Стояли ясные, не по-весеннему жаркие дни. Лесник Иван Акимович Багров возвращался после обхода на кордон. Вот уже более сорока лет как он изо дня в день выходил на свой участок, и сейчас, хотя по земле прошел фронт и вокруг установилась чужая власть, старик строго исполнял свою службу — хранил лес.
Приближался полдень. Луч солнца, пробив густую листву, паром курился в росяной траве. Мелькнула и тут же скрылась в светлой зелени ярко-желтая птица иволга. Воздух, настоянный на хвойной смолке и свежем листе, был чист и прозрачен. Дышалось легко. И если бы не тяжесть, легшая на сердце с приходом немцев, все было бы как прежде, как всегда.
Багров свернул в Ярушку. Лес расступился, образуя небольшую, с длинными залысинами поляну. В буйной траве пробивался двумя колеями подорожник. Когда бы не он, трудно догадаться, что здесь дорога. Лесная дорога. Сказано — подорожник: раз в году Иван Багров проезжал тут в Мисочку за кошеным сеном, от колес и следа не оставалось, а он, подорожник, растет, указывает двумя строчками путь. Трудится. И лошади по нему идут.
Дорогу перебежала белка. Увидела лесника — прыг на дерево. Когтями вцепилась в кору, смотрит на человека, повернув голову. Уши навострила, хвостом дергает. Лапами перебирает по сосне, цыкает с присвистом.
Старик сделал шаг — белка выше. Отступил назад — и она спустилась. Цыкает без умолку. «Что она хочет сказать?» — подумал лесник и осмотрелся по сторонам: в лесу было тихо, не верилось, что могло что-то случиться.
Прошел немного по строчке подорожника, чтобы тот не забывал свою работу, вытянул перед собой руки, оберегая картуз. Пригнул голову, ссутулился и враз, пробив заросли лещины, очутился в Мисочке — небольшой котловине, свободной от лесин.
В Мисочке, точно в зеленых ладонях, лежит кусочек тумана. На самом донышке. Зигзагами ковыляет по краю бабочка; неутомимо работает пушистый шмель. Сядет на цветок — и тот сгибается тонким стеблем к земле. Потом выравнивается, когда шмель слетит. И так все цветы кланяются по очереди. Сколько лет прожил Багров, седобородым стариком стал, а всякий раз, как смотрит лес, ребенком становится.
Обошел Мисочку, поискал неприметный для чужого зрения куст. Раздвинул ветки — и в тот же миг чуть ли не в лицо ему выпорхнула маленькая птичка.
Это была мухоловка-пеструшка, коричневая птичка с белым брюшком и белыми полосками на лбу и крыльях. Села на сухой ветке, часто хвостом вверх-вниз машет. Волнуется.
Лесник наклонился над кустом и из гнездышка, опушенного в глубине белыми перышками, осторожно вынул четыре голубых яичка. Затем нагнул голову, снял картуз и бережно, чтоб не хрустнули под загрубелыми пальцами, взял из картуза тоже четыре почти таких же голубых яичка. Положил в гнездо. И когда окунал руку в гнездо, снова чувствовал в нем тепло матери.
— Что ты? — сказал мухоловке, чтобы она не беспокоилась.
Птицы имеют обыкновение из года в год водиться в одних и тех же местах. Даже молодые птенцы подыскивают себе приют возле родительского гнездовья. И сейчас Иван Акимович Багров подложил мухоловке-пеструшке яички другой, очень полезной лесу птицы — горихвостки, что селилась в Замалиновской дубраве.
Такое лесник делал каждой весной. Занимаясь своим обычным делом, он забывался. Но только на время. Багров помнил это.
Отпустил ветки на место, поправил, как были, листья. Шагнул наискосок, чтобы выйти Ярушкой на кордон. Шагнул в траву — из-под ног вылетел, вспыхнув голубым подкрыльем, кузнечик. Обменялись местами на стеблях красные, пережаренные на солнце стрекозы. И снова белка. Та самая. Путь преградила. Ухватилась когтями за кору сосны, цыкает, дергая хвостом.
«Что она хочет, сказать?» — опять подумал Багров.
Слева показался кордон — небольшая изба с перевернутым, без дна чугуном вместо трубы; с длинным, как скирда, хлевом под солому; с густым вишенником, обнесенным частоколом от зайцев и косуль. Верхняя половинка проема в хлеву была отворена. Туда, в темноту, ныряли быстрые ласточки.
Наступил, полдень. Лесник вспомнил, что пришла Зорька. Надо было непременно зайти домой. Но чувство непонятной тревоги заставило его свернуть в другую сторону.
«Схожу, — решил, — в Колонный Зал и тогда по хозяйству управлюсь».
Шел по открытому месту — лишь на лбу да на крыльях носа выступили росинки пота. Ступил в лес — вся спина взялась испариной. Когда-то синяя, а теперь серая рубаха пристала к телу. Сапоги отяжелели. Раньше, бывало, Багров не знал устали. Лес требовал ног, ноги были его моторами. Ходьба для Багрова была удовольствием. Теперь же, с возрастом, он все больше чувствовал, что удовольствие увеличивалось, а вот моторы слабели.
Все же он ускорил шаг — неясное предчувствие торопило его. Свернул в ложок — вот и Комариная падь.
Багров прошел топкие места Комариной пади, поднялся на песчаный бугор и вошел под хвойный свод Колонного Зала.
«Вот оно — мастерство солнца!» — остановился он и в который раз ощутил, как постоянное чувство праздника, охватывает его сердце, когда он смотрит лес.
Кондовые сосны — одна в одну — вытянулись вверх мачтами. Мягкий ковер палой хвои с шишками, похожими на цветы, устлал землю. Чистый воздух, настоянный на смолке, не шелохнется.
По пути стали попадаться отдельные лесины с отметинами. Багров вспомнил, как перед войной клеймил эти деревья под выборочный сруб с Акимкой. Вспомнил сына — стало хорошо. Вот вернется домой, управится по хозяйству, зажжет керосиновую лампу, сядет у стола, будет читать письмо.
Тихо в лесниковом доме. Ходики еле заметно пошевеливают языком маятника, точно облизываются; ежик острым носом посапывает под лавкой; дрозд, на жердочке шелестит, перебирая во сне тонкими лапками. А в углу, прислонясь к свету, читает письмо старик. И слышно ему, как, сгорая, шипит на фитиле керосин…
Он прошел верхним ярусом Колонного Зала, остановился у сосны-камертона. Сосна выросла до трехметровой высоты и затем разделилась надвое. Два ствола вытянулись жердинами камертона вверх.
Постоял немного, приложил ко рту согнутые рупором ладони.
— О-го-го-го-о-ой!
Так делал его отец, Аким Бугров. Обычай передавался из поколения в поколение. Бывало, придет на это место Аким, да и его отец — Иван, да и отец его отца — опять же Аким, приставит руки рупором и проверяет эхо. Если эхо не изменилось — порубок не было. Давным-давно перевелись в округе браконьеры, и лес отвечал людям добром. Но старая привычка лесников осталась, и Багров не мог пройти мимо, не «испробовав», для порядка, эхо. Он хотел знать, чем дышит лес. Постоит минуту-две, послушает, как дробится о стволы сосен, удаляясь и ослабевая, его негромкий голос, подумает, точно в самом деле подсчитывая в уме, все ли деревья на месте, и когда уляжется где-то в глубине леса перекатное «го-о-ой», идет себе дальше.
Теперь Багров задержался. В тот самый момент, когда он хотел повернуть уже домой, ему показалось, будто эхо не траков, как всегда. Приложил руки еще раз — эхо повторило изъян.
«Не может быть!» — не поверил себе.
Багров прошел дальше и вскоре наткнулся на свежий пень. Срез был не по-хозяйски высоким, дерево пилилось наспех.
«Может, война загнала сюда какую-нибудь горемычную вдову, которой топить нечем?» — подумал лесник, еще не желая верить тому, что вот уже скоро год сторожило его сознание.
Поискал, нет ли где поблизости веток, упрятанных в кустах, — верной приметы незаконной порубки. Не найдя, сказал:
— Ишь как чисто сработано!
Но тут же остановил себя: не может быть, чтобы вдова рубила. Зачем ей такие лесины, если веток сухих кругом вдосталь. Да и во всей округе, что за лесом раскинулась, не было моды губить дерево. Топливо заготавливали себе в Комариной пади, на болоте торф резали. Еще гребли в лесу «колючку» — палую хвою с шишками на подтопку и для выпечки хлеба.
Прошел немного — снова наткнулся на свежий пень, присыпанный сверху солью подсыхающей живицы. Дальше — еще и еще. И опять ни единой оставленной ветки.
— Что за чертовщина! — выругался лесник. Тронул по привычке рукой картуз, представил, как здесь, в Колонном Зале, где стоят сосны, которые специалисты называют первым бонитетом, раздавался остервенелый визг пилы и рваная дробь топоров. Почувствовал, как в нем просыпается исконное чувство лесного стража.
«Не вдова это», — заключил он.
Немцев Бугров еще не видел. Но он представил, как явились они с пилами и топорами за поясом, как ерзают в прорезях, жадно давясь опилками, пилы, как тупо и мертво стучат, подсекая комель, топоры и как медленно и нехотя отделяются вверху крохотные тучки зеленых крон. Отойдет высокая сосина чуть-чуть от остальных, оглянется назад с недоумением, еще не веря тому, что случилось. Задержится — и вдруг вздрогнет вся. Повернется слегка на пеньке, и, смертельно треснув в глубине ствола, теряя равновесие все больше и больше, фантастически быстро набирая скорость, хряснет о землю, припадая всеми ветвями, еще живая — но уже мертвая! Странно, неправдоподобно светлеет лес. И очищенное место — пустырь — тесным кажется…
Перед самой войной Бугров клеймил здесь деревья под выборочный сруб. Он делал топором аккуратные натесы, а его сын Акимка, ставил на них черные кружочки. Окунет в краску увесистое, вроде небольшого молота, клеймо с буквой и, целясь, ударит по затесу наотмашь. Точно печать выходит.
Наземь летела сочная щепа; лезвие топора, матовое от сохнущей на ходу живицы, остро пахло свежей смолкой — а ему было горько. Перед войной требовался мачтовый лес, много леса. Самое сильное и здоровое поколение шло под выборочный сруб — дерево было неперестойным, ему бы еще расти да крепнуть. И Багров с болью в груди выделял против своей воли лучшие сосины…
Вспомнил, как был рад, что дерево не успели свалить. Что натесы начали отекать янтарной смолкой, затягивая раны. Ударил себя в грудь.
— Что ж это я их берег — для немецких блиндажей?!
Сдвинулись на переносице морщины. Сжались кулаки.
Он выбирал места, где попадало больше света и где поэтому кустарник был гуще. Временами останавливался и, переждав, пока ускопоится сердце, вслушивался. Вытянув шею, как потревоженный медведь, внюхивался в воздух.
Уже хорошо слышался непонятный шум на краю леса, называемого Прилепами. Сильно несло бензином. Время от времени долетали отрывистые выкрики. Остервенело выли моторы.
Багров подкрадывался, как зверь, с подветренной стороны, смотрел перед собой и силился разглядеть за кустами людей, но поднял голову и совсем рядом, в сорока шагах от себя, за стволами сосен увидел цистерны. Огромными слонами притаились они в лесу, прикрыв свои спины сосновыми ветками. Теми самыми, которые Багров искал на порубке.
У старика дрогнули колени. Он еще ниже пригнулся к земле, боясь, что его обнаружат. Оглянулся пугливо по сторонам. В своем лесу! В том самом, где родился и сына растил! В том самом, где прожил свою честную жизнь и где дед его и прадед, где прадед прадеда, как он сам, с гордостью ходил, подняв голову, хранителем леса!
Еще никогда Багров не знал подобного унижения. Не было в жизни с ним такого: видит, как гибнет лес, и ничего не может, сделать.
«Тьфу ты!.. Будто выкланиваюсь им!» — разозлился на себя и поднял голову.
Он хотел тут же выпрямиться во весь рост и смерть, если понадобится, принять достойно. Но такая смерть была бесполезна лесу, в ущерб ему. Куда там чести при такой подлости, что творится на земле!
А за кустами шла спешная работа. Натужно визжали пилы, дробно стучали топоры, лязгало железа. Заядло выли мощные и чем-то, отличные по звуку от наших моторы. На чужом языке подавались отрывистые команды.
Через минуту Иван Багров справился с первым недугом страха. Осторожным движением руки незаметно раздвинул зелень жимолости и увидел немцев.
Они стояли с автоматами на возвышениях, а мимо них какие-то серые подневольные в оборванной одежде несли на плечах бревна, катили к цистернам бочки. Дальше виднелись строящиеся блиндажи и машины. Множество машин, крытых брезентом. И танки. Их загоняли в укрытия, отрытые в земле между соснами.
Картина была так ясна и неправдоподобна, что лесник вначале не поверил своим глазам. Закрыл их, постоял слепым. Но когда снова открыл глаза, увидел те же танки с желтыми крестами на боках, военных с автоматами наперевес, тех же оборванных пленных.
Особенно запомнились пленные. Без поясов, обросшие щетиной, в белых от соли гимнастерках, они с трудом ворочали тяжелые бочки. От бензина у них разлезлась обувь, и они месили бензиновую грязь красными, как у гусей, ногами.
С тех пор как в лесу поселился бензин, Багров встал на круглосуточную вахту. Лесник знал, что враг не удержится на нашей земле, что, отступая, не заберет с собой леса, а вот уничтожить может. И Багров понял, что пришла главная беда. Стал готовиться к ней.
Нельзя сказать, чтобы он не думал об этом раньше. Предчувствие беды уже с прошлого года не покидало его, не давало покоя, и он тайно готовил полосу разрыва между своим и соседним обходом, называемым поместному Пустошь-бором.
Лучше всего чистить просеку по чернотропу — ранней весной или поздней осенью, когда нет листа и легко сносить ветки. Багров работал круглый год и в Лубенскую просеку, что разделяла обходы, ходил каждый день.
Первое время ему помогал Акимка — шестнадцатилетний парнишка с желтыми бровями и чуть заметным потемнением над верхней губой. Отец рубил вересковую поросль, сын убирал хворост. А когда сын ушел, старик остался один. На два леса один.
Он чистил Лубенскую просеку, что в бумагах лесничества значилась противопожарным разрывом номер два, и мысленно сетовал на соседа — лесника Зотова: подзапустил тот уход. Однако Зотов ушел на фронт, и ругать его было не с руки.
В жизни Иван Акимович Багров считал себя счастливым человеком: не было того дня, чтобы он не трудился. И трудился он охотно, работа ему была удовольствием. С возрастом в нем постоянно, особенно после сорока, росло чувство необходимости труда. А так как в лесу, чем больше думаешь, о нем, тем больше находишь дела, то и радость росла. Несвершенные дела казались непрожитыми днями. Чем больше накоплялось дел, тем дольше продлялась жизнь.
Теперь же Багров работал без удовольствия. Он спешил и многое делал не так, как считал нужным, а так, чтобы только остановить, если случится пожар, не пустить его дальше, в основной лес. Но, к удивлению своему, не расстраивался. Жгучее желание остановить войну — а война встала перед ним огнем, пожаром леса — подавляло остальные чувства. С ожесточением бил он под комель: хрясть!
Пригнул куст к земле, занес топор — хрясть!
Брызнули в лицо прухой, разошлись в стороны и остановились стерней белые на срезе обрубки…
Он рубил вереск — вечнозеленый, легко воспламеняющийся кустарник, который охотно глушит лесные поляны. Чуть недосмотришь, он уже расползается ветвисто во все стороны. И нет, огню лучшего перехода через просеку, чем по веточкам пахучего, обманно пахнущего медом вереска.
Откинул в сторону срубленную метелку, пригнул левую. Хрясть топором. И что ни ударит, повторяется ему одна и та же фраза.
Как-то еще прошлой осенью старик рубил по мелкому снегу. Прибежал из Ивницы Акимка, на расстоянии закричал на весь лес:
— Папаня! Немцы махен-драпен!
— Да ну?.. — разогнул спину старик.
Враг тогда наступал, ошибался малый.
Что ни ударит Багров топором, а сынишка приговаривает:
— Хрясть — махен-драпен! Хрясть — махен-драпен!
И сейчас: что ни ударит, а чей-то голос в уме приговаривает. И так хорошо оттого, что он приговаривает, будто Акимка здесь, рядом. Топор точно сам работает шибче.
«И вправду люди на старости становятся малыми детьми», — усмехнулся себе.
Вспыхнул бурым покрыльем, отлетел в сторону дятел. Прилепился к дальней сосне Колонного Зала. Посмотрел, что делает человек, и себе — хрясть по дереву, пробуя, так ли выходит. И вдруг, остервенясь на врага леса, уперся хвостом в ствол, напружинил ноги, свирепо заколотил длинным клювом, отбивая щепу. Замоталась туда-сюда молоточком красная шапочка головы.
Словно два топора заработали в бору, бодря друг друга.
Багров очистил добрую полосу, начал стаскивать ветки на ту сторону просеки, подальше в Пустошь-бор. Вспомнил, что эту работу делал Акимка. Багров рубил, сын сжигал хворост в безопасном месте.
— Охо-хо, — вздохнул тихо.
Он думал о руках сына, сызмальства, как у него самого, приученных к лесу. Тоска разлуки томила сердце.
…Был ранний снег, в лесу просматривались дали. Акимка взял простыню с кровати, завернулся в нее — ушел, замаскированный, в ночь. И та тропа, по которой ушел сын, в памяти отца отложилась Акимкйной тропой.
Долго не было от него вестей, тревожилось сердце старика. Но однажды зимой, когда снегу навалило внепроходь, постучался в завьюженное оконце добрый вестник. Передал клочок бесценной бумаги. Плохо чиненный карандаш продавил буквы, местами, на запятых, вовсе прорвал серую, предназначенную для обертки бумагу, — должно быть, на коленях писалось. Да не о том толк.
Вечерами, усталый от работы, Иван Акимович мыл руки, садился к лампе. Долго держал на расстоянии клочок бумаги, вглядываясь в серые значки слабеющими глазами. Временами слеза набегала на зрачок, и тогда круглые, как у школьников, буквы становились живыми. Расплывались радужными цветами, медленно шевелясь. Но он, удерживая листок дрожащей рукой, читал. Всего три слова прислал сын Аким: «Жив, здоров, полесую», — а Бугров читал. Из памяти своей читал.
Он читал,
как ранней весной, когда южные ветры дохнут живительным теплом и в лесу двинутся почки, ходили они вдвоем по чернотропу в Зеленый гай собирать синькой рассыпанные в прошлогоднем перегное подснежники;
как знойным днем июля до устали бродили они в Колонном Зале, дыша чистым, настоянным на хвойной иголке воздухом, и возвращались к вечеру пьяными от кислорода;
как поздней осенью, когда поднимается желтая заметель и в лесу образуются солнечные плешины, забирались они тихими ночами в дали Замалиновской дубравы и, притаясь, слушали, как с легким щелчком отрываются, ложатся на землю, шелестя в темноте, листья…
Еще он читал,
как из рук в руки передавал сыну свое нелегкое лесное дело и как с утра до позднего вечера ходили они потаенными тропами из края в край Зачарованного бора и прочитывали лес.
Ему попалось ветровальное дерево. Двойное, оно выросло почти от самой земли в небо рогатиной и в бурю не устояло, раскололось надвое. Одна жердина стояла, как прежде, борясь с ветрами и тем служа честно службу лесу, другая предательски рухнула через просеку, сухоруко дотягиваясь до самого Пустошь-бора. Вытер пот, поискал оселок. Потер с обеих сторон лезвие — мягко, чуть прикасаясь. Глянул на острие — глазам больно. Попробовал для порядка пальцем — тонким звоном, точно до отказа натянутая струна, отозвался топор.
«Была бы взрывчатка», — подумал Багров, глядя, сколько еще рубить.
Багров знал, что лесные пожары останавливают взрывами. Заложат в ряд фугасы — вмиг очищается полоса. И от крупных древостоев, и от густого подлеска. Но тола у него не было, и он, дабы не загружать голову лишней работой, бросил об этом думать. Еще — на взрывы могли явиться немцы, а работать надо было скрытно. Поточил топор, оглянулся по сторонам.
Наступил полдень, и старик вспомнил, что пришла Зорька. Надо было непременно сходить домой. Но он не пошел домой, а все рубил и рубил и сложил на поляне добрый штабель самосевных елочек с опасной подсушью нижних веток. Ударил с размаха под корень — вздрогнуло предсмертно каждой хвоинкой деревце-подросток, в любой дом пригожее для новогоднего украшения. Шибче замотал топором, чтоб не мучилось. Кончал дело. А оно осело на землю косо срубленным стволом и стоит по инерции, как прежде, будто ничего не случилось…
И знал же, что вредное дерево растет на просеке, не место ему здесь, а губить жаль. Лесник он.
Так он прошел хороший участок, и каждая елочка отозвалась в его сердце своей болью.
Рука устала, точно ее кто вывернул в плече. Перехватил топор в другую, с трудом расправил сведенные пальцы. Начал рубить левой — ан не то: слабее она и не такая мастерица, как правая. Однако малая передышка для той, работящей.
Жарко. Старик разогнул спину, смахнул с лица пот и почувствовал, как свело живот. Хотелось есть. Невольно перед глазами появилась его неизменная каша и парное молоко.
Багров любил пшенную кашу, политую борщом, с краюхой черного хлеба. Любил парное молоко с луком, с солью. Бывало, принесет Марфа Петровна узелок на делянку, разложит обед на вышитом полотенце, сядет напротив, спутав цветы платья с цветами поляны. Сама маленькая, лицом дробная — душою богатая. Подопрет щеку рукой, смотрит, как он ест. Очень любила смотреть, как муж ест сготовленное ее руками, — маленькими, но умелыми.
Что и говорить, борщи варила вкусные, не борщи, а настои. Да не дорога была еда — дорог приход ее. И она хорошо знала это.
Пока жива была, все хозяйство держалось на ее плечах. Легко было ему, только и знал свое дело. И оно, лесное дело, не томило его. А как схоронил ее позапрошлой осенью, двойная тяжесть на руки легла, и он, хватаясь за все, везде спешил и нигде не успевал: ни в лесу, ни дома. Был, добро, Акимка в помощь, а когда и он ушел, вовсе стало худо.
Особенно заботила его Зорька. Корова Зорька паслась в лесных угодьях. Утром, в обед и вечером приходила на кордон доиться. Так приучила ее Марфа Петровна. С весны Зорьку выпускали на волю и лишь осенью, когда палый лист укроет землю, ставили в зимовник. Сама Зорька паслась, сама приходила доиться.
Но с тех пор как в лесу повелись враги, Багров забросил свое хозяйство. Зорька, по солнцу приученная к порядку, оставалась недоенной. Она мучилась от избытка молока и сама, изогнувшись под вымя, отсасывала его зелеными от травы губами.
Вырубив кустарник и самосевные ели, Багров пригнал из лесу лошадей. Там, на краю Колонного Зала, у самой Лубенской просеки, есть у него похоронка — дупло. В нем хранится немудреный инвентарь: топор, лопата, плуг.
Запряг лошадей, стал опахивать противопожарную полосу. Местами самосева было меньше — нечего рубить, и лесник пахал в одну сторону так, чтобы отвал земли пришелся к Пустошь-бору. Раньше тут работал Ефим Зотов, сосед по кордону. Но он, не кончив дела, сбрил бороду и ушел на фронт. Обязанности его легли на плечи Багрова. Никто, конечно, этих обязанностей ему не поручал, Багров сам принял их на себя.
Только прошел до прокоса, заготовленного им впрок, начал поворачивать лошадей. Глядь — немцы. Высыпали из леса на просеку. Увидели старого пахаря — направились к нему. О чем-то на своем языке между собой перегукиваются. И то, что они были цветом под лес, зелеными, как-то нехорошо подействовало на Багрова.
Подошли ближе, окружили бородатого. Закуривают себе спокойно. Кинжальные штыки у поясов болтаются, карабины за плечами торчат? Ящички на поясках через плечи перекинуты какие-то. И опять же непонятными словами перебрасываются. Дураком стоит среди них Багров, а чувствует, что говорят о нем. И неловко от этого: о нем говорят, а не донимает — что.
Прикурили от зажигалок со щелчком, дымком попыхивают. Один, который в очках, достал из кармана маленький — чуть побольше сигаретного коробка — словарик. Порылся в нем, поднеся к очкам, потом отстранил книжечку и спрашивает, растягивая слоги:
— Лесник?
Догадался, видно.
— Лесник, — ответил Багров.
Немец порылся в словарике еще. Опять спрашивает:
— О-хо-рот?
Солдаты, должно быть, не очень разбирались в лесном деле, их больше другое интересовало. Потому что, не дожидаясь ответа, тот, в очках, снова зарылся носом в тонкие листочки словаря, заготовленного, видно, впрок для таких случаев. Долго искал, складывая что-то в уме и шепча при этом под нос лепешками губ. Наконец выговорил, коверкая слова:
— Биль русь-ки лес-ник, сталь немески лес-ник. Хо-ро-шё?..
Загоготали, довольные, потрясывая животами, отчего штыки, примкнутые к поясам, судорожно затанцевали.
— Хорошо! — взялся за плуг Багров.
Лесник пошел бороздой дальше, а немцы постояли, поговорили о чем-то между собой и так же неожиданно, как появились, исчезли. Скрылись в зеленом лесу зеленые формы. Лишь едкое облачко осталось после табака на просеке, и Багров, рожденный с легкими лесника, принимающими только хвойную смолку и запах свежего листа, каждый раз, доходя до этого места, слышал горечь ядовитого дымка. Или так ему казалось.
Вояки ушли, а в сердце осталось беспокойство: не зря они по лесу шастают. Стреножил лошадей, пошел по следу ядовитого дымка. Зверем прокрадывался от лесины к лесине. В своем лесу!
Вскоре он догнал незваных гостей, и увидел их, и притаился — слился воедино с толстым стволом сосны. Услышал знакомые голоса. Вот они — рядом.
Вдруг голоса притихли. Не засекли, случаем, его? Осторожно высунулся из-за ствола — ударили выстрелы.
Выстрелы ударили дублетом. Багров мигнул глазами. Увидел на просеке косуль.
Он увидел их в тот момент, когда они дико взвились на дыбы, напоровшись на пули, и тут же гуртом отвернули назад, в лес, за вожаком, откинув на спину развилки рогов, подломив ноги в коленях. Они бы остались в памяти Багрова легкими летящими стрелочками с откинутыми на спину рогами, с подломленными под живот копытцами, если бы выстрелы не повторились. Выстрелы ударили из чащи залпом, и одна из красавиц, шедшая с малышом за вожаком, взрывая копытом песок, кувыркнулась через голову. Будто с разлета наткнулась на туго натянутую тетиву. Но тут же схватилась в горячке, ошалело бросилась в лес.
Позже Багров набрел на ее мятый в траве след. Молодая самка лежала в терновнике, у нее на боку, разворотив шерсть, мокрела рана. А рядом топтался светло-коричневый теленок. Совал морду в сухое вымя.
Косуля была еще жива. Из-под нависшей ресницы светил ее глубокий зрачок. Старик отшатнулся: зрачок светил покорностью и отчуждением. Никогда не видел лесник, чтобы зверь так смотрел на человека…
Чужой запах привел Багрова на озеро.
В лесном озере Семиглазово водилось много рыбы. Разгребет, бывало, руками воду лесник — разгонит рыбешек. Потом, сам лезет искупаться. Переплывет на ту сторону, достанет ногами дно.
Слышит — в спину кто-то щекочет. Может, водоросли плывут? Или водяная крапива обжечь хочет? Повернется — а то рыбешка. Тычется твердыми губами в грудь. Поозорничать, видно, ей хочется.
Брызнет он капельным веером от себя — разлетятся мальки. И потом снова заходят сзади спину пощекотать…
Вода в озере свежая, словно только налил кто. Бывало, ранним утром, на рассвете, когда еще серые лягушки перепрыгивают росяные тропы, отправлялись они вдвоем с Акимкой на рыбалку. Затаятся в зарослях и глядят на поплавки, вырезанные из гусиного пера.
Ласточка береговая — береговушка — прилетит на согнутое удилище. Сядет, помахав крыльями, затем сложит их. И сидит мертво, пока линь лесу дернет…
Багров залег за комлем дуба, сквозь кустарник желтой акации смотрел, как раздевается немец. Снял портки — обнаружил белое куриное, негожее солнцу тело. Взял деревянный ящичек с электрошнурами, полез в воду. Рыбешка доверчиво ринулась ему навстречу… А он заплыл одной рукой на середину, бросил ящичек на дно.
Другие ладили в это время почти такой же ящичек на берегу. Подальше, в укрытии. И когда голяк оделся, отбежали гуртом, за пнем залегли. Головы пригнули.
Крутнули ручкой — озеро дном вывернулось.
Теперь все, что творилось в лесу, Багров брал на заметку. Делал зарубки в памяти.
Следующая зарубка пришлась на пасеку.
Есть за хлевом у старика небольшой точок, огороженный тонким частоколом. На точке — несколько ульев. Вымоет хорошенько руки, наденет чистую рубаху и, отодвинув, а затем приставив на место небольшие воротца, идет отдыхать к пчелам.
Пчел смотрит без сетки, рамки сдвигает осторожно, чтобы не стукнуть. Возьмет солнечный, припущенный пчелою сот в руки, рассматривает на расстоянии. Пчела впутается в бороду, выберет ее гребенкою загрубелых пальцев. Снова смотрит. Так насмотрится, что вечером, укладываясь на покой, закроет глаза — а в них сотовые сеточки, опушенные крылышками, шевелятся…
Явились они с автоматами. Порылись в доме, в кур постреляли. Увидели точок. Думали, просто взять мёд, а оно не так.
Старик услышал на кордоне выстрелы и пробрался через заросли лещины, залег в кустах на огороде. Смотрит — на пасеке непонятная возня. Бегают какие-то люди в зеленых формах от улья к улью, трескают себя по загривкам руками, ругаются. Пчелы пулями впиваются им в зашеины.
Отбежали назад — здоровые, увалистые. За частокол спрятались. Выглядывают из-за укрытия. Как на передовой. Потирают изжаленные места. Розовые пузыри под глазами ощупывают. Зло их берет пуще прежнего. А сделать ничего не могут: автоматы хоть выкинь.
Тут какой-то из них сообразил огонь развести. Подожгли тряпки и, заслонясь локтем, приступают к ульям, точно к заминированным укреплениям. Тлеющими тряпками на палках размахивают. И те палки с горящими тряпками штандарты напоминают.
Один немец, с крупной челюстью, сбил крышку с улья сапогом. Обмотал руку полотенцем, нырнул в середину улья. Вытягивает увесистую рамку. Ударил о край, стряхнул пчел. И стремглав, закидывая высоко сапоги назад, побежал в укрытие.
Добыли трофеи, рукава по локоть закатывают. Вытянутыми губами сдувают с печатных сотов жирных трутней, янтарные соты кусками ломают. Грызут зубами, чавкают. Сюда слышно. Воск выплевывают на землю. Как жвачную резинку с крупными отпечатками зубов. По пальцам, по волосатым рукам липкие жилки меда блестят. Стекают с локтей бесследно в траву солнечной капелью…
Такого Багров не мог перенести. Закрыл глаза — а в них пчелы летают серыми мотыльками. Голова кружится. И он вывернул из огорожи хорошую дубинку и вышел из-за кустов — да остановился.
Не дело против автоматов с дубинкой идти. Проку мало. Сжал зубы, повернул назад. Ушел на просеку и там с ожесточением рубил топором горючую поросль, будто то были не зеленые кусты, а зеленые шинели.
Вернулся на кордон он вечером. Куриные перья по двору валяются. Дунай, загнанный в будку, не вылезает. Дверь настежь отворена.
Зашел на точок, увидел перевернутые ульи, догорающие тряпки, ползающих в траве пчел с обгорелыми крыльями — зашатался. Сел на пень, голову руками обхватил.
Слышит — что-то жужжит над ним. Поднял глаза — увидел клочок неба среди вишен. И в том клочке — еле приметную точку. Пчела задержалась где-то со своею золотой ношей. Кружит, бедная, места признать не может. Одни колья, на которых стояли ульи, остались торчать нетронутыми…
Начали слетаться и другие пчелы. Те, что уцелели. Садятся на места, где были ульи, прямо на землю возле колышков. Живыми комочками собираются. Шуршат, вздрагивая серыми крылышками. Согреться не могут. И такие смирные, хоть руками собирай.
Сумерки сгустились над бором, ночь из чащи выступила. Потемнело вокруг. Лишь злые огоньки время от времени змейками пробегают по тлеющим тряпкам. Пробегут-пробегут — и потом исчезнут. Едким дымом дохнет в лицо.
Багров поднялся на ноги, притоптал огонь. Смахнул слезу, принялся кой-какой инвентарь собирать. И поздно вечером, когда совсем стемнело и пчелы не смогли летать, припал на колени у колышков перед живыми комочками. По одной собирал, чтоб сберечь в дальнем дупле и вывести потом, когда кончится лихолетье, новое потомство.
Лопата у него легкая, да дерн крутой. Густо переплетен корешками. Поплевал — без слюны — на ладони, взял покрепче за ручку.
На этом месте Багров распахивал противопожарную полосу плугом. А когда кустарник пошел гуще и лемех, натыкаясь на узлы корневищ, начал выбивать из рук поручни, бросил, надеясь пройти здесь лопатой.
Он копал, рассекая топором корни, удлиненные ямки, называемые копанями, заполнял пространство между ними вынутым грунтом. Неохотно выворачивалась нутром черная земля, готовясь встретить огонь. Прокопал несколько метров, смахнул пот рукавом. Пошел к Живому ровцу попить воды. Спустился к блюдечку с водой, стал на колени.
Ключ выходил здесь из-под обрывчика, вода в нем никогда не высыхала. В самые засушливые годы ровец был живым, и, сколько помнит Багров, вода из обточенной пещерки вытекала чистой, как слеза, в ней никогда не водились лягушки.
Наклонился на руках, приложился губами к воде. И каждый раз, как перехватывал воздух, казалось, что он целует ручей.
Оттолкнулся, встал с коленей.
Паук вьет серебряную нить меж стеблей багульника; мошкара стоит в воздухе над ручьем прозрачным столбом; ласточки играют высоко в чистом небе.
— Быть вёдру, — сказал вслух и подумал, как опасно для леса, что стоит сушь.
Дома у него, на теневой стороне хлева, есть одно хитроумное устройство. Еще дед его, тоже Иван Акимович (в семье Багровых из поколения в поколение имя передавалось от деда к внуку), смастерил этот прибор, определяющий влажность воздуха. Ничего особенного на первый взгляд, в механизме том нет — чурбак можжевельника с торчащим в сторону суком. Но работает он безотказно и никогда не ошибается. В сырую погоду очищенный от коры сук сгибается к стволу из-за разной плотности годовых колец. Верхние слои более рыхлые и впитывают влагу легче. А когда становится сухо, наружные кольца высыхают быстрее, и сук выравнивается. Как стрелка в настоящем приборе. Последнее время сучок выровнялся и замер на последней отметине, выжженной гвоздем на бревне хлева. Более месяца не было дождя, земля иссохла трещинами.
Багров напился воды, решил сходить на вышку. Вышкой служил помост между ветвями обыкновенного береста, откуда лесник осматривал волнистую зелень своих владений.
От жары густо пахло хвоей, под ногами кололся и шелестел мох. Мох был так сух, что лесник подумал: «Как порох».
Теперь особенно надо было следить за лесом, и он шел к сторожевой вышке — помосту, чтобы осмотреть Прилепы. В Прилепах стояли немцы, там находился бензин.
Он перешел через ручей, прибавил шагу. Со всех сторон подступала сырая духота. Липли к лицу комары. Сбитые в тучу, они порошили глаза. Не зря эти места Комариной падью называют. Один так глубоко вогнал жало, что не мог оторваться. Жужжит под глазом, крыльями щекочет. Лесник тронул скулу пальцем — мокрого места от комара не осталось. Сухой.
«Оттого в сырости любит жить», — невольно подумал Багров.
О чем бы теперь ни думал он, мысли упрямо возвращали его к тому же: сейчас все сухое. Даже здесь, в Комариной пади, где всегда сыро, пышет в лицо духотой. Идти становилось трудно. Он перескакивал с кочки на кочку, обтянутую зеленым плюшем кукушкина льна, срывался в коричневую воду, чувствовал, как в худом сапоге чавкает между пальцами грязь, и все торопился и ускорял шаг — лихое предчувствие гнало его стариковские ноги. Вышел на пригорок, вскинул голову. В кружеве лесной чащобы увидел берест.
Берест стоял, как прежде, раскинув шевелюру кроны. Местами просматривался в вышине его могучий ствол. Багров подошел ближе и сквозь плотную пелену листьев нижнего яруса, в полумраке леса, точно затянутом паутиной, неожиданно увидел человека. Остановился на месте.
Человек был привязан к бересту, на груди человека висела дощечка с надписью.
Багров отступил назад.
Не знал он, что враги захватили Акимку. Не убили, не повесили, а в назидание остальным партизанам, что скрывались в недоступных чащобах и не давали покоя, сняли рубаху, привязали к бересту, и за ночь иссосали его комары насмерть.
Несколько дней Багров плутал по лесу, не признавая мест. И если бы кто мог видеть, то удивился бы его поведению.
Раньше, бывало, утром или под вечер, в сумерках, лесник ходил в Замалиновскую дубраву за грибами. Наберет лукошко, размешает с водой и ходит с ведром по лесу, брызгает раствором, а то и просто крошит шляпки на землю, сея грибы там, где люди гребли колючку и нарушали грибницу.
Теперь же он рвал цветы и нес их не домой и не на кладбище, а крошил и сеял по лесу.
Раньше, бывало, он собирал с Акимкой коричневые тупые пули желудей и заводил школку очень практичного, стойкого к засухе, черешчатого дуба.
Теперь же забрался в питомник с топором и вместо того, чтобы чистить от самосева просеку, вырубил бесценные саженцы…
Такое длилось недолго. Старик справился с недугом. И ходил по лесу, как прежде, и работал на просеке, и смотрел за Прилепами с вышки — только подходил к бересту с боязнью.
Сына похоронил рядом с Марфой Петровной на семейном лесном кладбище, где покоились его деды и прадеды; могилу обложил дерном.
Жизнь его перестроилась. Прежде всего изменилось отношение к немцам. Он постоянно держал их на прицеле в то время, как сам не попадался им на глаза. Спать перешел в тайник у Лубенской просеки и на кордон, если случалось, ходил незаметно, только ему известными тропами. Высмотрит, нет ли кого из чужаков, только тогда выйдет из чащобы.
Еще изменился его режим: дня ему не хватало, и от работал ночью. Спешил кончить дело, что готовил уже почти год, будто действительно остались считанные дни до того, что должно случиться. Он отрывал лопатой копани на самом загущенном месте, разрубал топором корневища. И чем дальше продвигалась работа, чем ближе подходил ее конец, тем страшнее становилось то, что он замыслил.
«И рак отдает клешню, если за нее схватят».
Занес топор — ударил с силой.
«И зверь перегрызает лапу, угодив в капкан», — успокаивал себя.
И если посмотреть со стороны, то могло показаться странным: ночь вокруг стоит непроглядная, лесная глушь на десятки верст, и в той ночи и глуши человек стучит топором. Стучит и разговаривает. Сам с собой разговаривает.
Много врагов знал лес за долгую свою жизнь: и короедов, и усачей, и сверлильщиков, и рогохвостов, и шелкопрядов, и листоверток, — не перечесть всех! Но такого врага не было еще в лесу.
Багров постоял в нерешительности, достал из захоронки спички. И как взял их в руки, оглянулся воровато. Будто что нехорошее затеял. Сунул быстро коробок за пазуху.
Что в мире добрее природы, а в ней — леса! Но доброта его может суровой жестокостью оборотиться. Как сейчас.
Вошел в Колонный Зал, взял правее, чтобы выйти к Прилепам. И когда вышел на этот крайний участок леса, вспомнил, как давно, еще до той, первой, войны, возводил он здесь с отцом на пале сосенки. Загоняй острый, точно пика, садовый нож, называемый у лесников мечом Колесова, без особой надежды всовывал он в проделанную паучью норку волоски жалких корешков.
Не думал тогда, что такие немощные, в спичку, саженцы с несколькими куцыми и мягкими, почти как на недозрелом каштане, иголками встанут густым бором, обгонят желтую акацию и жимолость, посаженную вперемежку рядами. А оно — хитрость человечья: акация и жимолость, притеняя, чтобы не опалило на солнце нежный росток, служили еще и подгоном. И так подогнал этот подгон сосну, что сам остался притененным и начал вырождаться.
Багров выбирал места, где этого подгона оставалось меньше, и подгребал валежник и сухую хвою валками. Работал с особой осторожностью — ветер был в сторону врага. Слышал, как бьется сердце.
Взлетела на макушку дерева горихвостка, застучал дятел, как ни в чем не бывало подает голос в глухих соснах кукушка. Хорошо в лесу, празднично. Ничто не говорит о надвигающейся грозе.
Собрал несколько длинных валков из сухого хлама, стал на колени. Осмотрелся по сторонам. Послушал тишину. Потом вынул из-за пазухи спички — остановился…
Фьитькала в густоте ветвей на вершине дерева красногрудая горихвостка, неутомимо работал где-то поблизости дятел. По-прежнему куковала в гулких соснах, пробуя эхо, кукушка.
Всю жизнь Багров берег лес от пожара. Теперь он поджигал его. И что больнее всего, так это то, что уничтожать приходилось лес, посаженный своими руками. Не тем, кто пришел сюда незваным гостем, а ему, хозяину леса. Вначале такая мысль, как явилась, обрадовала его: выкурить зверя из чащобы, а там, на чистом месте, расправиться с ним будет легче. И он хорошо подумал о сыне, будто смерть его оплачена. Но тут же ужаснулся: какой ценой все это давалось!
«А выхода нет. Не я сделаю — они подожгут, отступая».
И как подумал такое — чиркнул спичкой. Вспыхнула с шипением сера и пригасла. Но тут же, как всегда бывает, вздыбился на спичке розовый мотылек пламени. Багров подвел его под ленту бересты. Тронул мотылек бересту — вытянулась вверх нитка сажи, заколебалась в прогретом воздухе. И вмиг вся лента схватилась, потрескивая, жарким огнем. Подсунул ее под взбитую хвою — вспыхнуло пламя.
Думал ли когда он, лесник, разводить такие костры, что лес жгут!
Огонь, оставляя круглую плешину черного перегара, дугой разошелся по хвое. Точно спирт растекается по стеклу. Дыбится вверх на шатких ногах редкий дымок.
Все то время, как он поджигал бересту, как подводил ее под валежник и хвою, Багров чувствовал на себе внимательный посторонний взгляд. Не враг ли наблюдает — екнуло сердце! Поднял голову, а перед ним выступили на высоте из лесу корневища пня, перевернутые вверх. Дух забило!
Еще мальчиком Ивашка поехал в Яругу за хворостом. Остановил коня, стал собирать на земле сучья. Разогнул спину — обмер. Перед ним высунулись из лесу на высоте перевернутые кверху корневища. Чудовище стояло на длинных, в белой шерсти ногах. Темно-бурая морда с нависшей губой, с клочковатой бородкой под челюстью, с перевернутой корягой над лбом смотрела на растерянного мальчика дымчатым глазом. Долго, молча. Как сейчас. Особенно разителен был горбатый нос с огромной, величиной с белый гриб, ноздрей. Лось постоял мертво, точно вкопанный, затем, чуть двинув длинными ногами, проплыл, мимо повозки, мимо лошадей. Спокойно, не торопясь. Лишь при ходьбе слегка похрустывая косточкой. И то — прислушаться надо…
Стоит лось мертво на высоких ногах, смотрит дымчатым глазом, что человек делает на коленях, и не верит, надо быть, что люди на такое способны.
— Вот… — развел руками, оправдываясь за негожее для лесника дело, Багров. И тут же обтер, как от гадости какой, пальцы о штанину.
Зверь не узнал хозяина леса: руки в саже, на бороде серые остюки пепла, из-под картуза перепрелая прядь волос сбилась на взмокший лоб. Прилипла и потемнела в поту. А глаза — растерянные.
Лось постоял минуту, двинул длинными, в белой шерсти ногами. Проплыл мимо дымящейся кучи валежника, мимо замершего на коленях старика. Похрустывая при ходьбе косточкой в ноге. Еле слышно.
Слетела с вершины горихвостка. Перестал работать дятел. Оборвалось кукование кукушки.
То, чего он боялся больше всего, случилось. И то, что это случилось не так, как он ожидал, а совсем иначе, ложилось ему тяжестью на сердце. И тяжесть эта была не столько в том, что горит лес — он к этому готовился, — как в том, что поджег его он, лесник.
Солнце перевалило за полнеба. Его лучи, пробивая кроны в разреженных местах, подсвечивали нижние ярусы леса. Кое-где лежали на земле плешины света. Казалось, в этих местах перегорали от сильного накала электролампочки, брошенные в белую траву.
«Не я виноват!»
Местами, в редколесье, попадались густые заросли кустарника. Приходилось пробивать их с ходу, пригибая к земле мелкую поросль. Упругие лозины выравнивались за спиной. Кусты шевелились, и казалось, будто кто идет следом.
Натужно проворачивая воздух упругими крыльями, пронеслись над лесом черные птицы. Штук десять. Или двенадцать. Багров не успел заметить, сколько. Так быстро они мелькнули. Птицы летели со стороны Прилеп. Мигом перед глазами встала беда.
Вслед за спичкой, за берестой вспыхнуло пламя лесной подстилки. Растеклось, посунулось, выпирая дугой. Подскочило вверх, лизнуло длинным языком подсушь нижних ветвей. Загорелись они свечками на новогодней елке, передали пламя выше, в зеленую хвою. Подержались они, зеленые иголки, минуту, не принимая огня, пропуская его мимо. И в тот момент, когда уже казалось, что пламя нижней подсуши выдохлось, что живая хвоя не займется, вздыбились на иголках белые перышки. Скручиваются зеленые иголки черными фитильками, передают огонь друг другу, пока все дерево не схватится остервенело беснующимся пламенем.
И вот уже с кроны на крону беличьими хвостами перепрыгивают, впутываются в густые иголки новых сосен оранжевые лохмотья. Обламываются, падают в траву горящие сучья. С дымом вместе поднимаются неисчислимые, как звезды в небе, искры. Лес гудит.
Нет большего худа, чем два огня вместе — верховой и низовой. Вслед за верховым, чуть отставая, идет низовой пожар. Вроде пехоты после обработки с воздуха. Не так он прыток, не так буен, как верховой. Зато дело свое черное творит основательно: ни одну иголку не пропустит, каждую шишечку обгложет розовыми губами.
Извилистой полосой, как траншея на передовой, дымится, вспыхивает отдельными лоскутами пламени лесная подстилка. Бурыми очагами остаются в тылу тлеющие у комлей лишайники. Золотыми соломинами, перегорев на земле, парит в воздухе пересохшая трава и тонкие прутики валежника. Ударяясь на пути друг о друга, встречая ветки, они дробятся на меньшие соломинки, и чем выше, тем больше, пока вовсе не скроются в густом дыму сумрачного от черного перегара неба… Багров подошел к бересту, осмотрелся по сторонам. Послушал немного лес. Взялся руками за ствол, цепко полез вверх.
Он лез на вышку — в прорывах зелени с каждым толчком оседал, присаживался весь окружающий мир. Ершисто, точно протюкнувшаяся трава, стелились густо-зеленым ковром ели. Волнисто отступали просветленные сосны. Яснело небо. Добрался до развилки, перевел дыхание. Ослабил на время, чтоб передохнули, мышцы рук и ног. Повернул голову.
Всю жизнь глаза Багрова отражали лес. Теперь они отразили огонь.
Сквозь берестовый, отличной чеканки лист Багров увидел, как там, над зубчатым краем горящего леса, дымилось тусклое, в кровоподтеках солнце и как внизу, в узкой, точно траншея, просеке между Прилепами и Колонным Залом, подломив копытца под грудь, вытянув острые мордочки, откинув на спину развилки рогов, легкими стрелочками пролетели косули.
Не медля, Багров слез с вышки. То время, пока он слезал, показалось ему вечностью. Достал ногою землю, осмотрелся в нерешительности по сторонам, будто не зная, что делать. Прислушался.
В зарослях лещины звонко выбирала набор своих трелей мухоловка-пеструшка; стучал молоточком вверху, над головой, дятел. Куковала вдали кукушка. И вдруг эту тишину потряс взрыв! Взрыв громыхнул где-то далеко, как будто за лесом. За ним второй и третий. И так еще несколько раз прошло по лесу раскатистое г-г-го-ох, сотрясая землю.
— Вот оно!
Багров, не теряя минуты, круто шагнул в направлении Лубенской просеки.
Странное чувство охватило его: радость дыма.
Еще в детстве Багрову довелось видеть пожар в селе Ивнице. Жарким, как сейчас, днем загорелась изба одинокой старушки. Ее-то и дома не было — гребла в лесу колючку. Ивашка, тогда еще босоногий мальчишка, был в гостях по соседству. Выскочил на улицу, глядь — соломенная крыша бабки Наташки в огне. Неправдоподобным показалось: соломенная крыша маленькой избушки — и на ней огромное пламя.
Был жаркий август, стояла сушь. Беспощадно палило солнце. Ивашка оглянулся по сторонам — серая от пыли улица пуста. Тишина вокруг — и захватывающий, убыстряющийся треск на крыше. Хотел крикнуть — не смог. Жуть сдавила горло. Страшно было не столько из-за пожара, сколько из-за пустоты улицы. Огромное, как церковный купол, пламя на маленькой избушке, негромкий вороватый треск — и ни единой души!
Первые минуты, пока скликали народ, пока собирали ведра и багры, были особенно тяжелы. Потом, когда сбежались люди и начали передавать по цепи от колодца ведра, стало легче. Дикий вой баб прекратился, установился деловой гул. Как на серьезной работе.
Подобное чувство Багров испытывал и теперь: огромность беды — и безлюдье леса. Но по мере того как он спускался с вышки на землю, как шел к Лубенской просеке, безысходная жуть отходила и ее место заступало новое, дотоль не известное чувство радости. И, точно утверждая эту радость, там, на краю леса, в Прилепах, ухнуло еще несколько раз.
Тяжела была эта радость.
Вышел на свободное место, лизнул языком палец. Поднял руку над головой, определяя ток воздуха. Малейшее движение ветра могло изменить ход и скорость пожара, и Багров, зная это, пытался понять, с какой стороны лучше сохнет палец.
До тех пор, пока гремели взрывы, огонь был ему друг. Теперь же, когда взрывы прекратились и пожар стал расползаться по лесу, огонь встал перед ним врагом, и надо было приложить все силы, все умение, чтобы подавить его.
Рубаха взмокла. На лбу выступила испарина. Багров смахнул пот тыльной стороной ладони, поднял голову. Сощурился, точно от боли, вглядываясь, нет ли где там, в прогалинах между листвой, завалящей тучки. Бывает, пустяковый дождик покропит, ан в бору перемены: ниже стал огонь, спустился на землю. А с низовым куда легче.
Да, нет худа большего, чем два огня вместе. В Прилепах — сравнительно молодом, не сбросившем нижних сухих веток лесе — был верховой огонь. Самый опасный для леса. Багров видел это хорошо с вышки. И то, что это пришлось на такую жаркую и сухую пору, как никогда, было опасно. Особенно опасно было днем. Днем солнце прогревает чащобу глубже, просушивает ее, и огонь усиливается. А сильный огонь еще больше подогревает подстилку, готовя себе легкий путь.
«Так одно за другое и заходит».
Но Прилепы разорваны просекой с Колонным Залом, и Багров надеялся на это место: просека ухожена хорошо. По его расчетам, верховой пожар нe сможет там пройти. Если ветер повернет — а он, кажется, уже изменился: Багров чувствовал это влажным пальцем — и огонь подойдет к Колонному Залу, то дальше ему поверху не прорваться. Там стоят кондовые, без нижних сучков, без подсушин, без ведьминых метел сосны, так что пламени не за что ухватиться. Не было в бору и опасного подлеска, входящего под хвойный свод.
«А с низовым куда легче», — опять подумал Багров.
Он приложил к бровям ладонь, еще раз осмотрел небо.
«Зато к ночи ему будет тяжелее».
Действительно, ночью низовой пожар слабеет и прекращается местами вовсе. В темноте его лучше видно, проще с ним бороться.
«А на рассвете, если выпадет роса, я его наверняка прикончу!»
Прежде всего, пока жарко, Багров решил сделаты отжиги. Чтобы разрыв у минеральной полосы расширить. Сходил к дуплу за граблями, подбил под Колонный Зал валки из хвои и валежника.
Мудрое дело это: огонь огнем выжигать.
Обычно при пожаре прогретый воздух поднимается с дымом вверх и его место заступает холодный. Тай что воздух движется к огню со всех сторон, что у лесоводов называется тягой. Как бывает в дымоходе печи. И если хорошо подгадать тягу и пустить встречный огонь, то пожар прекратится. Огни сойдутся, и дальше, по гари с обеих сторон, идти им некуда.
Он поджег хвою, подобрал несколько соринок. Подбросил верх — попробовал тягу. Соринки плавно опустились у ног. Тогда он подошел ближе к огню и снова попробовал тягу. Еле заметно соринки снесло в сторону.
«Если встречный огонь не выйдет, отжиги — тоже помощь немалая».
Лесник делал одно, думал о том, что делал, а мысли его бежали дальше. В уме он заранее прикидывал захват пожара.
Слева была Комариная падь.
«Там ему не пройти», — подумал Багров и представил, как огонь сунется в илистую кашицу и сникнет у коричневой, точно густо заваренный чай, воды, что разошлась между плюшевыми кочками болота. Он представил, как от стволов будут отваливаться, падать в воду горящими сигарами сучья и как из тех мест, куда они упадут, будут подниматься клочки розового в ночи пара.
«Не пройдет он и в Замалиновской дубраве».
Вся Замалиновская дубрава состояла из смешанного леса, пересыпанного березовыми рощами. Так вот береза эта русская — кроткая, податливая на вид — насмерть стоит против врага. Правда, сама сильно страдает, когда придет беда. Болеет долго и частью гибнет, но огню не пройти, где она против него встанет.
Есть в Замалиновской дубраве и добрый клин осины. Осина — с мягкой, не стойкой против сердцевинной гнили древесиной — малопромысловое дерево, и его часто сводят в лесу. Но она хорошо стоит против огня. Особенно если к ней подмешана ольха, отлично укрепляющая крутые овраги и предупреждающая оползни. Дерево ольхи зеленеет до самых морозов и лист, бывает, сбрасывает со снегом. Посадкой таких лесов обычно не занимаются. Зато в хороших хозяйствах, зная, как эти деревья быстро растут и становятся отличной препоной пожарам, выращивают. Разобьют лес на квадраты, наподобие шахматной доски, сделают пошире просеки и засадят их осиной и ольхой. Выходит что-то вроде сеточки, накинутой на бор, если посмотреть с большой высоты. Даже если где и случится пожар, то выгорит одна клеточка. Дальше огонь не пойдет.
«Жаль, что клин осинника маловат. И не пересекает Колонный Зал», — подумал Багров.
Он знал, как неизлечимыми ожогами возьмется кора осины и как будет дрожать, мякнуть, становиться тряпочкой и скручиваться, твердея, в темно-зеленую трубочку — но не гореть! — ее лист. Как он опадет на землю не осенью, а летом, и деревья будут стоять обнаженными, будто зимой, — чернеть голыми ветвями среди буйной зелени. Как потом не один год будет весной выходить из почки недоразвитый, с морщинами, сплюснутый лист, вовсе не похожий на осиновый.
…Выставила дубрава перед собой заслон подроста — точно солдаты в зеленых гимнастерках, построились в цепь небольшие осинки. Взялись руками-ветками друг за дружку, сошлись линией и трепещут листом. Не от страха, конечно, дрожит осиновый лист — от души трепетной и чуткой. И от устройства черенков на листьях, конечно, — сплюснутых и посредине тонких. Так вот, пожар гонит горячий воздух — осина трепещет при малейшем дуновении. Да стоит насмерть, сдерживая наступ огня!
Багров с благодарностью подумал об осине. Той самой, что дурной проклятой славой пошла по Руси, той горькой, на которой чужая кровь под корою. Той самой, что идет на спичечную соломку. Что лес подожгла. Что на этот раз должна остановить его, зловещий поджог!
Сделав отжиги, приглушив их там, где они растекались почем зря, и направив туда, куда следует, — навстречу тому, главному огню, Багров тут же стал заготавливать ветки для захлестывания. Ветки он заготавливал в Зеленом гаю из березы и клена, деревья выбирал теневые, у которых лист крупнее и не так ломок на изгиб.
Заготовил маленькие, в человеческий рост ветки-кленики, разложил их на просеке так, чтобы менять. Исхлещется одна, тут же, под рукою, другая окажется.
Темнело. В сумерках, цепляя крыльями за листья, неуклюже пролетела медведка. Стукнулась о прутик, свалилась в траву. Пытается подняться.
«Она хорошо видит в темноте и выходит из норы вечером».
Взлетела тяжелым бомбовозом, загудела вдоль просеки.
«Мне бы такие глаза на эту ночь, что в темноте видят».
Разогнул спину, направился вниз, к Зеленому гаю. За клениками и березами.
«Но она постоянно бьется о ветки», — сказал себе.
Сказал и тут же взглянул на небо. Только проходил здесь — ничего не было. Лишь блекло светили местами в глубине бора отжиги, пущенные навстречу пожару. А теперь, когда в зарослях Зеленого гая сошлись плотные тени, выделилось над горизонтом зарево. Акульей челюстью выщербилось оно над соснами Колонного Зала. Ветер переменился, огонь перебрался из Прилеп через просеку. Сунет мор на Бор Зачарованный, пережигая все живое на мертвое.
И знал же, что такое может случиться, а увидел — стало нехорошо.
Огонь, видно, двигался неравномерно, отдельными выхватами. Свет неожиданно поднимался и тут же оседал в самых разных местах. Не было его совсем, как Багров предполагал, над Комариной падью и в Замалиновской дубраве.
Зато ясно и долго вздрагивало воспаленным кровоподтеком небо в одном месте, и Багров не сразу понял, что горит кордон.
Первой мыслью было бежать. Но бежать он не мог. Поразмыслив, успокоил себя: «Спасая дом, не спасешь леса. А спасши лес, новый дом срубишь».
Ему было жаль Дуная, прикованного цепью к будке; жаль, ежа, прикрытого в чулане; жаль прирученного к дому дрозда.
Кошки у лесника не было — ёж ее заменял. Он приходил из лесу попугать мышей и незаметно исчезал. А потом снова появлялся, и лесник угощал его молоком.
Случись беда — ёж найдет себе дорогу. Сколько раз Багров припирал дверь лопатой — зверек все равно чудом уходил в лес. И дрозд, приученный вековать в избе, если прилетит на ночевку, спасется через окно. Есть там в стекле отколотый уголок. А вот Дунай погибнет на цепи. Нет ему спасения от огня…
Глянул еще раз в сторону кордона, до боли в глазах ясно представил, как трассирующими пулями залетают искры в вишенник, и тогда кажется, будто тлеют сами зеленые листья; как хвостатыми ракетами летят, ударяют в соломенную крышу хлева горящие головешки, и она вспыхивает с сухим треском; как оттуда, через верхний проем двери, в диком испуге вылетают черные, точно в саже, ласточки.
Ничто не вызывало в нем такой жалости, как мягкие, летящие в ночь ласточки…
Вяло светили над головой звезды. От зарева легли темно-красные отсветы на ближние стволы сосен, переворошенную порубку, на мохнатые, сбитые в стадо овец кусты багульника.
«Он дурно пахнет и ядовит. Зато не боится огня», — подумал Багров о багульнике.
Лесник Зотов тоже очищал просеку от вереска, насаждая вместо него, чтоб занять землю, багульник. Багульник — хороший пожарник. Но это северное растение и любит болотистую почву. Потому не везде приживается, особенно на возвышениях, и в летние дни выгорает, заглушаемый ветвистым вереском. Все же добрая делянка багульника стояла свежей, и Багров решил обойтись здесь без веток. Понес дальше.
Чувствуя приближение человека, дико захохотал филин.
У-ху, у-ху, у-ху! — понеслось эхом по лесу — дрожь прошла по спине.
Захлопало в зарослях; стихло, удаляясь. Удары крыльев медленные, взмахи тяжелые.
Сколько Багрову приходилось слышать ночного разбойника, а каждый раз мурашки ползут по коже. Остановился невольно.
Он остановился и решил оставить несколько веток у багульника. На всякий случай. И, как оказалось потом, не ошибся — к месту они пришлись, и он, захлестывая огонь, вспомнил филина и в уме поблагодарил его.
К ночи Багров управился. Разложил ветки вдоль просек, где не было отжигов, выставил из похоронки инвентарь — лопату, грабли, топор — так, чтобы, если понадобится, под рукой оказались. Сел под комель сосны передохнуть. Силы собрать. Как перед боем.
От слабости кружилась голова. Гудели переутомленные ноги. Ломило в плечах руки. Глаза сделались маленькими, веки воспаленно зарозовели. Пощипывают, будто запорошены песком. Пересохли.
«Аль слеза кончилась?»
Оперся на сосну спиной — голова сама невольно свалилась.
Рано утром, на рассвете, сон схватывает, как заморозки, — легко, незаметно. Всего несколько минут надо, чтобы сон перебить. Сомкнул глаза — двинулись стволы сосен. И между ними то ли через воспаленные веки, то ли от настоящего огня вспыхнули рваные всполохи пламени. Подхватился живо.
Багров осмотрелся и ничего такого опасного не обнаружил. Лишь непонятное просветление в Колонном Зале задержало его внимание. Присмотрелся еще, а то, в глубине леса, узкой полосой покраснело небо. Слабо вырезались на темно-багровом горизонте толстые комли сосен. Черными кочками поднялись кое-где ближние пни. Начинался рассвет.
И все это можно было действительно признать за рассвет, если бы не одно важное обстоятельство: рассвет начинался не за краем леса, а в самой глубине его; и не с восточной, как должно быть, а с западной стороны.
Вот оно!
Давно ждал этой минуты, готов был встретить ее, а подошла — вздрогнул.
Он пошел навстречу пожару, все шире и выше раздвигалось зарево. Четко чеканились черные чешуйчатые стволы сосен.
Хрустнула под сапогом веточка и тем сказала, что здесь подобрался валежник и что валежник сух. Много стало его за последний год. Раньше, до войны, леснику помогали люди — под гребенку разделывали Колонный Зал специально сделанными в кузнице граблями с густым и мелким зубом. Гребли колючку. И сухие нижние сучья обламывали клюкой. Правда, нарушалась грибница, и приходилось после них рассеивать споры грибов — да невелика эта работа, пользы больше. Но с приходом немцев промысел отпал. Лес начал захламляться. Перестали грести колючку — трава пошла на прогалинах. Особенно вейник, опасный для огня.
Поискал — нет ли где подсушин, по которым пламя может вверх подняться. Но вокруг стоял чистый лес, угрозы верхового пожара не было.
Он прошел еще несколько метров и увидел огонь. Заморгали подслеповато, меж стволов, всполохи, взбился клубами, сходит мутными косяками дым. Пожар двигался отдельными прорывами, там, где находил слабые места. Лесная подстилка выгорала мозаичными пятнами. Пламя было невысоким, оно жалось к земле и выступало вперед неровными овалами, оставляя кое-где нетронутые плешины. Рваная строчка огня то отходила назад, то выдвигалась вперед зигзагами, оставляя после себя черную гарь земли. Желтые лоскуты пламени порывались вверх, и тьма, будто играя со светом, отскакивала в чащу. Пряталась в кустах. И снова выступала, как только уменьшался огонь.
У деревьев, с заветренной стороны, огонь задерживался дольше. На расстоянии можно было видеть, как рябоватое пламя жадно слизывало на коре сухие лишайники. Но, побесновавшись, пламя спадало, дробилось на мелкие очажки, потому что не было ему на пути вверх сухой ветки — не за что ухватиться, чтобы перемахнуть в самую хвойную гущу.
Багров смотрел на пожар, и к нему возвращалось, утраченное спокойствие и уверенность. Все то времят как он рубил вереск и самосевные сосенки, отрывал противопожарную полосу и делал копани, было тяжелым для него часом. Спешка, напряжение измотали его. Теперь же возвращалось равновесие: враг стоял перед ним и был не так страшен, как все время казалось. Багров видел огонь в глаза и знал, что делать.
Он видел, что пожар уже совсем не тот, что был вначале, что главные силы его подорваны и что, хотя огонь упрямится, участь его предрешена. Только вот надо собрать все силы и ударить как следует.
И тут он подумал о немцах. Багров подумал, что немцу тоже сразу сбили прыть и он не так скоро, как того хотел, стал продвигаться и наконец захлебнулся.
И оттого, что так подумал, почувствовал, как у него прибавляется сил.
В одном месте просматривалась темная брешь. Багров двинулся туда, но понял, что обманулся. То были густые сосны, и по мере приближения стволы расступились, открывая сплошное пожарище.
«Он не так слаб, как я о нем думаю».
Насунул картуз пониже, протер глаза, чтоб лучше видеть, и, пробивая рукава ядовитого дыма, вернулся назад. Вернулся назад — понял, что попал в окружение. Пламя сошлось в кольцо, замкнув нетронутый остров.
«И коварен!» — добавил мысленно Багров и тут же упрекнул себя за доверчивость.
Сколько она, святая доверчивость, портила ему!
Все же он высмотрел, где цветное рванье безалаберного пламени было ниже. Пошел, ступая на темные места. Сразу почувствовал, как жжет ногу. Искры пробивались сквозь худой сапог, с острой болью запекались в коже между пальцами.
Дым застил свет. Выедал глаза. Дышать становилось нечем. Багров пробивал одну за другой завесы гари и, казалось, вышел на свободное место, вздохнул глубоко раскрытым, как у рыбы, выброшенной на песок, ртом и захлебнулся.
Выступили на глазах слезы. Закружились серые мотыльки. Отступил несколько шагов назад — наткнулся на куст. Прямо из-под ног выпорхнула темная в ночи птичка. Спала, должно быть, мирным сном. Взвилась вверх, скрылась в дыму, как в тумане.
«Упадет же!»
Багров знал, что в тумане птицы не летают. Знал, что при взмахе крыльев ей забьет дымом легкие. Знал, что она упадет. В огонь упадет!
Где-то за лесом, за непроходимым Пустошь-бором, где уже ничего, кроме леса, нет, где тянутся, как говорят в народе, пустоша, сплошные лесные пустоша, брезжил рассвет. Тухли над головой, точно пережаренные к утру, звезды. Одна из них, еще живая, слабо полоснула небо… А вдоль всей просеки — ровного лесного проспекта — выступил факельным шествием из Колонного Зала пожар.
Не паникуя, не горячась, Багров взял заготовленное деревце. Встряхнул, точно пробуя годность его. Подошел к огнищу. Так, что жар ощутил на лице. Примерился и, вскинув руки, ударил перед собой.
Лапчатые листья клена плотно припали к земле, прибив пламя. Лишь ядовитый дымок курился меж ветвей. Казалось, вот-вот вспыхнут сами листья. Да как только Багров поднял деревце, оно сразу очистилось от зелено-желтого туманца. Корчится сгасший огонь бурыми завитками копоти у палой хвои, оставляет ее недоеденной. Ударил еще — сбил и дым.
Так он прошел метров двести, а то и больше, оставляя за собой редкую строчку дыма, и только после этого осмотрелся. Разогнул спину, но тут же отступил назад. Кружилась голова. Придавил кулаками глаза, полные дыму, — искры по кругу разошлись, выжимая слезы. Отступил несколько шагов еще, постоял минуту, пока разлетелись мотыльки. Оглянулся на свою работу. И никак не поймет: то ли опять в глазах огоньки, то ли они в самом деле тлеют на гари там, где он только что захлестывал. Потоптался сапогами — жгучую боль почувствовал на коже между пальцами.
Звезды над головой исчезли. Медленно проступали закуренные дали. Оттого, что забрезжил рассвет, огонь казался меньшим. Но то был обман — Багров помнил это.
Душно. Пот заливает глаза. Кинул иссеченную ветку, другую взял. И, подойдя к острым зубцам пламени, что выперли на просеку, со всей силы замахнулся и ударил по ним! Столбом взбилось едкое облачко угарной пыли. Дико заметались серые хлопья золы. Закурился под листьями березовой ветки зеленоватый дымок. И до чего же ядовитый на вид!
Синяя сызнова, а теперь белесая от пота рубаха стала пепельной от угарной пыли. Летящие искры, попадая на полотно, прожигали маленькие, в пшенинку, дырочки. Точечно пекло тело. Но Багров не чуял боли. Натянул на лоб картуз, притеняя глаза, подошел ближе. И замахнулся.
Едкий дым застил свет. Лохмотья сажи оседали на бороду. Фуражка покрылась легким пеплом. Легкие пропитались дымом. Дышать становилось нечем. Багров слабел.
Дохнуло откуда-то свежим ветерком — радость дереву. Легче ему, если лист омывается воздухом. Кроны — это легкие, ветки — бронхи, и Багрову в такие минуты казалось, будто дерево делает глубокий вздох.
Теперь же он насторожился. Лиха беда, если на пожаре объявится ветер. Прислушался — нет. То бывает лес глубоко вздохнет и снова замрет, думой своей объятый.
«Тебе тоже тяжко. И ты вздыхаешь, как человек».
Выскочил на просеку барсук. Ползет, вытянув морду вверх. Внюхивается и отыскивает чистый, без дыма, воздух. Шерсть на нем бурая, и не поймешь: то ли от природы такая, то ли опалилась по бокам в пожаре. Сунулся туда-сюда — везде печет. Свернул вбок — завизжал громко. Лапы обжег, видно.
— Что ты? — спросил человек зверя.
Барсук прислушался. Вытянув морду, выставил ушко. Треск огня мешал ему.
— Что ты? — повторил громче.
Зверь пошел на голос человека. И то, что зверь идет к нему, обрадовало Багрова. Шагнул навстречу. Только тут увидел, что барсук слеп. Глаза у него вытекли, веки запеклись глухими провалами.
Заговорил, чтоб вывести зверя на чистое место, да поторопился и допустил ошибку. Надо было повременить еще — зверь обходил горящую кромку хвои и обошел бы ее, чувствуя жар обожженным носом, но голос человека сбил его. Барсук полез напрямик, на голос человека, доверился ему, и снова сильно обжег лапы. Кинулся вбок.
Теперь, когда барсук отскочил, его можно было вывести на волю. Между зверем и человеком оставалось чистое от огня пространство. Багров подал голос приглушенно, виновато. Но зверь больше не верил человеку! Не разбирая пути, внутренним чутьем чувствуя близость прохладной чащи, бросился прожогом и угодил сам, без человека, в заросли Пустошь-бора. Зашелестели, треща, ломаясь, кусты. И стихли постепенно.
Повернул как-то голову невзначай — глазам не поверил: огонь пробрался тем временем к самому Пустошь-бору!
Пожар пробрался через просеку по небольшой ложбине. Весной в ней шла высокая вода. И как убывала — так по берегам осталась ободками сухая соломка прошлогодней травы и бурая щепа сосновой коры. Жгутами. Жгуты трепетали предательскими зубцами пламени — бронзой взялись ближние стволы сосен.
«Конец лесу!» — подумал лесник.
Мысль о том, что теперь не быть лесу, потрясла его. Схватил тут же хорошую ветку, пошел, чуть припадая вцеред, на огонь. И как шел — четко чеканилась его коренастая фигура на фоне пламени.
До боли стянуло кожу на лице. Будто кто захватил пятерней и скручивает ее. Закурились на коленях брюки. Замахнулся — ударил по огню. И не удержался, потеряв равновесие. Упал на колени. Тлеющие угли впились в кожу — дикая боль прожгла тело.
«Дальше отступать некуда!» — сказал себе строго.
У самых коленей, точно из-под земли, высунулся раскаленный меч. Красной пятерней полыхнул на лице жаром. Лесник не увидел — кожей почувствовал раскаленный добела меч. Ударил что силы — спал жар с лица.
«Нет за мной леса!»
Неожиданно прибежал Дунай. С мокрыми подпалинами, вываленным изо рта языком. С обожженной на боку шерстью. На ошейнике у него болтался белый, до блеска вытертый о землю обрывок цепи.
След сгорел, пес искал хозяина по старой памяти, обходя раскидистые гари. Сунулся мордой в обгорелую бороду, заскулил на радостях. А в глазах — слезы.
— Что ты?..
Лицо черно. Лишь глаза и зубы выделяются на саже особым блеском. Казалось, что они разрезаны острым ножом и вывернуты наружу. Багров обжег бороду и не знал этого. Выхваченная огнем, посредине, она грозно торчала рогатиной. Страшен был его вид.
— Что ты?.. — повторил он мягче. И больше для себя добавил тихо:
— Это ничего…
И Дунаю показалось, что снова стало все так, как было прежде. Лизнул шершавую, в мозолях ладонь, покорно положил голову на колени, ожидая ласки.
Багров поднялся и отстранил пса рукой. Взял ветку, ударил по огню. Еще и еще раз.
Глядя на человека, пес начал помогать ему. Греб лапами землю, сбивая пламя. Рядом с человеком. Багров глянул на пса и, кажется, улыбнулся.
…Он лежал на земле, уронив голову. Силы покидали его. Казалось, ему не подняться. Но так только, казалось.
Отразив луч солнца, слеза радости запуталась в опаленных ресницах. И когда надо было прижать еще один всполох, он поднялся на руках, с силой толкнул вперед побитую огнем ветку, насмерть прижав к земле последнее перышко пожара.
Темень уходила в глубь чащи. В нижних ярусах леса начинало светлеть. Взвилась на вершину сосны горихвостка. Стукнул молоточком где-то дятел. Пробуя эхо, начала отсчет времени кукушка.
Далеко-далеко, над бескрайним и чистым Пустошь-бором, поднималось солнце. Его луч, пробив густые кроны деревьев, курился на земле светлым, как зеркальце, пятнышком. Белый дымок сходил меж стеблей травы легким паром. Но то был уже не дым пожара, а росяной туман зачинающегося утра.
Иван Багров встал. Осмотрелся вокруг. На черную тень пожара, на светлеющую новым днем зелень. И медленно, чуть припадая на ноги, пошел.
Пошел тропою сына.
