Оптинские были

Оптинские старцы всегда хорошо знали состояние русского общества и, может быть, даже знали лучше всех. К ним-то и тянулся этот «мир» в лице своих типичных представителей, которых обожгло, оглушило, испугало железное грохотание движущегося времени. Они бросились искать спасения… И многие – в Оптину… Услышать слово старца. Получить поддержку, возродиться душою в Боге.

В письмах своих старец Макарий нередко размышлял о судьбах России, часто (по попущению Божию) строящихся людьми образованными, власть имеющими. Но каковы эти люди в духовном отношении? Вот несколько штрихов из писем старца Макария. «Распространение французского языка, – пишет он, – много повредило нашему отечеству; юноши и девицы, мущины и дамы все с жадностью читают то, что не пользует, а вредит их, “чешеми слухом” по слову Апостола (2 Тим. 4, 3). Вы очень правильно выразились в первых ваших письмах, что дух наших мнимо-образованных соотечественников согласен с европейскими мнениями и нравами: то будет ли им любима наша матушка святая Русь? Дай Бог, чтобы восторжествовало Православие! Вкоренившаяся до безумия безмерная роскошь и утонченность во всем, которые нахлынули к нам вместе с учителями западными: модами, поварами, гастрономами, кондитерами и магазинами их; всякий старается подражать в этом богатому, а чтобы успевать в этом, надобно изобретать средства недозволенные… Мы не сильны сами собою исцелить сии язвы, но надобно просить у Господа помощи… Запад сильно вооружается на Православие».

Это было написано в 1856 году. В 1859-м, в ноябре, он пишет: «Сердце обливается кровью при рассуждении вашем о нашем любезном отечестве, России, нашей матушке: куда она мчится, чего ищет, чего ожидает? Просвещение возвышается, но мнимое; оно обманывает себя в своей надежде; юное поколение питается не млеком учения святой нашей Православной Церкви, а каким-то иноземным, мутным, ядовитым заражается духом; и долго ли это продолжится? Конечно, в судьбах Промысла Божия написано то, чему должно быть, но от нас сокрыто, по неизреченной Его премудрости. А кажется, настает то время по предречению отеческому: “Спасаяй да спасет свою душу!”»

В 1860 году, в мае, старец Макарий пишет в одном из писем: «Журнальная гласность с вольномыслием разливается, как зараза, в члены почти всех сословий, а особенно юное поколение, образованное, быстро стремится путем цивилизации и прогресса, и само не знает куда и к какой цели. Да не попустит Господь восторжествовать тьме над светом».

В 1861 году крепостные крестьяне получили свободу. После обнародования Царского Манифеста об этом в России начались беспорядки, так как освобождение это, хотя в целом и великое благо, но по необходимости, имело в разных случаях разные юридические условия для обеих сторон – для помещиков и для крестьян. Частная-то собственность не отменялась, и помещики во многих случаях оказывались весьма страдающими лицами. Став «свободными», некоторые крестьяне грабили усадьбы, жгли дома бывших своих бар, захватывали их земли. Это действительно было.

Преподобный Антоний (Путилов) как раз во время этой смуты писал своему духовному сыну, помещику (25 марта 1861 года): «Приношу вам поздравление мое с милостивым Манифестом Царским. Каковое событие многим тысячам на радость и утешение, а многим малодушным на уныние и печаль. Если и вы от числа таковых, то ободритесь духом, и да не смущается сердце ваше сею новизною, ибо у Господа Бога и для вас осталось милости много, Который так изрек: аще бы и жена (т. е. мать) забыла и оставила чад своих без призрения, но Аз не забуду вас, рече Господь; чему верить должно без всякого сомнения. Противу мрачных размышлений своих советую вам всегда 26-й псалом, который так учит нас размышлять: “Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся? Господь защититель живота моего, от кого устрашуся?” – и проч. до конца псалма читайте. К сему и Святая Церковь подает для каждого члена или прихожанина назидательный урок, а именно: когда в сельской церкви вашей прочтен был во всеуслышание Высочайший Манифест, тогда иерей с причтом своим совершил благодарственное молебствие ко Господу Богу с коленопреклоненною молитвою и многолетием Государю Императору и всей Царской фамилии. По сему указанию советую и вам пригласить иерея к себе в дом и попросить его отслужить тот же благодарственный молебен ко Господу Богу с коленопреклоненною молитвою и многолетием, чрез что ощутите мир в душе своей, ибо сердце и устне, благодарящие Бога за все, привлекают к себе милостивое благоволение Его, а ропотливых не терпит Бог, аще не накажет. И в соображении друг с другом старайтесь друг друга ободрять, а не тоску наводить безумными суждениями своими, поелику Господь Бог глубиною мудрости Своей человеколюбно все строит и полезное всем подает. Напрасно так вы обо мне разумеете, что я на теперешние новые обстоятельства смотрю как на детские игрушки. Нет; все это и меня немало опечаливало, когда не знал я решения. Но когда увидел, что дело это отсрочено еще на два года и крестьяне должны находиться в зависимости и в повиновении господ, доколе все это не приведется в уравнение и в порядок, то сердечно порадовался о том и благодарил Бога, что не зараз объявлена крестьянам свобода. Притом и землю получат крестьяне от господ не даром, а по условленной или объявленной цене от господ; притом они и от работ господских не свободны. Вы должны быть осмотрительны и присматриваться на других помещиков, как будут поступать. Так же у некоторых из них можно и посоветоваться в чем должно. Обстоятельство это вызывает вас на деятельность в пользу свою, а не на уклончивость».

Писем того помещика к о. Антонию мы не знаем. Но ответ ему о. Антония продолжает освещать ту же проблему: «Прочитавши последнее ваше письмо, объято было сердце мое немалою печалью о вашем теперь горьком житье-бытье, в рассуждении нового положения крестьянского быта, и этому горю никто не может помочь, кроме Единого Господа, Которого всегда и прошу и молю, чтобы Он укрепил сердце ваше к терпению и даровал некоторую отраду. Что делать? Теперешнее нелегкое положение всех благородных лиц несколько похоже на “решительное (т. е. искупительное) очищение грехов” (Ирмос 5-й песни 2-го Канона на св. Пятидесятницу) юности и неведения, за каковые грехи и беззакония иному барину довелось бы вечно мучиться в огне, а теперешнее искушение многим послужит к освобождению от вечных мук. Посему настоящий крест свой, как бы он тяжек ни был, должно стараться нести терпеливо, в чем и да поможет вам Господь Бог! А что крестьяне ваши требуют от вас отчета за десять лет, то это означает в высшей степени их мужицкую буйность и непокорность, за которую Господь Бог смирит их».

Не оставляет о. Антоний своего корреспондента советами и далее, так как вопрос, конечно, очень серьезный. «Из обстоятельств, каковые вы вытерпливаете ныне, видно смиряющее вас горькое, но купно и спасительное врачевство, что самое вы и сами в письме своем подтвердили, написавши, что во всем уезде ни у кого крестьяне столько не бунтуют, как у вас. И действительно так, ибо вы противу других клевретов своих дворян более от Бога были облагодетельствованы и вразумляемы на дела благая и на все заповеди. А посему раб ведевый и не творяй биен будет много… Итак, возлюбленные мои страдальцы Христовы, в постигшем всеобщем искушении и смирении возверзите вы печаль свою на Господа Бога и на Пречистую Его Богоматерь, и со смирением и со слезами просите и молите о помиловании и заступлении вас и чад ваших, и храните себя от осуждения и зложелания кому-либо каковой-либо беды или напасти, ибо теперешний переворот в крестьянском быте делается Верховною Властью Небесною, а не земною. Как древле Господь Бог освободил людей Своих израильтян от рабства фараонова, так и ныне Тот же Бог восхотел даровать свободу и нынешним рабам крестьянам. Как израильтяне забыли Бога, спасшего их от фараона, так и нынешние оказались неблагодарнее окаянных жидов, коих кости пали в пустыне. Но придет время, что и нынешние неключимые рабы вспомнят о минувшем, да не воротят».

Позднее, в день убиения нигилистом Государя Александра II Освободителя (автора Манифеста об освобождении крестьян), 14 марта 1881 года, старец Амвросий отвечал на письмо, сообщавшее об этом: «Не знаю, что вам написать об ужасном настоящем времени и жалком положении дел в России. Есть одно утешение в пророческих словах св. Давида: “Господь разоряет советы языков, отметает же мысли людей, и отметает советы князей. Совет же Господень вовек пребывает” (Пс. 82, 10). Господь попустил Александру II умереть мученическою кончиною, но силен Он подать помощь свыше Александру III переловить злодеев, зараженных духом антихристовым. Дух антихристов от времен апостольских действует чрез предтечей своих, как пишет Апостол: “Тайна бо уже беззакония деется, точию держай ныне, дондеже от среды будет” (2 Фес. 2, 7). Апостольские слова “держай ныне” относятся к предержащей власти и церковной власти, против которой предтечи антихриста и восстают, чтобы упразднить и уничтожить оную на земле. Потому что антихрист, по объяснению толковников Св. Писания, должен прийти во время безначалия на земле. А пока он еще сидит на дне ада, то действует чрез предтечей своих. Сперва он действовал чрез разных еретиков, возмущавших Православную Церковь, и особенно чрез злых ариан, людей образованных и придворных; а потом действовал хитро чрез образованных масонов; и наконец теперь чрез образованных нигилистов стал действовать нагло и грубо паче меры. Но обратится болезнь их на главу их по сказанному в Писании».

В январе 1911 года старец Варсонофий сказал в беседе с духовными чадами своими: «Сейчас мы переживаем лютые времена. После объявления всяких свобод при Александре II усилилась разнузданность, люди восстают один на другого, не щадя ни родства, ни дружбы. Восстают против законной власти – все попрано: вера, добродетель, стыд». О. Варсонофий исповедовал много отчаявшихся интеллигентных мирян, получал письма от них. Он говорил, что мир «уже не стонет, как прежде, а ревет». Старец предсказывал грядущие гонения на Церковь, на священников и монашествующих, – многое из таких высказываний записал бывший тогда его учеником преп. Никон. Но в то же время старец и ободрял слушающих: «Мне приходится слышать жалобы на то, что мы переживаем теперь трудные времена, что теперь дана полная свобода всяким еретическим и безбожным учениям, что Церковь со всех сторон подвергается нападкам врагов, и страшно за Нее становится, что одолеют Ее эти мутные волны неверия и ересей. Я всегда отвечаю: “Не беспокойтесь! За Церковь не бойтесь! Она не погибнет: врата адовы не одолеют Ее до самого Страшного Суда; за Нее не бойтесь а вот за себя бояться надо, – правда, что наше время очень трудное. Отчего? Да оттого, что теперь особенно легко отпасть от Христа, а тогда – гибель”. «Не надо унывать, – говорил он. – Пусть унывают те, которые не веруют в Бога – для них, конечно, скорбь тяжела, так как кроме земных удовольствий они ничего не имеют, – но людям верующим не должно унывать, так как скорбями они получают право на сыновство, без которого нельзя войти в Царствие Небесное».

Христиане победят! А как? Старец Нектарий видел сон, который пересказал С. А. Нилусу. «Вот главное, – рассказывал он, – вижу я огромное поле, и на поле этом происходит страшная битва между бесчисленными полчищами богоотступников и небольшой ратью христиан. Все богоотступники превосходно вооружены и ведут борьбу по всем правилам военной науки, христиане же безоружны. Я, по крайней мере, какого оружия при них не вижу, и уже предвидится, к ужасу моему, исход этой неравной борьбы: наступает момент конечного торжества богоотступнических полчищ, так как христиан почти уже не осталось. По-праздничному разодетые толпы богоотступников с женами и детьми ликуют и уже празднуют свою победу… Вдруг ничтожная по численности группа христиан, между которыми я вижу и женщин и детей, производит внезапное нападение на Божиих противников, и в один миг все огромное поле битвы покрывается трупами безбожной рати, и все неисчислимое скопище ее оказывается перебитым, и притом, к крайнему моему удивлению, без помощи какого бы то ни было оружия. И спросил я близ стоящего от меня христианского воина:

– Как могли вы одолеть это несметное полчище?

– Бог помог! – таков был ответ.

– Да чем же? – спрашиваю. – Ведь у вас и оружия-то не было.

– А чем попало, – ответил мне воин».

Старец Нектарий предсказал революцию и убиение Государя с семьей: «Государь будет великомученик». На тревожные вопросы, что ожидает верующих, старец Нектарий отвечал: «Верные могут не бояться, их оградит благодать. В последние времена с верными будет то же, что было с апостолами перед Успением Богоматери. Каждый верный, где бы он ни был, на облаке будет перенесен в Ковчег-Церковь. Только те, кто будет в Ней, спасутся… Держитесь твердо Православия».

Когда многое совершилось, в 1922 году иеромонах Никон едва ли не последним покидал Оптину Пустынь, захваченную и разрушаемую большевиками. Последние были службы, последние его слова. Тогда, в частности, он писал своей матери: «Что будет? Как будет? Когда будет? Если случится то и то, куда приклониться? Если совершится то и то, где найти подкрепление и утешение духовное? О, Господи, Господи. И недоумение лютое объемлет душу, когда хочешь своим умом все предусмотреть, проникнуть в тайну грядущего, неизвестного нам, но почему-то страшного. Изнемогает ум, планы его, средства, изобретаемые им – детская мечта, приятный сон. Проснулся человек – и все исчезло, сталкиваемое суровой действительностью, и все планы рушатся. Где же надежда? Надежда в Боге».

Ныне опять – наступление зла, недоумения и опасения верующих, борьба, поиски средств защиты… Успокоимся. Прибегнем к писаниям и словам Оптинских преподобных старцев. Они все сказали. Они не обманут. Они укрепят. Во всем-всем и в нашей вере в Господа Бога.

---

Нет исторических известий о том, когда основана была Оптина Пустынь. Первые письменные упоминания о ней относятся ко времени царствования Бориса Годунова, то есть к XVI веку, но тогда обитель уже существовала как старая. Предположения о древнем ее возникновении были. Иеромонах Ераст (Вытропский; 1829–1913), автор «Исторического описания Козельской Оптиной Пустыни и Предтечева Скита» (Оптина Пустынь, 1902; переиздано в 1998 г.), предполагает, что Оптина появилась в домонгольский период, примерно в середине XIII века. В дальнейшем, с конца XVI до конца XVIII века обитель, подобно христолюбивому человеку, идущему к спасению узким путем, переживала тяжелые времена и не однажды бывала на краю гибели, то есть исчезновения.

Это был небольшой монастырь с одним храмом – Введенским, сначала деревянным, потом каменным. Келлий и других строений было немного. И все ветхое, бедное. Случалось, жили здесь два-три монашествующих насельника, терпящих крайнюю бедность. Как ни старались местные бояре, вкладывая средства, – их не хватало. В то же время царь Петр издал ряд указов, утесняющих, а то и вовсе разоряющих православные монастыри. Императрица Екатерина II едва и вовсе не угасила в России монастырскую жизнь. Указом Синода 1724 года, еще при Петре, Оптина была упразднена с передачей имущества в Спасо-Преображенский Белевский монастырь, братия переселена туда же. О. Ераст писал: «Что касается братии Оптинского монастыря, то должно полагать, что они, согласно монашеским обетам, переносили разгром Пустыни с покорностью воле Божией. Хотя исполнители предначертаний Петра I и требовали, чтобы звания Оптиной Пустыни нигде и никогда не упоминалось, но братия не падала духом и терпеливо ждала лучших времен для своей Обители».

Вот как будто все кончено… Однако прошло всего два года, и Господь чудесно возродил Оптину Пустынь: Петр I умер в январе 1725 года, – царствовавшая после него всего два года императрица Екатерина I (скончавшаяся в мае 1727 года) успела совершить немало добрых дел. Уже 8 июня 1726 года Синод рассмотрел прошение Козельского стольника Андрея Шепелева «с товарищи» о восстановлении монастыря и постановил «Оптину монастырю быть по прежнему». Молитвы братии и прихожан обители были услышаны. Имущество не было возвращено обители, за исключением богослужебных книг и самой необходимой утвари. Келлии и все необходимое пришлось строить заново. Введенский храм тоже обветшал. Еще долго, почти две трети XVIII века, монастырь пребывал в бедности. Но вот Господь привел на берег Жиздры митрополита Платона (Левшина), московского владыку, в ведении которого находилась тогда и Калужская провинция. Это было в 1796 году.

Митрополит Платон (1737–1812) был образованнейший иерарх Русской Православной Церкви, молитвенник и аскет, блестящий «московский Златоуст», воспитатель и друг императора Павла I. Благодаря ему Павел I в противоположность своей матери (Екатерине II) был настоящим православным христианином и патриотом России. Вступив в 1796 году на престол, он отменил все указы Екатерины, утесняющие и уничтожающие монастыри или храмы. При помощи митрополита Платона он начал дело возрождения в России монашеской жизни, назначая материальное обеспечение беднейшим обителям.

Что увидел митрополит Платон на другом берегу Жиздры? Бедный монастырь с тремя престарелыми монахами (и один из них слепой), с трудом поддерживавшими в нем молитвенную жизнь. Мудрый владыка окинул взглядом местоположение обители, осмотрел постройки, и все это привело его в глубокое раздумье… Он видел за этой неустроенностью и бедностью что-то другое. Он молился при этом. Вероятно, наитием Духа Святого он тогда, на берегах Жиздры, провидел будущую славу Оптиной Пустыни. Во всяком случае, возвратившись в Москву, митрополит Платон начал решительные действия. Он призвал к себе настоятеля Николаевского Пешношского монастыря архимандрита Макария и попросил его найти способного и дельного монаха, которого можно было бы послать в Оптину Пустынь для должного ее устроения. Архимандрит Макарий дал сначала иеромонаха Иосифа, но тот, потрудившись в Оптиной с год, вышел из нее по болезни. Митрополит снова обратился к о. Макарию с вопросом о «дельном» монахе. «Да у меня нет таких, владыка святый, – отвечал тот. – А вот разве дать тебе огородника Авраамия?» Преосвященный почувствовал в этой оговорке нечто такое, что заставило его захотеть видеть этого огородника своими глазами. Пришлось о. Авраамию побывать в Москве у митрополита. Тщетно он ставил на вид свои немощи, говоря, что такое назначение выше его сил, но он не был стар, и владыка благословил его быть настоятелем Оптиной Пустыни.

И вот о. Авраамий в Оптиной. Впоследствии он рассказывал, что в обители бедность была крайняя. «Не было полотенца рук обтирать служащему, а помочь горю и скудости было нечем. Я плакал да молился, молился да плакал». Через два месяца, не видя ниоткуда помощи, о. Авраамий отправился в Пешношский монастырь и излил свою скорбь старцу, архимандриту Макарию. Что же тот предпринял? Помня просьбу к нему преосвященного Платона не оставлять Оптиной в беде, он велел запрячь свою тележку, взял с собой о. Авраамия и поехал по знакомым ему помещикам. «Они, – вспоминал о. Авраамий, – в короткое время снабдили меня всем необходимым, так что я привез в монастырь воза два разных вещей. Возвратясь со сбору, старец пригласил меня отслужить с собою, а после служения и общей трапезы совершенно неожиданно для всех обратился к своему братству с такими словами: “Отцы и братия! Кто из вас пожелает ехать с о. Авраамием для устроения вверенной ему обители, я не только не препятствую, но и с любовью благословляю на сие благое дело”». Несколько монахов и трудников вызвались перейти в Оптину, и таким образом монастырь населился и укрепился свежими силами. В дальнейшем, помня этот поступок настоятеля архимандрита Макария, о. Авраамий и сам помогал таким же образом другим монастырям. Так, он впоследствии отпустил с иеромонахом Макарием в Малоярославец, в Николаевский монастырь, около 14 братий, а с о. Мефодием в тот же монастырь и с о. Корнилием в Тихонову пустынь по десять человек.

Преосвященный Платон продолжал опекать Оптину. Получив от о. Авраамия жалобу на воровство и бесчинство окрестных жителей, он обратился к Калужскому губернатору А. Д. Облеухову с просьбой навести порядок вокруг монастыря и призвать жителей Козельска и деревень к «хранению должного благоговения к обители». Между тем дал оптинской братии мудрый духовный совет: «Святая монашествующих жизнь все сии напасти или отвратит, или терпением препобедит, а Бог, видя терпение рабов Своих, невидимо защитит». Получив же известие о желании одного из помещиков, поручика Ф. И. Рахманинова, «на свой кошт» соорудить новый иконостас с иконами, владыка наложил следующую резолюцию на прошении о дозволении сего: «Бог благословит! Се видите, что иные вас оскорбляют, а других Бог возбуждает к вашему утешению».

При о. Авраамии к 1804 году закончено было строительство трехъярусной колокольни с каменными братскими келлиями по обеим ее сторонам. Построил он каменную с деревянным мезонином братскую трапезу и такого же вида настоятельский корпус. Было возведено много и других построек, в том числе каменный Казанский собор. А живший в Оптиной дворянин Алексей Прокофьевич Татищев развел между корпусами великолепный сад – фруктовые деревья, цветы. Добился о. Авраамий и увеличения штата монахов в обители с семи до тридцати. Кроме того, было много трудников.

Много чудесного было в тех событиях, которые происходили в Оптиной в то время. Одно из самых ярких и таинственных – появление в обители чудотворной Казанской иконы Божией Матери и построение собора в честь этого образа. «Во время обновления Оптиной Пустыни, – пишет архимандрит Леонид (Кавелин), автор «Исторического описания Козельской Введенской Оптиной Пустыни», первое издание которого вышло еще в 1847 году в Оптиной Пустыни, – приснопамятным настоятелем ее о. Авраамием, когда разбирали старую деревянную ограду, в числе прочей братии находился на этой работе и иеромонах Макарий, бывший впоследствии архимандритом Малоярославецкого Черноостровского монастыря. Он имел несчастье упасть с верха ограды на том самом месте, где ныне утвержден фундамент Казанской церкви, и ушибся смертельно. Во время своей жестокой болезни благочестивый инок молил Пречистую Богородицу, да продлит ему лета живота. И вот в сонном видении увидел он себя в доме помещицы Козельского уезда села Фроловского Елены Семеновны Сабуровой, слезно молящегося пред Казанскою иконою Божией Матери, ей принадлежащей. Проснувшись после сего благодатного видения, о. Макарий почувствовал облегчение от болезни и в то же время дал от полноты благодарного сердца обет – по совершенном выздоровлении ехать в дом госпожи Сабуровой и отслужить там молебен виденному им во сне образу Богоматери. При исполнении этого обета о. Макарием госпожа Сабурова в разговоре объявила ему, что она имеет намерение построить в одном из своих сел храм во имя сего образа, прибавив притом: “А если согласитесь устроить его в Оптиной Пустыни, то я с радостью отдам эту икону вам в обитель и сверх того пожертвую деньгами на постройку”. Иеромонах Макарий, возвратясь в обитель, передал желание госпожи Сабуровой о. игумену Авраамию, который, приняв это известие за знак особой милости Божией к его обители, немедленно решил устроить на месте происшествия, послужившего поводом к предложению госпожи Сабуровой, теплую церковь во имя Казанской иконы Божией Матери. Исполняя обещание, госпожа Сабурова вместе с упомянутою иконою прислала о. Авраамию значительную сумму денег на церковное строение, а иеромонах Макарий, по усердию своему, ездил за сбором подаяния на окончательную отделку храма.

Сооружение Казанской церкви начато в 1805, а окончено в 1811 году; освящена настоящая того же года Евлампием, епископом Калужским и Боровским октября 23, а приделы – в 1815 году: Воздвиженский – преосвященным епископом Калужским Евгением, а Георгиевский – Новоспасского монастыря архимандритом Амвросием» (сс. 127–128).

Теперь это самый большой храм в Оптиной Пустыни – в нем проводятся воскресные и праздничные богослужения. Здесь находятся гробницы настоятелей монастыря – схиархимандрита Моисея и брата его схиигумена Антония (Путиловых), архимандрита Досифея, схиархимандрита Исаакия и архимандрита Ксенофонта. Игумен Авраамий погребен был в правом приделе Введенского собора (он скончался в 1817 году), где и находилась прикрепленная к стене серебряная пластина со следующей надписью: «На сем месте погребено тело игумена Авраамия, приснопамятного восстановителя Обители сей. Он родом из граждан города Рузы. Поступил начально в Пешношский Николаевский общежительный монастырь в 1789 г., где и пострижен в монашество в 1791 году апреля 6 дня. Из оного определен настоятелем сей Оптиной Пустыни. 1796 г. – во иеромонашеском сане, а в 1801 г. произведен во игумена. Был благочинным монастырей. Как инок он был спасительным образом христианской жизни, за что стяжал нелицемерную любовь от собранного им братства и окрестных жителей. После 30-летних неусыпных трудов в настоятельской должности почил о Господе с миром 24 числа генваря 1817 года на 58 г. от рождения своего». («Некрополь Оптиной Пустыни». – Сост. Н. Г. Чулкова. Рукопись. С. 114).

К 1886 году относится чудесное событие, связанное с игуменом Авраамием. Вот что сообщает Летопись Скита Оптиной Пустыни в день 14 января этого года: «День кончины Оптинского игумена Авраамия (†1817). Сказывают, что в прежнее время, в дни его памяти, правили бдения; а впоследствии оставили. Почивший игумен являлся в сновидении старцу батюшке о. Амвросию и как бы с сетованием говорил: “Меня совсем позабыли, по всем старцам бдения бывают, а по мне хотя бы полиелей правили”. С того времени в дни памяти его и Ангела 1-го августа стали править полиелей».

Не так долго жил о. Авраамий, всего 58 лет, но при неустанной деятельности – настоятельской и монашеской – нес он крест постоянных недугов. Уже когда было ему лет пятьдесят с небольшим, он написал духовную грамоту, завещание, так как в очередной раз по воле Божией был близ смерти. «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь, – писал он. – Се аз многогрешный игумен Авраамий, слушая гласа Господа моего во Святом Евангелии глаголющаго: будите готови, яко в онь же час не мните, Сын Человеческий приидет; не весте бо, когда Господь приидет: в вечер или в полунощь или в куроглашение, или утро, да не пришед внезапу, обрящет вы спящия; того гласа Господня слушая и бояся, а к тому же частым недугованием одержим бываю, и день ото дня изнемогаю телом, и чаю на всякое время оного Господом глаголанного нечаянного часа смертного, и по силе приуготовляюся ко исходу от сея жизни. Сею духовною грамотою моею вестно сотворити всякому, иже восхощет по кончине моей взыскивати имения моего келейного, во еже бы не трудитися ему вотще и не истязовати служивших мне Бога ради; да весть мое сокровище и богатство, еже от юности моея не собирах; сие не тщеславяся реку, но да искателям моего по мне имения вестно сотворю: отнележе бо приях святый иноческий образ и постригохся в Московской епархии в Николаевском Пешношском монастыре, в тридесять третие лето возраста моего, и обещах Богови нищету изволенную имети, от того времени даже до приближения моего ко гробу, не стяжевах имения и не лихоимствовах; кроме святых книг и сорочек с карманными платками не собирах, злата и сребра не изволях имети, излишних одежд, ни каких-либо вещей, кроме самых нужных, и то для служения: две ряски, теплая и холодная, и один подрясник; но нестяжание и нищету иноческую духом и самым делом, по возможности моей, соблюсти тщахся, не пекийся о себе, но возлагая на Промысл Божий, иже никогда же мя остави; входящия же в руце мои от благодетелей святыя обители сея подаяния, и тыя истощевах на монастырския нужды для братии и разные постройки, также иждивах на нужды нуждавшихся, идеже Бог повеле, а о имении моем никто же убо потрудится по смерти моей, испытуя или взыскуя каковаго-либо келейного моего собрания, ибо ниже на погребение что оставлено, ни на поминовение, да нищета иноческая наипаче по кончине явится Богу, веруя бо яко приятнее Ему будет, аще ни едина цата[1] по мне не останется, нежели егда бы многое было раздаваемо» (Архимандрит Леонид. С. 85–87).

Недаром игумен Авраамий явился в сонном видении именно старцу Амвросию – тот также нес тяжкий крест недугов, также с любовью соблюдал обет нищеты иноческой. Однако на игумене Авраамии кончилась череда старцев и настоятелей Оптиной – незнаменитых, иногда известных лишь по имени. Но каждое такое имя надо поминать с любовью – их дела знает Господь. После него, немногим более чем через десятилетие, появились в Оптиной старец иеросхимонах Леонид и уже умудрившиеся в духовной жизни братья-монахи отцы Моисей (вскоре настоятель обители) и Антоний, скитоначальник. Через четыре года после кончины о. Авраамия близ Оптиной Пустыни чудесным образом возник Иоанно-Предтеченский Скит – «вертоград старчества».

---

Трепет объемлет, когда подумаешь, сколь священна эта земля, – вот этот малый участок русских пространств, на котором расположен Иоанно-Предтеченский Скит Свято-Введенской Оптиной Пустыни! Не оградой из камня или дерева он обнесен, сохраняя в себе, несмотря на все катастрофические повороты истории, благодатный мир Христов, – не оградой, – а живой, неумолкающей молитвой, достигающей небес: молитвами великих преподобных старцев Оптинских, многих поколений живших здесь иноков, богомольцев, собиравшихся сюда со всей Святой Руси, ибо здесь, как они полагали, к небу всего ближе, хотя и не на горах стоит знаменитый среди православных Оптинский Скит.

Где-то людские толпы удивляются великолепным дворцам, построенным знаменитыми архитекторами, расписанным великими художниками, наполненным диковинными и драгоценными изделиями, но нет большего благоговения и сердечного умиления для православного человека, чем при взгляде на небольшие домики Скита, где жили преподобные старцы: это и домик скитоначальников, где жили святые отцы наши Макарий, Анатолий (старший), Варсонофий, Феодосий, и «хибарка» старца Амвросия, приютившая после него преподобного Иосифа, затем преподобного Нектария.

Сколько здесь, на мужских и женских половинах (вход для женщин был вне Скита, для мужчин изнутри), перебывало жаждущих вечного спасения людей всех сословий, но более всего из простого народа! Сколько здесь было пролито слез, сколько прозвучало чистосердечных исповедных признаний, сколько разорвано было бесовских пут, сколько надежд возродилось!

По вечерам шли к старцам из своих келлий иноки для откровения помыслов. Зимой, среди синеющих в сгущающихся сумерках сугробов, мимо молчаливого храма Иоанна Предтечи, осыпанного поблескивающим от света луны или звезд снегом, мимо могучих кедров и приземистых яблонь, по дорожкам, поскрипывающим под ногой от мороза… Весной, когда весь Скит безмолвно радуется, благоухая белым цветом яблонь, множеством всюду пестреющих цветов, когда в окнах храма и на крестах начинает плавиться золотом мирный закат… Летом, когда стрекочут кузнечики в траве, наливаются яблоки, созревают вишни, а в траве и на листьях деревьев сверкают искры дождевых капель… Осенью, когда Скит особенно тих и задумчив, подобно человеку, подошедшему к зрелой поре своей души, когда всюду светится золотое увядание, – в траве, среди цветов, в окружающем Скит лесу… Так ходили будущий старец Амвросий к старцу Макарию и старец Варсонофий, седовласый послушник, к старцу Анатолию, а потом рясофорный инок Николай, будущий преподобный Никон, к старцу Варсонофию.

Когда для мирян глухая ночь – здесь утро. С двух часов начинаются скитские правила… В скитском храме служба совершалась по субботам, воскресеньям и в праздники. День братия проводила в келейной молитве, богомыслии, чтении аскетических книг святых отцов, но часть времени отдавала разным послушаниям: один инок – письмоводитель, другой – садовод, третий – трапезник или хлебопек, еще иной – привратник. Были иконописцы, столяры, пчеловоды… Старец Макарий ввел еще переплетное дело, вырезывание деревянных ложек, вытачивание на токарном станке разных изделий (подсвечников, солонок…). Была в Скиту и библиотека, содержавшаяся в замечательном порядке и имевшая свой архив.

В субботу раздавался звон ко всенощной: негромкий, «пустынный». Как-то привезли колокол побольше, подняли на колокольню над Святыми вратами, позвонили, – но пришлось его снять и отдать в обитель, слишком громок оказался для Скита. Вот идет служба – всенощная. Звучит голос канонарха… стройно вступает хор… Не всегда в храме одни иноки. В разное время в прошлом веке среди гостей Скита – Гоголь, тайная мечта которого о монашестве, о жизни в смирении возле старца Макария, не исполнилась. Иван Васильевич Киреевский, православный философ, много помогавший старцу Макарию, своему духовному отцу, в издании святоотеческих книг. Великий Князь Константин Константинович Романов с детьми, среди которых были будущие новомученики – гвардейские офицеры князья Иоанн, Константин, Игорь. Писатели, сановники, благочестивые купцы… Тем, сердца которых коснулся перст Христов, оптинская, скитская молитва открывала постепенно, все яснее и неопровержимее, истинные пути к спасению.

Почему именно здесь? Что за тайна в том, что Господь избрал место столь тихое, в сущности, неяркое, для Руси, пожалуй, обычное, для Своего благодатного пребывания? А Он, когда проводил земную жизнь, и был во всем прост, иногда до бедности, – Младенцем лежал в яслях для сена, ходил пешком по каменистым дорогам, утолял жажду из колодца… Потом, по образу страстей Господних, Оптина – и ее Скит также – пережили суд неправый и Голгофу. А затем настало и чудесное воскресение Божьей обители, перечеркнувшее все сатанинские потуги победить православное монашество.

В мае 1908 года инок Николай (в недалеком будущем иеромонах Никон, ныне преподобный) записал: «Теперь очень хорошо в Скиту: все распускается, зеленеет, аромат… Утешает нас Господь, нас, живущих среди природы, нас, бежавших от мнимых удобств, суеты и зловония городской жизни. У нас на вратах, на стороне, обращенной к Скиту, к церкви, написано: “Коль возлюбленна селения Твоя, Господи”, – и воистину так». А вот что пишет он зимой: «Вьюга, мороз. Но в келлии все равно тепло. Стены не пропускают холода, только слышно, как в трубе воет ветер. И появляется какое-то невольное чувство радости… С этого внешнего чувства я перехожу на духовное, внутреннее, и думаю: весь Скит с его плохонькой деревянной оградою есть теплая уютная общая келлия, где все мы греемся и радуемся, что мы не в миру, ибо там мороз, там веют вихри ложных, пагубных учений, унося из души бедного неопытного юноши все хорошее, все святое. Там всякому грозит опасность замерзнуть духовно… Там слепнет человек. Там буря зла».

Вот, в конце сентября 1909 года, о. Николай, как обычно, пришел вечером «на благословение» к старцу Варсонофию. «Батюшка сказал мне, – записал потом о. Николай в дневнике, – что ему хотелось бы пройтись по Скиту. Хорошо бывало тогда у меня на душе, отрадно и покойно. Похожу по Скиту и возвращаюсь потом в келлию свою. А в келлии у меня было всегда чистенько, перед иконами сияет лампадочка, а в окно смотрит поющая и ликующая ночь, наполняя мою келлию синим светом… Да, бывают в жизни иногда такие минуты, что их никак нельзя передать на словах. Я не могу передать вам то блаженство, какое я тогда испытывал…

Я пошел от батюшки с каким-то тихим, хорошим настроением… Остановился взором на кресте перед колокольней, облитой лунным светом. Я залюбовался этой картиной. Дубы и сосны стояли неподвижно, получив от лунного света какую-то особенную красоту. Все молчало, в безмолвии своем поя хвалебную песнь Вседержителю Богу».

Господь открывал о. Николаю ту высокую истину, которая была заключена в словах, обращенных старцем к молодому иноку: «Какое блаженство – иноческое житье». То же говорил в свое время о. Варсонофию старец Амвросий, на вопрос: «Что такое монашество?» – коротко ответивший: «Блаженство». 8 февраля 1909 года о. Николай записал: «Недавно батюшка сказал мне про монашество: “Монашество есть блаженство, какое только возможно для человека на земле, выше этого блаженства нет ничего. И это потому, что монашество дает ключ к внутренней жизни. Блаженство внутри нас, надо только открыть его. Полное блаженство – на небе, в будущей жизни, но нижняя ступень его – на земле”».

Однажды, еще послушником, о. Варсонофий вышел прогуляться после заката солнца. Был июль. Скит был освещен звездами небесными. «Подхожу к большому пруду и вдруг вижу одного нашего схимника, отца Геннадия, проведшего в Скиту 62 года. Последние годы он совсем не переступал за скитские врата и позабыл про мир. Стоит неподвижно и смотрит на воду. Я тихо окликнул его, чтобы не испугать своим внезапным появлением. Подошел к нему:

– Что делаешь ты тут, отче?

– А вот, смотрю на воду.

– Что же ты там видишь?

– А ты ничего в ней не видишь? – в свою очередь спросил отец Геннадий.

– Ничего.

– А я, – сказал схимник, – созерцаю премудрость Божию. Я ведь полуграмотный, только научился Псалтирь читать, а Господь возвещает мне, убогому, Свою Волю. И дивлюсь я, что часто ученые люди не знают самого простого относительно веры. Видишь ли, все это звездное небо отражается в воде, так и Господь вселяется в чистое сердце».

Природа Скита для боголюбивой молитвенной души – страница священной книги, созданной Богом. Страница весьма содержательная. Недаром, например, владыка Трифон (Туркестанов), некогда начавший путь свой послушником в Оптинском Скиту, в 1906 году едет на отдых сюда и живет здесь два с половиной месяца – конец осени и начало зимы. Он трапезует с братией, вместе с иноками сажает яблони, служит в скитском храме. Как он вспоминал потом, у него были долгие беседы со старцем Варсонофием. Однажды они сидели у самовара. О. Варсонофий посмотрел в окно и сказал:

– Да, хорошо у нас, даже немного как бы походит на рай. Вот какое сравнение подсказало ему сердце… А в другой раз, уже ночью, глядя в окно на звездное небо и темные деревья, он сказал о. Николаю, что теперешняя природа – остатки рая. И это опять о Ските, родном для него.

Однажды выдалось свободное время, и о. Варсонофий приглашает инока Николая на краткую прогулку. «Мы гуляли как отец с сыном, – записал тот. – Разговор был самый простой, искренний, что на уме, то и на языке. Ни малейшей натянутости не было между нами, но батюшка не терял своего старческого достоинства, а я своего почтения и уважения к нему».

За оградой Скита со всех сторон высятся могучие деревья, в основном, сосны. Случалось, налетала буря с громом и молниями – и падали иные великаны, с треском ломая ветви… Потом скитяне, убрав бурелом, делали посадки, возобновляя порушенное… А в Скиту умирали старые подвижники, но Скит не пустел. Новая монашеская поросль являлась в нем – а у Бога все живы: скитяне на земле, скитяне у Престола Господня…

«Мне часто приходится теперь зимою, – писал К. Н. Леонтьев (в биографии Оптинского монаха Климента (Зедергольма)), – когда я приезжаю в Оптину Пустынь, проходить мимо той дорожки, которая ведет к большому деревянному распятию скитского кладбища. Дорожка расчищена, но могилы занесены снегом. Вечером на распятии горит лампадка в красном фонаре, и, откуда бы я ни возвращался в поздний час, я издали вижу этот свет в темноте». Более семидесяти могил на скитском кладбище.

Счастливы были скитяне тем, что благословил их Господь подвизаться здесь в духовном деле спасения, в покаянии, посте и молитве. Но вот и благочестивые миряне часто так прилеплялись душой к этому святому месту, что оно становилось для них необходимым, – оно роднило их с иноками и между собой – в Боге. Некоторые из таких мирян оставили свои записи, в которых выражено благоговейное любование уже одним видом этого места. Высказывания эти, написанные в разное время, сливаются как бы в духовную поэму, восхваляющую Дом Господень. Они с любовью замечали каждую черточку здешней природы, вместе с тем невольно улавливали дух молитвы и мира, разлитый здесь… Пройдем с ними по дорожке, ведущей из монастыря в Скит, и внимательно рассмотрим Святые врата, устроенные весьма мудро.

«Скит построен в самом лесу, очень близко, впрочем, от монастыря, всего минутах в десяти ходьбы, – писал там же К. Н. Леонтьев. – К нему идет усыпанная щебнем дорожка в тени великолепных деревьев. Главная дорожка случайно, или по верному художественному чувству распорядителей, идет не совсем прямо, а чуть заметно уклоняясь в сторону, от этого Скит долго не виден, но потом вдруг из чащи предстают вам скитские ворота. Они имеют вид как бы небольшого храма, с одною белою главой наверху. Самый выбор этих цветов чрезвычайно удачен. Это так тепло и красиво: и летом – в густой зелени леса, и зимой – в снегу, из которого поднимаются суровые ели и сосны… По обеим сторонам дверей, под этими воротами, на стене изображены почти все главные подвижники и учители монашества: Антоний Великий, Нил Сорский, Исаак Сирин и другие. Все с развернутыми свитками, на которых славянские надписи, изречения их. Если кто-нибудь захочет тут остановиться и внимательно подумать при чтении этих свитков, он найдет уже в них всю основную, так сказать, азбуку монашеской жизни. Внутри, со стороны Скита, на этих розовых, как бы мирно-радостных и приветливых воротах изображена икона Знамения Божией Матери. Под иконой есть подпись: “Все упование мое на Тя возлагаю, Матерь Божия! Сохрани мя под кровом Твоим”… Кто, войдя в ворота Скита, обернется, тот непременно прочтет эту подпись, и она на многих действует с особенной силой. Отец Климент (Зедергольм) говорил мне сам, что как только увидал он эти ворота, как вошел в этот просторный, тихий и цветущий Скит и посмотрел на все вокруг себя, так и сказал себе в сердце своем: здесь тебе кончить жизнь».

Теперь проделаем этот путь от монастыря до Скита снова, уже с А. Н. Муравьевым, замечательным духовным писателем первой половины XIX века. Он шел в сопровождении старца Макария и игумена Антония. «Мы вышли из ограды монастырской в лес… – писал он в книге «Оптина Пустынь и святые годы». – В его чаще, менее, нежели за полверсты от пустыни, основана была любителем безмолвия на кафедре епископской другая, внутренняя, пустынь для уединенных подвижников и процветала яко крин, по выражению библейскому… У низкой деревянной ограды начальник Скита позвонил в колокольчик, а игумен А. указал мне на лики преподобных пустынножителей, начертанные на святых вратах. “Посмотрите, кто здесь приветствует входящих, – сказал он, – великие Антоний, Евфимий и Савва, и наши преподобные основатели жития иноческого; с их благословения и с молитвою войдем внутрь ограды”. Взошли, и нас обвеяло ароматом цветов, которыми усажен весь Скит по краям его перекрестных дорожек; высокие георгины в полном цвете обозначали их направление, и под ними смиренно благоухала притаившаяся резеда, подобно скромной добродетели иноческой. Пустынный Скит представился мне цветущим садом, и не напрасно носил он на себе внешний образ Эдема, возращая и внутренне райские плоды сердечной чистоты и послушания».

Немного позднее, в начале 1870-х годов, другой интеллигентный паломник, Н. В. Сахаров, остановился в монастырской гостинице, откуда и направился в Скит. «От восточных монастырских ворот тотчас в глубину темного старого соснового леса, – писал он в очерке «В тихом пристанище» (1899 г.), – таинственно пошла, извиваясь, и звала за собой узкая, высоко насыпанная щебнем дорожка. По обеим ее сторонам стояли стройные высокие сосны… Ни звука, ни движения!.. Вдруг, точно откуда-то с неба, упал и медленно прокатился по безмолвному лесу звон небольшого церковного колокола… Звуки неслись из Скита… Вдали, сквозь зелень ветвей, мелькнула горизонтальная белая линия и сверкнуло что-то блестящее, словно звезда. Сделал путешественник еще несколько шагов, и перед глазами его выросли из леса деревянные белые стены Скита, входные ворота и над ними низкая каменная колокольня с невысоким шпилем, обшитым белой блестящей жестью, и над ним сверкающий золотом крест. Лес подходил к самым стенам. Сзади, и справа, и слева Скита стоял и точно охранял его тоже все лес… “Вот это пустыня, древняя палестинская пустыня!” – невольно произнес путешественник, изумленный, очарованный внешним видом Скита и его безмолвием…

Вход этот есть именно вход, а не въезд. За ворота Скита переступает лишь человек. Поэтому все так обставлено, так приспособлено все, чтобы вступающий сознавал, что он вступает в святилище высшей духовной деятельности, имеющей своей задачей – жить во Христе, и проникался благоговением к святому месту. Вся передняя, открытая глазам посетителя, сторона полукруглого дугообразного входа покрыта изображениями Спасителя, Божией Матери и целого сонма представителей древнего палестинского и нашего отечественного пустынножительства… Отворил путешественник тихую, беззвучную дверь в Скит и переступил за его священный порог. В некотором отдалении против входа встретила и приветливо призывала его скромная, но изящная деревянная церковь. Едва отворил он дверь в Скит, его обдало благоуханием цветов. По обеим сторонам широкой дорожки, тщательно усыпанной желтым песком, стояли они целыми семействами от входа до церкви, подступали почти к самому порогу ее, венком окружали храм разбегались по боковым тропинкам, к трапезе, к келлиям, к пасеке, к скитскому пруду, колодезю, к сосновой аллее, к кедровой роще, к башням, к скитским могилам. Всюду стояли цветы и, подобно отшельникам, воспитавшим их, безмолвно переживали свою тихую, безвестную жизнь и славословили Своего Господа. И среди этой благодати приютились свежие, опрятные, с прозрачными чистыми стеклами келлии отшельников, с невысокими крытыми крыльцами, со спускающимися прямо в зелень ступеньками, с галерейками на крыльцах и с белыми деревянными скамьями на галереях. Порядок и чистота были везде изумительные».

«В глубине дремучего леса, – пишет еще один паломник, прибывший из Вологды, в анонимном очерке, помещенном в «Троицкой народной беседе» за 1908 год, – за полверсты от монастыря, как бы утаившись от взоров… расположился Скит. Глубокое безмолвие царило всюду, только беззаботное чириканье птичек да постукивание дятлов, искавших себе пищи, слегка нарушало тишину… Подошел я ко входу в Скит. По обеим стенам этого входа обращают внимание изображения во весь рост древних пустынножителей: Антония Великого, Макария, Арсения, Ефрема Сирина. В руках они держат бумажные свитки, на которых написаны замечательные изречения. Точно живые стоят они здесь и безмолвно поучают о пути в Царствие Небесное. С некоторым трепетом прошел я этот вход и вступил во святое место Скита. Здесь уже полное безмолвие и глубокая тишина».

Все эти впечатления были не просто умилением сердца, тронутого красотой и благолепием увиденного. Не все понимали, что с ними происходит на этой дорожке между монастырем и Скитом и при первом взгляде на сам Скит. Здесь их сердца касался Господь – и это прикосновение не забывалось уже до конца жизни.

Почти посредине Скита, ближе к Святым вратам, стоит скромный храм, освященный 5 февраля 1822 года во имя Собора св. Иоанна Предтечи (отчего и Скит называется Иоанно-Предтеченским). Неброский, похожий своими террасами, украшенными белыми колоннами, на усадебный дом какого-нибудь русского помещика, не слишком богатого, – уютный, как бы домашний по виду (он и был освящен в свое время как церковь «домовая для Архиерейского приезду»), он не нарушал общей скромности построек Скита.

Обратившись к записям тех же людей, с которыми шли мы в предыдущей главе по дорожке монастыря и входили в Святые врата, увидим, что и в описании скитского храма и его служб они единодушны. Вот некоторые их впечатления. «Позвонили в маленький колокол уединенной церкви Предтечи, – писал А. Н. Муравьев в той же книге, – собралась братия и несколько народа, но без тесноты; сквозь открытые окна веяло ароматами цветов и, что довольно странно осенью, слышно было пение птиц, которое присоединилось к хвалебному гласу иноков.

Отрадно было это созвучие, уносившее мысли и сердце в глубочайшую пустыню: всякое дыхание на языке своем хвалило Господа и все соединялось в общий гимн – не так ли было некогда в Эдеме?»

Н. В. Сахаров, цитировавшийся выше, написал побольше: «Звон скитского колокола, тихий, медленный, точно похоронный, несся над этим безмолвным миром… Со ступенек одной из келлий спустился и, до половины закрытый зеленью и цветами, направился к храму неспешной, степенной походкой, не отрывая глаз от земли, манатейный монах. С противоположной ему стороны, от скитских прудов, из-за деревьев кедровой рощи, по направлению к храму, едва передвигая ноги, шел, опираясь на черный посох, другой отшельник, обремененный годами, в расшитой белыми крестами по черной мантии схиме. От скитской пасеки, из-за скитских могил появились еще отшельники… молча всходили по ступеням церковным, отворяли беззвучную дверь и молча скрывались за нею… Храм этот и устроен не так, как созидаются обыкновенные храмы: с колоннами… Это скорее та евангельская просторная, светлая храмина, братская, в которой Спаситель со Своими апостолами разделял Свою братскую вечерю… При входе в просторных деревянных рубленых сенях путешественник встречал даже деревянное ведро с водой, с деревянным ковшом в нем для утоления жажды, и душистые цветы на окнах… Окна устроены не так, как устраиваются они в церквах. Это большие, полукруглые вверху, замечательно светлые и, как в домах, открываются наружу. Утро было теплое. Поэтому некоторые окна были открыты. Видимо, скитские отшельники не порывали связи с внешней природой, отгородясь стеной от людей и мира, они не прятались от дела рук Божиих. Стены, оклеенные белой глянцевитой бумагой, смотрели светло так, приветливо. По стенам изредка развешаны в простых крашеных рамах, без всяких окладов и ненужных украшений, изображения древних палестинских и отечественных подвижников…

Началась Литургия. Совершал ее начальник Скита о. Иларион, высокий и весь белый как снег… Давно путешественник не молился так сладко, и давно молитва не действовала на него так успокоительно. Только здесь снова вспомнилось ему, сколько умиротворяющей силы таится в молитве и сколько она дает этой силы. Только здесь стало ему понятно, что молитва есть возвышение ума и сердца к Богу… Литургия окончилась. Отшельники так же степенно, неспешно вышли из храма, как и входили в храм… Вместе с другими вышел из храма и путешественник и с первого же дня почувствовал что-то близкое, что-то родственное и к этому храму, и к семье скитских отшельников».

Побывал на Литургии в Скиту и Богомолец (как он подписал свой рассказ), приехавший из Вологды. «Литургию служили все скитские иереи “соборне” во главе со скитоначальником аввою Варсонофием, – писал он. – Ради ли молитвы святых старцев, совершавших Литургию, или по молитвенному ходатайству Ангела Хранителя, святителя Николая и в Бозе почивших старцев: Льва, Макария и Амвросия, – Господь даровал мне дух благодатного умиления. Легко бывает тогда молиться и испрашивать себе у Бога милости. Стыдно было мне и неловко обнаруживать перед благоговейно настроенными старцами своё духовное состояние. Каждое слово, каждый возглас возбуждал и усиливал во мне чувство покаяния. Скоро и незаметно настал момент святого приобщения… С чувствами грешного человека и надеждою на великое милосердие Божие принял я Святые Тайны из рук досточтимого старца Варсонофия… По окончании святой службы все скитские отцы подходили под благословение аввы Варсонофия. Умилительное зрелище представилось при этом моим взорам: они просили благословения у старца, становясь на колени».

Если вернуться к первым годам возникновения Скита, мы увидим у паломника, описывающего службу, которую вел скитоначальник о. Антоний, то же самое благоговение и умиление. Он пишет о храме: «Здесь уже при самом вступлении, бывало, чувствуешь себя вне мира и превратностей его. С каким умилительным благоговением совершалось священнослужение! И это благоговение отражалось на всех предстоящих до такой степени, что слышался каждый шелест, каждое движение в церкви. Клиросное пение, в котором часто участвовал сам начальник Скита о. Антоний, было тихое, стройное и вместе с тем величественное и правильное, подобного которому после того я нигде уже не слыхал… В пении скитском слышались кротость, смирение, страх Божий и благоговение молитвенное, между тем как в мирском пении часто отражается мир и его страсти. Что ж сказать о тех вожделеннейших днях, когда священнодействие совершалось самим начальником Скита о. Антонием? В каждом его движении, в каждом слове и возгласе видны были девственность, кротость, благоговение и вместе с тем святое чувство величия. Подобного священнослужения после того я нигде не встречал, хотя был во многих обителях и церквах».

После кончины преподобного Антония игумен Антоний (Бочков) вспоминал о его служении в первоначально построенном скитском храме: «Превосходный чтец и певец, один из лучших уставщиков всего монашества, он был первым украшением Оптинской, особенно Скитской церкви, которая стала для него любимым, единственным местом духовной отрады, его первою мыслию, его жизнью. Он соблюдал в ней порядок, ее священный чин, возлюбил ее красоту, чистоту, готов был устами отвевать малейшую пылинку, замеченную им на лице возлюбленного его малого храма, восходившего при нем постепенно в свое благолепие и срубленного вначале его секирою. Служение девственного старца было истинным богослужением. Весь отдаваясь Духу Утешителю с первого воздеяния рук, он до исхода из храма не принадлежал себе».

А теперь, так как мы и пришли к началу скитской молитвенной жизни, обратимся к истории этого любимого в России и знаменитого монашеского поселения, – ведь тут, на месте Скита, некогда шумел или безмолвствовал вековой бор… Менее чем в полуверсте от Оптиной Пустыни – могучая, таинственная дебрь…

Среди сосен и елей шла тропинка, и на ней изредка показывался старец-схимонах, имевший в этой глуши, однако вблизи монастыря, уединенную келлию. Его звали о. Иоанникий. Там был небольшой просвет в чаще. Возле хижины зеленело несколько огородных грядок, а в небольшом отдалении стояло два или три улья… Схимонах Иоанникий скончался в 1815 году. А в 1819-м Оптину Пустынь посетил назначенный в Калужскую епархию известный подвижник-аскет, истинный монах – владыка Филарет (Амфитеатров). Он внимательно осматривал всю епархию. Здесь же, в Оптиной, он увидел, вернее, почувствовал чутким сердцем особенную благодать – безмолвие здешних лесов много сказало его душе. Пройдя по тропинке в лес, он увидел место, возле которого долго стоял в задумчивости: келлия покойного схимонаха, тишина – все располагало к молитве и богомыслию… Но владыка если и желал, не мог затвориться в уединении, – он призван был Господом на высокую кафедру для руководства и наставления многих. Так он и уехал отсюда.

Немного времени спустя посетил Оптину Пустынь один из отшельников, живших на смоленской земле в Рославльских лесах, – монах Моисей, человек еще молодой, но уже многому научившийся вместе с братом своим, о. Антонием, у старцев, руководивших ими там. Они оба и пострижены были в отшельнической келлии иеросхимонахом Афанасием. Изредка отшельников навещали Оптинские подвижники отцы Вассиан и Феофан (последний и скончался в Рославльской пустыни). Схимонах Вассиан при встрече с владыкой Филаретом сообщил ему, что старец Афанасий хотел бы переместиться с братией из Рославльских лесов, где им стали мешать, в соседство Оптиной Пустыни. Это совпало с желанием владыки устроить уединенное место по образу древних пустынников, где возрастала бы в безмолвии молитва, – место, которое было бы духовной опорой всего края… Так и определилось оно, там, возле келлии покойного монаха Иоанникия.

И вот братья-иноки Моисей и Антоний прибыли в Оптину, а потом в Калугу, к епископу Филарету, который с ними направил письмо старцу Афанасию, где одобрил желание переселения и благословил начать устройство Скита. «Я вам позволю в монастырских дачах избрать для себя место, какое угодно будет, – писал он, – для безмолвного и отшельнического жития по примеру древних святых отцев-пустынножителей. Келлии для вас будут изготовлены, как скоро вы изъявите на то свое согласие. От монастырских послушаний вы совершенно будете свободны… Любя в юности моей от всей души монашеское житие, я буду находить истинную радость в духовном с вами собеседовании».

Не так быстро все тогда делалось, как ныне. Владыка отправил письмо в декабре 1820 года. А старец Афанасий пишет ему в апреле следующего, обдумав все так, что его предложения навсегда остались почти во всем общей программой скитского жития. «Когда Бог благоволит положить начало основанию Скита и привесть оный в совершенство, – писал он, – желательно, чтобы ничем не причинять неудовольствия обители, чтобы была взаимная поддержка и духовный соблюдался союз любви, а для того два главных средства: 1. Чтобы Скит, ежели только возможно, имел бы особое содержание посредством боголюбивых душ, не нанося стужения обители о потребностях, и самим, что в силах будет, поделывать, как-то: огородный овощ сажать и рукодельем, каким кто может, по временам от уныния заниматься, уповая наипаче на Промысл, что Он не лишит нужного продовольствия; когда же случится избыток в чем, – отдавать в обитель, а недостаток, сколько можно, понести терпением. 2. Нужно к общей тишине не допускать входить в Скит мирских лиц, любопытством побуждаемых, иначе не можно иметь безмолвия; из обители же братиям приходить по нужде с благословения начальника в субботу или воскресенье, а прочие бы пять дней пребывать в совершенном от всех безмолвии».

16 июня 1821 года рославльские отшельники, все, кроме старцев Афанасия и Досифея, отложивших свое перемещение, прибыли в Оптину и начали труды по устроению Скита, следуя плану, утвержденному владыкой Филаретом. Расчищался участок бора близ пасеки и келлии покойного отца Иоанникия. Козельский купец Д. В. Брюзгин пожертвовал 1500 рублей на строительство, что позволило нанять работников – пилить лес, корчевать пни, а потом строить келлии и храм. Вместе с рабочими трудились и пятеро рославльских отшельников, среди них братья – иноки Моисей и Антоний (Путиловы). Схимонах Вассиан, пожелавший присоединиться к их житию, также брался за всякую работу, не жалея сил. Скит был обнесен оградой, а в феврале 1822 года совершено было и освящение храма. Владыка Филарет особенным указом установил для скитян некоторые правила: «Женскому полу возбранить вход; мирских лиц допускать лишь по разрешению старца; не рубить леса вокруг Скита, дабы навсегда он был закрыт». Первым скитоначальником стал о. Моисей. А с 1825 года и в течение четырнадцати лет эту должность занимал его брат о. Антоний. Братия начала постепенно умножаться – Скит принимал все более благообразный вид.

В 1829 году прибыл в Скит и поселился в келлии на пасеке старец Леонид (в схиме Лев). Там находился тогда и послушник Димитрий (в постриге Игнатий, потом святитель, епископ Кавказский и Черноморский), который позднее писал об этом времени: «Когда прибыл туда старец иеросхимонах Леонид с несколькими учениками своими и настоятель предал ему Скит в духовное управление – тогда Скит начал населяться… Число жившей в нем братии простиралось до тридцати человек». Другой Игнатий, иеросхимонах, поселившийся в Скиту в 1830 году, сообщает, что там был установлен следующий распорядок: «Утреннее правило начиналось в 2 часа. Читали полунощницу, а перед ней утренние молитвы, затем 12 псалмов, поучение из Пролога и Первый час. Братия расходилась затем по келлиям. В 6 часов становились в келлиях на правило – читать 3 и 6 часы, главу из Евангелия и две главы из Апостола. После сего шли на послушание… Все скитяне составляли тогда одну духовную семью – мир и любовь царствовали в ней. Все отличались глубоким смирением, каждый старался превзойти другого в этом отношении. Даже взглядом боялись друг друга оскорбить, испрашивая прощения при малейшем оскорблении брата. Все сохраняли безмолвие. По келлиям друг к другу не ходили… Чай пили только по праздничным дням, субботам и воскресеньям. Собирались для сего у старца Льва на пасеке, самоваров братия по келлиям не держали… На откровение помыслов вся братия ходила ежедневно к о. Льву на пасеку после вечерней трапезы и у него же в келлии выслушивали молитвы на сон грядущим». В 1834 году прибыл в Скит из Площанской пустыни ученик старца Льва иеромонах Макарий, будущий его преемник.

В то время в быту почти не было разницы между простым монахом и скитоначальником. Был у о. Антония келейник, но у этого келейника было еще много и других послушаний – и привратник, и садовник, и он же хлебопек. «Как самый бедный бобыль, – писал о. Антоний в 1832 году, – живу в келлии един: сам и по воду, сам и по дрова… Чином священства почтенных теперь у нас в Скиту собралось пять человек, но все они престарелы и многонемощны почему и тяготу служения за всех несу один». Мало того – о. Антоний, скитоначальник, учредитель неусыпаемого чтения Псалтири, сам же и читал ее днем два часа и ночью столько же. А жил он в маленькой келлийке при храме, где потом обитали пономари. С середины 1830-х годов у него начали болеть ноги – этот крест он нес до конца жизни с неизменным благодушием, в трудах, молитве, чтении Священного Писания и Отеческих книг.

В октябре 1827 года поселился в Скиту один из старцев, подвизавшихся в пустыне в Рославльских лесах, – отец Досифей, которому тогда было семьдесят четыре года (из них пятьдесят он провел в монашестве). Прожил он в новоустроенном Скиту под началом своих бывших учеников – настоятеля монастыря о. Моисея и скитоначальника о. Антония – год с небольшим и скончался 22 декабря 1828 года.

Монах Сергий, сельский пономарь, был двоюродным братом пустынника схимонаха Иоанникия, жившего возле пруда на пасеке, в последнее время с двумя учениками – монахами Мисаилом и Феофаном. Здесь и поселился о. Сергий спустя десять лет после кончины о. Иоанникия, последовавшей в 1815 году. Всего пять с половиной лет подвизался он в иноческом житии – ухаживал за пчелами, пел и читал в храме, во всем стараясь подражать подвижническому житию своего приснопамятного брата. Около года прожил он на пасеке при старце Льве и скончался шестидесяти пяти лет в сентябре 1830 года.

Из тех же Рославльских лесов, что и старец Досифей, прибыл в Скит вместе с отцами Моисеем и Антонием о. Савватий, тоже монах-пустынник, принявший участие в трудах по устройству Скита. Когда стал скитоначальником о. Антоний, монах Савватий назначен был к нему келейником. Свое хлопотливое послушание он нес с великой добросовестностью, стараясь при этом исполнять и всякие дела в Скиту, так как братии тогда было еще мало. Пятидесяти двух лет он скончался в 1833 году от холеры, от которой одновременно с ним почил и молодой послушник Георгий.

Автор помещенных в жизнеописании старца Льва, изданном Шамординским монастырем в 1917 году, «Вопросов ученика и ответов старца» рясофорный монах Павел поступил в Скит в 1829 году. Юный инок был одним из самых ревностных учеников старца. Жизнь его окончилась рано – в двадцать шесть лет. Борьба инока с горькими помышлениями, невольная меланхолия сломили не дух его, а здоровье. За несколько дней до рокового известия о смерти отца он видел сон, поразивший его, о котором он рассказал старцу Льву, разбудив его в час ночи. Монаху Павлу снилось во всех подробностях, как бы происходящее наяву, что его, как Христа, распинают на кресте, вбивая гвозди в руки и ноги. «Можно ли верить такому сну?» – спросил он старца. Тот отвечал, что можно, так как если бесы могут показать не только во сне, но и наяву как бы Христа, то креста Господня они показать никак не могут, и такого никогда не было, ибо трепещут и теряют всякую силу перед священным орудием их уничтожения.

За год до смерти монаха Павла принят был в Скит иеромонах Исаакий (Малиновский; позднее в схиме о. Иоанн), бывший сначала старообрядцем. Будучи сборщиком средств на строение храма, он обошел много православных обителей, беседуя там с иноками, испытуя их, – наконец, пошатнулись его гибельные заблуждения. Стал он читать книги святых Отцов, особенно те, где пишется против еретиков и раскольников. Пять лет он, находясь еще среди староверов, делал попытки убедить бывших собратий в правоте Православной Церкви. По благословению владыки Филарета, митрополита Московского, он составил и издал пять противораскольнических книг (в 1839–1849 годах). Отошел он ко Господу во время болезни, посреди мирного разговора с навестившими его монахами. Это было 4 сентября 1849 года.

В том же году скончался игумен Варлаам. По поводу кончины отцов Иоанна и Варлаама скитоначальник старец Макарий сказал: «Жаль старичков! Особенно отца Варлаама. Без них как будто пусто. Молодые хороши при старичках».

В сане иеродиакона и иеромонаха о. Варлаам подвизался на Валааме в скиту, – в то самое время, когда там находились старцы Феодор и Леонид (позднее Оптинский старец). Затем он был назначен игуменом Валаамского монастыря. Спустя несколько лет он был по жалобам братии на его суровое и резкое обращение снят с этой должности и перемещен в Скит Оптиной Пустыни под начало уже знакомого ему по Валааму старца Льва. Он до конца жизни вспоминал Валаам, но и Оптинский Скит полюбился ему. Все имущество его было – тулуп и жесткая подушка. Жил он на пасеке и келлии своей не запирал.

Нельзя не вспомнить и такого скитского подвижника, как схимонаха Вассиана, вступившего в Оптину Пустынь в 1812 году. В 18-м он был пострижен в мантию, а в 20-м – в схиму, самим святителем Филаретом, епископом Калужским. Когда рославльские отшельники начали строить Иоанно-Предтеченский Скит, он, бывавший у них в лесах и хорошо их знавший, стал им помогать. Когда в сентябре 1857 года он скончался, в скитской Летописи появилась пространная запись, где, в частности, говорилось: «Кончина сего преутружденного старца была, согласно церковной молитве, безболезненная, мирная, тихая. Посему уповаем, что ждет его ответ непостыдный на Страшном Христовом Судилище».

Иоанно-Предтеченский Скит Оптиной Пустыни знаменит своими преподобными старцами. Череда этих духоносных мужей протянулась от первого из них – иеросхимонаха Льва (Наголкина) – на сто лет вперед. Ими направлялась вся жизнь Оптиной и Скита, и не только духовная. К ним обращались с откровением помыслов и со всяким вопросом не только рядовые монахи, но и начальствующие, в том числе и настоятели. За редкими исключениями старцы жили в Скиту. Ради них в это тихое место устремлялись жаждущие духовного исцеления люди со всех концов Святой Руси. Старцы основывали монастыри, и иногда один скитский старец был духовным отцом и наставником нескольких окружных обителей, в особенности женских. Скитские старцы не только давали разумные советы – они чаще всего определяли для человека весь его будущий жизненный путь, непременно долженствовавший совпасть с путем вечного спасения. Мало того, они имели и сверхъестественные дары от Господа, дары апостольские: прозрение будущего, исцеление душевных и даже телесных недугов. Нередко они, не спрашивая о том наперед, называли незнакомого человека по имени, напоминали забытые ими грехи, иногда относящиеся к далеким временам детства…

Люди чувствовали их внутреннее смирение, их самоотверженность при великой любви к ближним, кто бы это ни был – крестьянин, купец, сановник, простая работница или барыня. У людей после общения с Оптинскими старцами возникали часто неведомые им до того чувства – любви к Богу, к молитве, к храму, к ближнему, ненависть ко греху… Так и хочется сказать, что не было на земле должности важнее старческой.

Старчество возникло вместе с христианством. «Этот, основанный на евангельском, апостольском и святоотеческом учении образ монашеского жития, – писал один из насельников Скита, иеромонах Климент (Зедергольм), в Житии старца Леонида, – в наше время пришел в такое забвение, что считаем не лишним сказать здесь о нем несколько слов». Так как в наше время в России старчество весьма редкое явление, то прислушаемся к объяснениям отца Климента.

«Путь старческого окормления во все века христианства, – пишет он, – признан всеми великими пустынножителями, отцами и учителями Церкви самым надежным и удобнейшим из всех, какие были известны в Христовой Церкви. Старчество процветало в древних Египетских и Палестинских киновиях, впоследствии насаждено на Афоне, а с Востока перенесено в Россию. Но в последние века, при всеобщем упадке веры и подвижничества, оно понемногу стало приходить в забвение, так что многие даже начали отвергать его. Уже во время Нила Сорского (XV в.) старческий путь многим был ненавистен, а в конце прошедшего столетия (XVIII в.) и почти совсем стал неизвестен. К восстановлению в России этого, основанного на учении святых Отцов образа монашеского жития, много содействовал знаменитый и великий старец, архимандрит молдавских монастырей Паисий (Величковский). Он с великим трудом собрал на Афоне и перевел с греческого языка на славянский творения аскетических писателей, в которых содержится учение о монашеском житии вообще, и в особенности о духовном отношении к старцам. Вместе с тем в Нямецком и других подчиненных ему молдавских монастырях он показал и применение этого учения к делу. Одним из учеников архимандрита Паисия, схимонахом Феодором, жившим в Молдавии около двадцати лет, этот порядок иноческой жизни передан иеросхимонаху Леониду, а им и учеником его старцем Макарием насажден в Оптиной Пустыни».

Вскоре появились старцы и в других русских обителях, но только в Оптиной была так ярка их деятельность, и только здесь – преемственность их от учителя к ученику. Посмотрим, что писали святые Отцы об этом явлении в монашеской жизни. В чем его сущность? Вот поучение преподобного Антония Великого, первоначальника иноческого пустынного жития, подвизавшегося в Египте в IV веке. «Твердо знайте, – говорил он, – что ни преуспеть или возрасти и сделаться совершенным вы не можете, ни уметь верно различать добро от зла вы не будете, если не будете повиноваться отцам вашим. Отцы наши сами так поступали: повиновались отцам своим и их наставления слушали; оттого преуспели, возросли и сделались сами учителями… Так Исаак слушался Авраама, Иаков – Исаака, Иосиф – Иакова… Повинуйтесь отцам своим и во всем слушайтесь – и не падете во веки».

Основа основ духовного делания – послушание, полное доверие своему наставнику. Авва Дорофей в своей знаменитой книге поучений говорит, что «нет несчастнее и ближе к погибели людей, не имеющих наставника в пути Божием» (Поучение 5-е). «Лучше тебе быть и именоваться учеником ученика, – писал преподобный Симеон Новый Богослов, – нежели проводить жизнь своеобразно и собирать бесполезные плоды своей воли» (Слово 72-е). Вот слова преподобного Паисия (Величковского): «Не может кто-либо спастись без отвержения своей воли, хотя бы и усердно подвизался, ибо наша воля и наш нрав – как медная стена между нами и Богом».

Искусного, умудренного Богом старца по справедливости называли кормчим, без которого невозможно было провести корабль в желаемую пристань, – об этом писал преподобный Иоанн Лествичник. И братья Ксанфопулы – Каллист и Игнатий – прибегли к этому же образу: «Если в море никто не пустится без искусного кормчего, если за какую-либо науку или искусство никто не возьмется без знающего дело учителя, то кто дерзнет приступить к изучению делом искусства искусств и науки наук, вступить на таинственную стезю, ведущую к Богу, и пуститься в беспредельное мысленное море, то есть в иноческую жизнь… без кормчего и учителя, опытного и истинного?»

Здесь святые Отцы говорят о руководстве старцами жизнью монахов. Но преподобный Серафим, Саровский чудотворец, и Оптинские старцы простерли свое благотворное влияние и на мирян многие из которых, как овцы без пастыря, погибали, не находя пути к спасению. В конце концов жившие в Иоанно-Предтеченском Скиту старцы стали истинными народными учителями. Старцев не забывали и после их кончины, поучаясь их наставлениями, событиями их житий, письмами, – есть книги о них, изданные Оптиной Пустынью и в прошлом веке, и ныне. Их старческое служение продолжается – и здесь, на земле, и на небе, где они предстоят Престолу Вышнего в лике святых.

В 1834 году из Площанской пустыни прибыл в Иоанно-Предтеченский Скит ученик старца Льва иеромонах Макарий. Он уже и сам был опытный наставник, имел духовных чад, но ему желалось быть возле своего старца, жить у него в послушании. В 1836 году о. Макарий был назначен братским духовником всей обители, а в ноябре 1839 года – скитоначальником вместо иеромонаха Антония, перемещенного на должность настоятеля в Николаевский монастырь близ Малоярославца.

Старец Лев относился к о. Макарию не как к ученику, а как к духовному другу, сотаиннику, постепенно приучая его разделять с ним старческие труды. Многих он отправлял исповедоваться к о. Макарию. Старец по каким-либо делам не давал решения без него – то же делал и о. Макарий. «Подождем, придет о. Макарий, – говорил старец, – вместе поговорим». Старец Лев скончался в октябре 1841 года – иеромонах Макарий заступил на его место.

Вот и скитоначальник, и старец, а полон смирения, выражавшегося во всем, – в отношениях с братией, в речи, в одежде, в письмах… Небогат он был здравием, но одевался легко – зимой в потертой шубе, надетой в один рукав, сапоги на босу ногу… Когда отъезжал куда-нибудь (в Долбино, в Севск или Мещовск, а то и в Москву), собирался быстро. Если кто с ним ехал – должен был поспешать. Похвалу себе старец называл «клеветой» и бывал недоволен, когда слышал что-нибудь такое. Многих умилял он, когда пел в храме, особенно покаянные песнопения – как бы великий грешник, со слезами на глазах… И еще многих великих даров удостоен был он от Господа – мира душевного невозмутимого, даров рассуждения и прозрения грядущего. Он был милостив к немощствующим и кающимся, умел наставить словом. Мог утешить и просто взором, благословением – всякий ближний чувствовал его любовь. Братия шли к нему в любое время, даже в час отдыха, когда он читал, – отказа в наставлении не бывало.

Он жил в домике, примыкающем к Святым скитским вратам. Две комнаты, которые он занимал, были украшены видами монастырей, портретами святителей; много было и икон. На столе чернильница, тетради, книги и духовные журналы, которые он выписывал. Как и все в Скиту, он вставал в 2 часа ночи и будил келейников, вместе с которыми совершал утреннее правило. Затем в шесть утра – часы и все остальное. С этого времени келлия его была открыта для всех. «Изумительно было спокойствие старца в минуты его наставнической деятельности! – вспоминал инок о. Евфимий. – Он с одинаковым терпением выслушивал нелепое суеверие и безумное вольнодумство, бессмысленную жалобу крестьянской женщины и замысловатую пытливость эмансипированной барыни, бесхитростный рассказ простолюдина и хитросплетенную фразу: ничто не могло возмутить его христианского терпения, его полного духовного спокойствия – все было покорено им в себе глубочайшему смирению. Это был истинный учитель нравственного богословия и духовного делания. Не цветисты были поучения его, но в них слышался дух, чувствовалась теплота; размягчалось самое ожесточенное сердце».

После кончины старца издано было шесть томов его писем – один к мирянам и остальные к монашествующим. И это не все письма. Нельзя было не удивляться, когда находил он время на писание этих, зачастую пространных, наставлений. Позднее старец Варсонофий благословлял многих и своего письмоводителя послушника Николая читать именно письма старца Макария.

Жизнь старца Макария была постоянным преодолением, с Божьей помощью, разных слабостей, трудностей, болезненных состояний. Он страдал одышкой («занятием духа») и спасался не только молитвой, но и каплями, прописанными врачом. Несмотря на это, он был в постоянных трудах. При нем Скит пришел поистине в цветущее состояние. Благодаря многочисленным жертвователям, почитавшим старца, Скит обстраивался, содержал себя и помогал монастырю. В Скиту и до него были цветы, но при нем он буквально обратился в райский сад. При нем же возведены были каменные столбы и ограда, а также каменные Святые врата с колокольней достроенные в 1858 году.

Одним из значительнейших дел старца Макария явилось издание от монастыря святоотеческих книг, начавшееся в 1847 году книгой «Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского». К этому времени в Скиту собралось много рукописей – святоотеческие творения, переведенные с греческого языка архимандритом Паисием, и другие аскетические писания. Начать это дело было непросто, так как по закону церковным книгоизданием имел право заниматься лишь Св. Синод. Старцу помог святитель Филарет, митрополит Московский, член Синода, благословивший это дело и взявший всю ответственность на себя. Среди мирских помощников самыми деятельными были супруги Киреевские, духовные чада старца Макария, жившие летом близ Белева, в сорока верстах от Оптиной Пустыни. Из скитской братии сотрудниками старца были послушник, потом иеромонах Леонид (Кавелин, впоследствии наместник Троице-Сергиевой Лавры, церковный писатель), иеродиакон Амвросий (будущий преподобный старец), иеромонах Ювеналий (впоследствии архиепископ Литовский, тоже церковный писатель) и другие иноки.

Келлия о. Макария отчасти стала похожа на кабинет редактора, так как везде лежали отпечатанные книги, листы читавшихся им гранок. Киреевские присылали эти гранки и книги из Москвы. Изданные экземпляры из Оптиной рассылались по всей России в монастыри, семинарии, духовные академии, епископам и некоторым лицам мирским. Таким образом для монашествующих (и отчасти для мирян) стали доступны аскетические труды, которые ранее в большинстве своем имелись только в рукописном виде – были редки и дороги. Это были творения святых Исаака Сирина, Нила Сорского, аввы Фалассия, Симеона Нового Богослова, аввы Дорофея, Иоанна Лествичника, Марка Подвижника и многих других Отцов. Великой важности совершалось дело. После кончины старца Макария скитяне продолжили книгоиздание под руководством преемника его по старчеству – иеромонаха Амвросия.

В первый же год своего жития в Скиту старец Макарий избрал себе в келейники инока Илариона, будущего преподобного старца. Иларион был у о. Макария в полном послушании в течение двадцати с лишним лет: это была великая, благодатная школа безмолвного жития. Кроме послушания келейного, о. Иларион испросил благословения на заботу о скитских садовых посадках. Окончив ночное чтение неусыпаемой Псалтири (3 и 4-й часы), он сразу принимался за садовое дело. Его усердием все дорожки окаймились прекрасными благоухающими цветами. В его ведении были также яблони и другие плодовые деревья, всегда дававшие обильный урожай. Мало того – занимался он и благоустройством пасеки, так как и это дело знал в совершенстве. А еще варил он для Скита квас, пек хлеб и иногда угощал братию блинами. Знакома ему была и врачебная наука: он имел в келлии аптеку, больные иноки получали от него помощь, а зимой о. Иларион резал ложки из дерева; несмотря на такую занятость он ежедневно выкраивал время на чтение аскетических писаний святых Отцов.

Старец Макарий видел, что о. Иларион имеет великие духовные дары, но до времени не давал ему окормлять духовных чад, хотя они понемногу начали появляться у будущего старца. А во время своей предсмертной болезни старец Макарий открыто поручил о. Илариону нескольких ближайших своих учеников. Умирая, о. Макарий оставил Оптиной двух старцев – Амвросия и Илариона.

Старец Макарий скончался в страданиях, терпя мужественно предсмертную муку. Братия сильно скорбела о нем. В день его кончины, 7 сентября 1860 года, когда читался канон на исход души, он лежал на полу (так просил себя положить). В келлии было множество братии, а те, кто не мог войти, глядели во все окна снаружи, не сдерживая слез. «Судьбы Божии нам неисповедимы, – писал старец Макарий, – каждому из нас Он положил предел жизни… для нас, верующих христиан, смерть не есть всегдашняя разлука, но временное отшествие: Аще живем, аще умираем, Господни есмы (Рим. 14, 8), – учит св. Апостол, и пред Богом все живы есмы, ибо душа бессмертна и вечна».

После смерти отца Макария скитоначальником был общий для обители и Скита духовник иеромонах из дворян о. Пафнутий, высокой духовной жизни человек. А старцем стал иеромонах Амвросий, который, будучи келейником и помощником о. Макария в трудах, с 1846 года помогал ему, по благословению владыки Николая, Калужского епископа, и по духовничеству. Из-за болезни, почти уложившей его в постель, он как иеромонах был отчислен в 1848 году за штат и все силы отдавал старчеству. Жил он в домике, примыкающем к Святым вратам справа (если смотреть с территории вне Скита). Иеромонах Ераст, много лет бывший письмоводителем у старца, близко знавший его, писал в своей книге об Оптиной Пустыни: «При богатых природных дарованиях и обильно наполняющем благодатию Божиею душу богословском образовании, смиренное предание своей воли в послушание простому старцу о. Макарию скоро привлекло на о. Амвросия особую благодать Божию, паче всех сверстников». А о. Климент писал брату: «Мне кажется, что с батюшкою о. Макарием скончалось все утешение мое. Обращаюсь к о. Амвросию, истинному ученику батюшки, проникнутому его духом».

Постепенно имя нового старца завоевало сердца монахов и мирян. Сам же он словно не видел своих трудов, укоряя себя в «неделательном глаголании». Никогда не решился бы он старчествовать, если б не прямое указание о. Макария: «Будешь жить в хибарке по ту сторону ворот, и смотри – вот тебе мой завет: никого из приходящих не оставляй без утешения».

Преподобный Амвросий прожил в этом домике более тридцати лет, не имея возможности совершать Литургию, но исполняя свое келейное правило, принимая ежедневно множество людей. Как и при прежних старцах, без совета с о. Амвросием ничего в обители (и в монастыре, и в Скиту) не предпринималось.

В Скит потянулся народ… Вот приходит келейник:

– Батюшка, вас ждут.

– Кто там?

– Московские, тульские, орловские и прочие народы.

Из хибарки о. Амвросия два выхода – наружу, за Скит, для женщин, которым в Скит входить возбранялось, и внутрь, для мужчин. Старец выходил, на ходу отвечая на вопросы, благословляя, – некоторых приглашал к себе для беседы в келлии. Он называл по имени незнакомого человека, напоминал иным забытые грехи, иногда исцелял от болезней, нередко прикрывая свои подвиги шуткой, например: «Как жить? Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение»…

Архимандрит Агапит (Беловидов) в Житии старца пишет: «Самое слово его, растворенное солью благодати Божией, имело особую силу и было могучедейственно. Не говорим уже о том, что все, с верою обращавшиеся к старцу, смиренно преклоняли пред ним свои выи с готовностью исполнять всякое его слово; много было и из нерасположенных, по неведению, к нему людей, при первом с ним знакомстве переменявших свой свирепый нрав на агничную кротость… То он с лаской глядел на вас, то смеялся с вами одушевленным молодым смехом, то радостно сочувствовал, если вы были довольны, то тихо склонял голову, если вы рассказывали что-нибудь печальное, то на минуту погружался в размышление, когда вы хотели, чтоб он сказал вам, как поступить в каком-либо деле, то решительно принимался качать головой, когда отсоветывал какую-нибудь вещь, то разумно и подробно, глядя на вас, все ли вы понимаете, начинал объяснять, как надо устроить ваше дело».

«Вообще первая встреча с о. Амвросием поражала посетителей, – вспоминал о. Ераст. – Ожидая увидеть старца дряхлого, серьезного, строгого, молчаливого, глаза посетителя вдруг встречали радостное сухонькое старческое личико с добрыми проницательными глазами, с улыбкою и ласкою встречающего вас смиренно в полулежачей позе, в камилавке, черном подряснике, и уже благословляющего вас дрожащей сухонькой ручкою, при ободряющем и всепрощающем взгляде…»

Не только простой народ обращался к старцу Амвросию. Бывали у него и с ним переписывались епископы – Воронежский Антоний, Саратовский Тихон, Томский Петр (живший одно время в Скиту на покое), митрополит Московский Иоанникий. Обер-прокурор Св. Синода граф А. П. Толстой трижды гостил в Скиту. Великий Князь Константин Константинович Романов, поэт, президент Академии наук, командир Преображенского гвардейского полка, генерал-инспектор военно-учебных заведений посетил Скит дважды. Духовным чадом старца был Константин Леонтьев, писатель и философ, в тайном постриге монах Климент. Знал старца Амвросия и виделся с ним церковный писатель Евгений Поселянин. Еще можно из посетителей старца назвать Достоевского, Владимира Соловьева, а также посетившего его Льва Толстого, впрочем, не получившего по своей гордости от беседы с ним никакой пользы, – не внял он призыву о. Амвросия покаяться в своих заблуждениях.

Старец Амвросий, как мы уже сказали, руководил и оптинским книгоизданием. При нем вышли подготовленные в Скиту жизнеописание старца Макария (составленное архимандритом Леонидом), шеститомное собрание писем старца Макария (с помощью вдовы И. В. Киреевского Наталии Петровны), новое издание книги аввы Дорофея (подготовленное отцами Климентом и Анатолием), Слова преподобного Симеона Нового Богослова (их же труд по переводу), жизнеописание св. Антония (составленное о. Климентом), «Огласительные поучения» Феодора Студита (перевод отцов Климента, Анатолия и Ювеналия), жизнеописание старца Леонида (позднее значительно дополненное), переработанное архимандритом Леонидом его «Описания Козельской Оптиной Пустыни», жизнеописание архимандрита Моисея, составленное о. Ювеналием, и другие книги, не считая двух десятков брошюр духовного содержания и труда епископа Петра (Екатериновского) «Указание пути ко спасению (опыт аскетики)».

10 октября 1891 года старец Амвросий скончался во время своего пребывания в Шамордине. После отпевания и панихид гроб несли на руках 12 верст до Оптиной Пустыни. Был дождливый день, ветер, – однако свечи в руках идущих не гасли. Сквозь непогоду слышался печальный звон большого колокола с оптинской колокольни. Насельники монастыря с иконами и хоругвями стояли на берегу Жиздры, через которую был наведен временный мост. Похоронен был старец Амвросий рядом с могилой его учителя, старца Макария.

Еще при жизни старца Амвросия значительную часть своего иноческого пути прошел будущий старец, скитоначальник о. Анатолий (старший), бывший поначалу духовным чадом старца Макария, а потом по его благословению перешедший к о. Амвросию. С должностью скитоначальника о. Анатолий принял и обязанности духовника. Не было ни одного дела, о котором он не советовался бы со старцем. Когда устроилась под руководством старца Амвросия женская Шамординская обитель, он назначил его духовником сестер, – о. Анатолий стал постоянно ездить туда, исполняя все указания о. Амвросия по Шамордину, где строился Казанский собор и вообще было множество духовных и хозяйственных забот. Старец Анатолий пережил своего учителя лишь на три года – скончался иеросхимонахом 25 января 1894 года на семидесятом году жизни.

Иеромонах Климент под влиянием Ивана Васильевича Киреевского перешел в православие из лютеранства. Таинство миропомазания при его присоединении к нашей Церкви было совершено в Иоанно-Предтеченском Скиту. Затем он провел десять лет в миру, служа при Св. Синоде и совершая поездки на Восток для сбора сведений о состоянии тамошних православных храмов и монастырей. Он был в Константинополе, на Афоне, в Иерусалиме. Тридцати двух лет, в 1862 году, он поступил послушником в Скит. «Се покой мой во век века», – сказал он, поселясь в келлии. На деньги его бывшего синодального начальника А. П. Толстого в 1867 году для него был построен отдельный корпус, где он мог удобно заниматься письменными работами и где поместил он свою довольно большую библиотеку. Послушание его было – писать письма под диктовку о. Амвросия. Так как он хорошо знал новые и древние языки, то был благословлен старцем трудиться над переводом святоотеческих творений, – этим он занимался после обеда и до ужина.

Летом 1873 года граф А. П. Толстой, бывший тогда в Женеве, тяжело заболел. Когда стало ясно, что эта болезнь к смерти, то православные священники заграничных храмов предлагали ему приобщение Святых Христовых Тайн. Он же выразил желание, чтобы это непременно сделал отец Климент из Скита Оптиной Пустыни. Жена графа Анна Георгиевна написала в Оптину, что берет на себя все издержки поездки о. Климента в Женеву. И вот он в срочном порядке был рукоположен во иеромонаха, а вскоре со своим келейником о. Тимоном выехал за границу и 19 июля исповедовал графа и причастил его запасными Святыми Дарами, взятыми из Оптиной Пустыни. 21-го граф скончался. Гроб с его телом был отправлен в Москву. Здесь 5 августа заупокойную службу в храме Покрова в Кудрине служили митрополит Московский Иннокентий и викарный епископ Леонид. Среди множества сослужащих был и о. Климент. 18 августа он вернулся в Скит. Жизнь его пошла обычным порядком.

О. Климент отличался большой ревностью к православию. «С каким, например, усердием, – говорится в его житии, – принимал он участие в обращении старцем Амвросием в православие католиков и других иноверцев!..» Или еще: «Как он опечален был присланною ему вышедшею первым изданием книгою англичанина Фаррара “Жизнь Иисуса Христа” в русском переводе!»

Из ученых трудов о. Климента можно назвать перевод с новогреческого языка «Поучений аввы Дорофея» и «Двенадцати слов прп. Симеона Нового Богослова»; исправление русского перевода «Огласительных слов» прп. Феодора Студита, также исправление второго издания «Лествицы». Он составил жизнеописания старцев Льва и Антония, написал книгу о Никодиме Святогорце (авторе «Невидимой брани»). Надо упомянуть и его труд по приведению в порядок скитских поминальных Синодиков.

Характер о. Климента виден отчасти из рассказа его келейника о. Тимона: «Если разбить или сломать у него вещь, и ценную, – говорил он, – ни слова не скажет… А вот попробуй зашуметь, когда он пишет или читает, или какую-нибудь книгу или другую вещь не так положить, он весь так и вспыхнет… По утрам мы часто вместе пили чай и беседовали. Только вижу, часто он слушает меня сначала, а потом начнет по комнате ходить, что-нибудь делать, или книжку возьмет, или не глядит на меня… Я сперва думал, что ему скучна простота моих речей, однако скоро понял, что это не то… Пока я говорил вещи безвредные, средние, что называется, он беседовал со мной, а у меня, каюсь, есть привычка судить и осуждать людей… И сам не замечу, как слово за словом я начну осуждения… Вот что ему не нравилось».

Отец Климент скончался от воспаления легких сорока восьми лет в неделю жен Мироносиц 1878 года. Домик, где он жил в Скиту, сохранился до нашего времени.

Какие иногда сильные искушения посылает Господь монахам, видно из жития скитского насельника инока Макария (Грузинова), ставшего в Александро-Свирском монастыре учеником старца Льва, с которым он впоследствии и перешел в Оптину. По благословению старца он писал иконы и портреты, хотя и не очень искусно. Зная его детское незлобие и тихий нрав, иноки нередко подшучивали над ним, он же переносил это благодушно. С 1836 по 1841 год, до кончины старца, о. Макарий был возле него в монастыре, а после вернулся в Скит. В 1849 году вот что случилось с ним. Зимой решил он пойти в Козельск без благословения. Пошел, – а тут замела вьюга, да сильная, – он потерял дорогу, а скоро остался и без одного валенка, с босой ногой. Наткнувшись на стог сена, залез в него поглубже, провел тут ночь, а ногу обморозил. Козельский доктор предложил ему отнять стопу, но он не согласился. До конца жизни нога его нестерпимо болела, но он терпел, считая это наказанием за самочиние. Братия удивлялись такому его терпению и брали себе от этого духовный пример… Скончался о. Макарий восьмидесяти лет 5 мая 1869 года.

Иеромонах Иларий в детстве часто бывал в Оптиной и ходил на исповедь к старцу Льву. Но в Скит поступил уже после его кончины. Сначала он был поваром, потом келейником у старца Макария, который как-то сказал о нем: «Иларий не из таких людей, что, по общепринятому выражению, “схватывают звезды с неба”, а в дело годится». Иларий был помощником монастырского духовника. Келейным его занятием была каллиграфия: он переписал весьма искусно уставным письмом книгу преподобного Исаака Сирина с рукописи (она еще тогда не была издана). Эта книга трудов о. Илария хранилась в библиотеке Скита. Скончался он от простуды на 65-м году жизни в 1872 году.

Такие же келейные занятия, как у о. Илария, были у схимонаха Сергия, и он, так же уставом, переписал «Лествицу» св. Иоанна Лествичника. Кроме того, он весьма замечательно вырезал из дерева и кости параманные кресты. Скончался в 1884 году.

Монах Иннокентий, поступивший в Скит в 1866 году, был сначала при монастырской книжной лавке, а потом письмоводителем у старца Амвросия. Было время, когда его смущали помыслы о невозможности спасения. Придет он к старцу и говорит, что добрых дел у него нет, а бесы окрадывают… Старец на это однажды сказал так: «Чего же красть-то? Ведь говоришь, что доброго у тебя ничего нет. Красть-то нечего!» От этой шутки даже посмеялся инок, а искушение прошло. Скончался он от чахотки в 1886 году.

Сорок лет было иеромонаху Палладию, когда он поступил в монастырь, – это было в марте 1860 года. Через три года он перешел в Скит. Он имел хороший бас и знал церковное пение. В Предтеченском храме ему поручили управление певчими левого клироса. Кроме того, он вел скитскую Летопись. Умер на 68-м году жизни.

Одним из замечательных подвижников в Скиту был друг преподобного Илариона иеросхимонах казначей о. Флавиан (Маленьков). Когда он был отроком, умерла его мать, а отец поступил в Скит Оптиной Пустыни, где имел послушание садовника и цветовода. Он был пострижен в мантию с именем Мелетия. Отрок также хотел поступить в Скит, но старец Лев до поры удерживал его. Пошел он богомольцем по обителям, везде побывал, а в Скит Оптинский поступил в марте 1844 года. Послушания его были разные – в хлебне, квасарне. В 1855 году, будучи пострижен в мантию, получил имя Флавиана.

В последний год жизни старца Макария отец Флавиан был при нем – старец и скончался едва ли не на его руках. В 1863 году о. Флавиан был назначен монастырским казначеем. В 1874 году его заботами при монастырской больнице была устроена церковь во имя Илариона Великого в память скитского старца, преподобного Илариона. 30 мая 1890 года он отошел ко Господу и был похоронен рядом с могилой старца Илариона.

Весьма примечательной личностью в Скиту был схимонах Николай, бывший турецкий офицер, который еще в Турции отрекся от магометанской веры, за что принял от соотечественников тяжкие мучения. Ему удалось бежать. В Одессе в октябре 1874 года он был крещен в православие с именем Николай. В Оптинский Скит поступил шестидесяти трех лет 18 июля 1891 года. Он рассказал старцу Варсонофию, тогда послушнику, о том, что был восхищен в рай и видел неизглаголанные красоты. Прожив в Скиту два года, он почил о Господе. В «Жизнеописаниях почивших скитян» о. Никона (Беляева) приводится обширная запись под названием «Видение схимонаха Николая».

До кончины о. Климента (Зедергольма), то есть с 1863 года (со дня поступления в Скит) до 1878-го, схимонах Тимон был у него келейником. В июле 1873 года он ездил с о. Климентом в Швейцарию для христианского напутствия графа А. П. Толстого. Будучи мастером на все руки, он чинил часы всех видов, а однажды сделал очень искусно посох для старца Амвросия. Перед смертью о. Тимону было два видения. Одно – покойного старца Амвросия, который сказал ему одно слово: «Схимник!» (это и было исполнено келейно), а в другой раз – праведного иерея о. Иоанна Кронштадтского, который сказал: «Сорок дней ты постился, теперь Бог да благословит причаститься Святых Христовых Таин», – о. Тимон, не вкушавший ничего действительно сорок дней, сподобился Св. Причастия. Вскоре, в возрасте более семидесяти лет, он почил. Это произошло в январе 1894 года.

Более двадцати лет пробыл келейником у старца Амвросия иеросхимонах Михаил. Нелегко ему было управляться с потоком посетителей, но он всемерно старался водворить порядок. После этого он заведовал скитской соборной келлией, где отправлял вместе с братией скитские правила. Он хорошо разбирался во всяком строительстве, поэтому старец Амвросий назначал его руководить постройками в Скиту и Шамордине. Он имел дар рассуждения, и старец Амвросий однажды, взглянув на него, полушутя сказал: «Еще попущением Божиим может быть старцем»… Умер он семидесяти шести лет в 1896 году.

Был в Скиту маленький домик, одиночная келлия близ келлий скитоначальника, – его построил по благословению старца Макария монах Арсений, не хотевший, чтобы у него были соседи. В этом домике в свободные часы он делал рамки на иконы и портреты, и очень искусно. По крайней слабости здоровья он не имел послушания, кроме чтения Псалтири по благодетелям Скита. Бывая на службе, он часто присаживался, так как у него болели ноги. Он скончался 24 июля 1898 года.

Схимонах Геннадий еще юношей странствовал от святыни к святыне, а в 1838 году посетил Скит Оптиной Пустыни. Скитоначальник о. Антоний, заметив его детское простодушие, стал приглашать его так – поднял веточку тополя и сказал: «Оставайся у нас… Посмотри, какие деревья у нас… понюхай, как благоухают!» И это действительно склонило юношу здесь остаться. Он сначала трудился на кухне вместе с будущим старцем Амвросием. Келейные занятия его были строго расписаны по часам – когда читать, когда молиться, когда еще что. Он ежегодно прочитывал весь круг Четьих-Миней. Был делателем Иисусовой молитвы. Обращение его с братиями было самое ласковое, он всех называл «красное солнышко». Иногда летом в бездождие скитоначальник говорил ему: «Отец Геннадий! Помолись, чтобы Господь дождя послал». Тот смиренно отвечал: «Благословите, батюшка». И посылал Господь по его молитвам дождь. А если нет, то и вздохнет о. Геннадий: «Видать много нагрешил…» 2 сентября 1899 года, восьмидесяти семи лет, он отошел ко Господу, прожив в Скиту шестьдесят лет.

У С. А. Нилуса есть целая книга, составленная им по автобиографическим запискам игумена Феодосия, который еще в миру носил вериги, имея склонность к аскетическим подвигам. В мантию он был пострижен в Лебедянском Троицком монастыре, откуда в 1875 году перешел в Оптину Пустынь. Через два года его назначили настоятелем Перемышльского Лютикова монастыря, но спустя некоторое время он вернулся в Оптину. Родная его сестра Екатерина была монахиней в Шамордине. В Скиту о. Феодосий проводил подвижническую жизнь и почил на восьмидесятом году жизни 10 октября 1903 года.

Еще отроком поступил в Скит иеродиакон Мартирий, но, по обстоятельствам, пришлось выйти из него – это было в 1860-е годы. 17 апреля 1884 года он снова появился здесь и в 1895 году был пострижен в мантию. Он был главный квасовар, весьма искусный. Но так как варили квас Великим постом, то он все время простужался: то у печи, то на дворе. Его вызывал варить квас и владыка Калужский Макарий в архиерейский дом. Скончался он пятидесяти трех лет в январе 1908 года.

Архимандрит Агапит окончил Тамбовскую семинарию и поступил послушником в Скит Оптиной Пустыни – это произошло в 1865 году. Здесь уже пятнадцать лет как подвизался его родной дядя иеромонах Платон, помогавший в числе других старцу Макарию в книгоиздании. Будущий архимандрит, а пока послушник, стал письмоводителем старца Амвросия. В 1872 году он был пострижен в мантию. С 1883 по 1894 год он, уже в сане игумена, настоятельствовал в Лихвинском Добром монастыре, а потом в Мещовском Георгиевском. В 1896 году возведен был в сан архимандрита, а в следующем по состоянию здоровья был освобожден от всех обязанностей и перемещен в Скит Оптиной Пустыни. Здесь он занимался в основном составлением жизнеописаний подвижников веры. Это были весьма основательные труды. Изданы были: жизнеописание старца Илариона Троекуровского; Оптинского старца, настоятеля, преподобного Исаакия; старца Амвросия, старца Макария. Им дополнено и переработано было и написанное о. Климентом жизнеописание старца Льва.

О. Агапиту предлагались и епископство, и старчество, – он отказывался самым решительным образом, однако, как сочли в Оптиной, понес за это большие скорби. Почил он 23 февраля 1922 года почти перед закрытием Оптиной Пустыни.

При начале старческого пути о. Амвросия, в марте 1861 года, в его келлии появился юноша двадцати с небольшим лет, Иван Литовкин, который попросил у старца благословения идти в Киев. Взглянув на него и как бы увидев его будущее, старец сказал: «Зачем тебе в Киев, оставайся здесь». Тот остался и прожил в этом самом домике пятьдесят лет, сначала келейником о. Амвросия, потом старцем и скитоначальником. Это был преподобный Иосиф… Безмолвный подвижнический Скит стал навсегда его домом, братия – семьей. Как и все старцы в свое время, он желал в глубине души лишь молитвенного уединения, но, как и они, оказывая послушание Господу и наставникам, должен был руководить ко спасению души многих и многих православных.

Старец Иосиф, еще будучи келейником, однажды сильно простудился, и здоровье его нарушилось. Когда о. Амвросия однажды с тревогой спросили об о. Иосифе, как же он будет старчествовать такой болезненный, – тот ответил: «Ну что же, ничего, зато смиренный будет».

Летом 1890 года, в последний раз отъезжая в Шамордино, о. Амвросий сказал о. Иосифу: «Тебе нужно здесь оставаться – ты здесь нужен». И велел ему поселиться в своей келлии. В октябре 1891 года его вызвали в Шамордино – старцу Амвросию было очень плохо, он умирал. Многие и в Шамордине, и в Оптиной пали духом, когда скончался великий старец, а о. Иосиф, горевавший едва ли не более других, всех утешал и укреплял.

В жизнеописании его говорится, что «сам он сильно скучал без старца и любил вспоминать о нем…» Очень характерен его ответ на слова одной духовной дочери о том, сколько скорбей выпало на его долю. Старец Иосиф сказал: “Какие скорби при батюшке, – я их тогда не чувствовал, – а вот теперь…” – и он от волнения не докончил». Старец Иосиф как был при о. Амвросии тихим, кротким, смиренным, так и остался таким навсегда.

Господь даровал ему ненарушимый мир души. На многих его фотопортретах видишь лик, освещенный внутренней радостью о Господе.

Старец Иосиф принимал народ в той же келлии и на том же месте – сидя на ложе, где принимал о. Амвросий. Взял он на себя заботу и о Шамординской женской обители. Лишенная зрения игумения Евфросиния во всем спрашивала у него совета, искала поддержки – ездила к нему и писала ему письма. Дважды в году, Петровским и Успенским постами, о. Иосиф бывал у них в Шамордине для исповедания сестер. Ночевать там не оставался – спешил в Скит. «Хоть и поздно, – говорил он сестрам, – а как-то приятно ехать по той дороге, по которой ездил батюшка, – и аз с ним». В Скиту он жил по тому же распорядку, что и старец Амвросий, ничего не изменяя. Из особенностей было только то, что в хорошие летние дни после двух часов дня он выходил в лес, совмещая прогулку с назиданием ближних. Люди шли несколько сзади, а старец, взяв одного из них, шел впереди, беседуя с ним. Когда он утомлялся, все усаживались на траве и о. Иосиф начинал духовную беседу, как бы подражая в этом Самому Господу.

«Однажды, – говорится в житии о. Иосифа, – гуляя со старцем по лесу, сказали ему: “Хоть бы вы пожили, батюшка!” Старец на это ответил: “Поживем; пока новое орудие не приготовлено, Господь не отнимает старого”. Но затем лицо его вдруг сделалось серьезно, и он, помолчав несколько, добавил: “Только надо самим стараться жить хорошенько, а то за наше непослушание Господь берет старцев и никого не оставляет”».

Несмотря на болезненность и слабость, он никогда не отдыхал днем, употребляя свободные минуты на чтение книг и писание духовным чадам. Одежду он носил такую, чтоб не отличаться от простого монаха, и до последних лет ходил на трапезу, не имея в келлии ничего съестного. Даже для гостей и родных, навещавших его, он не устраивал у себя чаепитий.

О. Иосиф не имел никакого образования, но хорошо знал аскетические писания святых Отцов, – умудрен он был и в понимании Священного Писания. Одной из основных «книг» в его учении был сам его наставник, старец Амвросий. Эту «книгу» впоследствии старец Иосиф цитировал очень часто – вспоминая, как поступал старец, что говорил… О. Амвросий был общителен, и нередко его беседа, яркая, остроумная, назидательная, распространялась далее того, о чем в основном шла речь. Отец же Иосиф без вопроса к нему не начинал вообще говорить, помня слова преподобного Петра Дамаскина о том, что «древние отцы без вопрошания не говорили служащего ко спасению, считая это празднословием». Он был строг, истинно по-монашески не позволяя себе наружно-ласкового обращения даже с наиболее близкими ему людьми, но его понимали, зная, что в его сердце горит любовь к ближнему, что душу свою он готов положить за други своя.

Как и о. Амвросий, о. Иосиф имел дар исцеления. В житии его описывается много случаев, когда он, например, подобно о. Амвросию, слегка ударял по больному месту, и болезнь прекращалась. То же бывало и по его молитвам. Получали помощь и те, кто, будучи вдалеке, взывали к нему. Вообще, если рассказать о всех «чудесных» случаях, связанных с именем старца Иосифа, то, пожалуй, получится целая книга… Господь творил чудеса через вернейшего раба Своего.

Однажды кто-то заметил:

– Вы, батюшка, уклоняетесь от чести, а она сама за вами следует.

– Да к чему это, на что это нужно? – вздохнув, отвечал о. Иосиф. – Впрочем… как не должно искать чести, так не должно и отказываться… Налагаемая честь есть также от Бога.

С 1905 года старец Иосиф стал чаще болеть и заметно слабеть силами. Вот пришло и время, когда он стал просить об увольнении на покой, освобождении его от обязанностей скитоначальника. Но как бы ни одолевали его немощи, тот свет, который он имел в себе от Господа, не угасал. Немощный – укреплял многих… На третий день Пасхи 1911 года, 12 апреля, началась его последняя болезнь: через месяц, 10 мая, он отошел ко Господу. Скитский колокол печально возвестил об этом событии – за ним прозвучал колокол в обители. Первую панихиду совершил о. Варсонофий. Была ночь. Рано утром гроб вынесен был в скитский храм. Сюда в 11 часов направились крестным ходом братия монастыря с настоятелем архимандритом Ксенофонтом во главе. У гроба была совершена соборная панихида, причем по распоряжению настоятеля в скитский храм допущены были шамординские и белевские монахини, накануне прощавшиеся с умирающим батюшкой, их наставником.

12 мая старец Иосиф погребен был в обители рядом с могилами старцев Макария и Амвросия.

Еще в 1904 году старец Иосиф писал: «Верую в то, что каждый приходящий в Оптину Пустынь в крайней своей потребности найдет удовлетворение милостию Божией и за молитвы великих наших отец – Льва, Макария, Амвросия… Они весьма многих и многих воспитали духовно, для Небесного Отечества. Не перестают и теперь духовно воспитывать и призирать, особенно на тех, которые приходят в Оптину на поклонение их святым останкам».

Старец Варсонофий оставил мир уже в немолодом возрасте, по благословению о. Амвросия. Бывший штабной офицер, полковник, проводивший и в миру нравственно чистую жизнь, пришел на Рождество Христово 1891 года в Оптинский Скит и стал послушником и духовным чадом старца Анатолия. Образованный, литературно одаренный, весь устремленный к Богу, он сразу начал подвижническую жизнь. Это путь особый, путь избранных, ибо довольно скоро он стал духоносным старцем, духовником братии, скитоначальником. Не сразу, не всем в обители стал понятен его путь. Искушавшиеся доставили о. Варсонофию немало скорбей, но он принимал их как должно.

Все великие дары, которые были у старцев до него, дал Господь и ему. Этот старец не был в келейниках у своего учителя, но три года каждый вечер ходил к о. Анатолию для долгих духовных бесед и обучения умной молитве. А после кончины своего старца почти целое десятилетие провел в затворе, занимаясь изучением святоотеческой литературы. Поэтому появление его в Скиту в качестве старца произошло как бы внезапно, – но сомневающиеся быстро убедились, что перед ними великий духовный наставник и прозорливец и в то же время делатель Иисусовой молитвы и заботливый отец для иноков. Как старцам Амвросию и Иосифу, и ему Господь послал телесные недуги, так что он не один раз ожидал себе смерти. С этими загадочными недугами связаны самые значительные этапы его монашеской жизни: больным его постригали в иночество 13 декабря 1902 года; больным же в великую схиму 11 июля 1910 года. С 1903 года он иеромонах.

Старец Варсонофий в 1904–1905 годах пересек всю Россию в восточном направлении, будучи послан в качестве военного священника в армию, действовавшую против японцев, и получил за это наперсный крест от Святейшего Синода. 14 мая 1907 года он был назначен скитоначальником с возведением в сан игумена. Он как бы и сам не заметил, как вдруг оказался в постоянном окружении народа – иноков и мирян, жаждущих его благодатного слова. Одно дело – исповедь, откровение помыслов. Другое – духовная беседа…

Его беседы с духовными чадами весьма своеобразны. В них – дух святоотеческого учения, ясные и самые необходимые поучения и в то же время почти художественные словесные иллюстрации – примеры из собственной жизни, из прочитанного не только в духовных книгах, но и в мирских, более всего из русской классики. В его беседах появлялись имена Пушкина, Лермонтова, Полонского, Майкова, Гоголя… Были отрывки из стихотворений, написанных на духовные темы, таких, например, как «Молитва» Лермонтова («В минуту жизни трудную…»). Старец Варсонофий и сам слагал стихи, всегда наполненные жизнью духа. Он иногда публиковал их в церковной печати под псевдонимом «Странник». Это все были монашеские стихотворные размышления… Он следовал в этом не столько известным поэтам, сколько древним Отцам, весьма много писавшим в стихотворной форме, – Григорию Богослову и Ефрему Сирину особенно. К старцу Варсонофию охотно обращались интеллигенты, ищущие Бога, и многим из них он помог встать на путь спасения.

Он очень любил Оптинский Скит и желал окончить свою жизнь здесь. Однако был переведен из Скита. Будучи возведенным в сан архимандрита в Москве епископом Трифоном, он был назначен настоятелем Старо-Голутвинского монастыря возле города Коломны. Прожив здесь год, он поднял обитель, возродил в ней монашескую жизнь, привлек массу богомольцев, но сам постепенно угасал от болезни и на Пасху 1913 года почил, окруженный духовными чадами. Траурный поезд повез его тело в родную его Оптину, где и опущен он был с молебным пением в могилу рядом с другими старцами.

Старец Варсонофий всегда имел смертную память, и Господь попускал бесам показывать ему в тонком сне ад со всеми его потрясающими ужасами. Это было очень тяжелое искушение. Старец признавался о. Николаю (будущему старцу Никону), что иногда боится сойти с ума. Не от страха, а от видения необычайной силы, подавляющего воображение… С духовными чадами он много говорил о Страшном Суде, разбирал те или иные строки Апокалипсиса. Рассуждая о грядущих временах, высказывал такие пророчества, которые потом сбылись, – в 1917-м и последующих годах… «До ужасных времен доживете вы», – сказал он о. Николаю. Он предсказал время, когда на Руси явится сонм новомучеников. О. Николай записал: «Прочтя вслух про гонения Диоклетиана, батюшка сказал: “Все эти гонения и мучения повторятся, может быть. Теперь все это возможно… Это время не за горами”».

Священнику Василию Шустину он сказал: «Великая благодать дается старцам – это дар рассуждения. Это есть наивеличайший дар, даваемый Богом человеку. У них, кроме физических очей, имеются еще очи духовные, перед которыми открывается душа человеческая».

Он предчувствовал свою разлуку с родным Скитом. Однажды, при обычной беседе, он сказал своим чадам:

– В России около десяти скитов, но только в нашем редко бывают посторонние, и то лишь за обедней. Утреню же мы совершаем всегда только своею скитскою семьей. Сильное впечатление производит на посетителей наш храм – тихий, пустынный… От скитян требуется высокая жизнь.

И еще сказал:

– Труден путь монашеский, но зато он несет с собою такие высокие радости, о которых мирские люди не имеют понятия и ради которых можно позабыть все скорби и тесноту иноческой жизни.

И только в последний год жизни признался: «Благодарение Богу, я совсем оставил мир и стал иноком».

Если бы С. А. Нилус не написал очерка о иеромонахе Данииле (Болотове), вряд ли в нашей памяти запечатлелся бы так ярко образ этого замечательного монаха. В этой главе мы и дадим слово С. А. Нилусу, приведя ряд выдержек из его очерка, помещенного в книге «Великое в малом»:

«Батюшка! – спросил я однажды… – почему и как оставили вы мир и стали монахом? Почему вы именно Скит Оптинский выбрали местом своего отрешения от мира?

– Обыкновенно принято там в миру думать, – отвечал мне старец, – что в монастырь нашего брата загоняют неудачи, разочарования в жизни, больше же всего, с легкой руки поэтов, – несчастная любовь. У меня в жизни ничего подобного не было. Я только следил с духовной точки зрения за этапами своей жизни и по ним судил, куда ведет меня, душу мою Рука Божия. Это незримое тайноводительство чувствуется всякой христианской душой, если только она внемлет голосу своей божественной совести и не оплотянилась до той степени, что всю жизнь сосредотачивает на куске насущного хлеба да на низменных удовольствиях. Мое благодатное детство, юность моя в беседе с Отцами и детьми Церкви – брат-монах, сестры-монахини – все это, да и многое другое, вело меня да и привело к старцу Амвросию в Оптину. Он был духовным отцом и старцем сестры моей, игумении Софии, он определил ей ее подвиг, он же и меня привел к тихой пристани».

«О. Даниил, – пишет С. А. Нилус, – любил проповедовать перед всякой аудиторией, где бы она для него ни собиралась, кто бы только ни пожелал его слушать… При покойном великом старце о. Амвросии Оптинском, по болезненности своей редко выходившем из келлии, на о. Данииле лежала, с благословения старца, обязанность приводить к вере и истине тех из смущенных духом интеллигентов, которых тянула в Оптину к старцам еще не уснувшая навеки совесть… В летнее время, когда и до сих пор еще бывает в Оптиной большой наплыв паломников к Оптинским старцам, а во дни старца Амвросия и того больше, о. Даниил почти не живал в своей скитской келлии; его разбирали, как говорится, нарасхват – то на гостиницу, а то и просто в отъезд из монастыря к окрестным помещикам, в числе которых были люди высокого положения в свете, богатые или знатные… И там, где, казалось, уже совсем замирало религиозное чувство, искаженное современными лжеучениями или равнодушием к вере, гремело и там апостольское слово о. Даниила. И к слову этому прислушивались, и слово это чтили…» «В воскресенье 25 ноября 1907 года, – пишет С. А. Нилус, – в половине второго пополудни в Скиту Оптиной Пустыни отлетела к Господу праведная душа иеромонаха о. Даниила, в миру – потомственного дворянина Димитрия Михайловича Болотова, свободного художника Петербургской Академии Художеств. Отец Даниил происходил из того рода Болотовых, который во дни слета Екатерининских орлов дал известного творца “Записок Болотова”, а в наши дни – четырех иноков: его самого, брата-схимонаха и сестер: игуменью-схимницу и схимонахиню…

Как живой стоит передо мною почивший старец. Вижу его несколько сутуловатую, высокую, худощавую фигуру с головой, волнующей при каждом порывистом движении уже поредевшие серебряные пряди длинных седых волос, обрамляющих высокое, белое, как будто из слоновой кости выточенное, чело, из-под которого любовно и кротко, но вместе и проницательно, глядят лучистые добрые глаза. Вижу его красивые, тонкие пальцы… Слышу его глубокий и несколько глуховатый басок, так приветно встречавший всякого, кто переступал порог его заваленной в совершенном беспорядке всякой неразберихой келлии, где чего-чего только не было: эскизы карандашом, этюды красками, палитры, кисти, краски, книги, иллюстрации, бутылки с фотографическими ядами, судки с остатками братской пищи, самоварчик не желтой уже, а зеленой от времени и недостатка ухода меди…

“Наш добрый дяденька” – звали его Шамординские монахини, производя родство это от своей первоначальницы – игумении матушки Софии, сестры старца: она – матушка им, а он брат ее и, стало быть, им – дяденька. Так и оставался им, семистам сестрам, отец Даниил “дяденькой” до самой своей смерти…

Болезни в нем никакой не было; он просто таял, как догорающая свечка, но иногда, как это и бывает с огоньком такой свечки, он внезапно вдруг вспыхивал ярким пламенем былой энергии и опять по-былому лилась горячая речь и гудел вдохновенный басок его проникновенного слова…

Накануне его смерти я пришел к нему за час до скитской всенощной, которую хотел отстоять в Скиту. Старец сидел в камышовом кресле около стола; за этим столом мы, бывало, много раз пивали вместе чай из “зеленого” самоварчика и вели тихие беседы. Перед о. Даниилом стояла миска с ушицей: ее в комнатной печке изготовил ему сосед его по келлии, монах о. Иов. Но старцу было уже не до ухи: он, тяжело дышал и, видимо, томился. Меня он узнал, обрадовался…

– Батюшка! – сказал я, – вам сегодня как будто получше?

– Нет! Слабею… дышать трудно. Боли никакой нет, а вот дышать трудно… Пора домой!.. Боже, милостив буди ми грешному!..

Ночью в два часа его приобщили Св. Таин.

– Молю Бога, – сказал он, причастившись, – чтобы Святые Его Тайны укрепили меня настолько, чтобы дойти до келлии игумена и благословить в последний раз племянниц.

Его племянницы, Долинины-Иванские, дочери единственной мирской сестры о. Даниила, – послушницы в Шамординском монастыре.

И Господь его укрепил и исполнил его предсмертное желание: его смогли довести до келлии о. скитоначальника (старца Варсонофия), где он в полном сознании благословил двух юных племянниц и мою жену, поспешившую к нему принять его последнее благословение. Всех он узнал, всех утешил своей любовью. Сколько сил оставалось в его обращавшемся в землю теле… Это было часа за три до его кончины».

О жизни скитоначальника отца Феодосия (Поморцева) сохранилось немного известий, но есть все же рассказы о нем, иногда весьма выразительные. Вот, например, митрополита Вениамина (Федченкова), который еще архимандритом гостил в Скиту в 1915 году. «В Скиту был обычай – вечерние молитвы совершать в домике о. скитоначальника, – писал Владыка. – После этого мы все кланялись о. Феодосию в ноги, прося прощения и молитв, и уходили к себе. А если ему нужно было поговорить с кем-нибудь особо, то он оставлял их для этого после всех. Но на этот раз о. Феодосий оставил всех. Братий в Скиту было немного. Почти все послушники были призваны в армию. После “прощения” он обращается к о. Кукше и довольно строго спрашивает:

– Кто благословил тебя разрешить отцу архимандриту (т. е. мне) служить ныне Литургию?

О. Кукша понял свою вину и без всяких оправданий пал смиренно в ноги скитоначальнику со словами: “Простите меня, грешного! Простите”.

– Ну, отец архимандрит не знает наших порядков. А ты обязан знать! – сурово продолжал выговаривать о. Феодосий.

О. Кукша снова бросается в ноги… Так он и не сказал ни одного словечка в свое оправдание. А я стоял тоже как виноватый, но ничего не говорил… И мне, и всей братии был дан урок послушания.

Вот скоро встретился другой случай. В Калужскую епархию приехал новый архиерей… День был солнечный. Утро ясное. Вижу, о. Феодосий направляется с о. Кукшей к храму Св. Иоанна Предтечи. Я поклонился. Батюшка говорит мне, что ныне он с отцом настоятелем архимандритом Исаакием едет в Калугу представляться новому владыке:

– Вот, сначала нужно отслужить молебен.

…В это время о. Кукша отпер уже храм, и мы двинулись туда. На пути о. Феодосий говорит мне:

– Вы знаете, отец Кукша – великий благодатный молитвенник. Когда он молится, то его молитва – как столп огненный возносится к Престолу Божию.

Я молчал. И вспомнил выговор этому столпу: видно, было нужно это и ему, и всем нам».

В последнее время жизни старца Варсонофия в Скиту иеромонах о. Феодосий, тогда ризничий, был его духовником, но в то же время сам был духовным чадом старца. Однажды он появился в доме скитоначальника-старца, и кто-то сказал: «Батюшка, вот к вам ваш сынок пришел». – «Какой он мне сынок, – улыбнулся отец Варсонофий, – мы с ним ровня».

Во время болезни о. Варсонофия в 1910 году о. Феодосий предложил ему принять схиму и сам участвовал в этом, совершавшемся келейно, постриге. Спустя менее трех лет о. Феодосий участвовал в похоронах великого старца. После похорон он два дня служил панихиды в келлии покойного, в его бывшей моленной, где стояла чаша с елеем, – о. Феодосий после панихид помазывал присутствовавших. С этого времени он стал собирать материалы о старце Варсонофии, просил всех записывать воспоминания о нем, принести его письма… Вскоре (в 1914 году) была издана книга: «Памяти Оптинского старца схиархимандрита Варсонофия.

Венок на могилу батюшки от его духовных чад и почитателей к 40-му дню его блаженной кончины». На последней странице о. Феодосий поместил объявление – просьбу материалы о старце присылать в Скит. В том же году о. Феодосий поселился в доме скитоначальника.

Давно хотел о. Феодосий знать наизусть, как знал старец Варсонофий, акафист Божией Матери, но никак не мог запомнить. И вот, однажды, он прилег и накрылся одеялом старца, думая об акафисте… И тут произошло чудо: акафист утвердился в его памяти.

В 1914–1916 годах в Оптину Пустынь приезжали: Великая Княгиня Елисавета Феодоровна, царственный новомученик Великий Князь Димитрий Константинович Романов, расстрелянный в Петрограде в 1919 году; также новомученик князь Константин Константинович Романов (он был брошен безбожниками в ночь на 18 июля 1918 года в старую шахту под Алапаевском вместе с Великой Княгиней Елисаветой Феодоровной, Великим Князем Сергием Михайловичем, инокиней Варварой, князем Владимиром Палеем и Феодором Ремезом, а также с двумя своими братьями Игорем и Иоанном). Вместе с Великим Князем Димитрием Константиновичем посетила Оптину княгиня Татьяна Константиновна, сестра новомучеников князей Константина, Иоанна и Игоря.

После событий осени 1917 года трудности, вызванные войной, усугубились. В обители появилась нехватка всего нужного. Однажды о. Феодосий отправил скитского цветовода монаха Мартирия и послушника Иоанна закупить пшеницы. Проехав на повозке несколько уездов, они увидели, что везде досмотр, проверяют каждую телегу, реквизируют зерно. Купить ничего не удавалось. Стали они, остановившись в виду храма или часовни, молиться Богу о помощи, обращаясь с тем же и к приснопамятным Оптинским старцам. Надо было купить пудов тридцать. И вот вдруг им повезло: купили двадцать пять. Засыпали мешки сеном и на авось поехали – пронеси, мол, Господи… Проехали семь уездов, везде заставы и осмотр, а их словно никто и не видел: едут мимо… Привезли хлеб в Скит. Хватило на время и монастырю, и беженцам из мест, куда пришли немцы, – этим беднякам отдана была одна из гостиниц для проживания. Когда вернулись иноки из хлебного похода, скитский летописец (иеродиакон Кирилл Зленко) записал: «Святые отцы своими святыми молитвами явно помогают родному Скиту».

В Скиту в это время было тридцать насельников: скитоначальник отец Феодосий, старец иеромонах Нектарий, иеромонах Адриан, иеромонах Пиор, иеромонах Кукша (уставщик), иеромонах Арсений (библиотекарь, чередной священник и регент), иеромонах Осия (чередной священник), иеромонах Зосима (чередной священник), иеромонах Вениамин (чередной священник), иеродиаконы Спиридон, Иоанникий, Пантелеимон, Гамалиил, монах Иоиль (пасечник и эконом), монах Патрикий (смотритель за соборной келлией), монах Иоанникий (письмоводитель), монах Исихий (вратарь), монах Амвросий (письмоводитель), монах Евтихий (заведующий скитской дачей), монах Нестор (пономарь), монах Макарий (келейник у скитоначальника и певчий), монах Мартирий (цветовод), монах Маврикий (певчий и чтец Псалтири), монах Ермоген (ночной страж); рясофорные монахи – Иларион (хлебник и певчий), Стефан (келейник у старца и певчий), Константин (свечник), Павел (садовник и канонарх), Даниил (трапезник), Григорий (келейник у скитоначальника и певчий).

25 января 1918 года скитский летописец записал: «В 11 ч. дня в Скит заявились четыре солдата Красной гвардии и один, очевидно, их старший. Они потребовали к себе о. игумена Феодосия и, когда он вышел к ним, то они заявили, что пришли осмотреть храмы и все вообще в Скиту. Ибо, как они заявили, про Скит ходят слухи, что здесь много лежит серебра и золота. О. игумен потребовал у них удостоверения… Они направились в каменный храм в сопровождении о. игумена. Все было осмотрено. Церковная утварь и сосуды, иконы в ризах переписаны, но золота, конечно, не было найдено… Была осмотрена и колокольня, там думали найти пулемет… После сего все отправились в храм Св. Иоанна Предтечи… И здесь все описали».

Тревожное было время. Но эти события были предвестием событий гораздо более тяжких… Вскоре скитяне вынуждены были образовать сельхозартель. О. Феодосий благословил засадить овощами и плодовыми деревьями всю территорию Скита. Садовник, монах Павел (Драчев), руководил работами. И он сделал чудо: лучшие плоды и овощи в губернии были из Иоанно-Предтеченского Скита Оптиной Пустыни… Надо сказать, что обычный распорядок жизни тогда еще не был нарушен: молитвенная жизнь, службы – все продолжалось. А к старцам так же во множестве шел простой народ…

После известия о расстреле в Екатеринбурге Царской Семьи начались события такого рода, что инокам все труднее было сохранять обитель как молитвенное место, хотя бы и под видом артели… Монашеский «элемент» (как говорили чекисты), как лишенный гражданских прав, постепенно увольняли и из артели, и из музея, устроенного в Оптиной… Вытесняли в Козельск, окрестные деревни, арестовывали, ссылали…

О. Феодосий не дожил до окончательного разорения обители и Скита. Он отошел ко Господу схиигуменом 9 марта 1920 года и был погребен в монастыре возле южной стены правого придела Введенского собора. Архимандрит Исаакий поручил управление Скитом старцу иеромонаху Нектарию, который по благословению епархиального архиерея в том же месяце был пострижен в великую схиму.

Двадцать лет было старцу Нектарию, когда он пришел в 1876 году в Скит. О. Амвросий принял его с любовью. Вскоре юноша стал пономарем. В марте 1887 года состоялся его постриг в мантию. Внешний путь инока Нектария был более или менее обычным, а внутренний – таинственным, рассказать о нем невозможно. Вот был в Скиту иеромонах, были у него своеобразные черты характера и поведения, он слегка юродствовал… А потом стал великим духоносным старцем. Как? Кто же может это знать? – Неисповедимыми путями Господними.

А все же и внешнее кое о чем говорит. Из келлии он старался выходить, по завету отцов-аскетов, только по необходимости – в храм, к старцу, на трапезу… Вроде и не в затворе, но похоже, что отчасти и в нем: окна келлии у него были заклеены синей бумагой… Молитва и чтение книг… Чтение книг и молитва… Он собрал довольно большую келейную библиотеку, где были книги не только духовные, но и научные, и литературные – светского характера. Не имея никакого специального образования, он, по благословению старцев, приобрел весьма пригодившиеся ему потом обширные познания в науках – истории, философии, географии. Изучал латынь и французский язык… С. А. Нилус писал, что о. Нектарий «начитанностью своей поражал не одного меня, а многих». Он просил всех привозить ему книги. Считал, что науки, если к ним правильно относиться, приближают к Богу, а не уводят от Него. Однако большую часть времени он уделял чтению Священного Писания и святоотеческих трудов. В монастырской и скитской библиотеках он не оставил без внимания ни одной почти книги… И вот, хотя и цитировал он иногда стихи русских классиков, но замечал, что «все стихи в мире не стоят строчки Божественного Писания».

Однажды ему удалось уклониться от старчества – назначен был старцем скитоначальник о. Варсонофий. Но когда в 1912 году о. Варсонофию пришлось покинуть Скит, о. Нектарию уже не удалось отказаться. Елена Александровна Нилус рассказывала, что «принимал он в хибарке покойных старцев, отцов Амвросия и Иосифа, где и стал жить сам. Но по глубокому своему смирению старцем себя не считал, а говорил, что посетители приходят собственно к батюшке Амвросию в его келлию, и пусть келлия его сама говорит с ними вместо него. Сам же о. Нектарий говорил мало и редко и притом часто иносказательно, как бы полуюродствуя. Часто давал что-нибудь, а сам уходил, оставляя посетителя одного со своими мыслями. Но этот молчаливый прием в обвеянной благодатью келлии величайшего из Оптинских старцев, где так живо ощущалось его личное присутствие, как живого, эти немногие слова его смиренного заместителя, унаследовавшего с даром старчества и его дар прозорливости и любви к душе человеческой, это одинокое чтение и размышление оставляли в душе посетителя неизгладимое впечатление».

В 1920 году скончался скитоначальник о. Феодосий, и старец Нектарий был назначен на его место. В 1922 году мирно почил старец Анатолий младший. А в 1923 году увезен был в Козельск и помещен в тюрьму, а потом выслан в деревню старец Нектарий.

Оптина Пустынь, а также и Скит, были закрыты. До поры…

И вот настала долгожданная пора: ныне Иоанно-Предтеченский Скит возрождается – трудно и постепенно. Легко вырубить плодоносный сад, но много надо положить трудов на то, чтобы он снова зацвел. Еще труднее взрастить сад духовный – сад души. Некогда преподобный Анатолий (Зерцалов), посылая семена скитских цветов своему духовному чаду, писал: «Цветами не увлекайся, а помни, что та краса только до осени. А вот тех ищи цветов, о которых я тебе внушал: райских иммортелей, как то – смирения, послушания, любви о Господе, чтения, молитвы, – особенно молитвы Иисусовой… Вот этих ищи неутомимо».

Собственно и земные цветы, столь нарядно одетые Господом, и вся цветущая красота прежнего Скита – все это было как бы зримой притчей, иносказанием о саде духовном. Это была красота прежде всего духовная, овеянная молитвой. Недаром посетители Скита или впервые вошедшие сюда будущие его насельники не столько глазами, сколько душой воспринимали открывавшуюся им райскую, по словам преподобного старца Варсонофия, красоту. Поэтому даже к простому яблочку из Скита отношение было особенное. «Посылаю тебе три заветные яблока, – пишет преподобный Анатолий (Зерцалов), – больше недели они лежали у меня за стеклом и глядели на Скит, и на птичек, и на все скитское».

Сегодня здесь нет, может быть, прежнего благолепия, но все же Скит Иоанна Предтечи, несмотря на долгие годы запустения, по-прежнему полон благодатной жизни, отрады и утешения. И это явственно чувствует всякий человек, приходящий сюда.

В храме, как и в былые времена, идут тихие, размеренные службы, читаются скитские правила. Шумит вокруг таинственный сосновый бор. Отражаются ночные звезды в маленьком пруду. Здесь – сердце Оптиной Пустыни. Молитвенная тишина не покинула этого удивительного места.

Еще в феврале 1917 года оптинский старец Анатолий (Потапов) пророчествовал о судьбе России: «Будет шторм, и русский корабль будет разбит… но ведь и на щепках и обломках люди спасаются… Все щепки и обломки волею Божией и силой Его соберутся и соединятся, и воссоздастся корабль в своей красе и пойдет своим путем, Богом предназначенным». Корабль России еще не воссоздан, хотя многие спасительные дщицы и обломки уже нашли свое место в его вновь отстраиваемой обшивке…

Главная же плавучая часть этого корабля – Церковь, не боящаяся бурь в открытом море. Можно уподобить кораблю и всякий православный храм, и монастырь. Корабль Оптинского Скита также восстанавливается. И главная созидающая сила в этом деле – молитва и покаяние, которое проповедовал Предтеча Господень.

---

В 1902 году иеромонах Ераст (Вытропский), бывший письмоводитель старца Амвросия, выпустил в свет свое «Историческое описание Козельской Оптиной Пустыни и Предтечева Скита». Сюда по каким-то причинам не вошла «Летопись Скита Оптиной Пустыни», – вернее, выборка из нее за разные годы, сделанная рясофорным монахом Павлом (будущим старцем Варсонофием). Позднее эта выборка была опубликована. Она начиналась записью за июль 1845 года. «В начале сего июля, – написано там, – оправлена деревянная малая ветхая келлия, находящаяся возле озера, от церкви на северной стороне. Сделан под нее вновь каменный фундамент, обита тесом и покрыта черепицею с пристроенным для поклажи дров навесом. Эта келлия соблюдается доныне попечением настоятеля отца игумена Моисея; она служит памятником начального основания уединенного на сем месте жительства приснопамятного и многими уважаемого схимонаха Иоанникия, который, в сей келлии живши при малой пасеке добродетельно и кротко, скончался в 1815 году и погребен в Оптиной в северной колоннаде соборного храма Введенского (ныне сие место вошло внутрь придела преподобного Пафнутия). В начале основания Скита в 1821 году келлия сия по ветхости была в забвении, а бывший тогда настоятелем игумен Даниил назначил было употребить ее на дрова для выжеги извести, но отец Моисей (в то время еще бывши простым монахом и основателем Скита), желая соблюсти ее для памяти, просил о том благодетеля (козельского гражданина Дмитрия Васильевича Брюзгина), усердного к памяти схимонаха Иоанникия, и Брюзгин пожертвовал игумену вместо этой келлии нужное количество дров, чем и убедил оставить ее. Она прежде стояла возле скитских Святых ворот, а в 1833 году перенесена на теперешнее место и с того года живет в ней больной отец Диомид (Кондратьев, схимонах, ученик старца Леонида, – Сост.). В сентябре оштукатурили внутри стены, и печь новая».

Схимонах Иоанникий был из крестьян, родился в 1760 году. Перед поступлением в монастырь пономарил в селе Толстошееве Жиздринского уезда Калужской губернии. В Оптиной с 19 сентября 1796 года, 29 марта 1806 года пострижен в мантию, а в апреле 1810-го – в схиму. В материалах «Летописи Скита» по предыдущей истории, где говорится о кончине о. Иоанникия, значится: «В иноческих подвигах преуспевал, в особенности послушанием, тихостью и кротостью с блаженною простотою и незлобием, имел нелицемерную любовь к настоятелю, игумену Авраамию, и ко всей о Христе братии; к церкви Божией притекал первый и исходил последний». Жизнь на пасеке была почти отшельнической. Туда вела узкая тропа по вековому лесу, состоящему в основном из сосен, часто очень высоких, а также из лип, клёнов, ясеней, понизу кустарники, много орешника. Лес тихий, прохладный в летнюю жару, зимой заваленный снегом. Зверей было много, в том числе волки и медведи, но они не трогали монахов. Когда о. Моисей жил еще в Рославльских лесах у старца Афанасия, – и там был такой же лес. А о пасеке о. Иоанникия рассказал ему посетивший его в лесах схимонах Вассиан. О. Моисей, уже после кончины о. Иоанникия, несколько раз посетил это место. И когда возник вопрос о создании Скита, – он выбрал это место, которое и владыка Филарет, тогда Калужский епископ, посчитал самым подходящим.

Об о. Иоанникии мало что известно. Но можно обратить внимание на такое замечание летописца (высказанное в 1830-х годах): «Многие из окрестных жителей память его доселе почитают служением на его могиле панихид о упокоении его души». Это значит, что крестьяне посещали отшельника-пасечника и получали духовное утешение. Он, таким образом, здесь, на месте будущего Скита, прокладывал дорожку к будущим знаменитым старцам, и первый из них – о. Леонид – и жил первое время на пасеке, куда к нему приходили и монахи, и крестьяне. Для них о. Леонид был здесь не первым старцем, а уже вторым. Но о. Иоанникий остался как бы в тени, так как никем не оставлено было (и не записано) никаких воспоминаний о нем. О. Моисей, однако, чувствовал, что первый насельник этого благодатного места был не так прост. Поэтому и келлию его тщательно сохранял.

Скончался о. Иоанникий 30 апреля 1815 года, в пятницу пополудни, в исходе 4-го часа, а погребен в воскресенье 2 мая. Обширная надпись на чугунной надгробной плите завершалась словами: «Духовные мои отцы, братия и спостницы, егда молитеся, не забудьте мя во святых ваших молитвах ко Владыце Господу Богу, да учинит дух мой с праведными в вечном блаженстве».

---

Не впервые было монаху Моисею работать топориком, – там, в Рославльских лесах, он, почти без всякой помощи, один срубил ладную келлию для старца Афанасия, при котором сам и спасался, и где поселился брат его Александр, вскорости монах Антоний. О. Моисей был невысок ростом, на вид нисколько не силен, а брат Антоний превосходил его и ростом и силой, но никто за о. Моисеем угнаться не мог. Молится да тешет… Молится да укладывает… Молится да тянет корявый пень из земли… Впрочем, старался и брат его. Много сил полагал в устроении Скита и схимонах Вассиан. И несколько других братий и нанятых крестьян – те также работали без пощадения себя. Главное было расчистить место под Скит, – а это ведь был старый, матёрый лес, много вековых сосен, а между ними дубочки и липы и всякий кустарник. Пахло смолой, под ногами хрустела щепа, звук топора эхом разносился по лесу… Господи, благослови! Господи, помоги! И вот стоит келлия, пока – одна на всех. Но стоит и храм. А как всё делали – то вскоре записали и тем начали скитскую Летопись.

«Имея благословение Архипастыря, – писано было там, – призвав помощь Божию, отец Моисей с братиями и схимонахом Вассианом приступили к делу, начали рубить лес, находящийся на оном месте, большею частью сосновый, из коего и церковь скитская построена, – и очищать от корениев своими руками и наймом рабочих людей; в чем они много труда и нужды приняли, не смея обременять Обитель к содержанию их потребностями, но имели вспомоществование от Козельских граждан, купцов и впоследствии благотворителей и попечителей о устроении Скита и в оном церкви: Дмитрия Васильевича Брюзгина и Феодора Тимофеевича Третьякова. По очищении места, сколько возможно было, на первый раз выстроили для жития небольшую келлию на юго-восточной стороне и жили в оной все пятеро вкупе общежительно. Потом всё оное место обнесли вокруг дощатым забором и приступили к строению церкви во имя Собора Честнаго Славнаго Пророка Предтечи и Крестителя Господня Иоанна по благословению преосвященнейшего Филарета. 16-го числа августа после обедни отец игумен Даниил, взяв лопату, сказал: “Да будет на сем месте благословение Пустыни Иорданской и всех тамо безмолвствовавших!” Сделана закладка церкви того ж августа 18-го дня. После обедни с малым крестным ходом без звона (при чем были иеромонахи Феодосий и Иларий и иеродиакон Афанасий), и названа домовою церковью с келлиями при оной для Архиерейского приезда. Она сооружена деревянная на каменном фундаменте и под оную каменный выход: церковь покрыта листовым железом, а келлии тесом. По окончании строения 1822 года февраля 5-го дня освящена оная игумном Даниилом. Постройка производима была как церкви, так и братских келлий под надзором отца Моисея… Далее с построением церкви продолжалось строение братских деревянных келлий небольшими корпусами, каждый для двух или трех братий, расстоянием один от другого на вержение камня (по примеру древнего обыкновения святых Отцов). Между же келлиями и около церкви по всему Скиту насаждены плодовитые деревья разных сортов: яблони и дули (сливы. – Сост.) и прочие мелкие плодовитые кустарники. На восточной стороне Скита на малом протоке запружены два пруда, в одном из них имеется небольшое количества рыбы. Пруды оные служат более для поливки садовых деревьев и находящихся между оными овощных гряд и парников. На северной стороне за Скитом имеется пасека, корпус келлий и также плодовитые деревья и пруд, – всё оное обнесено деревянным забором и соединено со Скитом небольшими калитками. И сие всё устроено трудолюбием и надзором о. Моисея и брата его о. Антония. И с сего времени начали жительствовать в сем новосооруженном Ските братия за благословением Преосвященного Филарета, по назначению настоятеля Обители, желающие проходить тихую и безмолвную жизнь, – прежде в малом количестве – не более двунадесяти, – над коими поставлен был начальником отец Моисей».

В том же 1822 году появился в Скитском храме чудотворный образ Знамения Пресвятой Богородицы, который был поставлен над Царскими Вратами. Его пожертвовал сюда скитской благотворитель купец Федор Тимофеевич Третьяков. Вместе с иконой Третьяков подал в храм и книгу Ивана Ивановича Дмитревского, изданную в 1804 году: «Историческое, догматическое и таинственное изъяснение Божественной Литургии». Здесь, в середине книги на чистом листе, Третьяков сделал запись о том, как обрел этот образ его родной дед. «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь, – писал он. – Известие о Святой Иконе Знамения Пресвятыя Богородицы, в кое время оказалась. В бытность, когда города управлялись воеводствами, дед мой родной, бывши в воеводской канцелярии, служил в Экспедиции сборной, как то: подушных, оброчных и прочих мелких в казну государственную денежной суммы. По случаю временной отлучки в Калужскую Провинциальную канцелярию с книгами для отчетов, прожил там с неделю, и была уже в марте месяце в последних числах ростепель, и сделалось, что по рвам и рекам вода разлилась. Ехавши, он подъехал к городу Козельску вечером поздно, к реке Клютоме, – вылило из берегов более полверсты и, лёд сломавши, – (дед мой) стоит, судя, между тем, как бы переехать. Запрегши на двух санях по лошади, с человеком своим отважился, поехали по оному сломанному льду, – где льдина пошатается – много раз обрушивался, а где случалось мелко – лошади выхватывали, и в сем оном страхе пришло в мысль: “О, Знамение Пресвятыя Богородицы! избави мя от потопления! Выменяю образ Твой или закажу написать и буду молиться Тебе”. И тогда, выехавши на сухой берег, благодаря Господа Бога, приехал домой, обрадовал супругу и домашних, всё платье его высушили, и пересказывал, как переехал реку и как обещался по вынесении его из реки выменять икону Пресвятыя Богородицы Знамения, или написать. И потом, несколько проживши время в доме, на верхнем амбаре в горнице, помолясь образам, усмотрел между ими эту икону Знамение Пресвятыя Богородицы, выкликал к себе старого слугу Петра и спросил: “Знаешь ли евту икону?” – на сие он сказал: “Не знаю и не видывал”. Потом, сходя оттоля, взошел в комнаты и спрашивал супругу свою и всех домашних, но никто не нашелся, чтобы об этой иконе знал, которая тогда была без окладу. Поусердствовали, положили на нее венец и поля серебряные, потом благословил ею мать мою, мати же моя от усердия к ней и ризу положила. После того и мне грешному она от матери досталась. Я, купя камушки и перечеканя ризу, вызолотил, с чем и пожертвовал в сей строящийся Скит. Сия пиша по совести, что слышал от своей родительницы, то и объяснил».

О некоторых первых насельниках Скита упоминает начальная скитская Летопись. Это следующие сведения.

Первая смерть в Скиту: 14 мая 1826 года скончался мантийный монах Нифонт, уроженец города Карачева, из мещан. Прожил сорок семь лет, болел семьдесят дней. В Скиту пожил лишь пять месяцев, а до того был отшельником в Смоленских лесах. 18 июня умер послушник Михаил Бакин, орловский мещанин, от лихорадки, проболев сорок дней. От роду ему было двадцать шесть лет, а в Скиту провел только два месяца. До Оптиной некоторое время подвизался в Белобережской и Площанской пустынях. 30 апреля 1827 года отошел ко Господу мантийный монах Иосиф, из калужских мещан, проживший в Скиту четыре года и три месяца. Всего лет ему было – двадцать пять. 22 декабря 1828 года преселился в Небесные дворы Господни старец Досифей, пришедший в Скит из Рославльских лесов, где многие года был соседом старца Афанасия, у которого учениками были отцы Моисей и Антоний. Год и два месяца прожил в Скиту. Незадолго до смерти через него Господь сотворил чудо. Вот как оно описано в Летописи Скита:

«Одоевского помещика (Тульской губернии) А. С. Воейкова супруга в молодых летах находилась в горячке. Супруг и родственники ожидали скорой кончины ее, вдруг больная, казалось им, с кем-то поговоривши тихо, – встала сама собою и спросила: “Где же монах, что ко мне сейчас приходил?” И когда они сказали ей и уверяли, что никто не приходил и никого не видели, в ту минуту больная почувствовала облегчение и сказала, что приходивший монах говорил ей сии слова: “Что ты лежишь? Вставай да в Оптину приезжай молебен служить; а я на твое место лягу, так Бог велел”. Больная в несколько дней выздоровела и, приехавши с супругом своим в сию Пустынь, вначале пошли по дороге к Скиту и по Божию смотрению на сей раз братия как из Обители, так и скитские были в послушании на покосе, один отец Досифей оставался в Скиту, – он нечаянно вышел из скитских Святых врат к ним навстречу и с простодушным приветствием показывал им внутреннее расположение Скита; а оная госпожа, бывшая больная, увидавшая отца Досифея, с удивлением, страхом и радостью тихо сказала своему супругу, что сей монах образом и простою беседою во всем сходствен с явившимся ей в болезни. После сего вскоре о. Досифей поболел 12 дней и тихо скончался в твердом уповании спасения своего. Жил 75 лет, а в монашестве 50».

В это время лесные сподвижники старца, монахи-братья Моисей и Антоний, были уже первый – настоятелем монастыря, а второй – начальником Скита. Начинался славный и благодатный путь этих подвижников духа, в будущем преподобных, святых Божиих.

Через полгода придет в Иоанно-Предтеченский Скит первый из великой череды Оптинских преподобных старцев – иеросхимонах Леонид и на первое время займет келлию на скитской пасеке…

---

Крепостной крестьянин помещицы Филатьевой (Жиздринского уезда Калужской губернии) Василий Гаврилов был старостой в одном из ее сёл и вел свои дела очень хорошо и разумно. Кроме того, он был богомолен. У него была уже взрослая дочь, когда скончалась его жена. Они с дочерью решили поступить в монастырь и стали просить барыню выдать им отпускной документ. Она же, сама будучи благочестивой женщиной, одобрила их намерение и отпустила их вовсе на волю. Василий три года пробыл послушником в Калужском Архиерейском доме при владыке Антонии, а в 1812 году по его благословению вступил в Оптину Пустынь, где настоятелем был игумен Авраамий. Дочь его в то же время стала послушницей в Белёвском Крестовоздвиженском монастыре. 13 ноября 1814 года указом Консистории он был зачислен в братство. Через четыре года последовало его пострижение в мантию с именем Варлаам.

В эти года, ревнуя о подвигах, он много постился, вообще усердно занимался телесным деланием и носил вериги. В Оптиной он стал учеником иеромонаха Феофана, замечательного подвижника духа, который пришел в Оптину в 1800 году из Нямецкого молдавского монастыря, где долгое время пребывал под руководством великого наставника монахов о. Паисия (Величковского). В 1810-е годы оба они, отцы Феофан и Варлаам, посещали пустынников, живших в потаенных местах Рославльских и Брянских лесов, и там познакомились со старцем Афанасием, отшельником, давним оптинским постриженником, пришедшим в обитель в 1796 году вместе с о. Авраамием, настоятелем тогдашним, из Пешношского монастыря. В 1805 году начал он своё лесное житие. В 1812 году пришел к нему рясофорный монах Моисей (Путилов), а затем и его родной брат Александр (в монашестве Антоний). Жизнь их была сурова, но Господь всё покрывал Своею благодатью. У них совершался полный дневной молитвенный круг, они читали и переписывали книги православных отцов-аскетов, и послушание старцу соблюдалось строго.

Молодые отшельники иногда наведывались в Оптину Пустынь, – им близок был ее дух, нравилось и местоположение – не одной красотой соснового бора у тихой реки, но уединенностью и молчаливой пустынностью места. В 1820 году владыка Филарет (Амфитеатров), епископ Калужский и Боровский, предложил лесным пустынникам построить в лесу близ Оптиной Пустыни Скит, как место молитвенное, имеющее свой устав и своё управление.

Отец Варлаам построил себе келлию на том месте, где позднее (после его смерти) был так называемый большой Ключарёвский корпус, – на восточной стороне, у пруда. Домик свой о. Вассиан обсадил деревцами так, что он ими был скрыт в летнее время, – как бы маленький скит в большом. В подвале келлии был поставлен гроб, сделанный им для себя. Этим гробом он не кичился и держал в нем овощи, которые выращивал в небольшом количестве. За ним водились некоторые странности. Он, например, делал кресты и, выходя в лес помолиться, прибивал их к соснам. Было замечено, что эти сосны почти все засыхали. На просьбу не делать этого он ничего не отвечал и продолжал кресты приколачивать. Высокий ростом, могучий, он был суров в обращении с братиями. Однако, его уважали, так как все видели его неустанные молитвенные труды, его суровую жизнь. Владыка Филарет, посещая Скит, всегда бывал у него и, несмотря на свою великую просвещенность, любил беседовать с ним, человеком полуграмотным (он не умел писать, но читал Псалтирь и знал ее наизусть). Между ними возникло даже нечто вроде дружбы. В 1820 году владыка Филарет постриг о. Варлаама в схиму с именем Вассиан.

Как и преподобный Серафим в своем Саровском уединении, о. Вассиан собирал в лесу траву снить, сушил ее и в зимнее время подолгу питался лишь ею одной. Монах Иоанн, скитский хлебник, вспоминал: «Приду, бывало, навестить о. Вассиана, а он начнет угощать меня протухлой сниткой. Вынет из горшка травинку и скажет: “Ну-ко, рабе Божий, на-ко покушай”. Я возьму в рот, пожую-пожую, но проглотить никак не могу, так и выплюну. “Плох же ты, рабе Божий”, – заметит о. Вассиан. Сам же он, бывало, свободно ее кушает». О. Вассиан не имел постели и спал где придется – на полу, на земле… Очень гордился схимнической одеждой и иногда, указывая на нее, говорил: «Трепещут схимы бесы, трепещут, рабе Божий!»

О. Вассиан считал себя едва ли не основателем Скита, – вместе с отцами Моисеем, Антонием и Савватием он был здесь старожилом, причем старшим, да еще схимником. Из всех этих вещей – внешнего делания и тщеславия – выросло непонимание старчества, начавшегося в Скиту с приездом сюда в 1829 году иеросхимонаха Льва (Наголкина). Старец поселился на пасеке, то есть за скитской оградой, со своими, приехавшими с ним, учениками. Он стал принимать монашествующих и мирян для исповеди и наставления, бывало, он исцелял душевные и телесные болезни. Отец же Вассиан, хотя и имел до 1819 года духовным своим отцом старца Феофана, который многому научился от преподобного Паисия, в том числе внутреннему деланию, пониманию старческого окормления, – почти ничего от него не воспринял, да и то, что мог узнать от о. Феофана, верно, забыл. А так как читать он не умел, – книги отцов-аскетов ему были недоступны. И из бесед с владыкой Филаретом он мало что вынес, – по непривычке к учению, по крайней своей простоте.

«О. Вассиану, – говорится в житии старца Льва, – как было известно, очень не нравилось то, что к старцу о. Леониду приходило много народу не только из монашествующих обоего пола, но и из мирских лиц. Прибытие старца с учениками в Скит представлялось о. Вассиану наплывом нечистой силы, а старца Леонида и его учеников он не иначе называл, как “лянидовщина”. В сильном расстройстве духа он так иногда жаловался окружавшим его: “Я вот и Скит заводил, а меня-то и знать никто не хочет, а у него-то ишь сколько народу-то! Да вишь это – колдовство… Я эту арынь[2], лянидовщину, разгоню!” Нашлись, к сожалению, люди, которые поддерживали в этом схимника. Были случаи даже такие, когда недруги о. Леонида писали доносы на него (преисполненные лжи) владыке, ставя в конце имя о. Вассиана. Он не возражал».

Старец Леонид в 1836 году писал: «А об о. Вассиане пусть думают как угодно и ублажают его высокое жительство; но мы ко оному веры не имамы и не желаем, дабы кто следовал таковой его высоте, не приносящей плода. “От плод бо их, – сказано, – познаете их”. А плод духовный есть любовь, радость, мир, долготерпение, вера, кротость, воздержание и прочее. Сожалея об нем, желаем ему прийти в познание истины». Однако доносы в Калугу шли и шли, – и не только на о. Леонида, но и на о. Моисея, который был уже настоятелем Оптиной Пустыни. Бывший тогда Калужским владыкой епископ Николай, видя, что доносы ложны, всё же, для умиротворения смуты, перевел о. Леонида из Скита в обитель с запрещением принимать мирян. Старец воспринял это спокойно.

Год спустя разнесся слух, что бывший устроитель Скита владыка Филарет, теперь митрополит, переведенный с Казанской кафедры на Киевскую, посетит Оптину Пустынь и, конечно, Скит. Схимник о. Вассиан был рад случаю видеть своего высокого друга и думал, что сможет привлечь его на свою сторону против старца Леонида. Перевоз через Жиздру тогда был не возле монастыря, а напротив села Нижние Прыски. О. Вассиан отправился туда. «Вот, – говорится в житии о. Леонида, – находившиеся по ту сторону реки экипажи подъехали к перевозу. Митрополит и сопровождавший его Калужский епископ Николай вышли из своих экипажей и, вместе с прочими, сопровождавшими высокого гостя, вошли на паром, который тотчас и потянулся на монастырскую сторону и скоро переплыл неширокую речку. Но вот с монастырского берега раздаётся голос: “Владыко, благослови!” – Митрополит: “Кто это?” – Ответ: “Схимник Вассиан, старый твой знакомый! Помнишь?” – “Помню, помню. Зачем же ты здесь?” – “Тебя встретить, владыко, и дорогою побеседовать с тобой”. – “А что ж, и все братия здесь?” – “Нет, владыко. Я один”. – “А что же ты, с благословения своего настоятеля так делаешь мне исключительную встречу?” – “А что мне у него благословляться, он ишшо молод”. – “Ах ты самочинник! Ты, как схимник, должен быть в своей келлии и там меня встретить, если буду, а не буду, – должен с благословения настоятеля со мною видеться”. Так, при первой встрече с митрополитом, о. Вассиан потерпел неудачу. Вышедши на берег, оба владыки сели в экипажи и поехали в монастырь».

Митрополит Филарет был торжественно встречен братией, служил в храме обители, а потом обошел все келлии и приветствовал всех оптинцев до последнего послушника. В Скиту он посетил и о. Вассиана. «Ну вот я в твоей келлии», – сказал он. О. Вассиан только было начал высказывать свои жалобы: «Моисей… Лянид…», как владыка его остановил, сказав: «Живи спокойно да благодари Бога». С тем и удалился.

В Летописи Скита от 11 сентября 1857 года сообщалось о кончине о. Вассиана. «Были с ним в течение его долгой жизни и искушения, – говорится там, – но происходили более от простоты и внушения недоброжелательных людей, которые возбуждали в нем зависть к апостольскому служению старца (иеросхимонаха Льва) превратными толкованиями. Они возбуждали его, под предлогом ревности, противодействовать тому, чего он по простоте своей не мог понять. Но всё это – искушения человеческие, которые случаются со всеми на пути жизни. Конец же венчает дело. А его дело было увенчано доброю, мирною и безболезненною кончиною». И далее: «Кончина сего приутружденного старца была, согласно церковной молитве, безболезненна, мирна, тиха. Посему уповаем, что ждет его ответ непостыдный на Страшном Христовом Судище. Он еще на ногах причащался в последний раз в церкви, по обычаю, в наш скитский праздник 29 августа (Усекновение главы честнаго пророка и Предтечи Господня Иоанна). Во вторник 3 сентября заболел, чувствуя лихорадку, и стал заметно ослабевать, почему причастился в среду 4-го. Чувствуя себя лучше, подкрепился пищей, но 7-го утром в субботу причастился уже в последний раз. Ввечеру, во время вечерни, его особоровали, а во время бдения он тихо скончался. Во время соборования сидел и прощался с братией словами: “Бог простит! Простите меня грешного!” За несколько часов до кончины беседовал ясно с приходившими. Так, после соборования простился с батюшкой о. Макарием (старцем), незадолго до бдения – с иеродиаконом о. Исаакием (впоследствии настоятелем обители), который, между прочим, сказал: “Да, рабе Божий, путь непроходный!” И на просьбу молиться сказал: “Помолись и за меня грешного”, и своё обычное выражение: “Спасёт тебя Бог, рабе Божий!” За несколько минут до кончины уже охладевшей рукою крестился, шепча устами молитву Иисусову, и испустил дух мирно и тихо. Тело при одевании было мягко и гибко, каковым осталось и до погребения. Лицо белое, воскоподобное. Запаху, как все присутствовавшие могли засвидетельствовать, не было ни малейшего. Погребение происходило во вторник 11 числа. Совершал оное после обедни о. архимандрит Моисей, который служил и обедню… Погребен на скитском кладбище по правую сторону креста (если смотреть лицом на запад) в склепе, выложенном кирпичом. В мирной кончине старца исполнилось, видимо для всех, благословение Божие о подвизающихся до конца в постнических наших подвигах. Он был старец подвижный: почти 50 лет провел в монашестве, из коих 30 в уединенном пребывании среди Скита, в особой келлии, среди небольшой рощицы, им взращенной. Был выдержан до того, что никогда не разрешал ни по какому случаю вина, не пил вовсе чаю, носил власяницу и усердно исполнял свое схимническое правило. К церковной службе был усерден, и в последнее время хотя и не мог всё выстаивать, но всегда ходил в церковь и, уставая, сидел и иногда дремал, но всё церковные собрания не оставлял… Старцу, по его счету, было около ста лет, а по спискам 90».

На могиле схимонаха Вассиана была положена не плита, как на многих других, а поставлен чугунный памятник с обширной надписью, которую составил со всей любовью архимандрит Моисей. «Под сим памятником, – гласила эта надпись, – погребено тело скитского старца схимонаха Вассиана, скончавшегося с упованием на Божие милосердие сентября 7 дня 1857 года, девяноста семи лет от рождения своего. Сей блаженный старец – схимонах Вассиан – родом был Жиздринского уезда, из крестьян. В монастырь вступил 1812 года, в монашество пострижен 1818 года, а потом в 1820 году в схиму был пострижен он Преосвященным Филаретом Калужским. С самого вступления своего в монашество старец сей провождал жизнь более подвижническую: носил на теле своем железные вериги, пищу всегда употреблял он постную, не вкушая молочного и рыбы, кроме самых великих праздников – Св. Пасхи и Рождества Христова, а вина и чаю во всю иноческую жизнь свою не употреблял никогда. К церковному Богослужению был всегда усерден, притом и келейным правилом занимался почти беспрерывно, прочитывая ежедневно Псалтирь и акафисты со многими земными поклонами. Каждую неделю приобщался Св. Таин Христовых. В Великий пост первую и последнюю седмицы проводил без пищи; а в 1818 году, будучи в силах, поревновал древним Отцам испытать себя в чрезвычайном посте Бога ради, не вкушал пищи во весь Рождественский пост, также и во всю Четыредесятницу Великого поста. Притом выдерживал многие искушения козней бесовских силою веры и любви ко Господу. Был неутомимо трудолюбив, любил крайнюю нищету, не имея в келлии ничего, кроме икон святых; и по кончине его ничего не осталось, кроме изношенной и ни к чему не годной одежды, – и тем подал всей братии весьма назидательный пример подвижнической зело жизни. За все таковые подвиги да упокоит Господь Бог душу раба Своего со святыми в Небесном Царствии Своем!»

Вот ведь как всё сложно в монашеской жизни… И как поучительно!

---

Надпись на чугунном памятнике, водруженном над могилой, находящейся близ алтаря Казанского храма Оптиной Пустыни, гласила: «На сем месте погребено тело архимандрита и схимника Мелхиседека. В Оптиной Пустыни жил 17 лет на покое. Сконч. 1841 г. апреля 15 дня в 9 час. пополудни на 81 г. от роду. Из Белгородских купцов. Настоятелем был в знаменитых трех обителях. Добродетельною жизнью стяжал уважение и незабвенную память». Если развернуть эти краткие сведения подробнее, то можно будет увидеть монаха судьбы не совсем обыкновенной.

Мирское имя его нигде не упоминается, а фамилия – Короткий. Белгород и купеческие занятия он покинул очень рано ради монашества, о котором думал уже с отрочества. Он поступил в Николаевский Пешношский монастырь Московской епархии в 1782 году и там через четыре года был пострижен в мантию, а еще через два – посвящен в иеромонаха. Ему суждено было жить во многих монастырях, иногда очень недолгое время, но это зависело не от него, а от начальства и, конечно, всё осуществлялось по Божьей воле. С 1788 года – Тихвинский монастырь. С 1791 года – Александро-Невская Лавра в Петербурге. С 1735 года – игумен в Николаевском Моденском монастыре, но тотчас – наместник Александро-Невской Лавры (с оставлением и на той игуменской должности). С 14 июня 1797 по 1805 год – настоятель Спасо-Яковлевского Димитриева монастыря в Ростове Великом, где построил великолепный собор Св. Димитрия Ростовского. Граф Николай Петрович Шереметев, когда родился у него сын Димитрий, уведомил о. Мелхиседека письмом, что желает в память этого события возвести на свои средства храм в честь этого великого русского святого. Суммы никакой не назначил, а велел из вотчинной конторы своего села Поречье, что близ Ростова, отпускать о. Мелхиседеку деньги по первому требованию без ограничения и немедленно. Отчета никакого граф не спрашивал. Но о. Мелхиседек приезжал к графу с архитекторами для обсуждения плана и отделки собора. Новый собор поражал своим великолепием, – это было как бы сочетание храма и дворца, с колоннами, скульптурными фронтонами и другими украшениями. Из скульптурных рельефов на фронтонах один был особенно замечателен, – он изображал обретение мощей святителя Димитрия, – яркая многофигурная композиция, выполненная И. Фохтом и Г. Замараевым. В просторной трапезной храма устроено было два придела – Димитрия Солунского и святителя Николая. Храм был холодным, а приделы отапливались. Стенные росписи исполнил ростовский иконописец Порфирий Рябов.

В 1805 году о. Мелхиседек переведен был в Арзамасский Спасский монастырь, также настоятелем, и несколько лет спустя – на ту же должность в Суздальский Спасо-Евфимиевский. На этих путях о. Мелхиседек проявил себя не только как умелый восстановитель и строитель обителей и храмов, но и как умудренный Господом духовник. У него было много духовных чад, и не только из простого народа. К нему обращались представители графских родов Зубовых и Шереметевых. Графиня Наталья Александровна Зубова, «Суворочка» (дочь великого полководца А. В. Суворова) была также его духовной дочерью. Митрополит Санкт-Петербургский и Новгородский Гавриил ценил о. Мелхиседека. Святитель Тихон Задонский также хорошо знал его и любил с ним беседовать. Архимандрит Леонид в своей истории Оптиной Пустыни пишет, что, будучи «близким человеком к митрополиту Гавриилу, он имел случай познакомиться у него с большей частью вельмож блестящего Двора Императрицы Екатерины II. Многие из них удостаивали о. Мелхиседека своего расположения и неограниченной доверенности. Вот причина, почему придворная и частная жизнь вельмож были ему хорошо известны. Рассказы его правдивые и одушевленные, могли бы послужить важным материалом для истории века Екатерины Великой».

До старости сохранив твердую память, о. Мелхиседек любил рассказывать о старине, но всегда с назидательной духовной целью, хотя и с живыми, красноречивыми деталями.

Лет в шестьдесят здоровье его от многих трудов и попечений пошатнулось, и он, видя, что уже не в состоянии нести настоятельские заботы, стал проситься на покой и именно в полюбившуюся ему Оптину Пустынь, которую он посетил в то время, как там строился Иоанно-Предтеченский Скит. Получив разрешение в 1823 году, он и перешел туда, но не в Скит, а в самую обитель. И вот что удивительно, – он выбрал себе в духовные отцы монаха Моисея, бывшего в то время скитоначальником, собственно – строителя Скита, бывшего много моложе него. Через два года о. Моисей стал настоятелем Оптиной. В 1836 году о. Мелхиседек оказал монастырю большую услугу: когда игумен Моисей посылал в Петербург сборщика на церковное строение, о. Мелхиседек послал с ним к графу Димитрию Николаевичу Шереметеву, тому, в честь которого построен был великолепный храм в Ростовском монастыре, письмо его отца, графа Николая Петровича, где впервые по рождении сына тот предложил строить собор… Граф Димитрий Николаевич, этого письма ранее не видавший, прочел его (а отца его уже в живых не было) и был весьма растроган. Оптинский сборщик получил от него необыкновенно крупное пожертвование и обещание, потом и исполненное, о дальнейшей помощи обители.

Братия относилась к о. Мелхиседеку с любовью, – он во многом был им примером. За год или за два до кончины он составил духовное завещание, в котором назвал себя «многогрешным архимандритом схимником Мелхиседеком» и просил «у всех и каждого христианского прощения». «Завещаваю, – писал он, – тело мое положить в простой гроб, не обитый и не окрашенный». И далее: «По смерти моей сродникам моим в наследие имения моего отнюдь не вступаться и не входить ни во что, и не требовать от монастыря ничего, потому что оное большею частью состоит в книгах, которые завещаваю отдать в церковную библиотеку здешней Оптиной Пустыни. Прочие же вещи, по прилагаемому при сем реэстру, отдаю в полное распоряжение отца моего духовного игумена Моисея. Денег у меня налицо по сие время не имеется… Наконец, отца моего духовного игумена Моисея и братию св. обители сея, в коей я с 1823 года в преклонных уже моих летах тихо и мирно успокоиваюсь, за любовь и приязнь их ко мне наиусерднейше благодарю. Да воздаст им Господь по безмерным Cвоим щедротам и в нынешней жизни, и в будущем веке. Прошу их и молю, да зряще мя безгласна и бездыханна, помолятся к Премилосердому Богу о успокоении души моей!»

О. Мелхиседек за семнадцать лет жизни в Оптиной Пустыни так сжился с ней, что считал себя истинным оптинцем, а монастырь этот той вожделенной пристанью, куда стремился среди множества хлопот своих прежних настоятельских дел.

---

Щигры – городок Курской губернии, расположенный между двумя тихими речками – Щигра и Лесная Плата. Еще лет сорок тому назад (считая от 1813 года, когда родился герой нашей истории) тут было село Троицкое, которое в 1779 году по екатерининскому плану административного упорядочения Российской Империи стало уездным городом со всеми необходимыми службами. Здесь это было сделать нетрудно, так как население тут всегда было воинское, когда-то – стрелецкие семьи, мужчины которых по первому звуку военной трубы оставляли плуг в поле, топор вонзенным в бревно и с оружием выходили на площадь под знамена собирающегося в поход полка. То есть это были люди закона и порядка, послушания и самопожертвования ради Отчизны.

Потомственные дворяне Труновы издавна были стрелецкими начальниками, но со временем, когда армия после петровских преобразований приняла совсем другой вид, они, по-прежнему живя у речки Щигры, сделались простыми провинциальными помещиками, имеющими достаток очень скромный, хотя, по желанию родителей, кто-нибудь из них и вступал в военную службу в Москве или Петербурге. Губернский город Курск находился отсюда в шестидесяти верстах. В самих Щиграх в Казенном присутствии обращались какие-то казенные бумаги, в суде не велось почти никаких дел, да и чиновников было немного. На площади утром пастух наигрывал на рожке, собирая стадо, которое затем гнал в луга, к реке. Поднятая стадом пыль оседала, и снова становилось тихо. Возле деревянных заборов копались в траве куры.

Храм Пресвятой Троицы, некогда построенный на небольшом возвышении, виден был со всех улиц. Утренний благовест преображал всю округу – дивной красоты звук большого колокола подобно кругам на воде расходился во все стороны, как бы освежая воздух и пробуждая все дремлющее… Не только люди, но и земные произрастения просыпались. А люди-то… Люди в Щиграх были верные православные христиане – и барин, и чиновник, и мещанин городской, и мужик. Утром, при звуках благовеста, целыми семьями шли они в храм, – и множество детей всех возрастов было среди них.

Жители городка посещали все службы, причт с трудом поспевал на исполнение множества треб, но и ежедневная, почти не умолкаемая молитва звучала в домах, утром и перед сном, в связи с трапезой, перед каждым делом… Вот и в семье Труновых, где было пятеро детей, из них два отрока – Павел и Симеон – молитва не умолкала, и едва ли не более взрослой – молитва детская, самая к Богу доходчивая. Моленная комнатка Труновых была вроде часовни, вся в иконах, на столике в углу кадильница, свечи, на аналое Псалтирь… Отрокам – одному шесть, другому семь лет. У них воспитателем был старый дворовый, «дядька», грамотей и молитвенник. Он ладил с отроками превосходно, тем более, что они едва ли не с пеленок полюбили тихую молитвенную жизнь.

Кроме ежедневных своих детских правил, дети должны были два, а то и три раза в день прочитать по одной или иногда по две кафизмы. После прочтения их им позволялось погулять на воздухе. Они и проводили это время у речки, иногда ловили рыбу удочками, но больше любовались природой и по-своему, по-отрочески, восхищались тем, как Господь все предивно создал… Во все времена года мир, лежавший вокруг них, виделся им сказочно красивым. Не только летом, но и во время золотого осеннего листопада, и зимой, когда над белым пухом снегов, покрывавших луга, поля, лес и речку, скованную льдом, таял в бледной от мороза небесной лазури такой же пух облаков… Это были удивительные дети: Господь рано коснулся их сердца, и они жили как бы в счастливом ожидании чего-то невыразимо прекрасного, родного, вечного.

Потом они учились в городской школе. Учился там, классом или двумя старше, их двоюродный брат Ермоген, с которым они скоро сблизились, так как он по своему характеру и любви к тишине и молитве оказался им родствен. Отроки учились прилежно и без особенного труда переходили из класса в класс. Павел же, как вспоминали знавшие его люди, был так удивительно тих и кроток, что постоянством в этих своих качествах благотворно действовал на учеников, склонных к лени и шалостям: они исправлялись. Вот ведь как бывало в старину! Выучив уроки, Павел читал усердно духовные книги. Очень любил он тогда сочинения святителя Тихона, чудотворца Задонского.

Когда приблизилось время окончания учения в школе, то Феодот Саввич, отец Павла, начал думать о дальнейшей его жизни. Сначала думал направить его в военную службу, но потом, не желая такой резкой перемены и в своей жизни, и в жизни сына (не хотелось отпускать далеко от себя), поместил его на должность протоколиста в Щигровский уездный суд. Туда же помещен был и Симеон. А там уже более года как находился на должности такого же протоколиста двоюродный их брат Ермоген.

Это были дивные юноши. Девственники, не имевшие никаких нечистых помыслов. Все непотребное, по Промыслу Божьему, их миновало. Ни одной развращающей ум и сердце книги не попало им в руки. Никакой порочный человек не увлек их воображения… Не чудо ли это? Они жили в Боге. Видя некоторые несообразные поступки молодых сослуживцев, Павел молился о них со слезами пред образом Богоматери.

Но начальник его радовал его сердце своим непоказным благочестием, а позднее стал монахом (он-то и рассказывал потом о своем боголюбивом подчиненном).

– Бывало, – говорил он, – в летнее время в субботу в 12 часов, по выходе из суда, я с Павлом и братом его пешком идем ко всенощной в Коренную Знаменскую пустынь, а туда идти – сорок верст. А на другой день, отслушав раннюю и позднюю обедни, спешили мы назад, в Щигры, чтобы успеть несколько отдохнуть перед понедельником, когда надо было начинать в суде новую седмицу нашей судейской службы. О походах наших никто, кроме нас троих, не знал.

Там, в благодатной древней обители, братья Павел и Ермоген, горячо помолившись, дали обет, невзирая ни на никакие препятствия посвятить свою жизнь Богу и поступить в монастырь. Выйдя из храма, они со слезами обнялись… Ермоген исполнил свое намерение первым – его как старшего по возрасту Господь привел в монашескую обитель раньше Павла и Симеона. Весной 1831 года, под видом того, что собирается вступать в военную службу, он взял свой паспорт и – исчез неизвестно куда. Искали, искали его родные, да не скоро нашли. А Павла и его родного брата Симеона родители направили в Курск на службу, в Губернскую Казенную палату. Спустя восемь месяцев Павел получил письмо от Ермогена. Писал он из Введенской Оптиной Пустыни, что в Калужской губернии близ Козельска. Он туда и вступил сразу после побега.

Читая письмо брата, в котором он с восторгом описывал монашеское молитвенное житие, «обещающее столько утех за дверью гроба» (как он писал), Павел недоумевал: что делать?.. Проситься у родителей в монастырь – не отпустят. Придется уходить так же тайно, как Ермоген. Беды в этом нет: немало святых людей начинали свою подвижническую жизнь с такого же поступка, бегства из родного дома.

Но без паспорта в монастырь не примут. Значит, надо просить отставки от службы в палате. Павел подал прошение. Спустя месяц получил отказ. Пришлось ждать целый год, чтобы написать второе прошение. Подал. И снова не отпустили! Павел едва не пришел в отчаяние… И стал он молить Господа послать ему какой-нибудь недуг, чтоб не позволял ему писать бумаги… Вскоре у него сильно воспалился левый глаз. Как ни хлопотал местный доктор – воспаление не проходило. Оно не причиняло Павлу боли, но писать бумаги он в самом деле потерял возможность. Тут он подал прошение о увольнении его со службы по крайнему нездоровью. На этот раз просьба была удовлетворена, и Павел, получив свои документы, взяв с собой и младшего брата Симеона, который оставлен был в Казенной палате родителями с условием быть только вместе с братом, отправился в Знаменский собор, где бросился на колени перед чудотворной Курской иконой Знамения Богоматери и благодарил Господа и Матерь Его за великую милость. Это было в начале лета 1833 года.

Домой, в Щигры, ехать было нельзя. И вот Павел и Симеон, не сообщив ничего родным, поехали к тому родственнику, который помогал Ермогену при его побеге, – к помещику Тимофею Онисимовичу Иванникову. О нем писал Павлу Ермоген, что он весьма благочестив и часто посещает монастыри, из которых любил более всего Оптину Пустынь. Жил он в своем небольшом поместье верст двадцать не доезжая Щигров. Приехав к нему, братья во всем ему открылись, и он обещал им помочь. Давши им отдохнуть дня три, он снабдил их всем необходимым в дорогу и некоторой суммой денег, а затем велел своему кучеру запрячь одноконную тележку и сам поехал в ней вместе с юношами по направлению к Орлу. Путь предлежал неблизкий. Надо было добраться до Орловской губернии и потом всю ее пересечь, затем половину Калужской до Козельска, где, на реке Жиздре, и находилась Оптина Пустынь, вожделенная для Павла духовная пристань… Но на этом пути ожидало его вместе с братом большое искушение.

Около города Малоархангельска лошадь попала ногой в мышиную нору, хрустнула кость… Кучер отпряг лошадь и повел ее в ближайшую деревню – она еле двигалась, прыгая на трех ногах. Оттуда он привел взятую на время лошадь и отогнал тележку в деревню. Барин не мог купить новой лошади, а нанял крестьянина, чтобы хотя бы возвратиться домой. Он очень сокрушался, но что было делать… Отдохнув немного в крестьянской избе, помолившись перед иконами, они расстались. Барин с кучером сели в тележку, а мужик, впрягший в нее свою лошадку, – на облучок. И вот они уехали, а братья пошли дальше пешком. У Павла был еще завязан больной глаз, но он крепился и бодро шагал по пыльной дороге.

Был самый конец июня. Благодаря хорошему лету с дождями и солнцем трава в лугах уже была высокая и сочная, пестреющая яркими цветами. Начинался сенокос. То там, то здесь путники видели косарей, одетых в белые рубахи, женщин, ворошащих валки сена граблями, благоуханные копны свежего подсыхающего сена… Возле шалашей на костерках варилась пища… А то дорога шла между высоких колышущихся стен ржи или пшеницы – хлеб начинал вызревать… Хорошо было идти и лесом, особенно небольшими светлыми рощами, там – чуть отойдешь в сторону – ягод под ногами видимо-невидимо… Проходили братья через деревни, через маленькие, подобные Щиграм, города, где и останавливались ночевать в гостиницах. Их обоих начала одолевать усталость. У Павла от жара и пота разболелся глаз. Но они шли, а помощью им в пути была неустанная молитва: Господь с ними был. В первый раз пришлось им проходить такое дальнее расстояние. Рубахи увлажнялись от пота, а тут глядишь – то почтовая тройка напылит, то целый обоз проедет, обдавая братьев пылью, запахом дегтя и рогож…

Отрадно было зайти в храм – в благодатную молитвенную прохладу… Часто братья заходили в церкви: то простоят всенощную или обедню, то молебен или панихидку послушают… Возьмут просфор, святой водицы… В Орле намеревались и поговеть. Загорели они, появились и палки у них в руках, – прямо заправские странники… Вид их был так прост, что никто и не думал, что они дворянского рода. А им и хорошо, что так.

При одной мысли об Оптиной прибывало у них сил.

Близ Оптиной в лесу юноши сбились с дороги и не знали, куда идти, а спросить было не у кого. Солнце склонялось к западу, начало повевать прохладой. Лес был на диво могуч – высокие сосны, а местами орешники и дубы. На полянах ромашки и лесные колокольчики. Тишина… Птиц почти не слышно. Братья помолились. И тут, как будто совсем недалеко, раздался гулкий удар колокола. Конечно – благовест ко всенощной. Был канун праздника Казанской иконы Божией Матери. Павел и Симеон пошли на звук колокола и скоро увидели стены и купола Оптиной Пустыни, колокольню и Святые ворота под ней. Усталые и запыленные, с котомками за плечами, вошли они в храм Казанской иконы Божией Матери и тут, едва войдя, увидели двоюродного брата своего Ермогена, который шел в стихаре и с книгою в руках к середине храма, а за ним тянулись с правого и левого клиросов певчие. Началась лития, Ермоген возгласил:

– Яко воистину древняго кивота пречестнее…

Певчие повторили это стройным напевом.

«Я думал, – говорил впоследствии об этом моменте Павел, – что нахожусь на небе и в лике Ангелов слушаю похвальную песнь Преблагословенной Богородице».

Ермоген не узнал в храме брата – у того был завязан глаз. Когда по окончании службы Павел и Симеон поместились в гостинице, Павел умыл лицо и почувствовал, что глаз его так здоров, как будто и не болел. Это было явное чудо Божией Матери…

По совету Ермогена братья около двух недель прожили в гостинице, посещая богослужения, присматриваясь к жизни монастырской братии в обители и в Скиту. Оптина Пустынь показалась им еще более благодатной и желанной, чем казалась раньше в мечтах о ней.

Случилось так, что отец Ермогена (и дядя Павла и Симеона) Ермил Саввич, простивший сына за его бегство в монастырь вместо военной службы, приехал в Оптину в эти дни. Он сразу же побывал в Скиту у старца Леонида и после этого сказал юношам:

– Ах, вот старец-то! Какой же он прозорливец! Все, бывшее в моей жизни, подробно пересказал мне, как будто сам был очевидным свидетелем всех моих обстоятельств.

Уехав домой, Ермил Саввич стал еще более усердно молиться, перестал есть мясное и однажды в месяц прибегал к благодати Святых Таин Христовых. Он же передал брату Феодоту о местонахождении его сыновей, горячо ходатайствовал о них и успокоил его, говоря, что все это соделалось явно по Божьему произволению. И Феодот Саввич, забыв о причиненном ему беспокойстве, написал к сыновьям, чтобы хотя который-нибудь из них приехал взять родительское благословение на монашество, – и такового утешения он станет ожидать с верой в Божий Промысл и в терпении.

Наконец пришли братья Павел и Симеон к настоятелю Оптиной Пустыни игумену Моисею с просьбой включить их в братство богоспасаемой обители. Когда он вышел к ним в приемную комнату, они пали в земном поклоне на пол и не вставали, пока о. Моисей не позвал их встать. Он рассказал им о трудностях иноческой жизни, спросил их о том, что они читали из духовных книг, как молятся и готовы ли нести благодать послушания ради Христа. Он внимательно смотрел им в глаза, и лицо его как бы светлело и светлело – верно, он усмотрел в них много хорошего!

Братья поступили под руководство старца иеросхимонаха Леонида, великого подвижника и мудрого наставника. Павел и его брат вошли в круг ближайших учеников о. Леонида. Старец же с первого взгляда увидал в Павле христоподобную чистоту и возлюбил его о Господе. Павел начал постигать науку наук и искусство искусств – монашеское аскетическое делание.

Через некоторое время старец благословил Павла навестить родителей, взять у них благословение. И тот, с упованием и надеждой на Господа и Божию Матерь, отправился в путь. А было это зимой, в начале декабря 1834 года. Случилось так, что отец его, Феодот Саввич, 6 числа этого месяца прочел житие святого Николая, Мирликийского чудотворца, где есть рассказ о юноше, взятом в плен персами и вынужденном прислуживать их князю в его дворце. Он сильно молился внутренней молитвой о том, чтобы Господь молитвами святителя Николая вернул его к родителям… И вот вдруг, чудесным образом, он был восхищен из дворца и предстал у себя на родине перед родителями в персидской одежде и с чашей вина в руках, которую он нес князю, молясь… Феодот Саввич откинулся на спинку кресла и посмотрел на языки пламени, играющие в камине… «Как это трогательно! – подумал он. – Если бы со мною случилось подобное, я бы, верно, сего не перенес…»

В эту самую минуту открылась дверь, и в комнату вошел инок в подряснике, опоясанном кожаным ремнем, в руках у него была скуфейка… Помолившись на иконы, поклонившись замершему от изумления Феодоту Саввичу, инок сказал:

– Здравствуете, батюшка! Я сын ваш Павел.

После этого он сделал земной поклон. Феодот Саввич выронил из рук книгу… Но скоро изумление сменилось искренней радостью. Не менее отца обрадована была мать Павла. Рады были и все прочие домочадцы, искренно любившие Павла с первых лет его чистой жизни. Прожив дома несколько дней и получив от родителей благословение для себя и для брата на монашество, Павел вернулся в обитель.

Проходя в монастыре разные послушания, Павел старался, как только мог, но Господь, ведающий, для чего это нужно, послал ему свой особенный крест – его начали сокрушать разные недомогания: едва пройдет одно, находит другое… Не всегда ему хватало сил вовремя исполнить нужное, а из братии некоторые с этим не считались и думали, что он лентяй нерадивый. Иные и высказывали ему это в глаза. Огорчался Павел и шел к духовнику, отцу своему, старцу Леониду, и тот утешал его словами Священного Писания: «Многими скорбями подобает нам внити в Царствие Божие» (Деян. 14, 22); «Терпением да течем на предлежащий нам подвиг» (Евр. 12, 1) и «В терпении вашем стяжите души ваша» (Иак. 21, 19). И другие святые словеса напоминал он послушнику, утешая его и ободряя.

А братия, видя Павла постоянно недомогающим, прозвали его Пименом Многоболезненным, то есть именем преподобного, житие которого помещено в древнем Киево-Печерском Патерике. Однако многих он дивил глубиной своего духовного устроения. Относительно Священного Писания и богослужебных молитвословий – он знал многое наизусть. Достоверно известно, что знал он дословно и мог читать на память всю Псалтирь.

Примером монашеского терпения был для Павла сам старец Леонид, терпевший, ввиду некоторых недоразумений, утеснения. Старчество не было тогда так привычно, как потом, – иных братий смущал необыкновенный наплыв мирян к ограде Скита, им казалось, что это не нужно, что это помеха монахам в их уединенном житии.

Видя ученика своего Павла столь болезненным, старец Леонид благословил его на дело весьма нелегкое – идти пешком в Москву, в сопровождении другого послушника, а там показаться докторам в Голицынской больнице, и дал ему письмо к одному из них. Это было в июле 1834 года. Помолившись в храме за ранней обедней, юноши с котомками за плечами пустились в дорогу. Они шли, как странники, посещая на пути монастыри и храмы, ночуя то в стоге сена на лугу, то в крестьянской избе, – а там их встречали с большим радушием и на дальнейший путь снабжали хлебом и другими припасами. Когда узнавали, что они из Оптиной, то спрашивали о здоровье старца Леонида. «Он наш отец, – говорили, – мы без него как сироты были!» Так прошли Калугу, Малоярославец, Балабаново… Верст за пятьдесят от Москвы, поздним вечером, попросились на ночлег на постоялом дворе. Других постояльцев в это время не было. Двор был пуст. Хозяин пустил странников в сенной сарай без платы.

Перед тем как лечь спать, Павел снял подрясник, чтобы выхлопать его от пыли, а хозяин как раз зашел за сеном и увидел у него на груди небольшую сумочку. Он вообразил, что там много денег, а в ней были только бумаги, письмо, да всего пятнадцать рублей. Как оказалось потом, хозяин этот уже не раз убивал путников ради денег. И в этот раз, вернувшись в избу, начал он точить нож. Старуха-мать, свидетельница его прежних преступлений, сказала:

– Ты, злодей, хочешь уже и монахов резать? Смотри, Господь не попустит тебе этого! Погубишь ты и себя, и всех нас.

Хозяин молча пошел к сараю, но мать не отставала от него, Громко говоря:

– Не трогай их, тебе говорю! А то пойду разбужу всю деревню! Павел и его спутник услыхали это. Бежать было поздно… И они встали на молитву:

– Господи Боже наш, Иисусе Христе! Молитвами духовного отца нашего старца Леонида помилуй и спаси нас!

В ту же минуту раздался сильный стук в ворота и крик.

– Эй, хозяин! Открывай!..

Хозяин отворил ворота, и на двор въехало несколько троек, полных людей, среди них было и несколько офицеров. Кучера начали распрягать лошадей, люди пошли в дом, поднялся говор… Павел и спутник его поспешно вышли из ворот и быстро пошли по ночной дороге, благодаря Господа за столь чудесное спасение…

В Москве Павел три недели пролежал в Голицынской больнице, но врачи, осматривая его, не пришли ни к какому определенному заключению. Он просыпался рано, молился, а если была служба в храме святого Царевича Димитрия – шел туда. При больнице был прекрасный парк, доходивший до Москвы-реки, куда в солнечные дни выходили болящие, кто мог передвигаться. Тут можно было тайно помолиться в тени лип. Отсюда виден был как на ладони Кремль с его златоглавыми храмами, с высоким Иваном Великим… И дом вельможи Пашкова, и особнячки и сады Волхонки и Ленивки… А сколько храмов! Считал, считал те, которые виднелись то там, то тут (кроме кремлевских), – сбился… А там еще и еще…

Ничего не узнал Павел от докторов про свою болезнь, так и вернулся в Оптину Снова начал трудиться на послушаниях, но сил становилось все меньше. Помогал он строгому монаху огороднику, тот смотрел-смотрел, как часто Павел садится передохнуть, да и говорит:

– Лентяй ты, Павел, не хочешь трудиться как подобает.

– Прости Бога ради, – смиренно ответил Павел. – Виноват! Я – немощен…

Эти его немощи были предвестниками злой чахотки.

В августе 1835 года Павел присутствовал в Скиту на отпевании и погребении своего соименника – рясофорного инока Павла Тамбовцева, земляка, уроженца Курской губернии (он был купеческий сын из Белгорода). Инок Павел пришел в Скит вместе с о. Леонидом и другими несколькими учениками старца. Он нес у старца послушание письмоводителя – писал под его диктовку ответы его духовным чадам. В свободные часы переписывал четким полууставом творения святых Отцов. Павел Тамбовцев, как сказано в житии старца, – «был одним из пламенных и ревностных воспитанников его, ловившим капли благодати из уст старца, сохранявшим их в горячем своем сердце».

Он заболел и скончался после великого искушения: отец его, купец, разорился, не мог пережить своего несчастья и покончил с собой. Вечная погибель отца потрясла все существо благочестивого сына-инока. Незадолго до этого события он увидел воистину вещий сон, который сразу пересказал старцу Леониду, придя ночью к нему. Старец сказал, что сон благодатный и благословил записать его.

«Вижу я внезапно свет, – писал инок Павел Тамбовцев, – столь лучезарный, что он много превышал свет солнечный. Из этого лучезарного сияния выходил голос громкий и нежный, приказывавший как бы подчиненным существам: «Возьмите его (т. е. меня) на крест!» С сими словами (не знаю кто) меня взяли и, сняв одежды, повлекли как бы умственно на крест, который мне живо представлялся и, казалось мне, был сделан из приятного желтого строевого дерева, достаточный, чтобы меня на оном крестообразно распростерть. Но кто со мною так поступал? Смотря на все стороны, ничего другого я не мог приметить, как только шум и самую скорую деятельность. Когда меня подняли на крест, то действующие говорили тихо, но внятно: «Подавайте гвозди!» Предложены были четыре гвоздя, каждый не менее как в четверть аршина (аршин = = 71,12 см. – Сост.); и тогда начали мне прибивать одним из них правую руку ко кресту. Здесь я ощущал величайшую боль, хотя и желал в душе своей быть распятым. Имея такие желания сердца, от боли я, однако, поколебался в духе и едва не выразил голосом ощущаемого страдания, но с помощью Божиею, не знаю, как-то удержался. Когда же мне вонзен был гвоздь, то спустя несколько минут я почувствовал облегчение боли и потом уже почти не ощущал ее. Затем подали другой гвоздь, подобный первому, и начали вбивать его в левую мою руку. Здесь хотя я и ощущал боль, только несравненно легчайшую первой. Подали третий гвоздь, которым назначено было прибить ко кресту правую мою ногу Видя, как этот гвоздь был устремлен на меня, я поколебался в духе и хотел воскликнуть: «Помилуйте!» Но, будучи удержан изнеможением собственного духа, ощутив свой недостаток в терпении, за коим, однако ж, следовало в сердце большее первого желание претерпеть, я обратился умом своим ко Всемогущему Богу имея в душе неизъяснимую уверенность в том, что Он мне поможет. С такою надеждою я мысленно просил Бога об укреплении; трепетал, желал претерпеть и боялся неустойки, сообразной слабости непостоянного моего духа. Действительно, милосердый Господь хотя и дал мне ощутить ужасную боль во всем моем составе, но по милосердию Своему удивительно укрепил меня. Вонзили гвоздь. В духе я весьма ослабел, однако ж, невольно вынесши боль, я скоро начал чувствовать облегчение, потом умеренную болезнь или, лучше, – одну слабость. Подали четвертый гвоздь и с необыкновенным стремлением вонзили мне в левую ногу, так что я не успел ни вообразить, ни подумать что-либо. Полагаю, что от ощущаемой слабости. Но боль в то время была средняя, так что, казалось, можно бы стерпеть. Несколько времени спустя, вторично возгремел от превыспреннего света громкий голос, гораздо яснее первого, но все сопровождаемый духом любви, нежности и благоволения: «Вонзите ему (как бы указуя на меня духовным перстом) в самое сердце гвоздь!» Услышав такое определение и зная свою слабость, я крайне возмутился. Решительность моя поколебалась; тучи страшных мыслей отяготели надо мною. Мое сердце то горело желанием, то приходило от страха в оцепенение. Наконец, решительность посвятить себя на терпение взяла перевес. Все смутные мысли рассеялись, и ум мой воспарил к Богу с молитвою о помощи. После сего, как бы ощутив в своем сердце обещание от Господа подать мне помощь, с некоторым трепетом, но вместе с любовью и признательностью к сильному имени Сердцеведца, Который «болий есть сердца и весть вся», приготовился выдержать действие страшного приговора, излетевшего из недр невидимого гласа. (Все это делалось так скоро, что нужно более времени не только описать, но и пересказать словами). Подали пятый гвоздь, который прямо приближался против моего сердца. Судя по величине, он мог насквозь пронзить меня и, кажется, еще осталось бы с обеих сторон более полуаршина. Пока гвоздь еще приближался к моей груди, я находился готовым в надежде на силу Божию. А как только совершенно приблизился, то я вдруг изменил свое намерение и хотел было воскликнуть: «Помилуйте! За что?» Мне казалось, что, как только исполнится определение, я лишусь жизни от безмерной болезни. Начали забивать гвоздь против самого сердца как будто молотами. Я почувствовал необыкновенную, столь нестерпимую боль, что дух мой был сражен совершенно. Душа, как будто собрав в себя пораженные слабые силы, оставила меня без чувств на кресте и, излетев из тела, держима была несколько минут каким-то невидимым и неизъяснимым существом. Глаза мои и омертвели и закатились. Голова склонилась, не упомню на какую сторону.

Ужасное было зрелище! Душа была во мне, но, казалось, вне тела. Вскоре, впрочем, начало и мне казаться, что я только чрезмерно изнемог, но душа моя во мне. Болезнь стала умеряться, и вдруг не стало слышно и следов ее.

Мгновенно открылись глаза мои, но я ничего более не ощущал кроме того, что я на кресте. Сердце мое бедное восхищено было и преисполнено толикою сладостью, что того неизобразимого веселья ни тысяча великих умов, ни сам я, испытавший, выразить не в состоянии. Сладость эта, думаю, есть чаша предложения сладостей премирных от пресладкого Мироправителя, Господа нашего Иисуса Христа. Ему только свойственно иметь такого рода стамну манны и, по непостижимой тайне милосердия Его, даровать смертным. Но что я начинаю говорить, безумный, о том, что выразить всей жизни моей недостаточно! Простите! Возвеселилось сердце мое неизреченно, и тогда пламенеющие в мирном духе глаза мои опустились вниз. Я видел себя всего в крови, пригвожденного на кресте. Сладость восхитила мой дух, в сердце остались следы какого-то изумления, которое меня и пробудило от сна».

Это было написано по благословению духовного отца в назидание другим, чтобы ведали, какие неизреченные тайны приоткрывает Господь за иными снами, – но не до конца открывает их, а лишь умножает в душе верного Ему праведника силу молитвенного пламени. А тогда, около часу ночи, Павел вскочил, проснувшись, со своих досок, покрытых войлоком, и помолитвился у дверей старца: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!» За дверями послышалось ответное «Аминь». Павел вошел к о. Леониду, который сидел с четками в руках на своем ложе. Выслушав рассказ ученика и помолившись, он сказал:

– Преподобный Варсонофий Великий пишет, что Самого Иисуса Христа Господа, Ангела и другое лицо бесы могут представить не только во сне, но и наяву… Но Креста Господня, на силу которого, как поет Святая Церковь, диавол не смеет взирати, трепещет бо и трясется, немогий взирати на силу его, он представить не может. Итак, крест, виденный тобою во сне, предзнаменует величайшую какую-то скорбь, а сладость – заступление… Чем ты готовее будешь, тем и легче можешь переносить, яко уготовихся и не смутихся, – восклицает св. Давид. Если же ты поколебался в скорби, держись правила: смутихся и не глаголах. Если же скорбь твоя чрезмерна, помни следующее: терпя потерпехГоспода, и внятми… Воля Господня да будет! Иди, не беспокойся. Верен Бог!

Двадцать пять лет с небольшим прожил инок Павел Тамбовцев на свете, – только юность. Но это была юность, умудренная духовно при руководстве великого старца. А был Павел из лучших его воспитанников, поистине Божье чадо. По его духовной силе Господь и испытание послал ему.

В феврале 1836 года старец Леонид был переведен из Скита в монастырь. При этом получился как бы небольшой крестный ход: взяв свою келейную святыню – Владимирскую икону Божией Матери, которой некогда благословил его наставник его схимонах Феодор, он с пением тропаря «Достойно есть…» прошел по дороге из Скита в обитель, а два его ученика (монах Макарий Грузинов и послушник Григорий Лавров) несли за ним некоторые монашеские предметы из имущества старца: войлок, несколько книг и икон, ветхий сундучок…

Кое-кто после этого высказал неудовольствие во поводу «притеснений» старца. Но он, в частности, ответил однажды так.

– Вы по своей неограниченной благорасположенности возмалодушествовали о моем положении и ошибкою сочли, яко притесняемого, но я почитаю себя спокойным от сих мнимых неприятностей… Ничего не может со мною последовать, чего не допустит Бог, а когда что угодно послать Ему за грехи мои, должен я то принимать с покорностью. Ежели бы все говорили обо мне с похвалою, то горе бы мне было, по словам Самого Спасителя: горе, егдарекут вам ecu человецы добре… Истинно Господь творит все к пользе нашей!

Келлия старца в обители была в мезонине, куда вела весьма крутая деревянная лестница. Трудновато было старцу восходить всякий раз к себе наверх, но, поднявшись и отдышавшись, он с веселым видом говорил:

– Да, крутенько… Зато тут-то тепло какое! А мне и все ничего, лишь бы не мерзнуть… Слава Тебе, Господи!

Вот сюда стал приходить вместе с другими и Павел Трунов. Придет и станет на колени позади других, уже пришедших. Постоит, постоит и заперхает… кашель находил. Хочет сдержаться, а не может. О. Леонид и подзовет его к себе:

– Ну что ты? Дай покрещу…

И уймется грудное раздражение, дышать станет свободнее. Расспросит его старец, наставит и отошлет, дав небольшую бутылочку с «горькой водой». Многих старец пользовал этим своим загадочным лекарством, и оно помогало, пока старец был жив, а потом перестало. Не была ли это у него обычная святая вода для прикрытия его дара целительства?

Однажды вышел вот так Павел из келлии старца, а тот, послушав, как его шаги затихли, удаляясь, на лестнице, сказал:

– Вот и другого Павла скоро возьмет к Себе Господь… И это будет по его праведности на Светлой седмице.

– А в который день, батюшка? – спросили его. Но он промолчал, – и без того много сказал.

Павел же на пятой неделе Великого поста слег и больше уже не имел сил вставать. На лице его не было видно никакого беспокойства, не было и страдальческого выражения. Он молился по четкам и иногда призывал к себе духовного отца. Старец Леонид, приходя, исповедовал его и причащал Святых Христовых Тайн. По нескольку раз в день заходили братья – Ермоген и Симеон, часто и друг его послушник Петр Григоров.

– Терпи, Павел! – сказал как-то Петр. – Вот настанет Пасха, Светлый праздник Христов, а там скоро и весна… Свежий воздух укрепит тебя. А летом пойдут и плоды, и целебные травки… Дождись! Старец Леонид молится о тебе. Да и все мы тоже… Павел кротко и с любовью посмотрел на него:

– Нет, Петр… я скоро умру.

– Можешь ли ты знать?

– Знаю.

«Господь известил его», – подумал Петр.

В Лазареву субботу пришли вместе со старцем Леонидом настоятель Оптиной игумен Моисей и брат его, иеромонах Антоний, скитоначальник С ними еще несколько иеромонахов и певчие. Была принесена монашеская одежда – власяница, ряса, мантия и клобук, а также параман с крестом, – и начался чин пострижения в ангельский образ. Почти не помня себя от духовной радости, Павел давал обеты, отвечая на вопросы постригающего. Умилительное пение возносило душу его – казалось ему – в самые небеса… Наречен он был тем же именем, но в честь другого святого. Он как бы забыл о своей болезни, – и будущее увиделось ему бесконечным, да оно и было таковым. Но – надо быть готовым. Он вспомнил слова преподобного Ефрема Сирина, запавшие ему в душу, как и множество других словес этого блаженного отца, при чтении рукописной книги: «Каждый день ожидай исшествия своего и готовься к сему пути: ибо в который час не ожидаешь – придет страшное повеление, и – горе не готовому!» Проживешь ли всего, может быть, день – да вдруг падешь… Падешь, да не успеешь восстать! «Как невозможно морякам навсегда остаться на корабле, а путнику, остановившемуся в гостинице, не выйти из нее, – так и нам невозможно вечно пребывать в жизни сей, – писал святой Ефрем. – Как там они называются моряком и путником, так и мы здесь – странники и пришельцы. Взирая на сие мысленными очами, будем готовиться к преставлению из жизни сей».

Что откроется там, за дверью гроба? Кто встретит? Страшные ли черные лицом бесы, заявляющие свое право на душу грешную, или Ангелы светлые, посланные Господом за душою праведника? А иных и Сама Пречистая Матерь Божия… Нет-нет, – все на милость Божию, все! Что может монах, не могущий встать с постели, умирающий? Много может: Иисусова молитва испепеляет темные мысленные приражения, очищает сердце, только бы не дать места губительному унынию.

И вот настала радостная Пасха – Праздник праздников, Светлое Христово Воскресение. После светлой заутрени пришли к болящему отцу Павлу многие из братии похристосоваться, принесли красные яички. Он сидел, прислонившись к подушкам, в монашеской одежде, каждого встречал улыбкой, но по щекам его текли слезы.

– Что это, отец Павел, – заметил Петр. – В такой-то праздник ты плачешь!

– Да я об том плачу, – отвечал тихо Павел, – что не могу с вами, братия, быть в храме, да и в трапезной… а вовсе не от болезни.

В четверток Светлой седмицы опять пришли настоятель и скитоначальник, пришел и старец Леонид, и другие иеромонахи и совершили над болящим таинство соборования елеем. Старец Леонид сказал:

– Ты, Павел, скоро выздоровеешь.

– Знаю, батюшка, но не в здешней жизни, – отвечал тот.

– Желаешь ли, чтобы я еще к тебе пришел?

– Так желаю, чтобы ты, отче, был при мне до самой моей смерти.

А брат Петр сказал:

– Прости, отец Павел, если я в чем виноват. Завтра пораньше приду навестить тебя.

– Не увидишь меня, – был тихий ответ.

Затем вскоре речь Павла стала делаться неясной. Он закрыл глаза и что-то тихо – как бы в полусне – говорил сам с собой, и в его речи слышалось отчетливо только слово «Бог». Старец Леонид начал читать отходную. Когда чтение это окончилось, болящий, казалось, уже умиравший, вдруг сел на постели и твердым, ясным голосом стал благодарить старца Леонида за чтение. Сказал несколько слов и братьям своим Ермогену и Симеону. Потом медленно перекрестился и попросил положить его набок. Как только его положили – он сразу испустил последний вздох…

Троекратный удар колокола на Оптинской колокольне возвестил о кончине монаха. Старец Леонид начал служить панихиду. Многие из братии пришли проститься с усопшим: «Прощай, отец Павел! Мир праху твоему!» Каждый вспомнил его смиренную, чистую жизнь. И никто не мог вспомнить, чтобы он сказал кому-нибудь хотя бы одно слово неудовольствия. Иной, может быть, и думал: «Не Ангел ли жил здесь, в Оптиной Пустыни среди нас? А мы, по грубости своей, нечуткости душевной не понимали этого…» После кончины отца Павла многие из братии стали внимательнее к своей внутренней жизни.

Братья Ермоген и Симеон после похорон Павла писали родителям его: «Спешим сообщить вам печаль нашу, но более радость неизреченную о брате нашем Павле Феодотовиче. Он преселился от сего временного жития в вечные обители сего апреля 2-го числа, на Светлой неделе Воскресения Господа нашего Иисуса Христа в четверток пополудни в 9 часов. Кончина его – блаженная…» И далее описали все вышеизложенное. Конец же письма заключал в себе следующее: «Итак, наш брат о. Павел, за претерпение болезни, получа все таинства ко спасению, омыв слезами своими душу и тело свое, освятился и соединился с Господом посредством частого причащения Тела и Крови Христа Спасителя и, бывши до последней минуты в здравых чувствах, уснул блаженным сном до всемирного общего воскресения… Господь принял его в вечное блаженство, и он молится там о нас грешных. А потому малая печаль преложилась нам в великую радость. Что больше желать, как только быть уверенным, что сын ваш жив во Царствии Божием вовеки… Для того же и все мы рождаемся».

Один из братии, монах Иоанн, также находившийся при кончине Павла (а ранее бывший его соседом по келлии), рассказал, что на девятый день по смерти Павла после утрени пришел он к себе, прилег отдохнуть и задремал. Вдруг слышит за дверью громкий голос о. Павла: «Молитвами святых отец наших…» О. Иоанн вскочил, сказал: «Аминь» и тут же вспомнил, что о. Павел-то ведь умер… За дверью, конечно, никого не оказалось. Но голос-то был явственный, живой!.. «Тотчас напал на меня страх, – говорил о. Иоанн, – да тут же и радость обуяла… Перекрестился я и почувствовал в сердце некое утешение… А на мысль пришло, что о. Павел удостоился великой милости Божией, несомненного блаженства за его веру, терпение, кротость».

Слушая это, утешались братия и вспоминали слова пророка и царя Давида Псалмопевца: «Блажени яже избрал и приял еси, Господи, и память их в род и род». Брат Ермоген спросил старца Леонида о посмертной судьбе о. Павла, но старец сказал только:

– Велик Павел у Бога, и Господь прославит его.

---

О схимонахе Карпе мало есть известий в оптинских записях, но память о нем сохранилась. О нем писал в своем «Историческом описании Козельской Введенской Оптиной Пустыни» архимандрит Леонид (Кавелин). Мирское имя о. Карпа неизвестно. Он был крестьянин деревни Бараний Рог Масальского уезда Калужской губернии. В Оптину Пустынь поступил в 1832 году поселен был в обители, поначалу проходил послушание звонаря. А затем двадцать лет трудился в хлебопекарне. Он был, что называется, «простец», – тихий, молчаливый, кажется, и грамоты не знавший. Но архимандрит Леонид по праву назвал его «необыкновенным подвижником». Его труды были самыми обыкновенными, но как они делались у о. Карпа?

Как-то так вышло, что он и келлии не получил, а жил прямо в хлебне, в уголке. Он первым приступал утром к труду и последним от него отходил. Соработники его ввечеру расходились по своим келлиям, а он отправлялся в амбар просеивать муку, которой требовалось на день несколько пудов. Просеивал он один. На это уходила почти вся ночь. Просеянное он сам относил в пекарню. Затем приносил дров, воды из колодца, а если еще оставалось время, то не ложился спать, а разматывал пряжу для неводов, – это была его помощь братьям-рыболовам. Все ночные работы сопровождал он неумолкаемой Иисусовой молитвой. Кроме того, он ходил по келлиям и будил тех братии, которые его просили об этом с вечера (встать на келейную молитву). Обращение его со всеми было кроткое и ласковое. В церкви бывал всякий раз, как позволяли труды по послушанию. На Богослужении враг начинал бороть его сном, однако о. Карп не сдавался. Еще далеко не в старом возрасте он стал ослабевать зрением и, наконец, ослеп совсем. Он отнесся к этому очень спокойно, принял это как крест от Господа, данный ему для спасения. Трудов своих не оставил. Большим уроком было для братии видеть его неустанную деятельность при благодушном настроении. Старец Леонид о нем говорил: «Отец Карп слеп, но видит свет». Игумен Варлаам, живший на покое в оптинском Скиту, как бы испытывая его, однажды сказал: «Отец Карп! Не хочешь ли поехать в Москву? Там есть искусные доктора, они бы сделали тебе операцию, и ты бы стал видеть». О. Карп даже испугался: «Что вы, что вы, батюшка! – сказал он. – Я вовсе не хочу этого! Я спасаюсь своей слепотой».

В 1865 году о. Карп, чувствуя приближение решительного часа, по благословению настоятеля принял пострижение в схиму. Совершенно ослабев, он слег. Болезни у него, кажется, никакой не было. Когда его спрашивали, где и что у него болит, он отвечал, что у него ничего не болит. Сознание он имел ясное и все время молился. 13 марта 1866 года, в воскресенье пятой недели Великого поста, будучи напутствован всеми таинствами, о. Карп скончался. Это совершилось в час пополудни. Глядя на новопреставленного, братия удивлялись, – лицо о. Карпа, при жизни самое простое и ничем не примечательное, стало так чисто и благообразно, так светло и даже прекрасно, что явно это было делом благодати Божией. На третий день его кончины не ощущалось от его тела никакого запаха. Вот так прославил Господь смиренного простеца-труженика, скромнейшего из монахов.

---

Феодосий Матвеевич Маленьков (в монашестве о. Флавиан) родился 24 марта 1823 года в Орле в семье купца Матвея Матвеевича Маленькова, у которого было, кроме Феодосия, еще двое сыновей и две дочери. «Моя матушка Прасковья Александровна, – рассказывал о. Флавиан, – была благочестивая и богобоязненная женщина; вставала рано и подолгу молилась. Потом, бывало, всех нас разбудит и заставит тоже молиться. Держала нас строго, не допускала с нашей стороны никаких шуток и грубых, неприличных слов». Не менее благочестивым был и отец Феодосия, – он часто бывал в монастырях, особенно в Оптиной Пустыни, где его духовником был старец Леонид. После смерти супруги Матвей Матвеевич оставил всю торговлю сыновьям и ушел в Оптину в Иоанно-Предтеченский Скит, где помогал о. Илариону и по его должности келейника старца Макария, и по уходу за цветами и плодовым садом. Потом он был переведен в обитель и нёс послушание гостинника. В монашество он был пострижен с именем Мелетия. Сын его Феодосий несколько раз приходил в Оптину и останавливался у него в келлии. Феодосия дома называли «монахом», так как он мало внимания обращал на торговлю, а всё молился, даже ходил в Киев для поклонения святыням и на пути побывал во многих обителях. Отец в монастыре! Отец не звал Феодосия туда, не тянул но Феодосии стал Оптину Пустынь считать как бы своим домом, тем более, что дома-то ему было весьма холодно: никто его не любил, да и больше того – им пренебрегали, даже часто издевались над ним, особенно жены братьев, а братья не защищали его. Впрочем, он не обижался и всё переносил с большим смирением и молился за всех.

При старце Леониде он был в Скиту четыре раза, всегда на Пасху. О. Леонид на просьбы Феодосия благословить его поступить в Скит, отвечал: «Погоди еще». Однажды дал ему баклушу то есть брусок яблоневого дерева, приготовленный для вырезывания ложки (в Скиту среди других заведено было и такое рукоделие). Сказал: «Вот, возьми домой, сделай из этого ложку и перешли ко мне. Если сделаешь хорошую, то, значит, можно тебе и в монахи поступить». Феодосии не размышлял о том, почему ложка и какая связь между ней и монашеством, он уже знал – старца нужно слушаться беспрекословно и ничему не удивляться. У старцев многое таинственно… А как делать? Феодосии никогда не работал с деревом, не знал даже, какие нужны инструменты. Но взял просто острый ножичек и с молитвою принялся строгать и ковырять баклушу. В результате получилась ложка – и весьма неплохая. Он тогда жил у брата Николая. Ушел Феодосии в храм, а когда вернулся, глядь: ложка его в щепочки разломана и валяется на полу… Что такое? А невестка его, жена брата, хохочет: «Вот тебе, монах-ложечник! Не будешь пустяками заниматься!» Мать ее, теща брата, тоже хихикает у печки… А брат молчит. Промолчал и Феодосии. Но пошел в Оптину и сказал о случившемся старцу. Тот дал ему новую баклушу и велел ложку все-таки сделать. Сделал Феодосии ложку еще лучше прежней и передал старцу Леониду. Отец Феодосия, монах Мелетий, знал о случившемся. И когда старец получил от его сына ложку, то он спросил о. Леонида: «Знать, батюшка, скоро благословите сына в послушники?» О. Леонид отвечал: «Те, старшие твои дети, у тебя мирские наследники, а Феодосии – духовный. Он будет у нас в Оптиной монахом, но надо годок подождать». Пришлось Феодосию год еще терпеть притеснения и насмешки дома. А тем временем старец умер.

В марте 1844 года Феодосии решился всё бросить и идти в Оптину Пустынь насовсем. «О моем желании поступить в Оптину Пустынь, – рассказывал о. Флавиан, – никто из домашних не знал, знала одна старшая сестра, матушка Любовь, монахиня Орловского монастыря… Однажды я усердно молился перед местного иконою Царицы Небесной в приходской нашей церкви, прося, чтобы Матерь Божия устроила мой путь в Оптину Пустынь. Выйдя из церкви, я пошел на постоялые дворы искать попутчика. Нашелся один боровский купец, который приезжал в Орел по торговым делам. Он взялся за несколько рублей довезти меня до Оптиной Пустыни. Сговорившись с ним, я отправился к бывшему тогда городским головой моему дяде Димитрию Тимофеевичу Пастухову за паспортом. По приказанию дяди в Думе немедленно выдали его мне. Имея уже паспорт в кармане, я сказал брату Николаю, что совсем уезжаю в Оптину. После гневной сцены от брата и его жены м. Любовь меня собрала, и я на другой же, кажется, день уехал с боровским купцом».

По приезде в Оптину Феодосии поселился в келлии своего родителя и прожил там месяц. 16 апреля его благословили перейти в Скит. Здесь он в течение восьми месяцев трудился в хлебне, а 1 января 1845 года был поселен в келлии при храме Иоанна Предтечи в качестве помощника пономаря. Пятнадцать лет он пребывал в этой, а затем в пономарской должности. За это время он был накрыт рясофором (1852 год) и пострижен в мантию с именем Флавиана (в 1855 году). Свободное от послушания время, по благословению старца Макария, посвящал уходу за садом вместе с о. Иларионом и разным делам по келлии старца. «Сначала, – рассказывал о нем о. Иларион, – Феодосии не хотел браться ни за деревья, ни за цветы, ни за другое что по саду, а, бывало, всё только дорожки подчищал. Понемножку приохотили его, и стал он потом и всем другим в саду заниматься: и деревьями, и цветами, и парниками и прочим. Зимой, как и другие скитские братия, занимался выделыванием деревянных ложек, в чем был очень искусен».

Когда в 1855 году старец Макарий поехал в Одигитриеву Зосимову пустынь на освящение новопостроенного там храма, то он взял с собой и своего духовного сына монаха Флавиана. Храм освящал святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский. При последних днях жизни старца Макария о. Флавиан неотлучно находился при нем, и старец благословил его относиться с духовными вопросами ко. Илариону В 1858 году о. Флавиан рукоположен был в сан иеродиакона, – теперь он оставил должность пономаря и перешел из церковной келлии в один из скитских корпусов.

18 июня 1862 года о. Флавиан участвовал в избрании нового настоятеля монастыря, – это было после кончины архимандрита Моисея. Избран был иеромонах Исаакий, проживший в Скиту семнадцать лет. Должность казначея обители была свободной, так как казначей, иеромонах Савва, по старости лет вышел на покой. О. Исаакий по совету старцев (отцов Амвросия, Илариона и Антония) предложил это место о. Флавиану Он согласился. 29 августа 1862 года Калужский владыка рукоположил его во иеромонаха. В феврале 1863 года он перешел из Скита в монастырь. В должности казначея был утвержден 23 июля 1865 года. За год до этого скитоначальник о. Иларион поручил ему надзор за постройкой придела преподобного Макария при скитском храме, который строился на средства Наталии Петровны Киреевской, бывшей духовным чадом старца, поручившего ее о. Илариону В Жизнеописании о. Илариона читаем: «В боковом иконостасе, составляющем северную сторону алтарного помещения Макарьевского придела, близ иконы Свт. Филарета Милостивого, находится икона, в которой на одной доске помещены изображения следующих четырех святых: 1. Амвросия Медиоланского; 2. Илариона Великого; 3. Флавиана, Патриарха и исповедника; 4. Священномученика Исаакия (Ангел настоятеля). Это свидетельствует, что о. Флавиан был в то время (в 1864 году), то есть после кончины старца Макария, почитаем одним из выдающихся иноков обители и Скита».

Иеромонах Флавиан был хороший «хозяин-казначей», как о нем писали, а вместе с тем и весьма «строгий инок», на хлопотном месте сопротивлявшийся рассеянию духа, умевший хранить внутреннюю молитвенную тишину. Когда скончался старец Иларион (это произошло 18 сентября 1873 года), многие его духовные чада перешли к о. Флавиану, в том числе упомянутая нами Н. П. Киреевская (вдова И. В. Киреевского, скончавшегося в 1856 году).

Спал он в сутки всего четыре часа. При больших трудах не давал себе послаблений. Например, когда он отправлялся для осмотра работ на сенокос или на какую-нибудь из монастырских дач, он после утрени и обедни наскоро пил чай без хлеба и выходил в путь пешком, а это в среднем 10–15 верст. Придя на место, о. Флавиан обедал за одним столом с находившимися там братиями, а затем не отдохнув, шел осматривать хозяйство. «Случалось видеть, – писали о нем, – что, устав после такой ходьбы в жаркий летний день и обливаясь потом, отец казначей, придя в келлию на даче, наливал себе стакан воды, но, по навыку к воздержанию, никогда не позволял себе выпить весь стакан зараз, а, отпив половину или треть стакана, выжидал; потом, минут через пять-десять, выпивал еще немного и минут через десять выпивал остальное, а иногда стакан так и оставался недопитым. К ночи о. казначей пешком же возвращался в монастырь. Лишь в последние лет пять о. казначей стал иногда ездить, чтобы возможно было осмотреть две-три дачи зараз».

В обители о. Флавиан всегда обедал и ужинал в общей трапезе. Вне трапезы ничего не ел и даже квасу не пил. У него был келейником послушник, но он никогда ничего не просил его делать для себя. Полы в своей келлии о. Флавиан мыл сам дважды в год: перед Рождеством Христовым и перед Пасхой. Сам приносил себе воду, ставил самовар и выпивал утром и вечером чаще всего не три (сколько разрешалось оптинским обычаем), а две чашки. Когда выдавалось свободное время, он ухаживал за плодовыми деревьями, творя при этом Иисусову молитву. На общие послушания – уборку картофеля, рубку капусты – о. Флавиан выходил вместе со всеми братиями. Бывал и на покосе и весьма умело и усердно косил траву. При разговоре с подчиненными никогда не сидел, не повышал голоса и даже замечания делал самым мирным образом.

В июле 1874 года состоялась закладка храма св. Илариона Великого и больницы при нем. Старец Иларион при своей жизни передал настоятелю, о. Исаакию, собранные им от духовных чад и благотворителей три тысячи рублей – на построение храма и больницы. Освящение новопостроенного храма состоялось 26 июля 1876 года. На нем присутствовал владыка Григорий, епископ Калужский и Боровский. Наутро, 29-го, в 5 часов утра о. Флавиан отслужил здесь раннюю обедню. О. Флавиан свято чтил память старца Илариона и на его могиле устроил такую же часовенку, какая была поставлена над гробом старца Макария. Во всех этих делах помогала о. Флавиану покрывая издержки, Н. П. Киреевская.

В начале 1890 года о. Флавиан простудился и заболел. 7 января архимандрит Исаакий постриг его в схиму. Об этом о. Флавиан писал м. Палладии (Юрьевич), настоятельнице Великолуцкого женского монастыря: «Благодарю вас, матушка, за поздравление с принятием великого ангельского образа. Вы писали о своем желании и о совете вам о. Амвросия тоже принять схиму, а также о различных встречающихся вам к тому затруднениях. На это скажу вам, что в начале моей болезни я, подобно вам, тоже затруднялся принять это великое таинство, рассуждая, что в случае, если Господу угодно будет подать мне выздоровление, то затруднительно мне будет согласить схимонашеские обязанности с исполнением моей молвистой должности. Но, наконец, решился исполнить предложение батюшки о. архимандрита (Исаакия) и о. Амвросия, и за послушание принял великий постриг, и теперь я покоен духом, а затем буди воля Божия!»

Во время продолжительной болезни о. Флавиана (у него было крупозное воспаление легких) много участия проявила к нему Н. П. Киреевская. Она, в частности, заботилась о том, чтобы болящий имел хорошее питание – и доктора этого требовали. О. Флавиан, однако, не со всем соглашался. Несмотря на крайнюю слабость, он, например, отказался употреблять рыбу Великим постом, – он напомнил, что в таком же случае о. Иларион решительно отказался исполнить совет врачей – есть Великим постом рыбу. В конце поста о. Флавиан даже почувствовал себя лучше, отчасти обратился к делам и участвовал в богослужениях. Начал ходить в братскую трапезу, и многие радовались, думая, что дело идет на поправку. В Духов день, после участия в богослужении, о. Флавиан вернулся в келлию и принял здесь двух родственниц, жену племянника и сестру, матушку Любовь, после беседы проводил их, а вечером вдруг почувствовал изнеможение сил и слег. За четыре дня до кончины ежедневно причащался Св. Христовых Тайн. 30 мая, в полном сознании, тихо скончался. Отпевали его с сонмом священнослужителей архимандрит Исаакий и скитоначальник иеромонах Анатолий. Гроб опущен был в могилу между гробницами старцев Льва и Илариона.

Иеросхимонах Флавиан, «строгий инок», мало кого воспитывал назидательными словами, но жизнь его в монастыре, открытая всем, поучала не менее красноречиво, чем слово. Собственно аскетический оптинский дух и утвердился в обители благодаря таким монахам, как о. Флавиан, как все те братия, которые ни шагу не делали, не имея перед собою Христа.

---

Веденская Оптина Пустынь – монастырь, как известно, мужской. А в Скит при ней даже и помолиться женщины допускались крайне редко. Историки обители, рассуждая о ее названии, в частности, предполагали, что оно происходит от слова «опт». А. Г. Преображенский в своем «Этимологическом словаре русского языка» (т. 1. М., 1910–1914. С. 692) отметив, что это слово есть только в русском языке (то есть не имеет параллелей в славянских и других языках) и что есть письменный вариант «обт», раскрывает его значение как «общий счет», «совокупность». Хотя существовала легенда о раскаявшемся и ставшем монахом разбойнике Опте, основавшем в древности Оптину Пустынь, более убедительно другое объяснение, изложенное оптинским иеромонахом Ерастом (Вытропским) в его книге «Историческое описание Козельской Оптиной Пустыни и Предтечева Скита (Калужской губернии)», изданной в 1902 году Оптинским издательством. О. Ераст, подтверждая, что раскаявшиеся разбойники действительно основывали монастыри, указал на странность, неправдоподобность имени Опта, которое, кроме этой легенды, нигде не встречается. Вместе с тем он напомнил, что в орловском городе Волхове есть монастырь с тем же названием – Оптин, который в документах писался то Оптин, то Общий. Дело в том, что на Руси в старину существовали общие для старцев и стариц обители. Обитель такая разделялась на две половины, мужскую и женскую. В храме монахини стояли в левой половине, монахи – в правой. Сохранились монастырские синодики с поминанием насельников, там старцы и старицы поминались попеременно. Как пример подобного жития можно вспомнить Хотьков монастырь, где подвизались в иноческом образе родители преподобного Сергия, старец и старица Кирилл и Мария. Такое житие было запрещено Московским духовным Собором в 1499 году.

Бывшая в упадке почти в течение всего XVIII века, Оптина Пустынь с приходом в нее в 1796 году по благословению митрополита Платона (Левшина) иеромонаха Пешношского монастыря о. Авраамия начала возрождаться. Расширялась обитель, умножалась братия. В 1821 году возник при Оптиной Иоанно-Предтеченский Скит. В то же время появляется за монастырской оградой хозяйственный двор, где благочестивые женщины, желавшие приносить пользу монастырю, занимались шитьем, стиркой, уходом за скотиной и множеством иных нужных дел. Сюда приходили мирянки и монахини. Некоторых оптинский настоятель постригал прямо здесь. Он же следил за тем, чтобы на этом дворе была строгая организованность. Для этого выбираема была опытная старица, наблюдавшая за благочинием, за исполнением молитвенных правил и послушаний. Старица окормлялась духовно у скитских старцев. Этот хозяйственный двор принял вид женской монашеской общины, приютившейся под крылом монастыря. Его чаще всего называли скотным двором. Он существовал до закрытия монастыря в 1920-е годы и возник сразу же по возрождении его в 1987 году. Ныне там возведен и храм, освященный в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов».

История оптинского скотного двора пока не написана, сведения о его насельницах не собирались, но среди них было немало подвижниц – из дворянского сословия и из крестьян – достойных нашего благодарного памятования. А пока здесь предлагается для первоначального ознакомления лишь несколько выписок – они могут послужить зерном для будущей истории.

Выписки начинаются с весьма трагического случая, о котором 9 марта 1863 года писал одному из своих духовных чад преподобный Антоний (Путилов): «С великим прискорбием души моей скажу о тяжком искушении, случившемся на скотном дворе нашем, какового при мне в 42 года не было, и дай Бог, чтоб не случилось никогда, а именно: марта 1-го утром одна девица Надежда, черпая горячую воду из котла для мытья черного белья, поскользнулась и упала в котел, и сильно вся обварилась в кипятке, но, благодарение Господу Богу, два дни была жива и в памяти, и напутствована всеми таинствами, а в воскресенье 3-го числа тихо скончалась. А я, услышавши о таком ужасном событии, горько плакал, да и доныне не могу равнодушно вообразить о сем и себя мысленно окаяваю, что я и сам вот уже 26 лет страдаю от ног, но моя болезнь в сравнении с предсмертного болезнью девицы Надежды не более стоит – как плюнуть и растереть… Надежда великомученица без крику и вопля переносила свое ужасное страдание, а я как сыр в масле катаюся и всем питаюся. К сему еще скажу чудное событие: в тот самый день, когда это случилось, отец М. пришёл с утрени в свою келлию и прилег и, вздремнувши, видит в тонком сне отца архимандрита (скончавшегося за год до того о. Моисея. – Сост.), приказывающего ему, М-у чтобы он немедленно бежал на скотный двор, где нужно быть поскорее; о. М., зараз проснувшись, с удивлением побежал на скотную, и там его встретили с печальною вестью. А из сего можете вы заключить, что батюшка о. архимандрит Моисей и по кончине своей заботливо печется обо всем, о чем – слава Богу!.. Еще скажу вам об отце архимандрите Моисее, что пред погребением девицы Надежды одна скотница в тонком сне видит отца архимандрита в мантии, с посохом идущего в церковь, куда вынесена была новопреставленная. Принявши благословение, спрашивает: «Куда вы, батюшка, так спешите?» – Отвечает: «Иду Надежду проводить». И так видите, какие бывают отрадные сны о моем святом отце».

В Летописи Скита под 19 мая 1874 года записано: «Сего числа, в 6-м часу пополудни, на скотном дворе, скончалась схимонахиня Митрофания, бывшая Матрона Григорьевна, около 80-ти лет от роду; она больна была долгое время. Похоронена за Казанскою церковью, на полуденной стороне. Матрона Григорьевна Невельская – вдова штабс-капитана, Костромской губернии, Галичского уезда. Поселилась в Оптиной Пустыни в 1839 году при старце о. Леониде, к которому ходила на откровение помыслов вместе с монастырскими братиями, почему ее старец шутя называл «брат Матрена». По кончине старца Леонида имела духовное отношение к старцу о. Макарию; некоторое время была духовной дочерью о. Пафнутия; а впоследствии относилась к батюшке о. Амвросию. Несколько лет была начальницею скотного двора и была старица почтенная и всеми знавшими ее искренно уважаемая. От нее в 1861 году пожертвовано в Скит 100 р. на поминовение ее рода, а по кончине ее поступило еще 120 р. на ее поминовение».

В том же 1874 году 18 июля, как сообщает под тем же числом скитская Летопись, в Калужской Тихоновой пустыни скончалась, «духовная дочь и ученица о. Антония (Путилова) Надежда Васильевна Петрова, постриженная келейно в мантию с именем Антонии. Она была дочь полковника. С юных лет вступила в Московский Страстной монастырь, где провела около 15-ти лет. Имевши хороший голос, была там из лучших певиц и читальщиц. Впоследствии из Страстного монастыря перешла под духовное руководство старца о. игумена Антония, поселилась в Оптиной Пустыни—в числе сестер на скотном монастырском дворе; была там долгое время начальницей. В то же время прислуживала старцу писала по его поручению письма, искусно излагая их; иногда готовила кушанье и все поручения старца исполняла с большим усердием. Она любила старца как отца и заботилась послужить к его успокоению. Когда она входила к нему, чтобы предложить услуги, больной старец, как дитя, часто встречал ее обычною фразою: «А что мы сегодня ямы и пиемы?» Старец при разговоре с уважением относился о ней: «Она полковницкая дочь, ученая и знает французский язык». Надежда Васильевна, зная хорошо этот язык, свободно объяснялась на нем. Старец ценил ее труды и так выражал ей свою признательность. Однажды, когда она, окаявая себя, с самоукорением объясняла ему, что живет плохо, в нерадении и лености, часто случается, упускает молитвенное правило, – старец на это сказал ей: «Ты вот мне больному постоянно служишь, Бог видит твои труды, и я обязан молиться за тебя; получишь от Господа награду, как сказал Он: «Боляй и служай, равную мзду получат»; а потому, где я, там и ты будешь вместе со мною». По кончине о. игумена Антония (в августе 1865 года) недолго оставалась в Оптиной Пустыни, – переселилась отселе в Тихонову пустынь, жила на гостинице и мирно скончалась, за день до кончины напутствованная Св. Тайнами. Отличительные черты ее подвижнической жизни были: усердие к храму Божию, странничество и крайнее нестяжание во всем. Все, что ни получала она от своих благодетелей, раздавала нуждающимся, даже последний портрет дорогого для нее старца нетрудно было от нее получить. В последнее время, согбенная годами, беззубая, маленькая ростом старица проводила дни жизни своей в крайнем во всем лишении; одно утешение она имела – посещать храм Божий».

В 1879 году 5 февраля скитский летописец записал: «Сего числа в ночь на скотном дворе преставилась схимонахиня Параскева Михайловна Троицкая – родная сестра старца Амвросия. Погребение совершалось 8 февраля, в четверток на Сырной неделе после ранней Литургии. Похоронили между собором и Казанскою церковью. Покойная была жизни строгой и высоконравственной и нрава кроткого». В «Некрополе Оптиной пустыни» еще сказано, что скончалась она на 72-м году; «от рождения в девстве проводила дни жизни сперва в мире, а в последнее время при монастыре». Матушка Параскева была старшей сестрой о. Амвросия, она была у родителей третьим ребенком, он – шестым. Фамилия их отца была Гренков. Если же м. Параскева, как сказано в «Некрополе», «от рождения в девстве проводила дни жизни», то откуда у нее фамилия «Троицкая»?.. Если она не была замужем, то фамилия эта появилась у нее от названия церкви в ее родном селе Липовицы, где служили ее дед и отец, – она освящена была во имя Св. Живоначальной Троицы. Могли (и так часто бывало) и родителя, и деда, священнослужителей, звать «Троицкие». Архимандрит Агапит в Жизнеописании старца Амвросия пишет, что «из дочерей две – Мария и Параскева – доживали последние дни своей жизни около своего брата старца иеросхимонаха Амвросия при Оптиной Пустыни, где и скончались» (с. 15). К сожалению, о Марии никаких сведений пока не найдено. Можно только с уверенностью сказать, что если скончались они при Оптиной Пустыни, то жили на скотном дворе.

19 сентября 1882 скончалась и 22-го была погребена на кладбище обители схимонахиня Минодора. «Она жила на скотном дворе, – пишет летописец, – около 15 лет, а муж ее (в мире Иван Григорьев, а в монашестве Иларий) жил в монастыре. По указу Калужской консистории в ноябре месяце он переведен в Калугу на Архиерейский дом и посвящен там в иеромонаха». Из надгробной надписи, приведенной в «Некрополе», к этому прибавляются следующие сведения о схимонахине Минодоре: она до монастыря жительствовала в Орле; фамилия ее и ее супруга (потом монаха) – Селиховы (Григорьев – отчество); скончалась она 56-ти лет (значит, родилась в 1826 году).

Вот еще несколько записей из «Некрополя Оптиной Пустыни». «Под сим крестом погребено тело Афанасии (Романовой), трудившейся около 30 лет в должности экономки скотного двора; из мещан города Крапивны. Род. 1808 г., сконч. 1893 г. 85 лет от роду». «Здесь погребена схимонахиня Мария. Жила на скотном дворе 12 лет. Сконч. 12 апреля 1899 г. В мире Марфа Суворова. – Братие, помысливше нашу краткую жизнь, просим от Христа преставльшейся покой с праведными у Господа, просим прежде конца покаяния нам». «На сем месте погребено тело схимонахини Татианы, урожденной гор. Орла. Сконч. 18 октября 1905 г. 32 лет. Подвизалась при скотном дворе Оптиной Пустыни. Отличалась кротостью и миролюбием. Мирно встретила смертный час с надеждою на Божие милосердие. – Да будет тебе вечная память». «Схимонахиня Анастасия, из крестьян Тульской губернии Черкасского уезда Спасской волости села Соковники девица Анастасия Егоровна Тучкова. Поступила на скотный двор Оптиной Пустыни в 1895 году. Сконч. 16 апреля 1907 г. 50 л. от рождения».

В «Цветочках Оптиной Пустыни» (изд. в 1995 году) есть воспоминания монахини Домны, прожившей при Оптиной на скотном дворе 50 лет. Она была последнее время духовным чадом старца Анатолия (Потапова) и стирала белье монахам.

Вот пока и все, что удалось собрать. Это немного. Нужны дальнейшие поиски материалов.

---

Архимандрит Агапит, подробно описывая жизнь старца Амвросия в Иоанно-Предтеченском Скиту, его крайнюю болезненность при ежедневных многих трудах по духовному окормлению монашествующих и мирян, упоминает о том, что он соблюдал при чаепитии установленное обычаем число выпитых чашек: три, и не более. «В Оптинском Скиту, – пишет он, – вследствие старческого предания, установился обычай для всех скитских пить чай утром и вечером не более как по три чашки. Старец Амвросий строго держался этого правила. Но вот иногда за диктованием письма он забудет, сколько выпил чашек, а, может быть, только покажет вид, что забыл. Спросит у подходящего келейника: „Сколько я выпил?“ Ответит: „Три“. – „Врешь – две“, – заспорит старец с келейником. „Ну, тогда я еще налью“, – скажет келейник. „Ну, бери, ну тебя совсем“, – заключит старец. Между тем все он делал и говорил с нравственною целью, чтобы и ученики его, глядя на пример своего учителя, старались строго соблюдать старческие уставы, не презирая их за кажущуюся малость».

Соблюдал и старец Макарий этот обычай о трех чашках. Вот приходит к нему как-то рясофорный монах Петр (Иванов), человек уже пожилой, и просит разрешить ему пить чаю по четыре чашки – трех не хватало. «Нет, нет, – сказал старец. – По три, по три пей». Но, подумав, прибавил: «А ты как будешь наливать в чашку чай-то, возьми да и перелей несколько на блюдце». К возрасту и болезненности монаха снизошел, но счет чашек все-таки нарушить не позволил. «Верный в малом и во многом будет верен»… Другой монах пришел к старцу показать чашку которую приобрел, – она была больше средней. И спросил – можно ли таких чашек пить ему чаю по три. «Нет, нет, – сказал старец. – Таких только две!» Удивительное число «три». Этот обычай не только к чаю относился.

В Иоанно-Предтеченском Скиту, весьма небольшом по величине, но похожем на очень густо заросший сад, между келлиями росло четыреста яблонь, пятьдесят груш, множество вишенных и сливовых деревьев. Братии же в нем бывало в среднем человек до тридцати. Наступала осень, все созревало… Что же – ешь не хочу? Нет. Яблок-то не жалко было, но и здесь надо было установить строгую меру. Для воспитания воли. Старцы разрешали монаху съесть за день яблок только три штуки. Не более. А нарушения поневоле обнаруживались на ежедневном откровении помыслов. Иеромонах Савватий рассказывал, что, будучи послушником, нарушил этот обычай. «В один день очень усилился у меня аппетит на яблоки, и я, конечно, не вдруг, а вперемежку, даже и незаметно для себя, кушал яблоко за яблоком, даже и сверх положенного, и к концу дня оказалось, что я съел в день 13 яблок вместо трех-то. А вечером каждого дня необходимо было идти к старцу на откровение помыслов и, тем паче, дел. Думаю, что мне теперь делать? Как показаться к старцу и что говорить? Прихожу, становлюсь по обычаю пред старцем на колена и начинаю говорить не прямо, а издалека: «Простите, батюшка, я ныне много яблок поел». Старец: «А сколько же ты съел? Пять?» Отвечаю: «Больше». – «Шесть?» – «Больше». Не дождавшись конца этому «больше», старец как начал рукою по голове стукать! Стук!.. Стук!.. Тем и завершилось мое откровение».

Келейник иеромонаха Климента (Зедергольма) о. Тимон был мастер на все руки – знал хорошо даже часовое дело: он чинил и стенные, и карманные часы… Мог вытачивать и вырезать из дерева разные поделки. Однажды очень искусно сделал палку-посох для старца Амвросия и принес ему в подарок Тот взял посох, похвалил работу и, увидев довольную физиономию мастера, нагнул его и, как рассказывал о. Тимон, – «так-то славно приударил меня по спине новым костылем-то дважды». Это было за тщеславие. О. Тимон это вполне понял, но наказание счел неполным. Не разгибаясь, он попросил: «Еще в третий!» Батюшка и на третий раз не поскупился. Вот и награда монашеская. Три удара.

А вот случай посерьезнее. Иеромонах Палладий, бывший в Скиту чередным служащим, регентом и летописцем, не жаловался на здоровье. Он был бодрый, но весьма тучный человек. О нем говорили: «В отце Палладии сколько толстоты, столько же и простоты». Все его любили. Но вот в марте 1888 года старец Амвросий шлет к нему своего келейника с повелением немедленно постригаться в схиму и собороваться. О. Палладий, помня, что это делается с людьми, можно сказать, умирающими, удивился: «Что это? Я здоров». Вскоре старец повторяет свой приказ. О. Палладий снова не внял ему. А о. Амвросий и в третий раз шлет гонца: скорее, скорее! постригаться и собороваться!.. Тут уж о. Палладий задумался, но все же, не поняв причин срочности этого дела, начал готовиться – не спеша. И вот что произошло. Пока там шили схиму, его парализовало. Он слег, лишившись речи и движения. Едва успели его пособоровать и причастить Св. Христовых Тайн, как он скончался. Так и не постригли его в схиму. А послушайся он с первого раза – может быть, он и не умер бы на этот раз. Что такое схима? Как сказал старец Варсонофий: «Схима – это край: или смерть, или выздоровление». Случалось, схима поднимала монахов со смертного одра: например, старца Варсонофия, а позднее, в 1921 году, старца Анатолия (Потапова). Двух призывов прозорливого старца не услышал о. Палладий, да и третий – в пол-уха…

---

Не может воин сразу стать генералом, не послуживши как следует в солдатах. У монашествующих тоже так Призвал Господь в монастырь – начинай там житие послушником, будь в послушании у настоятеля, духовника, у всех старших монахов. Вот тут и учится смирению душа. Монахи давно заметили, что начальное житие в монастыре определяет многое из того, что будет потом. Всю духовную лестницу одолеет послушник, смирившийся с первых же шагов. Так было с архиепископом Ювеналием, подвижником и духовным писателем.

Он родился в дворянской семье в 1824 году в отрочестве проявил блестящие способности к усвоению разных знаний, иностранных языков. Несмотря на то, что родные склонили его к поступлению в Михайловскую артиллерийскую академию, он всё более увлекался чтением духовных книг, необычайно часто для своего круга ходил в храм, следуя влечению своего сердца, которого явно коснулся Господь. В 1845 году он окончил академию, направлен был на батарею, стоявшую в Воронеже, и по пути туда заехал в Оптину Пустынь. Как записано в Летописи Иоанно-Предтеченского Скита, он побывал у старца Макария «и объяснил свое желание поступить в монашество, а из Воронежа послал прошение об отставке… В полку на службе не был».

Итак, получив отставку, подпоручик Иван Андреевич Половцев вступил послушником в Оптину Пустынь, в Иоанно-Предтеченский Скит. Это произошло 15 марта 1847 года. Старец Макарий сразу заметил его искреннейшее желание совершенствоваться в монашеской жизни. К тому же он оказался весьма полезным сотрудником в начатом старцем Макарием очень важном и богоугодном деле – издании святоотеческих книг на церковнославянском и русском языках. Иван Андреевич хорошо знал как церковнославянский, так и греческий языки, был не только светски, но во многом и духовно образован и понимал весьма многое из аскетического делания. Он имел также литературные способности, хороший письменный слог, умение точно выразить сложную мысль. Старец привлек его и к писанию писем, не только под диктовку, а иногда и полностью поручал ему составить текст ответа на письмо какого-нибудь своего духовного чада. Но главное – редактирование и сверка с источниками издаваемых текстов. Это послушание не было легким, так как сразу готовилось к изданию несколько книг. Типография же требовала быстрейшего возврата гранок: листы пересылались в процессе печатания из Москвы в Оптину и обратно.

Работая, Иван Андреевич погружался всё более в благодатную стихию православной аскетики, и в то же время он находился под руководством великого аскета, старца Макария. Он был у старца в полном послушании. Вот, например, случай, бывший с ним хотя и гораздо позднее, когда он уже был пострижен в монашество, но освещающий весь его послушнический путь. «Однажды о. Ювеналий, – пишет архимандрит Агапит в Жизнеописании старца Макария, – у старца в чайной вместе с его келейниками пил чай. Но вот отворяется дверь, показывается старец и зовет: «Ювеналий!» У о. Ювеналия оставалось на блюдце немного недопитого чая, может быть, глотка на два или на три, но он, нисколько не рассуждая, тотчас оставил свое чаепитие и хотел было уже идти к старцу. Заметив это, старец улыбнулся и велел ему сначала допить свой чай».

Через месяц после своего поступления в Скит послушник Иоанн (так его называли) заболел и, как отмечено в скитской Летописи, «от горячки оправился едва к июню месяцу с пособием козельского городского лекаря Ивана Львовича Плетнера, который и прочих братии пользует всегда в болезни». По молитвам братии и старца Макария он, наконец, выздоровел и с новыми силами погрузился в труды по своему послушанию.

В августе 1848 года он был утвержден в качестве послушника. Летопись Скита за август этого года свидетельствует: «19-го. Отправились из Скита в Калугу для подачи прошений владыке к определению послушники: Жерве Петр Александрович, гвардии поручик, и Половцев Иван Андреевич, артиллерии подпоручик, да 3-й с ними из Обители, прежде живший в Скиту послушник Василий Никитич Кобцов ливенский… 20-го. Преосвященный принял от них прошения благосклонно, а 22 числа возвратились благополучно». Осенью этого года трудов послушнику Иоанну прибавилось. 18 ноября в Летописи записано: «В сем месяце заболели скитские пономари: рясофорный монах Василий зубною болью, а послушник Феодосии сильною простудою груди. До выздоровления их пономарское послушание поручено послушнику Ивану Андрееву Половцеву». В скитской церкви над Царскими Вратами в этом году был укреплен крест с многочисленными мощами угодников Божиих – позлащенный, в рамке за стеклом. У подножия креста – частица мощей святой равноапостольной мироносицы Марии Магдалины. Этот крест принадлежал брату Ивана Андреевича, тот подарил его ему, а Иван Андреевич пожертвовал его в скитский храм.

Архимандрит Агапит в Жизнеописании старца Макария приводит рассказ владыки Ювеналия, который записан был его племянником: «Некоторые родственники уговорили второго брата моего Александра поехать ко мне, чтоб извлечь меня из Оптиной Пустыни. Он пришел ко мне и говорит: «Брат Михаил проигрался в карты. Но имение его Старая Мойна – это золотое дно. Я продал дом и мог бы уплатить долги брата, но для этого нужно, чтобы в Мойне был честный управляющий, который вел бы там дела года три. Тогда я и получил бы свои деньги обратно, и у брата Михаила осталось бы порядочное состояние». Слушая это, я подумал: вот бес выдумал какую штуку, да не удастся. Я сказал, что без благословения старца ни на что не решусь. Мы пошли к о. Макарию, который принял нас в маленькой комнате, служившей ему приёмного. Александр говорил красноречиво о пользе, которую я мог бы принести родным, о необходимости управляющего в Мойве и прочее. «Да приискивайте», – сказал о. Макарий. «Мы и нашли вот его», – ответил он, указав на меня. «Нет, это вы хотите часть у Бога взять. Этого нельзя. У вас другие братья есть». И тут старец спросил меня:

«Что ж ты, Иван Андреевич, молчишь? Как же ты думаешь об этом?» Я не помню буквально, что я отвечал, но смысл был тот, что я отказываюсь. Александр очень огорчился. Игумен (о. Моисей) кормил его приличным обедом, занимал его. Условились мы, что я приду к нему на гостиницу после отдыха. Но Александр так был расстроен, что уехал, не дождавшись меня и даже позабыв передать мне переплетный инструмент, который прислала мне маменька».

В июле 1850 брат Александр снова приехал в Оптину, – но у него было уже другое отношение к монашеству, и он не пытался более «извлечь» брата из обители. Он приехал навестить его. Александр Андреевич теперь служил в Министерстве по устроению церквей и имел высокий чин действительного статского советника. Он побывал на богослужении, обошел весь монастырь и внимательно рассматривал наружные формы храмов, что-то записывая и зарисовывая. Пробыв три дня, он благословился у старца Макария ехать домой, в Петербург.

Старец Макарий, он же и скитоначальник, много сил отдавал изданию книг. Так как основным сотрудником его в миру был Иван Васильевич Киреевский, то старец ездил к нему в его долбинское имение для работы над текстами. Скитской летописец отмечает 16 декабря 1849 года: «Утром рано отправился скитоначальник с послушником Иоанном Половцевым к помещику Киреевскому в село Долбино». Приписка: «Возвратились 19 числа благополучно». 19 сентября 1850 года: «Утром в 5 часов отправился скитоначальник иеромонах Макарий к благотворительствующим помещикам Киреевским – Ивану Васильевичу и Наталии Петровне в село Долбино, с ним послушник Иван Андреевич Половцев».

В октябре 1851 года послушник Иоанн совершил со старцем поездку в Малоярославецкий Николаевский монастырь к игумену Антонию, брату настоятеля Оптиной Пустыни о. Моисея, – оттуда, вместе с о. Антонием – в Пафнутьев-Боровский и в Зосимову женскую пустынь, где сестры и их игуменья Вера (Верховская) были духовными чадами о. Антония. Игуменья Вера была племянницей основателя этой обители преподобного Зосимы (Верховского) и написала книгу о нем, пространное житие с прибавлением духовных его высказываний.

В 1852 году о. Иоанн был пострижен в рясофор с оставлением прежнего имени. В мае этого года о. Макарий собрался в Троице-Сергиеву Лавру по делам духовного книгоиздания, чтобы там встретиться с архимандритом Сергием и профессором, протоиереем Феодором Голубинским, цензором оптинских изданий. Немало было дел и в Москве. Киреевские в это время были там, они не выехали в Долбино из-за срочных оптинских издательских дел. О. Макария они пригласили остановиться в их московском доме. Старец взял с собой в эту поездку о. Иоанна и своего старшего келейника о. Илариона (Пономарева), будущего преподобного старца. Они прибыли в Москву на почтовых лошадях.

Стояли погожие весенние дни. Старец Макарий в первый же день побывал с о. Иоанном у митрополита Филарета, который принял их с радушием и любовью. Разговор шел об очередной издаваемой рукописи. Митрополит, благословивший оптинское книгоиздание, многое просматривал сам и имел постоянную переписку со старцем Макарием. Он отметил широкую образованность и твердое монашеское устроение о. Иоанна и в дальнейшем старался во всем помогать ему. Затем оптинцы побывали вместе с Иваном Васильевичем в Большом Кисловском переулке близ Никитского монастыря – в типографии Готье, где печатались последние листы книги «Преподобных отцев Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни, в ответах на вопрошение учеников» (исправленной по старому церковнославянскому переводу преподобным Паисием). Эти последние листы они дома сверили с греческим оригиналом, уточнили кое-что и отправили назад, в типографию.

Иван Васильевич и Наталья Петровна перед приездом о. Макария побывали в своем приходском храме Трех Святителей и причастились Святых Христовых Тайн. Церковь была близ их дома, и они посещали ее ежедневно. Старца и спутников они приняли с обычным своим радушием. «Мы много обязаны нашим хозяевам, – писал о. Макарий оптинцам (он всегда с пути писал письма в Скит), – совсем отдельные комнаты и особый вход, лошадь, экипаж, о столе нечего и говорить. Спаси их Господи». Здесь пробыли они целый месяц.

В 1853 году о. Иоанн снова посетил Москву проездом в Петербург, куда вызвала его сестра на похороны скончавшегося брата. В Летописи Скита 29 апреля записано: «Сего числа рясофорный монах о. Иоанн Половцев и из монастыря о. Иаков отправились – первый как для свидания с сестрой, более же по монастырским надобностям, а последний для свидания с отцом – духовником Гефсиманского скита иеромонахом Филаретом». О. Иоанн снова побывал по поручению о. Макария у Киреевских. В это время вызвал его к себе на беседу митрополит Филарет. Оттуда написал письмо старцу. «О. Иоанн Половцев отправился из Москвы в Петербург, – сообщает Летопись 8 мая, – по поводу смерти брата и для свидания с родными. Сие устроила его сестра, находящаяся в придворном штате Ее Императорского Высочества Великой Княгини Александры Иосифовны (это супруга Великого Князя Константина Николаевича, одного из сыновей Императора Николая I, мать поэта К. Р. – Константина Константиновича Романова, бывавшего в Оптиной Пустыни. – Сост.). – Она просила графа Протасова (обер-прокурор Св. Синода. – Сост.), а он отнесся к митрополиту (Филарету Московскому. – Сост.), который и уволил его, причем требовал к себе лично и удостоил о. Иоанна своего архипастырского наставления. «Будь твёрд», – между прочим сказал он, зная соблазны, могущие встретиться ему в его положении».

О. Иоанн вернулся в Скит в первых числах июня. 13-го числа этого месяца несколько дней провел в Оптиной Пустыни орловский архиепископ Смарагд. Он пригласил для беседы о. Иоанна и послушника Льва Кавелина и долго убеждал их, что им надо бы пойти учиться в Духовную академию.

Год спустя о. Макарий отпустил о. Иоанна и с ним послушника Владимира в Киево-Печерскую Лавру. В Летописи 12 июля 1854 года записано: «Сего числа поутру часов в 8 возвратились из Киева о. Иоанн Половцев и послушник Владимир. Они пробыли в Киеве почти месяц, всё это время квартировали у екклесиарха Лавры иеромонаха Мелетия Антимонова (полагавшего начало в Оптиной Пустыни); дорогой посетили довольное число монастырей, и вообще поездка сия была сопряжена с пользою душевною как для них, так и для оставшихся на месте братии, коим о. Иоанн в письмах и по возвращении передал сравнительно состояние обителей, им посещенных, с нашею, искренно утверждая и ясно доказывая, что лучшей ее нет, с чем согласуются и общие отзывы».

Осенью 1854 года о. Иоанн снова привлечен был к издательскому делу. 6 октября в Летописи сообщается: «Начат просмотр перевода о. Климента Зедергольма «Поучений аввы Дорофея». Участвовали в сем трое: иеромонах о. Амвросий, монах Иоанн Половцев и послушник Лев» (Амвросий – будущий старец; Лев Кавелин – позднее архимандрит Леонид, наместник Троице-Сергиевой Лавры, церковный историк, автор многих книг, в том числе по истории Оптиной Пустыни). О. Иоанн по благословению старца и с его помощью занимался переводом «Лествицы» преп. Иоанна с церковнославянского на русский язык (этот перевод был издан в 1862 году).

29 апреля 1855 года Летопись Скита отметила большое для о. Иоанна событие: «Служба: утреня и обедня, во время коей о. архимандрит (Моисей. – Сост.) постригал в мантию двух скитских братии: о. Феодосия, пономаря, и о. Иоанна Половцева, – первого нарекли Флавианом, а второго – Ювеналием. Пострижение сих двух пользующихся общим уважением братии доставило истинное удовольствие всему нашему малому братству». 4 мая, на отдание праздника Пасхи, отцы Флавиан и Ювеналий, после пятидневного неисходного пребывания в церкви, причастились Св. Христовых Тайн. Имя отцу Иоанну наречено весьма славное у Господа – Ювеналий. Оно принадлежало святому Ювеналию, Патриарху Иерусалимскому, занимавшему высокий престол свой в первой половине V века. Он предал на Третьем Вселенском Соборе проклятию Нестория и его ересь.

Теперь проследим некоторый отрезок жизни о. Ювеналия по Летописи Скита, которая часто упоминает его имя. 17 августа 1855 года: «Батюшка о. Макарий с монахами мантийным Ювеналием и рясофорным Львом выехали верст за 40 к гг. Киреевским, где пробыли до 26 числа сего же месяца, посвятив сие время на окончание и просмотр перевода книги «Поучений аввы Дорофея». Жили в это время в отдельном домике <…>».

8 января 1856 года: «Во 2-м часу пополудни Батюшка о. Макарий с о. Ювеналием и послушником Парменом выехали через Белев в Долбино навестить господ Киреевских, благодетелей обители». 6 ноября: «Сего числа скитский монах Ювеналий Половцев послан в Калугу для представления владыке, яко удостоиваемый рукоположения во иеродиакона, рукоположен 8 числа в день Собора Архистратига Михаила. Возвратился в обитель 10 поутру, а в воскресенье 11-го служил у нас в Скиту первую обедню. Получено известие, что о. архимандрит Сергиевой пустыни назначен и посвящен в сан епископа Новгородского, а он пишет к о. Ювеналию, что просил о назначении его в сане иеромонаха правителем его дел, дабы иметь возможность познакомиться с ходом епархиальных дел, приготовиться к высшим степеням духовной иерархии. О. Ювеналий колеблется, принять ли это предложение, разлучающее его навсегда с воспитавшею его обителью и старцем… И вместе боится, как бы не оказаться ослушным противу воли Божией».

15 ноября: «Получено отношение от обер-прокурора Св. Синода с резолюцией Преосвященного выслать о. Ювеналия для личного объяснения в Св. Синод. Дело в том, что по совещании о. архимандрита Игнатия (Брянчанинова), назначенного к посвящению в епископа Новгородского, с родными о. Ювеналия – его приглашает о. Игнатий к себе в правители дел». 23 ноября о. Ювеналий выехал. 14–15 декабря: «Получено от о. Ювеналия письмо, в коем он уведомляет, что обер-прокурор решился отпустить его обратно в свою обитель, и он на днях выезжает из Петербурга». 17-го: «В сей день по страшному бездорожью возвратился из Петербурга о. Ювеналий (Половцев), дело коего осталось отчасти в нерешенном положении, а сам он находится еще в недоумении – что избрать: остаться ли в обители при старце или искать перемещения в Петербург, куда его приглашает о. архимандрит Игнатий в качестве наместника Сергиевой пустыни, – более склоняется мысленно к последнему». Ни правителем дел при о. Игнатии, ни наместником Сергиевой пустыни о. Ювеналий не стал. Св. Синод предложил ему третье: служение на Востоке, в Русской Православной Иерусалимской Миссии. Летопись Скита вел тогда инок Лев Кавелин. 8 января 1857 года он писал: «Аз грешный и о. Ювеналий выехали из обители, имея целью: он проехать в Петербург, дабы окончить дело о вызове его в Миссию на Восток чем-либо решительным и повидаться с матушкой к ее утешению, а я – посетить в Москве больного брата и привезти его, если можно будет, домой».

11 июля этого года о. Ювеналий был рукоположен во иеромонаха. 15 сентября: «После обеда часа в три иеромонах Ювеналий с послушником Семеном отправился в С.-Петербург по вызову нового начальника Миссии о. архимандрита Кирилла». О. Ювеналий возвратился в Оптину уже с твердым назначением в Миссию. Туда же назначен был и постриженный к этому времени в мантию с именем Леонида инок Лев Кавелин. 14 ноября он записал: «Четверг – день выезда нашего из обители и прощания со старцами и братиею… Во время ранней обедни отправились в путь назначенные в Иерусалимскую Миссию иеромонах о. Ювеналий и о. Леонид». 10 декабря: «Посланные в Иерусалимскую Миссию из Одессы сели на пароход».

В Иерусалимской Миссии о. Ювеналий показал себя с самой лучшей стороны. Конечно, он был счастлив тем, что мог посетить в Святой Земле столь дорогие православному сердцу места. Посещая их, он вёл подробные записи, и так составился его духовный иерусалимский дневник, который он потом передал старцу Макарию. Однако о. Ювеналия подвело слабое здоровье, – на него повлиял непривычный климат. Он начал подумывать об отставке. И в то же время Московский митрополит Филарет рекомендовал Синоду назначить его начальником этой Миссии. Болезнь помешала о. Ювеналию принять новое назначение. 14 апреля 1861 года он по его прошению был из Миссии уволен и возвратился в Петербург, где 31 мая награжден был от Синода золотым наперсным крестом.

В октябре этого года епископ Курский и Белоградский Сергий просил Синод о назначении иеромонаха Ювеналия наместником Глинской Рождество-Богородицкой пустыни. Он писал: «Посетив Глинскую пустынь, я нахожу, что для нее потребен настоятель, способный руководствовать в подвигах и искусстве жизни духовной многочисленное братство… К сему почитаю благонадежным возвратившегося из Иерусалимской Миссии иеромонаха Ювеналия, который проходил искус иноческой жизни в Ските Оптиной Пустыни под руководством известного по своим подвижническим трудам и дару назидания старца-иеросхимонаха Макария».

Между тем в это время о. Ювеналий находился в родной Оптиной. Старца Макария уже не было в живых. Он скончался в сентябре I860 года. О. Ювеналий узнал об этом в Иерусалиме и 30 октября оттуда писал: «Глубоко поразило меня письмо ваше от 10–12 октября. Благодарю вас за немедленное извещение моего ничтожества, но и до сих пор не могу прийти в себя от скорби о такой неожиданной, внезапной кончине святого отца нашего. Последнее письмо его ко мне было от 23 августа, а 7 числа сентября и его самого не стало! Не могу себе представить Скита без батюшки! Какая у вас теперь общая, глубокая, безотрадная скорбь!

Кто может заменить незаменимого, полного такою всепокрывающею любовью, таким «горением сердца» о всякой твари! Упокой, Господи, душу его в Царствии славы Твоей! Подлинно, заслужил он славу небесную презрением земной».

Мы как бы не видим того молитвенного делания, которое у о. Ювеналия было весьма высоким; оно совершается в уединении и тишине, но отношение к нему как к монаху подвижнического духовного устроения целого ряда епископов (Смарагда, Сергия и других) и митрополита Филарета говорит о многом. Дальнейшее возвышение его на всё более и более видные свещницы не было случайным. Явно его избрал Господь для наставления многих. Он был истинным ревнителем иноческих добродетелей.

Итак, 22 ноября 1861 года о. Ювеналий был возведен в сан игумена и через неделю, 28 числа, принял должность. 19 декабря он писал архимандриту Моисею: «Братии у нас довольно, 163 человека, и много из них весьма способных, все, по милости Божией, в подвиге духовном, есть очень преуспевшие». Братия полюбили нового настоятеля, но в мае 1862 года архиепископ Сергий просил Св. Синод перевести о. Ювеналия в Курскую Коренную Рождество-Богородицкую пустынь. Преосвященный Сергий писал в Синод, что «игумен Ювеналий приобрел весьма доброе к себе отношение, как человек духовно-просвещенный, в слове назидательный и как ревнитель иноческих добродетелей, своим примером и братию поучающий не менее, как и словом». По указу Синода о. Ювеналий был возведен в сан архимандрита в соборном храме Курского Знаменского монастыря преосвященным Сергием, епископом Курским и Белоградским.

На новом месте возникли большие трудности. Мало было толковых помощников, и он так писал в Оптину о. Исаакию, ставшему настоятелем после скончавшегося в 1862 году архимандрита Моисея: «Знаешь ли ты положение Коренной пустыни и ее жителей, в среду которых я попал? Хорошо тебе там при всём готовом хозяйстве распоряжаться людьми способными и честными, а мне каково было? И при всём том я никого, кроме Досифея, из Оптиной не звал, перемогался с помощью Глинских братии… Глинских я точно звал». Но в первый же год своего настоятельства о. Ювеналий привел обитель в порядок. В отчете о состоянии Курской епархии за 1862 год владыка Сергий писал: «Лучшей обителью в епархии продолжает быть Глинская пустынь, за ней следует Коренная, в которой архимандрит Ювеналий (Половцев) с примечательным успехом проводит в жизнь братии строгие правила иноческие. Он трудится для Бога и других учит тому же».

Через пять лет Св. Синод назначил о. Ювеналия наместником Александро-Невской Лавры. Но опять сказалось напряжение, с каким он совершал свое служение на любом месте: он почувствовал усталость, здоровье его ослабело. Видя, что это состояние не кончается, он стал проситься на покой. Просился он в Оптину и Синод его отпустил. В Летописи Иоанно-Предтеченского Скита 1 января 1874 года записано: «В Новый год у нас в Скиту, в первый раз по прибытии из Невской Лавры в Оптину Пустынь на жительство, служил обедню соборне о. архимандрит Ювеналий с 2-мя иеромонахами и 2-мя иеродиаконами. Получена в монастыре 1-я часть Творений преподобного Петра Дамаскина, переведенная с греческого на русский язык о. архимандритом Ювеналием». Приписка: «А в сентябре получена и 2-я часть». 3 сентября: «Приехал сюда из Черниговской губернии (ездил навестить брата в его имении. – Сост.) о. архимандрит Ювеналий и начал устраивать здесь, в монастыре, свою пасеку за кладбищенской церковью». В октябре: «У о. архимандрита Ювеналия на его пасеке выстроен дом и покрыт железной крышей». 6 июня 1875 года: «Во время ранней обедни было освящение нового корпуса, выстроенного за новым кладбищем о. архимандритом Ювеналием на его пасеке». 24 сентября: «Была у о. архимандрита Ювеналия на пасеке закладка второго корпуса, который в течение нынешней осени отделан начисто». Корпуса эти строились для братии, а сам о. Ювеналий жил в это время в доме Полугарского, где позднее жили писатели К. Н. Леонтьев, а после него С. А Нилус. Здесь он трудился над Жизнеописанием покойного настоятеля Оптиной Пустыни архимандрита Моисея. Оно было издано в 1882 году когда о. Ювеналий находился еще в Оптиной.

В «Предисловии» к Жизнеописанию архимандрита Моисея о. Ювеналий в 1881 году писал: «Несколько человек из братии давно уже собирали понемногу материалы для жизнеописания о. архимандрита Моисея, но дело это всё не приходило к желанной полноте, а потому и к концу. Последним из таких собирателей был иеромонах Климент (Зедергольм), три года тому назад скончавшийся. Всё собранное им и другими монахами вошло в состав настоящего жизнеописания с большими, однако, дополнениями и исправлением неточностей… Полагаю, что задачу жизнеописателя добродетельного мужа составляет не обязанность только обрисовать в общих чертах прекрасную фигуру его нравственного величия, часто недостижимого для простых смертных, а изобразить, для духовной пользы читающих, его верность в малом (см. Л к. 16, 10), выражавшуюся в различных случаях жизни, и то, как он, при помощи Божией, чрез этот подвиг в малом, достигал постепенно духовно-великого, – той победы над страстями души и тела, того очищения сердца, которые составляют цель внутренней жизни и деятельности христианина».

В следующем году вышел перевод на русский язык «Огласительных поучений преподобного и богоносного отца нашего Феодора Исповедника, игумена обители Студийския», над которым о. Ювеналий трудился вместе с отцами Климентом и Анатолием (Зерцаловым). Первое издание этой книги – перевод с греческого языка на церковнославянский преподобного Паисия Величковского, вышло в 1853 году. О. Ювеналий тогда помогал старцу Макарию готовить это издание.

21 мая 1884 года Синод назначил архимандрита Ювеналия наместником Киево-Печерской Лавры. Оптинский «покой» кончился, хотя о. Ювеналий и надеялся на его продолжение. Покой этот был весьма деятельным, – работа над книгами, пасека, построение корпусов, а по Летописи мы видим, как часто он служил в храме – и в обители, и в Скиту. Но – послушание свято. В Киево-Печерской Лавре он быстро входит во все нужды братии и, как всегда, не щадит себя в заботах о святой обители. В начале августа там побывала игумения Арсения, настоятельница Усть-Медведицкого Преображенского монастыря войска Донского, высокой духовности старица, бывшая в переписке с братом святителя Игнатия Петром Брянчаниновым.

6 августа 1884 года она писала из Киева Петру Александровичу: «Познакомилась с наместником (архимандрит Ювеналий Половцев из Оптиной Пустыни). Мне он очень нравится, но по духу, я думаю, мы не можем сойтись. Первая наша беседа была спор. Я люблю поспорить, когда дело идет о различии мнений, но при различии духа спор невозможен, и лучше молчать». 24 августа из своей Усть-Медведицкой обители: «Наместник несколько раз приглашал меня к себе, и по нескольку часов мы проводили в духовной беседе. Из них – результат. Я поняла, что он человек духовный, но насколько он не единомыслен нам, я сужу из того, что, чем дальше шла наша беседа, тем моя душа все глубже уходила сама в себя и закрывалась. Но он хороший монах, кажется, на своем месте. При прощании наместник сказал мне: «Мудрёный вы человек». Он не хочет признать, что стремление у нас к одной цели, что есть оно – это стремление». Трудно судить – в чем было разногласие, так как ничего конкретного не сказано. Одно несомненно: м. Арсения была умнейшая старица, ее письма, ныне неоднократно переизданные, замечательны. Она редкая по убедительности (и духовной красоте слова) наставница в монашеской аскетике. Но и о. Ювеналий – не менее замечательный и духоносный учитель монахов, о чем ясно говорит его книга, выпущенная в свет в 1885 году в Киеве: «Монашеская жизнь по изречениям о ней Св. Отцев подвижников» (есть репринт 1996 года).

Это книга ясная, сжатая (ни одного лишнего слова), выстроенная с неопровержимой логикой и овеянная духом Православия. Подлинно настольная книга новоначального монаха. В ней высказался опыт о. Ювеналия как настоятеля и как оптинского монаха-скитянина, ученика преподобного старца Макария, сотаинника старцев Амвросия и Анатолия. Книга писалась еще в Оптиной в 1875–1883 годах. Как и в книге об архимандрите Моисее, здесь есть предисловие, написанное в Оптиной. О. Ювеналий пишет: «На вопрос: зачем ты пришел в монастырь? – многие отвечают: для того, чтобы душу спасти. А в чем состоит это дело «спасения души», как за него приняться и как проходить его с успехом, объяснить не могут, по неведению. Это и дало мысль составить предлагаемый сборник изречений Св. Отцев, подвижников и учителей Церкви, из которого было бы видно, как они понимал и этот подвиг «спасения души» в монашеском звании. Как Св. Отцы советуют проходить его, по внутреннему и внешнему человеку, чего держаться в жизни как руководящей нити; чем поддерживать себя в трудах и недоумениях, в порывах и приливах борьбы, неизбежных при подвиге; к какой духовной цели стремиться здесь на земле; как избавиться от рабства страстям и достигнуть чистоты сердца, составляющей истинную свободу славы чад Божиих и искомый конец монашеского подвига. Или как, по крайней мере, получить несомненную уверенность в своем вечном спасении и потому небоязненно смотреть на переход в вечность… Мы старались достигнуть наибольшей простоты изложения». Главы этой книги: «Вступление в монастырь»; «Жизнь в монастыре»; «О послушании»; «О посте»; «О бдении»; «О молитве»; «Церковная молитва»; «О келейной молитве»; «О чтении».

В конце 1880-х годов старец Амвросий благословил своего келейника о. Иосифа принимать посетителей (он начинал старчествовать). Летом 1888 года старец благословил о. Иосифа поехать к Киевским святыням. Это было заветное желание о. Иосифа, о котором он тридцать лет помалкивал. Об этом паломничестве рассказано в составленном в 1911 году шамординскими сестрами Жизнеописании преподобного. Там пишется: «Наместником Киево-Печерской Лавры в то время был архимандрит Ювеналий (Половцев), живший перед тем на покое в Оптиной Пустыни. По приезде в Лавру о. Иосиф отправился к нему, чтобы передать поклон от старца Амвросия. Наместника не случилось дома, и келейники, привыкшие к важным и сановитым гостям своего начальника, предложили незнакомому монаху подождать в передней. Долго пришлось ему ожидать; келейники не обращали на него никакого внимания. Наконец настало время обеда и, вспомнив о своем госте, они позвали его в келейную. Там перед обедом, по заведенному обычаю, предложили ему выпить. Но о. Иосиф, никогда не бравший в рот никакого вина, наотрез отказался. Келейники стали приставать и поднимали его на смех, но кончили тем, что оставили его в покое, а сами принялись за угощение и развязно разговаривали, нисколько не стесняясь присутствия незнакомца. В это время приехал наместник, и келейник доложил, что его дожидается какой-то оптинский монах. Увидя о. Иосифа, наместник воскликнул: «Кого я вижу, – ведь это будущий старец!» – и поспешил заключить его в свои объятия и оказал ему такие знаки уважения, что оторопевшие келейники не знали что подумать. Затем наместник повел его к себе, а келейникам приказал перенести с гостиницы его вещи и приготовить для него помещение в его покоях. До самого вечера вел он беседу с своим гостем, вспоминая дорогую Оптину Когда же о. Иосиф пришел в отведенную ему комнату, то там ожидали его два келейника и кинулись ему в ноги, прося прощения за свою грубость, и умоляли не передавать о. архимандриту об их невоздержании. Кроткий о. Иосиф с улыбкою любви обнял их и успокоил».

25 октября 1892 года архимандрит Ювеналий был рукоположен в епископа Балахнинского, викария Нижегородской епархии, а 3 января 1893 года Синод перевел его на овдовевшую кафедру Курской епархии, которая ему была знакома по настоятельству в двух курских монастырях.

Объезжая епархию, владыка Ювеналий посетил Глинский Спасо-Илиодоровский скит и побеседовал с настоятелем. Потом посетил схимонаха Архиппа в его келлии. На вопрос архипастыря: «Как поживаешь, старец?» – о. Архипп ответил: «Боюсь мук вечных, боюсь геенны огненной, скрежета зубовного, червя неусыпаемого!..» – и залился слезами. Потом говорит: «Спокойно живу, враг меня не берет». – «Ты же победил врага», – изволил заметить владыка и любезно простился с подвижником. На другой год архипастырь снова зашел в келлию о. Архиппа и долго беседовал с ним наедине. После того при свидании с настоятелем Глинской пустыни владыка Ювеналий всегда справлялся об о. Архиппе. В 1897 году, обходя братские келлии Спасо-Илиодоровского скита и проходя мимо бывшей келлии почившего подвижника, владыка с молитвой об упокоении его перекрестился, а отъезжая, сказал несколько слов братии о памяти смертной.

7 мая 1898 года владыка Ювеналий назначен был архиепископом Литовским и Виленским и одновременно настоятелем Виленского Свято-Духовского монастыря. О его деятельности в Литве так отозвался архиепископ Антоний (Храповицкий): «Как защитник Православия и православных владыка стяжал себе высокое уважение и преданность паствы; даже с высоты Царского престола засвидетельствована его благопопечительность об охранении целости Православия во вверенной ему епархии, где ведется постоянная борьба Православия и латинства… Строго верный обетам монашества, он по прибытии в Литовскую епархию прежде всего обратил внимание на состояние монастырей и улучшил их. Он сам постригал в монашество, причем пострижение сопровождал наставлениями, благотворно действующими на постригаемых. Будучи одушевленным и самоотверженным подвижником Православной Церкви, он встал в ряды приснославных возродителей русского монашества, которые имели своего вождя в лице великого старца Паисия Величковского».

Годы, однако, брали своё, и отдых не помогал. Вот ему уже 80 лет… 13 апреля 1904 года в Летописи Иоанно-Предтеченского Скита Оптиной Пустыни появилась печальная запись: «Получено известие о кончине архиепископа Литовского Ювеналия, последовавшей 12 апреля». В Оптиной были отслужены панихиды по бывшему ее насельнику, воспитаннику этой обители. Многие помянули его добрым словом. А в церковной периодике появились отзывы о нем. Писали: «Подвиг постоянного пребывания в деятельном молитвенном устроении, духовной самособранности, смиренной преданности Божественной воле – вот те сокровища его души, которые были явны всем окружающим».

---

Воскресенье, 4. – Пополудни в 4 часа скончался в Скиту преподобнейший старец иеросхимонах Иоанн, на 86 году от рождения своего, а в Скиту сем пожил 15 лет и 14 дней. За 7-мь часов пред кончиною удостоился приобщиться Святейших Тела и Крови Христа, Искупителя нашего, в напутствие Вечной Жизни, в совершенной памяти до последней минуты, беседуя с бывшими при нем братиями, на минуту умолк и, простершись на одре своем, тихо почил о Господе с упованием на милосердие Божие.

6-го числа в Скитской церкви Божественную Литургию служил о. игумен Моисей соборне и погребение. Тело погребено в Скиту на общем братском кладбище. Последние дни жизни сего кроткого старца достойны особенного внимания. С 1848 года он слабее становился в телесных силах. В первых числах августа сего года братия заметили, что о. Иоанн часто стал ходить к скитскому кладбищу, – останавливается там и сидит у братских могил. Скитоначальник иеромонах Макарий однажды, подошедши к о. Иоанну, спросил: «Что вы, батюшка, так часто стали ходить к кладбищу?» Старец тихо отвечал: «Да вот, этакая право-да, прошу отцов, чтобы они приняли меня в свое сообщество».

На праздник Преображения он был в Скитской церкви на Литургии и приобщился Св. Христовых Тайн, – с того числа заболел безысходно уже из келлии своей. На праздник Успения Пречистой Богородицы особоровался елеосвящением и в продолжение всей болезни приобщался Св. Тайн в каждую неделю, иногда и два раза. За 4 дня не мог принимать пищи никакой, но вставал и по келлии пройти мог без помощи, келейное правило до смерти не оставлял, которое вычитывал ему бывший у него для послушания Павел Никаноров… В день кончины по причащении в 9 часов утра Св. Тайн почувствовал облегчение в болезни своей (страдал стеснением дыхания в груди и боках). С особенным чувством благодушия беседовал с посещавшими его братиями. Также пополудни упомянутый послушник Павел читал статью о Восточных Патриархах, о. Иоанн слушал и с своей стороны сказывал тут же бывшему при нем иеромонаху Никону о кончине некоторых архиереев, знаемых ему, ревностных в Православии, и о прочих достойных памяти мужах, так же и о состоянии в вечности добродетельных душ, при душеполезной сей беседе пожелалось ему съесть яблоко. О. Никон изъявил готовность спечь яблоко, но в ту же минуту о. Иоанн умолк и, восклонившись на одре своем, тихо испустил дух, – в 4 часа. Колокол в Обители возвестил всем братиям о кончине уважаемого старца. Он был росту среднего, телосложения мужественного, брада до пояса широкая, на голове волосы густые и длинные, приятною белизною седины украшенные. По чувствам уважения к старцу иеросхимонаху Иоанну братия желали сделать хотя краткую записку из добродетельной жизни его, для воспоминания и подражания непритворной его простоты, смиренномудрия, кротости с блаженным незлобием и нестяжательной жизни его. Но Премилосердый Господь, смотря на произволение жаждущих душевной пользы, благопоспешил и устроил так, что за молитвами его составлен был до исполнения еще 40 дней по кончине его некролог и напечатан в «Московских Ведомостях» 8-го ноября 1849 года (№ 134, «Смесь»). И это сделалось вот как.

В 14-й день по кончине старца о. Иоанна Высокопреосвященнейший Филарет, митрополит Московский, всегда благосклонный с особенною милостью к Оптиной Пустыни, изволил спросить у благочестивой г-жи Натальи Петровны Киреевской (благодетельница и христиански расположенная к Оптинской Обители с давних лет она находилась в Москве и имела известие о кончине о. Иоанна, а у митрополита была 18 сентября пополудни): «Какие известя из Оптиной Пустыни?» Она рассказала о кончине и погребении старца иеросхимонаха Иоанна. Владыка с участием сказал: «Ах! Неужели его не стало?» Перекрестился, сказав с чувством: «Упокой, Господи, душу его». Потом милостиво продолжил беседу о полезных трудах покойного о. Иоанна в составлении им книг к изобличению раскольников; вспоминал и о прочих старцах Оптиной Пустыни. Между прочим Наталья Петровна спросила: не написать ли некролог о старце Иоанне? Владыка, выслушав Наталию Петровну, одобрил предложение и благословил написать некролог.

От рясофорного монаха Петра Григорова был получен писанный им вчерне некролог 21 числа сентября, – по прочтении о. игуменом Моисеем с о. Макарием найден неполным. Поэтому отец Макарий того же 21 числа вечером поручил иеродиакону Е. за послушание заняться немедленно составлением некролога о старце Иоанне, соображаясь с присланным от о. Петра черновым, с тем, чтобы некоторое из оного оставить, а что нужно поместить.

В тот же вечер иеродиакон Е., помолясь Богу прочитал оный о. Петром присланный черновой некролог и описание жизни о. Иоанна под заглавием «Исповедь» (напечатанную в книге его «Дух мудрования»). Потом положил три поклона о упокоении души его, лёг спать и нескоро уснул. Заснувши, видит во сне: будто в хорошо убранной комнате, как бы наверху, о. Иоанна готовят к пострижению в схиму, и он, как должно, распростерся крестообразно, а о. Макарий поправил у него на груди крест. Тут был и о. игумен Моисей, который, стоя в стороне у икон, приготовлялся его постригать, а Е. готовился петь стихиру по книге, держа оную разгнувши, но не «Объятия Отча…», а «Познаем, братие, Таинства силу…», твердо убежден быв, что надобно петь сию стихиру, а не ту, – и только ожидал, пока отец Макарий даст тон к пению. В самую эту минуту ударили в колокол к заутрени; Е. проснулся с словами в уме «Познаем, братие, Таинства силу…», как бы выговаривая оные мысленно. Утром сказал о том сне старцу отцу Макарию, а он сделал замечание следующее: «Бог знает, что этот сон знаменует. Но, кажется, добрый знак извествует, ибо стихиру сию «Познаем, братие, Таинства силу, от греха бо ко отеческому дому востекшаго блуднаго сына…» поют после пострижения».

Память благочестивых и добродетельных мужей вечно живет и в благохвалении жизни их, и в сожалении о кончине; особенно, если и по смерти своей они живут в памяти народной полезными сочинениями, разливающими свет истины. Таковой памяти достоин смиренный старец Козельской Введенской Оптиной Пустыни иеросхимонах Иоанн, окончивший свое поприще земной жизни в маститой старости 4 сентября сего 1849 года, в воскресенье, пополудни в 4 часа, на 87 году от роду, удостоясь пред кончиною за семь часов приобщиться Святейшего Тела и Крови Христа Искупителя нашего – в напутствие Вечной Жизни, в совершенной памяти беседуя обычно о вечности до последней минуты исхода своего из тела. Общее сожаление чувствуют все о Христе братия обители и светские особы, знавшие и уважавшие смиренного старца, который был живым примером кроткого и мирного нрава, незлобия и умеренности в духовных и телесных подвигах. Не славного происхождения был кроткий старец иеросхимонах Иоанн; но добродетельная долговременная жизнь его в иноческих подвигах привлекла к уважению и благосклонному вниманию многих даже знатных и по сану великих людей. Ныне, хотя уста его умолкли и рука неподвижна, связана смертью, но оставшиеся полезные сочинения трудов его надолго будут обличать заблуждения раскольников и, может быть, при содействии благодати Божией, принесут в свое время плоды обращением многих к Православной Церкви Матери нашей, Св. Церкви.

Не для прославления себя или какого прибытка, но единственно по искренней жалости о пребывающих доселе в заблуждении собратий своих и по благочестивой его ревности, сердобольный старец по обращении своем из раскола неленостно трудился, выписывая из многих священных догматических и отеческих книг доказательства к обличению раскольников и убеждению их в истине, с собственными замечаниями и рассуждениями. Хотя он и не получил в юности своей образования в науках, чтобы излагать мысли свои по правилам и даже не умея иначе писать, как только церковными буквами (по общему выражению полууставом), но чрез прилежное и внимательное со смирением и молитвою чтение душеполезных книг, приобрел свыше просвещение духовного разума познавать силу истины, которую в писаниях своих излагал простым и прямым от сердца слогом, служащим более к уразумлению и убеждению простонародья. Труды сии не тщетны были: Господь благословил их, и утружденный старец, приближаясь к вечности, имел утешение видеть изданными в печати из числа сочинений СВОИХ ПЯТЬ КНИГ:

1. Доказательство о древности трехперстного сложения и святительского именословного благословения. Москва, 1839 год.

2. Дополнения к доказательствам о древности трехперстного сложения. Москва. 1839 год.

3. Дух мудрования некоторых раскольнических толков. Москва. 1841 год.

4. Обличение заблуждений раскольников перекрещеванцев с показанием истинного крещения. С.-Петербург. 1847 год.

5. Доказательства непоколебимости и важности Святой Соборной и Апостольской Кафолической Церкви Восточной. Москва. 1849 год.

Эту пятую книгу из печати получа уже на одре предсмертной своей болезни, смиренный иеросхимонах Иоанн из глубины сердца возблагодарил Господа Бога, удостоившего видеть ему и семена трудов своих насеянными на ниве Господней, и произнес сии достопамятные Евангельские слова: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, с миром, яко видеша очи мои приятым скудное мое приношение Святой Соборной и Апостольской Церкви». Кроме отпечатанных оных книг осталось и еще несколько его записок о подобных предметах, но они не приведены в порядок. Из сочинений кроткого сего старца утешительно видеть в простом с прямою откровенностью слоге истинную преданность его к Православной Святой Церкви, Престолу и Отечеству, также и искреннее раскаяние о долговременном пребывании своем в заблуждении у раскольников, для душевной пользы коих и убеждения не утаил он даже и своих прежде в заблуждении бывших против Св. Церкви мудрований, но смиренно и с горячею любовью старался высказать оные в одном из сочинений своих («Дух мудрования…»).

Из этого подробного описания видно, что он родился 1763 года мая 2 дня от правоверных родителей Иоанна и Анны, по прозванию Малиновских, живших в экономической слободе Подновье в пяти верстах от Нижнего Новгорода. Крещен и святым миром помазан от православного священника, но по судьбам Божиим, оставшись по смерти родителей своих пяти лет круглым сиротою, воспитался и грамоте русской обучался у раскольников. Тогда-то они вливали в юное сердце пагубное свое учение, а на семнадцатом году, по склонности своей к пустынническому житию и по совету воспитателей, удалился в раскольнические скиты, в Керженских лесах находящиеся.

Оттуда перешел в Рымовские леса в раскольнический скит, называемый Высоковским, в коем пострижен в монашество на 22 году от роду, с наречением имени Исаакия. Потом продолжал он долгое время искать по разным раскольническим скитам лучшей веры и Церкви, но нигде и на одну минуту не находил в них душе своей спокойствия, по собственному его выражению – всегда чувствовал какой-то недостаток в рассуждении своей веры, сердечное томление и скуку, а между раскольниками в скитах встречал лишь одни бесполезные споры и раздоры о различных их сектах и толках, нередко доходившие до исступления и драки.

И так пришел в крайнее недоумение и размышление о религии: всё еще оставалось в душе его немалое сомнение о святости и непорочности Православной Святой Церкви вследствие внушаемых раскольниками неправых мудрований <…>.

Вскоре потом через прилежное чтение Св. Писания и смиренную его молитву благодать Божия, умудряющая младенцы и не хотящая смерти грешника, открыла ему умные очи в совершенное познание непорочности Православия, а к немедленному удалению из раскольнического Высоковского скита споспешествовало то, что Господь строением Своим попустил претерпеть незлобивому отцу Исаакию тяжкие и бесчеловечные побои от собратий оного скита, за обнаружение в собрании их убеждения своего в Православии <…>.

Присоединившись к Православной Св. Церкви, монах Исаакий поступил в 1808 году в Единоверческий Корсунский монастырь Екатеринославской епархии, где и рукоположен в 1810 г. декабря 25 во иеродиакона, а 26 того же месяца – во иеромонаха Преосвященным Платоном, Архиепископом Екатеринославским. В 1820 г. переместился в Православный Балаклавский монастырь оной же епархии, в число духовенства Черноморского флота. В летнее время отправляем был для священного служения на кораблях. В 1825 году уволен от флотской службы согласно прошению его по старости лет в Александро-Свирский монастырь Новгородской епархии. В 1828 году в июне месяце, по воле Высокопреосвященнейшего Серафима, митрополита Новгородского и С.-Петербургского, послан был вместе с единодушным своим сподвижником иеромонахом Симеоном и с прочими членами в Старорусскую Духовную Миссию для обращения из раскола военных поселян.

По возвращении оттуда в 1829 году о. Исаакий удостоился получить благословение и признательность митрополита Серафима и был оставлен в числе братства Александро-Невской Лавры, – находился в киновии той Лавры. Проживши там четыре года, смиренно просил митрополита Серафима уволить его по старости лет и по внутреннему влечению от юности к уединению в Козельскую Введенскую Оптину Пустынь, с желанием окончить последние дни жизни своей в уединенном Ските при оной Пустыни, устроенном Высокопреосвященным Филаретом, бывшим епископом Калужским, ныне митрополитом Киевским. Выслушав сие прошение, благосклонный владыка спросил у о. Исаакия, который ему год. – «70 лет», – отвечал он. Тогда митрополит Серафим милостиво сказать изволил: «Ну вот, какой же ты старик? Смотри, как мы изнежились, а я на днях получил письмо от одного Восточного митрополита, 95-тилетнего старца, но и тот пишет ко мне, что время уже приближается к старости; следовательно, не называет себя стариком, а только приближается к старости, чем и меня утешил, а я и себя уже считал стариком. Ну, Бог тебя благословит! Ступай, да меня не забывай в своих молитвах». С благоговением о сем случае старец пересказывал неоднократно.

По увольнении из Александро-Невской Лавры о. Исаакий прибыл на жительство в Скит Оптиной Пустыни в августе 1834 года; до принятия схимы (в 1836 году с наречением имени Иоанн) исправлял в скитской церкви священнослужение.

Иеросхимонах Иоанн был духовником некоторых духовных лиц, а в отсутствие общего духовника исповедовал некоторых из братии Оптиной Пустыни. Во всё свободное время, остававшееся от молитвенного правила, упражнялся уединенно в чтении душеполезных книг, из коих выписывал приличные доказательства к обличению раскольнических мудрований. В издании же составленных им книг удостоился милостивого покровительства и благосклонного принятия оных от Высокопреосвященнейшего Филарета, митрополита Московского.

Также и Калужский Архипастырь Преосвященный Николай обращал молитвенное внимание свое на благочестивую ревность сего старца, нередко присылал к нему на увещание закосневших раскольников и даже отправлял его в заштатный город Сухиничи для обращения находящихся там в расколе жителей.

Пребывая в Оптинском Ските, незлобивый сей старец с самого прибытия своего соблюдал крайнее нестяжание и смиренномудрие во всём: в келлии своей не только не имел денег или излишних одежд, но и необходимые келейные вещи употреблял самые малоценные. Потребные для прочтения книги брал из монастырской библиотеки, иногда у о. игумена и братии, по прочтении же возвращал каждую книгу с приклеенным к оной листочком, на коем означал по своему замечанию достойные особенного внимания статьи в той книге. Таково было внимательное его чтение книг – с желанием душевной пользы ближнему.

В благообразном лице его, украшенном сединами, выражалась утешительная радость – отпечаток внутреннего состояния души его. Тихое и миролюбивое его со всеми обращение заставляло всех уважать и любить его. Всегда он был готов подать добрый совет братиям, требующим духовной помощи в борьбе со страстями; но во всяком случае беседа его была исполнена великого смиренномудрия, с укорением себя, тихая и простая речь его с частым повторением любимой его поговорки: «Эдакая право-да!» – имела особенную силу и успех к убеждению и утешению братии. Неоднократно в разговорах выражал он желание своё, чтобы Господь по милосердию Своему попустил ему потерпеть за сколько-нибудь времени пред смертью болезнь, уверен будучи, что болезнями душа более возбуждается к приготовлению к смерти и чрез то облегчается участь ее в вечности.

С 1848 года чаще стали посещать старца болезни, особенно тяжелая последняя его болезнь. И он не выходил уже из келлии своей до кончины. По желанию его особорован елеосвящением и по чистосердечной исповеди неоднократно приобщался Св. Христовых Тайн. Молитвенного правила своего, которое вычитывал служащий при нем послушник, не оставлял до самой смерти. В день кончины, по причащении Святейших Тела и Крови Христовых, отец Иоанн почувствовал облегчение в болезни, с утешительным духом свободно разговаривал с бывшими при нем братиями <…>. В таковой душеполезной беседе на минуту умолк и, восклонившись на одр, тихо почил сном непробудным до общего Воскресения. На третий день, 6 сентября, о. игумен Моисей совершил в скитской церкви соборне Божественную Литургию и погребение. Монашествующая братия проводила утружденное подвигами тело искренно уважаемого ими старца в общее погребальное место в Скиту.

Мир тебе, незабвенный старец! Неленостно ты потрудился в изыскании спасительной истины, а обретши, ты ее принял и терпеливо нес благое и легкое иго Христово, оставив нам пример добродетелей: смиренномудрия и непритворной простоты с блаженною кротостью и незлобием, и уснул с спокойною совестью, в надежде исполнения непреложного обетования, данного Сладчайшим Искупителем нашим Иисусом Христом: «Приидите ко Мне, вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы…» (Мф. 11, 28).

---

Не много сведений сохранилось об этом подвижнике духа. Забыто его мирское имя. Ну так что же – он был крещен во второй раз (монашеский постриг – второе Крещение) с именем Варлаам, что значит в переводе с халдейского языка ни много ни мало, как «сын Божий». Его Ангелом-покровителем стал старец-пустынник иеромонах Варлаам, в давние времена обративший в христианскую веру индийского царевича Иоасафа. Родился он в 1776 году в семье московского купца. Можно себе представить, какие интересы владели им в его юношеские годы, если, презрев и возможность сделаться богатым, и соблазны большого города, около 1790 года он оставил родной дом и направился на остров Валаам, в Спасо-Преображенский монастырь, чтобы стать иноком.

В это время строитель (от слова «строить» в значении «управлять») Назарий, иеромонах, бывший инок Саровской пустыни, призванный сюда Петербургским митрополитом Гавриилом, с Божией помощью возрождал древнюю эту обитель, пришедшую в упадок во всем: здания обветшали, а из братии остался всего лишь один монах… Здесь жили еще два священника, но они во время бури утонули, так как перевернулась лодка, на которой они плыли. О. Назарий прибыл сюда в 1783 году Настоятель Саровской пустыни не хотел его отпускать и нарочно написал митрополиту на запрос о Назарий, что это человек ни к чему не пригодный и даже глупый. Не хотел лишать монастырь великого подвижника. Митрополит Гавриил ответил: «Умников у меня своих много, давайте мне вашего глупца».

Через о. Назария Господь совершил на Валааме несомненное чудо. При нем были построены каменный собор, две церкви, ризница, трапезная и корпуса братских келлий, то есть почти все, что мы и сегодня видим на Валааме. При нем устроен был и Скит Всех Святых в двух-трех верстах от монастыря, куда был путь сушей или водой – и там построена была каменная церковь, двухэтажная: внизу – Всех Святых, наверху – Бесплотных Сил. Заштатный монастырь переведен был в категорию штатных с числом монашествующих до тридцати человек. Настоятелем устроен был в монастыре строгий порядок во всем. Устав, по благословению митрополита Гавриила, принят был Саровский. Установлены были три образа монашеской жизни: общежительный, пустынный и схимнический. Главный остров и находящиеся близ него другие острова (всего числом до сорока) неустанными трудами монахов благоустраивались. О. Назарий часто выезжал в Петербург и другие города, так как дела монастыря вел он сам. Он же был для всех насельников не только начальником, но наставником и старцем, поражавшим своей прозорливостью и духовной рассудительностью.

О. Варлаам постигал все особенности монашеской жизни под отеческим руководством игумена Назария, не только исполняя обычные для новоначального послушания, но и проходя при старце школу аскетики. Молодой послушник научился не жалеть себя в молитвенном труде, много читал, следуя в этом указаниям наставника, и уже послушником стяжал дар слез и непрестанную Иисусову молитву. Как он вспоминал впоследствии: «В бытность мою на Валааме в поварне молитва Иисусова кипела во мне, как пища в котле»… В 1801 году престарелый о. Назарий сложил с себя бремя настоятельства и вернулся в Саровскую пустынь, где поселился отшельником в лесу, как и преподобный Серафим. А о. Варлаам, постриженный им в монашество, а затем рукоположенный правящим архиереем в иеродиакона, перешел из монастыря в Скит Всех Святых. Здесь устав был значительно суровее монастырского и, хотя послушаний по крайней несложности скитского быта было меньше, – молитвенные правила занимали больше времени. Случалось даже так, как рассказывал о. Варлаам: «Возьмешь, бывало, краюшку хлеба за пазуху, и хоть три дня оставайся в лесу ни дикого зверя, ни злого человека. Бог да ты; ты да Бог!» Спросили его: «А от бесовских-то страхований, батюшка, как спасались?» Он отвечал: «Да от них-то и в келлии не уйдешь, если не тем путем пойдешь».

Валаам – место весьма своеобразное. Он находится в Ладожском озере (в старину озеро Нево), широком как море. Часто гремят на нем грозные бури, иной раз даже зимой взламывая лед… Святитель Игнатий (Брянчанинов), посетивший монашеский остров в 1846 году, застал здесь все таким же, как оно было при игумене Назарии, что видел перед своими глазами много лет и о. Варлаам. Вот прибыл корабль с материка, вошел в залив. «Вы видите, – писал святитель, – отвесные, высокие, нагие скалы, гордо выходящие из бездны: они стоят, как исполины на передовой страже. Вы видите крутизны, покрытые лесом… огражденные отовсюду гранитными, самородными стенами заливы, в которых спокойно дремлют чистые, как зеркало, воды, в то время как в озере бушует страшная буря… Вы входите с северной стороны в губу, далеко вдавшуюся во внутренность острова, плывете по губе: с правой стороны – дремучий лес на каменных громадных уступах. Обращаетесь к противоположной стороне – перед вами обширный монастырь на высокой и длинной гранитной скале… Из трещин скалы выросли липы, клены, вязы; по скале вьется плющ, а под скалой разведен фруктовый сад… Пристаете к гавани, выходите на берег: по крутому скату горы устроена гранитная лестница, по ней подымаетесь к монастырю, стоящему на вершине горы, на обширной площади».

Побывал святитель Игнатий и в Скиту Всех Святых. Он тогда был при монастыре один (позднее возникло еще несколько). «Скит Валаамского монастыря, – писал святитель, – находится от главной обители в трех верстах. Путь к нему – и водою, и берегом. Надо спуститься из монастыря по гранитной лестнице к гавани. Здесь садитесь в катер и тем же заливом, которым прибыли в монастырь, плывете далее в глубину острова, в Скит. Залив то суживается, то расширяется, вы непрестанно видите с обеих сторон ландшафты, изменяющиеся в формах, сохраняющие тон угрюмый. Наконец, въезжаете в большой овал, окруженный отлогими берегами, на которых растет много березок, рябин, кленов; скалы почти скрылись от вас; кое-где, вдали, из-за елей и сосен выглядывает камень. Воды овала не мрачны, в них приятно отражается синева небес. Зеленеющие луга, испещренные и благоухающие бесчисленными дикими цветами, утешают взор. Здесь нет ветру, того сурового порывистого ветру, который редко стихает на возвышенной открытой площади, где стоит главный монастырь. Вы поднимаетесь по отлогому лугу излучистою тропинкою, входите в чашу леса: перед вами внезапно уединенный Скит. Посреди Скита – каменная двухэтажная церковь в византийском вкусе; вокруг церкви отдельные келлии братии, также каменные, и каменная ограда. Скит со всех сторон в лесу; в нем – необыкновенная тишина. Совсем другое чувство обдает вас, когда взойдете в Скит, нежели при входе в монастырь. Там все дышит жизнью строгою; здесь же – какое-то непостижимое спокойствие, как бы спокойствие скончавшихся блаженною кончиною. В Скиту отправляется богослужение дважды в неделю, в воскресенье и в субботу: в прочие дни братия безмолвствуют по келлиям, занимаясь молитвою, чтением, богомыслием и рукоделием».

Жизнь была почти такая же, как в Иоанно-Предтеченском Скиту при Оптиной Пустыни. Так же – неусыпаемая Псалтирь, та же – почти круглый год – растительная пища. Но этого мало: в 1811 году, когда в Скиту Всех Святых подвизался иеродиакон Варлаам, приехал сюда иеросхимонах Леонид, будущий великий Оптинский старец. С ним – монахи отцы Клеопа и Амфилохий. Первый – ученик старца Паисия Нямецкого, сам уже старец, и не только по годам. Второй – ученик о. Леонида, вышедший вместе с ним из Белобережской пустыни. В Белых Берегах о. Леонид находился с 1805 года вместе с отцами Клеопой и Феодором, также Паисиевым учеником. Был он там и настоятелем, но потом вместе со своими сотаинниками ушел в лес и начал пустынную отшельническую жизнь. Пустыньку свою они поставили близ монастыря. Вскоре к ним стали приходить за духовным советом миряне, которых становилось все больше. Новый настоятель Белобережской обители, недовольный этим, пожаловался правящему епископу, и тот приказал о. Леониду покинуть эти места. Один из учеников о. Леонида, иеромонах Гавриил, за несколько времени до этих событий переселился на Валаам. И вот теперь за ним отправился туда наставник его, а с ним другой его ученик и старец Клеопа. Старец Феодор прибыл в Скит Всех Святых лишь через год, так как, выйдя из Белобережской обители еще в 1809 году провел некоторое время в Новоезерском и Палеостровском монастырях.

Около шести лет эти пустыннолюбцы прожили в Скиту Валаама. Братия монастыря скоро оценила их духовную умудренность – многие из насельников монастыря стали приходить сюда к старцам для исповеди и беседы. Постоянно притекали сюда и мирские паломники. О. Варлаам, видевший истинно аскетическую жизнь старцев, стремился им подражать, но его смущало почти постоянно нахождение их на людях.

– Батюшка! – спросил он о. Феодора. – Я блазнюсь на вас – как это вы по целым дням пребываете в молве и беседах с мирскими? Каково есть дело сие?

– Экой ты, братец, чудак, – отвечал старец. – Да я из любви к ближнему два дня пробеседую с ним на пользу душевную и пребуду несмущенным.

О. Варлаам понял, что старчество есть особенный путь, что через умудренных во внутреннем делании старцев, наставников монахов и мирян, Господь указывает истинный путь ко спасению. Не дремал и дьявол. Так как подобное наставничество за последнее столетие было почти забыто, находились люди, возбуждавшие против старцев неудовольствие. К несчастью, и тогдашний настоятель Валаамского монастыря игумен Иннокентий искусился на старцев. Их деятельность показалась ему вмешательством в его управление обителью. Он принес жалобу митрополиту Новгородскому и Петербургскому Амвросию на старцев Леонида и Феодора, возмутивших, как он полагал, мир в монастыре.

К этому времени о. Клеопа скончался. Митрополит Амвросий через настоятеля Коневского монастыря о. Илариона предложил старцам Феодору и Леониду тридцать вопросов о вере, требуя письменного ответа. Будучи написанными, эти ответы поразили о. Илариона своей высокой мудростью. Митрополит Амвросий передал их на рассмотрение двух ученых архимандритов, а позднее митрополитов – Филарета (Московского) и Иннокентия (Пензенского). Они оба горячо заступились за оговоренных старцев, но их все же удалили с Валаама в Александро-Свирский монастырь. Это было в 1816 году.

Спустя четыре года о. Варлаам, уже иеромонах, избран был братией и утвержден епархиальным начальством на должность настоятеля монастыря. Он, любитель безмолвия, с трудом согласился на это. А согласившись, начал насаждать тот духовный порядок который был в Скиту. Далеко не всем насельникам обители новые порядки пришлись по душе. В Петербург пошли жалобы на него – на его якобы резкость, грубость, на какие-то его несправедливые поступки. Через несколько лет недовольные добились своего – о. Варлаам был удален из монастыря и поселен в Скиту Оптиной Пустыни как поднадзорный иеромонах.

Здесь увидел он старца Леонида, рядом с которым и поселился на скитской пасеке. С Валаама привез он все свое имущество – несколько икон, книг, старый тулуп и небольшую кожаную подушку. Начальником Скита в это время был иеромонах Антоний, брат настоятеля Оптиной Пустыни о. Моисея.

Оказавшись здесь «на покое», о. Варлаам начал нести череду священнослужения, петь на клиросе, жить в молитве и безмолвии. Несмотря на его суровый вид, необщительность и отрывистые краткие ответы на предлагаемые иногда вопросы, насельники Скита полюбили его. Как увидим, и действительно было за что.

В Скиту нередко случались покражи (от чужих людей), поэтому скитоначальник обязал всех устроить замки в дверях и запирать их, уходя. Но о. Варлаам своей келлии не запирал, храня валаамский обычай. У него там висел на гвозде старый тулуп, а почти весь пол был завален дощечками и стружками, частью сложенными в ящики. Он собирал их для растопки печи и для некоторых поделок. Вот однажды, подсмотрев, что братия ушли все в храм, воры перелезли через забор пасеки и обокрали несколько келлий, посшибав замки. Сосед по келлии спросил потом о. Варлаама.

– Батюшка, и у вас что-то украли?

– Щепки-то, что ли? – улыбнулся о. Варлаам. – Я еще натаскаю. В его келлии воры действительно долго рылись в ящиках со щепками, потрудились изрядно, но ничего стоящего не нашли. Однако унесли тулуп.

Любил о. Варлаам прогулки по лесу, которые совершал в послеобеденное время, когда братия отдыхали. Это была его валаамская привычка: в лесу он творил Иисусову молитву и умилялся зрением Божией красоты – то есть всего произраставшего в лесу. Он говорил, что здесь «от твари познает Творца». Никого не приглашал себе в спутники. Попросил один из молодых иноков:

– Возьмите меня с собой, батюшка.

– Хорошо, – ответил тот. – Пойдем. Только с условием: ходить молча и друг от друга на вержение камня.

И не пошел с ним брат в лес.

Скитоначальник преподобный Иларион вспоминал об о. Варлааме: «Увидит он, бывало, птичек в лесу и скажет: «Вот бедные, хлопот-то им сколько, чтобы прокормиться!» Или завоют волки, – он и их жалеет: «Вот им холодно и поесть хочется, а где им пищи достать?» – и даже заплачет. Или видит – едет мужик в телеге и хлеб черный ест. «Вот, – скажет мне, – смотри, сухим хлебом питается. А мы? Наварят нам щей, каши, наготовят целую трапезу, и едим готовое. Древние отцы трудами снискивали себе пищу. Выработает и через несколько дней ест, да и то еще не все, чтобы оставить нищим. Жалостливы и сострадательны они были, а мы едим до полной сытости»». О. Иларион вспоминал, как его, молодого тогда послушника, о. Варлаам учил не передавать «новостей». «Придешь, бывало, к нему, – вспоминал о. Иларион, – начнешь передавать: «Батюшка! То и то я слышал, то и то я видел…» – А о. игумен в ответ: «Что же от этого пользы-то? Лучше ничего не видеть и не слышать. Старайся чаще проверять свои мысли, свое сердце…»».

– Замечательно, – сказал однажды о. Варлаам, – что два помысла постоянно борют человека: или осуждение других за умаление подвигов их, или возношение при собственных исправлениях.

На пасеке, у восточной ее ограды, близ своей келлии, о. Варлаам построил себе из досок небольшое помещеньице вроде беседки, где на одной стенке повесил два медных складня. Тут, стоя и молясь, иногда присаживаясь на низенькую скамеечку, старец проводил летние ночи, стараясь бодрствовать. Скитяне замечали, что то ли от бессонницы, то ли от слез он имел припухшие веки и покрасневшие глаза.

Любил о. Варлаама и старец Амвросий, который много о нем рассказывал. Так, однажды летом 1848 года о. Амвросий после тяжелой болезни вышел впервые пройтись по дорожке за сажалкой, а ему навстречу – о. Варлаам, который и спросил молодого иеромонаха:

– Ну что, поправляешься?

– Да вот, – отвечал тот, – оставил Господь на покаяние.

О. Варлаам пристально поглядел на него и вдруг сказал смиряющим тоном:

– А что же, ты думаешь, лучше будешь? Не будешь лучше… Хуже, хуже будешь!

Старец Амвросий, рассказав это, умолкал на минуту и потом заключал:

– Да, теперь вижу, что стал хуже… Вот другой рассказ о. Амвросия:

– Услышал однажды о. Варлаам, что есть в некоей деревне крестьянин-боголюбец, проводивший жизнь духовную. Отыскал он этого крестьянина и, поговоривши с ним несколько, сказал: «А как бы это умудриться привлечь к себе милость и благодать Божию?» – «Эх, отец, – отвечал простодушный крестьянин, – нам-то бы только сделать должное, а за Богом-то дело не постоит».

Однажды увидел о. Варлаам в лесной караулке старика-лесника. Поздоровавшись с ним, спросил:

– Ну, как живешь, отец?

– Да что, – отвечал тот, махнув рукой, – разве не видишь? Что у меня есть? Вон кочан капусты да краюшка хлеба… Холод да голод… Голод да холод. А я уж и стар, жизнь замучила, кости болят…

– Семья есть?

– Была… Да примерли все, и жена, и дети. Один я. Старик печально поник головою и умолк.

– Да, отец, тяжело, конечно, – сказал о. Варлаам. – Но я вижу, что ты унываешь… А ведь тебе Господь дал этот крест. Для спасения души твоей дал… Потерпеть бы! Жить-то, может, и недолго осталось, а поверишь – вот и спасение. Навеки!

– Ну, я этого не знаю, да и не думаю о том, – уныло сказал старик. – Мне бы в тепло да кусок хлеба. А тут…

Огляделся о. Варлаам – в избушке ни одной иконки. Потрогал старика за понурое плечо:

– Не унывай, отец! Да вспомни Бога-то. Хочешь, я икону тебе принесу?..

– Да поди ты… Иди, иди по своим делам! Без тебя худо.

– Ну, прости.

Ушел о. Варлаам, а в душе все щемит: жаль старика… Придя в Скит, встретил о. Амвросия, рассказал ему о своем посещении бедняка в лесу, прибавил:

– Добра-то было бы, добра-то сколько! И голод! И холод!.. Только бы терпеть с благодарением. Нет, не понимает дела старик, ропщет…

Нет, не только о своем спасении заботился о. Варлаам… И молился он, вероятно, о многих. «До самой блаженной кончины, – писал архимандрит Агапит, – о. игумен Варлаам отправлял чреду священнослужения в Скиту и особенно в монастыре. Любил, по принятому в Оптиной Пустыни обычаю, в Страстную седмицу петь среди церкви светилен: «Чертог Твой вижду Спасе мой, украшенный…» Назидательно было слышать, как о. игумен Варлаам своим старческим голосом изливал пред Господом скорбь души своей о своей греховности, взывая в то же время из глубины болезнующего сердца к милосердию Божию: «Просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя…»»

Накануне Рождества Христова 1849 года пошел о. Варлаам еще затемно из Скита к ранней обедне в монастырь. Мороз был крепок, а он не весьма тепло оделся. Ворота оказались еще запертыми… Ожидая, пока их откроют, старец продрог так, что, войдя в церковь, никак не мог согреться. Однако он участвовал в богослужении, после него внезапно ослабел и не мог идти своими ногами в Скит. Его отвезли туда в санях, запряженных монастырской лошадкой. В келлии он слег на свой жесткий одр. Ему было так худо, что скитоначальник с иеромонахами решил его немедленно особоровать и причастить Святых Христовых Тайн. В самый праздник Рождества он лежал, не принимая никакой пищи. А на другой день, на праздник Собора Пресвятой Богородицы, мирно предал Господу свою младенчески чистую душу. Без сомнения, на пороге вечной жизни встретила его Сама Царица Небесная, игуменья и Святой горы Афон и Введенской Оптиной Пустыни с ее Скитом.

Пусть не так много штрихов сохранилось из жизни о. Варлаама, но их достаточно, чтобы представить себе образ, достойный подражания и любви. Да, был в Иоанно-Предтеченском Скиту подвижник, приснопамятный игумен Варлаам, и недаром поминали его добром все старцы, знавшие его, – преподобные отцы Макарий, Амвросий, Иларион и другие.

---

Жизнь, равно как и творчество Ивана Васильевича Киреевского (1806–1856), можно разделить на две половины, вернее, части, так как вторая часть по времени гораздо короче первой, хотя, скажем сразу, намного значительнее. В молодости он был писателем и журналистом вполне «европейского» толка, недаром и журнал его, закрытый цензурой на третьем номере, назывался «Европеец». И о церковности его до весьма зрелых лет не скажешь слишком многого. Однако он с юных лет верил в Бога, а европеизм его, подогревавшийся трудами знаменитых немецких профессоров, лекции которых он слушал в Берлине и Мюнхене, со временем преобразился в патриотизм и славянофильство, стоящие на твердом основании Православия.

В первой половине жизни Киреевский имел огромный круг общения. Среди его друзей и знакомых множество литераторов Москвы и Петербурга – Жуковский, Пушкин, Аксаковы, Погодин, Чаадаев, Веневитинов, В. Одоевский, Сушков, Хомяков, Языков, Максимович, Кюхельбекер (это лишь несколько наиболее известных имен), а также просвещенных людей из дворян, интересовавшихся литературой и философией.

В московских домах 1830-1840-х годов, то у Свербеевых, то у больного уже в то время поэта Николая Языкова, а чаще всего в доме своей матери Авдотьи Петровны Елагиной, Киреевский – непременный участник диспутов в компании писателей, профессоров и просто любителей поговорить. Скоро в среде славянофилов он был признан, наряду с Хомяковым, главным авторитетом. На него возлагались многие надежды. Славянофилы старались вручить ему руководство своими изданиями. Серьезный, чаще всего даже нахмуренный, с вечно дымящейся трубкой в руке, которую он и ночью клал возле себя, шахматист-гроссмейстер, годами ведший головоломные партии со столь же учеными игроками по почте, державший ночью возле постели рядом с трубкой маленькую шахматную доску с фигурами… Знаток Канта, Шеллинга, Окена и Гегеля, одно время претендовавший на кафедру философии в Московском университете… Чуть ли не каждые полгода переносивший какие-то непонятные, но тяжелые болезни, почти сводящие его в гроб, после которых он медленно оправлялся (врачи ни разу не определили в точности, что это за недуги). Несколько раз друзья и родные Киреевского впадали в великую скорбь, будучи уверенными, что он умирает…

И великое одиночество последнего периода его жизни, – намеренный уход в это уединение, в почти монашеский образ жизни, насколько это может быть доступно семейному человеку. Он много времени проводит в своем имении Долбино, вблизи Оптиной, с которой возникла и все более крепла у него духовная связь. Он стал, как и супруга его Наталия Петровна, духовным чадом оптинского старца о. Макария, самым деятельным его помощником в издании святоотеческих писаний. Мало кто из его бывших друзей мог представить себе, какая огромная, титаническая работа происходила в душе Ивана Васильевича, забившегося, по их мнению, в деревенскую «глушь»… Супруга его, пришедшая в церковную жизнь раньше, чем он, была ему верной помощницей.

Именно с Оптиной Пустынью связал их Господь, с тем местом, где процвело духоносное старчество, плод и цвет русского монашества. Именно в оптинский период своей жизни написал Киреевский основные свои философские сочинения, проникнутые православным сознанием… Делателем Иисусовой молитвы стал бывший «европеец».

Наталья Петровна в ранней молодости имела великое счастье быть духовной дочерью преподобного старца и чудотворца Серафима Саровского. После его кончины духовником ее стал знаменитый в свое время в Москве старец Новоспасского монастыря отец Филарет, который был духовником и ее матери. Один из мемуаристов вспоминал, что Евдокия Николаевна Арбенева «под руководством старца научилась понимать Евангелие и книги отеческие, и в чтении их обрела источник неземных утешений».

Семья Арбеневых в дворянской среде не была типичной для своего времени. Ее привычный уклад – ежедневная молитва, посещение храмов и монастырей и все то, чем живет воцерковленный православный человек. Для сравнения можно взять хотя бы семью будущего супруга Натальи Петровны, предопределившую трудность его пути к ясному православному сознанию. И это была одна из культурнейших семей. Мать братьев Киреевских – Авдотья Петровна Елагина (это фамилия ее второго мужа), племянница поэта Жуковского, хорошо известна в истории русской литературы по своему многолетнему и главному в Москве салону. Она была образованна и даже набожна, много помогала нищим и бедным, но в храме бывала лишь изредка и не соблюдала постов. Ни она, ни ее дети не носили нательных крестиков. До старости у нее оставались привычным чтением любимые книги ее молодости – проповеди «пламенного» католика Массильона и романы Руссо. Вот эта семья была тогда для России, именно для интеллигентной среды, типичной.

Масонство, со времен Петра деятельно занимавшееся книгоизданием и наводнившее всю Россию книгами мистического, деистического или протестантского духа, формировало вкусы читающего дворянства. И не только через книги, но и через многочисленные журналы, и даже через университеты, особенно Московский, бывший в конце XVIII – начале XIX века почти целиком в руках масонов.

Не менее деятельны были католики, в начале XIX века допущенные в России к преподаванию. «Отцы» иезуиты, например, весьма знаменитые и любимые российским дворянством многоученые патер Чиж и патер Мюральт, открывали в Петербурге свои пансионы. Со временем их изгнали, но они свое дело сделали. Православие у интеллигенции оставалось по большей части в формальном виде. Характерно, что у нее даже такая великая подвижница духа, как графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская, восстановительница многих монастырей и храмов (в том числе новгородской Юрьевской обители), вызывала насмешливые эпиграммы.

Жуковский провел свою молодость среди масонов – это были писатели Карамзин и Дмитриев, директор Московского университета Иван Тургенев и его сыновья Андрей и Александр (ближайшие друзья поэта). Чуть ли не духовным отцом для Жуковского был плодовитый писатель-масон, автор мистических сочинений Иван Лопухин. Соответственным был и круг чтения Жуковского. А он был воспитателем многочисленных своих племянниц, в том числе Авдотьи Петровны, урожденной Юшковой. Сам поэт, пройдя сложный путь духовной жизни, пришел к Православию и церковности, а вот ученицам его далеко не всем удалось преодолеть очарование мистико-романтической культуры, впитанной ими от него. Братья Киреевские, Петр и Иван, в 1814 году отроками попали в Долбине в число учеников Жуковского. Он тогда много писал, среди прочего – «страшные» баллады с рыцарями, покойниками и колдунами, которые любил читать вслух по вечерам…

Иван Киреевский позднее при всяком начинании обращался к Жуковскому за советом. Однако Господь привел его в Церковь Христову не через Жуковского, а через юную Наталию Петровну Арбеневу вышедшую 29 апреля 1834 года замуж за Киреевского. «Милые друзья Иван Васильевич и Наталия Петровна! – писал им из Петербурга Жуковский. – Теперь утро 29 апреля: переношусь мысленно к вам, провожаю вас в церковь, занимаю должное мне место отца и от всего сердца прошу вам от Бога мирного, постоянного домашнего счастья, которое, несмотря на необходимую примесь печалей, все-таки останется счастием, если будет взаимным согласие чувства и мысли».

Наталья Петровна, вероятно, уже после кончины супруга, рассказала А И. Кошелеву а тот записал – как гласит заголовок этой бумаги – «Историю обращения Ивана Васильевича». «И. В. Киреевский, – говорится там, – женился в 1834 году на девице Наталии Петровне Арбеневой, воспитанной в правилах строгого христианского благочестия; в первые времена после свадьбы исполнение ею наших церковных обрядов и обычаев неприятно его поражало, но по свойственной ему терпимости и деликатности он ей в том нимало не препятствовал. Она со своей стороны была еще скорбнее поражена отсутствием в нем веры и полным пренебрежением всех обычаев Православной Церкви. Были между ними разговоры, которые оканчивались тем, что положено было ему не мешать ей в исполнении ее обязанностей, а ему быть свободным в своих действиях… На второй год после женитьбы он попросил жену свою прочесть Кузена (французский философ, современник Киреевского. – Сост.). Она охотно это исполнила, но когда он стал спрашивать ее мнения об этой книге, то она сказала, что в творениях св. Отцов все это изложено гораздо глубже и удовлетворительнее. Он усмехнулся и замолчал. Он стал просить жену почитать с ним Вольтера. Она объявила ему, что готова читать всякую серьезную книгу которую он ей предложит, но насмешки и всякое кощунство ей противны, и она их не может ни слышать, ни читать. Тогда они после некоторого времени начали читать вместе Шеллинга, и когда великие, светлые мысли их останавливали и И. В. Киреевский требовал удивления от жены своей, то она сначала ему отвечала, что эти мысли ей известны из творений св. Отцов. Неоднократно она ему их показывала в книгах св. Отцов, что заставило И. В. иногда прочитывать целые страницы. Неприятно было ему сознавать, что действительно в св. Отцах многое, чем он восхищался в Шеллинге. Он не любил в этом сознаваться, но тайком брал у жены книги и читал их с увлечением. Знакомство с Новоспасским иноком Филаретом, беседы со святым старцем, чтение разных творений св. Отцов услаждали его и увлекали на сторону благочестия. Он ездил к о. Филарету, но всякий раз как бы по принуждению. Видно было, что ему хочется к нему ехать, но всегда нужно было какое-то принуждение. Наконец, в 1842 году кончина старца Филарета окончательно утвердила его на пути благочестия.

И. В. Киреевский никогда прежде не носил на себе креста. Жена его не раз о том просила, но Иван Васильевич отмалчивался. Наконец однажды он сказал ей, что наденет крест, если он будет ему прислан от о. Филарета, которого ум и благочестие он уже душевно уважал. Наталья Петровна поехала к о. Филарету и сообщила это ему. Старец, перекрестившись, снял с себя крест и, давая, сказал Наталье Петровне: да будет он Ивану Васильевичу во спасение… Когда Наталья Петровна приехала домой, то И. В., встречая ее, спросил: «Ну, что сказал отец Филарет?» – Она вынимает крест и отдает его Ивану Васильевичу. Он спрашивает ее, что это за крест. Наталья Петровна говорит ему, что о. Филарет снял с себя и сказал, что да будет он ему во спасение. Иван Васильевич пал на колени и говорит: «Ну, теперь чаю спасения для души моей, ибо я в уме своем положил: если отец Филарет снимет с себя крест и мне его пришлет, то явно будет, что Бог призывает меня ко спасению». С этой минуты замечен был решительный поворот в мыслях и чувствах Ивана Васильевича. После кончины о. Филарета Иван Васильевич, живя поблизости Оптиной Пустыни, в частых беседах с отцами Леонидом, Макарием и другими старцами все более и более укреплялся в благочестии».

Семья Киреевских росла. В 1835 году у них родился сын Василий, в следующем – дочь Наталья, скончавшаяся в младенчестве. Затем у них были еще дети – сыновья Сергей и Николай, дочери Екатерина, Александра и Мария (Александра стала монахиней). Все больше становилось забот… В 1836 году Иван Васильевич по семейному разделу получил село Долбино (Лихвинского уезда Калужской губернии) с несколькими деревеньками и стал большую часть года проводить там. Но не оттого, что деревенская жизнь ему полюбилась, а просто из нужды: в деревне жизнь дешевле… Это было село, где Иван Васильевич провел детство… Барский дом располагался на холме, плавно скатывавшемся к реке Выре, бегущей в обрывистых берегах к Оке, которая тут совсем близко, у Белева, в семи верстах. На другой стороне Выры – село с древней пятипрестольной церковью Успения Божией Матери (здесь находилась явленная чудотворная икона Успения Божией Матери). Край холмистый, лесной, с болотами в низинах. С каждого холма – обзор на десятки верст…

В день храмового праздника, 15 августа, в Долбине открывалась ярмарка, куда стекались торговцы окрестных сел и городов – Лихвина, Калуги, Козельска, Мещовска, Белева, Волхова… В близлежащем Белеве было два монастыря: Спасо-Преображенский мужской и Крестовоздвиженский женский. Поселившись в этих краях, Наталья Петровна завела знакомства среди насельниц монастыря, а они стали бывать в Долбине. Киреевские помогали обеим обителям разными припасами, в особенности хлебом. Монахи и монахини, бывавшие в долбинской усадьбе, чувствовали себя здесь спокойно – они находили не только приют, но и уединение для молитвы…

Между тем стоит вспомнить, что этот дом был знаменит в роду Киреевских как странный, иногда даже страшный. Тут, по воспоминаниям членов семьи, являлись привидения бабушек и дедушек трудно сказать каких времен, а, как рассказывали дворовые, отец Киреевского, скончавшийся в Орле, тогда же, в день своей смерти, явился в долбинский дом, кликнул слуг, прошел в дорожных сапогах в свой кабинет – и пропал… Много перебывало в этом старинном доме чудаков, неудачников и несчастных людей… И вдруг все это странное и темное схлынуло, как туман от ветра. Дом был отремонтирован и освящен. В нем, чуть ли не впервые, зазвучали молитвы, слово Божие… Наталья Петровна принялась с любовью вить свое семейное гнездо.

В 1845 году Иван Васильевич после долгих переговоров с Михаилом Петровичем Погодиным взялся за редактирование «Москвитянина». Он вынужден был жить в Москве, много писать, читать корректуры, хлопотать в типографии и конторе, но если он умел писать и редактировать, то хозяйственной сметки, необходимой для ведения журнала, у него не было, а Погодин, пригласивший его под сильным давлением всей группы славянофилов, демонстративно не помогал ему и даже мешал, не исполняя иногда его требований. В результате, выпустив три номера и составив четвертый, Киреевский захворал, бросил все и уехал в Долбино.

Четвертый – апрельский – номер был почти весь занят рукописью, присланной Киреевскому из Оптиной Пустыни старцем Макарием: «Житие молдавского старца Паисия Величковского» с прибавлением нескольких писем этого великого святого, иеросхимонаха, наставника монашества, переводившего на церковнославянский язык писания православных Отцов древности, – эти переводы через учеников его попали в Оптину Пустынь. И ученики старца Паисия, и его переводы книг много способствовали духовному возрождению русского народа.

Старец Макарий, внимательно следивший за деятельностью Киреевского, очень сожалел о том, что тот прекратил редактирование «Москвитянина». Он писал: «Издание журналов «Маяка» и «Москвитянина» идет в духе религиозном… Последнего издатель мне знаком – г-н Киреевский. Но, к сожалению, он, по болезни своей, оставляет оный на попечение других, а он имел надежду провести религиозное и нравственное направление и соединить их, как и необходимо, с наукою, – тогда как в ученом мире наука непременно разъединяется с религиею. Это, пройдя опытом, он хотел доказать убеждением, и, конечно, успел бы в столь полезном для человечества предприятии, но сил физических не достало».

Игумен Моисей и старец Макарий решили выпустить напечатанное в «Москвитянине» житие старца Паисия отдельной книгой с прибавлением его сочинений, портрета и снимка с автографа. Это дело они поручили Наталье Петровне и даже послали ей деньги на печатание. 7 мая 1845 года игумен Моисей писал из Оптиной Наталье Петровне: «Получа почтенное ваше писание от 26 апреля с возвращением денег, посланных на напечатание по желанию нашему из журнала «Москвитянина» особо жизни и писем блаженного старца Паисия, которое достопочтеннейший супруг ваш Иван Васильевич, купно и вы, благоволили вменить себе во утешение – напечатать безденежно и доставить к нам просимое количество, – я приятною обязанностью поставляю принести вам и супругу вашему глубочайшую признательность за таковое ваше благожелательство к душевному назиданию многих. Узнав из письма вашего о болезни Ивана Васильевича, – сердечно соболезнуем и по долгу христианской любви молим общебратственно Премилосердого Господа о исцелении его от болезни». Старец Макарий приписал: «Примите и от меня, почтеннейшая Наталия Петровна, усерднейшие благодарения за память вашу; жалею о болезни Ивана Васильевича, дай Бог ему крепости, силу и разум в подвиге его издания».

В 1846 году, в марте и в июле, старец Макарий навещал Киреевских в Долбине. При одном из этих посещений он в разговоре «коснулся о недостатке духовных книг для руководствующихся в деятельной христианской жизни». Далее выяснилось, что и у оптинских старцев, и у Киреевских имеются различные рукописи, из которых самое ценное – творения св. Отцов, переведенные с греческого языка старцем Паисием. Супруги Киреевские предложили издать их, тем более что и начало было уже положено «Житием и писаниями молдавского старца Паисия Величковского». Эта книга была уже в типографии.

В январе 1847 года оптинский летописец записал: «Благоволением Премилосердого Господа за молитвами св. Отец наших, окончено в сем генваре месяце печатание книги под заглавием: «Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского. С присовокуплением предисловий на книги свв. Григория Синаита, Филофея Синайского, Исихия Пресвитера и Нила Сорского, сочиненных другом и сопостником, старцем Василием Поляномерульским, о умном трезвении и молитве. Издание Козельской Введенской Оптиной Пустыни. Москва. В Университетской типографии. 1847». Сии душеполезные в особенности для монашествующих рукописи хранились в Оптиной Пустыни: у о. игумена Моисея, у скитоначальника иеромонаха Макария, а некоторые присланы от о. архимандрита Игнатия Брянчанинова – настоятеля Санкт-Петербургской Сергиевой первоклассной пустыни, и от о. архимандрита Макария – настоятеля Волховского монастыря. О. игумен Моисей с скитоначальником иеромонахом Макарием, призвав Господа на помощь, переписавши рукописи, представили в Московский духовный цензурный комитет в прошлом 1846 году чрез посредство профессора Московского университета Степана Петровича Шевырева и белевского помещика Ивана Васильевича Киреевского с супругою его Натальею Петровной, которая также имела в хранении полезные рукописи. Эти же благочестивые особы имели все старание и попечение, находясь в Москве, в получении из цензуры, в печатании, они же были и корректорами, а притом, как скоро напечатывался лист оной книги, каждый лист корректированный тотчас пересылали чрез почту в Скит к иеромонаху Макарию, который, просмотревши и сверивши с подлинными рукописями, сообщал им о оказавшихся в печатном листе погрешностях; по окончании всей книги печатанием, и погрешности напечатаны… В Оптину несколько экземпляров доставлено 31-го числа сего же генваря. Душеполезные и назидательные сии книги поднесены от настоятеля о. игумена Моисея при письмах: Московскому митрополиту Филарету, Киевскому митрополиту Филарету, многим архиепископам, епископам и знатным особам, благоволящим к Оптиной обители… Г-н Киреевский Иван Васильевич был редактором журнала «Москвитянина», и по христианскому благочестию, в особенности супруги его Наталии Петровны, расположены ко многим обителям и к монашескому сословию».

11 января старец Макарий писал Киреевским: «Все действия ваши по сему предмету доказывают ваше великое усердие к сообщению полезного ближним. Я не буду вас благодарить, да вы и не ищете благодарности; польза, которую могут получить кто-нибудь из близких, уже есть вам воздаяние; Господь даровал вам сие благое произволение… Что мне остается делать? Аще и недостоин есмь, но молить Господа о ниспослании вам благоденствия и спасения. Судьбы Его нам неисповедимы».

Едва окончено было первое издание книги, как возник вопрос о втором… Началась переписка об этом со старцем Макарием. В это время Иван Васильевич Киреевский уже духовный сын старца. И деловая часть его писем в Оптину всегда оканчивается личными вопросами. «Окончив о книге, – пишет он, например, в январе 1847 года, – позвольте мне предложить вам просьбу о себе самом: я желал бы говеть в этот пост и приобщиться Св. Тайн, но не смею этого сделать без вашего разрешения. Благословите ли вы мне, батюшка, или прикажете отсрочить? С нетерпением буду ожидать вашего ответа и с покорностью. Душевно вам преданный ваш духовный сын и почитатель И. Киреевский».

Старец Макарий пишет Ивану Васильевичу 8 февраля: «Старание ваше и содействие ко второму изданию книги Жития старца Паисия и трудов его доставило нам большое душевное утешение; а еще и другие труды его и переводы по общему нашему желанию имеем в виду к изданию… На прошедшей почте я писал к Наталье Петровне, какие мы предполагаем статьи к напечатанию, а вы еще прибавьте имеющиеся у вас, которые к нашим приобщите… Конечно, нельзя уже всех в один том поместить, а ежели Варсануфия печатать, то и еще прибавится… Я послал к вам 4 числа рукопись полууставную св. Марка Подвижника 8 слов, но не знаю, годится ли с оной печатать гражданским шрифтом? Ожидаю уведомления. Когда годится, то пришлю и Феодора Студита такого же письма. Симеона Нового Богослова 12 слов списаны, когда успею прочесть, то на сей почте пришлю; а Житие надобно писать. Житие Григория Синаита пишут. Максима по вопросу и ответу также пишут; и Симеона Евхаитского тож… Варсануфия Великого есть у нас книга, писанная четким письмом простым, только под титлами, когда это не помешает, то пришлю оную, извольте уведомить… Испрашивая на вас Божие благословение, с почтением моим остаюсь недостойный ваш богомолец многогрешный иеромонах Макарий».

Спустя несколько недель Киреевский заболел. Боль в сердце, удушье… Но он не ложится, работает и не расстается со своей трубкой. Так прошли март и апрель. В начале мая он уже лежал почти при смерти. 10 мая Елизавета Ивановна Попова, близкая знакомая Киреевских, писала в своем дневнике: «Троицын день… Какая тяжкая болезнь у Ивана Васильевича и как сильно он страдал! Его лечили Овер, Рихтер и Пфель… Все, знающие Киреевского, с тоской и страхом прибегали по два раза в день узнавать о нем. Грановский плакал, узнав о его опасности». 16 мая: «Опасность увеличилась». 17-го: «Был ужасный день, когда Овер сказал, что должно прибегнуть к последнему средству – к лечению холодной водой… стоны больного во время обливания головы терзали душу».

Съехались все родные – среди них Мария Васильевна и Петр Васильевич, сестра и брат больного. Только 2 июня Киреевский смог впервые выбраться на воздух, и то в коляске… В июле Иван Васильевич с семьей отправился в Троице-Сергиеву Лавру. А его сестра Мария Васильевна по обету о выздоровлении брата 8 июля пошла пешком в Киев – дошла в три недели. Когда она вернулась в Москву, Иван Васильевич был уже в Долбине, куда прибыл с заездом в Оптину. А 9 сентября летописец оптинского Скита записал: «Отправились скитоначальник иеромонах Макарий с иеромонахом Антонием Бочковым и рясофорным монахом Петром Григоровым к помещику Киреевскому». 10-го: «Ввечеру возвратились благополучно».

Петр Григоров – бывший артиллерийский подпоручик. Он подвизался сначала в Задонском Богородицком монастыре в послушании у известного затворника Георгия (Машурина), а с 1834 года жил в Скиту Оптиной Пустыни (с 1836 года рясофорный, с 1850-го манатейный монах с именем Порфирий). Он собрал и издал большой том духовных писем затворника Георгия с его житием, много раз перепечатывавшийся впоследствии. Григоров был одним из ближайших сотрудников старца Макария по изданию книг и состоял в переписке с Киреевскими.

Иеромонах Антоний (Бочков) – бывший светский писатель, автор романтических повестей и стихотворений. В 1827 году после смерти жены он дал обет постричься в монахи. Десять лет странствовал он по монастырям, наконец, в 1837 году, стал послушником, а через шесть лет и постригся. В описываемое время он только что прибыл из Иерусалима в Скит Оптиной Пустыни (после его кончины, в 1875 году, вышла книга его дорожных очерков «Русские поклонники в Иерусалиме»). О. Антоний был знаком с Киреевскими с конца 1820-х годов и в течение своей жизни постоянно навещал их.

К этому времени Киреевский совсем отошел от литературной жизни Москвы. Друзья не могли понять его. «Что же ты до сих пор не примешься за дело? – пишет ему Шевырев в октябре 1847 года. – Я к тебе с предложением от Погодина. «Москвитянин» возобновляется с будущего года в 12-ти книжках. Я снова буду участвовать в критике. Дай «Москвитянину» хоть две статьи полновесные в год. Они будут украшением ему и много его поддержат. Еще мне поручено пригласить тебя в сотрудники «Северного обозрения»… пошли туда хотя одну статью. Ну вот тебе три статьи в год». Обращаясь к Наталье Петровне, он пишет: «Напоминайте мужу вашему притчу о талантах…» С этого времени только старец Макарий и другие оптинцы видели, что Киреевский и не думал «закапывать» данных ему от Господа талантов, что он их неустанно умножает.

Он читает святых Отцов. И вот уже любимые им западные философы померкли, хотя совсем расстаться с ними ему было не по силам. Он, можно сказать, вырос с ними. Никто в то время в России, кроме Чаадаева, не знал их так глубоко, как Киреевский. Он видит много полезных частностей, но все более убеждается в ложности оснований западноевропейской философии. Днем и ночью он делает отрывочные наброски на листках. «Еще существующее недоразумение о противоречии философии и религии, разума и веры основывается на недостатке образованности и на ложном состоянии современной философии», – пишет он. Появляются резкие, неопровержимые мысли: «Философия, противоречащая вере, потому только могла развиться и овладеть умами на Западе, что самая вера его еще прежде отшатнулась от правильного учения Церкви»… «Человеческий разум, получив одинакие права с Божественным Откровением, сначала служит основанием религии, а потом заменяет ее собою»… «Римская церковь оторвалась от Церкви Вселенской вследствие вывода разума формально-логического, искавшего наружной связи понятий и из нее выводившего свои заключения о сущности. Такой только наружный разум и мог отторгнуть Рим от Церкви, поставив свой силлогизм выше живого сознания всего христианства»… «Философия не есть одна из наук и не есть вера. Она общий итог и общее основание всех наук и проводник мысли между ними и верою»… «Жалкая работа – сочинять себе веру!»… «Высшее начало знания хранится внутри Православной Церкви»… «Истина одна, как один ум человека, созданный стремиться к Единому Богу».

Киреевский пересматривает всю историю философии. Он еще не знает, что у него получится – книга, ряд статей… Но ему кажется, что он может дать основания для православной философии, отменяющей все протестантско-католическое любомудрие, опирающейся на творения святых Отцов Церкви от древности до современности. Он чувствует, что тут недостаточно одной умственной работы, обдумывания, изучения, что здесь нужен монашеский, аскетический труд над своим «внутренним человеком», молитва ко Господу и всем святым о вразумлении. «Ибо православно верующий знает, – замечает он, – что для цельной истины нужна цельность разума; и искание этой цельности составляет постоянную задачу его мышления».

«В Церкви Православной, – пишет Киреевский, – отношение между разумом и верою совершенно отлично от церкви римской и от протестанских исповеданий. Это отличие заключается, между прочим, в том, что в Православной Церкви Божественное Откровение и человеческое мышление не смешиваются; пределы между Божественным и человеческим не переступаются ни наукою, ни учением Церкви. Как бы ни стремилось верующее мышление согласить разум с верою, но оно никогда не примет никакого догмата Откровения за простой вывод разума, никогда не присвоит выводу разума авторитет откровенного догмата. Границы стоят твердо и нерушимо. Никакой патриарх, никакое собрание епископов, никакое глубокомысленное соображение ученого, никакая власть, никакой порыв так называемого общественного мнения какого бы то ни было времени не могут прибавить нового догмата, ни изменить прежний, ни приписать его толкованию власть Божественного Откровения и выдать, таким образом, изъяснение человеческого разума за святое учение Церкви или вмешать авторитет вечных и незыблемых истин Откровения в область наук, подлежащих развитию, изменяемости, ошибкам и личной совести каждого».

Зиму 1848 / 49 года Киреевские проводят в Москве – ради оптинских изданий. Иван Васильевич трудится больше над рукописями, читая их, сверяя, делая переводы, составляя указатели, ища наиболее точного выражения для какой-нибудь мысли… Наталья Петровна хлопотала о закупке бумаги, вела денежные расчеты, ездила в типографии – Университетскую или В. Готье, читала гранки, писала деловые письма, одна или с мужем по делам печатания книг бывала у митрополита Московского Филарета, бережно опекавшего оптинское издательское дело. Преосвященный весьма уважал Наталью Петровну за ее благочестивую и деятельную жизнь. Духовный отец митрополита наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Антоний (Медведев) был духовным братом Натальи Петровны – они оба в свое время были духовными чадами преподобного Серафима, Саровского чудотворца. Митрополит, будучи всегда занят, принимал Наталью Петровну в любое время и всегда был к ней внимателен и ласков. Он очень одобрял ее связь с Оптиной Пустынью. Через нее старец Макарий посылал митрополиту рукописи, предназначенные для издания. Тот не просто их читал, но сверял, иногда правил перевод.

И все лето 1849 года Киреевским пришлось провести в Москве ради оптинских дел. В Долбино они попали лишь в сентябре, не миновав, конечно, на пути Оптиной. В декабре, с 15 по 19 число, у них там гостил старец Макарий, но не в самом имении, а в лесной келлии, небольшой избушке, нарочно построенной для отдыха монахов. Старец приглашает сюда супругов Киреевских, в этот домик, для духовной беседы, для разговора о делах, просто на чашку чаю… В этот раз старец Макарий показался Наталье Петровне более – против обычного – уставшим. Она предложила ему отдых здесь, в этой избушке, не на несколько дней, а на несколько недель. Старец и сам чувствовал такую необходимость. Но возникло препятствие. Игумен Моисей сначала согласился отпустить его на это время, но вскоре переменил свое решение.

«Скорбь души, произведенная немилостивым отказом вашим, – писала Наталья Петровна игумену Моисею 5 февраля 1850 года, – столь же жестока, сколь и не ожиданна мною. Не стану выражать вам моей глубокой печали, обращаюсь со смирением и любовью к вашему отеческому сердцу, к вашей справедливой совести и со слезами у ног ваших умоляю и ожидаю, если не сегодня, то не в продолжительном времени, милостивого исполнения данного мне слова и обещания, в бытность мою в святой обители вашей, отпустить почтеннейшего старца, нашего родного батюшку – благодетеля души – отца Макария к нам, на несколько недель».

Игумен Моисей отвечал 7 февраля: «Позвольте вам сказать в отношении духовного назидания вашего: я никогда и никаким образом не отклонял от вас старца иеромонаха Макария – мною любимого и уважаемого… Невозбранно допущены беспрерывные сношения с ним о пользе душевной. Но и слова, как обета, как вы изволите писать, увольнять его на несколько недель не имел права давать. Мы давали обеты пред Алтарем Царя Небесного пребывать в монастыре неисходно, силе коих с Божиею помощью и держаться мы должны. Старец же отец Макарий Божиим изволением поставлен главою Скита Св. Иоанна Предтечи Господня. Если вы предполагаете, что уклонение старца из Скита на несколько недель доставит ему отдохновение или спокойствие, – напротив: следствием оного может произойти расстройство в братиях для неизбежной от того душевной скорби старца, а притом послужит еще к поносительным заключениям и пустой молве на старца от посторонних людей».

Вместе с тем, понимая, как велика скорбь Киреевских, игумен Моисей 13 февраля направил к ним старца Макария для краткого пребывания. «Старец отец Макарий, – писал он Наталье Петровне в этот день, – отправился для желаемой вами духовной беседы в душевную вашу отраду, коею воспользоваться вам да подаст премилосердый Господь»[3]. Однако Наталья Петровна настаивала на своей просьбе. Дело дошло до митрополита Филарета. «Милостивая государыня Наталия Петровна! – писал он 7 марта. – Вы, конечно, не ожидаете от меня письма, и я не думал, что буду писать, и особенно в сии дни (Великий пост. – Сост.). Но до меня дошли сведения из вашего края и суждения о них такие, по которым опасаюсь, чтобы не согрешить молчанием. Помнится, от вас самих я слышал, что вы устроили уединенную келлию для принятия странствующих из монашествующих. Теперь слышится мне, что вы приглашаете в нее о. Макария, и не только при посещении вас, для отдыха в ней на несколько часов, или на день, но и на месяц, и более. Позвольте вам сказать, что доброе намерение не всегда верно ручается за доброту дела и его последствий. Как о. Макарий многим в обители духовный отец и наставник, а также и посещающих обитель, то его удаление на долгое время многих может затруднить и расстроить.

И как такое удаление было бы не в обыкновенном законном порядке, то оно может подать случай к разным суждениям, не чуждым даже соблазна… Впрочем, Господь да внушит и старцам, и вам то, что Ему истинно благоугодно и душам полезно».

Наталья Петровна послала митрополиту подробное разъяснение этих обстоятельств. «Маленький домик, или точнее сказать 12-аршинная комната, – писала она, – разделенная перегородками на четыре, поставлена нами в некотором расстоянии от нашего дома с мыслию, что она может служить местом для принятия и успокоения уважаемых нами старцев, которым случится навестить нас. В нынешнем году думали мы с мужем просить о. Макария отдохнуть в ней на некоторое время, слышав о расстройстве его здоровья, и что он сильно страдает болью в груди и плече, и от излишнего утомления проводит ночи без сна. Для этого муж мой нарочно поехал в Оптину и действительно предлагал и просил о. Макария приехать к нам для отдохновения на месяц».

Вопрос был непростой. Эта переписка – выяснение истины. Никаких неудовольствий не осталось ни у Натальи Петровны, ни у игумена Моисея, ни у старца Макария… Той же весной – это уже 1850 год, – когда возникла в Оптиной Пустыни необходимость в хлебе, Наталья Петровна вызвалась уделить потребное количество его из своих запасов. «По назначению вашему снабдить обитель от усердия вашего хлебом, – писал игумен Моисей Наталье Петровне 12 марта, – отправляю при сем подводы для принятия жертвы вашей, с общебратственною нашею нижайшею благодарностию».

Этой весной Иван Васильевич был в Петербурге. Там, в Лицее, учился сын его Василий. Оттуда почти ежедневно он писал жене в Долбино. Один или вместе с сыном он посещает Казанский собор, бывает в Лавре, в храме Петропавловской крепости, где молится возле усыпальницы убиенного Государя Павла Петровича (и много людей молилось о упокоении души Государя-мученика). 16 мая Наталья Петровна шлет ему письмо, где первая страница заполнена рукою старца Макария: «Христос воскресе!.. Пишу из лесного домика к вам, почтеннейший Иван Васильевич; Наталья Петровна с детьми и со всеми посетили меня: и сами себя и меня угощают чаем. Господь да помянет любовь вашу и усердие ко мне грешному. Желаю, чтобы сии строки нашли вас и Васю в добром здоровье…

Испрашиваю на всех вас Божие благословение, – богомолец ваш, многогрешный иеромонах Макарий. Три часа пополудни. Скоро отправляюсь в Белев».

Наталья Петровна продолжила письмо: «Друг мой сердечный Ванюша! Слава Богу! Вот тебе благословение, приветствие и благожелание нашего святого старца, конечно, они тебе будут на пользу душевную… Батюшка приехал к нам вчера в начале часа полудня, кушал у нас и пожелал кушать кофе и чай в домике, куда и нас всех пригласил… Батюшка поехал в закрытой пролетке до ручья, откуда прислал за мною пролетку, а сам пошел пешком… Батюшка меня встречал радостно, усладительно и мне было на душе! Слава Богу! А как сердце мое неразлучно с тобою, то вошедши в комнату, вынула этот листок бумаги из стола и попросила батюшку к тебе написать, – с какой любовью он писал, как он был радостен! Ах, Ваня, как это видеть было приятно… Кофе, чай и тарелка варенья составляли угощение… после чего, поговорив несколько, собирались возвратиться… Батюшка с послушником пропели «Достойно есть…» – превосходно! Мы помолились и приложились ко кресту».

22 мая Наталья Петровна узнала, что в Оптиной кончился картофель. Она обратилась к своим запасам, и вот потянулись в обитель из Долбина четыре воза с рогожными кулями… 17 октября игумен Моисей пишет Наталье Петровне: «По доброму расположению вы изволили назначить в обитель нашу от Богодарованного вам урожая хлеба. При недостатке оного в настоящее время в обители, отправляю при сем подводы для принятия жертвы вашей». 7 ноября того же года: «Известился я, что иеродиакон Каллист был в вашем доме, и вы по доброму расположению изволили еще назначить жертву в обитель нашу хлеба, в котором немалую имеем потребность в настоящее время. Принося вам нижайшую мою благодарность за благотворительное усердие, отправляю при сем подводы для принятия, что вам угодно будет отпустить».

19 июня 1850 года по пути в Киев, после посещения Оптиной Пустыни, заехал к Киреевскому в Долбино Гоголь. Здесь, в доме, который уже напитался оптинским духом, он написал тревожное письмо к иеромонаху Филарету, а через него и всей братии монастыря, прося их усиленных молитв: «Путь мой труден, дело мое такого рода, что без ежеминутной, без ежечасной и без явной помощи Божией не может двинуться мое перо, и силы мои не только ничтожны, но их нет без осветления Свыше… Ради Христа обо мне помолитесь». Один только день провели вместе двое великих русских людей. Они давно были знакомы. Гоголь бывал на вечерних диспутах у Елагиной, да и в других домах виделся с Иваном Васильевичем. И вот здесь, вблизи Оптиной, они почувствовали духовное сродство свое…

В ноябре и декабре этого года Киреевский посещал Оптину В декабре он говел. При этом вышел некоторый конфуз. Вот что старец Макарий написал по этому поводу Наталье Петровне, именно ей, как хозяйке долбинского дома: «Для меня немало удивительно, что вы, бывши воспитаны в духе Православной Церкви, не знаете правил Ее, как приготовляться к Причастию Пречистых Тайн Христовых. Кроме того, что надобно иметь сердце сокрушенно и смиренно, нужно очистить дом души и воздержанием употребления привычной пищи; а я по приезде Ивана Васильевича к нам узнал, что он накануне приезда к нам употребил в пищу рыбу, – по крайней мере три дни, ежели не пять надобно приготовить себя воздержанием… Я допустил его, но с болезнию сердца… Я и прошлого года, бывши у вас, заметил свободно употребляемую вами во время говения рыбную пишу и так же поболел о сем сердцем. Но вперед я вам предлагаю, что не могу допускать сего без отягощения своей совести, и сам грешу, и вас обольщаю, в грех ввожу! Да не будет сего!» С этой поры Киреевский очень строго соблюдал посты.

Все лето и осень 1851 года в долбинском доме шел ремонт – клеили обои, красили, что-то перестраивали… К августу были отделаны библиотека и кабинет Ивана Васильевича. В конце этого месяца он приехал из Петербурга в Москву и нашел здесь письмо жены. «Душа моя! Дорогой мой Ванюша! Милый сердцу, любимый глубоко муж мой!.. – пишет Наталья Петровна. – Вероятно, ты помолишься в часовне у Иверской и у Св. иконы Взыскания погибших, – этого, признаюсь, я сердечно желаю… Боже! О, если бы с помощью Его же святой милости достичь единственного желаемого счастья – соблюсти заповеди Божий – и тем доказать Господу любовь нашу! Друг мой! Ванюша мой! Помоги мне в этой жизни в исполнении Святых Заповедей Господа нашего Иисуса Христа!.. Помоги мне, или, лучше, скажу тебе, ты, глава и душа моя, веди меня… Будем искать Царства Небесного и Правды Его – и быть может, спасение детей и наше (как единственная моя молитва) приложится нам! Святые старцы будут нашею опорою, их советы и св. молитвы будут нашим якорем спасения!.. Душа моя! Извини меня, увлекаюсь потребностью души слиться с тобою одною мыслью и желанием. Помолись обо мне Пресвятой Богородице».

В 1851 году и в начале следующего Киреевский работал над обширной статьей «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России» (была напечатана в первом «Московском сборнике» 1852 года). Это как бы сравнительный анализ русского и общеевропейского («западного») характера. «Учения св. Отцов Православной Церкви перешли в Россию, можно сказать, вместе с первым благовестом христианского колокола. Под их руководством сложился и воспитался коренной русский ум, лежащий в основе русского быта», – пишет Киреевский.

Это исследование написано с удивительной глубиной, непоколебимой прямотой и любовью. Правда о русском народе, высказанная здесь, явилась настолько высокой, что даже для некоторых патриотов и славянофилов оказалась спорной, пусть не во всем, но во многих деталях. У Киреевского в статье – не восторги и похвалы своему народу, а научные – исторические и философские – выкладки, факты. «Русский человек больше золотой парчи придворного уважал лохмотья юродивого. Роскошь проникала в Россию, но как зараза от соседей. В ней извинялись, ей поддавались как пороку, всегда чувствуя ее незаконность, не только религиозную, но и нравственную и общественную. Западный человек искал развитием внешних средств облегчить тяжесть внутренних недостатков. Русский человек стремился внутренним возвышением над внешними потребностями избегать тяжести внешних нужд».

И вот каков итог размышлений Киреевского: «Христианство проникало в умы западных народов через учение одной римской церкви – в России оно зажигалось на светильниках всей Церкви Православной; богословие на Западе приняло характер рассудочной отвлеченности – в православном мире оно сохранило внутреннюю цельность духа; там раздвоение сил разума – здесь стремление к их живой совокупности; там движение ума к истине посредством логического сцепления понятий – здесь стремление к ней посредством внутреннего возвышения самосознания к сердечной цельности и средоточению разума; там искание наружного, мертвого единства – здесь стремление к внутреннему, живому; там церковь смешалась с государством, соединив духовную власть со светскою и сливая церковное и мирское значение в одно устройство смешанного характера, – в России она оставалась не смешанною с мирскими целями и устройством; там схоластические и юридические университеты – в древней России молитвенные монастыри, сосредоточившие в себе высшее знание… Там враждебная разграниченность сословий – в древней России их единодушная совокупность при естественной разновидности… Там законность формально-логическая – здесь, выходящая из быта… Там волнение духа партий – здесь незыблемость основного убеждения; там прихоть моды – здесь твердость быта… Там изнеженность мечтательности – здесь здоровая цельность разумных сил; там внутренняя тревожность духа при рассудочной уверенности в своем нравственном совершенстве – у русского глубокая тишина и спокойствие внутреннего самосознания при постоянной недоверчивости к себе и при неограниченной требовательности нравственного усовершения; одним словом, там раздвоение духа, раздвоение мыслей, раздвоение наук, раздвоение государства, раздвоение сословий, раздвоение общества, раздвоение семейных прав и обязанностей, раздвоение нравственного и сердечного состояния: раздвоение всей совокупности и всех отдельных видов бытия человеческого, общественного и частного».

Не уходит Киреевский и от неизбежного вопроса: «Отчего не опередила Россия Европу? Отчего не стала она во главе умственного движения всего человечества, имея столько залогов для правильного и всеобъемлющего развития духа?» Он честно принимает факт совершившейся европеизации многих сторон русского быта. Он не желает просто «возрождать» старое русское и переносить в сегодняшнюю жизнь – это было бы и болезненно, и неестественно. Он призывает интеллигенцию осознать односторонность европейского просвещения. Не давая никаких рецептов, он пишет: «Одного только желаю я: чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении Святой Православной Церкви, вполне проникнули в убеждения всех степеней и сословий наших, чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но, напротив, обнимая его своей полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие, и чтобы та цельность бытия, которую мы замечаем в древней, была навсегда уделом настоящей и будущей нашей Православной России».

Оттиски этой статьи Киреевский разослал друзьям – в них он восстановил все цензурные изъятия. Собираясь напечатать ее в скором времени еще раз, в дополненном виде, он просил замечаний и советов. Были посланы оттиски и в Оптину Оттуда за всех братии ответил игумен Моисей. «Ваше памятование и христианское благорасположение к Св. Обители, – писал он, – и моему недостоинству обязывает навсегда общебратственно приносить у Престола Божия смиренные молитвы о здравии и благоденствии вашем» (6 мая 1852).

13 мая в Москву прибыл старец Макарий. Как он писал неизвестному лицу «В тот же день были у владыки митрополита (Филарета. – Сост.), были им приняты милостиво и благосклонно. И вот уже 8-й день в Москве и все находимся в хлопотах, исправляя разные поручения и долг – посещения наших знакомых и благодетелей… Мы много обязаны нашим хозяевам: совсем отдельные комнаты и особый вход, лошадь, экипаж, о столе нечего и говорить. Спаси их, Господи».

Старец Макарий с монахами Иоанном (Половцевым) и Иларионом (Пономаревым) остановился в доме Киреевских у Красных Ворот в Хоромном тупике. Здесь он прочитал и новую статью Ивана Васильевича. В том же письме, отвечая на какое-то замечание своего адресата об этой статье, старец Макарий пишет: «Касательно статьи И. В. Киреевского, на замечание ваше я не могу согласиться с вами: по моему мнению, довольно он показал ложное просвещение Европы, нашу Русь, указал, где искать источники просвещения: в Православной Церкви и в учении святых Отцев, а не в западных философах. Я даже не понимаю, в чем вы находите, нужно было ему пустить глубже перо свое».

Целый месяц прожил старец Макарий в доме своих духовных чад, окруженный самой внимательной заботой Ивана Васильевича и Натальи Петровны. По его совету, Иван Васильевич начал вести дневник 15 мая на первой его странице старец собственноручно написал свое благословение, очень мелким полууставом: «Господи благослови. Да благословит тя Господь от Сиона и узриши благая Иерусалима. Во всяком нашем деле и начинании да призываем помощь Божию, ибо Он сказал: без Мене не можете творити ничесоже. Господь ищет от нас правыя веры и благих дел по заповедей Его. Но аще и вся повеленная сотворите, глаголите, якораби неключими есмы; еже должны бехом сотворити, сотворихом, сказал Господь. И паки: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим. Сердца сокрушенна и смиренна Бог не уничижит. Да пребудем в Православной вере и повиновении Святой Церкви и пастырям и учителям нашим. Церковь есть столп и утверждение Истины. Да призываем в помощь нашему спасению Милосердную нашу Заступницу Царицу и Богородицу Деву Марию, святых Ангелов хранителей наших и святых угодников Божиих; их молитвы много могут о нас ходатайствовать. По силе своей стараться иметь любовь к ближним, в помышлениях, словах и делах, ибо любовь покрывает множество грехов; но оная не может совершиться без смирения и без умерщвления собственного «я». А без любви к ближним не может исполниться и первая заповедь – любовь к Богу. И что бы мы ни сделали благо, как – выше сказано, не полагаем в оном нашего спасения, но имеем надежду на искупление Спасителя нашего Господа Иисуса Христа, бесценной Его Кровию, и помним, что мы грешницы, и Господь пришел грешников спасти. В надежде на милосердие Божие да приносим всегда покаяние со смирением, и получим мир и успокоение в совести нашей, чего усердно желаю всем и мне, грешнику, иеромонаху Макарию».

В это время шла работа (начатая еще в январе этого года) над рукописью книги святых Варсонофия Великого и Иоанна Пророка – делался перевод ее с греческого на церковнославянский. Иван Васильевич редактировал перевод, сделанный оптинскими монахами. В феврале в Летописи Скита было записано, что «начато в Москве печатание книги св. Варсонофия и Иоанна под особенным попечением духовной дочери о. Макария боголюбивой г-жи Наталии Петровны Киреевской». Это была рукопись сложности необыкновенной и большого объема. Попала она в Оптину через учеников преподобного Паисия Величковского, а тот, в начале своей деятельности, вывез ее с Афона. Готовя это издание, старец Макарий трудился и над русским переводом рукописи. Книга эта – одна из основных святоотеческих, неустаревающих и духоносных Кроме того, Иван Васильевич участвовал в переводе творений св. Исаака Сирина с церковнославянского на русский язык.

Вот несколько записей из дневника (не опубликованного полностью) за лето 1852 года:

«5 (июня). Был у обедни. Ходил к нотариусу… За чаем был о. Макарий. Говорил о внутреннем слове, о смирении: «Когда мы видим сучок в глазу брата, то бревно непременно должно быть в нашем». – «Покуда видим в других пороки, до тех пор в нас нет смирения. Человеку смиренному все кажутся лучше его, все кажутся добродетельными». Заметил на это, что если мы будем всех видеть добродетельными, то от этого, по крайней мере в мирской жизни, могут произойти беды и неприятности. – Батюшка ответил, что смиренного Господь сохранит от этих бед и неприятностей, которые могут произойти от такой ошибки. О умной молитве. 6 (июня). Сличал перевод Исаака Сирина. – Исповедь у о. Макария. – Хомяков. 7 (июня). Удостоился с женою и тремя детьми сообщиться Святых Тайн. – Перед обедом переводил с славянск. на русский Исаака Сирина… Был у всенощной. 8 (июня). Был у обедни. Ввечеру разговаривал с о. Макарием о Исааке Сирине, о умной молитве и правдивости… 10 (июня). Занимался оглавлением Варсонофия. После обеда и вечер провел с о. Макарием. 11 (июня). Провожал о. Макария до заставы… Занимался оглавлением Варсонофия и другими корректурами. 12 (июня). Оглавление Варсонофия. Корректура… 22 (июня). Был у обедни… В Сокольниках у всенощной. Ходил по саду. План философии православной, как продолжение моей статьи… 27 (июля). Был у обедни у Трех Радостей (так называл Иван Васильевич церковь Трех Святителей у Красных Ворот, рядом с его домом. – Сост.). «Иже херувимы тайно образующе и Животворящей Троице… песнь припевающе…» Пс. 12, 7. «Аз же на милость Твою уповах, возрадуется сердце мое о спасении Твоем: воспою Господеви, благодеявшему мне, и пою имени Господа Вышняго». – Получив извещение о милостивом услышании молитвы моей, прошу Всемогущего Бога, чтобы Он даровал мне во все минуты моей следующей жизни: во всем предаваться Ему, отсекая все страстные и корыстные цели, искать в каждом движении мысли прославления Его Святого Имени. – «Ищите Царствия Небесного и правды Его, и остальное все приложится вам…» 28 (июля). У обедни у Гребенской Божией Матери. – Пешком от Пречистенского бульвара. Житие Кирилла и Мефодия… Творения св. Отцев. 24 (августа). – Вера не противоположность знания; напротив: она его высшая ступень. Знание и Вера только в низших ступенях своих могут противуполагаться друг другу когда первое еще рассуждение, а вторая предположение. – Вера отличается от убеждения разумного только тем, что последнее есть уверенность в предметах, подлежащих одному рассудку, как например – в вопросах математических; вторая есть убеждение в предметах, одним рассудком не обнимаемых и требующих для своего уразумения совокупного, цельного действия всех познавательных способностей, как, например, вопрос о Божестве и о наших к Нему отношениях. – Не только смысл логический, но и нравственный смысл, и даже смысл изящного должен быть сильно развит в человеке для того, чтобы его ум был проникнут живым убеждением в бытии Единого Бога, Всеблагого и Самомудрого Промыслителя. – Из собрания отдельных умственных и душевных сил в одну совокупную деятельность, от этого соединения их в первобытную цельность – зажигается в уме особый смысл, которым он познает предметы, зрению одного рассудка недоступные. – Потому многое, что для рассудка кажется беспорядочным нарушением его законов, то для высшего смысла ума является выражением высшего порядка».

В июле, августе и далее Киреевский и о. Макарий занимались переводом на русский язык сорока одного слова св. Исаака Сирина с «славянского» перевода старца Паисия Величковского. Это делалось по благословению митрополита Филарета. 29 июля старец Макарий писал Киреевскому, что «при Божией помощи Первое Слово св. Исаака Сирина переправил русский перевод». Тогда же митрополит Филарет прислал старцу Макарию полный перевод этой книги, сделанный кем-то в Троице-Сергиевой Лавре, с просьбой просмотреть и исправить. Затем лаврский перевод был переслан к Киреевскому. Он нашел, что в переводе Первого Слова смысл у о. Макария вернее, чем у лаврского переводчика. С этой лаврской рукописью Киреевский был у митрополита Филарета. Решено было печатать Оптинский перевод.

Вместе с тем Иван Васильевич откровенно писал о. Макарию, что русский перевод много теряет против церковнославянского. «В славянском переводе смысл полнее не только от выражения, но и от самого оттенка слова, – писал он. – Например, у вас сказано: «Сердце, вместо Божественного услаждения, увлечется в служение чувствам». В славянском переводе: «рассыпается бо сердце от сладости Божия в служении чувств». Слово «рассыпается от сладости», может, и неправильно по законам наружной логики но влагает в ум понятия истинные, и между прочим оно дает разуметь, что сладость Божественная доступна только цельности сердечной, а при несохранении этой цельности сердце служит внешним чувствам».

«Я согласен с вами, что перевод старца Паисия гораздо превосходнее во всем против русского, – отвечал старец Макарий, – и собственно для моего понятия не надобно другого… Славянское наречие часто заключает в себе что-то великое, высокое и таинственное, а на русском языке никак нельзя выразить вполне. И я с своей стороны согласен бы был во многих случаях оставлять славянские слова, выражающие высокий смысл… Но то, что книга переводится на русский язык, заставляет иногда уступить необходимости».

Печатание книги святых Варсонофия и Иоанна подвигалось медленно. Старец Макарий в мае, будучи в Москве, писал в Оптину что до выхода книги остается еще месяца два «при всем их (Киреевских. – Сост.) старании и тщании о скорости. Они сами и корректуру продерживают, и остаются здесь на это время единственно только для сего, а паче может еще вдаль отдалиться окончание книги, хотя это и стоит для них немало. Содержание в Москве против деревни большую имеет разницу. Да вознаградит Господь их ревность и благочестие». В связи с тем же изданием старец Макарий писал в сентябре 1852 года: «Великий подвиг был и есть Н. П. Киреевской в издании книги св. Варсонофия Великого; помощь Божия и благословение Архипастыря содействуют ей»… «В течение августа месяца вышла из печати книга св. Варсонофия Великого. Да будет сие дело во славу Божию и в пользу ближних наших. Много потрудились почтеннейшие И. В. и Н. П., и особо сия последняя и трудами и достоянием своим жертвовала… Спаси их, Господи!» В марте же 1855 года, когда издавалась та же книга в русском переводе, старец писал: «Почтеннейшая Н. П. плохо чувствует себя в здоровье, а в печатании книг подвигается для общей душевной пользы: теперь печатается книга св. Варсонофия Великого в русском переводе; помоги ей, Господи!»

Летом 1853 года Наталья Петровна хлопотала и еще об одном важном деле, по крайней мере, для Оптиной Пустыни. Обитель долгое время арендовала большой луг у реки Жиздры, сенокос. Это так называемая Пустошь Прость, сорок шесть десятин. На этом пространстве находились три небольших озерца и дубовая роща.

В конце июня летописец Скита занес в книгу радостное событие: обитель получила этот луг в свое владение. И это была заслуга единственно только Натальи Петровны, которая ради этого подняла на ноги всех своих влиятельных знакомых.

Весной этого – 1853 – года как-то зашел к Киреевскому его знакомый пастор Зедергольм. Он привел своего сына, недавно окончившего Московский университет. Этот сын, по имени Карл, после первого визита стал и один заходить к Ивану Васильевичу. «Молодой человек этот, – пишет 28 июля Иван Васильевич старцу Макарию, – вскоре после первого знакомства открылся мне, что чувствует превосходство нашего вероисповедания перед лютеранским и даже не прочь от того, чтобы принять нашу веру… Я советовал ему это дело не откладывать». 18 августа Киреевский записал в дневнике: «Зедергольм возвратился из Оптины уже не Карлом, но Константином и в состоянии блаженства. Он говорит, что Скит показался ему земным раем. Два раза говорил он, что жизнь монашеская показалась ему самою благополучною. Он проникнут чувством благодарности за любовь, которую нашел там. Я почувствовал там в первый раз, говорил он, что у меня есть семья. Батюшка (о. Макарий. – Сост.) был сам его восприемником. – Все прежние связи его, кажется, должны будут разорваться. Протестанты хотя проповедуют терпимость, однако же самые отчаянные фанатики. Потому что их религия не вера, а партия. Жить в семье своей уже он не может. Желает уехать куда-нибудь подальше, особенно желал бы в Киев. Отец не дал ему благословения».

С 28 июля 1853 года Киреевский продолжил прервавшийся было дневник: «Был сегодня у обедни у Гребенской Божией Матери. Стоял некоторое время перед образом Иоанна Нового… 3 (августа). Был у обедни у Трех Радостей… исповедовался. Завтра, надеюсь, Господь сподобит меня приобщиться Его Святого Тела и Крови, за мои грехи излиянной, для моего спасения. Господи, буди милостив ко мне, недостойному рабу Твоему! Прости грехи мои, и недостоинство мое, и исполни Твоею благостию и Твоим милосердием. Приими милостиво меня и детей моих, Тобою мне данных для прославления Имени Твоего Святого. Мы ищем Тебя и надеемся на Твое неизреченное благоутробие. Зажги в сердцах наших неугасимый огонь святой любви к Тебе и сохрани его, да не осквернится он ничем недостойным его. Помилуй нас, Господи!

Живый и Всемогущий! Вселюбящий и неизреченно близкий к нам! Дай прикоснуться к Тебе мыслию сердца нашего, дай послужить в жизни нашей на прославление Имени Твоего Святого!.. 17 (августа). – Был у Чаадаева… 19 (августа). – Работал над Максимом Исповедником. Потом с греческим подлинником прочел несколько страниц Марка Подвижника. Перечел превосходную, удивительную проповедь митрополита (Филарета. – Сост.) в день Алексия Митрополита на текст: «Весь народ искаше прикасатится Ему, яко сила от Него исхождаше и исцеляше вся» (Лк. 6,19)– Митрополит доказывает, что та же чудотворная сила, которая исходила от Господа Иисуса во время Его пребывания на земле, и теперь исходит на прикасающихся Ему, ибо Он и теперь неразлучно, и обещал не оставлять нас до конца века. Апостол Павел видит и свидетельствует, что Сын Божий носит всяческая глаголом силы Своея (Евр. 1, 3), что мы в Боге живем и движемся, и есмы, что Он дивным образом приближается к нам, да поне осяжем Его и обрящем, яко недалече от единаго коегождо нас суща (Деян. 17, 27–28)… 21 (августа). – Читал описание Сарова… 23 (августа). – Выписывал из послания к Колоссянам. – Зедергольм. – О Св. Троице. – Чаадаев… 11 (сентября). – Осматривал вместе с Жуковскими (вдова В. А. Жуковского и ее дети. – Сост.) церковь Василия Блаженного. – Корректура Исаака Сирина. 13 (сентября). – Жуковская. Она рассказала нам со всеми подробностями свое первое знакомство с Жуковским… Кроме этой истории рассказывала она еще подробности о предсмертном видении Жуковского. Это было в ту минуту, когда их дети приобщались, а он сам готовился приобщиться. Он видел, как сказывал ей, Самого Господа Иисуса Христа подле детей. И с тех пор, прибавил он, я нахожусь у ног Его. – С этой минуты его тоска и беспокойство кончились. Он до конца уже был спокоен. О видении же своем сказал еще, что желал бы поговорить об этом с кем-нибудь, кто имеет в таких вещах опытность, – и после говорил об этом со священником, приобщавшим его… 1 (октября). – Провел вечер с Филипповым. Рассказ об отце Матвее (протоиерее Матфее Константиновском, известном духовнике Гоголя. Тертий Филиппов был земляк о. Матфея. – Сост.) и его необыкновенном даре слова и его прекрасной, удивительной христианской деятельности в сельской жизни… 3 (октября). – Был у всенощной. – Как бы желал я удержать постоянно в памяти моей те мысли и слова которые берегут сердце на пути правды, ибо это самое правильное выражение. Сердце беспрестанно стремится, беспрестанно идет, – но путь может быть непорочный, законный, – или лукавый, беззаконный. Если бы я мог всегда помнить, что Всемогущий Господь постоянно Сам меня окружает всеми событиями жизни моей; что то, что мне пусто, и тяжело, и дурно – есть самое лучшее для того состояния, в которое я поставил свою душу; что если я буду желать выйти из этого состояния каким-нибудь путем, не согласным с волею Божьею, то могу только прийти в еще худшее; что надобно твердо, незыблемо, несокрушимо, алмазно-твердо поставить себе границы не только в делах, но в самых незаметных пожеланиях, боясь как огня, как бесчестия, самого незаметного лукавства, в самой мимолетной мечте. – Господи! Дай мне силы и постоянное желание быть истинным во всех изгибах моего ума и сердца! Сколько бы лет человек ни прожил, сколько бы добрых дел ни сделал, все будет толчение воды, когда он имел в виду внешний суд людей, а не правду жизни».

Киреевский пришел к твердому убеждению, что всей жизнью народа должна руководить Церковь. «Для верующего отношение к Богу и Его Святой Церкви, – пишет он в 1853 году А. Кошелеву, – есть самое существенное на земле, отношение же к государству есть уже второстепенное и случайное. Очевидно, что все законы истины должны нарушиться, когда существенное будет подчиняться случайному или будет признаваться на одинаких правах с ним, а не будет господствовать над ним. Нужно ли оговариваться, что господство Церкви я не понимаю как инквизицию или как преследования за веру? Этот магометанизм, эти насильственные обращения так же противны христианству истинному, как и обращения посредством обмана… Если общество понимает свою жизнь так, что в ней временное должно служить вечному, то и государственное устройство этого общества должно служить Церкви».

И в следующем письме: «Если же, сохрани Бог, в России когда-нибудь сделается что-нибудь противное Православию, то все-таки будет враждебно России столько же, сколько и вере ее. Все, что препятствует правильному и полному развитию Православия, все то препятствует развитию и благоденствию народа русского; все, что дает ложное и не чисто православное направление народному духу и образованности, все то искажает душу России и убивает ее здоровье нравственное, гражданское и политическое. Потому, чем более будет проникаться духом Православия государственность России и ее правительство, тем здоровее будет развитие народное, тем благополучнее народ и тем крепче его правительство».

Что бы Киреевский ни писал – статью, письмо, дневник, – у него везде мысль о Господе. Так, продолжая весной 1854 года свой дневник, он отмечает (20 марта): «Любовь к Богу и ближнему – еще не составляет христианства, когда она не проникает и не обнимает всего человека. – Покуда человек вполовину христианин, вполовину эгоист, – до тех пор он грязь на пути Церкви к Царству Небесному. – Только с той минуты, когда решительное и всецелое обращение сердца ко Христу отрезывает все корыстные стремления и внушает волю твердую до мученичества, – только тогда начинает в душе заниматься заря другого дня» (записано в тот день, когда Киреевский причастился Святых Христовых Тайн).

К ноябрю 1853 года была отпечатана под наблюдением Натальи Петровны книга Максима Исповедника «Толкование на молитву «Отче наш» и Слово постническое». Игумен Моисей, получив книгу пишет 28 ноября Наталье Петровне: «Неутомимые труды и хлопоты ваши в издании душеполезных книг для Оптиной Пустыни благодетельны и вечно обязательны за душевную пользу всех жаждущих и ищущих спасения, а паче монашествующих». Книги следуют одна за другой: Исаак Сирин… Иоанн Лествичник… Преподобные Варсануфий и Иоанн – новое издание, в переводе на русский язык.

Скитский летописец (с этого примерно времени – Лев Кавелин, послушник, позднее иеромонах и архимандрит, ставший известным церковным историком) отметил 4 апреля 1854 года: «По частным сведениям – из письма Н. П. К. – в Синоде недавно зашел разговор о изданиях нашей обители. Возникли и разные, более неблагоприятные, мнения. Но владыка Никанор, митрополит С.-Петербургский, бывший некогда епархиальным архиереем нашим и вообще расположенный к Обители, остановил эти толки одним словом: «Мы не должны, – сказал владыка, – препятствовать им в сем, ибо не они у нас, а мы у них должны учиться»». Вскоре, 13 апреля, новая запись: «Сего числа к великой радости и утешению батюшки и всех нас Наталья Петровна Киреевская прислала три экземпляра вновь отпечатанной книги «Подвижнические слова св. Исаака Сирина»… Старание же об издании вполне принадлежит неутомимой и преданной старцу Н. П. Киреевской». 23 мая: «Сегодня Н. П. Киреевская прислала с подводой 315 книг св. Исаака Сирина, из коих батюшка оставил себе 154, остальные отдал о. архимандриту (о. Моисею. – Сост.), и все будут разосланы и розданы безденежно. С монастырскою подводою, возвратившейся из Москвы, еще прислано 170 книг». В октябре этого года Наталья Петровна привезла Ивану Васильевичу из Оптиной благословение о. Макария – икону Успения Божией Матери (копию Киевской), написанную знакомым Киреевского, скитским монахом о. Иоанном.

Летом 1855 года Иван Васильевич ездил со всей семьей в Троице-Сергиеву Лавру, а потом один в Оптину Пустынь. Он приехал в пять утра, усталый, и лег спать в гостиничном номере, а в десять его разбудил старец Макарий, и они около получаса беседовали. Потом вместе обедали у о. архимандрита, настоятеля Моисея. С 17 по 26 августа этого года старец Макарий гостил у Киреевских в Долбине вместе с монахом Ювеналием (Половцовым, впоследствии архиепископом Виленским) и послушником Львом Кавелиным. Они посвятили все это время, как отметил скитский летописец, тот же Кавелин, «на окончание и просмотр перевода книги «Поучений св. аввы Дорофея»». Осенью возник славянофильский журнал «Русская Беседа» – по совету Киреевского редактором его назначен был Тертий Филиппов, который испросил благословения на свое редакторство у старца Макария и митрополита Филарета. В это время он помогал Киреевским в издании оптинских книг.

Первый номер «Русской Беседы» было намечено выпустить в начале следующего года. Для этого журнала и начал писать по своим многочисленным наброскам статью «О необходимости и возможности новых начал для философии» Киреевский. В феврале 1856 года он отослал ее в Москву. Писалась она по благословению старца Макария и при настойчивых его напоминаниях не мешкать.

В конце Великого поста Киреевский через Москву уехал в Петербург. Его сын Василий окончил Лицей и должен был держать выпускные экзамены. Иван Васильевич хотел присутствовать при этом и помогать сыну в подготовке к каждому экзамену. Приехал он в Петербург в Великий Четверток «От Москвы до Петербурга, – писал он старцу Макарию, – я должен был питаться только чаем и кофеем… нельзя было найти на станциях постного кушанья».

Из Петербурга Иван Васильевич уже не вернулся. 12 июня 1856 года он скончался там от холеры на руках своего сына. Отпет он был в Казанском соборе. Протоиерей Феодор Сидонский сказал при этом: «Да, братия, пред нами гроб русского мыслителя, которому величие и достоинство России, предшествовавшее и ожидаемое, кроющееся в ее религиозно-нравственных верованиях, составляли источник немаловажных утешений, которому «цельный образ воззрения», как сам он, покойный, выражался, – православной славянской старины являлся залогом обновления всего европейского просвещения… Не напрасно же возгласили мы, соучастники печального обряда, почившему рабу Божию Иоанну вечную память, и как христианину, жившему с верою, и как писателю, не стыдившемуся свидетельствовать о вере».

На панихиде в Козельске, в Успенском соборе, куда доставлено было тело Киреевского из Петербурга, священник Александр Елеонский сказал: «Кто не знает, что почивший в Бозе муж был истинно верующим христианином?.. При общей шаткости религиозных убеждений и наклонности большей части учено-образованного мира к рационализму и индифферентизму, он сохранил истинную веру в Бога Творца, Спасителя и Промыслителя… Отрадно вспомнить, с каким умиленным духом он приступал по нескольку раз в год к принятию Животворящих Тайн Христовых, как благоговейно присутствовал в храме при совершении Божественной Литургии и выслушивал по временам разные церковные службы у себя в доме».

О смерти супруга Наталья Петровна узнала от старца Макария – именно он послан был в Долбино «вестником скорби», для утешения и наставления вдовы, своей духовной дочери… Она не пала духом, не оставила ни одного из начатых с Иваном Васильевичем дел. Старца Макария она попросила разобраться в бумагах покойного, и он в августе и сентябре 1856 года несколько раз приезжал в Долбино.

Киреевский был похоронен в Оптиной Пустыни возле Введенского храма рядом с могилой старца Льва (Наголкина). Кроме обычных данных на памятнике новопреставленного было написано: «Премудрость возлюбих и поисках от юности моея. Познав же, яко не инако одержу, аще не Господь даст, приидох ко Господу» (Прем. 8, 21). Этот памятник был поставлен в 1857 году после обсуждения его формы и надписей на нем на годичном поминовении, 12 июня, в Оптиной Пустыни – в самом монастыре и в Скиту. После обедни был накрыт стол в больничной церкви, где, кроме старцев и монахов, присутствовали Наталья Петровна Киреевская с детьми, сестра покойного Мария Васильевна, сводный его брат Василий Елагин и двоюродный брат Александр Петерсон.

В очередном переиздании своего труда «Исторический очерк Козельской Введенской Оптиной Пустыни» иеромонах Леонид (Кавелин) посвятил покойному следующие строки: «Память Ивана Васильевича Киреевского дорога для обители, потому что он был расположен искреннею любовию к ней и к старцам ее; дорога для всех, близко знавших его как человека, обладавшего редким сочетанием прекрасных качеств глубокого ума с кротким и любящим сердцем. Несмотря на свое научное образование, которое, при сей гордости нашего века, может быть признано не за весьма многими из ученых по диплому, Иван Васильевич считал это образование недоконченным зданием и спешил увенчать его покровом сердечной веры. Растворенное солию неземной мудрости – слово отеческое, слово глубокое и вместе простое, слово «помазанное», вносящее мир и успокоение во всякую душу, жаждущую и алчущую правды и истины, это слово удовлетворило вполне его пытливый ум, и с той поры он посвятил себя всецело на то, чтобы отвлечь внимание своих ученых друзей от философских умствований Гегеля, Шеллинга и K°… и обратить их внимание на забытые одними и неведомые другим источники «воды живой» – писания отеческие».

Для Наталии Петровны второй тяжкой утратой стала кончина старца Макария, – он отошел ко Господу 7 сентября I860 года. Вскоре, вместе с братией Скита, Киреевская стала собирать письма старца, а потом занялась в Москве их изданием. Напечатано было шесть частей. Это письма о. Макария к духовным его чадам, монашествующим и мирянам (последним отведен большой том в 760 страниц). Преподобный Амвросий, начавший старчествовать в Оптиной еще при жизни о. Макария, по выходе писем писал Наталье Петровне: «Слава и благодарение Всеблагому Господу, приведшему к окончанию напечатание драгоценных писем блаженного нашего отца. Пользовал он многих при жизни своей, а теперь будет пользовать непрестанно, кажется, и множайших, письменными своими наставлениями. Покойный батюшка отец Макарий по смирению своему лично многое не высказывал, щадя немощь нашу; в письмах же своих он обнажает истину прямо, а часто не обинуясь, как и об Апостоле Павле говорится, что пришествие его смиренно, а послания грозны. Вам же, Н. П., предлежит от людей общая благодарность, а от Бога ожидание милости и воздаяние за искреннее и усердное участие в издании таких душеполезных книг, в которых всякий, произволяющий благое, найдет назидание и утешение в скорби и прямое руководство в духовной жизни».

Но еще и другой памятник задумала соорудить великому старцу осиротевшая его духовная дочь: придел преподобного Макария Египетского в скитском храме Иоанна Предтечи. Как ни много стоило это ей хлопот и средств, но дело было совершено, так как Господь благословил его. Среди икон этого храма была изображающая святых: пророка Илию, священномученика Иоанна, преп. Афанасия, св. Марию Магдалину и мученицу Наталию. «Это Ангелы некоторых близких старцу о. Макарию лиц и благотворителей обители» («Жизнеописание старца Илариона», 1897 г., с. 166). Мученица Наталия (память 26 августа по ст. ст.) – Ангел Н. П. Киреевской.

Духовным ее руководителем стал иеромонах Иларион (Пономарев), скитоначальник, а после его кончины – в 1873 году– иеромонах Флавиан (Маленьков), которого также Наталья Петровна пережила, – он скончался в 1890 году. Господь наградил ее долголетием. Трудно себе представить, сколько она сделала за эти долгие годы добра, – деятельность ее не ослабевала. Издание книг… Обширная благотворительность… В архивах лежит ее переписка с монахами и монахинями многих обителей. Тут Соловки, Киево-Печерская Лавра, Задонская пустынь, Старо-Ладожский, Николаевский Черноостровский в Малоярославце, Белевский Крестовоздвиженский и другие монастыри. Ей пишут епископы, архимандриты, игумены, священники… Многие из них хранили теплые воспоминания о пребывании в Долбине, в гостях у благочестивой странноприимицы.

Небогатое свое имение она поделила между детьми. Дом у Красных Ворот был продан. Не стало средств поправить ветшающий храм в Долбине. И она помещает в газетах следующее обращение: «К благотворителям. Калужской губернии Лихвинского уезда в селе Долбине находится каменная пятипрестольная церковь, которая более 600 лет как сооружена по благодатному явлению святой иконы Успения Божией Матери, от которой и по сие время совершаются дивные чудеса. В настоящее время сей древний храм пришел в упадок – в трех алтарях своды оказали значительные трещины, крышу необходимо перекрыть и стропила все переменить. Иконостасы все пришли в ветхость, словом, исправление храма требует значительных издержек, а средств решительно не имеется. Колокольня при сем храме рушится, начали ее делать вновь, церковь вошла в долг для постройки колокольни, а окончить оную недостает возможности. Почему усердно просим благотворителей не отказать в посильной помощи для поддержания сего древнего замечательного храма». Были ли какие-нибудь пожертвования – неизвестно, однако церковь после смерти Натальи Петровны осталась в хорошо поправленном виде.

В последние годы она жила в Москве на Остоженке, где нанимала скромную квартиру. Здесь она и скончалась 14 марта 1900 года в 10 часов 30 минут вечера. В «Московских Ведомостях» был напечатан некролог, где говорилось, что «отошла в вечность вдова известного славянофила, одного из столь славных провозвестников национальных начал нашей политической и общественной жизни, Ивана Васильевича Киреевского».

В Летописи Скита Оптиной Пустыни 19 марта 1900 года записано: «Сегодня вечером привезено из Москвы в Оптину Пустынь тело в Бозе почившей Натальи Петровны Киреевской, благодетельницы Скита и монастыря. На иждивение ее была издана большая часть святоотеческих творений, переведенных братией Скита под руководством старца Макария. На ее же средства устроен был придел во имя преподобного Макария Египетского в скитском храме».

Прах старицы-мирянки с любовью приняла земля любимой ею обители, где уже были похоронены, чуть ли не полвека назад, ее муж, а также брат мужа, известный «печальник земли русской» и собиратель народных песен Петр Киреевский. Они покоятся рядом со старцами, среди многочисленных монашеских могил. Тяжкие времена разорения пережила Оптина, срыто было и кладбище… Может быть, не очень помнятся людям ныне Киреевские, супруги, стремившиеся жить по заповедям Христовым, но у Бога они не забыты. Дай, Господи, памяти и нам!

---

Купец Денис Евфимович Феодоров, житель города Епифани, что близ Куликова поля на Дону был человек благоговейный, проводивший жизнь в страхе Божием. У него были жена, три дочери и сын. Дочери, придя в возраст, отказались идти замуж, так как душою преданы были одному Жениху – Иисусу Христу. К 1853 году, с которого начинается повествование, старшая из дочерей скончалась, а две другие уже несколько лет как жили возле церкви Иоанна Предтечи на кладбище в построенной для них отцом келлийке. Они были черницы.

А сын Пармен, юноша восемнадцати лет с большими серыми, как иногда говорят – иконописными, глазами, русыми волосами, высокий ростом, но некрепкого склада, – он, по благословению отца своего, поступил послушником в Иоанно-Предтеченский Скит, что при Оптиной Пустыни. Сам же глава семейства, приведя к завершению все свои мирские дела (он вел торговлю скотом, воском и медом), уговорился с женою разойтись по монастырям. Она поселилась в Белевском Крестовоздвиженском, а он в Оптиной Пустыни, но не в Скиту, а в монастыре. «Старуху» свою (как называл он супругу) и дочерей он обеспечил необходимым содержанием, оставив и себе небольшой капиталец. Так семья Феодоровых рассчиталась с миром.

Скитоначальник о. Пафнутий, иеромонах, назначил Пармена в помощники скитскому повару. Но там он не очень пригодился, несмотря на свою старательность. Был слабосилен и скоро уставал. Старец Макарий взял его к себе в келейники и поручил попечению старшего келейника о. Илариона (который спустя два года станет скитоначальником). О. Иларион (а это будущий преподобный старец) был снисходителен к немощному послушнику видя его по-детски чистую веру и детское же смирение. Старец Макарий весьма полюбил послушника Пармена и часто призывал его, поручая ему всякие мелкие келейные дела.

О. Иларион был келейник не простой. Молодой послушник удивлялся разнообразию его интересов и занятий, – он занимался цветоводством. Келлия старца почти вся летом скрывалась в цветах, растущих в палисаднике и вьющихся по стенам. А уж какое шло благоухание от этих кринов Божиих – и говорить нечего… Стал и Пармен понемногу помогать ему в этом деле, учиться. От о. Илариона услышал он, что цветы, эти создания Господни, есть хвала Творцу. Заметил Пармен, что о. Макарий иной раз остановится на дорожке и, как бы забыв обо всем, смотрит на цветы… А потом услышал от старца, что добродетели души человеческой – те же цветы, но которые взрастить намного труднее.

Весной Скит – сад Божий: сирень, жасмин обдают проходящего волнами как бы фимиама небесного… Вокруг – левкои, тюльпаны, маргаритки всех цветов…

Но, пожалуй, более всего по душе были Пармену духовные наставления, которые делал ему о. Иларион. И когда потом Пармен читал «Поучения аввы Дорофея» и книгу преподобного Иоанна Лествичника, он встречал отчасти знакомые рассуждения, отчего поучения святых старцев становились как бы ближе к сердцу.

Когда Пармену случалось убирать в келлии старца – подметать пол, стирать пыль – он всегда входил туда с трепетом, как бы в храм… Старец в приемной беседует с людьми. Здесь же тишина, только птички постукивают клювами и попискивают на заоконной кормушке, куда сам старец сыплет зерна… За окном видна дорожка, ведущая от скитских врат к Предтеченскому храму. Зеленая штора отодвинута… У окна простой работы письменный стол с ящиками, покрытый клеенкой. На деревянном подносике стоит стеклянная чернильница, рядом с ней деревянная песочница, выточенная самим старцем. По краям стопы книг, журналов, разных бумаг, писем. Перед столом – старое кресло с овальной спинкой, обитое зеленой тканью. Пармен заметил и плоскую подушечку на сиденье кресла. А сколько икон в красном углу и по стенам! Одна стена почти вся ими занята, – они в окладах и без окладов, в рамах, писанные на досках, на холсте, а иные и на стекле, и финифтяные… Поворачивается Пармен, держа в левой руке веник, и крестится то на одну, то на другую и никак не может начать уборку. А там – книги в шкафчике… И портреты – живописные и фотографические. Аналой, а на нем Следованная Псалтирь, Евангелие и Канонник.

Ночью, а по-монашески – утром, по звону церковного колокола, в два (иногда в три) часа старец приходил к келейникам и будил их для чтения правила. Поначалу тяжело было Пармену так рано вставать, но потом привык. Читались утренние молитвы, двенадцать избранных псалмов, первый час, Богородичный канон дня и акафист Божией Матери. После этого келейники уходили, а потом старец призывал их в шесть часов, когда в храме начиналась ранняя обедня: читались богослужебные часы и изобразительные. Затем старец пил чай и начинал принимать всех, у кого была духовная нужда. Между тем читал или писал письма.

О. Иларион сказал Пармену:

– Как услышишь звон привратного колокольчика, сразу беги туда, спроси, кто там и чего нужно.

А колокольчик звонил очень часто… Прибегает Пармен к воротам – видит монахиню. В Скит входить женскому полу нельзя, а хибарка с выходом за ограду еще не была построена. Монахиня просит передать старцу Макарию то-то и то-то… Он передает. Вскоре снова – звонок.

– Батюшка! – запыхавшись говорит Пармен. – Там болховские паломницы желают принять ваше благословение да вот пузырьки дали, просят святой воды и елея…

– Батюшка! Монахиня из Севского монастыря отъезжает и ждёт ваших писем, которые вы с нею послать обещали…

– Какой-то больной Христом Богом заклинает вас выйти к нему, приплелся издалека, просит благословения…

Старец выходит на каждый зов, оставляя книгу или начатое письмо.

В одиннадцать часов старец и келейники отправляются в трапезную. А когда старец не имел времени туда идти, Пармен приносил для него щей в горшочках, которые ставил для разогрева в печь. Освободившись от посетителей, о. Макарий обедал – ел прямо из этих горшочков. Через час или два старец уходил на гостиницу, где его всегда ожидало в это время множество народу со своими духовными и житейскими нуждами. За час до вечерней трапезы старец призывал келейников для чтения краткого молитвословия: читались девятый час, кафизмы с молитвами и канон Ангелу Хранителю. После этого старец принимал братию, а после ужина келейники прочитывали вечернее правило: малое повечерие, молитвы на сон грядущим, две главы из Апостола и одну из Евангелия. Получив благословение старца, келейники уходили к себе. Старец же садился в свое старое кресло за стол – брался за требующие ответа письма, за гранки новой, издаваемой от Оптиной, духовной книги – их надо исправить и на другой же день отправить в Москву к Киреевским, наблюдающим за печатанием.

Почти ежедневно в послеобеденное время приходили к старцу его сотрудники по изданию святоотеческих книг – иеромонах Амвросий (будущий старец), монахи Ювеналий (впоследствии епископ), Леонид (потом архимандрит, наместник Троице-Сергиевой Лавры, церковный писатель), Платон. В 1853 году получены были из Москвы экземпляры книг, подготовленных их трудами – «Руководство к духовной жизни в ответах на вопрошания учеников» преподобных Варсонофия и Иоанна, «Толкование на молитву «Отче наш…» святого Максима Исповедника и «Оглашения» преподобного Феодора Студита. Издания сделаны были по рукописным переводам с греческого языка на церковнославянский, над которыми трудился великий учитель монашества конца XVIII века преподобный Паисий Нямецкий.

Одним из ближайших помощников из мирян был Иван Васильевич Киреевский, духовный сын старца Макария, писатель-философ. Он и его жена Наталия Петровна, тоже чадо старца, много сил и средств отдавали этому делу.

Летом, а часто и зимой, Киреевские жили в селе Долбино, своем имении возле Белева. Начиная с 1847 года старец Макарий навещал их там. Поездки эти были чисто деловые. Старец брал с собой своих сотрудников – отцов Ювеналия или Леонида, а также кого-нибудь из келейников, иногда послушника Пармена. Киреевский для удобства старца построил близ усадебного дома, в роще, избушку-келлию, где было все необходимое. Тут никто не мешал старцу потрудиться и помолиться. Без его приглашения и сам Киреевский не являлся сюда. О. Макарий, когда нужно было, посылал за ним и за Наталией Петровной келейника. Здесь Пармен впервые побывал в барском доме. Пригласив Ивана Васильевича, старец начинал труды над новым изданием духовной книги.

В Летописи Скита за 8 января 1856 года записано: «Во 2-м часу пополудни батюшка о. Макарий с о. Ювеналием и послушником Парменом выехали через Белев в Долбино навестить господ Киреевских, благодетелей обители».

Старец пробыл в Долбине с 8 по 14 января. В том же году старец еще дважды посещал Киреевских и брал с собой Пармена. В марте Иван Васильевич тяжело болел и встретил старца не совсем оправившись. Он был особенно бледен, и в глазах его виделась затаенная печаль. Благословив его при встрече, о. Макарий задержал его руку в своей и внимательно посмотрел ему в глаза. Потом перевел свой взгляд на стоявшего рядом Пармена, вздохнул, отпустил руку Киреевского, сел и задумался. Он хотел что-то сказать, но промолчал. Старец увидел в Пармене и Киреевском что-то общее…

В конце Великого поста Киреевский поехал в Петербург. Сын его Василий окончил Лицей и должен был в июле держать выпускные экзамены. Он попросил отца, прекрасно знавшего математику, приехать и подготовить его по этому предмету. Всю весну и начало лета Киреевский провел в Петербурге. И вдруг старец Макарий получает известие о том, что Иван Васильевич 12 июня умер от холеры на руках сына… Родственники попросили о. Макария поехать в Долбино и сообщить Наталии Петровне о кончине ее супруга. Старец поехал и взял с собой Пармена.

Иван Васильевич нравился Пармену, особенно тем, что в его отношении к старцу ясно выражалась самая трепетная любовь. А так, вообще, Иван Васильевич был неразговорчив и даже строг… А теперь его уже нет на земле – Господь призвал к Себе душу его… Пармен вспомнил ту минуту, когда о. Макарий так внимательно смотрел в глаза Ивану Васильевичу, словно уже видел там эту, как оказалось, столь близкую его кончину. Чувствовал Пармен также, что Наталия Петровна не впадет в отчаяние, – она, как и покойный ее супруг, настоящая христианка, твердая в вере. В ней всегда видна была какая-то внутренняя сила. Да она столько всего делала, что было даже удивительно и представить себе при ее небольшом росте и даже какой-то хрупкости. Столько детей, так много хлопот по имению и по делам Оптиной… Частые поездки на лошадях в Москву и обратно… Старцу она верила безраздельно, во всем подчинялась ему. Нет, сообщение о смерти ее мужа не станет для нее сокрушительным ударом грома… Так и оказалось. Да и старец нашел самые нужные в такую минуту слова. И Бог помог… Наталия Петровна попросила старца поручить кому-нибудь из монахов разборку оставшихся после Ивана Васильевича бумаг.

В июне не было хорошей погоды, все сеял дождик, порывистые ветры дышали холодом. Сидеть в тарантасе было неуютно, и старец все прикрывал Пармена чем-то, боясь, что он простудится.

20 июня, как писал летописец Скита, в Оптиной совершена была заупокойная обедня по душе Киреевского. А 25 числа тело его привезено было в обитель. «После поздней обедни, – писал летописец, – происходило отпевание и погребение тела Ивана Васильевича Киреевского. Службу совершал соборне сам о. Архимандрит (о. Моисей). На панихиде в числе сослужащих, к особому удовольствию всех присутствующих и родных покойного в особенности, увидели старцев о. игумена Антония и батюшку о. Макария. Из родных покойного, кроме его вдовы с семейством, были брат его Петр Васильевич, двое Елагиных и сестра Марья Васильевна. Тело предано земле на монастырском кладбище противу алтаря Никольского придела соборного храма в ногах у иеромонаха Льва».

Через несколько дней старец Макарий снова поехал в Долбино, а с ним отцы Ювеналий и Леонид. Взял старец с собой и Пармена. Погода была все такая же неприветливая. В Долбине, в усадебном доме, в кабинете Киреевского старец с братиями разбирал рукописи Ивана Васильевича – черновики и наброски статей по православной философии, конспекты различных ученых книг, дневники, письма… Так провели несколько дней. Ночевать уезжали в лесную келлию…

По возвращении в Скит, покашляв дня два, Пармен слег в сильной горячке. Дня три он был почти без сознания, в бреду. Есть и пить не мог и не отвечал на вопросы. 16 июля после глухой исповеди был причащен Святых Христовых Тайн. На минуту очнувшись, он проглотил частицу и снова впал в забытье… Старец Макарий подходил к нему и крестил его со слезами на глазах. Однажды он спросил тихо:

– Ну что ты, что ты, Пармен?

– Поеду домой! – громко, отчетливо сказал он.

Старец сел на стул возле постели. Пармен тихо, как бы выдавливая из себя по одному слову, говорил:

– Пармен… умрет… будут… жалеть… батюшка… отец Иларион… монахи…

О. Макарий с несколькими иеромонахами особоровал Пармена. Это было в четыре часа дня 17 июля. А в пять часов душа Пармена вознеслась ко Господу.

Погребение состоялось 19 числа на скитском кладбище. Когда после погребения все ушли, возле могилы остался один человек – отец Пармена.

– Думал я, Пармен, – говорил он, убежденный, что сын слышит его, – утешаться сопребыванием с тобою в монастыре… Хотел я, чтобы ты закрыл глаза мои после моей смерти… Да что же? Господь судил иначе. Буди Его святая воля! Недолго и мне, старику, скрипеть на свете… Жаль матери-старухи, сестер твоих жаль, Пармен, – не одолело бы их горе… Помоги Господи!

В тот день, когда Пармен заболел, отец его, к этому времени уже оптинский монах Дионисий, ночью видел сон. Будто лежит он у себя в дома в Епифани на печи и вдруг просыпается от какого-то стука… Смотрит – при свете свечей какие-то люди в темном разобрали часть пола рядом с печью и роют яму… «На что это?» – удивленно спросил он. Роющие помолчали, а один разогнулся, вытер вспотевший лоб и сказал: «Уж так надо».

Думал старец-отец о как бы скорой своей смерти, но годы шли, он часто прихварывал, старел, но поскрипывал и жил, жил… В день памяти сына он приходил в Скит и просил отслужить панихиду. Ее служили. После смерти Пармена он прожил двадцать шесть лет. Умер в 1882 году, девяноста лет от роду. Когда он умирал, когда уже не в силах был перекреститься, он вспомнил слова умиравшего сына и сказал тихо:

– Поеду домой…

---

В нескольких верстах от Пафнутьев-Боровского монастыря, на краю поля, сбегающего по широкому холму к заболоченной отчасти речке, за которой густою зеленой стеной стоял лес, расположились две длинные улицы села Бобыли, существовавшего здесь с незапамятных времен. Это было типичное русское село с бревенчатыми избами, огородами, садами, в которых находились и ульи, с амбарами и ригами на задворках. В середине села возвышался старинный белокаменный храм Святителя Николая с двумя приделами – во имя великомучеников Никиты и Георгия Победоносца. Служба в нем совершалась по воскресным дням и в двунадесятые праздники, в прочее время причт – и священник, и диакон, и псаломщик, – как простые крестьяне, занимались сельским хозяйством, совершая обычный деревенский круг работ. Они пахали свои наделы, сеяли и потом убирали хлеб, косили траву на сено для своей скотины, заготавливали на зиму дрова – всех работ, впрочем, не перечислишь.

В храме этого села в начале XIX века служил диакон Моисей Петрович Копьёв. Раньше, то есть несколько лет тому назад, не окончив по каким-то причинам семинарии, он стал псаломщиком в церкви соседнего села Мокрого. Там и женился; жена его, Анна Сергеевна, была дочерью здешнего священника. Оба они были люди истинно русские – благочестивые и трудолюбивые, а что еще весьма характерно – милостивые. Поселившись в селе Бобыли, они неустанным трудом достигли некоторого благосостояния и с большой любовью помогали бедным, привечали странников, монахов, жертвовали и на храм.

6 марта 1824 года у них родился сын, которого назвали Алексеем, в честь святого Алексия, человека Божия. В последующие годы в семье появилось еще пять дочерей, почти погодков. Несмотря на свою крайнюю занятость, супруги Копьёвы бывали на богомолье в монастырях – в Пафнутьев-Боровском, в Калужском Лаврентьевском и в Оптиной Пустыни. К последней у них было особенное чувство – оно и немудрено, ведь это было время, когда в Иоанно-Предтеченском Скиту жил старец отец Леонид (в схиме Лев), которого крестьяне, посещавшие его в великом множестве, называли не иначе как отцом родным. Старших детей супруги брали с собой на богомолье, а с младшими дома оставалась бабушка, родительница Анны Сергеевны, жившая с ними.

Кто не знает, какое большое значение имеет в жизни человека его детство – младенческие и отроческие годы, время хотя по большей части и безмятежное, но полное скрытой работы ума и души под действием Божией благодати? Все ростки – и добрые и злые – появляются в это время, из многого множества разных впечатлений складывается постепенно нечто единое, то есть уже личность с ее характером, и при содействии Ангела Хранителя старается утвердиться в добре душа. Супруги Копьёвы были весьма внимательны ко всем движениям в душе их первенца, а они – движения эти – бывали и недобрыми. Вот он ударил прутом бабушку. За что же? А за то, как он сам и пролепетал, что она не давала ему возить по комнатам стулья, зацепив их один за другой. Бывали и другие проступки, так что матери приходилось его иногда и посечь.

Справедливости ради надо сказать, что проступки эти бывали редки. Маленький Алеша, которого родные звали Лешенькой, рос в доме, где никто не повышал голоса и уж тем более не ругался, где все друг ко другу относились с искренней любовью. Здесь часто звучала молитва, а у икон в красном углу постоянно светился огонек лампадки. Алешу еще совсем маленьким носили в храм причащать Святых Христовых Тайн. А потом, когда он подрос его стали будить при звуках церковного благовеста. Мать умывала его, одевала в чистую рубашонку с подпояской и еще сонного вела в храм. Там он чинно стоял возле нее, крестясь и кланяясь вместе со взрослыми. Ему нравилось клиросное пение, он хорошо запоминал песнопения, слух у него был верный. Но ни читать, ни петь в церкви тогда, отроком, он не смог – слишком слабый у него был голосок.

Но дома он все же пел. Когда стали подрастать сестры, он даже начал их учить церковному пению, чему родители были очень рады. Отец нередко брал его с собой в поле – и на пахоту, и на сенокос, и на уборку хлеба. Понемножку он помогал отцу, но больше все же собирал ягоды на опушке леса, лежал на травке, глядя на плывущие в голубом небе облака, слушая веселое пение зяблика, далекий голос кукушки. Уже с этого времени зародилась в его сердце любовь к природе, к прекрасному Божьему творению. А возле дома был у них сад с яблонями, вишнями, крыжовником, а в саду стояло несколько ульев. Алеша не боялся пчел и любил смотреть, как работает возле ульев отец. Новый мед освящался на праздник Изнесения Честных Древ Креста Господня – он появлялся на столе и каким же казался вкусным, душистым!

Чудесное время раннего детства… Вот еще спит Алеша, но сквозь сон слышит знакомые звуки пастушеского рожка-жалейки. Пастуха он знает – это Митя, подросток, каждое лето нанимавшийся в это село пасти. На улице еще предутренний туман, холодная роса, но везде в домах со скрипом растворяются ворота, хозяйки выгоняют коров и овец на улицу, и там они вливаются в общее стадо. Митя, которому помогает его собачка, гонит стадо к лесу, где оно будет щипать траву до самого заката… Днем Алеша с матерью пойдет к стаду – подоить корову. Корове не хочется смирно стоять, но мать уговаривает ее ласковыми словами, и она слушается, разрешает подоить себя…

Потом старшие сестры стали ходить на дойку, дети подрастали – всем находилась работа, ее много было в крестьянском хозяйстве.

Эти годы своей жизни о. Анатолий всегда вспоминал с большой любовью. Но они пролетели быстро.

Когда Алеше исполнилось пять лет, Моисей Петрович начал учить его грамоте. Господь благословил это начинание: азбука была пройдена быстро, а за ней появились на столе Псалтирь и Часослов. Отрок полюбил церковнославянское чтение и, забыв про те немудреные игрушки, которые у него были, стал много времени проводить в чтении, сидя за чисто выскобленным дубовым столом под иконами.

Все, что он узнавал, он старался передать и сестрам. Он не ходил с деревенскими ребятишками ни в лес, ни на рыбалку – редко случалось ему побывать в их компании. Но ему однажды попущено было большое искушение – дети все же зазвали его, да на какое нехорошее дело: нарвать тайком спелого гороху на участке местного священника. Тот заметил воришек и пожаловался их родителям, не потому, что ему было жаль гороха, а чтобы те вразумили шалунов, предостерегли от нехороших поступков. Моисей Петрович к наставлению своему Алеше приложил и наказание. И тот плача прибежал к сестрам, показывая им красные уши… Этим наказанием Моисей Петрович уничтожил корешок греха, зарождавшегося в душе сына.

Восьми лет отрок был помещен в Боровское духовное училище. Учась, он жил, как и все его товарищи, на квартире у знакомых людей. Брат отца, Димитрий Петрович, живший в Туле, где у него было торговое дело, очень любил племянника, и при поступлении его в училище снабдил его в изобилии всем необходимым – одеждой, письменными принадлежностями, книгами, тетрадями, а потом часто приезжал, чтобы посмотреть – не нужно ли чего. Эту искреннюю заботливость о ближнем перенял у него и племянник – впоследствии он всегда спрашивал своих духовных чад: «Все ли у тебя есть? Не нужно ли чего?»

Уж так оно получалось, не без воли, наверное, Божией, что все любили умного, доброго и кроткого отрока. Вот и квартирные хозяева, едва познакомившись с ним, стали относиться к нему, как к любимому сыну или внуку… Когда он вдруг заболел корью, они с великой самоотверженностью ухаживали за ним, делая все, что нужно, молясь за него, проявляя столько заботы, что не выздороветь было бы просто грешно… Когда родители, узнав о его болезни, приехали, он уже шел на поправку. А доктор, пользовавший его, сказал, что болезнь была весьма опасна и в будущем еще может дать свои последствия… Да, оно так и оказалось, последствия были. Но пока – отрок Алеша повеселел, окреп и принялся за учебу. Вместе с родителями он побывал в находящемся близ города Пафнутьев-Боровском монастыре – там они помолились Господу, благодаря Его за выздоровление.

Лет двенадцати Алексей закончил духовное училище одним из первых учеников и был переведен в духовную семинарию города Калуги. Здесь он жил уже не на квартире, а в общежитии. Учителя и начальствующие относились к нему очень хорошо, а вот с товарищами он поладил не сразу. Товарищи, видя, какой он тихий и кроткий, начали его обижать, устраивать над ним злые шутки, как это часто водится в детской среде, но он все это сносил терпеливо, старался не сердиться и даже не плакал. Терпение его Господь вознаградил: полюбили его и обидчики, в общем-то беззлобные. А среди них много оказалось добрых отроков. Алексей учился прекрасно и переходил из класса в класс, но один год пришлось ему из-за тяжелой болезни пропустить.

Ему было тогда четырнадцать лет. Он так расхворался, что родители взяли его домой, в деревню. Здесь однажды ночью он сильно перепугал свою мать, начав петь сквозь полубредовое свое состояние «Со святыми упокой…» Утром мать спросила его, что это было такое.

Алексей ответил, что видел сон, но не рассказал, какой. Анна Сергеевна подумала, что он умирает, и стала просить у него прощения за то, что в детстве секла его.

– Что же, что секла, – ответил он. – Ведь не худому, а доброму меня учила.

Был приглашен священник, который исповедал и причастил отрока Святых Христовых Тайн. После этого ему стало лучше, но он был долго еще очень слаб, так что родители оставили его дома… А в следующие годы он приезжал домой из семинарии только на Рождество Христово, на Пасхальные дни, на масленицу. Но лето он, конечно, все проводил в деревне… Тогда он ходил с сестрами в храм, дома читал и пел с ними, так что стал как бы их учителем, чему родители были очень рады. Еще полюбил он читать вслух жития святых, особенно монахов. Постепенно в нем укреплялась любовь к монашескому образу жизни, к аскетическому духовному деланию – он стал мечтать о поступлении в монастырь. Это желание на последнем уже курсе стало столь сильным, что он даже решил бросить учение и просто уйти в отшельники в Брянские леса – он много был наслышан о тех подвижниках, которые там жили, в глубине чащ, скрытые от праздных взоров… И вот он собрал несколько книг, немного хлеба и пошел по дороге, и прошел уже версты две или три, как вдруг день померк, нахлынули черные грозовые тучи и поднялась такая буря с шквалистым ветром, дождем и градом, громом и молниями, что он вынужден был поворотить назад. Он подумал, что этой бурей Господь заградил ему путь в Брянские леса, показал ему несвоевременность этого дела.

Болезни, перенесенные Алексеем, заметно ослабили его здоровье, у него появились головные боли, бывали бессонные ночи… Он, если б и захотел, не мог бы участвовать в затеях своих соучеников по семинарии. Он поступал очень просто, и они не осуждали его за это, – он бывал с ними за городом, на холмах, куда они отправлялись тайком от начальства попировать, а там они располагались своим кружком возле бутылок, а он где-нибудь в сторонке лежал на траве, глядя в небо, следя за величавым ходом ослепительно белых облаков и думая о том, как у Господа все прекрасно – не налюбуешься… Случалось, он призывал и товарищей полюбоваться каким-нибудь необыкновенным облаком, но ему отвечали:

– Ну ты, философ, лежи и гляди, а нам некогда…

А у него в душе пел ангельский голос: «Благослови, душе моя, Господа… Вся премудростию сотворил еси…»

Впоследствии, когда он стал скитоначальником, духовником и старцем, он часто соотносил свои наставления с образами и состояниями природы. Например, говоря о том, что не могут быть в жизни человека одни утешения, он пишет своему духовному чаду «Тогда нужно бы и от природы требовать, чтобы она не посылала нам неприятных снегов, ветров, дождей, ненастий; но тогда у нас не было бы ни хлебушка, ни каши, ни одежды, ни обуви; все бы выжгло да погорело от постоянно ясных и теплых дней, но все хорошо в свое время. Без зимы не было бы весны, без весны не было бы лета. Так и в жизни духовной: немножко утешения, а затем немножко поскорбеть, – и составляется так помалу путь спасения».

Однажды молодая монахиня пожаловалась на жизнь свою, что ей очень трудно приходится и многого не хватает. Старец пишет: «Боишься, чтоб тебе не умереть с голоду, забывая, что Миродержец не покидает ни одной птички: всех питает, всех греет. И, если имеешь разум, взгляни, как эти малютки-птички, вся-то с наперсток, ножка – точно соломинка, и представь – без калош!.. Не только кладовой или закрома, но ни зерна, буквально ни зерна. Встает в морозное утро птичка, и у ней только и есть, что тоненькие ножки и носик, и хороший аппетит. А в закроме ни зерна. Да и закрома-то нет…» И даже относительно поста у него нашлось такое сравнение: «И кровожадные звери, и ястреба хищные, и сколько еще невинных животных малых и великих, и какие неисчислимые тысячи их – тоже постятся. Волки, говорят, иногда по неделе не едят и больше. Нам ли, христианам, наследникам сущим вечного Царства, не поститься… Се день спасения!»

В семинарии, в бессонную ночь, Алексей не зажигал свечи, а сидел у окна и смотрел в ночное небо: неслись ли там тучи или сияла луна, все было для него удивительно, а особенно – звездное небо… Он вспоминал слова святителя Иоанна Златоуста: «Когда ты поднимешь глаза и увидишь красоту, величие и благотворность неба, то устремись отсюда к Создателю, как сказал премудрый: «От величества бо красоты созданий сравнительно Рододелатель их познавается» (Прем. 13, 5), и из самого создания этих стихий усматривай, какова сила твоего Господа» (Т. 4. С. 27).

Читая «Беседы на книгу Бытия» святого Иоанна Златоуста, Алексей выписал одно место, которое собирался прочесть дома сестрам: «Посмотрев на небо, – писал великий учитель Церкви, – удивляешься его красоте, разнообразию звезд, великому блеску? Не останавливайся на этом, но прострись умом своим к их Создателю. Тебя поражает также свет солнца: видя великую благотворность его, ты приходишь в удивление, и, как увидишь, что лучи его озаряют твои взоры, изумляешься красоте этой стихии? Но и на этом также не останавливайся, но подумай, что если тварь так чудна и удивительна, и превышает всякое человеческое понятие, то каков Тот, Кто создал ее одним словом и повелением? Так же рассуждай и о земле: когда видишь землю украшенною цветами покрытою всюду растениями, подобно разноцветной одежде, не приписывай этих произведений земли ее силе, ни содействию солнца или луны, но благоговейно подумай, что, еще прежде создания их, Бог сказал только: «Да произрастит земля былие травное», – и тотчас украсилось все лице земли. Если мы каждодневно будем размышлять об этом, то и сами будем благоразумнее, и Господу воздадим подобающее, или – лучше сказать – соразмерное нашим силам славословие» (Там же. С. 48).

Алексей закончил семинарию третьим по успеваемости студентом. По тогдашнему обычаю дана была ему при окончании учения новая фамилия: Зерцалов (от слова «зерцало» – зеркало). «Молитва наша да будет зеркалом пред лицем Твоим, – молился преподобный Ефрем Сирин. – Велелепная красота Твоя, Господи, да отражается на чистой ее поверхности. Да не смотрится в ней, Господи, гнусный диавол, чтобы не отпечатлел на ней гнусности своей. Зеркало носит в себе образ всего, что поставлено напротив. Да не отражаются в молитве нашей все наши помышления, чтобы ясно изображались в ней черты лица Твоего, и она, как зеркало, принимала в себя всю лепоту Твою» (Творения. Т. 4. С. 341). Не имело ли начальство семинарии подобных мыслей при изменении фамилии студента с Копьёва на Зерцалова?.. Скорее всего, это было именно так.

И вот Алексей приехал домой. Прямо на другой же день он вместе с матерью и восемнадцатилетней сестрой Анной пошел на богомолье к преподобному Сергию в Свято-Троицкую Лавру. Когда пришли они в Покровский Хотьков монастырь, где почивали святые мощи родителей преподобного Сергия, Алексей предложил сестре остаться здесь послушницей, чтобы потом постричься в иночество. Она согласилась, и мать ее, Анна Сергеевна, давно желавшая для своих дочерей и для сына монашеской жизни в стенах обители, благословила ее.

Сам Алексей не сразу поступил в монастырь – он еще года три служил в Калуге в Казенной палате, куда поступило и еще несколько его семинарских товарищей. Ему предлагали приходы в нескольких селах, но он уклонялся от священнического звания, имея в виду свою заветную цель, которой надеялся с Божьей помощью достигнуть, – монашество.

Будучи молодым чиновником, Алексей вел жизнь тихую и скромную, проводя свободное время в молитве, чтении духовных книг. Творил по четкам Иисусову молитву. Ежедневно перед службой он бывал в соборе у ранней обедни, где становился впереди, чтобы лучше слышать богослужение, но когда подходили новые богомольцы, он уступал свое место и так, постепенно, оказывался почти в притворе… Его часто навещала мать. И если ей случалось приехать в Калугу рано утром, то она сразу шла в собор, где и находила всегда своего сына.

Алексей молился о том, чтобы Господь дал ему знать Свою волю о нем. И вот Господь попустил ему еще одну тяжкую болезнь – чахотку, да такую, что вскоре он слег обессиленный и уже начал ждать себе кончины. Одновременно с ним заболели два его молодых сослуживца – недуг и за них взялся весьма круто… Заскорбел Алексей, едва не пал совсем духом, видя, что несбыточной становится для него монашеская жизнь… И он дал обещание Господу, что если выздоровеет, то без промедления отправится в Оптину Пустынь, к настоятелю, архимандриту Моисею, проситься в послушники, чтобы потом стать и иноком. После этого он стал поправляться, а потом, когда уже выздоровел, до него дошел слух, что те два сослуживца, которые болели тем же, чем и он, умерли.

Оставив службу, Алексей поехал домой и, совершив вместе с матерью паломничество в Троице-Сергиеву Лавру, испросил у родителей благословения на монашество. Анна Сергеевна и Моисей Петрович с большой радостью благословили его, и он отправился в Оптину Пустынь. 31 июля 1853 года с любовью принял его в число послушников архимандрит Моисей. А духовным его наставником стал уже знавший его старец Макарий. Когда мать Алексея пришла навестить его, старец Макарий сказал ей: «Благословенна ты, добрая женщина, на какой хороший путь отпустила ты сына».

17 ноября 1862 года Алексей Зерцалов был пострижен в мантию с именем Анатолий. 5 июля 1866 года он был рукоположен в сан иеродиакона, а 7 сентября 1870-го – в сан иеромонаха. 13 февраля 1874 года он был назначен скитоначальником и братским духовником.

О. Анатолий проходил разные послушания и терпел немало трудностей, которые усугублялись тем, что он постоянно страдал головными болями и бессонницей. Однако во всех мелочах и недоразумениях послушнической жизни он проявлял подлинно монашеское терпение. Старец Макарий сразу увидел это – он с особенным вниманием относился к молодому послушнику. Он видел его благоговейное и молитвенное устроение, смирение, кротость и немалую образованность в духовных и особенно аскетических вопросах. Старец Макарий стал его наставником и в отношении делания Иисусовой молитвы – в этом о. Анатолий достиг редких успехов.

Вскоре о. Макарий благословил своего ученика обращаться с духовными вопросами и к о. Амвросию. С этого времени и началось тесное духовное общение о. Анатолия с о. Амвросием. Через некоторое время они вместе будут заниматься устройством новой женской монашеской общины в Шамордине, в двенадцати верстах от Оптиной.

Уже при первой настоятельнице Шамординской общины матушке Софии (Болотовой), которую привел на эту должность в сентябре 1884 года старец Амвросий, ее духовный отец иеромонах Анатолий стал любимым наставником сестер, которых с каждым днем становилось в Шамординской обители все больше и больше. По благословению старца о. Анатолий служил в шамординской храме, учил сестер церковным порядкам, уставу, следил за правильностью чтения и пения. Он установил в общине чтение неусыпаемой Псалтири, сам начав первое чтение. За трапезой он также первым начал чтение житий святых. Матушка София однажды сказала:

– Батюшка! Мне заботы о хозяйстве, а вам попечение о душах сестер.

О. Амвросий говаривал, что о. Анатолию дан особенный дар утешать молодых. Старец реже бывал в Шамордине по своей болезненности, и он во многом полагался на о. Анатолия, который входил не только в общие заботы по благоустройству обители, но и в нужды каждой сестры. Много любви во Христе было у него к насельницам, которым приходилось на первых порах нелегко. Каждый его приезд был для них радостью. Бывало, когда увидит матушка София какую-нибудь сестру в грусти, то и говорит:

– Разве можно печалиться? Ведь сегодня к нам приезжает отец Анатолий.

В летнее время о. Амвросий и о. Анатолий иногда приезжали вместе. Для сестер это было настоящим праздником. Старец всех благословлял, все осматривал и давал множество указаний, что и как сделать. Принимал сестер для исповеди. Иногда оба старца и матушка София с сестрами шли на зеленый холмик, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. О. Амвросий поддерживал духовную беседу, отвечал на множество вопросов. Сестры пели церковные песнопения. Бывало, и с одним о. Анатолием в праздничный день сестры приходили сюда для краткого отдыха от трудов.

Глядя на зеленеющие луга, сбегающие по скату возвышенности к реке Серене, на деревни и села с церквями, белеющими вдалеке, на лес, синеющий у горизонта, старец Анатолий и сестры удивлялись красоте Божьего творения: нельзя взора оторвать… А какое было глубокое голубое небо с белыми облаками, сколько солнца, света…

– Что бы нам сказала преподобная Сарра, которая тридцать лет не выходила из своей келлии, чтобы взглянуть на окрестности? – заметила матушка София.

– Всякий спасается своим путем, – отвечал о. Анатолий, – но я более сочувствую тем святым, которые любили природу, как, например, Сергий Радонежский, Савва Звенигородский, преподобные Антоний и Феодосии… Они выбирали самые красивые места для своих обителей, потому что природа говорит о своем Творце, возвышая к Нему душу человека.

Выходил о. Анатолий на прогулки и с воспитанницами сиротского приюта, которых он очень любил и жалел. Он разрешал им немного порезвиться, а потом собирал для беседы. Все, что он говорил, – а о. Анатолий умел говорить с детьми, – воспитанницы слушали с большим вниманием. Они старались исполнять все, чему он их учил. А так как это были дети, то о. Анатолий не забывал наделить их, хотя и понемногу, какими-нибудь простыми сладостями, умел развеселить их, пошутить. Каждую отроковицу помнил зная все ее особенности. Если ему не удавалось долгое время приехать в Шамордино, он писал им письма. Отвечал и на письма, которые получал от них.

«Воистину Христос Воскресе! – отвечал он на детское письмо в апреле 1864 года. – И вас, мои добрые ребятишки, поздравляю со светоносным праздником Воскресения Христова… И для вас сей красный паче солнца Жених ваш восстанет и явится явственно, когда настанет рассвет вашего утра. А теперь у вас на душе пока ночь глубока, страстишки тревожат вас и мутят чистый источник сердечных утешений. Но, повторяю, настанет и ваше утро, взойдет и ваше солнце, только потерпите…

Говорите, что я вас забыл: а я только и помню о вас и желал бы очень и очень утешить к празднику, но недосуг… Сию минуту еду по барыням, и лошадь ждет давно, да вам-то хочется сказать словечко и хоть через Серену похристосоваться…

Спасайтесь! При первой возможности постараюсь к вам приехать».

В другое время о. Анатолий заболел и долго не появлялся в Шамордине. Дети написали ему, вероятно – как всегда – общее письмо. Он отвечал: «Опечалились вы, мои детеняточки! И готовы терпеть самые лютые скорби, только бы я выздоровел. Хорошо – обещаю. Только и вы меня не обманите… потерпите немощи друг друга, будьте милостивы к слабым и немощным, слушайте старших не за страх только, но и за совесть.

Ведь вы дети, да дети-то глупые. Ну, с чего вы взяли, чтобы вам бегать купаться, как захочется? Вас пустили вольно, а вы уж и того – и узду долой!.. Будьте мудрыми девами. И часть ваша будет в невестнике Небесного Жениха Иисуса Христа!»

В Туле жила одна отроковица, Катя Андронова, у своей тетки. Она приезжала в Оптину Пустынь с подругой Лизой и стала духовным чадом о. Анатолия. Она хотела поступить в Шамординскую обитель, но вдруг заболела чахоткой. Ей пришлось лежать, лечиться, а тетка ее в ответ на просьбы вызвать о. Анатолия говорила, что и ноги его здесь не будет… «Как выздоровею, – говорила Катя, – уеду в Шамордино». Больная и одинокая (тетка и подругу ее не пускала к ней), она все же пыталась убедить тетку исполнить ее просьбу. Когда о. Анатолию сообщили, что Катя уже почти при смерти, он собрался ехать в Тулу.

О. Анатолий описал свою поездку в письме к шамординским отроковицам. «Я еще больше стал верить в ваши детские молитвы, – писал он в сентябре 1888 года, – как схоронили Катю Андронову. Эта отроковица просто чудеса творила… Сколько лет она боролась с теткой, как со зверем, из-за Оптиной. Так и пошла в могилу, не изменив Оптиной. Несколько лет она чахла, последние месяцы очень тяжко. А две-три недели назад она совсем было отошла и к ней никого не допускали. Но Лиза, бывшая помощница ее и подруга, прокралась к ней и шепнула: «Батюшка собирается к нам». Умирающая вдруг оживилась и сказала: «Теперь духом буду жить до тех пор». И действительно дождалась меня. Но еще чудеснее: тетка ее страшно гневалась на меня и говорила: «Ноги его здесь никогда не будет». А когда сказали ей, что я приехал, она радостно вскричала: «Как будет Катенька теперь рада!.. Попросите батюшку, пока я Катеньку подготовлю к встрече». И сама за мной прислала в гостиницу. Господь сподобил меня застать Катю еще живою. И много мы говорили с ней…»

Другая отроковица, двенадцати лет, так захотела быть монахиней, что убежала от родителей. Она пришла в Оптину Пустынь и тут пробыла среди паломников несколько дней. Родители ее нашли, хотели увезти домой, но она отказалась наотрез с ними ехать, – пришлось и им пожить в Оптиной, в гостинице, вместе с дочерью. Долго отроковица не решалась идти к старцам проситься в Шамордино, наконец оказалась она у хибарки о. Анатолия… Робко она вошла в приемную – там находилась одна монахиня, больше никого не было. «Можно мне видеть отца Анатолия?» – спросила отроковица. Матушка сказала, что он сейчас беседует у себя с одной посетительницей. Вскоре та вышла. Келейник позвал отроковицу…

«Когда я увидала батюшку, – вспоминала она потом, уже монахиней, – то очень испугалась, даже закричала: такого высокого роста людей мне не приходилось видеть в моей жизни. Батюшка был в белом подряснике и такой светлый, точно угодник Божий. Батюшка спросил меня: «Чья ты, девочка?» Я говорю: «Мне в монастырь хочется, а мать меня не пускает». Батюшка говорит: «Где она, мать-то?» Мать моя, видя, что меня долго нет, пришла сюда за мной. Батюшка спросил: «Чья это девочка?» Мать говорит: «Моя, батюшка!» Батюшка говорит: «Почему же ты ее в монастырь не пускаешь? Она хочет в монастырь!» Мать моя заплакала, говоря: «Мала еще она… Не могу ее отпустить». Батюшка так строго ей сказал: «Я возьму ее в монастырь, и беру ее на свои руки». Тогда мать согласилась: «Вручаю ее Царице Небесной и вам, батюшка!» И вот с 12 лет до сорока жила, росла и питалась я духовно от великих старцев, отцов Амвросия и Анатолия… Как дитя они берегли меня. Мне кажется, отец или мать не могут так беречь и жалеть своих детей, как, бывало, старцы заботятся о нас».

И дальше в этом письме инокиня пишет о своем духовном отце: «Иногда батюшка Анатолий по два часа объяснял нам, как проходить Иисусову молитву. Он был такой молитвенник… Батюшка отец Амвросий однажды сказал: «Отцу Анатолию такая дана молитва и благодать, что единому от тысячи даётся, то есть умносердечная молитва». Только батюшка все скрывал, нельзя было понять, что он такой великий человек. Немногие и понимали это. Невозможно описать его доброту и любовь к ближним – он душу готов был положить за других».

Никто, пожалуй, более о. Анатолия не жалел детей, а также едва вышедших из отроческого возраста молодых инокинь. И особенно после того, как скончался старец Амвросий. Письма о. Анатолия свидетельствуют о его великой во Христе любви к юным созданиям, посвятившим себя на служение Богу в монастыре. Трудно им было, и сколько ошибок делали они на этом пути, но старец настойчиво возвращал их к житию по правде Христовой.

Вот несколько красноречивых отрывков из писем о. Анатолия к молодым шамординским монахиням. «Не унывай, юная подвижница! – пишет он. – Тебя злой враг хочет застращать на первых порах, – а ты его не слушай. И говори: Богу пришла я служить, ради умершего за меня нести скорби и труд; пришла в монастырь потерпеть и помучиться, чтобы вечно со Сладчайшим Иисусом царствовать».

«Верьте, – пишет он молодым инокиням, – что мы об вас болим; поболите и вы с нами. Ведь мы все не из корысти терпим, не из чести, а чтобы вы были сыты, не угорали, были покойны, святы, чисты, преподобны!.. Вот об чем мы хлопочем, за что терпим о чем молим Бога. Помолитесь и вы. Не ропщите!» И укоры о. Анатолия чисто отеческие. «Матушка ты моя, свет Серафимочка! – пишет он жалующейся на то, что ее все забыли. – А я до сей минуты все думал, что ты не шуточная, а истинная, заправская, ангелоподобная монахиня. А ты просто девочка, да не простая, а настоящая деревенская, для которой, чтоб она не плакала, непременно нужен пряничный петушок… И родные тебя забыли, и батюшка духовный туда же! А я тебя помню, и очень помню, тебе грех!.. Да когда же мы будем учиться монашеству-то? Или уж не будем? Нет, матушка, надо! Дала клятву – держись; не радуй врага-диавола».

Ее же наставляет и утешает старец и в другом письме: «Не бери высоко, а живи посмиреннее да пооткровеннее. Ведь ты пришла учиться монашеству; кто ж тебя осудит, если погрешишь? Ты просишь меня, чтоб я испросил у Бога терпения, – да какая ж ты неразумная, Серафимочка! Просишь себе горсточку терпения, а у самой целая пазуха этой драгоценной добродетели! Ведь терпению учиться – не значит вычитывать да расспрашивать, а просто-напросто болеть. Приболишься и будешь терпелива. И будешь настоящая монахиня! Потому-то Господь и сказал: «Претерпевый до конца, той спасется»! Мир тебе! Не будь Ангелом по одному имени, но – житием, и будешь там во веки веков с Серафимами». (Это была та самая отроковица, которую о. Анатолий взял в Шамордино двенадцатилетней).

Вот снова пишет он ей: «На возвратном пути мать твоя была у нас и порадовала, что ты мирна и даже весела. Старайся по силе быть в мире душевном, ибо о Боге сказано: «В мире место Его». То есть Бог Сам живет в том человеке, у которого мирное сердце. Главное, считай себя хуже всех, не ищи ни любви, ни чести ни от кого, а сама ко всем оные имей – вот и улучишь мир!.. Батюшка о. Амвросий посылает тебе благословение!»

Юным подвижницам очень хотелось почаще получать письма от своего старца, но он, отвечая на самые важные их запросы, иногда и не отвечал на одно, а собирал по нескольку писем одной какой-нибудь своей духовной дочери и тогда писал ответ… Одна из молодых инокинь, по имени Татьяна, даже сердилась на старца, что он редко пишет, – до того, что впадала в уныние. «Спасение не в письмах, – отвечал старец, – а в исполнении того, что заповедано или мною или другим кем, а более святыми нашими Отцами но Татьяна исполнять не спешит, а ей давай писем, писем, побольше писем. Да чтоб они были подлиннее да получше. Ну, читай ты св. Отцов, – где ты найдешь, чтобы ученики требовали от старца писем? А чтоб чтили старца – везде найдешь!»

Однако о. Анатолий написал своим духовным чадам поистине огромное количество писем, и в каждом – ни тени отстраненности, которая могла бы возникнуть в таком обильном и долговременном потоке, но живая интонация личной беседы отца со своим дорогим чадом, разговор о самом главном. Никого, даже самых трудных, которые, бывало, даже сердились и отворачивались от него, он не забывал и не оставлял. Он за всех отвечал перед Богом. Всех любил. Всем желал спасения…

Когда иночествующие жаловались ему на трудности монастырской жизни, он с некоторым удивлением отвечал: «Да вы ведь обрекли себя на это!» А иногда говорил так: «Монашеская жизнь трудная – это всем известно, а что она самая высокая, самая чистая, самая прекрасная и даже самая легкая, – что говорю легкая: неизъяснимо привлекающая, сладостнейшая, отрадная, светлая, радостию вечною сияющая – это малым известно. Но истина на стороне малых, а не многих. Потому Господь и сказал возлюбленным ученикам: «Не бойся, малое Мое стадо!»»

В конце 1892 года о. Анатолий побывал в Кронштадте и служил в Андреевском соборе вместе с великим молитвенником и чудотворцем святым праведным Иоанном Кронштадтским. Ученик о. Анатолия, сам вскоре ставший старцем и скитоначальником, преподобный Варсонофий рассказывал, что тогда в Кронштадте, «когда началась Литургия, о. Иоанн увидел, что с батюшкой о. Анатолием служат два Ангела. Неизвестно, видел ли их сам батюшка о. Анатолий или нет, но о. Иоанн ясно видел их» (позднее о. Варсонофий встречался с о. Иоанном, и тот, без сомнения, рассказал ему об этом чудесном случае).

В Петербурге о. Анатолий прошел врачебное обследование, давшее весьма неутешительные результаты: легкие, сердце – все было поражено болезнью… О. Анатолию рекомендовали пить лечебную эмсскую воду и побольше ходить, но у него и без того опухали ноги, ходить ему было нелегко… Весь 1893 год он недомогал, старался бодриться, но поздней осенью почувствовал, что Господь призывает его к Себе.

Как-то раз он прошелся немного по осеннему лесу, что между обителью и Скитом, посмотрел на башни монастыря и сказал грустно: «Прощай, Оптина!» Потом посмотрел на прекрасные высокие сосны и промолвил: «Сколько вы переслушали звону; сколько раз видели великих старцев, проходивших здесь возле вас!..» Это был его последний выход из келлии.

15 декабря о. Анатолий был келейно – тайно – пострижен в схиму. Лежать он не мог и все время, дни и ночи, сидел, страдая, в кресле. К нему допустили для ухода нескольких сестер из Шамординской обители. Много они пролили слез, видя, как угасает их духовный отец.

25 января 1894 года преподобный Анатолий скончался. Ему было около семидесяти лет. Незадолго до кончины он передал сестрам Шамординской обители икону Знамения Пресвятой Богородицы, на обороте которой сделал надпись: «Сию икону благословляю на память сестрам Казанской женской общины. Иеромонах Анатолий».

«Как нам за вас молиться?» – спросили его духовные его чада. Он ответил: «Скажите: Господи, помилуй Анатолия, грешника сущаго». Смиренная душа его никогда не возносилась, зато превознес и прославил его Господь в лике Своих святых.

---

Так привлекательна, как скромно величава неброская, но преисполненная монашеских и просто человеческих достоинств фигура брата настоятеля Оптиной Пустыни архимандрита Моисея – схиигумена Антония (Путилова)! Один из основателей Скита, скитоначальник, потом временно настоятель Малоярославецкого Николаевского монастыря, и затем уже до кончины насельник Оптиной, умудренный Богом монах, с которым имели совет старцы Леонид и Макарий… Он скрывал свои наставнические дары, но число духовных чад его росло и росло, и все они, как говорится, крепко держались за его монашескую рясу, чтобы не потонуть в бурном житейском море. Он спасал. Для того, чтобы узнать о нем побольше, надо читать его Жизнеписание, написанное монахом Климентом (Зедергольмом), и изданное впервые в 1869 году графом Александром Петровичем Толстым (обер-прокурором Св. Синода) собрание писем преподобного Антония, – замечательных, глубоко духовных, живых по слогу. А здесь мы коснёмся лишь книжных интересов старца, и то не совсем полно.

В оптинской библиотеке (в обители и в Скиту) к концу XIX века собралось более тридцати тысяч томов самой разной литературы, – даже советским учреждением «Главнаука», ведавшим в 1918–1921 годах «музеем» Оптиной, эта библиотека была квалифицирована как «научная». Это было очень серьезное собрание. Богословие, аскетика, литература, сельское хозяйство, история, география, духовная и отчасти мирская периодика, богатейший отдел справочников и энциклопедий, очень большое собрание древних и новых рукописей, в том числе рукописных книг, исполненных монахами на высочайшем уровне этого искусства… В нее постоянно вливались монашеские келейные библиотеки. Вообще оптинские монахи много читали, об этом говорят сохранившиеся тетради выдачи книг. Оптина и сама издавала книги, в основном классику православной аскетики (это дело начал старец Макарий). Словом, – культура, просвещение в обители стояли высоко.

Начало этой библиотеке положили братья-иноки отцы Моисей и Антоний в 1854 году. Они каждый имели в своей келлии богатые книжные собрания, печатные и рукописные. Они постоянно приобретали книги, особенно во время своих выездов в Москву, Калугу и другие города, где посещали книжные лавки, книжные развалы на базарах, – и там выискивали духовные книги. Оба они следили по печатным каталогам и объявлениям в периодике за выходящей церковной литературой и выписывали в Оптину нужное количество экземпляров, если усматривали что стоящее.

Духовные чада о. Антония, зная его книжный интерес, нередко привозили ему в подарок купленные ими редкие духовные книги. У него в келлии было множество брошюр духовно-нравственного содержания, которые он постоянно посылал опекаемым им духовно людям, – это видно из его писем. Редкие книги он отдавал переписать или даже сам переписывал, как это делал с усердием еще в Рославльских лесах, где жил с братом о. Моисеем при старце-отшельнике о. Афанасии… Каждую книгу прежде чем передать ее в монастырскую библиотеку, о. Антоний переплетал, отдавая для этого монахам, знающим это ремесло. Со временем в Оптиной появилась и превосходная переплетная мастерская. При жизни своей о. Антоний передал в библиотеку около двух тысяч томов, не считая брошюр и духовных журналов (последние чаще всего полными комплектами за все годы их существования). Рукописей, красиво переписанных и любовно переплетенных, отдал он в библиотеку более шести десятков. Все книги его хранили на себе следы его чтения – отметки карандашом, закладки, иногда записи на полях и форзацах. Прочитанное он помнил так, что мог пересказать по памяти и весьма даже близко к тексту. Особенной любовью его были акафисты. Их он собрал около сорока, большинство в рукописном виде. А однажды попался ему униатский акафистник, но он не сразу разобрался в том, что это такое. Он стал читать, но при чтении чувствовал, что сердце остается холодным… Далее – они даже стали его как-то отталкивать, отвращать… Что такое? Наконец, кто-то подсказал ему, что это вещи не православные. И он сжег книгу. В другой раз старцу Леониду некая барыня передала красиво переписанные службу и акафист Господу Богу Это была роскошная книга в коже и с золотым обрезом… Старец передал ее о. Антонию на рассмотрение, – тот, подумавши, высказал сомнение, что можно посвящать Самому Господу Богу (имелся в виду Бог Отец) особые службы; в нашей Церкви это не принято. Старец Леонид согласился с этим и сказал: «А вот дай-ка ее сюда, мы ее положим в печь». О. Антоний возразил было: «Да что же скажет барыня?» – «Пускай говорит, что хочет, – отвечал старец, – мы на нее не посмотрим». И бросил роскошную рукопись в огонь.

Иногда духовные чада от усердия своего присылали о. Антонию денег. Он писал, что употребляет их «на покупку книг, которых у меня хотя и весьма много, так, что если и десять лет беспрерывно день и ночь читать, то всех не перечитать, но оными стараюсь пополнить здешнюю нашу монастырскую библиотеку, – в душевную пользу для всей братии, и если кто, читая оные, вразумится на доброе и спасет свою душу то за сие и моей убогой душе будет польза, т. е. награда от Господа Бога, – если не обманываюсь я в этом!»

Он пишет игуменье Вере (Верховской) в Зосимову пустынь: «Приношу вашему боголюбивому лицу всечувствительнейшее благодарение за великое усердие ваше ко мне недостойному, т. е. за три книги поучений, которые от имени вашего доставил мне N. N. Усердием своим вы много утешили меня и одолжили, ибо я желал иметь полное собрание сих поучительных бесед, и три года отыскивал их чрез людей в разных книжных магазинах, но нигде не отысканы. А вы, по милости своей, утешили меня оными туне, т. е. без заслуги. Каковые книги, по прочтении, передаются от меня в монастырскую библиотеку в общую пользу. К сему скажу вам то, что общий блаженный наш старец батюшка отец Макарий как в жизни своей всех назидал и словом и делом, так и по преселении своем в вечность продолжает назидать богомудрыми писаниями своими. А я таковой благодати не сподобился окаянства ради, ибо никого ничем не пользую, ни делом, ни словом, а по смерти и кольми паче, то хотя собранные мною книги и переданные в монастырскую библиотеку не принесут ли кому пользу?» Для о. Антония типичны такие предложения новоначальным: «Пришло мне на мысль предложить вам: не угодно ли вам прочесть Четь-Минею, т. е. Жития Святых, весь год? Я бы вам свои книги стал присылать для прочтения». «Усердствую вам книжечку: «Акафист Св. Ангелу, неусыпному хранителю вашей жизни», которую прошу принять и прочитывать хотя один раз в месяц, и с оною прилагаю вам еще несколько книжечек, а именно: «Слово о смерти» (святителя Игнатия), чтобы вам не бояться смерти, и еще «Уроки из жизни святителя и чудотворца Тихона Задонского», из коих хотя един во славу Божию утвердите себе, ибо есть русская поговорка: век живи, век и учись!»

Юноше 14–15 лет: «Прошу вас принять от меня убогого прилагаемую при сем книгу – Житие святого Иоанна Златоустого, и прошу вас оную со вниманием прочитать. Вы в ней увидите, чем святый Иоанн Златоуст в юности своей занимался, какую имел любовь и почтительность к своим родителям, в особенности к своей матери, ничего не делая без совета и благословения их. Дай Бог и вам во всю жизнь свою хранить любовь и почтительность к ним, ничего не делая без совета и одобрения их!» Вот пишет он человеку взрослому: «Вы спрашиваете меня, какие читать книги? Советую читать наиболее духовные и оными напитывать свою душу, или нравственно-духовные: «Училище благочестия», и – «Жития русских святых», новое сочинение Муравьева; «Письма Святогорца» и еще – «Письма с Востока», соч. Муравьева, и его же «Путешествие к русской святыне» и во Иерусалим и проч. Еще прочтите жизнеописание графини Орловой-Чесменской Анны Алексеевны, сочинение Н. Елагина. Романов же, хотя они и приятны для чтения, читать вам не советую».

Пишет он о житии, поразившем его самого: «Жизнеописание Киевского старца Парфения читал я, но с великим огорчением, ибо увидел я в нем себя, что я только одно голое наименование монашества имею на себе, без добрых дел! Сочинил эту историю Киевской духовной академии ректор о. архимандрит Антоний, а поправлял ее во многом сам митрополит». В июне 1856 года в письме к болящей монахине о. Антоний шлет выписки из святых Отцов – Аммона, Афанасия Александрийского и Исаака Сирина.

Племянница великого старца Зосимы (Верховского), основателя женской Зосимовой пустыни близ Боровска, настоятельница этой обители игуменья Вера (в миру Вера Ильинична Верховская) написала и выпустила в свет обширное и прекрасное описание жизни старца с приложением его наставлений. В свое время старец Зосима имел своим наставником старца Василиска, и они много отшельничали в лесах не только центральных губерний, но и в сибирской тайге. Второе издание книги вышло в 1889 году Игуменья Вера, в это время духовное чадо (как и многие насельницы ее обители) о. Антония, прислала ему эту книгу». Он отвечал: «Жизнь боголюбивого старца вашего преподобного отца Зосимы и богомудрые изречения его… Вы изданием сих книг доставили великую пользу для многих чтущих, особенно же для иночествующих». И далее: «При сем и я, убогий, прилагаю вам пять книг преподобного Исайи отшельника, которые посылаю от искренней любви моей к вам о Христе Иисусе».

Спешит старец посылать книги, зная и чувствуя, что в них есть нужда, что они сделают свое доброе дело… Шлет акафисты и жития подвижников святой горы Афон, шлет тома Четьих-Миней и выписки из творений святых Отцов». Не устает дающая его рука. А в монастырской библиотеке монахи и послушники берут книги, находят в них заметки многоуважаемого ими старца, и книги эти делаются оттого им еще дороже, и интерес их возрастает. Так и получается общая польза всей братии.

Преподобный Антоний имел великий дар утешения болящих. Сам всю жизнь несший с терпением тяжкие недуги, он понимал других, и если кто, болея, унывал или даже отчаивался, он спешил ободрить его, указать ему смысл посланных Господом страданий, утешить. И, конечно, с сердечным участием молился о них, испрашивая им у Господа облегчения или выздоровления. Он много писал таким людям, бывало, и навещал. И его молитва, его слово действовали на человека страдающего, как живительная роса на поникнувшую от жара траву. Это была любовь к ближнему, исполнение великой заповеди Божией. Из многих случаев и писем – вот одно, писанное примерно в 1853 году. Оно адресовано к одной женщине, матери молодой монахини, подвизавшейся в Шамордине, – и мать, и дочь были духовными чадами о. Антония.

«Многоболезненное и безотрадное состояние здравия вашего приводит и мое сердце в соболезнование о вас, почему по долгу любви и сострадания моего я ежедневно молил и молю Господа Бога, чтоб даровал вам христианское терпение в болезни вашей и облегчение. Но если доселе продолжается болезнь, то это не потому, будто бы не слышит Бог молитвы молящихся к Нему, но потому некоторых оставляет Он без исцеления, чтоб лучше и более облагодетельствовать человека страждущего, дабы чрез временное страдание освободить человека грешного не точию от вечных мучений за грехи, и соделать наследником Небесного Царствия…

Если посмотреть на человека здорового и посмотреть на человека долговременно страждущего и рассмотреть состояние души одного и другого, то кого из них назвать блаженным или окаянным – здорового или страждущего? Например, вы в болезни своей сколько раз приносили раскаяние в грехах своих пред Господом Богом и пред духовным отцом и приобщались Святых Тайн? Между тем здоровому человеку некогда и подумать о грехах, а если случится поговеть однажды в год, то не столько из усердия, сколько из приличия, чтоб сказать: «И я нынче говела». А исповедь бывает такая, – больше немая, т. е. ничего, кажется, нет на душе. Вы в болезни своей сколько из глубины души испустили пред Богом тяжких воздыханий, которые все видит и слышит Господь. Но у здоровых совсем бывает не то; если же и они когда вздыхают, то больше о том, когда долго не видят кого, когда давно не имеют весточки о чем. Вы в болезни своей нередко орошали лице свое слезами, а здоровые люди вместо слез сколько каждый день потратят мыла на лице свое, чтоб было чисто, а об душе ни слова. Вы в болезни своей очи свои часто с молитвою обращаете к образу Христа Спасителя и к Пречистой Его Матери, а здоровые дамы или девы вместо образа раз по сту в день посмотрят на себя в зеркало, а помолиться хорошенько или перекреститься как должно – некогда. А посему вы ныне в болезненном состоянии своем блаженнее всех здоровых, окружающих вас; а к сему еще и вечное блаженство на небеси приготовлено для вас от Господа Бога, о чем во страдании своем радуетеся вы и веселитеся, и от всея души благодарите милосердаго Бога, что у Него для страждущих приготовлено великое множество милости и утешения, которые в свое время получите вы за молитвы Богородицы».

Может, и не все так делала эта страждущая, как пишет ей о. Антоний, но он, зная ее душевные качества, знал и то, что она может так вот мужественно вести себя в болезни. Вот он и пишет ей все это, исподволь наставляя и поучая ее.

---

Осенью 1853 года в тамбовском селе Троекурове умирал старец Иларион, прозорливец и чудотворец, великий постник и молитвенник. Вокруг него в течение последних лет собралась женская община. При помощи верных старцу богатых благодетелей и благодетельниц шли хлопоты об открытии в Троекурове монастыря, и уже куплена была земля, строились храмы. Старец доживал последние дни, не вставал с диванчика и ничего не вкушал, кроме двух-трех ложечек святой воды. В эти дни приезжало проститься с ним много его духовных чад (а потом на похоронах было более десяти тысяч человек). Посетил его и надворный советник Федор Захарович Ключарев, издавна относившийся со своими духовными проблемамик о. Илариону и бывший большим его почитателем. Старец сказал ему: «Прошу тебя, не оставь моей обители, а я, если обрету дерзновение пред Господом, потщусь исходатайствовать тебе Царствие Божие в обителях небесных… Мне уже недолго жить, а ты поезжай в Оптину Пустынь, там ведь хорошие старцы есть – Макарий и другие… вот у них и проси совета, они научат тебя, что предпринять для жизни духовной». Старец Иларион имел особенную любовь к Оптиной Пустыни. Летом 1839 года сказал он Александру Михайловичу Гренкову (будущему старцу Амвросию): «Иди в Оптину… Ты там нужен». Он провидел будущее этого семинарского учителя, стремившегося к монашеской жизни.

Ключарев был человек богатый. Уездные помещики избрали его предводителем дворянства (главное его имение село Иворовка находилось в Тульском уезде). От своих средств он много помогал монастырям, особенно Троекуровской общине, где второй такой благотворитель назначил Ключарева душеприказчиком при своем духовном завещании. Впоследствии Федор Захарович собирал материалы о старце и готовился составить его жизнеописание (эти материалы, оставшиеся после его кончины, пригодились о. Агапиту (Беловидову), написавшему и издавшему книгу об о. Иларионе (Троекуровском).

Шесть лет спустя Федор Захарович исполнил благословение старца Илариона относительно Оптиной Пустыни. 19 января I860 года, уже по благословению оптинского старца Макария, он вступил в число братства Иоанно-Предтеченского Скита, а супруга его – в Белевский Крестовоздвиженский монастырь. Федор Захарович несколько лет жил на скитской пасеке в доме, где некогда помещался старец Леонид. Получив разрешение построить себе келлию, он выбрал место возле пруда, против алтаря скитского храма, где еще находилась келлия покойного схимонаха Вассиана, окруженная небольшой рощицей. Келлию эту за крайней ветхостью разобрали, и Ключарев построил здесь поместительный дом, в котором внизу было две половины (монахам в Скиту полагалось жить хотя в разных келлиях, но в одном доме по двое), а наверху мезонин, в котором размещена была скитская библиотека. Федор Захарович долго ходил в послушниках и только 29 января 1867 года был пострижен в рясофор. Постригали его в скитском храме Иоанна Предтечи перед бдением на праздник Трех Святителей. «В этот самый день, – записано в скитской Летописи, – в Оптину Пустынь была принесена в первый раз св. чудотворная Калуженская[4] икона Божией Матери, которая во время бдения стояла в монастыре в Казанской церкви, а на 30-е число утром в 4 часа была перенесена в скитскую церковь к ранней обедне». Одна из Белевских сестер, видя, как скитские братия в темноте, со свечами и пением, в сопровождении толпы народной, переносили св. икону в Скит, вспомнила, что в I860 году, когда Федор Захарович поступил в Скит, она видела во сне, будто в Оптинский Скит входит какая-то женщина в сопровождении множества людей со свечами, и на ее вопрос, что это значит, ей отвечали: «Постригают Ключарева». «Женщина» эта – чудотворная икона Божией Матери. Сон сбылся через шесть лет. Скитоначальником тогда был о. Иларион (Пономарев). Старцем после кончины о. Макария стал его ученик иеромонах Амвросий. О. Иларион также имел старческие дары. Он и стал духовным отцом о. Феодора. Отцу Феодору было пятьдесят лет. Здоровье его было сильно нарушено. Более всего беспокоили его ноги, особенно правая, бывшая в ранах и иногда укладывавшая его в постель из-за кровотечений.

В 1869 году во второй половине ключаревского корпуса поселен был Александр Николаевич Лихарев, который в миру был – вот уж совпадение какое! – предводителем дворянства Каширского уезда, соседнего с Тульским, где такую же должность имел о. Феодор. Лихареву было 53 года. Он, как и Ключарев, договорился с супругой об уходе их обоих в монашество, он – в Оптину она – сначала в Орловский монастырь, потом в Белевский. Лихарев был высокого роста и тучного телосложения, настоящий великан. Когда он, как послушник, облачился в огромный подрясник и опоясался широким ремнем, то о. Иларион, увидев его, сказал, шутя: «Ну, по коню и сбруя!» Как дворянин, да еще служивший в гвардии (был кавалерийским ротмистром), Лихарев общался очень запросто с высокими особами, ничуть не смущаясь. Но вот при оптинских старцах он смущался. Они его поражали своей тонкостью, умением со всяким человеком найти верный тон. «Ну, о. Амвросий, – скажет он, бывало, – все-таки получил образование в семинарии, а батя-то, батя-то? (так называл он своего старца о. Илариона), ведь он в миру был портной и ни в какой школе не обучался никаким наукам, а какое благородство, какая сдержанность в манерах!»

Послушник Александр из-за своей тучности склонен был к водяной болезни, которая у него и началась. 9 февраля 1873 года, во время болезни, он был пострижен в мантию без перемены имени. Всех – даже старцев и архимандрита Исаакия, настоятеля, удивлял он в предсмертные дни благодушным и даже радостным настроением. «О, что я чувствую теперь! – говорил он. – Во всю мою жизнь, при разнообразных светских удовольствиях, никогда не ощущал я такой радости, как теперь… И кто я? И что я, что сподобил меня Господь такой великой милости?» Вскоре по кончине о. Александра супруга его м. Надежда видела замечательный сон: «Вижу будто бы, – сказывала она, – едем мы с мужем в прекрасном экипаже, запряженном тройкой великолепных рысаков.

Кони мчатся птичьим полетом, а о. Александр только с важностью покрикивает: «Пошел! пошел!..» Взглянула я на него, и вид его представился мне таким величественным, что я сказала: «О, что-то ты уж как царь какой!» А он ответил: «Я не царь, а еду к Царю!»»

О. Феодор как-то отлучился в свою Иворовку и долго не возвращался; о. Иларион послал за ним благочинного, о. Анатолия (Зерцалова), который приехал туда 27 ноября 1870 года на празднование иконы Знамения Божией Матери. В этот день о. Феодор заболел, у него сделалось сильное кровотечение из больной ноги. Едва поправившись, он вернулся в Скит, и там приступ кровотечения повторился. 24 декабря он был особорован таинством елеосвящения, а в январе 1871 года пострижен в келлиях старца Амвросия тайно в мантию о. Анатолием (Зерцаловым). В конце января с о. Феодором был легкий удар, от которого он оправился, но ослабел памятью. К молитве же оставался усерден, посещал службы в обители, а когда ослабевал, то ходил в скитскую соборную келлию на правила. В марте 1872 года о. Анатолий постриг его в великую схиму.

В скитской Летописи под 14 мая 1872 года записано: «В воскресенье пред обеднею привезено из Москвы для погребения тело Александры Николаевны Ключаревой, супруги В. Ф. Ключарева, скончавшейся в Москве 8-го мая. После обедни была соборная панихида, и после оной были похороны». Эта покойница была невесткой о. Феодора, женой его сына Василия. Ее звали Александра Николаевна. Она умерла 25-ти лет и оставила ему двух девочек-близнецов Веру и Любовь, которым еще не исполнилось и года. Василий же, человек еще молодой, далекий притом от всяких духовных вопросов, вскоре после смерти жены увлекся некоей особой, женился на ней, но та решительно отказалась воспитывать чужих младенцев. Что было делать? Он поступил так: отвез детей к матери в Белевский монастырь, а она была уже схимонахиня. Имя ее было матушка Амвросия. По благословению старца Амвросия, ее духовного отца, она вышла из монастыря и поселилась с девочками в гостинице при Оптиной Пустыни. Еще осенью 1871 года по просьбе о. Амвросия матушка Амвросия, находившаяся в монастыре, выкупила в селе Шамордине имение помещика Калыгина, где впоследствии и образовалась с Божьей помощью и хлопотами старца Амвросия знаменитая Шамординская женская пустынь.

Еще перед уходом в монастырь супруги по необходимости произвели раздел имений, так как надо было выделить законную часть сыну, да и матушка Амвросия должна была жить в монастыре на свои средства в своем доме-келлии, со своими келейницами, – Крестовоздвиженский Белевский женский монастырь не был общежительным. Судя по расходам, которые она несла по благословению старца, средства у нее были немалые. В монастыре жила она с целым штатом келейниц, бывших своих крепостных, которые не пожелали расставаться с ней и сами склонны были к иноческому житию. С ними она переселилась и в оптинскую гостиницу, а потом и в Шамордино. Эти женщины, многие из которых еще в монастыре постриглись кто в рясофор, а кто и в мантию (как м. Алимпия) стали потом первыми насельницами новой обители, и, в отличие от поступавших сюда потом, их называли «ключаревскими».

Старец Амвросий пока не открывал своих намерений о будущем монастыре и говорил м. Амвросии: «Будешь жить там как на даче со своими внучками, а мы будем ездить к тебе в гости». Он опекал своих маленьких крестниц, оберегал от роскоши и благословлял одевать их попроще и позволять поститься. Беседуя с малютками, он умел повлиять на их сознание, склоняя их к молитвенному, духовному настроению, и они тянулись к нему, исполняли многое из того, что он советовал, и очень рано начали стремиться к иночеству. Старец знал, что им это нужно сейчас, что у них не будет другого времени. Господь открыл ему их судьбу. В это же время он шаг за шагом побуждал м. Амвросию расширять маленькое имение, прикупать то леса, то земли, то один соседний хутор, то другой… В конце концов было приобретено все, что и принадлежало впоследствии Шамординской обители.

16 июля 1872 года во время вечерней службы с о. Феодором случился удар. Его перенесли из храма в келлию и подали первую помощь. Он пришел в себя и, хотя лишился языка и движения, но был в сознании. Три дня подряд его причащали Святых Христовых Тайн. 20-го пришел к нему старец Амвросий, который преподал ему последнее благословение. 21 июля о. Феодор мирно скончался. Вечером этого дня тело его было перенесено в скитскую церковь, где было отслужено несколько панихид, а 23 числа после ранней обедни – в монастырь в сопровождении всей скитской братии.

На пути пять раз совершалась лития: между келлиями старцев, у скитских Святых врат, возле гостиницы, у северных врат обители и возле Введенского собора. Обедню служил отец игумен (вскоре архимандрит) Исаакий с четырьмя иеромонахами. Похоронили о. Феодора близ могил его тещи – м. Афанасии (Варвары Львовны Мартемьяновой) и невестки – Александры Николаевны Ключаревой. На погребении о. Феодора были о. настоятель и 14 иеромонахов. Присутствовавший здесь обер-прокурор Синода граф Александр Петрович Толстой (перед отъездом за границу для лечения приехавший помолиться в любимой им Оптиной) сказал, увидя, как хоронят о. Феодора: «Монашеские похороны торжественнее царских».

Месяца за два до кончины о. Феодора старец Амвросий приехал в Шамордино навестить м. Амвросию с внучками и посмотреть местность. Автор Жизнеописания о. Амвросия архимандрит Агапит (Беловидов) – тогда, в 1872 году, постриженный вместе с будущим старцем о. Иосифом в мантию – пишет, что старец Амвросий, приехав, «тут же благословил м. Амвросию построить новый корпус для сестер-послушниц (бывших ее крепостных) и проговорил: «У нас здесь будет монастырь». Но какими судьбами могло это случиться? Законные наследницы купленного имения, внучки м. Амвросии, теперь были еще малютки, которым впереди улыбалась долголетняя и, вероятнее всего, супружская жизнь. Так можно было думать по-человечески, так и думала бабушка этих малюток». Старец стал в летнее время приезжать сюда и жить по нескольку дней. Его сопровождали келейники – отцы Михаил и Иосиф. Тайно от всех во время этих пребываний старец обдумал расположение всех построек и угодий будущего монастыря. Матушка Амвросия хотя и не была прозорливица, но она была верная раба Божия и в послушании старцу всегда была тверда. «Благочестивое настроение м. Амвросии (Ключаревой) отражалось на всем, что было к ней близко, – пишет о. Агапит. – В новом имении и тогда уже текла жизнь, близкая к монашеской. Сама же Ключарева продолжала жить по-прежнему на гостином дворе при Оптиной Пустыни, впрочем так, что со своими внучками она была почти неразлучна: то сама подолгу гостила в имении, то их брала к себе».

Отроковицы подросли, и влияние на них крестного отца их старца Амвросия и монастырской жизни усилилось. Они одевались просто, много молились и, по-монашески, отказались есть мясо. В августе 1881 года м. Амвросия занемогла и составила духовное завещание, где Шамордино было отписано в наследство внучкам. Старец, однако, предложил ей внести в завещание и следующее распоряжение: в случае смерти внучек имение должно будет перейти в собственность живущей в Шамордине женской общины. Не придав этому никакого значения, м. Амвросия вписала это и 23 августа мирно почила. Тело ее предано было земле на кладбище Оптиной Пустыни. Одна из ключаревских прислужниц, постриженная в монашество с именем Алипии, стала старшей распорядительницей в Шамордине под руководством старца Амвросия и воспитательницей отроковиц Веры и Любови.

В начале 1882 года вдруг объявился отец отроковиц, В. Ф. Ключарев, живший в Калуге и до сей поры не дававший о себе знать. Он заявил свои права на дочерей, и ему не понравилось полумонашеское их воспитание. Поэтому, забрав их из Оптиной, он отвез их в Орел в пансион госпожи Чибисовой (которая, к счастью, была верным духовным чадом старца Амвросия). Они проучились там одну зиму. На лето отец нанял для них дачу где-то далеко от Оптиной и приказал весной явиться к нему в Калугу. По их просьбе он, однако, разрешил им заехать в Оптину Пустынь проститься со старцем и матушками. Они поселились в знакомом номере оптинской гостиницы и жили там некоторое время, посещая монастырские службы, бывая у старца и печалясь о том, что надо менять образ жизни. О. Амвросий сказал им, что их жизнь изменится не так, как желает того их отец, что они скоро будут счастливы и получат все, о чем они мечтали, думая о своем предполагаемом монашестве.

31 мая Вера и Любовь обе заболели дифтеритом. Их положили в разных комнатах и вызвали врача из Козельска. Болезнь не поддавалась лечению. Отроковицы слабели, угасали. Пока могли, посылали о. Амвросию записочки с просьбою помолиться о них. Их соборовали, а старец пришел и перед причастием исповедал их. Шамординские послушницы с любовью ухаживали за ними и потихоньку от них плакали.

Они знали от врача, что дело идет к смерти… Вера умерла 4 июня, Любовь – 8-го. Их похоронили на оптинском кладбище рядом с могилами их деда и бабушки, прабабушки и матери.

По условию завещания Шамординское имение со всеми строениями и угодьями перешло в полное владение насельниц зарождавшейся обители. Вера и Любовь Ключаревы явились как бы отроковицами-основательницами будущего многолюдного монастыря, и их здесь никогда не забывали. На последней фотографии (снятой зимой в Орле) им по 12 лет. Вера сидит на стуле, Любовь стоит рядом. На них темные пансионские платья и передники. Обе они глядят серьезно, в больших темных глазах их как бы читается спокойная дума о Господе Боге, о Божьем рае, о вечной жизни в общении с Ангелами и преподобными.

---

Родители преподобного Макария (в миру Михаила Николаевича Иванова. 1788–1860 годы) не захотели жить в родовом Орловском имении Ивановых Щепятине, а начали свою супружескую жизнь в небольшом сельце Железники, находящемся в Калужской губернии, также принадлежавшем им. Три были причины тому. Во-первых, – тишина и красота места, во-вторых, – близость Лаврентьева монастыря, в-третьих, – соседство Калуги, только что перестроенной, как и большинство губернских городов, по регулярному плану, отчего маленький городок получил как бы что-то от Петербурга – особенно в центре, где выстроены были монументальные служебные здания.

Николай Михайлович и Елизавета Алексеевна Ивановы не подражали тому евангельскому богачу, который, когда ему «угобзилась» нива, сказал своей душе: «Яждь, пий, веселися», – нет. Они имели достаточно средств, чтобы жизнь свою превратить в сплошной праздник, как это часто бывало и бывает среди людей, имеющих деньги, но совесть которых уснула. Нет, не таковы были супруги Ивановы, не так они были воспитаны. Это были настоящие православные христиане, любящие Христа, милостивые и благоговейные. Они посещали монастырь, который был виден из окон усадебного дома, стоявшего на холме. Глубокая зеленая долина, пестревшая массой цветов, отделяла его от другого холма, где за крышами слободы Подзавалье, утопавшей в садах, сияли купола и кресты обители. По долине протекала речка Ячейка, тихая и задумчивая. По берегу ее бродило стадо – коровы и овцы. Воды реки бежали к недалекой отсюда Оке. За монастырем начиналось городское кладбище и виднелись дома городской окраины. Необыкновенной красоты было место.

Усадебный дом, расположенный на окраине сельца, был окружен разными служебными постройками и обширным парком, раскинувшимся по склону холма, – на другом его склоне весело белела и трепетала зелеными листочками светлая березовая роща. Здесь хорошо было в любое время года и при всякой погоде – в летний жар и в зимнюю стужу. Плыл над холмами колокольный звон, говорил верным Христу сердцам о Боге, напоминал о молитве и Страшном Суде… Николай Михайлович и Елизавета Алексеевна ждали своего первого ребенка и усердно молились дома и в монастыре, которому оказывали щедрую помощь в его нуждах. А в обители возносил о молодых супругах молитвы архимандрит Феофан с братией, настоятель. Он был духовным руководителем и другом Ивановых.

20 ноября 1788 года в усадебном доме сельца Железники родился первенец Ивановых – сын Михаил (будущий преподобный старец Оптиной Пустыни). Крещен он был в честь святого благоверного князя Михаила Тверского. Затем, с течением времени, родились у супругов еще три сына и дочь. Всех крестил архимандрит Феофан, который потом принимал участие и в воспитании этих детей. Много хорошего восприняли они от этого доброго и мудрого наставника.

Младенец Михаил радовал своих родителей тихим и ласковым своим характером. Не обращая внимания на игрушки, он прислушивался к колокольному звону, к молитвам отца и матери, а также и к щебету птичек, клевавших зерна в кормушке за окном. Его часто приносили к обедне и причащали Святых Христовых Тайн. Обитель стала для него вторым домом. Завидев о. Феофана, он радостно бежал к нему… Батюшка медленно благословлял его и клал на его русую головку широкую ладонь. А однажды, как рассказывал впоследствии старец Макарий, во время обедни Миша увидел сидящего в алтаре на стуле о. Феофана; не успели родители удержать мальчика, так быстро вбежал он в алтарь через Царские Врата.

Умилительно было смотреть, как Миша обходил храм и прикладывался к тем иконам, до которых мог дотянуться. А к некоторым его поднимали. Подолгу он смотрел на Христа Младенца на иконе Богоматери и шевелил губами, словно молился, еще не научившись говорить. Когда он подрос – начал задавать родителям вопросы по поводу изображенного на фресках и на иконах.

Храм был в два этажа. Наверху церковь Рождества Христова, внизу – блаженного Лаврентия Калужского. Здесь под спудом, то есть глубоко в земле, находились его святые мощи. Возвышающаяся над ними рака, благодаря усердию родителей Миши, была высеребрена. Над ракой помещалась большая икона, на которой блаженный был изображен в белой рубахе, белых портах, овчинном косматом плаще, с секирой и свитком в левой руке. Взгляд у него был суровый, мужественный, вся фигура его дышала силой. Необычный, непохожий на других святых человек! Миша долго смотрел на него, боясь подойти близко, но подойти хотелось.

– Кто это? – спросил он отца.

– Блаженный Лаврентий, сынок, чудотворец.

Мал был еще сын, но Николай Михайлович решил рассказать ему о святом Лаврентии поподробнее.

– Много лет тому назад, ну – лет сто пятьдесят, наверно, или более, – стал рассказывать Николай Михайлович, – в Калуге жил князь Симеон, правитель княжества. Его дом стоял над Окой, которая тогда была гораздо шире теперешней. Были у него советники бояре, слуги-отроки и храбрая дружина… Один человек из славного боярского рода Хитровых на удивление всем не носил богатых боярских одеяний, а надел на себя простую крестьянскую рубаху и такие же порты, а в холодное время накидывал на плечи плащ из овечьей шкуры. Ходил же всегда – лето и зиму – босым. Он был начитан в духовных книгах, любил церковную службу и много молился. На вопросы отвечал охотно, но загадочными присловьями и притчами. Со временем люди поняли, что он имеет дар прозрения и что через него Господь открывает Свою волю по тому или иному случаю.

– А зачем ему топорик? – спросил Миша.

– Это не простой топорик… Видишь, на какой длинной он ручке? Этим чудесным оружием святой сослужил службу всему Калужскому княжеству. Вот что тогда случилось. Однажды береговые дозорные, давно уже знавшие о том, что далеко за рекой движется татарское войско, сообщили, что оно направилось в сторону Калуги. На его пути начали подниматься клубы черного дыма – горели русские селения. Князь Симеон с дружиной вышел к Оке. Они отвязали бывшие здесь у берега лодки, погрузились на них и приготовились встречать врага прямо на воде у противоположного берега, не давая ему переправиться. И вот появились многочисленные всадники. Передние из них бросились с конями в воду, задние напирали на них, а дружина князя с лодок начала крушить вражескую силу. Князь Симеон был примером для всех. Закипела сеча на воде, которая скоро покраснела от крови.

– А князя не убили?

– Нет, сынок. Слушай далее. Блаженный Лаврентий, остававшийся в доме князя, духом прознал, что калужанам приходится трудно, что они начали уставать. «Дайте мне мою секиру острую! – воскликнул он громким голосом. – Напали псы на князя Симеона! Пойду и обороню его!» И вдруг на реке рядом с князем неведомо как оказался в лодке блаженный Лаврентий со своей секирой на длинной ручке. «Не бойтеся!» – крикнул он русским воинам и пустил в ход свое оружие, и такое страшное опустошение произвел во вражеском войске, что оно дрогнуло, подалось назад, а потом и вовсе бросилось бежать. Вот что это за топорик! Остатки татар ушли за леса, и больше о них ничего не было слышно. Когда закончилась битва, оглянулся князь Симеон и не увидел в лодке блаженного Лаврентия, как бы и не было его тут… Возвратясь в свой терем, князь нашел его здесь. Не было у него никакой секиры в руках, а только палка-посох Однако, потрясая ею, блаженный, как бы юродствуя, сказал: «Оборонил я от псов князя Симеона!» А князь рассказал всем своим ближним о том, как Лаврентий чудесно появился в его лодке и действительно оборонил Калужское княжество от врагов.

– Почему же не в Калуге, а здесь находятся его мощи? – спросил Миша.

– Потому, – отвечал отец, – что блаженный часто удалялся из княжеского дома, шумного и многолюдного, для молитвы в это самое место. Тут тогда был сплошной лес, а в нем находилась небольшая древняя церковка. Монастыря тогда еще не было. Лаврентий молился Богу и много добра совершилось в Русской земле по его молитвам. Здесь его и похоронили, когда он отошел ко Господу, славя Его и Матерь Божию до последнего вздоха.

Маленький Миша был очень взволнован этим рассказом. А когда монастырская братия начала петь акафист святому, он понял, о чем говорится в одном из кондаков: «Сила Божия осени тя, святе Лаврентие, и ратоборца крепкого христианам противу полчищ агарянских яви тебе, егда благовернаго князя Симеона от погибели смертныя явлением твоим избавил еси секирою супостата поражающа и в бегство неверныя обращающа, верныя же побуждающа победную песнь Христу Богу возносити: Аллилуиа!»

А Миша, сам не зная почему, прошептал: «Блаженный Лаврентий! Помолись обо мне, и я хочу быть таким воином, как ты».

Прошли годы, и Миша в самом деле стал воином Христовым, сильным в брани с врагом страшным и беспощадным – сатаною и его воинством. Приобретя опыт в этой борьбе, он, уже старец Макарий, начал укреплять и других многих. Господь, – поучал он, – «велит препоясаться истиною, облечься в броню правды, обуть ноги в уготование благовествования мира, восприять щит веры, в нем же возможно все стрелы разжженные лукавых угасити, и шлем спасения восприять, и меч духовный, иже есть глагол Божий… Хотящим спастись неминуемо предлежит брань духовная со врагами душ наших».

Но нелегко было приобрести ему, ставшему монахом, всё это оружие, – дорогой ценой доставалось оно: постом и бдением, чтением духовных словес и богомыслием, коленопреклонениями и молитвой, скорбями и недугами, переносимыми с терпением. И всё-всё это покрывало смирение – оружие, против которого вражья сила уж совсем никак не может устоять. Смиренный никого не осуждает, кроме себя самого. «Пишете, что вы не имеете смирения, – отвечал старец на одно из многочисленных писем к нему, – а знаете, как оно нужно для мира и спокойствия душевного. За него-то у нас и война с гордыми бесами, которые стараются внушить нам всё противное смирению… Господь наш Иисус Христос повелел научиться от Него смирению и кротости… Не думайте ж, чтобы сие богатство скоро и беструдно можно было стяжать, но многим временем, трудами, самоукорением и сознанием своей немощи и нищеты».

Не только свои духовные труды, но и молитвенная помощь святых помогла старцу Макарию стать сильным в этой брани – в том числе, конечно, и молитва блаженного Лаврентия, который как бы вручил ему свою боевую секиру, сокрушающую супостатов.

Приобрел старец Макарий и еще одно сильное оружие против бесов: милосердие. «Свойство милостыни, – писал он, – есть сердце, сгорающее любовью ко всякой твари и желающее ей блага. Милостыня состоит не в одном подаянии, но в сострадании, когда видим сродно нам созданного человека в каком-либо злострадании и, если можем помочь ему чем-либо, помогаем».

Еще совсем маленьким узнал он от своего отца о том, как нищелюбива и милостива была его мать – бабушка Миши. Она помогала нищим и бедным, а также старалась тайно (но все об этом, конечно, знали) посещать тюрьмы, чтобы наделить арестантов булками и пирогами домашнего изготовления. А однажды, как рассказал Мише отец, произошло с бабушкой и дедушкой приключение, в общем, довольно страшное, но окончившееся благополучно.

– Как-то зимой, – рассказывал отец, – дедушка с бабушкой отправились куда-то в кибитке, а в лесу перед ними вдруг затрещало огромное дерево, стоявшее обок пути, и упало – ровно поперек дороги. Это сделали разбойники для того, чтобы остановить мчащихся коней. Они выбежали из леса, связали кучера и открыли дверцу кибитки. Бабушке и дедушке грозила неминуемая смерть. Но тут один из разбойников, державший в руке топор, всмотрелся в их лица и закричал: «Стой, братцы! Не трогай никого!» Он узнал бабушку, из рук которой много раз получал в тюрьме то пироги, то немного денег. У дедушки с бабушкой отобрали двух лошадей, а одну оставили, чтобы им можно было добраться до своего места.

Вот какова милостыня – и перед Богом хороша, и на земле спасает. Этот рассказ отца хорошо запомнился старцу Макарию – были случаи, когда он и пересказывал его.

Многие годы подвизался старец Макарий сначала в Площанской обители, бедной, где иноки ходили в лаптях, потом в Оптиной Пустыни в Иоанно-Предтеченском Скиту. Не только монастырской братии, но и многим русским людям оказывал он благодатную духовную помощь. Его имя стало известно среди всех православных людей России. Старцем же он стал после кончины своего учителя, преподобного Льва. А рядом с ним возрастал и совершенствовался духовно будущий великий старец Амвросий, ученик преподобного Макария.

Летом I860 года, незадолго до своей кончины, старец Макарий поехал в Лаврентьев монастырь, который стал с некоторого времени кафедральным в епархии, чтобы проститься с епископом Калужским Григорием, отъезжавшим в Петербург для присутствия в Синоде. Там, в памятной с детства обители, он со своими спутниками, иноками из Скита Оптиной Пустыни, отправился на кладбище, откуда открывался вид на тот холм за речкой Ячейкой, где стоял дом его родителей и где провел он младенческие годы. Дома уже не было, он был продан на своз, то есть кем-то куплен, разобран и увезен. За парком виднелись ветхие крыши сельца Железники. По склону холма к речке так же весело сбегала светлая березовая роща… Вздохнул старец.

Отсюда пошел старец Макарий по кладбищенской аллее искать могилу иеромонаха Павла, бывшего настоятелем Площанской пустыни, постригавшего его некогда в монахи. Могилка оказалась заброшенной, поросла травой…

– Вот и нам всем предлежит путь, – сказал старец задумчиво. – Одному ранее, другому позже… А мне уж и пора.

Это было в июле. А 7 сентября старец Макарий после тяжкой болезни скончался в своем родном Скиту. Как записал тогда скитский летописец: «Наступило утро того дня, в который Господь благоволил поять к Себе душу верного раба Своего».

Не ошиблась Елизавета Алексеевна, мать старца, сказавшая некогда о своем маленьком сыне: «Сердце мое чувствует, что из этого ребенка выйдет что-нибудь необыкновенное».

---

Иеромонах Платон (Покровский), помощник старца Макария в деле Оптинского книгоиздания, был человек образованный. Учился он в Тамбовской духовной семинарии в одно время с будущим Оптинским старцем Амвросием, с которым тогда был дружен. Но в монастырь пришел позже о. Амвросия. В миру звали его Павел Степанович. Еще не будучи постриженным, он жил в Иоанно-Предтеченском Скиту и был одним из келейников старца Макария. К монастырской жизни привыкал он с трудом, и иногда у него появлялся помысел об уходе назад, в мир… Но все же любовь к жизни духовной, молитвенной, преобладала в нем, – и Господь Бог, видевший его сердце, удерживал его в ограде. Он был музыкант, то есть играл на скрипке, хорошо пел. А в Оптиной стал регентовать на клиросе. Вот несколько эпизодов из его воспоминаний о старце Макарии.

«Одно время, когда я шел к старцу, скрипичная музыка особенно одолевала меня. Всю дорогу воображением я наигрывал разные увертюры, вариации и т. д. Когда же вошел в келлию к батюшке, он, как старец прозорливый, встретил меня такими словами: «Что ты все играешь? Какие там польки, вальсы, мазурки? А по-нашему вот как…» И так как старец в миру сам был скрипач, то начал тут же руками представлять игру на скрипке, копируя меня и вместе приговаривая: «Барыня, барыня…» Старец действовал руками с проворством и искусством артиста и принял такую позу отчаянного скрипичного игрока, что я, удивленный этим явлением, рассмеялся и совершенно растерялся. «Вот как по-нашему, – прибавил батюшка, живо выпрямившись и приняв обычное свое, но веселое положение. – А то что там по-французски… завывает, завывает». Рассмешив меня этим до крайности и вполне утешив, батюшка меня отпустил… Вот уже более десяти лет живу я в Скиту, и прежние скрипичные грёзы уже не беспокоят меня…

Пришел я однажды к батюшке испросить у него благословения пропеть в церкви вместо причастного стиха вновь расположенный по нотам догматик 6-го гласа: «Кто Тебе не ублажит, Пресвятая Дево…». Батюшка в это время сидел в своей келлии один за письмами. На мою просьбу он, положив на стол перо, начал рассматривать принесенные мною ноты. Наконец, послушав от меня напев догматика и, без сомнения, желая преподать надлежащее понятие о пении церковном, и притом разумном, он сказал мне: «Ну что ты разучиваешь все новое партесное? Ну что в нем особенного? Как его можно сравнить с нашим церковным пением? Мы вот как этот догматик певали». И старец запел его по церковному напеву. Строго церковное его нотное пение проникнуто было самым искренним чувством вполне понимаемого им песнопения. Он воспевал Небесную Царицу Деву, как бы стоя пред Ней и созерцая славу Ее. Я забыл свои ноты и с изумлением глядел на поющего старца и не мог надивиться: как это у такого маститого старца, строгого подвижника, мудрого учителя, такое детски-нежное чувство, такая пламенная, младенчески-верующая любовь к Божией Матери! Батюшка чем дальше пел, тем глубже проникался чувством песнопения. Голос его уже начал дрожать. И лишь пропел он: «Быв человек нас ради…», – пение его прервалось. Слезы полились у него ручьем. Склонив голову, он плакал сильнее и сильнее и наконец зарыдал, как дитя, оторванное от любящей его матери – единственного утешения. Долго стоял я, изумленный таким явлением. Прошло с полчаса, а рыдания батюшки не прекращались. Вместе с тем виделось в нем такое глубокое чувство смирения и пламенеющей любви к Господу и Пречистой Богоматери, что мне даже стало стыдно и смотреть на него».

Биограф старца Макария архимандрит Агапит, приведя эти воспоминания, далее рассказывает следующий случай: «Оптинский Скит окружен деревьями громадной величины и внутри засажен разными плодовыми деревьями, ягодными кустарниками и множеством разнородных и разновидных цветов, так что все здания его в летнее время утопают в зелени и цветах. А известно что роскошная растительность – излюбленное место для птичек Здесь порхают и чирикают разных пород мелкие пташки. Но из всех них выделяются, как и всегда выделялись, своим приятным пением соловьи. Любили (да и теперь, вероятно, любят) некоторые из монахов в вечернюю летнюю прохладу послушать пернатых певцов. Но вот несчастье – соловьи мало-помалу стали исчезать. Причиною же сего оказались кошки, которые усердно ловили их для своей потребности, не различая соловьев от мышей. Между прочим, старец Макарий любил держать в своих келлиях кошек как полезных домашних зверьков, способных истреблять известных вредных грызунов, только отнюдь не любил ласкать их. Павел Степанович, как любитель соловьиного пения, возревновал против этих неразборчивых истребителей. В досаде на них и, вероятно, надеясь на обычную снисходительность старца, он пришел к нему и бесцеремонно начал говорить: «Благословите, батюшка, побить кошек». Озадаченный такой неожиданной просьбой и видя в просителе настойчивость и несмиренное расположение духа (что в монашестве считается нестерпимым злом), старец, со своей стороны, спрашивает: «За что же, за что их побить?» – «Да как же, – отвечает тот, – они всех соловьев поели». – «Ну так что ж? – продолжал старец. – Это их естественное свойство». Да как затопочет ногами, зашумит на Павла Степановича: «Ах ты, сякой такой! Ишь затеял что!» Павел Степанович повернулся было к двери уходить, как старец начал поддавать ему подзатыльники. И стучит, и шумит, и под затылок поддает. Хотел было Павел Степанович поскорее выбежать вон, но так растерялся, что ощупывает руками дверь и никак не может ее найти, а старец продолжает штурмовать. Наконец он кое-как выбрался на дорожку и от сильного огорчения тут же дал себе слово непременно хоть куда-нибудь уйти из Оптиной Пустыни, говоря, что тут каторжная жизнь. Сложившись с таким помыслом, он уже и от старца отшатнулся: дня два или три ходит мимо старца, не кланяется ему, ни под благословение не подходит и даже не смотрит на него. Видит старец, что Павел огорчился до крайности. Пришел как-то сам к его келлии и сотворил по обычаю монастырскому молитву. Послышался внутри келлии ответный «аминь». «Благослови, брате, войти», – сказал старец. Был ответ: «Бог благословит». Вошел старец, помолился на святые иконы и затем с краткою речью обратился к Павлу Степановичу: «Павел Павел! Ты обиделся на меня? Обиделся? Ну, прости меня». И вдруг кланяется ему в ноги. При воспоминании о сем о. Платон сказывал: «Это глубочайшее смирение великого старца, имя которого в свое время славно было не только по всей России, но и за пределами ее, поразило меня до глубины души. Весь в слезах, мгновенно и сам я бросился к старцу в ноги, прося простить меня, малодушного, неразумного грешника. А любвеобильный старец тихо продолжал свою речь: «Что же ты уж и от меня-то ничего не хочешь понести? И если от меня не терпишь, то от кого же возможешь потерпеть что-либо?» Далее старец говорил о том, что терпеть скорби необходимо, что необходимы нам душевные потрясения для нашего же спасения. Так поучив меня, он удалился из моей келлии. Обуреваемый доселе разными сопротивными помыслами, я почувствовал в душе невозмутимый мир и тишину. И после такого случая, – прибавлял о. Платон, – еще более, бывало, полюбишь старца, а о выходе из обители и забудешь совершенно». Впрочем, это едва ли не единственный был случай во все время пребывания о. Платона в Скиту при старце Макарии в продолжение лет десяти. Вообще же старец всегда относился к нему с любовью и снисходительностью».

---

Cтарец Амвросий всегда радовался, когда кто-нибудь из приходивших к нему хвалил его старшего келейника – о. Иосифа. Долгие года провел о. Иосиф при старце; будучи учеником о. Амвросия, он постепенно, с Божьей помощью, приобретал такие духовные качества, которые без великой веры в Господа Бога и без великого смирения получить нельзя: любовь христианскую, мудрость и рассудительность, не говоря уж о молитве, – о. Иосиф стал великим делателем Иисусовой молитвы. У о. Иосифа, как и у старца Амвросия, сильно испортилось от злокачественной простуды здоровье, но это его мало беспокоило. Он двигался тихо, бесшумно, а на лице его всегда была – улыбка не улыбка, а истинно ангельское выражение: его взгляд обогревал душу благодатным теплом.

Кто-то сказал старцу Амвросию:

– Вот если батюшка Иосиф станет старцем, то, пожалуй, будет болезненным вроде вас.

– Ну что же, – вздохнул старец. – Зато он смиренный… Да… К нему все мои немощи перешли.

Собеседник сразу понял недоговоренное: «…и все мои дары духовные», – но не мог же старец этого сказать, хотя это так и было.

Когда о. Иосиф выходил в хибарку, то есть туда, где женщины ожидали старца, – тихий и светлый – и приглашал кого-нибудь из ожидавших в келлию для беседы с о. Амвросием, в толпе слышалось иногда полушутливое замечание:

– Какой келейник у батюшки нашего, не хуже его самого… Отец Амвросий с некоторого времени начал благословлять о. Иосифа принимать людей на исповедь и беседу, сам посылал своих духовных чад к нему. Побеседовав с о. Иосифом, иные потом всё же шли с теми же вопросами к батюшке Амвросию и бывали поражены там, что он в точности повторял всё, что им говорил о. Иосиф.

Блаженный Пахомий, живший при Оптиной Пустыни, говорил: «Отец Иосиф всё равно что отец Абросим».

Старца Амвросия о. Иосиф любил так, что готов был и жизнь положить за него. «За старца я готов и в острог пойти», – говорил он. А однажды был случай, когда всю братию скитскую переполошил некий посетитель, явившийся в разгневанном виде и с пистолетом в руке к домику старца. Но вот на крыльцо вышел о. Иосиф, который с невозмутимым видом медленно перекрестил вооруженного человека, глядя ему в глаза, и тот обмяк, опустил руки, и в это время кто-то взял у него пистолет. Этот человек был одержимым, и пришел он убить о. Амвросия.

Все любили о. Иосифа – его нельзя было не любить. Даже старые опытные скитские иноки говорили, что он – истинный монах и понапрасну слов не тратит. Господь готовил достойную смену о. Амвросию.

В феврале 1868 года о. Иосиф так разболелся, что архимандрит Исаакий велел перевезти его на санях в монастырскую больницу. Вое были уверены, видя его состояние, что он умирает. 14 февраля в больничной палате его постригли в великую схиму. И вот однажды послушник, прислуживавший болящим, услышал, что за ширмой, где лежал о. Иосиф, кто-то говорит:

– Потерпи, любимче мой, немного осталось!

Заглянул он за ширму, а там никого нет. О. Иосиф лежит пластом с закрытыми глазами. «Меня такой объял страх, – признавался этот послушник, – что волосы дыбом встали!» Когда он сообщил об этом старцу Амвросию, тот сказал:

– Царица Небесная его посетила.

Однажды приехали к о. Амвросию две монахини из Белёвского Крестовоздвиженского монастыря. Одна из них написала икону Божией Матери, которую они привезли показать старцу, своему духовному отцу. Развернув икону, они спросили его:

– А что, батюшка, похожа она на Царицу Небесную?

– Об этом нужно спросить отца Иосифа, – серьезно ответил старец и, взяв колокольчик, позвонил. Тотчас пришел о. Иосиф, к которому старец обратился со словами:

– Вот, скажи им, похож ли этот лик на Царицу Небесную. Отец Иосиф не сказал ни слова, но тихо улыбнулся и, как бы в знак согласия, опустил глаза.

В другой раз одна монахиня в беседе со старцем Амвросием спросила:

– Батюшка, а какая была Матерь Божия в последние годы Своей жизни?

Старец ответил:

– Сходи к о. Иосифу и спроси об этом у него; он знает, какая Она была в шестьдесят лет.

Монахиня действительно спросила об этом о. Иосифа, но он только улыбнулся своей необыкновенной, небесной улыбкой и – промолчал… Конечно, он не дерзал рассказывать о таких вещах, описывать своими словами столь великое и святое. Но в нем жила такая глубокая благоговейность, он всегда так блаженно безмолвствовал перед Богом, что многие все же догадывались о скрытой за словами старца Амвросия тайне… Отец Иосиф видел Богородицу, и не однажды Она являлась ему. А сам он проговорился об этом лишь единожды. Вот как это было.

7 сентября, накануне празднования Рождества Богородицы, в день кончины преподобного старца Макария, допускались в Скит на богослужение женщины. Это было устроено скитоначальником о. Анатолием (Зерцаловым) из любви к многочисленным чадам женского пола, монахиням и мирянкам, для которых Скит был величайшей святыней.

Но всё же для скитской братии эти посещения женщинами Скита были искусительны. Уже после того как скончались и старец Амвросий, и о. Анатолий, когда скитоначальником стал о. Иосиф, этот вопрос возник снова. Летом 1899 года приехал в Оптину Пустынь владыка Макарий, епископ Калужский и Боровский, и долго беседовал со старцем Иосифом у него в келлии. Старец стал просить Владыку отменить скитский обычай пускать на свое богослужение женщин, убедил его, и тот вскоре прислал указ на этот счет. Скитская братия благодарила отца Иосифа за отмену искусительного обычая, а женщины, и особенно наиболее близкие к старцу, стали его упрекать за то, что он якобы нарушил обычай, установленный о. Амвросием. Отец Иосиф отмалчивался, но однажды сказал:

– А что, если не я, а Сама Царица Небесная этого не желает? Упрекавшие его замолчали. А старец тихо прибавил:

– Этого всегда желал покойный батюшка Амвросий… Я не могу не выполнить волю Царицы Небесной и покойного старца.

Как было не понять, что о. Иосиф сподобился указания свыше – Самой Владычицы, Царицы Небесной… А разве он не истинный Ее послушник?

Бог гордым противится, а смиренным дает благодать… А откуда берется смирение? От Бога же. Надо хотеть быть смиренным и просить Господа об этом чудесном даре, что дороже православной душе любых богатств мира сего. Надо подвизаться в добродетелях и просить Господа, чтобы Он благословил на такие дела. Так и вымаливать, и выпрашивать, а Господь-то, если увидит в человеке сердце бесхитростное, чистое и правдивое, дает ему это дорогое небесное злато. Кто не знает из нас, как трудно быть смиренным, если даже этого хочешь. Надо все время внимать Господу и помнить, что возле тебя невидимо стоит бес, как бы артиллерист с зажженным фитилем возле пушки: пороху (гордыни, тщеславия, раздражительности и проч.) в нас много, – того и гляди всё взорвется.

Дело трудное! И многим было удивительно видеть в о. Иосифе по-настоящему смиренного человека. Откуда же он взялся, этот великий старец? Как и где жил до того, как пришел к старцу Амвросию (это было 1 марта 1861 года), который всего чуть более полугода тому назад похоронил своего великого наставника и отца духовного – преподобного Макария?.. А ведь и сюда-то он, о. Иосиф, пришел не по своей воле, а по послушанию.

Он собрался к святыням в Киев, а по пути зашел в Борисовскую Тихвинскую пустынь в Грайворонском уезде Курской губернии, расположенную на реке Ворскле. В этом монастыре проводила иноческую жизнь сестра будущего старца – матушка Леонида.

Увидев брата, худого, в бедной одежонке, с грустными глазами, она прослезилась… Ему нельзя было побывать в келлии у сестры, – строгие правила обители не допускали в жилища монахинь мужчин. Вот только на дворе, на крылечке можно было поговорить. Но холодно было.

И вот матушка Леонида смотрит в окно, а там братик ее Иван запасает для нее дрова: колет и аккуратно складывает под навес; щепочки для растопки собирает и тоже – под крышу. Или отгребает от келлии (это была небольшая избушка) снег, обметает завалинку, чтоб не отсыревала… Сварит матушка щей погуще и в горшочке выносит брату вместе с ложкой и хлебом. Он кланяется, берет всё это и идет в странноприимную, чтобы там покушать. Не сетовали они на установленное правило, смирялись. Кроткие души были у них обоих.

Игуменья, мудрая старица Алипия, увидела их великое смирение – и сестры, и брата – и разрешила им в своем присутствии побеседовать в келлии матушки Леониды. И пошел тихий разговор, – то вспомнили что-то, да о братьях и сестрах, но больше – про святыни, которых много уже повидал юноша, направляясь в Киев, он уже заранее предвкушал, что там и где увидит в Киеве. Печерский патерик читал, и рассказы странников слышал… Ни малейшей жалобы на жизнь не услышала от него игумения Алипия. Слушала она, слушала, да и сказала:

– Оставь свой Киев… иди в Оптину к старцам.

Иван замолчал, робко взглянул на сестру, – она кивнула головой: «Послушайся».

И он послушался. А когда он и старцу Амвросию, придя в Иоанно-Предтеченский Скит, сказал, что собирался-то не сюда, а в Киев, то старец слегка стукнул его сухонькой ручкой по голове и сказал:

– Зачем тебе в Киев… Оставайся здесь.

– Благословите, – только и вымолвил юноша. И остался в Оптинском Скиту. До конца жизни.

Отец и мать о. Иосифа были крестьяне, звали их Ефим Емельянович и Мария Васильевна. Фамилия их была Литовкины, – она происходила от слова «литовка» – это была самая распространенная в русском крестьянском хозяйстве коса. Они много трудились и всегда помогали бедным, раздавая достатки щедрой рукой. Они постоянно посещали храм. Молились и дома, а еще читали духовные книги, Священное Писание и Четьи-Минеи. Шестерых своих детей воспитывали с любовью, но в строгости и страхе Божием. Будущий старец о. Иосиф был в семье вторым по старшинству сыном. Родители назвали его именем почитавшегося ими святого – Иоанна Милостивого, готовившего еще при жизни себе сокровища на Небесах, раздавая имение бедным.

У отца была добрая и мягкая душа. А мать, хотя и была тоже добрая, но отличалась большой строгостью. Дети ее любили, но и побаивались, а значит, и слушались с первого слова. Всех их от мала до велика она брала с собой в храм, а они и не скучали на службе – им тут всё было по душе. Иван даже и на клиросе пел. «Помню, как, бывало, мать будит меня, – вспоминал старец Иосиф, – чтобы идти к утрене или обедне, а мне не хочется рано вставать с постели; но делать нечего, надо было вставать. Зато в церкви и после весь день так было мне хорошо и весело на душе!»

И еще рассказывал: «Дома тоже мать заставляла меня читать акафист Спасителю или Божией Матери. Иногда, бывало, стоишь, молишься, а в окно увидишь: ведут медведя по улице, шум, народу много, и страшно так станет, и еще усерднее начнешь молиться». Кто-то спросил старца в этом месте его рассказа: «Неужели нельзя было подойти к окну и поглядеть на диковинку?» – «Нет, – ответил старец, – этого нельзя было. У нас мать строгая была».

Ваня был веселым и резвым ребенком, но очень болезненным. После золотухи он стал близоруким и туговатым на одно ушко. Раз он обварился кипятком… В другой раз старшая сестра нечаянно посадила его на слишком горячую лежанку… Как-то один отрок со всего разбега сбил его с ног, и он от неожиданности сильно прикусил себе язык А еще в семье заметили, что у этого ребенка нежная и чуткая душа, – он сразу чувствовал, когда кому-нибудь из родных бывало плохо, грустно. Ваня по застенчивости ничего не скажет, но как только увидит, что кто-то погрустнел, – то и начнет ласкаться к нему.

Отец не раз высказывал пожелание, чтобы кто-нибудь из его детей пошел в монашество. И первой исполнила это его желание дочь Александра, впоследствии монахиня Леонида; мать отвезла ее в Борисовскую пустынь и там поручила Царице Небесной. Отец же выстроил ей там избушку-келлию. А до ухода в монастырь сестра Александра для Вани была и няня, и учительница. Она выучила его грамоте, потом водила в двухклассную школу, всегда заботилась о нем. После ее отъезда он скорбел больше всех. Как вспомнит, так и заплачет: «Сестрица моя родная, что же ты меня покинула?»

Отрок он был такой, что в школе протоиерей, законоучитель, сказал о нем: «Вот увидите, что из него выйдет что-нибудь необыкновенное». Отец Вани, Ефим Емельянович, умер, когда мальчику было всего четыре года, но уже тогда он сказал про своего маленького сына: «Из него выйдет что-нибудь особенное».

Когда Ване шел девятый год, был случай, изумивший всех. Играя с товарищами, он вдруг изменился в лице, поднял глаза и руки к небу и через несколько мгновений упал без чувств. Его принесли в дом, уложили. Когда он очнулся, то его спросили, что это с ним было.

– Я увидел на воздухе Царицу, – сказал он.

– Да с чего ты взял, что видел Царицу?

– На Ней была корона с крестиком.

– А что же ты упал?

– Около Нее был такой свет, – тихо сказал он и добавил: – Я не знаю, не знаю как сказать! – и заплакал.

С этого времени Ваня стал еще более тих, совсем перестал играть с детьми. Как сказано в его житии, «взгляд его кротких глаз сделался еще глубже, а в его детском сердечке загорелись живая вера и любовь к Царице Небесной».

Через некоторое время в селе Городище, где жили Литовкины, случился большой пожар. Было жаркое лето. Во время грозы от молнии загорелся один дом, ветром бросило пламя на соседние крыши, большей частью соломенные… Пламя забушевало так сильно, что люди растерялись. Литовкины незадолго перед этим отстроили новую избу и даже не успели как следует обжиться в ней. Огненная стихия перекинулась уже и на этот край села. Семья Литовкиных, выйдя из дома, молилась со слезами о спасении жилья, а Ваня, протянув руки к церкви Покрова Пресвятой Богородицы, в простоте души воскликнул:

– Царица Небесная! Оставь нам наш домик, ведь он совсем новенький!

Детский молитвенный вопль был услышан. Сгорело всё село, а дом Литовкиных остался невредим.

В 1848 году, когда Ване было 11 лет, скончалась его мать. Старшие дети уже покинули семью, сестра Александра была в монастыре, брат Семен женился и жил отдельно, сестра Анна вышла замуж в другое село. Остались Ваня и его младший брат Петр – круглые сироты. На похоронах матери Ваня в сильной скорби воскликнул:

– Царица Небесная! Что же Ты делаешь? И сестрица ушла в монастырь, и матушку Ты у нас взяла!..

Бывший на похоронах протоиерей, законоучитель, записал эти слова отрока и время, когда были они сказаны. А потом стало известно, что матушка Леонида, сестра Вани, еще не знавшая о смерти своей матери, в этот самый час испытала приступ тяжелой тоски и впала в полубессознательное состояние, ей привиделась река, по которой плыл, покачиваясь, гроб, а в нем – она ее сразу узнала – лежала ее покойная мать. И при этом раздался голос брата: «Царица Небесная! Что же Ты делаешь? И сестрица ушла в монастырь, и матушку Ты у нас взяла!»

Игуменья отпустила ее съездить на родину. Два ее братика остались там в доме одни… Увидев ее, Ваня стал просить: «Сестрица, возьми нас с собой в монастырь, нам здесь не с кем жить!» Она вспоминала потом, что Ваня и во сне повторял эти слова. Но вот Ивана взял к себе старший брат, а Петра замужняя сестра Анна. Матушка Леонида возвратилась в свою обитель.

С этой поры и до поступления в Иоанно-Предтеченский Скит Оптиной Пустыни продолжались для Ивана мытарства горького сиротства. Брат его, Семен Ефимович, разорился и сам вынужден был идти в услужение к чужим людям. Ивана он отдал в помощники к знакомому кабатчику, потом к купцу в далекую Нахичевань, затем к другому купцу в Таганрог, где однажды от усталости Ваня заснул прямо на улице, присев на камень, и с него воры сняли сапоги…

Оттуда он ушел пешком в Новочеркасск к двоюродному брату, диакону местной церкви. Шел долго. Как он сам рассказывал: «Два дня я совсем ничего не ел – просить как-то не умел, а люди сами не давали, так и смирялся не евши. Когда же пришел в Новочеркасск, то разыскал ту церковь, в которой служил мой брат, и в ожидании, когда кончится обедня, сел на паперти. Тут мимо меня прошли две казачки с булками, и одна из них сказала: «Наверное, этот отрок сирота и ничего не ел». И дали мне булку. Уж как я ей обрадовался; и так она мне показалась вкусна, точно манна с неба!»

Однако в Новочеркасске Ване устроиться не удалось. Бывал он и в других городах России, исходил много дорог, много людей повидал, бывал в монастырях… Где-то недолго был приказчиком в скобяной лавке. Потом приладился к поденной работе, более всего в речных портах на разгрузке судов. Однажды он переносил по шатким доскам мешки с мукой с баржи на берег, оступился, упал в воду и едва не утонул, так как его затянуло под причал, под доски. Но в какой-то миг он, уже захлебываясь, взмолился к Царице Небесной, и невидимая рука вытолкнула его из воды прямо на берег.

В другой раз он вез какой-то товар и во время ночевки на постоялом дворе не лёг в доме, – что-то ему подсказало, чтобы остался он на ночь в своей телеге на дворе. Он так и сделал и, помолившись, уснул там. От усталости он спал так крепко, что не слышал, как загорелся дом, как поднялась паника, – всё сгорело дотла. Проснувшись, он не сразу понял, где находится: дым, гарь, обгорелые бревна… Во время весеннего разлива Дона он едва не утонул при переезде на другую сторону, а ступни его ног примерзли внутри к мокрым сапогам…

Господь и Матерь Божия берегли сироту, но одиноко ему было в миру, тоскливо. Он любил молиться, не пил вина, не ругался, не повышал голоса, – а вокруг него была совсем иная людская стихия. Смиренный и кроткий, близорукий и болезненный, часто голодный и в худой одежонке шел будущий старец Иосиф длинным и трудным путем к той цели, которую ему назначила еще в его младенчестве Царица Небесная. И вот он, оставив все попытки найти пристанище в миру, решил отправиться в Киев, куда его больше всего привлекали пещеры – Ближние и Дальние, где почивали святые мощи монахов-подвижников.

Вот как начиналась жизнь одного из преподобных старцев Оптиной Пустыни иеросхимонаха о. Иосифа, смиренного послушника Царицы Небесной.

---

В Летописи Иоанно-Предтеченского Скита Оптиной Пустыни 20 января 1877 года появилась Краткая запись: «20. Преподобного Евфимия Великого. В монастыре было бдение. В новой больнице скончался странник из отставных солдат Иов Иванов Шувалов, лет 50-ти, бывший сельский учитель Владимирской губернии Суздальского уезда». Странник… Недолго, однако, довелось постранствовать этому страннику: он вышел из родного села Непотягова в первых числах декабря 1876 года (выслушав в родном деревенском храме напутственный молебен и акафист великомученику Димитрию Солунскому), и, придя во Владимир, взял благословение у владыки Иакова.

Владыка хорошо знал Иова Ивановича, крестьянина, который давно стремился к иноческой жизни. Осенью прошедшего года он отпустил стремившуюся к тому же свою супругу (детей у них не было) в монастырь – для начала пожить у знакомой монахини, посмотреть на житие в обители, а там, может быть, остаться и насовсем. Кроткая и тихая Степанида Федоровна поселилась во Владимирском Авраамиевом монастыре, где ей с первых же дней все пришлось по душе. Но спустя месяц она заболела, пролежала в келлии целый год и умерла. А Иов Иванович, крестьянин-учитель, раздав имущество священнослужителям и беднякам, пошел искать места себе тоже в монастыре, но в каком именно – пока не решал, положившись в этом на волю Божию. Владыка Иаков разрешил его сомнения, благословив идти прямо в Козельскую Введенскую Оптину Пустынь. Он дал ему и письмо от себя к настоятелю обители архимандриту Исаакию, в котором ходатайствовал о принятии крестьянина Иова в число насельников.

Иову Ивановичу было около 58 лет. Он родился 6 мая, на день св. Иова, 1818 года, и фамилия его была Шумов, а не Шувалов, как по ошибке записал летописец. Настоятель монастыря архимандрит Исаакий с любовью принял его и поселил в келлийке, пока не давая никакого послушания. Только велел ходить на все службы, в трапезу с братией, исполнять келейное правило и непременно посетить в Скиту старца Амвросия. Это он исполнил на другой же день своего прихода в Оптину.

Дни стояли морозные, солнечные, монастырь с белыми стенами и башнями, купола храмов, снег вокруг – все сияло и переливалось блестками света. Снег на дорожках похрустывал под ногами. Вокруг стоял в молчаливой красоте лес, и в нем среди белого снега золотились и краснели высокие сосны. Дорога в Скит была вся в инее. Вокруг как бы разлито было чувство чистоты и молитвенного благоговения. Иов Иванович был счастлив. Проходя по этой дорожке, он даже снял шапку и так, с непокрытой головой, вошел в скитские Святые врата. Привратник-монах указал ему крылечко того домика, где жил великий оптинский старец. Помолившись на храм, Иов Иванович постучался в дверь, и келейник старца впустил его. Там, в коридоре, сидело на лавочках и стояло довольно много народу, в основном монахов. Иов Иванович поклонился всем, покрестился на образ и встал тихо в уголочке ближе к выходу.

Вот пробили стенные часы… вышел старец в мантии и теплой мягкой камилавке, стал обходить всех и благословлять, отвечая некоторым кратко на вопросы. Дойдя до Иова Ивановича, он внимательно посмотрел ему в глаза, медленно благословил, подумал немного и сказал: «Пойдем ко мне». Приведя его в свою келлию, старец опять благословил его и сказал:

– Тебе скоро путь предлежит, Иов, готов ли ты?

– Я, батюшка, никуда отсюда не собираюсь, – с удивлением отвечал Иов Иванович, но, зная, что старцы ничего не говорят просто так, задумался, а расспрашивать старца о сем не решился.

О. Амвросий велел ему стать на колени перед иконами, встал на колени и сам рядом с ним, помолился, а потом долго его исповедовал. Это была глубокая исповедь за всю жизнь, и старец напомнил ему многое из того, что он забыл. Иов был потрясен. Долгое время его духовным отцом был владыка Феофан (Говоров), пока не ушел в затвор, но мудрейший владыка не проникал так глубоко в тайники его души, недоступные и для него самого. Когда Иов Иванович вышел на крылечко, уже стемнело, но яркая луна, стоявшая низко над крестом скитского храма Иоанна Предтечи, освещала снег, покрывающий землю, крыши келлий, ветви многочисленных яблонь, росших между домиками. В морозной тишине прошел он по дорожке в обитель и поспел к всенощной. «Какой мне путь? – думал он. – Вот мое последнее пристанище… А все же? Не умру ли я?» Впрочем, об этом последнем подумал он без всякого страха, даже с каким-то умилением.

Ему рассказывали матушки-монахини о том, как умирала его Степанида Федоровна, не успевшая и подрясника надеть: в страданиях она не произнесла ни слова жалобы, никому не докучала и всегда имела дух смиренный и не унылый. «Это истинное Божье чадо, – сказала о ней со вздохом игуменья. – Было чему нам всем поучиться у нее…» Наутро Иов Иванович был на Литургии, причастился Святых Христовых Тайн. Прошло еще несколько дней, и вот, почувствовав себя нехорошо, отправился он в монастырскую больницу попросить каких-нибудь порошков, думая, что это простуда. Но там ему стало совсем худо, так что вместо своей келлий он оказался на больничной койке. Его бросало то в жар, то в озноб. Доктор-монах определил у него тифозную горячку, назначил лечение и сказал, что Господь милостив и надежда на выздоровление есть. Иов, приходя в сознание, вспоминал слова старца и шептал: «Готов ли я?.. Господи, не положил еще и начала покаянию… Господи! воля Твоя святая да совершится… спаси и помилуй!» Так, не успев надеть монашеского подрясника (как не успела и жена его Степанида), утром в день памяти преподобного Евфимия Великого скончался крестьянин Иов Иванович Шумов, – да, странник конечно, как и все мы грешные. А с чем же он пришел сюда, в Оптину-то, куда пути трудные: только по великой милости Божьей открывают Ангелы ее Святые врата для взыскующих мученического – монашеского – удела…

Он рос в крестьянской семье, где с малолетства приучался к разным работам в доме и в поле. Но среди трудов нашлось время и для учения, пусть не столь основательного: мать научила его первым молитвам, а тетка ставила его возле себя, когда читала акафисты Спасителю или Божией Матери. Красиво читала, неспешно, нараспев. Вслушиваясь, он запоминал. Восьми лет стал просить тетку научить его грамоте. Та от всей души старалась, но отрок никак не мог освоить даже азбуки. Тогда обратились к псаломщику, жившему неподалеку, его звали Евграфом Ивановичем. Тот за две зимы при лучине выучил Иова читать букварь и Часослов. Мало того, – Евграф Иванович, руководивший и церковным хором, открыл, что у отрока есть голос, и скоро поставил его на клирос – по благословению священника. Иов был счастлив… Храм великомученика Димитрия Солунского, небольшой, но старинный и уютный, был любим всеми жителями села Непотягова. Он всегда был полон. Певцов-клирошан в селе уважали не менее, чем дьякона и псаломщика. Во время крестных ходов певчие несли иконы и хоругви.

Свободное время Иов посвящал чтению творений святых Отцов Православной Церкви, особенно аскетических. Такое чтение постепенно настроило его на монашеский лад, и он начал подумывать об уходе из мира. Однако, когда он возмужал, родители заставили его жениться. Что же! Прошло несколько лет, а дети у молодых всё не рождались. Оба они смирились – на все воля Божья! Иов продолжал усердно посещать храм, а что касается чтения, то скоро его дом обратился в читальню; к нему начали собираться поначалу старушки, послушать чтения «божественного», потом старики, а затем и всякий уже народ. Он читал вслух Четьи-Минеи. Отвечал на вопросы. Через какое-то время он решил попробовать свои силы в учительстве, собрал ребятишек, достал два-три букваря, и дело пошло. Бог благословил, – односельчанам понравилось, стали посылать к нему отроков. Года через два слава о нем как об умудренном Богом учителе разошлась по многим окрестным селениям. В 1862 году, когда ему было 44 года, после больших хлопот, он открыл в Непотягове настоящую начальную сельскую школу для крестьянских детей. В первый же год набралось 22 ученика. Дети учились прекрасно, с огромной заинтересованностью. Очень любили своего учителя.

После первой же ревизии школа Шумова получила одобрение. В отзыве ревизора было особо отмечено, что «занятия почтенного Иова Ивановича с учениками не ограничиваются только уроками, – он преследует преимущественно цели воспитания детей на строгих церковных началах, каких крепко держится сам. Он вменил в обязанность своим ученикам читать дома утренние и вечерние молитвы, акафисты и канон Ангелу Хранителю». Даже в праздники и воскресные дни ученики собирались к Шумову и здесь пели церковные песнопения и читали Четьи-Минеи. Об успехах этой школы стало известно правящему епископу, которым был тогда на Владимирской кафедре владыка Феофан, будущий святой затворник Вышенский. Иов Иванович стал его духовным чадом, встречался с ним, беседовал, переписывался. Преосвященный очень ценил учительский дар простого крестьянина, его глубокую веру, ум и рассудительность. После владыки Феофана Владимирскую кафедру занял архиепископ Антоний, – и от него Иов Иванович также получал большую нравственную поддержку в своих трудах. Владыка весьма одобрял и регентскую деятельность Иова Ивановича, – тот о пении заботился весьма тщательно, разучивал с певчими древние песнопения, искал их по монастырям. Хор в непотяговском храме Димитрия Солунского был великолепный.

В Непотягове было довольно много грамотных крестьян, но книг у них, кроме Псалтири, почти никаких не было. Иов Иванович объявил в селе подписку, собрал таким образом некоторую сумму и купил во Владимире книги для общего чтения, для передачи из дома в дом – это были большие Четьи-Минеи, собрание творений святителей Димитрия Ростовского и Тихона Задонского. Много лет эти книги ходили по селу, и читали их в основном при лучине, кто и при свечах. Впоследствии куплены были и другие книги. Крестьяне очень дорожили этой общей библиотекой и берегли ее.

Вот сколько добрых дел совершил крестьянин Иов Иванович Шумов! И среди них есть одно очень особенное, редкое, совершившееся едва ли не чудесным образом – милостью Господней по горячим молитвам крестьянина. Дело в том, что этот просвещенный крестьянин составил акафист святому великомученику и чудотворцу Димитрию Солунскому в честь которого освящен был престол непотяговского храма. Иов Иванович всегда сожалел, что вот есть же служба этому святому а акафиста нет. И начал подумывать: а не благословит ли его Господь попробовать написать такой акафист? Если же благословит, то и поможет… И с молитвой взялся за труд. Долгим он был, но пришло время, и владыка Феофан прочитал его, исправил некоторые места и отослал в Святейший Синод, – там акафист был одобрен и благословлен для чтения в храмах России. Впервые прочитан он был в непотяговском храме при соборном служении на молебне святому великомученику Димитрию.

А как Иов Иванович над ним работал? Ведь, несмотря на свои церковные и учительские труды, он вел жизнь обыкновенного крестьянина, занимался и домашним хозяйством, и полевыми трудами, добывая себе пропитание своими руками. И одевался обыкновенно—в простую сермягу, в лапти, которые сам и плел. Владыка Феофан удивлялся его талантам, его умной беседе. Он расспрашивал Иова Ивановича, где и как он совершал свои письменные труды. Иов Иванович рассказывал, что он и на покос, и на жатву, и в лес брал с собой бумагу и карандаш. «Переворошим с женой сено, – говорил он, – она приляжет тут отдохнуть, а я между тем возьму бумагу и карандаш и что-нибудь попишу… Или поедем за снопами, – наложу воз и отправлю его с женой, а сам опять за свое дело». Не надеясь на свои силы, Иов Иванович много просил Господа о вразумлении, а святого Димитрия о молитвенной помощи.

Акафист этот не блещет особенными красотами, но в нем чувствуется дух строгого аскетизма, монашеского смирения, не нуждающегося в краснословии. И вот все совершилось, и Иов Иванович удивлялся тому, что Церковь одобрила его труд… Вышло и печатное издание. А потом другое и третье… Мы и сегодня пользуемся в нужном случае этим творением нигде не учившегося русского крестьянина.

Когда безбожные власти разоряли Оптину Пустынь (это происходило в 1920-е годы), они с особенным остервенением уничтожали кладбище, это особенное молитвенное место. Топорами и ломами крушили надгробия; кресты, часовни, стаскивали в кучу. Куда-то увозили чугунные плиты и все железо (оградки и прочее), мрамор тоже. Могильные холмы разбрасывали. Много дней трудилась тут потная, пыльная, провонявшая махоркой толпа красноармейцев, исполнявшая команды масона Лейбы Бронштейна (Троцкого), создателя армии атеистического государства. Разбит на брусья, лишен лампады и брошен в кучу других крестов для сожжения был и крест с могилы на больничном кладбище, где была надпись: «Странник, писатель акафиста великомученику Димитрию Солунскому крестьянин Иов Иванович Шумов (род. 1818, сконч. 1877), 58 лет. Уроженец села Непотягово Суздальского уезда Владимирской губернии. «Приидите, одареннии словом, воспоим Господу хвалу!» (св. Ефрем Сирин). Господи, приими дух мой с миром».

---

Архимандрит Исаакий, настоятель Свято-Введенского монастыря Оптина Пустынь 7 мая 1887 года получил из Петербурга письмо от генерала Павла Егоровича Кеппена, управляющего Двором Великой Княгини Александры Иосифовны, матери Константина Константиновича Романова, Великого Князя, поэта, печатавшего стихи с подписью «К. Р.» (Константин Романов). «Глубокочтимый отец, честнейший архимандрит Исаакий! – значилось там. – Имею честь предуведомить Ваше Высокопреподобие, что в пятницу, 8 числа, государь Великий Князь Константин Константинович, если Господь благословит благополучный путь, изволит прибыть к вам в Св. обитель. Его Императорское Высочество желал бы пробыть под святою сенью обители до воскресенья утра и предполагает прибыть на лошадях со станции Чернь, а возвратиться через Калугу. Влекомый в обитель чувствами душевной потребности, государь Великий Князь желал бы совершить это посещение скромно и сколько возможно избежать обычных встреч и приемов. Сопровождая государя Великого Князя, буду иметь счастье помолиться в Св. обители и принять благословение Вашего Высокопреподобия. Поручая себя молитвам Вашим, прошу принять уверение в моем глубоком почтении и преданности».

Вот и К. Р., Великий Князь и русский лирический духовный поэт, просто человек, имевший очень значительные внутренние проблемы, постоянно боровшие его, – собрался, наконец, поехать к старцу Амвросию. Грешный, как и все люди, К. Р. в борьбе с бесовскими приражениями приобрел монашескую привычку следить за своими помыслами, за действием «потаенного сердца человека», сокрушаться о своем духовном несовершенстве, считать себя недостойным всех тех благ и талантов, которые дал ему Господь.

Окончательное решение ехать в Оптину К. Р. принял после прочтения книги Константина Леонтьева «Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни», вышедшей вторым изданием в Москве в 1882 году. Леонтьев, один из известнейших писателей своего времени, был духовным чадом старца Амвросия и подолгу жил в Оптиной, а в конце жизни принял от старца и монашеский постриг. Леонтьев в своей книге живо и с теплым чувством описал Оптину и Скит ее, много и умно, с глубоким пониманием рассказал о монашестве и особенно о старчестве – что это за явление.

В день св. Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова, 8 мая, К. Р. прибыл в Оптину. Это был и канун другого праздника – перенесения мощей Святителя и Чудотворца Николая из Мир Ликийских в Бари. Как сообщается в Житии ныне прославленного во святых старца Исаакия (Антимонова) – «Встреченный всею братией в Святых воротах обители, Великий Князь проследовал в настоятельские покои, предложенные Его Высочеству о. настоятелем. Был вечер – канун праздника. Высокому гостю, по монастырскому обычаю, подан был ужин, к которому приглашался и настоятель. Но последний, по своей простоте, отказался от этой высокой чести, сказав, что он завтра служащий, а в таких случаях не имеет обыкновения ужинать. Так был всегда верен себе старец-игумен» (Жизнеописания Отечественных подвижников благочестия XVIII и XIX веков. Август. М., 1909– С. 436).

«Вот она, заветная цель моих стремлений! – пишет К. Р. в дневнике. – Наконец-то сподобил Господь побывать здесь, в этой святой Обители, где, как лампада перед иконою, теплится православная вера, поддерживая в нас дух родного русского благочестия» (Оптинские дневники К Р. даем по: ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Е. х. 31).

К. Р. любил церковную службу (и часто в своем дневнике говорил об этом). И здесь, в Оптиной, он стоял во время всенощной, внимательно слушая слова молитв. Он пишет, что с дороги «немного раскис», но «в церкви стоял как следует, с полным вниманием, вытянувшись в струнку». «Бдение окончилось только после полуночи, – пишет он. – На дворе совсем стемнело. По окончании богослужения архимандрит повел меня в свои келлии. Двое монахов в черном с длинными свечами в руках шли впереди и светили».

В самый праздник Святителя Николая К. Р. посетил «хибарку» старца Амвросия. «Я шел к старцу с волнением, – пишет К. Р. – И вот, переступив через порог небольшого домика с крытым балкончиком, я очутился в маленькой светлой комнате. Старец Амвросий привстал мне навстречу и благословил меня. Нас оставили вдвоем. Он среднего роста, худой, совершенно седой, с добрым лицом и умными пытливыми глазами. Он болен ногами; они у него в серых шерстяных носках; он то вложит ноги в башмаки, то снова их высунет. Ему трудно ходить. Его приветливый вид, опрятность и вся простая обстановка комнатки, книги на полках, цветы на окне, карточки, портреты и картины по стенам производят самое приятное впечатление. Старец скоро заговорил со мною о том, что жена у меня не православная и что мне надо стараться присоединить ее… Затем он говорил мне, что я бы должен сделать что могу, чтобы нижних чинов у нас не кормили скоромною пищею в постные дни… Многое я бы еще сказал, поверил ему, но у меня слов не хватало, я терялся в мыслях». На другой день К. Р. приходил в Скит проститься со старцем Амвросием.

Впоследствии К. Р. не раз вспоминал о беседе со старцем Амвросием, а также и со скитоначальником о. Анатолием (Зерцаловым). Он был на молебне в скитском храме св. Иоанна Предтечи и особенно запомнил там икону «Усекновения Главы Честнаго славнаго Пророка» (как называет ее К. Р. в своем письме). Вернувшись в Петербург, он послал в Оптинский Скит хорошей работы дорогую лампаду. «Я бы желал, – писал К. Р. архимандриту Исаакию, – чтобы эта лампада неугасимо теплилась перед святою Иконой, постоянно поддерживая духовное единение, установившееся между вашей обителью и мною со дня нашего первого знакомства» (10.11.1887).

Очень рад был К. Р. получить от старца Амвросия благословение для его сына князя Иоанна – икону Усекновения Главы св. Иоанна Предтечи, копию скитской, и при этом письмо. Старец писал: «Ваше Императорское Высочество, Благовернейший Государь, Великий Князь Константин Константинович! Радоваться Вам о Господе и здравствовати со всем Августейшим Семейством от всей души желаю.

По немощи моей и болезненности после других я, меньший, приношу Вашему Императорскому Высочеству искреннейшее и признательнейшее благодарение за милостивую память и милостивое внимание к худости моей и за присланную в Скит наш лампаду к иконе Усекновения Главы Великого Пророка и Предтечи и Крестителя Господа Иоанна, главного по Боге и Богородице ходатая о спасении нашем. Сам Господь свидетельствует о нем в Евангелии: «Болий в рожденных женами Пророка Иоанна Крестителя никтоже есть». И потому более всех святых он имеет дерзновение к Рожденному от Девы Господу нашему Иисусу Христу ходатайствовать о спасении нашем. Сильные молитвы Предтечи и Крестителя Господня да сохраняют Августейшего сына Вашего Иоанна, как носящего имя, и Ваше Императорское Высочество и все Августейшее Ваше Семейство да ограждают от всех скорбных обстояний. В знамение видимого заступления сего Великого Заступника посылаю Вашему Императорскому Высочеству Его икону Усекновения Главы. Неугасимая же теплющаяся лампада пред иконою Великого Предтечи и Крестителя Господня да служит нам, скитским и оптинским обитателям, всегдашним напоминанием незабвенного Вашего пребывания в обители нашей и милостивого внимания к худости нашей.

Призывая на особу Вашего Высочества и на все Августейшее Семейство Ваше мир и благословение Божие, пребываю с глубокопочитанием и верноподданническим чувством Вашего Императорского Высочества недостойный богомолец, многогрешный иеросхимонах Амвросий, 2-го ноября 1887 года. Предтечев Скит» (ГАРФ. Ф. 660. Оп. 2. Д. 271. Лл. 2–3).

Конечно, К. Р. не мог забыть и того, как оптинцы провожали его – до первой почтовой станции (К. Р. ехал на Белев). «Архимандрит о. Исаакий, – писал он в дневнике, – хотел проводить меня до первой почтовой станции. Мы ехали с ним вдвоем. В селах и деревнях навстречу выходили крестьяне с хлебом-солью, с иконами: везде радость, восторженные крики «ура», благословения, приветствия; любопытные, ликующие и ласковые лица.

Перед каждой избой вместо флагов развевались пестрые бабьи платки. Часа через полтора доехали до почтовой станции. Нежно простились с архимандритом Исаакием и отцом Анатолием».

Перед Пасхой 1888 года К. Р. получил еще письмо от старца Амвросия. После обычного обращения старец пишет: «Наступающий Светлый Праздник Воскресения Христа Спасителя как бы невольно побуждает меня поздравить Ваше Высочество с сим знаменательным и всерадостным христианским торжеством и пожелать Вам и Всему Августейшему Вашему Семейству встретить и провести радостные дни сии в мире, здравии и утешении духовном. Пользуясь настоящим случаем, позволяю себе представить при сем на благоусмотрение Вашего Высочества общее праздничное поздравление мое, посланное многим православным для душевной пользы, а Вашему Высочеству с особенною целью, чтобы содержанием того письма напомнить Вашему Высочеству о личной нашей беседе относительно того, какой великий вред душевный приносится чрез то, что простых солдатиков без всякой надобности на службе кормят мясною пищею в постные дни. Солдатики эти (которых теперь по новому положению в каждом семействе два, а иногда три), приходя домой, продолжают нарушать пост уже по привычке, подавая сим дурной пример другим, а чрез это мало-помалу развращается все русское простое народонаселение; потому что свойство простого русского человека таково, что если он решается волею или неволею нарушать пост, тогда он склонен бывает и на всякое другое зло. А за то и за другое неминуемо должно последовать наказание Божие. Многие имеют обычай говорить, что нарушение заповеди о пище грех маловажный, забывая, что за одно вкушение запрещенного плода прародители наши были изгнаны из рая. Все это пишу Вашему Императорскому Высочеству для того, чтобы Вы в удобное время передали и объяснили кому следует, что нет никакой надобности кормить солдатиков в постные дни мясною пищею, потому что капусту и картофель и постное масло везде можно иметь для солдатиков, и эта растительная пища для них обычна и безгрешна. А кроме сего соблюдение постов во время мира подготовит войско к резким переменам пищи и во время в