Соломаткин Леонид Иванович

Леонид Иванович Соломаткин (1837 – 1883) — русский живописец, жанрист. Он происходил из мещан города Суджи и родился в 1837 году, когда Россия оплакивала своего гения А.С. Пушкина.

Рано осиротевший Леонид, с малолетства отданный «в люди», родителей вообще не помнил. По его собственным словам, он еще малышом вынес «все, что достается на долю бедняка-сироты». По счастью, он обладал не редкость жизнестойкой натурой. Иначе бы просто не выжил. До тринадцати лет смышленый и бойкий мальчуган успел потрудиться в погонщиках и подпасках, а затем был «повышен в чине» до обозника-чумака. Конные ярмарки, базары, лабазы, шум и пестрота постоялых дворов, смесь одежд, языков и лиц, повадки барышников, странников, ямщиков — все, виденное в этих поездках, отложится в стойкой памяти мальчика.

К семнадцати годам уже человек бывалый, не по возрасту вытянувшись и раздавшись в плечах, Соломаткин вместе о манерами лихого приказчика приобрел самостоятельность и склонность к грубоватым шуткам и ярмарочным развлечениям. Однако в юноше жила иная, высокая мечта. В нем пробудилась страсть к искусству.

Узнав, что в Московское училище живописи и ваяния принимают всех без различия сословий, Соломаткин отправляется в Москву. Добирается по-ломоносовски — пешком, в течение нескольких месяцев, в пути зарабатывая на еду чем придется. Неясно, каким образом он поступил в Училище живописи и ваяния, а позднее стал вольнослушателем и Петербургской академии художеств. Чтобы как-то просуществовать, здоровый и сильный южанин берется за любую работу.

На первых порах жизнь улыбается Соломаткину: очарованный щедрой одаренностью и непосредственностью юного провинциала, его приютил у себя на казенной квартире директор Московского училища Н. А. Рамазанов. «Добрый, бесхитростный до наивности, откровенный до излишества и вреда себе», Соломаткин становится любимцем демократических московских педагогов и товарищей.

Иногда, на правах популярной личности, позволял себе даже слегка «пошалить» на занятиях. Объектом его внимания стала гипсовая голова Эскулапа, которая, по словам очевидца, была «нарисована с большим пониманием дела, но с громадным носом, в виде дули, очевидно с умыслом приставленным ученому античной Греции». «В каких-нибудь три-четыре месяца Л. И. сильно подвинулся в рисунке», а там уж и «получил похвальный лист в поощрение успехов и хорошего поведения за 1855 год» и в дальнейшем неизменно «оказывал хорошие успехи». А маленькая шалость? Она имела большие последствия. Гротескно смелое преувеличение станет основой творческой самобытности Леонида Соломаткина.

А пока он присматривался к ученикам постарше: И. Шишкину, К. Маковскому и особенно к В. Перову. Эрудированный и широко образованный Перов поначалу оказывал на Леонида большое влияние. Это он убедил его переехать в Петербург, чтобы посещать там вечерние рисовальные классы Академии художеств. «Искусство я начал понимать только с тех пор, как увидел работы Перова»,— признавался Соломаткин.

Его первое жанровое произведение «Именины дьячка» имело большой успех на академической выставке 1862 года. Безыскусное обаяние отличает юных героев картины, пришедших поздравить деревенского учителя-дьячка. Вся сцена дышит довольством и чистосердечием, однако уют с наливкой и пирогами находится в противоречии с пучком розог у дверной притолоки, орудием дьячковского «воспитания».

Обманчивость покоя в холстах Соломаткина подтверждается следующей картиной «В погребке», где обнищавший старый интеллигент с дочерью-подростком вынужден забавлять полупьяного будочника. Трудно вообразить что-нибудь менее веселое, чем озябшие фигуры и застенчивые лица этих двух «потешников поневоле». В дальнейшем художник все чаще будет находить в грустном смешное, а в веселом — печальное.

Это доказали «Городовые-христославы» — картина, за которую Соломаткин получил первую серебряную медаль на академической выставке 1864 года. Не в меру ретивые будочники, нежданно ввалившись на рождество, праздничным пением-колядой «дерут себе, дерут, что только голоса есть в глотке», по выражению В. В. Стасова. Роли между персонажами разделены так бесхитростно, что зрителю нетрудно угадать голос каждого из героев — бас или тенор. Чтобы столь безупречно передать пение, надо самому обладать тончайшим музыкальным слухом.

Музыкальностью изначально проникнуто все существо живописца. «Я был поражен,— вспоминал его соученик А. Ледаков,— его мощным, чудесного тембра баритоном… не верилось, что такие мощные, звонкие и вместе с тем певучие звуки, потрясающие на далекое пространство воздух, льются из груди 16-17-летнего юноши». Подобных же звучаний — то пронзительных, то глубоких — Соломаткин добивается и от своей палитры. Он больше внимания уделяет колориту и цвету, нежели сюжету и действию. Мелодия красок так же необходима Соломаткину, как и шаржированный гротеск. Об этом свидетельствует весь ритмический и колористический строй вещи, «сделавшейся известною всей обширной России». В. В. Стасов одним из первых превознес ее за демократизм, жизненность и теплый юмор.

На фоне суровой передвижнической прозы Соломаткин выглядел поэтом от живописи. И, как всякий поэт, состоял из романтических преувеличений. Ему тесно было в холодных казенных стенах, официальность служебных отношений становилась невмоготу. Опротивели вечные гипсы вместо живых моделей,— все чаще тянуло на вольный воздух, на улицу, к людям. Трактиры, ночлежки и «сомнительное» общество натурщиков потомственный «соломатник» все чаще предпочитает великолепию барских гостиных и салонов. А тут еще очередная картина «Губернаторша, входящая в церковь», явно пришлась не по нраву начальству. В образе тумбообразной дамы, воспринимающей обедню как театральное представление, невинное зубоскальство «Христославов» сменилось сатирическим ядом, достойным Домье. Замечая нарастающее к себе охлаждение, Соломаткин, ссылаясь на нездоровье, пишет прошение об уходе из академии.

Предоставленный самому себе, живописец перестает участвовать в выставках, и публика, едва узнав, начинает забывать недавнего любимца. Тогда впервые зазвучали обвинения в несуразности его мотивов, в художественном невежестве и грубости, преследовавшие Соломаткина затем всю жизнь. Наслушавшись раздраженных оценок, ранимый художник постепенно отходит от недавних друзей. Они рассчитывали «увидеть в нем второго Перова», но покладистый добряк проявил неожиданную строптивость, не пожелав быть даже «вторым Федотовым». Тогда-то и возникла легенда о мгновенной вспышке большого таланта — и скором его затухании.

А между тем, никем не понятый, он трудился вовсю. Именно в этот период, когда Соломаткина считали «конченым», были созданы самые оригинальные его произведения. Считавшийся «мастером одной картины» (то есть популярных «Христославов»), на деле он оказался более многогранным, создав своего рода цикл мещанско-чиновничьих «праздников». Что может быть благополучнее, благообразнее семейных торжеств — крестин, именин или свадеб? Но живописец обнажает всю мнимость этого благоденства в «Свадьбе», где щедрость палитры только сильнее подчеркивает духовное убожество изображенного. Стены и потолок празднично разукрашенной залы оставляют почти физическое ощущение томления, духоты. Как зримое воплощение тоски мерцают люстры в задымленных ореолах — словно здесь задыхаются даже свечи. А люди? Тут озабочены только житейским преуспеванием. Гости суетливо спешат поздравить молодых, а те, в свою очередь, угодливо сгибаются перед начальником, почтившим их приходом. Вся атмосфера сродни беспощадному рассказу Достоевского «Скверный анекдот». Фальшивые улыбки на оплывших лицах напоминают гримасы.

Следующий шаг — полотно «Ряженые». Компания подгулявших чиновников потешается над ужимками забавляющих их на святках масок. И невдомек хозяевам праздника, что их собственные физиономии немногим живее напяленных личин, так и слышно бессмертное гоголевское: «Над кем смеетесь? Над собою смеетесь!» Прозу быта автор доводит до фантастики. Ее воплощение в «Ряженых» — непомерно носатый плясун с гремучими бубенцами на фалдах. Кто это, пляшущий шут? Но шутовство издавна было на Руси своеобразной формой протеста — лучшим способом говорить горькую правду в лицо вышестоящим.

Сам Соломаткин однажды бесстрашно сыграл подобную роль в конфликте с грозным петербургским градоначальником Треповым. По случайному совпадению история дошла до нас в пересказе знаменитого сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина. Претендовавший на роль знатока искусства, градоначальник приказывал докладывать ему обо всех художниках, попавших в питерские каталажки. Однажды, когда к нему привели Соломаткина, он милостиво предложил тут же, на месте, писать его портрет. Вот уже приносят холст и краски. Соломаткин, профессионально сощурясь, наклоняет голову набок, с привычной серьезностью примеряясь к необычайной модели. Вот сейчас он возьмется за кисть… и внезапно как захохочет! «Вы чего же заливаетесь?» — изумился сановник. «Помилуйте,— отпарировал задержанный.— Не могу равнодушно видеть генералов… Щекотит до истомы! Вот и ваше превосходительство мне индейским петухом представились».
Как видно, не оценил неисправимый насмешник треповской милости.

А вот его «Любители пения», где дряхлый начальник, осовело сползая на кресле, невпопад дирижирует нескладным, но ревностным хором гостей-чиновников. Однако настоящий руководитель поющих не он, а его образцовый подчиненный, можно сказать, идеальный службист. Словно бы от угодливости он весь превратился в услужливо голосящее горло. На такие дерзкие метафоры в России в то время решалась только литература, и вряд ли предполагал, например, поэт Н. А. Некрасов, что современный ему живописец сумеет зримо воплотить однажды упомянутый им «полуштоф, заткнутый вместо пробки человеческой головой». Но Соломаткин во множестве вариаций дает самые разные «ходячие полуштофы». А кроме «человека-Бутылки» и вышеупомянутого «человека-Носа» в живописи его попадаются и «человек-Шкаф» («Старый быт»), и «человек-Брюхо» («Купец, читающий в церкви Апостола»), и еще множество иных, не менее причудливых и убийственно точных уподоблений.

Даже при решении самых сложных композиций Соломаткин позволяет себе не пользоваться натурой. Ее заменяют зрительная память, живое воображение. Писал Соломаткин всегда а la prima, лихорадочно быстро. Именно в этой отчаянно смелой для того времени технике раскрыта им жизнь улицы, питерских окраин с ночлежными и питейными домами.

То, что казалось современникам чудачеством недоучки, составляло сущность неповторимо нового, что Соломаткин вносил в русское искусство. Его полотна выражали предельно сгущенную правду. И поэзию, средством воплощения которой в его сюжетах становится солнечный свет.

Угнетенная и забитая Русь предстает у Соломаткина вовсе не плачущей, а танцующей, поющей, неунывающей даже на краю гибели. Поют даже самые несвободные — забритые в двадцатипятилетнюю солдатскую каторгу рекруты. В соломаткинской картине «Провожают рекрутов» — ни единого трагического жеста, плачет в открытую разве только гармоника в неуклюжих руках. И в ней одной вся безнадежность тягучей мужицкой тоски, безмерной, как равнина. Эта живопись, словно взрывчаткой, заряжена стихийным протестом.

Не только горечь близка Соломаткину. Его радостью было общение с природой и теми, кто близок ей. Три разных мира — мир угнетателей, мир обездоленных и мир мечты — все они соприкасались в душе художника, но не смешивались, составляя в целом причудливый и правдивый мир. В центре его — дорога. Размокшая после дождя или тонущая в жаркой пыли,— вечный удел и приют странствующих актеров. Детскую зачарованность актерами и театром Соломаткин сохранил нетронутой. И передал ее в самозабвенной «Репетиции в сарае», в усталой походке неунывающих «Странствующих музыкантов» и особенно — в нескольких вариантах «Петрушки». Это самые светлые создания живописца.

Сердцевина этого волшебного мира — нежный образ циркачки в воздушной юбочке, идущей по канату. Сугубо достоверна осторожность мелких шагов, собранность, сосредоточенность всей отрешенной фигурки, что ничуть не мешает общему впечатлению видения, сказки. Юная канатоходка, колдовством соломаткинской кисти вознесенная высоко над глазеющей снизу толпой зрителей, подобна ожившему сгустку света. Это единственная, особая героиня художника.

Здесь отозвалась его сокровенная потребность в душевном тепле, вечно неутоленная. «В Петербурге было слишком холодно для этой сердечной натуры»,— проницательно угадал один из бывших друзей.

Мастера не стало 4 июня 1883 года. 6 июня, когда толпа петербургских художников и почитателей искусства стекалась в Казанский собор на панихиду в годовщину смерти прославленного Перова, на Смоленском кладбище хоронили безвестного Соломаткина. Провожали его немногие товарищи по Академии художеств да робкая кучка любивших его босяков.

Собратья по кисти сокрушались, что «гениальные мысли и эскизы — типы нашего живописного Гоголя — Соломаткина погибли для потомства». Из двухсот созданных им картин уцелела едва ли четвертая часть — многое безвозвратно потеряно. Но, пройдя через темную полосу непонимания, наследие живописца как бы вновь оживает для нас. И удивляет чертами непредвиденной близости к искусству XX века. Личность и творчество Леонида Ивановича Соломаткина таят в себе много неожиданного. Истинная ценность его созданий только постигается.

О. Петрочук