В городе Судже, что стоит на речушке с таким же древним названием, есть старая полуразрушенная церковь. Штукатурка на стенах церкви обвалилась, карнизы и крыши поросли кустарником. Железо на куполе обнесли ветры, красный кирпич темнеет местами прозеленью мхов.
Но на самой макушке огромного купола сохранилась небольшая башенка. Башенка светится насквозь всеми четырьмя окошками на все четыре стороны света. На башенке водятся из года в год аисты.
Гнездо сложили они из грубых сучьев и веток и каждый год, прилетая по весне, правят его. Принесет прутик старый аист, подпихнет длинным клювом. Уложит прутик, попробует: прочно ли?
Общеизвестно, каким покровительством пользуются аисты у людей. По народному поверью, аисты стерегут счастье, беду не подпускают.
Стоит старый, аист на своих узловатых в коленях ногах у самого края гнезда, счастье бережет. Беду не подпускает. И как появилось то счастье — высунулись из гнезда четыре шейки. Снизу казалось, будто четыре графина стоят в блюде на башенке.
Малые аистята сидели в просторном гнезде и поначалу ничего, кроме неба и прутьев своего жилья, не видели. Они слышали где-то внизу, под башенкой, гул машин, шум листвы, плеск воды, но не знали, что это такое, да особенно и не задумывались. Их занимало другое. Покажется в небе отец с лягушкой или кузнечиком в длинном клюве — они все и подадутся на край гнезда. Вытянут шеи. Появится мать — передвинутся к ней. И только она ударится вытянутыми ногами о край гнезда, как с другой стороны отталкивается вверх другой аист — отец. Вроде акробатов на доске, положенной сверх бревна: один прыгает, другой взлетает. И так с утра до вечера, пока зайдет солнце, летали они на болото. А как старая аистиха осталась, навсегда осталась на болоте неприметной кочкой, заботы легли на плечи одному. Отец-аист был стар, к вечеру не чувствовал крыльев.
Вскоре малые аистята оперились и стали похожи на взрослых. Возле глаз у них выделились темные полоски до самого клюва, края крыльев почернели. Встали на свои длинные ноги, осмотрелись вокруг. Теперь они были похожи не на горлышки графинов, а на портовые краны.
Стоят на башенке все четыре крана, смотрят, что происходит вокруг. Удивляются миру.
Кроны деревьев лежат на земле зелеными шарами, речка вспыхивает ослепительным светом в окаемке тальника. Бугрятся красными крышами дома с телемачтами, похожими на ромбики с паутиной перекладин. Дома стоят на высоких кирпичных фундаментах, возле каждого — по три вереи с железным козырьком над воротами и калиткой.
Дальше — четырехугольная труба школы-интерната, за нею — каланча с нахлобученной крышей на смотровые окошки. И уже совсем в дымчатой мгле, на станции, видится спичечной коробочкой элеватор.
То, что находилось близко, под ними, аистята, разумеется, не видели. Они только слышали, как громко перекликаются на переменах ребячьи голоса, как раздается звонок и как потом, в тишине, совсем близко, за оградой в детском саду, курлычат качели.
По вечерам на улицах зажигались фонари. Воздух пропитывался неоновым светом. Затененное гнездо, казалось, плыло над морем сияющего огня.
Иногда, по субботам, птенцов пугала музыка. Еще задолго до темноты в листве городского парка зажигались разноцветные — синие, красные, желтые — лампочки. Бил барабан, и аистята вздрагивали. Сквозь просветы в деревьях было видно, как там, в свету, на площадке, толкались парами под музыку люди и гремел оркестр. Одну ночь оркестр играл до утра. Звонко смеялись молодые, голоса. И на рассвете мальчишки в черных костюмах, девчонки в белых платьицах, взявшись за руки, побрели к реке, на мост, встречать восходящее солнце.
Не знали аистята, что люди, подобно птицам, провожали из гнезд своих выросших детей. Не знали они и того, что вскоре и им придется покидать удобное и приветливое, ласковое и мягкое, хотя и сложенное из прутьев, родное гнездо.
Еще больше пугал их другой барабанный грохот, похожий на далекий гром. Погремит-погремит у реки и стихнет. Жужжит потом пчелкой мотор под самым гнездом. То был деревянный мост. Когда по нему проходила машина, мост отзывался раскатами грома.
Малыши вытягивали шеи — видели за оградой детские качели, асфальтовую дорогу с автомашинами и деревянный мост через реку.
Городок Суджа небольшой, в жатву перегоняют по его улицам с поля на поле комбайны. Смотрят аисты: детвора, взявшись за руки, переходит улицу с воспитательницей; машины громыхают кузовами на мосту — один раз при въезде, другой раз на той стороне. Комбайн гонят. С поля на поле. Диковинная машина заняла всю проезжую часть и перед мостом остановилась в нерешительности. Мотор приглушила.
Помощник комбайнера соскочил с высокой ступеньки, забежал вперед. Повернулся лицом к комбайну, идет задом и на себя руками машет. А комбайн зарычал мотором, осторожно вставил между перилами широкий хедер. Взъехал на деревянный помост, потихоньку за человеком в синем комбинезоне движется. Помощник следит за небольшими зазорами между хедером и перилами, показывает, куда поворачивать — влево или вправо. Потом опять на себя машет руками — пошел! И так, пока мост не кончился.
Мост кончился, и комбайн включил скорость и прогромыхал красной громадиной почти под самым гнездом. Аистята со страхом покосились на выхлопную трубу.
В такую пору, когда подоспеет жатва и когда гнездо кажется уже тесным, молодые аистята обучаются летать. Станет старый аист на край гнезда и машет-машет крыльями. А не взлетает. Показывает своим аистятам, как работать крыльями.
Молодые тоже пробуют. И как замашут крыльями, теряют равновесие. Старый аист громко трещит клювом. Это он выражает свое неудовольствие. Ставит оценку, понятно — какую. Закинет назад голову, трещит громко длинным клювом. И малыши начинают все сначала, только осторожнее.
Станет какой посредине гнезда, раскинет крылья. Держит их на весу. Остальные сидят, а он держит. Ветер качает крылья, аистенок тренируется сохранять равновесие. На смену ему поднимается другой. И так несколько дней подряд, пока не обучатся самому простому — держать равновесие с раскинутыми крыльями.
После этого начинают они пробовать взлететь. Замашет какой крыльями, поднимется на метр. Перелетит с одного края гнезда на другой. И так, кажется, без конца. Не летает, а прыгает. Тренируется. Ноги при этом у него не вытянуты назад, как обычно при полете, а висят длинными костылями. Подскакивает, пока не устанет. На смену ему принимается за учебу следующий. И такую толчею устроят, что не усидеть в гнезде. Старый аист был слаб, ему нужен покой. Он перебирался на трубу интерната и подолгу стоял на высоких ногах, наблюдая за гнездом. И как сделает кто промашку — застучит сердито длинным клювом, а как все идет на лад — пострекочет тем же клювом мягче. Голоса у аистов нет, переговариваются они стуком клюва.
У аистов, как у большинства птиц, очень строгий образ жизни. Малыши, как правило, не озоруют. И стараются постичь свою науку изо всех сил. Вот старому аисту и приходится чаще стрекотать, чем стучать клювом.
Так молодые аисты узнали силу крыльев и поняли, что с крыльями надо обращаться осторожно. Теперь можно было приступать к полетам.
Сначала поднимались они над гнездом невысоко, на несколько метров. Повисят немного в воздухе, минуты две-три, и тут же поспешно, вытянув длинные ноги, нащупывают край гнезда. Как неопытный пловец дно берега. Один смельчак замахал чаще крыльями, поднялся выше. Забрался так далеко, куда еще никто из них не доставал. Он даже не заметил, как легко понесли его крылья. Чем сильнее он ими работал и выше поднимался, тем больше увлекала его высота.
За ним снялись по очереди остальные аисты. И так держались над башенкой, не отклоняясь в сторону, а забираясь все выше и выше. Неба они не боялись, боялись они земли.
В этом полете молодые аисты научились вытягивать вперед шею и складывать вместе, откинув назад, ноги. А как начали, спускаться, то попробовали, раскинув крылья, парить в воздухе.
Старый аист все это время стоял на трубе интерната. Косил глазом в небо. И как молодые аисты благополучно приземлились, потрогал клювом громоотвод, пострекотал немного, глядя в сторону.
Теперь аисты летали каждый день и задерживались в небе все дольше и дольше. Заберутся ввысь, спланируют кругами. Они впервые ощутили безмерность неба, и, чем выше уходили вверх, тем сильнее и шире расступались перед ними дали.
Городок, точно кто посыпал домиками, гуще к центру, разреженный приусадебными участками к окраинам; река — будто кто серебряную нитку уронил извивами в луговой траве. Маленькая, точно спичка, перекладинка моста с маковками автомашин. И станция с коробочкой элеватора.
Как мельчает все на земле, когда поднимаешься ввысь! Как ширятся неоглядностью дали! И как захватывает высотою сердце! Снизу казалось, будто не аисты, а белые голуби мерцают в ослепительно голубом небе. Смельчак так увлекся, что нечаянно врезался в тучу.
Он врезался в тучу и сразу оторопел и растерялся, не зная, что делать. Раньше ему приходилось наблюдать туман. Белый пар шел рекою и не доставал до башенки. А если и доставал, то легко прочесывал сучья гнезда, и аистята не теряли друг друга из виду. Теперь же он с разгона влетел в пар, глаза ему залило молоком, и он широко раскрыл зачем-то клюв. Аист все бил и бил крылом воздух, а молоко не редело, и он не на шутку испугался этой бесконечно белой жути.
Так же неожиданно и мгновенно, как прилипло к глазам непроглядное молоко, блеснуло солнце. Солнце блеснуло весело, и внизу мерно заколыхалась контрастная мозаика земли. Аист поставил крылья, спланировал кругами, сужая кольца, на башенку. Достал ногами родительское гнездо — сердце успокоилось. Сложил крылья, глянул на башенку интерната.
Старый аист все так же стоял одиноко на своих длинных ногах, смотрел стекленеющим глазом в беспредельную даль.
Иногда их водил старый аист. Он перелетал с трубы интерната на башенку и, постояв немного, отталкивался от гнезда. За ним по очереди поднимались остальные. Летали они теперь не вразброд, каждый сам по себе, как прежде, а вместе. Сделают круг над башенкой, возьмут другим заходом шире, почти до станции.
Блеснули за посадкой четыре спаренные струны железной дороги, показался состав. Длинный-предлинный. С оранжевыми тракторами и комбайнами на платформах. Состав двигался к станции, где стальные нити раздваивались и скрещивались друг с другом, образуя целую сетку. В одном месте разгружали розовые бревна; возле элеватора, теперь высокого и стройного, желтели кучи зерна; ходили по перрону люди.
Захватили одним крылом станцию, развернулись глубокой спиралью.
Проплыла назад маленькая водокачка, с небольшой коренастой трубой, вспыхнула острием ножа река, прерванная водорослями. Остался позади городок. Старый аист взял курс на болото.
Он летел, вытянув шею, откинув назад ноги, тяжело и глубоко взмахивая крыльями и подолгу парил, присматриваясь к земле. Снизился над болотом, вытянул ноги. Как самолет колеса при посадке. Сел возле кочки, сложил крылья.
Вдоволь померив болото высокими ногами, подкрепившись и отдохнув, старый вожак взял разбег, с трудом оторвался от земли. Следом выстроились остальные все четверо.
И вот уже уходит под крыло раскидистое урочище молодой дубравы и показалось в западине лога небольшое село; и они пересекли границу и очутились на другой земле. Стали теперь не аистами, а черногузами.
На Украине аистов называют черногузами. Но это будет несправедливо хотя бы потому, что хвост у аиста белый. Это лишь кажется, будто хвост у аиста черный, а на самом деле черные у него лишь кончики крыльев. Сложит он крылья, когда сядет, вот иной и примет крылья за хвост.
Развернулись дугою над землей черногузов, перелетели в страну аистов. Старый вожак начал забирать выше.
И вот уже болото показалось темнеющим пятнышком с мелкими проблесками воды. А город — не больше тарелки. Поля начали мозаично складываться в многоцветные лоскутки. Земля становилась им картой, летали они теперь по карте, примечая ориентиры.
Как-то осенью небо заволоклось тучами. Синей холодной рябью взялась река. Тихо, незаметно пошел дождь.
Дожди шли и раньше. Дружные, грозовые. И малыши пугались грома. Вспыхнет в темных тучах зигзагами ослепительно золотая трещина, и до гнезда донесется рокот, напоминающий грузовики на мосту. Только этот рокот шел не снизу, как обычно, а сверху.
Но такие дожди, хоть и пугали громом, не сеяли в душе тревогу и беспокойство.
Рваные клочья серой ваты цепляли ребристые мачты на крышах, прочесывали верхушки деревьев, доставали гнездо. Что-то мелкое, неприятное постукивало по крыльям, порошило глаза. Аисты прижались друг к другу, вытянули шеи. Смотрят на землю, а она вся поблекла и затянулась косиной дождя.
Грачи сидят на каланче, нахохлились. Ветеринарная машина с голубым крестом в белом кружке, почерканном каплями дождя, пронеслась. Мотоциклист, нахлобучив шапку, летит против ветра. И все вокруг такое неприветливое, как намокшее гнездо. Аисты ежатся от холода, поглядывают на трубу интерната.
Старый аист стоял одиноко и неподвижно возле громоотвода, бессильно обвисли его мокрые крылья. Он все так же смотрел куда-то в необозначенную даль, взгляд его был измученным и усталым.
В двадцати километрах к югу от башенки, на самой границе с Украиной, стоит большая многоэтажная мельница. Мельница давно, еще до революции, сгорела, высокие стены освоили аисты. Целой колонией.
Старый аист водил к мельнице своих детей, и они видели стены, похожие на соты, с вытекшими глазницами окон, гнезда, напоминающие блюдца, и множество аистов. Молодые аисты слетались стаей со своими соседями и учились держаться рядом и сниматься и садиться разом. И как сойдутся высоко в небе крыло в крыло, лягут на курс — к югу. Пролетят немного Украиной, побудут черногузами, назад вернутся к гнездам.
Но однажды в обычный день, который ничем особенным не отличался от других таких же серых осенних дней, аисты забеспокоились. Произошло что-то такое, чего молодые аисты еще не знали, но чувствовали хорошо и к чему готовились все лето. Старый аист поднялся с трубы интерната, сделал круг над башенкой. И тот круг был для молодых аистов необычным знаком. Они снялись по очереди друг за другом с гнезда. Сделали почетный круг над башенкой теперь все вместе — прощальный круг, легли курсом строго на юг.
Осталась позади полуразрушенная церковь с пустым гнездом, широкая труба интерната, нахлобученная на смотровые окошки крыша каланчи.
Промелькнуло под крылом серое болото с неприметной, стертой навсегда с земли кочкой, проплыло урочище. Показались высокие стены сгоревшей мельницы.
И как появились молодые аисты над соседними гнездами, вся колония пришла в еще не виданное движение. Аисты начали сниматься с гнезд, кружиться над мельницей и соединяться в клин большой стаи.
Они шли строго на юг, земля плыла назад огромной картой. Лишь по ночам она, проваливалась в темную бездну, посыпанную кое-где, точно светлячками, электрическими лампочками, кругами света больших городов. То была земля, которую они покидали, чтобы вновь, как только пригреет солнце и наступит тепло, возвратиться назад и вывести в старых гнездах новое потомство.
Старый аист стоял на краю гнезда, холодный дождь сек его крылья. У него не хватило сил на большой и длительный перелет, и он вернулся, как только показались стены мельницы и оттуда начали сниматься аисты.
К осени он совсем ослабел и на обратном пути остановился на болоте передохнуть, чтобы дотянуть до гнезда. Он. молча постоял на том месте, где была когда-то чуть приметная кочка, и, тяжело вздымая крылья, еле оторвался от земли.
Иногда он куда-то улетал, медленно взмахивая посеченными крыльями, и его не было видно по два, по три дня. Но потом появлялся снова и подолгу стоял неподвижно в мерзлом осиротевшем гнезде.
А молодые аисты находились уже далеко, очень далеко, может, за самым синим морем, и были не аистами, да и не черногузами, а назывались совсем по-другому, каким-нибудь иноязычным словом, которого мы и не слышали.
Упал снег. Высветлились дали. Заиндевели деревья. А белый аист стоял мертво памятником в гнезде и на фоне белой зимы был черным.
В Белоруссии картошку огартывают на приусадебных участках не вручную тяпкой, а плугом, делая между рядами глубокие борозды. Лошадь приучена ходить сама, никто ею не правит. Идет себе впереди, хозяин сзади — за плугом. В конце участка разворачиваются, заходят в следующее межрядье. И так молча, без разговоров, без понуканий идет работа. Пока не исполосуют всю делянку.
Идет лошадь, тянет плуг. За поручни, как за руль велосипеда, хозяин держится. Ставит сапоги в глубокую борозду по одной линии. Следом за хозяином — собака. Серым пятнышком в зеленой ботве. И не нужно, а тянется. Дошли до края поля, разворачиваются. Лошадь заходит в новую борозду, хозяин переставляет плуг. И. собачка за ними. Ходит туда-сюда, опустив голову. За сапогами. А соображения нету сесть на краю поля, чтобы хозяин сам пришел к ней.
«Нет, — подумал я, — не в том причина».
Ходит хозяин, собака за ним следом. Туда и обратно. Не отстает от сапог. Бороздою верности.
Осень она любила из-за грязи. Дедушка купил ей блестящие ботики, и она норовила испачкать их и тут же отмыть в лужице, чтобы они блестели. Взялись солнцем.
И никого она осенью не ждала, в такую распутицу не доберешься…
А еще осень вспоминается яблоками. В комнате, где она жила, весь пол был усыпан яблоками. В углу, возле платяного шкафа, желтое поле антоновки, под кроватью — зеленое поле ранета, у стола — красное апорта и пепенки. Оставались лишь две узенькие дорожки: одна — к самодельной деревянной кроватке, где она спала; другая к столу, где выполняла уроки. И арифметика, и чистописание, и чтение ей до сих пор ароматны.
Зимы любила она за «Зимние вечера». Сядет у лампы, когда буря кроет небо мглою, читает о том же — и все до боли ясно предстанет перед нею в воображении.
И зимой никого она не ждала, нечего надеяться в такую снежную непроходь: мама жила за несколько деревень, у нее, овдовевшей в войну, осталось еще трое меньших…
Лето не помнилось вовсе: привозили сестренок и братишку, весь день проходил в заботах по уходу, сутолоке игр. Не было минуты для уединения, осмысления…
Зато навечно запомнились весны…
Весну любила она за кваканье лягушек. Так и запомнилась навсегда, на всю жизнь, весна детства лягушками. И лужами: мама приходила до того, как развезет.
Выскочит во двор — следит за лужами. Лужи за день расширились. Хотя бы мороз!
Но солнце садится красное, как на ветер, и не было ничего хуже того зарева: завтра лужи разойдутся, и мама не придет…