В разнообразии литературных форм и жанров, так же как и в живом мире, есть свои макро и микро. Скажем, не перестаёшь удивляться такому масштабному произведению природы, каким является синий кит. Но в то же время природа не меньше изумляет и своей изощрённостью и изяществом в таком своём шедевре, как колибри.
Так вот, пятисотстраничный роман и полстраничная миниатюра — это всё равно, что синий кит и колибри. Роман нас впечатляет грандиозностью охвата жизненного материала, сложностью событий и переплетений человеческих судеб; миниатюра же приводит в изумление своей тонкостью, ювелирной законченностью и остротой фокусировки, выхватывающей посредством своей особой линзы то неприметное, мимо чего чаще всего проходишь, не замечая.
Лично для меня природа миниатюр всегда загадочна. Мне кажется, пишут их люди с особым и весьма редким душевным складом, с особо острым зрением и той способностью ферментации изначального материала, к которой прибегает пчела, творя свой мир. Воистину художник-миниатюрист, подобно пчеле, внимательно заглядывая и обследуя каждый уголок нашего бытия, дотошно всматриваясь в так называемые мелочи жизни, благодаря своим философским ферментам обращает подручный, на простой взгляд даже будто бы «бросовый» материал в нечто необыкновенное, заставляющее нас поразиться, задуматься или озаботиться.
Все эти размышления вызвали во мне предлагаемые вниманию читателей миниатюры Владимира Деткова.
Евгений Носов,
лауреат Государственной премии РСФСР имени Горького. 1978 г.
Всем женщинам, кто чудо из чудес!
Женщина встретила светлым взглядом…
Женщина спешит на свидание…
Женщина смеётся…
Женщина щурится на Солнце…
Женщина бежит по лугу…
Женщина плывёт…
Женщина спит…
Женщина дышит в плечо…
Женщина открывает глаза…
Женщина кормит ребёнка…
Женщина слушает музыку…
Женщина принимает цветы…
Женщина в новом платье…
Женщина стоит на ветру…
……………………….
Женщина!
Сколько праздников у мужчины!
1965 г.
Любимой
Ах, прочь интимные смущения и утайки… Есть святые понятия и мгновения, о которых хочется петь во весь голос и потаённо торжествовать в глубинах любящего сердца…
Какой мужчина в минуту восторга души и тела и ликующего восхищения любимой не согласится со мной и не воскликнет отрадно, что женская грудь — это нежность красоты и красота нежности, которая и спасает… и продолжает… и вдохновляет жизнь…
Красота, отвечающая высшим измерениям жизни, её смыслу и предназначению — физическому и духовному…
Все мы любуясь творениями природы, откровенно дивимся гармонии и совершенству всякой былинки и живинки… таинственной и неохватной красоте тел космических… буйной игре воображения…
Но всегда ли при этом отдаём себе отчёт, что сами по природе своей являем ответственное совершенство с приглашением в гармонию?!.
Совершенство тела дано нам Природой от рождения в рост…
К совершенству Духа доверено торить тропу самому — осознанным выбором… всем делом жизни своей в Вере-Надежде-Любви…
Человека принято считать главным мотивом жизни разумной и духовной — венцом Природы!
Условно с этим, пожалуй, можно и согласиться… Но очевидное безусловное диктуется самой гармонией жизни: венцом Природы могут быть только Женщина и Мужчина в едином состоянии любви…
Как красота женственности Женщины полноценна лишь только в свете мужского восхищения… Так и красота мужества Мужчины возвышается в последней инстанции женского начала…
Тут уж ни прибавить, ни убавить…
Разве что неистово пожелать себе и миру людей, чтобы гармония наших мыслей и чувств друг о друге была достойной совершенства наших тел в нежности красоты и в красоте нежности…
2004 г.
Наталье и Виктору Некрасовым
В некотором царстве, в некотором государстве у самого синего моря жила-была чета молодая. Славно, согласно жили они в своём уютном теремке со всеми удобствами… И была у них волшебная колесница. Не колесница, а просто чудо техники: садись, включай, нажимай и — и-и-их! Мчи-кати, куда душа просит…
И в одно прекрасное утро, как всегда оживлённые и счастливые, вышли они из своего теремка и прямо к колеснице… Не терпится молодым-красивым по белу свету постранствовать, людей посмотреть да себя показать…
А тут, случись, шла мимо Старушка, загляделась на молодых и подумала: «Так ли вы, голубки, на самом деле красивы-счастливы, как о том воркуете?» И подослала к ним Испытание. Старушка, надо понимать, не простая была. Подкралось Испытание невидимкой к добру молодцу и шепнуло на ухо:
— Откажись от колесницы волшебной, не то подруге твоей худо будет…
И не успел Он слово-согласие молвить, как вмиг исчезло чудо техники.
А Испытание уже к Ней с вопросом:
— Выбирай: терему стоять или другу здоровым быть.
И не стало терема-красавца, лишь одни травы на ветру тихо волнуются…
Заглянули молодые друг другу в глаза, и такая радость земная озарила их лица, что Они ещё прекраснее стали. Подивилась Старушка, улыбнулась светло и растаяла, как в сказке водится…
А Они пошли рука об руку по берегу самого синего моря, унося в себе сокровище неделимое…
1975 г.
Внучке Евгении
С некоторых пор я стал учить свою дочурку цветы рвать… глазами… И не только на городских газонах, но и в поле, в лесу… Что-то противилось во мне к бездумным букетам. Сорванный цветок, пойманные бабочки, спрятанная в клетку птица становятся вещью твоей мимолётной… А мы, даже самые чуткие из нас, не всегда в ладах с равноправием… То к вещам небрежением грешим, то вдруг в рабство их липкое попадаем…
Приходится с грустью наблюдать порой, как из собаки — этого извечного друга человеческого — то игрушку, то идола делают…
Но как всё это малышке объяснишь? Она тут же резонно замечает:
— Но у глаз же рук нету! — И подсказывает мне ход… И я терпеливо нашёптываю ей сказку о том, что у глаз самые быстрые, самые длинные, самые добрые руки-невидимки… «Вот посмотри — щеглята прыгают по тропке… Даже мои руки не догонят, не достанут их… А ты своими глазками, как пальчиками, можешь потрогать каждое пятнышко цветное…»
Дочка прислушивается. Самая невероятная сказка ей понятнее строгих родительских запретов и назиданий. Вступает в игру и почти соглашается, что глазами «рвать и ловить» интереснее… Дотянулся взглядом к знакомой даже ромашке, осмотрел её, открыл для себя в цветке «семечки как у подсолнуха», порадовался: и с собой взял больше, чем цветок, и другим оставил…
Но через некоторое время дочка протягивает мне букетик колокольчиков и, поняв мой осуждающий взгляд, смущённо оправдывается: «Но они ж такие красивые…»
Я не ворчу на неё за это маленькое разочарование, потому что знаю, как долго и трудно зреет разумное семя.
И рассказываю ей новую сказку о жизни.
1975 г.
Родным Вдовиным
— Ты уходишь, а я остаюсь, — с укорной грустиной сказала она, вся устремлённая к нему.
— Я ухожу и ты уходишь вместе со мной, — откликнулся он с нежностью, обнимая её за плечи.
— Да, ты уходишь и я ухожу вместе с тобой, — согласилась она, теплея голосом, и припала щекой к его груди. — Я остаюсь — и ты остаёшься вместе со мной…
1996 г.
Ларисе и Дмитрию Клеймёновым
Я прав в главном — что люблю тебя…
Ты вдвойне права — что отвечаешь мне отрадной взаимностью…
Оба мы счастливо и абсолютно правы, что любим в себе и друг в друге это великое искусство Жизни…
2005 г.
Наталье и Вадиму Корнеевым
В раннем автобусе рослый парень, спортивно отлитый в модно выношенную джинсовую пару, с лицом еще не ожившим после сна, шагнул было к выходу, да так и пристыл к ступенькам средней площадки.
Створки дверей, предупреждающе прошипев, сошлись-громыхнули. Парень не шелохнулся, продолжая смотреть в глубь автобуса. Внимание его привлекла женщина, которая только вошла в салон и сосредоточенно склонилась над раскрытой сумочкой. Длинные, вольно распущенные волосы ее скрывали половину лица и было трудно рассмотреть его и разгадать, чем же оно так привлекло и поразило джинсового юношу. Скорее всего это была не первая встреча. Хотя вольные заплечные волосы нынче тоже не на каждом шагу. Стоят того, чтобы вдруг остановиться и оглянуться…
Но вот женщина, передавая проездной талон, повернулась всем лицом, и на него, на редкость не тронутое ни соблазнительными причудами косметики, ни первыми печалинами возраста, и вправду нельзя было не заглядеться. И секрет привлекательности таился, пожалуй, не в особых чертах ее лица, а в его состоянии — благожелательном и чутком ко всему, что окружало. Как протянула талон рядом стоящему пожилому мужчине с просьбой передать на отметку, как окинула взором всех сидящих и стоящих, не отторгая ничьего встречного взгляда, а словно приветствуя по-утреннему просветлённо и радостно; как смотрела в окно, где в разжиженной апрельской сини проплывала еще малолюдная улица.
Дома лишь угадывались за чередой безлистых деревьев и служили им фоном. Автобус, не подгоняемый ещё часом пик, шёл медленно, как бы спросонья. И это размеренное движение, и монотонный уличный пейзаж, окрашенный сумерками раннего утра (в народе их досветками зовут), погружали в состояние зрителя или даже соучастника кино — нечто из Феллини-Тарковского-Вайды… Из фильмов, похожих на сны, обращенных к нашему подсознанию, глубоковнутреннему «я», которому в мелководье будней просто немыслимо показываться на люди… Да и незачем: будет порхать испуганной белой вороной…
Но поутру, когда мы еще не размагничены ото сна, пока не окончательно отделались от странностей его особого измерения, нам кажется, что мы владеем разумом своих ощущений: что они преисполнены высокого символического смысла и вот-вот подвигнут нас к осознанию важной истины… И кажется, что ты вполне осмысленно воспринимаешь графику обнаженных лип и тополей, вереницей скользящих за экраном окна.
По лицу женщины было заметно, что она не просто топит свой взгляд отрешенный в оконной сини и не отражением своим любуется… Читает, читает графику весны…
Я был почти уверен — впечатление на неё произвёл огромный тополь, чудом сохранивший в центре города свой вольный размах. Взывающим разлетом ветвей отпечатался он на фасаде многоэтажки, точно линия судьбы на ладони…
Не вызывало сомнений и то, что не потянись она взглядом за окно, я бы не приметил в то утро тополиного знака… И мысли мои, и чувства текли бы иным руслом, до намеченной заботою дня остановки…
Но явилась она, подсказанная восхищенным взором парня, о котором я тут же забыл. Он просто вышел из кадpa. А по инерции симпатии захотелось встать рядом с незнакомкой и обронить — ненароком — нечто умное-умное, на уровне приближения к истине… Ну, например, следуя предполагаемому ходу её мыслей, задаться вопросом вслух: почему осенние деревья кажутся голыми, а весенние — обнажёнными… Не Бог весть какое глубокомыслие, однако достаточный повод, чтобы услышать голос её, в глаза заглянуть, тонких пальцев коснуться, возвращая талон, отправленный на отметку…
Но пока я грезил наяву, парень поступал. Её талон он больше никому не передоверил. Сам пробрался к компостеру и законно вернулся в кадр.
— Доброе утро,— сказал он женщине, возвращая талон. (Светло подозреваю, что её талон юноша оставил себе на память, а передал свой).
— Доброе… — откликнулась женщина приветливо и заглянула парню в лицо. Но, видно, не признав в нём знакомого, лишь поблагодарила за услугу и вернулась взглядом к окну.
Парень остался стоять рядом, считая разговор не оконченным и находясь в явном замешательстве — как его продолжить. Волнуясь, он переступал с ноги на ногу (вернее, с кроссовки на крассовку) и теребил пальцами левой руки ворот своей куртки, утяжелённый металлическими заклепками.
Для меня, настороженно воспринимающего всякое нарочито джинсовое облачение, да еще такое «фирмовое» — вареное-пареное, заклепочно-этикеточное — признаюсь, было внове и приятно наблюдать это обыкновенное волнение влюбленности. Сколько раз приходилось с сожалением отмечать, что фирмовая джинсовка как бы диктует молодым поведение особого «шика» — этакое вольное, развязно вызывающее с налётом пренебрежения ко всему и вся… Фирма как форма. И вдруг такая естественность! Наконец парень решился заговорить.
— Можно задать вам один вопрос?
Женщина обернулась и уже вопросительно посмотрела на него.
— Можно…
— Как вас зовут?
Женщина улыбнулась доброжелательно и открыто. Немножко — как взрослый ребенку. Чуть больше — как женщина мужчине. Но не ответила вопросом на вопрос, а просто сказала:
— Нина.
— Спасибо,— поблагодарил парень с нескрываемым облегчением, даже забыв приличествующе моменту назвать своё имя, и неожиданно добавил:
— А можно я вам всегда буду «доброе утро» говорить?
Женщина улыбнулась уже совсем весело, чуть больше — как взрослый ребенку, и даже закивала, повторяя: «Можно… можно…»
От джинсовой брони парня не осталось и следа. Он стушевался, не понимая, как дальше вести словесную игру.
— А почему вы не спрашиваете «зачем»?
Глядя снизу вверх, но уже как взрослый взрослому женщина Нина ответила с милой доверительностью:
— Потому что скоро я постарею и вам не захочется ехать за мной три лишние остановки, а «доброе утро» всегда останется добрым…
1981 г.
Леониду Звягинцеву
После трескучего раската грома и высверка ослепительной даже для полудня молнии град поразил крышу гремучей грозовой шрапнелью.
Ливень рухнул с победным гиком.
Свежесть ворвалась в распахнутое окно и соединила в одно протяжное томление сердца душный запах тополей, длинные слипшиеся волосы, удивление немигающих глаз, светлое платье, ставшее прозрачным на тонкой девичьей фигурке…
1984 г.
Родным Наливайко
Станция Лочиново. Томительное ожидание поезда. Пасмурно. Небо осеннее вот-вот слезу пустит. Птицы и те голоса притаили. Как в немом кино, без единого «черика» скачут по шпалам меж рельс неутомимые воробыши. Молчаливой тенью проносятся в отдалении грачи и вороны.
Куры бродят и, кажется, поглядывают в сторону сарая: не пора ли на насест?
Едва за полдень, а во всём состояние сумеречной немоты…
И вдруг: «Вжи… вжиу!» — всколыхнуло тишину.
Оглядываюсь. В соседнем подворье — без оград и плетней — молодые хозяева затеяли пилить дрова. Подхожу. Приветствую. Снимаю плащ с пиджаком. Отбираю у неё ручку пилы.
«Вжиу-вжиу… вжиу-вжи…» — поёт пила.
«Вижу-живы… вижу-жив…» — радостно откликается душа, сбросив с себя вместе с осенними одёжками и маятное состоянье безделья… бездумья… безголосья…
Парень владеет пилой уверенно, сноровисто — не кособочит, не придерживает, не прижимает. Это придаёт работе усладную лёгкость, почти утеху. Да и сама пила даже на вид мастеровита — хорошо разведена и отточена, гибкое полотно отмечено лоском многолетнего опыта, для спорой работы охотлива — щедро сыплет пахучие пригоршни опилок, напоминая о скором снеге… о тепле домашнего очага… о притягательном облике огня в печурке или камине…
Словно отвечая моим мыслям, молодая хозяйка поджигает кучку сосновой коры и щепы… Запах опилок усиливается дымом желанного костерка, приближая детство и походную пору юности…
У дела, которое не спорит, а спорится, всегда ощущение полёта, отрадности безотчётной, беспричинной… Хотя, конечно, на всё в жизни есть весомая причина, и прежде всего она сама — «вжиу-жизнь!» — ежели сам ты её не чураешься…
Одолев с дюжину коротких брёвен, мы не сказали друг другу и десятка слов, не обозначились именами. Но ощущение приятия и приятельства такое, будто знаю его всегда.
Появление долгожданного поезда вызвало скорее лёгкое сожаление.
«Спасибо, спасибо», — в два голоса благодарят молодые.
Благодарю и я за отраду ожившего осенедня…
Долго потом в стук колёс вплеталось размеренное «вжиу…вжи»… И по-домашнему пахло опилками.
1973 г.
Галине и Дмитрию Сухочевым
Всю жизнь недооценивал зонты.
Любил дожди открытой головой… босыми ногами… блаженным лицом… Как отмечал один дотоха-критик, дождь во ста лицах шагает по строкам моих и мини- и макси творений.
Что ж, не мудрено — обожаю Его Величество… И он, Чудотворец, нет-нет да и отзовётся взаимностью… Как однажды вешней осенью…
Даже тот студный… почти зимний… с хлябью снеговой… зашиворотный и ногимочило… Даже тот «почужомугородугоняй», вдруг — Оросил… Одарил… Озарил!
Соткал из мороси и света фонарей чудо-деву, доверчивую и озарённую, как и сам странник одинокий…
И восхлопнул парашютно зонт над головами… Зонт — объединяло и уединяло…
Слава ему — промокшему и продрогшему!
Добрых дождей всем — Весенних, Летних и Осенних…
Ливневых и моросящих…
Шуршащих по листве и накрапывающих по жестяному отливу…
Плачущих по стеклу и щекам…
Застигающих врасплох и под зонт сгоняющих…
Обнимающих обнявшихся!
Трепетным шёпотом окликающих разлученных… Памятью нежной… Желанием… Эхом зовущим: «Дожди-и-ись!»
И отрадным откликом всего существа твоего:
«Дождю-ю-у-усь!!»
1997 г.
Галине и Сергею Малютиным
Поперёк дороги в лес лежала железнодорожная насыпь с тоннелем. В детстве, бывало, все приступом брали её — наперегонки вверх по крутому сыпучему склону — кто первый?! Тогда он не очень-то мог похвастать удачливостью своей — были сверстники половчее. И всякий раз там, наверху, сердце заходилось от напряженного бега и досады поражения…
С годами, время от времени проходя здесь, он на одном дыхании, играючи одолевал насыпь и с доброй улыбкой оглядывался на детство, чуть сожалея, что нет рядом когдатошних победителей.
Но однажды поймал себя на том, что направляется к тоннелю… «А чего зря силы тратить»,— поддакнул усталости неведомый ранее внутренний голос, отчего сразу сделалось не по себе, и он поспешно свернул в сторону и стал карабкаться по насыпи. Несколько раз тревожная мысль о сердце суматошно нагоняла его, но он не остановился, чтобы перевести дыхание, и разогнулся лишь наверху, как в детстве, рукой коснувшись первого рельса, и крикнул победное: «Есть!» — словно разом отыграл все былые поражения…
1968 г.
Юным девам
В спасительный автобус вскочили одновременно, слегка прихваченные ливнем.
Девчонка, около семнадцати, в лёгком вязанном платье — уталенном и зауженном книзу; садиться не стала, а ухватилась двумя руками за верхнюю трубу-держатель, едва доставая до неё, упруго изогнув спину…
Вертикальная волна… заглавная линия женственности…
Автобус малолюдный. Я стою в метре от девчонки, искоса любуясь ею… Она видит-чувствует это, но не смущается и не наигрывает; естественна в движениях, продиктованных силами инерции… Ловит взглядом своё отражение в дождевом стекле и там же считывает мои восхищения…
Широко протираю ладонью запотевшее стекло, открывая вид на свежезелёную луговину с осевом дождя… Девчонка одаривает благодарным взглядом, но позы не изменяет… «Должно быть, сушится»,— улыбаюсь я промелькнувшей догадке…
Обратил внимание на женщину, издали наблюдавшую за нами — пристально и не очень приветливо. Послал ей мысленно «всего хорошего» — глаза отвела…
А когда вернулся взглядом к девчонке — уловил в её лице недоумение: как смеешь отвлекаться!
Покидали автобус на одной остановке. Сошёл первым и задержался, чтобы «подстраховать» юную высококаблучницу…
И она сама протянула руку, обронив тихое «спасибо»…
Ушла горделивой поступью в морось дождя, поселив в душе отрадную мелодию юности…
1988 г.
Тайке Ивановой
Нам было тогда от восьми до двенадцати, и «война» поглощала все темы и сюжеты игр. Построили однажды землянку, устлали её пахучим сеном и спрятались в ней от дождя. Лежим вперемежку — мальчик, девочка… Пригрелись, притихли.
Вдруг сделалось как-то необычно. И не сразу понял, что виной тому рядом лежащая Олька. Было приятно вдыхать запах её волос, щекотливо прижатых к моему носу, ощущать теплоту её мягкого тела, всё жарче проступающего сквозь тонкое платьице, сжимать коленками её случайно попавшую ногу…
Наплывало что-то неведомое, сладкое, мутнящее…
Всё стряхнул испуганный крик Тайки, самой старшей из нас:
— Сейчас же встаньте!.. От этого могут быть дети!!!
1967 г.
Николаю Гребневу
Куст шиповника хранит в себе завидное совершенство: даже имея спелые плоды, он продолжает цвести и как бы переживает за одну жизнь несколько юностей… А вернее — он просто не расстаётся с ней до самой глубокой осени. И когда проходишь мимо по солнцепёку — весной ли, летом ли,— шиповник всегда пахнет своим первоцветом.
1964 г.
Ребятам Гнездиловской школы
Зимой сосны и ели на ветру выводят протяжное «ф-ф-ф-ф».
Облиственные дубы — «ш-ш-ш-ш»…
Голые деревья — «с-с-с-с»…
А все вместе — «у-у-у-у-у»…
Учебный год в полном разгаре: ветер азбуку разучивает…
1967 г.
Вере и Владимиру Мусияченко
«Дождь-косохлёст», «дождь-подстёга». Сказано — высечено. Зримо — до мурашек по коже, словно за шиворот капли холодные занесло.
Не слова, а рыбки золотые. И пойманы они у щедрого хранителя чистых прудов Владимира Ивановича Даля. Пруды заповедные, да охота в них всякому поощряется. Потому как обитатели их свойство удивительное имеют — чем чаще их ловят, тем дольше их жизнь…
1965 г.
Милым кошколюбам
Кошка крадётся сквозь сухостой бурьяна поступью уссурийской рыси. И когда настороженно смотрит по сторонам, то поднимает лишь голову, опираясь на передние лапы, а всё тело-пружина остается прижатым к земле. Экономия мгновений для прыжка: в сторону — если вдруг натолкнется на более сильного врага, и вперёд — коль случай выведет на добычу.
Только какая добыча может быть в зарослях зимнего сада? Даже воробьи — и те на снег не слетают. Ан, нет же, таятся в малом полосатом существе повадки могучих предков, не дают покоя.
1967 г.
Елене Алексеевой
Меж фасадными окнами одноэтажного дома висит на электропроводке опрокинутая чаша ласточкиного гнезда. Тут же, рядом с ним, крыло к крылу, притихла опечаленная пара ласточек. Их собратья живыми молниями рассекают предзакатное небо, уносясь за добычей для своего ненасытного, быстрорастущего потомства. Ни минуты покоя: к гнезду — два-три мгновения — и снова в полёт, стремительный и неутомимый.
И только эта пара бедой вырвана из кипучей хлопотливой жизни. Всё, во имя чего одолели они тысячи вёрст через горы высокие и моря широкие, — всё это порушено одним порывом ночной бури, разбито в прах.
Весь день они так и просидели в недоумении и печали.
Щемит сердце от безутешности этой картины и бессилия хоть чем-то помочь, поправить непоправимое.
Старый взъерошенный воробей, не первый раз уже выныривающий из чердачной щели, переполошно и осуждающе чиричет, вертясь около пострадавших, словно брюзга сосед задним числом, прозорливый и разумный, выговаривает погорельцам («Я вам говор-рил! Я вас пр-редупр-реждал!») за то, что не застраховались вовремя громоотводом…
И без него тошно, а он тут зашёлся… Но ласточки не гонят воробья прочь, лишь теснее придвигаются друг к другу. Понурив головки, они как должное воспринимают его выговор и возмущение, несчастные и виноватые.
Десятки гнёзд, цепко спаянных по трое, по четверо, надёжно прикрытых сверху, будто вмонтированы в самые укромные места, под защиту выступов и карнизов, этого и соседних домов. И ни одно из них не пострадало от бури.
А эти неразумы, обманутые яснопогодьем мая, гнездились на отшибе и кое-как. Понадеялись на обвисший провод и лишь краешком прилепили чашу гнезда к непрочной даже на вид штукатурке стены. И оно, бескрышное и безопорное, отошло вместе с куском известки и опрокинулось…
Должно быть, и в них самих что-то недостроено, в чём-то несовершенны и ущербны оказались их инстинкты, коль так безоглядно распорядились они жилищем своим.
Как бы спохватившись, природа исправляет свои же ошибки, лишая неумелок права на потомство, чтобы не закреплять в поколениях опасное несовершенство и тем самым укоротить цепь трагедий.
Невольно восхищаешься великой и непостижимой предусмотрительностью эволюции.
Но перед глазами опрокинутая чаша гнезда и две без вины виноватые птахи… И сердце не спешит принимать рассудительное «так надо, что же поделаешь»…
Беда есть беда, и она столь же остра и нестерпима у неумелых и виноватых.
1983 г.
Людмиле Исаевой
Идёт снег. Ты ловишь его ресницами и медленно бредёшь сквозь строй фонарей.
Снег — вечная добрая память. Шуршит и нашёптывает милым голосом о цветах среди зимы, о сказке недосказанной… И нежность переполняет тебя.
Как хорошо, что идёт снег. Ты остановилась и с упрямой надеждой глядишь сквозь его густое мелькание. А вдруг?!
Но идёт только снег.
1966 г.
Людмиле и Александру Силяковым
В кирпичной нише тыльной стены музучилища ко мне спиной сидит голубь и время от времени вздрагивает крыльями: то ли стряхивает дождевую влагу, то ли удерживает равновесие.
Издали белые окаемки крыльев кажутся взмахами рук дирижёра. Проникающие изнутри здания звуки музыки усиливают впечатление.
К искусству приобщился сизый.
1966 г.
Два соседних окна в доме напротив смотрят на меня разными глазами… За ними живут две женщины — покинутая и счастливая.
Покинутая им и детьми, потому что их у неё никогда не было…
Счастливая им и дочерью…
А я смотрю в окна, как в одни глаза. Глаза женщины, которая умеет любить, но в любви иногда терпит поражения…
Чтобы возвысить былую и будущую радость, она испытывает горечь одиночества сегодня…
И, предчувствуя возможность беды, трепетно дорожит радостью настоящей…
1974 г.
Тёте Дусе
Провожая в последний путь подругу свою, бабушка плакала, сокрушаясь вначале об ушедшей из жизни, а потом и о себе…
Внук пытал:
— Ты что, бабушка, смерти боишься?
— Да нет, милый, смерти-то чего бояться, коль срок подходит… А вот когда отнесут тебя на кладбище, закопают, а сами уйдут… Вот тогда и страшно будет… без людей-то…
1974 г.
Валентине и Николаю Савченко
На практике, в Целине — есть такой райцентр на Северном Кавказе, — мы мерили свои первые агровёрсты. В распутицу месили сапогами цепкие черноземы и, как моряки, после долгих походов вставшие, наконец, на твёрдую почву, радовались стометровке асфальта, лежавшей посреди посёлка.
Вольными дождливыми вечерами мы с другом любили бродить взад-вперёд по этому «клочку цивилизации» и вести свои бесконечные диалоги обо всём на свете.
Много дождей пролилось с тех пор. Разрослась до огромных размеров и стометровка асфальта. Только теперь не радует она своей твёрдостью. Напротив, ноги тоскуют по полевой тропе. И каждое утро, когда случается идти через парк, они сами сворачивают с тротуара на земляную тропку и с особой легкостью проходят её сто метров…
1966 г.
Михаилу Михайловичу Обухову
Ливень-однотучник набежал внезапно, прямо по солнцу, отшумел крупной, веселой осыпью и пропал вдруг, умолкнув на полуслове. Он был так краток, что даже не одолел запаха мокрой пыли, не остудил тротуаров, не напоил досыта траву… Но как много успел: разрисовал асфальт, разбудил от знойной дрёмы тополя, послюденил берёзовую листву, обозначил клумбы и газоны…
Манит взгляд причудливая мозаика асфальта, по-весеннему благоухают тополя, рассыпает по ветру искристые блики берёзовая прядь. И зрелые травы сеном дохнули.
Не узнать день!
Так, бывает, и человек — одарит короткой встречей, разбудит дремавшие силы и чувства своим откровением — и уйдёт, не подозревая, что озарил.
1965 г.
Галине Найдёновой
Как-то студенческим летом на берегу Дона довелось слушать станичное утро, только-только обозначенное Солнцем. Сижу у воды, а самого Дона не слыхать — он, как и все могучее, молчалив глубиной своей. Но голоса и звуки станицы, обжавшей подковой его вольный поворот, слышнее над мудрой задумчивостью реки.
Беспорядочный — то здесь, то там — петушино-собачий переклик постепенно тонул в наплывающем стадном многоголосье, сбитом из жалобного овечьего блеяния и трубного мычания коров, оживлённом призывными окриками хозяек, вздрагивающе хлесткими выстрелами бича.
Стадо течёт улицей, мощнеет его поток. И вот уже хозяйка ближнего двора сочным, утренним голосом пропела ласково-требовательное напутствие своей живности и постояла у калитки, следя, как её бокастая симменталка и полдюжины семейно скученных овец вольются в ревущий, пылящий поток…
Оглушив, стадо отхлынуло за околицу и стало забирать вверх на суходол, лишь замирающим эхом дотянувшись за Дон, к луговому раздолью…
Несколько минут в станице было пустынно и тихо, словно все живое вместе с гуртом откочевало в степь. Потом как-то сразу утро переломилось в будень: длинной очередью расстрелял тишину оживающий к работе трактор, заурчали улицей машины и тот же певучий женский голос стал скликать на завтрак пернатое хозяйство. Потом её приглушённый голос, межуемый поросячьим повизгиванием, раздавался из хлева, вместе с перезвоном посуды выплескивался из раскрытого окна дома, всё больше обретая оттенки озабоченности, грубея и вот он уже достиг сердитых нот: «Надя! Надька!»
На каждый нетерпеливый окрик из зарослей ивняка слышится слабое: «А-а?! А-а?!» Но раздраженность мешает женщине услышать, и она срывается на брань:
— У, зараза, ещё и не отзывается… Сейчас же домой.
Попадёт же Наде.
Подошёл, пристыдил. Что ж вы, говорю, кур да овец ласковей зовете, нежели дитя родное. Смерила сердитым взглядом с головы до ног и огрызнулась в полсердца:
— Да не лезь ты в чужие дела… Своих нарожай, тогда посмотрим…
А вечером через открытое окно видел, как она укладывала дочку спать и певуче приговаривала: «Надюнка моя, зоренька моя…»
И я не узнал её голоса.
…Удвоил годы с тех пор, своих детей «нарожал». И боли их больней, и радости светлей, а нет-нет и взовьется в тебе что-то сердитое и даже злое в ответ на их непонятливость или упрямство… И только вечер снимает все боли дня словами раскаяния и прощения: «Покойной ночи…»
Перед сном, как перед расставанием, добреет душа человеческая.
1965 г.
Фриде и Валерию Мазуровым
Село Кожля залегло в раздолье и осенними утрами порой исчезает бесследно в молочно-белом паводке тумана. И в этот рассветный час на косогоре — как над вечным покоем. Впечатление первозданного лика земли: парующий океан омывает темные глыбы скал — тополёвые и ракитные кроны.
Чёрное и белое.
Безмолвие и бесцветие.
И прежде чем Солнце начнет всплывать за пеленой горизонта, туман прошивают живые голоса.
Вначале всколыхнут тишину протяжные петушиные пропевы, откликнутся редким посвистом или сонным «кра-а-а» вольные птицы, поднимется из самых глубин призывный коровий мык, тревожно всплеснёт скрип гусиный, жалостью пронижет воздух овечье блеянье…
И душа, настороженная ознобьем безмолвия, с радостью отзывается на всякий новый голос и воспринимает его столь обострённо, что, кажется, не только слышишь, но… и видишь звук. Вернее, след его на этом огромном пологе тумана. Каждый голос вызывает ощущение определенного цвета, словно тонкие окрашенные нити сквозь туманное основье ковра продеваются.
Но вот чужеродно зазудела грузовая машина — и на легких узорах, сотканных из живых голосов, будто пятна маслянистые проступили…
С восходом Солнце взъерошило, а затем и распустило кружева тумана и вернуло из небытия село и всю округу, посрамив воображение гармонией звука и цвета неяркой родной природы.
И душе стало покойно и вновь тревожно…
1977 г.
Людмиле и Владимиру Коноревым
Пошёл за опятами «без дождей», а значит, и без уверенности на удачу. Хожу, гляжу с высоты своего роста — ни грибка. Одна листва орешниковая, кленовая, дубовая мельтешит в глазах да пусто шуршит под ногами…
Отчаялся, посетовал «на судьбу». Взмолился к ней: «ну хоть для запаха подбрось…»
Вышел из глыби леса на край оглядеться и среди бледно-желтой россыпи берёзовой листвы вдруг натолкнулся глазом на конопатую шляпку опёнка, робко протаявшего из травы. Постоял в радости — тихо-тихо, чтоб не спугнуть, настроил глаз и различил средь листопадной ряби еще один, другой, третий… сразу пятерню, двойняшек… «Ага! Значит, дошли молитвы!» — мелькнула суеверная мысль. Охота заговор любит. Наши предки это хорошо понимали, нашёптывая хвалу богам. А тем самым себя настраивали на зоркость и терпение… И удача приходила, укрепляя веру.
1973 г.
Валентине Коркиной
Марьино. Столовая. Командировочный обед. Буфетчица Аня с грустным отсутствующим взглядом нехотя отвечает что-то бодренькому милиционеру, машинально выдаёт нам талоны и, переспросив «что ещё», наливает три стакана томатного сока.
Усаживаемся за столик, буднично принимаем своё первое-второе… А она тихо присела за стеклянной витриной и замерла над книгой…
Вот и разгадка милой печали.
Долго-долго пью свой стакан томатного сока и неотрывно гляжу на её отрешённое, с подрагивающими ресницами лицо.
Уходя, заглянул в книгу — знакомый том Стефана Цвейга в сиреневой обложке.
— «Двадцать четыре часа из жизни женщины?» — спросил наугад.
— Да-а,— не сразу откликнулась девушка. И впервые посмотрела на меня внимательно и участливо, словно я разделил её радость-печаль…
С той поры, когда случается пить томатный сок, я пью его медленно-медленно, вызывая в памяти светлое ощущение доверительного взгляда…
1968 г.
Алексею Чиркину
О счастливом говорят — в рубашке родился. Да все мы, за самым редким исключением, являемся на свет божий в счастливой рубашке здоровья, щедро одетой на нас матушкой-природой…
Здоровье, конечно, платье ноское. Только и оно заботливым дольше служит. А уж мы его так безжалостно порой треплем — то излишествами, то ленью, — что трещит по швам дар бесценный…
В парке по утрам, пыхтя и неспортивно шлепая подмётками, преодолевают круг за кругом бегуны поневоле… Отягощенные не столько возрастом, сколько весом, они исступлённо гоняются за умчавшимся здоровьем. Да разве ж его измученной трусцой догонишь?
Говорят: «Лучше позже, чем никогда». Может быть. Но еще ранее и мудрее сказано: «Береги платье сызнова…»
1967 г.
Наталье и Василию Потаповым
Любая человеческая взаимность — это эхо голоса нашего сердца. Какие позывные оно посылает — такой и отклик.
Ласковое слово, которое желаешь услышать от друга, зарождается в тебе самом. Неси его во взгляде… в улыбке… в сердце…
Твои и только твои чувства — нежность… обожание… любовь — первопричина и первоследствие любой желанной взаимности.
И надо очень глубоко осознавать, что слова ласкового, как и чувства взаимности, не выпрашивают. Попрёками и укорами его калечат в зародыше. А уж грубые претензии и посягательства подписывают ему смертный приговор…
Ласковое слово.
Думай его, шепчи, пой — обращая к другу тайно и явно. И оно непременно вернётся, освящённое чувством взаимности.
1998 г.
Александру Судженко
На самом краешке Курской земли, там, где она, осиянная восходящим Солнцем, вышла российским берегом Псла на вечную встречу с его украинским собратом, прикипела к всхолмью деревушка с хрустальным именем Горналь.
Наша краеведческая литература не даёт определённого ответа, откуда есть-пошло это слово-звание. Ближе всего по родству ему должно быть — «гора», «горная»… Правый берег Псла действительно возвышается над луговиной левобережья внушительной холмистой грядой. И самым живописным, открытым Солнцу и ветрам утёсом, выступает к тихой воде и ложится на неё по вечерам крылом протяжной тени Фагор — когда-то излюбленное место юных обитателей областного лагеря «Комсорг». Так вот у комсоргов имя Горналь, пожалуй, больше с «горном» связано. С поющим призывным горном лагерно-походной жизни, помеченной романтикой юношеской мечты, откровением дружбы, первой пылкой влюблённостью в закаты и рассветы, которые здесь… не перескажешь какие…
Но ещё ранее — можно сказать искони… а ныне надо бы признать и присно… — место это священное означено образом и духом Белогорского монастыря…
На раскрытой ладони Фагора — ласковые травы и дюжина курчавых сосен, каждую из которых по имени хочется называть… Хорошо думается, светло чувствуется здесь в часы вечерние и рассветные. Прислонишься к гладкому стволу, словно к мачте, и всем существом своим ощутишь плавное движение…
То ли это Фагор поймал ветер в зелёные паруса… То ли Земля вдруг одарила тебя откровением тайн своих… То ли душа твоя воспарила в горний выси и охватила мир всё понимающим взором… И светло постигается мудрость истин простых, и открывается великая простота мудрости…
Испытавший это особое фагорнее состояние уже не сомневается, почему время нарекло благодатное местечко Горналью.
2000 г.
Виктору Каменеву
Поздно вечером возвращался из гостей. Товарищ пошел провожать меня до автобусной остановки. Во дворе, освещенном лишь тускло желтеющими окнами двух противостоящих пятиэтажек, за нами увязалась молчаливая собачонка. Невидимая в темноте женщина строго зовет ее: «Жанна! Жанна! Ты куда?»
Откликаюсь шутливо: «Она с нами пойдет»…
— Куда с вами? Куда с вами?! — неожиданно взвивается женщина построже чем на собаку. По голосу — довольно пожилая и не менее сердитая.
— Прогуляться… Мы же мужчины,— продолжаю по инерции шутки. Но шутка не в тон.
— Какие вы мужчины… Вы сами бездомные! — уже сварливо и гневно швыряет нам вслед друг собаки.
Ну, думаю, тут дело пахнет инфарктом или милицией. Отгоняю от себя доверчивую собачку Жанну. Та неохотно отстаёт, но к хозяйке не возвращается, а бежит к отдалённому фонарю, где прогуливаются парень с девушкой.
Маленькая наводчица явно выискивает кого бы ещё облаять голосом своего верного друга…
1985 г.
Родным Мельниковым
Июньские дожди наводнили ручьи и реки. И Сейм под Рыльском, притопив луговую переправу, по-весеннему вышел из берегов, расширяя рыбные гульбища.
Щурёнок-глупыш карандашной длины неуклюже возится на отмели с непосильной добычей. Рыбёшка и впродоль бы ему не пошла, а он её поперёк ухватил — как собака палку берёт, — вот и мается, не в силах ни заглотнуть, ни оставить в покое бездыханного уж малька. Прибился к обломку кирпича, тычет в него рыбёшкой, стараясь подтолкнуть её вовнутрь, но всё тщетно. Так увлёкся хищник неискушённый, что всякую бдительность потерял — не осторожился занесенной над ним руки.
Выплеснул я его на берег. Трепыхнулся раз-другой и притих, совсем обессиленный. Взял в руки — никакого сопротивления. Только пастёнку молочную разевает, будто говорит: мол, отпусти меня… не пожалеешь…
Пожалеть-то, конечно, не пожалею, потому как и не ловил я тебя вовсе, скорее — от глупой маеты выручал…
Ну а сам-то чего можешь?
На «щучье веление» тебя, и младенцу ясно, не хватит: мелко плаваешь… Разве что желание загадать, как на звезду падучую. Но стоит ли свои хотения к чужой воле на поклон засылать? Прошло время такое, детством-юностью отшумело… Все заглавные желания, пожалуй, исполнились, а на мелочи негоже сказку разменивать. Да и с меньшей радостью принимает душа исполнения даровые. Ей самой волшебить хочется…
Опустил пленника в воду — одним упругим движением с ладони спорхнул и замер в полуметре, как бы заново примеряясь к воле обретённой. Потянулся снова к нему. Не тут-то было: учёного голыми руками не возьмёшь…
Резво вильнул щурёнок в сторону и пошёл, пошёл себе в глубину…
1979 г.
Татьяне Латышевой
За окном ещё тьма студная покоится на озябших опорах фонарей, а утро уже пробивает свою тропу в день. Зимою звук раньше света встаёт. Заря, глаз не показав, голос подала галчиным гомоном: с тополиных высот им виднее начало её прозрения. И город отозвался накатом утробного гула фабричных цехов, над которым лишь изредка взлетали то вскрики автосигнала, то перезвон отдалённого трамвая.
И вдруг сквозь этот неясный, расплывчатый шум — отрывистое, энергичное, чёткое: «Тук! Тук! Тук!»
И сразу же на сумеречном экране улицы вспыхнул тонкий стремительный силуэт… Скорее представился, нежели обозначился. И вся его реальность сейчас на кончиках каблуков: «Тук! Тук! Тук!» Но сердце — самый чуткий и необычный локатор — эти короткие искры-звуки обращает в волнение завершенное.
Женщина идёт!
Как первой вестнице дня, ей одной дано соперничать с Солнцем в сердце мужчины.
1974 г.
Милым соседям
Они дружили светло и открыто. Друзья молча радовались, глядя на них. А недруги не молчали. То ли от зависти, то ли потому, что они недруги, всячески подтачивали их завидное единство — уколами, насмешками, наговорами…
Сорное семя быстро всходы дает… И были сомнения, обиды, размолвки с нервными попрёками и холодными укорами…
Да рано или поздно — вянет худая трава на свету… Вызволяется и душа любящая от хмари наносной…
И всякий раз, одолев ещё одно испытание словом недобрым, они вдруг осознавали, что становятся дороже друг другу, родней и неделимей…
А когда пришло время свадьбе быть, они пригласили на свой праздник и друзей и недругов своих. И жених сказал слово благодарное и тем и другим…
1981 г.
Станиславу Борисенко
Зелёный «Москвич», стоявший посреди двора с открытыми капотом и багажником, напоминал жука перед полётом. Только лететь он явно не собирался, о чём без слов говорила растерянная фигура автолюбителя. Обладатель чудо-колёс напряжённо вслушивался в ералаш звуков работающего мотора…
— Загляните в правую крайнюю свечу, дорогуша, она у вас подгорела,— заметил проходивший мимо мужчина в заутюженной до лоска паре.
«Дорогуша» вышел из творческого оцепенения и с недоверием оглядел бесплатного советчика.
— А вы что, автомеханик? — отозвался он не без иронии.
— Нет, что вы, — музыкант,— с достоинством устранил сомнения прохожий и доверительно пояснил свою осведомлённость: — На днях моему шефу братец вашего «мерседеса» исполнил аналогичное па-де-труа…
1968 г.
Ларисе Гончаровой
Зимой срубили тополь, и лежал он себе до весны целёхонький, дремал на боку, ни о чём не подозревая.
Пришла весна, всеобщую устроила побудку. Ненароком и поврежденный тополь разбудила — что ей, щедрой да всесильной.
Вспыхнули радостью жизни почки, распахнули на светлый мир глаза, а смерть — в двух шагах…
1968 г.
Галине Артамоновой
Знойным днём присел передохнуть в лесу под дубок. Зажмурился, утопая в теплынь-тишине, и, видать, вздремнул, потому что вдруг ясно услышал ровный шум моросящего дождя.
Как это я не заметил его приближения?
Открыл глаза — обман: дождём и не пахнет. Прислушался — дождь идёт. И голос его рождается не над головой, в густых кронах деревьев, а где-то на земле. Присмотрелся и нашёл разгадку. Оказывается, сижу я на самой обочине муравьиной магистрали. Это они накрапывают своими шажками по пересохшей дубовой листве.
Идёт сухой дождь.
1967 г.
Фёдору Панову
Давно не виделись, столкнулись случайно на перекрестке. Радостно вспыхнул взгляд, и рука друга всплеснулась в приветствии. Но в следующий миг всё угасло, и друг отвернулся — с усилием, нехотя, словно стыдясь своей забывчивости…
Расстались мы с ним когда-то с обидой… Должно быть, она у него больней, коль первый вспомнил и отвернулся даже…
Но нет, остановился… Потоптался на месте, обождал, когда подойду, и заглянул в глаза виновато: «Извини, тороплюсь…»
Вижу, что поторопился, и потому с особым чувством жму протянутую руку,— светло душе в минуты примирения…
1966 г.
Курским книгопечатникам
Взял у приятеля хорошую книгу, прочёл, но придержал для повторной беседы, а скорее — для немого общения…
А потом случилось обрести в магазине такую же.
Предложил приятелю взять её вместо прочитанной. Он возрадовался, как ребёнок, чистенькой, новенькой…
Обрадовался и я — читаная книга дороже мне, как человек, одаривший откровением…
1969 г.
Нине и Юрию Фёдоровым
Люблю слушать лес в непогоду. В разгульном шуме его слышится голос прибоя и стон волны, бьющейся о каменную твердь утёса… Безутешно, безответно… Но какой порыв, какое упрямство, сколько жизни!
И на берегу моря ночного чудится могучий голос дубравы, то закипающей под внезапным порывом ветра, то распевно качающей свои зелёные волны… А свежесть воздуха — как предвестье дождя…
1972 г.
Татьяне и Юлии Даниленко
В детстве-отрочестве уличные атаманы-разбойники, далёкие от мира искусств, мы отчаянно язвили по поводу балета:
«Во цирк… Он ей в любви объясняется, а она как заводная вертится, руками машет…»
А потом однажды в хрупком облике балерины вдруг распознал черточки любимой девчонки, и раздражение растаяло без следа. И музыка, и движения слились в ощущение маленького чуда и вошли в сердце — знакомые, понятные, желанные…
1964 г.
Сергею Бабкину
На летней рассветной зорьке Тускарь курится легким туманцем. Парит. Течение почти озёрное — сразу и не заметишь, куда плывёт эта покойная гладь. Разве что глаз рыболова, нацеленный на поплавок, не сомневается в том. Да и то, если он не таков, как мой сосед-мальчишка. То и дело перезакидывает удочку. Дёргает её, сполошась от первой поклёвки. Чаще впустую. Но случается и серебристый трепет на конце лески. Чуть больше поплавка, но всё ж удача.
Смотрю на него и себя, рыболова без удочки, вижу со стороны. Мысли мои сейчас тоже невелики по размерам, но так же светлы и трепетны, как эти ставшие на грани жизни и смерти мальки. Многим из них не суждено подрасти. Кончатся в хрусте кошачьих зубов иль засохнут в записной книжке, блеснув мгновеньем-трепетом…
Но кое-кому повезёт…
Вон самый бойкий — сорвался с крючка и плюхнулся обратно в реку, отмеченный мудростью жизни… Не попадайся больше, дружище, расти! Чтобы вольно играть в своей стихии на зависть нам — рыбакам…
А парнишка-то не прост: не только мальков коту ловит, но и на большее замахивается — живца на другой удочке держит, до щуки-окуня дотянуться норовит…
1976 г.
Родным Чухраёвым
На рассвете душа настолько добром порастает, что даже муху, залетевшую в распахнутое окно, прогонять не хочется. А уж чуткость человеческую привечаешь особо.
Парень выкатил из сарая зелёный мотороллер, но заводить не стал — крикливое эхо мотора металось бы в каменной коробке двора, билось о стекла; заставляя вздрагивать во сне или расставаться с ним внезапно, неуютно, до срока… Сколько б людей тогда «не с той ноги встало»?!
И парень бесшумно вывел свою технику на улицу и только там позволил ей откашляться при заводе.
Добрый человек.
И невольно вспомнилось, как одного недоброго проучили. Тот ещё до Солнца с шумом-грохотом влетел во двор на новеньком «Запорожце» и рявкнул зычным сигналом, вызывая своего напарника по рыбалке. Должно быть, природа недоучила этого любителя её даров беречь тишину… либо он признавал покой лишь для себя одного. Так или иначе, но позволил себе такое человек.
Раз просигналил. Подождал с минуту — и снова…
Разбудил, конечно, людей. Возмущённые голоса послышались. А ему хоть бы хны — гудит себе.
И вдруг рёв злосчастного сигнала оборвал взрывной грохот: чья-то карающая рука с высоты оставшегося неизвестным балкона кирпичом дотянулась до крыши кабины.
Как ошпаренный выскочил из машины незадачливый её владелец и взвился визгливым словесным лаем. Да только вряд ли у кого сочувствие нашёл.
Общее мнение невольных свидетелей происшествия громко выразил дворник, не поспевший словом призвать нарушителя к порядку:
— Эх, машину жалко… Дураку досталась! — И решительно добавил, не обращая внимания на истерические угрозы:
— А ну, выметайся со двора. Нечего сорить языком… Как ни странно, кирпич оказался убедительным доводом — больше в нашем дворе автокрикун не объявлялся.
1972 г.
Людмиле и Льву Коноревым
Рано утром он подошёл тихо-тихо, как ходит мама у нашего сна, чтобы не разбудить, а еще глубже убаюкать…
— Ага, опоздал,— поддразнил я его, усаживаясь к столу.
Но он не сдавался и всё норовил заговорить, окликая меня то шёпотом в листве, то громким покашливанием о жестяной карниз. И добился-таки своего. Выманил за порог, обступил ревниво со всех сторон.
…Был пыльный серый асфальт, и над ним — угрюмые, такие же пыльные тополя и липы. Но вот тысячерукий мастер принялся за дело. Сначала бесшумно смочил полотно и крупными каплями решительно сбил лежалую пыль. И посреди парка темно-глянцевым отливом проступило панно, отразившее в себе преображённые деревья. Умытый великан Тополь, блистая доспехами и воинственно покачиваясь на ветру, вступил в соперничество с Клёном из-за красавицы Липы… Но водевильную сцену вдруг легко и необратимо перечеркнули маленькие сандалии, торопко шлепающие по лужицам.
Через асфальтовый центр парка, отстав от родителя на две вытянутые руки, топал в детсад мальчуган, с любопытством озираясь по сторонам. Я состроил ему «страшную» рожицу и подмигнул. Малыш отреагировал понимающей улыбкой и ещё долго оглядывался, продолжая игру с незнакомым дядей, который почему-то стоит один посреди парка и никуда не торопится…
И я подумал, что хитрюга дождь вовсе никакой не мастер-реставратор, а просто мальчишка, увлечённый переводными картинками.
И огромные пузыри в тёплых лужах сразу зацвели луговыми одуванчиками, а самому вдруг остро захотелось отплясать босиком по этим лужам-лужайкам ликующий танец детства. И Клён, Тополь и Липа вовсе уже не водевильные герои, а три неразлучных друга детства. Мы, взявшись за руки, мчим по залитому Солнцем лугу к своему «аэродрому», где в эту пору белым-бело от одуванчиков… И там разгорается увлекательный бой. Теперь мы лётчики-самолётчики: занимаем исходные позиции — спиной к ветру. Осторожно, затаив дыхание, срываем белоголовое чудо, чтобы замереть на мгновение, поражённым, а потом единым духом пустить по ветру шлейф летучего десанта, издавая победный клич:
— Моё войско сильне-е-ей!
1978 г.
Борису Романову
Одна кошка — в кухне. Через проём в стене видно, как она вольно расхаживает вокруг плиты и доверительно трётся о ноги поваров; хвост — антенна живая, так и вещает о полном довольстве и благополучии.
Другая — той же масти и того же роста-возраста,— воровато поджав хвост, шныряет по столовой, норовя прошмыгнуть в кухню, откуда и звук и запах доносят неопровержимое — жарится мясо. Но кошку не пускают на кухню. Парень, работник столовой, объяснил всё короткой фразой:
— Лапа у неё длинная…
1965 г.
Незнакомая соседка сжигает бумаги у старого забора в саду, доживающем свой век рядом со стройкой… Мальчишки, как воробьи на зерно, слетелись к костру. Смотрят во все глаза, сияют, довольные, стараясь хоть чем-то помочь огню расти. Тот палку, тот клок бумаги подбросит в огонь.
Бдительные жильцы дома всполошились:
— Осторожнее!..
— Смотрите, искры летят…
— Забор загорится! — послышались остерегающие женские голоса.
А мужчины молчат. Они восхищённо следят за «поджигательницей», подкладывающей в костёр всё новые и новые пачки старых тетрадей и газет… Длинные рыжие волосы её то и дело сползают с плеч и тянутся к огню, словно желают смешаться с ним. Женщина ловким непроизвольным движением головы возвращает их на место, и они, взметнувшись вверх, ложатся на плечи, чтобы снова тянуться к пламени.
Обычно всякий костёр во дворе завершается картофелепечением. Вот и сейчас слышится на разные голоса:
— Алик, дай! Алик, дай!
И с сожалением определяю, что Алик, сын хозяйки огня, держит монополию на печёное лакомство… А мама неожиданно потакает его жадности:
— Да у него и так маленькая…
Пропал романтический аромат.
Без сожаления зажигаю в комнате яркий свет, который гасит костёр и отдаляет в темноту его обыкновенную хозяйку…
1976 г.
Яркий оранжево-красный зонт сиротливо лежит под проливным дождём. Видно, просыхал на балконе от прошлого ливня, а ветер, соблазнившись осенними красками, в минутном порыве подхватил его, точно лист кленовый, и увлёк за собой… И вот бросил посреди дороги, не в силах ни нести дальше, ни вернуть на место…
Как беспомощен и одинок бывает порой защитник, когда ему некого больше защищать.
1979 г.
Станиславу Зарайскому
Он встретил меня на первом этаже тёплой лестничной площадки. Посмотрел умным взглядом, без намёка на робость перед незнакомцем, потревожившим его одиночество в столь ранний час, потёрся о железный брус перил своей шерсткой подпорченной белизны от долгой подъездной службы и, пропустив меня вперед, легко догнал и стал рядом одолевать ступеньки, успевая на жилых площадках боком потереться о мой левый ботинок и заглянуть в глаза.
Перехватив мой взгляд, обращенный к одному из номеров квартир, он мягко обогнал меня и, просигналив пушистым хвостом лоцманское прибытие, присел у двери.
Но за этой дверью меня не ждали, и я пошёл дальше. Кот не смутился и снова повёл меня по этажам, продолжая следить за моим взглядом. На самом последнем этаже он остановился на стыке двух квартир и наблюдал мою нерешительность перед чёрной кнопкой звонка… Наконец я, пристыженный его взглядом, ткнул пальцем в дьявольский зрачок и отпрянул, испугавшись его тихого з-зыка…
Кот приветствовал мой жест помахиванием хвоста. Он, видно, первым услышал легкие шаги и вместе со мной — шёпотное «кто там?».
И в это мгновение я забыл о коте…
…Встретились мы с ним уже поздно утром на той самой площадке. Кот лежал под батареей совсем как человек, подложив под ухо свою широкую и мягкую лапу, не пряча нос в брюхо, как это делают обыкновенные коты.
В следующий раз, помня о нем, я позаботился об угощении, прихватив кусок колбасы…
Кот бдительно бодрствовал и встретил меня. Мой дар он гордо оставил без внимания, лишь благодарно качнул камышиной хвоста и важно зашагал со мной к заветной двери, за которой услышат сейчас мой даже самый робкий звонок…
1969 г.
Мише Седых
Однажды весна заманила меня в лес и оставила наедине с самой Свежестью. Она таилась в трепетных бубенцах ландышей, пробивалась сквозь тёмно-бурый полог прошлогодней листвы. Зябко кутаясь в зеленые воротнички, они обступали меня со всех сторон и, казалось, сами просились в руки.
…Ну и лукавые ж мы, люди: чего нам хочется, всегда представим так, будто этого хотят другие… А на самом деле мы для одного цветка просто никудышные собеседники — глухие, слепые, нечуткие. Нам подавай сразу охапку — вот тогда и голоса их ароматные слышней и глазам белым-бело. Говорят, что человек с тонкой душой никогда не собирает целые букеты, а одного собеседника терпеливо ищет. Найдёт, присмотрится к нему, прислушается и уж тогда…
Хотел и я найти такого. Стою в растерянности: какому отдать предпочтение? А глаза разбегаются, встречая десятки зазывающих взглядов. Право выбора — мучительная вещь. Я и не заметил, как в руке у меня появился сначала один прохладный стебелек, потом другой, третий… Каждый из них на земле казался мне тем единственным, а сорванные, они теряют себя. Но я так увлёкся «охотой», что забыл о самоэкзамене на чуткость и самым грешным образом собирал букет.
И все-таки я нашел Его. Он стоял особняком на краешке солнечного пятна и молчаливо взирал на меня своими непомерно большими чашечками. Я поспешил к нему, радуясь находке. И протягивая руку, уже ощущал, как он сначала вытянется в струнку, сопротивляясь, а потом выскользнет из своего гнездовья и затмит собратьев, даже в букете.
Но рука моя, словно натолкнувшись на незримое препятствие, замерла на полпути: сквозь желтоватую белизну красавца на меня в упор смотрели чужие глаза. Под самым стебельком тускло поблескивала холодная плеть гадюки.
Не вздрогнул, не закричал, не стал топтать ногами. Лопнула струна — оборвалась песня. И цветы не цветы, и весна не весна…
1976 г.
Наталье Чепурновой
Он всегда целовал ей руку — в шутку и всерьёз. Для всех в шутку, для себя всерьёз. И когда однажды она протянула для поцелуя обе руки, он понял, что сердце качнулось ему навстречу.
Это была не победа, а радость. Праздник взаимности, не так часто выпадающий нам на земле, как и положено праздникам, чтобы оставаться таковыми… Было яркое, ослепительное, жаркое Солнце…
Были закрытые и распахнутые глаза…
Было терпение…
Была горечь, отрава, пустота до звона в душе.
Было примирение без надежды на полноту… на бесконечность… на возвращение Солнца…
И все-таки оно вернулось… В лунном потоке… в горячем дыхании… в тайных словах…
Горе одело в стальную оправу. Горе — реформа души: переоценка, отбор, переплавка.
Двойная боль не прошла мимо. Значит, созрело сердце.
1971 г.
Николаю Неверову
Нет лучшего кино для глаза городского, чем широкоохватные кадры пейзажного раздолья, увиденные даже из окна вагона или авто. Сидишь, жадно поглощая всё, что открывается взору, и по-щенячьи поскуливаешь от удовольствия и нетерпения — сорваться с привязи колёс в этот желанный простор юркой ящерицей… прытким зайцем… лётной птицей… Слиться с ним, соединиться, раствориться…
Это какой-то извечный, неосознанный ещё нами зов матери-природы на клеточном, а то и минеральном уровне. Особый магнетизм, который вослед за интуитивными порывами лириков когда-нибудь вычислят, обоснуют и дотошные физики.
«Примелькается всё, лишь тебе не дано примелькаться»,— сказал поэт о море. Каждый из нас может восторженно повторить это, оглядывая близи и дали края родного, где однажды соткала нас природа из нетленной материи в своё очередное чудо и не перестаёт удивлять-радовать…
В один зоревой рыбалочный рейд в сторону медвенского Дубовца довелось испытать лёгкое отрадное потрясение…
Казалось бы, всё мило, привычно, покойно — поля, перелески, ложбинки, рощицы, холмы… ещё не тронутые цветом дня, ещё в ночной тени… Бледнеют лишь дали восходные.
И вдруг посреди тёмно-травной суходолины, как отблески зарниц — изящные мазки света… Свет земли! Что это, что?!
Догадка приходит вместе с вопросом — да это ж «друг степей» — ковыль! Почти забытая, заповедная редкость в наших местах. Выплеснулся из степи Казацкой на её отроги и осветил, украсил пейзажный уголок особым смыслом, особой памятью…
… Отблеск прошлого — края целинного…
… Эхо разбойного Дикого поля…
…Воли-волюшки гик удалой…
…В конской гриве лишь ветер седок…
Жив, курилка! Устоял дюжиной куртин во времени и цивилизации…
Как хорошо начинается день — с восклицательного знака юности!
Цветёт ковыль, и дышит чабрецом
Степной простор…
Это из ростовских, донских пределов студенчества, поры незабвенной — «добра и нежности бескрайний материк»…
И сразу же в бензиновых парах «Запорожца» почудился солнечный аромат чабреца. Это из памяти. С ковылём они други верные.
День и в самом деле удался. Не-ет, не рыбацкой удачей — садок лишь слегка оживился. Но душа переполнилась отрадой созерцания, покоя, тишины… Светло думалось, легко радовалось.
Укромный пруд являл милые сердцу чудеса трёх стихий — воды, земли и неба. Упрятанный в полевой балке поодаль от дорог, жилья и хозяйственных построек, он давно обрёл озёрный статус — оброс травой и камышом, утенился ветлами, обжит рыбой и птицей, облюбован рыболовами и купальщиками. Дивное, благодатное место. Спасибо людям, сотворившим его в своё время, и наследникам — не поправшим благодать земную…
На обратном пути припомнил утреннюю встречу с юностью, и душа готовилась к мажорному аккорду эмоций…
Но потрясение было уже совсем иного рода, иного порядка. Посреди бывшего пейзажа с ковылём стояли он и она — молодые, красивые, восхищённые. В руке у девушки блекло серел пучок погубленной омертвелой травы. А на земле — ни былинки ковыльной… «Погасили… погасили свет Земли. Неразумные», — пронеслось во мне знобкой судорогой.
Не поднялась душа остановить машину и выпалить своё возмущение, устыдить, воззвать к совести.
…И тем добавить порчи красоты…
Учи… лечи… любовью обретений
И грустью… и печалями утрат.
Горло перехватило от досады, что опоздал… Не упредил беду. Не помог молодым-красивым осознать, что лелеять красоту надо не только ту, которая в зеркале отражается… Но и ту, что призвана душу нашу отражать.
Нет, в тот миг было выше сил моих назидательно изрекать: «Милые, восхищённые, давайте вместе погрустим-попечалимся о погубленной вами красоте…» Скорее я был готов всё это выкрикнуть иль разрыдаться…
Наверное, мир содрогнулся бы от возмущения и боли, когда б особо изощрённый варвар, восхитившись однажды картиной великого мастера, в порыве экстазного восторга… соскоблил бы краски с шедевра и, вожделея, установил у себя дома в блюдечке эту кучку цветного праха. Бред?! Немыслимо представить? Невозможно?! А с полотен природы, значит, возможно?!
1995 г.
Александру Александровичу Харитановскому
Не сложилась дружба у них. Должно быть, оба виноваты, да со старшего главный спрос. Не заметил отец, как сын ростом догнал. Но когда первый раз увидел с сигаретой во рту, не тратя лишних слов, жестоко высек. Крут был. Характер что кипяток: не согревал — обваривал душу.
Только ведь яблоко от яблоньки нездорово катится… Сын затаился, но знал своё.
Пришла пора и водкой дохнуть… И снова тяжелая родительская рука прогулялась по непокорному. Да не вырвала слов раскаяния. Лишь злые огоньки запалила в протрезвевших глазах.
С тех пор бить перестал, но поздно: словам уж заказан путь там, где кулак походил. И настал день, когда в резком споре выпалил сын напрямую:
— Всё, батя, кончай проповеди. Я не просился у тебя на этот свет, сам выродил. И неча мне долги считать. Дай пожить, как умею, не маленький.
— Уйди с глаз,— только и сказал тогда отец, темнея лицом.
Ушёл. Вздохнул вольготно. Да, видно, поспешил праздновать свободу. Жить-то не очень умел. Дружки все по-своему повернули: гулянки, выпивки, дела-делишки… Рабочий парень, а покатился по худой тропочке…
Однажды зимним вечером в дом вбежала соседка.
— Костю вашего в парке убивают,— задыхаясь, выкрикнула она.
Отец как был в домашнем, так и кинулся на улицу… Били трое. Били профессионально, с расчетливой жестокостью. Вломился в карающий треугольник. И вовремя: собой перехватил нож, адресованный сыну…
…Как давно не обнимали его эти родные руки… Как хорошо, как легко. Но почему они так дрожат? Отчего сам он вдруг стал таким слабым и не может ответить сердечным объятием?.. Ах, да, это же…
Прижавшись друг к другу, они медленно осели на стоптанный снег. Вместе с режущей болью в боку пронзила мысль о случившемся. И он едва протолкнул слова, могущие остановить сердце:
— Вот тебе… сынок… вторая жизнь…— цени дороже…
А сын, обезумев от боли и горя, прижимал к себе обмякшее тело отца и, силясь подняться на ноги, бормотал рассеченными губами:
— Папа… папа… вставай, простудишься…
1975 г.
Родным Барсуковым
В такси подсела девушка. Окинула нас невидящим взглядом и, обронив едва слышное: «До Садовой, пожалуйста», осторожно прислонилась к сиденью, вся переполненная чем-то важным и светлым. На лице её, согретом потаённым чувством, жила улыбка, обращенная, должно быть, туда, откуда девушка только-только пришла…
Нам было не по пути, и шофёр хотел сказать это, но, взглянув на неё, промолчал, плавно отпуская машину на скорость.
Девушка была прекрасна своей затаённой радостью, и ею бы только любоваться тихо, «про себя», со стороны, но спутники были назойливы. «Откуда и куда? Как зовут? Едем с нами…»
Но все вопросы и предложения мимо летели — девушка просто не слышала их… И ребята скоро притихли до уважительного молчания. Они сами напомнили водителю, куда завернуть, иначе бы отрешенная пассажирка катила себе до самой «бесконечной» остановки… Ребята весело пожелали ей «не заблудиться», а она невпопад ответила «пожалуйста». И не ошиблась — трижды мысленно сказал ей «спасибо»…
1971 г.
Не успел Он сказать: «А…»
Как Она Ему тут же: «А Я?!»
Родным Шаниным
Перед самым рассветом сад огласился необычной для зимы песней. Певец долго и настойчиво солировал на фоне далекого лая пушкарско-казацких дворняг.
Кто бы это мог быть? Синичка? Не умеет она так протяжно и громко. Иль, может, какой «озимый» соловей залетел к нам в март?
Пичу-пичу-пичу-пичу!.. Пичу-пичу-пичу!.. Пичу-пичу-пичу-пичу!
Передохнув минуту-другую, певец сменил мелодию: ти-ти! Ти-и-и-и! Ти-и-и! Ти-ти! Ти-и! Короткая пауза — и снова солист запустил «соловья». Потом вдруг без всякого перехода в окно стрелькнула бойкая перепёлка: «Спать пора! Спать пора!»
«Э-э, брат, ты что-то путаешь…»
Певец не смутился и тут же выпалил с поправкой: «Встать пора! Встать пора!»
«Ну, это другое дело, хоть и не совсем по грамматике».
Исчерпав себя, «перепелка» пропала. А её голос в эфире сменил совсем не песенный посвист, чередуемый с характерным пощелкиванием.
Ах, вот оно что… Спешу к окну. И прежде чем вижу на яблоне у старого скворечника два длинноклювых силуэта, осеняет: это же скворушка для подруги своей припоминает прошлогодние песни…
1975 г.
Галине и Николаю Шадриным
Раннее довосходное утро переполнено холодным туманом. На дамбе замостья он особенно густ — фонарь фонаря не видит. Идёшь, словно в облаке плывёшь. И всё вокруг тоже плывёт, кутаясь в необычность.
Вдруг сами по себе, оторгнуто от ствола нависают над головой ветви тополя.
Как «летучий Голландец» проступает из пелены многоэтажное здание.
Пучеглазым доисторическим существом проплескивает по мокрому асфальту такси…
И уже с каждым шагом настороженно озираешься, ожидая чего-то совсем невероятного…
Впереди на матовом экране, высвеченном фонарем-невидимкой, возникают два силуэта. Мужчина и женщина. Идут взявшись за руки, отрешённые, точно они одни в целом свете. Приглядываюсь к ней… Вот и самое невероятное! Невольно останавливаюсь, узнав предмет своих тайных восхищений. Раньше всегда её одну встречал в толпе людской, и вот, наконец, и его, счастливца, увидал. Мужественное лицо, изморозь непокрытых густых волос. На вид он значительно старше её, да только в отцы ей, как бы мне того ни хотелось, вовсе не годится…
И как согласно идут!
Позавидовал, уступая узкую для троих тропу тротуара с надеждой хоть взгляд мимолетный перехватить… Но она пронесла его стороной…
Долго смотрел, как туман постепенно вбирает их в себя. Женщина в светлом плаще, спутник её — весь в тёмном. Ну, думаю, она первая исчезнет из виду и несколько мгновений будет казаться, что он её потерял…
Но они сливаются воедино и так, неразделённые, исчезают в тумане.
1987 г.
Второклассница Лена глянула утром в окно и застыла в недоумении — ни неба, ни улицы. Туман густющий — точно молоко в банке.
Позавтракала, портфель собрала, стих повторила — а за окном всё то же белое безмолвие. Постояла-постояла у окна, вглядываясь, к стеклу лицом прижалась, да так ничего и не высмотрела. Озабоченная, направилась к телефону, подруге позвонила:
— Слушай, Ань, если сегодня не рассветёт, то мы в школу не пойдем.
1984 г.
Родным Трофимовым
Ноябрьская капель с туманом уже с утра невидимой молью подтачивает свежие шубки снега. Во дворе детсада девочка трёх-четырёх лет хочет спасти его и уверяет отца, что если калитка будет закрыта, то снег здесь не растает.
Отец улыбается и с высоты своего возраста без труда рущит эту несостоятельную гипотезу. Но малышка стоит на своём. По её убеждению, снег «тают» наши ботинки (!), а «человеки», как известно, сквозь закрытую калитку не проходят.
Поразительное открытие! И вытекает оно из конкретного опыта. Всем знакома судьба снега на тротуаре: кашица — жижица — лужица… Маленький защитник прекрасного даёт урок нравственности. И напрасно взрослый снисходительно смеётся.
Необычная мысль, идея, высказанная заведомым «неавторитетом», порой нам кажется детским лепетом, и мы усмехаемся их чудачествам, не подозревая, что сами в ту минуту уже топчем снег…
1975 г.
Татьяне Л. и Игорю Селиванову
Впервые на желанную волшебность этого удивительного слова обратил моё внимание сын-дошкольник. Мы брели с ним из детсада вниз по улице Челюскинцев и я, вдохновенно импровизируя, рассказывал очередную небылицу из жизни добрых зверей… Как в мультфильмах «Ну, погоди!» в моих изустных сочинениях никто никого никогда не поедал, не убивал…
Сын внимательно слушал. Повествование должно быть казалось ему слишком мирным-медлительным-скучноватым… и он время от времени подстёгивал мою фантазию решительной вставкой: « — И вдлуг!..», заставляя спешно заострять сюжет неожиданным поворотом событий…
…И вдруг!..
Однажды душа исторгнет восхищение словом…
«А ещё жизнь прекрасна тем, что действует восклицательным знаком времени волшебное «вдруг», бесконечно для нас «вдругжеское», и всё удивительно хорошее непременно следует за ним отрадным мгновением жизни…
И, пожалуй, наивысшее предназначение всех светлых слов на земле — однажды воскликнуть:
«…Вдруг остро захотелось тебя обнять… прислониться всем существом своим… ощутить тепло неведомого тела… вслушаться в его биение-дыхание и уловить, как вздрог, ответное «вдруг!»…
1986 г.
Дорогим Истоминым
Автобус Курск—Тим притормозил возле ватаги школьников, сбившихся на краю шоссе. Пока шумливая братия, подталкивая друг друга, взбиралась по крутым ступенькам автобуса, расцвечивая салон букетами, бантам и голосами, вдали показались ещё две компании.
Водитель, совсем молодой еще парень с пышной смоляной шевелюрой, терпеливо ждёт минуту, другую, скосив глаза на зеркало заднего вида…
А все пассажиры оживились, заулыбались, потянулись к ребятам с расспросами… Даже суетной мужчина с плоским портфелем и при шляпе, до этого то и дело нетерпеливо поглядывавший на часы, завёл разговор с белокурым мальчишкой, но всему видать, первоклассником.
Подобрав всех школяров, автобус продолжил путь и через три-четыре километра вновь остановился. Водитель распахивает для ребят обе двери и, оглушённый их громким разноголосым «спасибо», смущённо улыбается и кивает им вслед.
И когда автобус трогается, все оборачиваются на ребят, потянувшихся гуськом к новенькому домику школы.
1967 г.
Валентину Дольникову
Девочка-подросток с малышкой-сестрёнкой спешат на троллейбус. Любуюсь их приятельским родством. И вдруг светло-серые глаза смело поймали мой взгляд и долго держали в себе, всматриваясь и пытаясь что-то осмыслить, уловить…
В себе — через мой взгляд.
Во мне — из себя…
И колыхнул этот взгляд моё спокойное, но всегда открытое весне сердце. И подумалось восхищенно: «Ещё три-четыре года — и какая Женщина поднимется из этих хрупких плеч… В глазах она уже живёт… Через них рвётся на свободу, спешит понять себя, признать себя… Какая будет она!»
«Не про нас, не про нас»,— безжалостно осаждаю свои восторги разумно-житейским урезоном.
«Да разве ж в этом дело?! — протестует уличённое в нехорошем сердце. — Я уже увидел её., уже почувствовал… уже вдохнул… Какой праздник! И ничто омрачить его не способно. Никаким ханжам и запретам отнять его у меня не дано. Принимаю с радостью, без малейшего смущения сердца».
1967 г.
Школе № 2 г. Шостка
Прощаясь со школой, мы сажали в её сквере топольки. Тогда, помню, много мечтали вслух о будущем и даже хвастались, у кого она красивее — мечта-профессия…
Лет через десять заглянул в сквер — и не узнал: тополя уж крышу подпирают. Вон как шагнуло время, вон что они успели…
«Так ли шагнул я?»— кольнула тревожная мысль. Запрокинул голову, глядя на верхушки когдатошних питомцев, как бы примеряясь, и вдруг почувствовал, что отстал… Отстал от мечты своей, которая тогда была «выше крыши»… Они уж почти «дотянулись, а ты… все так же далёк…»
Вот что значит — каждый день откладывать положенные тысячи клеточек, строя себя.
Надо торопиться. Нельзя забывать те минуты, когда деревья были маленькими.
1971 г.
Ирине и Вячеславу Нарыковым
Прекрасны чайки в вольном полёте. Следуешь взглядом за их то стремительным росчерком, то плавным парением над бегущей волной, и дух захватывает ощущение полёта, гордое чувство свободы…
Но случилось как-то ранним утром заглянуть в их «земную» жизнь…
В песке пустынного пляжа одна из сизокрылых откопала кусок булки и принялась усердно расклёвывать его. На пиршество не преминули заглянуть крылатые друзья-подруги, в надежде сделать стол общим. Но куда там! Обладательница куска, сварливо вереща, набрасывалась на всякого из собратьев, кто только пытался приблизиться. Причем она оставляла кусок и с каким-то особым удовольствием враждебного скандалиста гонялась за «нарушителями» по всему пляжу. А те безропотно улепётывали, как должное принимая и её озлобленность, и её право изгонять…
Право сильного, право первого? И надо же справедливости случиться: сердито каркнув, слетела с высокой сосны ворона, долго наблюдавшая за этой мелкой возней. Слетела — и прямёхонько к сварливой. Завидев более решительного и грозного по перу соперника, та отскочила от куска. Ворона же, не торопясь, отведала добычу и, прихватив её покрепче клювом, лениво вознеслась на ветвь сосны…
А первая добытчица куска — куда девался грозный пыл! — жалобно попискивая, топталась на песке, поклёвывая крошки, и не бросалась больше на слетевшихся подруг. И вскоре затерялась среди них.
Прекрасны чайки в вольном полёте.
1967 г.
Можно клевать виноград по ягодке. Сладко, но ни уму ни сердцу: ни сыт, ни пьян… И Солнце далеко.
Но стоит винодельно руки приложить — сок выдавить и бродить его заставить — какое дело!
Вино — это новое качество. Это приближение Солнца. Это полёт!
Только как опасен он для бескрылых.
1975 г.
Эмме и Владимиру Латышевым
Поехал с невестой в город за обручальными кольцами на своём мотоцикле, а техника посреди дороги отказала. Начал возиться в моторе. Невеста ходила вокруг, подшучивала над горе-механиком. Поломка оказалась серьёзной, минуты в получасы складывались. Мотоцикл молчал, а подруга заводиться стала… Да и сам не каменный: тут не ладится, а она под руку… Отреагировал соответственно. Разозлилась, ушла домой пешком.
А когда исправил, поздно уж — не догнал. Сам психанул. Свадьба расстроилась.
Через полгода она за соперника вышла. Как-то встретились парни, разговорились. Молодожён стал жаловаться на судьбу, а первый жених умудрённо заметил:
— Я ж тебе говорил — сначала мотоцикл купи.
1967 г.
Родным Степановым
Шли двое по лесу. Одной тропой, взявшись за руки шли, а по-разному на мир смотрели.
— Не люблю берёзы за их слабость. Любому ветру кланяются,— сказала она.— То ли дело кедр — могучий, стойкий. В нём иной ветер сам запутается. Лесоруб подойдёт, глянет вверх и опустит топор — жалко.
— Не от слабости берёзка под ветром клонится. Нежностью его дарит. Что он без неё, что она без него — даже голоса не подадут. А вместе — такая песня! Придёшь к ним после трудового дня, окинешь глазом, прислушаешься — и усталость пополам расколется. И ты из неё для нового дня растешь… А кедр — это, конечно, здорово… Только рядом с ним маленьким себя чувствуешь…
Остановились у сосны с открытой смоляной засекой.
— Смотри, как напряглась,— восхитился он,— сплошные сгустки мышц.
— Да ну-у…— скептически протянула спутница.— Это скорее рёбра торчат. Скинула одёжку старуха и обнажила свою худобу.
Повеяло холодком ссоры. Вот и руки отчуждённо разошлись и взгляды оттолкнулись.
Стоит она перед ним, гордо вздёрнув худенькие плечи, вся такая маленькая, хрупкая, смотрит, снизу вверх. В глазах вызов и ершистая непокорность… А руки, опавшие вдоль тела, опоры ищут в растерянности и смятении…
«Что он без неё, что она без него»,— услышал он свой голос и, улыбнувшись непримиримому взгляду, подхватил её на руки и закружил в шалом порыве… Тонкие руки нашли опору, обвились вокруг его шеи. А светлые волосы разметались. Как на ветру..
Маргарите Н. и Юрию Першину
В апрельскую субботу отправился за сморчками. Лес уже шагнул навстречу лету: подсох, зеленью задымился, обрёл новые голоса птиц… Сквозь легкий прельный запах прошлогодней листвы свежестью пробивается дух березового сока. Он хранит в себе память о снеге и тайну первого листа… Хорошо, хмельно им дышится. Мысли и чувства светлеют добротой. И грибная неудача лишь забавляет.
Перепробовал все свои заговоры и нашептывания, но сморчков нет как нет. Все бугорки живут лишь мгновением надежды. Вскроешь — а там упрямый стебелек травы пробивается сквозь лежалую листву. Что ж, и в том польза — помог зеленому дружку плечи расправить… Пошептался с ним — и дальше.
Так, в игре-охоте, время летит неприметно. Все здесь одно к одному — увлекает новизной. У каждого дерева и куста — своё особое выражение. И даже если ты без труда признаешь их зимой и летом, сейчас, по весне, тебя ждет немало сюрпризов. На что уж березка привычна глазу, но и она под светлой вуалью лопнувших почек смотрится таинственной незнакомкой.
Взглянул на иву, и первое, что подумалось о ней,— «щебечет». Стал доискиваться, почему такое слово пришло. То ли птичьи голоса определили впечатление, то ли ещё что… Не сразу отгадку нашёл. Но без птиц и правда не обошлось — на изогнутых ветвях первые пары желтоватых остроконечных листков как десятки раскрытых клювов.
Лес первое зелёное слово говорит, а птицы его подхватывают на все лады, солнцем высвечивают и разносят, дарят людям. И бойчей всех, на правах старожила, синичка выплёскивает свои «цви-цви». Не отстает от неё и зяблик, захлебывается в восторге. Зарянка, та потише, и песня её тоньше, светлая такая, точно паутинка на солнце. А дрозд ещё не распелся. Посвистывает, соловья кличет на подмогу…
Живая тишина леса… Вряд ли найдёшь место целебнее для оглушённого городского жителя. Зелень — лучшая тишина для глаз. А птичьи голоса лишь ласкают слух. Хочешь — вслушивайся в них. Задумался — они тебе не помеха. Наоборот, о чём-то напомнят, что-то подскажут.
Вот подумал об этом, а сам себя неуютно почувствовал… Что-то мешает мне говорить с лесом… Даже остановился, прислушался…
Ну, так и есть, это ж город с «домашним уютом» на природу пожаловал. Совсем рядом транзистор заголосил во все свои полупроводниковые лёгкие.
Два парня и девушка, должно быть студенты, развели у поваленного дерева огромный костер, пьют вино из единственного стакана, передавая его по кругу, и, напрягая голоса, чтобы пересилить технику, на полукрике беседуют.
Подошёл. Поприветствовал. Извинился.
— Выключите, пожалуйста, на минутку свою «машину»…
Ребята было захорохорились, но девушка одним движением руки оборвала крикуна и выжидающе посмотрела на меня.
— Помолчим,— предложил я, присаживаясь на валежину, и поднял палец вверх. Пернатые певцы не подвели меня. Словно торжествуя свою победу над крикливой техникой, они ударили дружно…
Девушка кивнула с тихой улыбкой. Опустил палец в сторону костра и «включил» его потрескивание и протяжное ветровое «фф-фф-фф»…
Отвел руку в сторону порыва ветра — и шумливо заговорили одетые в облако первой зелени осины…
Не затягивая минуту молчания, встал, ещё раз извинился и не удержался от назидания:
— Сам тише — больше слышишь…
— Спасибо вам… — хорошо сказала девушка.
— Спасибо и вам… за внимание… Доброго леса…
И пошёл своей дорогой, с напряжением ожидая, словно выстрела в спину, транзисторного крика… Но было тихо. Говорил только лес.
1976 г.
Ирине и Валерию Михайловым
Чёрный телефон равнодушно молчал, точно свернувшийся в клубок сытый котёнок, дремавший свои сладкие сны.
Мне было одиноко, и я несколько раз порывался будить его. Холодная трубка тянула своё ознобистоbr /е: «Ну-у-у-у-у?» Диск, нехотя уступая пальцу, урчал, всё больше раздражаясь: «Отстань! Отста-ань! Отста-а-ань!»
И я отставал, в нерешительности опуская трубку.
Но одиночество неотступно подкатывало к сердцу неясной тревогой, и рука снова тянулась к телефону. И когда я всё-таки одолел его последнее «отстань», трубка впервые подала слабую надежду безучастным: «Жди-и-и… Жди-и-и…» И чем дольше она мне это тянула, тем летучее становились последние крохи надежды. И я почти физически ощущал склепную пустоту комнаты, где в ту минуту раздавался пущенный мною сигнал, сам мертвея душой…
Но вдруг теплом дохнуло из трубки: «Я слушаю…» И словно щекою к щеке прислонился…
Телефонная трубка обрела тепло кожи — в ней жил родной голос…
1981 г.
Василию Шурупову
В студенческом общежитии культуриста и спортсмена Лёньку Свигова прозвали АппоЛёнькой…
Как-то раз с очередным рейдом чистоты ходила по комнатам комиссия, а Лёнька своей культуристикой занимался в чем мама родила. В дверь постучали.
— Если женщина — войдите! — крикнул обычную общежитейскую шутку Лёнька и, вспрыгнув на стул, принял скульптурную позу.
Дверь распахнулась. Комиссия переступила порог, в несколько голосов сказала «здравствуйте» и тотчас завизжала женской половиной и, толпясь, вывалила в коридор. В комнате остались лишь ребята, облечённые выборной властью. Самый главный из них — Витька Грызлов, врио председателя совета общежития, огрузший руководящим жирком, возмутился строго и начальственно:
— Ты что хулиганишь, Свигов?! Голяком выставился… Да за такие фокусы мы тебя из общежития выставим в два счёта!
— Не голый, а обнажённый, пора бы соображать в искусстве… — как ни в чём не бывало отреагировал Лёнька, меняя Апполонову позу на Гераклову. — Из общежития выселять меня, хорошего, не за что… Превышаешь полномочия, товарищ временно исполняющий… Потому как не хулиганю я вовсе и не выставляюсь, а демонстрирую наглядные результаты упорного труда нашей спортивной секции… достижениями которой, как тебе известно, о-очень гордится наш уважаемый ректор и все его боевые про.., — Лёнька скопировал позу старшего Лаокоона. — Сам-то вон жиром заплыл, вот тебя зло берёт, кишка дерёт… А я призываю заниматься гимнастикой духа и тела всех хилых, ядовитых и особо принципиальных… Желчь разгоняет и здоровья добавляет…
— И-а-а-а!!! — издал Лёнька победный клич и спрыгнул со стула. — Ладно, Витёк, не сердись… это я для азарта… Зови свою визжащую комиссию, извиняться буду..,— и ловко укутался простыней, словно тогой…
1982 г.
Счастливым рыцарям Любви…
Случаются в нашей жизни особо пронзительные мгновения, которые принадлежат лишь двоим. Опадение взаимностью, нередко «случайной»… короткой… «запретной»… И памятны-драгоценны эти мгновения чувствами первородными, озаряющими. И последействие их благотворно, как предвестие летучего счастья или счастье само — пока хранятся они в чистоте и неприкосновенности для взгляда-уха чужого… да и собственных сомнений досужих…
Ибо как только взгляд или слово постороннего, пребывающего «в иной норме», коснётся этой трепетной заповедной тайны — все идёт шиворот-навыворот. Интимное сразу становится «интёмным», как фотобумага на свету… И в душу, где песня-отрада звучала, вползает смута… неуют… сожаление… омрачение…
А всего-то взгляд посторонний… слово неуместное… сомнение отчуждающее… мыслишка пошлая…
Храните тайные мгновенья, как в песне доброй поётся.
И пусть «знает только ночь глубокая, как поладили они…»
«Распрямись, ты, рожь высокая — тайну свято сохрани!»
Вот именно — свято!
1993 г.
Ларисе Ситниковой
Ночь давила со всех сторон — беспросветная, студёная, долгая. Встал посреди пути. Вдруг сделалось всё равно: тут ли упасть и забыться от усталости и одиночества, или же двигать в своё «никуда»…
Но потеплел первым светом восток, и легче как-то стало, словно друг в угасающий костёр подбросил полешек и они занялись на дремавшем жару.
И силы откуда-то взялись, и надеждой воспрянуло желание: «Шагать!».
1968 г.
Галине и Борису Агеевым
Солдат догнал самолёт, когда тот уже выруливал на взлётную полосу.
— Стой! Куда тебя под винты несет? — крикнул пилот из кабины и сбросил газ.
Открыли дверцу, взяли на борт распаренного от жаркого бега в тесном парадном кителе парня. Мешая слова благодарности с глубокими вздохами, он сбивчиво стал объяснять, что летит из Заполярья в родное село Кобылки на побывку, в свой первый солдатский отпуск… И что билета он взять не успел.
Но летчик добродушно поторопил: «Ладно, ладно, садись скорей». Пока его усаживали поудобнее, пока пилот разгонял мотор, солдат, растерянно похлопав себя по карманам, вдруг обнаружил, что забыл бумажник на кассовом барьере… Пассажиры дружно всполошились, на разные голоса извещая пилота о ЧП.
Мотор снова оборвал рёв. Открыли дверцу, чтобы выпустить вконец расстроенного парня на очередную «четырехсотметровку», но увидели женщину в служебной форме, бегущую к самолёту. То была кассирша с бумажником в руке.
В трогательной суматохе человеческого участия солдат совсем потерялся от смущения, не зная, как и благодарить свою спасительницу. А пилот незло проворчал, усаживаясь за штурвал:
— На «губу» тебя надо, растяпу…— И, пуская машину с тормозов, весело добавил: — Сейчас мы тебя мамке под охрану сдадим…
1975 г.
Леониду Медведеву
Лишь один раз в жизни пчёлам дано право платить за обиду: ужалив, пчела погибает. Но не было случая, чтобы хоть одна из них дрогнула в решающее мгновение и отступила.
Воля инстинкта неумолима и высоконравственна — обидчика надо разить!
1970 г.
Льву Боченкову
Вдруг с грустью обнаружил, что время шагает быстрей моей мысли…
Конечно, это и объяснить можно: у времени одна заказанная дорога, а мысль мечется, ищет свои стёжки-дорожки. Потому и отстаёт всё чаще и чаще, натыкаясь на протоптанное и исхоженное, непроходимое и неодолимое…
Вот и получается, что по хоженой тропе уже гордость не пускает, а завалы иные одолеть — сил маловато, не накопил или истратил попусту.
Так и топчемся мы с ней на месте.
А время всё дальше уходит размеренным шагом бывалого изыскателя и не оглядывается на нас, не уступит хотя бы коротким привалом.
За временем надо поспевать вовремя!
1977 г.
Он был суров на вид и строг по натуре. Никто не знал его улыбки, никто не слыхал его смеха. Они наглухо были зажаты в кулаке характера. И мрачные навесы бровей не поднимались, не расходились до той черты, за которой теплится веселье…
Это был человек, который всегда не смеется… Но однажды его увидели спящим и не узнали: добродушное лицо светилось детской радостью…
1967 г.
Галине и Василию Воробьёвым
Дождь и Солнце рассыпали по траве-мураве искристые капли. Они подсохли, округлились и ещё веселей заиграли на листочках-плечиках, словно звёзды на эполетах. И, казалось бы, всех поровну оделял дождь, а всё же у одного из братьев-спорышей почему-то капли звёзд крупнее. И оттого он сам кажется на голову выше остальных с такими огромными звёздами во всё плечо. Этакий генерал от Муравии.
Но стоило порыву ветра пройти по траве и стряхнуть с неё дарованные небом награды, как исчез генерал. Нигде не могу отыскать его превосходительства.
1965 г.
Наталье и Сергею Бартеневым
— Ну, теперь никогда на жену ругаться не буду, — вымолвил молодой папаша из Орла, проехав лишь сутки в поезде со своим годовалым Серёгой.
Везёт сына к тёще на юг. Маленький вертушок дал жару всему купе.
В Ростове парень вышел на перрон, сел на ящик и взялся за голову.
— Что с тобой? — спрашиваю из окна вагона.
— Посмотри, мой там спит?
— Спит.
— Дай хоть минутку свежим воздухом подышать…
Родным Домниковым
Пятилетняя Оля отдыхала летом с бабушкой у самого синего моря, в самом детском городе — Евпатории. Там и море самое детское — тихое, тёплое — голубое блюдечко с желтой окаёмочкой: воробью, да и Оле, по колено.
Отдыхали, как сейчас для русских иностранцев водится, без путёвок. Под крышей у людей добрых — за наличный расчёт и при полном самообслуживании. Для Оли, конечно, мало что изменилось. Ехали к морю день, ехали ночь, а из дома вроде как и не уехали. Бабушка рядом — значит, и дом родной тут.
Те же походы за продуктами по магазинам и базарам, та же стряпня на кухне, завтраки-ужины, постирушки-утюжки и вечерние купания. Правда, не в ванне, а в тазике. Но всё равно ведь водные процедуры… А меж этими хлопотами и море выпадало как награда за примерное поведение по всем пунктам домашней программы.
Случались и происшествия.
Как-то бабушка доставала из сумки купленную на базаре сметану, а банка выскользнула из руки на пол. Банка — вдребезги, сметана — в брызги. Один осколок стекла угодил бабушке в ногу, кровь засочилась…
Пока раненая искала бинт с йодом, Оля поспела сбегать во двор и вернулась с листом подорожника и стеблем чистотела. Вот этим, говорит, лечись.
Дачные уроки деда не прошли даром — хорошо усвоила внучка азы зелёной аптеки.
Бабушка умилилась-растрогалась:
— Ты ж мой лекарь ласковый… ты ж моя умница. Вот вырастешь — врачом станешь.
— Нет.
— А кем же?
— Мамой.
— О-о! Это тоже очень хорошо. А потом бабушкой будешь.
— Нет, бабушкой не буду.
— Почему же?
— У бабушки работы много, — был ответ…
1999 г.
Внуку Александру
Первоклассник Вовка отчаянно нагрубил бабушке, которая на самом интересном месте вмешалась в его «войну» и заставила сменить автомат на школьную ручку. Просить прощения наотрез отказался.
Вечером отец беседовал с сыном:
— Ты любишь маму?
Предчувствуя в этом вопросе начало родительской нотации за дневные подвиги, Вовка, потупив взор, обреченно ответил:
— Люблю…
— Уважаешь ее?
Сын с недоумением покосился на отца: мол, что за вопрос — разлюблю, значит, и уважаю, но «заострять» не стал и ответил, как требовалось:
— Уважаю.
— Мама тоже любит и уважает свою маму… И помни всегда, сынок, что бабушка — это мамина мама.
Вовка оживился, навострил уши, что-то соображая, и выпалил:
— Два раза мама?
— Да, брат, такая арифметика. Вот и действуй по ней — в два раза…
Но сын уже не слышал мудрёных выводов. Неожиданное открытие растопило упрямство, и он побежал к бабушке.
1972 г.
Светлане Вьюгиной
Два малыша на детской площадке завозились вокруг старой игрушечной машины. К ним подошла юная мама:
— Что такое? Почему не даёшь ему машину, Леночка,— спросила она добрым голосом.
— Он нехорошо просит.
— Сережа, попроси лучше. Скажи: «Дай, пожалуйста!..»
— Отдай, пожалуйста, мою машину.
— На…— протянула Лена игрушку.
— Теперь он хорошо попросил?
— Ага.
Убежали довольные оба.
1968 г.
Пятилетний Эдик поймал бабочку.
— Зачем она тебе?
— Для коллекции…
Подивился, откуда малыш слово такое знает:
— А что такое коллекция?
— Это когда колют…
1994 г.
Мальчишкам нашего двора
Мальчишка играет с мячом, футболя его в стену трансформаторной будки… Я сижу на скамье, уткнувшись в газету. Мяч откатывается ко мне и я живо пасую шестилетнему футболисту.
Он взглянул на меня вопросительно: мол, сыграем?!
Но я вновь уткнулся в «прессу»…
Однако мальчиш уже «себе на уме». После нескольких прямых ударов о стенку он бьёт мяч под углом, направляя его снова ко мне…
Зеркальным ударом возвращаю мяч.
Мальчиш не даёт мне опомниться и повторяет пас…
Теперь уж не до газеты…
1986 г.
Девочка Ксюша каждое утро по первотеплу в марте выбегала за околицу…
— Ты кого встречать бегаешь?
— Весну… Она у нас в Голой балке начинается…
1984 г.
Владимиру Бильдину
Шутники прицепили к троллейбусу пустую банку из-под краски, и грохочет она по вечерней улице. Молоденький милиционер окликнул своего коллегу-ровесника и, смеясь, указат на это необычное сооружение:
— Смотри, что пацаны придумали!
Весело им — они ещё сами «пацаны» в форме. И банка погремела дальше, внося оживление в ряды прохожих.
Я было возмутился такому отношению стражей порядка к его нарушениям. А потом подумал, что троллейбус, всё же не кошка — можно и порезвиться.
1971 г.
Елене с Хуторского
Майское утро распахнулось синевой небесной. Солнечно. Тепло. Тихо. По проулку Хуторскому, доживающему свой век посреди городского многоэтажья, девчонка на прабабушкином, должно быть, коромысле несёт воду в синих пластмассовых вёдрах. Солнце легко пронизывает их своим вольным светом, отчего вода кажется голубой…
Заглядываю девчонке в лицо и приветствую вопросом:
— И откуда это такая вода голубая?
Девчонка, невольно оглянувшись на одно из вёдер, откликнулась в тон мне:
— От самого синего моря…— И улыбнулась.
1972 г.
Дорогим Мирзахановым
В окне соседского дома девчонка-подросток устроила бальный танец с тюлевой занавеской. Взяла в обе руки её нижние концы и раскачивается в такт своей внутренней музыке. Потом закружилась в вальсе, и тюль шатром сошёлся над её головой, укутав девчонку в белый кокон фаты.
Замерла без движения, как под венцом. Наверное, всё вокруг для неё сейчас белым-бело, необычно…
Постояла, заглянула в будущее и шало завертелась в обратную сторону — в детство.
1975 г.
Литстудийцам
Как это верно — ощутить себя зерном… И самому прорасти!
И возрадоваться всходу жизни… свету её… цвету… теплу… голосу… колосу…
Чувству первозданному — Жи-ив-у-у! Мысли озаряющей — Зре-е-ю-у-у!..
Ларисе и Владимиру Савельевым
Предвесенняя муха выползла из оконной щели и с полчаса приводила себя в порядок после зимней спячки: подправляла крылья задними лапками, тёрла передние друг о дружку. Пробовала жужжать по стеклу, но не очень уверенно. И снова взялась подправлять крылья лапками…
Жизнь «заводит» и это крохотное существо.
Зачем? В чем прогресс и мудрость эволюции?
В многообразии!
Жизнь охватывает миллиарды направлений для исследования совершенного пути. Миллионы «бросовых» ходов-моделей жизни угасают в великом процессе. Тысячи веточек, ветвей уж, обретая новые качества, продолжают эволюцию.
Природа мудра, но не ясновидна. Наперёд загадать не может, но отберёт самое жизнестойкое с редким мастерством и заботой.
Вот и мы — разумные её модели — в помощники выбились.
А муха зачем?
Чтобы слона родить.
…Бывает мысль мухой вылетит, да слоном на деле обернётся.
1981 г.
Андрею Дементьеву
На лесной вырубке, залитой Солнцем,— теплынь, безветрие. Вынул из кармана забытое красное яблоко и покатил по зернистому снегу. Яблоко взялось белыми крупинками и вдруг ожило снегирём. Но тут же крупинки стали плавиться от теплоты яблока и Солнца. И в тот самый миг, когда крохотный снежный кристалл терял себя, он в последний раз сверкал короткой, как искорка, вспышкой, превращаясь в красную каплю. Эта вспышка — прощальный вскрик.
Пропал снегирь. А яблоко оделось крупной зимней росой.
1967 г.
Светлане Вялых
Чтобы отвлечь от себя ос, залетающих в комнату, устроил на подоконнике кормушку — блюдце с вареньем.
Подлетела одна, другая, третья…
Притихли, упиваются сладостью. На фоне высвеченного Солнцем клубничного варенья, изящно выточенные, смотрятся они янтарно. Только у меня при виде черно-желтой полосатости осы всегда почему-то возникает ощущение хищника. Но не тигровая шкура по похожести, а что-то близкое к оскалу акульей пасти… Должно быть, какое-то забытое впечатление детства отозвалось… Акула, конечно, с картинки, а уж ос в былое время мы, помню, всё прибить старались. По неосознанной жестокости: на всякий случай — чтоб не ужалила!..
Теперь вот моя взрослость замаливает неразумные грехи детства… Даже на душе как-то блаженно стало.
Только взрослость порой не менее слепа в своих порывах.
Не прошло десяти минут, как на блюдце завязалась потасовка. Вроде и места и варенья всем хватало, а нет же, наскакивают друг на дружку, клубятся, сцепившись, скатываются с блюдца на подоконник и пропадают вовсе за окном… Поставил второе блюдце. Да куда там — пуще прежнего завозились на расширенном поле брани. Точно выпивохи, перебравшие вольного хмеля: где пили, там друг дружку и тузили…
1981 г.
Светлане Захарьянц
Глыба горя, упавшая в озеро души человеческой, неизменно вызовет обратный всплеск-жажду жизни, порыв творчества. И чем глубже это озеро-душа, чем тяжелее эта глыба-горе, тем могучее будет ответ.
1968 г.
Родным Ивановым
Заучено. Утверждено. Проверено бесчисленным опытом прозревших: «Любовь слепа!»
И случись ей ненароком объявиться среди зрячих — ну они ей очки вправлять: «Опомнись! Разве ты не видишь, какое там и то, и это?!»
А Любовь посмотрит-посмотрит на «то и это», и под взглядом её всемогущим всё становится таким, как видит она, «слепая»…
Оглянется Любовь на зрячих и вздохнет жалостливо: «Бедненькие, сколько ж вас, несчастных, страдает ещё зрением нормальным…»
1969 г.
Людмиле Стародед и Валерию Ломако
Убегали-убегали от шума городского и забрели в январский лес. Ступ-ступ… Проваливаемся по колено в отяжелевшем снегу. Чу! Кто-то гонится!..
Затихаем, настороженно прислушиваемся, уронив голоса до шёпота. Шаги всё ближе. Пытаемся ускорить движение. Но тщетны попытки — нагоняют! Выбившись из сил, падаем в снежное ложе, сдаваясь на милость преследователей. И они обступают со всех сторон — мартовские шаги капели посреди января…
Весна охватила хмельной волной и скрыла от глаз посторонних.
Время остановилось. Ослепли. Оглохли. Онемели.
…Очнулись от холода и тишины. Мы и не заметили, как полуночный морозец возвратился в свои владения. Стоим, прижавшись друг к другу, и слушаем, в надежде уловить хоть малейшее движение нашей чародейки… Неужто пропала в студёных лапах?! Но…
«Туп-туп! Туп-туп!..» — стучит в груди, повторяя шаги капели…
Смеемся, счастливые, что среди зимы приютили в себе такую чудную гостью.
1970 г.
Валентине и Михаилу Григоржевич
Бурые, серые, темные стволы и кроны заснувших деревьев на светлом пологе снега… И вдруг — снега протянули руки вверх, заигрывая с кряжистой статью дубков. Это дюжина белостволок ломкими лучами прожекторов ударили в небо…
И на душе стало светлее. И солнце, отраженное на их атласной коре, приблизилось, потеплело.
Свет, радость, теплота одной матерью вскормлены — добротой.
1967 г.
Родным Даниленко
«Один человек не делает тропы» — утверждает народная мудрость. Ну как не дерзнуть на исключение! И я стал прокладывать по целине парка новое окончание тропинки. Каждое утро ступаю десяток шагов по траве. Мне жалко мять траву, ноги невольно робеют, опускаясь на свежую зелень, но дух экспериментатора одолевает, не даёт отступить.
На последнем шагу к тротуару растёт сочный подорожник. Всякий раз я подминаю его стрелы, но на следующее утро он, как ни в чём не бывало, встречает меня стоя.
И стойкость эта радует меня куда больше, чем очертания будущей тропы.
1966 г.
На лыжне девочка, у девочки — косы. Тугие каштановые плети бьют по спине, запрокидывают голову в гордость, смущают прохожих своей неожиданностью.
Косы, косы… Когда ещё мода, капризная шкода, вернет вас нашим милым?!
1966 г.
Природа отняла мысли о тебе, прости… А может быть, она углубила их? Ведь когда я дышу лугами, рекой, лесом — я дышу тобой. Ты неотделима — грусть, печаль и радость моя.
Ты — сама природа во мне.
1972 г.
Ирине и Петру Назаренко
Задолго до рассвета за окном гудела лишь механическая тишина — далёкий вокзал да близкий цех завода в голос с урчащей где-то машиной.
Но стоило мне зажечь свет, как тотчас рядом в саду чуть раньше обычного цвиринькнула синичка и словно за ниточку потянула другие голоса.
Всполошился одинокий городской петух.
Пощелкал сонно скворец…
Кажется, я «включил» рассвет чуточку раньше.
1968 г.
Александру Манжосову
Днём в потоке, бегущем к Снежице, встретил восторженный бурун. Он упругим родничком вырывался из ледяного поддонья ручья, играючи раздваивал верхние слои воды…
— Скорей сюда! — крикнул я спутнице. — Смотри, какое чудище!
Она мельком уронила взгляд на моё чудище и прошла мимо…
— Что, не нравится? — изумился я.
— Нет. Слишком велико было твоё восхищение. Пошли, опоздать можем.
И никуда мы, конечно, не опоздали. Ещё добрых полчаса ждали других. Весь день работалось на скорую руку: душа маялась потерей — недосмотрел, недослушал, недоговорил…
С рассветом прибежал в лес, да поздно. Ручей ослаб и вяло шёл поддоньем. И теперь на месте играющего силой потока — лишь легкие кружевные завихрения воды…
1967 г.
Бывают характеры сродни человеку, рубящему сук, на котором он сидит… Сомнения в нём до топора доросли и подвергают все вокруг жестокому «испытанию»… Да какое ж дерево против секиры устоит? Проходит время, и, подрубленное, сбрасывает оно неразумного «испытателя» на землю. Но по странной закономерности тот бранит не топор свой, а сук — «слабый, непрочный, предательский»…
И случись ему новую опору обрести, он, после минутного восхищения её неодолимостью, снова принимается за свое.
Щепка за щепкой — и лес тает. А уж дерево… Снова падает упрямый человек и ушибается. И вновь винит сук, всё больше «убеждаясь» в ненадёжности рода людского.
Несчастный характер. Хоть бы раз промахнулся да по пальцу себя тюкнул: быть может, тогда… Хотя нет, навряд ли — всю боль свою он всё равно на чужой счёт спишет.
1972 г.
Ирине и Юрию Глюдза
Когда бы я ни проснулся среди ночи, на верхним этаже дома, что стоит напротив, словно маяк, светит одно и тоже окно…
Я не знаю, кто там живёт — инженер или художник, студент или учёный, но свет в окне говорит о главном — человек работает!
И сразу становится стыдно прохлаждаться в постели. Сон отступает, я встаю и включаю свою настольную лампу.
Так согласно работалось нам всю зиму.
Но однажды ночь ослепла… Я не увидел привычного жёлтого квадратика. Не появился он ни через день, ни через месяц… А я всё вставал и, усаживаясь за стол, посылал свой сигнал в темноту, надеясь, что тот отзовётся. Но он молчал. Должно быть, человек окончил какую-то срочную работу и теперь живёт себе, как все «нормальные люди»?
Но как это можно кончить работу? Не-ет. Просто он, приучив меня, теперь светит другим.
1976 г.
Михаилу Саницкому
Если смотреть, как в подзорную трубу, в отверстие сложенных в кулак пальцев на восходящее Солнце, отторгая его от зари и неба, увидишь красное пятнышко… алую горошину… только и всего…
Как верно, что мы не смотрим друг на друга сквозь кулак…
1974 г.
Родник на берегу Тускари. Две девочки приплыли к нему с того берега на лодке, черпают литровой кружкой чистейшую воду и сливают её в вёдра.
— Сладкая вода? — спрашиваю подходя.
— А вы отведайте…
И угостили словом родниковым.
1976 г.
Наталье и Вячеславу Мараковым
Молодые берёзы радуют глаз девичьим удивлением, зрелые — дурманят голову сладостным соком. Ветер, продувая рощу, разряжается в цвета и запахи весенние — молодец молодцом: упруг, свеж, вихрист…
Посреди тропы, охмелев от весны, обнял парень девчонку. Ветер треплет, теребит красное платье, словно ревниво-завистливо хочет расторгнуть объятья… Но тщетно. Тонкая рука с раскрытыми пальцами отпечаталась на широкой спине прошлогодним кленовым листом.
1973 г.
Петру Ярцеву
Прозорливо посмеялась над нами мудрая голова, пустив по свету безобидную сказочку о Джинне, выпущенном из бутылки.
Ведь не зря, совсем не зря арабский Демон или Дух так близок по звучанию с английской можжевеловой водкой — джином.
Да разве ж только по звучанию? Давно известно у людей, как проще всего «сказку сделать былью». Стоит только впустить в себя побольше джина из бутылки и… такие чудеса завихрят, закружатся…
Он, сей джин, можжевеловый ли, пшеничный иль бурачный, такое начнет в тебе выкаблучивать, что арабскому тёзке и во сне не снилось. И перво-наперво станет руками твоими сучить-размахивать куда не попадя, языком твоим молоть чего не след… В общем, ни в сказке сказать, ни пером описать…
1974 г.
Солнце на восходе «зацепилось» за крюк строительного крана, и можно было подумать — попалось на удочку.
Но это только лихое мгновение мысли.
В следующий миг Солнце проглотило крючок, а потом и всю башенную махину переплавило в невидимку.
Вот и нам иногда кажется, что держим мы в своих руках поводья от колесницы событий. А на крутом повороте вдруг откроется, что не за удила скакуна концы поводам зацеплены, а за оглобли…
1973 г.
Сергею Симошину
Какое удивительное, радостное, хмельное чувство испытывает человек, ощутив себя творцом мысли оригинальной…
От мысли-открытия «для себя» человек растёт до мысли-откровения «для других»… А высшее — для потомков…
Диоген жил в бочке из-под вина, но опьянял себя мыс-ля-ми!
1972 г.
Ольге и Владимиру Климовым
Нет в городе ворот тесовых, да и дёгтя днём с огнём не найдёшь. И выплеснулась обида обманутого сердца голубой краской на оконном стекле любимой…
Только ложной тревога была, помирились вскоре… А с рассветом на ранних прохожих с её окна глядела уже озорная рожица голубого Чебурашки, рождённого точными росчерками гвоздя…
1987 г.
Геннадию Бодрову
Пчела, садящаяся на цветок, совершает двойной процесс «творения» — нектар для мёда берёт и пыльцу для завязи оставляет…
Мёд — величайшее искусство природы!
Ну а завязь?! Оплодо-творение…
Плода творение!!!
1997 г.
Ирине и Валерию Стародубцевым
Несколько дней клён стоял в торжественно-пышной позолоте, настойчиво привлекая на себя внимание, как бы приглашал насмотреться на него и оценить по достоинству перед прощанием. Но так уж устроены мы, что с недоверием относимся к пышности среди будней и не преминем вместо внимания колким словом отметить: мол, ишь вырядился! И только однажды утром я вдруг понял, что это был праздник.
Ночь накануне была холодная, со шквальным ветром и дождём. Шум осенней бури поглотил все обычные звуки ночи и, лишь перед самым утром вернул их в оправе настороженной тишины. Со светом тишина подтвердилась пустотой — исчезло из-под окна шумливое облако клёна, открыв глазу безлюдную улицу… А потом, как на сцене в начале представления, улица разом наполнилась действием: загудели, одолевая подъем, автомашины, сочувственным дребезжанием их труду отозвались оконные стекла, зашаркали десятки терпеливых подошв, замелькали озябшие людские фигурки, села на оголённую ветку клёна такая же одинокая ворона и закаркала призывно, скликая разбросанное бурей племя.
Фане и Иосифу Полонским
Девчонка и парень стоят, обнявшись, на тропинке среди приречного дубняка. То ли дождь пережидают, то ли дрожь переливают.
Хорошо и… не завидно.
У меня свои милости: тихий дождь, шепоток реки, сизое молчание трав, притуманенные дали, тени мятущихся мальков…
Нельзя всё время держать любимую в объятиях. Хочется и со стороны на неё поглядеть. И черточки её желанные вокруг узнавать. В омытом изгибе ветлы, в приветливом взгляде девичьем…
Оживает она в них. Множится. Растёт. Становится необъятной для рук…
Только сердцу дано всё объять.
1970 г.
Всем бросающим курить…
Эгоизм курящих беспределен. Даже друзья, даже родственники забывают о ближних своих в привычной затяжке.
Жизнь на каждом шагу подтверждает это. Ну, разве что какой дымящий сверхджентельмен, уже держа сигарету в зубах и чиркнув спичкой, спросит иногда для проформы: «Простите, можно закурить?..»
— Да, конечно, конечно, курите, пожалуйста, — говорим жертвенно и виновато мы, некурящие…
1984 г.
Юлии Цейтгамель
Полуденный лес. Прохладный, сумеречный, ещё майский в июне из-за тянучей весны и дождей.
Комариное, мотыльковое мелькание.
Холод росы на затенённой травянистой тропе, снежинки ландыша.
Дубовое, осиновое редколесье.
И среди зелёного сумрака то здесь, то там солнечные колодца — поток света в кругу стволов. Вступаю в один из них и запрокидываюсь на его дне-лужайке. Нежно-голубой холст неба затейливо выписан ветвями дуба; листва ещё полностью не развернулась, и они легки, ажурны. Рисунок их тонок и светел, соперничает с японской живописью…
Притих и сразу же стал различать новые звуки и голоса. Приблизилась робким попискиванием синица-хохлатка, достучался издалека дятел, а травы, отогретые вольными лучами, откликнулись шуршанием, шорохами, жужжанием, и неразрывно с ними то широкими ароматными волнами, то робким пахучим ручейком накатывали, наплывали пробуждённые запахи…
И все это одним хозяином небесным обласкано — Солнцем. И встаёт оно перед нами в святом триединстве: цвет, звук, запах. И только человек вновь объединяет в себе эти радости земные.
1973 г.
На вокзале слепая бабулька с посохом и сумой, едва выбравшись из очереди в кассу, сокрушённо запричитала:
— Ой, забыла… ой, забыла…
— Что забыли? — спрашиваю.
— Да куда ехать… Только в кассе говорили… А я забыла… Волками их ещё кличут…
— В Тамбов, что ли?
— Во, верно — в Тамбов! А как вы, дядечка, догадались?!
— Да кино одно вспомнил…
1991 г.
Праздник песни, казалось, собрал на стадионе весь город. И день выдался с распахнутым Солнцем. На футбольном поле не протолкнуться — сошлись от мала до велика. Стоим кругом одноклассников, болтаем, балуемся. Товарищ, играя, двинул меня в плечо, а я отшатнулся и легонько подтолкнул малыша, стоявшего рядом. Тот упал и заревел. Бросился к нему, чтобы поднять, а мамаша, не разобравшись, с размаха ударила меня по лицу. Застыл против неё, окаменев. Женщина сама испугалась. Да разве ж мог я пустить в ход сжатые от обиды кулаки? Круто повернулся и ушел от обидчицы, от друзей, от праздника.
1971 г.
Егору Полянскому
На праздник русской зимы одна за другой подкатили две новенькие вороные «Волги» и стали среди прочей колесной живности, лоснясь боками. Из них вышли румяные добры-молодцы в пыжиковых шапках при серебристом каракуле воротников… Сбились вокруг одного, самого румяного, и двинули не спеша вдоль праздника.
Мальчик, глазевший на тройку выряженных бумажными цветами и лентами серых лошадок, вдруг потянул мать за руку, привлекая её внимание к новому зрелищу:
— Мама, мама, смотри и дяди одинаковые…
1974 г.
Животогрудастый мужчина в майке адидас с похвальной предупредительностью ввёл незрячего ветерана, при медалях и орденах, в приёмную телеателье. Попросил очередь пропустить инвалида и скромно вышел на улицу. Очередь, в основном мужчины, с готовностью расступилась, и поддерживаемый с двух сторон под локти ветеран вплотную приблизился к столу приёмщика заказов, ощупал край стола и утвердил на нем свой костылик.
— Вы заведующий? — спросил, высоко подняв голову, прислушиваясь.
— Не-ет…
— А где он?
— В отпуске, а что у вас?
Вместо ответа незрячий посетитель вдруг как хватит костыликом по краю стола:
— Безобразие, понимаете! У меня телевизор целую неделю один зеленый цвет гонит, понимаете… А мастера не дозовёшься!..
В наступившей тишине лишь звякнули медали да скрипнул стул под опешившим приёмщиком. Он вскочил, чтобы перехватить костылик у взорвавшегося клиента, но тот уже убрал его к ноге и застыл в задиристо выжидательной позе.
— Ваш адрес? — только и сказал пожилой приёмщик, явно сдерживая себя от иных слов.
Незрячий назвал.
— Будьте дома в течение часа.
— То-то, понимаете… Безобразие… — уже без особой страсти кинул ветеран и, круто повернувшись, направился к выходу, уверенно постукивая перед собой злополучным костыликом. Очередь проводила его молчанием, ни одна рука не потянулась чтобы поддержать под локоть. Лишь парень, стоявший у выхода, открыл перед ним дверь.
На улице могучий адидас, нетерпеливо топтавшийся у «Жигулей», встретил коротким «ну что?»
— Всё в порядке, Гена! Поехали домой, мастер сейчас будет…— заискивающе доложил слепой орденоносец, мелкими шажками приближаясь к машине.
Гена распахнул переднюю дверцу, буркнул «садись» и, не дожидаясь пока тот устроится, вразвалку обошёл машину и грузно втиснулся за рулевое колесо.
Ветеран довольно удачно угодил на сиденье машины; но затем он несколько раз беспомощно хватал правой рукой воздух, пытаясь поймать ручку дверцы. Наконец ухватился за стекловертушку и с силой потянул на себя. Но дверца не захлопнулась. Спружинив на выступающем наружу костыле, она вырвалась из неловкой руки и откачнулась назад.
— Ну что там ещё?! — раздражённо окликнул Гена.— Клюку свою подбери! Дверцу погнешь… Погнул небось…
Ветеран суетно втянул костылик в салон и захлопнул дверцу.
Машина, рыкнув мотором, откатила прочь, увозя победителей с поля общественно-бытовой брани…
А весеннее Солнце щедро гнало зелёный цвет по газонам и деревьям и, слава Богу, никому, даже зрячим, не приходило в голову возмущаться и кричать площадно — «безобразие!»
1987 г.
Приехал к соседу зять из Орла. Сидит на лавочке, ждёт. Подходит тесть. Поздоровались. Тесть и спрашивает:
— Чего приехал?
— Так ведь Валя родила…
— Что хорошо, то хорошо…
— Дак мы ж только шесть месяцев как поженились?!
Тесть крякнул. Помолчал и подвел итог:
— Что плохо, то плохо… Пошли выпьем.
1977 г.
Галине и Юрию Беловым
В буфете кинотеатра девушка, глядя на пирожные, выставленные в витрине, со вздохом сожаления поведала своей подруге:
— А Серёжка так и не взял мне тогда…
— Что?
— Да пирожное… Я сказала, что не хочу, а он и не взял…
Милая женская логика…
1967 г.
Соседка, молодая вдова, вернее, покинутая, по вечерам и выходным дням часто давала полную волю проигрывателю. И взбухал дом от громких песен. Они были грустными, «разлучными». А одну «завсегдайку» даже заучил четырёхлетний соседкин сын Саша и, копаясь в песочнице, распевал:
Но однажды тишину воскресного утра нарушил бодрый голос Утёсова:
Как выяснилось потом, «солдат» всё-таки вернулся.
1976 г.
Утром и вечером сосед-пенсионер привязан к Жульке. Пудель волочит его на поводке по двору и по улице с недозволенной для пенсионного возраста скоростью… На рассвете (а зимой задолго до него) они безмолвны, как тени. И странно видеть в сумерках, как сосед, точно слепой, мечется по двору с протянутой рукой… И лишь зная, что рука его тянется за поводком, усилием глаз различаешь впереди чёрного Жульку…
Эта многодневная привязанность отразилась даже и на походке соседа: и без собаки теперь он ходит стремительно, подавшись вперёд, словно его тянут на поводке…
1975 г.
Елене и Владимиру Барсуковым
Восток отполыхал в полнеба, стремительно накаляя его. Вот и царь приподнял над горизонтом свой румяный лик.
Шагаю ему навстречу, дерзко разглядывая его не оформившееся величие. Смотрю долго-долго, пока он не подаёт первые признаки недовольства моей непочтительностью: сначала щурится в хитрой улыбке и прощупывает меня взглядом первых «зайчиков». Изучил. Понял, что не тот соперник, и снисходительно заиграл румянцем, всё больше распаляясь в своей игре. Шутя ослепил и залился беззвучным смехом, салютуя сам себе буйным разливом света.
И намёка на соперничество не терпит этот небесный микадо.
Отвожу глаза и чувствую, что наказан за дерзость: куда бы ни бросил взгляд — всюду видится мне золотой хохочущий лик, заслонил всё. Даже лица людей расплываются в хитрую улыбчивость светила.
Так-то вот соперничать с их величествами.
1974 г.
Валентине и Алексею Будаевым
Продрог в саду на утренней свежи. Поймал у ног мурлыкающий серый комочек и пустил его к себе за пазуху. Котёнок долго возился там, урлыча, и запускал когти в ткань рубахи, устраиваясь поудобнее. Потом затих. И заструилась в меня ручьистая теплота, смывая мурашки «гусиной кожи»…
Живая, доверчивая грелка… И эта доверчивость существа душу согревает, напрочь отделяя уединение от одиночества.
1977 г.
Анатолию Филатовичу Шевченко
Хлеб наш насущный… Всему он голова, всему основа. На хлебе, на отношении к нему душа человеческая обретала истинное здоровье, нравы и нравственность вызревали веками.
Но есть у людей ещё одно вековое, первоосновное — путь-тропа-дорога… Издавна редкое поле обходилось без тропы…
Даже хлеб расступается перед идущим человеком и благословляет его путь-дорогу…
1972 г.
Эмме Брынцевой и Павлу Зуеву
Акация, южная гостья наших краев, по осени почти никогда не успевает сменить свой наряд и в октябре стоит так же зелена и густолиста, пока однажды ночью не оберёт её всю до ниточки колючий заморозок. Дохнёт он разбойно — и дрожью осыплется её нежелтеющий наряд, и зарябит стылая земля прощальным взглядом лета…
А весной, когда всё живое вокруг уже зеленеет и цветёт, акация ещё долго стоит безжизненная, ершась недоверчиво своими колючками даже на щедрую теплынь Солнца.
Так душа человеческая после разбойного с ней обхождения не сразу отзывается на доброту…
1979 г.
Дочка возилась в сыром песке и, прибежав руки мыть, сразу ухватилась за мыло… Мое любимое — пахучее, округлое… И ласковое, гладкое мыло тут же обрело свойства раздражающего наждачка. Поворчал на малую неразумеку и объяснил ей промашку.
Но вот отвез чадо свое за триста вёрст к бабушке, вернулся домой, стал поутру умываться и царапки мыла вдруг нежностью в сердце отозвались: дочкины песчинки!
Осенний снег валил густо и долго, перекрашивая все «под себя». Облепил и стволы деревьев. И дубы, и липы, и тополя стоят, на себя не похожие.
И только берёзки одни в своей красе: им все светлое к лицу…
1977 г.
Антонине и Анатолию Даньшиным
Сон укутывал сладким туманом, вселяя в тело невесомость, а потом вдруг отступал, гонимый дыханием неосознанной тревоги, которую мы всегда выдумываем себе, если всё вокруг подозрительно долго кутается в радости и удачи…
«Так не бывает»,— нашептывает видавший виды скептик-мозг…
И сердце, очнувшись, соглашается с ним и ждёт с минуты на минуту какой-либо напасти…
Так и живём, мерцая: то светом радости, то тенью сомнений.
1963 г.
Днём он, не задумываясь, походя, сотворил подлость. Да такую, аж самому неловко стало. Впрочем, на минуту, дело ведь привычное.
А ночью ворочался в постели недоумевая, отчего это сон не берёт его — сытого и довольного собой… Чертыхался на бессонницу, перекладывая себя с боку на бок, считал в уме и вслух до сотни — не помогло. Сон не шел. Зато нежданно-негаданно прибрела невесть откуда мысль невероятная: должно быть, это совесть в нём заговорила.
Остаток ночи прокоротал в сладком экстазе покаявшегося грешника. И рассвет встретил разбитый телом, но с ободренной душой… Встал с мыслью начать новую, честную жизнь, но оглянувшись на свое ложе, вдруг обнаружил тщетность иллюзий: напуганные светом убегали по стене отяжелевшие клопы…
1979 г.
Берёзку посадили у особняка. Тянулась она, тянулась и скоро стала вровень с крышей. А потом и вовсе свысока глянула на жилище хозяина, сделавшего её когда-то горожанкой, расшумелась на вольном ветру…
Но вот особняки снесли, а на их месте стал подниматься многоэтажный корпус. И рос он так быстро, что не успела берёзка опомниться, как в одно лето снова в подростках оказалась…
Притихла, перестояла зиму покорная, а весной потянулась к пятому этажу…
1971 г.
Длинноволосый, с вислыми усами «попрыгунчик», как окрестил я соседа за походку, куда-то переезжает с молодой женой. Отпочковываются от родителей. В кузове грузовика среди скудной мебели молодой хозяин независимо развалился на узлах. Рядом на корточках пристроилась светловолосая подруга. Машина тронулась, увозя со двора два моих греха.
«Попрыгунчик» несимпатичен мне, хотя я его совершенно не знаю. И потому каждый раз при встрече делаю над собой совестливое усилие: не греши напраслиной на человека.
Глядя на неё, я грешу совсем по-другому. Но уже не взываю к совести. Симпатия — грех благородный.
1974 г.
Борису Халявину
В автобус вошла Венера Милосская в укороченном синем платье. Стоит, упружит прекрасным телом, подчиняясь законам движения. Особенно выразительно, когда автобус притормаживает. А все мужчины, таясь друг от друга, греют свои восхищенные взгляды на её античных формах. И нет сил встать и уступить ей место, потому как сразу же оборвётся это видение, и единомышленники, пожалуй, не простят.
Сошла через две остановки. Легко и гордо понесла себя по улице…
«Мгновения… мгновения… мгновения…»
1982 г.
Шевырёву Николаю Стефановичу
Октябрь. Дождевая морось. Хлябь. Люди, навьюченные пухлыми сумками и пакетами, кучкуются на остановке в ожидании редкого по осени пригородного или дачного автобуса. Как у стаи гусей, всегда сидящих против ветра, лица томящихся обращены в одну сторону — в даль улицы, откуда должен появиться желанный транспорт. Но часто сновали лишь городские, как бы испытывая нас на молчаливое терпение. Терпения хватило всем — никто ни разу не чертыхнулся, не помянул всуе ни власть, ни апостолов. И в конце пути я, кажется, догадался, почему…
В самом центре нашей толпы возвышался могучий усатый мужчина с легкой хозяйственной сумкой в руке. Он неунывающим взглядом озирал угрюмые лица людей и чему-то загадочно улыбался. Глядя на него нельзя было не потеплеть душой. А когда, наконец, появился рейсовый на Жеребцово и все сгрудились у передней двери, чтобы «обилетиться» при посадке, мужчина добродушно пропустил в автобус всех женщин и только потом втиснулся сам. Нас почти прижали друг к другу. Но его природного радушия вполне хватило на общий уют. Обменялись краткими дорожными вопросами-ответами, выяснили, кому выходить раньше. Хотел расспросить о Жеребцово, но он, оказалось, едет до первых дач, что у объездной дороги.
— Вчера ездил на машине — а там событие: приблудная сука ощенилась. Голодные, бедолаги, скулят… А у меня с собой толком ничего не было. Завтра выходные, народу будет много, покормят… А сегодня им туго придётся. Попросил жену собрать куски-косточки и еду… Машину не стал брать — с ней по такой хляби одна морока: мой да протирай… Да в автобусе и веселей, — озорно заключил, окинув взором притихших «сельдей в бочке»…
А мне подумалось: нет, добрая душа, не в одной машинной мороке дело. Просто тебе хочется «потолкаться» среди людей… ненавязчиво одарить их своим приятием и в который раз возвеличить мудрость народную, отлитую в поговорке — «в тесноте, да не в обиде»…
Неуютно, непривычно добру в одиночестве и бездействии… — оно как бы теряет самоё себя…
Мы не представились друг другу. Да имя его ведомо всякому — Добрый Человек.
Моя остановка прервала нашу беседу. Но главное уже было сказано и ощутимо. День, насупленный, как безнадёжно усталый человек, вдруг солнечно улыбнулся.
1998 г.
Ирине и Вячеславу Безгиным
Как-то в шутливом разговоре я предложил директору биофабрики подумать о создании вакцины добра… А потом, поразмыслив, осознал уже серьёзно истину очевидную: там, где, к счастью, бессильна бионаука, сам Николай Стефанович — всем образом жизни своей и особенно образом действия — являет людям пример осознанного и неустанного последователя знаменитого пророчества Федора Михайловича Достоевского — «Красота спасёт мир!» Красота ощущения мира и отношения ко всему сущему, и прежде всего — к Человеку!
Оздоровляющая «вакцина добра» директора биофабрики — его отеческое отношение к труженикам и ветеранам… забота о гармоничном развитии производства… и, казалось бы, сверхплановая, а по существу основополагающая поддержка ростков культуры и искусства… Той великой пищи Ума и Сердца, без которой немыслима Душа человеческая…
Спасают мир уже сегодня, конечно же, люди высокого помысла и духа, творящие красоту отношений и действий.
Николай Стефанович Шевырёв из таких счастливых людей.
1999 г.
Она умирала заживо, в расцвете сил, а Он, сражённый инфарктом, не мог с ней проститься… Инфаркт от приговора, объявленного докторами его любимой.
И пришла Она к его изголовью…
К нему — обречённому жить!
1991 г.
Родным Придворовым
Осенью принёс на могилу друга рябинки, выкопанные в лесу. Стал переправлять из рюкзака в заготовленную лунку один из саженцев, придерживая рукой дернину корневища, и почувствовал укол в палец.
Колючка?
Да нет, пожалуй. Боль нарастающая, с ломотой знакомой…
Должно быть, что-то живое.
Осмотрел руку и верно — «колючка», только чуть живая. Анабиозная оса едва лапками шевелит, а жалом по-летнему распорядилась.
Потревожил ненароком — получай!
И эта маленькая боль вдруг показала, как далеко и надёжно упрятало время ту большую и острую боль, что познал здесь вот всего несколько лет назад, навсегда прощаясь с другом.
В какие спасительные спячки уходит наша боль — самая оглушительная, самая пронзительная, самая, казалось бы, нестерпимая? Где притихает она до жала памяти, чтобы нет-нет да и отозваться уколом?
Живёшь — Помни!
1982 г.
Бездетная, она каждое утро подолгу хлопочет над цветами: рыхлит землю, поливает и улыбается им — подрастающим и цветущим — как малышам.
Человек, взращённый, не может не растить других…
1969 г.
Родным Алексеевым
Должно быть, прокатившаяся над городом гроза прибавила им решимости, коль они так дружно стали срываться с гнёзд и под переполошный родительский щебет одолевать свои первые десятки воздушных метров. Их неуклюжие трепыхания то и дело заставляют обмирать в тревоге: «Ох, сорвется! Ох, шлёпнется!» Но всё кончается благополучно — воробушек летит.
Не журавль, не орёл, а всего-навсего серенький маленький комочек — но летит!
1968 г.
Одна светлая творческая Личность, одухотворённая и духоприятная мне, возвращалась по сугробной, изморозной улице с короткой дружеской посиделки, и не пирушки вовсе… Ну, приняли, как водится, по стопочке-другой-третьей, но не больше… Зато душа распахнулась-расстегнулась от славного приятельского общения…
А тут ещё красота неописуемая: белый свет, как никогда, приближался к своему образу-званию — всё вокруг белым-бело даже в центре Курска родного… Грешно скрываться в автобусе от такой благодати. Восхищённо озираясь, побрёл не спеша по ледяному панцирю чуть приснеженного тротуара улицы Радищева в сторону базарную…
Столько впечатлений, открытий, мыслей, образов, деталей в одной зимне-сказочной тональности!
…Ель, кажется, вспыхнула колючим белым пламенем…
…Осветлённые инеем провода несут, конечно, только добрые вести…
…Пряди волос, брови и даже ресницы встречных красавиц высвечены притягательной отрадой обаяния… (Куда там Диорам и Версачам хилым!)
…А вот и вовсе чудо природы — студент из Африки в изморозном обрамлении… Улыбается белозубо, хоть и явно примёрз… Салют, камарадос!
…Все деревья и кусты цветут одинаково… Вернее — светут!
Нет, мы так и не родились, чтоб сказку сделать былью…
Спасибо, хоть морозец напоминает…
… Всё вокруг — царство заиндевелое…
…Даже мусорная урна — в снежном жабо аристократки…
…Дряхлый забор, заросли бурьяновые и помойка благолепно высвечены бахромой изморози…
Соцреализм — да и только… Тот, родной наш, радующий глаз и душу… укрощающий на время все претензии к жизни, чтобы ты изначально постиг смысл её заглавный…
Как в сказке: «Стань избушка ко мне передом, а к лесу задом!» Покажи-расскажи мне сначала — «как надо», чтобы я соединил всё сущее с моей трепетной радостью жизни… А уж потом я сам разберусь, как оно «есть»… и прежде всего с теми, кто без стыда и совести изогнул правду в кривду…
Улица вывела к Московским воротам… «Надеюсь, ещё не закрыты», весело подбодрил сам себя, одолевая их символический рубеж. И загляделся на информационное табло энергетиков, единственное, пожалуй, в городе, щедро оповещающее всякого и за просто так… (Коммунизм да и только!) Успел даже хохотнуть про себя — «Время точное, а градус уполовинили…» — Да не заметил, как ступил на ледяную кочку, — ноги ушли в сторону, сам обрёл горизонт…
Табло заслонили две головы в одинаковых форменных шапках:
— Вам помочь?
— Да нет, ребята, я просто поскользнулся…
Но представители явно «критического реализма» — внушительными знаками препинания свисали с их рук резиновые дубинки — в своих устремлениях были непреклонны: под локти подхватили, на ноги поставили… Разве что не отряхнули…
— Пройдёмте, там разберёмся.
По причине миролюбивого характера и благостного расположения духа перечить не стал, только пошутил не совсем ловко, когда вышли на проезжую часть: «Вроде нарушаем, тут переход не обозначен…»
В распадке улиц близ хлебозавода остановились. На белом холсте сугроба — жирный мазок лежащего тела… Ведущие переглянулись. Старший по росту спрашивает:
— Сам до дома дойдёшь?
— Дойду-у…
Подхватил патруль «сугробную недвижимость» под руки и поволок в сторону отделения…
Подхватилась и творческая Личность, воздав хвалу лежачему, и ходко заскользила, не оглядываясь на лукавое табло, так и не разрешив философский вопрос — показывает ли оно градус времени или время градуса…
«Ин вино вэритас», скажете — Скорее, «ин иней»…
2000 г.
Однокашникам из АЧСХИ
Дело было в далёком агростуденчестве. Посетила мою грешную голову идея весело и оригинально встретить последний институтский год. Кабы знать мне тогда, неучу, что в гороскопе моём Марс ретроградный, а значит «не высовывайся, пока не позовут!» — сколько б инициатив наказуемых избежал! Но куда там, высунулся…
Сам себя назначил Президентом, другам доверил министерские бляхи: министр Стола… Песни… Смеха… Танца… Греха… Расписал рифмованный сценарий, речь для каждого… Да успел огласить лишь свою тронную, перед первым тостом… А дальше, как водится, сработала кадровая ошибочка.
Министром Стола назначил не испытанного профи, а «блатного» Мишку — сына работницы столовой. Он-то и пустил под откос весь кабинет министров: спутал портвейн с охотничьей водкой и заставил впопыхах новогодья принять всех (включая девчонок) дуплетом по два гранёных стакана сорокоградусной — за проводы и встречу… И это на знаменитый студенческий тощак!
Когда я первый раз осознал катастрофу — рядом никого не было. Министр Стола храпел в соседней комнате, закрывшись изнутри. Его извлекли поутру с помощью топора, ибо он никак не мог найти ключ. Дальше всех, как и положено, сумел пойти министр Греха — побывал на общих танцах и потешил публику своей бляхой. Министра Песни обнаружил рядом с койкой… Друг мой закадычный промахнулся лишь наполовину — сам покоился на полу с оголенным пупком, а ноги при ботинках — на одеяле. Из солидарности очень тянуло прилечь рядом, но превозмог себя. Водрузил друга на постель и почувствовал себя вольным от исполнения президентских обязанностей…
«К ней, только к ней…»
Ярко освещенный коридор казался тоннелем с тёмной перспективой в конце. Шаг правой — удар в правое плечо, есть белый окрылок. Шаг левой — удар слева, есть второй… Стенки обнаглели, толкаются как на базаре. Выход один — бегом… К двери своей строгой недотроги-первокурсницы подходил, топая ладонями по стене.
Все четыри обитательницы девичьей кельи склонились… над конспектами! Наплывала их первая сессия… Встретив меня округлившимися глазами, подружки выпорхнули прочь. Наколовшись на осуждающий взгляд своей прокурорши, я плюхнулся на стул. Накануне в затяжном соперничестве с однокурсником я добился её соизволения сходить вместе в кино и прогуляться по вечернему парку. Соперник обхаживал её, совершая роковую ошибку, — перед свиданием принимал для храбрости. Я же был хитрее — храбрился по-трезвому. И вот — здравствуй, тётя, — Новый год!
Много снегов растаяло с тех пор и водой времени утекло… Но урок пошёл впрок и смягчил моё сердце по отношению к президентам всех рангов — я ведаю, как тяжко бывает поутру (или с вечера), когда душа пребывает в угарном отлёте, а тебе долг обязывает сподобиться — и впорхнуть ею в мундир с телом…
1995 г.
Вере и Анатолию Воробьёвым
«Не руби сук, на котором сидишь»… Всякому ведомо очевидное значение этой мудрости, как в прямом, так и в переносном смысле. Ведал о том, надо понимать, и учитель физики села П. Рубить, правда, не стал, а, взгромоздившись на могучий тополиный сук, уселся лицом к стволу и стал окорачивать его ножовкой…
Окна застил от света.
Тополь, известно, дерево хрупкое… Жена, учитель биологии, знала это наверняка, и предостерегающе окликнула:
— Что ж ты делаешь? Грохнешься ведь…
— Ничего-о… Успею-у… Отскочу-у… — отозвался с верхотуры упрямый физик, азартно ширкая ножовкой.
— Да возьми ж хоть стремянку,— не отступала жена и направилась во двор за лестницей…
Но не поспела… Как не поспел «отскочить» и сам пильщик.
Раздался громкий короткий треск и огромный сук вместе с незадачливым седоком рухнул на землю…
Сломал-таки физик сук, а заодно и ногу…
Соседка баба Уля подвела итог событию:
— Ишь, гоголь, хотел народную мудрость перемудрить и ошмыгнулся.
1985 г.
Антонине и Александру Дегтяревым
Душа влюблённая слушает музыку любимого голоса. Она убедительней слов, которые он произносит. Потому что человек может ещё не знать слов самых тонких, а музыку искренности, страсти неподдельной вложила в него сама природа…
Слушайте голос любимого и не требуйте слов необыкновенных, неповторимых.
Неповторимым быть может лишь только он сам.
1965 г.
Нежданно-негаданно март завьюжил. Снег густой, теплый, щекочущий… Идёшь сквозь него, как ветки раздвигаешь.
Девушка, ослеплённая вьюгой, столкнулась со мной и тихо «ойкнула», мягко коснувшись руками моей груди.
Хорошо-то как. Закружила-завертела… Шагаю, запрокинув голову. Душа поёт.
С кем бы ещё столкнуться?!
1968 г.
Под окном, возле серых «Жигулей» нашего нового соседа, лежит в снегу раскрытая книга. Ну, думаю, забыл на капоте свой справочник автолюбителя, а он и сполз в снег.
Но вот вышел сосед, играя ключами, мельком глянул на книгу, потом вверх: с какого окна могла вылететь, беспризорная (любознательный!), и преспокойно сел в свой «комфортейбл». Долго прогревал мотор (заботливый!) и наконец укатил…
А книга осталась мокнуть в снегу.
Выбежал на выручку — «Хрестоматия по педагогике»…
И к чему такие совпадения!
1971 г.
Она говорила взволнованно и долго. Я слышал её, но не понимал смысла слов. Я только смотрел, как пульсирует на её шее матовый родничок кожи и знал одно — там живет её голос, который я очень люблю, как и всю её до последней сердитки…
Я наклонился и припал губами к этому теплому родничку.
Я поцеловал её голос…
1970 г.
Валентине и Николаю Ильиным
Когда дело долго не поддавалось, он оставлял его в покое и брался… за более трудное, нелюбимое. Проходил день-другой, и он с радостью возвращался к заброшенному, и оно спорилось.
Хитрость проста: более трудное дело — как плотина, которая копит упрямство, энергию мысли, умелость рук… И тогда уж прежнему не устоять.
1967 г.
Фаине Пономарёвой
Когда Маша была ещё дошкольницей, прабабушка Зина, мамина бабушка, подарила ей в день рождения ярко раскрашенных деревянных матрёшек. И не просто подарила, а целую семейную историю поведала, представляя каждую из пяти кукол.
— Эта вот, самая большая, я, твоя прабабка. Значит, Зиной назовём. Меня открываем — и на свет божий Варя появляется. Доченька моя, мама твоей мамы, твоя бабушка. Добрая работница была, на все руки легка и умела. Она и сейчас вон не угомонилась — и состряпать, и связать, и пошить. Вкусные бабушкины пироги?
— Вку-усные…
— Семерых на ноги подняла. Одна из них — мама твоя. Варю открываем — вот она, Алёна. Красавица, самая учёная у нас, самая городская. В колхозе ни дня не работала. Учительница. Городскому уму-разуму ребятишек учит, но деревню родную не забывает. Это хорошо.
— Маму Лену открываем, кто появится?
— Я!
— Верно… Смотри, какая ладная-нарядная. Марья-Царевна, да и только. Какой сарафанчик на тебе распрекрасный, какой платочек расписной…
— Бабуль, а где этот мой сарафанчик?
— Сошьет, сошьет тебе баба Варя точь-в-точь такой.
Рассматривая свою матрёшку, Маша встряхнула её. Внутри куколки что-то клокотнуло.
— А там кто?
— Не могу знать. Это уже твоя доченька.
— Откроем?
— Открывай…
Разломила Маша куколку, а из неё на скатерть стола выкатилась совсем махонькая неделяшка.
— Ой, какая капелька! — расстроганно воскликнула бабушка.— Мальчик-с-пальчик, а девочка с мизинчик. Как же ты её назовешь?
— Зиной, — не задумываясь ответила Маша, с пытливым любопытством вглядываясь в свою «доченьку».
Бабушка на это только охнула и заплакала.
— Не плачь, бабушка, я её любить буду. Я ей все-все свои игрушки подарю.
Прошли годы. Ушла на вечный покой прабабушка Зина. Выросла из кукол старшеклассница Маша. Вместе с ней выросла из игрушки и Матрёшка Зина со всем своим поимённым семейством. Стоит она на полке среди её любимых книг, как маленькая неоконченная повесть о жизни…
В школе Маша написала самое короткое сочинение на тему: «Кем ты хочешь стать?»
«Хочу стать обыкновенной Матрёшкой… Иметь дочку. От дочки — внучку. От внучки — правнучку…
Какая мудрая игрушка! В ней и доля наша женская и бессмертие.
Поглядела прабабушка на свою «капельку», правнучку, порадовалась — вон сколько жизни ещё впереди! — и закрыла глаза в последний раз успокоенно».
Учительница поставила за сочинение «пятёрку» и не стала зачитывать его вслух перед классом. Лишь когда возвращала тетрадь, не удержалась, притянула «Матрёшку» к себе и поцеловала в висок со словами «умница ты моя»…
Сегодня у нашей умницы уже две внучки и внук.
1980 г.