавано, помещен был сюда при старании сего последнего, для водворения христианства на находящейся в городе шелкоразматывательной фабрике, но это не удалось почему-то. Сукей между тем остался для проповеди в городе, кстати же, это его родной город, — получал ежемесячно большое содержание, — ну и проповедовал двоим верующим, из коих нет ни одного. Сам удрал — всего 2-3 дня; пришел к Кавано: «нет, мол, дела в Нихонмацу — что делать?» Кавано послал его в Сакуяма, т. е. спрятал от меня, пока я буду проезжать здесь. Не знаю, что делать с таким господином, как Сукей; посмотрим на Соборе; нужно будет оставить в Тоокёо для испытания или же совсем бросить.
<…> Проповедь в Фукусима началась чрез некоего Павла Касай, служившего здесь чиновником; он начал здесь говорить о христианстве и многих из своей братьи увлек, — все больше молодые люди и чиновники или учащиеся. Потом прислан был сюда, за неимением лучшего, плохой проповедник Петр Бан; по лени, он не утвердил приставших к христианству в знании его; а между тем всем им преподано было крещение, или по крайней мере оглашение. Когда сердечное увлечение прошло, а знания настоящего не было, тогда — натурально — немало из них охладело к христианству и даже совсем перестало считать себя христианами. После назначен был сюда Иоанн Катакура и, как основательный проповедник, вновь произвел движение между людьми, способными к принятию христианства, и приобрел многих, но большею частью совершенно новых, — прежде же охладевшие так и остаются чуждыми Церкви. Из них иные рассеялись по разным странам, так как были пришлые здесь (чиновники), иные остаются в Фукусима, но на молитву не приходят и христианами себя не высказывают. Двое из таких были здесь же в доме, куда я пришел; но оставались в группе язычников, когда я совершал вечерню и потом говорил с христианами; обращаясь по временам к язычникам, я и не подозревал, что иной раз в упор смотрю на своего же христианина и говорю ему, что он остается во мраке.
Всех крещеных и оглашенных в Фукусима: 101 чел. Но из них только 24 человека теперь постоянно собираются на молитву по праздникам и составляют собою здешнюю Церковь. Кроме них насчитывается до 12 чел. охладевших к христианству; еще в деревне Оомори, 1 ри от Фукусима, 8 христиан; никто не заботится об них; но они не бросили учение. В Вакамацу 3 христианина: Павел Хаяси, брат и жена, торговавшие в Фукусима и перешедшие в Вакамацу. Они требуют проповедника туда.
О разошедшихся по разным странам поручено Петру Кавано собрать сведения и приготовить ко времени моего обратного следования или же доставить мне, когда придет на Собор. Всех таковых не только из здешней Церкви, но и из всякой другой нужно держать в виду, чтобы помогать им содержать себя христианами. В тех местах, где есть проповедники, им поручать пришлых, где нет, — наблюдать, чтобы с ними сносились их священники. Об этом нужно будет сказать на Соборе. <…>
19 (31) мая 1881. Вторник.
В Сендае
Утром еще спали, как христиане и христианки собрались провожать, хоть я с ними распрощался вчера. Нужно было угостить их завтраком, вместе с Романом и Кавано. Распрощавшись потом с Кавано и христианами, мы вдвоем с Романом отправились дальше, в Сендай, до которого от Фукусима 22 ри. Целый день был пасмурный и холодный; после же 3-х часов зарядил дождь на все время. В 8 часов, при фонарях, грязные и иззябшие, мы прибыли в Сендай и остановились в гостинице. Христиане не были предупреждены, и потому не было встреч, и кстати: без помехи погрелись и отдохнули. Первым делом было послать Романа купить по теплой шерстяной рубашке мне и ему, — стужа просто нестерпимая. За записыванием дневника скоро заснул.
20 мая (1 июня) 1881. Среда.
В Сендае
Утром в б часов послал Романа за И. Оно, который сейчас и пришел; потом прибыли о. Матфей и несколько других христи-ан. С ними отправился в церковь. Здание то же, что видел 4 года назад, старо и черно; впрочем, церковь держится чистенько. Метрические записи ведутся, но так, что и сами катехизаторы долго не могли добиться, сколько всех крещено в Сендае и сколько крещено в нынешнем году. Нужно будет настоятельно подтвердить на Соборе, чтобы исправно вели метрики, и непременно отпечатать и раздать формы книг. Всех крещенных в Сендайской Церкви 545. В год со времени прошлогоднего Собора крещено 45 чел; оглашенных теперь 15. Брак в год был 1, умерло 9. Старших в Церкви для текущих дел 10, для особенных 20. Первые совещаются каждую субботу после вечернего Богослужения; но не всегда есть дела; в последнюю же субботу месяца непременно делают собрание после Всенощной. Когда дело особенной важности, напр., выбрать представителей на Собор, тогда собираются все 20 сицудзи.
Богослужение совершается каждую субботу вечером в 6 [8?] часов, собираются христиан от 50 до 100, в воскресенье летом в 9, зимою в 10, собираются от 70 до свыше 100. Проповедь — при каждом Богослужении; говорит Оно или о. Матфей; вообще же проповедь — служение И. Оно. Певчих 9 человек; пение перенято от Василия Кикуци и других. Управляет певчими мальчик Иннокентий Накагава.
Двух проповедников Оно и Катакура довольно для центральной части города; но их совершенно недостает для «Минами-ката», части города, начинающейся от Нагамаци, — предместья Сендая со стороны Тоокейской дороги. <…> Там всего теперь 4 христианина; а люди, у которых возбуждено желание слушать, бросаются на произвол судьбы или отдаются католикам, которые в этой части теперь особенно усиливаются. Все это заставляет настоятельно требовать, чтобы ближайший собор непременно назначил одного проповедника исключительно для «Минами-ката», вместе с 2-3 окрестными деревнями.
От христиан в год собрано 123 ен на особенные церк. нужды, напр., платить проценты; пока уплачены были деньги за землю.
В кружку же собирается в год не больше 6 ен, — что мало для мелочных расходов на здание церкви. Нет ни одного христианина в Сендайской Церкви, бросившего учение, — что показывает хорошее управление Церкви.
Но бросаются в глаза некоторые вещи, напоминающие об язычестве. Меня сегодня угостили совсем мясным обедом; я ел кое-что особенно, одно рыбное блюдо, но должен был потом заметить Оно, что следует соблюдать среду и пяток. Он же оправдался — «мол, слышал, что в дороге пост разрешается»; видно же просто, что о посте сегодня никто из них не подумал. Впрочем, думаю, что это не по недостатку уважения к церк. правилам, а просто потому, что у них всегда пост, так как [нет] мясных блюд; так им не приходится и думать о правилах поста, поэтому не вспоминают о посте и там, где следовало бы это. Еще: будучи у И. Вакуя — вдруг вижу приготовленную невесту для моего ученика Александра Мацуи. Так отец-Вакуя женил, да еще по-язычески, старшего сына Василия, когда тот был у меня в школе, и я уже через год узнал о том; теперь то же собирается сделать с младшим, хотя этот отдан в другую фамилию. Приготовлена какая-то толстая молодая баба — дочь Хосоя, тюк мяса, — и связан молодой человек по рукам и ногам! А я еще собирался послать его в Петерб. Академию! Прощай, ученость! Совершенное язычество! В доме Оовата — тоже нашел приготовленную невесту для Иоанна Овата — молоденькую девочку, которой, обратно, по-видимому, Овата не будет стоить. Это в Сендае, кажется, особенно в сильном обычае. Говорил Оно, чтобы он убеждал христиан не связывать так своих детей; Оно говорит, что он и так делает это, да не слушают. Хорош также брат о. Якова Такая, бывший больной — чахоточный; здоров и — больше года, как женился по-язычески, — а все получает б ен — на болезнь — из-за о. Якова. Просто совесть возмущается таких негодяев содержать на счет Церкви, и придется сказать о. Якову, что не могу этого делать, пусть сам зарабатывает себе хлеб — брат его.
Католики в Сендае в последнее время очень усилились. Во втором месяце у них было до 150 христиан. На Богослужение собираются до 100 чел. всегда; построен молитв, дом; живет в Сендае постоянно патер; недавно был здесь их Епископ; между их проповедниками один — младший брат нашего Романа Сибата — умершего.
Протестанты здесь двух сект — епископальной и баптистской; живут между собою дружно; обращенных у них чел. 20, — два проповедника; иностранный миссионер один по временам приходит.
Расспросивши о состоянии Церкви, отправился посетить катехизаторов, семейства катехиз., проповедующих в других местах, и сицудзи. Всех за день сделал 25 визитов. Действительно, бедно живут сендайцы. Трогательно положение жен и детей, мужья которых — катехизаторы — живут далеко, как Спиридона Оосима жена и три малютки, Петра Сасагава мать, жена и трое малых детей. И рад бы помочь и лучше обеспечить, да как это сделать? Другие, и не имеющие нужды в помощи, потребуют то же себе. Трудная задача — сделать безобидно и правильно распределение содержания катехизаторов. Скромные молчат и не требуют себе, а нахальные требуют больше, чем сколько нужно. Определить же содержание, как чиновникам, с повышениями окладов и различием для разных степеней и лет катехизаторства, рано и опасно; катехизаторство может обратиться в бездушный формализм. Не знаю, на чем остановиться. Верно только то, что мне нужно знать яснее семейные обстоятельства катехизаторов; а для этого, кажется, придется предложить им написать о себе формулярные списки. <…>
21 мая (2 июня) 1881. Четверг.
Праздник Вознесения. В Сендае и Дзёогецудзуми
Утром, приготовившись к Литургии, отправился кончить визиты. В доме Овата, среди беднейшей обстановки, где самим, кажется, едва есть чем перебиваться, нашел уже питаемаго подростка: «невеста И. Овата»! Девчонка лет 12. Странный народ — японские родители; большей частью дают своим детям слишком много свободы; нередко приходится слышать о каком-нибудь сопляке лет 12: «да он этого не хочет», напр., поступить в ту-то школу или заняться этим-то делом: там, где именно родители должны бы рассудить за ребенка и направить его, они вполне распускают вожжи, — отчего и пропадает столько японской молодежи, т. е. ходя по улицам — собак бьет, ничего не делая, или развратничает, коли есть средства; а тут, в деле брака, где именно должен быть свободный выбор, родители распоряжаются судьбой детей, и не думая спрашиваться их.
Спрашивал Оно, как он думает распорядиться собою по поводу выбора его в священники, — жениться ли или в монахи поступить? Еще не решился; говорит — «к Собору решит». Стал было убеждать его поскорей строить храм, — обещался пожертвовать со своей стороны 100 ен и ручался еще за столько же со стороны других членов Миссии, — т. о., мол, половина почти обеспечена, остается другую собрать с христиан; но Оно испугал меня огромностью суммы, нужной на храм. Говорит, что без 5 тыс. ен нечего и приступать. В Исиномаки-де маленькую церковь построили, и та стала тысячи полторы, а в Санума — 5 тыс. Действительно, цены страшно поднялись на все. Оно показал мне записи пожертвований, — они уже давно думают о постройке храма и собирают деньги; для этого даже составилось общество: члены его вносят непременно определенную сумму; затем желающие (юуси) жертвуют. Набралось — кажется — ен 80 уже.
В 9 часов началась Литургия. О. Матфей в это время служил Литургию в Петропавловской церкви в Хараномаци. Приобщалось очень много детей; видно, что дети приучены к этому. В церкви было до 100. Но для такого большого праздника это было мало, и потому проповедь сказана преимущественно о необходимости соблюдать праздники.
Простившись с христианами в церкви и пообедавши в д. Андрея Янагава, отправились в путь. По дороге заехали в Хараномаци кёоквай* проститься с верующими. Яков Асай отправился вместе, чтобы познакомиться с соседней церковью в Дзёогецудзуми. По дороге, милях в 6 от Сендая, проезжали Мацусима, — знаменитое по красивости местоположения место: у берега группа островов числом 808; все они до того малы, что домов нигде на них нет; на ближайших к берегу только виднеются кумирни; одну из этих кумирен, по преданию, построил и в ней жил Кообоодайси. Для всех островков или для отдельных маленьких групп их придуманы остроумный названия; напр., островок несколько побольше и около него 12 маленьких называются «император и 12 жен его»; группа семи островков носит имя «7 мудрецов». Островки покрыты вековыми соснами. Видно, что здесь был когда-то берег с сосновым лесом, размытый наступившим морем. В селении замечательный буддийский храм Дзуйхоодзи*; когда идти к нему направо — в отвесной горе, состоящей из мягкого песчаника, высечено много пещер, — то упражнения буддийских отшельников. Говорят, много их здесь спасалось и уморило себя голодом, чтобы попасть скорей в рай. Пещеры эти теперь, увы, служат для сжигания соломы на удобрение полей. Печально стоят высеченные каменные статуи, в глубоком размышлении о превратности судьбы. Храм — огромный, и много в нем замечательных древностей, — напр., картины, писанные знаменитыми людьми, резьба — знаменитого резчика; но все крайне пришло в упадок и обветшало. Микадо* целый день отдыхал в этом храме, когда 4 раза путешествовал на север; теперь в той комнате на столе — доска — надпись которой гласит, что это — место покоя Высочайшего; и перед ним всегда стоит жертвоприношение, состоящее из чашки воды. Но к чему служит эта лесть! Получил храм от императора тогда 1 тыс., — о чем извещает крупнейшая надпись над самым входом в храм, — и будет; больше, вероятно, никаким угодничеством не вызовет к себе внимания, как и весь буддизм вообще. Падает он, видимо, отслужил свою службу, — и пора в сторону.
При храме молодые монахи, сказывали, чел. 12-13 бонз и престарелый осё*. В храме этом чтились сендайские князья, где великолепные их ихаи* и доселе.
Зашли в гостиницу на 3-й этаж, чтобы взглянуть на вид островов, — действительно великолепный.
И вчера целый день, и сегодня — только и видно, как по улицам и дорогам тянутся лошади, навьюченные рыбою «сиби»* (осенью ее же зовут «магуро»*, оттого что вкус в разное время разный — осенью лучше), которую ловят именно в это время — множество в заливе Исиномаки и по всему этому побережью. Теперь рыба идет с юга на север и заходит в заливы; осенью обратно — с севера на юг; впрочем, ее меньше попадает в заливы. А теперь, думаю, тысяч 20 рыбы провезли только вчера и сегодня по дороге в Сендай.
Местность гористая. На берегу моря делают соль. Скоро за Мадусима — город Такаки, где есть два христианина; за городом находится дом Иоанна Такахаси, к городу же принадлежащий. И. Такахаси — это тот, что был катехиз. и начал Церковь в Дзёогецудзуми; живет, говорят, очень бедно. Уже когда смеркалось, прибыли в деревню Дзёогецудзуми, ри на 12 отстоящую от Сендая. Деревня разбросана в ущелье гор. <…> Проповедник здешний Павел Кодзима несколько разладил с некоторыми из христиан; и поэтому он большею частью был на проповеди в новых местах. Здесь же в Дзёогецудзуми, призван был христианами Иоанн Такахаси, который и жил здесь с 8-го месяца прошед. года в доме Стефана Ицидзё; он здесь был питаем на счет христиан, за что проповедовал (хоть плодов не видно) и совершал молитву; ушел лишь вчера домой; Кодзима же завчера только прибыл из Никадзима для моего приезда.
<…> В Дзёогецудзуми на короткое время остановились в доме Стефана Ицидзё. Здесь и находится обыкновенно квайдо; но теперь комната, определенная для молитвенных собраний, занята шелкович. червями, и потому квайдо на время воспитания их перенесено в дом его брата, в полуверсте отсюда. Угостили спутников обедом, а меня чаем и кипятком с красным вином, провели в квайдо, где я нашел собравшихся христиан человек 30. Отслужили вечерню, и сказано было поучение. Между прочим внушаемо было построить поскорее отдельный молитвенный дом, — что здешним христианам особенно легко, так как у них и лес свой, и плотники есть. В других деревнях тоже определены места для квайдо; но не было правильных молитвенных собраний.
При вечерне пели трое — очень стройно; мальчик — сын Стефана (племянник Павла Кикуци), отлично сам усвоил пение, д. б., от Василия Кикуци, и умеет передать другим. Во время Богослужения пришел из Фукуда-мура Онисим Накано с одним христианином, были и из других мест христиане.
<…> Кодзима не годится больше для этого места, его нужно куда-нибудь в другое; он и сам не желает здесь, хотя, по-видимому, основывался надолго, даже дом купил и жену поселил. Онисима Накано, кажется, совсем нужно будет выключить из проповедников. О. Матфей жалуется, что он ленив и дурно ведет себя. До Собора, впрочем, оставлено все, как было.
22 мая (3 июня) 1881. Пятница.
В Исиномаки
Утром, в сильный туман, спустились с гор; прояснилось, когда переезжали реку; недалеко виднелся город Нобиру; при перевозе простился с Накано, который отправился в Фукуда-мура. В 11-м часу прибыли в Исиномаки, — на 5 1/2 ри от Дзёогецудзуми. Так рано нас не ждали, и потому никто не встретил, и мы застали Павла Цуда и христиан, убирающих квайдо. Крещено за год: в Исиномаки 16 чел. В Минато 3 года спали, в год же крест. 27 чел. В Исиномаки всех христ. 116; из них муж. 65, женщин 51. Налицо теперь 82; прочие по своим делам в отлучке. Человек 5-6 охладели к вере, — принявшие без достаточного научения, а из языческих каких-нибудь видов; у некоторых из таковых, впрочем, после взгревается огонь веры.
<…> В Исиномаки постепенно проповедовали: Петр Кудзики и П. Авано, Ямамура, Сасагава, Исии, Павел Таде 1 год, и теперь Павел Цуда с прошлого Собора. Он жил здесь с женой (сестрой Петра Оокава, из Идзу), которая обучала девочек шитью; но в начале нынешнего года она скоропостижно померла.
Певчих 4 человека. Обучала Дарья Кудзики, и поют весьма стройно; обедницу безукоризненно пропели; вечерню — полуто- нили несколько.
Приехавши, отслужил обедницу с проповедью; после завтрака сделали визиты старшинам, сходили в Кадоноваки, в якусё*, где проповедь бывает в училище — тут же; потом поднялись на гору посмотреть вид на море и окрестности, — оттуда сходя — видели тюрьму, где сидел Кудзики за погребение по христ. обычаю: небольшое здание, говорят, — битком набитое (наши бы преступники в первую ночь разломали и ушли). Побыли в Кадоноваки у чиновника. В 4 часа — вечерня и проповедь в катехизаторской; было много язычников; между прочим — местные власти.
После проповеди, в сопровождении толпы христиан и христианок, отправился в церковь города Минато, 595 домов — по ту сторону реки. В Минато 70 христиан 1— 36 мужч., 34 женщ. Город состоит из рыбаков, земледельцев и торговцев. Все христиане налицо, и все усердны, никто не охладел. Сицудзи 5 чел. Квайдо в доме Сергия Кацумото. Он крещен на Суругадай* и некоторое время жил в Катехиз. школе; потом охладел к вере, а теперь очень усерден; служит здесь учителем в школе. Обещал землю пожертвовать под храм, и христиане Минато уже думают о постройке храма.
Служба церк. в Исиномаки бывает в субботу вечером в 8 часов, в воскресенье утром в 10 часов; а в Минато в воскресенье вечером, и Цуда ходит туда с певчими из Исиномаки. В Исиномаки на молитву собираются 30 чел. дзенго*, в Минато 20 чел. дзенго. В Исиномаки все купцы, и немного ремесленников; время проповеди здесь все равно — во все части года. В Минато тоже, но немного есть крестьян; для них теперь очень некогда, ибо настало время посева риса; осенью, во время жатвы, тоже некогда.
В Исиномаки, как рейдовом городе, — много разврата, в Минато — нравы лучше. <…>
23 мая (4 июня) 1881. Суббота.
В Вакуя
Утром огромной толпой христиане из Исиномаки проводили далеко за город. В Вакуя прибыли около 11 часов; расстояние 5 1/2 ри. Проезжали между прочим город Хиробуци, 130 дом, 3 ри от Исиномаки; в 1/2 ри отсюда Хиробуцисинден, где христиане — Никанор и его сын. Не доезжая 1 ри до Вакуя, вправо, недалеко от дороги, деревня Майяци-мура, откуда катехиз. Иоанн Отокозава; его семейство все православное. Родителей нашел потом в Вакуя, пришедших повидаться со мной. Почти за 1 ри до Вакуя братия, Стеф. Яирацука, — довольно оправившийся, но все еще с частыми головными болями, и худой и бледный — значит, не идущий для катехиз. службы, требующей умственной работы, — и другие. Между прочими был Яков Ооцуки — катехизатор из Мориока, пришедший за 40 миль спросить, какой дорогой я пойду в Намбу — большой или побережной. Вот нелепость-то! Нужно будет сказать на Соборе, чтобы катехизаторы отнюдь не отлучались с мест своей службы для таких причин.
Вакуя — город — с 500 домов и домов 700 дзёонай*, всего с 1200 домов. <…>
Теперь чрез каждые два вечера — проповедь вечером в квайдо; собираются 5-6 новых слушателей и несколько христиан. В Нигоу-мура, 1 ри от Вакуя, есть также 4-5 слушателей учения. Вакуя дало катехизаторов: Савву Кимура, который и служит здесь же, Бориса Ямамура, Илию Додо (теперь в отставке, за предосудит. поведение) и Стефана Хироцука (очень способного, но, к сожалению, не могущего служить по болезни); в 2 ри отсюда деревня, из которой Тимофей Мурасава, т^кжв бывший в Катехиз. школе, — теперь питает отца, обрабатывая поле. В Семинарии из Вакуя Петр Мурата, которого мать-христианку видел здесь, и был Павел Кимура.
Для квайдо нанят старый дом. При служении обедницы певчие так зарознили, что пришлось сказать Роману, чтобы один он пел. Видно, что и понятия не имеют о спевке или о нотах, хоть все ноты держат в руках. Пока — в первой этой церкви встречаю таких нелепых певчих. Обещался прислать слепца Александра из Санума — понаучить певчих. В Вакуя первый проповедовал Сергий Нумабе, проживший здесь 3 года. У катехиз. Саввы Кимура отец и мать еще язычники; отец — старик — доктор и кит. ученый. Детей у Саввы Кимура 9 чел.: две старшие дочери замужем, сын Павел, бывший в Семинарии; остальные — мелюзга. Живет землею, которую отдает обрабатывать с половины; также разводит кайко*. У Бориса Ямамура — прекрасный дом, много земли и целая гора с лесом. В семье: мать, жена, сын Стефан 10 л. и еще дитя малютка.
Посетил всех сицудзи и немало христиан; был в домах катехизаторов. Прекрасное устройство жилья — сизоку, — все окружены садами, как в Сендае. — Всходили на холм, чтобы посмотреть окрестности, а также взглянуть на пепелище прежнего владетеля этого города. Стоит один остов кумирни, предпринятой было к постройке в честь предков владельцев от лица их кераев (в каковой складчине, впрочем, христиане не участвовали); и остов этот можно купить теперь ен за 100. А владелец живет у подножия холма в зданиях таких же, в каких живут зажиточные крестьяне; он слушал раза 2-3 христ. учение; но окружающие его не любят христ-ва.
<…> Вообще — Церковь вяла, что совершенно определяется характером здешнего катехизатора.
Когда вернулся в квартиру (тут же около квайдо, в гостинице в 3 этаже), один школьный учитель, отец христианской девоч-ки, представил сикуси*, в котором между прочим спрашивал, как ему воспитывать дочь, потом пришли несколько женщин- христианок , из которых жена Саввы Кимура, по-видимому образцовая мать и хорошая христианка: «мы только пишем сыну, чтобы он не забывал Бога», а у самой слезы.
Ночью несносно разболелись зубы — от простуды.
24 мая (5 июня) 1881. Воскресенье.
В Такасимидзу
В туманное утро христиане проводили до дороги в Фурукава, до которого отсюда 6 1/2 ри (кажется). Андрей Ина встретил несносно далеко (приходится возить их в таком случае, потому что встречают пешком, только обременяют). Прибыли в 9 часов утра. Фурукава — торговый город — самый большой по дороге из Седая до Мориока; домов в нем 926. Крещеных здесь 63 че-ловека, но приходит на молитву не больше 12-13 человек. Прочие охладели (за исключением не принадлежащих к Фурукава, хотя и крещенных здесь; таких, кажется, 9 человек). Причины охлаждения следующие: 1. При прежних здесь катехизаторах: Нумабе, Додо, Ямамура, некоторые крещены недостаточно знавшие учение. 2. Между христианами был большой позор (блуд, доведший до суда), давший и язычникам повод хулить их, и им самим смутиться; иные из них и кроме того дурного поведения. 3. Развращенность нравов города и вместе сильная привязанность жителей к идолам, — вследствие чего на христианство здесь постоянно гонение, не прекращающееся и поныне; а если бы христиане здешние не были сами хозяевами домов, то им и жить было бы невозможно, ибо язычники с ними и дела не хотят иметь. Запугиванию христиан особенно помогло гонение на них, бывшее, по поводу христианских похорон, года три тому назад; многие христиане, и без того слабые, этим гонением расстроены и охлаждены были. Язычники: «Ясо макета»*, — и этот один бессмысленный крик уже достаточен для того, чтобы рассеять робких. Бывшее три месяца тому назад погребение жены Иоанна Оидзуми доказало это вновь. Родствен.: «если бонза не будет, не приду». До этого погребения было много слушавших учение в городе; но с погребения рассеялись, ибо тоже было затруднение для христиан и они должны были отдать тело на время бонзам для совершения над ним буддийских обрядов, после чего уже отпели и похоронили по-христиански. С преданностью язычеству соединено, по большим прибойным[?] городам, развращение нравов. По этой-то причине по большой дороге так трудно устрояемы церкви. В Каннари, напр., тоже почти нет уже церкви по тем же причинам. И здесь, в Фурукава, если бы Иоанн Оидзуми смутился и пал, то вероятно, и остающиеся теперь христиане рассеялись бы. Теперешние охладевшие, впрочем, не могут считаться бросившими христианство, и, вероятно, Бог даст им время и побуждение покаяться и одушевиться опять христ. духом.
Сицудзи здесь двое: из них главный Иоанн Оидзуми, очень усердный христианин, содержавший прежде денкёося* у себя в доме.
Так как, по причине гонения языч. на христ-во, нигде нельзя было найти место для сбора христиан на молитву и для пропо-веди, — язычники не отдавали в наем своих домов для этого, то христиане, 10 человек, сложились, купили дом и на земле Иоанна Оидзуми, пожертвованной для этого, построили квайдо, в котором и катехизаторы живут. Все здание, с переноской, стоит больше 200 ен, кроме личного труда христиан. К сожалению, квайдо несколько в стороне от больших улиц города, так что для незнающих довольно трудно найти ее. Общественная молитва — в субботу вечером в 10 часов, и в воскресенье утром в 11 часов. Читают, не поют. Собираются 10 человек. Проповедь в квайдо — в субботу и воскресенье, и в городе в двух местах: в якуба* (магистрате), где слушают: Захария — старшина городской и 6 чел. новых, и в училище, где слушают учителя. Выходит туда Андрей Ина, — раз в неделю по четвергам. Вообще новых слушателей человек 10. В год крестились 3 человека.
<…> Фурукава — город торговый, и потому здесь всегда время проповеди: по деревням же везде земледелие и разведение шелков. червя: в 6-м месяце очень заняты, и потому с 1-го до 20-го всех, ри за 1 . В город ведет аллея великолепных сосен — на большом пространстве; вообще местность очень живописная. Квартиру дали в доме одного доктора христианина; сходил в ванну, чтобы от простуды полечиться. Зубы и вправду перестали ныть.
25 мая (6 июня) 1881. Понедельник.
В Такасимидзу
Целый день шел дождь, и из Такасимидзу никак нельзя было выбраться. Утром о. Матфей совершил крещение, в церкви, 6 человек. После мы вместе с ним отправили обедницу, за которой причащены были новокрещенные запасными Св. Дарами (ибо просфор не могли приготовить для Литургии); после — проповедь, говорить и слушать которую мешал рубивший по крыше дождь. После, перешедши в комнату к Никанору, расспрашивал о состоянии церкви, — то уже изложено выше. Тут же рассказали о двух церквах: в Цукитате и Мияно. Так как их проезжать не придется, ибо нужно свернуть в Санума, то о них здесь замечается.
Цукитате, город, 260 дом., от Такасимидзу 2 1/2 ри по большой дороге. Христиан 11 чел; 6 чел. из них — хорошие христиане, приходят часто в Такасимидзу к Богослужению. 4 христианина — охладели от недостатка учения и церк. управления там. Сегодня еще 2 чел. из Цукитате крестились, — всего там теперь 13 христиан. В Цукитате прежде всех проповедовал П. Цуда, потом Иоанн Сакай жил там с год. Из тамошних христиан особенно ревностный был Яков Яекасива, очень заботился о распространении христ-ва там; из его дома Иоанн Сакай взят был в тюрьму, и Яков — с ним Ж6 взят был. Теперь Яекасива помер; его заменить для церкви некому, и нет там никакого центра, где бы группировались. Дочь Якова, христианка, с печалью рассказывала об этом (муж ее сегодня крещен, — сельский учитель).
<…> После обеда, несмотря на дождь, сделаны визиты во все дома катехизаторов и их семейств, чтобы видеть их состояние и расспросить о составе семей, — и всем сицудзи и некоторым уважаемым христианам. Если бы не мерзейшая грязь, прогулка среди садов была бы истинным удовольствием, — везде аллеи зелени и озера воды (зеленой, впрочем) для поливки полей (ее пускают на поля по мере нужды; в случае засухи воду делят).
К вечеру едва окончены были хождения. К счастию, Матфей тут напоил чаем, который он берег с прибытия сюда из Тоокей, и взялся привести сапоги в порядок.
Никанор спрашивал совета насчет мужа-язычника, прогнавшего жену-христианку и женившегося уже на другой; разумеется, такой должна быть предоставлена свобода выйти замуж; — насчет мужа-христианина, прогнавшего жену под влиянием отца и женившегося на другой, сказал, что пусть ходит в церковь; но лет 10 ему должно не давать Приобщения Св. Тайн, — так как явный блудник, по слову Евангелия. Везде труднее всего с японск. семейною жизнью и браками.
26 мая (7 июня) 1881. Вторник.
В Санума
Утро сырое; дорога дурная. Часов в 6 1/2, простившись с христианами в церкви, отправились в Санума. В 5 1/2 ри от Такасимидзу. Местность прелестнейшая, лощина, где все рисовые поля; по горам роскошная растительность; ехали среди беспрерывного пения соловьев (и кваканья лягушек, впрочем). Дорога гористая, часто приходится выходить из тележки и плестись по грязи пешком. У города встретили прежде всего группу детей — девочек-певчих и других, потом группу христиан; у входа в город — катехизатор Елисей Кадо, старшины и множество христиан и христианок. К сожалению, благословивши их, пришлось опять сесть в тележку, ибо идти пешком по такой грязи в сапогах решительно не было возможности.
Санума торговый город, в котором, притом, так же как в Вакуя и Такасимидзу, много сизоку-байсин*. Всего домов: 860. Христиан здесь: 319 — с 1875 года; но из них 15 умерло.
Церковные службы всегда совершаются по субботам и воскресеньям. <…> Начинают Богослужение и здесь, и в Исиномаки, как в Суругадай, по маленькому звонку. Бывает по воскресеньям 30-50 человек, по субботам больше.
Хор из семи девочек поет стройно. Слепец Александр подучил их. В церкви — полная утварь (та, что пожертвована из Владимир, церк. в СПб.), ризы — новые (пожертвов. Крупениковым в Казани) и старые. Икон полный состав; на север., и южных дверях Архангелы, заклиросные — Александр Невский и св. Николай. На солею — три исполинские ступени, а в Царские Врата нужно гнуться. Впрочем, церковь красива, особенно при вечернем освещении. Поместиться могут человек 500. Никогда не бывает полна.
Церковь еще не совсем кончена: снаружи не обложена внизу черепицей, внутри нет рам для иконостасных образов, но до сих пор стоит 2600 или 2700 ен. Земля под церковь нанята на 50 лет; платится по 2 ен в месяц. Кругом церкви разводится сад. У церкви — дом для прислуги и кухни, около нее небольшое здание для ванной. Все это в числе вышеозначенной суммы.
<…> По приезде в Санума отслужена была обедница и сказана проповедь. После обеда — посетил всех 19 сицудзи; все живут очень достаточно; почти все имеют лавки и отличные дома.
Вечером отслужена вечерня и вновь сказана проповедь.
Вечером пришел из Иокояма Павел Исии — спросить, когда буду там. Буду на обратном пути.
Александр-слепец приходил сетовать, что в Каннари Церковь совсем в упадке, по причине тамошних притеснений христиан. Обещал купить ему ручную фисгармонию — помогать ему обучать пению. Теперь же пока он пойдет в Вакуя.
27 мая (8 июня) 1881. Среда.
В Савабе
Утром о. Матфей совершил крещение 14 человек с детьми. После я отслужил обедницу, за которой новокрещенные были крещены [причащены?]. После проповедь. Христиане, и я в том числе, снялись группою около церкви, затем, напутствованные добрыми санумцами и простившись с ними уже за городом, мы направились в Вакаянаги, — от Санума 3 1/4 ри.
Прибыли во 2-м часу. За городом встретили дети. В городе тотчас наткнулись на пьяных, что — редкость в Японии. Для Вакаянаги дурной знак. Странное здесь распределение земли и название участков; пространство в 30 квадр. чё называется Вакаянаги-мура; в этой мура всех домов 1100. Из них здесь в городе Вакаянаги-маци 700 домов, — значит, город в деревне, которая (мура) очевидно принимается здесь в другом смысле, чем селение. Внутри же этой Вакаянаги-мура есть Дзюумондзи-мура. в которой всех 19 домов. Христ. домов в Вакаянаги 20; всех христиан здесь больше 90 чел.<…> Из них, по словам о. Матфея, теперь только человек 20 с детьми принимают Св. Таинства, т. е. исповедуются и причащаются. На молитву по праздникам, по словам сицудзи, собираются не больше 7-10 чел. Но нет ни одного здесь бросившего христианство и обратившегося к идолам, они только охладели, по тем же причинам, как в Фурукава, т. е. от языческих притеснений, и вообще от дурного нравственного состояния окружающей среды. Прежде всех здесь, еще в 1872 г., проповедовал И. Сакай. Потом постепенно были: П. Цуда, Ниццума (о. Павел), Яков Кавата, Хиватаси, Таде (Пав.), И. Оно, В. Хириу, М. Кангета, П. Кангета (в 1878 г.), Додо, Ямамура, Накано, Варнава Имамура и Петр Обара, по распоряжению о. Матфея сменивший Имамура после Пасхи. Когда был здесь П. Кангета, то бонза приходил спорить с ним публично, был разбит, и христианство тогда очень было в славе в городе.
П. Кангета потом — подговоренные, должно быть, пожарные схватили в квартире и тащили чрез весь город на позор народа, в квартире же разбили стекло на иконе. После они взяты были полицией и наказаны. Тогда П. Кангета жил в доме теперешнего сицудзи Захарии Кикуци.
Теперь в Вакаянаги квайдо в доме Михея Судзуки, во 2-м этаже, — обстановка бедная. Икона литограф. Казанской Б. М. Собираются на молитву в то время, когда Обара приходит, человек 10 по субботам; после молитвы он говорит им проповедь; в воскресенье же не говорит, ибо совсем не приходят на молитву, кроме домашних Михея. Обара живет здесь иногда по неделе; в это время по вечерам приходит к нему человека 3-4 христиан, и он им объясняет Священное Писание или занимается разговорами о вере (сицумон)*.
<…> Прибывши, мы отслужили вечерню, после которой сказана была небольшая проповедь. Собравшихся было всех человек 50 с детьми. Расспросил потом о состоянии Церкви, убеждая ободриться и воспрянуть. Затем отправились в деревню Дзюумондзи, в 10 чё от Вакаянаги. Здесь, как сказано выше, 19 домов всего, — из них 73 человека христиан, — исключительно земледельцев.
Проповедовали здесь те же, что и в Вакаянаги. Христиане здесь несравненно усерднее, чем в Вакаянаги. В субботу на молитву собирается гораздо больше, чем в Вакаянаги; в воскресенье — немного, ибо заняты работами. Вообще видно, что праздники нигде еще не научились наблюдать. Нужно будет на Соборе поставить это особенно на вид проповедникам, чтобы исправилась погрешность.<…> Квайдо в доме старика Якова Сато, живущего на покое, очень почтенного на вид и благочестивого (сын его Александр — хозяин). Квайдо в очень приличной чистой комнате. Только иконы у них нет, теперь поставлена занятая у кого-то. Просили икону, обещал после Собора прислать.
Христиане здесь уже 6 лет как собирают моми* (рис в шелухе); уже собрали 65 коку. О. Матфей, очевидно, хотел похвалить их и похвалиться, когда говорил мне: «а здесь есть кое-что хорошее», — и рассказал о сборе риса. «Для какой цели?» — спросил я. О. Матфей ждал, должно быть, «для церкви»; но ответили — «на случай голода». Что ж, и это хорошо. Я похвалил. Собирают еще какую-то сумму (47 ен есть), но раздают ее в Долг. — «Нет ее на руках», — отвечает поспешно. Уж не боятся ли они, что с них тотчас потребуют рис или деньги на церковь? И не служит ли и это к упадку церквей здесь, что везде в этих местах катехизаторы уже на содержании самих христиан и из Тоокёо получают по 5 ен только на мелочные расходы?
В Дзюумондзи тоже отслужили вечерню и сказана была проповедь; собралось до сотни. Пришли между прочим из Мияно: старший брат о. Иоанна Сакай-Ной, еще оглашенный, с двумя своими сыновьями, просить крещения; из Исикоси отец и мать (с малюткой) секретаря Иоанна Такахаси. Отец по профессии врач; земли у него нет, кроме огорода; живет бол. частию разведением кайко*.
После проповеди, в простом разговоре, убеждал христиан Дзюумондзи и Вакаянаги поскорей построить храм, это будет способствовать и оживлению христианства в них. А оба места могут иметь один храм.
<…> Поздно пришлось лечь спать, чтобы завтра раньше отправиться в Каннари, где соберутся несколько для принятия крещения.
28 мая (9 июня) 1881. Четверг.
В Ициносеки
Утром отправились из Савабе, встретился на улице с протест, миссионером Потом, кажется; говорил, что ждут меня в Мидзу- сава и др. местах; а он уже пятый раз путешествует с проповедью по этой дороге. В руках Библия; физиономия мирная, а страшно ругается и злословит Православие на своих катехизациях. До Каннари от Савабе 20 чё. Приехавши туда, на веранде, на чемодане, записал дневник, а о. Матфей совершил крещение 7 человек; 3 из Мияно .<…>
Каннари — место родины о. Иоанна Сакая — город, 370 домов. Жители бол. частью земледельцы. Христиан до 70. Из них 3 дома вышли — в Савабе, Ивагасаки и проч. Благочестивых христиан только 9 чел., из которых 6 человек в одном и трое в разных. Прочие не приходят на молитву. Богослужение совершалось, когда было квайдо, в доме Петра Сакамото. Но его дом продали за долги, а он перешел в Савабе. Квайдо был его собственный дом, христиане же только участвовали в приведении его в должный порядок. По уничтожении квайдо, в Каннари не совершается Богослужения, а ходят верующие в Савабе к службе, которая в Савабе всегда бывает, когда там катехизатор. В Каннари прежде всех проповедь начал И. Сакай, когда бежал из Хакодате в 1868 г.; проповедовал потом Т. Хариу, затем многие переменились. Хорошо служил Иов Мидзуяма; при нем устроилось квайдо. Вообще четыре года тому назад здесь все были благочестивы. Под конец служили Илья Додо, Имамура и Обара — теперь.
Из охладевших в Каннари есть совсем возвратившиеся в язычество; так, дом Алексея Киёвара сделался синтоистским. (В селении Казава некто Лука, бывший бонза до христианства, опять сделался бонзой.)
Охлаждению в Каннари много способствовали гонения от язычников. Выражением неприязни язычников служит, напр., следующий факт. В прошлом году, в один буддийский праздник, несколько хике-си* (пожарных) ворвались в квайдо и — как будто заведши между собою драку — разбили все, что попалось под руку, и изрезали татами*. Впрочем, после принуждены были полицией откупить все, что и исполнили. Потом похищена была ночью икона из квайдо, и до сих пор не нашедшаяся. Теперь Церковь в Каннари принадлежит к Церкви в Савабе; в субботу христиане туда ходят на молитву. Христиане в Каннари наполовину купцы и наполовину земледельцы. Селение выглядит бедным.
<…> В 11 часов отправились из Каннари в Ициносеки, — от Каннари 5 ри. Дорога — чрез горы; в Арикабе пообедали. В 3-м часу прибыли в Ициносеки. Ициносеки — огромный город, состоящий из маци* и дзёонай*. Жителей — тех и других домов от 1200 до 1300; одних дворян, домов 700.
<…> Помехи христианству в Ициносеки и Яманоме от язычества никакой нет; гонений — никаких; язычество здесь в упадке; Илья Сато говорит, что с прихода сюда, после Собора до сих пор он не слышал здесь ни об одной языческой секкё*.
Сицудзи на запрос мой, не имеет ли Церковь какой нужды, выразили желание, чтобы о. Матфей или другой священник, когда бывает здесь, останавливался подольше, на неделю и более, для проповеди, так как сизоку пренебрегают молодыми проповедниками и желают слушать кого постарше; иные так и выражаются: «послушаем Кангета, когда приедет». Вообще здесь желателен проповедник в летах. Христиане здесь больше из сизоку.
Ициносеки место важное, составляющее центральный пункт для многих других местностей и могущее влиять на них, и потому заслуживает особенной заботливости.
Отслуживши здесь вечерню в квайдо и сказавши маленькое слово, отправились в Яманоме, чтобы и там отслужить и пови-даться с братиею. В Яманоме приехали прямо в церковь. Церковь здесь построена еще в 1877, когда проповедником здесь был Никита Мори. Христиане Яманоме и Ициносеки тогда сложились, человек 20, собрали 140 ен (причем один Моисей Ямада, сицудзи в Яманоме, дал больше 60 ен) и построили эту церковь. Землю под нее дал другой сицудзи в Яманоме, Исайя Кангета (брат катехиз. Павла Кангета и племянник о. Матфея).
<…> Христианство труднее распространяется в Яманоме, ибо народ не так развит, как сизоку, хотя крепче держит веру, когда сделается христианином.
Икона в храме небольшая — Богоматери в серебряной ризе. Нужно еще икон сюда, а также нужно снабдить храм облачения-ми для священника и св. утварью.
Отслуживши вечерню и сказавши назидание, отправились посетить сицудзи и вместе несколько ознакомиться с городом. В доме Моисея Ямада тронул 80-летний старец, его дед, ждавший меня сюда; обещал скоро креститься от о. Матфея. Вечером собралось язычников — полный дом внизу. Проповедь продолжалась два часа, с перерывом для отдыха минут в 15.
29 мая (10 июня) 1881. Пятница.
В Иваядо
Должно быть, москит укусил верхнюю губу; распухла безобразно; если не пройдет скоро, скверно, именно в то время, когда больше всего глазеют — этакое безобразие — к общей безобразности вообще моей рожи. Встал в 3 часа, чтобы записать днев-ник. Утро недурное. Что Бог даст днем?
Между Ициносеки и Маезава находится Канзан (секияма), гора, знаменитая буддийскими монастырями, секты Тендай*. Во времена Хацимантаро (лет 900 назад) прислан был управлять севером, в качестве губернатора, Фудзиварано Киёхира. Но он стал разыгрывать здесь сам роль императора; «Хигасияма» — назвал округ по ту сторону реки в подражание местности около Кёото. Канзан* устроил в подражание Кооейдан. Он сам построил храм Циузондзи, который мы осматривали и в котором погребены: он и его сын Мотохира и внук Хидехира; храм небольшой, но он весь был снаружи раззолоченный, и назывался «Хикари доо»*; и теперь еще видны на наружных щитах следы позолоты; есть в храме драгоценными камнями украшенная колонна. Чтобы от влияния погоды храм не разрушился, спустя 280 лет после построения один из Фудзивара построил внешний храм, в виде футляра. В храме под идолами будд похоронены вышеозначенные трое и еще голова Тадахира, 3-го сына Хидехира, отличавшегося повиновением отцу. При сыне Хидехира, Ясухира, Иоритомо разрушил покушение этой фамилии на независимость, разбил их войска и уничтожил их власть. А силы этой фамилии были немалые; мы переезжали пред Канзан гору, называющуюся «дзюуман»*, — потому именно, что здесь сто тысяч войска для защиты от Иоритомо. Цветущее время силы этой фамилии было при Киёхира и Мотохира. Хидехира уже впал в роскошь и тем ослабил силы своего государства. Во время Хидехира на Канзан было 300 храмов, значит — огромное количество бонз. Теперь всего 22 бонзы на всей горе, живущие земледелием, так как от казны не получают ничего, а богомольцев мало. Император во время путешествия на севере был здесь и велел хранить все древности сохранно; для этого в Циузондзи заперли на замок решетки, ведущие внутрь храма. В другом храме видели два экземп. превосходнейшего письма золотом на черном фоне Иссайкёо*, пожертвованных — один от Киёохира, другой — Хидехира; В третьем храме показывали мандара* — изображения 10 верхних пагод — на черном фоне золотом; но золотые черты — все состоят из мелкого письма молитвенников Ханнякёо*; каждое мандара — фута 4-5 высоты и фута 2 ширины; изображения на бумаге — китайской работы, но кругом широкий бордюр — иллюстрирующий то, что написано в молитвеннике, — иллюстрации исполнены самим Киёхира, очень искусно. Тут же на горе видели храм, посвященный Бенкею, сподвижнику Иосицуне, с фигурой Бенкея — «тацидзини»*, изображающей, как он умер стоя в реке, и с двумя старинными шкапчиками, которые тогдашние воины носили на спине, в виде ранца, со всеми необходимыми в походе вещами; один из них приписывается самому Бенкею, которого рост и сила должны были быть немалые, судя по размерам ранца. Иосицуне также разгуливал на этих горах, когда был гоним братом.
Яков Кубо, катехизатор из Маезава, встретил далеко до города, потом Адриан Сунгиноме и другие братья.
Маезава город, в котором 700 домов, из них 200 — дома бывших кациу*, байсин* (так как здесь был каро* сендайского князя, хотя не такой большой, как в Вакуя, Мидзусава и Иваядо) и домов 12 кисеи* (одолженных офицеров, — киусуру* и си*, — даваемых на время, по нужде); — к числу последних принадлежит и Адриан Сунгиноме, женатый на сестре о. Павла Ниццума, и которого дочь — Ольга — в школе на Суругадай.
Христ. домов 11; христиан 16 чел. Христиане все из бывших дворян, за исключением двух молодых людей — горожан (чёонин)*. В год здесь было крещений 6; оглашенных теперь 5 чел.; новых слушателей 4-5 человек. Многие и кроме того желают слушать, но не находят удобства к тому, так как нет в городе постоянного проповедника.
<…> Мидзусава (2 ри, 28 чё от Маезава) город, в котором не меньше 1000 домов, в том числе до 400 домов — байсин бывших — сендайского каро.
Христианское учение в 26 домах.
Христиан 19 и оглашенных 17 чел.
Сицудзи 3: Петр Томизава и проч.
Христианство здесь водворено 3 года назад Павлом Кангета, который, между прочим, обратил к христианству старую княгиню, ныне Елену, 81 года, бабушку нынешнего князя Русу Мотохару (Русу получал прежде 1 ман 6 сен коку*). Князь сам также слушал от него правосл. учение; прежде того он слушал католическое, а теперь слушает протестантское, при котором изучает и аглицкий язык.
<.„> Местность — трудная для проповеди, по отзыву катехизатора и сицудзи, ибо буддизм еще силен здесь, особенно «нембу- цу» (монто)*. Нравы, впрочем, не очень испорчены.
Требуют отдельного проповедника и для Мидзусава; и это тем основательнее, что и отсюда можно много иметь учеников для Катехиз. школы, если тронуть еще не подавшуюся здесь массу бывших кациу.
Приехавши, я застал на чердаке, где живет катехизатор (платя в месяц с пищей 6 ен; хозяин — теперь уже христианин) и где собираются христиане для молитвы, между прочим старую Елену — княгиню, что особенно трогательно, потому что она и ходить уже почти не может. Но по отзыву о. Матфея, крестившего ее, она чрезвычайно усердная христианка; расспросила подробно о всех христианских обычаях и правилах, которые ей соблюдать нужно, и все тщательно соблюдает. Теперь она в дзинрикися с трудом приехала в сопровождении своей престарелой камеристки, также сделавшейся христианкою, и лакея, чтобы получить благословение; привезла в подарок кучу сахарных бисквитов. По наружности в высшей степени благообразная, настоящею Божьей старушкой высматривает. Наверное, будет в Царстве Небесном! Отслужил обедницу и сказал проповедь, которую Елена, по старости, как сама призналась, не могла хорошенько расслышать. Слушателей набрался целый чердак. Яков Кубо писал прежде и теперь говорил о каких-то учениках в Семинарию и Катехизаторскую школу;
но никого путного не показал; видел только одного малого лет 17с глубокой усмешкой на лице, видимо, малоспособного и не подходящего притом по летам ни к Семинарии, ни к Катехиз. школе.
Угощение предлагали — скоромное — яйца; в Маезава тоже было. Все больше и больше видно, что катехизаторы не заботятся учить о постах (потому, конечно, забывают, что у японцев всегда пища постная, не по чему-либо другому, — впрочем, забывчивость, во всяком случае долженствующая быть исправленной). <…>
30 мая (11 июня) 1881. Суббота.
В Мориока
Утром пришли 4 человека христиан из Хитокабе и просили дать им денкёося для их места. Обещал заявить их просьбу на Соборе.
О. Матфей и Мефодий Цуция проводили до перевоза чрез реку. Здесь я простился с о. Матфеем и вместе с церковью «Кенъейквай» *. В заведовании о. Матфея Кангета 30 следующих церквей:
1. Сендай Хитокабе
Фурукава Оохара
Такасимидзу Сокей
Санума Окутама с Орикабе
5. Вакаянаги 20. Магоме
Дзюумондзи Иокояма
Исикоси Накадзима
Идзуно Вакуя
Савабе Оота-мура
10. Каннари 25. Исиномаки
Ициносеки Минато
Яманоме с Сакуносе Дзёогецудзуми
Маезава Фукуда-мура
Мидзусава Касимадай
15. Иваядо 30. Оомацузава
Выезжает он из Сендая для совершения крещений, исповеди и приобщения христиан два раза в год: в Великий пост и Рождественский пост, но выезжает гораздо раньше постов, чтобы успеть до праздников везде побыть и вернуться в Сендай.
В нынешнем году он не везде побыл даже и два раза, потому что в Рождественский пост из Яманоме внезапно потребован был к больному в Ионеока. Приехавши, начинает не служением, а проповедью; следует начинать Богослужением. Приобщает везде запасными Дарами, по невозможности иметь просфоры. Придется, кажется, при Миссии завести просфорника, который бы заготовлял просфоры и рассылал к священникам для их объездов.
На пути в Мориока два места, где есть христиане: Ханамаки и Коорияма. Ханамаки — город с 1200 домами, из которых домов 200 — сизоку.
Проповедь здесь когда-то начал Петр Оодадзуме. Тогда были слушатели; один из них, и теперь единственный из двух здешних христиан — Матфей Кодадзима; из домов слушателей между прочим тогда были взяты Петром Оодадзуме для школы на Суругадай — ученики Моисей Теруй и Евгений Хебигуци.
Теперь Иоанн Сайкайси прошлогодним Собором назначен был сюда и прожил с 9-го месяца — целый год, ровно ничего не делая, между тем как в месяц получал 15 ен. Теперь есть 5 оглашенных, но четыре-то из них — домашние Матфея Кодадзима, значит — прежде всего другим, а не ему обязаны, если сделались верующими; один 5-й оглашенный — не знаю, насколько принадлежит ему. И это — за целый год! Говорит — не было слушателей. Конечно, если лениться, то никогда не будут. А если в самом деле никто там не расположен слушать учение, то давно следовало известить об этом, назначен был бы в другое место, в проповедниках везде такой недостаток. Встретил, впрочем, меня как ни в чем не бывало, сам в своем лице составляя Церковь. Потом куда-то отлучился и привел Матфея Кодадзима. Не мог я сдержать и на лице, и в словах выражения неудовольствия. А он, желая поправиться, на вопрос: «Что делал год?» — «А вот и в протестантской квайдо проповедовал, вот там насупротив гостиницы, звали-де». — «Так вы кому же служите, Правосл. Церкви или протест.?» — «Я думал, что это можно». Непроходимый дурак — не разберет даже и того, что протест, ездили на нем, как на осле; иное бы дело протестанты приходили его слушать, так протестанты просто заставляли его служить себе, употребляя, когда им то заблагорассудится, вместо своего катехизатора. Что за олух! Как тут не досадовать. Все равно, что мы обязались содержать проповедника для услуг протест, секты — баптистов, а наш проповедник этого и понять не может! Своего же прямого дела за целый год — хоть шаром покати.
Пообедав в гостинице и побыв в доме Матфея Кодадзима, по его просьбе, отправились дальше — в Коорияма. Матфею Кодадзима я обещал, что после Собора здесь, в Ханамаки, или будет хороший проповедник, или не будет никого — до времени, так как Ханамаки никак не может быть оставлено совсем, отсюда многие могут найтись и для Катехизаторской школы, — сизоку много.
<…> Сицудзи Коорияма требуют проповедника для Коорияма.
Требуют они также священника для всей этой местности (ци-хоо-сисай)*. И правы в требовании. <…>
31 мая (12 июня) 1881. Воскресенье.
День Сошествия Св. Духа. В Мориока
Утром, приготовившись к Литургии, поучил убирать церковь цветами и зеленью, чего еще не знали делать в этот день. Литургия. Проповедь, продолжавшаяся больше часу, историческое и догматическое объяснение празднуемого события. После обеда предполагалось посетить в городе дома катехизаторов и старшин; но целый день шел дождь — беспрерывно. Поэтому принужден был ограничиться отдыхом и расспросами о состоянии Церкви.
В Мориока домов больше 10000. Из них сизоку: 1700 д., доо-син*: 1500. Доосин теперь обращены в хеймин*. Христианских домов: 132. Христиан: 264; из них — мужчин 152, женщин 112.
Из этого числа: 3 чел. завлечены в католичество; слепец Иоанн Ицинохе, Петр Тоёкава и Иоанн Ямаее, — причиною ухода туда, сказывают катехизаторы, дурное поведение их и деньги со стороны катол. Миссии.
10 ушли в протестантизм, все, действительно, едва ли исправимая дрянь, или — домашние — последовавшие за вожаками: Хара — 5 человек — дом, Ингари 2 чел., Тацибана — баба и ее сын 2, и Петр Мори (на Суругадае приходивший проситься опять в
Православие). Прежде сии люди старались завести смуту в Церкви и отклонить христиан от повиновения о. Иоанну Сакай, — особенно Хара — старался верховодить. Когда не удалось, то Хара со своими людьми, под предлогом, что о. Иоанн отлучил их от Церкви, тогда как этого о. Иоанн отнюдь не делал, удалился к католикам; но и там его или не приняли, или выключили из Церкви; теперь он с своими — у протестантов, у баптистов, кажется
46 человек уже 4 года как совсем не приходят в церковь; из них есть даже возвратившие кресты (1 дом, — 6 чел.). Но вообще этих людей нельзя считать бросившими христианство: между язычниками они говорят о христианстве и выставляют себя христианами, — насколько это известно. Охладели, вероятно, по недостаточному знанию учения или же от увлечения мирскими заботами. О. Иоанн часто увещевал их, но бесполезно; их трудно возвратить.
49 человек — учителями, полицейскими и чиновниками — в других местах. Сведения о них, кто — где, имеются. Или перешли на жительство в другие места по роду ремесла, для торговли. 4 человека — в солдатах — отбывают повинность, — в Тоокёо, Аоморе и Сендае.
Всего выбывших: 112.
Итого всех христиан налицо в Мориока (264-112) 152 чел. И завтра утром будут крещены (уже крещены, — пишется 2 чел.) 10. Всего: = 162 чел. христиан. Все эти христиане усердные; в церковь ходят, исповедуются и приобщаются. Есть из них кое- кто, показывающийся в церкви только в такие Праздники, как Пасха и Рождество, но это больше по незнанию еще, как необходимо соблюдать праздники, и по множеству дел.
Сицудзи: 11 человек. Избирались постепенно; переизбраний не бывает. Сицудзи из себя избирают каждый год: кайкейката* (казначеев).
Собираются для рассуждения — сицудзи, — когда есть дело. Постоянных проповедников, никуда не отлучающихся из Мориока, теперь здесь двое: Стефан Нараяма и Яков Ооцуки. Делают они следующее. В церковном доме, кроме времени Богослужений, проповеди не бывает, потому-де, что дом позади улиц, никто не приходит. А имеется в церковном доме училище. Преподается Тоокёосоокан* и Свящ. Писание. Учеников теперь 6 человек. Приходят утром и уходят вечером. Катехизатор объясняет им урок, а они потом, делая между собою ринкоо, повторяют его. Бывает также содоку* (т. е. простое чтение) Свящ. Пис. Один из предметов до обеда, другой после обеда, т. е. или Тоокёосоокан до обеда, а Свящ. Пис. после, или наоборот. О. И. Сакай установил этот порядок.
На вопрос: куда эти ученики готовятся? — отвечают: в Катехиз. училище или в Семинарию.
Но в таком случае труд здесь излишний, ибо в обоих училищах преподается гораздо обширнее то, что преподают здесь. Если же эти ученики — так — для себя изучают, то они входят в разряд других, учащихся христианству, и для них училища заводить не стоит, и катехизатора содержать для этого училища не следует, так как действительно один катехизатор посвящается здесь совершенно этому училищу. Оба катехизатора по очереди проводят, никуда не отлучаясь, целый день в училище именно для вышеозначенных учеников. Ревность не по разуму, или глупость. Обезьянничают Суругадай бессмысленно. Тогда бы, конечно, училище это имело полный смысл, если бы предположено было прямо здесь приготовлять местных проповедников. Тогда бы можно было не пожалеть для него и человека, и расходов. Но этого <нет> и в мыслях; а просто, зря гноят силы людей — тот же катехизатор мог бы быть несравненно полезнее в другом месте, где действительно требуется проповедник, а таких мест не занимать-стать, здесь же ни за что ни про что губит целый год на дело, которое мог бы делать один вместо двоих, и приучается к лени, опускается, каких я теперь и вижу Нараяма и Ооцуки, просто лежебоки и дармоеды. В городе проповедь в скольких местах? «В 6 местах», — отвечают. Стоит записать, чтобы показать, какова проповедь.
1. В Синден-маци. Была до января. Только для христиан; новые иногда приходили. Производилась по вечерам в 1-е и 6-е дни. Ходили на проповедь попеременно. По бесполезности прекратили.
2. В Уеда-мура. Была до января. По вечерам в 3-е и 8-е дни. Попеременно ходили. По неимению слушателей прекратили.
3. В Сакана-чё. Была до марта. Ходили через вечер, попеременно. Были два новые слушателя, но и те ушли, хотя приняли оглашение. По бесполезности прекратили.
4. В Надая-чё. Была до конца февраля. 8 раз в месяц, — по воскресеньям и средам. Петр Сато, завтра имеющий креститься, там слушал (и по испытанию, почти нисколько не знает учения). Прекратили, за неимением слушателей.
5. В Коку-чё. Начали с 10 января. Туда ходил Нараяма до болезни о. Иоанна. Оттуда 1 оглашен. За неимением больше слушателей прекратили.
6. В Микода-мура. (Тут же, в конце города, где дом Александра Сасама.) Ходил Яков Ооцуки с 10 января до болезни о. Иоанна. Было 5 новых слушателей; из них 4, и при них 2 ребенка, вероятно, сделаются христианами. После Пасхи слушателям некогда стало слушать, и потому приостановлено.
<…> Новых слушателей нет — решительно ни одного. Два ученика каких-то только приходят в церковный дом по временам, но ненадежны. В городе же ни единого. Я. Оцуки говорит, что нужно новые средства придумывать для отыскания слушателей; по его мнению, или проповедовать открыто на улицах, или входить в языческие дома прямо с проповедью. Но в последнем случае по меньшей мере прогонят; в первом — опыт ихний же доказал бесполезность меры; они в прошлом году проповедовали открыто в Иокочё; слушателей останавливается множество, но ни один не заинтересовался и не попросил продолжить научение; напротив, все уходили, как только были приглашаемы войти в комнату для дальнейшей беседы.
Средство-то, собственно, есть, да не им воспользоваться, средство это — одушевиться самим и одушевить христиан.
<…> Церковь устроена по-настоящему, только икон настоящих, иконостасных нет. Поставлены — какие случились. Самая большая — запрестольная — литограф, образ Спасителя, благословляющего хлебы при преломлении. Нужно будет озаботиться снабжением церкви настоящими храмовыми иконами.
Все для совершения Богослужения имеется в церкви: утварь и облачение; мирница и дароносица также есть. Только антиминс я взял, вручен будет священнику, когда поставится для этого места. Русское Евангелие напрестольное также есть. Крест — финифт. образками очень неизящными. 12 икон литограф, на холсте двунадесятых праздн. — есть, за исключением иконы Сошествия Св. Духа, которую нужно будет доставить. Домовых икон на бумаге — Спасит. и Бож. Матери здесь порядочный запас. Пасхальный трехсвещник есть.
бендзё* Фуро*
Энгава 4 1/2 дзё*
комната
священника
4 дзё
паперть
кеймоодзё*
Церковь 18 дзё (татами)* Энгава*
Оосецу 7 1/2дзё 8 дзё Сайкайси 6 дзё Сайкайси Кухня
8 дзё Сейтоо ученики 6 дзё Денкёося Кладовая
Алтарь + Вход
Церковный приход двух родов: 1. Накопление основного капитала (сихонкин) и 2. пожертвования желающих (юуси)* на текущие расходы.
1. Основной церковный капитал почерпается из двух источников:
а. Из учреждения ицимонсен. С января 1880 г. христиане положили, чтобы каждый член Церкви (желающий, конечно) вносил на Церковь 1 рин (1/10 часть сена) в субботу и 1 рин в воскресенье, всего 2 рин в неделю. Собирают казначеи (кайкейката)* эти деньги на руки или каждую субботу и воскресенье, или — с тех, которые так хотят, раз в месяц. Где в домах несколько христиан, отдается с дому за всех разом. Теперь этих скромных взносов накопилось 8-9 ен.
б. С 7-го месяца 1879 г. христиане стали разыгрывать мудзин*, беспроигрышную лотерею. Собираются для того каждый месяц в среднее воскресенье после Богослужения. Участвующих в мудзин 35 человек. Каждый вносит по 50 сен; т. о. выигрыш составляет 17 ен 50 сен. Выигравший затем каждый месяц вкладывает от себя 5 сен; эти-то 5 сен, составляющие, так сказать, процент за пользование взятыми на время деньгами, и суть доход Церкви от мудзин. Теперь вынувших свой жребий 22 человека; значит, месячный церк. доход 1 ен 10 сен. Все вынимают мало-помалу выигрышный жребий; но вынувшие уже не участвуют в дальнейшем вынутии, между тем как ежемесячно вкладывают 55 сен. Всего двумя означенными способами собранных денег теперь 20 ен. Эти деньги отдаются на проценты, по 20 сен за 10 ен в месяц (и, вероятно, скоро лопнут где-нибудь, как это сплошь и рядом бывает у слишком уж предприимчивых моих братий). Теперь ими пользуется один из сицудзи, Петр Савано. Из кружки высыпают в год 3 раза, и деньги присоединяют к основному капиталу. В год высыпается всего с 1 ен; раз, впрочем, кто-то опустил 5 ен.
2. Ежемесячные пожертвования желающих — на текущие расходы, как-то: на масло, свечи в церковь и т. п., составляют средним числом 1 ен в месяц.
Кроме этих постоянных родов пожертвований с христиан, на нужды особенные, напр., на поправку крыши, окраску комнат, татами, собираются пожертвования особо, по представлении нужды. Так, в последнее время — на ремонт церкви и дома внутри собрано и издержано 13 ен. (Церковь и дом, действительно — везде чисты и заново.)
<…> В окрестности Мориока:
1. В Нагаяма, 4 ри от Мориока; домов 400 [?], 3 христианские дома, 8 чел. христиан. Там прежде некоторое время Павел Эсасика пропове довал; затем 1 христ. дом из Мориока перешел туда.
2. В Ямагата, небольшой деревне, 1 /2 ри, 3 христианина, родные Петра Савано; но из них только 1 приходит сюда в церковь.
Католики в Мориока проповедуют уже 14 лет, и у них, говорят, 300 христиан; но в церковь ходят чел. 60-70; прочие, по- видимому, охладели. У них здесь два приюта; для мальчиков и девочек, в каждом детей по 30. Воспитатели(-ницы) — японцы. Кроме того, есть школа шитья, где обучаются девочек 8. Постоянно здесь живет один французский миссионер, под предлогом преподавания законоведения. Недавно был здесь Епископ ихний. Есть 1 катехиз. из японцев; но не слышно, чтобы было где- либо место проповеди, за исключением времени Богослужения. Для Богослужения построена церковь.
Протестанты здесь, кажется, баптисты, — м. б. Пота; но у него говорят, и нет никого, кроме наших отщепенцев, о которых выше говорено. Часто бывают здесь их книгоноши и случайно проповедуют.
В 6 часов начата была Всенощная, после — проповедь; за нею тут же в церкви испытание желающих завтра креститься. 3 ученика приготовлены хорошо, 4 другие желающие — очень плохо, 2 из них даже совсем не открыли рта. Я устранил их от крещения; но за одного старика (45 лет) катехизаторы очень стали просить, и он, видимо, так хочет поскорей омыться[?] от грехов, притом же он и отвечал кое-что из вероучения, а в церковь, говорят катехизаторы, давно уже постоянно ходит, так что я не мог отвергнуть их общей просьбы и сказал, что завтра преподам крещение и ему, если катехизаторы ручаются за благонадежность желающего и за то, что он после восполнит недостающее ему знание. Они поручились.
О. Иоанн Сакай (или собственно Кавамата), вернувшись 23 января из Хацинохе, с 24 числа начал свой сорокадневный пост. Не ел ничего, а пил воду, в день небольших чайника два выпивал. 4 недели, по обыкновению, служил по воскресеньям Литургию, пятую неделю — на службе всю диаконскую часть велел говорить Нараяма, а сам от слабости не мог, говорил только возгласы. Катехизаторы сначала убеждали его есть, но он — «пусть будет воля Божия»! Кончил пост 4 марта утром, приобщился запасными Св. Дарами и совершил благодарственную молитву за благополучное окончание своего подвига. Потом угощал катехизаторов вином и просил их радоваться вместе с ним окончанию его поста. В этот день ел: каю* (2 чашки), 7 бейю* (2 хай)*, молоко (1), яйца (2), каю (1 зон) и яваракай меси*. Еще — вечером — угощая кого-то, выпил и сам чашку вина. Быть может, это обильное принятие после поста произвело такой роковой переворот в его организме. Ночью увидели его с искаженным лицом и в беспамятстве от страшных желудочных болей. В желудке были страшные судороги, а он в беспамятстве твердил: «сатана сиризоке»*, или делал бессознательные движения. До 8 числа не говорили доктору, боясь огласки и скандала для Церкви, а о. Иоанн не приходил в сознание; раздевшись донага, сидел скорчившись и делал разные движения, напр., поминутно брал чашку — пустую и воображал, что пьет из нее; выпивши, ставил, потом сейчас же опять пил; если перед ним ставили воду, то он и в самом деле пил, и так много, что должны были устранять воду; ел также бессознательно все, что давали. А раз забрался в церковь, опрокинул престол, так что с него все упало, антиминс, запасные Дары и проч.; затем стал утверждать, что Бог ему велел съесть антиминс; и действительно — отправил в рот губку и стал жевать ее, уже силой вытащили ее (я нашел три клочка губки в антиминсе, по этой-то, значит, причине). 8 числа позвали доктора, но он отказался понять болезнь и стал лишь наблюдать, пригласив и другого, оба лучшие доктора в городе; по их единогласному определению, кроме чрезмерного физич. истощения они не находят в организме других причин болезни. Между тем о. Иоанн все эти дни не спал. Доктора дали ему морфия, не действует; удвоили прием, тогда он заснул несколько, и тотчас же сделалось ему лучше, стал сознательней говорить; дали еще — тогда он проснулся уже в сознании. Но глаза, после морфия, очень потускнели. 12-го числа прибыла из Хакодате его жена(Елена, извещенная телеграммой о болезни о. Иоанна, и стала ухаживать за ним. О. Иоанн, пришедши в сознание, был тих, рассказывал ка- кие-то странные сны (видно было, что еще не вполне освободился от прилива крови к голове) и постепенно слабел. По рассказу Елены (в Тоокёо — мне, когда она туда вернулась), 14-гo утром он велел умыть себя, сказав, где мыло для этого, помолился потом, а в 12 часов 3 минуты скончался.
17 (марта) прибыл о. Матфей Кангета для погребения его. 18-го его похоронили на кладбище за городом. Христиан было на погребении 156 чел. На погребение они собрали между собою и издержали 35 ен.
Теперь собирают на памятник: 10 ен прислали христиане Ямада, 3 ен — Камаиси. Я дал сегодня 25 ен, но с условием, чтобы тотчас же заказан был камень, иначе протянут и забудут, и могила зарастет травой; кстати же кладбище, хоть княжеское — князя Намбу и дворянское — его сизоку, но страшно запущенное. Видно, что Синто* — не очень в моде в Мориока.
Отслужили панихиду на могиле о. Иоанна.<…> Во время поста своего о. Иоанн, пока мог, все писал свои записки или читал. Записок он здесь оставил 6 книг, которые мне передали, а я возьму в Тоокёо для хранения при Миссии и напечатания — если что годно для напечатания. Но много книг своих записок он пожег или бросил в воду.
Тут же на кладбище, осмотрели снаружи новый храм в честь предков князя Намбу, построенный князем недавно. Это, кажется, последняя любезность настоящего и грядущих поколений отжившему феодализму и вместе синтоизму. И то в иных местах эта любезность остается недосказанною, а замершею — как неудачное чихание, как в Вакуя, напр.
Взошли на холм — по каменной лестнице ступеней 60 — посмотреть могилы князей Намбу и вместе вид сверху. Надгробные памятники — из беловатого гранита — с каменными же оградами для самих князей, и без оград — для их супруг и детей. Для каждого князя, его жены и детей отдельная площадка, выровненная и обделанная (теперь, впрочем, все заросло травой и опустилось). Мориока — резиденция Намбусских князей — лет 200(?), — прежде того они жили и Санно-хе, и могил здесь множество, — так что всех невозможно было обходить. Впрочем, все — одинаковые, так как форма памятников — определенная сёогуном* сверху и соглашением с народом снизу, ибо расходы были — с народа.
<…> Кружась по городу, чтобы посетить 11 сицудзи, пришлось взглянуть на город — за городом еще виднеются развалины крепости Абено-сада [тоо], некогда хотевшего сделаться здесь самостоятельным. Хацимантаро разбил его. В городе — дворец князя Намбу — тоже в развалинах; остатки рощи показывают место, где наслаждался своим положением довольно сильный вассал (20 ман коку). В окрестности дворца были большие дома его главных кераев*; и здесь теперь — новая жизнь: отличная кенчё, великолепное среднее училище (циугак-ко)*, дальше — большая фабрика шелковых ниток, и тут же заведение для воспитания червей, образцовая ферма, дом губернатора. Бордюром города, собственно торговой и ремесленной части, служат улицы сизоку и доосинов (бывших, — теперь хеймин). Сизоку почти все имели земли и сами строили себе дома по своему вкусу, хоть и определенной формы; дома эти — так же как в Сендае — в садах; некоторые только сизоку не были землевладельцы, а прямо получали содержание рисом (курамае* были). Для доосин — всех — выстроены были дома от князя — одних и тех же размеров и форм, с некоторым различием — по чинам среди их; при домах — небольшие огороды, и затем для своего содержания доосин’ы получали — фуци* рисом. Оттого их улицы теперь — в струнку длинные-предлинные тянутся рядом одинаковых домиков. Это — настоящие военные поселения. Назывались доосины еще — матакациу*, так как подчинены были кациу — сизоку, ходили пред ними с копьями и проч.
<…> Судя по сицудзи, народ здесь небогатый и немножко бесцветный. Один же из сицудзи, Иоанн Мук[?] подал в отставку след. способом: сошел с ума, не был устережен, удавился — дней 15 тому назад, и 3-го дня был найден — изгнивший на дереве. Вчера похоронили его. За Литургией он был помянут за упокой; сегодня же в доме его отслужили по нем панихиду; семейство, видимо, в печали немалой. Пред образом горят свечи, курится много благовонных палочек и стоит чашка с водой, как жертвоприношение; последнюю я велел убрать. <.„>
4 (16) июня 1881. Четверг.
В Хацинохе
Утром отправились на лошадях; впервой пришлось сесть на японское простонародное и вместе грузовое седло; едва взобрался, чуть не упавши при первой попытке. Сидеть так широко, что милю проехавши, как некоторую отраду и успокоение употребил путешествие пешком, после которого, однако, пришлось сесть опять, хоть погонщик сделал несколько удобнее, пристроив веревочные петли под каблуки сапогов. К счастию, погонщик попался веселый и умный. На расспросы отвечал дельно; так, благодаря ему я знаю, что с этих меет лаку привозится в Хацинохе до 1000 верховых грузов; на 100 тыс. ен, — так как на лошадь нагружается лаку на 100 ен (не врет ли?). Лаковое дерево воспитывают лет 15, пока начинают получать с него лак; с хорошего дерева собирают лаку 2j/2 ен. Но если не надрезать дерево и не выпускать лаку, то дерево гибнет скоро само собою. Погонщик объяснил: «как женщина до 20 лет, если не замужем, теряет цвет лица, так и дерево, — тот же закон». Много деревьев, впрочем, губится без толку. Закупщики лака приходят из Эцинго и откупают деревья совсем, тогда они надрезают кору со всех сторон и выпускают весь сок, но зато дерево засыхает, таких множество виднеется везде, — про зверей погонщик рассказывал, что в этих местах, особенно около Кудзи, много волков, что они портя