Офицер Красной Армии понимает, что по его поведению на чужбине местные жители судят не только о Красной Армии, но и обо всём советском народе, обо всей нашей стране. Вот почему наш офицер всегда и везде — в городе, в селенье, в пути — должен вести себя безукоризненно, являя собой образец советского человека.
И сейчас, после блестящей нашей победы, когда советские войска находятся на территории иностранных государств, уместно вспомнить о традициях лучшей части русского офицерства, связанных с пребыванием русской армии на чужой земле.
Военное издательство НКО СССР. Москва, 1946 г.
В 1944-1945 гг. Красная Армия, одержав решительные победы над немецко-фашистскими разбойниками и их сообщниками, вторглась на неприятельскую территорию. Знамёна Красной Армии гордо развевались на площадях и улицах многих городов Европы, откуда в 1941 г. двинулась на нас в поход вражья сила.
Советские войска находятся сейчас на территории многих иностранных государств. К разным странам у советского воина различное отношение. В иные из этих государств он пришёл как освободитель, гордый своей исторической миссией, другие были побеждены в этой войне и сложили перед ним своё оружие. Из этих различных условий вытекает и линия поведения наших бойцов и офицеров в разных странах.
Советский офицер на чужой земле полон чувства собственного достоинства. Он является представителем могучего советского государства, носителем передовых идей партии Ленина-Сталина, которая воспитала его и облекла военной властью. Советский офицер, вступивший в страну противника, как бы олицетворяет собой нашу победу.
Красная Армия сражалась, подчиняясь всем правилам ведения войн, существующим в цивилизованном мире. Никогда советский офицер не запятнает своего мундира бессмысленной жестокостью, но, относясь гуманно к побеждённому врагу, наш офицер не позволит размягчить своё сердце благодушием!. Он — воин, и ему не к лицу ангельская кротость. Он неизменно помнит о подлости и коварстве врага, всегда готового напялить овечью шкуру на свою волчью шерсть.
Первое оружие нашего офицера за границей — это бдительность.
Никогда русские офицеры, войдя в пределы противника, не забывали, что они находятся во враждебной среде, что перед ними враги, которые если и смирились, то только потому, что были вынуждены покориться русской силе. Когда в немецкий город Глейвиц вошли советские войска, на одной из улиц города разыгралась следующая сценка. Группа немцев с белыми повязками на рукавах подбежала к остановившемуся танку. Униженно кланяясь, немцы наперебой стали угощать лейтенанта-танкиста сигаретами. Советский офицер презрительно усмехнулся. Потом, обращаясь к немцам, твёрдо сказал:
— Ваша любезность вызывает у нас отвращение, господа немцы! Имейте в виду, что мы ничего не забыли и вряд ли скоро забудем… — и танк рванулся вперёд.
После поражения Японии, в городе Дальнем, например, при встречах с советскими бойцами и офицерами японцы низко раскланивались, всячески силясь подчеркнуть своё «внимание». На всех перекрёстках японских кварталов вдруг появились обеденные столы под брезентовыми тентами с красноречивыми надписями-плакатами на русском языке: «Место отдыха советских людей», «Добро пожаловать русских офицеров и солдат на чашку чая», «Радушный приём, подача чая, фруктов и вина даром от японского населения». Но никто из наших бойцов и офицеров не воспользовался подобным «гостеприимством».
В этих маленьких эпизодах, как солнце в капле воды, отразилось достоинство нашего советского офицера, его ясное понимание своей высокой миссии как представителя могучей державы, разгромившей врага и диктующей свою волю поверженному противнику.
Офицер Красной Армии — это советский человек в мундире. Будучи на земле друзей, он не забывает о своей почётной роли освободителя. Находясь же на территории неприятеля, он помнит о вражеских злодеяниях, знает, сколько трудов стоило его стране одержать победу, и никогда не забудет, что он — воин-победитель.
Офицер Красной Армии понимает, что по его поведению на чужбине местные жители судят не только о Красной Армии, но и обо всём советском народе, обо всей нашей стране. Вот почему наш офицер всегда и везде — в городе, в селенье, в пути — должен вести себя безукоризненно, являя собой образец советского человека.
И внешний вид офицера и все его поступки должны поднимать престиж нашего государства за рубежом. Офицер обязан помнить, что он находится за границей не для развлечений и беззаботной жизни, а выполняет свою важнейшую функцию воина-гражданина Советского Союза. Наш офицер за границей обязан всегда чувствовать себя на боевом посту и зорко охранять честь Красной Армии, не пятная её ни в крупном, ни в мелочах.
Никогда еще за время существования русской военной силы армия нашей страны не имела таких грандиозных успехов на полях битв, как в дни Отечественной войны против гитлеровской Германии. Красная Армия, рождённая Октябрем, воспитанная и закалённая партией Ленина-Сталина, показала всему миру преимущества военной организации, основанной на принципах советской государственности. Вместе с тем наши воины приняли на своё вооружение и всё лучшее, что накопила русская армия за долгие годы своего развития.
И сейчас, после блестящей нашей победы, когда советские войска находятся на территории иностранных государств, уместно вспомнить о традициях лучшей части русского офицерства, связанных с пребыванием русской армии на чужой земле.
Не один раз на протяжении многовековой истории русская армия выходила за пределы своего Отечества. И ныне, когда свершилось великое историческое событие — подписание в немецкой столице Берлине акта о капитуляции всех вооружённых сил Германии, перед нашим мысленным взором невольно одно за другим проносятся нетускнеющие виденья былых походов и сражений. Кажется, будто оживают старинные батальные гравюры, приходит в движение застывшая бронза памятников военной старины, — слышится звон мечей, голос боевых серебряных труб, звучат отрывистые слова команды, и в воздухе повелительно сверкают шпаги офицеров, указывая направление атаки. Вот стоят стеной на поле Грюнвальда древние русские воины в кольчугах — непобедимые смоленские полки; идут к стенам Нарвы петровские преображенцы в треуголках и кафтанах, перекрещенных белыми ремнями; ступают по улицам Кенигсберга запорошенные снегом гренадеры Салтыкова; взбираются по синим льдам Сен-Готарда усатые суворовские ветераны; скачут по полю Аустерлица кавалергарды Кутузова в белоснежных колетах; переправляются через Рейн, придерживая свои обожжённые и простреленные кивера, воины великой армии, разбившей Наполеона…
Уже в IX-X столетиях начинается период значительного и быстрого развития военного могущества Руси. Походы Святослава в зарубежные страны по своим масштабам, трудностям и достигнутым результатам могут быть смело приравнены к любым военным мероприятиям выдающихся иноземных полководцев того времени.
Эти походы требовали от русских войск немалого напряжения сил и искусства, а от самого военачальника — большого военного таланта. И Святослав обладал им не в меньшей, если не в большей степени, чем какой-нибудь современный ему Оттон — первый император римско-германской империи, на всё лады расписанный немецкой историографией.
Русь той эпохи, и главным образом в период княжения Владимира и Ярослава, гремела военной славой на всём громадном пространстве к востоку от Эльбы. Руссов знали, их боялись, уважали, об их подвигах писали и говорили греки, арабы и западные соседи…
Шли годы и годы… Армия нашего Отечества всё чаще выходила за его пределы, чтобы сражаться на чужой земле. Русская армия появлялась в пределах Германии, побывала в Берлине, у границ Баварии, в знойной Италии, на снежных Альпах, на высотах Монмартра в Париже, за Балканами, под стенами Константинополя, во льдах Ботнического залива, в Голландии, Португалии, русская морская пехота высаживалась на берег дружественной Америки. Русский флот воевал не только на морях своего Отечества, но и в водах далекого Средиземного моря.
Друзья России знали, что появление русской армии на их территории гарантирует им защиту от недругов, мир и спокойствие. Враги России боялись русской армии и видели в лице её могучего противника, способного преодолеть любые трудности, чтобы одержать победу.
Уже одно беглое перечисление некоторых дат и названий городов, связанных с действиями русской армии за рубежом, показывает, на какой широкий европейский простор выходили войска нашего Отечества, защищая свою землю или оказывая помощь друзьям. В 1714 г. во время Северной войны русские солдаты высаживались на Аландских островах и занимали Сигналскерские утёсы. В Данциге побывали наши войска ещё в 1734 г. Франкфурт-на-Одере видел на своих улицах российских гренадеров в 1759 г. Знамёна русской армии развевались над Бременом, капитулировавшим перед казачьим отрядом в 1813 г., над крепостями Бокка де Каттаро и Кастельнуова в кампанию 1806-1807 гг., когда русским войскам активно помогали черногорцы, над островами Эгейского моря — Негропонте и другими в войну 1769-1774 гг., над крепостью Тенедос во время архипелагской экспедиции, над гаванью Манфредониа в Адриатическом море.
По всей Европе разбросаны памятники боевой славы русской армии. Переход суворовских войск через Сен-Готард до сих пор живёт в памяти жителей горных селений Швейцарии как полубаснословное предание. Показывая на тропинку, едва заметную на скалах, какой-нибудь альпийский пастух говорит с благоговейным удивлением: «Здесь проходил Суворов». На картах Швейцарии тропинка эта долгое время обозначалась простой надписью: «Путь Суворова в 1799 г.».
По истории почти любого полка русской армии можно проследить победоносный путь войск нашего Отечества за рубежами родной земли. 20 апреля 1790 г. из рот различных пехотных полков был сформирован знаменитый в будущем Фанагорийский гренадерский полк, которому суждено было стать гнездом могучих суворовских орлов. Полк получил боевое крещение при штурме Измаила и громовым ударом распахнул настежь Хотинские ворота крепости.
В 1799 г., когда фанагорийцы стояли в Вильно, через город проезжал Суворов, направлявшийся за границу, чтобы принять командование над союзными войсками. Грустили офицеры и солдаты, провожая Суворова, просили взять их с собой в итальянский поход, обещали попрежнему славную службу, не хотели они расставаться со своим любимым полководцем. Но фанагорийцам предстояла боевая страда в другом конце Европы. Полк был назначен в корпус для отправки в Голландию. Фанагорийцев посадили на английские корабли. Британские моряки не переставали восхищаться бравой выправкой и дисциплиной своих русских товарищей.
Ровно через месяц полк высадился на берег в местечке Гельдерне. Местные жители восторженно встретили фанагорийцев. Так началась англо-русская экспедиция для защиты Голландии. Герцог Йоркский, командовавший союзными силами, перед решительным сражением просил русское начальство «прикомандировать к каждой английской колонне по роте фанагорийцев, которые бы шли в авангарде и производили своей неустрашимостью впечатление на неприятеля».
Вскоре было заключено перемирие, и Фанагорийский полк на судах перевезли в Англию. «Отдыхали наши фанагорийцы в Англии целую зиму, — говорится в истории полка, — а всё же тоска одолевала, домой на свою сторону хотелось, в свою Русь». И, наконец, в 1800 г. полк вышел в Ревеле на берег. В сентябре 1805 г. фанагорийцы снова шагали за границу. Их яростная отвага испортила немало крови Наполеону под Аустерлицем. Спустя пять лет Фанагорийский полк штурмовал сильнейшую крепость Базарджик. В честь этого дела все нижние чины получили серебряные медали с надписью: «Отличие при взятии Базарджика 22 мая 1810 года».
Из многих сражений, в которых принимал жаркое участие Фанагорийский полк за кампанию 1813 г., более других замечательна «битва народов» под Лейпцигом, когда армия Наполеона была окончательно разгромлена союзными войсками. И вот с высот Бельвиля доблестные фанагорийцы увидели Париж…
В войну 1877-1878 гг. в дни Забалканских походов Фанагорийский полк отличился при осаде Плевны. Он входил в состав корпуса, о котором был издан приказ: «Доблестные воины России! На штыках гренадерского корпуса сломилось последнее усилие врага. От края и до края мира разнеслась уже весть о падении Плевны и пленении Осман-паши со всею армией. Сорок тысяч пленных, трофеи пушками и захваченные знамена неприятеля — вот красноречивое доказательство вашего мужества».
Всю Европу обошел русский воин и всюду оставил о себе память, как об отважном сыне своего народа, чью славу возвеличил он в тяжёлых походах и боевых трудах. Всюду он был страшен неприятелю, великодушие его изведали на себе побеждённые, а доброту и отзывчивость большого сердца навсегда запомнили друзья. Даже за океаном, в далекой Америке, побывали русские солдаты и офицеры. Отцы и деды современных американцев, сражавшихся в союзе с советскими войсками против общего врага, своими глазами видели воинов дружественной России, ступивших на берег Нового Света.
Американская экспедиция русского флота в 1863-1864 гг. состоялась в разгар войны между Северными и Южными Штатами. Россия стояла на стороне северян и их вождя президента Линкольна, боровшихся за уничтожение невольничества. Две эскадры — Тихого и Атлантического океанов под начальством контр-адмиралов Лесовского и Попова вышли из Кронштадта и Владивостока…
Вскоре американские газеты, пришедшие в Европу, принесли одно за другим два сенсационных известия: русская эскадра Лесовского стала на якорь на рейде Нью-Йорка, другие русские корабли бросили якоря на рейде Сан-Франциско. Русскую морскую пехоту, матросов и офицеров флота, высадившихся на берег, восторженно приветствовали население и представители властей.
Американские газеты того времени пестрели заголовками: — Новый союз скреплен. — Россия и Соединенные Штаты братствуют. — Восторженная народная демонстрация. — Русский крест сплетает свои складки с американскими звёздами и полосами. — Речь адмирала Лесовского. — Большой парад на Пятой улице…
Формально союз между Россией и Америкой не был тогда заключен. Однако посылка эскадр в порты воюющего государства вела к фактическому союзу. И, действительно, за время пребывания в Америке в двух случаях русские корабли даже оказали давление на военные суда противника прямой угрозой военных действий. Атлантическая эскадра адмирала Лесовского, имея главной базой Нью-Йорк, посетила Балтимору, Анаполис, Гамптон, Караибское море, Мексиканский залив, Кубу, Гондурас, Гаванну, Ямайку, Бермудские острова. Эскадра адмирала Попова ходила в Гонолулу, Ситку и Ванкувер.
Во всех городах Северных Штатов появление русских воинов вызывало бурю приветствий. Немедленно вывешивались русские и американские флаги, устраивались парады войск, торжественные банкеты. На площадях городов гремела музыка, с импровизированных трибун раздавались речи. На прощальном ужине в честь русской армии и флота мэр города Бостона сказал: «Самое важное, что принесли нам русские эскадры, — это нравственное содействие». Другой оратор заявил: «Россия показала себя в отношении к нам мудрым, постоянным и надежным другом».
С честью и славой поддержали достоинство русской армии воины, находившиеся в Америке. Они внесли свою лепту в дело укрепления Соединенных Штатов и предстали глазам жителей великой заокеанской республики достойными посланцами могучего русского народа, поразив американцев своей дисциплиной, выдержкой, безукоризненным поведением.
Ветеранам заграничных походов было о чем рассказать на родине. Померившись силами с врагом на его земле, они еще твёрже верили в свою силу и знали, что если придётся ещё раз встретиться в бою с этим противником, то они вновь сломают ему хребет. Так родилась, например, знаменитая суворовская поговорка — «Русские прусских всегда бивали». В этой, казалось бы, несложной формуле мы видим огромный опыт русской армии, не однажды с победой воевавшей на немецкой земле…
Проходя через чужие страны, русская армия укрепляла связь с братскими России народами, а подчас обращала вчерашних, и иногда и невольных врагов в будущих союзников, убедив их в своей силе и благородстве.
Сидел на завалинке где-нибудь в глухом селе старый солдат, окружали его односельчане, и вёл он рассказ про страны далёкие, заморские, про походы знаменитые, про героев-офицеров, что вели в бои богатырей.
И оживали в этих неторопливых рассказах картины молодецких атак, повергавших в смятение врага, чутко спящих биваков, раскинувшихся под чужим небом. Теснились в памяти горы и долины, что были исхожены, реки, что пришлось переплывать в полной амуниции, города, куда входили И над всем этим вставал образ великой России, бесконечно дорогой Родины, земли, где каждая травинка кажется краше самых пышных цветов мира.
Эпоха образования русской регулярной армии, берущей своё начало от двух петровских полков — Преображенского и Семеновского, ознаменовалась многочисленными походами войск нашего Отечества в иноземные края. Русская военная сила как бы прорубала «окно в Европу», защищая жизненные интересы государства. На древних камнях европейских народов и селений кровью своей запечатлели петровские полки мужество молодой русской армии и ее преданность Родине.
Только в течение восьми лет на долю, скажем, семеновцев выпала честь принять участие в походах к Данцигу, Копенгагену, десантироваться на берег Швеции, ступить на землю Померании. Один из участников этих кампаний Северной войны против Швеции вспоминает: «Приказание о походе к Копенгагену получено Семеновским полком 27 июня. На галерах отслужили молебен в память Полтавской битвы, и через день перешли к деревне Вармюнде, откуда попутным ветром понеслись на полных парусах к столице Дании. Вскоре галеры Семеновского полка были уже в Копенгагенской гавани. Жители города радостно встретили русских, не хотели брать за продукты денег с них и называли их своими избавителями».
Два с половиной месяца пробыли семеновцы в столице союзной Дании участниками празднеств всякого рода и свидетелями славы Петра, предводительствовавшего там соединённым флотом четырёх главных держав Европы.
В результате своей победы над Швецией Россия заняла одно из первых мест среди европейских стран. «Мы, — говорил Петр, — от тьмы к свету вышли и которых не знали в свете ныне почитают».
В Семилетнюю войну русская армия поставила на колени пугало в прусском мундире и ботфортах — короля Фридриха II. Во время этой войны русские солдаты исходили вдоль и поперек Восточную Пруссию, Померанию и Бранденбург и внушили немцам трепетное уважение к оружию России.
История сохранила нам драгоценный документ той эпохи — «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков (1738-1793)». Этот широко известный труд Болотова является одним из основных мемуарных материалов для изучения русского общества XVIII века. Особенный интерес вызывают сейчас те главы записок автора, где он повествует о своём участии в Семилетней войне. В то время Андрей Болотов был офицером Архангелогородского полка.
Болотов вспоминает о смотре русских войск перед вступлением в Пруссию: «На всех солдатах воткнуты были в шляпы зеленые древесные ветви для предвозвестия будущих побед, которые они одержат над неприятелем… Не можно довольно изобразить, какие разные чувства впечатлевало зрение шествия сего».
Передовой русский офицер, каким, несомненно, был Андрей Болотов, отдавал себе отчёт в огромном значении войны с Пруссией. О чем думал он и его товарищи — офицеры российской армии XVIII века в эти мгновения? Вот мы «идем на войну и отправляемся из Отечества в страны чуждые, отдалённые и вражеские; идём терпеть нужды, проливать кровь и умирать за отечество… Всеобщее предубежденье о храбрости и непобедимости наших войск, льстящая надежда, что неприятелю никак против нас устоять не можно…, бессомненная надеянность, что мы его победим, сокрушим и возвратимся с славою, покрытые лаврами, ободряла… сердце и оное наполняла огнём военной ревности, толь много помогающий нам охотно и без скуки переносить все военные труды и беспокойства».
Вступление русских авангардов в Пруссию произошло в июле 1757 г. Передовые части дошли до первого прусского местечка Столупенен. Генерал Ливен отправил в разведку партию, состоявшую из конных гренадеров-нарвцев и рязанцев, да сотни чугуевских казаков под командой майора де ля Рюа. Тогда-то и произошёл тот случай, который стал широко известен в русской армии и дал многим русским офицерам пищу для размышления о правилах поведения на чужой земле. Партия эта была разбита. «Сего может бы не произошло, — замечает Болотов, — если б отправлен был с оною не француз, а россиянин… Сей негодный офицер не успел отъехать от Столупян мили три вперёд, как не видя нигде неприятеля, наиглупейшим образом возмечтал себе, что его нет нигде и близко, и потому, расположась в деревне Кумелен, начал себе гулять и пить и не только сам, но дал волю в таком же пьянстве и в других роскошах упражняться и всем своим драгунам, так, как бы были они в какой-нибудь дружеской земле и не имели причины ничего опасаться».
Пруссаки, внезапно напав на партию, захватили её врасплох и принудили к отступлению. Русские офицеры были возмущены поведением де ля Рюа. В самых энергичных выражениях возмущается Болотов его преступным отношением к воинскому долгу, понимая, что на вражеской земле необходима тройная бдительность. «Слух о сем несчастном приключении, — пишет Болотов, — распространился тотчас у нас по всему лагерю. Все были крайне недовольны нашими драгунами, а майора ругали и бранили все без всякого милосердия».
Де ля Рюа понес заслуженное наказание. Его разжаловали в солдаты и отдали под суд, а вахмистр его команды Дрябов, который проявил храбрость и распорядительность, был произведён в поручики. Этот эпизод многому научил русских офицеров действующей армии.
Русская армия двигалась в глубь Пруссии. Сражение при Гросс-Егерсдорфе, операции в Померании и Бранденбурге, осада Кюстрина, битва при Пальциге, сражение при Кунерсдорфе — таковы славные вехи пути русских войск к торжеству над королём-агрессором Фридрихом II. Многие прусские селения были тогда опустошены, но «во всей армии, — вспоминает Болотов, — говорили тогда, что причин к таковому опустошению подали сами прусские жители; что всем им манифестами от нашего фельдмаршала публиковано было, что они оставлены будут с покоем, если только сами не станут предпринимать никаких неприятельских действий, но что они слушались более своих войск, кои им велели при всяком случае нас тревожить и причинять нам всякий вред».
Несомненный интерес представляют воспоминания Болотова о жизни русских офицеров в Кенигсберге. Болотов, по натуре своей, безусловно, скромный и честный человек, строгих нравственных правил, гневно осуждает тех своих товарищей, которые поддавались соблазнам чужого города с его легкодоступными развлечениями. Он с презрением отворачивался от тех местных жителей, которые пытались предложить ему дешевые утехи.
Одним из обстоятельств, — пишет Болотов, — «удержавшим меня от распутной жизни, было то, что не успел я смениться с караула, как на другой день после того случилось мне видеть погребение одного молодого офицера, стоявшего тут до нас другого полка и умершего наижалостнейшим образом от венерической болезни, нажитой им во время стояния в сем городе. Сие зрелище, также всеобщая молва и удостоверения от многих, что никто почти из офицеров, упражнявшихся в таком же рукомесле, целым не оставался, но все какой-нибудь из гнусных болезней сих сделались подверженными, впечатлело в сердце моем такой страх и отвращение, что я тогда же сам в себе положил наивозможнейшим образом от всех тамошних женщин убегать, как от некоего яда и заразы, страшиться и остерегаться».
В 1452 г. маркграф Фридрих-Железные зубы выстроил на одном из островов реки Шпрее замок, ставший оплотом Бранденбурга, а впоследствии центром столицы Пруссии — Берлина. В 1760 г. русские войска выбили эти железные зубы из ненасытной прусской глотки. У стен города стояли русские полки в ожидании сигнала к штурму. «Невозможно довольно описать, с какой нетерпеливостью и жадностью ожидали войска этой атаки: надежда у каждого на лице обозначалась», — писал в реляции генерал Чернышев. Берлин капитулировал, и русские отряды вошли в город.
Из многочисленных источников известно, что русские солдаты вели себя — как и подобает победителям — гордо, с достоинством, ничем не запятнав своей воинской чести.
Что же касается саксонских полков, сражавшихся тогда на стороне России, то они грабили город и, как замечает очевидец, «подобно сумасшедшим устремились в Шарлотенбургский дворец, истребляя всё, что им попадалось на глаза».
По этому поводу Болотов свидетельствует, что именно русские части поддерживали в городе порядок, ограждая жителей от грабежей и насилий.
Знаменитый французский писатель Вольтер писал в Петербург Шувалову: «Ваши войска в Берлине производят самое благоприятное впечатление».
В городе воцарилось спокойствие, и, рассказывая о распоряжении русских властей, Болотов с лёгкой улыбкой сообщает, что вполне справедливо было приказано «берлинских газетиров наказать прогнанием через строй за то, что писали об нас очень дерзко, обидно и лживо».
Отшумели битвы Семилетней войны, возвратились домой на родину солдаты и офицеры русской армии. Но уже где-то в грядущих десятилетиях вспыхивали кровавые зарницы сражений с наполеоновской армией. Прошло пятьдесят два года, и разразилась Отечественная война 1812 года.
Вот перед нами лежит пожелтевшая тетрадь «Дневник русского офицера». В ней нет конца, и автор её неизвестен. Он начал вести свои записи сто тридцать три года тому назад, когда полчища императора французов вторглись в пределы России. В то время писали еще гусиными перьями, и мы с волнением пробегаем эти бисерные строки, открывающие нам душу молодого русского офицера, наполненную чувством гордости за свою великую армию, разбившую Наполеона.
На 60-й странице этого рукописного дневника сказано: «Занимаю пикет на Рейне. Подле меня понтонный мост на Фер-Луи, островок с цитаделью, которую французы забыли занять, наша кавалерия и егеря уже переправились. Сидя у огонька, гляжу на Рейн, уже подернутый льдом, как бы нарочно облекшийся в эту одежду для нежданных гостей Севера! Какое обширное поле открывает этот вид для мыслей, чувствований, умствований! Два года назад беззаботно резвился я в Москве, год назад скользил по Неману и наконец охраняю переправу через Рейн! Ночью подъехал ко мне командир 20-го егерского полка Капустин. Сказал, что заблудился, озяб, просил чего-нибудь выпить. У меня был ром, согрели чайник и роспили пунш на рейнской воде…»
С победой шли русские полки через Европу, внушая всему миру уважение к военному могуществу России и самоотверженности сынов её народа, не покорившегося иноземному игу. Тогда русская армия спасла неблагодарную Пруссию от наполеоновского ига. Во второй раз войска нашего Отечества вступили в Берлин.
Жители города не могли не оценить военных трудов солдат и офицеров той армии, которая положила конец притязаниям Наполеона на мировое господство и пришла в Центральную Европу, чтобы окончательно сломить его могущество.
Вскоре в Берлин пришло известие, что русский отряд, численностью лишь 1 300 человек, занял Гамбург. По этому поводу берлинские газеты писали, что, с тех пор как стоят крепостные стены города, Гамбург не испытывал такой радости, как в день оккупации русскими войсками.
Подобные отзывы печати сильно не нравились в тех немецких резиденциях, где царствовали на правах вассалов Наполеона короли, князья и герцоги Рейнского союза. В западно- и южно-германской прессе стали появляться описания «ужасных зверств, чинимых русскими и в особенности казаками».
По этому поводу небезынтересно следующее газетное сообщение, появившееся в Берлине 25 марта 1813г. Шедший по улице города берлинец, по имени Гизеке, встретился случайно с бравым урядником — казаком с Дона, в котором тотчас же узнал того человека, который в начале февраля в окрестностях Мариенвердера вместе с другими товарищами-казаками вёл двух пойманных неприятельских солдат и подгонял их пинками. Гизеке с помощью переводчика спросил урядника, за что он бил тех двух солдат. Казак сначала посмотрел удивлёнными глазами на вопрошавшего, а потом, нахмурив брови, сказал: — когда наш брат, нижний чин, возьмёт у здешнего жителя мешок овса для своей лошади, каравай хлеба для себя или курицу, то за это его наше начальство приказывает наказать. Они же, эти два солдата, несли в своих котомках святотатственно похищенные в России из храма божьего священные сосуды. Как же их не поучить кулаком!
На второй вопрос Гизеке, почему же казаки в таком случае не прикончили своих пленных шашками, урядник ответил гордым тоном:
— Шашка не для того, чтобы убивать человека, если он не может сопротивляться, нельзя пятнать шашку, она — оружие благородное.
Газета сопроводила ответ простого донского казака следующим примечанием. «Суждения этого казака дают богатый материал для серьёзного размышления. Врождённое рыцарское понятие о воинской чести ставит его на много ступеней выше равных ему по социально-профессиональному положению представителей других культурных народов». Даже при скрытом недоброжелательстве к русским, основанном на памяти о поражении пруссаков в Семилетней войне, немецкая газета не могла скрыть фактов образцового поведения русских войск.
Русский офицер Жиркевич, участник похода в Центральную Европу, вспоминает любопытную деталь, характеризующую провокационное стремление иных людей очернить русскую армию в глазах населения.
В одном из французских селений Жиркевич стоял на квартире у некоего помещика, который сперва не показывался, а потом однажды вбежал в комнату и закричал: «Русские грабят церковь!» Жиркевич тотчас побежал к церкви. Его остановил священник и сказал: «Что же вы хотите делать? Вы одни, а их там очень много!» Жиркевич вбежал внутрь церкви: «В ту же минуту, — как пишет офицер, — он увидел человек десять, бросившихся мимо главного алтаря к окнам. Но они не смогли удрать. К счастью и чести нашей русских здесь ни одного не было, а оказались одни баварцы. Поступок мой удивил священника, и он впоследствии рассказывал прихожанам об этом факте, рисуя русскую армию в самом лучшем виде».
Наконец, русская армия вступила в Париж! Она произвела на жителей города исключительное впечатление. Офицер Семеновского полка Казаков вспоминает, что когда семеновцы проходили по парижским бульварам, то слышали, как парижане говорили, будто у всех русских под мундирами кирасы, так их поражала выправка каждого солдата. «Парижане, — пишет Казаков, — были очень дружны с русскими, а с пруссаками и баварцами — на ножах».
После окончательного разгрома Наполеона недалеко от Парижа, возле селения Вертю, произошло событие, достойно увенчавшее эпопею Отечественной войны и оставшееся в военной истории символом законного торжества русского оружия. То был парад русских полков, известный в летописях военных церемоний под именем смотра при Вертю.
В день, назначенный для смотра перед лицом генералитета союзных армий, войска поднялись из лагеря с трёх часов пополуночи, а в восьмом часу прекрасного утра армия стояла в боевом порядке против высоты Монтэме. Множество экипажей и тысячи любопытных зрителей стеклись на Монтэме, где на господствующем пункте у башни была устроена платформа с перилами для зрителей. Оттуда открывалась взору видем на войну и отправляемся из Отечества в страны чуждые, отдалённые и вражеские; идём терпеть нужды, проливать кровь и умирать за отечество… Всеобщее предубежденье о храбрости и непобедимости наших войск, льстящая надежда, что неприятелю никак против нас устоять не можно…, бессомненная надеянность, что мы его победим, сокрушим и возвратимся с славою, покрытые лаврами, ободряла… сердце и оное наполняла огнём военной ревности, толь много помогающий нам охотно и без скуки переносить все военные труды и беспокойстваbr /еличественная картина, которую представляло русское воинство.
По первому сигналу — пушечному выстрелу — войска приветствовали появление высших членов русского и иностранного генералитета троекратным «ура». Во всех ложах загремела музыка. По следующим трём выстрелам полтораста тысяч человек пришли в движение, артиллерия поскакала в различных направлениях, войска исчезли в густых облаках пыли, и, когда она улеглась, вместо прежнего боевого порядка в несколько линий представилось взору огромное каре. Блестящая кавалькада, состоявшая из генералов всех европейских государств, спустилась с горы и объехала все фасы каре, приветствуя полки, которые встречали их громкими восклицаниями, барабанным боем и музыкой.
Лорд Веллингтон с несколькими из иностранных генералов следовал шагом, внимательно всматриваясь в войска. Особенное внимание знаменитого английского фельдмаршала обратила на себя русская артиллерия.
Войска строились к церемониальному маршу… И вот пошли полки. Двинулись на кровных скакунах саженные кавалергарды в белоснежных колетах с блестящими пуговицами, в полированных кирасах и медных касках с гребнями конских волос. Промчались лейб-казаки в красных полукафтаньях, синих шароварах Они красовались в сёдлах с красными чепраками. Пышные султаны на их мохнатых шапках развевались по ветру. Пронеслись уланы, гусары в нарядных доломанах и ментиках с меховыми опушками. Вслед за кавалерией двинулась гвардейская пехота. На киверах великанов-гренадеров сияли медные эмблемы их оружия — ручные гранаты. Шли егеря в зелёных с оранжевым мундирах, финляндцы в жёлтых с красным, московцы в зелёных с красным. Шли артиллеристы в зелёном сукне с чёрной бархатной отделкой, моряки гвардейского экипажа в чёрном с золотом. Над полками шелестели знамёна, пробитые пулями, опалённые порохом, славные русские воинские знамёна.
Когда лорд Веллингтон вернулся в Лондон, он на вопрос, что более всего поразило его в Париже, ответил:
— Русская гвардия.
А русские воины мыслями своими были уже на Родине, в России, и офицеры не раз повторяли строфу из стихотворения, родившегося в эти годы:
Свято охраняли достоинство своей армии лучшие русские офицеры и никогда не упускали случая поставить на место тех, кто пытался как-либо умалить силу и славу русских войск. Во время Забалканских походов русским войскам не раз приходилось воевать в Румынии или передвигаться по ее территории.
Участник кампании 1877-1878 гг., офицер В. Воейков в своих мемуарах «От Дуная и до Царьграда» сообщает о любопытном эпизоде, происшедшем на пути следования группы русских офицеров в действующую армию через Румынию.
В вагоне поезда Бухарест-Журжев сидели румыны и группа русских офицеров. Разговоры шли о событиях дня, о войне. Румыны начали восхвалять достоинства своей армии, и один из них, по выражению Воейкова, «завравшись» не в меру, обратился к русским и сказал: «Ну, хорошо, что вы теперь, в союзе с нами, беспрепятственно прошли до берегов Дуная и бьёте неприятеля, а что бы вы сделали, если бы мы вас не пропустили?» Сказав это, румын самодовольно улыбнулся, окинул всех гордым взглядом, полагая, вероятно, что озадачил русских офицеров. Ответ не заставил себя ждать. Один из офицеров, усмехнувшись, сказал:
— Ну, это была бы не особенная беда. Мы сначала побили бы вас, а потом били бы турок. Только и всего!
Заграничные походы сталкивали русских офицеров с непривычными нравами, чужими обычаями. Какой-нибудь юный прапорщик попадал в иностранные города, где его нередко со всех сторон окружали низкопоклонством, тонкой лестью, соблазнами.
Даже в странах, куда русская армия приходила как освободительница, всегда оставалась агентура врага, которая наряду с разведывательной и диверсионной деятельностью пыталась также разложить русских офицеров в быту.
Неустойчивые или легковерные люди подчас попадались в хитроумно расставленные сети, забывая о воинском долге. Но лучшая часть русского офицерства знала цену «прелестям» заграничной жизни и, памятуя о своих обязанностях, с презрением отворачивалась от легкодоступных утех.
В 1887 г. передовые круги русского офицерского корпуса обратили внимание на вышедшие в свет «Воспоминания офицера о военных действиях на Дунае в 1853 и 1854гг.». Автор этих воспоминаний — гвардейский офицер — пожелал скрыть своё подлинное имя под инициалами «П.В.». Это обстоятельство вполне понятно, если учесть, что литературная деятельность офицеров в старой армии вовсе не поощрялась начальством. Между тем эти воспоминания представляли собой вдумчивый очерк офицерского быта во время зарубежных кампаний и отличались здравыми суждениями автора, меткими наблюдениями, серьёзными характеристиками виденного.
Судя по косвенным данным, автор был прапорщиком лейб-гвардии Литовского полка. В период военных действий на Дунае он находился в рядах Екатеринбургского полка. Это не вызывает удивления, так как в то время гвардейские полки получали разрешение прикомандировывать определённое количество своих офицеров к армейским полкам. После жеребьевки счастливчики, как их неизменно называли однополчане, уезжали в действующую Дунайскую армию.
Вызывает интерес самая обстановка отъезда молодого офицера и его душевное состояние в момент, когда он покидал Петербург, чтобы отправиться на фронт. Сборы офицера П.В. были непродолжительными. Со столицей его связывала одна только вынесенная из кадетского корпуса страсть к занятию науками. Намерение автора воспоминаний поступить в военную академию пришлось оставить до возвращения из кампании. Зато он набил свой чемоданчик книгами.
И вот в пасмурное октябрьское утро, при свете догоравших фонарей, скромная повозка, откуда-то добытая его предусмотрительным) товарищем Семевским, увлекала из погруженного в сон Петербурга двух юных офицеров-прапорщиков на Дунай.
Как вспоминает П.В., он прощался мысленно с близкими сердцу людьми, припоминал наставления своего опытного преподавателя Зинина и в то же время невольно переносился душой в страны, прославленные подвигами русских войск, предводимых Потемкиным, Румянцевым, Суворовым, Дибичем. Наставления Зинина, чего остерегаться в заграничной жизни, заманчивой для молодого человека своими приключениями, глубоко запали в его сердце, и не напрасны были его предостережения.
Воспоминания П.В. выделяются среди однотемной мемуарной литературы не только очень ясным военно-профессиональным подходом к условиям пребывания за границей, но и ярко выраженным патриотическим чувством автора.
Первая часть воспоминаний П.В. относится к его службе в Мало-Валахском отряде и описывает известное дело при Четати, а также стоянку полка в Поянах. Между прочим автор замечает: «Попавшиеся немецкие газеты с описанием четатского сражения удивляют бесцеремонной ложью и извращением фактов. Как, однако, они нас не любят и как радует их наша неудача».
Автор пробует установить некоторые причины подобных неудач и с досадой говорит об атмосфере, которая воцарилась в местной дрянной кофейной, услужливо превращённой предприимчивым поянцем в офицерский ресторан: «Здесь можно было всегда застать офицеров за игрой на биллиарде или с грудами золота за зелёным столом. Здесь можно было получить свежие военные и политические новости. И хотя они бывали нередко запоздалыми и не всегда справедливыми, однако вызывали оживленный обмен в суждениях. Тут говорилось, например, о совершившемся будто бы 5, 6 и 7 марта переходе наших войск через Дунай, что может быть было и на руку шпионам, передававшим туркам о нашей готовности встретить их нападение… (подчеркнуто мной — А.К.). Между жителями Поян турки, без сомнения, оставили немало шпионов, не брезгующих выведывать о наших намерениях даже у солдат, не говоря об офицерах. Нужно быть осторожным, чтобы излишней откровенностью не давать доброжелателям турок случая получать сведения о наших намерениях».
Большинство населения Поян составляли сербы и болгары, но автор, питавший живейшую симпатию к представителям этих братских славянских народов, понимал, тем не менее, что шпион мог скрываться и под личиной мирного поселянина. Особенное подозрение вызывали в нем богатые румыны. Он пишет: «Мой хозяин — румын, негоциант и промышленник, заметный по своему благосостоянию. Он часто ездил в Модловиты с разными, как он говорил, подарками. Не раз он там и ночевал. Не знаю почему, но я подозревал в нём лазутчика».
Большой интерес вызывают замечания автора воспоминаний о жизни в Букуреште (Бухаресте), являвшемся тогда столицей Валахии. Полк, в котором служил П.В., нёс гарнизонную службу в городе.
Войска вступили в Букурешт после изнурительной зимней кампании под Калафатом, и русские офицеры склонны были вознаградить себя за перенесенные труды «городскими удовольствиями». Таким было, очевидно, и настроение самого автора воспоминаний, но вскоре он убедился, что отдых и развлечения следует отложить до возвращения в пределы отечества. У него достаточно острый взгляд и проницательный ум, чтобы заметить многое из того, что скрывается за блестяще отлакированной поверхностью чужой жизни.
Вот он проходит по улицам чужого города — молодой русский офицер середины XIX века. Вокруг себя он слышит незнакомую речь. С ним хотят завязать знакомство различные люди. Он ловит на себе взгляды то холодные и ненавидящие, то почтительные и угодливые, то восхищённые и радостные.
Но кто друг и кто враг?
Сразу этого не определишь, и даже открытый и, казалось бы, прямой взор собеседника может оказаться только маской, скрывающей черные мысли. И русский офицер, если он твёрдо помнит свой долг, всегда будет настороже. Вот ему улыбнулась женщина… П.В. пишет в своих воспоминаниях: «Некоторые из румынских красавиц, не стесняясь, посылают нам, военным, из своего фиакра воздушные поцелуи. Таким вниманием удостоила однажды и меня совсем незнакомая мне молодая барыня. Тут припомнились мне слова преподавателя Зинина, сказанные при прощаньи: «Берегитесь за границей женщин…»
Чем дольше находился русский офицер в чужой стране, тем глубже узнавал её и если он давал себе труд серьёзно анализировать окружающий его мир, то неизбежно приходил к правильным выводам.
Мы перелистываем страницы воспоминаний офицера П.В. и видим, как мелкие чёрточки чужого быта наталкивают его на всё более значительные размышления о том, что происходит вокруг: «Необыкновенная роскошь, отсутствие чистоты нравов — отличительные признаки жителей лучшего круга в этом городе, освобождённом от иноземного ига благодаря русскому оружию. Неоплатные долги, беспорядочность в администрации, расточительность финансов… Невольно меняется взгляд на весь этот наружный блеск. Вся эта гниль, вся эта мишура не предвещает, как мне кажется, хорошего для Валахии в будущем… Напускная румынская цивилизация (подчёркнуто автором) не симпатична: под наружным лоском тщательно причёсанных бакенбард и богатых вычурных костюмов нетрудно заметить грубое невежество, рабство духа, поклонение Западу».
Автор воспоминаний с презрением отмечает политическую фальшь в международных делах, которой тогда был пропитан воздух Букурешта, отравленный происками валахских бояр. П.В. пишет: «Политическая интрига, видимо, пустила в Букуреште глубокие корни». И дальше: «Здесь почти не существует самостоятельной литературы: она совершенно подражательна; в кофейнях и казино масса иностранных газет, которыми захлебывается молодежь».
Трезвость мыслей молодого русского офицера, проникшего в самую суть явлений ранее незнакомой ему жизни, вызывает несомненное уважение. Можно заметить, что автору воспоминаний, как офицеру гвардии, безусловно принадлежавшему к привилегированному классу России того времени, была вовсе не чужда привычка к комфорту и усладам жизни. Тем более ценно для нас то обстоятельство, что за рубежом своей земли он разглядел нечто такое, что оскорбляло его достоинство русского человека, скромного по натуре и, видимо, привыкшего ценить в людях цельность, чистоту сердца, влюблённого в уклад русской национальной жизни. В этом смысле записки П.В., разумеется, несравненно более узкие по содержанию, напоминают широко известные мемуары Андрея Болотова.
В записках П.В., так же как и в мемуарах Болотова, мы находим трезвое, критическое отношение к тому, что довелось увидеть ему на чужой земле. Мы находим также безусловные образцы поведения офицера в заграничном походе, которые можно смело включить в понятие о воинских добродетелях. Основанием такого поведения являлось отчётливое представление лучшей части русского офицерства о патриотическом и воинском долге людей, представляющих в иноземных краях авторитет русского оружия и великое достоинство Отечества.
Воспоминания П.В. открывают нам черты воинской психологии автора, подвергающейся иногда за рубежом довольно чувствительным испытаниям. Точное исполнение своих обязанностей — вот что, по правильной мысли автора, страхует от ошибок офицера, находящегося в заграничном походе.
Ревностное несение службы укрепляет и дух офицера, понимающего, что таким образом все его действия станут преградой врагу, который не ограничивает себя шпионажем и диверсиями, а тщится весьма утонченными методами оказать свое влияние на представителя победоносной армии, обессилить его нравственно.
Всё это отлично сознавал П.В., когда писал: «В Букуреште я узнал, как велика ответственность начальника, особенно в военное время. И как много он должен знать (подчеркнуто автором), чтобы стоять на высоте своих обязанностей при отправлении полком караульной службы, сталкиваясь с людьми разных убеждений и взглядов». В другом месте автор замечает, что «караульная служба, которая значительно усилилась после выхода в Калараш Селенгинского полка, составляет хорошее средство для отвлечения от грустных мыслей, которыми поневоле полна душа каждого русского офицера, поставленного в необходимость жить среди враждебно относящихся к нам румын…»
Чужая земля накладывала отпечаток на все стороны жизни русского воина. Строгость уставных правил была иногда недостаточной, и сами офицеры вырабатывали правила внутренней службы, маршей. Автор воспоминаний удовлетворённо сообщает, что во время перехода от Комарени к Бузео наблюдался большой порядок: солдаты не имели права отлучаться из полка на дневках, ночлегах и привалах; за водой и на кашу ходили строем, командами, на ночлегах бивак постоянно окружался сторожевыми цепями.
Ночь.
Молодой офицер выходит из своей палатки. Над ним нависло чужое небо. Он стоит на чужой земле: «Везде тишина, ни звука, ни света, только Медведица напоминает мне, что есть где-то Петербург. Многое передумалось в эти часы напряженного нервного возбуждения. Посмотришь на солдата, мерно расхаживающего по аванпостной цепи, и спокойно зашагаешь перед караульной землянкой… Иногда, войдя в землянку, чтобы согреться, развлекаюсь, сидя у огня, среди группы солдат, ведущих беседу о Кавказе и Венгрии…»
И вот полки возвращаются к рубежам России. Позади тяжёлые дни боёв и стычек. В Яссах устраивается смотр войскам. Жители города столпились по краям плаца. Части проходят мимо командующего церемониальным маршем.
«Главнокомандующий, видимо, любовался, — пишет автор воспоминаний, — стройными движениями рослых и мощных екатеринбуржцев, испытавших немало тягостей в походах…, тобольцев, знаменитых своими геройскими подвигами под Четати, храбро кидавшихся на турок под Турну и на Радомане; томцев и колыванцев, упорно отстаивавших вверенные им посты на островах перед Журжей… Эти боевые полки, упитавшие своей кровью берега Дуная и немало уложившие врагов, теперь среди многочисленной публики смело и бодро идут вперёд так же весело, как они ходили в атаку под неприятельскими ядрами, гранатами и картечью».
Вскоре Екатеринбургский полк, возвратившийся в Россию, влился в состав гарнизона, оборонявшего Севастополь. Пребывание на чужой земле пошло ему на пользу. Екатеринбуржцы заняли одно из наиболее почётных мест среди защитников черноморской крепости. Люди полка там, вдалеке от Родины, научились ещё больше любить её и ценить.
Войны на Балканах занимают особое место в истории русской армии. Во время этих войн русские офицеры и солдаты близко знакомились с братскими славянскими народами. Еще и сейчас, например, в болгарских городах и сёлах местные жители называют советских воинов «освободители наши», совмещая в этом понятии и настоящее и прошлое, вспоминая об освобождении русскими Болгарии из-под иноземного ига.
Во время Забалканских походов русская армия представала глазам населения в самом лучшем виде.
Вот картинка бивачной жизни, нарисованная корреспондентом газеты «Московские ведомости», с театра войны 1877-1878 гг.: «Позади селения Иена-Беркач, с его стороны, не обращённой к неприятелю — стоит только спуститься с возвышенности — в лощинах стелется и облаками поднимается дым костров, сливаясь в холодном воздухе с паром шипящих котлов; шум и говор стоят над лощиной; там готовят себе обед и располагаются биваком только что пришедшие части гвардии. Какое чудное, великолепное войско! Рослые, здоровые, крепкие мышцами солдаты, красивые и чистые мундиры, вся одежда, дышащая опрятностью, вид, импонирующий бодростью. Во всём заметна какая-то отчетливость и чистота отделки: и в стройности и в порядке расположения бивака и в маршировке какой-нибудь группы солдат, отправляющихся на смену поста, наконец, даже в той строгой и внимательной манере, с какой стоит гвардеец солдат на часах, чувствующий на себе взоры нерусских людей».
Обращаясь к таким вот русским солдатам, генерал Гурко, командовавший во время Забалканского похода гвардией, сказал:
— Помните, вам придётся вступить в бой и на вас будет смотреть не только вся Россия, но весь свет.
И точно — весь свет взирал на переход русских войск через неприступные Балканские горы. Те самые гвардейцы, что поражали выправкой и особой воинской статью жителей долин, глухой зимней порой взобрались на ледяные хребты. На Златницком перевале, где днём и ночью гудели снежные бури, стояли полки, готовясь к штурму укреплённых позиций неприятеля. На высоте четырёх тысяч футов гвардейцы выбивали себе траншейки в мёрзлой земле. Снег засыпал людей. Окоченелыми руками держали они ружья. Ноги в износившихся сапогах отказывались служить. Мемуарист сохранил нам любопытный разговор двух русских офицеров, вспоминавших здесь, в горах, блестящий вид войска перед началом похода к балканским вершинам:
— Хороши же мы будем, когда спустимся с гор в долину Софии. Что скажут братушки-болгары, увидев нас в столь потрёпанном обличье?
— Вы удивляете меня, прапорщик! Что может сказать мир о войсках, которые в декабре перевалили через Балканы! — отвечал юному офицеру видавший виды майор.
В результате обходного движения пали укрепления неприятеля, известные под именем линии Шандорник-Араба-Конак, и русские войска, спустившись в долину Софии, подошли к городу.
Тогда-то и произошла волнующая встреча населения болгарской столицы с освободителями, описанная во многих историях гвардейских полков. У ворот Софии стояли толпы народа, духовенство с хоругвями и образами. Народ восторженно кричал, хлопал в ладоши, процессия двинулась к церкви св. Стефана. По дороге из окон домов женщины, девушки и дети осыпали русских офицеров ветками и зимой не увядающего мирта. Гремела солдатская песня с удалым припевом. «Ах, вы, сени, мои сени», раздавалось в одном месте. «В хороводах веселились» — звучало впереди.
Старый майор был прав. Русское войско — утомленное, в изорванном обмундировании, но перевалившее через Балканы, — казалось сонмом сказочных великанов, шагнувших поверх диких хребтов. В ответ на приветственную речь представителя горца генерал Гурко кратко сказал:
— Ныне мы вступили во второй город Болгарии, первый был некогда вашей древней столицей — Тырново. Второй сегодня — София. Силой русского оружия мы освободим и остальную часть Болгарии.
…Ветви высоких сосен покрыты смёрзшимся снегом, и хрупкие льдинки, освещённые горным солнцем, сверкают словно драгоценные каменья. Перед глазами расстилается белоснежная пелена долины, крапленная черными увалами. Вдали вздымаются к небу горные хребты. Пустынный, угрюмый край, и, кажется, будто слышишь протяжный свист ледяного ветра, поднимающего вихри морозной пыли. Безмолвно стоят три солдата. Они в тяжёлых брезентовых плащах с капюшонами, надетыми поверх шинелей. Посверкивают примкнутые к винтовкам штыки. Стужа… Это картина художника Верещагина «Пикет в Балканах».
Известный художник проделал вместе с войсками кампанию 1877 г. и запечатлел своей кистью путь русской армии, освободившей Болгарию. «Дорога в Плевну», «Перед атакой», знаменитый триптих «На Шипке всё спокойно», «Гвардейские могилы», «Переход через Балканы», — во множестве картин раскрывается нам героизм русских воинов, орлами взлетевших к балканским вершинам.
В записках самого В. Верещагина «На войне» мы находим новые свидетельства того, с какой волнующей благодарностью относились болгары к своим освободителям: «Город, долина с рекою за ним, затем Балканы — всё это поразительно красиво и, бесспорно, наводит на размышления. Воображаю, как было интересно с этих высоко свитых гнёзд видеть народные восторги встречи русских войск; с одной стороны приближающиеся с военной музыкой наши, с другой — выходящее им навстречу духовенство с хоругвями и крестами и массою народа. Последние, не смогшие вытерпеть, буквально бросаются на войска: крики, объятия, поцелуи, поцелуи без конца… Невозможно, немыслимо описать их энтузиазм и сцену, затем последовавшую: люди бросались на колена, целовали землю, крестясь прикладывались, как к образам, не только к нашим рукам, но и к стременам. Не даваться, не допускать их до этого не было никакой возможности, приходилось подчиняться. Я был свидетелем этих встреч и они до сих пор живы в моей памяти».
Бывали периоды в Забалканских походах, как и в других войнах, когда военные действия сторон замирали, активная боевая жизнь прекращалась на довольно длительный срок. В чужой стране такие паузы, если они не заполнены учениями, подготовкой к будущим схваткам, пагубно влияют на дисциплину войск.
В воспоминаниях офицера Суздальского полка о занятии Южной Болгарии приведены интересные факты, рисующие именно такую обстановку военного быта. Автор воспоминаний пишет: «Абсолютное ничегонеделание стало отзываться на солдатах. Начали пошаливать; тутовые плантации стали редеть около лагеря; раз толпа солдатиков взяла на «ура» для кухонных костров целый двухэтажный дом; его владелица — старушка, в синих очках, — прибежала в лагерь и бросилась в ноги первому встречному офицеру с просьбой не допустить разрушения её дома. Дежурный офицер верхом помчался на место, но уже половина дома была разобрана и унесена. Генерал, узнав об этом, приказал полку немедленно уплатить за дом и велел немедленно начать учения».
Известен рассказ атамана донских казаков о том, как, встретивши в каком-то захолустном углу казачка на пикете, он обратился к нему с вопросом, чем он тут питается. Молчание было ему ответом.
— Что же ты, глух, что ли?
— Стараюсь, ваше превосходительство, — выпалил, наконец, казак, — беру, что плохо лежит.
Известен также ответ другого казака офицеру, выговаривавшему ему за то, что он гоняется за хозяйскими гусями.
— Это дикие, ваше благородие!
Подобные факты отнюдь не характерны для поведения русской армии на территории дружественной страны. Но следует учесть условия, при которых они могли возникнуть.
Войска существуют не для праздной жизни. И если на каком-либо участке военные действия не ведутся, а полки расположились биваками или несут гарнизонную службу, то всё равно — закон воинской дисциплины остается нерушимым. На чужой земле он выполняется ещё строже, чем обычно, и лучшее средство для внедрения этого закона — непрерывная боевая учеба.
Было бы нелепо утверждать, что русская армия состояла из ангелов в белоснежных одеждах. Всегда в войсках находились люди, забывавшие о своём достоинстве или не имевшие его вовсе. И, разумеется, не эти полуанекдотические истории являлись отличительным признаком русской армии в её Забалканских походах. Дурные поступки одиночек не могли набросить тень на всю армию, с честью исполнявшую свою освободительную миссию, тем более, что лучшие русские офицеры того времени решительно пресекали «солдатские забавы», подавая пример образцового поведения на чужой земле.
После освобождения Южной Болгарии два корпуса (4-й и 9-й) русской армии оставались на занятой территории. Некоторые государственные деятели Европы того времени, враждебные славянству, считали этот акт оккупацией. Подобная точка зрения была, разумеется, злонамеренным измышлением. В уже упомянутых нами записках офицера Суздальского полка (входившего в состав 4-го корпуса) мы находим вполне ясное и убедительно простое обоснование пребывания русских войск в Южной Болгарии. «Оккупация эта, — пишет автор, — отнюдь не была похожа на занятие Франции пруссаками. Например, она не играла роли пресса, поставленного для того, чтобы выдавить контрибуцию, продержать войско на чужих хлебах подольше. Целью нашего пребывания там, — как понимали мы, не дипломатически, а чувством русских людей, — было, во-первых, обеспечить вполне прочное основание жизни вновь народившемуся политическому телу, во-вторых, закрепить хорошие отношения с ним и суметь сделать так, чтобы имя России стало и для наших освобождённых братьев навеки так же свято, как оно свято для каждого истинно русского».
Как показала история, русские оставили о себе в Болгарии добрую память. Чистые патриотические чувства и глубокая вера в единение славянских народов обуревали скромного русского армейского офицера, когда он искренне желал укрепить дружеские связи с болгарами. Он утверждает, что воины его корпуса достойно выполнили свою задачу. «Что касается 9-го корпуса, — пишет автор, — сведений дать я не могу, да и была ли возможность армейскому обер-офицеру, прикованному к своей роте, расширить свой кругозор по желанию? Одно могу сказать, уже на основании позднейших наблюдений, много спустя после ухода корпуса в Россию, что имена его воинов увековечены в Южной Болгарии и поставленными им памятниками, и, главное, тою восторженною, сердечно-признательною памятью, которая так глубоко засела в сердцах освобожденного народа, что не умрёт никогда». Этому пророчеству русского офицера, отражавшему взгляды своих соотечественников на дружбу с болгарским народом, суждено было исполниться теперь, в наши дни, когда Красная Армия вошла в Болгарию. Она встретила там друзей, чьи отцы и матери хорошо помнили героев Шипки и Плевны.
Уместно привести здесь одну бытовую, но исполненную символического смысла подробность из жизни этого офицера в Болгарии.
Суздальский полк, некоторое время стоявший в Адрианополе, передислоцировался затем в сельскую местность. Когда наш офицер прибыл по делу в город и зашел в дом, где он раньше занимал квартиру, его встретили, как родного.
Вся семья восклицала: «То добре, капитан Василь!» Сбежались соседи, чтобы приветствовать русского офицера, которого они хорошо знали и полюбили. Владелица рядом стоявшего домика, слепая старуха, видевшая русских девочкой еще в 1829 г., изъявляя свою радость по поводу возвращения капитана, сокрушалась только о том, что не может видеть, такие ли русские теперь, как были прежде.
Впоследствии этому же офицеру-суздальцу случилось в 1880 г. снова повидать его адрианопольских знакомых. Старушке месяца за два перед тем была сделана операция, и она прозрела. Её желание увидеть русского исполнилось. «Не знаю, — замечает автор, — насколько она польстила мне, уверяя, что русские не изменились, но что объятия её и слезы радости при этом были совершенно искренни, это не подлежало сомнению.
Лучшие русские офицеры и генералы отлично понимали значение совершавшихся событий и сурово укоряли тех, кто занимался своими личными делами в ущерб военной, службе или пятнал воинскую честь корыстолюбием и стяжательством.
Однажды во время перехода через Балканы одному генералу попался на глаза тяжело нагруженный воз, который со всех сторон подталкивали солдаты, утопая по пояс в грязи.
— Чья повозка? — спросил генерал.
— Полкового командира, — последовал ответ.
— Позвать его сюда, — приказал генерал. Явился полковник.
— Изволите перевозить своё имущество из Тамбовской губернии в Орловскую? — насмешливо спросил генерал.
— Никак нет, поднимаюсь на Балканы, — ответил полковник.
— Вашу хурду-мурду тащит по грязи целая рота солдат, стыдитесь, полковник! В кручу спущу вашу повозку, извольте сейчас же оставить, всё это, — последовал категорический приказ генерала.
Подавляющее большинство русских офицеров достойно выполняло свой долг в братской славянской стране и незапятнанным носило имя русского освободителя.
Когда бойцы и офицеры Красной Армии вступили в пределы Болгарии, многие из них были удивлены, заметив, что и болгарская армия носит обмундирование, почти точно совпадающее с формой старых русских войск.
Однако в этом нет ничего удивительного. У колыбели болгарской армии стояли русские офицеры. Они положили начало правильной воинской организации болгарского населения.
В воспоминаниях того же офицера Суздальского полка рассказывается о том, как русское командование, идя навстречу пожеланиям местных жителей, соединяло их в отдельные сотни для военного обучения. Начальниками сотен назначались русские офицеры. Впоследствии командование должно было перейти к тем из жителей, которые будут признаны наиболее способными. В распоряжение обучающего офицера предоставлялось от полка известное число унтер-офицеров и ефрейторов для успешного хода дела.
Интерес болгар к военному обучению объясняется очень просто. Они опасались остаться беззащитными перед лицом врага в том случае, если русская армия уйдёт из страны. Вкусив радость освобождения от иноземного ига, они не желали вновь подвергнуться безнаказанному нападению недругов славянства.
В зарубежных походах армия больше чем где-либо олицетворяет собой народ и Отечество, и передовые русские офицеры немало потрудились над тем, чтобы ещё больше сблизить братские славянские народы — русский и болгарский.
В Болгарии так же, как и во многих других славянских странах на Балканах, широко распространена поговорка: — Мы сильны, нас и русских много — 200 миллионов! Впервые это ощущение славянской силы в Болгарию принесли русские войска — отцы и деды воинов Красной Армии.
Мы рассказали в этой книжке о лучших традициях русского офицерства, связанных с заграничными походами армии России. Советский офицер может многое почерпнуть в практике поведения тех передовых представителей старого офицерского корпуса, которые ставили честь и достоинство своей страны выше всего на свете.
Моральное состояние наших офицеров высокое, оно растёт с каждым днём. Этот рост имеет под собой благодатную питательную почву — сознание величия нашей победы. Народное чувство собственной силы и достоинства, словно неисчерпаемый источник энергии, заряжает воинов Красной Армии. Неустанное разъяснение условий нашей победы всё сильнее разжигает в их сердцах священный огонь любви к Отечеству, его красоте и могуществу. Особенное значение эта разъяснительная работа имеет в гарнизонах Красной Армии за рубежом.
Там, на чужбине, совершенствуя свою боевую подготовку, все наши люди должны чувствовать себя частицами великого целого — Советского Союза.
Там, вдали от родной земли, все наши воины и офицеры в первую очередь являются посланцами великой социалистической державы и долг их — быть во всём и всегда достойными своей благородной миссии.