Иван Кожедуб. Верность Отчизне

В этой книге трижды Герой Советского Союза Иван Никитович Кожедуб рассказывает о своем детстве, о том, как по путевке комсомола стал летчиком. В годы Великой Отечественной войны он, боевой летчик, сражался за освобождение нашей Родины, кончил войну в небе Берлина. Он рассказывает о героических буднях, о подвигах однополчан, о дружной фронтовой семье. Большой и славный путь в авиации прошел И. Н. Кожедуб: от учлета до генерал-лейтенанта, от учебного, аэроклубовского самолета до современного, сверхзвукового, на котором он — военный летчик первого класса — летает и сейчас. Первая книга воспоминаний И. Н. Кожедуба «Служу Родине» вышла в 1949 году, автор создал ее под свежим впечатлением пережитого. Теперь, спустя почти двадцать лет, И. Кожедуб снова обращается к прошлому, рассказывает о своей жизни в авиации. В книге «Верность Отчизне» он использовал архивные материалы, в частности о своих однополчанах и истории полков, в которых он служил. Автор осветил обстановку на участках фронта, где воевал, раскрыл тактику воздушных боев, привлек большой фактический и исторический материал. Это документальный рассказ о мужестве и мастерстве советских авиаторов, их беспредельной преданности Родине, верности воинскому долгу, о любви к летной профессии.

---

Километрах в десяти от нашей Ображеевки протекает Десна, судоходная в здешних краях. На другом, высоком берегу, за излучиной реки и крутым взгорьем, стоит древний Новгород-Северский.

Весной Десна и ее приток Ивотка широко разливаются, затопляют луга. За вольницей, недалеко от деревни, выходит из берегов озеро Вспольное и словно исчезает, сливаясь с пойменными водами. Невысокие холмы защищают нас от натиска вешних вод, но в большой паводок сельчане с тревогой следят, не поднялся ли уровень поймы выше обычного, и толкуют об одном — не прорвалась бы вода к хатам.

Разливаются и небольшие деревенские озера. Бурные потоки с шумом несутся с полей и огородов, пересекают улицы, заливают и сносят редкие деревянные мостки. Ни пройти, ни проехать.

Пойму не окинуть взглядом. Только далеко на горизонте из воды вздымается крутой берег Десны. Нас, мальчишек, притягивал тот высокий берег. Хотелось доплыть до него на лодке, взбежать по крутому подъему и поглядеть на Новгород-Северский, да старшие не разрешали. Мечтая о дальнем плавании, мы мастерили кораблики из коры и картона, и вешние ручьи уносили их в озера.

Вода спадала, и нас манили леса и луга — вольные зеленые просторы.

Дороги и гати вели из села в разные стороны: в леса — Собыч и Ушинскую Дубину, к перевозу в Новгород-Северский, на Черниговщину, в наш райцентр Шостку и в памятное мне сызмальства село Крупец.

Оттуда, из Крупца, была родом моя мать. Молоденькой девушкой она познакомилась на гулянье с видным парнем из Ображеевки — моим будущим отцом. Они крепко полюбили друг друга. Но когда он пришел свататься, дед, человек крутой, прогнал жениха прочь: сильный, веселый парубок в расшитой рубахе оказался безземельным бедняком, а дед хотел выдать дочь за человека степенного, зажиточного. И она бежала из отчего дома: мои родители поженились тайно.

Крестьянину-бедняку было нелегко прокормить семью, а семья росла, забот прибавлялось. Отцу приходилось батрачить на кулаков-мироедов. Гнуть спину на ненавистных богатеев ему было тяжелее всего. Вдобавок ко всем невзгодам в начале первой мировой войны он заболел тифом. Тяжело пришлось матери с малыми детьми, хоть ей и помогали сестры и братья из Крупца. Долгая, трудная болезнь навсегда унесла силы и здоровье отца: он стал часто хворать, его мучила одышка. Чуть оправившись, он нанялся на завод в Шостку и с перерывами проработал там многие годы.

Пришла Великая Октябрьская революция. Отец, как и другие бедняки, получил надел земли и лошадь. Но земля ему досталась неплодородная, песчаная, далеко от села. На беду, он как-то, скирдуя сено, упал с высокого стога, долго проболел и с той поры прихрамывал. Так и не удалось отцу наладить хозяйство. А семья была большая: жена, дочь и четверо сыновей; старший, Яков, родился в 1908 году, я, младший, — в 1920. Братья — Яша, Сашко и Гриша — с малых лет батрачили на кулаков.

Мать видела, что отцу не под силу тяжелая работа, но, случалось, попрекала:

— Сыны наши из-за тебя на куркуля батрачат.

Отец выслушивал попреки молча.

Весной, в двадцатых годах, когда у нас не оставалось ни картофелины, мать отправлялась к родственникам в Крупец за помощью. Бывало, вечером скажет:

— Ну, Ваня, завтра пидемо у Крупец, к тете Гальке.

Ночью не раз проснусь, все смотрю — не рассвело ли. Правда, у родственников матери, хоть они и помогали нам, я чувствовал себя стесненно. Хаты у них в две комнаты, пол деревянный, чисто вымытый. А у нас в хате доловка — земляной. Я робел, не знал, где ступить, где сесть. К тому же кузнец Игнат, муж одной из теток, увидев меня, всегда сурово хмурил брови и говорил:

— Опять пришел!

И я, не зная, шутит ли он, правда ли не рад мне, со слезами твердил, прижимаясь к матери:

— Мамо, пидемо до Гальки.

Только у нее, у тети Гальки, мне бывало хорошо и уютно. Она искренне радовалась нашему приходу, и я это чувствовал. Баловала меня, угощала, делясь последним, неохотно отпускала.

Возвращалась мать из Крупца с тяжелым узлом — мукой, крупой, салом. Я тоже нес поклажу. Бывало, устану, начинаю отставать, хныкать. И мать, охнув, снимает со спины тяжелую ношу, кладет ее на землю под дерево, выбрав место посуше. Мы присаживаемся отдохнуть. Я дремлю, а мать тихонько напевает.

Но иногда голос ее вдруг дрогнет, и она тихонько заплачет. Весь сон у меня пропадает. Бросаюсь к ней на шею, стараюсь утешить, хотя и не понимаю, отчего так горько плачет мать. А она улыбнется сквозь слезы, с трудом встанет и, взвалив ношу на спину, возьмет меня за руку. Мы медленно идем к нашей Ображеевке по дороге, обсаженной вербами.

Здоровье у матери слабое, но работает она много, ловко и проворно, никогда не сидит сложа руки. Она плохо слышит, часто сетует на глухоту, и от жалости к ней я начинаю плакать. Всхлипывая, хожу за ней следом. А иногда мать скажет: «Ой, сынок, мне что-то нездоровится» — и, оставив работу, со стоном упадет на лежанку. И я готов бежать из хаты куда глаза глядят, лишь бы не слышать ее стонов. Но удерживает чувство тревоги за мать, желание помочь ей. Не отхожу от нее: то подам пить, то поправлю подушку.

А отец стоит рядом, беспомощно разводит руками, тяжело вздыхает:

— Надорвалась мать. Еще сызмальства у отца в Крупце не по силам работала.

Подрастая, я стал меньше времени проводить с матерью. Тянуло на улицу, к товарищам: появились свои интересы.

Случалось, много тревог причиняли сельчанам вешние воды; для нас же, мальчишек, половодье было всегда порой веселых игр и забав.

Только побегут по улице первые весенние ручьи, а нас уже дома не удержать. С утра под окнами нашей хаты собираются приятели, вызывают:

— Ваня, выходи-и!

Как же не побежать, раз товарищи зовут, не принять участия в играх, не помериться силой! Да и неловко, стыдно как-то, когда ребята говорят, что ты за мамкину юбку держишься. Такой ложный стыд у мальчишек часто бывает.

С трудом отпросишься у матери: она отпускает неохотно, все боится, не простудился бы. Нацепив старый отцовский картуз и длиннополую ватную куртку, порядком изорванную за долгую зиму, прямо в лаптях бегу на улицу к ребятам.

— Ноги не мочи в ручье! — кричит вдогонку мать.

Я был невелик ростом, но силен и закален — никогда не хворал. А мать все оберегала меня, за мое здоровье тревожилась. Со старшими детьми она была строга, а меня баловала. А когда отец попрекал ее этим, она оправдывалась: «Так вин же у меня наименьший».

Мама все чаще стала прихварывать. Однажды, когда я, натаскав воды, собрался улизнуть из дому, она подозвала меня, с укором посмотрела и сказала:

— Чого ты, сынок, не пидиидешь до мене, слова ласкового не скажешь?

И я вдруг понял, как дорога мне мать, сердце у меня дрогнуло и на глаза навернулись слезы.

С улицы доносились крики ребят, смех. Но я остался. Долго сидел рядом с матерью, все старался развеселить, развлечь ее, пока она не сказала, ласково погладив меня по голове:

— Ступай, ступай, сынок, к ребятам. Полегчало мне.

С того дня, запомнившегося мне на всю жизнь, я часто в самый разгар игры бежал домой — узнать, как мать себя чувствует, и оставался с ней, если нужно было помочь. И уже ничуть этого не стыдился.

Родители собрались на ярмарку в Шостку. Стал проситься и я. Но отец отказал наотрез: «Мал ты еще, успеешь. Не канючь!» Мать, как всегда, заступилась и уговорила отца взять меня.

И вот я впервые в городе. Родители ходят по ярмарке, а я сижу на возу, запряженном нашей старой норовистой кобылой Машкой, и по сторонам поглядываю. Всё меня в Шостке удивляет: дома в два-три этажа, яркие вывески. А особенно высокое здание на площади: вот ведь какие большие хаты бывают! А людей сколько! Торговцы кричат — зазывают товар посмотреть. Хочется походить между рядами, да родители строго-настрого наказали не баловать, сидеть на возу смирно.

В толпе появляется мать с кульками в руках, следом за ней — отец. Он несет мешок, в нем визжит и бьется поросенок.

— Тату, он такой маленький! Выпустить бы его, а то задохнется.

— Да ты что выдумал — выпустить! На возу он сейчас утихнет.

Спорить с отцом нельзя, но, будь моя воля, я бы уж непременно поросенка выпустил. Мать протянула мне длинные леденцы, обернутые разноцветной бумагой, и небольшой сверток.

— Полно, сынок! Видишь, поросенок и утих, Вот тебе подарочек.

— А что в кульке, мамо?

— Ситец. Будешь слушаться, сынок, дядя Сергей Андрусенко сорочку тоби сошьет.

Я рад: наконец-то сниму обноски, а то вечно приходится донашивать одежду старших братьев. Ситец — красный в белую полоску — мне очень понравился. Будет у меня рубашка из мягкой фабричной ткани, а не из грубого самодельного холста. Мать сама ткет холст, и я уже ей помогаю: на моей обязанности замачивать холст, растягивать, сушить на солнце для отбелки.

— Ну как, сынок, рад? — спрашивает отец, посмеиваясь.

— Рад, тэту! Дякую, дякую!

С нетерпением я ждал, когда же будет готова праздничная рубашка. Дня через два дядя Сергей принес ее, развернул, и се ахнули: к красной в полоску рубахе пришиты рукава в серую и белую клетку.

— Не хватило денег, мало ситцу купила, Ваня. Пришлось из другого пришивать рукава, — сокрушенно сказала мать.

Качая головой, она надела на меня рубаху с клетчатыми рукавами. И все рассмеялись: и мать, и сестренка Мотя, и сам портной — дядя Сергей. А я был очень доволен. Такой красивой рубахи еще ни у кого не видел.

В воскресное утро я с важностью вышел на улицу в новой рубашке. И вдруг услышал:

— Ну и вырядился Лобан, смотрите!

Как водится у ребят, было и у меня прозвище — Лобан.

— Рукава-то, рукава! Прямо чучело!

Я опрометью бросился домой. Скинул обновку и, всхлипывая от обиды, твердил:

— Ни за что надевать не буду, не буду.

Но отец велел носить рубаху. Я стеснялся, неохотно шел в ней на улицу. Впрочем, ребята скоро перестали обращать на нее внимание. Так и пришлось мне все лето носить красную рубаху с клетчатыми серыми рукавами.

Воспитывал нас отец строго, по старинке, но грубого, бранного слова я от него не слыхал никогда. В наказание он частенько ставил в куток коленями на гречиху. Терпеть он не мог, когда мы за столом шалили. Бывало, неожиданно ударит тебя ложкой по лбу и сердито скажет:

— Вон из-за стола! Сидеть не умеешь! Я что сказал, неслух! Без ужина останешься.

И приходилось из-за стола выходить. Мать, конечно, накормит, когда отец уйдет, скажет, скрывая улыбку:

— Будешь ще шкодить, ничего не получишь… Ешь, та быстришь, шоб батька не узнав!

Отец был коренаст, широкоплеч. Мне казалось, что кулаки у него необычайно большие. Я их побаивался, был уверен, что батька всех сильнее на селе. Его добрые светло-серые глаза смотрели прямо, честно. Но если он сердился, его взгляд пронизывал и пугал. Озорным я не был, но пошалить любил; если, бывало, нашкодишь, то и смотреть на отца боишься.

Он был молчалив, но не замкнут, охотно помогал людям чем мог. Все это я понял, когда стал постарше.

Отец любил природу, знал повадки зверей и птиц, по своим приметам угадывал погоду. В детстве ему очень хотелось учиться, но не удалось; он был грамотеем-самоучкой, легко запоминал стихи и сам их складывал — чаще по-русски. Наше село стоит на севере Украины, на слиянии Сумской, Курской и Брянской областей. Говор у нас смешанный: в украинскую речь вплетаются русские, а иногда и белорусские слова и обороты. Смешаны и обычаи — так ведется испокон веков.

Чаще отец говорил по-русски и читал русские книги. Читать он любил. Только, бывало, выпадет свободное время, принимается за книгу. И читает не отрываясь. Мать сердилась, порой раздраженно говорила:

— Шо ты там вычитаешь, Микита! Книжка тоби есть не дасть.

Батька закрывал книгу, молча закладывал страницу и с виноватым видом начинал чинить домашнюю утварь или плести лапти.

А мать, посмотрев на него, улыбалась, и от доброй улыбки расправлялись морщины на ее усталом лице.

Я был еще несмышленым мальчонкой, когда у меня появилась нехорошая черта — желание непременно возразить. Иногда даже отцу стал перечить. Сделает он мне замечание, а я заупрямлюсь и тут же начну возражать.

Отец — человек вдумчивый и наблюдательный — всеми способами старался переломить мое упрямство, все пускал в ход: и наказание, и внушение, и уговоры.

Разговаривать со мной он стал чаще, незаметно приучал к упорству в работе, исполнительности. И добился многого: я привык выполнять свои обязанности.

Чем я становился старше, тем обязанностей по дому все прибавлялось. Бывало, вызывают ребята: — Ваня! Выходи-и!..

Так бы все и бросил, побежал к приятелям. Но вспомнишь любимое присловье отца: «Кончил дело — гуляй смело» — и останешься.

По утрам чищу картошку для всей семьи, подметаю в хате. Зимой вытираю воду с подоконников, чтобы не загнивали от сырости, — отец проверяет, сухо ли. Нашу околицу, открытую ветрам, заносит снегом, и мое дело — разгребать снег на дорожках от сеней и ворот к сараю и перед хатой.

Постепенно отец приучал меня к более тяжелой работе. Осенью, когда братья батрачили на кулака, я ездил с ним в лес на заготовку дров. Он срубал сухие ветки, а я таскал их к телеге, а потом дома складывал клетками, чтобы подсушить. Отец покрикивал: «Смотри осторожнее, глаза себе не выколи!» За ним я, конечно, не поспевал, и он сам принимался укладывать ветки на телегу, а меня посылал собирать сосновые шишки для растопки.

Крепко привязав ветки и корзинку с шишками, отец подсаживал меня на воз, приговаривая:

— Держись, Ваня, не упади…

Я ехал, сидя наверху, а он шагал рядом — жалел нашу старую Машку.

Летом на моей обязанности таскать воду из озера для поливки огорода, для питья и готовки с колодца — он метрах в ста от дома. Устанешь, пока дойдешь с полными ведрами, — ведь я сам чуть повыше ведра.

Поручается мне и теленка пасти. Следишь за ним зорко, чтобы в посевы не зашел, шкоды не сделал. А после сенокоса вместе с другими ребятами гоняю телят в луга. Сено убрано в высокие стога, обнесенные жердями. Чуть пойдет дождь, бежим к стогам и, зарывшись в душистое сено, пережидаем ливень.

Берег Десны зарос ивняком. Из длинной, стройной лозы плетем прочные корзинки — матерям и соседкам в подарок.

Телята мирно пасутся, а мы, срезав охапку гибких побегов, усаживаемся на берегу. Плету корзинку, как учил отец: сначала старательно делаю обруч, потом ребра, потом лозину за лозиной наращиваю, заплетаю дно, наконец, приделываю ушки, чтобы вдвоем корзину нести.

Пока теленка пасешь, и накупаешься, и рыбы наловишь — в придачу к корзинке несешь матери в холщовой сумочке карасей, линьков да щучек.

Как-то весной отец посадил за хатой несколько яблонь, груш и слив. Он приучал меня сызмальства работать в нашем садике, учил беречь деревья. Вместе с ним я ухаживал за молодыми деревцами, снимал червей, окапывал стволы. Когда деревья стали давать плоды, отец посылал меня ночью сторожить наш садик. Я припасал рогатки, камни и, сидя под деревом, прислушивался к ночным шорохам. Иной раз отец подойдет неслышно и, если я засну, разбудит:

— Спишь! Плохой же из тебя сторож выйдет! Став постарше, я спросил отца, зачем он это делал, — ведь воров не было да и сторож такой был не страшен. Он ответил:

— Ты у меня меньшой, а я хворал, старел, вот и учил тебя испытания преодолевать. Как же иначе? И к трудолюбию тебя приучал.

Отец гордился своими посадками, и особенно двумя стройными тополями в нашем дворе — он посадил их еще до моего рождения. Лет пяти я, бывало, вскарабкаюсь на тополь, что повыше, примощусь на самой верхушке и смотрю по сторонам.

Живем мы у самой околицы между двумя озерами — в одно упирается огород, другое лежит через улицу: сверху они видны как на ладони. Виден мне и большой яблоневый сад, обнесенный стеной и до революции принадлежавший помещику; видна и зеленая крыша одноэтажной школы.

Нравится мне смотреть на нашу широкую извилистую улицу, обсаженную деревьями, на березы, тополя, клены да вербы. А вот на соседней нет ни деревца и хаты ряд к ряду стоят. Неуютно на такой скучной улице жить. Отец говорил, что деревья защищают от пожара: если где загорится, меньше бед будет. И чего они деревья не посадят! Так рассуждая, я разглядывал сверху село, пока не раздавался испуганный голос матери:

— Ой, не впади, сынок! Слазь потихесеньку! Спускался я нехотя. Мать хватала меня за руку и вела в хату, сердито выговаривая:

— На тебе, верхолаз, не вспиваешь чинить сорочки да штаны! Будешь залазити еще — батькови скажу!

Лазил на тополек я недолго. Ранней весной, после болезни, отец срубил стройное дерево, хмуро сказав, что дров не хватило, а дороги развезло. Но я недоумевал: как же так, ведь батька сам учил каждый кустик беречь! Долго я не мог без слез смотреть на пень от тополька. И, только повзрослев, понял, что нелегко было батьке срубить дерево, которым он так гордился.

Мать и сестра Мотя, нахлопотавшись за день, сидят за вышиванием. Они искусные рукодельницы, как все наши односельчанки.

Мотя, прилежная помощница матери, на десять лет старше меня. В школу она не ходит — отец сам научил ее читать. Мотя всегда в хлопотах: то стирает, то возится в огороде; только вечером присядет, и то за работу — вышивает.

На одиннадцатом году она стала мне нянькой. Характер у Моти ровный, спокойный, она всегда была взросла не по летам. Но иной раз и ей хотелось порезвиться.

Мать, рассердившись на Мотю, все поминала ей, как она раз убежала к подруге и оставила меня во дворе у погреба. Я подполз к нему и покатился вниз по лестнице. Мама услыхала мой крик, решила, что я искалечился, бросилась ко мне да и упала без памяти. Меня, целого и невредимого, вытащила соседка.

Мать долго не могла оправиться от испуга, и моя сестренка пролила тогда немало слез. И теперь, повзрослев, она чуть не плакала, когда мать вспоминала о том, как я свалился в погреб.

Набегавшись за день, смирно сижу рядом с матерью, о хате тихо. Братья в чужих людях, и мать, видно думая о сыновьях, тяжело вздыхает. Я рисую в самодельной тетрадке замысловатые узоры.

По праздникам я любил ходить с Мотей к ее подругам: в хатах вывешивались рушники, раскладывались скатерти, занавески, прошвы, вышитые манишки — мастерицы показывали свои изделия родственникам и соседям. Исстари велся этот обычай. Я влезал на лавку и из-за спины старших рассматривал самобытные яркие узоры, а потом, вечером, рисовал их по памяти в своей тетрадке.

А еще больше я любил переписывать знакомые буквы с фантиков — конфетных оберток.

Так, играя, к шести годам я незаметно научился читать и писать.

Отец, отложив книгу, что-то мастерит, иногда одобрительно поглядывая на меня. Хотелось моему батьке, чтобы я стал художником, как наш односельчанин старик Малышок. Когда об этом заходил разговор, отец замечал: «Ведь на росписи можно и подработать между делом».

Иногда зимними вечерами у нас в хате собирались Мотивы подруги. Сестра, тщательно, до блеска протерев стекло картошкой, зажигает керосиновую лампу. Девчата усаживаются .вокруг стола с вышиванием. В окно заглядывают парубки, просят впустить. Но девушки прилежно работают, не обращая на них внимания. Вышивая, они поют старинные протяжные песни или по очереди рассказывают сказки и былины, до которых я большой охотник. Усядусь в уголок, притаюсь, как мышонок, чтобы спать не отправили, и слушаю про русалок и оборотней, про богатырей и их подвиги.

Среди жителей нашего села немало участников гражданской войны, бывших красных партизан. Отважные бойцы, дравшиеся с интервентами и белобандитами, теперь деятельно участвовали в строительстве новой жизни на селе.

Бывшим красным партизаном был и наш сосед коммунист Сергей Андрусенко — отважный, прямой, трудолюбивый, мастер на все руки. С отцом он был очень дружен: нередко заходил к нему вечером потолковать, вместе они отправлялись на рыбалку.

Я очень любил и уважал Сергея Андрусенко.

Как сейчас, вижу его моложавое загорелое лицо, живые, проницательные глаза. У него военная выправка, и, хоть он не особенно высок, вид у него внушительный. Был он замечательным рассказчиком. Не только мы, ребята, но и взрослые его заслушивались. Рассказывал он о тех героических днях, когда Красная Армия и партизаны защищали нашу Родину от белобандитов и интервентов.

Вот он собирается уходить, а я тихонько тяну его за рукав и упрашиваю:

— Ну, дядя Сергей, расскажи еще что-нибудь о красных партизанах!

Он добродушно улыбнется, потреплет меня по голове и, если найдется время, напоследок расскажет какой-нибудь боевой эпизод.

Через улицу, у самого озера, жил еще один старинный друг отца, инвалид войны четырнадцатого года, Кирилл Степанищенко — рядовой солдат, за отвагу награжденный Георгиевским крестом. В бою он получил увечье и ходил, опираясь на палку. Кирилл Степанищенко часто рассказывал о службе в царской армии, о произволе царских офицеров, их барском отношении к рядовому.

Я очень любил слушать его рассказы о храбрости и стойкости русских солдат.

Как-то утром в деревне начался переполох: по улицам с серьезными, напряженными лицами бежали военные, некоторые прятались по огородам. Раздались выстрелы. Оказалось, это маневры, принимают в них участие артиллерия, пехота, конница. Трещотки изображали треск пулеметной очереди. И страшно и любопытно было видеть «бой», разыгравшийся у нас в деревне: «белые» отступали под натиском «красных», но еще оказывали сопротивление.

Вдруг, откуда ни возьмись, появилась конница. Раздалось могучее «ура» — «враг» был отброшен. Вот бы так научиться ездить верхом!

С тех пор любимой игрой у мальчишек стала игра в войну.

С увлечением мы играли в бой с белобандитами и интервентами, как бы разыгрывая рассказы Сергея Андрусенко и других участников гражданской войны. С криками «Ура!» неслись на воображаемого врага, как кавалеристы на маневрах.

И бывший красный партизан, и георгиевский кавалер с презрением и насмешкой отзывались о людях нерешительных, трусливых, малодушных и с уважением — о смельчаках, тех, кто силен духом и телом, у кого несгибаемая воля. И мне, как я помню, хотелось поскорее стать отважным и решительным, как герои гражданской войны, сильным и ловким, как былинные богатыри. Но не так-то просто бывает перебороть страх, не так-то легко развить в себе силу. Тут нужно время и упорство.

Смелым быть хотелось, а вот иногда, наслушавшись страшных россказней о русалках да ведьмах, я среди ночи с криком просыпался и в страхе звал мать. Она подбегала, гладила меня по голове, и я успокаивался. Но страшили меня не только вымышленные сказочные чудовища. Я очень боялся нашу бодливую, как у нас говорили — колючую, корову. Братья, шаля, приучили ее бодаться. А отучить не удалось. Особенно не любила она ребятишек. Как увидит меня — голову наклонит, наставит рога и целится прямо в живот. Я от нее удирать в надежное место — на забор. Она постоит около, головой помотает для острастки и уходит не спеша.

Шел я раз по двору, оглянулся и закричал от страха: корова тут как тут, глаза вытаращила, рога наставила, вот-вот к забору прижмет — влезть на него не успею. Я быстро осмотрелся — глядь, рядом жерди стоят. Схватил жердь и, крикнув: «Ух, я тоби як дам!» — изо всех сил ударил корову по спине. Мой враг неожиданно повернул от меня и удрал.

«Вот оно что! — подумал я. — Надо первому на нее нападать». С той поры я перестал бояться коровы.

Больше всего на свете я боялся пожаров. Само слово «пожар» наводило на меня безотчетный ужас. А пожары у нас случались нередко — от неисправных дымоходов и оттого, что ребятишки играли с огнем, когда старшие работали в поле.

Однажды летним вечером невдалеке от нас загорелся дом. Ударили в набат. Пока сельчане сбегались, пламя перекинулось на соседнюю хату. Я бросился домой, забился в угол. В это время в хату вбежал отец и крикнул:

— Ваня, возьми-ка ведро поменьше, будешь воду таскать. И помни: с пожара ничего не бери, а то сам в беду попадешь. Беги за мной!

И я, перебарывая страх, схватил ведерце и выбежал вслед за отцом. Со всех сторон спешили люди — кто с топором, кто с ведром.

Два дома охвачены пламенем. Сельчане разбирают соломенные крыши, из соседних хат выносят вещи. Женщины и испуганные детишки громко плачут. И мне так жаль их, что я, забыв о страхе, проворно таскаю воду ведерком, стараясь не отстать от отца.

А он кричит:

— Видишь, сынок, и твоя помощь пригодилась. Людям в беде помогать надо.

С того дня я перестал бояться и пожара. Бывало, только услышу, что где-то загорелось, хватаю ведро и бегу на помощь.

Лет шести я стал бояться воды. Случилось это так. Как-то я решил, что стоит мне войти в воду, и я сразу поплыву. Другие ребята постарше плавают — дай, думаю, и я попробую. Вошел в деревенское Головачево озеро и, не успев шагу ступить, пошел ко дну. Тут подоспел соседский паренек и вытащил меня. За эту «удаль» отец меня выпорол. А выпоров, сказал:

— Не зная броду, не суйся в воду. И сначала плавать научись.

Слух о том, что я тонул, быстро разнесся по улице. Приятели собрались под окном, хохочут:

— Что, Лобан, поплавал?

Отец наказал, ребята смеются. Обидно до слез. Вдобавок мальчишки сразу заметили, что я стал бояться воды, дразнят меня:

— Ну как, поплаваем, Лобан?

Надоело мне это. И, пересилив страх, я научился плавать — наперегонки с приятелями плавал по озеру Вспольному, а став постарше — и по Десне. Завидев пароходик, взбивавший колесами белую пену, мы, мальчишки, кидались с берега и плыли за кормой наперерез волне. Пароходик предостерегающе свистел. Но это только подзадоривало нас, и мы лихо, саженками, плыли за ним. Страшновато и весело было осиливать упругие волны, качаться на них, нырять, показывая друг перед другом свою ловкость и отвагу.

Наша старая лошаденка Машка была с норовом. Я обхаживал ее со всех сторон, старался на нее взобраться. Но куда там! Она лягалась, храпела, и я отступал. Наконец добился своего: подманил Машку куском хлеба, вцепился ей в гриву, подтянулся, вскарабкался на шею. Она рванулась, и я чуть было не упал. Подбежал отец и снял меня.

Я ждал наказания. Но отец неожиданно добродушно сказал:

— Для первого раза хорошо. Научишься верхом ездить, в ночное буду отправлять. А то мне уж не под силу туда скакать. — И, усмехаясь, добавил:—Маленький ты у меня… Но ничего, научишься.

Он подвел лошадь к забору, подозвал меня:

— Влезай на забор, а оттуда на лошадь. Да поосторожней!

Живо делаю все, что велел отец. И вот я уже верхом на лошади еду по двору. Каждый день я стал объезжать лошадь. Она слушалась меня, и я был очень доволен.

Как-то вечером ребята повзрослее собрались в ночное. Они с гиканьем вскакивали на коней и мчались в луга. Я смотрел на них с завистью.

Подошел отец и сказал:

— Сегодня и ты поедешь в ночное. Сосед Яша Коваленко тебя дожидается — я с ним сговорился. Он постарше, стал опытным конюхом. В курене тебе испытание дадут, проверят, не трус ли ты. Как хочешь, а страх пересиливай, а то в курень не примут. Смотри, сынок, не осрамись!

Он вывел кобылу, помог мне на нее вскарабкаться. Подбежала мать, протянула мне холщовую сумочку с куском сала да ломтем хлеба и, тревожно поглядывая на меня, сказала: «Поешь там, сынок». И я поскакал в ночное вместе с соседским хлопцем Яшей.

Когда совсем стемнело, старший куреня послал меня к озеру Вспольному за водой да велел лошадей пересчитать.

Много я страху натерпелся: каждый куст в темноте казался чудовищем. Добежал до озера, вспомнил о русалках. Вступил в воду, зажмурив глаза, зачерпнул полный котелок. Не помню, как выскочил, как лошадей пересчитал. Но котелок донес полный — сам уж не знаю, как удалось. Старший куреня меня похвалил. Но тут ко мне подбежали ребята, схватили, раскачали и бросили в копанку. В копанках — ямах, вырытых на болоте, — замачивали коноплю, говорили, что, если в реке коноплю мочить, рыба гибнет. Копанки глубоки и сами наполняются водой. Я и ахнуть не успел, как очутился в холодной воде. Если б я стал тонуть, ребята вытащили бы. Но я молча побарахтался, выбрался сам.

Так исстари в курене учили преодолевать страх.

Все испытания я прошел, и меня в курень приняли. Долго я сидел у костра — сушился, шкварил кусочки сала, нанизанные на щепку. А потом заснул. Разбудил меня Яша. Привести коней в село надо до зари: в поле выезжают затемно. Старший куреня торопит:

— В страду на час опоздаешь, годами не наверстаешь.

С тех пор после работы в поле, где я уже помогал отцу, каждый вечер приходилось ездить в ночное. И все бы ничего, если б не Машкин строптивый нрав. До ночного я кое-как доезжал, а вот домой ничем не мог Машку заманить.

Иногда все утро проловишь, до хрипоты накричишься:

— Маш, Маш, Маш!..

Всячески приходилось изворачиваться. На всякие ухищрения пускаться. Ходишь за ней, со слезами уговариваешь:

— Так ты же должна понять, что батька нас ждет. Ты что, или не напаслась за ночь?

Сам хлеб не ел, на него лошадь подманивал. А она ушами прядает, зло косит глазом, подойдет, ломоть схватит, повернется — и наутек. Да еще лягнуть или укусить норовит.

Надо было улучить минутку, смело броситься вперед и вцепиться ей в гриву.

— Тпру… Тпру, поймал!

Машка пускается вскачь. Волочусь за ней, крепко держусь за жесткую длинную гриву. И вдруг лошадь делается смирной — видно, самой надоедает. Останавливается. Тут я набрасываю уздечку, взбираюсь ей на спину. И Машка послушно поворачивает домой. Старшие ребята обычно неслись рысью да галопом, и я завидовал их удали, вспоминая лихих конников на военных маневрах. Но быстро пускать Машку боялся.

Как-то возвращаюсь из ночного, медленно еду по селу домой. Вдруг из подворотни выскочила собака и громко залаяла. Лошадь испугалась и понеслась во всю прыть. Я тоже испугался, вцепился в гриву, пытаюсь остановить Машку:

— Ты что, сбожеволила? Тпру… тпру!

Машка летела вихрем; сам не знаю, как я удержался. Остановилась у нашей хаты.

Оказалось, что мчаться галопом совсем не страшно. Спина у меня, правда, болела порядком, но уже несколько дней спустя я стал пускать лошадь галопом и мчался в курень наперегонки со старшими.

Наступила осень. Я ездил с отцом на уборку картошки, потом помогал ссыпать ее в погреб. В курене стало холодно. Сено давно уже было убрано в стога, уже нечего было опасаться, что лошади нашкодят. Мы отводили их в луга и возвращались домой — на ночь оставляли без присмотра.

Однажды поздним вечером я решил ехать в луга самой короткой дорогой — мимо кладбища. Галопом миновал его, оставил лошадь и решил возвратиться той же дорогой — напрямик. Иду быстро, чего-то побаиваюсь. Вдруг вижу — у куста огоньки засветились. Наверное, волк! Страх подстегивает, бегу, слышу, как сердце колотится. Поглядываю по сторонам. Смотрю, из темноты на меня надвигается высоченная фигура в белом и рукой машет. Мороз прошел по коже, волосы стали дыбом — даже картуз поднялся! Не помня себя свернул в поле. Несся по стерне босиком, не чувствуя, как ноги колет: пятками затылка доставал. А сам думал: не догоняет ли меня привидение? Сделал большой крюк и тут с опаской оглянулся. Тьфу ты, да это лошадь! Идет и хвостом машет. Наверное, хозяин поленился отогнать ее в луга, отвел за околицу, и она сама пошла на пастбище.

Я громко засмеялся над собой да заодно и над всеми бреднями и небылицами. Прав батька — сколько раз говорил: привидений не существует, бояться нечего.

Мы, деревенские мальчишки, любили состязаться в силе, ловкости, смекалке. Простые игры сызмальства вырабатывали в нас ловкость, силу, выносливость, быстроту, воспитывали смелость, приучали к осмотрительности.

Летом мы состязались в быстроте, влезая по высокому каштану на колокольню, оттуда по ветхой шаткой лесенке карабкались на церковный купол. Победителем считался тот, кто первый поднимался на самый верх и первый спускался. Сверху перед нами открывались беспредельные дали. Бывало, поглядишь вокруг и дух захватит — все бы смотрел на родимые края, да некогда: торопишься спуститься вниз.

Любили мы игру, в которую, вероятно, играли еще наши предки, — «свинопас». По кругу на лужайке вырывали ямки-«ярочки», а в середине «ярочку» побольше — «масло». Каждый охранял свою «ярочку».

«Свинопас» целился деревянным самодельным шаром из «масла» в «ярочку». Надо было отбить шар палкой, «ярочку» уберечь: чуть отбежишь — ее займет «свинопас». Тогда сам становишься «свинопасом».

Излюбленное место игр у ребят летом — озеро Вспольное: берег, заросший очеретом и сытняком, песчаные отмели.

Мы соревновались в заплыве: кто скорее доплывет до противоположного берега и обратно. Со дна били холодные ключи. Плывешь, а тебя обжигают ледяные струи, сводит руки. Пробуешь ногой дно, и кажется, что никогда не доберешься до берега, задохнешься. Подплываешь к песчаной отмели, путаешься в стеблях кувшинок, цепляешься за них. Чуть передохнешь — и обратно наперегонки.

Среди кустов у самой воды стоял шалаш: в нем все лето жил чудаковатый старик, наш сосед, искусный рыбак. Было у него множество рыболовных снастей и своя лодка. Из Шостки к нему часто приезжали рыболовы. Старик не позволял нам купаться поблизости, когда удил рыбу. Сердился, шугал нас: «Рыбу отпугиваете, пошли прочь!»

И мы убегали подальше от «дедова бережка» — так мы называли место, где стоял его шалаш. Зато дед сам звал нас, когда расставлял сети: «Эй, ребята, плескайтесь, плескайтесь у кустов, выгоняйте рыбу!» И мы диву давались, сколько рыбы он вытаскивал сетями.

Поодаль от «дедова бережка» мы играли в придуманную игру кто дольше продержится под водой. Сидишь на пне а ребята на берегу ведут счет. Зубы стиснешь, зажмуришься, в дно вцепишься, пока в висках не застучит. Вылезаешь когда совсем уже невмоготу станет. А потом загораешь на горячем песке и лакомишься вкусными побегами сытняка.

Зимой с нетерпением, бывало, ждешь, когда окрепнет лед на озерах. Наконец слышишь, кто-то из приятелей кричит:

— Айда, ребята, карусель строить, на кригах кататься.

И мы гурьбой бежали к озеру. Там мы вырубали четырехугольную льдину — кригу, с силой ее толкали, кто-нибудь бросался на нее с разбегу и мчался по льду, пока не налетал на берег.

Но больше всего мы любили кататься на карусели. Строили мы ее так: забивали в лед посреди озера кол, на него насаживали колесо от телеги, а к колесу прикрепляли длинную жердь. К концу жерди привязывали санки. Ляжешь на них плашмя, а ребята крутят колесо. И вот несешься по кругу, только в ушах свистит. А не удержишься — катишься кубарем. А если салазки сорвутся, то тебя выбросит далеко на берег. Часто и взрослые собирались посмотреть на нашу карусель и даже помогали крутить колесо.

Игрушки мы делали сами. Мастерили ветрячки, прилаживали их к забору — любопытно было смотреть, как крутятся наши самоделки; пускали змеев — мать все журила меня за то, что много ниток извожу. С жаром спорили, чей улетит выше.

Сами делали и лыжи: разбирали старую бочку и из досок мастерили лыжины. Устраивали снежные горы и прыгали с них, словно с трамплина. Случалось, так врежешься в сугроб, что еле выберешься.

У некоторых ребят были настоящие коньки. Я с завистью смотрел, как быстро и ловко скользят приятели по льду. А другие лихо катались на неуклюжих самоделках. Я тоже смастерил себе коньки: деревянную колодку подбил проволокой и крепко привязал к ноге, обутой в лапоть. Встав на лед, другой ногой оттолкнулся и покатился по широкому замерзшему озеру. Правда, кататься можно было только на одной ноге, но я наловчился и летел стрелой на неуклюжей колодке. Скоро я научился поискусней мастерить «дротяные» коньки и даже другим ребятам делал — выменивал на карандаши и фантики. Одна была беда — очень быстро изнашивалась обувка, и, к большому моему огорчению, отец запретил мне кататься.

Спустя несколько лет я заработал себе на настоящие коньки-снегурочки и часто вспоминал лихое катание на колодке с проволокой..

Однажды осенью 1927 года я стоял на улице и с завистью смотрел на соседских ребят — они спешили в школу. Мне взгрустнулось: так бы и побежал с ними, но ждать еще целый год. Мне только семь, принимали тогда в школу с восьми лет.

Из соседнего двора появился Василь — мой приятель. Он старше меня на два года и ходит уже во вторую группу.

— Пойдем, Ваня, в школу. Я тебя запишу, — говорит он с важностью.

— В школу запишешь? — удивился я.

— Ну да, ведь ты уже читать и писать умеешь. А Нина Васильевна добрая, ребят любит. Она тебя в свою группу примет. Пошли!

И я побежал вслед за Василем, не задавая вопросов. Даже забыл у родителей позволения попросить. Бегу, а сам трушу — вдруг учительница откажет. У школы — обширного деревянного здания — останавливаюсь.

Над дверями картина величиной с человеческий рост. Ее написал маслом художник-самоучка Малышок. Сколько раз, проходя мимо, я останавливался, разглядывал ее. Вижу ее как сейчас: по волнам плывет раскрытая книга, на ней стоят рабочий и работница и в поднятых руках держат серп и молот. Впрочем, в ту минуту я не смотрел на картину. Я оробел и не мог тронуться с места.

Василь обернулся.

— Да ты не бойся. Не обидит тебя учительница. Примет. Он взял меня за руку и повел в школу. В коридоре нас обступили ребята. — Что, Василь, новичка привел?

— Привел; Смотри, Ваня, есть такие же маленькие, как ты. Пойдем.,

Я робко заглянул в класс. Потом вошел. Как здесь просторно! Глаза разбежались: какие блестящие парты, а доска какая — вот бы на ней порисовать!

Вошла учительница. У нее молодое доброе лицо, гладко зачесанные волосы, между бровями чуть видна прямая морщинка.

Все поднялись, поздоровались с учительницей. Она, ласково улыбаясь, посмотрела на ребят, велела всем сесть. И вдруг спросила, глядя на меня:

— А что это за маленький хлопчик у нас появился? Сердце у меня замерло: маленький — значит, не примет.

— Да, Нина Васильевна, это мой сосед, Ваня, — торопливо стал объяснять Василь. — Он читать умеет, вот я его и привел. Надо Ваню в школу записать.

Учительница тихонько засмеялась, внимательно и дружелюбно глядя на меня.

— Ну подойди к доске. Напиши буквы, какие, знаешь.

— Да я все знаю.

И, встав на цыпочки, я старательно начал выводить мелом на доске печатные буквы.

Учительница дала мне букварь. Сначала я запинался, а потом бойко прочел какой-то коротенький рассказ.

Нина Васильевна спросила, сколько мне лет и как моя фамилия.

— Садись-ка, Ваня, рядом с Ивасем. Я беру тебя в первую группу, хоть ты еще и мал.

Не помня себя от радости бежал я домой после уроков. Вот только что еще скажут родители!

Выслушав мой сбивчивый рассказ, отец согласился:

— Что ж, учись. А за своеволие наказать тебя следует. Но вступилась мать: — Ты же сам говорил — учиться ему надо!

От дома до школы было далеко, и я вскакивал спозаранку — все боялся опоздать. И почти всегда приходил первым. В классе сидел смирно, слушал внимательно, слова мимо ушей не пропускал: заметил, что так легче и быстрее домашнее задание сделаешь.

Учительница у нас была добрая, заботливая и очень взыскательная. Она требовала, чтобы наши тетради и книги всегда были в порядке, приучала к аккуратности, строго следила за тем, чтобы мы опрятно одевались, правильно сидели, были вежливы и прилежны.

Наступила зима, начались вьюги, улицы завалило снегом. Однажды утром я проснулся очень рано. В трубе завывал ветер, было совсем темно.

Мать уже встала и топила печь. Она не хотела пускать меня в школу: стоял сильный мороз. Но я со слезами упросил ее отпустить меня.

Бегу что есть силы по улице. От холода дух захватывает. Ребят нигде не видно. Прибегаю. На дорожке, запорошенной снегом, ни одного следа. В окнах темно, но из трубы вьется дымок. Поднялся на крыльцо — дверь заперта. Ну, думаю, опоздал! От досады заплакал.

И тут дверь отворилась и вышла Нина Васильевна. Одной рукой платок на голове придерживает, а другой обняла меня:

— Зачем ты в такой мороз пришел? Ведь мы сегодня не учимся.

А я всхлипываю и молчу. Учительница вытерла мне слезы и повела к себе. Сняла с меня куртку, шапку и вдруг испуганно воскликнула:

— Да у тебя ухо отморожено!

Она принесла снега в миске и начала осторожно растирать мне ухо, пока кожу не защипало и ухо не стало гореть. Потом усадила к столу и угостила горячим чаем и конфетами.

Я совсем успокоился: пью чай и вокруг поглядываю. В комнате у Нины Васильевны я впервые. «Как тут хорошо да светло!» — думаю я и с удивлением поглядываю на книжную полку — столько книг я никогда еще не видел.

После чая Нина Васильевна усадила меня поудобнее возле печки и дала большую книгу — сказки с картинками. Сейчас я уже не помню ни картинок, ни названия книги. Помню только, что мне было очень хорошо у нашей учительницы.

С того дня и началась моя дружба с Ниной Васильевной. Часто потом, уже учеником старших классов, я бывал у нее и, сидя здесь, у печки, прочел немало полезных и интересных книг.

Все три мои брата еще мальчишками батрачили на богатеев и в нашем и в соседних селах — виделись мы редко.

К зиме братья привозили домой заработанное: хлеб, овощи, немного денег. Это пополняло наши скудные запасы. В тяжелом, унизительном труде на кулаков провели они детство. Особенно трудно приходилось Грише — тихому, безответному: жестоко обращались с ним куркули, обманывали и обсчитывали.

Учились братья урывками. Очень тянулся к учению Сашко: он много читал, прилежно занимался, стараясь наверстать упущенное.

Братьев я очень любил. Несмотря на разницу в летах, у меня с ними было много общего. Я с нетерпением ждал их. Придут они, и сразу в хате становится шумно и тесно. Они рассказывают о своем нелегком житье в людях, о прижимистых и жадных куркулях. Мать, вздыхая, утирает глаза кончиком головного платка, отец насупится, а сестра Мотя отложит вышивание и, пригорюнившись, слушает братьев. А я думаю: «Нет, на куркуля батрачить ни за что не стану».

Учился я прилежно, с увлечением. Но неожиданно учение пришлось бросить — незадолго до летних каникул заболел отец. Как-то прихожу домой из школы, а он подзывает меня и, глядя в сторону, говорит:

— Придется тебе, сынок, уйти из школы. Я определил тебя подпаском к дяде. Пойдешь к нему завтра на заре. Я взмолился:

— Дай, тэту, школу кончить, а там куда хочешь пойду. Хоть до каникул подожди. Все лето проработаю.

И так и сяк пытался я уговорить отца, но он твердо стоял на своем:

— И не проси, Ваня. Дело решенное.

И на заре я отправился в соседнюю деревню к дяде-пастуху. Хлопот со стадом было много, и днем я отвлекался, а вечером не находил себе места: все думал о школе.

Первые дни дядя строго следил за мной, не отпускал ни на шаг. Но стадо было большое — одному пастуху трудно уследить за всеми коровами.

Недели через две дядя сказал:

— Ну, теперь, Ваня, ты присмотрелся, привык. Сегодня будешь у выгонов пасти. Смотри, чтобы домой ни одна корова не ушла. А я к посевам пойду.

За стадом слежу внимательно: привык сызмальства старательно выполнять порученную мне работу. Но дума у меня одна: неужели учение бросить придется? Как же быть? Убегу, будь что будет. А с коровами ничего не случится. Осмотрелся — дяди не видно. И недолго думая побежал домой.

Отец что-то мастерил во дворе. В руках у него была веревка.

Я бросился к нему:

— Что хочешь, тату, делай, но возьми меня домой. Учиться хочу.

Он молча схватил меня за руку. «Ну, — думаю, — батька мне сейчас всыплет». Так и случилось. Он крепко выпорол меня той самой веревкой, которую держал в руках. И все приговаривал: «Вот тебе за самоволье!» Я молчал, ни слезинки не пролил. Пришла мать и, сразу разгадав, что мне от отца досталось, с укором посмотрела на него, покачала головой:

— Да что ты робишь: ведь без тебя учительница была. Сказала, чтобы ты из пастухов взял его, в школу посылал.

Отец постоял, опустив голову, — неловко ему было. Вздохнув, сказал:

— С тобой, Ваня, видно, ничего не поделаешь, ты у меня упорливый. Учись.

Помолчав, добавил словно нехотя:

— Да только денег нет у меня на карандаши да краски. Сам заработай. Вот куркуль с нашей улицы созывает малых ребят на очистку скотного двора. Может, что и даст.

Сашко иногда батрачил на этого куркуля, говорил, что он очень богат и, как все толстосумы, жаден и прижимист.

С утра до темноты мы, малые ребята, убирали скотный двор. Таскали навоз, мели, скребли. Устали, проголодались — за целый день нам не дали ни кусочка перекусить. И уплатил нам кулак за всю работу… по одной копейке. Недаром гласит старинная поговорка: «Кто богат, тот жаден».

Обидно было до слез, зло разбирало. Я все твердил про себя: «Ни за что больше не буду батрачить на проклятого куркуля». Но пришла осень, заболел отец. Очень нужны были деньги. И снова пришлось наняться к кулаку. Целый день гонял на молотилке лошадей по кругу. К вечеру устал, проголодался, но был доволен: на конях накатался вволю и денег, верно, заработал уж на этот раз, думаю, сквалыга-богатей заплатит получше. Но получил я кусок хлеба с тухлыми шкварками. Я швырнул подачку и, зло посмотрев в лицо мироеду, повернулся и

По дороге мне встретился дядя Сергей. Он остановил меня, спросил, как дела. Я рассказал ему обо всем. Дядя Сергей положил мне руку на плечо:

— Запомни это, Ваня. И знай — недолго богатеям над бедняками измываться. Скоро мы навсегда избавимся от кулацкой кабалы.

В конце двадцатых годов новые понятия, новые слова входили в нашу жизнь. О социалистическом переустройстве деревни, коллективном хозяйстве, МТС, о всем том новом, что происходило во всей стране и в нашей деревне, нам, ребятам, рассказывала учительница. И мы начинали понимать, что коллектив — это великая сила, что вместе сделаешь гораздо больше, чем в одиночку, и теперь, объединившись, люди будут строить новую жизнь на селе.

Близок, понятен был нам смысл ленинских слов о том, что большевики отвоевали Россию у богатых для бедных. Эти слова люди часто повторяли на сходках и митингах, где звучали горячие речи сельских активистов, призывы к борьбе с кулаками, захватившими хлеб в свои руки, к борьбе за колхозное движение. После митингов разговоры на улицах не умолкали до темноты.

У нас, как и повсюду, коммунистам помогали комсомольцы. Среди них был и мой брат Сашко: бывший батрак стал активным борцом за коллективизацию, вместе с другими комсомольцами горячо выступал на собраниях.

Особенно памятно мне многолюдное собрание, на котором было постановлено организовать колхоз и назвать его «Червоный партизан». Много людей выступало на этом собрании: и работники, приехавшие из райцентра, и наши односельчане, и среди них инвалид войны, наш сосед Кирилл Степанищенко — он один из первых записался в колхоз.

В тот день люди, оживленные, радостные, долго не расходились по домам. А отец, вернувшийся вечером из Шостки, где работал на заводе, все повторял:

— Да, открылись у народа глаза, поняли люди, что кулак на батрацком труде наживается.

Народ шел в колхоз дружно, среди первых записался и мой брат Сашко. Его посылали на курсы подготовки колхозных кадров, и он стал работать счетоводом. Он был очень занят, с рассветом уже на ногах. По дороге в правление колхоза он часто заходил посоветоваться о делах к коммунисту Максимцу, жившему неподалеку от нас. Домой брат приходил поздно и еще долго работал. Сквозь сон я слышал, как он щелкает на счетах и рассказывает отцу о новостях.

А новостей было много. Были и тревожные. Нашлись у нас негодяи, подкупленные кулаками. Бандиты ночью поджигали дома сельских активистов, покушались на их жизнь. Было известно, что у врага есть оружие — обрезы.

У нас, ребятишек, настроение в ту пору было воинственное. Мы играли в облаву, мечтали поймать настоящего бандита. Особенно после писем от моего старшего брата Якова. Он служил тогда в пограничных войсках в Кушке — самой южной точке нашей родины — и писал о борьбе с нарушителями границы. Отец по многу раз читал его письма родственникам н соседям.

Настоящий праздник был дома, когда брат прислал свою фотографию: он очень возмужал, на нем красноармейская шинель как литая, в руках — сабля. Я не мог глаз отвести от этой сабли. А когда на побывку приехал наш сосед — молодой командир, недавно закончивший ученье, мы, ребята, глядели на него в почтительном молчании. Его молодцеватая осанка и до блеска начищенные сапоги произвели на нас большое впечатление, и всем ребятам захотелось стать военными.

В те тревожные дни мать беспокоилась за Сашко, а меня боялась далеко отпускать. Все село поднялось на борьбу с бандитами. Устроили облаву.

Я стоял с мальчишками у околицы. Вижу — в погоню за бандитами бежит Максимец с ружьем. Сразу вспомнились рассказы дяди Сергея о партизанах. И я, забыв, что нам в те дни запретили выходить за околицу, бросился за Максимцем. Подбежал к роще. Там собрались комсомольцы. Один из них взобрался на дерево — для разведки. Не успел кто-то крикнуть мне: «Куда ты, хлопец! Отправляйся обратно!» — как раздалась стрельба. Мимо парубка, взобравшегося на дерево, просвистела пуля — отстреливался бандит. Потом все стихло. И я увидел Максимца и еще двух сельчан: они вели незнакомого человека Он озирался, поводя злыми, вороватыми глазами. Я побежал домой — скорее успокоить мать.

Тревожное время прошло. Бандитов переловили, и село зажило мирной жизнью. Мать повеселела, перестала волноваться за Сашко. Вечером спокойно отпускала и меня.

Скоро на том току, где я гонял по кругу лошадей кулака, заработала молотилка нашего колхоза. И как же я был рад, как счастлив в то утро, когда брат Сашко мне сказал:

— Пойдем на ток, подсобим колхозникам. Лошадей по кругу погоняешь, зерно убрать поможешь. Теперь будешь работать для коллектива — не для куркуля!

А еще через несколько дней по улицам проехали телеги: в гривы лошадей вплетены были разноцветные ленты, а на дугах большими красными буквами выведено ОКЧП — Ображеевский колхоз «Червоный партизан». Колхозники подсадили нас, ребят, и мы важно проехали по всему селу.

Колхозники отремонтировали бывший барский дом, увитый хмелем и диким виноградом, с бассейном перед парадным входом. Теперь в доме помещалось правление колхоза. Обширный яблоневый сад, разбитый посреди села и обнесенный высокой оградой, отошел к колхозу.

Большим и радостным событием в деревне было строительство колхозного клуба. Все с нетерпением ждали его открытия. Тогда я впервые услышал слово «сцена» и каждый день бегал на стройку посмотреть, скоро ли ее начнут возводить.

А вскоре мы узнали, что наше село будет электрифицировано. Новость всех обрадовала: ведь вечера мы коротали при свете керосиновой лампы, с каганцами, а еще совсем недавно и с лучиной. Колхозники только и говорили о том, что теперь с помощью электричества можно будет обмолачивать зерно.

И вот долгожданный день наступил: ток включен. В хатах загорелась «лампочка Ильича», стало светло, уютно.

Большой колхозный клуб теперь будет залит электрическим светом, а из школы так бы весь вечер не уходил!

С нетерпением ждали ребята организации пионерского отряда, засыпали Нину Васильевну вопросами. Она рассказывала нам об истории пионерской организации, о торжественном обещании пионеров.

Комсомольцы часто стали давать нам поручения — называли связными. Мы бежали наперегонки выполнять их задания.

Осенью мы впервые вышли с Ниной Васильевной в поле — помогать колхозникам собирать колоски. У каждого своя полоса. Колос за колосом — набит почти целый мешок. На моей полосе выбрано все. Принимаюсь за новую. Хочется собрать все до колоска. Только подумаю: «Ни одного не осталось!» — смотрю, еще колос. Оглядываюсь — вижу, несколько ребят копошатся: видно, им тоже не хочется бросать полосу.

В полях — уборка картофеля. И на помощь колхозникам снова приходит наша школа. Мы работали в поле до темноты, выбирали картофель, помогали грузить его на подводы. Тут же в поле обедали, лакомились печеной картошкой у костра.

Пионеротряд у нас организовался в 1930 году, за несколько дней до Октябрьских праздников. В ясное, солнечное утро мы до уроков выстроились в школьном дворе. Нина Васильевна еще раз напомнила нам, что пионер должен быть примером для всех ребят и в учебе, и в труде, и в поведении, что он верный помощник своих старших товарищей — комсомольцев. Я до сих пор помню слова учительницы, которую так любил и уважал.

И вот Нина Васильевна повязала мне пионерский галстук, прикрепила его зажимом, изображающим пионерский костер, с надписью: «Всегда готов!»

С пионерским галстуком я не расставался. Перед сном тщательно складывал и прятал его под подушку. Ночью просыпался и все смотрел — тут ли он.

В день Великого Октября мы ранним вечером собрались у клуба. На нас — нарядные вышитые рубашки. Пионерские галстуки тщательно отглажены и аккуратно повязаны.

Клуб ярко освещен, украшен картинами Малышка, всюду лозунги и зеленые гирлянды — их делали мы, школьники.

Гости приехавшие из районных организаций, поздравляют колхозников с великим праздником, поздравляют и с открытием клуба.

Кончается торжественная часть — школьный хоровой кружок готовится за кулисами к выступлению. Нина Васильевна заботливо оглядывает нас — кому галстук поправит, кому пригладит волосы. Выходим на сцену. Нам и весело и страшновато: в день такого праздника на открытии клуба перед взрослыми выступаем!

Поем по-украински «Интернационал» и старые революционные песни, которые любил Ленин. Потом запеваем: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи». Ребята стараются изо всех сил, я даже пытаюсь басить. После каждой песни нам хлопают, как настоящим артистам.

Большое впечатление на нас, ребят, произвела «туманная картина» — так мы называли тогда кинофильм. Показывалась жизнь колхозной деревни, и мы впервые, хоть и на экране, увидели тракторы. С тех пор я не пропускал ни одной картины. Помогал механику переносить коробки с кинолентами, и он позволял во время сеанса оставаться у киноаппарата, объяснял его устройство.

Надо сказать, что скоро и у нас в деревне появился трактор «Путиловец». Тут уж мы могли рассмотреть его получше, хотя к нему нас и не очень-то подпускали.

В клубе выступал и наш школьный театральный кружок. Мы долго готовились к первому спектаклю, сами мастерили костюмы, разрисовывали программки.

Малышок нарисовал декорации: деревья, кусты, хаты, — и я все удивлялся его мастерству. Особенно нравился мне расписной, узорный занавес.

Старались мы не зря: на представление пришло много народу—наши деды, отцы, матери. Зрители от души веселились, хлопали нам и благодарили наших учителей за первый школьный спектакль.

В нашей дружной дисциплинированной группе был один озорной хлопец — Сергей. Я его невзлюбил за то, что он обижал горбунка Ивася — хилого, тихого мальчугана.

Жил Ивась, как и я, далеко от школы, у самой околицы, только на противоположной стороне деревни. Но уроки никогда не пропускал, занимался усердно и изо всех сил старался работать наравне с нами в колхозе. А Сергей дразнил его, доводил до слез. Не нравилось мне это. Частенько у нас с Сергеем дело чуть до драки не доходило, хотя драться я не любил. Я любил по честному помериться силами и побороться на перемене во дворе или после занятий. Но однажды я изменил своему правилу.

Я уже сидел за партой, а учительницы еще не было в классе. Вошел Ивась. Как видно, ему нездоровилось. Вдруг Сергей стал его передразнивать, потом подскочил к нему, ударил по уху. Ивась закричал, схватился за голову и упал на парту. У меня даже в глазах потемнело. Я не стерпел, бросился на Сергея. Мы сцепились в клубок. Катаемся по полу у самого стола. Хоть я был и поменьше ростом, но оказался посильнее. Только я собрался положить Сергея на лопатки, дверь отворилась и вошла Нина Васильевна. Мы вскочили. Стою ни жив ни мертв. Стыдно мне, что в классе подрался.

— Он за Ивася вступился, Нина Васильевна! — закричали ребята.

Учительница велела всем сесть за парты, а после урока оставила весь класс. Она тоже была возмущена поведением Сергея. На первый раз в наказание оставила его без обеда. Меня же Нина Васильевна пристыдила за то, что я нарушил дисциплину, подрался в классе. И я надолго запомнил этот случай.

Спустя несколько дней Нина Васильевна сказала:

— Ребята, у нас в классе есть отстающие. Вот, например, Гриша Вареник не в ладах с арифметикой. Кто ему поможет? Ребята закричали, поднимая руки:

— Я, Нина Васильевна! Я помогу!

Поднял руку и я.

Учительница мельком взглянула на меня и продолжала:

— Вот это, дети, будет настоящая помощь товарищам… Не то что драка.

Я покраснел — хоть из класса беги. Как же сгладить свою вину?..

И вдруг учительница сказала, испытующе глядя на меня:

— Вот, Ваня, ты с Гришей и займись. А вы, ребята, подтяните отстающих по другим предметам.

И мы стали часто оставаться в школе после уроков. Занимались, читали, рисовали. Самым большим удовольствием было для меня перерисовывать иллюстрации к «Кобзарю» Шевченко и учительница охотно давала мне книгу.

Ярко и весело горели электрические лампочки, в классе было уютно тепло. Нина Васильевна сидела тут же за столом — проверяла наши тетради. Закончив работу, читала нам вслух стихи Пушкина, Маяковского, Шевченко. Или рассказывала о нашем крае.

От нее мы узнали об истории Новгород-Северского, о том, как отсюда отправился в поход на чужеземцев Игорев полк, узнали о замечательном педагоге Ушинском — нашем земляке. В тридцатых годах прошлого века он провел детство в Нов-город-Северском. Учительница рассказала нам, что все свои средства Ушинский завещал на постройку сельских школ, по его вол-е построена и наша.

Пришла весна. Вышло из берегов Головачеве озеро у нашей околицы. Шаткие мостки залило, а где и снесло. Местами приходилось идти вброд. Я был невелик ростом, и мне особенно доставалось от вешней воды. Надоело мне это. Раздобыв жерди и гвозди, я смастерил высоченные ходули. Подбил их гвоздями, чтобы не поскользнуться на льду, который кое-где лежал под водой.

Долго я тренировался во дворе, прежде чем пуститься в дальний путь в школу. Дома надо мной посмеивались, но когда я прошел по улице, не замочив ног, отец позволил мне идти в школу на ходулях.

Я переходил через глубокие места, рассекая ходулями воду, и был очень доволен своей затеей. Сначала меня не узнавали даже знакомые дворовые псы — они с лаем бросались к моим длинным деревянным ногам.

Вхожу в школьный двор. Меня обступили ребята. Нина Васильевна рассмеялась и похвалила за выдумку. А я был рад, что она больше на меня не сердится.

А через несколько дней случилось происшествие, запомнившееся мне на всю жизнь. Вот как было дело.

Вода медленно спадала, и кое-где на пойме уже островками выступали холмы, поросшие травой, щавелем и диким луком.

Надо быть умелым гребцом, чтобы пуститься в плавание по широкой пойме, особенно в ветреную погоду. И нам это запрещалось. Но пойма нас манила, да и на островках щавель рос крупный, не то что на берегу, где его повыбрали да и скот потравил. И мы — пятеро мальчишек и две девчушки — запрет нарушили: отправились на лодке к дальнему острову.

Весело было плыть по широкому раздолью. Вволю набегались по острову, набрали по большой торбе щавеля и луговой цибули. Погрузили торбу в лодку, сели. Смотрим — вода вровень с бортами. Налетел холодный ветер, вздымая волны. Надвигалась буря. Я и еще двое ребят стали уговаривать остальных заночевать на островке: к утру ветер утихнет и нас найдут. Недавно я прочел «Робинзона Крузо» и уговаривал особенно горячо. Но большинство стояло на своем: скорее бы добраться домой. А девчушки уже лили слезы. Старший, Василь, решил: надо плыть. Все его поддержали. Пришлось подчиниться.

Поплыли. Вычерпываю воду старым солдатским котелком. Ветер все крепчает. Тучи затянули небо. Волны захлестывают лодку, — мы прикрываем ее полами курток. Вдруг нас резко развернуло по ветру. Не успела лодка соскользнуть с гребня, как нас накрыло набежавшей волной. Лодку перевернуло вверх дном. Мы начали тонуть, но под ногами оказалась земля. Нам с Андрейкой, моим приятелем, — по шею, Василю — по грудь. Волны перекатываются через наши головы. Захлебываемся. Вдруг видим — к нам подплывает лодка. И тут же поворачивает обратно.

— За лодкой, ребята! — крикнул Василь.

Мы вплавь кинулись ее догонять. Уцепились за борта. Смотрю — нас четверо: Андрейка, Проня, Василь и я. Троих нет.

Хозяин лодки, наш односельчанин дядя Игнат, все гребет и гребет дальше к кустам, — они словно на воде росли.

— Поворачивай, дядя Игнат, куда ты? Подберем наших!

— Сами вот-вот потонем, еле гребу! — крикнул он со злостью. — Я-то ведь думал, в лодке моя жинка возвращается из Новгород-Северского.

Мы кричим, просим его повернуть, а он не слушает.

Подплыли к кустам. Да это не кусты, а макушки деревьев, растущих на затопленном островке! Лодку залило. Я схватился за ветки Тревожно осматриваюсь. Все тут. Андрейка неподалеку. Слышу его испуганный голос:

— Ваня, дна не достать!

— Держись крепче! — кричу я.

Кругом вода До берега не доплыть: далеко. Порывистый ветер чуть не срывает с дерева. Я нащупал толстый сучок, уперся в него ногами, руки у меня словно приросли к ветвям. Мы кричали, звали на помощь, но скоро выбились из сил и затихли. Только Игнат, сидя на ветке, изредка выкрикивал:

— Рятуйте, люди добрые! Рятуйте! Тонем!

Смеркалось. Холодный ветер пронизывал. Глаза у меня слипались. Недаром мать говорила: когда замерзаешь, сон одолевает, заснешь — и конец.

Стараюсь пересилить сон, хочу крикнуть: «Ребята, Андрейка, не спите!» Но голос не слушается, свело губы.

Послышался плеск. Мне показалось, будто что-то тяжелое упало в воду. А немного погодя сильный порыв ветра поднял высокую волну, меня сбило с дерева, и я сразу пошел ко дну.

Очнулся я дома, на печке. Полумрак. Верно, уже поздняя ночь. Рядом со мной сидит мама, плачет, гладя меня по голове.

Я вскочил:

— А где Андрейка?

— Ложись, сынок, потом узнаешь. Эх, не бывать тоби на свете, кабы Сашко не врятовал тебе, не вытащил из воды. Не занедужив бы ты, сынок… — Мать утирает слезы и, не утерпев, добавляет: — И чого вы погнались за тем щавелем!..

Проболел я несколько дней. В бреду звал Андрейку, плакал, и мать от меня не отходила.

Только много дней спустя Сашко сказал мне, что Андрейка утонул, упав с дерева. Утонули и двое других ребят. Я долго горевал.

Оказывается, ребята на берегу увидели, что мы тонем. Сбежались сельчане. В это время из Новгород-Северского вернулся большой баркас. Выгрузив пассажиров, он тотчас же отправился к нам на помощь.

— Я прибежал, когда баркас уже отчаливал, — рассказывал Сашко. — Прыгнул в него. На берегу полно народу. Все в тревоге, у всех одна думка — спасут ли вас… Уже темнело. Подплываем к деревьям. Я кричу: «Ваня, держись}» Смотрю, а тебя нет! Игнат говорит: «Твой брат только что вот тут утонул». Я нырнул и сразу же тебя вытащил. С трудом тебя откачали, но ты не пришел в сознание. Я стащил с тебя мокрую одежду, закутал в свою рубаху. На берегу уже развели костер. Растер я тебя у огня и отнес домой.

— Почему не спасли Андрейку и ребят?

— Пытались, да поздно было. Не рассчитали вы своих силенок.

Долго жил я под впечатлением страшной картины, не мог без слез вспомнить об Андрейке. Впервые я пережил тогда горечь утраты.

Жизнь входила в колею: новые впечатления, новые события постепенно вытеснили тягостные воспоминания.

А событий у нас в школе было немало. Школа взяла шефство над колхозным садом. Работы предстояло много: окопать, обмазать известью стволы, ухаживать за саженцами, обирать гусениц.

Нина Васильевна разбила группу на бригады, и после беседы с садоводом, которого ребята забросали вопросами, мы всей школой принялись за дело. За несколько дней привели сад в порядок, следили за ним все лето. А осенью он принес богатый урожай, и колхоз щедро наделил нас яблоками — по решению общего собрания. Мне казалось, что таких вкусных яблок я еще никогда не ел. С той поры школа заботилась о саде, и он год от года становился все краше.

Работали мы не только в саду. Выходили в поле, выбирали сорняки. К полудню, когда солнце уже изрядно припекало, Нина Васильевна собирала нас:

— Устраиваем отдых, ребята. Идемте на Ивотку. Наперегонки мчимся к речке, на берег, заросший тальником и густой травой.

— Отдохните, а потом выкупаетесь, — говорит Нина Васильевна.

И мы усаживаемся вокруг нее на зеленом берегу у самой воды. Тут и горбунок Ивась, и мой закадычный друг Иван Щербань — трудолюбивый паренек, хороший физкультурник. Он рано лишился отца и с детских лет помогал матери, вел хозяйство — за старшего. В годы Великой Отечественной войны Иван погиб, защищая родную землю от врага. Как сейчас, вижу его веселое мальчишеское лицо, крепко сбитую фигуру…

Тут и Василь и Володя Латковский, ставший потом фельдшером. Я любил бывать у Володи — его сестра, учительница, собирала книги и охотно позволяла мне пользоваться библиотечкой.

Передохнув, бросаемся в воду: плаваем, кувыркаемся — усталости нет и в помине. Беззаботный смех и веселые крики не утихают. Вдоволь накупавшись, торопимся домой обедать.

В горячую пору сенокоса наш пионеротряд выходил в луга, помогал колхозникам.

— Хороший корм будет для скота, если вовремя уберешь сено и дождик его не подмочит, — говорили нам старые косари.

И мы еще старательнее ворошили скошенную траву. Когда она высыхала, подавали на возы, помогали скирдовать сено. На нашей обязанности было разводить костры, чистить картошку, таскать воду.

Иногда в низине возле Ивотки набредешь на большую лужу — местами вода долго стоит после разлива. В ней водится мелкая рыба. Огородишь со всех сторон, взбаламутишь воду — рыбешка и выходит наверх, хватаешь ее руками, кладешь в холщовую сумку и тут же наваришь крепкой ухи.

Километрах в пятнадцати от нашего села раскинулся большой совхоз — там выращивалась сахарная свекла и зерновые культуры. Проезжей дороги туда не было, пока колхозники и работники совхоза не решили общими усилиями проложить гать через болото. Вышли на работу «всем миром».

Наша школа приняла участие в строительстве дороги, и мы старались, как могли, подсобить колхозникам. Нина Васильевна, разумеется, была с нами.

Прочная, удобная гать скоро соединила наше село с совхозом.

И вот однажды теплым ясным утром за нами из совхоза прислали грузовик. Мы, ребята, первый раз в жизни едем на машине, вдобавок по гати, которую помогали строить! Нас везут на прополку сахарной свеклы.

Нина Васильевна, попросив шофера на минутку остановить машину, говорит нам:

— Ребята, помните, какие клочки земли были здесь еще совсем недавно? Вон там была земля кулака, и ваши отцы и братья батрачили на него. А тут была целина. Смотрите, какая теперь на ней рожь! И все это — наше общее добро, гордость наша!

Мы разбились на бригады и устроили соревнование: кто больше и лучше прополет.

Тщательно полол я свою полосу, стараясь не задеть ни одного свекольного листка.

Мы ездили в совхоз по нескольку раз в год. Встречали нас приветливо:

— Пионеры приехали! Угощение готово. Поешьте, передохните, а там и за работу.

Всей школой мы пропололи не один гектар свекловичного поля. На приволье, под солнцем накапливали мы силы, приучаясь к коллективному труду. День проходил незаметно; едешь, бывало, с работы усталый, но довольный.

Осенью, когда начались занятия в пятом классе, отец стал ежедневно проверять мои отметки, следил, как я выполняю домашние задания. И случалось, серьезно говорил, положив руку мне на плечо:

— Учись, сынок, знания легко не даются! Перепиши-ка упражнение — небрежно сделал.

Иногда приходилось переписывать по два-три раза. Уже давно ребята зовут на улицу, а отец повторяет свою любимую поговорку:

— Кончил дело — гуляй смело.

Той осенью я особенно пристрастился к рисованию, рисовать научился довольно бойко, и отец был доволен. Должен сказать, что постоянные занятия рисованием, пусть самоучкой, пригодились мне потом, когда я стал летчиком: рисование развивает глазомер, зрительную память, наблюдательность. А летчику эти качества необходимы.

Помню, я подолгу рассматривал картины Малышка, украшавшие клуб. И мне очень хотелось посмотреть, как он рисует. Но, когда, он работал в клубе, нас туда не пускали. Художник терпеть не мог, когда смотрели, как он рисует.

Особенно мне нравились его пейзажи — окрестности нашего села. Удивляла точность, с какой художник-самоучка передавал все то, что он видит. Может быть, его картины и не были так хороши, как мне представлялось в детстве, но тогда я ими восхищался.

Как-то я пришел домой из школы. Смотрю — на столе разноцветные открытки.

— Кому это, тату?

— Тебе за успехи. Перерисовывай. Я тебе и красок купил. Малышок обещал: кончит срочную работу и поучит тебя. Ну-ка, попробуй!

— Та поисть дай ему! — перебивает мать.

Наскоро ем и сажусь за рисование. Отец гордится моим умением рисовать. Виду он не подает, но, собираясь в гости в соседнюю деревню, говорит словно между прочим:

— А где, сынок, картинки, что ты вчера сделал? Дай-ка сюда.

И несет их в подарок.

Мне очень хотелось научиться писать масляными красками.

— Тату, ты ведь говорил, что Малышок меня поучит, — приставал я к отцу.

— Хворает он сейчас. Сходи-ка сам, напомни про обещание да свои картинки отнеси.

Но Малышок — немолодой, нелюдимый человек, вечно перемазанный красками, — внушал мне робость, и пойти к нему я все не решался.

Поучиться мне у него так и не удалось. Наш сельский художник вскоре умер. Долго работы художника-самоучки: декорации, занавес, пейзажи, украшавшие клуб, — были для меня образцом для подражания.

Я старательно учился рисовать сам, как умел. Учителя стали поручать мне оформление плакатов, лозунгов. Вскоре меня выбрали членом редколлегии нашей школьной стенгазеты, и до окончания семилетки я с неизменным увлечением оформлял и школьную и классные газеты.

И отец часто повторял:

— Кончишь школу, Ваня, пойдешь учиться рисовать.

Пожалуй, еще сильнее, чем рисованием, стал я увлекаться спортом. Вот с чего это началось.

Однажды на доске объявлений у клуба появилась афиша. В ней сообщалось, что на днях состоится выступление силача.

В тот вечер клуб не вместил всех желающих посмотреть на силача, но кое-кому из ребят, и мне в их числе, удалось пробраться вперед.

Занавес поднялся, и на сцену вышел парень в трусах и майке, схваченной поясом. Он был коренаст, сбит крепко. Мускулы буграми выступали у него на руках, спина была словно в узлах.

Кто-то крикнул:

— На таком и пахать можно!

Я глазам не поверил, когда он стал легко подбрасывать и ловить двухпудовые гири. Вот он взял гирю зубами и ловко перебросил за спину, затем подбросил вверх и отбил грудью, словно резиновый мяч. Он вызывал на сцену самых здоровых парубков, и они с трудом отрывали гири от земли!

— Вот силища! Смотрите-ка, смотрите! — кричу я товарищам.

Силач ложится на пол, ему на грудь кладут доску, а на доску становятся несколько парней. А он лежит себе спокойно, даже не крякнет. Встает как ни в чем не бывало и кланяется. Теперь ему на голову кладут три кирпича. И кузнец, слывший у нас силачом, сейчас ударит по верхнему увесистым молотком. Силач говорит, усмехаясь:

— Смотри не промахнись. Бей по кирпичу.

Кузнец опускает молоток. Два верхних кирпича разбиты, уцелел только нижний. Силач снимает его и с улыбкой кланяется. Шесть человек слева и шесть справа стараются сбить его с ног. Но даже сдвинуть с места не могут.

А потом его окружили парни постарше, и я слышал, как он сказал:

— Все это — дело тренировки.

И мне запала в голову мысль сделаться силачом. По вечерам на улице возле клуба собирались взрослые парни, соревновались в силе. Кто-то притащил туда двухпудовую гирю. Но никому, кроме самого здорового, сильного парубка, не удавалось выжать ее одной рукой.

Как-то, когда у клуба никого не было, я попробовал поднять гирю: поднял обеими руками.

Парубки скоро перестали думать о гире, и я перетащил ее домой. Каждый день вытаскивал во двор и тренировался.

Через несколько месяцев научился толкать, а потом и выжимать ее одной рукой.

Удивительно, что я не надорвался, не испортил себе сердце не искалечился! Ведь я выжимал гирю, не зная самых простых правил, необходимых для тренировки.

Мать была недовольна.

— Да перестань ты швырять ее, аж стены дрожат, — говорила она сердито. — Весь двор сковырял своей гирей. Так бросаешь, что побелка от стен отваливается. Смотри, батькови скажу.

Конечно, мне удавалось упросить ее не жаловаться отцу. Но как-то он пришел из Шостки в неурочное время и, поглядев на мои упражнения с гирей, строго сказал:

— Нет, это тебе не под силу. Вредное для тебя занятие. Да и двор испортил, весь в яминах. Побелка от стен отлетает. Будет с тебя.

И отец спрятал гирю.

Пришлось покориться. Но я все раздумывал: как же стать силачом? Начал читать газетные и журнальные статьи, заметки о спорте. И где-то вычитал, что можно закалить себя физически, сделаться ловким и сильным, упражняясь на перекладине. Сделал бы я перекладину, да не было главного — железного прута. Но вот в Шостке попался мне на глаза порядочный кусок водопроводной трубы — он валялся прямо на улице. Я подобрал его, притащил домой и смастерил перекладину. Укрепил трубу на улице между забором и электрическим столбом — для всех ребят. Выдумка им понравилась.

Мы стали с увлечением делать упражнения на перекладине. Соревновались, у кого лучше получится. Каждый день я подолгу проделывал различные упражнения. Мускулы у меня развились, появилась ловкость и выносливость.

В те дни вернулся из армии, с Кушки, старший брат Яков. Затаив дыхание я слушал его рассказы о героической борьбе пограничников с нарушителями нашей государственной границы. И мое пристрастие ко всему военному стало еще сильнее. Первые дни от него не отходил: куда он — туда и я. Из школы спешил домой: все боялся пропустить его рассказы. Очень хотелось надеть его форму, сапоги и особенно шинель, но, пробуя примерить, тонул в его обмундировании. Когда подрос, шинель укоротили, и я стал носить ее, воображая себя Павкой Корчагиным.

Летнее утро 1934 года. Наш класс собирается в клубе, где столько раз в годы учения выступал школьный кружок самодеятельности. Ребята и девчата приоделись, лица у всех оживленные. Но к радости примешивается грустное чувство: мы закончили семилетку и навсегда расстаемся со школой. Расстаемся с учителями, которых любим и уважаем, а может быть, и друг с другом.

Директор поздравляет нас с окончанием школы, раздает нам свидетельства.

К нам подходит Нина Васильевна. Мы теснимся вокруг своей первой любимой учительницы. Она с материнской лаской обнимает каждого.

Шумно расходимся по домам. Каждый спешит показать родителям свидетельство об окончании семилетки.

Отец хворал и был дома. Я прочел вслух свидетельство, и мама даже всплакнула. Отец же долго его рассматривал, а потом сказал с той задушевностью, с какой говорил, когда бывал растроган:

— Рад за тебя, сынок! Да вот я все думаю, как тебе дальше быть. Учиться рисовать негде — нужно в большой город ехать. Сашко считает, что тебе надо в колхозе остаться. А я так думаю: сначала надо ремеслу выучиться, стать квалифицированным рабочим — слесарем или токарем. Пригодится и в колхозе, в МТС. Ремесло не коромысло, плечи не оттянет. Смотри, какая стройка идет на всей советской земле. Вот мне и хочется, чтобы ты, как твой брат Григорий, в рабочую семью вступил, людей повидал, уму-разуму набрался.

И, глядя на мать, он несколько нерешительно добавил:

— Яков из армии вернулся, семьей обзавелся. Дома есть кому хозяйство вести.

— Да полно, выдумщик! Григорий на заводе, Сашко в армию проводили. А Ваня мал еще, куда ему из дому уходить, — говорит мать с досадой. Она по-прежнему считает меня маленьким: ей хочется, чтобы я всегда был у нее на глазах.

Отец же высказал свою давнишнюю мечту. Много лет работая на заводе в Шостке, он полюбил производство, радовался успехам завода, огорчался, если там случались неполадки.

Мне и самому хотелось научиться какому-нибудь ремеслу.

В то лето со всех сторон Союза сообщалось о новостройках второй пятилетки, о новаторах производства, о внедрении новой техники в народное хозяйство, о его реконструкции, о трудовых подвигах молодежи, об ударных бригадах. И хотелось скорее принять участие во всенародной стройке, делать что-то полезное, нужное.

…Долго в тот день я уговаривал мать. И наконец она согласилась отпустить меня в Шостку — в ФЗУ.

Отправился я туда на следующее утро. Медленно шагал по улицам, рассматривал вывески, плакаты. И даже подумывал: «А не стать ли мастером по росписи вывесок?»

Прошел мимо четырехэтажного дома. Вспомнилось, с каким удивлением я разглядывал его много лет назад, сидя на возу, запряженном кобылой Машкой. Читаю: «Шосткинский химико-технологический техникум» и «Педрабфак» — и еще: «Открыт прием в школу рабочей молодежи. Принимаются лица, закончившие семилетку». Я постоял в раздумье: «Неплохо было бы здесь учиться!» — и пошел дальше — в ФЗУ.

Но там мне отказали. Мастер сказал:

— У нас детей не принимают. Подрастешь, тогда и приходи.

Дома я чуть не плача рассказал обо всем отцу. Он меня успокоил:

— Вот выйду на работу, постараюсь пристроить тебя на завод. А потом и ремеслу обучишься.

Но я не хотел ждать и на следующий день отправился в город — посмотреть объявления о приеме на работу. Долго ходил по улицам, но ничего подходящего не нашел. И вдруг мое внимание привлекли звуки духовых инструментов. А может, в духовой оркестр принимают? Я спросил у старика прохожего:

— Дедушка, не знаете, учеников в духовой оркестр не принимают?

— Сходи сам в воинскую часть, там тебе растолкуют. Может, и подойдешь. У них в музыкантском взводе есть воспитанники. Говорят, кормят там хорошо, обмундирование дают.

Прохожий указал мне дорогу, и я недолго думая отправился в путь.

Все громче раздавались пронзительные звуки духовых инструментов: очевидно, упражнялись ученики. В будке у ворот стоял часовой с винтовкой, — я уже видел боевые винтовки со штыками на маневрах у нас в деревне. Часовой напомнил мне брата Якова — на нем была такая же форма. Я свободно и доверчиво подошел к нему. Постоял, разглядывая винтовку, спросил:

— Дяденька, а где тут учеников в духовой оркестр набирают?

Он посмотрел на меня, засмеялся:

— Иди-ка, хлопец, домой. Подрасти сначала. И я побрел домой, не добившись толку, обиженный и уязвленный до глубины души.

Отец заметил, что я приуныл, и снова дал мне совет:

— Пошли-ка заявление в техникум, где на художников учатся. А там видно будет.

Не зная, куда мне обратиться, я решил послать заявление в Ленинград — прямо в Академию художеств. Так и сделал. Коротко написал о себе, попросил ответить, в какое учебное заведение я бы мог поступить. Само слово «академия» казалось мне строгим, значительным. Робость меня охватила, когда я опускал конверт в ящик.

Ответ из Ленинграда пришел скоро. Сообщались условия приема в художественный техникум. Были они нелегкими. «Нет, мне не подготовиться, — думал я. — Да если б и подготовился, вряд ли удалось бы поехать».

И отец сказал:

— Я так думаю, Ваня: дюже далеко ехать, расход большой да и одет ты плохо. Я болею. Мать тоже. Куда от нас, стариков, поедешь? Что делать, сынку… Ты еще молод, и рисование от тебя не уйдет. — И он снова пообещал: — Вот выздоровлю, на завод тебя пристрою.

На том мы и порешили. И я пошел к Нине Васильевне — поговорить с ней, посоветоваться.

— Ну что ты, Ванюша, решил? Что будешь делать? — спросила она, угощая меня чаем, как семь лет назад. Я рассказал о нашем решении и добавил:

— Техника мне нравится, Нина Васильевна. Вот изучить бы ремесло, а потом подготовиться в техникум. А после на большое строительство поехать, в Кузбасс например. Да мало ли мест! Может, в экспедицию куда-нибудь на пароходе вроде «Челюскина»… Вот это интересно!

Нина Васильевна с доброй улыбкой посмотрела на меня.

— А мне бы хотелось, Ваня, чтобы ты учителем стал.

Я наблюдала, как ты с товарищами занимаешься. Вспомни-ка, ведь ты любил эти занятия.

— Любил, Нина Васильевна. Даже сам подумывал — не стать ли учителем, но ведь не примут меня ни в педрабфак, ни в техникум. Мал — скажут.

— Ты сначала в школу рабочей молодежи поступи. А там видно будет.

И я тут же у Нины Васильевны написал заявление и снова отправился в Шостку. Решил так: все узнаю, тогда уж и уговорю отца.

Заявления принимали директор и завуч. Они просмотрели мои документы, и директор сказал:

— У нас учится рабочая молодежь без отрыва от производства, а ты ведь нигде не работаешь.

— А мне тоже хочется учиться и работать, — отважился сказать я.

Директор улыбнулся, стал расспрашивать о семье, о том, как я учился, вел ли общественную работу в школе, в колхозе. После недолгого разговора с завучем он сказал:

— Раз тебе так хочется учиться, зачислим тебя в школу. Может, и на работу устроим.

На этот раз я вернулся домой, весело напевая. Но когда я сообщил радостную весть отцу, он нахмурился. Я поспешил сказать про обещание директора. А мой батька, вздохнув, заметил:

— Упорливый ты у меня, Ваня. Что ж, учись! Я побежал к Нине Васильевне. Узнав о новости, она обрадовалась, поздравила меня и сказала:

— Помни, Ваня, знания тебе для любой профессии пригодятся.

Занятия начались с осени. В школе училась рабочая молодежь с заводов. Но было несколько человек из пригородных колхозов. Поступил туда и Ивась, за которого я дрался в классе.

Уроки кончались в одиннадцать часов вечера. Два наших односельчанина учились на педагогическом рабфаке, и мы возвращались в Ображеевку вчетвером. Наши дороги расходились за километр до села. Товарищи сворачивали в сторону — на противоположную окраину, и я шел дальше один, долго перекликаясь с приятелями.

В слякоть, в пургу и мороз мы ежедневно ходили по семь километров до Шостки да по семь обратно.

Учиться было нелегко, особенно много приходилось заниматься русским языком: у нас в сельской школе занятия шли по-украински.

Мы с Ивасем были всех младше в школе и, попав в незнакомую обстановку, первые дни стеснялись и робели. Учащиеся — молодые рабочие — заметили это и отнеслись к нам внимательно, по-товарищески. Никто ни разу не позволил себе посмеяться, подшутить над нами. Напротив, все нас подбадривали, поддерживали:

— Да вы не робейте, ребята! Учение — дело хорошее. Подрастете — на завод поступите.

Мы с Ивасем быстро освоились и вошли в дружный круг молодых рабочих. Любознательные, начитанные ребята были в курсе всех событий тех дней, всем интересовались: и делами новаторов производства, и авиационными рекордами. Они часто обсуждали газетные статьи о реконструкции народного хозяйства, об успешном осуществлении второй пятилетки, принятой на XVII съезде партии. С интересом и пользой для себя слушал я их разговоры. Уже не робея, расспрашивал о производстве. А как-то, совсем осмелев, сказал, что мне хочется и нужно работать. Товарищи охотно вызвались меня устроить учеником на производство.

— Вот подожди: на завод тебя поведем, все тебе покажем. Подучишься, подрастешь — будем вместе работать. Через некоторое время меня вызвал директор:

— У нас организуется библиотека. Хочешь работать библиотекарем?

— Да вот ребята обещали мне на заводе работу найти…

— В библиотеке у тебя тоже работа будет. И еще какую тебе пользу принесет! Ведь недаром говорят: книга — лучший друг. Сколько книг прочтешь! Товарищи будут спрашивать, что им почитать.

— Мне зарабатывать надо: отцу помогать.

— Не беспокойся, будешь у нас зарплату получать. Ну, согласен?

— Согласен! Согласен!

Мне дали двухнедельный испытательный срок. …

В канцелярии стояло несколько книжных шкафов — это и была наша библиотека. Книг еще было немного, но они все приходили и приходили. Все надо было начинать сначала. Как же приступить к делу?

Леня Дмитриев, секретарь учебной части, вручил мне ключи от шкафов, помог разобраться в книгах. В городской библиотеке меня познакомили с библиотечным делом, несколько дней терпеливо со мной занимались.

Работа оказалась сложной. Приходилось ездить за книгами, заприходовать их, заносить в каталог, расставлять по полкам. Но вот все приведено в порядок, заведены учетные карточки, и я начинаю выдавать ребятам книги, каждый раз напоминая, как меня учили в городской библиотеке: «Книгу надо беречь!»

Неизгладимое впечатление произвела на нас книга Николая Островского «Как закалялась сталь». Не раз я перечитывал это удивительное произведение и всегда находил что-то новое, полезное для себя. Павел Коргачин стал моим любимым героем.

С увлечением прочел я «Разгром» Фадеева, «Чапаева» Фурманова. Все эти книги пробуждали желание сделать что-то полезное, нужное для Родины.

Пристрастился я и к научно-популярной и технической литературе, к чтению газет.

Вечерами после уроков я приводил в порядок библиотеку. Заводские ребята охотно помогали, допоздна засиживались за книгой. А мне нередко приходилось ночевать в канцелярии: спал на столе, подложив под голову пачку книг.

Испытательный срок прошел. Меня зачислили приказом на должность библиотекаря. Весело я шел домой с гостинцами, купленными на первые заработанные деньги.

Два года я проучился в школе. Мне исполнилось шестнадцать лет, и я получил паспорт. Надо было решать — куда поступить учиться, кем быть? Все было интересно: и техника, и медицина, и рисование, и педагогика. Хотелось все знать, но уезжать далеко от дома я не мог. Решил учиться в Шостке. И подал заявление в техникум и в педрабфак. Сдал экзамены. Чему же отдать предпочтение?

— Иди в техникум, — посоветовал отец. — Закончишь — станешь работать на производстве: сам ведь этого хотел. А пока учишься, приработок найдешь.

— Пожалуй, тату, так и сделаю. И ребята советовали. Решено: буду учиться в техникуме!

Я попал на химико-технологическое отделение. Заниматься приходилось много, а на дорогу домой я тратил немало времени. И я решил переселиться в общежитие. Отец согласился на это сразу, а мать молча заплакала.

— Полно, мамо! Ведь я буду на выходной день домой приходить, — говорил я, хотя и сам чуть не плакал.

Наконец мать, вздыхая, согласилась, что так будет лучше, и стала собирать мои скромные пожитки.

Рано утром я уходил с котомкой из дому. Мать смотрела мне вслед, пригорюнившись. Я оборачивался, махал рукой, пока не завернул за угол.

Перед выходным сразу после занятий пошел домой. Соскучился по матери и беспокоился о ней: последнее время она все чаще хворала. Казалось, никогда не дойду до села.

У дверей меня ждал отец.

— Плохо матери, Ваня. Надо уговорить ее поехать в больницу.

Я бросился в хату.

Мать стонала. Я сел рядом и долго уговаривал ее поехать в больницу, но она и слышать не хотела.

— Краще умру, а з дому никуды не уйду. На следующий день под вечер мать сказала:

— Сынок, иди дотемна. Мне легче стало. Батько присмотрит, не тревожь себя.

Я хотел остаться, но мать разволновалась, настаивая на своем. Знала, как я не люблю пропускать занятия. И я ушел из дому с тяжелым сердцем.

До ночи сидел я за книгами, но сосредоточиться было трудно — все упрекал себя, что не заставил мать поехать в больницу.

Кто-то разбудил меня на рассвете. Это был брат Яша.

Я вскочил, взглянул ему в лицо, залитое слезами, и сразу все понял.

— Мамо?

Яша молча кивнул головой.

Не помню, как я дошел до дому. В хате было полно народу. Плач, причитания. Отец стоял, закрыв лицо руками. Плечи у него вздрагивали. Не помня себя я убежал на погреб, бросился ничком на землю и долго пролежал там в оцепенении, без слез.

Сразу после похорон вернулся в Шостку.

Долго не ходил я в деревню: дом опустел для меня.

Вскоре отец тоже перебрался в Шостку — в общежитие при заводе. Я часто навещал его. Иногда он по вечерам заходил ко мне, усаживался у стола, брал книгу. Нравились ему чистота и порядок у нас в общежитии. А я любил, когда он сидит тут, рядом, — легче становилось на душе… Иногда, взглянув на меня, он спрашивал, что я сейчас учу. И тут же спешил добавить:

— Ну-ну, занимайся, сынок. Потом расскажешь. Я провожал отца до завода и по дороге рассказывал о всех своих делах.

Однажды преподаватель черчения Козлов, рассматривая мой чертеж, сказал:

— Вам бы перейти на механическое отделение: там бы познакомились с более сложными деталями машин.

Его слова запали мне в голову, и я попросил о переводе заведующего учебной частью — он часто беседовал с нами и хорошо знал каждого учащегося. Он обещал мою просьбу выполнить. И выполнил.

Мне казалось, что на механическом отделении я овладею более «мужественной» профессией. Здесь больше часов отводилось черчению, сопротивлению материалов, изучению деталей машин, технике. Все это отвечало моим стремлениям.

Я с интересом изучал машины и любил черчение. Оно требовало усидчивости, прилежания, но это меня не отпугивало. Напротив, я с удовольствием вычерчивал сложные детали машин в разрезе. Черчение углубило мой интерес к технике: вычерчивая деталь, я невольно раздумывал о том, сколько вложено в эту машину человеческого труда и изобретательности.

У меня появилась дополнительная нагрузка: мне часто поручали выполнение наглядных пособий — чертежи машин и деталей, которые изучались на нашем курсе.

Времени для спорта оставалось мало, но я все же ежедневно тренировался на турнике да и гирю не забывал. Мы усиленно готовились к сдаче норм ГТО. Относились к этому серьезно, так же как и к занятиям ПВХО. Сдав нормы, значки берегли, носили их с гордостью.

В комнате жило еще семеро студентов — славные, дружные ребята, отличники учебы, комсомольцы. Вечерами мы все занимались за большим столом. Особенно мне нравился староста нашей комнаты — Тихон. Я ему во многом подражал. Он был удивительно трудолюбив, мог заниматься при любом шуме. Упрется, бывало, локтями о стол, зажмет уши ладонями и читает. Иногда ребята уходили в кино, и я оставался один.

Мне еще не доводилось разговаривать с секретарем комсомольской организации техникума Мацуем. Знал я его только в лицо, зато слышал о нем много хорошего. Ребята уважали его, говорили, что с ним можно всем поделиться, все ему рассказать.

И вот однажды, когда я сидел один в комнате за учебниками, в дверь постучали, и вошел Мацуй.

Пожав мне руку, он сказал:

— Знаю, тебе сейчас не до разговоров. Но мне надо кое о чем с тобой потолковать. Говорят, ты рисовать умеешь.

— Я не учился.

— Знаю. Но слышал, что ты еще в школе оформлял стенгазету. Верно?

Комсорг говорил со мной по-товарищески, а я молчал, в замешательстве глядя в пол. Для чего он меня спрашивает? Мацуй пояснил, словно отвечая на мою мысль:

— Нам для студенческой стенной газеты нужен художник.

— Да какой я художник!

— А не ты ли это рисовал? — Он показал на рисунки, висевшие над кроватями, небольшие пейзажи, которые я перерисовывал с открыток.

— Да я… — отвечаю, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя себя до крайности стесненно. А он, осмотрев все, весело сказал:

— Дело пойдет, Ваня.

Несколько дней спустя у меня появилась новая обязанность: я стал оформителем нашей газеты «Пролетарское студенчество», меня выбрали членом редколлегии. И я сразу принялся за работу, вернее, мы с Мацуем, потому что он хоть и не умел рисовать, а все живо подмечал и помогал дельными советами.

За эти дни я не только подружился с ним, но и проникся к нему большим уважением. Как-то незаметно он умел сплачивать нас, руководить нами. Помогало ему добиться этого честное отношение к своим обязанностям, постоянное общение с нами.

Успевал он всюду. Часто заходил в спортзал, когда там шла тренировка. Он интересовался спортивными успехами каждого студента. Сам же Мацуй занимался только легкой зарядкой: как-то сказал мне, что у него пошаливает сердце и не в порядке легкие. Просто не верилось, что он болен, — такой он был деятельный, энергичный.

Мацуй часто заходил в общежитие. Любил посидеть в нашей комнате. У него была хорошая политическая подготовка, он умело разбирался в вопросах, стоявших перед молодежью. Говорил живо, увлекательно и умел вовлечь в беседу всех своих слушателей. Тем для бесед находилось множество. Нередко разговор у нас заходил о роли комсомола в построении нового общества. Но чаще всего комсорг бывал в тех комнатах, где ребята отставали в учебе.

Он непримиримо относился к тем студентам, поведение которых считал недостойным. Умел так высмеять, так отчитать, что провинившийся сгорал от стыда.

Я начал читать статьи и книги о деятельности комсомола. Меня восхищали трудовые подвиги комсомольцев, моих современников, героизм комсомольцев — участников гражданской войны. Я мечтал вступить в ряды комсомола, но все откладывал разговор с Мацуем: мне казалось, что я недостаточно подготовлен.

Как же я обрадовался, когда однажды после занятий Мацуй сказал нескольким моим товарищам и мне:

— Пора вам, ребята, в комсомол. Вместе будем работать и бороться за отличные показатели учебы, чтобы стать хорошими специалистами. Помните лозунг, выдвинутый партией: «Кадры решают все».

На следующее утро, волнуясь и робея, я отнес в комитет комсомола заявление о приеме меня в члены ВЛКСМ.

Приехал на побывку брат Сашко. Он пришел за мной вечером в общежитие, не дождавшись выходного. За эти три года он очень возмужал. У него появилась подтянутость, которая мне так нравилась у военных. Брат, закончив срочную службу, теперь учился в военном училище в Ленинграде.

Мы вместе пошли в деревню. По дороге я рассказал брату о Мацуе, о том, что подал в комсомол, об учении. А он до поздней ночи рассказывал мне — мы ночевали в амбаре — о жизни в училище, о Ленинграде. Брат разговаривал со мной, как со взрослым, и я был горд и доволен.

Сашко провел дома две недели, и я чуть ли не каждый день бывал в деревне.

Брат часто говорил со мной о качествах, которые воспитывает в молодом человеке наша армия, и разговоры с ним не прошли для меня бесследно.

— Вот ты стараешься учиться на отлично и другим помогаешь. Это хорошо, — говорил Сашко. — У нас в армии воспитывается чувство взаимной выручки, ответственности не только за себя, но и за весь коллектив. И эти качества нужно развивать в себе и в гражданской жизни. Будь исполнителен — в армии пригодится.

Перед отъездом брат подарил мне сапоги, галифе и футболку с голубой полоской.

— Наденешь в тот день, когда будешь в комсомол вступать.

И вот как-то на доске объявлений в техникуме появилось сообщение: «В четыре часа дня состоится собрание комсомольской организации техникума. Повестка дня: о приеме новых членов ВЛКСМ».

В клуб я пришел раньше всех. Наконец собрание началось. Стало тихо, и в тишине громко прозвучала моя фамилия. Ее назвал Мацуй. Я даже вздрогнул. Поднимаюсь на сцену Новые сапоги, подаренные братом, скрипят и стучат, словно нарочно. Вероятно, все смеются. Оглядываюсь и вижу дружеские, серьезные лица.

Встаю в струнку, как на военных занятиях. Без запинки рассказываю о себе. Мне задают вопросы. Отвечаю быстро, от волнения глотая слова. Смотрю — лицо у комсорга стало напряженным. Понятно — надо говорить медленнее и внятней. Начал отвечать не торопясь, обстоятельнее. Снова посмотрел на Мацуя — он ободряюще кивнул.

И у меня появилась уверенность в себе. Я сказал о том, что сегодня у меня большой праздник, что такое же радостное чувство испытывал я много лет назад, когда вступал в пионерскую организацию, что даю обещание быть верным комсомольцем-ленинцем.

Принят собранием я был единогласно. А через несколько дней нас, принятых, вызвали в райком ВЛКСМ — вручить членские билеты. Секретарь сказал нам:

— Будьте же достойны нашего героического комсомола! А Мацуй, крепко пожав мне руку, добавил:

— Ну, Иван, поздравляю! Надеюсь, не подведешь нашу организацию!

Весной кое-кто из учащихся был исключен за неуспеваемость. И хотя я был подготовлен неплохо, но перед экзаменами очень волновался. Однако все предметы сдал на «хорошо» и «отлично».

Ребята стали разъезжаться на каникулы. Собрался и я в деревню — обещал в колхозе поработать и брату Якову помочь в хозяйстве. Но меня вызвали в профком и сказали:

— Несколько студентов за успешную учебу и общественную работу премируются путевками в дом отдыха в Новгород-Северский. Ты в их числе. Поезжай, отдохни.

Я стал было отнекиваться: никак нельзя мне в самую страду отдыхать, нарушать обещание.

Вошел Мацуй и, узнав, в чем дело, уговорил меня поехать.

И вот дружная, веселая компания студентов отправляется на отдых. С песнями едем на грузовике по дороге, знакомой мне с детства: здесь, среди заливных лугов, был наш курень.

На пароме переправляемся через Десну. Машина взбирается по крутому берегу: перед глазами — левобережье, широкие вольные просторы.

Дом отдыха, окруженный могучими дубами, стоял на высоком живописном берегу, за вековыми стенами бывшего монастыря. Я часто стал ходить на экскурсии, с интересом слушал объяснения экскурсовода. Мы взбирались на взгорье, где, по преданию, стояла неприступная крепость древнего Новгород-Северского, упомянутого в летописи XII века, осматривали пещеры, ходы сообщения. Наконец-то я увидел места, о которых нам рассказывала Нина Васильевна, исходил гористый берег, откуда некогда отправился полк Игоря на половцев. Много нового узнавал я об истории родного края и все старался представить себе, как жили наши предки.

Мы отдыхали, играли в спортивные игры, узнавали о старине. И конечно, следили за событиями дня. Около витрины, где вывешивались свежие газеты, днем толпились отдыхающие. Я читал утром перед зарядкой: прочитывал газету от начала до конца. Мы часто говорили о событиях, которые волновали в то лето всю страну: о высадке воздушной экспедиции в районе Северного полюса, о первой в мире дрейфующей станции, о первом в мире — чкаловском — перелете через Северный полюс. Все это захватывало каждого, и равнодушных среди нас не было. Нам не надоедало говорить и читать о героических делах наших соотечественников.

А иногда, стоя на горе, я смотрел на заречье, отыскивая глазами памятные места. Вон там село Крупец, и к нему из нашего села идет дорога, невидимая отсюда. Сколько раз мы с матерью ходили по той дороге… А вот там, сидя у зарослей камыша, мы, ребята, как будто еще совсем недавно плели корзинки и мечтали переплыть Десну на лодке, причалить к крутому берегу, на котором я стою сейчас.

И я раздумывал о том, сколько перемен произошло в моей жизни за последние годы, какая у меня будет интересная специальность, какие широкие дали открываются передо мной и моими товарищами.

Однажды днем, играя в кегли, я услышал нарастающий рокот мотора: на небольшой высоте пролетал самолет. Впервые я увидел его так близко. Два пассажира, сидевшие сзади, помахали нам руками. Машина быстро скрылась за холмом.

Вот бы подняться, посмотреть сверху на Десну, на наши просторные края!

Перед самым отъездом я узнал, что можно полететь: пассажиров катали за плату. Но было уже поздно. Да и самолет, откровенно говоря, внушал мне не только любопытство, но и робость. Я даже признался себе, что, пожалуй, и не отважился бы полететь. И решил про себя, что летному делу научиться трудно, а летчики, должно быть, люди сказочно смелые: подумать только — в воздух поднимаются, делают такие перелеты! И ни на секунду тогда не возникла у меня мысль посвятить свою жизнь авиации.

Две недели привольной, беззаботной жизни пролетели незаметно. Мы вернулись в Шостку отдохнувшие, загорелые, окрепшие, полные впечатлений. Остальное время каникул я провел в деревне, помогая по дому и в колхозе.

Заниматься в техникуме становилось все труднее, но зато, интереснее. Я был очень занят. Привык работать систематически и, следуя советам Мацуя и преподавателей, тщательно планировал день. Поэтому свободное время оставалось. Я с увлечением занимался в секциях тяжелой атлетики и гимнастики. Успевал ходить и в городскую библиотеку — там читал техническую литературу.

В общежитии меня перевели в другую комнату — к «механикам». Их было трое: Миша, прозванный Профессором за серьезность, начитанность и знание математики; Кузьма, общительный, веселый парень, физкультурник — с ним я любил мериться силою, — и Федя, покладистый и добродушный.

Жили мы дружно. И если кто-нибудь из нас получал приработок, вместе брались за любую работу. Чаще всего отправлялись под вечер на железнодорожную станцию в амбары на сортировку зерна. Отец по-прежнему не мог помогать мне деньгами: я жил на стипендию и подрабатывал на одежду, гостинец домой, на кино.

Нам поручили оформить наш клуб к двадцатилетию Великого Октября. Взялись за дело с жаром. Комната на несколько дней превратилась в мастерскую. Кузьма, Миша и Федя старательно вырезали, клеили, раскрашивали, я рисовал и делал надписи. Мацуй следил за нашей работой и, по своему обыкновению, поддерживал дружескими советами. Работа спорилась, и мы выполнили ее к сроку.

Наши спортивные секции готовили праздничное выступление: мы тщательно отрабатывали гимнастические упражнения, делали сложные перестроения, составляя огромную пирамиду. Я — всех меньше ростом — должен был мигом взобраться на самый верх живой пирамиды и, встав на плечи одного из участников, громко и раздельно произнести: «Да здравствует двадцатая годовщина Великого Октября!» Не раз во время тренировок я падал вниз. И только после многих репетиций научился стремительно взбираться, удерживать равновесие и, главное, переборов смущение, которое испытывал всякий раз, когда приходилось выступать, уже без запинки произносил лозунг.

После Октябрьских праздников мы стали готовиться еще! к одному торжественному событию в жизни нашей страны — первым выборам в Верховный Совет СССР. К своему огорчению, я еще не мог участвовать в выборах: мне не было восемнадцати лет. Зато я помогал старшим товарищам вести агитационную работу среди населения.

Кроме того, мне поручили оформлять избирательный участок в здании нашего техникума. Старательно пишу лозунги.; Оформляю плакаты со словами из обращения ЦК партии ко всем избирателям и статьями Конституции. Тщательно размечаю и разрисовываю листок календаря, увеличенный во много раз, делаю надпись: «12 ДЕКАБРЯ ВСЕ НА ВЫБОРЫ!»

Огромный календарный лист будет повешен над входом в избирательный участок.

Беспокоюсь, удалась ли работа. И сразу успокаиваюсь, если за спиной раздается голос Мацуя:

— Да ты, Ваня, не волнуйся! Хорошо получается.

Незаметно подошла весна. А с ней и переводные экзамены.

Как-то вечером, выкроив свободный час, я занимался гимнастикой в спортивном зале. Вошли два знакомых студента с третьего курса — Якимец и Козинец. На них была военная форма и до блеска начищенные сапоги.

— Откуда у вас форма? — поинтересовался я.

— Мы — учлеты! — Учлеты?

— Ну да, летать учимся в аэроклубе. Нам и выдали

Мне вспомнился самолет, низко летевший над Новгород-Северским. Я спросил:

— А летать не страшно?

— Да ты что?! Вот темнота! Чкалов не испугался, через Северный полюс перелетел!

Конечно, я восхищался перелетом Чкалова, подвигами летчиков, прославивших в те годы советскую авиацию. Но летная специальность до сих пор ничуть не привлекала меня, и я не следил за делами авиаторов. Несравненно больше меня интересовали сообщения и статьи о достижениях в области индустрии, о новаторах производства. Это было мне гораздо ближе. Но все же я спросил:

— А как вы в аэроклуб попали?

— Да очень просто. Взяли в комитете комсомола характеристики, написали заявления — нас и приняли. Сейчас заканчиваем изучение материальной части самолета и теории авиации. Скоро выйдем на аэродром.

— А интересно все это?

Якимец, подтолкнув в бок товарища, сказал, посмеиваясь:

— Что за вопрос?! Еще как! Но летать не все могут. Говорят, неспособных из аэроклуба отчислят, чтобы зря на них бензин не тратить.

— А как же техникум? Зря, значит, вас учат?

— Да нет, просто второй специальностью хотим овладеть. На всякий случай… Какая сейчас международная обстановка, сам знаешь.

И Козинец укоризненно заметил:

— Ты же комсомолец. А забыл, что комсомол с тридцать первого года — шеф авиации!

— Как же вы успеваете в техникуме и в аэроклубе?

— Работать как следует надо, вот и все. В аэроклубе есть ребята и с завода. Учатся без отрыва от производства.

— Ну, кончите аэроклуб, а дальше что? — допытывался я.

— А дальше пойдем в летное военное училище. Если, конечно, все испытания сдадим и по здоровью пройдем.

И, сняв ремни и гимнастерки, они стали упражняться на кольцах.

— Инструктор по парашютному делу требует, чтобы мы каждый день физкультурой занимались, — заметил Якимец, сделав несколько упражнений. — Говорит, летчик должен быть хорошим спортсменом.

— Ну, этого-то я не боюсь!

— Что, тоже захотел в аэроклуб поступить?

— Если будет возможность, пожалуй, поступлю, — ответил я.

…Об аэроклубе я скоро забыл и думать: началась экзаменационная пора. Экзамены я сдал хорошо и перешел на третий курс.

Снова в группе студентов я отправился на отдых в Новгород-Северский. С нами поехал и Мацуй.

Жили мы весело и беззаботно, как и в прошлом году И вдруг сообщение: 29 июля 1938 года японские самураи нарушили советскую границу в районе озера Хасан! Японские захватчики атаковали высоту Безымянную. Советские пограничники вступили в бой с врагом. Вскоре началось наступление советских войск.

Мы с утра собирались у витрин с газетами. Мацуй читал вслух сообщения о боевых действиях на восточной границе Союза. Мы горячо обсуждали военные события. Восхищались доблестью наших войск.

В те дни, когда над страной нависла угроза войны, я впер вые подумал о том, что необходимо овладеть какой-нибудь военной специальностью. Если бы понадобилось, я сейчас встал бы в ряды защитников Родины. Не овладеть ли летной профессией?..

Однажды осенью я встретил знакомых учлетов. Они уже закончили летную практику и ждали приезда комиссии из военного училища. Я спросил ребят, есть ли еще прием в аэроклуб.

— Поздновато, брат, собрался, — сказал Якимец. — Занятия уже начались. Впрочем, попытайся.

И я пошел советоваться с Мацуем. Застал нашего секретаря в комитете. Он что-то писал. Мацуй осунулся, часто кашлял, но, как видно, старался перебороть недомогание.

Увидев меня, он, как всегда, приветливо сказал:

— Ну Иван, здравствуй! Говори, зачем пришел.

— Мысль одна в голову запала. У нас двое ребят аэроклуб кончили…

— Да, наши первые ласточки — Якимец и Козинец. Молодцы! Ты тоже хочешь в аэроклуб?

— Поздно собрался: занятия уже начались.

— Видишь ли, мы говорили в комитете о твоей кандидатуре. Но решили воздержаться и тебе ничего не сказали. Ты и так загружен. Но раз сам пришел — дело другое. Знаешь, я тоже бы не прочь полетать, да вот здоровье подкачало. Врачи не пропустили. А ты вон какой здоровяк. Мы тебя поддержим. Только смотри, чтобы это не было просто увлечением. Ну, не теряй времени, иди в аэроклуб и все сам узнай.

Я сказал ему о своих сомнениях. Он ответил кратко:

— Трудностей не бойся: и не с такими комсомольцы справляются. Вспомни призыв Девятого съезда комсомола: «Комсомольцы, на самолет!» Смело действуй, Иван!

В аэроклубе мне сказали, что заявление и документы подать еще можно: к летной практике допустят, если догоню учлетов и сдам наравне с ними все экзамены по теории. Условия были нелегкие. Но решение уже было принято.

На следующий день я подал в аэроклуб заявление с путевкой комитета ВЛКСМ и всеми нужными документами и с нетерпением стал ждать ответа.

За дни ожидания я более внимательно прочел книги и статьи о подвигах отважной семерки летчиков, первых Героев Советского Союза: М. Водопьянова, И. Доронина, Н. Каманина, С. Леваневского, А. Ляпидевского, В. Молокова, М. Слепнева, о первой воздушной экспедиции на Северный полюс.

Прочел и статьи об истории авиации, об успехах нашей авиационной промышленности, созданной в годы первой пятилетки. Большое впечатление произвела на меня книга Валерия Павловича Чкалова о перелете через Северный полюс на «АНТ-25».

Неделя промчалась в каждодневных занятиях. Меня вызвали в аэроклуб и дали направление на врачебную комиссию. Врачи долго простукивали, прослушивали и осматривали меня. Наконец председатель комиссии, старик с седой бородой, сказал, похлопав меня по плечу: — Здоровье богатырское. Годен. А спустя еще два дня я был зачислен в аэроклуб. Дело в том, что я ничего не сказал о своем намерении ни отцу, ни братьям — заранее знал, что они будут против аэроклуба. А теперь так хотелось поделиться с ними новостью. Но я все не решался. Понимал, что мой батько разволнуется да и обижен будет — ведь я с ним даже не посоветовался. Только это и омрачало мою радость.

…Первый раз иду на занятия в аэроклуб. Мне уже выдали там форму — чувствую себя в ней ловко, подтянуто. По дороге захожу в комитет комсомола. Все меня тепло поздравляют, Мацуй дружески желает успеха.

Вот и заводской дом культуры — красивое здание с парашютной вышкой. Возле него — бассейн с фонтаном, а позади деревянный домик на высоком кирпичном фундаменте. У двери надпись: «Шосткинский аэроклуб Осоавиахима».

Там уже собралось много молодежи: ребята — на вид мои сверстники, несколько девушек. Все знают друг друга, оживленно переговариваются. Стою в нерешительности у дверей.

Ко мне подбегает дежурный. Узнав, что я новичок, ведет меня в кабинет начальника — я должен ему представиться.

Несмело переступаю порог. За столом сидят трое: начальник аэроклуба Виноградов — высокий, чуть сутулый, во френче с голубыми летными петлицами; комиссар Кравченко — уже немолодой, седеющий человек с синими зоркими глазами; помощник начальника по летной части Соболев — статный, подтянутый, в реглане. Я видел всех троих, когда подавал документы.

Я не успел представиться — к моему удивлению, комиссар назвал меня по фамилии. Все трое приветливо со мной поздоровались, предложили сесть. Я почувствовал себя просто и свободно.

— Вы много пропустили, — сказал комиссар, — придется догонять товарищей. Чтобы стать летчиком, надо хорошо теорию усвоить. Вот начлет вам поможет разобраться, да и товарищи тоже. От вас самого многое зависит — как будете относиться к занятиям. А начлет заметил:

— Летчик должен знать и любить теорию — без нее в воздух не поднимешься.

Начальник задал мне несколько вопросов об учении в техникуме, а комиссар спросил, что привело меня в аэроклуб. Узнав что я решил без отрыва от учения в техникуме приобрести летную специальность, так как она может пригодиться для обороны, он одобрил меня:

— Решение правильное. Сейчас, когда так сложна международная обстановка, наша молодежь, как никогда, должна быть готова к защите Родины. Ну, а теперь идите, знакомьтесь с учлетами. Ребята у нас хорошие, вы быстро войдете в нашу семью.

Занятия будут в моторном классе. Иду туда. На подставке стоит настоящий авиационный мотор — его агрегаты, детали. На стенах чертежи и схемы.

Невысокий, коренастый парень сосредоточенно рассматривает детали. Лицо у него упрямое, энергичное. Широкие брови насуплены. Подхожу к нему:

— Здравствуй!

Он поднимает глаза, улыбается, и его лицо сразу становится мальчишески добродушным.

— Тебя как зовут? Я — Панченко Иван.

— Мы тезки; я тоже Иван. Учишься или работаешь?

— Слесарем работаю на заводе. А ты?

— Учусь в техникуме. На механическом отделении.

— Это хорошо: с машинами, значит, знаком. Да ты не беспокойся, что много пропустил, нагонишь — товарищи помогут.

В класс входят, громко разговаривая, несколько ребят.

Панченко говорит:

— А вот еще комсомольцы с нашего завода. Мы все вместе работаем и вместе учимся. Знакомьтесь, ребята!

Мы окружили мотор. Для меня все ново. С завистью слушаю, как ребята сыплют авиационными терминами.

Рядом со мной стоит Петраков — крепыш, с круглой румяной физиономией. Он говорит:

— Летать бы поскорее!..

Леша Коломиец — высокий, живой паренек с серьезным, открытым лицом и карими вдумчивыми глазами — возмущается:

— Летать!.. Для этого надо знать теорию полета, заниматься упорно. А ты сразу — летать! Ребята были согласны с Коломийцем.

— Там видно будет, кто научится летать, а кто нет, — замечает Панченко. — Ясно одно: не зная теории, самолет в воздух не поднимешь. Да тебя и не пустят в самолет. Вот ты, у станка работаешь, а ведь станок надо хорошо знать, понимать, чем он, как говорится, дышит. Терпением запастись надо, чтобы освоить все это! — И он добавляет: — Вызываю Петракова на соревнование.

— Да куда там… — ворчит Петраков.

В тот же вечер я убедился, что попал в хороший дружный коллектив. Ребята наперебой предлагали мне свои конспекты.

— Возьми у Коломийца, — советует кто-то, — он аккуратно все записывает, слова не пропустит.

Товарищи уговорились собраться на другой день пораньше и позаниматься со мной.

В общежитии меня ждали с нетерпением. Я долго рассказывал приятелям обо всем, что видел и слышал, о новых товарищах.

— Смотри, впереди переводные экзамены на четвертый курс, — предостерег меня Миша.

— Попытаюсь справиться, — ответил я, садясь за конспект Коломийца.

До поздней ночи тщательно переписывал конспект, перерисовывал схемки деталей самолета и запоминал: фюзеляж, элерон, маленький кабанчик, большой кабанчик, перкаль и еще множество терминов.

Я довольно легко все усваивал и быстро запоминал — очевидно, помогли общие знания техники.

Совмещать учение в техникуме и в аэроклубе действительно оказалось нелегко. С девяти до трех шли занятия в техникуме, а с пяти — в аэроклубе. Но ни одной лекции в техникуме, ни одного занятия в аэроклубе я не пропустил. По-прежнему оформлял стенгазету в техникуме. На домашнюю подготовку оставались выходные дни, поздний вечер, раннее утро.

А утром, как всегда, тренировка в спортзале техникума. По-прежнему я увлекался и легкой и тяжелой атлетикой, участвовал в спортивных выступлениях студентов.

Кстати сказать, утренние тренировки, когда подчас так не хочется вставать спозаранок и бежать в холодный зал, постепенно вырабатывали у меня не только быстроту и выносливость, но упорство и настойчивость. Они закаляли меня, помогали выдерживать большую нагрузку.

В то нелегкое для меня время со мной часто разговаривал наш комиссар Кравченко, поддерживал меня добрым словом. Он умел найти подход к каждому учлету, все время был с нами. Кравченко знал все наши нужды и помнил, как у нас обстоят дела на работе и дома, — мы откровенно рассказывали ему обо всем.

На политзанятиях комиссар знакомил нас с международным положением. Оно все осложнялось.

— Мы все должны быть готовы к обороне, к защите завоеваний Октября, — часто говорил комиссар. — Быть может, каждому из нас придется защищать Родину.

Занятия в аэроклубе становились все интереснее. Мы проходили историю авиации. Подробно изучали самолет, авиационный мотор. Начлет Соболев читал лекции по теории авиации доходчиво, интересно, нередко повторял свое излюбленное:

— Чтобы грамотно летать, надо хорошо знать теорию.

Мы усиленно занимались, я — особенно. С помощью товарищей удалось сравнительно быстро наверстать упущенное.

И месяц спустя после поступления в аэроклуб я впервые стоял у доски. Преподаватели знакомились с моими знаниями, задавали много вопросов.

Я очень волновался, но отвечал как будто правильно. К великой своей радости, получил отличную оценку.

Не меньше, пожалуй, радовались этому и мои друзья учлеты.

У меня буквально не было свободной минуты, и я уже Давно не виделся с Мацуем. Теперь, догнав учлетов, я первым делом отправился к нему. В комитете комсомола узнаю, что наш секретарь в больнице. Осенью он простудился, перенес болезнь на ногах — теперь у него обострение туберкулезного процесса.

Уже давно все мы уговаривали Мацуя отдохнуть, полечиться, но он никогда не обращал внимания на свое здоровье: все ему было некогда. Он обладал удивительной выдержкой, огромной трудоспособностью и той горячей любовью к делу, которая дает человеку силы.

В воскресенье я отправился в больницу. Меня не хотели пропускать.

— Вас, ребят, так много к нему ходит, что пока мы перестали к нему пускать. Он очень слаб, — сказала медсестра.

Но я упросил ее ненадолго пропустить меня, обещал уйти по первому ее знаку. Сестра ввела меня в палату и ушла.

Мацуй лежал с закрытыми глазами, дышал тяжело, часто. Его вид встревожил меня: он осунулся, на щеках горел лихорадочный румянец. Услышав шаги, он открыл глаза, приподнялся. Негромко сказал:

— Рад тебе, Ваня! Давно не видались. Сядь вон там на стул, рассказывай. Как дела? Что нового в техникуме, в аэроклубе? Как стенгазета? Спортивные успехи?

Я стал рассказывать, но Мацуй вдруг закашлялся и долго не мог отдышаться. Он все повторял: «Не обращай внимания, рассказывай». Стараясь не выдавать своей тревоги, я рассказывал. Мацуй слушал, как всегда, внимательно. Обрадовался, узнав, что я догнал группу учлетов.

Вошла сестра, взяла что-то со стола и, выразительно посмотрев на меня, вышла. Я встал со стесненным сердцем — не хотелось оставлять Мацуя. А он сказал, усмехаясь:

— Только сестра появится, товарищи уходят. Ясно, сговор. Ну, передай всем привет. Так бы и пошел сейчас с тобой. Желаю тебе, Иван, успехов в летном деле.

Хотелось подбодрить его, поблагодарить за все, но сказать я смог лишь одно:

— Выздоравливай скорее, дружище. Нам тебя очень не хватает.

Он молча улыбнулся и помахал мне рукой.

Прошло еще две недели, и Мацуя не стало. Долго я не мог примириться с этой мыслью. И сейчас, много лет спустя, я с невольным волнением вспоминаю своего первого комсомольского вожака. Долгие годы отделяют меня от тех дней.

Стойкие коммунисты, отважные воины помогали мне расти, яли моими друзьями. Но стоит вспомнить дни юности, и передо мною всегда встает светлый образ Мацуя — горячего триста, простого, хорошего человека. Все мы, комсомольцы техникума, были многим ему обязаны. А я, быть может, больше других.

Начальник аэроклуба Виноградов представил нам инструктора по парашютному делу Науменко. На груди у него значок парашютиста с цифрой 100.

Начиная первое занятие, он сказал:

— Парашют — надежнейшее средство спасения. Пока вы будете летать на «У-2», он вам не пригодится. Но владеть им необходимо. К тому же парашютный спорт — спорт смелых — вырабатывает быстроту реакции, отвагу, решительность, умение управлять своим телом. А эти качества должны быть присущи летчику.

Он рассказал нам об истории развития парашютизма. Узнаем о замечательном изобретателе Котельникове, о том, что русский человек первый в мире создал ранцевый парашют для летчика.

Инструктор учит нас, как нужно обращаться с парашютом, как его укладывать. Движения у него точны, быстры — ни одного лишнего жеста.

В теплые апрельские дни во дворе аэроклуба соорудили батут — сетку из резиновых амортизаторов. И мы начали подготовительную тренировку к прыжкам с парашютом.

Первым на батут легко вскочил инструктор Науменко. Он высоко подпрыгнул, при этом несколько раз успел сделать такое движение рукой, будто дергал за кольцо парашюта. Затем он уверенно встал на сетку и сказал:

— Вам необходимо отработать это движение: оно понадобится при настоящих прыжках.

И вот на батуте учлет, — ему никак не удается удержать равновесие. Наконец он кое-как подпрыгивает, делая забавные движения руками, и под общий смех вдруг грузно падает на сетку.

— Ну и учеба — один смех! — замечает кто-то из ребят.

И действительно, смех не умолкает.

У меня прыжок не получился: боком лечу вниз, все внимание сосредоточено на одном — только бы встать на ноги. О воображаемом кольце и думать нечего. Чуть не вываливаюсь за сетку под неудержимый хохот товарищей.

— Да ничего у нас не выйдет! — говорят учлеты. Призвав нас к порядку, инструктор сказал:

— В первый раз, прыгая на батуте, я вылетел за сетку. А сейчас я вам покажу, чего добился благодаря упорной тренировке.

Он снова высоко подскочил, уверенно управляя своим телом. Мы замерли: какие чудеса можно на сетке делать!

Вот он подпрыгивает, раскинув руки, переворачивается в воздухе через спину и после целого каскада кульбитов и сальто становится на ноги, балансируя на сетке.

— Такая тренировка вам, будущим летчикам, необходима, — говорит он, ловко и легко соскочив на землю. — Она пригодится вам, когда вы будете выполнять фигуры пилотажа. Она способствует укреплению вестибулярного аппарата.

Я стал каждый вечер упорно тренироваться на батуте. И частенько приходил в общежитие в синяках.

В конце концов мы научились делать несложные движения и, оторвавшись от сетки, по два-три раза уверенно дергали за воображаемое кольцо парашюта.

А вскоре начали тренировку в прыжках с парашютом с вышки, стоявшей на крыше дома культуры. Кто-то из учлетов, готовясь к прыжку, уныло проговорил:

— Ребята, честное слово, не прыгну! Даже смотреть вниз страшно — голова кружится.

Науменко подошел к нему, похлопал по плечу:

— Не робей: прыгнешь, а потом сам проситься будешь.

Меня высота не пугала: недаром в детстве я столько лазил вперегонки с ребятами на высокие деревья в Ушинской Дубине и на сельскую колокольню. Но вот подошла и моя очередь прыгать. Взглянул на землю, и тоже стало страшновато. Виду не подаю, но никак не могу застегнуть лямки. Подходит инструктор и помогает мне. Еще раз посмотрел вниз — там собралась толпа зрителей. До меня доносится спокойный голос инструктора:

— Смотрите вперед, вдаль и шагайте.

Шагнул — дух захватило. Не успел оглянуться, а земля уже под ногами. Во второй раз я прыгнул хладнокровней. Думал об одном: приземлиться, как учил инструктор, — встать на обе ступни. Инструктор был прав: оказалось, прыжок — это настоящая радость. И ничего тут нет страшного!

Приближались экзамены по теории авиации и авиатехнике. После экзаменов самое интересное — выезд br /на аэродром. Нас разделили на летные группы. В нашей, четвертой, двенадцать учлетов. На каждую группу будет выделен самолет, во главе каждой будет инструктор, который должен научить нас летать. Мы уже знали, что от инструктора во многом зависит будущее учлета, его «почерк» в воздухе.

Во время подготовки к экзаменам к нам иногда заходили летчики-инструкторы. Их интересовали наши знания. Но инструктора нашей группы, Александра Семеновича Калькова, мы еще не видели: он в отпуске. Ждем его со дня на день. Нам уже известно, что коммунист Кальков — прежде модельщик киевского завода «Ленинская кузница» — в авиации с 1933 года, был военным летчиком, отлично владеет техникой пилотирования. Говорили, что он хороший методист, один из лучших инструкторов: умелый, опытный, требовательный, даже придирчивый — спуску не даст; человек он прямой — о недостатках скажет резко, без обиняков.

И вот однажды, когда мы готовились к экзамену по знанию мотора, в аудиторию вошел высокий, широкоплечий человек в реглане, в летных кожаных рукавицах с отворотами. Мы переглянулись и встали. На вид ему лет за тридцать. Походка чуть вразвалку. Подстрижен бобриком, нос орлиный с горбинкой, взгляд испытующий. Мне показалось, что у него уж очень строгое лицо. Это и был инструктор Кальков. Поздравив нас с окончанием теоретических занятий, он пробасил:

— Хорошо сдать экзамены — теперь для вас главное. Но помните, о каждом из вас будут судить по полетам. Предупреждаю: я требую бережного отношения к самолету, исполнительности, внимания и аккуратности.

С того дня Кальков стал часто заходить в аудиторию: с каждым беседовал отдельно, наблюдал за нами, словно изучал.

…В середине апреля мы сдали все экзамены. Наша группа — на «отлично». Впервые выезжаем на аэродром.

Наконец-то мы увидим «живой» самолет!

Мы думали, что сразу начнем летать, но оказалось, сначала надо пройти наземную подготовку, научиться на земле обращаться с самолетом, правильно подходить к нему, садиться. Долго придется отрабатывать последовательность и четкость движений, распределение внимания. Надо уметь заправлять машину, помогать технику подготавливать ее.

Едем на грузовике — аэродром находится на окраине города среди полей. Староста нашей летной группы Кохан запевает, а мы подхватываем свою любимую песню:

Там, где пехота не пройдет, Где бронепоезд не промчится, Тяжелый танк не проползет, Там пролетит стальная птица…

С песней незаметно подъезжаем к аэродрому. Выстраиваемся на линейке по группам. С нами здороваются комиссар, инструкторы. Начальник аэроклуба Виноградов, поздравив нас с выходом на аэродром, говорит:

— Самолеты, на которых вы будете летать, всю зиму простояли на хранении в ангаре. Поэтому каждая летная группа под руководством техника должна тщательно осмотреть свой самолет и привести его в порядок.

Строем идем к ангару. Кальков знакомит нас с худощавым человеком в замасленном комбинезоне:

— Это товарищ Образцов — техник самолета нашей группы. У Виталия Образцова большой стаж работы. Он научит вас любить, уважать самолет. Научит бережно ухаживать за ним, чистить и драить его. Вы должны безукоризненно знать технику — каждый винтик, каждый болт, каждую гайку. Самый незначительный дефект может привести в воздухе к тяжелому летному происшествию. И ваша задача: тщательно готовить самолет и на земле обнаруживать любую неполадку — вам летать на нем.

По приказу инструктора открываем дверь ангара. В тени видны контуры самолетов. Вот они, наши «живые» самолеты, с которыми мы пока знакомились только по учебникам и по отдельным частям!

Нас подводят к «У-2» с хвостовым номером «4».

Осторожно притрагиваюсь к плоскости. Немного разочарован: самолет не такой массивный, как я представлял себе. Очевидно, у всех ребят такое же впечатление от первого знакомства с машиной. На лицах недоумение. Только круглая физиономия Петракова сияет:

— Смотрите, ребята, он дышит! Да он живой!..

— А в воздухе он не развалится, как вы думаете? — спрашивает кто-то.

— Глупости городишь! — раздается сердитый голос нашего техника. И, добавив несколько нелестных эпитетов, он торопит нас: — А ну-ка, за дело!

Тут я должен сделать небольшое отступление, сказать несколько слов об «У-2» — превосходных самолетах, созданных конструктором Поликарповым. Наша промышленность стала выпускать их еще в 1928 году. Они находили широкое применение в народном хозяйстве. В аэроклубах на них учились летать до пятидесятых годов.

Когда началась Великая Отечественная война, мирные «У-2» стали боевыми: действовали как легкие бомбардировщики. В темноте их нащупывали немецкие прожекторы, обстреливали зенитки. Но экипажи «У-2» показали чудеса героизма и мастерства: перкалевые плоскости и отсутствие бронезащиты от вражеских снарядов и осколков не помешали. На «У-2» довелось воевать с фашистскими захватчиками и нашему инструктору Александру Калькову, получившему за отвагу правительственные награды.

В годы войны «У-2» служил и самолетом связи — он мог сесть на ограниченную площадку, и фронтовики называли его «кукурузник».

Бессмертные подвиги совершали на «У-2» целые авиаполки, в том числе прославленный женский гвардейский Краснознаменный Таманский авиаполк ночных бомбардировщиков. Многие и многие летчики, летчицы, штурманы удостоены были звания Героя Советского Союза. В 1944 году «У-2» был переименован в «ПО-2», в честь конструктора Поликарпова, о котором с благодарностью вспоминает не одно поколение летчиков, и среди них все те, кто учились на «У-2» летать.

Виталий Образцов четко подает команду: где браться за самолет, как его поднимать. Петраков и я — мы считаемся самыми сильными — поднимаем хвост нашего «У-2» на плечи и осторожно выкатываем на красную черту — место подготовки машины к полету. Там, по порядку летных групп, крыло к крылу выстраиваются самолеты.

— Первое наше дело — удалить зимнюю смазку, — говорит техник, — обмыть самолет. А потом я покажу вам, как его готовить к полету.

Он дает задание каждому.

— Двое, — он показал на Петракова и меня, — принесут воду. Вон там, у ангара, ведра, тряпки, мочало. Берите тряпки и начинайте обтирать фюзеляж. Смотрите поаккуратней!

Мы принесли воду и начали старательно и осторожно обтирать и обмывать самолет.

Техник делает главные работы на моторе, но нас из виду не выпускает.

— Хвалить сразу не положено, но видно, в вашей группе сачков нет! — замечает он.

— А что такое сачки? — спрашивает вполголоса Петраков.

— А это такой авиационный термин, — отвечает техник, добродушно посмеиваясь. — Сачком называется человек, увиливающий от работы. Понятно? Кстати, сбегай-ка в каптерку, принеси ведро компрессии.

Мы переглянулись: поняли, что техник хочет подшутить над нами, а заодно проверить наши знания. Ведь мы отлично знали, что компрессия — это сжатие газовой смеси в цилиндре мотора. Но Петраков, не раздумывая, схватил ведро и помчался в каптерку: приказания мы обязаны выполнять немедленно и бегом.

Вернулся Петраков быстро:

— Товарищ техник, каптерщик меня на смех поднял. Я-то ведь знал, только думал… Техник расхохотался:

— Знал, а побежал! Все вы, новички, такие! Учить вас надо!

Мы добросовестно, не покладая рук работали до темноты. Открыв капот, проверяли мотор, просматривали узлы крепления, систему бензопроводки, маслопроводки. На земле мы изучали эксплуатацию самолета в воздухе. Техник часто повторял: «В полете вы должны чувствовать дыхание машины».

Так, приобретая практические знания на земле, мы закрепляли знания теоретические.

Самолет требует бережного отношения к себе и приучает к дисциплине. Даже Петраков подтянулся. Но во время наземной подготовки сказались пробелы в его теоретических знаниях. Он допускал много ошибок. Ему чаще, чем другим, доставалось от инструктора и техника. Мы всей группой помогали Петракову, хотя, случалось, и подтрунивали над ним.

Тщательно мы отрабатывали посадку в самолет. Сначала садишься неуклюже, делаешь много лишних движений. Надо знать, куда ставить ногу, как влезать в кабину.

— Если на земле все действия отработаны отлично, то, значит, в воздухе будешь действовать хорошо. А может, и удовлетворительно, — твердил нам Кальков и, усмехнувшись, добавлял:—Действовать надо быстро и правильно. Суета недопустима. Не спеши, но поторапливайся. А поторапливаться надо: если на земле у нас простой будет, группа меньше налетает и выпуск задержится.

Во время наземной подготовки инструктор, не вылезая, сидел в передней кабине. А в задней старательно отрабатывал свои действия учлет. Инструктор частенько покрикивал, не раз приходилось повторять одно и то же действие. И все же своей очереди ждешь, бывало, с нетерпением. Вот она наступает. Подходишь за метр к кабине и по всем уставным правилам обращаешься к инструктору:

— Товарищ инструктор! Учлет Кожедуб. Разрешите садиться?

Кальков медленно повернет голову, осмотрит тебя с ног до головы и пробасит:

— Садитесь.

Привяжешься, быстро осмотришь кабину, проверишь сектора, приборы, убедишься в исправности рулей управления — на учебном самолете двойное управление.

— Товарищ инструктор, — рапортуешь снова, — учлет Кожедуб готов к полету! Разрешите выруливать?

Инструктор отвечает в рупор:

— Выруливайте.

И, сидя в неподвижном самолете, начинаешь выполнять по порядку все действия, которые выполняются при взлете, полете, посадке.

Сначала у нас в группе были отстающие, но Кальков терпеливо занимался с ними. И отстающие подтягивались. Теперь все мы шли вровень, успешно заканчивали наземную подготовку. Все наизусть выучили КУЛП — курс учебно-летной подготовки. Группы соревновались, и не только нам, но и Калькову было приятно, когда наша четвертая группа попадала на Красную доску.

Я уже чувствовал себя в самолете уверенно, привык выполнять все действия быстро, четко, по порядку, как учил инструктор. Бывало, он спросит, как поступить в полете в особых случаях — скажем, при отказе мотора или управления, и ты уже немедленно отвечаешь не словами, а действиями: все отработано как бы до автоматизма.

В техникуме начались экзамены. Готовился я к ним ночами. И когда ехал на аэродром, с усилием переключал внимание и перестраивал мысли: голова была полна формул и правил, не имевших ничего общего с авиацией. Учлеты заметили, что я все молчу, даже петь перестал, и спрашивают:

— Что пригорюнился?

— Да у него в техникуме экзамены, — отвечает за меня Коломиец.

— Э, тогда понятно!..

Однажды инструктор подошел к нам, внимательно оглядел каждого и сказал:

— Сегодня приступаем к полетам. Вижу — рады. Но предупреждаю: легко они не даются. Начнем с ознакомительного полета в зону. Ваше дело сейчас только наблюдать и мягко держаться за управление. Управлять буду я, а вы — знакомиться с поведением самолета в воздухе. В наше время, бывало, инструкторы внезапно делали фигуры пилотажа, не предупреждая курсанта. И если ученик явно струсит и растеряется… — Кальков помолчал и, усмехаясь, посмотрел на меня — инструктор прекращает полет, высаживает учлета, с аэродрома прогоняет. Авиация любит смелых — трусы ей не нужны.Ну а теперь мы предупреждаем о каждой фигуре. Первым полетит со мной учлет Кожедуб,– неожиданно закончил он.

Сажусь в машину. Делаю все по порядку, как положено. Только бы не допустить оплошности, только бы инструктор не отстранил от полета. Знаю, будет следить за каждым моим действием, даже за выражением моего лица: в его кабине есть зеркало.

Кальков вырулил на старт. Осмотрелся, поднял левую руку В ответ стартер махнул флажком — взлет разрешен. Мою руку тянет вперед — это инструктор дал сектор газа, увеличивая обороты мотора. Кабина задрожала.

Машина тронулась, начался разбег. Ручка пошла от меня. Я невольно глянул в кабину, что не полагается, но сейчас же перевел взгляд на капот самолета. Нос опускался, мы уже неслись по полю. Земля быстро набегала — казалось, мы вот-вот перевернемся. Не почувствовал, как мы от нее оторвались. Да мы уже в воздухе!

Вдруг слышу голос Калькова. Он говорит в переговорную трубку:

— Внимание рассеиваете. И суетитесь. Спокойствие нужно.

Перевожу взгляд на капот. Стараюсь запомнить положение самолета при наборе высоты.

Снова раздается голос Калькова. Я даже вздрогнул: неужели опять что-нибудь не так? Он и это подметил:

— Ты слишком напряжен. Посмотри вокруг — красота какая! Да и ориентиры запоминай.

Ориентироваться трудно. Вон, кажется, техникум. Зеленые пятна — это сады, и среди них блестящая полоска — река Шостка. Все словно масляными красками написано.

Поднимаемся все выше. Вихревые потоки, врываясь с боков в кабину, бьют в щеки. Становится свежо. Смотрю на приборы: стрелка высотомера уже подобралась к 1500 метрам — высоковато для первого раза по тем временам. Открылся неоглядный простор. Внизу что-то засинело: да это озеро Вспольное. Отличный ориентир! В прозрачной дымке виднеется Ображеевка. Вот бы покружиться над домом!

Снова слышу голос Калькова:

— Куда загляделись?

Быстро перевожу взгляд на приборы.

— Мы в зоне, — замечает инструктор. — Аэродром видите? Киваю в ответ.

— Ну держитесь! Делаем срыв в штопор.

Он убирает сектор газа полностью на себя. Самолет без шума как бы повисает в воздухе, слышится только легкое дребезжание. И вдруг начинает валиться на крыло, опуская нос. Сердце у меня замирает, дыхание перехватывает.

Земля перед глазами завертелась. По теории знаю, что такое штопор, но мне кажется, что инструктор не выведет машину из такого положения. Становится страшно.

Но вот самолет прекратил вращение. Инструктор увеличивает обороты и уверенно выводит самолет в горизонтальное положение. Уследить за его действиями я не успеваю. Он спрашивает громко, уже не в трубку:

— Испугались?

— Да нет, — отвечаю, а сам думаю: «Хоть бы он не торопился со следующей фигурой, дал бы опомниться».

Но тут он снова начал убирать сектор газа, удерживая самолет в горизонтальном положении, и терять скорость. Вот он вводит самолет в правый штопор. Снова несемся вниз. Но теперь я стал посмелее: ведь один раз инструктор вывел самолет, выведет и сейчас. Да и техникой полета был увлечен. Правда, многого в управлении я не понял, хоть и смотрел во все глаза. Трудно все уловить и понять с первого раза. А сам я управления не ощущал — держался за него мягко.

И вдруг самолет начал сильно задирать нос. Что инструктор теперь сделает? Он кричит в трубку:

— Выполняю петлю!

И мы уже летим вниз головой. Четко, точно выполняет петлю инструктор. Вот мы уже подходим к верхней точке. Ноги у меня дрожат, я боюсь выглянуть из кабины. Перевалившись в верхней точке, самолет начинает выходить из отвесного положения: инструктор плавно выводит его и добавляет газ. Все свои действия он сопровождает объяснениями.

А я еле перевожу дыхание — так меня прижало на выводе из пикирования.

Потом, после петли Нестерова, были глубокие виражи: когда летишь почти на боку и центробежная сила прижимает тебя к сиденью.

Приуныв, я думал: «Ну нет, так пилотировать я никогда не научусь».

Пилотаж окончен. Инструктор начал снижаться в направлении аэродрома. Когда поднимались, внимание у меня было рассеяно: загляделся на Вспольное, на Ображеевку, смотрел на город, на аэродром. А сейчас я внимательно наблюдал за действиями инструктора, стараясь понять, как он управляет самолетом.

Инструктор зашел на посадку. Земля быстро набегала. И снова у меня появилось тревожное чувство: право, вот-вот врежемся! Так хотелось взять ручку на себя, чтобы уменьшить угол планирования. Но вмешиваться в действия инструктора нельзя.

Мне показалось, что у самой земли самолет поднял нос. Скорость стала гаснуть, ручка пошла к моему животу. Самолет мягко коснулся колесами и костылем земли, сел на три точки — отличная посадка! И вот он уже бежит по зеленому летному полю. Останавливается на линии предварительного старта.

К нам мчится сияющий, красный от волнения дежурный Петраков.

Вылезаю из кабины. В ушах гудит, стучит, и я как во сне.

Вот они какие, фигуры пилотажа! Петля Нестерова, штопор, который до открытия Константина Арцеулова считался бичом авиации. А как пилотирует инструктор Кальков! И научиться так пилотировать теперь моя единственная мечта.

В конце апреля учлетам выдали новенькие синие комбинезоны, и мы стали усиленно готовиться к первомайскому параду. Должны были пройти в комбинезонах, шлемах и летных очках перед трибуной.

Жаль было, что не могу так пройтись по деревне Но если б и разрешили, я и сам бы не пошел: ведь отец еще ничего не знал! Как-то я завел было с ним разговор:

— А что, тэту, если б я стал учиться летать в аэроклубе?

Отец даже привскочил, замахал руками.

Зато, надев комбинезон, шлем и очи, я отправился в общежитие — показаться в летной форме приятелям. Не устоял перед искушением.

1 Мая мы строем промаршировали мимо трибуны. И, вообразив, что все уже нас считают настоящими пилотами, даже немного заважничали. Кальков, очевидно, приметил это и через несколько дней сбил с нас мальчишескую спесь, немилосердно отчитывая за каждый самый незначительный промах в управлении самолетом.

В мае стояла хорошая солнечная погода: полеты были в разгаре. В воздух поднималось по три-четыре самолета. Летали друг за другом вблизи аэродрома: тренировались в полетах по кругу — так называемых полетах «по коробочке».

Своей очереди к полетам мы ждали в нашей «комнате» на аэродроме: так называлась у нас квадратная площадка с флажками по углам, отведенная для подготовки на земле. Там мы и отдыхали, делились мечтами и планами. Кто хотел служить в гражданской авиации, кто мечтал о дальних перелетах, особенно после рекорда Владимира Коккинаки, пролетевшего 8000 километров за 22 часа 56 минут. Как и многие учлеты, я мечтал учиться в военном училище, стать воздушным бойцом.

Впрочем, мы еще сами не знали, какой род авиации нам больше нравится. И вдруг почти все захотели стать летчиками-истребителями.

А случилось это вот почему.

Однажды у нас в аэроклубе появился настоящий летчик-истребитель, младший лейтенант Бодня — на петлицах у него было по квадрату. Он оказался бывшим воспитанником нашего аэроклуба и земляком: родом был из соседней деревни — приехал домой на побывку. Мы, учлеты, глядели на него с завистью и восхищением. Он много и охотно рассказывал нам о занятиях и жизни в училище, о своих полетах на истребителе. Дружески советовал:

— Не упускайте на занятиях ни одной мелочи. В училище вам все пригодится: я не раз вспоминал там наш аэроклуб.

После разговора с младшим лейтенантом нам и захотелось стать летчиками-истребителями.

Возвращаясь с аэродрома, мы только об этом и толкова ли А потом я садился за учебники и упорно готовился к экзаменам в техникуме. Твердо решил перейти на четвертый курс. Теперь-то я уже знал по своему опыту, как прав был Мацуй: когда планируешь время и упорно работаешь, всего добьешься..

Экзамены я сдал и перешел на последний курс. Начались каникулы. Студенты разъехались по домам. В общежитии начался ремонт, и мне пришлось перебраться в деревню. Вставал я раньше всех, с восходом солнца, тихонько завтракал, чтобы никого не разбудить, и уходил на аэродром. Являлся туда первым. Возился с машиной, помогал нашему технику. В день делал по четыре — шесть провозных полетов по кругу. Инструктор все больше и больше доверял мне управление самолетом. Возвращался я домой поздним вечером.

Я начал замечать, что отец испытующе поглядывает на меня. Как-то утром он пристально посмотрел мне в глаза и строго спросил:

— Где пропадаешь, сынок? Чем занят? Врать я не стал:

— Учусь летать, тэту.

Отец растерянно посмотрел на меня, а потом сердито крикнул:

— За журавлем в небе погнался, неслух? Вот к чему недавно разговор вел!

Я отмолчался, не стал переубеждать отца. К тому же спешил на аэродром. И хоть отец рассердился, разволновался, я был несказанно рад, что теперь мне уже нечего от него таиться.

Вечерами Кальков проводил методический разбор каждого вылета. Крепко доставалось нам от грозного инструктора. На похвалу он был скуп. И все же мы его очень любили и глубоко уважали. Его указания и советы запоминались навсегда.

Во время одного из первых полетов, когда лучи заходящего солнца отражались в стеклах домов, я загляделся на землю: казалось, то тут, то там вспыхивает ослепительное пламя.

Машину качнуло, и инструктор тотчас же отобрал у меня управление.

Никогда не забуду, как на разборе он сказал, обращаясь ко мне:

— В полете надо уметь все видеть одновременно, ничего не упускать, действовать последовательно, четко, быстро. В летном деле многое зависит от распределения внимания. Запомните: рассеянность недопустима!

За малейшее нарушение правил полета Кальков нас строго наказывал. Посылал «определять высоту» на крыше ангара, не позволяя снимать летное обмундирование. И на несколько дней отстранял от полетов. А это было самое тяжкое наказание.

Однажды, идя на посадку, я по невнимательности слишком низко выбрал самолет из угла планирования. Кальков снова отобрал у меня управление.

— Такие ошибки недопустимы. Пора бы научиться! Будете определять высоту на крыше ангара в летном комбинезоне.

Ребята летали, а я полдня «загорал» в обмундировании на крыше, глядя с шестиметровой высоты на круг, нарисованный на земле.

…На аэродроме произошло большое событие: на старте появились мешки с песком.

Мы уже знали, что, когда учлет летит самостоятельно, мешки кладут на место инструктора, чтобы не нарушалась центровка самолета.

— Подходит время самостоятельных полетов! Чуете, ребята? — заметил Панченко. Его перебил Петраков:

— Все равно нас заранее не предупредят, чтобы не волновались и ночь спокойно спали.

В полете я не получил ни одного замечания. После трех полетов с инструктором спросил:

— Товарищ инструктор, разрешите получить замечания?

— Так и летайте, своего не выдумывайте. Летайте, как я учил.

Вслед за мной Кальков три раза провез Кохана, старшего нашей группы. Сам вылез из самолета, но Кохана не высадил.

— Понятно, — шепнул мне Петраков, — Кохан полетит самостоятельно.

С нетерпением ждем, что будет дальше. Вдруг Кальков махнул рукой. Мы притащили два мешка с песком, крепко-накрепко привязали на переднем сиденье. Инструктор проверил — прочно ли.

Ребята из других групп смотрели на нас с завистью. На старте собрались инструкторы, пришел и комиссар Кравченко.

Кальков подошел к машине и сказал Кохану:

— Помните: главное — распределять в воздухе внимание и действовать, как я учил.

Самолет начал взлетать. Инструктор с напряженным вниманием следил за ним. Очевидно, волновался не меньше нашего. Мы даже не ожидали, что Кальков будет так волноваться, выпуская в воздух своего ученика.

Самолет сделал круг над аэродромом, а затем уверенно и правильно пошел на посадку.

— Хорошо, хорошо! — закричал инструктор, приседая и энергично жестикулируя. — Так, так!

Кохан приземлился, зарулил. Инструктор подбежал к нему и жестом показал — выполнишь, мол, еще один полет. Кохан выполнил полет по кругу без прохода над аэродромом. Снова приземлился, зарулил, вылез из кабины. Он был бледен, но радостно улыбался. Доложил о полете Калькову, который стоял на плоскости и держал сектор газа.

— Поздравляю с первым самостоятельным вылетом! — сказал инструктор. — Но предупреждаю: не зазнавайтесь! Однако вы побледнели.

— Вдруг Петраков подтолкнул меня:

— Смотри-ка, мешки не вынимают…

Только он сказал это, как Кальков махнул рукой и крикнул :

— Учлет Кожедуб, ко мне!

Подхожу к самолету. Инструктор говорит кратко:

— Садитесь в кабину.

Влезаю в машину. Привязываюсь. Инструктор наклонился ко мне. Ну, думаю, сейчас отвяжут мешки, полетим вместе. А он, словно стараясь угадать мои мысли, спрашивает:

— Полетите самостоятельно?

— Полечу.

— Действуйте, как я учил. Своего не выдумывайте. Инструктор спрыгнул с крыла. Преодолев невольное волнение, осматриваюсь. Подруливаю к исполнительной линии старта. Прошу разрешения взлететь. Стартер машет белым флажком, и я даю газ.

Делаю круг над аэродромом. Выполняю все по порядку, как учил инструктор. Управление кажется удивительно легким. Ровно рокочет мотор. Чувствую себя уверенно.

Захожу на посадку. Хочется сесть точно у «Т» на три точки. Но тут я перестарался: не заметил сгоряча, как высоко выровнял. Раньше времени потерял скорость, и посадка получилась «воронья» — приземлился грузно. Ругая себя, вылезаю из кабины. Сейчас попадет от инструктора. Так и есть. Он подходит ко мне и сердито говорит:

— Так моя бабка с печки плюхалась. Сколько раз вам повторять: соразмеряйте свои действия с расстоянием от; земли, не хватайте раньше времени ручку на себя! Поспешность ни к чему. Завтра ошибку исправлять будете.

Отчитав, он все-таки поздравил меня с первым вылетом.

Как-то ранним утром я полетел по маршруту. Слежу за компасом и высотомером. Курс правильный, высота семьсот метров. Сличаю карту с местностью. Все как будто в порядке. И вдруг на втором отрезке маршрута Кальков, не предупредив меня, берет управление и начинает снижаться. Недоумеваю. Мотор работает нормально. Очевидно, инструктор сейчас уберет газ и будет «давать имитацию» вынужденной посадки, чтобы определить, правильно ли я буду действовать в создавшейся обстановке.

Еще раз посмотрел вниз: под нами стадо коров. Оно только что вышло из деревни и направилось на пастбище.

Не понимаю, что собирается делать инструктор. Вот-вот врежемся! Машина проносится над самыми спинами коров и взмывает вверх. Коровы бросаются в разные стороны. Не могу опомниться от удивления: зачем понадобилось инструктору разгонять стадо?

— Понял, как летать надо? Вот она, техника пилотирования! — раздался бас Калькова. — Только сам так никогда не делай. Да и об этом помалкивай.

Мастерство инструктора меня поразило. Но я никак не мог взять в толк одно: ведь он внушает нам, что ухарство, лихачество несовместимо со званием советского летчика. А сам только что совершил ухарский поступок! Даже товарищам я ничего об этом не сказал. И все опасался, что из деревни сообщат начальству о случае с коровами и на инструктора наложат взыскание. Но все сошло благополучно.

Зато другой случай заставил меня забыть обо всех моих сомнениях. Это было на следующий день. Группа быстро осмотрела и подготовила самолет, и я полетел с инструктором. Только оторвались от земли, вижу — прибор скорости не работает. Осматривая самолет, мы не заметили, что не снят чехол с трубки ПВД — приемника воздушного давления, который связан с прибором скорости. Я растерялся: как же лететь без показания скорости?

Инструктор, увидев в зеркале мое встревоженное лицо, хладнокровно сказал:

— А теряться не надо, голубчик. Скорость можно определить и по оборотам мотора. Управление беру я. И он уверенно повел самолет на посадку.

— В воздухе всякое бывает, — говорил Кальков в тот вечер — Запомните: во-первых, тщательно контролируйте машину перед вылетом, чтобы таких происшествий больше не повторялось; во-вторых, в полете сохраняйте полное спокойствие. — И добавил свое любимое: — Делайте все по порядку, не спеша, но поторапливаясь.

Вскоре началось самое интересное, но и сложное: полеты в зону. На самостоятельное выполнение фигур пилотажа отпускалось определенное время в минутах. Оставшись на земле, Кальков не сводил глаз с самолета. И мы понимали: нелегко нашему инструктору с земли наблюдать за тем, как его ученики выполняют пилотаж. И радовался он, и волновался.

Если учлет допускал ошибку, Кальков швырял летные перчатки, делал руками такое движение, будто помогал управлять самолетом, топал ногами, кричал:

— Уши развесил, уши! Да не так же, не так! Быстрее бери ручку на себя!

Такая уж у него была привычка!

Если полет был удачным, Кальков говорил с довольной усмешкой:

— Молодец! Грамотно летал!

В конце летного дня, когда наш «У-2» приземлялся в последний раз, инструктор, бывало, сядет на скамейку, облегченно вздохнет, вытрет пот со лба, вытащит портсигар и, закурив, скажет:

— Ну и достается же мне от вас!

Показав себе на затылок, добавит:

— Вот где у меня все ваши фортели да крендели.

Чуть передохнув, он подробно разбирал ошибки каждого, а за грамотные действия хвалил. Но на похвалу был скуп. Когда мы стали летать лучше, он часто повторял:

— Хоть вы и сами с усами, а делайте, как я вас учу.

Да, наш инструктор не пропускал буквально ни малейшего промаха в наших действиях, указывал на каждую ошибку. Он был требователен, с ним бывало нелегко. Но мы понимали сколько сил и нервного напряжения потратил он сам, выпуская нас в воздух. Понимали, какую он несет ответственность за каждого из нас, и наше уважение к нему росло. И теперь, много лет спустя, я с глубокой благодарностью вспоминаю своего первого учителя летного дела — Александра Семеновича Калькова.

Мы ждали машину, отвозившую нас на аэродром. Появился инструктор Науменко и спокойно сказал:

— Возьмите с собой парашюты. Сегодня начнем тренироваться в прыжках.

При этих словах я почувствовал безотчетное волнение. Посмотрел на товарищей, вижу — все взволнованы.

— Недаром нам ничего заранее не сказали, как и перед первыми самостоятельными полетами! Чтобы спокойно ночью спали, — говорили ребята.

Инструктор дал нам последние указания и добавил:

— Летаете вы, я знаю, неплохо, хотя дело это не простое. А прыжок ничего особенно сложного собой не представляет. Только все надо делать последовательно, как и в полете. Помните, как я вас учил, когда прыгали с вышки?

И вот мы на старте. Аэроклубовский врач (он приезжает и уезжает ежедневно вместе с нами) проверяет у нас пульс. И говорит то одному, то другому:

— Пульс частит. Полежите-ка на травке, успокойтесь.

Учлет смущен — перед товарищами неловко, но покорно ложится. Мне казалось, что я совсем спокоен, но пульс у меня немного частил.

Первым совершил прыжок инструктор, показав нам, как надо приземляться. Сделал он это мастерски. После него прыгали ребята из другой группы. Науменко сам управлял машиной, с плоскости которой они прыгали. Глядя на товарищей, я почувствовал уверенность в себе и с нетерпением ждал своей очереди. Но стало неприятно, когда инструктор привез обратно учлета, не решившегося прыгнуть.

Подошел и мой черед. Товарищи закричали:

— Приземляйся осторожнее, Ваня! На обе ступни! Держи ноги вместе! Смотри не сдрейфь!

Взлетаем. Смотрю на приборы. Кажется, будто самолет медленно набирает высоту. Но вот уже семьсот метров. Переходим в горизонтальный полет. Инструктор убирает газ.

Самолет начинает терять скорость: так легче вылезти на плоскость—не сдует с крыла потоком воздуха. Скорость падает. Становится очень тихо. Вот тут пульс у меня зачастил. Слышу команду:

— Вылезайте!

Отвечаю неестественно громко:

— Есть вылезать!

Сначала встал одной ногой на крыло, потом другой. Вылез. Уцепился за кабину. На ногах держусь крепко. Посмотрел вниз: ух ты, земля-то как близко! А вдруг парашют не успеет раскрыться…

Снова команда:

— Приготовиться!

— Есть приготовиться!

Нащупал кольцо, сжал его. Еще раз посмотрел вниз. Страшновато… Нет, не подкачаю! Рапортую решительно:

— Товарищ инструктор, готов к прыжку. Разрешите прыгать?

— Пошел!

— Есть пошел!

В первое мгновение я ничего не могу осознать — дух захватило. Но вдруг мысль заработала ясно. Я уверенно дернул за кольцо. Меня сильно встряхнуло. Смотрю вверх — надо мной белый купол.

Все в порядке. Снижаюсь плавно, словно плыву в голубоватом прозрачном воздухе, испытывая блаженное ощущение легкости и покоя. Стараюсь повернуться так, чтобы ветер дул в спину, ноги держу, полусогнув, вместе, ступни — горизонтально. Поправляю лямки, чтобы удобнее было сидеть.

Инструктор делает круг и, убедившись, что все благополучно, уходит на аэродром. И снова — тишина. Земля приближается медленно, почти незаметно.

И вдруг начинаю стремительно снижаться. Земля набегает все быстрее и быстрее. Приземляюсь удачно — встаю на обе ступни, по всем правилам.

Первый прыжок врезался мне в память, как и первый полет с инструктором. Не раз потом я прыгал с парашютом, уже никогда не испытывая ни боязни, ни тревоги, с чисто спортивным азартом отрабатывая технику прыжка.

В тот день мне очень хотелось прыгнуть еще раз, но инструктор не разрешил:

— На сегодня довольно.

А на обратном пути с аэродрома мы делимся впечатлениями, говорим без устали, перебивая друг друга. Учлет, не решившийся прыгнуть, сидит хмурый и молчит. Инструктор поглядывает на нас и добродушно посмеивается.

Приближается осень. Все группы успешно закончили аэроклуб. Продолжаем отрабатывать технику пилотирования. И ждем приезда комиссии из военного авиаучилища. Калькой предупредил:

— Военные летчики строго принимают экзамены, придирчиво отбирают кандидатов в военное училище.

В какое же? На этот вопрос Александр Семенович ответил так:

— В какое отберут, в том вам и учиться. Вернее всего, истребителями станете.

Бои у Халхин-Гола, военная агрессия фашистской Германии на западе и последнее сообщение о том, что 1 сентября немцы вторглись в Польшу, — все это настораживало, заставляло готовить себя к обороне Родины. И теперь, по дороге на аэродром, мы с особым воодушевлением пели:

Если завтра война,
Если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов.

В военной авиации мы еще разбирались слабо. После рассказов летчика Бодни почти все мечтали стать истребителями. А после боев у Халхин-Гола и подавно: большое впечатление произвели на нас сообщения о подвигах летчиков-истребителей Грицевца, Кравченко и многих других. И случалось, в учебном полете я представлял себе, будто уже в строевой части охраняю с воздуха границу.

Миновал сентябрь, а комиссии все не было и не было. Я усиленно занимался на последнем, четвертом курсе техникума и, как все учлеты, продолжал тренировочные полеты.

Уже перепадали утренние заморозки, когда нам наконец сообщили: комиссия прибыла.

Ранним октябрьским утром мы стоим на линейке. Кальков держится спокойно, уверенно. Подбодрились и мы.

— Экзамен у нашей группы будет принимать старший лейтенант Сулейма, — говорит он, зорко осматривая нас, — вон тот коренастый брюнет в реглане.

Стоим навытяжку и молча следим глазами за старшим лейтенантом.

Кальков внушительно произносит хорошо знакомое нам напутствие:

— В воздухе не спешите, но поторапливайтесь. Действуйте четко и уверенно. Ведь комиссия из училища летчиков-истребителей!

К нам подходит старший лейтенант Сулейма. Словно во сне слышу бас Калькова:

— Четвертая летная группа готова к сдаче экзаменов!

Внимательно слежу за полетом товарищей из других групп. У большинства дела идут неплохо. Но вот один учлет произвел посадку «с плюхом». Инструкторы волнуются. И на всех нас нападает экзаменационный страх. Тут как раз и подходит моя очередь.

Не помня себя от волнения, иду к нашему «У-2». Но, сев в кабину, сразу успокаиваюсь. Взлетаю. Одну за другой выполняю фигуры пилотажа. Старший лейтенант, сидящий на месте Калькова, молчит. Его молчание тревожит: может быть, я что-нибудь неправильно делаю?

Вдруг он говорит в переговорную трубку:

— Идите на посадку.

Приземлился удачно — по всем правилам. Вышел из самолета и обратился к экзаменатору:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите получить замечания?

Он ответил коротко:

— Отлично!

Отлично летали все ребята нашей группы, и Кальков сиял — таким радостным я еще никогда его не видел.

Как только испытания кончились, он собрал нас и сказал с довольной улыбкой:

— Летали, как я учил. Молодцы! — И тут же добавил: — Ну, а там видно будет. О решении комиссии узнаете скоро.

Наутро, когда учлеты в последний раз собрались на нашем маленьком аэродроме, к нам подошли начальник аэроклуба, комиссар, начлет. Начальник сказал, что учлеты всех групп определены кандидатами в Чугуевское военно-авиационное училище, где готовят летчиков-истребителей. Дружески, тепло попрощались с нами.

В последний раз собралась наша группа около «У-2» с хвостовым номером «4». Кальков сказал, как всегда, строго и раздельно:

— Напоследок тщательно осмотрите, законсервируйте самолет, бережно поставьте на место. Ему еще предстоит сделать много полетов.

Мы старательно выполнили последний приказ инструктора. Вкатив наш «У-2» в ангар, обступили техника Образцова. Мы благодарили его за все навыки и практические знания, которые получили за лето.

А потом — шумное, взволнованное прощание с Кальковым. Мы тесным кольцом окружили его, со всех сторон слышалось:

— Большое спасибо, товарищ инструктор! Вы столько вложили в нас труда, научили летать! Вы нам дали путевку в небо! Всегда будем помнить ваши советы, указания!

Александр Семенович был растроган.

— Уж извините, если бывал резок, — говорил он. — Но дисциплина прежде всего. Может, вы сами станете инструкторами, тогда поймете меня. И помните мой наказ: самолет уважать нужно. Желаю вам хорошо летать, совершенствоваться, а если понадобится, храбро и умело защищать Родину!

Накануне 22-й годовщины Великого Октября в общежитие пришли Панченко и Коломиец. Заводская комсомольская организация премировала их грамотами и деньгами «за успешное овладение самолетом без отрыва от производства».

Я порадовался за друзей. Как всегда, мы заговорили о том, что вызов задерживается.

Мы вспоминали аэроклуб, нашего инструктора. Все мы были заняты, но чувствовали какую-то пустоту: не хватало товарищей учлетов, инструктора, нашего «У-2».

А утром меня вызвали в комитет комсомола техникума. Меня тоже премировали грамотой и деньгами. Секретарь, энергично пожимая мне руку, сказал:

— Доверие комсомола ты оправдал — летать научился. А теперь подумай о дипломном задании. Вызова в авиационное училище, быть может, придется ждать долго, а учебу в техникуме бросать нельзя. Скоро поедем на практику.

Меня уже непреодолимо тянуло в авиацию. И я никак не мог примириться с мыслью, что мои мечты не осуществятся, хотя я старался рассуждать спокойно: «Ну что же делать! Буду работать техником на заводе. Это тоже интересно».

Премиальные деньги я отнес отцу.

— Радуешь старика, сынок, — сказал он мне.

— Вот видишь, тату, а ты говорил, что я за журавлем в небе погнался.

Подходил к концу январь 1940 года. Я сдал последние экзамены и получил дипломное задание. Еще год назад я мечтал о поездке на практику, теперь же настроение у меня было невеселое.

В последний раз я оформил стенгазету, собрал пожитки и совсем уже приготовился к отъезду, как вдруг 31 января меня вызвал к себе директор техникума.

Вне себя от волнения, боясь обмануться в своих ожиданиях, я вошел в кабинет.

Директор встретил меня, как всегда, приветливо. Оказалось, из райвоенкомата сообщили, что меня вызывают в Чугуевское авиаучилище. Выезжать надо завтра же.

— Как же нам с тобой быть? — сказал он. — Мы тебя растили, учили, а теперь отпускать приходится. Условие такое: если не пройдешь комиссию, поедешь на практику.

Конечно, я был согласен на все условия. Поблагодарив директора, я побежал в канцелярию оформлять документы. Меня уже разыскивали товарищи по аэроклубу Панченко и Коломиец. Они спешили сообщить, что получили вызов. Мы ликовали. Только мысль о разлуке с отцом омрачала мою радость. Быть может, расстанемся надолго…

По дороге в деревню я ломал себе голову, придумывая, как лучше сказать об отъезде.

Отец обрадовался моему приходу, сразу же спросил, успею ли я собраться.

— Все будет в порядке, тэту. Да вот ведь что… Только ты не волнуйся. Не поеду я на практику.

— Что еще выдумал?

— В летное училище вызов получил. Еду туда завтра.

Отец всплеснул руками и молча опустился на стул. У меня слезы подступили к глазам, и я тоже молчал. А отец вдруг сказал твердо и спокойно:

— Ты у меня уже не маленький. Раз вызов пришел, ехать надо. А теперь расскажи все по порядку.

Выслушав, он встал, подошел ко мне и обнял со словами:

— Вот тебе, сынок, мой наказ: Родине служи честно, учись прилежно да отцу пиши почаще!

Мы, бывшие учлеты шосткинского аэроклуба, едем на грузовике по прямым улицам Чугуева. С нами старшина, встретивший нас на станции.

Чугуев расположен на возвышенном берегу Северного Донца. В прошлом веке Аракчеев основал тут военное поселение, где солдат наказывали шпицрутенами.

С особым интересом смотрел я по сторонам, зная, что здесь, в Чугуеве, родился и провел детство Репин.

Нам понравился уютный мирный городок. Кто бы мог подумать, что два года спустя наши войска будут вести здесь долгие кровопролитные бои с немецко-фашистскими захватчиками!

Выехали на окраину. И тут показался авиагородок: за оградой виднелись новые каменные дома, а за ними — аэродром. Слышался гул самолетов: несколько истребителей взмыли высоко в небо.

Старшина построил нас. Чтобы показать свою строевую выправку, мы чеканным шагом вошли в широкие ворота. После обеда и недолгого отдыха нас повели на медицинскую комиссию. Мы очень волновались: многие говорили, что здешние врачи придирчивы. И действительно, обследовали нас несколько дней.

Наконец, как-то вечером нам сообщили, что все мы приняты в училище, кроме Кохана: у него почему-то повысилось кровяное давление и врачи его забраковали. А он так мечтал о летной профессии. Нам, его старым товарищам, взгрустнулось — жаль было расставаться. А он, как всегда, был спокоен и даже весел. На прощание сказал:

— Из-за меня не портите себе настроения: я ведь не унываю. Вернусь к своей работе на завод. Это тоже интересно!

Утром, проводив Кохана, мы увидели из окна курсантов первого отряда, уже оканчивающих училище. Они строем шли в столовую. Лица у них обветренные, загорелые. Вот у кого настоящая военная выправка! Как складно сидит на них обмундирование! Неужели и мы станем такими же?

Наше преображение произошло через несколько дней. Нас повели в город, в баню. Там всю гражданскую одежду приказали сложить в мешки. И мы с ног до головы оделись в военное обмундирование. Мы оглядывали друг друга, подталкивали локтями: да нас в форме и не узнать!

В училище мы возвращались, словно став совсем другими людьми. Подтянутые, в новеньких красноармейских шинелях, туго перехваченных ремнем. Вася Лысенко — мой товарищ по аэроклубу — звонко запел:

Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Тяжелый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица…

И мы, как бывало по дороге на аэроклубовский аэродром, подхватываем нашу любимую песню, чувствуя, как она объединяет нас в едином ритме, словно мы действительно становимся единым целым.

Нас построили перед казармой. Раздалась команда:

— Смирно! Равнение направо!

К нам подходят командир эскадрильи капитан Дорин и старший политрук Кантер.

Командир эскадрильи, поздравив нас с зачислением в эскадрилью, сказал:

— Ваш молодой отряд должен с первого дня службы быть дисциплинированным и спаянным. Берите пример с первого отряда.

Он представил нам командира роты:

— Вы должны выполнять все приказания и распоряжения лейтенанта Малыгина. Учтите, командир у вас требовательный. Так и положено в армии. Первое время вы будете изучать уставы, проходить строевую подготовку. А потом примете присягу и вам вверят оружие. Сейчас для вас главное — дисциплина и строевая выучка.

Мы в казарме. Просторное, светлое помещение. Койки стоят в ряд, аккуратно заправлены, между ними — тумбочки. Все блестит чистотой, нигде ни пылинки. Порядок безукоризненный.

— Вот так у вас и должно быть всегда, — заметил командир роты.

Нас разбивают на отделения. Каждому отделению отводится свое место. Каждому курсанту хочется, чтобы его койка была рядом с койкой друга. Это нам разрешается. Со мной рядом устроился мой старый товарищ — Коломиец.

К нашему удивлению, Малыгин приказал нам выдвинуть на середину комнаты одну из коек. Он стал показывать, как нужно ее заправлять по единому образцу, да так, чтобы не делать ни одного лишнего движения. Сам он делал все быстро, аккуратно и по-своему красиво.

— Теперь смотрите, как надо складывать обмундирование, где ставить сапоги. — И, проделав все, он добавил: — В армии порядок во всем нужен. И когда каждый боец научится четко, быстро выполнять приказ, успех обеспечен. И летчикам надо научиться этому на земле.

День прошел незаметно. После сытного ужина мы с песней строем вышли на прогулку по территории авиагородка.

После отбоя долго не могли уснуть. Шепотом переговаривались, хотя это и не положено.

— Разговаривать нельзя, тс-с… — раздается голос старшины.

Умолкаем, и я сразу же крепко засыпаю.

Рано утром нас разбудила команда дежурного:

— Подъем!

Мы вскочили, привели себя в порядок. Появился Малыгин и быстро нас построил. И тут обнаружилось, что кое-кто из курсантов еще спит.

— Вот вы как, голубчики! — сказал командир сконфуженным заспанным курсантам. — Больше не просыпать! Помните: бойцу мешкать нельзя.

В нашем четвертом отделении двенадцать человек, все закончили аэроклубы. Ребята дружные, дисциплинированные. Все горячо любят авиацию, страстно хотят быть летчиками, и это нас сближает еще больше.

Из новых товарищей мне особенно нравится белорус Иванов — общительный, веселый паренек, а в другом отделении — Гриша Усменцев: в нем жизнерадостность сочетается с упорством и трудолюбием.

Василия Лысенко назначили старшиной звена, в нем было три отделения. Спустя день-два меня назначили командиром отделения.

— Ближайшие командиры курсантов — сами курсанты, — сказал Малыгин, сообщив мне о назначении. — Помните: заботиться о каждом курсанте отделения, узнавать его характер, отвечать за его дисциплину — обязанность командира.

Мне просто не верилось, что я командир отделения. И я с тревогой спрашивал себя: найду ли правильный подход к товарищам?

Первые дни я чувствовал себя неловко. Неудобно было подавать команду, а главное — делать ребятам замечания. Но порядок есть порядок: постепенно я стал привыкать к своим обязанностям.

Забот оказалось много. Надо было следить за поведением курсантов, за их внешним видом: подшит ли чистый подворотничок, подтянут ли ремень, начищены ли сапоги, в порядке ли тумбочка. Иванов в шутку назвал меня по-белорусски «батько», а ребята подхватили:

— Да ты правда, как батько, требуешь!..

Я просил их не называть меня так — ведь это нарушение устава. И хоть постепенно они привыкли к тому, что я командир отделения, и слушались охотно, но кличка «Батько» так за мной и осталась.

По выходным дням нас отпускают в кино: отбой бывает на час позже. После отбоя наступает тишина. Курсанты сразу засыпают крепким сном, только дежурные бодрствуют.

Наше дружное отделение проходило курс отдельного бойца, старательно изучало уставы. Мы соревновались за первое место в звене и целом отряде. И это укрепляло нашу дисциплину и спаянность.

Малыгин старался во всем подавать нам пример. Всегда был аккуратен, опрятен, подобран. Если наш строевой командир был чем-нибудь недоволен, он молча так, бывало, посмотрит, что курсант сразу подтягивается.

Приближался день принятия присяги, и мы уже наизусть знали ее слова. На первом нашем комсомольском собрании мы говорили о том, что должны отличниками встретить это торжественное событие. А Малыгин, сказав, что наш долг к этому дню добиться хорошей строевой выправки, отличной дисциплины, добавил:

— Вы стали частицей армейского комсомола и должны всегда помнить, что дисциплина — мать порядка.

Наконец долгожданный день наступил. Нас выстраивают в Ленинской комнате в шеренгу по двое с винтовками. С гордостью думаю о том, что сейчас, приняв присягу на верность Отчизне, я стану настоящим воином, ее защитником. Вот уже, сдерживая невольное волнение, произносят слова присяги мои товарищи. На всю жизнь запомнились мне их серьезные, сосредоточенные лица, — такими я их прежде не видел.

В паре с Василием Лысенко подхожу к столу, за которым стоит командир эскадрильи и политрук. Бережно беру текст присяги левой рукой, крепко сжимая правой винтовку, и тоже с невольным волнением произношу:

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином… Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик, и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами».

Так же крепко я сжимал винтовку, когда впервые стоял на посту, охраняя материальную часть, — ведь я дал нерушимую клятву всемерно беречь военное и народное имущество. Было тихо. Иногда раздавался знакомый голос приятеля-курсанта: «Стой! Кто идет?»

В лунном свете виднелись зачехленные «УТ-2» — учебно-тренировочные самолеты конструкции А. С. Яковлева. Обхожу их с оружием в руках, пристально вглядываясь в темноту. И невольно повторяю слова устава: «Несение караульной службы является выполнением боевой задачи».

Наш командир Малыгин требовал от нас знания и строгого выполнения уставов, крепкой воинской дисциплины, за небольшую провинность посылал в наряды. И все это он делал потому, что хотел воспитать из нас дисциплинированных, собранных воинов. Чувствовалось это во всем. Вот он, например, учит строевому шагу и при этом говорит:

— Выше голову! Чтобы твердость чувствовалась! Чтобы видно было: идет воин!

Он следил за распорядком дня, а начинался день с утренней зарядки. Первое время некоторые курсанты пытались от нее увильнуть, выполняли с ленцой.

Малыгин собрал командиров отделений.

— Утренняя зарядка не только закаляет вас, но и дисциплинирует, — сказал он. — Если приказано: зарядка без нательных рубашек, — все должны выполнять ее без рубашек. Если бег — то для всех бег. Нечего в хвосте плестись. Мы не собираемся выращивать тепличные растения. Я требую четкого выполнения зарядки! А вы наделены командирскими правами и должны потребовать по всем правилам с курсантов. Понятно?

— Понятно, — ответили мы.

На следующее утро потеплело, и по приказу командира роты дежурный подал команду:

— Сегодня зарядка без нательных рубашек!

Выбегаем на улицу. Свежий ветерок обжигает тело. Кое-кто закутался в полотенце. Даю команду, как учил строевой командир:

— Снять полотенца!

Ребята ежатся, но ничего не поделаешь — приходится полотенца снимать. Бежим до аэродрома и обратно — километра три. Появляется удивительная бодрость. Слежу, не отстал ли кто. Как будто все хорошо бегут, но один курсант все же отстает.

— Подтянуться!

Отстающий быстро занимает свое место в строю.

Кроме зарядки, мы по распорядку дня занимались физкультурой в хорошо оборудованном спортзале — на обычных снарядах и специальной аппаратуре для тренировки вестибулярного аппарата, занимались и военно-прикладными видами спорта, провели десятикилометровый кросс на лыжах с винтовкой за плечом. Каждый уже понимал, какую пользу приносят занятия спортом, вырабатывая качества, необходимые для летчика; чувствовали, что становимся подвижными, ловкими, быстрыми, сильными.

Помимо всего, я упражнялся с гирей. Начал замечать, что мышцы становятся более рельефными и упругими, сила растет. Наш опытный физрук внимательно следил за моей тренировкой с двухпудовиком и часто говорил: «Работайте, работайте! Сила истребителю в бою пригодится».

— Скоро у нас будут проводиться тревоги, — однажды сказал нам Малыгин. — Отделение должно быстро и слаженно подниматься по сигналу. Помните: стоит одному замешкаться — все отделение задержится.

И когда впервые был объявлен сбор по боевой тревоге, я очень волновался, успею ли вовремя построить свое отделение.

После двух-трех ночных тревог я сказал своим товарищам:

— Порядок экономит время. Если знаешь, где что лежит, соберешься быстрее, без суеты.

Ночью в казарме раздалась команда дежурного:

— Боевая тревога! Боевая тревога!

Мы выбежали с оружием в руках во двор, когда там еще никого не было. В темноте к нам подошел дежурный по училищу и спросил номер нашего отделения.

Минуты две спустя построились остальные отделения.

На следующий день нас выстроил командир роты и зачитал приказ начальника училища:

«Четвертое отделение построилось быстрее всех в училище. За быстрый сбор объявляю личному составу благодарность».

Такой, казалось бы, незначительный случай убедил нас в том, как велика роль дисциплины, собранности и спаянности. Мы поняли, что быстроту действий, внимание, расторопность, четкость, необходимые в воздухе, нам нужно развивать в себе и на земле.

Кроме благодарности, я получил денежную награду — пятьдесят рублей; деньги тотчас же послал отцу — знал, как это его порадует.

Мы много занимаемся, изучаем теорию авиации, сложную авиационную технику. Подробно знакомимся с материальной частью истребителя «И-16» конструкции Н. Н. Поликарпова. Этот самолет в те годы состоял на вооружении наших Военно-Воздушных Сил и обладал хорошими боевыми качествами. Нам он внушал особенное уважение еще потому, что в воздухе его испытывал Валерий Чкалов.

Занимаемся и штурманской подготовкой: ведь летчик-истребитель один в кабине самолета и знать штурманское дело ему необходимо.

В аэроклубе мы лишь в общих чертах знакомились с типами самолетов и, как я уже говорил, очень мало знали о военной авиации. Здесь же, в училище, мы готовились овладеть боевым самолетом.

Так же как в аэроклубе, не закончив еще теоретической подготовки, начали знакомиться со своими будущими инструкторами. К нашему отделению прикреплен лейтенант Константин Тачкин. Как водится, мы получили о нем некоторые сведения от ребят, летавших с ним в прошлом году. Они его хвалили. Говорили, что лейтенант — отличный инструктор, умелый методист: «Летать он вас научит».

Каждый день мы ждали встречи с ним. И вот по распорядку дня — первый методический час с инструкторами. Курсанты собрались по отделениям в казарме.

Вошел высокий, стройный летчик со шпалой на петлице. Это командир нашего отряда, капитан Осипов. За ним — группа военных: командиры звеньев и инструкторы.

— Смирно! — подал команду командир взвода и доложил капитану, что второй отряд в сборе.

— За вашими теоретическими занятиями я следил, — сказал нам капитан Осипов. — Рад вашим успехам. Скоро вы приступите к наземной подготовке, а там и полеты не за горами. А для начала поближе познакомимся.

К нашей летной группе не спеша направился молодой коренастый лейтенант. Мы стояли навытяжку. Я доложил:

— Четвертая летная группа собралась на методический час!

Лейтенант разрешил нам сесть, начал просто, по-дружески с нами разговаривать. Каждого расспрашивал о том, как давались полеты в аэроклубе. Всем нам инструктор понравился своей простотой, но мы почувствовали, что он требователен, как Кальков, и спуску нам не даст. Заканчивая первую беседу с нами, он сказал:

— Предупреждаю: дело будете иметь со сложной авиационной техникой.

С того дня мы все чаще стали встречаться с инструктором. Он интересовался нашей жизнью и учебой, требовал серьезного изучения курса летной подготовки. И я, как все курсанты, с нетерпением ждал начала занятий на аэродроме.

Командование и инструкторы воспитывали в нас чувство воинской чести, долга перед Отчизной, внушали любовь к нашей профессии, нашему училищу. Как-то незаметно для всех оно стало вторым домом.

По вечерам мы часто собирались в светлой уютной Ленинской комнате, слушали радиосообщения о новостях со всех концов нашей страны, выполнявшей третий пятилетний план.

Политрук знакомил нас с боевыми действиями советской авиации на Карельском перешейке, рассказывал о героическом прошлом Красной Армии. Празднично было у нас в училище, когда мы собрались на митинг, посвященный мирному договору между СССР и Финляндией.

На политзанятиях мы изучали карту военных действий в Европе: уже несколько месяцев на западе шла вторая мировая война, развязанная германским фашизмом. Международное положение становилось все напряженнее.

Снег уже стаял, и на аэродроме подсохло. Теоретические занятия у нас закончены, все испытания сданы.

Впервые выходим на летную практику. Настроение у нас веселое, приподнятое, хоть и немного волнуемся. Солнце освещает наши учебно-тренировочные самолеты, стоящие на линейке. Когда я на посту охранял материальную часть, они были зачехлены, сейчас же предстали во всей своей красе.

«УТ-2» не был похож на «У-2»: это моноплан с нижним расположением крыла; развивал он скорость свыше 200 километров в час.

Тачкин предупредил:

— На «УТ-2» от вас потребуется большая точность действий. Он реагирует на каждое самое незначительное действие. Стоит чуть-чуть нажать на педаль, и самолет уже отклоняется от заданного курса… Осторожно берешь ручку на себя, а самолет уже задирает нос. Особенно точны должны быть движения на посадке.

За несколько дней мы прошли наземную подготовку, как в аэроклубе, научились готовить самолет, садиться в него и приступили к ознакомительным полетам в зону с инструктором.

В первом полете я был поражен тем, как вдруг изменился наш инструктор. Несколько медлительный на земле, в воздухе он преобразился: движения стали быстрыми, уверенными, точными. Самолет послушно выполнял его волю.

Нам сначала все представлялось, что «УТ-2» трудно освоить и очень долго придется тренироваться. Мы давно не летали. К тому же на «УТ-2» сперва чувствовали себя как-то непривычно: сидишь, как на тарелочке. Кабина сверху открыта — над тобой небо, не то что на «У-2»: там над головой плоскость, по расчалкам определяешь крен самолета. На «УТ-2» определить положение сложнее. Мы были несколько обескуражены:

— Долго же нам придется самолет осваивать… Но вот как-то Тачкин сказал:

— Надо еще немного отработать чистоту полета, и скоро полетите самостоятельно.

А нам все не верилось. Ведь когда сидишь в машине вместе с инструктором, кажется, что он все время сам управляет. В действительности же Тачкин все больше и больше доверял управление нам.

В памятный мне день 17 мая я утром выполнил контрольный полет с командиром звена — старшим лейтенантом Зориным. Когда мы приземлились, он сказал:

— Останетесь в самолете. Полетите самостоятельно. Выполнять полет будете так же.

Отвечаю:

— К самостоятельному полету готов.

Подошел инструктор и пожелал мне успеха. За мной напряженно следили все: это был первый в отряде самостоятельный вылет. На мне лежала двойная ответственность.

Самолет уже быстро катился по аэродрому. Я так взволнован, так напряжен, что на взлете допускаю ошибку: немного уклоняюсь от курса взлета. Да что же я делаю? Ведь я один в воздухе: поправлять меня некому, не на кого надеяться! Беру себя в руки. И тотчас же исправляю ошибку. Движения мои становятся увереннее. Полет провожу по всем правилам, как учил инструктор.

Когда я вылез из кабины, Тачкин спросил:

— Кажется, была ошибка, не так ли?

Я чистосердечно признался, что так оно и было.

— Больше таких ошибок не допускайте. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Будьте внимательнее: своевременно реагируйте на каждое отклонение.

И Тачкин добавил, крепко пожав мне руку своей сильной рукой:

— А в основном полет выполнен хорошо.

Спустя неделю уже вся наша группа самостоятельно летала на «УТ-2». Мы приступили к полетам в зону и уже самостоятельно выполняли фигуры пилотажа. На «УТ-2» можно было выполнять бочки (вращать самолет вокруг продольной оси) — одну из тех фигур, которая требует особой собранности, точности действий, быстроты реакции.

Чувство величайшего удовлетворения испытывает человек, управляя техникой в воздухе!

Программа обучения на «УТ-2» закончена. На старте появились учебно-тренировочные истребители «УТИ-4» с двойным управлением. По конструкции они напоминали «И-16». На них стали тренироваться сами инструкторы.

Наш старенький «УТИ-4» требовал к себе большого внимания, тщательного ухода. И техник Дробот подолгу возился с машиной. Мы старательно помогали ему, а он часто повторял: «Будете хорошо знать технику, она вас в полете не подведет».

Иногда Тачкин брал кого-нибудь из нас за пассажира на «УТИ-4», и, хоть за управление нам держаться не разрешалось, такие полеты мы считали великим для себя счастьем.

Вначале «УТИ-4» казался мне грозным и неприступным. Во время первого полета за пассажира я многого не понял в действиях Тачкина, не успевал уследить за ними.

Сделав много фигур в зоне, инструктор пошел на посадку. Самолет быстро приближался к земле, и не успел я и глазом моргнуть, как он уже катился по аэродрому. С тягостным чувством раздумывал я о том, удастся ли мне освоить эту сложную машину. Наконец начались полеты по кругу на «УТИ-4». Одновременно приступили к наземной подготовке на истребителе «И-16». Наш инструктор терпеливо объяснял и показывал каждое движение. Он рано начал доверять курсанту управление и развивал инициативу, обучал выводу из сложного положения.

— В полете все бывает. Поэтому вы должны быстро реагировать, смело действовать и тогда справитесь с трудностями. Ведь мы истребителей из вас готовим! — часто говорил нам Тачкин.

Следует сказать, что каждый инструктор вкладывал что-то свое в методику обучения. Один действовал смело, другой перестраховывал себя, опасаясь, как бы чего не вышло. Наш инструктор поступал смело и разумно. И некоторые курсанты завидовали нам:

— «Ваш» не зажимает инициативу, а вот «наш» все сам да сам… Не очень-то нам доверяет. Всё воздух утюжим.

Время шло. И уже я сам чувствовал, что движения у меня стали более четкими и точными. Казалось, и машина стала послушней. Появилось приятное ощущение уверенности в своих действиях.

Однажды я сделал три провозных полета на «УТИ-4». Дав несколько указаний, инструктор сказал мне:

— Подготовьтесь. Сейчас полетите на «И-16».

Еще никогда я так не волновался и не радовался перед полетом: ведь мне доверяют боевой самолет! Но стоило мне влезть в кабину, и я сразу успокоился, сосредоточился. Вырулил на линию исполнительного старта. Осмотрелся, поднял руку. Получил разрешение на вылет. Дал газ. «И-16» словно сам понес меня: я даже немного растерялся. Отрываюсь от земли. Не успел оглянуться — высота 300 метров. Да, тут мешкать нельзя! И вот я уже захожу на посадку. Земля приближается быстро. Смотрю — меня ветром сносит на «Т». Не успел как следует исправить ошибку: приземлил самолет впритирку около посадочного знака — финишер даже убежал.

Во время второго полета я чувствовал себя гораздо спокойнее и увереннее, и когда приземлился, ко мне подошел Тачкин и пожал руку:

— Поздравляю! Летали отлично. Но надо быть повнимательнее с этой машиной. Самолет строгий, не прощает ни малейшего упущения! И со сносом надо бороться. Если в такой несложной обстановке теряетесь, как же в бою стали бы действовать? Надо, чтобы вы управляли самолетом, а не он вами!

Итак, все наше отделение летает на боевых самолетах «И-16». К концу подходят полеты по кругу. Каждый курсант уже чувствует себя в «И-16» вполне уверенно. Хорошо летают ребята!

За последнее время не узнать и Петракова. Он подружился с теорией: на практике убедился, что она необходима.

И все мы удивлялись: почему же нам все чаще и чаще напоминают о том, что самый сложный элемент полета — посадка, что в самолете ни на долю секунды нельзя ослаблять внимания? Ведь все идет так гладко.

Да, все шло гладко, и у нас даже появилась некоторая самоуверенность. Но я от нее избавился скоро. Случилось это так.

Выполняя полет по кругу, я заходил на посадку и думал только о ней. Недаром нам внушали: «Взлетая, думай только о взлете, а идя на посадку, думай только о посадке. Чуть отвлечешься, может произойти авария». Приземляюсь: все идет хорошо. Я очень доволен. Но в самом конце пробега я отвлек внимание от ориентира, по которому выдерживал направление, и посмотрел в сторону — на старт.

Самолет стал разворачиваться влево и крениться на правое крыло, задевая землю его концом. Я попытался исправить ошибку, но поздно. Рулю, посматривая на плоскость. Как будто все в порядке. Но на душе скверно. Стыдно будет смотреть в глаза инструктору.

Вылез из кабины медленно. Не снимая шлема и парашюта, встал около самолета. Курсанты окружили машину и вместе с инструктором осматривали крыло. Тачкин обернулся и, окинув меня холодным взглядом, сказал негромко, но так, что всем было слышно:

— Пора, кажется, запомнить: вы не имеете права ослаблять внимание с той секунды, как сядете в самолет, и до того, как из него не вылезете! Самолет не терпит небрежного отношения к себе, ротозейства. А «И-16» в особенности… Да ведь вы чуть самолет не сломали!

Товарищи поглядывают то на Тачкина, то на меня. Знаю, как им за меня неловко, и чувство вины растет. Так бы, кажется, и убежал куда глаза глядят!

Долго я не мог успокоиться, не мог простить себе ошибки. И с той поры я с неослабным вниманием слежу за своими действиями до последней секунды пробега.

После полетов по кругу мы приступили к выполнению фигур пилотажа в зоне на боевом самолете. Вот когда мы поняли, как необходима быстрота действий; вот когда мы по-настоящему испытали, что такое перегрузки и как нужны физическая выносливость и закалка.

Техника пилотирования нужна для маневра, для того, чтобы навести на противника оружие. Решающий момент в воздушном бою — открытие огня. И от умения летчика метко поражать цель зависит исход боя. Но прежде чем приступить к стрельбе в воздухе, необходимо пройти тренировку на земле.

— Если отстаешь в технике пилотирования — не сможешь навести самолет на врага, — часто говорил Тачкин. — Если отстаешь в технике прицеливания — не поразишь врага. В этом тесная взаимосвязь.

Выходим на небольшой учебный полигон. Впервые выполняем упражнения по стрельбе из пулеметов. Я почти уверен, что уложил в щит все пули, — ведь глазомер у меня неплохой. Дежурный сообщает результаты. Оказывается, я промазал. Я разочарован и пристыжен: в цель не попадаю. Какой же из меня выйдет истребитель!

Стою, опустив голову. Слышу голос Тачкина:

— Не все курсанты сегодня стреляли хорошо. Но унывать нечего. Кожедуб, это к вам относится!

Подтягиваюсь. Поднимаю голову и встречаюсь взглядом с инструктором. Добродушно посмотрев на меня, он продолжает серьезным тоном:

— Когда Валерий Павлович Чкалов стал служить в воинской части, он уже блестяще пилотировал. Но вначале Чкалов стрелял неважно. Он откровенно и прямо сказал об этом командиру части и начал упорно тренироваться. Валерий Павлович достиг замечательных результатов: вышел на первое место по всем видам стрельбы. Упорной и постоянной тренировкой можно всего достичь.

И я стал упорно тренироваться и добился хороших показателей стрельбы. Для меня это было очень важно: день выпуска приближался и, конечно, каждому курсанту хотелось получить хорошие отметки по стрельбе, чтобы в строевой части не уронить честь училища.

Мы только и говорили о том, в какой полк нас пошлют — к западной ли границе, на восток ли. И чем сложнее становилась международная обстановка, тем больше мы старались отлично овладеть боевой и политической подготовкой. Чувство ответственности росло от одного сознания, что мы в рядах. Красной Армии, что скоро с воздуха будем охранять наши границы…

Подошла осень. Начались заморозки.

И вот как-то в ясное холодное утро на старте появился помощник начальника школы по летной подготовке майор Шатилин.

Нас собрал Тачкин и приказал сделать по два полета на «И-16». При этом добавил:

— Строго выдерживайте направление при посадке. Смотрите, чтобы самолет не развернулся: учтите, сегодня гололедица. Не ослабляйте внимания до конца пробега. Полагаю, что за вашими полетами будет наблюдать майор Шатилин.

Мы и сами догадались об этом, но после слов инструктора все насторожились: ясно, майор будет контролировать наши тренировочные полеты. С опаской поглядывали на его улыбающееся лицо: знали, глаз у него наметанный — непременно заметит, если курсант хоть незначительно нарушит наставление по производству полетов. Недаром ребята сложили песню, которая начиналась так:

С майором Шатилиным ты полетишь,
Быть может, последних два круга..!

Подошла моя очередь. Я выполнил два полета. Сел точно у.«Т» на три точки. Когда вылез из самолета, меня подозвал инструктор:

— Ступайте к майору, доложите.

Неужели я допустил какое-нибудь нарушение? Да как будто нет — все выполнял точно, по правилам. Когда я, став навытяжку, доложил майору, он сказал кратко:

— Остаетесь в училище инструктором. Поздравляю вас!

Оказывается, это и был экзамен.

На инструкторской работе оставлено еще несколько бывших курсантов. Среди них и мои старые товарищи — Коломиец, Лысенко, Панченко, Усменцев. Какой неожиданный поворот в нашей жизни! На груди у нас значки истребителя, мы так мечтали о службе в строевой части — и вдруг такое разочарование! Конечно, мы понимали, что инструкторская работа нужна, ответственна, даже почетна. Но сможем ли мы учить? Ведь сами-то еще птенцы желторотые!

Провожаем в часть товарищей. Среди них Иванов и Петраков.

Нелегко расставаться с друзьями.

Меня направляют на аэродром, в эскадрилью, где курсанты учатся на «И-15». Я же летаю на «И-16». Подаю рапорт о переводе в другую эскадрилью — в Малиновку, куда направлены Коломиец, Панченко, Усменцев. Несколько дней ожидания — и наконец приказ о моем переводе в Малиновку.

Радостная встреча с товарищами. Разговорам нет конца. Мне рассказывают, что командир эскадрильи летает хорошо, но работать в его подчинении нелегко. Он бывает резок, крут, за малейшее нарушение воинской дисциплины строго наказывает. За разъяснениями к нему не обратишься. А в нашей работе ведь еще много неясного для нас самих.

Вечером мы собрались поделиться наблюдениями, посоветоваться друг с другом.

Перед нами нелегкая задача — в короткий срок научить курсантов сложному искусству пилотажа на истребителе. Мы должны оценить способности каждого курсанта, к каждому найти подход. Для этого надо узнать его характер, узнать его настроения и нужды, даже быть в курсе его домашних дел. И необходимо расположить его к себе, тогда он раскроет всю свою душу, скажет об ошибках в полете. Ведь последствия небольшой ошибки бывают иногда непоправимы. Но нужно быть взыскательным и требовательным. Особенно в авиации, где недисциплинированность может привести к тяжелому летному происшествию. А главное, мы должны привить курсантам любовь к летной профессии, к сложному искусству пилотажа на истребителе, научить метко поражать воздушную цель — словом, сделать их настоящими летчиками-истребителями.

У меня в группе одиннадцать курсантов. Они ловят каждое мое слово, приглядываются к каждому действию в самолете. Относятся к занятиям серьезно, занимаются прилежно.

Первое время я очень волнуюсь. Но постепенно все входит в колею. Готовлюсь к занятиям методически, веду дневник группы. Помогаю курсантам разбираться в теории, отдельно работаю с отстающими.

Среди моих прилежных курсантов выделяется Вячеслав Башкиров. Он старше меня, вдумчив, исполнителен, у него хорошее общее и политическое образование, он часто проводит политбеседы с курсантами, занимается с отстающими. Башкиров неплохо рисует, и мы вместе с ним оформляем стеннуюгазету.

С курсантами я подружился. Часто разговариваю с ними, вникаю в их дела, интересы. Ведь успехи и неудачи курсанта — Это успехи и неудачи инструктора.

И все же по-настоящему я узнаю своих курсантов только весной, когда группа приступает к летной практике..

Первым вылетает на «УТ-2» Вячеслав Башкиров, как всегда показывая пример прилежания, упорства и дисциплинированности.

Настроение у меня приподнятое: все ребята уже самостоятельно летают на «УТ-2». Успехи учеников радуют: моя группа идет впереди других. За успешную подготовку курсантов получаю благодарность от нашего комэска и денежную премию. Деньги, как обычно, посылаю отцу.

Наступает лето 1941 года. Живем еще напряженнее, поглощены работой. Цель одна — безупречно по ускоренной программе подготовить пилотов, как год назад готовили и нас.

В дни, выделенные для командироких полетов, как мы говорим — полетов инструкторов «на себя», удается много и систематически тренироваться на «И-16». Было бы можно, кажется, не вылезал бы из самолета. Сама техника пилотирования, шлифовка фигур доставляли мне ни с чем не сравнимую радость. Движения уже были отработаны, как говорится, почти до автоматизма. Жаль только было, мы так мало вылетаем на стрельбу, мало отрабатываем тактические приемы, не то что в строевых частях.

Зато мы совершенствовали свое методическое мастерство. Я руководствовался примером Константина Тачкина, который доверял курсантам в воздухе и подчас позволял им до предела доводить их ошибки.

На учебно-тренировочных самолетах оружия не было, но, обучая в мирной обстановке курсантов летному мастерству, я всегда помнил, что готовлю воздушных бойцов.

Нам часто напоминали о повышении боеготовности, еще большее значение придавали быстрому сбору по тревоге. Мы упорно готовились к обороне. Изучали опыт воздушных боев на Халхин-Голе и Карельском перешейке. С воодушевлением пели:

Если завтра война,
Если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов.

Но все, что мы читали, что слышали по радио о войне на западе, нам казалось чем-то отдаленным, не имевшим к нам отношения. Правда, настораживали письма товарищей, служивших в частях. В начале июня Петраков писал нам, что дух у них боевой, что «тревожат» их почаще, чем нас. О том же писал и Иванов, служивший в своих родных краях — на границе Белоруссии.

…Я летал к Харькову. Любовался руслом Северного Донца, новостройками, колхозными полями, вольными зелеными просторами. Вспоминал Ображеевку. Давно я не виделся с близкими, с отцом. Он писал часто обо всех новостях, о хороших видах на урожай, беспокоился обо мне и уже мечтал, что осенью, после выпуска курсантов, я приеду домой на побывку. Мечтал об этом и я.

---

Воскресное утро. Мы, инструкторы, сидим в палатке-столовой и с аппетитом завтракаем. Рядом со мной старые друзья: Панченко, Усменцев, Коломиец — и новый приятель, мой тезка, Иван Моря — отличный летчик. Характер у него веселый, добродушный, здоровье богатырское. Он тоже любит спорт, и мы с ним часто меримся силой.

Погода пасмурная, моросит дождь. Но настроение у нас самое радужное. Беспечно балагурим, весело строим планы на нынешний свободный день. И вдруг смех обрывается. Наступает тишина, и только слышна команда начальника штаба:

— Боевая тревога! Боевая тревога! Все по самолетам!

К нашему удивлению, начальник штаба сам вбежал в палатку, громко повторяя:

— Боевая тревога! По самолетам!

Переглядываемся. Таким мы его никогда не видели: лицо побагровело от волнения, стало суровым, напряженным. Да никогда он так и не кричал. Видно, что-то случилось.

Вскакиваем и, шмыгнув под полой палатки, спешим на стоянку своих «УТ-2». Механики уже запустили моторы.

— Немедленно рассредоточить самолеты по окраинам аэродрома! — раздался зычный голос комэска Вовка (тоже впервые услышали мы такой приказной тон).

Снова удивленно переглядываемся: раньше нас обычно собирали ночью, до подъема, и, засекая время, проверяли быстроту сбора и подготовки самолета.

Спешим рассредоточиться. Начали выруливать — только смотрим, чтобы не обрубить друг другу хвост: ведь такой приказ получен впервые.

И вот я уже сижу рядом с механиком под крылом самолета. Дождь моросит не переставая. С нетерпением ждем отбоя.

— Так долго тревога еще никогда не длилась, — замечает механик. Оглянувшись, добавляет: — Смотри-ка, что там делается?

На поляне за аэродромом, где находится военный лагерь, палаток как не бывало.

Там выстроились красноармейцы, и до нас докатилось протяжное «ура-а!».

Что же происходит? У нас — тревога, там — митинг. Раздается команда:

— Инструкторов вызывает командир!

Мы выстроились в центре летного поля. К нам подошел командир. Не сводим глаз с его лица: оно словно стало суровее, непроницаемее, чем обычно.

— Отбоя нет, — говорит он, и его голос звучит спокойно. — Сегодня на рассвете гитлеровские войска, несмотря на договор о ненападении, без объявления войны, внезапно, вероломно вторглись в пределы нашей Родины.

Неужели война? Нет, этого не может быть! А командир продолжает:

— Фашистские стервятники бомбардировали наши мирные города, атаковали ряд аэродромов.

Тут голос нашего строгого комэска дрогнул. Но, чуть помолчав, он сказал по-прежнему ровным тоном:

— Началась война. Боевые действия развернулись на фронте от Балтийского до Черного моря. Бойцы Красной Армии оказывают героическое сопротивление врагу. Наши летчики уже вступили в бой.

Сомнений не осталось. Теперь передо мной одна цель: скорее встать в ряды защитников Родины.

— В Московской, Ленинградской областях, — говорил командир, — по всей Украине, а следовательно, и здесь у нас и еще в некоторых других местностях объявлено военное положение. Призываю вас к спокойствию и бдительности! Помните: враг коварен и может пойти на любую провокацию! Будем жить в боевых условиях: день уплотним еще больше. Сейчас, как никогда, нужны организованность и дисциплина во всем.

Я был убежден, что вот-вот огласят приказ о нашей отправке на фронт, и не поверил ушам, когда услышал слова командира:

— Фронту нужны хорошо подготовленные летчики. Стало быть, ваша задача — еще скорее и лучше готовить курсантов. Работать придется с огромным напряжением, с утроенной энергией. — Он добавил, очевидно заметив наше недоумение, разочарование: — Будем усиленно тренироваться и сами. Может, и нам придется скоро драться с врагом.

Нам приказано вырыть щели — прятаться во время налета — и углубления для самолетов. На аэродром привезли пулеметы, курсантам выдали винтовки.

Работаю, а самого не оставляет мысль о фронте, обо всех событиях. Перекинуться словом с товарищами некогда.

В тот первый день Великой Отечественной войны по всей стране прошли митинги. Был он и у нас. Открыл его командир эскадрильи:

— Вы знаете, что фашистская Германия поработила почти всю Европу. За сорок пять дней она овладела Данией, Бельгией, Францией. Немецкие разбойники захватили оружие и боеприпасы чуть ли не всех европейских армий, овладели промышленностью покоренных стран: Чехословакии, Австрии, Польши, Голландии, Франции и ряда других государств. Сильный и коварный враг вооружился до зубов. Фашисты стянули войска к нашим границам и внезапно напали на нашу мирную страну. Они рассчитывают нанести нам молниеносный удар. Но наш народ, наши Вооруженные Силы отстоят честь и независимость Родины в справедливой, освободительной войне. Коммунистическая партия вдохновляет наш многонациональный народ на великие подвиги, и мы победим!

Горячо, гневно говорили выступавшие, клеймя немецко-фашистских захватчиков. Инструкторы брали на себя обязательство еще быстрее, еще лучше готовить летчиков для фронта и до совершенства отрабатывать технику пилотирования.

Мысленно даю себе клятву в наикратчайший срок подготовить свою группу. Может быть, и удастся вместе с ней вылететь на фронт.

Вечером мы прослушали первую оперативную сводку Командования Красной Армии. Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населенных пунктов, но повсюду встретила решительный отпор советских истребителей и зенитной артиллерии. Говорим и думаем об одном: Родина в опасности и мы должны быть в рядах ее защитников.

Мо

Ночами нас стали поднимать по тревоге. Приходилось забираться в щель. С болью, с ненавистью прислушивались мы к гулу вражеских самолетов. Они предпринимали налеты на Харьков, находившийся в тридцати километрах от нас, пролетали неподалеку от аэродрома, над излучиной Северного Донца — река служила для врага хорошим ориентиром, особенно в лунные ночи. После налетов мы долго не могли успокоиться. Да как смеют проклятые фашисты бомбить наши города — там же дети, женщины, старики!

Фашисты стали совершать налеты на электростанцию недалеко от нашего аэродрома. Прожекторы скользили по ночному небу, нащупывали воздушного врага. Били наши зенитки. Забыв об опасности, мы выскакивали из щелей. И как же торжествовали, когда однажды зенитчики сбили вражеский самолет!

Несмотря на ночные тревоги, мы жили прежней размеренной жизнью. Дисциплина у нас стала еще крепче. Работали действительно с утроенной энергией и к вечеру буквально валились с ног от усталости. И все же по вечерам, как и в мирные дни, собирались в Ленинской комнате у карты Родины. Политрук читал нам сообщения Совинформбюро.

С особенным вниманием слушали мы сообщения о действиях нашей авиации. И долго еще, бывало, говорили о воздушных боях, о бесстрашии и мастерстве наших истребителей, штурмовиков, бомбардировщиков. Горячо обсуждали подвиг Николая Гастелло. И он и весь экипаж не попытались спастись, когда загорелся подбитый самолет. Гастелло решительно развернулся и направил его на скопление вражеской техники. Самолет взорвался в самой гуще танков, и взрыв уничтожил немало фашистов и их боевой техники. Для нас Гастелло стал примером мужества, самоотверженного выполнения воинского долга.

Сообщения о зверствах гитлеровцев приводили нас в неописуемую ярость. «В захваченных немецко-фашистскими войсками пограничных городах и районах гитлеровцы чинят зверскую расправу над мирным гражданским населением… гитлеровские летчики расстреливают с самолетов мирных жителей и гоняются даже за детьми», — передавало радио, и кулаки у меня невольно сжимались. Я смотрел на лица друзей. У всех сдвинуты брови, все испытывают то же, что и я, — стремление скорее вступить в бой, покарать ненавистных захватчиков, посмевших вторгнуться на нашу землю.

3 июля, когда бои шли на Двинском, Минском, Тарно-польском направлениях, у нас в эскадрилье снова митинг. Он посвящен выступлению председателя Государственного комитета обороны И. В. Сталина. Суровая правда сказана народу: над нашей Родиной нависла серьезная опасность. Страна вступила в смертельную схватку с коварным, жестоким врагом.

В это трудное тревожное время партия призвала народ все подчинить интересам фронта, всю работу перестроить на военный лад, все силы направить на разгром врага. Наша страна стала единым военным лагерем. Клятвой звучали слова, которые мы читали в газетах, слышали по радио, повторяли сами: «Все для фронта! Все для победы!» Каждый из нас готов был отдать жизнь за победу правого дела. Но пока нам надо было здесь, в авиашколе, подчинить всю работу нуждам фронта, крепить военную дисциплину, бдительность. И чувство ответственности за порученное дело росло.

…Вскоре произошло событие, снова всколыхнувшее нашу размеренную жизнь. Командование школы получило приказ немедленно сформировать полк из опытных инструкторов, отлично владеющих техникой пилотирования. Им подобрали лучшие самолеты — ведь на этих «И-16» наши товарищи должны были скоро вступить в бой!

Командиром полка был назначен комэск майор Осмаков. В полк были зачислены инструкторы из разных эскадрилий, отличные летчики; среди них — опытные инструкторы: лейтенанты Мартынов, Скотной, мой бывший инструктор Тачкин; и молодые — сержанты, несколько человек из нашей эскадрильи, в их числе Моря. Он уже как-то встретился с врагом, вылетев наперехват немецкого разведчика, но подбитый враг скрылся в облака.

Провожали друзей шумно, взволнованно. Прощаясь со мной. Моря все твердил, что мы, конечно, встретимся на фронтовом аэродроме, шутил, что силой мериться будем с воздушным врагом. Но встретиться не довелось…

Итак, мы проводили друзей на фронт и были уверены, что скоро наступит и наш черед. И с еще большим рвением отрабатывали фигуры пилотажа, еще тщательнее готовили курсантов, еще старательнее выполняли свои обязанности.

А их стало еще больше. Нам пришлось проводить тренировку с курсантами из первого отряда нашей эскадрильи — заменить инструкторов, зачисленных в полк Осмакова. Наш требовательный комэск дал мне дополнительную нагрузку: проводить с курсантами рулежку на самолете с «ободранными крыльями», на котором курсант учится держать направление. С поверхности плоскостей снята была перкаль, чтобы не возникла подъемная сила и самолет не оторвался от земли.

С рассвета до обеда я летал со своими курсантами, тренировался сам, а после обеда до темноты проводил рулежку.

Мои курсанты уже приступили к «вывозной программе» на «УТИ-4».

Самолет был новенький, его дали моей группе за успешное овладение «УТ-2».

Предстояла нелегкая работа — переход на боевой самолет «И-16». Теперь я понял, сколько сил и энергии затрачивают инструкторы, приступая к выполнению вывозной программы на «УТИ-4», как напряжено у них внимание, какая нужна при этом выдержка. В дни войны — особенно: мы должны были отлично обучить летчиков пилотажу и стрельбе на истребителе по еще более ускоренной программе.

Враг рвался к Москве. Бессмертные подвиги совершали советские воины, защищая ее от гитлеровских войск. Тысячи фашистских бомбардировщиков участвовали в ночных налетах. Но наша ночная истребительная авиация, наши зенитные батареи не допускали врага к столице. Всю страну облетела весть о подвиге Виктора Талалихина. Он ночью таранил немецкий бомбардировщик, пытавшийся прорваться к Москве. И мы, памятуя суворовскую заповедь, взяли Талалихина за образец героя, а позже и Алексея Катрича, таранившего вражеский бомбардировщик под Москвой в сентябре.

Радио и газеты сообщали о налетах вражеской авиации и на Ленинград, о подвигах его воздушных защитников.

«Героические дела совершают советские люди не только на фронте, но и в глубоком тылу. Самоотверженным трудом наш народ готовит победу над фашизмом», — передавало радио. Но, глядя на карту Родины, на районы, временно оккупированные фашистами, я рвался на фронт, мечтал вступить в схватку с врагом на подступах к столице.

Наши войска отходили, ведя непрерывные бои. Линия фронта отодвигалась на восток. Тревожно было на сердце. И чтобы отогнать тревогу, я работал еще больше. Жил мыслью, что меня отправят в действующую армию, когда мои курсанты закончат обучение на «II-16». Ждать этого было уже недолго.

Я проводил ознакомительные полеты в зону с курсантами на нашем новеньком «УТИ-4». Командир звена готовил их на земле, я — в воздухе. Такой метод позволял нам ускорить летную подготовку. Буквально не вылезал из кабины. Курсантами я доволен. Но вот последний, одиннадцатый полет в зону с курсантом Клочковым. Я знал его недостаток — при сложной обстановке он терялся, мог нарушить последовательность действий в кабине. Напоминаю, чтобы он мягко держался за управление. Начали разбег. Чувствую, что сектор газа резко пошел вперед. Кричу курсанту:

— Резкие движения!

Самолет почему-то долго не отрывается от земли. Делаю попытку оторваться, а наш «УТИ-4» все бежит и бежит. Наконец оторвался, но мотор дал перебои. Снова кричу:

— Бросьте управление!

Убираю сектор газа на себя и даю его более плавно. Мотор заработал нормально, и тут же снова начал давать перебои. Самолет стал терять скорость и коснулся земли. В чем же дело? Ведь мотор новый!

Впереди овраг. Вот-вот угодим в него. Делаю попытку перескочить его. Раздался треск, машину встряхнуло, и я крепко ударился головой. Выскакиваю из кабины: вот оно что — машина в трех метрах от оврага столкнулась с самолетом, на котором производится рулежка. Снимаю шлем и парашют, по подбородку бежит кровь. Клочков сидит, опустив голову. Лицо у него в крови. Неужели погиб? Сбегаются курсанты. Успеваю крикнуть: «Быстрее вытаскивайте его из кабины!» — и падаю.

Мы бы наверняка погибли, если б получили лобовой удар. Отделались легко — всего несколько дней пролежали в госпитале. Очень жаль было новую машину — она была повреждена.

Как выяснилось потом, авария произошла оттого, что на взлете курсант перепутал сектора — дал сектор высотного корректора, которым полагалось пользоваться только на большой высоте. Несмотря на мой приказ, он не выпустил его и сидел, словно окаменев, — так испугался, когда мотор зачихал.

Выйдя из госпиталя, я еще энергичнее взялся за работу, еще требовательнее стал относиться к себе и курсантам. Но комэск изменил отношение ко мне: я попал в число нерадивых. На каждом разборе он вспоминал об аварии. О фронте нечего было и думать.

Трудное началось для меня время — было горько, обидно. И все же я твердо решил вновь завоевать доверие нашего строгого командира и добиться отправки на фронт.

А пока я проводил в действующую часть своего лучшего курсанта — Вячеслава Башкирова.

Шло смоленское сражение. Враг, приостановленный на дальних рубежах под Москвой, продолжал совершать воздушные налеты на нашу столицу, на Ленинград, находившийся в блокаде.

Продолжалась героическая оборона Одессы и Киева. Опасность угрожала Харьковской области. Сложное положение создавалось на нашем направлении.

Росла тревога за близких. Не отвечал на письма брат Сашко, служивший на Урале. С пометкой «адресат выбыл» вернулось мое последнее письмо к нему.

Никаких вестей не было от Якова, призванного в армию с первого дня войны.

Давно не было писем от отца, сестры и брата Григория, работавшего в охране завода в Шостке. Что с ними?

Не знал я в те дни, что к 1 сентября передовые части немецких войск прорвались к Десне, захватили плацдарм на левом берегу, у Шостки. Только много лет спустя мне стало известно, что гитлеровцы считали район Шостки одним из дальних подступов к Москве и в сентябре 1941 года стянули туда крупные силы армий «Центр».

От наших бывших курсантов приходили письма, полные бодрости. Друзья кратко описывали боевые вылеты Тачкина, Скотного, свои. Мы по многу раз перечитывали каждое письмо, без конца говорили о боевых делах товарищей.

Я подал рапорт об отправке в действующую армию. Но получил отказ: несмотря на все мои старания, авария, видимо, все еще не была забыта.

Вражеские разведчики частенько стали появляться над нашим аэродромом — очевидно, контролировали его. Иногда пытались атаковать наши самолеты в воздухе. Производить учебные полеты стало опасно. Мы, инструкторы, несли дежурство в кабинах.

К нам сел полк двухмоторных бомбардировщиков «СБ». Они по нескольку раз в день вылетали на боевое задание. Вместе с курсантами мы изучали «живые» бомбардировщики, узнавали много нового о тактике воздушного противника. С нетерпением ждали возвращения экипажей с задания, бегали их встречать, засыпали вопросами.

Иногда «СБ» возвращались с повреждениями. Некоторые гибли в бою. Полк нес потери, но летчики — молодые, дружные ребята—держались стойко. Они охотно делились с нами наблюдениями, боевым опытом. Случалось, говорили:

— Вас рядом с нами не хватает: недостает у нас на фронте истребителей прикрытия. Наши «СБ» устарели — скорость маловата.

Как же нам хотелось на «И-16» прикрывать полк! Но задачи у нас такой не было, да и не хватило бы радиуса полета.

Мы тяжело переживали каждую утрату, но виду не показывали. Напротив, всячески старались развлечь, подбодрить новых товарищей, принести им пользу на земле. Подвозили боеприпасы, набивали патронами ленты для пулеметов, помогали быстрее подготовить самолеты, мигом выполняли любое их поручение.

Каждому из нас хотелось походить на мужественных бое-, вых летчиков. Мы сроднились с ними и техниками. Уже казалось, так всегда и будем вместе. Но расстаться пришлось, и очень скоро.

Фронт приближался к нашим краям. Эскадрилья, как и другие эскадрильи училища, получила приказ немедленно перебазироваться в глубокий тыл. Куда именно, нам не сказали.

Командованию, курсантам, техникам предстояло отправиться эшелоном до Борисоглебска, а инструкторам перелететь туда на. своих самолетах. Известно было одно: Борисоглебск — конечный пункт перелета. Собирались быстро и организованно. Не забыли даже двухпудовую гирю, с которой тренировались. Стиснув зубы, готовились к отъезду ребята. Говорили:

— Что же дальше будет? Да нет, вернемся мы сюда, вернемся.

И я был уверен, что вернемся, что победа будет за нами. Но на душе было тяжко. Росла тревога за отца, сестру, братьев, односельчан. Чувство было такое, словно я бросаю их в трудную минуту, предаю. Да и нелегко было покидать места, с которыми все мы успели сродниться. Я как бы почувствовал всю горечь отступления.

Сколько бы. я дал, чтобы вот так, эскадрильей, вылететь сейчас на фронт!..

Нас торопят. Взволнованное прощание с друзьями-бомбардировщиками. Обнимая их, говорим:

— Может, скоро встретимся!

Комэск напоминает о порядке перелета, об ориентировке. И вот наши самолеты уже над аэродромом. Делаем прощальный круг. Сердце сжалось, когда я посмотрел вниз. Там, где еще недавно стояли наши учебные самолеты, теперь виднелись одни лишь «СБ».

Берем курс на восток.

Первая посадка около Уразова — на площадке посредине обширного кукурузного поля. Здесь война не чувствовалась. Все было спокойно. Затем аэродром в Старом Осколе, где стояли дальние бомбардировщики-ночники «ДБ-Зф». Они наносили удары по немецким объектам глубокого тыла. С интересом слушали мы рассказы летчиков о ночных боевых вылетах — ведь сами ночью не летали. Поражало все: их отвага, мужество, умение ориентироваться ночью, пилотировать самолет по приборам. Мы знакомились с самолетами, запоминали их силуэт. Нам позволяли осмотреть кабину летчика, штурмана, стрелка. Мы восхищались: как здесь просторно, сколько приборов!

Прокладываем маршрут и летим дальше. Воронежский аэродром. На боевом дежурстве «И-16». В воздухе — незнакомые самолеты. Они снижаются, снова набирают высоту. «Очевидно, новые истребители», — решили мы.

— Да это штурмовики, «Ильюшины», — сказал нам немолодой летчик, оказавшийся поблизости. — Вон они и на земле стоят. Посмотрите.

О беспримерной храбрости летчиков, воюющих на штурмовиках, о замечательных качествах новых отечественных самолетов мы читали и слышали.

Рассматриваем «ИЛ» ее всех сторон, трогаем, ощупываем, оживленно переговариваемся:

— Какая на нем броня! Да поглядите, ребята!

— Ну что, штурмовики понравились? — спрашивает летчик. — Да, грозные машины, большую поддержку оказывают наземным войскам. Недаром фрицы называют «ИЛы» «шварцтод» — «черная смерть».

После этой встречи всем нам захотелось воевать на «Ильюшиных». Решили на следующий день разузнать, возможно ли это. Но не удалось: ранним утром получен приказ немедленно перелететь на другой аэродром.

Приземляемся в Борисоглебске на аэродроме нашего старейшего авиационного училища, в котором учился Валерий Чкалов.

Снова привычная обстановка. Идет напряженная летная учеба. Мы быстро перезнакомились с инструкторами. Они с гордостью рассказывали о боевых делах воспитанников Чкаловского училища.

Здесь, далеко в тылу, уже чувствовалось что-то тревожное. Строго соблюдалась светомаскировка: часто наведывались немецкие разведчики.

Мы надеялись, что в Борисоглебске и останемся. Но несколько дней спустя прибыли эшелоны с наземной командой, курсантами, с имуществом школы, и нам было приказано срочно разобрать самолеты и погрузить их на платформы.

Командование поступило так, чтобы сберечь «самолеторесурсы», — ведь каждый самолет в дни войны был особенно дорог. А путь предстоял долгий — в Среднюю Азию.

Навстречу нам идут эшелоны с бойцами, машинами, боевой техникой. Станционные пути забиты: стоят составы с демонтированным оборудованием заводов из прифронтовой полосы, с эвакуированными. Этой картины не забыть никогда.

В теплушке рядом со мной Коломиец, Панченко, Усменцев. У нас установлен твердый распорядок дня, каждый знает свои обязанности.

В пути ведем долгие разговоры: вспоминаем годы учения, своих инструкторов, спорим о методах обучения, рассуждаем о том, как скорее подготовить летчиков. И конечно, говорим о наших фронтовиках из полка Осмакова.

К нам часто заходят командиры, рассказывают о положении на фронтах, о трудовом героизме в тылу. На станциях достаем газеты, слушаем сообщения Совинформбюро.

По-прежнему идут бои на всем фронте.

Грозная опасность нависла над столицей. Противник пытался наносить по Москве удары с воздуха, но по-прежнему наши летчики и зенитчики успешно отражали массированные налеты.

Под стук колес кто-нибудь запевал военную песню. Дружно, с силой подхватывали мы припев. И чаще, всего звучало:

Пусть ярость благородная
Вскипает как волна!
Идет война народная,
Священная война.

Мы отъехали на тысячи километров от Чугуева, от тех еще недавно таких мирных мест, где сейчас шли кровопролитные бои.

За несколько дней до Октябрьских праздников прибыли в зеленый живописный город Чимкент — конечный пункт долгого пути. Здесь на аэродроме нам предстоит собрать самолеты, а потом на них перелететь в Манкент, где будет базироваться наша эскадрилья.

Из Чугуева мы улетели холодным, осенним днем. Здесь же было жарко, душно, пыльно. Давно не выпадали дожди.

Наш состав поставили на запасный путь. Инструкторы, техники и курсанты получили приказ разгрузить эшелон и переправить разобранные самолеты на аэродром. Грузовиков не хватало. Почти всю технику мы перетаскивали на руках. Работали без передышки. Сознание, что делаем нужное дело, придавало нам силу и бодрость. Ребята шутили, вытирая пот, заливавший лицо:

— Ну вот, дожили: не самолеты нас возят, а мы их таскаем!

Немало пришлось сделать рейсов, пока не перенесли и не перевезли на аэродром всю материальную часть. Нельзя было терять ни часа: перерыв в учебе и без того был большой. И мы деятельно помогали техникам собирать машины, привлекали к этому и курсантов. Работали с восхода солнца до темноты.

Наконец самолеты собраны, облетаны. Курсанты эшелонами отправлены в Манкент. Вылетели туда и мы, инструкторы.

Накануне праздника 24-й годовщины Великого Октября всех нас взволновало короткое сообщение Совинформбюро о том, что партизаны взорвали мост, вновь построенный оккупантами через Северный Донец, спустили под откос несколько поездов и произвели взрывы на Чугуевском аэродроме.

В тот вечер, несмотря на усталость, мы долго не могли уснуть. Всё вспоминали знакомые места, обсуждали новость, восхищались отвагой народных мстителей.

Днем 7 Ноября мы узнали, что в Москве был парад. Прямо с Красной площади советские воины и партизаны уходили на фронт — на защиту столицы.

Известие произвело на нас огромное впечатление.

Пролетел еще один военный месяц. И наконец 11 декабря — долгожданное сообщение «В последний час» о провале немецко-фашистского плана окружения и взятия Москвы. Приводились цифры — огромные трофеи наших войск.

Это было первое крупное поражение гитлеровцев за годы второй мировой войны. И мы с воодушевлением повторяли:

— Развеян миф о непобедимости немецко-фашистских армий! Разгром фашистской армии неизбежен.

Но мы понимали, что еще предстоит долгая и трудная борьба.

Условия, в которых мы работали, были нелегкие. Вокруг аэродрома расстилались хлопковые плантации, журчали арыки, зеленели сады. Но нас очень разочаровал сам аэродром: гравий с землей, а сверху — слой пыли. После взлета пыль на аэродроме поднималась столбом и долго не оседала.

— Да, тут много не налетаешь… — с досадой сказал я после первого полета.

— Придется вставать еще раньше, — заметил Гриша Усменцев. — Отдыхать некогда!

Моторы сильно нагревались от зноя. Пыль проникала всюду и вызывала преждевременный износ узлов, деталей. Приходилось с особенной тщательностью осматривать и готовить к полетам материальную часть.

Мы, инструкторы, облетали самолеты, освоили аэродром и приступили к обучению курсантов. Занимались помногу: надо было наверстать упущенное — курсант быстро теряет навыки, не закрепленные длительной практикой.

Днем занимались наземной подготовкой, теорией, разбором полетов. Работали по-прежнему без передышки, но никто не жаловался на усталость. Напротив, все инструкторы стремились сделать как можно больше полетов, как можно лучше отработать технику пилотирования.

В нелегкой работе нас поддерживала мысль, что здесь, в глубоком тылу, мы работали во имя победы над фашизмом.

Политрук часто повторял, беседуя с нами:

— Ленин говорил: «Мы сумеем исполнить свой долг и на мелкой будничной работе». Мужество и самоотверженность можно проявлять не только в бою, но и в каждодневной работе.

Комэск, как будто сменивший гнев на милость, упорно молчал о моей отправке в действующую армию. Вероятно, считал, что я этого еще не заслужил.

Однажды к нам в эскадрилью приехал с фронта майор Осмаков подобрать летчиков в свою часть. От него мы узнали, что в неравном бою погиб Константин Тачкин… Как же мне, его выученику, в тылу оставаться?!

— Да ты обратись к майору, — советовали мне ребята. — Может, он тебя и возьмет.

И я, сдерживая волнение, попросил майора взять меня н полк. Помедлив, он ответил, что летчики уже подобраны. Потом добавил:

— Впрочем, подумаю. Подождите до завтра.

Нечего и говорить, как я ждал этого «завтра», как волновались все друзья, сколько у нас было разговоров!

А на следующий день майор мне отказал: очевидно, комэск снова вспомнил об аварии.

Я был глубоко удручен. Но все же верил, что попаду на фронт. Надеялся, что меня отправят вместе с моими курсантами, и еще быстрее старался закончить программу. Вместе с ними изучал тактику, боевой опыт нашей авиации: может быть, придется драться вместе.

Чем труднее давалась летная учеба какому-нибудь курсанту, тем охотнее и больше я с ним работал. И когда добивался успеха, испытывал радость и успокоение.

За курсантов я был спокоен. Они хорошо все усваивали. Программу обучения завершали успешно. Но по-прежнему, не ослабляя внимания, я следил за ними, их действиями, особенно за Клочковым. После аварии, доставившей и ему и мне столько огорчений, его хотели отчислить. Мне еле удалось отстоять его. И надо сказать, Клочков подтянулся, стал летать хорошо, не отставая от других.

Но вот что случилось однажды. Клочков был в воздухе, а я с земли наблюдал за его действиями. Вижу — никак ему не удается сделать расчет на посадку. Сразу вспомнилась авария — столкновение с рулежным самолетом. И сейчас у курсанта явно что-то не ладится. Подсказать бы, да радио нет. Грожу ему с земли кулаком, — так Кальков грозил учлетам на аэроклубовском аэродроме. Показываю руками, что надо сделать. Такая уж манера у инструкторов!

Наконец на четвертом заходе Клочков садится с перелетом. В конце пробега — еще одна ошибка: он упускает направление и самолет резко разворачивается. Шасси поломаны. Но все же вздыхаю с облегчением: хорошо, что не выкатился за границу аэродрома — там арыки, постройки, — мог бы разбиться. Но за курсанта стыдно. Приятели трунят:

— Эй, Никитич, как твой ученичок?

Я зол на Клочкова, но и встревожен: как бы наш строгий комэск его не отчислил!

Подхожу к самолету, лежащему на брюхе. Техник осматривает узлы крепления. Курсант стоит, опустив голову. Он в слезах, не может слова вымолвить. Сгоряча отчитываю его по всем правилам — как у нас говорят, стружку с него снимаю.

— Я заметил, как самолет начал разворачиваться, но не смог удержать… — говорит он дрожащим голосом.

— Зачем же ты в самолете сидишь?

Но, посмотрев на его пристыженное, несчастное лицо, вдруг вспоминаю, как я сам допустил отклонение во время одного из первых полетов на «И-16», как отчитывал меня Тачкин, но зато как и помогал мне во всем. И невольно меняю тон:

— Ты еще легко отделался. А он, всхлипнув, отвечает:

— Ведь теперь мне не дадут летать, товарищ инструктор!

— Успокойся. На фронт собираешься, а сам нюни распустил. Сейчас мы с тобой ошибку разберем, чтобы ты больше никогда не допускал промахов.

Все произошло оттого, что курсант, не учтя особенностей штилевой погоды и температуры воздуха, не сумел сделать расчет на посадку. Положение осложнилось и тем, что горючее было на исходе, а вокруг вздымались горы, и летчик немного растерялся. Но все же он сделал волевое усилие и посадил самолет.

Напоминаю ему, что на пробеге и на взлете надо, как говорится, замечать не сам разворот, а тенденцию к развороту.

— Помни: человек управляет самолетом, а не самолет человеком!

Этот случай послужил для Клочкова хорошим уроком. Больше он ошибок не допускал, сделался одним из лучших курсантов, успешно закончил программу обучения. Должен добавить: Клочков стал хорошим боевым летчиком, капитаном и до последнего дня войны отважно и умело дрался с фашистами.

Через несколько дней я снова пришел к комэску с рапортом — просил отправить меня в действующую армию, — но рапорта он не принял. Сказал резко:

— Летчиков учить получше надо!

Сердце у меня упало: да, не видать мне фронта… Не слушая объяснений, комэск сухо добавил:

— Больше рапортов не пишите, пока группу курсантов не выпустите.

Друзья меня утешали, советовали ждать. И я ждал…

«Обучение и воспитание курсантов — неразрывный процесс», — часто напоминали нам командиры.

Да, мы должны были не только обучать курсантов летному мастерству, но воспитывать у них волевые качества — смелость, решительность, настойчивость. И в этом нам, как всегда, помогала комсомольская организация. На примерах фронтовых летчиков мы учились сохранять хладнокровие и самообладание в сложной обстановке.

Преподаватель тактики ВВС майор Гуринович кропотливо, тщательно собирал боевой опыт и сделал отличное наглядное пособие: наклеил в альбоме вырезки из газет — описания боев, представляющих интерес с точки зрения тактики.

Преподаватель дал мне альбом на несколько дней. По вечерам я засиживался допоздна, переписывал в блокнот выдержки из статей, внимательно читал подробные описания летно-тактических характеристик и уязвимых мест вражеских самолетов, вычерчивал их силуэты, схемы боев, отдельные фигуры.

Записывал цитаты, которые, по моему убеждению, должны были помочь мне в бою. И в самом деле помогли. Вот, например, одна из страниц.

Начинается она словами Ленина: «…действовать с величайшей решительностью и непременно, безусловно переходить в наступление».

Дальше афоризмы: «Не опознав самолет, признавай его за противника», «Перед атакой посмотри назад, не атакует ли тебя противник», «Воздушный бой — море комбинаций, положений, неожиданностей», «В бою побеждает тот, кто отлично владеет самолетом и оружием, первым нападает на противника, применяет нужный маневр и овладевает инициативой», «Победа дается людям сильной воли, людям чистой и благородной души». А вот и заповеди Суворова, которые в те дни обрели всю свою силу: «Сам погибай, а товарища выручай», «Никогда не отбивайся, а сам бей», «Не бойся смерти, тогда наверное побьешь»; выдержки из его науки побеждать: о трех воинских искусствах — глазомере, быстроте, натиске.

И сейчас, перелистывая старенький блокнот, ставший потом фронтовым, я вспоминаю ту далекую пору, когда мои товарищи и я в глубоком тылу готовили себя к фронту, жили одной мыслью, одним стремлением — скорее вступить в бой за освобождение советской земли.

Большую пользу принес мне альбом майора Гуриновича. Я стал нагляднее представлять себе действия летчиков в бою и решил поделиться с курсантами всем, что узнал и узнавал. В свободный час стал собирать свою группу: рассказывал об опыте наших боевых летчиков, а рассказы иллюстрировал рисунками, вычерчивал схемы боев. Готовя курсантов к фронту, я готовился и сам.

В день 24-й годовщины Советской Армии политрук зачитал приказ по училищу. Нам, инструкторам, было присвоено звание старшего сержанта. И даже не верилось, что после всех моих неудач оно присвоено и мне.

Как-то в середине марта я пошел в штаб эскадрильи. У витрины с газетами толпились летчики-инструкторы и курсанты.

Раздавались оживленные голоса:

— Да ведь это инструкторы Скотной, Мартынов, Король! Наши-то как отличились!

Спешу к товарищам. В витрине висит авиационная газета от 11 марта 1942 года. Бросается в глаза призыв: «Истребитель! Всегда ищи боя! Будь смелым, решительным и инициативным в воздушном бою, как капитаны Еремин и Запрягаев, лейтенанты Скотной, Седов, Саламахин, Мартынов и старший сержант Король!» Семь летчиков-истребителей на «ЯК-1» вышли победителями в воздушном бою против двадцати пяти немецких самолетов: восемнадцати истребителей «Мессершмитт-109» и семи бомбардировщиков «Юнкерс-87» и «Юнкерс-88». Наши летчики сбили один «Юнкерс-87» и четыре истребителя, остальные фашисты покинули поле боя. Наша героическая семерка потерь не имела.

Кто-то из ребят читал вслух:

— «Этот бой и победа не есть счастливая случайность. Отечественная война с немецко-фашистскими захватчиками дала уже нам немало фактов, когда советские летчики вступали в бой с превосходящими силами врага и побеждали его.

Группа капитана Еремина обнаружила гитлеровских разбойников раньше, чем они заметили наши самолеты. Это — одно из условий победы. Умей постоянно вести наблюдение в воздухе, первым находи противника — золотое правило истребителя… Победить такую многочисленную стаю фашистских стервятников небольшой группкой самолетов можно было только блестящим применением тактики и передовой техники. Именно в этом сказалась сила семерки истребителей. Они показали себя не только храбрецами — настоящими воздушными снайперами, летчиками, в совершенстве владеющими техникой пилотирования на всех высотах и скоростях своих самолетов».

Статья кончалась так: «Блестящая победа группы капитана Еремина заслуживает тщательного изучения. Все новое, все необходимое для нашей борьбы с врагом должно быть усвоено всеми частями, всеми летчиками».

И мы подробно изучили этот бой. Да, воевали летчики комэска Еремина не числом, а умением!

…Когда в декабре 1942 года по почину колхозников Тамбовской области начался сбор средств в фонд обороны, колхозник-патриот Ферапонт Головатый внес деньги на постройку самолета в дар командиру славной эскадрильи капитану Еремину.

Программа обучения заканчивалась пилотажем. Выполняя фигуры пилотажа, курсант должен уверенно владеть самолетом, у него вырабатываются волевые качества, решительность и смелость, необходимые воздушному бойцу.

Все мои курсанты хорошо пилотировали, кроме одного — Мешкова. Он боялся штопора, и ему не давалась чистота вывода. А надо было непременно добиться чистоты выполнения этой фигуры — приближался день выпуска группы, и меня очень тревожил отстающий курсант.

Как всегда, ранним утром мы уже на аэродроме. Механик «УТИ-4» Наумов доложил, что самолет исправен и подготовлен к полету. Поднимаюсь в воздух с Мешковым: собираюсь еще и еще раз показать ему правильный вывод из штопора. Он мягко держится за управление. Делаю срыв в штопор. Сопровождаю свои действия объяснениями.

Начинаю выводить самолет. И когда он начал задирать нос, даю газ. А мотор не работает. Самолет самопроизвольно сорвался в штопор и стал вращаться в другую сторону.

Земля быстро приближается. Не могу понять, что произошло с мотором. Делаю последнюю попытку вывести самолет из сложного положения. Удается его выровнять. Мотор по-прежнему не работает. Вынужденная посадка неизбежна.

Местность под нами гористая. Только в стороне виднеется небольшая площадка — хлопковая плантация. Направляюсь к ней. Снижаюсь. Потянул ручку на себя — самолет коснулся земли и вдруг запрыгал: я садился поперек борозд — как пришлось. Вот-вот перевернется на спину. Впереди, метрах в пятнадцати, — обрыв. Самолет останавливается вовремя!

Очевидно, кончилось горючее. Да, бензина действительно нет. Как подвел меня механик: а ведь он такой исполнительный, аккуратный!

Раздается гул мотора. Низко пролетает самолет. И кто-то грозит с него кулаком. Да это комэск! Показываю знаками, что нет бензина, а командир грозит кулаком еще яростнее.

Самолет улетел. А мы сидим и уныло ждем бензина. Уж наверняка я снова попал в нерадивые, опять будет отложена моя отправка на фронт.

Комэск приехал на автомобиле. Я готов был провалиться сквозь землю. Но подобрался и доложил о вынужденной посадке из-за недостатка горючего и о полной исправности самолета.

Комэск сердито посмотрел на меня и, пробормотав что-то нелестное на мой счет вместо ответа, приказал заправить самолет бензином.

Бензобак залит. Командир влез в кабину и попытался взлететь. Но площадка была слишком мала. Тогда он приказал разобрать самолет и доставить его на аэродром на грузовике.

Я знал, что на этом дело не кончится. И в самом деле комэск вызвал меня, как только я приехал. Я ждал неприятного разговора: комэск умел снимать стружку!

К моему великому удивлению, командир встретил меня не так сурово, как я ожидал. На этот раз он даже не кричал — может быть, оттого, что я удачно, без поломок, посадил самолет. Я не сказал командиру, что все произошло из-за оплошности механика. Принял вину на себя, но комэск и без моих объяснений все понял. Он строго сказал:

— Помните: доверяя, нужно проверять!

Я запомнил его слова и в дальнейшем, доверяя механикам и техникам, всегда их проверял. Этому учил и своих курсантов.

И вот наступил день, которого я так ждал. Все курсанты успешно закончили учебу и получили назначение в действующую армию.

Мои питомцы, окружив меня перед отъездом, благодарят за выучку. Крепко пожимаю им руки на прощание, даю последние советы, наставления.

— До скорой встречи на фронтовом аэродроме, товарищ инструктор! — кричат они, уже сидя в машине, увозящей их на станцию. Они знают: для меня это лучшее пожелание.

И снова я остаюсь на инструкторской работе: мне уже дали новую группу. Все мои надежды снова рухнули.

Уже целый год наша авиашкола здесь, в глубоком тылу. Незаметно прошло время в каждодневной упорной работе. По-прежнему мы целыми днями на аэродроме, а вечерами в Ленинской комнате.

Сообщения тревожные: наши войска ведут тяжелые бои под Сталинградом, стоят насмерть.

Товарищи моего детства, мои братья воюют. Отец, сестра, близкие — в фашистской неволе. А я, воздушный боец, отсиживаюсь в тылу. И эта неотвязная мысль нестерпима.

Как-то после тренировочных полетов ко мне подошел Гриша Усменцев. Участливо спросил:

— Ты что голову повесил? Здоров ли? Верно, устал?

— Да нет, Гриша, дело не в этом.

— Пойдем купаться, по дороге поговорим.

Мы отправились к арыку, протекавшему между высокими тополями, неподалеку от нашего авиагородка. Вдруг кто-то позвал меня.

Оглядываюсь — нас догоняет дежурный. Говорит мне с досадой:

— Где вы пропали? Вас срочно вызывает комэск. Идите быстрее!

— Очевидно, вызывают на очередную стружку,—сказал я Грише.

Я пошел в штаб, ломая себе голову: зачем мог понадобиться строгому комэску? И не очень спешил, припоминая, не допустили ли нарушений мои курсанты. Да нет…

Впереди меня быстро идет командир звена другого отряда Петро Кучеренко. Очевидно, тоже в штаб. Обычно спокойный, выдержанный и несколько медлительный, лейтенант сейчас чуть не бежит. Прибавляю шагу, нагоняю его у самых дверей кабинета.

— Товарищ лейтенант, куда торопитесь?

— Да вот комэск вызывает.

— Меня тоже. Давайте, товарищ, лейтенант, вместе войдем. Одному страшновато: не знаю, в чем дело.

— И я не знаю.

Входим вместе. Докладываем. Командир эскадрильи встает и молча окидывает нас взглядом, будто впервые видит. И с несвойственной ему мягкостью говорит:

— Летчики вы неплохие, не подведете в бою. На вас получен вызов. Завтра с утра отправитесь к начальнику училища и узнаете все подробнее. Быть может, я бывал резок. Но дисциплина прежде всего. Командир должен быть требовательным. Поймете, когда сами станете опытными командирами.

Он отпустил нас, и я, вдруг забыв о всех обидах, горячо пожал комэску руку и быстро вышел из штаба.

Весть о нашем отъезде уже облетела эскадрилью. Меня обступили товарищи. Тут и мой друг Гриша Усменцев. Он все твердит:

— Ты только пиши непременно. И как собьешь, сразу напиши, слышишь?

— Слышу, Гришка! Да мне все не верится, что на фронт еду!..

Товарищи устроили нам проводы. Мы собрались у Кучеренко — он жил вместе с семьей. Не по себе мне стало, когда я увидел дочурку Петро, заплаканное, встревоженное лицо его хлопотуньи жены. Петро озабоченно и ласково поглядывал на нее, старался подбодрить.

Утром я вскочил раньше всех. Не давала покоя мысль: а вдруг передумают, вдруг что-нибудь изменится! И хоть жаль было расставаться с друзьями и со своими курсантами, все заслоняла мысль о том, что скоро буду на фронте.

В назначенный час за нами приехала машина. Собралась вся эскадрилья. Пришел Петро, его провожала жена с дочкой на руках. Друзья окружили нас. Ко мне пробился механик Наумов:

— Товарищ командир, вы уж не обижайтесь на меня из-за того случая…

Я крепко обнял ею.

— Да я все забыл, Наумыч! Знаю, как вы сами переживали все это. Готов с вами всегда работать.

— Товарищи, пора ехать! — раздался голос командира эскадрильи.

Усменцеву, Панченко, Коломийцу командир разрешил проводить нас до штаба авиаучилища.

Мы стали торопливо прощаться, и я влез в машину. Она тронулась, Петро вскочил уже на ходу. Инструкторы, техники, курсанты бежали вслед за машиной и кричали:

— Не подкачайте! Поддержите честь эскадрильи! Бейте врага!

И вот мы у штаба. Во дворе у дверей стоят шесть летчиков-инструкторов из других эскадрилий.

— А вы что здесь делаете? — спросил их Петро.

— Да вот вызвали. Говорят, наконец на фронт пошлют, — широко улыбаясь, ответил за всех летчик с веселыми серыми глазами.

Это был Алексей Амелин: я знал его в лицо, как и всех остальных инструкторов, — встречались, когда школа находилась еще на Украине.

— Может, все вместе отправимся воевать! — заметил я.

Друзьям пора было возвращаться. На прощание мы долго жали друг другу руки, троекратно расцеловались.

Они уехали. А немного погодя к нам подошел незнакомый капитан. Он проверил по списку наши фамилии и сказал:

— Все в сборе? Вас ждет начальник училища.

Подтянувшись, входим в просторный кабинет. Начальник встречает нас приветливо. Сообщив, что мы направляемся в Москву, на пункт сбора летно-технического состава, он добавляет:

— Там и определится ваша служба. Надеюсь, скоро услышим о ваших боевых делах.

В пути мы встретили 25-ю годовщину Великого Октября. И вот мы в Москве, на пункте сбора летно-технического состава. Здесь много боевых летчиков. Но есть и молодежь, вроде нас. Одни только что прибыли с фронта, другие — из госпиталей. Стоит гул голосов.

Летчики рассказывают о воздушных боях. Мы с Леней Амелиным слушаем затаив дыхание, иногда переглядываемся — ведь перед нами живые боевые летчики. Мы изучали тактику и понимаем все с полуслова, однако некоторые вопросы кажутся нам необычайно сложными. Немного освоившись, вступаем в разговор.

— Кто тебя учил? — спрашивает меня один из боевых летчиков.

— В аэроклубе — Кальков, а в школе — Тачкин.

— Тачкина я знал. Отважный, умелый был летчик.

От летчиков, прибывших из Сталинграда, узнаю, что там доблестно воюет Вячеслав Башкиров, получивший звание Героя Советского Союза. Несказанно рад и горд за своего бывшего курсанта.

Многих я спрашивал о своем первом инструкторе — Александре Калькове и очень обрадовался, когда кто-то сказал, что он служит в бомбардировочной авиации, имеет правительственные награды.

Узнал я и печальную весть: в первые же дни войны в неравном бою погиб мой старый товарищ Петраков. Перед глазами вставало его лицо, вспоминалось, как радостно бежал он встречать наш «У-2» на маленьком аэродроме шосткинско-го аэроклуба.

Раздался знакомый голос диктора. Стало тихо: передавалось сообщение Совинформбюро. Наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. И снова зал гудел от голосов. Слышу отрывки разговоров:

— Наши хорошо тогда прикрыли боевые порядки пехоты! Скорее бы нам вступить в бой — сколько нас здесь!

— Скорее бы мне в свою часть, в Сталинград.

— Да, там нелегко… Нелегко дается победа!

— Неужели и нас тут долго будут держать? — говорю я Лёне.

В эту минуту подходит Петро, обращается к нам с несвойственным ему оживлением:

— Тут, слышал я, формирует полк бывалый летчик майор Солдатенко. Вот бы нам к нему попасть. Говорят, командир строгий, зато душевный. Он с фашистами еще в тридцать шестом году добровольцем в Испании сражался, чуть не погиб в горящем самолете. У него все лицо в рубцах от ожогов.

И сейчас с самого начала войны воюет, только что из-под Сталинграда.

— Как к такому попадешь?

— Здесь много бывалых летчиков. Может быть, с кем-нибудь посоветоваться?

Но зал опустел: все пошли обедать. Пришлось отложить разговор до вечера.

В столовой было много народу, и мы решили до обеда зайти в спортзал. К нам присоединились наши товарищи инструкторы, и мы все вместе вышли во двор.

Навстречу нам быстро шел какой-то майор. В глаза бросались рубцы, покрывавшие все его лицо, — следы сильного ожога. «Вот это бывалый летчик! Уж не майор ли Солдатенко?» — думал я, с уважением поглядывая на него.

Майор, мельком посмотрев на нас, ответил на приветствие.

Нас обогнал старший лейтенант. Мы слышали, как он сказал:

— Товарищ майор, вас срочно вызывают по телефону из штаба ВВС.

— Отлично, а я уже собрался позвонить туда. На обожженном лице майора мелькнула довольная улыбка. Он зашагал еще быстрее.

— А ну, Петро, спроси, кто это? Не командир ли части? Петр решительно подошел к старшему лейтенанту:

— Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант?

— Что вам нужно, товарищ лейтенант?

— Кто этот майор?

— А вы не знаете? Это майор Солдатенко, командир полка. Летчики его полка хорошо дрались под Сталинградом. — И, словно прочитав наши мысли, добавил: — С таким командиром в огонь и в воду пойдешь. Ну, ребята, мне некогда, спешу!

И он тоже быстро ушел.

— Эх, упустили момент… — с досадой сказал Леня.

— А не подождать ли майора?

— Да как-то неудобно.

Вечером некоторым летчикам и техникам, в том числе нам восьмерым, было приказано собраться в большом зале.

И когда все уже были в сборе, вошел майор Солдатенко. Он рассказал нам о напряженных воздушных боях под Сталинградом.

— Летчики нашего полка вступали в бой с любым количеством немецких самолетов, — говорил Солдатенко, — не щадя жизни, прикрывали наши войска и город от налетов. Многие погибли. Мужественные защитники Сталинграда будут вечно жить в нашей памяти… А теперь мне приказано пополнить полк. И вы, товарищи, уже, вероятно, догадались, что зачислены в вверенную мне авиачасть? — И он добавил: — Я убежден, что вы отомстите за товарищей, павших смертью храбрых во имя нашей Родины!

Если бы майор Солдатенко приказал нам немедленно вылететь на фронт, мы бы большего и не желали. Но он сказал:

— Завтра мы отправляемся на аэродром в район Горького, там переучимся на новых самолетах «ЛА-5».

Командир представил нам замполита полка, летчика майора Мельникова:

— Мы с замполитом летали по очереди. Когда я на земле — он в воздухе, когда он на земле — я в воздухе.

Познакомил он нас и с начальником штаба подполковником Белобородовым, старшим инженером полка Фрайнтом и будущими комэсками.

— Знаю: все вы рветесь в бой. И я вас хорошо понимаю, — продолжал майор Солдатенко. — Но прежде вам придется еще поучиться. Помните, враг коварен и силен! Освоим новые боевые самолеты — наши, отечественные, изучим тактику, еще глубже познакомимся с боевыми эпизодами. Сегодня у нас с вами, так сказать, состоялось знакомство в общих чертах. В работе вы все друг друга ближе узнаете. Вы уже распределены по эскадрильям, а когда слетаетесь, вам легче будет бить врага.

Командир предоставил слово замполиту, который кратко познакомил нас с историей полка. Наш 240-й истребительный авиаполк боевые действия начал 22 июня 1941 года, был на Ленинградском фронте, участвовал в прорыве блокады Ленинграда, с поставленными задачами справился отлично. Личный состав имеет ряд благодарностей от командования наземных войск и сопровождаемых бомбардировщиков. В июне 1942 года полк вошел в состав 8-й воздушной армии, воевал на Юго-Западном фронте. Летчики полка отважно сражались под Сталинградом, в основном прикрывая наземные войска и сопровождая штурмовиков.

Затем замполит сказал:

— Вы должны особенно бережно относиться к новой отечественной технике, всегда помня о самоотверженной работе нашего народа в тылу. И постараться глубоко изучить, освоить технику в наикратчайший срок. В начале нового, 1943 года мы должны влиться в боевую семью. Совместно с нашими войсками будем громить врага, приумножать боевые традиции полка.

Начальник штаба зачитывает приказ по полку о боевом расчете.

Леня Амелин попадает в первую эскадрилью, я — в третью, к комэску Гавришу. Петро Кучеренко назначен начальником ВСС — Воздушно-стрелковой службы.

Комэск Гавриш в 1933 году закончил наше Чугуевское училище и с тех пор работал инструктором в авиашколе. У него, как и у всех летчиков эскадрильи, боевого опыта не было — все мы необстрелянные.

Летчики разделены на боевые пары — на ведущих и ведомых. Я назначен ведомым командира звена младшего лейтенанта Ивана Габунии.

После небольшого перерыва нашу эскадрилью собрал комэск Гавриш.

— Семья у нас многонациональная, — сказал он, — белорус Гомолко, татарин Ислам Мубаракшин, грузин Иван Габуния, русские — Козлов, Мочалов, Пантелеев, Пуршев, украинцы — Кожедуб, Пузь и я. Познакомьтесь друг с другом.

Ко мне подошел Габуния. У него черные задумчивые глаза, тонкие красивые черты лица, походка легкая, ритмичная, в движениях чувствуется ловкость и сила. Синяя гимнастерка сидит на нем как-то особенно ладно.

Он крепко жмет мне руку:

— Ну, давай знакомиться, тезка! В Грузии нас, Иванов, зовут Вано. И ты так меня называй.

Он с яростью сжал кулаки, узнав, что мой родной край оккупирован врагом. Участливо расспросил о всех близких, рассказал о себе. Он был педагогом в Грузии, кончил аэроклуб, а в дни войны — летное училище, горячо любил авиацию.

С того вечера мы с Вано стали неразлучными друзьями.

В запасном полку, на тыловом аэродроме, куда мы прибыли через день, обстановка напряженная. Здесь летчики переучиваются на новой технике, здесь сколачиваются, слетываются полки, присланные в тыл на переформирование после тяжелых боев. Отсюда направляются на фронт группы пополнения и отдельные летчики. Здесь приземляются самолеты, летящие на фронт из глубокого тыла. Все в движении. Состав все время меняется. Летчики беспрерывно тренируются в полетах, облетывают машины — в воздухе с утра до вечера стоит гул моторов.

В первый же день, когда Амелин, Кучеренко и я шли по аэродрому, я увидел летчика со знакомым лицом:

— Да это Васько! А с ним еще наши однокашники! — крикнул я, побежав навстречу боевым летчикам, кончавшим вместе с нами училище.

Оказалось, они уже полтора года на фронте. Мы с Леней переглянулись: вот, брат, как мы отстали!

Весь вечер мы слушали рассказы бывших курсантов нашего училища о воздушных боях, о тактике врага, о том, как вести воздушный бой.

В тот же первый день по дороге в столовую я заметил в стороне от наших самолетов два трофейных вражеских истребителя «Мессершмитт-109». Нам предстояло основательно изучить их: чтобы бить врага, надо знать его сильные и слабые стороны. Не дожидаясь занятий, я стал к ним присматриваться: ходил вокруг них, старался запомнить их силуэты, чтобы потом занести в записную книжку. Даже на землю ложился — рассматривал самолет снизу. Пока я крутился вокруг одного из «мессершмиттов», ко мне подошел боевой летчик в комбинезоне и спросил:

— Что разглядываешь? Уязвимые места «мессера» ищешь?

— Да нет, мы еще будем его изучать. Просто пришел посмотреть, запомнить силуэт. Ведь с ними, настоящими, живыми, скоро придется встретиться в воздухе.

— Правильно поступаешь. Так вот: обрати внимание на фонарь. Немцу плохо видно, что у него сзади делается. Заходи в хвост, смелее сближайся. Тогда наверняка собьешь!..

Я записал слова незнакомого летчика. Долго я присматривался к «мессершмитту», разглядывал его, присев на корточки. Вставал и отходил, отмеряя шаги, чтобы запомнить дистанцию, и делал зарисовки самолета с разных ракурсов.

С тех пор, возвращаясь из столовой, я на глаз отмерял сто метров от дорожки до «мессершмитта» и останавливался, мысленно беря в прицел вражеский самолет, — это стало для меня правилом.

Летчики разместились в большой землянке. Все мы уже перезнакомились, подружились. Хорошие ребята — все, как один, инструкторы — подобрались и в нашей и в других эскадрильях.

У нас в эскадрилье все рвутся в бой, все отличные товарищи. Вася Пантелеев всегда вносит оживление: где он, там шутки и смех. Но работает он старательно, дисциплинирован. По душе мне Ислам Мубаракшин, вдумчивый, немногословный, готовый всегда прийти другу на помощь. Нравится мне Кирилл Евстигнеев из первой эскадрильи. Он серьезнее, собраннее других. У него хорошее русское лицо, открытый взгляд: он худощав, но силен. Кирилл впечатлителен, но выдержка у него завидная: если он чем-нибудь взволнован, крепко стиснет зубы и только желваки двигаются на скулах.

У него, как мы увидели потом, отличная техника пилотирования. Командиры часто ставят его в пример, но он не важничает, не зазнается. Он горячо любит летное дело и ненавидит врага.

Все мы, молодые летчики, полюбили старшего лейтенанта Михаила Гладких, командира второй эскадрильи.

Гладких, в прошлом рабочий, закончил до войны два курса академии. Участвовал в боевых действиях на Юго-Западном фронте, имел 107 боевых вылетов на «И-16» и «ЛАГГ-3», хорошо изучил материальную часть «ЛА-5». На его счету четыре сбитых вражеских самолета. Награжден орденом Ленина.

Это был тактичный, грамотный командир. В его внешности не было ничего примечательного: был он приземист, вздернутый короткий нос придавал его лицу что-то детское. Он был отзывчив и общителен, охотно занимался с нами, молодежью из других эскадрилий, делился боевым опытом, готовил нас к фронту. Часто говорил нам:

— Знаю: молодому, даже хорошо подготовленному истребителю нелегко бывает провести первый воздушный бой. Молодой летчик стремится сбить врага, но выполнить это в первых воздушных боях трудно. Иной раз я беру к себе ведомым неопытного летчика: показываю ему на практике, как надо действовать, приучаю к боевой обстановке.

Говорил он о слетанности, в пример приводил интересные поучительные эпизоды:

— Спаянность летной пары означает, что летчики как бы составляют одно целое, что они едины в своих действиях. Они не отрываются друг от друга даже в самой сложной обстановке, помогают друг другу и огнем и словом.

Дружба боевых пар крепла. И не только мы с Габунией — все ведущие и ведомые стали неразлучными друзьями. Как водится, ведомый не отходил от ведущего и на земле, приноравливался к его движениям, привычкам, помня, что все это понадобится в воздухе.

В одной памятной мне беседе командир полка майор Солдатенко сказал:

— Слетанность и дисциплинированность пар, звеньев, эскадрилий и в целом полка — основа успеха в воздушном бою. Это показал опыт: все зависит от умения владеть техникой, от силы духа, стремления помогать друг другу. Не достанешь огнем — помоги словом. От всего этого зависит исход боя.

И, помолчав, он добавил:

— Но помните: дружба ведомого и ведущего ничего общего не имеет с панибратством: приказ ведущего — закон для ведомого. Отношения между ними должны быть основаны на взаимном доверии и в то же время на требовательности друг к другу.

Наш любимый командир, Игнатий Солдатенко, которого мы между собой звали батей, — человек отважный, искренний, душевный, требовательный к себе и другим — отличался скромностью, которая вообще свойственна людям высоких моральных качеств. На его груди — два ордена Красного Знамени, скрепленные вместе.

Как сейчас, вижу его лицо: оно все в неровных рубцах, нет их только вокруг живых, ясных глаз. Очевидно, защитные очки спасли глаза, когда он горел. Следы тяжелых ожогов видны и на руках.

О себе он говорил редко и скупо. Зато любил рассказывать о подвигах других и часто повторял:

— У меня большие счеты с фашистами.

Мы знали, что наш командир — член Коммунистической партии с 1937 года; закончил школу военных летчиков в 1933 году, Военно-Воздушную академию перед войной.

Это был настоящий командир — учитель, наставник, воспитатель. Он был беспощаден к нерадивым, к нарушителям дисциплины, зато готов был помочь делом и словом каждому, кто работал добросовестно. И за это мы платили своему командиру преданностью, любовью и глубоким уважением.

Нам хотелось знать о нем больше, и однажды мы попросили замполита рассказать о нашем командире, о том, за какие подвиги он получил два ордена Боевого Красного Знамени. Вот что мы узнали.

Майор Солдатенко в 1936 году добровольцем отправился в Испанию. Однажды, когда он возвращался с боевого задания, его атаковали истребители над территорией, занятой фашистами. Командир искусно маневрировал, отстреливался, но врагу удалось поджечь его самолет. Солдатенко решил дотянуть до расположения республиканских войск. На летчике горел комбинезон, боль от ожогов усиливалась. Он ясно видел: еще немного, и его охватит пламя. Но полет продолжал.

Внизу показалась река. Солдатенко чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Собрал последние силы и посадил горящий самолет на воду у самого берега. Он выбрался из кабины и с головой погрузился в воду. У него мелькнула мысль: «А стоит ли вылезать из воды? Все равно: если здесь фашисты, гибели не избежать». Но все же он решил осмотреться. Высунул голову и сразу же услышал детские голоса, радостные возгласы: «Салют, камараде!» Он находился на республиканской земле.

Солдатенко еле выбрался на берег. Упал, потеряв сознание. Очнулся он от острой боли во всем теле. Над ним наклонился врач в белом халате. Где же он? В госпитале? Нет, в доме у друзей-испанцев. Сколько же он лежал без сознания? Сутки. Испанцы окружили его трогательной заботой. Около него беспрестанно дежурили. Дети приносили ему цветы. Навестить советского летчика приходили издалека.

Кожа на лице и руках Солдатенко обгорела. Он не мог ни есть, ни пить. Обожженные губы срослись. Врачу пришлось их разрезать. Срослись и обожженные пальцы рук, обширные ожоги покрывали все тело. Пролежал он у своих друзей несколько недель, пока не окреп. И наконец, его переправили в Москву, где лечили много месяцев.

Михаил Иванович Калинин вручил ему сразу два ордена Боевого Красного Знамени и сам прикрепил к его кителю.

Руки у нашего командира были забинтованы, и он сказал товарищу Калинину:

«Не могу пожать вам руку, зато могу заверить, что снова войду в строй и буду служить в авиации до конца своих дней».

Свое слово майор Солдатенко сдержал. До войны он служил в части, был командиром — обучал и воспитывал молодых летчиков. Мы узнали, что он был делегатом XVIII съезда партии. С первого дня войны командует полком и доблестно воюет, показывая пример храбрости, мужества, летного мастерства.

Короткий рассказ о подвигах майора Солдатенко произвел на нас огромное впечатление.

— Вот какой у нас командир, — говорили мы с гордостью, — воевал в Испании с фашистами, был делегатом съезда!

С того дня мы стали еще больше уважать его, еще старательнее, ревностнее выполнять все его указания.

С нескрываемым волнением слушал наш командир сообщения о боевых действиях на берегах Волги.

И вот однажды — это было 19 ноября 1942 года — свершилось то, чего все мы так ждали. Наши войска в районе Сталинграда перешли в наступление. О наступлении сообщалось «В последний час» — так с ноября 1941 года назывались внеочередные радиопередачи.

Позже узнаем, что войска трех фронтов прорвали оборону противника и окружили трехсоттысячную армию. Немецкое командование тщетно пытается помочь группировке выйти из окружения. Наша авиация уничтожает транспортные и бомбардировочные самолеты противника. Фашистский воздушный флот теряет отборные кадры.

Мы столпились у карты. Майор Солдатенко с горящими глазами сам передвигал флажки на карте, глядя на места, где еще недавно воевал полк.

Нам предстояло в наикратчайший срок изучить, а затем отлично освоить новые самолеты. Погрузились мы в занятия с головой.

Крепкая дружба завязалась у нас с техниками и механиками самолетов. В газетах их называли неутомимыми тружениками. Так оно и было. Мы изучали материальную часть по «живым» самолетам, и техники, не жалея сил, старались сделать все, чтобы мы как можно лучше знали самолет — одноместный истребитель «ЛА-5» конструкции Героя Социалистического Труда Семена Алексеевича Лавочкина.

С механиком самолета, комсомольцем сержантом Виктором Ивановым, я очень подружился. Помогая ему готовить материальную часть, я как бы входил в его роль и благодаря этому еще глубже изучал самолет.

Много с нами занимался старший инженер полка коммунист Фрайнт — опытный, знающий специалист, настоящий энтузиаст своего дела. В полку он с первого дня войны. Умело и грамотно руководил инженерно-авиационной службой. Материальную часть самолета и мотора, эксплуатацию самолета знал отлично. В боевой обстановке он так умел наладить работу, что самолеты никогда не подводили летчиков в воздухе. Имел правительственные награды.

— Летно-тактические данные «ЛА-5» лучше, чем данные «фокке-вульфов», «мессершмиттов» и всех немецких истребителей. А чтобы из него все выжать, надо хорошо его знать. Надо умело его эксплуатировать и на земле и в воздухе, — повторял он, — чтобы в бою чувствовать дыхание самолета и по кабине не шарить.

Он сам все показывал, объяснял нам — настойчиво, терпеливо, никогда не раздражаясь. Говорил спокойно, и только легкое подергивание головы — нервный тик — выдавало его волнение или недовольство.

— Душа человек наш инженер, — с восхищением говорил Габуния.

— Оседлайте технику, — любил повторять старший инженер, — и она покажет чудеса.

А после занятий нередко напоминал нам:

— Не забудьте: «ЛА-5» сложнее, чем «И-16», и требует еще более тщательного изучения. Если что непонятно — обращайтесь ко мне. Днем и ночью обращайтесь. Всегда помогу.

В конце декабря мы собрались у самолетов — сдавали зачеты по материальной части. Инженер полка со всей строгостью проверял наши знания и остался доволен: мы так упорно и старательно готовились, что почти все летчики сдали зачеты на «отлично». Теперь нам предстояло закрепить свои знания в учебных полетах.

Мы с нетерпением ждали, что вот-вот на аэродроме приземлятся самолеты для нашего полка. Но их все не было. И мы заметили, что наш командир чем-то озабочен и даже встревожен.

Оказалось, получен приказ о нашем перебазировании в Иваново, где нам, как говорили, снова предстоит переучиваться. Командир стремился на фронт, и, разумеется, такое промедление его до крайности огорчало. Нас также: неужели не придется воевать на «ЛА-5», материальную часть которых мы так тщательно изучили?

Несколько дней командир провел в хлопотах. И наконец радостная весть! В Иванове мы получим «Лавочкиных». Командир успокоился, а мы все теперь уже радовались, что поедем в Иваново и оттуда вылетим на фронт на наших самолетах.

И вот мы в Иванове. Узнаем, что здесь переучиваются на «ЯКах» французские летчики эскадрильи «Нормандия» под командованием Жана-Луи Тюляна.

Четырнадцать отважных французских летчиков и пятьдесят восемь механиков прилетели из Алжира через Иран к нам в страну, чтобы сражаться с нашим общим врагом — немецкими фашистами. Летчикам было разрешено выбрать любые самолеты. Они выбрали самолеты советского производства. И, стремясь скорее попасть на фронт, усиленно тренировались. Мы следили за их полетами и говорили:

— Молодцы! Летают отлично. Может, рядом будем прикрывать наши наземные войска, бить воздушного врага.

Возможно, что потом мы и встречались в воздухе, когда вели бои с фашистами на Воронежском фронте.

На аэродроме мы не отходили от «Лавочкиных». Мощные тупоносые машины стояли в ряд. Все они на вид одинаковы, но у каждой свои особенности, неуловимые с первого взгляда.

Мне очень нравились новые самолеты — я не мог на них наглядеться.

Мои учителя и наставники воспитали во мне чувство глубокого уважения к машине, и я привык относиться к самолету, как к живому существу, — мне казалось, будто он всем своим видом говорит: «Изучишь меня — буду служить тебе. Станешь относиться небрежно — накажу». Я всегда помнил о том, сколько мысли и труда вложили в него конструкторы, инженеры, техники, рабочие, особенно сейчас, в дни войны. И тщательно готовился к полетам.

Сначала командир и замполит выполнили показные полеты. Как послушны были грозные боевые машины в умелых руках! И это придало нам уверенность в своих силах.

Затем нас построили, и командир части сказал:

— Самолетов с двойным управлением у нас нет. А время не ждет. Поэтому сегодня вы начнете выполнять полеты самостоятельно. Вам доверяются самолеты, на которых вы будете воевать. Со всей строгостью отнеситесь к сегодняшним полетам. Главное, спокойно и уверенно выполняйте каждый элемент полета. Особое внимание обращайте на посадку — тут уж мешкать нельзя. По радио вам будет подсказано, что возможно. И помните: не теряться ни при каких обстоятельствах! Уверен, вы с честью выполните задачу.

Командир доверял нам, он был в нас уверен, хоть и волновался. Мы понимали, что Солдатенко подошел не по-казенному к сложному делу, за которое отвечал головой. И стали уважать его еще больше. А он поистине с отеческой заботой отнесся к нам: считал своим долгом проводить и встретить каждого. Влезал на плоскость самолета и напутствовал летчика, сидевшего в кабине:

— Не волнуйся: все будет в порядке.

Командир радовался удачному вылету и, когда летчик приземлялся, бежал встречать его.

Он именно бегал, чтобы всюду успеть. И успевал.

Вот и моя очередь. Подхожу к самолету и приветствую его по всем правилам, как командира. Делаю это вполне серьезно. Но вдруг мне пришло в голову, что товарищи смеются, видя, как я здороваюсь с машиной. Оглянулся: нет, все стоят у своих самолетов, поглощены мыслями о предстоящем вылете.

Не успел я после первого полета вылезти из машины, как командир подбежал ко мне, пожал руку:

— С успешным вылетом, товарищ старший сержант. Очень рад за вас. Пока все идет хорошо, — уже на ходу добавил он и побежал к самолету, в котором сидел Амелин.

В тот памятный для меня день, о котором я сейчас расскажу, я еще сильнее почувствовал его заботу.

Мне предстояло сделать последний тренировочный полет. Перед вылетом пробую мотор: показалось, что он не развивает полных оборотов. Подзываю механика. Он встревожился:

— Непременно надо выяснить, в чем дело.

Подошел командир эскадрильи и недовольно сказал:

— Товарищ старший сержант, что вы тут газуете, что медлите? Ведь вам приказано сделать два полета. Вылетайте немедленно.

И я из ложного стыда, чтобы никто не подумал, будто я чего-то боюсь, вырулил на старт.

Даю газ и взлетаю. Внимательно прислушиваюсь к работе мотора. На высоте пятьдесят метров я почувствовал, что с мотором действительно происходит что-то неладное. Тяга начала падать. Самолет терял скорость. Как бы не свалиться на крыло — это гибель. Медлить нельзя. Энергично отдаю ручку от себя и перевожу самолет в планирование.

Впереди — лес, в стороне — поле. Успею ли развернуться на такой малой высоте, отвернуть от леса? Только не мешкать! Не терять ни секунды! Промедление смерти подобно.

Быстро разворачиваю самолет. Стремительно набегает земля. Толчок: самолет прополз на животе по полю и остановился. «Жив», — думаю. Но толчок был основательный, и я сильно стукнулся головой. Однако боли не почувствовал. Выскочил из самолета и обежал его вокруг — осмотрел, все ли в порядке. Почему-то снова влез в кабину и только тут почувствовал острую головную боль. Глаза у меня сами собой закрылись, а когда я открыл их, увидел Солдатенко, Гавриша, побледневшее, взволнованное лицо Габунии, услышал его голос:

— Жив, Вано! Жив!

Командир спрашивал, что у меня болит, говорил со мной заботливо, мягко. И я приободрился, хотя мучила мысль: а вдруг я виновник аварии и меня не отправят на фронт?

Товарищи и санитары бережно вынесли меня из кабины, положили в машину и отвезли в санчасть.

Потом друзья, навещавшие меня, рассказали: когда мотор был вскрыт, выяснилось, что обороты упали, так как вышел из строя один из агрегатов.

Недаром наш командир обращал такое внимание на быстроту действий в воздухе! Только благодаря этой быстроте я избежал катастрофы.

Я успокоился, но у меня вдруг поднялась температура. И я снова приуныл, вообразив, что надолго выбыл из строя. Я неподвижно лежал со льдом на голове в самом мрачном настроении, как вдруг увидел Солдатенко. Командир пришел навестить меня. Никогда не забуду, как тревожно, напомнив мне отца, смотрел он на меня, как поправлял лед на моей голове. На прощание сказал:

— Поправишься быстро, не унывай! Ведь ты крепкий. На фронт без тебя улететь не успеем.

Его приход словно оказал целебное действие: я почувствовал прилив сил, уверенность, что скоро выздоровлю. И в самом деле, спустя несколько дней снова стал летать.

Шел февраль 1943 года, а мы еще тренировались, заканчивая программу переучивания. Вечерами, как всегда прослушав сообщения Совинформбюро, горячо обсуждали события на фронтах и в тылу.

2 февраля победой наших войск закончилась историческая Сталинградская битва. Войска Воронежского, Северо-Кавказского, Южного и Юго-Западного фронтов с боями освобождали города Курск, Краснодар, Ростов-на-Дону, Ворошиловград и множество населенных пунктов. Мы спешили передвигать флажки на картах, висевших в Ленинской комнате и в казарме.

И, какой же праздник был для Лени, Петро и меня 10 февраля, когда радио сообщило, что освобожден Чугуев! Я уже с нетерпением ждал, что вот-вот будут освобождены родные места. Даже заранее послал письмо отцу.

— Пожалуй, не успеем угнаться за нашими войсками, — повторяли ребята.

Нам все чаще говорили, что скоро вылет на фронт. Однако самолетов, на которых мы тренировались, было недостаточно. И это нас беспокоило.

— Не волнуйтесь, скоро прибудут новенькие, прямо с завода. На них-то мы и полетим воевать, — однажды сказал старший инженер полка.

А через несколько дней морозным утром в небе появились «Лавочкины». Уж не к нам ли? Так и есть: начали приземляться. Вот новенькие «ЛА-5» уже стоят стройным рядом, поблескивая на солнце. Воздух наполнился запахом свежей краски. Читаем надпись на бортах самолетов: «Имени Валерия Чкалова».

— А для кого они предназначены? — спросил кто-то одного из летчиков, пригнавших самолеты.

К нашей неописуемой радости, последовал ответ:

— Да для полка майора Солдатенко!

Нам даже не верилось, что это наши самолеты.

Немного погодя нас собрал командир.

— Эти самолеты построены на сбережения земляков великого летчика нашего времени Валерия Павловича Чкалова. Это дар трудового народа… Земляки Чкалова прислали нам наказ: быть такими же бесстрашными, каким был он. Вот какие самолеты нам доверены! И наш долг отлично овладеть ими, добиться слетанности боевых пар и эскадрилий.

За каждым летчиком закреплена машина. Мне достается пятибачный «ЛА-5» № 75. У всех ребят трехбачные машины — они легче и более маневренны. А пятибачный тяжеловат. Досадно. Командиру эскадрильи мое настроение не нравится, хотя он отлично понимает, в чем тут дело. У него свои педагогические приемы, и он отчитывает меня:

— Вы, я вижу, товарищ старший сержант, уже считаете себя таким испытанным летчиком, что только на сверхскоростных машинах летать хотите? — И добавляет уже не так строго: — Ничего, ничего! Ты сильный, тебе на нем и летать.

Разговор окончен. Габуния утешает меня:

— Не беспокойся, Вано, я тебя в бою не брошу. Ребята добродушно посмеиваются:

— Зато в полете бензин у тебя занимать будем… Да ты не расстраивайся — сменят тебе машину!

Я и сам думаю, что сменят, но все же огорчен.

Еще несколько дней спустя командир части снова собрал нас и сообщил, что мы должны готовиться к вылету, — направляемся на Юго-Западный фронт, в Миллерово, 17 января освобожденное от врага. Нам предстоит участвовать в освобождении Донбасса.

Затем штурман полка майор Подорожный сказал:

— Времени терять нельзя. Давайте изучим карту района: нам сразу придется вступить в бой. Зная местность, на ориентировку меньше отвлекаешь внимание.

И мы стали усердно изучать карту района, линию наибольшего продвижения наших войск. Наш молодой штурман прошел теоретическую подготовку в академии, был хорошим летчиком. Мы внимательно слушали его указания.

Вьюга мешает нашему вылету. По нескольку раз в день справляемся о прогнозе погоды. Техники прогревают моторы, чтобы мы могли подняться в любую минуту. Но погода привязала нас к земле.

Подолгу просиживал я в читальне. Там подбирались газетные и журнальные материалы о тактике воздушного боя, об изменениях в тактике вражеской авиации. Я много читал и записывал все новое в блокнот, вычерчивая схемы воздушных боев.

В одном из январских номеров «Красной звезды» была напечатана статья «Советские асы в бою» — о деятельности истребительного авиаполка, награжденного орденом Боевого Красного Знамени. Полк под командованием Героя Советского Союза Шестакова одержал немало побед уже в первые месяцы войны, отличился в дни героической обороны Одессы.

«Защитники Одессы помнят, — говорилось в статье, — как с одной из площадей города взлетали юркие истребители, которые вместе с пехотинцами отражали бешеный натиск врага».

В ожесточенных боях на берегах Волги полк увеличил свой боевой счет. «Высокое мастерство летчиков, приобретенное в жестоких воздушных схватках, позволило полку занять ведущее место на фронте и создать группу асов, — говорилось дальше. — В основе тактики советских асов лежит свободный полет — летчики не связаны непосредственным прикрытием боевых порядков пехоты, военных объектов или сопровождением бомбардировщиков. Асы свободны выискивать врага. Они ведут борьбу за господство в воздухе путем активных боев».

С интересом читал я о тактике свободного полета, о «свободной воздушной охоте». Врезалось в память все, что я узнал о полке, воевавшем под командованием замечательного летчика — Героя Советского Союза Шестакова. Думал ли я тогда, что и мне доведется служить в полку, которым незадолго до своей гибели он командовал! Но я забегаю вперед.

С не меньшим интересом прочел я статью о Герое Советского Союза Макарове. Несколько раз перечитал описание боя, который он провел мастерски и бесстрашно. Много бы я дал, лишь бы увидеть такого летчика и послушать его рассказы о боевых делах.

Обстановка на фронте быстро менялась. Во время зимнего наступления наши войска освободили множество городов и сел. Немцы понесли огромные потери, но к весне стали стягивать свежие силы, в частности в районе Харькова, и, оказывая упорное сопротивление нашим войскам, наносили сильные контрудары. Как мы потом узнали, 19—21 февраля фашистские войска перешли в контрнаступление под Харьковом.

В конце февраля нам сообщили, что наш полк вошел в состав 4-го истребительного авиационного корпуса, которым командует генерал Подгорный. Мы подчинялись 2-й воздушной армии генерал-лейтенанта Красовского, и место нашего назначения изменено. Нам приказано вылететь на Воронежский фронт, в район Валуек — железнодорожного узла, освобожденного во второй половине января, в один день с Уразовом.

Итак, наш полк будет воевать недалеко от тех мест, где мы с Леней учились.

— И к твоим родным краям будем ближе, — сказал мне Габуния, узнав о новости.

После оглашения приказа штурман Подорожный сообщил нам, что мы должны спешно изучить карту района.

— Всё знакомые места, — заметил Кучеренко.

— Знакомые или незнакомые, а изучать надо. Повторение—мать учения.

И мы принимаемся за тщательное изучение местности по картам. Для Лени, Петро и меня — питомцев Чугуевского училища — карта действительно знакома. Вот Валуйки, вот Чугуев, Малиновка, Рогань. В районе Чугуева сейчас снова идут ожесточенные бои. Вспоминается лето 1941 года, налеты на Харьков, полк «СБ», вылетавший на боевые задания.

Спустя несколько дней после нового приказа мы, как всегда, проснулись на рассвете.

— Прояснилось! Наконец-то аллах послал погоду! — крикнул Ислам Мубаракшин.

— Значит, сегодня улетаем!

Нам было приказано построиться. Командир справился, все ли здоровы, и напомнил:

— Главная наша задача перелететь без происшествий. Не отрывайтесь от группы, посматривайте за воздухом. Это как бы подготовка к настоящему боевому вылету: помните, может внезапно атаковать противник. Будем бдительны!

И вот, наконец, наша часть поднимается с аэродрома. Берем курс на Борисоглебск. Благополучно приземляемся, выходим из самолетов. Что такое? В воздухе вражеский истребитель «Мессершмитт-109».

Как он мог здесь появиться? Ведь линия фронта далеко. И тревоги нет! Никто не беспокоится, все с интересом смотрят на небо.

С удивлением перешептываемся:

— Ребята, да это настоящий «мессер»! Как он сюда попал?

Кто-то сказал:

— Трофейный! Сейчас будет показательный учебный бой «ЯКа» с «мессером». Надо изучить преимущества и недостатки самолетов.

К «мессершмитту» приближается «Яковлев». Внимательно следим за самолетами. Вот «мессершмитт» пошел к земле, «ЯК» — за ним. Казалось, не хватит высоты для вывода. Но на малой высоте «мессер» резко взмыл вверх. «ЯК» не отставал.

— Сильные летчики, — говорили мы.

Мы с любопытством наблюдали за учебно-показательным боем, за каскадом фигур. Победа осталась за «ЯКом».

— Не так страшен черт, как его малюют, — сказал кто-то из ребят. — Наш самолет лучше!

— Правильно, — вдруг раздался звучный голос Солдатенко (оказывается, он тоже наблюдал за учебным боем). — Ведь в самолеты посадили летчиков, равных по мастерству.

На аэродроме стояло несколько самолетов со звездами, нарисованными на бортах: они означали число вражеских машин, сбитых летчиком. Общее внимание привлекал «ЯК» с восемнадцатью звездами. Долго я стоял около него и думал о том, как умело и отважно дерется летчик. Подошел механик. Я спросил, чей это самолет. Оказалось, Героя Советского Союза Макарова — того самого Макарова, о боевой деятельности которого я столько раз читал. Как бы его увидеть? Я бы его сразу узнал — запомнил лицо по снимкам в газетах. В тот день я нарочно несколько раз проходил мимо самолета, но увидеть Макарова так и не довелось. И только вечером я его увидел, сразу узнал, но как следует не разглядел. Запомнилось одно: весь он подтянутый, быстрый, с зоркими ясными глазами. Держится просто, и во всем облике что-то располагающее.

Очень хотелось подойти, пожать ему руку. Но я одернул себя: куда мне, желторотому, жать руку герою, боевому бывалому летчику!

В Борисоглебске мы пробыли несколько дней. Командир полка всячески старался ускорить наш вылет. Как мы потом узнали, обстановка на фронте осложнилась. Сильные воздушные бои завязались в районе Харькова.

Ранним мартовским утром 1943 года получен приказ: срочно подготовить самолеты и ждать сигнала на вылет в Уразово! Знакомые места… На кукурузном поле близ Ура зова мы, инструкторы Чугуевского училища, сделали первую посадку осенью 1941 года, когда направлялись сюда, в Борисоглебск, на своих «И-16» и «УТИ-4».

Петро Кучеренко шутит;

— Вот какое совпадение — прямо как в кино!

Бегу к своей машине. Мы с механиком Ивановым быстро ее подготавливаем. И я с нетерпением жду.

Мои товарищи по эскадрилье замешкались. «И чего они там возятся!» — думал я с невольной досадой. Первая эскадрилья — в ней были Евстигнеев, Кучеренко — уже подготовилась: на самолетах запущены моторы. И я, чтобы не отстать, тоже запустил мотор.

Над аэродромом появился лидер — бомбардировщик «ПЕ-2». Перелет осуществлялся по эскадрильям, и первая во главе с комэском Игнатовым начала поспешно взлетать. Затем должны были по порядку вылететь остальные. Вдруг вижу—Солдатенко машет мне рукой: «Вылетай, мол, не медли!»

Я взлетел и пристроился к Кучеренко. Наконец-то летим на фронт!

Однако радоваться было рано.

Дело в том, что наш лидер-бомбардировщик, за которым мы послушно и доверчиво летели, сбился с маршрута. И эскадрилье вместе с ним пришлось сесть на аэродром около Россоши.

Мы вылезли из самолетов, окружили командира экипажа и штурмана. Набросились на них, ругали, не стесняясь в выражениях. Особенно досталось штурману.

Горючее у нас было на исходе — долететь до Уразова мы не могли. И это было всего досаднее. Командир эскадрильи Игнатов сообщил о случившемся по радио в часть и получил приказ терпеливо ждать горючее. Прошло несколько дней. Радио сообщало об ожесточенных боях в районе Харькова. Наши однополчане уже участвуют в них, прикрывая наземные войска, отбивавшие контратаки врага. А мы прикованы к бездействующему аэродрому.

Он был заставлен техникой, впопыхах брошенной немцами при отступлении. Остались и склады с боеприпасами. Мы могли изучать оборудование вражеских аэродромов. А вот самолеты облазить не удалось: комэск запретил нам подходить к «мессершмиттам» и «хейнкелям» — колхозники предупредили, что они заминированы.

Мы сидели на «бабушкином аттестате»: нас сообща кормили местные жители, делились с нами последним. Они рассказывали нам о чудовищных преступлениях фашистских бандитов.

Наши войска оставили Россошь 10 июля 1942 года. Ворвавшись в город, гитлеровцы начали массовые грабежи, расстреливали взрослых и ребятишек. За три дня убили больше 400 женщин, стариков, детей.

Слушаю, и кулаки у меня сжимаются. Кирилл Евстигнеев побледнел, на его щеках двигаются желваки. По выражению лиц, по движению рук товарищей вижу, что после таких рассказов все они еще нетерпеливее думают об одном: «Скорее бы в бой, скорее бы уничтожить врага!»

Наконец горючее доставлено. От души поблагодарив друзей, заботившихся о нас, как о родных, мы быстро заправили самолеты и под теплые напутствия поднялись в воздух. Командир эскадрильи, уже не доверяя лидеру, сам повел нас на левое крыло Воронежского фронта, войска которого вместе с войсками Центрального фронта обороняли Курский выступ. Этот огромный выступ образовался, когда наши войска во время наступления в январе—феврале этого года быстро продвинулись вперед и, отбросив врага, вклинились между группировками немецко-фашистских войск.

Мы летели на аэродром в Уразово, где должен был находиться полк.

И вот мы у места назначения — в 20 километрах от крупного железнодорожного узла Валуйки, освобожденного в январе.

Много перемен произошло здесь с осени 1941 года. Вместо кукурузного поля перед нами расстилался большой аэродром. Потом мы узнали, что фашисты заставляли население строить аэродром под дулами автоматов. Наши войска выбили противника так для него неожиданно, что он и здесь не успел ничего уничтожить. Осталось много трофейных самолетов, зениток, складов с боеприпасами.

Оказалось, что эскадрильи, улетевшие из Борисоглебска позже нас, переброшены к Великому Бурлуку, освобожденному в начале февраля. Это райцентр и железнодорожная станция в районе Харькова, километрах в 30 от линии фронта. Там же были и командир с замполитом. Здесь, в районе Уразова, базировались два авиаполка: истребительный, летавший на «ЯКах» и штурмовой — на «ИЛах».

Машины, готовые по первому сигналу вылететь на задание, были рассредоточены по капонирам — прикрытиям в форме подковы. Земляная обваловка при налетах на аэродром предохраняла самолет от взрывной волны и осколков.

Пока комэск пытался связаться с командованием нашего полка, прилетел замполит. Он осунулся, был озабочен, но, как всегда, выдержан и внимателен. Замполит приказал эскадрилье Игнатова остаться на уразовском аэродроме и, добавив, что должен немедленно улететь обратно, кратко обрисовал обстановку. Кое-что мы уже знали.

Вторая и третья эскадрильи сразу начали вести сильные бои в районе севернее Чугуева. Летчики вылетают на прикрытие наших наземных войск, отражающих контрнаступление врага. Противник угрожает Харькову, продвигается к Северному Донцу, подтягивает силы к Белгороду. Фашисты хотят взять реванш за поражение на Волге. Они пользуются отсутствием второго фронта в Европе и перебрасывают оттуда на наш фронт технику и войска, пополняя свои потрепанные силы. Бои принимают все более ожесточенный характер. Не исключена возможность, что второй и третьей эскадрильям очень скоро придется вернуться сюда.

Когда я доложил замполиту о том, как попал в первую эскадрилью, он сказал:

— Вы уже слышали, товарищ старший сержант: возможно, нам придется очень скоро вернуться сюда? Первая эскадрилья остается в Уразове, и вам тоже… — Тут он внимательно посмотрел на меня и, словно прочитав мои мысли, решил: — Хорошо, сейчас полетите вместе со мной в Великий Бурлук.

Нечего и говорить, как я обрадовался!

Замполит успел сказать нам, что обе эскадрильи за эти дни получили некоторый боевой опыт, что многие отличились в боях, особенно Пахомов. Самоотверженно и умело работал и технический состав; среди других замполит упомянул старшего техника и механика третьей эскадрильи — Николая Машенцева и Виктора Иванова. Сказал он, что есть у нас и потери.

Как мы потом узнали, 2-я воздушная армия имела небольшое количество самолетов на левом крыле фронта и наш полк был брошен сюда для усиления авиации. Обе эскадрильи оказались на острие удара, обстановка осложнялась еще и тем, что большинство летчиков не имело боевого опыта.

Прилетаю на новый аэродром. После радостной встречи с механиком Виктором Ивановым, больше никого не повидав, тотчас же отправляюсь на КП (командный пункт) — доложить командиру о прибытии.

Фронтовое КП — это большая землянка. Командир занят. Стою навытяжку в стороне, смотрю, слушаю. Летчики полка только что прилетели после прикрытия наших войск. Дежурный офицер записывает боевое донесение командира второй эскадрильи. Начальник штаба уточняет изменения в наземной и воздушной обстановке.

Трудно разобраться во всем происходящем рядовому летчику, впервые попавшему на фронт. Ясно понимал я лишь одно: враг бросил крупные силы против войск нашего фронта и я должен как можно скорее принять участие в боях. Я находился в состоянии внутренней мобилизованности, и все мои мысли устремлены были к этой цели.

О выполнении боевого задания докладывал младший лейтенант Михаил Пахомов из второй эскадрильи. У Михаила на счету третий самолет противника.

Это отважный, напористый летчик, прекрасно владевший техникой пилотирования. Так хотелось поговорить с ним, но меня окликнул командир.

Я доложил о прибытии.

— Ну, очень рад, что у тебя все в порядке, — заметил он. — Осваивайся с боевой обстановкой. Присмотрись день-другой, как идут дела. — И полушутя добавил: — Да расспроси-ка хорошенько младшего лейтенанта Пахомова, как сбивать самолеты. Видишь, он успел трех свалить, а ведь тоже опыта не имел!

И комэск Гавриш, который тоже пришел на КП доложить о выполнении боевого задания, сказал мне:

— Знаю, в бой рвешься. Но пока приглядись. Обстановка сейчас очень сложная.

Товарищи уже провели немало воздушных боев, а мне приказано ждать!.. Слова Солдатенко были для меня законом, но на этот раз я внутренне был с ним не согласен: все казалось, что сегодня же могу принести пользу.

Когда я вышел из КП, Габуния, завидев меня издали, бросился ко мне:

— Как же я тебе рад, как ждал тебя! Теперь вместе летать начнем, Вано!

Я стал было расспрашивать его о товарищах, как вдруг раздался гул моторов и чей-то крик:

— Воздух! Воздух!

На аэродроме все пришло в движение. Габуния крикнул:

— Бежим к самолетам! Налет!

Я поднял голову. В высоте прямо к нашему аэродрому строем шло около шестидесяти бомбардировщиков. Габуния крикнул:

— Ложись!

Мы упали на снег. Какую досаду, какую бессильную ненависть к врагу испытываешь, лежа на земле во время налета! Немецкие самолеты пролетели над нами, не сбросив ни одной бомбы. Они направлялись в сторону Валуек, где, как я потом узнал, стояло много эшелонов, было скопление нашей техники.

Когда я спросил, почему мы не вылетели наперехват, Габуния ответил, что сейчас перед частью поставлена задача прикрывать наземные войска, а не отражать налеты: в районе Валуек противника перехватят истребители других частей и наша зенитная артиллерия.

— Сейчас, Вано, идут ожесточенные воздушные бои над линией фронта. И новичка в такую кашу наш батя сразу не пустит.

И мой ведущий рассказал о своих боевых вылетах, о том, как трудно впервые драться с врагом. Я засыпал друга вопросами.

— А как комэск Гладких?

Оживленное лицо Габунии сразу омрачилось.

— Комэск Гладких погиб… Не хотел я тебе сразу говорить.

Вот что рассказал мне Вано. Бесстрашный летчик вылетел с группой на задание в район Харькова, взяв в напарники молодого неопытного пилота — хотел, по своему обыкновению, приучить к боям. Завязался бой с «Мессершмиттами-110». Гладких зажег с короткой дистанции вражеский самолет. Второй «мессершмитт» зашел в хвост самолета Михаила Гладких и сбил — ведомый вовремя не прикрыл комэска.

Я стоял, опустив голову. Тяжелая это была утрата. А Габуния дрогнувшим голосом сказал:

— И у нас в эскадрилье есть потери. Крепись, Вано.

И я узнал, что при перелете от нелепой случайности погиб Юра Мочалов, а мой друг, Ислам Мубаракшин, пал смертью храбрых в неравном бою, сбив фашистский бомбардировщик севернее Харькова. Нас окружили товарищи. Мы долго молчали.

Первым заговорил Василий Пантелеев:

— Командир виду не подает, а переживает каждую потерю тяжелее нашего. Когда он узнал о гибели Гладких, даже в лице изменился. Нас подбадривал, чтобы не унывали, но все головой качал и повторял: «В бою всякое бывает».

В тот вечер за ужином наш командир был оживлен, шутил. Я слышал, как он сказал начпроду, указывая на меня:

— А где боевые сто граммов нашему необстрелянному?

И когда нам всем налили вина, он встал. Встали и мы. Все выпили за успехи Михаила Пахомова, представленного к ордену Боевого Красного Знамени.

Я мечтал сбить вражеский самолет, отомстить врагу именно здесь, вблизи тех мест, где меня научили летать на истребителе. Но так и не пришлось вылететь на задание с этого аэродрома.

16 марта наши войска после многодневных ожесточенных боев по приказу командования вторично оставили Харьков.

По данным воздушной разведки (на разведку вылетали опытные летчики), было известно, какая сложная обстановка создалась на левом крыле фронта. Но нам все не верилось, что советские войска снова отходят. Мы только и думали об изгнании фашистских захватчиков, и даже само слово «отступление» не вязалось с нашим боевым настроением. Были уверены, что через несколько дней войска снова двинутся вперед.

А пока полк получил приказ немедленно перебазироваться в Уразово: немецко-фашистские войска угрожали району Великого Бурлука.

Встретили нас летчики первой эскадрильи шумно — рассказам и расспросам не было конца.

Нас расселили в домах поодаль от аэродрома. По ночам над нами раскатисто гудели моторы — это пролетали немецкие ночные бомбардировщики и разведчики. Они стремились обнаружить передвижение наших войск, базирование авиации.

Бои на нашем участке фронта продолжались. Однажды не вернулся с задания Михаил Пахомов. Он был сбит в тяжелом, неравном бою. Весь полк горевал. Как наш командир ни старался скрыть свое горе, сколько ни повторял: «На войне потери неизбежны», — мы видели, до чего он удручен. Он так гордился победами Михаила, любил его, как, впрочем, любил всех летчиков. Он тяжело переживал гибель каждого. А потерь за такой короткий срок было немало.

В то нелегкое время командир стал еще деятельнее. Как сейчас, вижу его фигуру. Вот он шагает по аэродрому своей быстрой, энергичной походкой: ему всюду надо поспеть, все самому проверить. По ночам еще бывают заморозки, и командир с утра надел валенки. Но днем пригрело мартовское солнце, на аэродроме появились лужи, и наш батя бегает по ним в валенках. Ему кричат: «Товарищ командир, простудитесь, наденьте сапоги!» А он только отмахивается, и мы знаем: он так до вечера пробегает с мокрыми ногами — ему не до того, он забывает о себе.

Все в нем — и душевные качества, и летное мастерство — заставляло нас здесь, во фронтовой обстановке, уважать его еще больше. Мы действительно готовы были пойти за ним в самое пекло. Вырос в полку и авторитет его заместителя по политической части майора Мельникова — тоже отличного летчика.

Каждый вечер замполит приходил в поселок, где нас расквартировали, подолгу беседовал с нами, и разговор с ним давал нам много.

— Успех боевого задания зависит от знаний, — часто напоминал он молодым летчикам, рвавшимся в бой. — Углубленно изучайте тактику противника, продумывайте свои недостатки! Каждый свой полет — и боевой и тренировочный — тщательно анализируйте. Если допустили ошибку, советуйтесь со мной, с командиром, с товарищем. Главное — не замыкаться, прислушиваться к критике, и тогда любую ошибку выправишь.

Запомнилось, с какой силой убеждения сказал он вечером того дня, когда погиб Пахомов:

— Скоро вы станете закаленными боевыми летчиками и отомстите за товарищей, отдавших жизнь во имя освобождения советской земли.

…Полк уже имел некоторый боевой опыт. И командир, воспользовавшись относительным затишьем, провел первую летно-тактическую конференцию — раньше мы изучали опыт летчиков из других частей. Теперь мои однополчане могли обменяться своим опытом, могли сообща проанализировать успехи и недостатки, чтобы закрепить хорошее, отсеять плохое, не допускать промахов в боевых условиях. Словом, надо было подвести итоги.

Такое собеседование было полезно для всех нас, особенно же для тех, кто вроде меня еще не участвовал в боях.

Сначала начальник штаба обрисовал обстановку на нашем южном крыле фронта.

Вот, в общих чертах, какой она была в те мартовские дни 1943 года. 18 марта наши войска оставили Белгород. Но они прочно закрепились по левому берегу Северного Донца на Белгородско-Харьковском направлении и остановили врага.

Наступило затишье. Но севернее Чугуева безостановочно шли бои местного значения: наши войска отбивали атаки противника, пытавшегося переправиться через реку.

К лету, как мы узнали позже, враг стал сосредоточивать в районе Курского выступа крупные группировки войск, военную технику. К началу боев фашистское командование стянуло сюда со всего советско-германского фронта три четверти авиации. Фашисты лихорадочно готовились к операции «Цитадель». Они намеревались окружить наши войска на Курском выступе, стремясь снова захватить инициативу и нанести поражение Советской Армии.

Советское командование заблаговременно вскрыло замыслы врага. Наши войска усиленно готовились к решительному сражению. На нашем крыле, как и на всем Курском выступе, шла перегруппировка сил. Подтягивались резервы, техника, строились оборонительные рубежи, восстанавливались дороги, мосты. И в колхозах и в городах люди от мала до велика самоотверженно помогали армии строить и укреплять рубежи обороны.

Как и все воины, оборонявшие Курский выступ, мы усиленно готовились к будущим боям и с нетерпением их ждали.

На полковом собрании — первом во фронтовой обстановке — выступило много летчиков. Говорили об успехах Амелина, Евстигнеева и других, о промахах некоторых летчиков, вспоминали боевые подвиги Пахомова, Гладких, Мубаракшина.

Разговор зашел о роли рядового летчика в исходе боя. Групповой бой слагается из боя пар, звеньев, групп — это четкий механизм. И на его работе может отразиться любая ошибка ведомого. Победа дается благодаря взаимным усилиям всей эскадрильи, всего полка.

Говорили и о том, что успех группы зависит от решения командира группы. Авиационный командир обязан знать и чувствовать сильные и слабые стороны группы, знать, в чем сила и ловкость противника, и умело все это взвешивать. Он должен особенно быстро принимать решения, умело идти на риск.

В заключительном слове командир сказал:

— Бомбардировщики противника стараются прорваться к боевым порядкам наших наземных войск. В этих случаях советские истребители — действуют ли они в паре или в группе — идут на все, навязывая бой врагу. Они жертвуют всем, только бы не дать вражеским самолетам прицельно бомбить войска. Обстановка заставляет нас идти на риск. И чем сложнее, чем опаснее обстановка, тем больше оснований для боевого риска. Но, идя на риск, летчик должен все взвесить, правильно оценить обстановку, иначе риск будет бессмысленным: цели не достигнешь.

Слова Солдатенко я часто вспоминал впоследствии.

Итак, воздушные бои стихли. Обе стороны сохраняли и увеличивали количество самолетов для будущих боев.

Наша авиация по приказу командования стала совершать налеты на аэродромы противника. Немцы отвечали налетами на наши объекты, внезапно нападали на аэродромы. Участились налеты на Валуйки. Все опытные летчики нашего полка стали вылетать наперехват немецких бомбардировщиков.

Мы с Вано рвались в бой, но нас постепенно готовили к встрече с коварным и сильным врагом. Однако встреча произошла неожиданно, и все случилось совсем не так, как мне представлялось.

Солнце уже приближалось к горизонту, когда Иванов открыл капот машины, и мы вместе с ним начали осматривать мотор, готовить самолет к завтрашнему дню. Вдруг подбегает оперативный дежурный и сообщает, что паре младшего лейтенанта Габунии приказано вырулить на боевое дежурство.

Смотрю, Габуния уже запустил мотор и выруливает. Сейчас он остановится и выключит мотор. Ничуть не бывало: командир полка машет ему флажком. Вано выруливает на взлетную полосу и взлетает.

Я поражен: неожиданный приказ — первое боевое заданна нашей паре, а мы еще не совсем договорились на земле о действиях в воздухе. Ведь ответственность на нас какая: когда барражируешь над аэродромом, может произойти налет, ты в любую секунду должен быть готов вступить в бой.

— Товарищ командир, садитесь в самолет быстрее, — говорит Иванов.

— Как, разве он готов к полету?

— Не беспокойтесь. Сейчас все будет в порядке. И действительно, не успел я влезть в кабину и привязаться ремнями, как механик, быстро закрыв капот, доложил:

— Товарищ командир, аппарат к вылету готов.

Выруливаю на старт. Командир машет флажком и мне. Даю газ — и взлетаю.

Мой пятибачный медленно набирает скорость и высоту. Ведущий делает разворот, и вот он выше меня. Смотрю на прибор скорости и не решаюсь последовать его примеру — скорость недостаточна. Пора делать разворот. Сосредоточиваю внимание на технике пилотирования. Осматриваюсь — Габунии не видно.

Пытаюсь связаться с ним по радио — Вано молчит. Попытался установить связь с землей — земля не отвечает. В чем дело? Что случилось?

Набираю высоту 1500 метров. Что ж, буду прикрывать аэродром один! Но я знаю: гитлеровцы стараются совершать налеты на наши аэродромы и другие объекты на закате солнца, когда нас оно слепит. С нетерпением жду, что вот-вот появится Габуния. А пока решил потренироваться, отрабатывая осмотрительность.

На боевом дежурстве на земле в готовности к вылету стоят восемь самолетов. Посадочный знак не убран. Значит, ложная тревога. Вероятно, нас послали просто для тренировки. Да и все вокруг спокойно, и я решаю проверить, какую же скорость может дать мой самолет. Так увлекся, что отлетел на порядочное расстояние от аэродрома. Не отрывая взгляда от прибора скорости, забыв об осмотрительности, о возможности внезапной атаки врага. И вдруг вспомнил об ориентировке: не заблудиться бы — ведь район еще недостаточно изучен!

Разворачиваюсь на 180 градусов в сторону аэродрома. Все свое внимание сосредоточиваю на нем. Только бы не потерять его из виду. Вон он, впереди, километрах в пятнадцати. И тут мне пришли на ум слова, которые я сам не раз твердил курсантам: «Осмотрительность и еще раз осмотрительность — крути головой на 360 градусов». Я так и сделал и увидел шестерку двухкилевых самолетов. Они приближаются к аэродрому со стороны солнца на высоте около 1000 метров. Знаков не видно. Силуэты различить трудно. Пожалуй, это «Петляковы» — они тоже двухкилевые.

Вспоминаю правило: «Не опознав самолет, считай его за противника». Нет, это не противник: наши самолеты продолжают спокойно стоять на аэродроме, посадочное «Т» не убрано. Значит, свои. Приближаюсь к ним. Они начали снижаться. И я увидел взрыв на земле. Решил, что взорвался подбитый самолет. Нет, вся шестерка тут, продолжает снижаться. Да это «Мессершмитты-110» — многоцелевые самолеты! Освободившись от бомб, они могут драться как истребители. Как же я допустил их к аэродрому? Надо быстрее бить врага! Но их шесть, а я один! Все равно атаковать немедленно! Увеличиваю скорость. Начинаю сближаться — нас уже разделяет метров 500. Прямо над аэродромом — с «доставкой на дом» — собью.

Между тем противник, сбросив бомбы, разворачивается на 180 градусов — сейчас уйдет. Настигаю его, атакую заднее звено. План такой: сначала собью двух. Потом — переходом на противоположную сторону — атакую впереди идущее звено. А двоих добью после.

Снимаю пушки с предохранителей. Отчетливо вижу опознавательные знаки — черные фашистские кресты с белой окантовкой.

И вдруг вспоминаю правило, переписанное мною из альбома майора Гуриновича:

«Перед атакой посмотри назад, не атакует ли тебя противник».

Резко поворачиваю голову влево и вижу: ко мне приближается самолет. Нет, это не Габуния. Не «ЯК» ли? Нет, он с белым коком, а «Яковлевых» с белым коком у нас нет. Пока шли секунды в рассуждении — противник это или нет, — «белый кок» дал о себе знать: открыл по мне огонь.

В воздухе блеснула огненная трасса. Послышался треск за бронеспинкой. В кабине запахло гидросмесью. Значит, разбит бачок для выпуска шасси. Ясно — я уцелел случайно, только потому, что немец угодил в мой самолет осколочно-фугасным, а не бронебойным. Спасла бронеспинка. Надо выходить из-под удара.

Мой самолет получил серьезное повреждение, и я уже не мог преследовать врага.

Медлить нельзя ни секунды. Грозит смертельная опасность. Резко бросаю машину в сторону. Посмотрел вправо: мимо меня пронесся истребитель «Мессершмитт-109» с крестами, за ним — второй, а сзади, выше, — еще два.

Сейчас меня добьют. Но тут я попадаю в разрывы зенитных снарядов. Зенитки по-свойски меня окрестили, зато я избежал повторной атаки «мессершмитта» — быть может, гибельной. Потом на аэродроме, где за «мессерами» наблюдали, я узнал, что они все время находились в стороне от аэродрома на высоте более 3000 метров, прикрывая действия «Мессершмиттов-110».

Меня качнуло влево. Потом вправо. Зенитный снаряд попал в левый бок машины, еще один — в хвост. Самолет клюнул носом. Я еле удержал его на высоте 500 метров.

Все вражеские самолеты ушли на запад. За ними погнались, взлетев с аэродрома, наши истребители. Но они опоздали. А я не мог к ним примкнуть. Куда там! Мой самолет совсем изранен, рулевое управление нарушено. И обиднее всего, что противник уходит, а мне даже не удалось открыть огонь. Я упустил время — где-то на маневре потерял драгоценные секунды. Не было у меня сноровки, не умел я еще быстро сближаться с врагом.

Самолет еле держался в воздухе. Не выпрыгнуть ли с парашютом? Но я сейчас же отогнал эту мысль. Твердо решил посадить израненную машину.

Иду на посадку. Самолет плохо слушается рулей. Скорость падает. Гидросистема вышла из строя — выпустить шасси не удается. На помощь приходит спокойствие, знание материальной части и правил. Решаю применить аварийный способ выпуска шасси. Проделав все, что надо, жду.

Мучительное ожидание! Если шасси выпустится, на щитке в кабине загорятся зеленые лампочки. Нет, где-то пробито. Выпуск опаздывает. И вдруг я почувствовал дополнительное сопротивление. Толчок, и скорость начала гаснуть еще больше. Ясно — шасси выпало из гондол. И тут же вспыхнула одна лампочка, за ней другая.

Но казалось, самолет, получивший дополнительное сопротивление, вот-вот упадет. Снова еле его удержал.

Приближался решающий миг — приземление. Смотрю на аэродром: там кое-где полыхает огонь. На посадочной площадке виднеются воронки от бомб.

Внушаю себе: спокойно, спокойно, не торопись. И это мне помогает. Мысль работает четко, действую уверенно, хладнокровно, как никогда. С тех пор спокойствие всегда появлялось у меня в трудную минуту. Все силы, все умение направлены на одно — на спасение самолета.

И вот я иду на посадку. Самолет коснулся земли. На душе стало легче. Но впереди воронки — как бы не угодить в яму.

Машина накренилась вправо, чуть не опрокинулась. Левое колесо побежало по куче земли, выброшенной при взрыве бомбы. Самолет бросило влево, но воронки удалось избежать. Я удержал его. Казалось, он вот-вот развалится. Пробег закончен. Заруливаю на стоянку. Не верится, что самолет не рассыпался на части. Ну и вынослив же мой «Лавочкин»!

Выскакиваю из кабины. Где же Габуния? Его самолета не видно. А мой весь изрешечен. Вот тебе и сбитые вражеские самолеты! Вероятно, командир встретит холодно, с презрением и строго накажет.

Да вот и он бежит ко мне в валенках прямо по лужам. Стою сам не свой. Командир, посмотрев мне в лицо, спрашивает тревожно, по-отечески, как тогда, на аэродроме запасного полка:

— Ну как, не ранен? Ничего не болит?

—Ощупываю себя, повожу плечами. Нет, ничего не болит. Стараюсь ответить поспокойнее:

— Я-то цел, товарищ командир, а вот что с Габунией?.. И мой самолет…

Голос у меня сорвался.

Сбежались товарищи, окружили мой самолет. Слышу участливые, дружеские слова. Механик Иванов говорит:

— Удивительно, как самолет не развалился в воздухе? На честном слове держался. Вот живучий! На славу сделан! Солдатенко положил руку мне на плечо:

— Я и сам о Габунии беспокоюсь: смельчак он, каких мало, горяч и неосторожен. Да ты не отчаивайся, может, еще и прилетит твой ведущий. А самолет починят.

Тут я заметил, что у командира перевязана рука.

— Товарищ командир, вы ранены?

Он ответил:

— На войне без крови не бывает.

И Солдатенко и Мельников были на старте во время вражеского налета; замполита ранило более серьезно, и его отвезли в полевой госпиталь. К сожалению, увидеться с ним мне больше не довелось: после выздоровления его перевели в другой полк и наши фронтовые пути разошлись.

Замполитом временно был назначен капитан Беляев, парторг нашего полка.

С облегчением я узнал, что все остальные целы и невредимы. Враг бомбил неприцельно, второпях и особых повреждений аэродрому не причинил.

Командир продолжал:

— Ты получил боевое крещение. Противник тебе матерый попался. Что ты один в воздухе мог сделать? А сейчас иди, отдохни до разбора. Да не унывай, еще собьешь.

Он подозвал начальника связи, старшего лейтенанта Сапсая, и вместе с ним пошел на КП, говоря:

— Да, все прозевали противника. Необходимо усилить воздушное наблюдение и оповещение личного состава.

Я ждал, что старший лейтенант Гавриш разнесет меня в пух и прах, хотя он под влиянием Солдатенко стал не таким придирчивым и крутым, как прежде. К моему удивлению, комэск промолчал. А перед разбором я слышал, как командир сказал ему:

— Командир может повышать голос, но нужно понимать душу каждого человека — тем более здесь, на фронте. Ну что такой желторотый птенец мог сделать? Потерял ведущего, но все меры принял и подбитый самолет посадил. Опыта у него еще нет. Просто чудом уцелел. В переплет попал — всю жизнь будет помнить.

…Когда вечером все собрались на разбор, майор Солдатенко сказал о том, что на нашем участке фронта противник сосредоточивает большое количество авиации, подтягивает наземные войска и технику.

Вот что из его слов мне запомнилось особенно:

— Я уже говорил, что в сегодняшнем неожиданном налете на аэродром повинны многие: прозевали противника. Мы должны повысить бдительность. Надо усилить слетанность пар, звеньев и эскадрилий. Каждый должен помнить правила, так сказать, написанные кровью наших летчиков. Старший сержант Кожедуб уцелел лишь потому, что вовремя вспомнил правило: «Перед атакой посмотри назад». Нам надо еще глубже изучать опыт боевых летчиков, тактические приемы и повадки противника. Помните, — и тут мне показалось, что командир строго посмотрел на меня, — сбить самолет — не рукой махнуть. От желания до умения дистанция огромного размера. А сокращает ее боевой опыт и смекалка. И упорный труд.

В ту ночь я почти не спал. Все раздумывал о случившемся. До слез было обидно, что противник, нанеся неожиданный удар, ушел безнаказанно.

Первая неудачная встреча с врагом показала, что нам с Вано нужно лучше слетаться, подробно договариваться на земле о действиях в воздухе, тщательно проверять на земле радио. Показала она, что я еще медлителен. На собственном опыте я убедился, как необходимы боевому летчику быстрота реакции, действий. Восстанавливая в памяти все по порядку, я понял, что в критические минуты должен еще больше владеть собой, должен искать врага, первым его обнаруживать, распознавать его действия, разгадывать намерения и действовать мгновенно, навязывая ему свою волю. Такой главный вывод я сделал для себя в ту ночь. Я не пал духом и поставил перед собой цель — сбить самолет.

Не давала мне уснуть и тревога за Габунию. С нетерпением я ждал утра, надеясь, что он прилетит.

Утро не принесло успокоения: о моем ведущем по-прежнему ничего не было известно.

— Где же Вано? Жив ли? — с тревогой говорили летчики.

Мой пятибачный был надолго поставлен на ремонт. И я оставался без самолета. А ведь я сросся с ним, испытывал к нему чувство уважения. Это уважение к технике воспитал во мне еще Кальков.

Товарищи сочувствовали мне, но, как водится, подшучивали, называя безлошадным.

В довершение всех моих бед мне было приказано немедленно явиться в штаб дивизии. Там мне сказали:

— Ваш самолет не скоро войдет в строй. Поэтому вас назначают начальником поста воздушного наблюдения и оповещения самолетов — ВНОС — на передовую. Задача ответственная: своевременно обнаружить противника, передать данные, а может, иногда и помочь товарищу, наведя его на противника. От поста часто зависит и жизнь людей и успех боя.

Новость меня сразила. Да разве я к этому стремился! Я стоял молча, навытяжку и не мог слова выговорить. Казалось, будто все это мне снится в плохом сне.

А офицер штаба спокойно продолжал:

— Сейчас вернетесь в полк, а когда получите вызов, поедете в штаб наземной армии, с которой взаимодействуем. Там вам подробно объяснят ваши обязанности.

Я попытался отговориться: да разве летчика-истребителя к этому готовят! Тогда офицер пригрозил мне военным трибуналом. Но все же в полк отпустил — до вызова.

Вернулся я туда в самом удрученном настроении. Первый вопрос о Габунии. Нет, ничего о нем не слышно. Уж он-то заступился бы за меня. А Гавриш суховат, хотя и стал внимательнее. Когда я доложил ему обо всем и попросил помочь, он ответил:

— Приказано — значит, надо ехать!

Неужели придется расстаться с товарищами, неужели летать не буду?..

И вдруг радостная весть облетела аэродром: получено сообщение, что Габуния жив и здоров — сделал вынужденную посадку в Россоши.

— Там, верно, есть магнит какой-то! — шутили повеселевшие ребята.

На душе стало легко: я даже забыл о назначении на пост наведения. А вспомнив, сказал себе: «Теперь и подавно я не могу уехать из родной части». И решил обратиться к командиру. Разыскал его на КП, взмолился:

— Товарищ командир, оставьте меня в полку. Хочу драться в воздухе. Все-таки я летчик-истребитель. Сначала командир не соглашался:

— Пользу и там принесете. Побудете на посту, пока самолет не войдет в строй.

Но, увидев у меня на глазах слезы, он, как всегда, все понял и сжалился:

— Хорошо, останетесь. На пост наведения за вас поедет другой летчик. Будете с врагом драться. Но выделить самолет для вас сейчас нельзя — сами знаете, пока недостает их у нас. Временно будете летать от случая к случаю — на свободных самолетах.

Я был рад и этому. Меня переполняло чувство благодарности к командиру. Он заметил мое волнение:

— Да ты успокойся. Еще не поздно — отхлопочу.

Наша эскадрилья с нетерпением ждала возвращения Вано, я — особенно.

Прилетел он только на следующий день. Я сразу заметил, что у него подпалены брови и волосы.

— Эх, Вано, куда же ты делся? — спросил он, обнимая меня.

Оказывается, он тоже потерял меня из виду. И по неопытности, как и я, не знал толком, что следует делать. Вдруг он заметил, что к линии фронта летят несколько «ЯКов».

— Думаю: раз наши, значит, моя помощь пригодится. Хоть одного фашиста, да собью! Да вот обида — противник увидел нас и ушел. А я отвернул от «ЯКов» — решил вернуться на аэродром — и заблудился. Сел в Россоши: там сейчас бомбардировщики сидят. Все тебя вспоминал.

— Где тебе чуб и брови подпалило? Вано с досадой махнул рукой.

— Торопился в полк, перезалил мотор. При запуске лишнее горючее вылилось, пламя из выхлопных патрубков в лицо ударило. Но это пустяки. Говори скорее, как ты?

Я рассказал ему о налете на аэродром, о встрече с противником. А вскоре нас с Габунией вызвал майор Солдатенко. Зная благородный, горячий характер Габунии, командир понял, что мой ведущий нарушил дисциплину из лучших побуждений. Как всегда, наш командир отнесся к нему не по-казенному и никаких взысканий на него не наложил. Он долго говорил с нами, строго предостерегая от ошибок, учил не отрываться друг от друга в воздухе. Его внушение я запомнил навсегда. Отпуская нас, он сказал дружески:

— Все дается опытом. Пройдете школу боев — станете хладнокровней и рассудительней. Зато потом за нас взялся Сапсай:

— Мне из-за вас от командира крепко досталось. Работало бы радио, вам бы своевременно подсказали. А то действовали вы, как слепые котята. Один улетел, другой здесь вертелся. Пора бы знать: чтобы не быть глухим в воздухе, связывайся по радио еще на земле!

Сапсай несколько дней буквально не отходил от нас, придирчиво следя за нашей тренировкой.

С тех пор мы с Габунией заранее обо всем договаривались и еще старательнее готовились на земле.

Первые числа апреля 1943 года. На фронте затишье. Однако нам по-прежнему приходится отражать внезапные налеты и вести воздушную разведку. Вылет на разведку — сложная и ответственная задача. Главное — своевременно добыть и доставить сведения. Это было нелегко: враг тщательно соблюдал маскировку и мог внезапно открыть зенитный огонь и атаковать в воздухе. Приходилось все время менять тактику, методы и способы ведения разведки.

В полку идет напряженная боевая работа и учеба. Начали готовиться к сопровождению штурмовиков и бомбардировщиков.

Майор Солдатенко сказал:

— Перед полком поставлена задача: надежно прикрыть «ИЛы». Они будут наносить бомбо-штурмовой удар по скоплению войск противника в районе южнее Белгорода. На сопровождение полетим всем полком. Для нас эта задача новая, а времени на подготовку мало. Но договориться обо всем со штурмовиками на земле успеем.

Вот мы с Габунией и дождались своей очереди: будем выполнять ответственное задание.

Во всех деталях изучаем маршрут. Штурман полка капитан Подорожный инструктирует и придирчиво проверяет нас.

Солдатенко напутствует:

— Помните главное: вовремя взлететь, не спускать с «ИЛов» глаз до самой посадки, строго соблюдать радиодисциплину.

Все спешат к самолетам. Габуния кричит мне:

— Смотри в оба, Вано!

Иванов в последний раз проверяет машину.

— Ну, Витя, — говорю я, — лечу! Скорей, скорей парашют!

Он быстро достает парашют из кабины, расправляет лямки, помогает его надеть. Волнуюсь, спешу и никак не могу застегнуть лямку. Заглянув в лицо, Виктор спрашивает:

— Что, на задание?

— Да-да, летим всем полком!

Он добродушно усмехается, говоря свое обычное:

— Аппарат готов к полету! — И добавляет: — Не волнуйтесь: сядете в машину — порядок будет.

И правда, как только я сел в самолет, сразу появилась уверенность, и я стал спокойнее.

Проверяю кабину. Слежу за тем, чтобы вовремя запустить мотор и по сигналу подняться в воздух одновременно с летчиками нашей эскадрильи.

Приближаемся к линии фронта. Не выпускаю из виду самолет Габунии, осматриваю воздушное пространство. Мельком поглядываю на штурмовиков, на землю.

Под нами — однообразная степь. Боевой порядок ничем не нарушен: значит, обстановка спокойная.

Вдруг перед глазами появились клубы черного дыма, огненные разрывы. Сразу я не понял, что это такое. Но тут же догадался: перелетаем линию фронта — стреляют немецкие зенитки. Мелькнула мысль: «Вот оно — пекло!»

Нет ли вражеских самолетов? Нужно быть готовым к любой неожиданности. И я все время верчу головой, внимательно оглядывая воздушное пространство.

Но вертеть головой надо с толком, а я в этом сложном для меня тогда вылете делал много лишних движений. Да и вниз любопытно было посмотреть: что же на земле происходит? Ведь я впервые перелетал линию фронта.

Наши истребители стали делать сложные перестроения. Все пришло в движение. «Как наши заметались!» — подумал я. Только потом я понял, что они выполняли противозенитный маневр. А в ту минуту по неопытности решил, что появились истребители противника, и стал делать то же, что и остальные летчики, думая только об одном — как бы не оторваться от Габунии, не потерять его. Закрутился так, что уже не представлял себе, где мы находимся. Но твердо помнил одно: если оторвешься от группы и останешься один, держи курс на восток и уже вне района боя восстанови ориентировку.

Еще больше стало разрывов зенитных снарядов. Да тут им и числа нет… Вероятно, внизу цель. Так оно и было. «Ильюшины» начали снижаться. Не успел я оглянуться, как штурмовики развернулись и взяли курс домой. Я даже не разглядел цель, только видел взрывы и клубы черного дыма.

Снова пересекаем линию фронта. В голове у меня сумбур. Суечусь: то туда посмотрю, то сюда. Даже за приборами, контролирующими работу мотора, некогда следить. На слух чувствую, что мотор работает хорошо. Все заслоняет одна мысль — прикрыть ведущего, вовремя помочь.

Наконец замечаю наш аэродром. Мы уже дома. Но враг и на посадке может сбить — увязаться незамеченным «в хвосте». И я не ослабляю внимания до тех пор, пока не заруливаю на стоянку.

Наша группа истребителей вместе со штурмовиками благополучно вернулась домой, выполнив боевое задание.

Подбежал Иванов:

— Ну как, что видели? Все в порядке?

— Все в порядке, — отвечаю, ощупывая шею: я так много зря вертел головой, что шея горит.

Спешу к Габунии поделиться впечатлениями.

— Молодец, Вано, — сказал он, — не оторвался. А я ведь тоже подумал, что нас вражеские истребители атакуют.

Вечером с напряженным вниманием вслушиваемся в слова командира во время разбора нашего вылета: короткие разборы во фронтовых условиях были хорошей учебой.

Он говорил:

— Надо хорошо знать район действий и в любой момент мысленно отдавать себе отчет, где ты находишься, чтобы больше времени уделить поиску противника. И своевременно его заметить. Воздушного врага надо искать не только рядом. Больше выдержки! Суета, лишние перестроения ни к чему! Они снижают осмотрительность, делают обстановку более нервной, хотя в первых вылетах это и бывает. Ведь истребителей противника не было по чистой случайности!

После первого вылета на сопровождение «ИЛов» я почувствовал еще большую привязанность к ведущему, ответственность за его жизнь.

Затем мы стали сопровождать бомбардировщики «ПЕ-2». Они с большой высоты бомбили скопление войск и аэродромы противника в районе Белгород — Харьков.

Немцы прикрывали аэродромы зенитными средствами, усилили дежурство истребителей. Нужно было умело делать противозенитный маневр: при сопровождении штурмовиков — от мелкокалиберной, при сопровождении бомбардировщиков — от крупнокалиберной зенитной артиллерии противника.

В этих сложных боевых вылетах (мы уже считали их обыденными) крепла наша дружба.

По-прежнему мне приходилось вылетать, как у нас говорили, «на остатках». Я с нетерпением ждал дня, когда войдет в строй мой самолет. Ждал этого и Вано. Однажды утром он предложил мне посмотреть, как идет ремонт моего пятибачного. Мы пошли к окраине аэродрома. Солнце припекало, и Вано снял шлемофон; теплый ветерок трепал его густые волосы. Вано улыбался, глядя в весеннее голубое небо.

— Хорошо! А у нас в Грузии сейчас все в цвету. Скорее бы война кончилась. После победы мы сначала поедем к твоему отцу, а потом ко мне. Встретят тебя у нас как родного.

Любил Вано Габуния помечтать о счастливых днях победы и мира.

И вдруг мы оба увидели множество вражеских самолетов. Они летели на большой высоте.

— Бомбардировщики! — крикнул Вано.

— Боевая тревога! По самолетам! Вылет всем, вылет всем! — раздался голос начальника штаба.

Служба воздушного наблюдения и оповещения сработала плохо: мы заметили врага, когда он уже подлетал к нашему аэродрому.

Мы с Вано бросились к его самолету. Когда я не мог вылетать, мой ведущий становился ведомым комэска Гавриша. Так случилось и сейчас.

Вано крикнул:

— Жаль, не вместе летим! Но я за двоих постараюсь?

Вдруг приостановившись, он показал на самолет, стоящий поодаль.

— Посмотри, может, на нем полетишь.

На ходу крепко жму руку друга и бегу к самолету.

Один за другим поднимались истребители. «ЯКи» из соседнего полка и наши «Лавочкины» спешили, взлетали с разных направлений: враг приближался.

Истребитель, на который указал мне Габуния, неисправен.

Спешу к самолету Вано, но он уже в воздухе.

Аэродром опустел. Тяжело оставаться на земле, когда товарищи летят в бой.

Приближались многоцелевые «Мессершмитты-110». Летели низко, прокладывая путь бомбардировщикам—«Юнкерсам-88». «Мессершмитты» пытались блокировать наш аэродром, но это им не удалось. До него они даже не долетели — наши истребители перехватили их на подходе. В стороне завязался воздушный бой. До нас донеслись звуки стрельбы.

Мы с Виктором Ивановым, забыв об опасности, смотрели в ту сторону, где наши вели бой с «мессерами».

А тем временем высоко в небе волнами все летели и летели «юнкерсы». Казалось, они вот-вот сбросят бомбы. На аэродроме забили зенитки. Но враг направлялся к Валуйкам.

Бой переместился к железнодорожному узлу. Стало трудно что-нибудь различать. Издали казалось, будто в небе висит огромный клубок. И я с тревогой думал: «Как там Вано? Где он? Как все друзья?»

Часть «юнкерсов» прорвалась к Валуйкам. Видно, как они начали пикировать. Донесся грохот взрывов. По звуку мы поняли, что враг сбросил крупнокалиберные бомбы. Все затихло. А немного погодя снова раздался взрыв. И снова наступила тишина.

Наши самолеты стали возвращаться на аэродром. Мы с механиком нетерпеливо ждем Вано на стоянке его самолета.

На посадку заходит Леня Амелин, — вижу по номеру самолета. На душе стало легче. Но что это? В конце пробега самолет вдруг перевернулся на спину. Забыв обо всем, мчусь к машине.

— Леня, ты жив?

— Жив. Облегченно вздыхаю.

— Не ранен?

— Да нет. Самолет подбило.

— Сейчас поможем. Крепись.

И вне себя от нетерпения начинаю руками выкапывать землю возле кабины — откуда только сила такая берется в иные минуты!

Но тут подбежали товарищи. Мы дружно приподняли самолет за крыло и вытащили Леню. Он рассказывал, пожимая нам руки:

— Пришлось вести бой с «мессерами». Одного шарахнул, да и меня чуть не сбили.

— А что с Кириллом?

— Я видел, как он благополучно приземлился в поле. Как будто двух свалил.

…И снова я на стоянке Габунии. Жду.

Один за другим приземляются самолеты. Взволнованные летчики рассказывают, как вели бой. Сбито несколько вражеских самолетов. В бою отличились многие летчики. Я слышу о том, как загорелся самолет Кирилла Пузя, как фашисты его подбили, когда он прыгнул с парашютом.

Тревога за Габунию растет. С нетерпением вглядываюсь в небо. Все нет и нет моего друга. Нет и комэска.

Но вот приземляется самолет Гавриша. Мы с Ивановым бежим к его стоянке. Комэск медленно вылезает из кабины, лицо у него осунулось, глаза ввалились. Он молча снимает с себя парашют. Молчу и я. Чувствую недоброе.

Посмотрев на меня, он отрывисто сказал:

— Мужайся. Вано Габуния погиб. Погиб, совершив геройский подвиг.

Слезы хлынули у меня из глаз.

Горестная весть разнеслась по аэродрому. Нас окружили летчики, техники. Все были глубоко опечалены.

Комэск, бледный от волнения, рассказывал:

— Мы стремились прорваться к бомбардировщикам. Но мешали «мессершмитты». Сами знаете, самолет маневренный — увертывается из-под атак и снова атакует. Надо было поскорее с ними разделаться. Завязался жаркий бой. У меня на исходе боеприпасы, у Габунии тоже. И вдруг вижу взрывы: одной группе вражеских бомбардировщиков удалось сбросить бомбы на Валуйки. Вот уж, кажется, от одной пары истребителей мы отвязались. И бомбардировщики уже недалеко. Устремляюсь к ним.

Вано передает по радио:

— Пробьемся!

Но на меня пошла в атаку вторая пара истребителей. Даю команду ведомому:

— Отбить!

Вано несется наперерез истребителям. Преграждает путь. Но огня не ведет. Или боеприпасы у него кончились, или держит их про запас — для «юнкерсов». Я кричу:

— Смотри не столкнись!

Вано не отвечает. Продолжает стремительно сближаться с вражеским истребителем — с тем, что ближе ко мне. Второй немец удирает. А Вано в этот миг таранит «мессершмитта». Раздается взрыв. И оба самолета падают… А я прорвался к бомбардировщикам и сбил один — за Габунию.

Тут нас атаковали истребители, но в бой вступили товарища из другого полка. Подвиг Габунии придал нам силы. Мы яростно вели бой. Удалось отогнать «мессершмитты» и рассеять группу бомбардировщиков: к Валуйкам мы их не допустили…

Мне вспомнились слова Вано: «Если мне не удастся сбить пушечным огнем, то враг все равно живым не уйдет — произведу таран». Так он и поступил.

Как во сне, я услышал голос Солдатенко:

— Коммунист Габуния таранил самолет, спасая командира, и погиб смертью храбрых!

Я был безутешен. Не мог примириться с мыслью, что больше никогда его не увижу. Велико было мое горе. Но еще больше, кажется, была моя ненависть к врагу.

На следующий день в район боя выехала группа наших однополчан. Мне было приказано ждать вылета, и я не мог поехать. Товарищи нашли на земле остатки двух самолетов. Определить самолет Габунии было трудно — обломки перемешались. Габунию узнали по партийному билету. Похоронили Вано под Валуйками.

Да, не дождался он победы и мира, о которых так мечтал.

Меня назначили ведомым командира Гавриша, и я стал вылетать с ним на боевые задания.

Много испытаний выпало на долю нашего полка, но ни растерянности, ни уныния у нас не чувствовалось. Наша непримиримая ненависть к оккупантам росла. Работали мы еще дружнее, к боевым заданиям готовились еще тщательнее, стараясь выполнить их как можно лучше.

Мой самолет вышел из ремонта. Но с него сняли два бака, и теперь он мог служить только для связи. Я летал на нем в штаб соединения, возил донесения и получал пакеты с приказами для нашего полка. А на боевые задания мне по-прежнему приходилось летать «на остатках». Хотелось мне получить новую, «свою» машину и скорее вступить в бой, отомстить врагу за Вано.

И вот однажды утром командир собрал летчиков нашей эскадрильи и нескольких ребят из других:

— Вам поручается ответственное задание, товарищи летчики. Сегодня полетите на один из тыловых аэродромов, где получите новые самолеты. Облетаете их хорошенько — и домой. Пока у нас затишье, но обстановка на фронте может быстро измениться. Не задерживайтесь. Поскорее возвращайтесь.

Командир назначил старшим группы комэска Гавриша.

Механик Иванов обрадовался, узнав о новости. Он не отходил от меня, давая советы, на что обращать особое внимание при выборе машин.

Солдатенко тепло, по-отечески проводил нас.

Мы летели на транспортном самолете над местами, где еще недавно шли кровопролитные бои. Народ уже приступил там к восстановительным работам.

Через несколько часов мы приземлились на тыловом аэродроме. Встретили много летчиков из других частей. Они тоже прилетели за самолетами. А новеньких «ЛА-5» было столько, что глаза разбегались. Глядя на них, мы говорили:

— Вот он, лозунг в действии: «Все для фронта! Все для победы!»

Тронула нас встреча с рабочими и техниками — творцами новых замечательных машин. Принимали они нас как своих близких. В каждой семье кто-то был на фронте, и здесь мы воочию увидели кровную связь тыла с фронтом.

Мы сразу же приступили к облету машин. Сделаны они были на совесть.

Через несколько дней вылет нам был разрешен. Спешим к своим самолетам. Все веселы и довольны: еще бы — летит в полк такое подкрепление!

Первым, кого я увидел, вылезая из кабины на нашем аэродроме, был Иванов. На груди у него блестит медаль «За отвагу». Поздравляю его, а он молчит, словно не рад.

— Виктор, в чем дело? Вас будто подменили!

— Товарищ старший сержант, четырнадцатого апреля был налет, и наш командир…

Иванов не договорил. Я крикнул:

— Да что с ним? Говорите же!

— Наш командир погиб во время бомбежки аэродрома. Похоронили мы его на площади в Уразове…

Невольно я сорвал пилотку с головы и долго стоял, не в силах сдержать рыдания.

Тяжкое горе постигло наш полк.

…Солдатенко выбежал из КП, когда начался налет. Поспешил к стоянке самолетов. В это время в ангар попала бомба. Взрывной волной нашего командира отбросило далеко в сторону. Он был смертельно ранен.

Когда его останки предавали земле, над площадью появились два истребителя — это были самолеты однополчан Андриянова и Гривкова. Здесь, над его могилой, они показали мастерство высшего пилотажа, как бы давая клятву отомстить за любимого командира.

Бывший штурман полка майор Подорожный, назначенный командиром, и парторг Беляев мужественно поддерживали нас в это суровое, трудное время. Их стойкость, дисциплинированность, воля к победе были для нас примером.

Через несколько дней произошло еще одно тягостное происшествие. Когда мы на закате солнца возвращались с боевого задания, сопровождая «ИЛы», штурмовавшие войска противника севернее Чугуева, погиб комэск Гавриш. Фашистские воздушные охотники сбили его, когда мы перелетели линию фронта над таким знакомым мне Граковом. Самолет врезался в землю. Я сделал круг, чтобы запомнить место гибели комэска, и с тяжелым сердцем догнал группу.

— Вспомните, как стойко переносил испытания майор Солдатенко, — говорил нам в тот вечер замполит Беляев. — Помните, в трудную минуту он повторял: «Коммунисты никогда не падают духом. Они еще теснее смыкают свои ряды, если гибнет боевой товарищ». И вы, комсомольцы, должны брать пример со старших товарищей. Ваш долг — в память о погибших боевых друзьях отлично выполнять задания, готовиться к ним еще упорнее.

И мы стали готовиться еще упорнее, изучали все новое в тактике наших и немецких летчиков. Многое нам давало изучение боев на Кубани. Там наши авиаторы завоевали господство в воздухе. И мы восхищались боевым и летным мастерством Александра Покрышкина и его товарищей.

Из Уразова мы в основном вылетали на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. Летали и на разведку — звеньями, вдоль дороги на Харьков, Рогань. Били зенитки, прорваться было нелегко, но все же удавалось собирать ценные данные. Часто я возил донесения, был связным между нашим и соседним авиасоединением — летал без прикрытия, один. Приходилось маскироваться складками местности, лететь на бреющем — иногда уже в сумерках. По разведданным и по всей обстановке даже нам, рядовым летчикам, было видно, что в ближайшем будущем предстоят ожесточенные бои.

Но уже приближался Первомай, а затишье все продолжалось. Страна готовилась к празднику. На фронт из тыла со всех сторон Советского Союза шли эшелоны с праздничными подарками. Мы знали об этом из газет, из сообщений по радио. Накануне праздника мы сами получили подарки и письма от незнакомых нам людей. Их прислали члены фронтовых бригад, учащиеся, служащие.

На меня, как и на всех однополчан, впервые встречавших праздник в боевой обстановке, все эти знаки заботы и внимания от незнакомых нам людей произвели незабываемое впечатление.

От ученика ремесленного училища я получил портсигар и мундштук из небьющегося стекла. В портсигаре лежала записка: «Прошу передать летчику — делал сам. Бей врага, товарищ!» От старой ткачихи из Ивановской области получил кисет с крепким самосадом.

Нам с Кучеренко прислали поздравительные письма товарищи из училища, с фронта. Старые друзья — Усменцев, Коломиец, Панченко — желали нам боевых успехов, засыпали вопросами.

Утром 1 Мая, несмотря на полевые условия, полк был торжественно построен при знамени. Ордена и медали блестели на груди Евстигнеева, Амелина, Гомолко, Иванова и многих других моих боевых товарищей, недавно награжденных приказом по воздушной армии. Начальник штаба прочел первомайский приказ Верховного Главнокомандующего. Мы узнали, что гитлеровское командование, предприняв контрнаступление в районе Харькова (то есть на нашем крыле фронта), вынуждено было перебросить из Западной Европы более тридцати новых дивизий. Немцы рассчитывали на узком участке фронта окружить наши войска и взять реванш за Сталинград. Но эта попытка провалилась.

В тот день мы вспоминали путь полка, и у всех было одно желание — приумножить его боевую славу.

Фашисты усиленно готовились к летнему наступлению против войск шести фронтов, оборонявших Курский выступ. Вылетая на задание, в частности на разведку, мы видели, что противник продолжает сосредоточивать крупные силы у линии фронта.

Как нам стало известно потом, командующий ВВС Советской Армии маршал авиации Новиков, выполняя директиву Ставки, отдал приказ шести воздушным армиям следовать тщательно разработанному плану и провести операцию по уничтожению авиации противника на его аэродромах.

Первый удар по немецким аэродромам — удар, неожиданный для врага, был нанесен 6 мая нашими бомбардировщиками и штурмовиками в сопровождении истребителей на огромном участке — от Смоленска до Азовского моря.

О решении командования ослабить авиационные группировки врага внезапными ударами по аэродромам мы узнали ранним утром 7 мая, когда в расположение нашего полка снова явился командир соседней части «ИЛов».

Перед нами поставлена задача: сопровождать их к крупному аэродрому противника — в район Рогани. Знакомые места: много раз до войны я летал туда из Чугуева и Малиновки во время тренировочных полетов.

— Прорваться к аэродрому не просто, — говорил нам командир Подорожный. — Сосредоточивая авиацию на аэродромах, подтягивая ее поближе к линии фронта, противник усилил противовоздушную оборону. Их прикрывает множество зенитных батарей различных калибров — и мелкокалиберных и крупнокалиберных. А аэродром забит самолетами.

И вот мы уже летим на боевое задание. Под нами освобожденная территория. Пролетаем южнее Чугуева, над знакомыми мне сосновыми лесами, почти выжженными войной. Пересекаем линию фронта, проходящую по Северному Донцу. Углубляемся в тыл врага.

Штурмовики круто поворачивают вправо и берут курс на Рогань.

Перед аэродромом «ИЛы» начали внезапно снижаться. За ними и мы, истребители. Противник не ждал налета: маршрут у нас не шаблонный — в обход районов с хорошей противовоздушной обороной. Мы ввели врага в заблуждение, появившись с запада. Но фашисты быстро спохватились. Перед нами встала сплошная огненная стена. Аэродром словно ощетинился зенитками. Делаем противозенитный маневр. Под нами — языки огня, вокруг — сплошные разрывы.

Раздается могучий ответный удар штурмовиков — они сбрасывают бомбы, бьют из пушек. Бесстрашно действуют экипажи «ИЛов». На аэродроме то там, то тут вспыхивают пожары. Радуюсь и удивляюсь: ни один наш самолет не падает, несмотря на ожесточенный зенитный огонь.

Задача выполнена. Штурмовики берут курс на наш аэродром. Подковой окружаем их: делаем как бы заслон от возможной атаки вражеских истребителей. Учитывая горький опыт, строим более правильный боевой порядок. Тут мы видим каждого штурмовика, видим и друг друга. И уже нет никакой суеты!

Росло наше боевое мастерство, вырабатывались спокойствие, уверенность в движениях и правильность действий.

Благополучно приземляемся на аэродром. «ИЛы» летят дальше — на свой. Ведущий группы передает:

— Спасибо за хорошее прикрытие!

А на следующий день пришел отзыв командира штурмового полка майора Володина о нашей работе: «Сопровождение яровели хорошо и со своей задачей вполне справились».

Такие отзывы наш полк теперь получал часто.

Получен приказ: срочно перелететь в район Танеевки, севернее Обояни, — ближе к северному фасу Курского выступа. Изучая карту боевых действий, я часто невольно переводил взгляд на родные места. Вот наш областной центр Сумы, вторично захваченный немцами, вот Шостка. Вступить бы там в воздушный бой…

В Танеевку перебазировались вечером, а на восходе солнца я уже вылетел по приказу командира в штаб соседнего авиасоединения.

Одновременно со мной поднялся в воздух и Леня Амелин. Он прикрывал аэродром в паре со своим комэском — летчиком Ямановым: барражировать в воздухе нам приходилось непрерывно.

В низинах еще лежал туман, в воздухе было спокойно. Я благополучно вернулся и застал весь аэродром в волнении. Оказалось, приземлился летчик Яманов и рассказал, что Амелин атаковал «юнкерса», погнался за ним и исчез из виду.

Тревога на аэродроме росла. Но вот мы еще издали заметили самолет. Он приближался. Сомнений нет — это Леня! Техники волновались: ведь они с земли замечали, если с самолетом что-нибудь случалось.

— Да у него с мотором неладно! И скорость небольшая.

Амелин начал заходить на посадку с убранными шасси.

С КП ему передавали, чтобы он шел на второй круг и выпустил шасси. Но ответа не было.

Самолет коснулся земли «брюхом». Мы бросились к месту приземления. Из кабины вылез улыбающийся, хоть и бледный, Амелин.

— Что с тобой случилось?

— Да гонялся за фрицем. Опытный, матерый волк мне попался.

Он снял шлем, вытер взмокший лоб. Смотрю на него и глазам не верю.

— Леня, да ты поседел!

На висках моего сверстника появилась седина. Сколько он пережил, передумал за несколько минут воздушного боя!

Идя на КП докладывать, Леня рассказывает нам обо всем случившемся.

…В воздухе было спокойно. И вдруг на земле появилась тень от самолета. Леня осмотрелся. Чуть в стороне, южнее аэродрома, с курсом на Орел летел «Юнкерс-88». Леня передал по радио ведущему:

— Разведчик! Атакую!

И, чтобы не упустить «юнкерс», бросился в атаку. Это произошло так быстро, что ведущий опоздал и потерял Леню из виду.

Немецкий летчик начал искусно маневрировать и уклоняться от атак. Стрелок открыл бешеный огонь. Амелин не отступил — зашел в хвост самолета.

Противник сбросил бомбы с замедлением, очевидно рассчитывая, что машина Амелина попадет в зону действия взрывной волны. В самом деле, взрывная волна встряхнула самолет, отбросила в сторону. Амелин с трудом выровнял машину и еще напористее стал преследовать врага. Противник пошел на другую хитрость: направил свой самолет на ветряную мельницу, очевидно надеясь, что Амелин сгоряча не заметит ее и врежется. Но Леня разгадал новую уловку врага. Он молниеносно рассчитал расстояние и проскочил в стороне, осыпая «юнкерс» огненными трассами. Вражеский стрелок замолчал: наверно, был убит.

Немецкий самолет направился к широкому и глубокому оврагу.

Лене показалось, что он сбит. И он погнался за врагом, решив для полной уверенности добить его.

Впереди стеной возвышался противоположный край оврага. Казалось, «юнкерс» вот-вот в него врежется. Но летчик неожиданно резко вывел самолет из оврага — пролетел «впритирку» к противоположному краю.

Леня успел дать по нему еще очередь. И вдруг услышал треск, приглушенный шумом мотора. Сердце у него сжалось: что-то произошло с его машиной. Самолет начал терять скорость. Мотор сильно трясло. Леня понял: он винтом задел край оврага.

«Юнкерс» исчез из виду. Амелину пришлось возвращаться на аэродром. Обидно было после такого напряженного поединка упустить врага. Впрочем, Леня был уверен, что улетит он недалеко и где-нибудь упадет.

— Я бы ему не дал уйти, да со мной беда случилась. Думал, в овраге себе могилу найду, когда зацепил винтом за край. Пришлось с землей поцеловаться. Машину жаль…

Он даже не договорил от огорчения. Но техники стали его успокаивать, обещая быстро ввести самолет в строй.

…А в это время на КП пришло донесение, что «юнкерс» упал, пролетев восемь километров на бреющем над оврагами. Экипаж взят в плен.

Оказывается, гитлеровцы намеревались доставить в район Орла важные документы о взаимодействии немецких авиационных группировок. Попутно они выполняли разведку.

Мы горячо поздравляли Амелина с победой.

В Танеевке мы жили по эскадрильям в землянках, у стоянки своих самолетов. По вечерам однополчане охотно заходили в землянку нашей третьей эскадрильи. Оттуда то и дело раздавался дружный смех. И всем было понятно, что снова придумал какую-нибудь шутку любимец полка — Вася Пантелеев.

Характер у него был веселый, неунывающий, и шутил он беззлобно. Как сейчас, вижу его открытое лицо, ямку на подбородке, живые смеющиеся глаза.

Мы его потеряли через несколько дней после встречи Амелина с разведчиком.

В тот памятный день была отремонтирована машина Василия, получившая повреждение в воздушном бою. Пантелееву так хотелось, чтобы она поскорее вошла в строй, что он не дал механику как следует проверить мотор на земле. Не послушав уговоров, решил опробовать самолет в воздухе, поскорее облетать. Во время взлета мотор отказал. Местность не позволила Василию произвести посадку. Самолет упал в овраг и разбился. Да, механик Виктор Иванов настоял бы на своем, не выпустил самолет в воздух.

Всех потрясла гибель Пантелеева. Особенно горевал Кирилл Евстигнеев — они с Василием были закадычными друзьями. Долго мы стояли у могилы Пантелеева, засыпанной полевыми цветами. Уже смеркалось. Тихо переговариваясь, однополчане возвращались на аэродром. Амелин обнял Евстигнеева за плечи и сказал:

— Пойдем, Кирюша! — Потом обернулся ко мне: — А ты?

— Сейчас догоню, — ответил я.

Все ушли. Еще печальнее, еще тяжелее стало у меня на душе. Я думал о погибших друзьях. Вспоминал Солдатенко, Габунию, Пахомова, Гладких, Гавриша, Мубаракшина, Андрианова, Пантелеева… Думал о них неотступно, чувствуя, как нарастает во мне, заслоняя все другое, неукротимая жгучая ненависть к их убийцам — немецко-фашистским захватчикам. Не знаю, долго ли я еще простоял у могилы друга, размышляя о том, сколько горя и мук принесли фашисты нашему народу…

И я решил дать торжественную клятву здесь, на могиле Василия Пантелеева, — клятву отомстить за восемь погибших боевых друзей и сбить восемь вражеских самолетов.

Я достал пистолет и выстрелил восемь раз подряд. И вдруг услышал тревожные голоса: кто-то звал меня. Сбежались товарищи.

— Ты что стреляешь? Что случилось?

— Я никому не сказал о своей клятве. Пожалуй, и лучшие друзья могли бы сказать, что сначала надо пройти испытание боем, а потом уж давать клятву.

Объяснить же все то, что я перечувствовал и передумал у могилы Пантелеева, было трудно. И я сказал, что отдал последний долг нашим погибшим товарищам.

Друзья словно угадали мои мысли — кто-то заметил:

— Впереди большие бои. Мы еще отомстим…

На следующий день у нас в полку проводился необычайный разбор. Разговор шел о тяжелом летном происшествии — гибели Василия.

— Это не боевая потеря, а несчастный случай, — говорил командир, — и он должен послужить нам уроком. Именно в авиации надо помнить поговорку: «Семь раз отмерь — один раз отрежь». Семь раз проверь на земле материальную часть. Убедишься, что самолет в полном порядке, тогда уж и проверяй в воздухе.

…В последующие дни мы вылетали на разведку, на прикрытие войск севернее Белгорода, отражали налеты вражеской авиации. Но счета открыть мне не удалось.

Снова перелетаем.

Мы — в Чернянке, на восточном берегу реки Оскол, километров на 80 дальше от линии фронта.

С нового аэродрома вылетаем на прикрытие войск северо-восточнее Белгорода, железнодорожной ветки Старый Оскол — Валуйки. В одном из таких вылетов погиб комэск Гомолко.

Он начинал вместе с нами, много раз, хоть и недолго, водил нас в бой, был хорошим командиром, хорошим товарищем. Похоронили мы его в Новом Осколе.

— Сколько потерь!.. Как же воевать будем? — говорили летчики.

Еще чаще стал с нами беседовать парторг Беляев, старался подбодрить, и это ему всегда удавалось.

— Вот прибудет пополнение, начнутся бои — вы за погибших товарищей отомстите, — говорил он. — Голову не вешать! Да и скоро, вероятно, станете офицерами и должны будете еще тщательнее совершенствовать боевую выучку, драться еще искуснее.

И вот наступил день, памятный для летчиков, старшими-сержантами зачисленных в полк. Мы выстроились у КП, нам прочли приказ, и Подорожный, поздравив нас, сказал:

— Советский офицер должен быть олицетворением честности, храбрости, беспредельной преданности Родине, Коммунистической партии. Высоко несите это звание!

Многого мне еще недоставало, чтобы стать настоящим офицером Военно-Воздушных Сил, испытанным боевым летчиком, хотя у меня на счету уже было тридцать боевых вылетов. Я это понимал и часто вспоминал слова Солдатенко: «Боевые качества куются постепенно».

Командиром нашей третьей эскадрильи был назначен старший лейтенант Федор Семенов.

Он молод, но уже бывалый летчик. На лице и руках комэска — следы ожогов, но не таких сильных, как были у нашего бати. На груди тоже два ордена Боевого Красного Знамени и медаль «За отвагу». Роста он среднего, плечист, походка быстрая. Во всем облике что-то удивительно располагающее, внушающее уважение.

Подорожный представил полку нового командира эскадрильи. Семенов внимательно и доброжелательно оглядел нас; не рисуясь и не скромничая, рассказал о своих боевых делах. Говорил он спокойно, продуманно:

— Воевать мне довелось с самого начала войны. Не раз смерти в глаза смотрел. На счету восемь сбитых вражеских самолетов. Сбивали и меня. Горел. Знаете, как тяжело было в начальный период войны! Приходилось на «И-16» штурмовать вражеские войска — имею около пятидесяти штурмовок.

Мы сразу подметили в комэске те качества, которые так уважали в Солдатенко: твердость, требовательность, товарищескую простоту. А через несколько дней, в середине июня, прибыло и пополнение. Почти все летчики — новички, только что закончили авиаучилище со званием младших лейтенантов. Все они комсомольцы.

В полк пришли задорные, жизнерадостные ребята: Борис Жигуленко, Валентин Мудрецов, Игорь Середа, впоследствии Герои Советского Союза, Михаил Попко и другие. Чувствовалось, что ребята рвутся в бой.

Всеобщее внимание сразу привлекли два брата Александр и Иван Колесниковы — рослые, сильные, во многом похожие друг на друга. Весь полк полюбил веселых и мужественных братьев, всем понравились их добрая улыбка, их дружба. Они вместе учились, вместе стали служить.

Командир части определил их в первую эскадрилью. Младший был ведомым старшего. Братья сразу же стали неутомимо готовиться к боям, перенимать опыт фронтовых летчиков.

Вводил их в бой командир эскадрильи. Они составляли сковывающую группу и дрались с истребителями. Позже — в боях на Курской дуге, на Днепре, у Кривого Рога — дружная боевая пара показала мастерство и отвагу.

…В нашу третью эскадрилью зачислены: Павел Брызгалов — румяный, коренастый, со смеющимися карими глазами, Михаил Никитин—тонкий, мускулистый, подвижной и веселый. Андрей Гопкало — горячий, порывистый. Все необстрелянные летчики. В боях участвовал один лишь Василий Мухин. У него зоркие голубые глаза, волосы выгорели на солнце, пилотку он носит набекрень, чуть сутулится, как часто сутулятся летчики, привыкшие крючком сидеть в кабине самолета.

Комэск познакомился с каждым новичком по отдельности. А потом, собрав всех, сказал:

— Пока у нас есть время, займемся групповой слетанностью, узнаем друг друга ближе. В самой сложной обстановке группа должна быть единым целым: только тогда мы выполним любую задачу. Один за всех, все за одного — этого мы должны придерживаться всегда.

Был составлен боевой расчет эскадрильи. Меня назначили заместителем комэска Семенова; моим ведомым — Мухина; Брызгалова Семенов взял к себе ведомым.

Сообщив о назначении, Семенов сказал мне твердо и дружелюбно:

— Работы будет много. Нужно так подготовить молодых, чтобы они уверенно дрались с врагом. Надо подробно разбирать их вылеты, не пропускать ошибок, изучать с ними накопленный боевой опыт. Учитесь командовать! — И он добавил: — Помните: в слетанности, в дружбе ведущего и ведомого — успех пары!

Наш комэск не терпел панибратства, делал все, чтобы крепче была дисциплина, порядок. От каждого в отдельности и от группы в целом требовал тщательного выполнения обязанностей. По его указаниям и мне приходилось проводить воспитательную работу с летчиками из пополнения и с инженерно-техническим составом эскадрильи. Я присматривался к тому, как он командует, помогал в составлении задания на тренировочные полеты, изучал летчиков. Этого требовали мои новые обязанности.

С ведомым я быстро подружился. На земле он стал ходить за мной следом — привыкал к моим движениям, голосу. Так я, бывало, ходил за Вано Габунией. Не зная боевого расчета других эскадрилий, и на земле сразу заметишь, кто ведущий, а кто ведомый. У нас это называлось «слетанностью на земле». Она помогает слетанности в воздухе.

Родители Василия остались в деревне под Гомелем, в оккупации. На сердце у него было тревожно, как и у меня, — ведь мы все время думали о близких.

В первый вечер долго говорили о наших стариках, о родных краях. Я поделился с Василием тревогой о братьях. И нас еще больше сблизило общее горе.

Не теряя времени, приступили к учебно-тренировочным полетам на слетанность. Семенов показывал нам, как нужно вести групповые и одиночные воздушные бои. Следил за каждым нашим действием, подмечая недостатки, помогал их устранить. И даже в учебном бою мы чувствовали силу примера.

Подчас мы уставали так, словно побывали в боях настоящих, и Семенов часто повторял суворовское присловье: «Тяжело на учении — легко в бою».

Вылетали мы и на прикрытие войск. В бой противник, как правило, не вступал, и мы, в несложной обстановке прикрывая войска, отрабатывали слетанность групп. Готовились к заданиям тщательно, изучали карту района — штурман проверял нас придирчиво. Семенов усиленно готовил нас и готовился сам. Его слова: «Такого летчика в полет не возьму» — страшили каждого куда сильнее вражеского налета. Ведь они означали, что командир тебе не доверяет.

— Надо использовать всю мощь нашего истребителя, его летно-тактические качества, — учил он нас. — Перед вами — огромные возможности. Надо вести бой не только на горизонталях, но и на вертикалях. Изучайте опыт боев на Кубани. Овладевайте в бою инициативой. Техника пилотирования должна быть безукоризненной — управлять самолетом вы должны в любом положении.

С помощью нашего фронтового учителя Федора Семенова эскадрилья за короткий срок добилась слетанности, слаженности действий.

В свободное время мы занимались физкультурой. Любой тяжелый предмет заменял гирю. Перелетев на новый аэродром, немедленно делали перекладину и ежедневно тренировались.

Сочетание физкультуры с отдыхом во фронтовой обстановке было для меня и многих моих товарищей необходимостью. После боя надо было успокоиться, расслабиться, а потом непременно сделать зарядку. И конечно, по давней привычке и здесь, на фронте, я обтирался по утрам холодной водой в любую погоду. Хорошая физическая подготовка не раз спасала нас потом в ожесточенных воздушных боях.

Как-то под вечер, после учебного воздушного боя, комэск, поглядев на наши усталые лица, на гимнастерки, взмокшие от пота, сказал:

— Можно всей эскадрильей искупаться.

Просить нас не пришлось — мы тотчас же гурьбой отправились на берег Оскола.

Когда Мухин разделся, я увидел у него на левой ноге широкий и глубокий шрам.

Мы вдоволь наплавались, вышли на берег. Я спросил своего ведомого:

— Где тебя так ранило, Василь?

Он ответил:

— Осколком хватило, когда бомбили наш аэродром под Ставрополем, на Северо-Кавказском фронте. Думал, врачи ногу отнимут, но видишь — вылечили… На земле старые раны иногда ноют, а в полете никогда. В бою не помешает. Ты во мне не сомневайся. У меня с фашистами счет большой.

Много учебно-тренировочных полетов провели мы с Мухиным на Чернянском полевом аэродроме. Приноравливались друг к другу, изучали «почерк» друг друга в воздухе.

В те дни я как-то получил приказ полететь в паре с ним на разведку.

Предупреждаю Василия:

— Задание ответственное, авиации противник скопил много: смотри в оба.

— Не беспокойся, — ответил он коротко.

Перелетаем за линию фронта. Когда ведомый боится, он прижимается к самолету ведущего. А мой ведомый уверенно держится положенного расстояния. Мы пронеслись вдоль шоссейной дороги на Харьков. По ней двигались вражеские войска. Сердце у меня сжалось от гнева и горя.

Мы благополучно вернулись, доставив ценные сведения командованию. После первого полета в паре с Мухиным у меня появилась уверенность в нем, доверие к нему. Такой в бою не подведет, не бросит.

Перед нами поставлена необычная задача: овладеть новым способом боевой деятельности — бомбометанием — с истребителя и свободной охотой в тылу врага по наземным целям группой и парами. Не снималась и основная боевая задача — сопровождение и разведка.

— Истребитель-бомбардировщик может понадобиться, когда враг будет отступать. Быстрее бомбардировщиков можно будет появиться над целью, — сказал нам командир полка, сообщив о новости.

Мы энергично взялись за дело под руководством командира, штурмана и старшего инженера.

Выбрали место для учебного полигона, достали извести, нарисовали крест больших размеров, обвели белым кругом и приступили к тренировочным полетам. Если сброшенная бомба не выходила из круга, летчику ставили зачет, а если выходила — неуд.

И вот, основательно познакомившись с теорией бомбометания, проведя несколько тренировок, впервые лечу с настоящими бомбами — пока на учебный полигон. Внизу, на освобожденной земле, работают колхозники. Мирная, отрадная картина. Но на душе тревожно. Не дает покоя нелепая мысль — не оторвались бы бомбы, хотя сам, как и все летчики, принимал участие в подвеске бомб и знаю, что оторваться они не могут.

Перед полигоном особенно важна последовательность действий. Включаю тумблера. Строю маневр и перевожу самолет в пикирование. Быстро теряется высота. Земля набегает. Пора! Нажимаю на кнопку сброса. Самолет получает облегчение. Вывожу его из пикирования. Оглядываюсь. Какое разочарование: бомбы не попали в цель, упали до круга!

Не лучше дело обстояло и у моих товарищей. Комэск Семенов подробно разобрал наши вылеты. Он сам стал брать каждого из нас в полет. Показывал, как нужно строить маневр, какой нужен угол, когда нажимать кнопку сброса. Он командовал: «Сброс!» — и уж тут бомбы не выходили из круга.

— Вы будете в тыл к фашистам залетать — там надо действовать смело, — говорил Семенов. — Встретите сильное сопротивление. Войска, железнодорожные станции, коммуникации прикрываются сильным зенитным огнем. К цели надо подходить и атаковать ее внезапно для врага — тогда достигнете результатов. Вам придется вступать в бои с истребителями. И вы должны помнить: заранее увидеть противника — это уже половина успеха. Надо уметь драться с превосходящими силами врага.

Не только летный, но и весь технический состав полка работал слаженно, самоотверженно, без устали. Наши самолеты часто приходили с задания с пробоинами. Механики и мотористы днем и ночью в любую погоду делали все, чтобы скорее ввести их в строй. Стартех нашей эскадрильи Николай Машенцев, авиационный механик Виктор Иванов, мастер вооружения Иван Саранча, механик по радио Николай Красов и другие боевые помощники летчиков не отходили от самолетов, пока не вводили их в строй. И так было во всех эскадрильях.

С Ивановым я подружился еще на тыловом аэродроме. И чем больше узнавал его, тем больше ценил. Он уже давно служил в авиации, глаз у него был наметанный, замечал все неполадки. Если мой самолет получал пробоину, я знал — Иванов сутки не будет спать, а починит.

А когда самолет подготовлен отлично, уверенно летишь на боевое задание.

Бывало, не успеешь приземлиться, а он уже тут как тут. И уже возится у самолета, расспрашивает, как работал мотор, нет ли замечаний. Вместе осматриваем самолет, даже если он в полном порядке.

В свободную минуту мы любим посидеть под крылом, поговорить. Виктор часто рассказывает о подвигах первых Героев Советского Союза: в 1934 году его, совсем еще тогда молодого, посылали в Ванкарем, когда наши летчики снимали с дрейфующей льдины челюскинцев.

Оружие и приборы самолетов, парашюты, которые мы надевали на себя, вылетая на боевые задания, доверены были оружейникам и прибористам — младшим ефрейторам, сержантам и солдатам. Были среди них и девушки — бесстрашные, сильные духом. Они закончили специальные курсы, хорошо знали свое дело.

Не так-то легко было просматривать парашют в полевых условиях, а делать это полагалось через определенный промежуток времени.

В сумерках при строгом соблюдении светомаскировки приходилось просматривать его с особой тщательностью, чтобы заметить малейший изъян.

Летчик и сам должен проверить парашют, но, если парашют осмотрела коммунистка Мария Раздорская, он уже его не проверял — так все доверяли Марии. Парашют, просмотренный ею, не подводил никогда.

Однажды командир части Подорожный вместе с Игнатовым — он был назначен штурманом полка — полетели в район южнее Белгорода на разведку. К самолетам подвесили бомбы, чтобы на практике проверить эффективность бомбометания с истребителя.

Летчики были опытные, но неслетанные. Вернулся один Подорожный. Рассказал, что их пару внезапно атаковала группа фашистских истребителей:

— Игнатова сбили. Я видел, как он спустился с парашютом на нейтральной полосе… Сбросить бомбы в расположение врага мы успели, но вылет показал, что маневрировать с ними тяжело. Вероятно, придется летать с прикрытием.

К великой нашей радости, штурман через несколько дней вернулся.

Он действительно приземлился на нейтральной полосе, и ему удалось добежать до наших передовых частей. Горячо, сердечно благодарил он Марию Раздорскую.

Наши боевые помощники и помощницы работали, когда подходил к концу напряженный боевой день. Они тщательно и сосредоточенно готовили к утру оружие и приборы на земле, помогая летчикам одерживать победы в воздухе.

Особенно трудно приходилось техническому составу зимой, в стужу: в холодных палатках и коптерках руки коченели от ледяного металла и бензина. Но наши боевые помощники превозмогали усталость, холод. И конечно, страх: ведь каждую секунду можно было ждать вражеского налета.

Всем известно, какую важную роль играют приборы, контролирующие работу самолета. Если, например, над территорией врага прибор вдруг не покажет давления масла, тревога охватит летчика. Он решит, что скоро заклинится мотор. Но ничего подобного не случалось. Наши специалисты своевременно, со знанием дела проверяли приборы на земле.

Тяжелая это работа — снять с самолета пушку, которая весит несколько десятков килограмм, тщательно ее почистить и поставить на место. Но оружейницы умело справлялись с работой, держали пушки в образцовом порядке. Оружие на самолетах работало безотказно.

Петро Кучеренко получил назначение в другой полк. Разлука со старым товарищем огорчила меня. На отдыхе мы с ним любили вспоминать дни учения, читали друг другу письма от старых друзей из тыла: я писал часто, как обещал, а еще чаще получал, письма. Петро улетел, и в первые дни мне особенно не хватало его — близкого человека, с которым связано столько воспоминаний.

Однажды наш полк вернулся после отражения вражеского налета. Кстати сказать, теперь мы всегда своевременно вылетали на отражение и пресекали попытки врага бомбить аэродром.

Захотелось перекинуться словом с Петро. Я сел под крыло самолета и написал ему коротенькое письмо на листке блокнота. Только закончил, как ко мне подошел Беляев, сел рядом.

У нас завязалась дружеская беседа. Мы вспоминали Петро. Неожиданно Беляев сказал, что, по его мнению, Амелин, Евстигнеев, я и еще ряд других летчиков, вместе с нами прибывших на фронт, приобрели боевой опыт, выросли политически, что мы достойны стать кандидатами в члены Коммунистической партии. Парторг посоветовал подумать, отчитаться перед самим собой. Он ушел, крепко пожав мне руку.

Его слова меня несказанно обрадовали. Уже давно я мечтал коммунистом принять участие в решительных боях. Но все как-то не решался поговорить с нашим комсоргом — старшиной Коротковым.

Остаток дня я провел в занятиях с молодыми летчиками. А вечером написал заявление, волнуясь еще больше, чем в тот далекий мирный вечер, когда писал заявление в комсомол.

Часто вылетая на прикрытие и разведку, мы замечали, что и наши силы, и силы противника все прибывают. По всему было видно, что предстоит грандиозная битва. Но мы, конечно, не представляли себе всю сложность обстановки на фронтах, оборонявших Курский выступ, не могли постичь и всей сложности взаимодействия наших армий и фронтов, непревзойденного искусства наших военачальников.

Как мы потом узнали, противник рассчитывал окружить советские войска, оборонявшие Курский выступ, и, развивая наступление, вновь захватить стратегическую инициативу.

Но Ставка вовремя вскрыла замысел фашистского командования. Перед фронтами была поставлена цель: активной обороной измотать, обессилить противника, а затем перейти в решительное наступление. Повторяю, все это нам, рядовым летчикам, стало известно только позже.

А пока мы с нетерпением ждали начала боев.

На политинформациях нам сообщали, что в фашистской Германии идет тотальная мобилизация, что к Курскому выступу направлены новые типы танков — «тигр», «пантера», самоходные орудия «фердинанд». Мы знали, что сюда, к южному фасу выступа, противник стянул лучшие силы своего 4-го воздушного флота: эскадры асов, модернизированные бомбардировщики «Хейнкель-111», истребители «Фокке-Вульф-190а», с которыми у нас еще не было опыта борьбы. Мы тщательно изучали эти типы самолетов, их силуэты, уязвимые и слабые места.

За время напряженной боевой и политической учебы в Чернянке у нас выработались слетанность, пространственная ориентировка, решительность. Успешно занимались летчики во всех эскадрильях. Молодые, еще не обстрелянные пилоты из пополнения слетались. Наш полк, как бы став единым целым, готов был к боевым действиям.

2 июля нам сообщили, что обстановка накалена до предела. Враг, скопивший большие силы, может в любую минуту перейти в наступление.

— Если тревога будет ночью — немедленно на аэродром! — приказал командир.

Эта и последующие ночи прошли спокойно. Правда, мы были настороже, спали чутко — просыпались от малейшего шороха.

На заре 5 июля в окно постучали:

— Боевая тревога! Боевая тревога!

Вмиг одеваемся и что есть духу бежим на аэродром. До нас доносятся отдаленные раскаты артподготовки.

Построились. Командир сообщил, что немцы перешли в наступление на нашем Белгородско-Курском направлении.

Битва началась.

— Задача полку пока не поставлена, — добавил командир. — Мы должны быть в повышенной готовности. Установлено дежурство в самолетах. Ждите сигнала на вылет.

Вот и моя очередь дежурить.

Завтрак принесли в самолет. Есть не хотелось. Подошел Иванов, понимающе посмотрел на меня и сказал:

— Через силу ешьте, товарищ командир. Крепче будете!

Весь первый день наш полк находился на дежурстве. Мы почему-то не вылетали, хотя по радио слышали, что в воздухе идут жаркие бои. В стороне от нашего аэродрома на боевое задание пролетали группы самолетов. Мы были удивлены и разочарованы.

К вечеру нас снова собирает Подорожный. Вид у него озабоченный, но говорит он спокойно, уверенно. Он сообщает обстановку, ставит боевую задачу:

— Немцы перешли в наступление на северном фасе Курского выступа, на Орловско-Курском направлении и на нашем Белгородско-Курском. Наши войска упорно обороняются. Крупные силы авиации поддерживают наступление немецко-фашистских войск. Противник стремится захватить господство в воздухе. Летчики нашей 2-й воздушной армии сегодня вели ожесточенные бои. Уже сбиты десятки вражеских самолетов. Перед полком поставлена задача прикрывать с воздуха наши наземные войска на Обоянском направлении — главном направлении вражеского удара. Прошу немедленно снять бомбодержатели. Завтра с рассветом будьте готовы к выполнению ответственной задачи! Успех будет зависеть от слаженной и четкой работы всего полка.

Нам уже приходилось летать на прикрытие, но тогда противник подтягивал резервы, производил перегруппировку сил, наращивал авиацию.

Теперь условия были другие. Обстановка, как наземная, так и воздушная, быстро менялась.

6 июля мы чуть свет уже в кабинах самолетов. Готовы к немедленному вылету. Не отрываясь смотрю в сторону КП. Вот взвились три зеленые ракеты — это сигнал на вылет нашей третьей эскадрильи.

Мы в воздухе. Принимаем боевой порядок. Нас ведет Семенов.

Гул стоит в наушниках шлемофона. Иногда раздаются чьи-то отрывистые команды:

— Атакую! Прикрой!

— Внимание, слева «мессер»! С земли доносится:

— Соколы, атакуйте! Бейте их, бейте!

Набираем высоту. Издали видна линия фронта, пожары. Горят деревни и села. Горит наша и вражеская техника.

Район изучен мною отлично. Узнаю населенные пункты Яковлевку, Завидовку, Покровку.

Навсегда запомнил я места, над которыми летчики нашего полка вели первый воздушный бой в оборонительном сражении за Курск, прикрывая героические наземные войска в районе Покровки.

…Мы у линии фронта. Под нами — море огня. Дым поднимается на большую высоту: в кабине чувствуется запах гари.

Нас обстреливает зенитная артиллерия. То тут, то там появились вспышки. Враг старается расстроить наш боевой порядок — так его истребителям легче будет нас атаковать.

Справа впереди идет ожесточенный воздушный бой. Падают самолеты — вражеские и наши.

С земли раздается знакомый спокойный голос командира корпуса генерала Подгорного:

— Приближается большая группа пикирующих бомбардировщиков. Увеличить скорость. Встретить врага до линии фронта!

И на подхвате голос Семенова:

— Впереди нас более двадцати пикирующих бомбардировщиков. Атакуем!

И действительно, ниже нас стороной к линии фронта направляются «Юнкерсы-87» под прикрытием истребителей. Теперь главное — перехватить их до линии фронта.

Снова раздается голос комэска:

— Орлы, за Родину! В атаку!

Командир — впереди. Мы — за ним. Увеличиваем скорость, ринулись на группу. Наперерез нам «мессершмитты». Но им уже не остановить наш порыв. Вот они пытаются атаковать командира. Бросаю самолет в сторону вражеских истребителей. Заградительная очередь, и враг отворачивает от самолета Семенова. Комэск сближается с бомбардировщиком. Фашистские стрелки открывают яростный огонь.

К нам потянулись трассы. И мне кажется, что больше всего трасс тянется к машине комэска и к моей.

Семенов резко переводит самолет вниз. Сердце у меня замирает: сбит!

Но вот он стремительно идет вверх и снизу атакует «юнкерс». Бьет его в упор, с короткой дистанции. Немецкий самолет падает.

Бомбардировщики заметались. «Мессершмитты» усилили атаки. Отбиваю их — меня надежно прикрывает мой ведомый.

Наша главная задача—уничтожать бомбардировщики. Пытаюсь атаковать «юнкерс», зайти к нему в хвост. Он маневрирует. Уходит из прицела. Даже не успеваю открыть огонь: то ведомого, то меня атакуют «мессеры». Нам, истребителям, все время приходится вступать с ними в бой, помогать друг другу и словом и огнем. Только успевай повертываться: исход боя решают секунды.

В глазах мелькают силуэты наших и вражеских самолетов. «Юнкерсы» не уходят. Они встали в оборонительный круг — защищают друг друга. Зайти им в хвост стало еще труднее.

Проходит несколько минут — для воздушного боя срок немалый. Нам необходимо сбить еще несколько самолетов. Только тогда враг дрогнет.

Стараюсь действовать точно и стремительно — как командир. Его самого я потерял из виду. Зато слышу голос:

— Бей их, гадов!

Под огнем противника снова веду самолет в атаку. Захожу «юнкерсу» в хвост. Сближаюсь. Ловлю в прицел.

По-моему, дистанция подходящая. Нажимаю на гашетки. Пушки заработали. А «юнкерс» не падает. Снова стреляю. Немецкий бомбардировщик начал маневрировать.

Забываю обо всем, что творится вокруг. Вижу лишь «юнкерс» и продолжаю стрелять. Решил так: «Не собью, буду таранить. Как Вано Габуния».

— Бей, батя, прикрываю! — раздается уверенный голос моего побратима, Василия Мухина.

Почти вплотную сближаюсь с противником. «Юнкерс» по-прежнему маневрирует. Нет, теперь не уйдешь! Еще длинная очередь. Самолет вспыхнул и упал в районе западнее Завидовки.

— Вот тебе, фриц, за Игнатия Солдатенко! Взмываю в сторону вверх по примеру командира. Не утерпел и по радио крикнул:

— Вася, одного кокнул!

Да где же Мухин? Посмотрел влево и даже вздрогнул: от меня отвалил «Мессершмитт-109». За ним и погнался Мухин. Мне только что угрожала смертельная опасность: ведь я и не заметил, как в хвост моей машины зашел «мессершмитт»! Зато Мухин был начеку и отбил атаку.

Мой верный ведомый уже тут, занимает свое место.

Бой продолжается. На моих глазах упал еще один «юнкерс», за ним — «мессершмитт»: их сбили летчики нашей эскадрильи.

Строй вражеских бомбардировщиков рассыпался. Немцы в беспорядке сбросили бомбы на голову своих же войск и покинули поле боя.

Раздалась команда Семенова:

— Сбор, сбор!

А я в этот миг увидел свежую группу: около трех десятков вражеских бомбардировщиков. Они летели нагло, без прикрытия истребителей. Вероятно, враг думал, что господство в воздухе завоевано.

Передаю Семенову:

— Товарищ командир, приближается свежая группа.

Но в шуме боя по-прежнему слышится: «Сбор, сбор!» Решаю так: пока группа будет собираться, успею атаковать противника.

Даю команду Мухину:

— Атакуем!

Быстро сближаюсь с «юнкерсами». Они начали перестроение. Стрелки открыли огонь. Передаю:

— Вася, прикрой! Атакую!

По примеру комэска быстро сзади снизу пристраиваюсь к вражескому самолету. Как говорят летчики, сажусь ему «на хвост».

Враг в прицеле. Отчетливо вижу черные кресты. Сейчас в упор расстреляю самолет. Нажимаю на гашетки. Но пушки молчат.

Быстро произвожу перезарядку. Снова нажимаю на гашетки. Молчат пушки. Ясно: все боеприпасы я уже израсходовал. И даже не заметил как.

Передо мной хвост вражеского самолета: чтобы отрубить его, снаряды не нужны. Но самолет вдруг резко поворачивает в сторону, в глубь своего строя, и чуть не сталкивается с другим «юнкерсом».

Горючее на исходе. Осматриваюсь: наших не видно — улетели.

Передаю Мухину:

— Вася, атакуй! У меня пушки не работают. А он в ответ:

— Горючего мало. Смотри, домой не дойдем.

И верно, стрелка бензомера приближается к красной черте. А это означает: немедленно на посадку. Но «юнкерсы» еще здесь. Надо сорвать налет.

— Еще минуту, еще минуту… — передаю Мухину.

Не одну, а еще несколько минут гоняемся за «юнкерсами». Появляемся то здесь, то там. Немцы, вероятно, решили, что нас много. И случилось то, чего мы с Васей так добивались. Противник дрогнул — нервы не выдержали. Фашисты повернули на запад.

Горючего у нас с Мухиным хватило лишь на то, чтобы зарулить на стоянку. Быстро вылезаю из кабины. Бегу к Мухину, обнимаю.

— Спас ты меня, дружище, спасибо! Нас окружили друзья.

— Да куда вы запропастились?

А я даже усталости не чувствовал. Только в горле пересохло — пить хотелось нестерпимо.

Мухин уже рассказывает, как я зажег самолет, как он отбил атаку, как мы вдвоем гонялись за «юнкерсами». А я подтянулся и внешне спокойно — под стать бывалым летчикам — отправился к командиру эскадрильи. Увидев его, даже растерялся: Семенов смотрел на меня исподлобья, нахмурив брови.

Начинаю докладывать:

— Товарищ командир, младший лейтенант Кожедуб… Но комэск обрывает меня:

— Как ты мог от группы оторваться?! Почему не выполнил мое требование?

Пытаюсь объяснить, но он снова перебил:

— Молчать! Слушать, когда старшие говорят! — Он строго посмотрел на меня. Но сказал мягко: — Ну, докладывай.

— Я… я сбил «Юнкерс-87», — говорю заикаясь.

— Видел. Ну, а дальше-то что? Куда ты делся?

Коротко доложил обо всем. И тут Семенов снова вскипел:

— Вот как, за «сбитым» гоняешься? В таких сложных условиях надо быть сдержанным, а то вмиг собьют. Дерзости у тебя много — это хорошо, но в бою нельзя отрываться от группы и действовать очертя голову.

Стою навытяжку, растерянно глядя на командира. А он, помолчав, вдруг дружески улыбнулся и протянул мне руку:

— Ну, поздравляю с первым сбитым! Так и бей их! Да смотри не зазнавайся и помни мои слова: при всех случаях надо держаться группы и сохранять самообладание.

В первый для нас день напряженных воздушных боев на Курской дуге счет полка увеличился. Особенно отличились Амелин, Евстигнеев, Семенов. Многие летчики одержали первые победы.

В тот день я на опыте убедился, что мешкать в бою нельзя. Нужно экономно расходовать боеприпасы, а для этого действовать молниеносно, с расчетом, предпринимать дерзкие, смелые атаки и вести только прицельный огонь, сочетая короткие и длинные очереди.

Убедился я в том, как важен пример командира. Семенов не только воодушевлял нас в трудном бою — он показал, как надо уничтожать врага.

За ужином, после разбора, каждому хотелось поделиться впечатлениями о сегодняшних боях. Голоса, смех, стук ложек и ножей — все слилось в сплошной гул.

Заиграл баян. Братья Колесниковы отплясывают чечетку. Кирилл Евстигнеев не выдерживает и тоже пускается в пляс.

После отбоя долго не можем заснуть. У всех перед глазами воздушные схватки.

Противник бросил на Белгородско-Курское направление отборные авиационные части. На задание приходилось вылетать по нескольку раз в день: надо было беспрерывно прикрывать наземные войска. Они продолжали вести ожесточенное оборонительное сражение, нанося контрудары врагу, рвущемуся к Обояни.

Действовали мы небольшими группами — бой надо было вести активно и умело, быть очень внимательным.

Силы отечественной авиации наращивались, мастерство авиационных командиров росло, и в первые же дни ожесточенных воздушных боев стало ясно, что врагу, несмотря на все ухищрения, не удалось завоевать господство в воздухе.

Бесчисленное множество подвигов совершили летчики во время оборонительных боев на Курской дуге. На всех нас незабываемое впечатление произвел беспримерный подвиг летчика-истребителя Александра Горовца, тоже летавшего на «ЛА-5». 6 июля он в одном бою сбил девять самолетов врага. Бесстрашный летчик погиб после боя — его сбил вражеский истребитель.

А вскоре весь полк заговорил о победе Кирилла Евстигнеева: он сбил в одном бою три вражеских самолета и вернулся на аэродром.

На третий день немецкого наступления наша эскадрилья в сложном бою разогнала большую группу вражеских самолетов. Подбит был и мой, но я благополучно приземлился на нашем аэродроме. Выскочил из кабины и увидел, что Федор Семенов с трудом вылез из самолета и, прихрамывая, направился к КП. Ясно, что-то неладно. Бросаюсь к нему:

— Что с вами, товарищ командир? Что случилось? И замечаю, что сапог у него пробит, сочится кровь.

— Да бронебойная пуля попала. Царапнуло, ногу жжет.

На КП он дошел с трудом. Доложил, но стоять не мог. Сел. Вызвали врача. К счастью, оказалось сквозное ранение: пуля проскочила между пальцами ноги, не перебив кость.

Ехать в полевой госпиталь Семенов наотрез отказался:

— Ребята еще молодые, бросить их не могу. Да и чувствую себя хорошо.

И его оставили. Наш врач даже разрешил ему немного ходить, и он передвигался, опираясь на палку.

А вечером мне приказ: водить эскадрилью в бой до выздоровления комэска!

Ранним утром получаю задание: четверкой вылететь на прикрытие войск на Обоянском направлении. Докладываю Семенову. Он предупреждает, что не исключена возможность появления вражеских охотников. Как правило, они летали парами и стремились внезапной короткой атакой нарушить наш боевой порядок — сбивали отставшие самолеты: недаром комэск так упорно отрабатывал слетанность. Атаковали они со стороны солнца, из-за облаков, залетая с территории, освобожденной от фашистов в зимней кампании.

Вместе с комэском, хоть он и оставался на земле, тщательно подготовились к полету, стараясь предусмотреть разные варианты боя на случай атаки истребителей.

Провожая меня, комэск сказал:

— Жаль, не лечу в бой. Но душой я с вами.

И вот я впервые веду группу на боевое задание. Как и вчера, на земле танковое сражение. Обычно внимательно следишь за тем направлением, откуда могут появиться вражеские бомбардировщики. Но, зная тактику «охотников», решаю просмотреть воздушное пространство над нашим расположением.

Развернулся и сразу заметил впереди выше нашей группы два самолета. По силуэту (по тонкости и вытянутости фюзеляжей) сразу определил: «Мессершмитты-109». Летят с освобожденной территории. Ясно — охотники. Противник поворачивает На нашу четверку. Очевидно, решил атаковать мою пару в лоб.

Проскакиваем над нашими войсками. Мухин сзади меня, братья Колесниковы тоже сзади, но выше. Охотники снижаются с явной целью атаковать мой самолет. Но пока противник доворачивал, я поймал ведущего в прицел на высоте 4000 метров. Жду, пока расстояние сократится до дистанции открытия огня, не сворачиваю. Огонь открываю первым. Длинной очередью сбиваю ведущего. Он перевернулся с отвесного пикирования, ударился о землю и взорвался. Это был третий самолет на моем счету.

Сбить самонадеянного фашистского аса мне удалось благодаря тому, что, издали увидев врага, я предугадал его намерение, построил правильный маневр. И был уверен в своем напарнике и братьях Колесниковых. .

Наша четверка прикрывала войска, пока не истекло время, отведенное нам на прикрытие. Бомбардировщики на этот раз не прилетели.

В тот день я еще два раза вылетал на прикрытие наших войск, и мне удалось сбить еще один вражеский самолет «Мессершмитт-109».

Командование усилило удары по противнику с воздуха, применив массированные налеты бомбардировщиков. Началась новая полоса в жизни нашего полка — сопровождение «Петляковых». Больше нам нравилось прикрытие, где свободнее можешь подраться, к тому же мы только начали постигать основы воздушного боя.

Сопровождение — задача для нас не новая, но в таких условиях, при сложной воздушной и наземной обстановке, мы ее не выполняли. Раньше бомбардировщики летали бомбить немецкие резервы, коммуникации, железнодорожные узлы, занятые противником. Теперь, во время боев на Курской дуге, им пришлось действовать вблизи линии фронта, бить прямо по танкам и выполнять еще ряд различных задач.

…Раннее утро 10 июля. В первый раз получаю задание с группой летчиков сопровождать «Петляковых». Полетим в район Белгорода на бомбежку вражеского аэродрома, где базируются «юнкерсы». Командир предупредил: аэродром сильно прикрыт зенитной артиллерией, в воздухе барражируют «мессершмитты».

Семенов напутствует:

— Главное, не потеряйте ни одного бомбардировщика. Запомните: не допускать истребителей, особенно до сброса бомб, — ведь «Петляковы», встав на боевой курс, ни за что не свернут!

Обстановка для первого сопровождения сложная. К тому же над расположением противника нависли тучи: надвигается гроза.

Посоветовался с Семеновым: снова тщательно разобраны и предусмотрены различные варианты боя. Ставлю задачу летчикам. И мы расходимся по самолетам.

Скоро к аэродрому приблизилась группа бомбардировщиков. По их сигналу взлетаем.

Мне предстоит внимательно следить за воздухом, за ориентировкой и строить боевой порядок так, чтобы немецкие зенитки не могли отсечь нас от «Петляковых».

Темные грозовые тучи прижимают к земле. И бомбардировщики летят теперь на высоте 400—500 метров. Мы — невдалеке. На этой высоте воздушный противник может выскочить внезапно, используя складки пересеченной местности.

Передаю команду:

— Усилить осмотрительность!

Линия фронта осталась позади: перелетели ее благополучно, несмотря на сильный зенитный огонь.

По дорогам двигались колонны немецкой мотопехоты. Но главная цель — нанести удар по аэродрому. Вот и он, впереди. На окраине — скопление «юнкерсов».

Враг начеку: внезапно со всех сторон взвился ураганный огонь зенитной артиллерии. Вокруг разрываются огненные шары. В небе, черном от туч, вспыхивают молнии.

Даю команду своим летчикам:

— Частью сил подавить зенитки, а остальным смотреть за воздухом!

Мы — над целью. «ПЕ-2» с ходу бросают бомбы. Дым от взрывов застилает аэродром. Беспорядочно взлетают «юнкерсы». И наши бомбардировщики вместе с истребителями атакуют их на взлете, уничтожая в воздухе.

Второй заход. Бомбы ложатся точно в цель: взрывы колеблют воздух. Еще откуда-то забили зенитки, пытаются отсечь нас от бомбардировщиков. Но они быстро умолкают. Их подавили наши истребители.

Командир группы «Петляковых» передает мне, что задание выполнено.

Пора возвращаться домой. Приказываю истребителям особенно внимательно прикрывать группу «Петляковых» с флангов, где бомбардировщики уязвимее.

Стремительно покидаем аэродром — исчезаем неожиданно, как неожиданно и появились.

Небо прояснилось.

Мы приняли боевой порядок и полетели домой. Все наши бомбардировщики и истребители уцелели: правда, некоторых основательно «поцарапало». Кое-где на самолете командира «Петляковых» и на моем порядочные пробоины.

Ни одного немецкого истребителя так и не показалось. Враг наверняка считал, что при такой погоде наша авиация не нанесет удар.

Весть о том, как «Петляковы» из авиакорпуса Ивана Полбина били «юнкерсов» на взлете, обошла фронт. Да, полбинцы были не только мастерами точного бомбового удара. Они в совершенстве владели своими замечательными самолетами, по-истребительски атаковали врага в воздухе.

Теперь наш полк несколько раз в день вылетал на сопровождение полбинцев. Прилетала их целая армада. Посмотришь и про себя говоришь: «Вот силища!» Летчики полка как бы срослись с бомбардировщиками. Один вылет был похож на другой. Но к каждому боевому заданию готовились так же тщательно, стараясь все предусмотреть. Благодаря хорошему взаимодействию выполняли задания без потерь.

12 июля в районе Прохоровки, северо-восточнее Белгорода, разразилось величайшее в истории Отечественной войны танковое сражение. Участвовало в нем 1500 танков и самоходных орудий, и с нашей и с немецкой стороны. Активное участие принимала в нем и авиация. Работы доставало всем — и штурмовикам, и бомбардировщикам, и нам, истребителям.

Летчики-истребители нашего фронта вылетали на прикрытие, удерживая господство в воздухе, и даже на отдельных участках противнику не удалось добиться инициативы.

В тот день я несколько раз водил группу на сопровождение полбинцев. И несмотря на зенитный огонь и атаки немецких истребителей, они по нескольку раз заходили на цель, бомбили подходившие танки.

Помогая бомбардировщикам в этой сложной обстановке выполнять важное задание, мы испытывали великое удовлетворение. Но хотелось вступить в бой, и летчики говорили:

— Истребитель для настоящей драки приспособлен. Для » уничтожения воздушного врага, а не для того, чтобы отгонять «мессеров» или немецкие зенитки подавлять.

На земле был ад кромешный. Рассмотреть что-нибудь бы-, ло трудно, да и не до того нам было: мы висели около бомбардировщиков, не спуская с них глаз, и короткими атаками отгоняли немецкие истребители.

Не одну благодарность получил наш полк в тот день от бомбардировщиков корпуса Ивана Полбина.

Противнику был нанесен сокрушительный удар. Его наступление захлебнулось, и он начал отводить войска.

В перерыве между вылетами в напряженный июльский день нам сообщили, что наш авиакорпус передается в 5-ю воздушную армию, которая входит в состав Степного фронта.

А спустя несколько дней, 23-го вечером, у нас митинг: войска Воронежского и Степного фронтов полностью восстановили положение, которое занимали на Курском выступе до немецкого наступления. Операция «Цитадель», разработанная германским командованием, провалилась. Враг был еще силен; предстояли ожесточенные бои. Но перелом наступил. И мы говорили:

— Наша берет! И какую-то частицу в успех войск внес наш полк.

Продолжаем сопровождать полбинцев. Они наносят удары по отходящему противнику, по резервам, которые он подтягивает. Немцы, отходя, оказывают сильное сопротивление. Обстановка сложная. Но ведь теперь наши войска ведут наступательные бои! И бодро звучит голос бомбардировщиков, когда они передают: «Маленькие, будьте внимательны — еще заход делаем».

…В ожидании сигнала на вылет я сидел в кабине самолета. Вдруг вижу, ко мне направляется Подорожный вместе с Семеновым. Комэск машет мне: скорее, мол, вылезай. В чем дело? Быстро вылез, спешу им навстречу.

Не успеваю доложить, что готов к вылету, как слышу слова командира:

— За успешные боевые действия и сбитые самолеты противника вы награждены орденом Боевого Красного Знамени. Мне поручено вручить вам высокую награду. От души поздравляю вас.

Какая неожиданная радость!

— Служу Советскому Союзу! — отвечаю я. Командир прикрепил орден к моей гимнастерке, а Семенов крепко обнял и дал дружеский наказ:

— Будь всегда скромен, не зазнавайся. Дерись так же, но не горячись: помни о первом сбитом.

А когда я вернулся с боевого задания, меня ждала еще одна радость: около КП я увидел знакомую фигуру Петро Кучеренко. У него на груди тоже орден Боевого Красного Знамени.

Обнимаемся, поздравляем друг друга с наградой.

— Скучаю по вас, друзья, — говорит Петро, — словно домой попал. У нас в части тоже ребята хорошие, но все же вас недостает.

Оказывается, он прилетел в наш полк договориться о взаимодействии с истребителями части, в которой теперь служил.

Долго разговаривали мы с Петро в тот вечер о боевых делах. Вспоминали училище, товарищей. А рано утром он улетел.

Не успел я проводить Петро, как меня вызвали на КП. Подорожный, предложив мне сесть, сказал:

— Капитан Семенов приказом назначен моим заместителем, вы же, товарищ младший лейтенант, — командиром эскадрильи, а младший лейтенант Брызгалов — вашим заместителем.

Скрывая волнение, я ответил, что постараюсь оправдать доверие командования. Он напомнил, что ответственность за эскадрилью теперь целиком ложится на мои плечи не только в бою, но и на земле.

Некоторый опыт в вождении групп я уже имел. Но новая должность обязывала ко многому, и я сомневался: справлюсь ли?

Как будто ничего и не изменилось в моей жизни, но все время я чувствовал, что отвечаю за каждого. И часто обращался к Семенову за тем или иным советом.

Евстигнеев, а позже и Амелин тоже были назначены командирами эскадрилий. Сначала нам, молодым комэскам, было нелегко выполнять свои обязанности, тем более что по-прежнему приходилось по нескольку раз в день вылетать на боевые задания. Но мы старались выполнять все, что требует от командира воинский долг, и нам удавалось справляться с трудностями.

В тот день, когда я принял эскадрилью, я подал заявление о приеме меня в члены партии: срок кандидатского стажа истек. И теперь с волнением готовился к большому событию в моей жизни — приему в ряды Коммунистической партии.

Однажды, когда я прилетел с боевого задания, адъютант эскадрильи сказал, что меня вызывают на КП на заседание партбюро.

«Сейчас решится моя судьба», — с этой мыслью под добрые пожелания летчиков я быстро пошел на КП.

И вот я на заседании. Вижу дружеские лица, но волнуюсь так, что кажется, не выговорю ни слова. А мне уже задают вопросы. Рассказываю о себе, о годах учения. Парторг спрашивает о съездах партии. И я, вспомнив командира Солдатенко, делегата XVIII съезда, вдруг успокаиваюсь и отвечаю обстоятельно.

Члены бюро задали мне еще несколько вопросов по истории партии. Отвечал я четко, хотя внутренне был напряжен до предела.

…С нетерпением жду решения партбюро. Я, воспитанник комсомола, с детства испытывал глубочайшее уважение к коммунистам — справедливым, благородным, самоотверженным людям, строившим новую жизнь у нас на селе. Здесь, на фронте, старшие товарищи — коммунисты олицетворяют для меня пример служения Родине, и в первую очередь командир Солдатенко, Габуния, мой фронтовой учитель — Семенов. И мое заветное желание коммунистом сражаться за освобождение Родины.

После недолгого, но томительного ожидания парторг объявляет, что члены партбюро единодушно решили принять меня в ряды Коммунистической партии.

На душе сразу стало легко, радостно: напряжение исчезло. .Беляев поздравил меня, крепко пожал руку. Словно издали, я услышал его голос:

— Убежден, что доверие партии оправдаешь.

Амелин, Евстигнеев и еще несколько наших однополчан тоже были приняты в члены партии. Все вместе, обнявшись, идем по аэродрому, расходимся к стоянкам самолетов. Настроение у всех приподнятое, боевое.

С нетерпением ждали меня боевые друзья. Окружив, стали поздравлять. Я был очень взволнован. И невольно все вспоминал тот торжественный для меня день, когда был принят в комсомол. Перед глазами вставали лица товарищей, шосткинский техникум, знакомые с детства места, где теперь хозяйничали немецко-фашистские захватчики… Хотелось сейчас же подняться в воздух и вступить в бой с ненавистным врагом.

В жаркие и длинные июльские дни мы буквально не вылезали из машин. Усталости не чувствовали — так велико было нервное напряжение. Но иногда на аэродроме усталость валила летчика с ног, и он между вылетами досыпал в землянке. А вот когда спали техники, механики, оружейники — неизвестно. Они работали всю ночь, подготовляя самолеты к утреннему боевому вылету. И весь день были за работой, не уходили с аэродрома. Подъем, который владел нами, помогал им выдерживать, казалось бы, непосильную нагрузку.

К 34 июля войска нашего фронта сосредоточились севернее Белгорода. 3 августа, когда части Западного и Брянского фронтов подходили к Орлу, войска Степного фронта перешли в наступление и 5 августа очистили от врага Белгород.

В тот же день был освобожден и Орел. А вечером в Москве прозвучал салют — первый за время Великой Отечественной войны. Это был салют в честь шести фронтов, победивших в сражении на Курском выступе. И в их числе — Степного. Войска выполнили задачу, поставленную перед ними: измотав врага активной обороной на Курском выступе, они остановили его и сами перешли в наступление, которое уже не могли остановить никакие силы.

Войска Воронежского и Степного фронтов нанесли ряд совместных ударов по противнику и двинулись вперед в разных направлениях. Войска Воронежского вели наступление на Ахтырку, а войска нашего, Степного, повернули на юг — к Харькову. Было ясно, что немцы постараются его удержать любой ценой.

В одном из ожесточенных воздушных боев на Харьковском направлении погиб Петро Кучеренко. Он воевал храбро и умело: на его боевом счету уже было десять сбитых вражеских самолетов. Долго не мог я примириться с мыслью, что Петро больше нет.

…Наш полк, получивший задание прикрывать наземные войска, перелетел ближе к линии фронта на Харьковское направление — к селу Больше-Троицкому. Сразу после перелета у нас на аэродроме — митинг: ведь перед нами была Украина, за освобождение которой сейчас сражались войска Степного фронта.

Ночлег нам отвели в полуразрушенной деревне неподалеку от аэродрома. Женщины, ребятишки, старики встретили нас со слезами радости.

К Подорожному подошел старик с изможденным лицом. Обняв командира, он молча показал на развалины и пепелище: вот, мол, сами видите. Он напомнил мне отца. Тоже, вероятно, стал совсем старенький, седой. Только бы жив был.

С поклоном обращаясь ко всем нам, старик сказал:.

— Наконец-то дождались мы вас, сынки! Сколько наших людей тут полегло… А фашистов еще больше! Хотелось им на нашей земле похозяйничать, да только могилу себе нашли. Линия фронта вот тут была: ходите осторожнее, сынки, не подорвитесь. Мин много фашисты заложили. »

— Спасибо, дедусь, — дружно отвечали летчики. — Есть ходить осторожнее!

Мы отправились взглянуть на то место, где еще накануне проходила вражеская линия обороны Харькова. Старик не зря предупредил нас: поле было заминировано. Мы увидели страшную картину недавних боев: развалины, воронки от бомб, трупы фашистских солдат.

— Старик прав: много их тут полегло, — говорили ребята. В тот вечер я написал в наш сельсовет и отцу: решил, что, пока письма будут идти, войска Центрального фронта выгонят врага из Шостки и Ображеевки.

Не раз приходила мне в голову мысль попросить командование, чтобы меня перевели на Центральный фронт. Хотелось участвовать в освобождении родных мест, поскорее узнать о судьбе отца, сестры, близких. Но я не мог покинуть фронтовых товарищей. Мы сражались против общего врага, и везде все было для нас родное. Вероятно, немало воинов Центрального фронта с волнением следили по карте за продвижением войск нашего Степного, отмечая красным кружком деревню, город, где оставались близкие.

На ночлег в тот теплый летний вечер мы всей эскадрильей расположились прямо на улице. Не все поместились в уцелевших избах. Мы лежали на сене и долго еще разговаривали о старике, о здешних жителях, о том, сколько пришлось перенести им лишений и горя.

Я ждал приказа о вылете на боевое задание. Вдруг раздался гул моторов: к аэродрому по-истребительски, на бреющем подлетел «Петляков». По всему было видно, что ведет его опытный пилот. Линия фронта была недалеко, легко могли увязаться «мессершмитты», а он летел без сопровождения истребителей и мастерски посадил машину у опушки леса.

Из замаскированного командного пункта вышел Подорожный и быстро зашагал к бомбардировщику.

И сейчас же стало известно, что к нам прилетел командир 1-го бомбардировочного авиакорпуса Герой Советского Союза генерал И. С. Полбин, о мастерстве и отваге которого мы столько читали и слышали.

Он шел на КП, о чем-то оживленно говорил Подорожному и зорко оглядывал нас и самолеты. В его движениях чувствовалась сдержанная сила.

— Богатырь! — заметил Виктор Иванов, когда он прошел мимо нас.

Подбежал связной и передал, что всем командирам эскадрилий приказано срочно явиться на КП.

С волнением шел я представляться прославленному летчику.

МайорПодорожный представил нам Полбина и сказал, что полк получил задачу сопровождать бомбардировщиков. Командир корпуса прилетел познакомиться с нами и договориться о совместной боевой деятельности.

— Очень рад встретиться на земле, товарищи офицеры, — говорил он, пожимая нам руки. — Ведь мы вместе уже били врага. Давайте же сообща подумаем, как нам еще лучше наладить четкое взаимодействие.

О своем плане он сообщил сжато, ясно — по-военному, до мелочей предусмотрев нашу совместную боевую деятельность.

Держался он просто. Внимательно прислушивался к каждому нашему слову, обсуждал каждое предложение.

Мы условились, как надежнее держать связь в полете с бомбардировщиками, установили позывные. Деловой разговор с Полбиным был большим событием в нашей боевой жизни и многому научил нас.

Когда мы обо всем договорились, он расспросил нас, где мы учились, когда начали воевать. Коротко рассказал о себе. С юных лет он мечтал стать летчиком, особенно после призыва IX съезда ВЛКСМ: «Комсомольцы, на самолет!» Но медицинская комиссия долго не пропускала его: рука у Полбина была искалечена — его чуть не убил кулак, на которого он батрачил, когда был мальчишкой.

Он вел комсомольскую работу в районе, участвовал в боях с японскими захватчиками у Халхин-Гола. С первого дня Отечественной войны в боях. Вспомнилось мне сообщение, услышанное в ноябре 1941 года: летчики его полка за пять дней боев под Москвой сбили 20 вражеских самолетов, уничтожили несколько танков, не один десяток вражеских автомашин с пехотой и повозок с боеприпасами.

Думал ли я тогда, в глубоком тылу, что увижу его на фронтовом аэродроме, даже буду отвечать на его вопросы и в группе истребителей сопровождать его замечательных летчиков!

После встречи с Полбиным каждый из нас почувствовал еще большую ответственность за группу «Петляковых».

13 августа войска нашего фронта прорвали фашистский оборонительный обвод в нескольких километрах от Харькова.

На следующее утро командир прислал за мной посыльного. На КП узнаю, что передо мной поставлена необычная задача: эскадрильей прикрыть действия разведчика «ПЕ-2» из авиасоединения генерала Полбина.

Разведчик, во-первых, должен сфотографировать отход противника в районе Харькова, во-вторых, подход вражеских резервов к линии фронта из района Полтавы.

У летчиков эскадрильи уже накопился немалый опыт по сопровождению бомбардировщиков; прикрывать же действия разведчика нам еще, не доводилось. Хотелось бы в деталях договориться обо всем с командиром экипажа, но время не ждало. Встреча предстояла в воздухе.

И вот над аэродромом пронесся «ПЕ-2». Взлетаем. Связываюсь с ним по радио: передаю, что готов к сопровождению.

Высота полета — около 3500 метров. Ниже нас кучевые облака. Определяю на глаз — облачность 3 — 4 балла. Разведчик — впереди, моя шестерка позади заняла боевой порядок как бы подковой. Углубляемся во вражеское расположение километров на двадцать. Производим круговой поиск. Замечаю внизу над немецким аэродромом клубы пыли. Вероятно, взлетели истребители.

Предупреждаю летчиков по радио:

— Усилить осмотрительность!

Мы залетели еще глубже, и я увидел, что к нам с набором высоты приближаются «мессершмитты». Когда они успели набрать высоту, я не видел.

Сообщаю летчикам:

— Сзади ниже нас более десяти истребителей противника. Они приближаются. Силы у нас неравные. Передаю команду:

— Приготовиться к бою!

Знаю, как такая команда поднимает дух летчика.

Ставлю задачу:

— Четверке Брызгалова атакой сверху связать боем противника.

Сам же в паре с Мухиным неотступно следую за разведчиком: ясно, что противник в первую очередь постарается сбить именно его.

Внезапная атака врага сорвана. Но он, очевидно, пойдет на все, лишь бы сбить разведчика. И действительно, один из «мессершмиттов» пытается его атаковать. Иду на сближение с фашистским истребителем и длинной очередью сбиваю.

Группа ведет ожесточенный бой, а разведчик кружит в стороне. Воинский долг обязывает его любой ценой выполнить задание. Но положение создалось сложное, и я передаю ему:

— Немедленно уходите домой!

Летчик не отвечает. Его молчание раздражает меня, но в то же время мне нравится его смелость и напористость. Недаром говорят: каков командир, таковы и летчики.

Повторяю:

— Немедленно уходи, немедленно уходи!.. Наконец он отвечает:

— Еще минуту!

Стараюсь оценить обстановку, не поддаваясь горячке боя, — оценить действия разведчика и моих товарищей, предугадать уловки врага. У меня уже есть опыт в ведении сложных групповых воздушных боев. Наша шестерка слаженно и четко отбивает атаки наседающих истребителей.

И вдруг вижу: Миша Никитин помчался за «мессершмиттом». В это время другой «мессершмитт» стал заходить в хвост его самолета.

Не могу бросить разведчика и помочь Никитину. Передаю по радио Брызгалову:

— Паша, прикрой Михаила!

Поздно: вражеская трасса прошила машину нашего боевого товарища. Она резко пошла на снижение. И сейчас же мастерски, меткой очередью Брызгалов сбил «мессершмитт».

Напряженно следя за действиями разведчика, за воздухом, с тревогой думаю о товарище.

Бой продолжается. Наш разведчик по-прежнему кружит как у себя дома. Теперь уж я по-настоящему обозлился: «Вот сорвиголова! Ведь тебя сейчас собьют, черт возьми!» Замечаю: к разведчику подкрадывается «мессершмитт». А за ним еще несколько истребителей.

Сейчас немец откроет огонь. Быстрее на помощь!

Догоняю «мессершмитт» сзади сверху. Даю несколько очередей. Он переворачивается и падает в лес.

К нам приближается группа вражеских истребителей. Подлетаю к разведчику почти вплотную и грожу ему кулаком: «Уходи же! Не медли ни секунды!» На этот раз он послушался, и мы стали уходить.

Моя группа, отбиваясь от «мессершмиттов», надежно прикрыла разведчика. Фашисты повернули и вразброд полетели на запад — очевидно, убедились в бесплодности своих атак.

Они потеряли четыре самолета, мы — один.

Благополучно приземляемся. На наш аэродром сел и разведчик. Ну, думаю, сейчас поговорю с тобой, отчитаю как следует. Смотрю: вылезает из самолета румяный парень в реглане, вероятно мой сверстник. Быстро направляется ко мне. Улыбается, глаза сияют. Глядя на него, невольно улыбнулся и я. Он протянул мне руку, поблагодарил за прикрытие. Нас окружили товарищи.

— Спешу сообщить всем вам, — сказал он, — что задание выполнил. Боялся за вас: как бы без меня вы не заблудились. Я ведь за вас тоже отвечал. Вот и приземлился у вас на аэродроме.

— Ну, скажите, пожалуйста, чего вы кружились? Ведь вас могли сбить в два счета!

— А я уже стреляный! Задание я выполнил, да тут у меня бомб было немного. Вот и решил найти для них подходящую цель, пока вы возились с «мессерами».

— Ну что же, нашли?

— Нашел! Скопление техники на станции. И гостинец фрицам послал!

Он засмеялся, а потом еще раз крепко пожал мне руку и серьезно сказал:

— Спасибо вам, товарищ лейтенант! Ваши ребята молодцы — прикрывали надежно!

— Цель-то ищите, а за воздухом посматривайте! — сказал я, стараясь говорить сурово.

Он снова пожал мне руку и поблагодарил за совет. А сам, вижу, сдерживает улыбку, глаза у него смеются.

— Да ведь мы не дремали, наготове были!

— Ну и смельчаки!

Через несколько минут разведчик на своем «ПЕ-2» пронесся на бреющем полете, чуть не задевая макушек деревьев. Сделав горку, скрылся из виду. Так я и не узнал его фамилию. Летчики говорили:

— Вот удалец! Наверно, решил блеснуть перед нами летным мастерством.

Я подробно разобрал вылет: он послужил нам большим уроком.

В тот вечер нам долго не спалось. Ждали Мишу Никитина. Не верилось, что он погиб. Паша Брызгалов твердил:

— Миша непременно вернется. Он спасся на парашюте, приземлился в лесу. А там партизаны ему помогут…

Когда ребята устали ждать и задремали, мне послышалось, что Паша Брызгалов всхлипывает, припав лицом к подушке.

На душе было тяжело. У нас давно не было потерь; не потеряли бы и Мишу, если бы он помнил основное правило: в воздушном бою, тем более таком сложном, не отрываться от товарищей, трезво оценивать обстановку.

Решение партбюро утверждено: мои товарищи и я приняты в ряды партии. Хотелось поскорее получить партийный билет — ведь он придает еще больше уверенности и сил в воздушной схватке.

Каждый раз, возвращаясь с боевого задания, я спрашивал Иванова: «Что, полковник Боев не приехал?» И Виктор с огорчением отвечал: «Да нет еще, товарищ командир».

Дело в том, что полковник Боев, начальник политотдела нашего авиасоединения, должен был вручить нам партийные билеты. И мы ждали его с нетерпением.

И наконец пришел день, когда Иванов, не дожидаясь моего вопроса, обрадовано сказал: «Приехал полковник, приехал!»

…В руках у меня красная партийная книжка. Бережно держу ее, бережно прячу в левый карман гимнастерки. Полковник тепло поздравляет меня. К нам подходят однополчане, которым тоже только что вручены партийные билеты. Поздравляем друг друга.

Я уже собрался вернуться в эскадрилью — надо было подготовиться к следующему вылету на сопровождение бомбардировщиков, — когда из КП быстро вышел командир вместе с капитаном Семеновым. Вид у них был озабоченный. Семенов — он уже совсем поправился — побежал к стоянке своего самолета.

Немедленный вылет в район Рогани на отражение большой группы немецких самолетов. Высылается десятка во главе с Семеновым. В основном группа состоит из летчиков нашей эскадрильи.

Бегу к самолетам.

Мухин уже в кабине. Иванов на ходу поздравляет меня с получением партийного билета и, как всегда, помогает накинуть лямки парашюта.

Наша десятка уже в воздухе.

— Соколы, быстрее, быстрее! К Рогани приближается большая группа бомбардировщиков противника, — слышится в наушниках шлемофона.

Мчимся на выручку войскам.

Семенов подает команду:

— Поиск!

Всматриваюсь в даль. Впереди по меньшей мере сорок вражеских самолетов: пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87» и истребители:

Снова команда Семенова:

— За мной в атаку!

Прорываемся через заслон истребителей в лоб «юнкерсам». Они начали разворачиваться.

Захожу в хвост одному «юнкерсу». Открываю огонь. Вгоняю фашиста в землю.

Клятва выполнена: восьмой самолет сбит. Я отомстил за погибших товарищей.

С «юнкерсами» покончено. Улетели. Но Семенов предупреждает:

— Будьте внимательны: много «мессеров»!

Летчики группы вступают в бой с истребителями. А я оказался внизу. Спешу к товарищам.

Слышу команду с земли:

— На большой высоте приближается группа «Хейнкелей-111». Атакуйте их, атакуйте!

Бомбардировщики — их около двадцати — летят к линии фронта эшелонами, значительно выше нас с Мухиным.

Осматриваюсь: в стороне наши сковали боем истребителей противника. Принимаю решение, передаю о нем напарнику:

— Атакую «хейнкели»!

Боевым разворотом стремительно набираем высоту. И вот над нашими машинами совсем близко бомбардировщики. На желтых плоскостях чернеют кресты.

Немцы неожиданно стали освобождаться от бомбового груза. Бомбы пролетают между мной и Василием.

— Смотри, как бы с бомбой не столкнуться! — передаю Мухину.

И вдруг «хейнкели» повернули на юго-запад. Нет, не уйти вам безнаказанно, гады! Передаю ведомому:

— Берем в клещи крайнего!

С двух сторон заходим к бомбардировщику. Начали сближаться. Дистанция подходящая. Командую:

— Огонь!

Заработали пушки. Самолет врага загорелся, начал падать, оставляя за собой шлейф дыма. Тут на нас навалились истребители противника: их около двадцати. Со всех сторон засверкали огненные трассы. Свежая группа, видно, прилетела по вызову. Соотношение сил явно не в нашу пользу.

Малейший промах грозит гибелью. Подбадриваю ведомого — коротко передаю по радио:

— Держись, Вася! Держись!

Уходим на территорию, освобожденную от врага, отбиваясь от яростных атак. Короткими очередями отгоняем друг от друга вражеские самолеты. То взмываем, то снижаемся, выполняя немыслимо сложные фигуры.

Мы — единое целое. Если враг собьет одного, другой наверняка погибнет.

Проклятые «мессершмитты» гонятся за нами. Но их атаки безуспешны. Основное — не допустить врага в хвост. На наше счастье, фашисты даже мешают друг другу, беспорядочно наваливаясь на нас. Мы же с Мухиным понимаем друг друга по каждому движению. Научились соразмерять в воздухе каждое движение, экономить секунды. Искусно и стремительно маневрируем, помня, что промедление смерти подобно.

Боевые товарищи, отогнав «мессершмитты», спешат к нам на выручку. И враг, не приняв боя, поворачивает назад.

Благополучно приземляемся на своем аэродроме. В баках почти не осталось бензина. Вылезаю из кабины, обливаясь потом. Ко мне спешит Мухин. Его гимнастерка тоже взмокла, лицо красное, воспаленное, но он весел и доволен. Крепко жму побратиму руку, говорю:

— В этом бою я еще раз убедился, что такое слетанность. И дружба.

А Виктор Иванов, оглядев нас, замечает с добродушной усмешкой:

— Сразу видно — жаркая схватка была.

— Да, таких боев давно не было.

Вечером у нас в полку митинг, посвященный первому вылету молодых коммунистов на отражение вражеского налета. Мы говорим о том, что, не жалея жизни, будем бить захватчиков до их окончательного разгрома.

В один из боевых вылетов мы всем полком под командованием Семенова сопровождали «Петляковых». Они летели на бомбежку скопления немецких войск в районе Огульцы — Люботин, юго-западнее Харькова. Не долетев до цели, встретили группу новых светло-зеленых «Фокке-Вульфов-190». Даже показалось — свежей краской запахло.

Немцы летели наперерез нам. Стали заходить сзади снизу к бомбардировщикам. Часть истребителей вывалилась из облаков и пыталась атаковать группу Амелина — на правом, фланге. Медлить нельзя — надо выручать Леню! Звеном стремительно атакую противника сзади. Сбиваю одного «фоккера». На светло-зеленом фоне крыльев видны разрывы. Замечаю: слева внизу «фоккеры» пытаются атаковать бомбардировщиков. Передаю об этом Семенову. Он ринулся на них и сбил самолет. И новые, модернизированные «фоккеры» рассеялись. Да, не так себя вели немецкие истребители в начале Курской битвы!

«Петляковы» точно вышли на цель и сбросили бомбы на головы фашистских войск и боевой техники.

Вечером того дня немцы начали отступление из Харькова, а 23 августа город был очищен от врага: «ключ к Украине», как называли Харьков фашисты, был в наших руках.

Советская Армия в те дни наступала по огромному фронту от Великих Лук до Черного моря, — все слилось в единое общее наступление. Войска Степного фронта с боями продвигались к Полтаве.

Наш полк перелетел на новый аэродром — к деревне Даниловка, в район Харькова. Еще несколько дней назад враг занимал здесь оборону. Сопровождаем «Петляковых» — они наносят бомбо-штурмовые удары по отступающим гитлеровским войскам юго-западнее Харькова.

Летая на разведку, я видел, как фашисты откатываются к Днепру под ударами наших войск.

На земле пылали пожары: враг, отступая, сжигал и уничтожал все, что ему попадалось на пути, угонял наших людей в рабство. Я смотрел на родную землю, и скорбью наполнялось сердце.

И вот 3 сентября войска Центрального фронта освободили Шостку. Два долгих года я так мечтал об этом дне. Но тревожные мысли омрачали мою радость. Враг, отступая, мог стереть с лица земли Ображеевку. Возможно, что оккупанты угнали всех близких на каторжные работы в фашистскую Германию.

Узнав об освобождении Шостки, я сейчас же снова написал отцу, послал запрос в сельсовет.

Несколько дней прошло в тревожном ожидании. Как-то, вернувшись с боевого задания, я, по обыкновению, возился у самолета вместе с механиком. Вдруг издали услышал голос адъютанта эскадрильи. Он торопливо шагал, помахивая конвертом. Сердце у меня дрогнуло, и я бросился к нему навстречу.

Он протянул мне два письма. Подбежал Мухин, за ним еще несколько товарищей. А я держал конверт, видел почерк отца и не верил своим глазам. Ребята окружили меня. А я только и мог выговорить:

— Батя жив! Жив!

Слезы застилают глаза, мешают читать.

Дорогой сынок Ваня!

Все мы вместе желаем вам, фронтовикам, удачи, победы над врагом, боевого и смелого духа. До чего же ты обрадовал меня своим письмом! Что тебе писать о нас? Где теперь Яков и Григорий — не знаю. Григория угнали в рабство фашисты. Яша с первых дней в боях. Саша тоже прислал письмо, беспокоится о тебе. Он на Урале — высылаю его адрес. Мотя с ребенком живы. Наше село фрицы не успели сжечь. Снаряды близко падали, да сгорели лишь две хаты. Я лежал, прижавшись к земле, — не повредило. В родном селе твоей мамаши, Крупце, сожжено много домов. Односельчан наших — тринадцать человек — убили. Нашего соседа, старинного друга Сергея Андрусенко, фашисты замучили в здании техникума, где ты учился. Еще замучили там восемьсот человек.

Я знал, что врагу не быть хозяином на нашей земле, потому что наша Родина могуча, непобедима. И мы все вместе — великая сила, которая сокрушит врага. Радуюсь, что ты бьешь фашистов. Только, Ваня, не заносись и честно выполняй свой долг перед Родиной. Я, Ванюша, за эти тяжелые годины сильно состарился, но сейчас снова работаю. Наш колхоз оказывает мне помощь. Жду от тебя письма, дорогой сынок. Передай от меня привет всем своим друзьям. Пришли мне свои фотокарточки, снимись вместе со своими товарищами.

Твой отец Никита Кожедуб.

И еще две строчки приписал отец:

Вспоминай, Ваня, мамашу.
Защищай ты страну нашу.

Я плакал, и мне не было стыдно своих слез. А Вася Мухин читал письмо вслух, и голос его дрожал от волнения.

Не передать, какую лютую ненависть к гитлеровцам, какую нестерпимую скорбь о погибших почувствовал я, прочитав письмо отца. Не укладывалось в голове, что немецко-фашистские захватчики угнали в рабство многих моих земляков. И вместе с ними Григория, тихого, не умевшего за себя постоять, — этим всегда пользовались кулаки, на которых он батрачил. Не мог я себе представить, что фашисты превратили в застенок шосткинский техникум и замучили там сотни и сотни советских патриотов, среди которых был отважный красный партизан Сергей Андрусенко. Не знал я тогда, что среди них был и комиссар аэроклуба коммунист Кравченко, в 1941 году оставленный райкомом партии на подпольной работе в немецком тылу. Об этом я узнал после войны.

Думал я и о своей первой учительнице, вспоминал товарищей детства: может, где-нибудь здесь неподалеку с фашистами воюют… Перед глазами вставали знакомые лица, знакомые места.

Теплое, хорошее письмо прислали мне из сельсовета. Я успокоился за отца: его поддерживали, о нем заботились.

И тут же, под крылом самолета — в боевых условиях мы не отходили от своих машин, — написал ответные письма и письмо брату Александру. Одно сознание, что отец, Мотя и Са.шко живы, словно придало мне силы.

Письма от отца, брата Саши, от близких, от старой моей учительницы, от односельчан стали приходить часто.

До войны отец все тревожился о моем здоровье, просил беречься. Теперь же писал, что я должен самоотверженно, не щадя себя, драться с врагом, защищать Родину, как подобает каждому советскому воину. Иногда чувствовалась затаенная тревога: «Получу твое письмо, Ваня, держу в руках и все не верю, как будто с того света пришло. Дюже нелегко уцелеть в такой войне. От радости себя не помню, когда читаю, что ты жив и здоров и действуешь храбро». И тут же он наставлял меня: «Я хочу, Ваня, чтобы ты был честным воином. Да ты как будто и настоящий воин, только не выставляй наперед свое я, помни, что ты исполняешь свой воинский долг. Читаю твои письма и радуюсь, что ты приносишь пользу, вижу твою безотказную преданность Родине».

Иногда он напоминал о наших краях, желая хоть на миг отвлечь от «ратных дел»: «Вспомни дорогу на гать: вербы, кусты осоки, облог, а дальше — родник, за ним — березняк. Напиши на отдыхе картину — конюхи на облоге».

И перед глазами вставало детство, тепло становилось на душе.

Письма отца, полные веры в победу, поддерживали меня в дни тяжелых испытаний.

Наши войска прошли километров на тридцать южнее Харькова и как бы нависли флангом над донбасской группировкой противника. Немцы боялись окружения и начали перебрасывать войска и технику на западный берег Днепра, торопились увезти ценности из Донбасса, из Левобережной Украины. Переправа шла по днепропетровским мостам.

Однажды полк получил задание прикрыть группу в восемнадцать пикирующих бомбардировщиков, которым приказано разбомбить днепропетровские мосты.

Тщательно изучаем карту. Предстоит сложный и опасный полет: 160 километров над территорией, занятой противником, к цели и столько же обратно. Горючего в обрез: туго придется, если завяжется воздушный бой.

Выполнение задачи возлагалось на мастеров бомбометания. Командиром группы бомбардировщиков назначен был испытанный летчик, майор Скоробогатов, которого мы уже хорошо знали. Нашу группу возглавлял майор Подорожный.

Вечером того же дня снимаемся с нашего аэродрома и по приказу командования перелетаем на Центральный харьковский аэродром — в Основу.

Огромный аэродром с бетонными капонирами был недавно оставлен врагом.

На аэродроме нас встретили летчики-истребители 193-го братского полка нашей авиадивизии. Весь полк во главе с командиром Пятаковым вместе с нами должен сопровождать бомбардировщики. Вскоре на аэродром сели и они. Встреча с экипажами «ПЕ-2» была шумная, радостная — наконец-то увиделись на земле!

Дружески разговаривая, шли мы по аэродрому, вспоминая наши вылеты, позывные. У какого-то здания я увидел двухпудовую гирю. И конечно, не удержался — начал ее выжимать. Летчики-бомбардировщики окружили меня, кто-то заметил:

— Недаром бочки вертите! Понятно теперь, почему такие перегрузки легко переносите.

Раздался властный голос командира Скоробогатова:

— На отдых, товарищи! Пораньше ложитесь: завтра на рассвете предстоит ответственная задача.

На новом месте, да еще перед трудным боевым вылетом, не сразу уснешь. Но мы волевым усилием заставили себя уснуть и проснулись бодрыми еще затемно.

И вот мы в кабинах своих самолетов. Бомбардировщики запускают моторы. Вылетают до восхода солнца. Дорога буквально каждая минута. Мы, истребители, поднялись в воздух вслед за ними.

Надо экономить горючее: у нас все точно рассчитано по времени. Бомбардировщики принимают боевой порядок, мы быстро пристраиваемся к ним. Группа берет курс на Днепропетровск.

Светает. В шлемофонах тихо — соблюдаем строгую радиодисциплину, чтобы не засек враг.

Вот и линия фронта. Ждем разрыва зенитных снарядов. Нет, все тихо: очевидно, немцы нас не ждали.

Воздух спокоен. Впереди уже виден Днепр. Заметна и полоска через реку — это главный днепропетровский мост.

Мы начеку: противник нас наверняка встретит и начнется ожесточенная схватка. Но в воздухе по-прежнему тихо.

Взошло солнце. Река засеребрилась. Из мглы начал выплывать Днепропетровск.

Слева впереди нас прошла группа вражеских бомбардировщиков в сопровождении истребителей. Фашисты держали курс на Донбасс,

Вражеские истребители заметались — увидели нас. Но никто из наших не произнес ни слова — все молчали. Мы знали: врага встретят наши боевые товарищи с другого фронта.

Подходим к цели. Бомбардировщики вытягиваются в кильватер — по девятке, тремя звеньями. И отвесно несутся вниз. Великолепно пикируют! Вот чудеса — такой крупный объект, а зенитки не стреляют! Бомбы летят в мост. Скоробогатов с пикирования бросает бомбы точно в основание моста у самого берега.

Задание выполнено. Группа быстро приняла боевой порядок. Истребители непосредственного прикрытия сзади — подковой — охраняют бомбардировщики. Сверху — сковывающая группа, для боя с истребителями. Только мы построились, как сзади стеной поднялся сплошной зенитный огонь. Но дело уже было сделано.

Враг нас засек, надо ждать истребителей.

Ведущий передал по радио:

— Усилить осмотрительность!

Не прошли мы и полпути, как заметили погоню: большую группу истребителей. Они догнали нас у самой линии фронта. Наша сковывающая группа лихо развернулась на них. Хотелось нам подраться с фашистами! Но раздался голос Подорожного:

— Идите спокойно.

Противник в бой не вступил и повернул вспять. Бомбардировщики, поблагодарив за сопровождение, ушли, а наша группа села на своем аэродроме,

Приближалась осень, и мы усиленно готовились к ненастью. Наблюдали за поведением самолета на малой высоте, изучали, как воздействуют на полет потоки у земли, как влияет на психику летчика и сам бой, когда земля рядом. Отрабатывали новые боевые порядки и тактику ведения боя на малой высоте. Готовились пилотировать по приборам, так как во время боя непроизвольно можно попасть в облака, упорно тренировались в распределении внимания.

— Помните простую истину: при невнимательности и просчетах в технике пилотирования в этих условиях можно столкнуться с землей, — часто повторял Семенов.

Мы не только в теории изучали пилотаж на малой высоте вплоть до бреющего: прилетая с боевого задания, выполняли его, овладевая техникой полета.

Между тем войска нашего фронта, непрерывно ведя бои, продвигались к Днепру. Фашистские захватчики отходили к Кременчугу. Как мы узнали потом, они рассчитывали укрыться за Восточным валом — так немцы называли укрепленный рубеж по высокому правому берегу Днепра, где построили множество долговременных оборонительных сооружений. Враг оказывал упорное сопротивление. И все же отступал.

Мы мерили расстояние от линии фронта до Днепра по карте.

Оно все сокращалось, и мы с нетерпением ждали приказа о перебазировании ближе к переднему краю.

Наконец наш полк, а одновременно с нами и братский 193-й авиаполк перелетают на аэродром в район Полтавы, освобожденной 23 сентября.

Отсюда немецко-фашистские самолеты вылетали бомбить Москву, Горький и другие наши города. Отсюда 14 августа, когда мы сопровождали разведчика «ПЕ-2», вылетали «мессершмитты» и сбили нашего боевого друга Никитина.

Немцы при отступлении успели уничтожить все здания на аэродроме; каким-то чудом уцелел лишь один дом, одиноко стоявший среди развалин.

Всем летчикам там отведен ночлег. Но дом внушает нам недоверие.

— Уж не заминировали ли его гады при отступлении? — говорят одни, подозрительно оглядывая жилье.

— Да нет, не может быть! Саперы тут хорошо поработали, — возражают другие.

Погода стоит нелетная, и, пока техники приводят в порядок самолеты, мы едем на грузовике в Полтаву. Прекрасен старинный город на берегу Ворсклы, но повсюду следы недавних боев — развалины, пепелища. На каждом шагу автомашины, орудия, впопыхах брошенные гитлеровцами.

По-новому звучат сейчас стихи, заученные еще на школьной скамье:

И битвы поле роковое
Гремит, пылает здесь и там,
Но явно счастье боевое
Служить уж начинает нам!..

Душевно, радостно приветствуют нас жители. Мы им машем руками, тоже кричим слова приветствий. И вдруг за машиной побежала старая, седая женщина. Она что-то кричала по-украински и протягивала к нам иссохшие руки. Водитель приостановил машину. И мы услышали:

— Сынки, гоните гитлеровское отродье с нашей земли! Смерть захватчикам!

Она отстала и, видно, все твердила эти слова. И мы, глядя на нее, повторяли:

— Смерть захватчикам!

Навсегда мне запомнилась старая украинка, ее голос, неукротимая ненависть к фашистам.

Ночь прошла без чрезвычайных происшествий, если не считать, что над окраиной аэродрома пролетел фашистский разведчик.

Войска трех фронтов — Центрального, Воронежского и Степного — вышли к Днепру на протяжении 600 километров: от Лоева до Днепропетровска.

В один из тех дней у нас в полку зачитывалось и обсуждалось обращение Военного Совета фронта. В нем говорилось, что истребительная авиация призвана оказать помощь войскам во время переправы через Днепр и, чем надежнее будет прикрытие, тем быстрее будет освобождена Правобережная Украина.

25 сентября войска нашего фронта форсировали Днепр на участке Мишурин Рог, Домоткань; 29-го освобожден Кременчуг. Мы знаем, что наземная обстановка в районе переправ и плацдарма крайне сложна: правый берег выше и у немцев всё на виду. Да и к тому же войска все время под угрозой налета воздушного врага. С великим мужеством, отвагой, упорством форсировали они Днепр — мощную водную преграду — и проявили при этом поистине массовый героизм. Множество подвигов свершили в те дни и советские летчики.

Нашему полку поставлена задача — надежно прикрывать переправы и плацдарм. Но от аэродрома до Днепра далековато. Можно было провести лишь скоротечный бой и возвратиться с минимальным остатком горючего — как говорится; на пределе.

…В воздушных боях над Днепром и плацдармами противник нее большие потери. И немецкое командование усилило огонь дальнобойной артиллерии по переправам. Для корректировки артогня фашисты высылали «Фокке-Вульфы-189». По силуэту они напоминали раму, и фронтовики называли их попросту — «рамами». Экипаж «рамы» не только корректировал огонь артиллерии, но в то же время вел разведку перегруппировки и подхода войск. Экипаж состоял из опытных немецких офицеров, специально подготовленных для выполнения этих задач. С борта самолета они передавали разведданные по радио фашистскому командованию.

…Сентябрьским утром мы эскадрильей прикрывали войска, переправлявшиеся через Днепр в районе Домоткань — Куцеваловка. Над переправами пробыли недолго — из-за недостатка горючего. Пора было возвращаться. Разворачиваемся курсом на восток. И тут вдали, над Левобережной Украиной, я замечаю самолет — летит нам навстречу. Как будто «ПЕ-2». Сзади две точки — вероятно, истребители прикрытия.

— Не то противник, не то свой? — усомнился я.

Мы бы уже могли производить снижение, чтобы не так долго терять высоту в районе аэродрома. Но правило такое: пока не опознал самолет, принимай его за противника. Решаю лететь с ним на одном уровне, чтобы опознать.

Да это же «рама»! А две точки сзади — «мессеры».

«Рама» летела на высоте 3500 метров, а для корректировщика это было необыкновенно высоко. Как правило, «рама» держалась на малой высоте, прикрываясь облаками.

Вражеский самолет нагло шел прямо на нас; Видно, экипаж был уверен, что проскочит. Время терять было нельзя: «рама» могла штопором уйти вниз — на территорию, занятую фашистскими войсками.

Подаю команду: «Все вдруг!» — это означает быстрый разворот группы — и вмиг разворачиваюсь на 180 градусов.

Иду на сближение. Самолет противника заметался в прицеле. Атакую. Длинная очередь — и «рама» начала падать. Выхожу из атаки — иначе можно столкнуться — и передаю по радио:

— Добейте его! Для тренировки!

Осматриваюсь — от «мессершмиттов» и след простыл: ребята так рьяно тренировались, что на землю от «рамы» полетели одни лишь обломки.

…Никогда, кажется, мы с таким нетерпением не ждали перелета на передовой аэродром — так хотелось дольше оставаться на прикрытии. Мы уже изучили подходы к новому аэродрому. Командир, летавший туда на разведку, предупредил, что немцы пытались его перепахать, но не успели — провели лишь несколько борозд. Плуг бросили прямо на летном поле. Сейчас там работала передовая команда БАО (батальона аэродромного обслуживания) — заравнивала борозды.

Подлетая к аэродрому в Касьянах, я заметил борозды. Но нам передали: «Садитесь спокойно!» Плуг я увидел, когда вылез из самолета. Летчики шутили:

— Вот даже таким орудием немцы пытаются нас задержать.

В Касьянах мы узнали, что наши подозрения по поводу жилого дома на полтавском аэродроме оправдались. Он был искусно заминирован: часть подвала и помещение под лестницей были тщательно замурованы — там лежали бомбы; к ним шла проводка от приемника, установленного на окраине аэродрома.

Очевидно, по сигналу самолета, пролетевшего над аэродромом, когда мы там ночевали, реле сработало. Но взрыва не произошло, потому что утром того дня связисты из передовой команды случайно перерезали проводку от приемника к бомбам,

Касьяны — деревня, разбросанная у оврага. Самолеты первой эскадрильи стояли на поляне вдоль домов, второй — чуть подальше, а нашей третьей — за околицей.

Началась напряженная боевая работа. Первое время мы эскадрильями прикрывали переправы и плацдармы — их героически отстаивали и расширяли наши войска. Прикрывали и подходы войск к Днепру, и коммуникации на Левобережной Украине.

30 сентября я в третий раз повел эскадрилью в район Бородаевки прикрывать плацдарм. Боевой порядок у нас такой: впереди я и мой ведомый Мухин, за нами — пара Гопкало, замыкает пара Брызгалова.

Внизу, на плацдарме, ожесточенный танковый бой. Оглядываюсь и вижу — сзади сверху появляется пара истребителей с желтыми коками. Это охотники. Они атакуют пару Брызгалова. Надо мгновенно отразить атаку, иначе немцы ребят собьют…

Произвожу резкий маневр: стремительно разворачиваюсь навстречу вражеским самолетам. Выскакиваю с небольшим набором высоты сзади своей эскадрильи. Даже не успеваю дать группе команду повторить маневр.

Иду в лобовую атаку. Вражеские охотники открыли огонь по моему самолету и вихрем пронеслись мимо — на запад. Мне показалось, что сзади раздался треск. Прислушиваюсь к работе мотора: перебоев нет. Оглядываю плоскости. Пробоин не видно. Все в порядке.

Снова разворачиваюсь, чтобы занять место впереди группы. И глазам своим не верю: мои испытанные товарищи нарушили боевой порядок — без приказа, не дожидаясь команды, погнались за охотниками. А главная задача — уничтожать бомбардировщики.

Передаю по радио:

— Вернитесь! Ко мне!

Ответа нет.

Увеличиваю газ. Мчусь вслед за ними. Нет, не догнать. Оставлять войска без прикрытия нельзя. И я возвращаюсь.

Если врагу не удается сбить, он старается увести в сторону — тактика известная. По-видимому, охотники высланы, чтобы нанести внезапный удар, нарушить боевой порядок, отвлечь наших истребителей.

Мои товарищи не могли забыть о боевой задаче. Но не всегда все учтешь, не всегда можешь быстро оценить обстановку и принять правильное решение. В этом-то и сложность. Я же так стремительно развернулся на вражеских охотников, что летчики эскадрильи, очевидно, не успели дать себе отчет в обстановке. Они поддались первому порыву и погнались за охотниками.

Снова пытаюсь собрать группу. Передаю:

— Нахожусь в районе прикрытия! Все ко мне! Все ко мне!

Все тщетно. Самолеты уже далеко за линией фронта. Видны лишь их силуэты.

Остаюсь один прикрывать район, порученный моей группе. Внизу, на плацдарме, по-прежнему идет ожесточенный танковый бой.

Медленно тянется время. Внимательно слежу за воздухом. Вот-вот появятся вражеские бомбардировщики. Это чувствуется по обстановке. Удастся ли мне одному отогнать врага?

На горизонте показывается несколько точек. Они быстро увеличиваются. Я наготове. Вглядываюсь. А, это возвращаются мои товарищи! Вот они — все тут!

Спешу к ним пристроиться. Не тут-то было. Самолеты развивают скорость и уходят домой. Смотрю на часы. Время, отведенное на прикрытие, истекает: товарищи торопятся домой.

Впереди самолет Гопкало — такой же серый, как мой. У всех остальных — зеленые. Понятно! Ребята приняли его самолет за мой и, очевидно, не разобрали мою команду. Помехи были сильные: вероятно, «ко мне» поняли как «за мной».

Передаю снова:

— Все ко мне! Они летят дальше.

— Ко мне! Сбор!

Никакого внимания. Меня не заметили, команды опять не разобрали. И снова я вижу вдали — теперь уже на востоке — лишь силуэты самолетов. Улетели. Ничего не поделаешь… Но досадно: потерял группу.

Снова я один в воздухе. Воздушного противника не видно. В наушниках шлемофона — обычное потрескивание.

Время, отведенное на прикрытие, истечет через минуту. Пора возвращаться домой. Скоро на смену прилетит новая группа.

Напоследок осматриваю воздушное пространство. Все спокойно. И вдруг сквозь треск в наушниках отчетливо раздается мой позывной:

— «Сокол-31»! «Сокол-31»!

И вслед за тем команда:

— Юго-западнее Бородаевки появились бомбардировщики. Немедленно атакуйте!

Стремительно лечу в указанном направлении.

Поспешили друзья уйти — сейчас бы вместе нагрянули!

Уже бывали случаи, когда я «на пределе горючего» делал короткие атаки. Вспомнился бой севернее Белгорода. Но тогда рядом со мной был мой ведомый — Василий Мухин. А тут я совсем один.

Отдаю себе ясный отчет во всем: предстоит неравный, тяжелый бой; возможно, придется покинуть самолет. На всякий случай надо открыть фонарь кабины. Скорость от этого теряется, зато осматриваться во время боя удобнее: ведь ведомого со мной нет. И дышать будет легче.

Но фонарь не открывался. Меня охватило неприятное чувство — непривычное чувство тревоги и одиночества.

Снова приказ с КП дивизии:

— «Сокол-31», немедленно атакуйте противника!

Сообщаю, что нахожусь в воздухе один. Получаю короткий: и ясный ответ:

— Немедленно атакуйте!

Это приказ лично мне. Мой долг — отогнать врага. Передаю:

— Понял. Противника вижу. Атакую!

Впереди, ниже меня, восемнадцать бомбардировщиков. Они вошли в пикирование. Некоторые уже начали бросать бомбы. Вражеских истребителей не видно.

Мысль работает быстро и четко. Решение атаковать принято.

Тревога и чувство одиночества исчезают, Я не один: внизу боевые товарищи — пехотинцы, артиллеристы, танкисты. Конечно, они смотрят на мой самолет. Я как бы чувствую их локоть. Мой долг — быстрее помочь им. Сознание воинского долга придает силу.

Отвесно пикирую с высоты 3500 метров, развиваю максимальную скорость. Быстро сближаюсь. Прицеливаться трудновато. Открываю огонь по голове колонны, чтобы внести панику в боевой порядок. Врезаюсь во вражеский строй.

Фашистские стрелки открывают ответный огонь. Уклоняюсь от трассы. Кидаю самолет из стороны в сторону. Появляюсь то сбоку, то вверху, то внизу.

Мотор работает четко. Самолет послушен каждому моему движению. И это поддерживает. Я не один — со мной боевой друг.

Неожиданные маневры, поворотливость, точность, быстрота действия вызывают во вражеском строю смятение.

Самолеты прекращают бомбить, выходят из пикирования. Некоторые неприцельно сбрасывают бомбы.

Но вот они встали в оборонительный круг. Мне удалось сковать их боем.

Мельком смотрю на бензомер: горючее на исходе. Пора уходить. Но противник не ушел. Значит, необходимо сбить хотя бы один бомбардировщик. Тогда враг будет деморализован и уйдет — это я уже знаю по опыту.

Действовать надо осмотрительно: вражеских истребителей нет, но нет и наших. В наушниках слышится одно лишь потрескивание.

Быстро пристраиваюсь к одному из бомбардировщиков — подхожу снизу. В упор открываю огонь. Самолет, охваченный пламенем, падает.

Как я и предполагал, остальные поспешно уходят с поля боя, беспорядочно сбрасывая бомбы и отстреливаясь. Мимо меня несутся трассирующие пули.

Кратко передаю на КП:

— Задание выполнено!

Слышу в ответ:

— Возвращайтесь домой!

Беру курс на восток. Только бы дотянуть до аэродрома.

Знаю, однополчане уже давно ждут меня. Наверное, в душе начинают терять надежду. Хотят лишь одного: чтобы я остался жив. Пожалуй, только мой механик верит, что я прилечу, — он всегда ждет, даже когда все уже отчаются. Как всегда, не отрываясь смотрит на запад и твердит: «А все-таки он должен вернуться».

Вот и аэродром. Внизу у землянки собрались летчики, смотрят вверх: заметили мой самолет. Встречают. Окидываю взглядом стоянки самолетов эскадрильи. Все здесь, дома, все живы. На душе становится легче. Быстро иду на посадку. Нельзя терять ни секунды! Приземляюсь. В конце пробега остановился мотор: бензин кончился.

Никак не могу открыть фонарь. Сбегаются летчики, механики: впереди всех Виктор Иванов. Он быстро помогает мне открыть фонарь. Вылезаю из кабины. Расстегиваю гимнастерку, снимаю шлем. Взмок до нитки, как всегда после боя, — зимой бы от меня пар валил.

Виктор обнимает меня:

— Жив-здоров, товарищ командир! Ведь все думали, что охотники вас сбили. Только я не верил. А когда вы приземлились, то думали, что вы ранены, вылезти из самолета не можете. А оказывается, фонарь не открывался.

— А что с ним?

— Да небольшая царапина на подвижной части фонаря — вот и заело. Хорошо, не понадобилось в полете открывать. Починим быстро. Главное, вы вернулись!

Ко мне подбегают летчики.

— Живой, батя! — кричит Мухин.

Попадаю в крепкие дружеские объятия. Меня трогает радость друзей. И я ничуть уже не сержусь на них — сам рад, что все они тут, все целы. Но я высвобождаюсь и говорю нарочито официальным тоном:

— Как вы смеете, товарищи офицеры, войска оставлять без прикрытия, командира бросать? Ребята растерянно переглядываются.

— Разрешите доложить? — виновато говорит мой заместитель Паша Брызгалов. — Гопкало показалось, что вас сбили охотники. Решил отомстить и погнался за ними. А мы спутали его самолет с вашим: ведь машины-то у вас одного цвета! Ну и полетели вслед за ним. Когда возвращались, проскочили мимо: не разобрались. А когда приземлились, Гопкало сказал, что вас сбили охотники.

Гопкало стоит опустив голову, то бледнеет, то краснеет.

— А куда же ты, Мухин, смотрел?

— Смотрел в правую сторону, а потом потерял вас из виду. Оплошал на этот раз: не заметил, как вы развернулись, — упавшим голосом отвечает Василий. — Увидел истребители противника, потом ваш серый самолет. И вдруг вы словно пропали, а потом появились. А оказалось, это Гопкало.

Подзываю Гопкало. Мне его жалко: отлично понимаю, что он пережил. Но говорю ему строго:

— Я понимаю ваши чувства, стремление отомстить за командира. Но в первую очередь надо думать о войсках. Нельзя в такой ответственный момент оставлять их без прикрытия. И запомните раз навсегда: станете еще путаницу вносить в боевой порядок — на задание не полетите! Поняли?

— Понял, товарищ командир!

— Даем честное слово комсомольцев: больше этого не будет! — за всех сказал Брызгалов.

В начале октября наши войска продолжали расширять плацдарм на правом берегу Днепра, отбивая ожесточенные контратаки противника. Немцы усилили налеты — группами по 20—30 бомбардировщиков в сопровождении большого количества истребителей.

Когда мы барражировали над днепровскими переправами, нам часто сообщала о появлении противника девушка со станции наведения.

В шлемофоне раздавался знакомый голосок:

— «Сокол», «Сокол»! Это я — «Пуля», я — «Пуля». Появились самолеты противника. Приближаются с юга. Соколики, бейте их крепче, крепче бейте!

И тоненький взволнованный голос незнакомой девушки придавал силы.

Над плацдармом и переправами разгорелись ожесточенные воздушные бои. По нескольку раз в день летчики нашего полка прилетали на прикрытие с небольшими промежутками во времени. Счет шел на минуты: одна группа улетала, через несколько минут прилетала следующая. Иногда группы по приказу командования перенацеливались — высылались на прикрытие других, более ответственных участков.

Летчики нашего полка стали вылетать по нескольку раз в день большими группами — по две эскадрильи, часто всем полком. Водили группы опытные командиры: Подорожный, Семенов, Яманов — кто-нибудь из руководящего состава полка. В групповых боях крепла дружба между эскадрильями, счет полка рос.

На КП на правом берегу Днепра воздушными боями постоянно руководили испытанные командиры нашей авиадивизии и авиакорпуса — полковник Литвинов и генерал-майор Подгорный. Гибкое и четкое управление с земли, слаженность действий позволяли нашей истребительной авиации перехватывать врага на дальних подступах к линии фронта.

А в это время штурмовая и бомбардировочная авиация нашей 5-й воздушной армии, которой командовал генерал-лейтенант Горюнов, наносила сокрушительные удары по подходящим резервам врага. Советские Военно-Воздушные Силы прочно захватили господство в воздухе над Днепром.

…Полк под командованием Семенова прикрывал переправы в районе Куцеваловка — Домоткань. Вдруг с земли раздался голос командира корпуса:

— Приближается большая группа бомбардировщиков. Будьте внимательны!

Со стороны солнца появился целый рой самолетов: бомбардировщики в сопровождении истребителей.

Слышу уверенный голос Семенова:

— Первой эскадрилье сковать истребители! Остальным атаковать бомбардировщики.

И первая эскадрилья ринулась наперерез истребителям, которые выдвигались в нашем направлении. Нас же — эскадрильи Евстигнеева и мою — Семенов повел в атаку на «юнкерсов».

Часть «мессеров» отделяется. Мчится к нам в лоб. Встречная перестрелка короткими очередями — и «мессеры» рассеиваются.

Бомбардировщики вдруг заходили, заметались: ясно, экипажи заметили, что прикрытия нет. Пользуемся удачным моментом: идем на врага сверху, быстро сближаемся. Атакуем сзади, до подхода к нашему плацдарму, над головами немцев. Словно сговорясь, открываем огонь.

Все вышло очень удачно: сбили более десятка фашистских самолетов, сами не потеряли ни одного.

Противник, тщетно добиваясь господства в воздухе, шел на всяческие ухищрения. Немцы пополнили свой воздушный флот новыми типами самолетов — улучшенными, модернизированными «мессершмиттами» и «фокке-вульфами».

Но советские конструкторы шли впереди и давали фронту еще более совершенные машины.

Изменение летно-тактических качеств самолетов влияло на тактику ведения воздушного боя. И во фронтовых условиях мы изучали ее еще внимательнее.

На нашем участке фронта одновременно с большими группами вражеских бомбардировщиков начали появляться асы Геринга из групп Рихтгофена, Мёльдерса. Асы старались на подступах к полю боя уничтожать ведущих, одиночные оторвавшиеся самолеты, добивать подбитые. Их целью было дезорганизовать наши группы, отвлекать из района прикрытия. На разборах мы анализировали их тактику и вырабатывали свою. Стали больше эшелонировать по высоте группы, выделяя в сковывающую группу опытных летчиков.

Мне уже доводилось встречаться с асами под Белгородом, даже сбить там в лоб одного гитлеровского охотника. Первая же встреча над днепровскими переправами была неудачной.

Дело было так. Истекло время, отведенное на прикрытие. Я развернулся и вместе с группой взял курс домой. Вдруг вижу — на нас прямо в лоб, заходят два вражеских истребителя. Летят с небольшим преимуществом в высоте с востока. Ясно — асы! Решил принять лобовую атаку. И, даже не успев ничего передать по радио, быстро поймал в прицел одного. Но пока делал необходимый доворот, пока собирался открыть огонь, что-то треснуло, самолет качнуло: враг упредил меня. Снаряд прошел сантиметра на два выше головы. Радио перестало работать. Управление руля поворота перебило. Асы же улетели безнаказанно. Проскочили мимо нас.

Я благополучно долетел до аэродрома в сопровождении группы. Был очень недоволен собой. Зато сделал важный вывод: на лобовых нельзя упускать ни секунды, надо как можно быстрее ловить врага в прицел и непременно первым открывать огонь.

На следующий день моя группа в скоротечном бою разгромила группу «юнкерсов» в районе Бородаевки. Преследуя «юнкерс», я сбил его на малой высоте над территорией, занятой врагом. Возвращаюсь назад. Над полем боя вертятся самолеты — тут и советские истребители, и «мессершмитты»; идет воздушный бой. Вижу — к оторвавшемуся самолету «ЯК-7» зашла пара «мессершмиттов». По почерку вижу — охотники.

Позывной «Яковлева» я не знал и передал открытым текстом:

— «ЯК», «ЯК»! Сзади «мессер»!

«Яковлев» развернулся, и трасса пролетела мимо. Но охотник, очевидно, уже считал его своей жертвой и наседал. Наш летчик попал в трудное положение.

— Крепись, друг! — передаю ему по радио.

Выжимаю последнее, что могу, из своего самолета и сзади снизу прошиваю «мессершмитт» длинной очередью. Он падает. Вот тебе за вчерашнее! Второй охотник поспешил уйти. «Яковлев» пристроился ко мне, покачал крыльями. Летчик передал по радио:

— Спасибо, друг! Выручил!

Мы вместе пересекли линию фронта. Он еще раз поблагодарил и отвернул на свой аэродром.

Так в воздухе мы выручали друг друга и порой расставались, не узнав фамилии летчика, крыло к крылу с которым прикрывали переправы через Днепр.

Низкие облака прижимают к земле. Приближается осень. Врасплох она нас не застает: к ненастью мы подготовлены. И теперь, в начале октября, пилотируем на малой высоте, прикрывая войска, ведя разведку. Правда, полет группой на малых высотах в крайне сложных метеорологических условиях у нас в полку пока применялся нечасто.

Наземные войска, день и ночь ведя бои, расширяли плацдарм, хотя противник и пытался наносить контрудары с северо-запада, стремясь столкнуть их в Днепр.

Мы знали о напряженной обстановке на плацдарме и в то пасмурное октябрьское утро, о котором я сейчас расскажу.

Казалось, из-за пасмурной погоды полетов не будет.

И вдруг меня вызывают на КП. Командир ставит задачу: шестеркой прикрыть танковую группировку.

— Противник подтянул большое количество танков, — говорит он, — и пытается нанести удар по правому флангу. Вам это уже известно. Возможно, авиация поддержит танко-8 вый удар. Помните: враг будет сильно прикрыт зенитной артиллерией. Как и мы, противник подготовлен к боям на малой высоте.

Вместе с летчиками эскадрильи я еще раз детально изучаю уже хорошо знакомый нам район прикрытия, наношу обстановку на карту.

И вот группа в воздухе. Летим на высоте 250—300 метров. Над головой висят свинцовые облака. Так и кажется, вот-вот в них врежемся: облачный слой примерно 400 — 500 метров.

Перелетели Днепр. Внимание напряжено. То приглядываюсь к земле, ищу заданный район, то всматриваюсь под нижнюю кромку облаков. Встреча с противником может произойти внезапно. Сложно будет тогда маневрировать — важно заметить его первым. Передаю летчикам:

— Усилить поиск!

Район прикрытия определен. Мы над нашей танковой группировкой. Бой виден отлично. Танки — а их множество с нашей стороны и со стороны противника — сближаются, маневрируют, ведут огонь. Вспыхивают, взрываются в клубах дыма.

Надо правильно построить маневр, не теряя ни секунды. По моей команде группа принимает рассредоточенный боевой порядок. Делаем разворот над нашей танковой группировкой. Пролетаем над врагом на повышенной скорости. Мельком, но отчетливо вижу немецкие окопы, технику, даже солдат. Зенитки не стреляют. Знаю по опыту — ждут подходящего момента. Хотят застать нас врасплох, поймать на разворотах.

В стороне под облаками появляется самолет. Он направляется к месту боя. Да это снова «рама»! Здесь, над территорией, занятой фашистскими войсками, атаковать ее бесполезно: она снизится к своим зениткам и безнаказанно уйдет. Взаимодействие у них отработано хорошо. Командую: «Подтянуться!» — и делаю маневр, как бы удаляясь.

Очевидно, экипаж «рамы» нас не заметил. Она продолжает полет, приближаясь к нашим танкам.

Даю команду четверке зорко охранять войска. Передаю «Мухину: «За мной!» — и резко разворачиваюсь.

Тут нас заметили: «рама» тоже делает разворот на 180 градусов и стремится удрать. Настигаю ее, прошиваю очередью, проскакиваю вперед. «Рама» начала резко снижаться. Уйдет, пожалуй!.. Передаю ведомому:

— Вася, добей!

Ему удается погасить скорость и пристроиться к хвосту вражеской машины. Несколько очередей — и «рама» начинает отвесно падать в расположение своей танковой группировки. Стрелок все еще отстреливается. Но недолго: самолет врезается в землю и взрывается.

И тут открыла ураганный огонь зенитная артиллерия врага. Слева от меня — сноп трасс. Резким движением нажимаю на правую педаль и уклоняюсь от огня. Проскакиваю вправо. Но тут огня еще больше. Прижиматься к земле нельзя — там немецкие танки. То и дело с тревогой ищу глазами самолет Мухина. Не сбит ли… Нет, как всегда, держится сзади.

Надо прорваться к своим. Но мы под перекрестным обстрелом: зенитки открыли заградительный огонь, стремятся отсечь нас и сбить.

Передо мной сплошная огненная завеса — в таком переплете мы с ведомым еще не бывали. Мысль одна — дотянуть до своих войск. Но надо рассуждать здраво: если будем пробиваться сквозь завесу, нас собьют в два счета.

Кидаю самолет влево — теперь там огня меньше. Постараемся проскочить в этом направлении. Но слева огонь усиливается — попадаем в огненный мешок.

К гулу мотора примешивается звук, похожий на звук лопнувшей струны. Зенитный снаряд угодил по левому крылу. Но самолет управляем. Теперь мы прижимаемся буквально к самой земле. И вырываемся из огненного мешка. Пронесло!

На бреющем перелетаем к своим.

Собираю группу. Все на месте. Осматриваю плоскость самолета: на конце левой, между ланжеронами, пробило обшивку. Пробоина изрядная — как бы потоком воздуха не разрушило крыло. Но еще не истекло время, отведенное для барражирования. Увеличиваю скорость: посмотрим, как будет вести себя крыло. Ничего, продержусь.

Мухин следует за мной неотступно. Вероятно, заметил, что в плоскость моего самолета попал снаряд. Передаю кратко:

— Вася, все в порядке!

Слежу за воздухом и за «дыханием» своего «ЛА-5». Как всегда, с благодарностью думаю о создателях выносливой, прочной, надежной машины. Время истекло. Противник так и не появился. И мы всей шестеркой возвращаемся домой.

На нашем участке фронта советские войска готовятся к наступлению. Чувствуется это по всему: к переправам движется и движется пехота, техника, дороги забиты. Появилось больше мостов, усилилось прикрытие зенитной артиллерии.

Главная задача полка—уничтожение врага на дальних подступах. И мы преследуем его, стараясь наносить максимальные потери, воздействовать на него морально.

Нам известно, что на плацдарме среди других армий ведут бои войска 7-й гвардейской армии, которой командует генерал-лейтенант Шумилов. Гвардейцы, отличившиеся в боях под Сталинградом, умели оборонять плацдармы, стояли насмерть. Противник тщетно старался сорвать переправу, столкнуть гвардейцев с плацдарма. Но они нуждались в поддержке с воздуха. И напряженные воздушные бои не стихали.

Особенно запомнился мне один день — 12 октября. Вместе с группой я уже сделал несколько вылетов. Мы провели два трудных воздушных боя. У Брызгалова, Мухина увеличился счет сбитых, я сбил два вражеских самолета. Надо признаться, устали основательно — казалось, предельно. Только собрались отдохнуть, как меня вызвали на КП. Командир полка встретил такими словами:

— Знаю, знаю — устали. Но сейчас, как никогда, нужна наша помощь сухопутным войскам. А они не отдыхают.

И я получаю приказ снова подняться в воздух со своей эскадрильей. Как всегда, в таких случаях усталость как рукой сняло. Отвечаю коротко:

— Есть!

Командир подошел к карте и указал на населенные пункты Борисовка—Домоткань, в районе плацдарма:

— Здесь скопление наших войск. Помните: сюда не должна упасть ни одна бомба.

И вот эскадрилья в воздухе. Раздается команда со станции наведения:

— С юго-запада к линии фронта приближается большая группа самолетов противника!

Вдали показались пикирующие бомбардировщики. Истребителей нет. Очевидно, выдохлись за день. Атакуем врага. Бомбардировщики спешат освободиться от бомб, уходят, прижимаясь к земле.

Однако ведущий пытается прорваться к нашим войскам. Преследую его. Вдруг с вражеского самолета в беспорядке посыпались бомбы. Он разворачивается и пытается уйти.

Главная задача выполнена: враг не допущен. Я уже хотел дать сигнал: «Сбор!» — но раздалась команда с земли:

— Преследуйте, бейте врага!

И мы погнались за бомбардировщиками. Они стали удирать в разные стороны. Рассыпалась и наша группа. Только ведомый от меня не отстает.

Расстояние между мной и противником быстро сокращается. Он буквально прижимается к земле, маскируясь на фоне местности. Но я не выпускаю его из виду.

Настигаю врага. Бомбардировщик стал метаться, стрелок открыл бешеный огонь. Но пулеметные трассы проносятся мимо моего самолета. «Руки у тебя дрожат, фашист проклятый! — подумал я. — Меня не испугаешь. А я тебя живым не отпущу».

И начинаю атаковать его сзади сверху — он так прижался к земле, что снизу не подойдешь. Иду на стрелка. Длинная очередь — и бомбардировщик вспыхивает.

Взмываю над пылающим бомбардировщиком. Раздается невнятный звук — любой удар о самолет слышишь, несмотря на гул мотора. Слышу испуганный голос Васи Мухина:

— Батя, горишь!

Быстро осматриваю левую плоскость. Тут все в порядке. Посмотрел вправо. Из бензобака выбивается огненная струя. Холодок пробежал по спине: да я и в самом деле горю! Ясно — вспыхнул бензин, вытекающий из небольшой пробоины. Я допустил оплошность, сделав маневр над горящим бомбардировщиком: стрелок был жив. Нужно было резко отвернуть в сторону, а я подставил живот самолета под огонь.

Пока не поздно, надо прыгать с парашютом. Быстро открываю фонарь. Отстегиваю привязные ремни. И вдруг вспоминаю: внизу враг! Нет, живым не дамся, последую примеру Гастелло! И начинаю искать цель.

Глядя смерти в глаза, не прекращаю борьбы за жизнь. Перевожу самолет в скольжение на левое крыло: пытаюсь сбить пламя, чтобы оно не перекинулось на весь самолет. Увеличиваю скорость. Ищу объект на земле. И с надеждой посматриваю на крыло.

Мой побратим молча летит в стороне.

Впереди село. В овраге множество замаскированных машин. Из домов высыпали гитлеровцы, смотрят на меня, задрав головы. Направляю самолет прямо на них. Стремительно нарастает земля. Еще осталась надежда, что можно сорвать пламя, если резко задеру нос самолета. Выхватываю самолет прямо над головами оторопевших немцев. И слышу радостный голос ведомого:

— Батя, пламя сорвано! Живем!

Немецкие солдаты разбегаются в разные стороны. Проношусь над ними, чуть не задевая винтом.

Жив! Мышцы у меня расслабились. Да, жизнь сильнее смерти! Но успокаиваться рано: гитлеровцы спохватились и открыли огонь. Невдалеке, выше меня, проносятся огненные трассы. Прижимаюсь к земле: трассы проносятся выше. И вот я уже для них недосягаем. Теперь только бы до своих дотянуть.

Мы летим к Днепру, и мысль, что Василий рядом, подбадривает: не оставил в беде верный боевой друг.

С опаской посматриваю вправо — на пробоину в дымящейся плоскости. Вот-вот произойдет взрыв.

Нелегко разобрать, где линия фронта. Но вот показался Днепр. Мы уже над своими. Я хотел было покинуть самолет с парашютом, но не смог — так стало жаль машину. Не раз она выручала меня в бою — как же я ее брошу?! И я принял решение — самолет не покидать.

Показался аэродром. Но радоваться рано: плоскость дымится. Самолет может взорваться и на посадке. С ходу захожу на посадку, не теряя ни секунды. Машина плавно касается земли. Усиленно торможу. В конце пробега сворачиваю влево, чтобы освободить взлетно-посадочную полосу для ведомого: ведь у него тоже на исходе горючее. И, не дождавшись полной остановки, открываю фонарь и на ходу выскакиваю.

Впервые бегу от самолета. Навстречу спешат товарищи, лица у них встревоженные.

— Что случилось? Очень о вас беспокоились! Я кричу:

— Пожарную машину! Быстрее! Да все ли вы тут?

— Все тут, невредимы!

Иванов — хозяин самолета на земле — бросился к машине. Она уже остановилась.

— Да подожди, Витя! Как бы не взорвалась!

Но он не слушает. Вот он уже около самолета, зовет нас.

— Быстрее сюда, посмотрите! Хорошо придумана на «Лавочкиных» противопожарная система, иначе бы самолет сгорел в воздухе. Да ничего опасного нет — сами потушим.

Все побежали к самолету. А я вдруг почувствовал такую усталость, что ноги у меня подкосились. Делаю над собой усилие — бегу вслед за товарищами. Все вместе откатываем самолет на стоянку. А теперь — на КП, доложить о воздушном бое. Летчики провожают меня, засыпают вопросами.

Когда я начал докладывать командиру, что задание выполнено, он вдруг предложил мне сесть:

— Вижу, какой был бой. Сидя легче будет. Подробно докладываю о случившемся.

— Решение вы приняли правильное, — сказал командир, внимательно выслушав меня. — Коммунист никогда не должен терять уверенность в победе. От гибели вас спасло самообладание. Но над освобожденной территорией самолет надо было покинуть. Ведь он мог взорваться в воздухе. Тут-то не следовало рисковать жизнью.

Я же из этого боя сделал для себя вывод: даже глядя смерти в глаза, нужно с ней бороться и побеждать.

Все попытки противника столкнуть наши войска в Днепр были отбиты. На плацдарм переброшено множество свежих частей и боевой техники. По-прежнему их прикрывают и поддерживают с воздуха летчики нашей 5-й воздушной армии.

Утром 15 октября войска Второго Украинского фронта пос-1е артподготовки перешли в наступление с плацдарма.

Противник ввел в сражение новые дивизии. Усилила активность и фашистская авиация: истребители пытались захватить инициативу в воздухе, чтобы дать свободу действий бомбардировщикам. Начались ожесточенные воздушные схватки. В первый день наступления я получил приказ четверкой вылететь на прикрытие. Погода была сложной. Многослойные облака закрывали небо, иногда в просветах проглядывало солнце.

— Вам выделяется сильная пара из первой эскадрильи, — сказал командир, — ведущий Александр Колесников и ведомый Жигуленко. Главное, смотрите, чтобы враг внезапно не выскочил из облаков. Имейте в виду: может, придется вступить в бой с асами. Смотрите в оба.

На земле договариваемся о боевом порядке и действиях при встрече с противником.

И вот наша четверка в заданном районе. Под облаками, сквозь просвет, видна земля. Над нами ясное небо. Полет приходится строить перпендикулярно солнцу, и оно слепит. Команды на разворот не подаю — летчики понимают меня без слов. Жду появления противника со стороны солнца. И все же он появляется внезапно: два вражеских охотника стремительно атакуют нас в лоб во время разворота. С первой же атаки им удаётся повредить самолеты Мухина и Александра Колесникова.

В наушниках шлемофона раздается голос Колесникова. А вслед за ним и моего ведомого. Оба передали условным сигналом, что выполнять задание не могут. И я приказал им уйти из района боя.

Остаемся вдвоем с Жигуленко. Он ниже меня, ближе к нашим войскам. Передаю ему:

— Быстрее набирай высоту! Он отвечает:

— Рад бы, да мотор не тянет.

— Все равно не уходи. Так и держись ниже!

Где же охотники? Ударили и ушли? Нет, вот они, начинают разворачиваться — собираются атаковать мой самолет. Надо немедленно связать их боем и дать возможность уйти Колесникову и Мухину. У фашистов тактически выгодное положение: они выше нас. Если б я стал снижаться к Жигуленко, они бы меня быстро настигли и могли бы сбить. А за него я пока спокоен: его атаковать они не станут, чтобы не потерять высоту.

Иду в атаку на лобовых. Затем разворачиваюсь, чтобы зайти в хвост вражеским машинам. Но асы тоже стали заходить мне в хвост, стреляют внакидку — с перевернутого положения.

Проделываю в небе замысловатые фигуры, стремясь захватить инициативу. Врагу не удается прицельно вести огонь по моей машине, а мне — подбить врага. Делаю переворот. Вражеская пара — за мной. Ведь противник видит и повторяет все твои действия, когда он у тебя «на хвосте». Малейший промах — и поплатишься жизнью.

Надо было улучшить свое положение, сделать такую фигуру, которую не мог повторить за мной противник.

И я делаю необычную фигуру, которая никогда не отрабатывалась. На вираже достигаю предельного крена. В глазах темнеет от перегрузки. Но все же делаю «полубочку». Происходит то, чего я добивался: фашистские асы проскакивают вперед.

Они потеряли меня из виду. Я же оказался у них под хвостом. Выворачиваюсь и из атакуемого перехожу в атакующего. Гонюсь за врагом, но немцы сделали «горку». Разрыв между нами увеличился. Я не мог открыть огонь. Они улетели на запад.

От района боя нельзя уходить далеко. Грожу кулаком вслед фрицам: «Еще встретимся, гады!»

Жигуленко продолжает кружить в стороне, ниже меня. Делаю переворот, и мы уже рядом. Ждем несколько минут. Но бомбардировщики не прилетели, асы не вернулись.

И вот мы с Жигуленко на своем аэродроме, где нас с нетерпением ждали товарищи, а особенно Саша Колесников и Вася Мухин. Их самолеты были повреждены, но посадку они произвели благополучно.

В тяжелых схватках дружба наша становилась все крепче. И это подтверждал каждый полет.

Много раз мы летали вместе с Евстигнеевым на сопровождение бомбардировщиков, а здесь, на Днепре, в основном на прикрытие войск. В тот же день, 15 октября, Евстигнеев со своей четверкой, а я со своей (Кирилл — в ударной, я — в сковывающей) вылетели на прикрытие танкистов 5-й гвардейской армии, которой командовал генерал Ротмистров. Они должны были прорвать вражескую оборону. Невольно вспомнились бои под Прохоровкой, где славные танкисты разгромили хваленые танковые дивизии фашистов.

Прилетаем в заданный район. И сейчас же появились две пары фашистских охотников. Решение такое: в бой с ними активно не вступать, отбивать атаки короткими очередями. И не подставлять хвост — как мы говорили, ушки держать топориком. Они летали на повышенных скоростях и могли появиться с любого направления.

Построили боевой порядок и маневр так, что все время видели охотников и не позволяли им сковать нас боем, оттянуть в сторону от наших войск. Они, очевидно, решили, что орешек не по зубам, — ушли. Зато через некоторое время появилась большая группа истребителей — видимо, охотники вызвали их по радио. Тут уж пришлось вступить в бой.

Они накинулись на четверку Евстигнеева — она была к ним, ближе. Я сверху ринулся на истребители. С ходу сбиваю самолет. Евстигнеев, искусно маневрируя, занимает выгодное положение для атаки и сбивает второй. Противнику явно не хочется вести бой. Но инициатива за нами, и наши летчики, умело взаимодействуя парами, организованно и слаженно атакуют врага.

Еще один самолет сбит Евстигнеевым. Бой продолжается минут двадцать. Гитлеровцы, потеряв три самолета и не выдержав напора, уходят на запад, не сбив ни одного нашего самолета.

В тот же день наша восьмерка получила благодарность от командования.

И таких вылетов было немало: летчики 5-й воздушной армии надежно прикрывали наземные войска и даже на короткое время фашистам не удалось захватить инициативу в воздухе.

В боях над Днепром полк окреп и возмужал. Вырос счет эскадрилий. У Мухина и Брызгалова появилось по пяти сбитых. Мне удалось за десять дней боев сбить 11 немецких самолетов. Большого успеха добились Кирилл Евстигнеев, Алексей Амелин и все однополчане.

Потерь почти не было, росли опыт и мастерство.

19 октября 1943 года на нашем крыле фронта большое и радостное событие: освобождена Пятихатка.

На следующий день командир части сообщил нам о переименовании фронтов: наш Степной переименован во Второй Украинский, сосед слева, Юго-Западный (его поддерживала 17-я воздушная армия), — в Третий Украинский, а сосед справа, Воронежский фронт, где наш полк начал боевую деятельность, — в Первый Украинский.

В тот день получаю задание: прикрыть район Пятихатки. Я удивлен: ведь наши войска подвинулись вперед! Командир пояснял:

— Там, на железнодорожной станции Пятихатка, противник оставил много техники. Танкисты так быстро продвигались вперед, что он не успел ничего вывезти и уничтожить. Есть данные, что немцы готовятся нанести бомбовой удар с воздуха по железнодорожному узлу. Полетите на пределе, поэтому в затяжной бой не вступать! Надо дерзкими атаками быстро отогнать противника. Главное внимание — в южном направлении.

И вот мы над Пятихаткой. Действительно, узел забит: на путях эшелоны, оставленные гитлеровцами при бегстве. Ждем противника. И он появился. Это группа пикирующих бомбардировщиков. Летят без прикрытия. Очевидно, враг рассчитывает, что наша истребительная авиация еще не перебазировалась. Мы устремились навстречу «юнкерсам» и разметали их на дальних подступах.

Наутро получен приказ о нашем перебазировании из Касьян в район Пятихатки — в Зеленую, ближе к наземным войскам.

Перелетели к вечеру.

Аэродром невдалеке от переднего края. До нас доносится артиллерийская, канонада, гул орудий. В тот вечер мы долго смотрели на запад. Линию фронта освещали огненные разрывы снарядов, багровое зарево пожаров. Мы односложно переговаривались:

— Да, тяжело приходится нашим товарищам на земле. В боях и день и ночь…

Вместе с нами на аэродром сел уже давно знакомый нам братский 193-й авиаполк. Вместе мы сопровождали «ПЕ-2» бомбить мост в районе Днепропетровска. А теперь Днепропетровск возвращен Родине.

В Зеленой получаем задачу прикрывать на главном, Криворожском, направлении наши наземные войска, которые глубоко вклинились в расположение немцев. Танкисты 5-й гвардейской армии уже дрались в районе Кривого Рога. Мы были на острие наступления наших войск, поэтому воздушный противник мог появиться неожиданно, со стороны флангов. Надо было атаковать его так же внезапно.

Однажды командир поставил перед нами задачу прикрыть тыловые объекты фронта. Наши фланги были открыты, рыскали фашистские охотники, и командование выделило для выполнения задачи несколько пар. Я должен был полететь четверкой, в том же составе, что и несколько дней назад: с Мухиным, Колесниковым и Жигуленко. На земле до мелочей продумали, как будем вести бой. Казалось, ничего не упустили.

— Таких случаев допускать больше нельзя, — сказал я, подразумевая нашу недавнюю неудачную встречу с асами в районе Пятихатки. — Даже со стороны солнца надо видеть атакующего противника.

Но на земле всего не предусмотришь.

Погода стояла ясная. Мы поднялись тысячи на четыре метров, чтобы иметь преимущество в высоте. Было видно далеко: хорошо просматривался передний край и фланги.

Издали я увидел: восточнее Кривого Рога, курсом на север, на одной высоте с нами летят самолеты пятеркой. Двухкилевые, похожи на наши «ПЕ-2». Но почему без прикрытия? И боевой порядок — пятерка — необычен для «ПЕ-2». Решаю подлететь поближе — «познакомиться». Вижу: на темно-серых плоскостях и фюзеляже черные кресты с белой окантовкой. Ясно, это новые немецкие бомбардировщики «Дорнье-215». Изучил их только по силуэтам — встречаться не доводилось. Очевидно, они летели бомбить важный объект, вернее всего — Пятихатку. Вот когда противник решил нанести по ней удар!

Враг заметил нас: самолеты плотнее прижались друг к Другу. Мы разошлись в лоб на параллельных курсах.

На «Дорнье-215» было мощное вооружение. Фашисты считали, что самолеты неприступны, и экипажи «дорнье», как видно, были убеждены, что безнаказанно зайдут с флангов.

Передаю по радио на КП:

— Встретил группу «Дорнье-215» с курсом на Пятихатку. Последовала команда:

— Атаковать!

«Дорнье» увеличивают скорость. Сейчас главное — без промедления построить правильный маневр для атаки. Быстро разворачиваюсь на 180 градусов. Набираю высоту. Приказываю паре Колесникова прикрывать мою пару — противник мог выслать охотников. Иду в атаку. Резко перевожу самолет в пике и с кабрирования атакую сзади снизу. Фашистские самолеты принимают еще более плотный боевой порядок и открывают ответный огонь — «дорнье» хорошо защищены с хвоста. Резко бросаю свой самолет вниз и снизу под живот атакую всю группу.

Проскакиваю под немецкими самолетами в сторону. Делаю переворот. Атакую врага в лоб.

«Дорнье» поспешно сбрасывают бомбы в поле, не долетев до Пятихатки. И поворачивают назад.

Задача выполнена: к Пятихатке враг не допущен. Но фашистов надо наказать!

После выхода из атаки я помчался вдогонку врагу. Противник летел в сомкнутом строю. Я быстро начал сближаться с крайним левым самолетом. Открыл огонь с короткой дистанции. На фашистском самолете вспыхнул пожар. Но и мне досталось. Мой самолет вздрогнул. Пришлось резко отвалить.

Еще удар. Снова сильно затрясло мотор. Приборная доска заходила ходуном: зарябило в глазах.

Что-то неладное с лопастями винта: нарушился режим работы мотора. Пришлось сбавить обороты, чтобы он не отвалился.

Меж тем противник пересек линию фронта. Он уходил на запад. Я не рискнул его преследовать. Да и время подходило к концу. Жаль было, что враг мало наказан. И вдруг я увидел, что «дорнье», подбитый мною, стал отставать. Пожар на его левом крыле разгорался.

…На аэродроме после осмотра моего самолета оказалось, что снаряд пробил лопасть винта (поэтому так и трясло), обшивку центроплана возле фюзеляжа и хвост.

— Совсем не так сложилась обстановка, как мы предполагали перед вылетом, — сказал мне Мухин.

— Да, всего не предусмотришь. Но надо быть ко всему готовым — и к схватке с охотниками, и к отражению налета.

Наши войска подошли к Кривому Рогу. Противник, стремясь остановить их, стал применять большие группы тяжелых бомбардировщиков «Хейнкель-111»; как всегда, пытался наносить удары по резервам, тыловым объектам фронта, аэродромам И нас часто перенацеливали в воздухе. Прикрывая войска на острие удара, мы по-прежнему уделяли большое внимание флангам.

Один из памятных для меня дней — 29 октября 1943 года. Мы шестеркой прикрывали войска в районе Кривого Рога. Вдруг слышу голос командира корпуса. Генерал Подгорный, как всегда, говорит спокойно и точно ставит задачу:

— С запада приближается большая группа тяжелых бомбардировщиков. Поиск!

Вот они — двенадцать «Хейнкелей-111». Идут в колонне звеньями, по три самолета в звене. Направляются к правому флангу наших войск. Истребителей сопровождения не видно.

Очевидно, нас заметили: самолеты, как всегда в таких случаях, прижались друг к другу. Сообщаю на КП наведения:

— Вижу двенадцать «Хейнкелей-111» на высоте около пяти тысяч метров курсом на восток.

В ответ генерал Подгорный дает команду:

— Быстрее атакуйте!

Куда направляются «хейнкели», я не знал. Но решил так: очевидно, они собираются пересечь линию фронта на более спокойном участке, в стороне от Кривого Рога, и нанести удар по какому-то объекту, по всему чувствовалось — очень важному. Вернее всего — по Пятихатке. Советское командование на земле разгадало намерение врага и перенацелило нашу группу. Приказ атаковать говорил о многом.

Решаю атаковать всей группой: одновременно нанести удар с разных направлений, чтобы рассредоточить вражеский огонь, рассеять боевой порядок. А главное — уничтожить ведущего.

Подаю команду:

— Паре Брызгалова атаковать заднее звено! Паре Колесникова — среднее! В паре с Мухиным атакую ведущее.

Летчики тотчас же выполняют приказ. Атакую ведущее звено сбоку. Стрелки открыли сильный огонь. Их поддержало звено, летящее вслед за ведущим.

С первой атаки сбить ведущего не удалось. Пришлось отвернуть.

Снова стремительно поворачиваю в сторону противника. «Хейнкели» упорно продолжают полет. Куда они летят?

Но вот ведущий вражеской группы резко поворачивает по направлению к населенному пункту Желтое, где, по нашим сведениям, находился штаб фронта. Несмотря на заградительный огонь, быстро сближаюсь с ведущим. Нажимаю на гашетки. С плоскости «хейнкеля» стали отваливаться куски. Стрелок замолчал. Подлетаю вплотную к бомбардировщику и в упор расстреливаю. «Хейнкель» заваливается на левое крыло, и с него в поле сыплются бомбы.

Он начал падать. Я оглянулся — и вовремя. Оказывается, я очутился под бомбардировщиками: стрелки пытались расстрелять меня. Уклоняюсь от трасс, командую: — Орлы, бей их!

Группа действует точно и слаженно. Брызгалов стремительно атакует «хейнкель», идущий сзади слева, и сбивает его. Фашисты сомкнули строй еще плотнее, открыли по нас очень сильный огонь и так, отстреливаясь, стали уходить на запад.

Наше время истекало, и мы всей группой вернулись домой. Задание не допустить врага к важному объекту было выполнено.

Экипажи «хейнкелей», как мы узнали вечером, были взяты в плен. Фашистских вояк, вооруженных до зубов, захватили безоружные колхозницы.

Вот как было дело. Колхозницы внимательно наблюдали за боем и увидали, что гитлеровцы снижаются на парашютах.

Отважные женщины вооружились заступами и вилами и побежали к месту приземления. Не успели гитлеровцы опомниться, как попали в окружение. Попытались было отстреливаться, но им быстро пришлось сдаться в плен. Колхозницы отвели душу и отлупили их, «чтобы больше не совались к нам, проклятые», обезоружили гитлеровцев, связали руки и привели в штаб. Его-то немцы и должны были бомбить — они сообщили об этом в показаниях.

В тот вечер мы долго превозносили смелость и решительность славных колхозниц.

Уже засыпая, кто-нибудь вдруг снова повторял:

— Ну и молодцы! Обезоружили кичливых вояк да еще оплеух надавали!

И снова раздавались взрывы хохота и шутки.

Войска нашего Второго Украинского фронта отражали яростные атаки врага в районе Кривого Рога — на левом фланге и восточнее Кировограда — на правом.

Жизнь на аэродроме стала еще напряженнее: мы вылетали в район Кривого Рога на прикрытие войск. Но снова мешали туманы, низкая облачность. Теперь, в сложных метеорологических условиях, мы часто действовали мелкими группами, иногда даже парами. Вели бой при ограниченной видимости.

Воздушный противник и в этих условиях пытался остановить продвижение наших войск и тоже действовал небольшими группами и одиночными самолетами, даже применял для воздушной охоты «Хейнкель-111».

Пасмурное утро. Мы не спеша завтракали в столовой: предполагалось, что вылетов не будет. Вдруг команда:

— По самолетам!

Вот я уже в кабине. Запускаю мотор. Включаю радио. Слышу свои позывные:

— «Сокол-31»! «Сокол-31»! Вам приказано немедленно вылететь звеном в район Кривого Рога на прикрытие наземных войск.

Мухину, Брызгалову и мне пришлось вылететь тройкой. Четвертый самолет, Мальцева, остался на земле — устранялись неисправности. Втроем так втроем: все же силы побольше, чем у пары!

Поднимаемся в воздух. Самолеты Мухина и Брызгалова пристроились ко мне. Спешим в указанный нам район.

Облака прижимают нас к земле. Неожиданно в стороне от нас из них вывалился «Хейнкель-111». Воздушный пират летит курсом на Анновку: там штаб армии, скопление наших войск и техники.

Вдруг с «хейнкеля» посыпались бомбы — прямо в поле: ясно, экипаж заметил нас. Бомбардировщик пытается налегке скрыться в облаках. Надо немедленно его атаковать, отрезать путь в облака, уничтожить. Передаю товарищам по радио:

— Прикройте! Атакую!

Стрелок открывает огонь по моему самолету. Раздается короткий стук. Очевидно, попала крупнокалиберная пуля. Но мотор работает четко, управление в порядке, в плоскости пробоин не видно.

Подлетаю к хвосту «хейнкеля». В упор открываю огонь. Но разведчик продолжает полет. Отворачиваю в сторону, чтобы избежать столкновения.

Встречная трасса прекратилась — очевидно, стрелок был убит. Подаю команду:

— Не упустить врага! Бейте его!

Ведет огонь Мухин, его прикрывает Брызгалов. Вот отвернул Мухин. Передаю Брызгалову:

— Атакуй! Прикрою!

А «хейнкель» все не падает, хоть и начал терять скорость и высоту. Уйти в облака ему не удалось. Однако уже совсем недалеко до линии фронта. Как бы не улетел! Сближаюсь с ним вплотную. И вижу большие пробоины: крепко ему досталось! Открываю огонь по правому мотору. «Хейнкель» вспыхнул, пролетел небольшое расстояние и рухнул на землю у переднего края. Передаю друзьям:

— Одним меньше стало!

Не успел я договорить, как открыла сильный огонь немецкая зенитная артиллерия. Поздно, голубчики!

Искусно маневрируя, выходим из-под огня и продолжаем прикрывать войска в указанном нам районе.

…На аэродроме выяснилось, что слух меня не обманул: вражеская бронебойная пуля попала в узел крепления шасси.

Да, удивительно живуч был наш «Лавочкин»!

В паре с Мухиным я вылетел на боевое задание. В тот день облака стелились низко, и вражеские самолеты большими группами не вылетали. Это и учел командир, посылая нас парой. Но неустойчивая погода резко менялась, и, когда мы подлетели к району прикрытия, небо над Кривым Рогом начало проясняться. А дальше, на юг, уже было безоблачным.

Теперь наверняка появятся самолеты противника. Не теряя времени, набираю большую высоту. Уже знаю по опыту, какой важный фактор — преимущество в высоте. Передаю по радио на КП, что в районе прикрытия ясно. Никакой команды не последовало.

Вокруг все спокойно. И это спокойствие настораживает — ведь иногда его сменяет ожесточенная схватка! Внимательно осматриваю воздушное пространство, землю. Западнее Кривого Рога, близ широкого озера, ведут бой танкисты.

Внезапно раздается голос офицера со станции наведения:

— Соколы, соколы! Западнее Кривого Рога появилась группа пикирующих бомбардировщиков. Атакуйте врага!

Насчитываю «юнкерсов» тридцать. Некоторые уже перешли в пикирование и сбрасывали бомбы: на земле столбами взвивался черный дым.

В небе появляются восемь «фокке-вульфов» — они сопровождают бомбардировщики. Давненько не встречались! Как видно, у фашистов пополнение: вероятно, «фоккеров» с запада перекинули на наш фронт.

Решаю применить тот же метод, который помог мне на Днепре, когда я остался один в воздухе и у меня заклинило фонарь. Правда, тогда не было вражеских истребителей. Зато сейчас я не один: у меня надежный «щит» — испытанный ведомый.

Прорываемся к «юнкерсам». Врезаемся в их строй. Как тогда, проношусь между вражескими бомбардировщиками. Появляюсь то тут, то там. Мухин — неотступно за мной.

Неожиданность ошеломила немцев. Очевидно, им показалось, что наших самолетов много, и они стали строиться в оборонительный круг. Но, должно быть, с земли получили приказ выполнять задание: некоторые летчики начали готовиться к атаке по нашим танкам.

Обстановка сложная. Принимаю решение: атаковать и постараться сбить один из «юнкерсов» — ведь, сбив одного, наводишь панику на остальных.

Стремительно проносимся сквозь строй пикирующих бомбардировщиков. Фашисты ведут по нас бешеный, но неприцельный огонь, и мы от него ускользаем. А «фокке-вульфы» поднялись выше и огня не вели: очевидно, боялись сбить своих.

Стремительно атакую сзади снизу «юнкерс», не успевший перейти в пикирование. Экипажу не удалось отбить атаку. Бомбардировщик вспыхнул и стал падать. Так и есть: остальные со снижением уходят на запад.

Зато тут на нас яростно насели восемь «фокке-вульфов». Вот так же мы вдвоем с Мухиным отражали налет на наши наземные войска в районе Рогани. Но тогда вражеских самолетов было гораздо больше!

— Смотри в оба, Вася!

Наши истребители — его и мой — видны врагу как На ладони. Прикрыться бы облаками, да над нами ясно. Правда, северо-восточнее, километрах в двадцати, — стена облаков.

Сейчас у врага не только преимущество в численности, но и в высоте.

Пора уходить.

Увеличиваем скорость. Берем курс на аэродром. «Фоккеры» гонятся за нами. Надо умело отрываться от противника, когда нет преимущества в высоте. Отбивая атаки, переходим на бреющий. Вот стена облаков перед нами. Ныряем под нижнюю кромку, и фашисты теряют нас из виду.

В этом сложном бою нам обоим помогло чувство локтя и то, что мы умело оторвались от противника, превосходящего нас численностью.

С марта 1943 года полк без передышки участвовал в тяжелых боях. На его счету были десятки сбитых самолетов. Люди держались стойко, но устали. И в те дни, когда войска фронта отражали яростные контратаки противника в районе Кривого Рога, мы неожиданно получили приказ перебазироваться на левый берег Днепра, ближе к правому флангу наших войск. Подорожный, срочно собрав комэсков, сказал:

— Там обстановка спокойнее. Мы сможем привести себя в порядок: вылетов будет меньше.

С перелетом мы спешили, и по приказу командира летчики перевезли техников в фюзеляжах самолетов. Это было против правил, но иначе техникам пришлось бы долго добираться к новому месту — наземным эшелоном.

Расположились на фронтовом аэродроме у деревни Ерестовки, дальше от линии фронта. Первые дни на задания не вылетали, но часть самолетов все время была в боевой готовности.

Вся материальная часть требовала серьезного осмотра после длительных напряженных боев. Недаром механики говорилй:

— От таких боев даже самолеты устали.

Летчики вместе с механиками с утра до вечера готовили машины, проводили регламентные работы. И еще глубже узнавали самолет. С нами, как всегда, вел занятия инженер-капитан Фрайнт. Он подходил то к одной, то к другой эскадрилье, зорко и придирчиво наблюдал за работой технического состава, задавал каверзные вопросы летчикам.

Занимались мы много: проводили учебные бои на малой высоте, со свободой маневра, готовились к полетам при ограниченной видимости, оттачивали групповую слетанность, разбирали поучительные бои. На разборах и собраниях говорили о новом в боевых приемах советских летчиков. Изучали маневры по вертикали, многоярусные построения боевых порядков и многое другое, в частности приемы, применявшиеся в боях с фашистами на малой высоте. Я вычерчивал схемы, как всегда, заносил в блокнот все новое, о чем узнавал, и в тактике советских летчиков, и в тактике воздушного врага.

Мы обобщали опыт: у всех было что подытожить, что вспомнить. И всем хотелось с отличными показателями боевой и политической подготовки встретить 26-ю годовщину Великого Октября.

Систематически занимались все мы и физической подготовкой. Анализируя последние воздушные бои, я еще раз убедился в том, что для летчика физическая выносливость необходима. Резкие снижения с большой высоты на малую, перегрузки, от которых темнеет в глазах, — все это легко переносит летчик, закаленный физически.

Иногда в бою, выполняя каскад фигур, на мгновение теряешь сознание. Придешь в себя и сейчас же включаешься в боевую обстановку. Это умение выработалось у меня благодаря спортивной тренировке. Даже в дни напряженных боев и я и многие мои товарищи старались найти время, чтобы сделать зарядку.

Конечно, одной физической силы и выносливости для победы мало. Нужно обладать отличной техникой пилотирования, летным мастерством. А главное, теми моральными качествами, которые свойственны советскому воину. Известно, что воздушный бой — это проверка всех моральных и физических качеств летчика. В минуту, когда, казалось, я теряю силы, меня поддерживала мысль, что я выполняю приказ Родины, воюю за правое дело. И еще великой поддержкой было чувство боевого братства. Иногда в бою после предельного напряжения казалось, что вести его уже нет сил. Но даже в голову не приходило, что можно уйти с поля боя, когда друзья еще дерутся. И у нас в полку не было случая, чтобы летчик бросил друга в трудную минуту.

В дни передышки наш неутомимый парторг, капитан Беляев, вел большую идейно-воспитательную работу среди летчиков и техников полка. Многое он сделал для укрепления нашей дружбы и сплоченности в воздухе. На героических примерах воспитывал в нас мужество и отвагу.

По его поручению мы, коммунисты, проводили беседы, делали доклады. И это давало многое мне самому. Все отчетливее я начинал сознавать, какая огромная ответственность лежит на мне — не просто летчике, а летчике-коммунисте.

— Давно мы не собирались, — говорили мы после перелета в Ерестовку. — А надо бы коммунистам поделиться хорошими делами, вскрыть недостатки.

И вот у нас полковое партийное собрание. Повестка дня: «Задачи коммунистов полка при ведении боевых действий в сложных метеоусловиях». В деловой, но непринужденной обстановке каждый высказывает свои мысли, выдвигает предложения.

Обсуждаем многое. И в частности, то, как важно сочетать внимание и технику пилотирования в воздушном бою на малой высоте, когда погода будет ухудшаться, как важно умело ориентироваться, когда на землю ляжет снег.

Как всегда, слышим наказ Фрайнта: техникам внимательно подготовить матчасть к полетам, а нам — грамотно эксплуатировать технику в воздухе. Выступают молодые летчики с небольшим боевым опытом, заверяют собрание, что постараются не отстать от старших товарищей.

Подорожный в заключение призывает нас: не теряя времени, всем коллективом готовиться к прикрытию войск в любую погоду. И еще раз напоминает, что мы должны беречь боевые традиции полка, воспитывать у молодых воинов мужество, волю к победе.

6 ноября на политинформации Беляев сообщил итоги летней кампании Красной Армии за четыре месяца. Они были переданы по радио. За время наступления (с 12 июля) наша армия возвратила Родине территорию в 350 тысяч квадратных километров, вызволила из фашистской неволи миллионы советских людей. В тот день — еще одно памятное сообщение: войска Первого Украинского фронта в результате стремительно проведенной наступательной операции освободили Киев. Вся наша дружная боевая семья ликовала, узнав об освобождении столицы Советской Украины.

В тот вечер, накануне двадцать шестой годовщины Великого Октября, личный состав нашей эскадрильи собрался в землянке на аэродроме. Как и все комэски, я по поручению парторга делал краткий доклад о деятельности нашего полка за эти четыре месяца. Но вот дверь отворилась, и вошли начальник политотдела авиадивизии, парторг, комсорг. Как полагается, рапортую полковнику о том, что провожу доклад. Он отвечает: «Хорошо. Продолжайте, продолжайте!» — и садится у топившейся печки.

Когда я закончил, он подошел ко мне и, крепко пожав руку, сказал:

— Товарищ лейтенант, ЦК ВЛКСМ наградил вас, воспитанника Ленинского комсомола, почетной грамотой за боевую деятельность и двадцать шесть лично сбитых самолетов врага.

И, поздравив меня, прочел текст грамоты.

Почетная грамота была оценкой не только моей работы, а самоотверженной работы всей эскадрильи. Только наша спайка дала мне возможность добиться успехов. И я сказал об этом, от души поблагодарил весь личный состав нашей дружной эскадрильи.

За короткий срок полк пополнился, привел себя в порядок. К боям мы подготовились. Нервное напряжение прошло. Настроение у всех боевое, бодрое, даже веселое. Когда выпадало свободное время, ходили на охоту на зайцев, по вечерам плечом к плечу прогуливались по деревенской улице, пели песни, и девушки дарили нам на счастье перстеньки.

Но жили мы одной мыслью: когда же начнется настоящая боевая работа, когда же будем прикрывать войска, которые продолжали отражать контрудары немцев в районах Кировограда и Кривого Рога?

— Полк получил задачу, — сказал Подорожный, вызвав меня однажды утром на КП, — произвести разведку передвижения эшелонов противника по железным дорогам, скопления войск в населенных пунктах и на станциях, на грунтовых дорогах на правом фланге нашего фронта, на участке Черкассы — Смела — Кировоград — Знаменка — Александрия. На разведку вылетите парой. Придется длительное время пробыть над территорией, занятой противником. Будьте особенно внимательны и осмотрительны. В бои не ввязывайтесь: горючее будет на пределе. Помните главное: наземное командование должно получить точные сведения! Сами понимаете, от этого зависит успех наших войск. Вам придется напрягать память, все тщательно запоминать. На подготовку дается день.

И мы с Мухиным весь день тщательно готовились к ответственному заданию. Проложили маршрут, все точно рассчитали. В воздухе нам предстояло провести примерно час и, чтобы получить все нужные данные, лететь на небольшой высоте — следовательно, попадать под огонь вражеской зенитной артиллерии.

Я сказал Василию:

— Муха, придется следить за воздухом и за мной: я буду разведывать противника на земле. Не отвлекай внимание на землю. Ты должен видеть за двоих.

Вылетели рано утром. Начали полет на менее активном участке фронта.

Пролетели Черкассы. Повернули на юго-запад. Летим вдоль железной дороги к крупному узлу Смела. Обходим его стороной. Тут скопилось множество вражеских войск и техники. Соваться сюда нечего. В два счета зенитки собьют. Разворачиваюсь. Летим дальше вдоль железнодорожной линии с западной стороны: противник больше внимания обращает на восточную.

Наблюдаю за передвижением составов. Атаковать бы паровоз! Но удерживаюсь: надо вести разведку.

Низко проносимся над населенным пунктом. Ого! Техники тут много! К домам прижались машины. Немцы, заметив нас, забегали, прячутся. Не выдерживаю — даю очередь. Сзади нас разрываются вражеские зенитные снаряды.

Впереди ответственный участок — Кировоград. Сюда фашисты перебрасывают большие силы. На малой высоте выскакиваю прямо на аэродром. Он забит самолетами. Много «мессеров», бомбардировщиков «Юнкерс-87». На посадку заходит транспортный «Юнкерс-52»: уж очень соблазнительная цель! Решаю атаковать. Начинаю сближение.

— Вася, прикрой! Атакую!

Мой ведомый ничуть не удивился: как же тут в бой не вступить — не выдержала душа истребителя!

Сближаюсь. Но вдруг передо мной возникает огненная стена — это разрывы зенитных снарядов. Через такой заслон до «Юнкерса-52» не доберешься. Дальнейший полет грозит гибелью.

Делаю резкий отворот в сторону и прижимаюсь к земле. Не удалось сбить «Юнкерс-52» над вражеским аэродромом! Пришлось довольствоваться тем, что получены очень важные сведения.

Из Кировограда мы полетели к Александрии, тут я тоже собрал важные данные.

На аэродроме Мухин с жаром рассказывает друзьям о нашем полете, а я спешу на КП. Подробно докладываю о передвижении войск противника в районе Кировограда, к правому флангу нашего фронта.

Полк получил задачу прикрывать войска, наступавшие на правом фланге, и сопровождать бомбардировщики. Но непогода мешала нам действовать активно. Низко ползли облака, застилая небо — оно словно сливалось с землей, покрытой снегом. Иногда налетала пурга, и в двух шагах ничего не было видно. Встречи с противником происходили внезапно.

И вдруг весь полк облетела весть, что группа бомбардировщиков под командованием Ивана Полбина без прикрытия истребителей выскочила на фашистский аэродром в тот миг, когда «Юнкерсы-87» вылетели бомбить наши войска. Полбинцы отбомбили аэродром и вступили в бой с «юнкерсами», действуя как истребители. Мы без конца говорили об этом бое, о мастерстве и отваге экипажей «ПЕ-2», радовались их успехам. Многое слышали мы в те дни и о подвигах партизан и говорили о том, что их действия приближают час победы. Нас разбирала досада: даже бомбардировщики в бой вступают, а мы, истребители, бездействуем!

Уже освобождены были Александрия, Знаменка, Черкассы.

Войска нашего фронта наступали на Кировоградском направлении. Всё знакомые места — мы с Мухиным недавно здесь пролетали.

Великое счастье было наносить обстановку на карту, когда линия фронта отходила на запад!

Стоило облакам подняться, и мы вылетали на боевое задание. Еще издали с самолета видна была черная полоса на ослепительно белом фоне. Казалось, среди снегов зияет расщелина: это и была линия фронта. Подлетая ближе, я отчетливо различал бесчисленные воронки, вырытые артиллерийскими снарядами и авиационными бомбами.

Высота облаков — 100—150 метров. Пробить их трудно. Внимание было напряжено еще больше, чем во время боев, которые мы проводили на небольшой высоте над Днепром. Тогда видимость была лучше, а сейчас легко было потерять пространственное положение.

Приходилось, атакуя противника, внезапно входить в облака и быстро из них выходить. Иногда в облаках, когда не видно естественного горизонта, у летчика создаются иллюзии — кажется, что летишь вниз головой или боком. Тут верить своим ощущениям нельзя — они обманывают. Верить надо только приборам. И приборы всегда показывали точно: с благодарностью вспоминал я в воздухе наших прибористок.

Еще в конце ноября я решил вести бои на бреющем полете и в любую погоду надежно прикрывать войска.

Как известно, самолет трудно пилотировать на небольшой высоте в сложной метеорологической обстановке. Нелегко ориентироваться в воздухе, вести бой, одновременно следить за действиями своих товарищей и думать о том, как бы не врезаться в землю. Надо особенно внимательно контролировать каждое свое действие, соразмерять каждое движение. Надо владеть безукоризненно техникой пилотирования, чтобы, маскируясь на фоне местности, первым найти врага, атаковать его и умело вести противозенитный маневр.

Пилотажу на малой высоте в сложной метеорологической обстановке упорно учились все эскадрильи полка. И научились действовать уверенно и, как я уже говорил, в воздухе понимать друг друга без слов.

Летали мы так низко, что, случалось, чуть не сшибали макушки деревьев. Стоило врагу показаться из-под кромки облаков, как мы неожиданно появлялись снизу, словно от земли отделялись, и наносили стремительный, внезапный удар. Этот тактический прием, неожиданный для врага, позволял нам наносить ему большие потери.

Успеху способствовали разборы. Проводил их командир части: мы подробно анализировали действия каждого летчика и группы в целом. Такой способ совершенствования борьбы с противником вошел в быт полка.

Сутки сидим в готовности для вылета. Но все время идет мокрый снег. Наконец к полудню облака начали подниматься, погода немного улучшилась. Командир Подорожный и штурман полка Яманов вылетели на разведку погоды в район нового аэродрома.

С нетерпением ждем их возвращения. И вот над аэродромом появился самолет. По полету видим — это Яманов. Самолет приземляется. Действительно, из кабины вылезает штурман. Мы окружили его, с тревогой спрашиваем:

— А где же командир?

— Не знаю, — ответил он упавшим голосом. — На маршруте встретили низкую облачность. Начался снегопад. Дальнейший полет был небезопасен. Я передал командиру по радио: «Возвратимся!» Но он упорно продолжал снижаться к земле: мол, пройдем под облаками. Я потерял его в районе Александрии.

Мы собрались на КП и долго ждали командира, хотя все сроки уже давно миновали.

Только под вечер стало известно, что майор Подорожный погиб в районе Александрии, юго-западнее нашего будущего аэродрома. Очевидно думая проскочить сквозь снежный заряд, он снизился на недопустимо малую высоту и врезался в землю.

Майор Подорожный всегда показывал нам пример храбрости и мастерства, принимал грамотные решения. И как-то не верилось, что он допустил гибельный просчет. Мы были подавлены, жалели нашего молодого, способного командира.

…К нам прилетел новый командир, майор Ольховский. Мы его уже знали: до сих пор он был старшим инспектором нашей авиадивизии, кончил Военно-Воздушную академию, уже обладал командирскими навыками. Производил он впечатление человека волевого, серьезного, держался просто. На счету у него было несколько сбитых самолетов.

Выстроился весь полк. Семенов доложил новому командиру.

Майор поздоровался с нами, сказал:

— Полк понес тяжелую потерю. Но головы не вешать. Перед нами стоят ответственные задачи, нас ждет еще много испытаний. И мы должны встретить их во всеоружии. Сообщаю, что завтра на рассвете мы перелетаем. Во время посадки усильте осмотрительность, помните об охотниках. И как следует отдохните перед перелетом.

Комэскам он приказал остаться, прошел с нами на К.П. Уточнив некоторые вопросы, расспросил нас о самочувствии, пожелал нам бодрости. Отпуская, напутствовал:

— По моим данным, полк подготовлен неплохо. Но все же я обращаю ваше особое внимание на оценку метеорологической обстановки, а также на ориентировку при плохой видимости. Причина гибели майора Подорожного — опытного штурмана и отличного летчика — вам известна. Будьте же внимательны во время полетов при неустойчивой погоде!

Наутро полк благополучно перелетел на новый аэродром южнее Кременчуга — в Шевченково.

В тот день мы предали земле останки майора Подорожного под троекратный салют из винтовок.

Незадолго до нового, 1944 года как-то днем я вернулся после вылета на прикрытие и сразу заметил, что у Иванова необычайно оживленное, даже радостное выражение лица. Не успел он сказать «Никитин», как я увидел, что ко мне, по обыкновению размахивая руками, бежит Михаил. А за ним — Паша Брызгалов. Я кинулся навстречу Никитину. Мы сжали друг друга в объятиях.

— Миша! Цел и невредим! Где пропадал? Дай же я на тебя посмотрю…

Миша похудел, возмужал — видно, довелось пережить много тяжелого.

Нас обступили летчики. С лица Брызгалова не сходила счастливая улыбка: еще бы, вернулся его закадычный друг!

Кто-то сказал:

— В нашей эскадрилье сегодня праздник!

— Да что мы стоим? Пойдем в землянку, расскажи обо всем!

Я усадил Мишу у раскаленной печурки– бочки из-под горючего, с трубой и дверцей. Вокруг него уселись и все мы.

Вот что нам рассказал Михаил:

— Когда мы прикрывали разведчика западнее Харькова, получилось так: впереди ниже меня появился истребитель. Я бросился на него очертя голову. Не предупредил Пашу и не заметил, что сзади еще несколько «мессеров». Погорячился и допустил непростительную ошибку.

Очнулся на земле. В стороне — воздушный бой. На земле — обломки самолета. Сразу все вспомнил: ведь я — на территории, занятой врагом… Приподнялся, но тут же упал — закружилась голова. Как же добраться к своим? Быстро ощупал себя — оказалось, отделался ушибами. Но ступать было больно, пришлось ползти. Полз, пока не потерял сознания. А когда очнулся, увидел фашистов.

Я попал в лагерь для военнопленных в Днепропетровске. Подлые гитлеровцы издевались над нами, били, морили голодом. Особенно жестоко обращался с нами рыжий плешивый фриц. И все грозил расстрелом. Сколько раз я готов был наброситься на мерзавца — удерживала мысль о побеге. Все время вспоминал всех вас, отца, мать. Не раз думал о самоубийстве. Но и тут меня поддерживала уверенность, что вырвусь из плена — отомщу фашистам. Сговорился с товарищами о побеге. Но бежать не удалось: фашисты усилили охрану, да и мы обессилели от голода. Нас куда-то повезли. Оказалось, в Проскуров. И вот по дороге несколько товарищей и я ночью на полном ходу выпрыгнули из товарного вагона.

Мы побежали в лес, откуда только силы взялись! Нас остановили партизаны. От радости я плакал, и мне не стыдно в этом признаться. Несколько дней пролежали мы в землянке. За нами заботливо ухаживали. Я быстро окреп и стал участвовать в боях. Партизаны — замечательные люди. Но я всей душой стремился к вам, в родную часть. И однажды командир отряда сказал мне: «Жаль отпускать тебя, но твое место среди летчиков». Я не знал, как благодарить его.

Не успел Михаил договорить, как раздался сигнал на вылет. Мы вскочили. Никитин умоляюще посмотрел на меня. Я подошел к нему:

— Несколько дней отдохни, Познакомься с районом боевых действий.

В тот день Брызгалов провел с Никитиным учебно-тренировочный бой над аэродромом. Я внимательно наблюдал за ними. Вот они вдвоем подходят ко мне. Брызгалов докладывает, что бой проведен успешно, и добавляет:

— Можно его брать, товарищ командир. Не подведет на задании.

— Видел. Можно брать. Глаза у Миши загорелись.

— А групповую слетанность не забыл? Миша ничего не забыл и вскоре доказал это.

Враг усилил сопротивление, но итоги трехмесячных боев войск фронта нас радовали. В тяжких условиях осенней распутицы, в сложной метеообстановке они добились немалых успехов, хотя противник перебросил резервы с других фронтов и с запада, да и возросла активность вражеской авиации.

Войска нашего и Третьего Украинского фронтов образовали на правом берегу Днепра Кременчугско-Днепропетровский стратегический плацдарм. На его правом фланге наш полк и встретил новый, 1944 год.

В тот памятный новогодний вечер мы подводили итоги боевой деятельности полка, почтили память погибших товарищей. Вспомнили многое. В марте 1943 года полк, в основном состоявший из необстрелянных летчиков, попал в сложную обстановку — в разгар контрнаступления немцев под Харьковом. Большие полк понес потери. Но духом мы не пали. В битве на Курской дуге летчики доказали это, и счет полка возрос. В ожесточенных схватках с врагом над днепровскими переправами и плацдармом наш полк окреп и возмужал. И сейчас нам предстояли ожесточенные бои. И мы к ним были готовы.

Ждать долго не пришлось: 5 января войска фронта начали наступление на Кировоград. Наше дружное звено, составляющее костяк эскадрильи, в сборе. Вылетаем на прикрытие наземных войск. И так же как летчики других эскадрилий, успешно ведем воздушные бои, хотя условия погоды и неблагоприятны.

7 января летчики полка уже дрались с воздушным врагом над окраинами Кировограда. А внизу за его освобождение героически сражались пехотинцы, артиллеристы, танкисты. Когда погода улучшалась, в ясном зимнем небе появлялись целые армады «Петляковых». И мы полком и эскадрильями сопровождали их на задание: они наносили бомбовые удары по подходящим резервам и скоплению войск противника.

Как на земле, так и в воздухе немцы яростно сопротивлялись. И нам, истребителям, приходилось вступать в жаркие схватки, не допуская атак по бомбардировщикам, даже частью сил сковывать противника и вести более затяжные воздушные бои. Опыт у нас уже был — удавалось успешно решать эту нелегкую задачу. Удары «Петляковых» достигали цели и способствовали успеху войск на Кировоградском направлении.

Город был освобожден 8 января. Стало известно, что войска на нашем фланге продвинулись вперед от 30 до 50 километров и расширили прорыв по фронту на 120 километров.

9 января в приказе Верховного Главнокомандующего было отмечено, что в боях за овладение Кировоградом наряду с воинами танковых, стрелковых, пехотных дивизий нашего фронта отличились летчики генерал-лейтенанта Горюнова. Нашей 302-й авиадивизии присвоено звание Кировоградской. А вечером, в 21 час, столица салютовала нам, воинам Второго Украинского фронта, освободившим Кировоград.

На нашем направлении войска были вынуждены временно прекратить наступление. Но вот 23 января после обеда командир полка собрал комэсков и, не вдаваясь в объяснения, приказал быть в повышенной боевой готовности.

— Проследите, чтобы личный состав эскадрилий хорошенько отдохнул, — добавил он, — может быть, завтра перелетим на другой аэродром, на правое крыло фронта. Там, очевидно, нас ждет напряженная работа.

Теперь наш полк уже как бы оказался в центре фронта, ближе к левому крылу. Правый фланг от нас далековат. Поблизости аэродромов нет. Надо предупредить летчиков, чтобы следили за горючим и тщательно вели ориентировку.

Весь следующий день мы провели в напряженном ожидании: стояла хмурая, нелетная погода. Узнаем, что войска фронта, сломив сопротивление противника, перешли в наступление из района севернее Кировограда и прорвали немецкую оборону. В образовавшийся прорыв введена наша танковая армия. К исходу 28 января войска вошли в район Звенигородки и соединились с войсками Первого Украинского фронта. Таким образом, в районе Корсунь-Шевченковский была окружена крупная немецкая группировка. Все это время наши войска нуждались в поддержке с воздуха: противник всеми способами пытался помешать им соединиться. Бои разгорелись в основном на правом фланге.

29 утром мы наготове: вот-вот перелетим на новый аэродром — в Красноселье, севернее Кировограда; Начштаба ознакомил комэсков с обстановкой, мы проложили маршрут. Он проходил над Чигиринским лесом, знакомым мне с детства по шевченковскому «Кобзарю». Недавно это был район активной деятельности партизан.

Командир предупредил, что погода на маршруте крайне сложная, — впереди нас пойдет разведчик погоды. Он будет передавать данные о погоде по радио; полетим небольшими группами.

Во время перелета низкая облачность прижимала нас к земле. Шел снег. Облака сливались с Чигиринским лесом, приходилось обходить его немного южнее. К вечеру все самолеты благополучно перелетели на новый аэродром. Здесь нас ждали: комбат Зажигалкин радушно, радостно встретил нас — даже под звуки духового оркестра.

Мы рассредоточили самолеты, и снова комэсков собрал командир. На этом участке фронта немцы наносили контрудары, стянув большое количество авиации на поддержку группировки, которая пыталась выйти из окружения.

Аэродром раскинулся за околицей деревни, местами поврежденной немецко-фашистской артиллерией. Кое-где виднелись воронки.

Жители, как всегда, высыпали из уцелевших хат. Никогда не забыть слез радости на изможденных лицах, голоса ребятишек, льнувших к нам — фронтовикам…

На пороге одной из хат стоял сухонький, шустрый Старичок. Он кричал нам издали:

— Добро пожаловать, сынки!

Адъютант нашей эскадрильи заметил:

— Вот и наш хозяин. У него в хате будем жить всей эскадрильей.

Рядом в хатах расположилась эскадрилья Амелина, а подальше—Евстигнеева.

Нас радушно встретила старушка, хлопотавшая у стола.

— Це моя жинка, — сказал старик.

Вдоль стен были устроены нары, аккуратно заправлены постели: о нас уже позаботились товарищи из БАО.

— А вот печка, — говорил старик. — Кто хочет кости погреть, можно и на печке.

— Мы еще молодые, дедусь, — шутили летчики.

— Да и без того погреться найдется, — продолжал наш заботливый хозяин, хитро подмигивая. — Я ведь от фрица горилку да сало припрятал. Все ждал, когда вас, сынки, попотчую.

— Бедовый у нас дед, — смеялись летчики.

Чтобы не обидеть старика, отведали горилку и сало.

Поблагодарив, я сказал за всех:

— Не обижайтесь, дедусь: нам пора спать. Встаем спозаранок.

…Наш аэродром был хорошо укатан, и мы, «выкраивая погоду», вылетали по нескольку раз в день на прикрытие наземных войск. Невдалеке прикрывали войска и авиаторы Первого Украинского фронта. По позывным мы узнавали боевых друзей из 2-й воздушной армии генерала Красовского.

Мы вели воздушные бои в районе Звенигородка — Шпола. Именно на этом участке фронта противник пытался прорвать кольцо окружения. Господство в воздухе мы удерживали прочно, но бои приняли ожесточенный характер.

30 января я три раза вылетал со своей эскадрильей в этот район, провел трудные бои. И когда мы вернулись в третий раз, нас ждало тягостное известие — в бою погибли Саша Колесников и Саша Кальянов. Вся наша боевая семья горевала, и больше всех Иван Колесников.

Братья до недавних пор были неразлучны, служили в одной эскадрилье, вместе летали. Их разъединили, и Иван все твердил, что враг не сбил бы ведущего — Сашу, если б они полетели вместе.

В этот же день моей эскадрилье представился случай отомстить за друзей. По приказу командира я вылетел в четвертый раз в тот же район. Облака затянули белесое небо, видимость была неважная. На фоне снежного покрова внизу отчетливо виднелись воронки — по ним нетрудно определить линию фронта. Внезапно я заметил белые самолеты. Они появились неожиданно, ниже нас. По белому фону разбросаны черные пятна: зимний камуфляж. Насчитываю 27 «юнкерсов». Звено летит за звеном. Они готовятся к бомбометанию по деревне Журовка, где было скопление наших танков. Передаю товарищам:

— Иду в атаку.

Противник, очевидно, понял, что мы его обнаружили. «Лапотники» начали удирать: рассчитывали скрыться на фоне снега и воронок. Быстро отправляю одного на землю.

— Вот тебе, гад, за Сашу Колесникова!

Смотрю — Мухин в удобном положении. Передаю ему:

— Бей! Прикрываю!

И Мухин стремительно атакует и сбивает фашистский бомбардировщик. За Сашу Кальянова.

Еще двух сбивают Жигуленко и Брызгалов.

Откуда ни возьмись — «мессеры». Тоже размалеваны: по белому фону темные полосы — в елку.

Завязываем бой. Очень хочется еще одного стукнуть! Пристраиваюсь в хвост к «мессеру», но он удирает в облака. Зато Никитин сбивает другого «мессершмитта». Так, прикрывая танкистов, мы наказали врага за гибель боевых товарищей. Не спасла фашистов маскировка.

Когда на аэродроме Никитина поздравляли со сбитым, он отвечал:

— Да я ведь только свой долг выполнял — прикрывал действия ведущего. Думал об одном: как бы не потерять его, отбить от него атаку и не столкнуться с «мессером».

Вечером обсуждаем тактику ведения боя с камуфлированными самолетами в такую погоду: по разведданным стало известно, что противник бросил сюда на усиление своей авиации асов из группы Удет. Сашу Колесникова и Сашу Кальянова, очевидно, и сбили камуфлированные асы.

Белые в черных разводах самолеты нам встречались потом не раз. И как правило, мы их били.

Старики говорили, что весна пришла раньше обычного: в первых числах февраля снег начал таять. Вылетать на боевое задание удавалось только изредка, и то ранним утром, когда перепадали заморозки. К полудню аэродром раскисал. Взлететь было невозможно: колеса застревали в грязи и летчик рисковал, что самолет скапотирует — перевернется на спину.

Наши наземные войска ушли вперед и вели ожесточенные бои с контрнаступающим противником. А нас сковала распутица, и это нервировало.

Утром 4 февраля я, как обычно, пошел на КП узнать об обстановке и прогнозе погоды. По дороге встретил Ольховского, Семенова и Беляева. Они о чем-то оживленно разговаривали. «Чему это они радуются?» — удивился я. До меня донеслись слова Беляева:

— Вот все три наши героя в сборе.

Когда я подошел к ним, командир пожал мне руку:

— Сердечно поздравляю вас с присвоением вам высокого звания Героя Советского Союза. Беляев добавил:

— Высокое звание присвоено майору Ольховскому, капитану Семенову и вам, товарищ старший лейтенант. В нашей боевой семье теперь три Героя.

Уж не ослышался ли я? Да нет: весть уже молнией облетела аэродром. Ко мне подбежали летчики эскадрильи, механик Иванов. Друзья качают Ольховского и Семенова, качают меня. С трудом вырываюсь:

— Да подождите, ребята. Как-то не верится!

Все смеются, и я снова лечу вверх.

Несколько дней спустя к нам прилетел «У-2». Летчик искусно посадил его на травянистое покрытие — на улицу, у самых хат. «У-2» доставил нам газеты.

Я был у своего самолета, когда ко мне подбежал, размахивая газетой, Никитин:

— Вот смотри — «Красная звезда». Ваши фамилии карандашом подчеркнуты.

С невольным волнением беру газету. Перед глазами Указ Президиума Верховного Совета от 4 февраля 1944 года. Девяноста семи офицерам ВВС Красной Армии присвоено звание Героя Советского Союза. В длинном списке фамилий вижу и наши.

И все-таки мне как-то не верилось, что я, простой деревенский парень, получил это высокое звание. Хотелось поскорее делом ответить на награду Родины. Но, увы, мы были привязаны к раскисшему аэродрому.

…В ночь на 17 февраля была сильная пурга. А ранним утром к нам на аэродром пришел незнакомый летчик. Ночью выполнив задание, он приземлился невдалеке от нашего аэродрома на «У-2». Рассказал, что ночная легко-бомбардировочная авиация нашей воздушной армии в самый снегопад поднялась в воздух и нанесла удар по немецким войскам, сделавшим попытку выйти из «котла». Он спешил к себе в полк. Мы укатали полосу, и отважный экипаж на своем «У-2» поднялся в воздух.

А через несколько часов узнаем, что советское командование еще 8 февраля предложило окруженным немецким войскам прекратить сопротивление. Но противник отклонил ультиматум. Тогда наши войска начали генеральную атаку и сегодня, 17 февраля, несмотря на снегопад и вьюгу, завершили ликвидацию вражеской группировки из десяти дивизий и одной бригады в районе Корсунь-Шевченковский.

Полку надо было во что бы то ни стало перебазироваться ближе к наземным войскам — на аэродром в район Шполы. Но это оказалось невозможным: утром, когда немного подмораживало, мы делали попытку взлететь, но ничего не получалось.

Однажды в небе над аэродромом появился «Лавочкин». Вот он заходит на посадку, выпускает шасси. Летчики волнуются. Слышатся возгласы:

— Смотри, сейчас скапотирует!

— Увидите, сядет!

Посадка произведена мастерски. Из кабины вылезает стройный, высокий летчик. Да это командир авиакорпуса генерал-майор Иван Дмитриевич Подгорный! Он уже прилетал к нам в полк не раз. Командир полка докладывает:

— К боевым действиям полк готов! Но взлететь не может.

— Да, торможение сильное. Меня тоже на нос тянуло, — подтвердил генерал.

Они о чем-то недолго говорили, а потом вместе зашагали по проселочной дороге, наезженной за зиму санями. Она шла перпендикулярно к аэродрому.

Вернувшись, генерал Подгорный собрал комэсков у КП.

Поздравив летчиков с тем, что троим из нас присвоено звание Героя Советского Союза, и, пожелав полку дальнейших успехов он предложил нам завтра на рассвете взлететь с той самой грунтовой дороги, по которой только что ходил вместе с командиром полка.

— Смотрите не упускайте время, — предостерег генерал. — А то и эта дорога раскиснет: до лета тут сидеть будете!

И на прощание, пожелав нам благополучно перелететь, предупредил:

— Взлетать небезопасно. Будьте осмотрительны.

По приказу генерала несколько человек вытащили его «Лавочкин» на дорогу. И командир соединения примером показал нам, как взлетать с накатанной снежной дороги.

Всю ночь батальон аэродромного обслуживания готовил взлетную полосу. По указанию генерала Подгорного дорогу расширяли, утрамбовывали катками. К утру комбат доложил, что полоса для взлета готова.

Все вместе начали вытаскивать самолеты на дорогу, в первую очередь самолет командира. Он вылетел первым, мы — вслед за ним.

Перелет прошел без происшествий.

Новый аэродром травяного покрытия был расположен на возвышении. Его обдувало ветром, и он быстро подсыхал. На одной стороне сидели мы, на другой — полк «ЯКов» нашего же корпуса.

Может быть, в этом полку и служил летчик, с которым мы как-то повстречались в воздухе над днепровским плацдармом? Возможно, что и так! Но увидеться с ним мне так никогда и не довелось.

К вечеру в день перелета в полк снова прилетел генерал-майор Подгорный, как обычно на боевом самолете. Прошел слух, что он якобы привез на крыльях «звезды».

Приводим себя в порядок и отправляемся в хату, служившую нам столовой. Столы расставлены буквой «П», накрыты по-праздничному.

Появляется командир корпуса. Все встают. Ответив на приветствие, он читает вслух Указ Президиума Верховного Совета о присвоении звания Героя Советского Союза нам троим. Подходит к каждому, получившему звание, и прикрепляет к гимнастерке орден Ленина и Золотую Звезду

Командир части просто и задушевно благодарил партию и правительство за высокую награду, благодарил боевых товарищей, всех однополчан.

Выступил Семенов, затем я. Многое хотелось сказать. Но я очень волновался и произнес всего лишь несколько слов. Сказал, что в таких схватках с врагом можно было только совместными усилиями добиться победы, поблагодарил фронтовую семью, воспитавшую меня. И заверил, что буду еще крепче, не щадя жизни, бить врага.

— Ну, а теперь прошу садиться, товарищи офицеры, — говорит генерал. — Выпьем боевые сто грамм за наших Героев и пожелаем, чтобы они продолжили счет сбитых и чтобы в вашей фронтовой семье появилось еще больше Героев.

Семенов тихонько говорит мне:

— Смотри, как рады ребята из твоей эскадрильи, словно сами получили Звезду Героя. Да это так и есть! Разве мы могли бы что-нибудь сделать поодиночке! Давай-ка по традиционному обмоем Звездочку!

И я чокаюсь со своим фронтовым учителем, вспоминая нелегкий путь, пройденный нами, особенно бои над Днепром.

…Десятки тысяч советских воинов проявили в боях за Днепр отвагу, упорство, самоотверженность и были награждены орденами и медалями. Больше двух тысяч солдат, сержантов, офицеров и генералов получили звание Героя Советского Союза.

Войска фронта продвигались на юго-запад, освободили Умань, форсировали Южный Буг. Но они нуждались в прикрытии с воздуха: несмотря на низкую облачность, немцы пытались бомбить переправы и плацдармы. Мы неотступно следили за продвижением войск. Завидовали бомбардировщикам — радиус полета у них был больше. В наших одноместных истребителях запас бензина был ограничен. И мы приносили действенную помощь, лишь находясь вблизи наземных войск.

Враг, отступая, оставлял много техники, но старался уничтожать аэродромы. А грязь мешала авиационным инжбатам (инженерным батальонам) быстро приводить в порядок летные поля. Поэтому наша часть почти лишилась промежуточных аэродромов.

Очевидно решив, что советская истребительная авиация на нашем участке отстала, враг обнаглел и стал посылать «Юнкерсы-87» без прикрытия истребителей.

В те дни я подолгу продумывал тактику воздушного боя на малой высоте уже не в зимних условиях, а весной.

Иногда свинцовые облака низко тянулись над землей. Они были до того плотны, что, входя в них и на короткое время, летчик уже не видел показаний приборов — так темно становилось в кабине. При выходе было трудно ориентироваться: внизу все раскисло, чернело необозримое море грязи, легко было врезаться в землю.

Зимой внизу виднелись линейные ориентиры — шоссейные и железные дороги. А теперь все было однородным: и железная дорога, и лес, и земля. Зимой линию фронта определяли по воронкам, а весной все потемнело. Прийти в район боев было трудно; трудно было и вернуться на аэродром.

Когда нам удавалось встретиться с «юнкерсами», они становились в оборонительный круг, прижимались к земле. Отбивая атаки — причем не только стрелки, но и летчики стреляли из пушек, — постепенно оттягивались и уходили в район расположения своих зенитных батарей.

Наблюдая за облаками, стелившимися над землей, я вспоминал бои, проведенные на малых высотах, и анализировал тактику действий истребителей, чтобы применить нужные приемы в условиях новой обстановки и борьбы с «юнкерсами».

Я пришел к выводу, что разбить оборонительный круг можно внезапной атакой и надо сбить хотя бы один самолет — так нарушалось кольцо. Проскакивая по прямой с небольшими отворотами, надо развернуться и стремительно атаковать с другого направления; атаки производить попарно. Опыт, уже приобретенный мной, позволял прийти к этому выводу.

14 марта 1944 года я сидел в землянке, обдумывая схему боя группы истребителей с бомбардировщиками на малой высоте, когда вошел посыльный. Меня срочно вызвали на КП. Получаю задание немедленно вылетать шестеркой (я — четверкой и пара Тернюка из второй эскадрильи) к переправам через Южный Буг, на расстояние, предельное для наших «Лавочкиных».

— Расстояние большое, а прикрыть наших надо: пехотинцы просят. Хоть показаться… — говорил командир.

— Надо так надо. Будет исполнено.

Времени на подготовку не было. Я быстро проложил маршрут, вымерил расстояние и, собрав летчиков, сказал:

— Будем драться накоротке — наверняка с «юнкерсами» встретимся. По донесениям известно, что противник упорно пытается бомбить переправы, стараясь задержать продвижение наших войск. Внимательно следите за ориентировкой. Метеообстановка сложная. Если кто-нибудь оторвется в районе боя, пусть немедленно уходит на аэродром.

Прилетаем в район, отведенный нам для барражирования. Летаем минут пять на бреющем. Чуть не прижимаемся к земле и к макушкам деревьев небольшого леска.

Показывается девятка бомбардировщиков «Юнкерс-87». Летят спокойно, без сопровождения истребителей, под кромкой облаков. Приближаются к переправам.

Командую по радио своим летчикам:

— Атакуем в лоб снизу!

И мы всей группой ринулись на врага. Фашисты открывают огонь, пытаются построиться в оборонительный круг. Но не успевают: мы врезаемся в их строй.

Прямо против меня, на встречном курсе, — «юнкерс». С передних пушек ведет огонь летчик. Проскакиваю под вражеской машиной, быстро разворачиваюсь на 180 градусов, захожу ей в хвост и открываю огонь. «Юнкерс» попытался скрыться в облаках. Я — за ним. Прицеливаюсь. Нажимаю на гашетки. Он не успел дойти до облаков, перевернулся и, охваченный пламенем, рухнул у опушки леса. Передаю по радио:

— Вести бой парами!

По моему самолету открывает огонь второй «юнкерс», он находится сзади. Быстрым маневром отворачиваю в сторону — оказался в хвосте врага и дал с ходу очередь. Подбитый «юнкерс» начал снижаться.

Кричу Брызгалову:

— Добей его!

Но Паша уже пристроился к другому «юнкерсу». Никитин сбивает подбитый самолет.

Атакуем, затем сразу снижаемся, прижимаясь к самой земле, снова взмываем и наносим удар.

Атакуя противника, мы залетели на бреющем в его расположение. Наши самолеты перемешались с вражескими. Зенитки молчат: боятся сбить своих.

«Юнкерсы» стали удирать — кто в облака, кто на бреющем. Между тем появилась свежая девятка «юнкерсов».

— Собраться в «кулак»! — кричу я.

Все в сборе. С бреющего врезаемся в группу «юнкерсов». Навязываем им бой, нарушаем боевой порядок. Трассы проносятся над моей головой.

Резко бросаю самолет вниз. «Вырываю» его у самой земли. Рядом со мной Вася Мухин. Снова идем с ним в атаку. Ясно: враг твердо решил прорваться — очевидно, с земли получил строгий приказ.

Нельзя терять ни секунды. Надо бить врага тому из нас, кому сподручнее. Оцениваю обстановку: сейчас моему ведомому всего удобнее нанести удар по вражескому самолету. Передаю ему по радио:

— Бей, Вася! Прикрываю!

Мухин сбивает вражеский самолет.

Немцы бросают бомбы на свои войска и уходят. Четыре самолета они потеряли, несколько были подбиты.

Я доволен результатами сложного боя: от теории мы успешно перешли к практике. Но бой неожиданно затянулся, и горючего у нас в обрез. Долетим ли до дома?

Берем курс прямо на аэродром. К переправам мы летели с изгибами, в обход выпуклостей линии фронта. А сейчас курс пролегал прямо над выступом, еще занятым немцами.

— Летим на малой высоте. Вижу отступающих фашистов: они бегут, пригибаются. Проштурмовать бы вас, трусливые гады, да жаль, мало горючего!

Как будто благополучно проскакиваем сквозь зенитный огонь. Под нами, возле линии фронта, аэродром, оставленный противником. На нем грязь и пустота. Стоит лишь один брошенный «аист» — связной немецкий самолет. И тут Паша Брызгалов передает:

— Подбит. Буду садиться. Дальше лететь не могу.

Брызгалов выпускает шасси, заходит на посадку на аэродром. Глазам не верю: его самолет переворачивается на спину. Решение одно: немедленно помочь Паше. Приказываю Никитину и Мухину идти на посадку, а паре Тернюка лететь домой. Горючего ему должно хватить.

Произвожу посадку на раскисшем аэродроме прямо «на живот» рядом с перевернутым самолетом Брызгалова. За мной — Мухин. Никитин сел за деревней.

Спешу, увязая в грязи, к самолету Брызгалова. И как в тот день, когда Леня Амелин перевернулся на уразовском аэродроме, с тревогой спрашиваю товарища:

— Жив ли ты, Паша?

Услышав его голос, с облегчением вздыхаю. Как же вызволить Пашу? Из такой вязкой грязи за крыло вдвоем с Мухиным самолет не приподнимешь! На счастье, показался солдат с топором в руке. Прошу у него топор, пробиваю отверстие в фюзеляже. И мы общими усилиями извлекаем целого и невредимого Пашу. Правда, лицо у него багрово-красное: пришлось повисеть на привязных ремнях вниз головой.

Благодарю бойца за помощь и отправляюсь в деревню. Там, у самого переднего края, расположился штаб соединения сухопутных войск.

Кратко докладываю обо всем генералу. Выслушав меня, он замечает:

— Хорошо сделали. Товарища в беде бросать нельзя.

Он приказал офицеру сообщить в наш полк, что четверка жива, распорядился, чтобы нас накормили, а утром дали нам лошадей и снабдили едой на дорогу. Предстояло добираться до аэродрома верхом без седла. Другого свободного транспорта не оказалось.

Ранним утром, подбадривая себя, с шутками и песнями выехали из деревни. В первый раз за много лет снова еду верхом. Как все изменилось с тех пор, когда я гонял в ночное нашу старую норовистую Машку. Перед глазами встал курень, до– . рога, обсаженная вербами, наша хата с тополями, зеленая мирная улица. А сейчас на месте деревень пепелища, и тоскливо становится у меня на сердце.

Мы молча ехали гуськом, держась обочины, на усталых фронтовых лошадях. Они брели, спотыкаясь, по грязному месиву. Навстречу двигались и двигались к переправам войска, машины, обозы. По обеим сторонам дороги на каждом шагу виднелась немецкая техника, брошенная врагом при отступлении.

Ехали целый день. У самого аэродрома лошадь под Никитиным пала, и ему пришлось перебраться к Брызгалову. Снова раздались шутки:

— Наша боевая пара на одном коне верхом едет. Радостно, шумно встретили нас однополчане. И конечно, шуткам не было конца:

— Все же не безлошадные остались, верхом с задания приехали. Богатыри!

Но нам было не до смеха: усталость одолела, хотелось скорее отдохнуть.

Тернюк и его напарник были уже дома. Оказалось, им горючего не хватило: пришлось сделать посадку, не долетев до аэродрома.

На следующий день наши самолеты были доставлены на грузовиках. Инженерам и техникам пришлось похлопотать. Они заменили винты у самолетов и, как всегда, быстро ввели наши «Лавочкины» в строй.

Распутица в разгаре.

Только 22 марта получаем приказ перебазироваться в район северо-западнее Умани.

Перелетая на новый аэродром, я увидел с самолета скопление автомашин и техники. Даже с тревогой подумал: не сбились ли мы с пути, не летим ли над расположением фашистов? Уточнил ориентиры, проверил курс. Да ведь недавно мы здесь верхом проезжали, видели всю эту брошенную немецкую технику! Летим правильно.

На аэродроме было сыро. Целый день мы ходили в мокрых сапогах. К вечеру я вдруг почувствовал стреляющую боль в ухе. Мысль одна: только бы не выйти из строя! Медицинской помощи надо ждать несколько дней: где-то в пути застряла санитарная машина БАО.

Вечером отправляемся в поселок на ночлег.

Оказывается, меня, как больного, устраивают отдельно от товарищей по эскадрилье — одного в хате.

— А вы где же будете, ребята? — спрашиваю я.

— Да мы, батя, в хате рядом, — отвечают друзья.

Мухин, Брызгалов, Никитин провожают меня. Входим в небольшую, чисто прибранную комнату. Нас радушно встречает хозяйка — старая украинка с живыми добрыми глазами. Здороваюсь с ней и сажусь на лавку, сжав голову руками. Меня знобит, боль все усиливается.

— Что же с тобой делать? — озабоченно говорит Мухин. — Рано утром нам надо на аэродром.

— В самолете пройдет.

—К командиру пойду, если будешь настаивать! — заявляет Брызгалов.

В разговор вмешивается хозяйка:

— Идите отдыхать, сынки. А я попробую вылечить его.

— Делайте, мамаша, что хотите, лишь бы скорее прошло, — говорю я.

Старушка стелет мне постель.

— С легкой душой ступайте: наутро он поправится.

— Вот что, хлопцы: если на задание без меня полетите — не горячитесь. Михаил! Это к тебе относится в первую очередь, — говорю я.

— Все будет в порядке, товарищ командир. Друзья уходят. Старушка возится у печки и успокаивает меня:

— Потерпи, сынок! Все пройдет.

Я прилег. Голова закружилась от боли и усталости. Перед глазами — картина боя: Никитин оторвался от группы, гонится за «мессером». Кричу:

— Мишка, назад!

Очнулся. Около меня стоит хозяйка и смотрит тревожно, покачивая головой:

— Ноги у тебя, сынок, в постели, а думки в небе. Иди-ка садись к столу: лечиться будем.

Покорно сажусь за стол. Она ставит передо мной большой чугун с горячей разварившейся картошкой.

— Наклонись-ка больным ухом к пару, — говорит старушка, укрывая мне голову теплым платком.

Сижу так минут пять. Пот градом льет с меня, задыхаюсь.

— Над вашим чугуном, мамаша, сваришься, пожалуй.

— Ничего, потерпи. Скорее поправишься.

Ив самом деле боль утихает.

Старушка сидит рядом и неторопливо рассказывает:

— Мой сынок тоже в Красной Армии воюет. Пехотинец он. Вот теперь жду от него весточки. Когда наши освободили село, я все сыночка поджидала. Все спрашивала бойцов — не знает ли кто его?

— –А где старик, бабуся?

— Помер еще до войны. Одна я.

Она вздыхает, уголком платка вытирая глаза. Потом поднимается и еще плотнее укутывает мне голову. И снова, вздохнув, продолжает рассказывать. Голос у нее дрожит от слез:

— Сколько наших колхозников немцы замучили! Моего меньшого брата, партизана, повесили. Полдеревни в рабство угнали. Житье у нас горше собачьего было. Нас за людей не признавали. Злодеи! Хуже, чем со скотиной, обращались. Все v нас отобрали, а требовали: «Давай курку, яйко!» Как войдет фашист проклятый, так и думаешь: «Сейчас убьет». Автомат наведет, обшарит всю хату. Грозились сжечь село дотла. Да наши вдруг явились. Выбили супостатов из села. Немцы залегли за околицей. Тут забегает ко мне наш боец — такой маленький хлопчик. «Мамаша, горилки у вас не найдется?» Немнbr /ожко нашлось — для сынка припрятала. Хлопчик выпил, вытер рот рукавом, сказал: «Спасибо, мамаша!» — и пошел. Говорю ему: «Отдохни, сынок». А он мне: «Отдыхать, мамаша, нам некогда». За околицей фрицев окружили, в плен всех взяли. Вот у нас р�