Чекисты рассказывают…

 Книга рассказывает о благородном, самоотверженном и опасном труде советских разведчиков и контрразведчиков. Время действия — канун Великой Отечественной войны, военное время и послевоенные годы. В качестве авторов выступают ветераны-чекисты полковники Р. Абель, А. Авдеев, А. Зубов, В. Егоров, А. Сергеев и другие. Авторы — непосредственные участники описываемых событий, это придает всей книге необычайную точность и достоверность. 
 Книга оформлена Р. И. Абелем.

Мы победили потому, что лучшие люди
всего рабочего класса и всего крестьянства
проявили невиданный героизм в этой войне
с эксплуататорами, совершали чудеса храбрости,
переносили неслыханные лишения, жертвовали собой…

В. И. Ленин

Органы государственной безопасности нашей страны более пятидесяти лет стоят на страже интересов Советского государства. Вместе со всем советским народом они прошли славный и героический путь — от первого залпа «Авроры» до громовых раскатов стартующих космических ракет, вписав в летопись борьбы с врагами нашей Родины немало замечательных страниц. Они были и остаются карающим мечом социалистической революции, умело раскрывая замыслы многочисленных врагов Советской власти, и, говоря словами В. И. Ленина, «…репрессией, беспощадной, быстрой, немедленной, опирающейся на сочувствие рабочих и крестьян…» пресекали происки контрреволюции.

В борьбе с врагами нашего государства выросли и закалились замечательные кадры советских разведчиков и контрразведчиков, людей кристальной честности и огромного личного мужества, готовых к самопожертвованию ради народного дела.

Именно таких людей встречает читатель на страницах сборника «Чекисты рассказывают…», составленного И. И. Шмелевым. Рассказы сборника открывают перед читателями героику чекистских будней, где подвиг стал нормой поведения. Такой результат достигается в первую очередь тем, что авторы сборника — не профессиональные литераторы, они — чекисты и рассказывают часто о виденном и пережитом ими самими, о своих друзьях, товарищах по оружию. В их рассказах работники госбезопасности предстают не в романтическом ореоле «сверхчеловека», а обыкновенными советскими людьми, с которыми, возможно, читатель, не подозревая об этом, не раз сталкивался в повседневной обстановке. Но в этой обыкновенности кроется сила советских чекистов. Ничем, казалось, не отличаясь от многих людей, в обстоятельствах чрезвычайных, где требуется мужество, отвага, решимость и непоколебимая стойкость, они являли всему миру величие духа советского человека. Подвиги бойцов незримого фронта достойны восхищения и потому, что они совершают их часто вдали от Родины, во вражеском кольце, рассчитывая только на свои силы и выдержку.

Сборник охватывает большой отрезок времени — от предвоенных лет до сегодняшних дней. Начинается он с рассказов В. Листова «Операция «Янтарь» и В. Егорова «Чекист всегда чекист». Кто знает, сколько бы новых жертв понес наш народ, если бы не самоотверженная деятельность советских контрразведчиков по обезвреживанию фашистской шпионской сети в стране. Немецко-фашистское командование, используя опыт захваченных стран Европы, надеялось создать и в Советском Союзе «пятую колонну», которая, дезорганизуя и терроризируя тыл Советской Армии, помогала бы вторжению оккупантов. С этой целью немецкая разведка стремилась «нашпиговать» нашу страну шпионами, диверсантами и террористами. Но планы фашистских обер-шпионов успешно разрушались чекистами с помощью советских людей. Об операциях по выявлению и уничтожению вражеской шпионской сети в Прибалтике рассказывает В. Листов. Рассказ В. Егорова посвящен операции по ликвидации в Советском Азербайджане и на территории Ирана диверсионных групп, на которые возлагалось уничтожение нефтяных промыслов Баку.

В годы Великой Отечественной войны чекисты бдительно охраняли государственные и военные тайны, оперативные планы Советских Вооруженных Сил. Одновременно они вели тонкую и сложную, крайне необходимую работу по выявлению военных замыслов врага и обеспечению командования Советской Армии разведывательными данными.

Бесстрашно, не щадя жизни, сражались с немецкими захватчиками в их тылу чекисты-разведчики. Об их героической борьбе рассказывает А. Авдеев. Сотни километров по лесам и болотам с боями прошла во вражеском тылу разведывательная группа, составленная из московских спортсменов, под командованием младшего лейтенанта Бориса Галушкина, впоследствии Героя Советского Союза («Друзья боевые»), выполняя задание командования партизанского разведывательно-диверсионного отряда. Она пробилась через линию фронта и доставила командованию Западного фронта Советской Армии важные сведения. Эту тяжелую и опасную одиссею разведчики проделали с раненым товарищем на руках.

Образцы мужества, верности долгу и стойкости являли советские разведчики, попав во вражеский застенок. Ни пытки, ни страшные мучения не могли заставить их изменить Родине. Они отказывались купить себе жизнь ценою предательства. Их героическое поведение бесило фашистских варваров, но в то же время вызывало невольное уважение. Именно таким несгибаемым коммунистом-чекистом предстает перед нами начальник оперативной группы старший лейтенант Назаров, попавший тяжелораненым в плен («Мужество»). Даже неимоверные мучения не помешали ему сообщить из вражеского застенка о предателе-радисте.

Многогранные, живые, глубоко человечные, близкие нам по духу встают со страниц образы чекистов. Это, обращаясь к ним, Ф. Э. Дзержинский говорил:

«Кто из вас очерствел, чье сердце уже не может чутко и внимательно относиться к терпящим бедствие, те уходите из этого учреждения. Тут больше, чем где бы то ни было, надо иметь доброе и чуткое к страданиям других сердце».

Слова эти огненными строчками выжжены в сердце настоящих чекистов, без них нет чекиста. Вероятно, их вспомнил разведчик Петр Головко в последние минуты перед гибелью, жертвуя собой ради спасения советских граждан, отправляемых в Германию («Песня о Соколе»). Он вечно будет живым примером отваги, мужества и самопожертвования.

Разнообразны, как сама жизнь, ситуации, обстоятельства, в которые попадали наши чекисты. Но всегда они сохраняли энергию, волю к жизни, к победе. Смерть только в бою! Гибель от безволия, слабости они считали худшим случаем духовной демобилизации. Трогательным и волнующим представляется в этой связи рассказ «Верность». Спасаясь от погони, пробирается безлюдными тропами советский пограничник, бежавший из плена. Он едва держится на ногах от усталости и голода. Как хорошо бы сейчас лечь и забыться, заснуть навсегда. Но он гонит прочь подобные мысли, ведь он боец, чекист, его место среди сражающихся товарищей. Все ближе преследователи, за спиной слышатся топот сапог и лай огромной овчарки. Нет, видно, не уйти. И он решает дать врагу свой последний бой. Сжимая ослабевшими пальцами камень, он поворачивается навстречу врагу. Бросив камень, он падает, не удержавшись на ногах. «Все, конец!» Но что это? Собака его не трогает, он узнает в ней своего четвероногого друга Абрека, с которым до войны нес службу на границе. Теперь он не один. Уничтожив фашиста, пограничник вместе с собакой возвращается к своим.

В годы войны советские разведчики не только боролись за освобождение своей Родины от захватчиков. Как воины-интернационалисты, они помогали в борьбе за свободу другим народам. Совместной деятельности советских разведчиков и партизан с польскими патриотами посвящен рассказ С. Стрельцова «В польском рейде».

В трудные для страны годы Великой Отечественной войны органы государственной безопасности наводили страх на фашистских прихвостней — предателей Родины, трусов, дезертиров, спасавших свою шкуру. Даже в тылу фашистских войск, на временно оккупированных территориях не было спасения предателям.

Ловко прикрываясь личиной религиозности, действовала в советском тылу на территории Липецкой области секта «истинно православных христиан», руководимая бывшим кулаком, уголовником с большим стажем. Установив связь с немецкой разведкой, секта улавливала в свои сети отдельных неустойчивых советских граждан, представляя их затем для использования фашистской разведке. С помощью советской патриотки Дуни советские контрразведчики обезвредили и это шпионское гнездо («Дуня»).

Отгремели бои. Над логовом фашистского зверя взметнулся наш алый победный стяг. Страна перешла к залечиванию нанесенных войной ран. Но силы мировой реакции и империализма не могли спокойно смотреть на возрождение нашего народного хозяйства. Потерпев поражение в своей попытке задушить Страну Советов немецко-фашистскими войсками, агрессивные круги империализма не оставили надежд помешать мирному строительству нашего общества. Но теперь они, приспосабливаясь к изменившейся обстановке, к наличию многих стран, выбравших социалистический путь развития, применяют все более коварные и изощренные методы в своей подрывной деятельности против СССР. И вновь, как в годы войны, чекисты ведут бескомпромиссную борьбу на незримом фронте. Давно демобилизовались бойцы, принесшие на своих штыках свободу многим странам Европы, но по-прежнему в боевом строю остались бойцы незримого фронта — сотрудники органов государственной безопасности.

Перед разведками империалистических государств их хозяева сейчас ставят задачи по ослаблению могущества социалистических стран, их единства и сплоченности с силами рабочего и национально-освободительного движения. Главное острие атак империалистической разведки направлено против нашей страны. Любой ценой вражеские разведки пытаются получить информацию о военно-экономическом потенциале Советского Союза, о Вооруженных Силах СССР, о внутреннем положении, о новейших достижениях науки и техники.

О грязных приемах и методах империалистической разведки и ее агентов рассказывают А. Зубов, Л. Леров, А. Сергеев в своих повестях «Тайна пятидесяти строк» и «Дело «Доб-1». Они ярко и убедительно показывают, как пытаются иностранные разведчики с помощью шантажа, провокаций и запугиваний склонить советских людей к измене Родине, выдаче государственной тайны. Под видом туристов, студентов, деловых людей, работников дипломатического корпуса и т. п. империалистические разведки засылают в нашу страну своих агентов, а те в свою очередь ищут неустойчивых людей среди советских граждан, стремятся завязать с ними переписку, выведать у них разведывательную информацию, однако чаще всего это лишь напрасные потуги. Коварству и изощренности шпионов противостоят бдительность советских людей, их патриотизм, а также — и это самое главное — щит и меч нашей страны: органы государственной безопасности. За каждой операцией по разоблачению и обезвреживанию деятельности империалистических разведок стоят советские чекисты, их мастерство и беззаветная преданность Родине, своему народу.

Сборник венчают рассказ Р. И. Абеля «Возвращение на Родину» и интервью с ним корреспондента журнала «Смена» А. Лаврова.

Имя Абеля широко известно у нас в стране и за рубежом: он выступал в кино, интервью с ним печатались в советских газетах и журналах. Но Рудольф Иванович очень скупо рассказывал о себе, о том, что довелось ему пережить в те годы вдали от Родины. Поэтому включенный в настоящий сборник его рассказ по существу является одним из первых. В нем он делится своими переживаниями и впечатлениями о времени пребывания в американских тюрьмах. Заключенные федеральной исправительной тюрьмы в Атланте приняли его в свою среду. Абель с присущей ему увлеченностью осваивал новый для него вид прикладного искусства — шелкографию. Это была его работа по назначению тюремного начальства. А в свободное время Абель с не меньшим увлечением решал математические задачи. Несмотря на то что администрация тюрьмы все время боялась, что какой-нибудь уголовник, стремясь заработать дешевую популярность героя-«антикоммуниста», может попытаться убить его, Абель старался не думать о таких вещах и не уклонялся от встреч с заключенными. Он вспоминает в рассказе об этих встречах, очень точно подмечая, что наряду с «отпетыми» главарями бандитских шаек, грабителей банков, жуликов, фальшивомонетчиков и прочей уголовной накипи в тюрьме содержались и талантливые, умные люди, которые могли бы приносить пользу обществу. Но они были искалечены этим самым обществом, в котором все доступно богачам и ничего не достается беднякам.

Родина не оставила Абеля в беде. Морозным утром 10 февраля 1962 года, на мосту Глиникер-Брюкке, что соединяет столицу ГДР с Западным Берлином, был произведен обмен Абеля на осужденного Военной коллегией Верховного Суда СССР в 1960 году к 10 годам лишения свободы американского летчика-шпиона Гарри Пауэрса.

В своем интервью корреспонденту журнала «Смена» Рудольф Иванович делится с молодежью, читателями журнала мыслями о самовоспитании и самодисциплине, о работе чекиста-разведчика, в которой самым главным является неистребимая и безграничная любовь к своей Родине. Абель вспоминает, что все то время, пока он находился в американской тюрьме, его не покидала уверенность, что на Родине делается все возможное, чтобы помочь ему. Высказанные Рудольфом Ивановичем мысли и советы особенно полезны нашей молодежи, которая, по его характеристике, обладает настойчивостью в решении поставленных задач, целеустремленностью в работе, высоким общеобразовательным и культурным уровнем и преданностью Родине, то есть всеми теми качествами, без которых немыслима работа чекистов.

Этими замечательными качествами обладает и сам Р. И. Абель. Свои незаурядные способности художника Рудольф Иванович показал при иллюстрировании данного сборника.

Прочитана последняя страница… Но можно с полной уверенностью сказать, что читатель еще долго будет мысленно возвращаться к образам славных героев-чекистов, преисполненный благодарности к авторам и составителю сборника, безыскусно и правдиво рассказавшим о делах и подвигах советских разведчиков и контрразведчиков.

Н. ЧИСТЯКОВ,
генерал-лейтенант юстиции,
кандидат юридических наук

---

Была ранняя весна 1941 года, вторая весна с начала моей работы в контрразведке. В середине дня меня неожиданно вызвал к себе начальник — майор государственной безопасности Крылов.

Пригласив сесть, Крылов опустил взгляд к столу, где лежала четвертушка бумаги с машинописным текстом. Он явно был чем-то озабочен.

Больше года работал я с Крыловым, говорил друзьям, что Крылов — мужик свойский, а к его насмешливому тону, к испытующим хитрым глазам привыкнуть не мог. Рядом с Крыловым чувствовал я себя мальчишкой.

Крылову было за пятьдесят. Он любил шутку, и по моему адресу их выпадало, пожалуй, больше всего. Виной тому была молодость, неопытность. Но его шутки не обижали. Они как-то скрашивали будни, делали служебную обстановку простой и непринужденной.

Сейчас я молча сидел перед Крыловым и чувствовал себя прескверно: в чем же я мог оплошать?

Вероятно заметив, что я начинаю краснеть, майор ткнул папиросу в пепельницу, тщательно примял ее, передвинул на столе бумагу и деловито сказал:

— Получен приказ. Завтра мы с вами выезжаем в Прибалтику. Вашу кандидатуру назвал я.

…И вот скорый поезд мчит нас на запад. Ехать около суток. Двадцать часов раздумий. А поразмыслить есть о чем. «Каким будет задание? В чем оно состоит? И, самое главное, что будет поручено мне, сумею ли справиться?»

Приехали днем. Погода стояла еще зимняя, но в полдень снег подтаивал, и капли, падающие с крыш, протачивали в сугробах глубокие рытвины. Под вечер возвращалась зима. На крышах застывали прозрачные сосульки.

В городе все было необычно: и голубые фонари, вспыхивающие вечером на центральной улице, и перезвоны колоколов, и силуэты католических костелов.

Бродя по улицам, я рассматривал сияющие витрины маленьких магазинов, которые принадлежали частным лицам. Раньше об этом я знал только из книг.

На следующее утро, в связи с приездом «московской бригады», как начальник местного управления, майор государственной безопасности Дуйтис выразился о Крылове и обо мне, состоялось совещание.

Дуйтис, тучный краснолицый человек, говорил медленно, как бы превозмогая себя. Но речь его, несмотря на частые остановки, была собранной, логичной.

— Как вам известно из наших докладных, в городе активно действует бандитская, а точнее сказать, фашистская организация. Существует она давно. При буржуазном строе правительство боялось ее трогать, опасаясь высоких покровителей в Германии… К нам попали некоторые архивные материалы буржуазной контрразведки, из которых видно, что организация получала от фашистов поддержку.

— Эти материалы изучены? — спросил Крылов, когда Дуйтис сделал паузу.

— Мы использовали лишь некоторые сведения…

Крылов кивнул головой.

— После того как в городе установилась Советская власть, местные фашисты стали действовать более нагло. Они распространяют антисоветские листовки. Получены сведения о том, что банда готовит удар в спину Красной Армии в случае вооруженного конфликта с Германией. Они уверены, что война неизбежна, готовятся к ней, считая себя резервом фашистов в нашем тылу… Что касается состава организации, то нам известно, что ряд главарей живет в городе, несколько человек — на хуторах. Более точными сведениями не располагаем.

Дуйтис закончил.

— Никто из банды не арестован?

— Одного мы арестовали, но он молчит.

— Как его фамилия?

— Крюгер… Ганс Крюгер.

Совещание затянулось. Я молча сидел в углу, перебрасывая взгляд с одного незнакомого лица на другое.

Не терпелось взяться за дело. Теперь задача состояла в том, чтобы наиболее реально набросать план мероприятий, как можно скорее проникнуть в замыслы организации. А для этого требовалось множество дополнительных сведений. Поиски начались с первого же дня. Времени не жалели. «Упустишь свежий след — кусай потом локти!» — говорил Крылов.

Работали часов до двух, до трех ночи. Крылов задерживался еще дольше, и я возвращался в гостиницу один.

Трехэтажное здание управления выходило фасадом на большой пустырь. Летом на пустыре, вероятно, зеленел газон. Сейчас пустырь неуютно щетинился голым кустарником. Я решил использовать эти прогулки по незнакомому городу в своих целях: приучал себя к хладнокровию… Выходя из управления, неторопливо огибал пустырь по обтаявшей асфальтовой дорожке, поглядывал по сторонам, не поворачивая головы.

Минула первая неделя. Отбор сведений, сопоставление событий — задача нелегкая, но день ото дня справляться с ней становилось все легче, и я начинал верить в свои силы. Казавшиеся вначале незначительными факты начинали играть все более важную роль. К ним-то, к этим «пустякам», Крылов учил присматриваться как можно внимательнее. В справедливости наставлений шефа я убедился очень скоро.

В ту ночь я, как обычно, закончил работу поздно. Голова трещала. Глаза слипались, хотелось спать. Но стоило выйти на улицу, как морозный воздух сразу прогнал сон. Гостиница была недалеко, и, чтобы продлить прогулку, я шел не торопясь, всей грудью втягивая в себя сладковатый морозный воздух, не забывая внимательно вглядываться в темноту переулков. Было тихо, город спал. На середине пути к гостинице я заметил прилипшую к металлической ограде фигуру человека. Остановившись, стал наблюдать. Фигура отделилась от ограды и, все так же согнувшись, стала продвигаться вперед. Издали казалось, что человек крадется. Я пошел следом. Человек вел себя странно. Он то припадал к ограде, подолгу стоял на месте, то отрывался от нее и неуверенно продолжал путь. Видимо, все-таки он был пьян. Я догнал его и некоторое время шел рядом.

— Что с вами?

Мужчина поднял голову.

— Н-нехорошо, — произнес он с сильным акцентом.

— Что нехорошо?

— Мне н-нехорошо, — повторил он и, схватившись за живот и скорчившись, припал к металлической решетке.

Я шагнул к мужчине, тронул его за плечо.

— Вы больны?

— Да, да… Помогьите… У меня язва… — с трудом подбирая слова, сказал он.

Левой рукой я подхватил мужчину за пояс. Он поднял голову, в слабом свете фонаря взглянул мне в лицо.

— Русский?

— Да…

— Чекист?

— Почему вы так решили?

— Рьешил… Ночью люди редко помогают… Боятся. А вы не испугались… Кто сейчас ходит ночью?

В темноте я не мог хорошенько рассмотреть его черты, но то, что увидел, запомнилось. Лицо крупное. Большой нос, глубокие впадины щек. И на всем этом усталость и печать внутренней боли. Но что же заставило его выйти на улицу ночью?..

Два квартала прошли молча.

— Этот дом, — кивнул мужчина головой, — я позвоню…

В коридоре зажегся свет, и женщина что-то спросила. Я плохо понимал по-литовски и не разобрал ее слов.

— Ты не бойса, — ответил мужчина по-русски, — меня привел русский. Ты поблагодари его…

Прощаясь с незнакомцем, я запомнил на всякий случай название улицы и номер дома. Город переживал трудные дни. С наступлением темноты жители отсиживались дома. А кое-кто выходил на промысел. Случайна или не случайна была встреча с этим человеком?

Спустя несколько дней поздно вечером я услышал на улице выстрелы. Еще не зная в чем дело, натянул пальто и выскочил из управления. Дежуривший у подъезда солдат что-то объяснял окружившим его людям, указывая на пустырь. Я разобрал его слова:

— В том направлении…

Несколько человек побежали через пустырь к ближайшим домам. Я кинулся за ними, догнал и понял, что случилось самое неприятное: сбежал Крюгер. И оборвалась единственная нить, ведущая в логово организации.

Осмотрели подворотни и лестничные клетки ближайших домов. Преследовать не было смысла. Узкие улочки пересекались здесь и там, темнота работала на беглеца.

Когда я возвратился в управление, группа сотрудников обсуждала случившееся.

— Крюгера доставили на допрос из тюрьмы. Жольдас пытался вести с ним беседу на житейские темы, и Крюгер охотно поддерживал разговор о доме, о полевых работах… Когда Жольдас наклонился зачем-то к ящику стола, Крюгер метнулся, схватил мраморное пресс-папье и ударил следователя по затылку. Потом спокойно достал из ящика стола пистолет и был таков… Ногой вышиб раму и выпрыгнул, — рассказывал собравшимся незнакомый мне пожилой лейтенант государственной безопасности.

Дальнейшее я уже знал: дежуривший возле здания вооруженный солдат, заметив беглеца, выстрелил сначала вверх, затем в убегавшего. Промахнулся. Было ужо довольно темно, и фигура быстро таяла в сумраке. Еще два выстрела прозвучали впустую. Я продолжал прислушиваться к разговору:

— Жольдас не новичок. Как он мог допустить? Непонятно…

— Понадеялся на свои силы.

— Но ведь это неумно: посадил его почти рядом!

— Он, бедняга, кажется, еще не пришел в себя.

— Не повезло парню! За это могут отдать под суд.

— Теперь Крюгер всех предупредит. Ищи-свищи!..

Я вошел в кабинет следователя. Жольдас с забинтованной головой лежал на диване. На полу — осколки стекла. Ветер дул в разбитое окно, наполняя комнату холодом.

На ноги было поднято все управление. Назначили секретные посты, усилили наблюдение за кварталами, где бы мог найти пристанище Крюгер. Подключили милицию. Все было тщетно…

Когда острота случившегося немного сгладилась, Крылов вызвал меня и поручил прочитать архивные материалы.

— Посмотрите еще раз, — сказал он, перелистывая бумаги, подшитые в три довольно потрепанные папки. — Вдруг удастся за что-нибудь зацепиться. Пусть Жольдас поможет вам как переводчик.

После бегства Крюгера Жольдаса отстранили от дел, и он слонялся из кабинета в кабинет. Лицо его осунулось, глаза потускнели. Это был крепкий тридцатилетний мужчина. Ростом он не вышел, зато в каждом движении собранного тела так и сквозила немалая сила, и поэтому было неловко видеть его униженным. Несколько грубоватое лицо, ясные голубые глаза. В глазах был весь Жольдас — честный и смелый, прошедший немалую школу борьбы. Товарищи сочувствовали ему, но ничем помочь не могли.

Получив задание, Жольдас оживился. Хоть и несложное, но все-таки дело…

Документов много. Пожелтевшие листы тонкой бумаги, кое-где пробитые машинкой насквозь. Жольдас читал и переводил страницу за страницей. Было утомительно и скучно. Подробные описания, где и когда состоялись сборища, какие вопросы обсуждались. Упоминались и руководители организации, но вместо фамилий были клички. Видимо, главарь организации фигурировал под кличкой Старик. И только-то!

Вскоре наше внимание привлек некий Лукас. Судя по донесениям, Лукас входил в руководящее ядро организации, но потом по неизвестным причинам взбунтовался… Имя Лукаса фигурировало все чаще. Распри росли. Лукас возмущался жестокостью главарей банды, а они обвиняли Лукаса в симпатиях к Советскому Союзу…

Чем закончилась ссора главарей, было неясно, никакого ответа о личности Лукаса материалы так и не дали.

А время шло. С юга потянул теплый весенний ветер. Пошел дождь и начисто растопил снег. Установилась теплая погода.

Однажды, дойдя до гостиницы и усомнившись, стоит ли идти в душную комнату, я повернул назад и долго шел по улице. Стояла глубокая ночь. Совершенно непреднамеренно я оказался вблизи переулка, куда однажды провожал больного человека. Я повернул за угол и прошел мимо дома. Дом старый, выдержанный в традиционном стиле — с башенками и шпилями, которые тонули в черноте ночного неба. Окна темны. Я прошелся по улице дальше и, думая о своей тяжелой, вовсе не романтичной работе, вспомнил, с каким нетерпением ждал окончания спецшколы, чтобы как можно скорей приступить к делу и своими руками вылавливать всякую нечисть! На деле оказалось все гораздо обыденнее и суровее.

Я хотел было повернуть назад, как вдруг ясно расслышал женский голос. Казалось, женщина что-то крикнула. Я не понял, была ли это просьба о помощи. Скорое крик выражал досаду: «Отстанете от меня или нет!»… Я замер. Нет, теперь все тихо. Что же это такое? Не мог же я ошибиться… Вот, снова! Нет, теперь не крик. Стук по стеклу. Будто кто-то осторожно и настойчиво стучал в окошко во дворе дома с башенками.

Мягко ступая, пригнувшись, я подошел ближе. Стук повторился. Я припал к забору, напряг зрение, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Нет, ничего не видно. Омытые дождем стены черны…

Настойчивый стук по стеклу повторился. И сразу скрипнула форточка. Тот же высокий женский голос недовольно что-то спросил. С улицы ответил мужской, сдавленный, сиплый. Я уже знал некоторые слова, необходимые в обиходе, но тут различить ничего не мог… Долго слушал. Голоса то нарастали, то стихали. «Уходите! — крикнула женщина. — Уходите отсюда!» — и форточка захлопнулась.

Минуту спустя стук по стеклу повторился. Человек, стоявший на улице, казалось, был раздражен, стучал не опасаясь.

— Тебе что от меня надо? — услышал я вдруг мужской голос, как мне показалось, принадлежащий моему незнакомцу. Фраза была сказана так громко и четко, что я смог ее разделить на слова и уловить смысл. — Я не хочу тебя видеть! Мы — враги навсегда! Прощай! — форточка со звоном захлопнулась.

Я прижался к забору. Ждал. Вот скрипнула калитка. Шагов не было слышно, но угадывалось, что человек здесь, совсем рядом. Я сжался, готовый к прыжку… Но человек будто растаял. Его не было видно, исчезло и ощущение его присутствия. Может быть, он тоже что-то почувствовал и, затаившись, ждет меня?

Заморосил дождь. Набежал ветер, рванул вдоль забора, зашумел голыми ветвями деревьев. И хлынул настоящий ливень.

Я ударил ботинком по забору, метнулся на дорогу, лег. Руками уперся в грязь. Ждал… Слушал… Расчет был прост: заставить затаившегося человека выдать свое присутствие. Никакого эффекта. Я встал и, понимая, что делаю глупость, шаг за шагом исследовал тротуар, забор… Никого не было.

В гостиницу я вернулся промокший до нитки, грязный и злой. Крылов в соседней комнате спал. Я развесил одежду, лег в постель, надеясь понять исчезновение человека, но не успел положить голову на подушку, как сразу все исчезло: тревоги, подозрения.

Наутро, едва проснувшись, я торопливо рассказал Крылову о своем ночном приключении. Теперь я был убежден в причастности незнакомца к какой-то группе.

Крылов в белой рубашке с засученными рукавами, какой-то домашний, весь «гражданский», выслушал рассказ и рассмеялся:

— У тебя, Володя, как у Дон-Жуана, главные события происходят ночью!.. Ну, хорошо, хорошо, не обижайся. Надо будет за этим человеком понаблюдать. Слишком часто попадается он нам с тобой на глаза…

Прошла неделя. Человек, которого я провожал домой, регулярно, в одно и то же время посещал маленький, находящийся неподалеку кабачок. Бывал он там недолго, несколько минут. Заказывал рюмку полынной водки, закусывал сыром и возвращался домой. По всей вероятности, это была привычка «любителя абсента», как я прозвал своего незнакомца. Больше никаких сведений получить не удалось. Наблюдения за его домиком тоже оказались безрезультатными.

— Мне нужно еще раз с ним встретиться! — уговаривал я Крылова. Крылов прикинул все возможные, желательные и нежелательные последствия и разрешил.

Я мог бы вызвать этого человека и произвести допрос. Мог бы прийти к нему домой. Но гораздо уместней в создавшейся обстановке был другой вариант: склонить его на нашу сторону не силой власти, а силой человеческой благодарности. И Крылов согласился.

Вечером, около семи часов, я пришел к кабачку. На мне было серое демисезонное пальто, серая шляпа. Ничем особым от прохожих я не отличался, разве только они были спокойны, а я взволнован. Самое трудное — неопределенность. Даже набросав десяток вариантов, нелегко решить, с какой фразы начнется разговор. Как этот разговор вести? Да и удастся ли вообще поговорить?

Наконец, уже знакомая, чуть сгорбленная фигура спустилась по лесенке в кабачок, расположенный в подвале двухэтажного дома. Это был он. Немного помедлив, я вошел в зал, постоял, как бы осматриваясь, и, дождавшись, когда «любитель абсента» выберет столик, направился туда же. Маленькая рюмка полынной водки была уже подана. Я попросил разрешения занять место и заказал кружку пива. Сосед встретился глазами со мной, кивнул головой, видимо не узнавая. Выпил, сильно сморщившись, подышал в сторону. Узнал ли он меня?

— Помогает от язвы? — спросил я.

Сосед уставился мне в лицо. Нет, не узнал! В глазах застыло недоумение.

— Я говорю: от болезни помогает?

— А вы-ы… доктор?

— Да как вам сказать…

— Льэчусь своим способ, — ответил сосед и, съев кусочек сыра, поднялся.

— Погодите, я вас провожу. И вообще, вы же знаете, по вечерам ходить в городе опасно. Тем более вам… С вашей болезнью… — Наскоро допив пиво, я поднялся вслед за ним.

— Теперь я узнал вас, — заговорил мужчина, как только мы оказались на улице. — Я вам благодарен… Большое спасиба… Не думайте, что я плохой человек. Я честный человек. Более того, я хотел к вам прийти. Да, да… Я вам хочу сказать одну вещь… Это как называется? Услуга, да?

— Я вас слушаю.

— Извините, я не могу с вами долго идти по улице. Это мне опасно. Слушайте внимательно. Я скажу и уйду…

— Да, да, говорите!

— Тот бандит, который убежал… где он скрывается — я не знаю. Но-о… может узнать одна женщина… Она вам расскажет. Она хорошо к вам отнесется. Ее зовут Грета Липски. Живет на улице Магдалены, дом четырнадцать. Застать ее можно утром… Больше я ничего не знаю, и вы меня ни о чем не спрашивайте. До свиданья.

В управлении как назло был обед. Странно это звучит: на улице вечер, люди готовятся спать, а здесь обеденный перерыв. В коридорах тишина. Кабинеты закрыты. «Что же делать? Идти в гостиницу, рассказать скорее Крылову…»

Я взбежал на третий этаж. Крылова в номере не было. А до конца обода целых полчаса… Обедал ли я сегодня? Ах, разве тут до еды! Аппетит внезапно пропал.

Снова бегу в управление. Влетел в кабинет Дуйтиса и начал торопливо рассказывать. Дуйтис молчал и слушал. Лицо его оставалась равнодушным и как бы сердитым. Когда я кончил, он поднял бровь, спокойно сказал:

— Что ж, разберемся…

«Только и всего?!»… Я был в недоумении…

Однако Дуйтис тут же попросил зайти Жольдаса, и в его присутствии я повторил разговор с «любителем абсента».

Жольдас слушал, покусывая губы, согласно кивая головой. Руки его слегка подрагивали. Он, по-видимому, думал то же, что и я: «Нужно действовать, не мешкая ни минуты!»

Только из чувства реальности он не предложил отправиться к Грете тотчас же. Ему, как и мне, предстояла теперь ночная пытка: чтобы действовать, нужно дождаться утра.

Ночью в гостинице, вновь и вновь размышляя о событиях дня, я вдруг понял, почему так холодно выслушал Дуйтис мое сообщение. В сущности ничего пока еще нет. Одни гипотезы. Что скажет Грета? А если ничего не скажет? И почему именно она может знать? Кто она? Имеет какую-то связь с организацией? Тогда вряд ли чего добьешься…

Наутро вместе с Жольдасом я вошел в небольшой деревянный домик. Молоденькая красивая девушка в переднике, расшитом национальным орнаментом, хлопотала на кухне. На плите все жарилось, варилось и кипело одновременно.

Девушка была смущена. Но кто был смущен больше — она или двое молодых мужчин, — это следовало еще установить. Во всяком случае она нашлась первой. Как только мы представились, показав ей свои удостоверения, и я уже хотел приступить было к делу, Грета воскликнула:

— Нет, нет! Раздевайтесь, вешайте пальто и проходите в комнату. А я пока управлюсь с плитой, иначе все подгорит.

Мы вошли в опрятную комнатку, сели за стол. Не успели обменяться впечатлением, которое произвела на нас хозяйка дома, как она появилась в дверях. Теперь Грета была совсем другая. Без передника, в нарядном платье.

Расставила чашки, принесла чайник. Присела к столу.

— Мы пришли к вам за помощью, — начал я.

— Пожалуйста, если смогу…

Она говорила совсем без акцента.

— Вы, конечно, слышали, что недавно сбежал бандит. Не знаете ли вы, где он находится?

Грета удивленно выпрямилась. Внимательно посмотрела на меня, потом на Жольдаса. В глазах ее нетрудно было прочесть колебание.

— Можно задать вам вопрос? — голос ее подрагивал.

— Да, конечно.

— М-м… откуда вам известно, что я могу знать?

«Вот оно!» Я, конечно же, предполагал возможность такого вопроса и заранее приготовил ответ. Но, увидев Грету, понял, что он не годится: говорить правду нельзя, а врать — не хотелось. Услышав ее вопрос, я замялся, ожидая, что девушка догадается сама. Так и вышло.

— Хорошо, я вас понимаю. Это служебная тайна. Я расскажу все, что знаю. Позавчера ко мне подошел Варма и спросил, где находится Крюгер. Я очень испугалась. Я его мало знаю. Видела несколько раз. И он почему-то догадался, что я его знаю. Может быть потому, что я часто бываю у Рейтеров? Этого человека я тоже встречала там. Потом у него с Рейтером была ссора. И Рейтер с тех пор не хочет слышать о Лукасе.

— Простите, сначала вы сказали Варма, теперь Лукас, что это значит? — воскликнул Жольдас.

— Рейтер иногда называет Варму Лукасом. Я не знаю, что это значит…

— Как он выглядит?

— Высокий такой… слегка сутулый… худой…

Я взглянул на Жольдаса.

— Он не болен? Ни на что не жаловался?

— Да, выглядит он плохо. Болезненно…

— И о чем он вас спрашивал?

— Он подошел ко мне и сказал: «Ты знаешь, где находится Крюгер?» Я испугалась и крикнула: «Нет, не знаю!» И пошла. А он крикнул вслед: «Ты знаешь, знаешь!..» Он был страшен…

— Хорошо… но вы не сказали нам самого главного: действительно ли вы знаете, где находится Крюгер? Нам это важно. Очень важно.

— Два дня назад он был у Рейтера. Это отсюда недалеко, во-он там, на возвышенности, большой деревянный дом. — Она подошла к окну и указала рукой.

— Дом бакалейщика? — удивился Жольдас.

— Да, он самый… Когда я была у Рейтеров, случайно увидела Крюгера, которого знаю в лицо…

— Один вопрос, Грета… если вам почему-либо не хочется отвечать, можно не отвечать…

— Да, пожалуйста.

Подперев голову кулачком, она смотрела выжидающе.

— Почему Рейтер не побоялся вас впустить к себе в дом, когда у него был Крюгер?

— Вы хотите спросить: почему мне доверяют такие люди?

— Не совсем так…

— Может быть. Но существо не меняется. Я хочу, чтобы все стало ясно. Семнадцать лет я и мои родители работали и жили у них в усадьбе. Я убирала, ухаживала за детьми. За это они платили нам деньги и постепенно перестали нас замечать. Мы для них перестали быть людьми. Слуги, и всё. Два года назад на их ферме умер отец. Мама и теперь помогает им в хозяйстве. Они не замечают меня и сейчас. Не хотят понять, что времена далеко не те.

— А не могли бы вы узнать, там ли Крюгер сейчас? — спросил я. — Не нашел ли он другое место?

Грета задумалась.

— Я не хочу об этом просить маму. Она испугается… Я сама попробую зайти к ним по какому-нибудь делу.

— И обязательно сообщите нам.

— Я позвоню по телефону…

Заметив происходящую в ней какую-то внутреннюю борьбу, я спросил, что ее тревожит.

— Хорошо, я буду откровенна. Если вы его арестуете, они заподозрят меня или маму. Это меня пугает…

Грета была права. Идти к Рейтерам ей не следовало. И без того так много дал разговор с ней: Рейтеры, Крюгер, Лукас… Мы оставили Грете на всякий случай телефон, поблагодарили за чай и вышли.

— Володя, — воскликнул Жольдас, — может, вернемся? Мы там ничего не забыли?

— Мы забыли ее пригласить на вечер танцев!.. Нет, нет, Витаутас, бойся женщин!..

В кабинете Дуйтиса сидел Крылов. По его лицу я понял, что майор мною доволен.

Я передал все подробности беседы с Гретой Липски о Рейтере, Крюгере и особенно о Лукасе. Жольдас стоял рядом со мной и согласно кивал головой. Потом я высказал предположение: не является ли он тем самым «любителем абсента», этот Лукас? Вот это была бы удача!

— Вы, молодой друг, кажется, близки к истине. Ваш «любитель абсента» действительно носит фамилию Варма. Карел Варма. Впрочем, уже сегодня это будет установлено. А пока… — он взглянул на часы: — По заслугам каждый награжден! Три часа отдыха достаточно? Ну, шагом марш!

— А как с Крюгером? — спросил Жольдас, кажется, не особенно обрадовавшийся отдыху.

— Крюгера, по-моему, пока тревожить не стоит, — Дуйтис вопросительно взглянул на Крылова.

— Да. И посещать дом Рейтера девушке не надо. Такой шаг может их насторожить. Когда она позвонит, попросите ее, чтобы была осторожна.

Жольдас удивленно взглянул на Дуйтиса, на Крылова. Конечно, ему хотелось как можно скорее разделаться с Крюгером.

— Ничего, ничего, — сказал Дуйтис. — Теперь он никуда не уйдет. Выставим наблюдение, узнаем, кто связан с Рейтером. Опасаться, что Крюгер покинет дом, вряд ли следует. Крюгер знает, что его ищут, и не захочет рисковать. Я думаю, Николай Федорович, вы согласны?

— Да, полностью, — сказал Крылов. — А вы еще тут?! — воскликнул он, глядя на нас — Шагом марш на прогулку, в кино! И чтоб три часа я вас здесь не видел! Ясно?

— Ясно, товарищ майор!

Мы выскочили из кабинета.

Меня неудержимо тянул к себе злополучный дом Рейтера. «Какой он? Там ли еще Крюгер?» Я не мог ни о чем другом ни думать, ни говорить. И, выйдя из клуба, предложил:

— Послушай, Витаутас, что если махнуть к этому проклятому дому? Хоть взглянуть на него!

— Ты же знаешь, Володя, нельзя мне там появляться. Увидят — все пропало.

— Мы сделаем так: ты проводишь меня до ближайшей улицы и подождешь. Я пройду мимо дома и вернусь другим путем. Посмотрю на ходу, не останавливаясь.

— А-а, поехали!..

Неожиданно пошел крупный снег. Трава уже зеленела, листья на деревьях готовились распуститься, и снег был совсем некстати. Но мне казалось, что лучшей погоды не может быть.

— Я буду тебя ждать здесь, — сказал Жольдас, когда мы вышли из автобуса, проехав на остановку дальше дома Рейтера. — Иди по параллельной улице. Пятый дом слева.

Я закурил и, попыхивая папиросой, неторопливо зашагал. Дом Рейтера стоял в глубине двора. Позади темнели какие-то пристройки, а еще дальше раскинулось поле с перелеском. Это была уже окраина. «Да, трудновато будет наблюдать за Рейтером. С улицы не подойдешь, а улизнуть из дому довольно просто».

«Так вот ты какой, Рейтер! Ну что ж, живи до времени. А там — посмотрим! Спишь, Крюгер? Дрожишь за свою шкуру? И в мыслях нет, что ты в наших руках?»

Спустя часа полтора в кабинете Крылова состоялся тяжелый разговор:

— Где вы были сегодня вечером? — спросил меня Крылов.

— Я? — вопрос удивил меня.

— Вы, лейтенант Листов?! — официальный тон неприятно резанул слух.

— Был в клубе, а потом гулял…

— А точнее! — резкий и решительный голос оглушил меня. — Точнее! — решительно потребовал Крылов.

— Я был там…

— Ага, значит, там! Моцион совершали?! Так вот, дорогой коллега Листов, что вы скажете, — Крылова душил гнев, — если я вам сообщу, что своим легкомысленным поступком«да, да, легкомысленным, несовместимым… вы едва не сорвали всю операцию!..

— Это неправда! Меня никто не видел!

— Откуда же стало известно мне?

Крылов долго молчал. Темные, обычно приветливые глаза были полны негодования. И, увидев эти глаза, я по-настоящему понял, какой глупостью была необдуманная поездка за город. Майор прав. Случиться могло любое…

— Прошу меня строго наказать.

— А кроме того, — сдерживая себя, продолжал Крылов, — знаете ли вы… Знаете ли вы, что сегодня вечером тяжело ранена Грета?

— Не может быть! — у меня под ногами качнулся пол.

— Привезите ко мне Лукаса! — приказал Крылов мне и Жольдасу. — Настало время с ним поговорить. Сейчас он живет у брата жены на Озерной улице и почему-то скрывает от всех свой новый адрес.

— На Озерную! — ответил Жольдас на немой вопрос шофера, усаживаясь рядом со мной на заднее сиденье автомашины.

Небольшие домики на окраине города появлялись тут и там среди начинающих кудрявиться деревьев. За ними виднелись рыхлые, местами покрытые зеленым налетом огороды. Вдали мелькнула и скрылась за бугром блестящая, как лист новой жести, гладь воды.

Вот и нужный адрес. Приземистый, нескладный деревенский дом. Громко хлопнула дверца автомашины, которую с силой толкнул Жольдас. Во дворе пусто. В одном из окон метнулась тень и пропала. И снова все замерло… Постучали. Немного выждали и опять постучали. Никакого ответа. Жольдас что-то крикнул. И вдруг послышался слабый стон. Жольдас слушал, прижавшись ухом к двери.

— Там кто-то есть! Я посмотрю в окно, — сказал я и побежал за угол дома. Одно окно было слегка приоткрыто, и я направился к нему. Только хотел заглянуть в комнату, как услышал резкий скрежет и удар доски. «Дверь! — промелькнуло в голове. — Назад к Жольдасу!» Я рванулся обратно, но голос Жольдаса уже раздался из комнаты и тут же ударил пистолетный выстрел. Я заметался, обернулся и увидел в проеме окна массивную фигуру. «Схватить за сапоги. Дернуть на себя!» Размышлять было некогда. Я подбежал, ухватился руками за шероховатые, покрытые грязью голенища.

Сильный удар в грудь бросил меня на землю…

Когда я опомнился, Жольдас далеко по огороду гнался за неизвестным. Тяжело ступая по вскопанной земле, мужчина бежал к озеру, Жольдас его догонял. Я поднялся и, прихрамывая, побежал вдогонку. На какое-то мгновение неизвестный приостановился, не целясь, выстрелил. Жольдас слегка наклонился и присел. Когда я подбежал к Жольдасу, неизвестный был далеко.

— Ранен?

— В доме кто-то есть, — вместо ответа крикнул Жольдас.

Вместе с подоспевшим шофером я отвел Жольдаса к машине.

На выстрелы прибежали соседи. Они занялись Жольдасом, а я направился к дому.

— Я с вами, — сказал шофер и взял большой гаечный ключ.

В комнате стоял запах пороха. В углу на кровати кто-то лежал. Осторожно приблизившись, я невольно вздрогнул: человек лежал на связанных за спиной руках. Лицо его было похоже на печеное яблоко, покрытое толстой багрово-коричневой коркой. Глаза заплыли и потускнели. Рот заткнут кляпом. Неизвестный со свистом втягивал воздух через большой распухший нос.

Когда неизвестного освободили и усадили на кровати, он пошевелил руками, медленно поднес руки к лицу и непослушными, затекшими пальцами притронулся к щекам. Громко застонал. «Неужели он? Как его отделали! За что?» — промелькнуло у меня в голове.

Когда он пришел в себя, я спросил:

— Вы Варма?

Варма с трудом поднял голову, и в его измученном взгляде промелькнуло удивление:

— Опять вы? — сказал он тихо.

— Вы можете встать?

Варма попытался приподняться, но ноги не выдержали, и он ударился спиной о стену. Вместе с шофером мы взяли его под руки и повели к машине.

— Как вы сюда попали? — спросил Варма.

— Искали вас…

Отправив Жольдаса и Варму в больницу, я доложил обо всем Крылову. Вскоре после того, как Варме была оказана медицинская помощь, Крылов, допросил его.

— Кто это вас? — Крылов глазами показал на лицо Вармы, где незабинтованными оставался лишь распухший, блестящий от какой-то мази нос.

— Н-не знаю…

— Не знаете или не хотите говорить?

— Если бы знал, после этого, — Варма показал на лицо, — сказал бы.

— Резонно… Вы из организации вышли?

— Да.

— Так за что же они вас били?

— Его прислал Старик. Хотели заставить меня участвовать в операции.

— В какой операции?

— Он не сказал, я не спросил.

— Вы отказались?

— Да.

— Понятно. Кто такой Старик?

— Как это будет по-русски? Главный!

— Главарь?

— Да, да.

— Как его фамилия?

— Я не знаю. Все это прячут.

— Скрывают?

— Да.

— Где он живет?

— Это тоже скрывают. Я слышал, где-то на улице Франко. Точно не знаю.

— Как он выглядит?

— Старика я ни разу не видел.

— А кого видели?

— Ярелса и Скрипача.

Получив от Вармы все, что было можно, Крылов сказал на прощанье:

— Я думаю, что вам пока лучше домой не возвращаться, а полежать в больнице.

Жизнь в городе постепенно налаживалась. Все больше улыбок можно было увидеть на лицах людей, все веселее звучал смех. Весна шла неудержимо. Проснулись сады. И однажды утром, выглянув в окошко, я не узнал города. Куда исчезли черные заборы и облупившиеся стены домов? Как преобразился пустырь перед зданием управления: не пустырь, а широкий зеленый луг.

Город готовился к Первому мая. На витринах магазинов заалели маленькие флажки. Маляры и штукатуры подновляли фасады зданий. Город принимал праздничный вид.

Но не дремала и фашистская организация. Она готовилась к празднику по-своему.

Рано утром, часа в четыре, в дверь гостиничного номера постучали.

— Меня прислал к вам майор Дуйтис, — услышал я взволнованный голос посыльного. — Он просит вас срочно приехать в управление.

— В чем дело? — спросил Крылов.

— Кажется, нападение на военный склад.

Через двадцать минут мы были у Дуйтиса.

— День ото дня не легче. Как это произошло?

— Подробности пока неизвестны, — ответил Дуйтис. — Я послал на склад следователя. Выехали криминалисты… Похищены гранаты, тол…

— Какой марки гранаты? Сколько ящиков?

— Полторы сотни гранат системы Миллса. Килограммов двести толу.

— Ого! Значит, готовится бой.

Я знал, что такое гранаты системы Миллса. Маленькая изящная лимонка с оболочкой, напоминающей черепаший панцирь. Это мощная ручная граната.

Во дворе склада было много народу. Сначала не было видно того, вокруг чего все молчаливо столпились. Когда же вслед за Крыловым я протиснулся вперед, то внезапно словно ножом полоснуло по сердцу. В луже крови, раскинув руки, лежит молодой солдат. Полуоткрытые глаза тускло смотрят в серое небо. Совсем молоденький, почти мальчишка…

Криминалисты приступили к делу. Сфотографировали убитого, шаг за шагом обследовали место происшествия.

Я плохо следил за тем, что происходило. Все было как в тумане. Кружилась голова. Тошнило.

— Удар ножом под лопатку. Прямо в сердце! — все время мне слышался приглушенный голос врача.

«Как просто убить человека!» И сразу представил себе: ничего не подозревающий солдат ходит взад-вперед. На посту он уже не впервые. И всегда тихо. За все время ни одного ЧП. Ходит, о чем-то думает. Может быть, мечтает о доме. И вдруг кто-то сзади! Удар! Боль… Темнота…

— Что удалось выяснить? — резко спросил Крылов.

— Очень мало, товарищ майор государственной безопасности. Вот через это отверстие похищены ящики с толом.

Криминалист посветил фонариком, и я увидел разрытую землю, развороченные обломки бревен.

— На почве следы калош, покрытые пленкой нефти. В переулке — отпечатки шин грузовика. Преступники опытные. Собака следы взять не может… — и криминалист беспомощно развел руками.

По дороге в гостиницу я спросил у Крылова, кого подозревают в налете на склад.

— Ничего пока мы не знаем, — озабоченно отвечал майор, — ясно лишь одно — фашисты перешли в наступление. Уголовники на такое не пойдут. — И, помолчав, добавил: — Единственное, что известно, — несколько дней подряд часов в девять вечера напротив склада появлялся дворник в белом переднике и начинал мести улицу… Будем искать. Наше дело с вами, дорогой Володя, такое: искать, находить и вновь приниматься за поиски!

В самом начале рабочего дня неожиданно позвонил Крылов:

— Отложите все и спускайтесь вниз. Поедете со мной.

Когда я сбежал по лестнице, Крылов сидел в машине. Проехали через весь город. Машина остановилась возле мрачного здания городской тюрьмы. Прошли длинными коридорами, пока не оказались в кабинете следователя. Два окна, выходящие во двор, закрыты металлическими сетками. В кабинете ничего лишнего. Письменный стол, несколько стульев.

— Будете вести протокол, — обратился Крылов к переводчику, — а вы, Володя, обратите внимание на внешний вид этого человека, постарайтесь хорошенько запомнить его приметы. А лучше всего — запишите их.

— Ваше имя? — спросил Крылов.

Переводчик повторил арестованному по-немецки.

— Ганс Виндлер. Я немец.

— Ганс Виндлер… Вас арестовали при переходе пограничной линии.

— Да…

— У вас были отобраны деньги — пятьдесят тысяч рублей и инструкция к диверсионным действиям. Для кого они были предназначены?

— Не знаю…

— Кому вы должны их передать?

Не поднимая головы, Виндлер ответил:

— Я ничего не знаю.

— Странно. Не для себя же вы несли инструкцию, в которой даются наставления для бандитских действий?

— Нет, не для себя.

— Для кого же?

— Этого я не знаю…

Крылов глубоко затянулся папиросой.

— Такой ответ нас не устраивает. Вы имеете право отказаться от показаний, но отвечать «не знаю»… это смешно. Веда для кого-то инструкция предназначена?

Виндлер молчал.

— Ну, так что же?

Виндлер сидел в той же позе. Плечи опущены. Волосы на лбу взмокли.

Крылов ждал. Немец должен был заговорить. Все улики налицо. Посидит, подумает и выложит все, что надо. Но в том-то и дело, что заговорить он должен не завтра и не послезавтра, а сегодня. Дорога каждая минута. Виндлер имеет прямое отношение к фашистской организации — в этом нет сомнений. Поэтому и нужно как можно скорее вытянуть из него все сведения.

— Значит, не хотите говорить? Тогда не будем терять время и прекратим допрос! — бросил Крылов.

Он встал, всем своим видом показывая, что допрос окончен.

— Объясните ему, что, отказываясь от дачи показаний, он усугубляет свою вину, тогда как откровенное признание будет принято во внимание советским судом и поможет облегчить его участь…

Переводчик объяснил. Глаза Виндлера растерянно заметались. Он смотрел то на Крылова, то на переводчика.

— Вы говорите правду? Я получу снисхождение?

— Я вас не обманываю.

Виндлер снова опустил голову. Еще больше сгорбился. Наступило томительное молчание. Все понимали, что происходит в душе этого человека.

— Хорошо. Я верю. Деньги и инструкцию я должен вручить руководителю организации Мергелису.

— Где вы должны вручить?

— У него на квартире.

— Адрес?

— Улица Франко, девять.

— Имеет ли условное название операция?

— Да, имеет. Операция называется «Фейерверк».

— Почему она получила такое название?

— Я точно не знаю. За границей стало известно, что организация раздобыла оружие. Она будет действовать.

— Так, — Крылов нахмурился. Подошел к столу, о чем-то размышляя. Положил недокуренную папиросу на край пепельницы и, подойдя почти вплотную к арестованному, спросил:

— Как вы встретитесь с Мергелисом? Знаете ли его в лицо?

— Нет.

— А он вас?

— Тоже не знает.

Крылов почему-то посмотрел в мою сторону. Чуть-чуть усмехнулся.

— Значит, должен быть пароль?

— У меня нет пароля.

— Послушайте, мы с вами условились говорить начистоту. Пароль должен быть.

Виндлер растерянно моргал. Пот катился по его лицу.

— Они меня уничтожат…

— Вот оно что! — рассмеялся Крылов… — Пока вы у нас, бояться вам нечего.

Виндлер усмехнулся.

— Был пароль?

— Да…

— Назовите!

— «Вам привет из Мюнхена».

— Что должен ответить Мергелис?

— «В Мюнхене я знаю только Вернера».

— Где вы должны жить?

— Это решит Мергелис.

— Сколько дней здесь пробудете?

— Девять или десять. С 29 апреля меня будут ждать на границе.

— Что вы должны доставить туда от Мергелиса?

— Пакет с образцами советских документов.

— Когда вам его вручат?

— В день моего ухода…

Крылов бегло просмотрел протокол допроса.

— Я думаю, на сегодня достаточно. — И обратился к Виндлеру: — Как вас кормят?

Немец сначала не понял. Потом вдруг расцвел в смущенной улыбке, забормотал слова благодарности, закивал головой:

— Гут, гут…

— Ну гут, так гут. Кстати, есть в этом городе у вас знакомые?

— Я здесь впервые. Никого не знаю.

— Хорошо.

Крылов вызвал конвоиров. Увидев их, Виндлер вдруг торопливо заговорил. Крылов дал знак конвоирам выйти.

— Он говорит, что имеет для вас еще некоторые ценные сведения, — сказал переводчик, — только это большой секрет. Очень большой секрет. Он хочет говорить с вами наедине.

— Скажите ему, пусть не опасается.

— Скоро будет война… — сказал Виндлер.

— Война?

— Гитлер стягивает войска. У нас в штабе говорят, что летом начнется война…

— Вы военный?

— Да, я окончил специальную школу.

— Рано оборвалась ваша карьера, — усмехнулся Крылов.

Виндлер в знак согласия уныло покачал головой.

Когда Виндлера увели, Крылов долго ходил по кабинету. По временам стягивал к переносице брови. Так он делал всегда, когда обдумывал решающий шаг… Я начал смутно догадываться о его планах, когда он попросил пригласить коменданта тюрьмы.

— Где одежда Виндлера? — спросил он коменданта.

— На складе. Мы оприходовали все его вещи.

— Распорядитесь, чтобы ее хорошенько продезинфицировали и почистили. Завтра все должно быть готово.

— Будет сделано, — Комендант откозырял и вышел.

Крылов остановился рядом со мной. Прикурил от зажигалки потухшую папиросу.

— Значит, операция «Фейерверк»? Отлично. А мы назовем ее по-своему. Как, Володя, подойдет название «Операция «Янтарь»?

— Пошлем к Мергелису «курьера»… Посмотрим, как он примет гостя…

Я проснулся, как от толчка. Взглянул на часы и разозлился. Спал, оказывается, всего три часа. Закрыл глаза. Принялся ровно дышать по системе йогов, но все напрасно — заснуть больше не мог.

Вчерашний день прошел в мучительных поисках. Вместе с «курьером» перебрали десятки вариантов. Отбрасывали один, придумывали другой, снова отбрасывали.

Для начала предположили, что «курьер» останется жить у Мергелиса. Как должен он вести себя в такой обстановке? Во-первых, его могут изолировать. Тогда придется искать сложные пути связи. Это был наихудший вариант, и его обсудили во всех подробностях. Расчет, однако, строился на том, что «курьер» будет чувствовать себя свободным и сможет совершать кратковременные прогулки по городу. Значит, с ним можно встретиться. Лучшее место встречи — магазин. Съездили в район проживания Мергелиса, не выходя из автомобиля, облюбовали две бакалейные лавки. Договорились о месте нескольких тайников.

Дом Мергелиса взяли под наблюдение, чтобы в случае перевода «курьера» на ночлег в другое место, наши работники знали, где он находится.

— Дальше ждать нельзя, — сказал Крылов, осматривая «курьера» со всех сторон. — Сегодня ночью отправитесь к Мергелису. Ну-ка, покажитесь!.. Да-а… Усы все же придется немного покрасить…

К двум часам ночи все было готово. «Курьер» получил толстую пачку денег и инструкцию. Крылов давал последние указания:

— Встречаться будете накоротке, три-четыре минуты. Много рассказать не сможете, поэтому информацию передавайте в письменном виде. Вот вам блокнот и ручка. Они заграничной фирмы… Если заметите хоть малейшее недоверие — бросайте все и приходите сюда.

Крылов стиснул руку «курьера»:

— Желаю удачи!

И вот рассвет! Что с «курьером»? Сегодня в 11.00 с ним встреча. Состоится ли? А вдруг провал? Вдруг нет его в живых?

В десять утра поступило первое сообщение: «курьер» ночевал у Мергелиса. В половине девятого он выходил на улицу. Несколько минут сидел на лавочке в саду. Был спокоен. Папиросу курил медленно…

У меня отлегло на душе. Все идет нормально. По договоренности «курьер» должен был выйти в сад, закурить папиросу. Если дела обстоят плохо — тут же ее бросить.

Без двадцати одиннадцать я сел в машину. Прибыть на место надо точно в условленное время. Ехать минут семь-восемь. Значит, еще рано. Но сидеть в бездействии не было сил. Попросил шофера доехать до набережной. Когда приехали, все еще оставалось десять минут. Я вышел из машины, пошел вдоль берега.

Покачивались травинки. На берегу сидел одинокий рыбак и сонно смотрел на поплавок. Рыба не клевала.

Все казалось странным: и неяркое, в облачном тумане, солнце, и сонный рыбак, и даже вялая рыба, не желающая брать наживку. Все было спокойно. И только я не мог найти себе места. И оттого, что никто вместе со мной не волновался, никто не знал, что творится у меня на душе, — было обидно.

Не доезжая одного квартала до бакалейной лавки, машина свернула в переулок, за углом притормозила, и я выпрыгнул. Машина тут же скрылась.

Было ровно одиннадцать. С другой стороны к магазину неторопливо шел высокий человек со щегольскими усиками. Он замедлил шаг, пропуская меня вперед.

Бакалейно-гастрономический магазин невелик. Застекленные полки наполнены снедью: крупа, колбаса, сахар.

Молодая продавщица взвешивала какие-то продукты двум женщинам. Они оживленно болтали. Я подошел к прилавку. Возле большого окна, служившего витриной, лежали папиросы и спички. Через окно просматривалась вся улица. Я взглянул, не следит ли кто за «курьером». Улица безлюдна.

Человек с усиками подошел ко мне и тихо, вполголоса, проговорил:

— Здравствуйте!

Я крепко пожал протянутую мне руку и тотчас же ощутил в своей руке свернутую бумагу.

— Живу у Мергелиса, — продолжал «курьер», — принял, как своего. О приходе курьера был предупрежден условным письмом… Узнал пока немного. Но Мергелис мне доверяет. Завтра увидимся снова здесь. Теперь я должен спешить.

Повернулся и вышел из магазина. А через несколько минут Дуйтис читал вслух сообщение «курьера»:

«Позвонил Мергелису. Долго ждал. Он спросил: «Кто?» Я сказал: «От Вернера». Он ответил: «Ждите». Открыл дверь. Стоял, держа руку в кармане. Спросил: «Что нужно?» — «Вам привет из Мюнхена», — сказал я. Подвел меня к свету, посмотрел в лицо. «В Мюнхене я знаю только Вернера». Затем ушел. Позвал меня. В комнате горел свет. Окно было завешено. «Как добрались?» Я сказал, что сидел несколько дней на границе. Русские усилили охрану. Мергелис взял деньги. Инструкцию долго читал. Оставил жить у себя».

— Устно ничего не добавил? — спросил Крылов.

— Он очень торопился.

— Что ж, будем ждать до завтра…

На другой день «курьер» докладывал:

«Мергелис сказал, что в банде 100 человек. На вооружении винтовки, гранаты, взрывчатка. Уверяет, что скоро будет война. Спрашивал у меня. Я подтвердил. Где находится оружие — не выяснил. Спрашивать опасно».

Сообщение от 26 апреля:

«Каждый день приходят свои. Прячет меня в соседнюю комнату. Оттуда все слышно. Решили сорвать первомайскую демонстрацию. Операция «Фейерверк». В разных частях города будут взрывы. Бросят гранаты в демонстрантов. Взорвут электростанцию. Ночью нападут на горсовет».

Наконец утром 28 апреля «курьер» передал самое ценное и самое тревожное сообщение:

«Завтра у Мергелиса совещание. Составят план, уточнят задания. Начало сбора в 20 часов. Семь человек придут с интервалом 15 — 20 минут.

Сегодня ночью ухожу за границу. Документы готовы. Будут сопровождать до границы два проводника. Оба вооружены. Переход границы в том же месте. Жду указаний. Назначаю дополнительное свидание с 15 до 17».

Последнее сообщение «курьера» всех взбудоражило. Как быть? Уйти сегодня же от Мергелиса. Но это — срыв совещания главарей.

А что произойдет, если «курьера» не удастся вырвать из рук проводников?

Крылов и Дуйтис, запершись в кабинете, срочно вырабатывали план действий.

В три часа я уже дежурил в знакомом переулке, неподалеку от бакалейной лавки. Время идет, а «курьера» нет. Вот прошел час. Стрелка медленно ползет дальше и дальше. Ходить по переулку неудобно. Кажется, что все прохожие обращают внимание. Что же делать? Неужели что-то случилось?

Наконец в половине пятого «курьер» показался.

— Ровно в полночь выходим, — заговорил он, поравнявшись со мной. — Сопровождают двое, я их видел. Ребята крепкие, мне с ними не справиться… Завтра собрание. Это точно. Разойдутся поздно ночью. Будет помогать дворник Тампель.

Он закончил и вопросительно посмотрел на меня. Я передал, как было приказано:

— Получите у Мергелиса документы и следуйте с проводниками. Никакого волнения. Никаких вопросов. Постарайтесь идти между ними в середине. Неподалеку от границы будете освобождены. Если возникнет перестрелка, старайтесь себя не выдать, ни малейшего повода для подозрений. Это необходимо для дела.

«Курьер» выслушал. Губы его чуть подрагивали.

— Все понял, — сказал он твердо. — Выполню, как приказано.

Вечером Крылов и Дуйтис куда-то уехали.

Около двенадцати ночи я хотел было идти в гостиницу, но неожиданно позвонил дежурный и сказал, что внизу меня ждет машина, за мной прислал Крылов.

Миновали центральную часть города, освещенную иллюминацией. Замелькали загородные дачи. Поля. Лес. Лучи фар осторожно обшаривали заросшую травой грунтовую дорогу.

Часа через полтора путь преградил человек в форме пограничника. Потребовал документы, потом попросил следовать за ним. В полной темноте мы шли несколько минут по тропинке. Только что прошел дождь, с деревьев капало. Тропинка была скользкой.

Наконец засветился огонек, и вскоре мы оказались в низкой бревенчатой избушке. На столе ярко горела керосиновая лампа, рядом стоял телефонный аппарат. Над картой склонились Крылов, Дуйтис и комбат в пограничной форме. Накурено и сильно пахнет керосином.

По сосредоточенному, хмурому лицу Крылова я вижу, что дела идут неважно. Дуйтис что-то объясняет ему, доказывает. Крылов молча слушает и бросает в банку с водой недокуренные папиросы. Комбат-пограничник внимательно следит за их разговором, изредка вставляет свои замечания.

— Да ты не волнуйся, Николай Федорович, мои ребята сделают все как надо. Мы их с Дударевым, — Дуйтис указал на комбата, — чуть не под каждым кустом распихали.

Зазвонил телефон. Сообщили, что на контрольном пункте пока тихо. Крылов прикрутил лампу и открыл дверь.

Через полчаса позвонили еще. Крылов выслушал, лицо его посветлело. Специальная группа докладывала:

— Трое неизвестных проследовали в контрольную зону. Ведем наблюдение.

Оставалось ждать. Молчали. Курили. Слышно было, как с крыши падают дождевые капли. Я не выдержал и вышел на улицу. В ночной тишине вершилось великое таинство рождения жизни. Теплый дождь перемешал все запахи цветущей земли, воздух загустел, стал упругим, вдыхать его было трудно, и от пьянящего его духа кружилась голова.

И снова подумал: «Как все же земля и все на ней цветущее безразличны к тому, что делают сейчас люди».

В избушке затрезвонил, заголосил телефон.

— Отлично! — кричал в трубку Крылов. — Доставьте его сюда!

Крылов положил трубку и некоторое время молчал, улыбаясь. Затем встал, развернул плечи и шутливо толкнул меня:

— Молодцы!

Вскоре раздался топот многих сапог, голоса. Пограничники ввели связанного человека. Весь он был в грязи. Рукав пиджака оторван. Крепкий мужик лет сорока.

— Товарищ майор государственной безопасности, трое неизвестных пытались перейти границу. Один убит. Одному удалось уйти и… как показал осмотр пограничной полосы, он перешел границу… — голос пограничника упал. — Этот задержан. Сопротивлялся, пришлось связать.

— Один все-таки ушел? — спросил недовольно Дуйтис.

Пограничник виновато развел руками.

— По-русски говоришь? — обратился Дуйтис к проводнику.

Тот поднял ненавидящие глаза:

— От меня ничего не добьетесь!

— Ладно… — махнул рукой Дуйтис и кивнул пограничникам: — Доставьте этого «героя» в город.

Проводника увели. А минут через десять снова послышался топот сапог и те же пограничники ввалились в избушку. Впереди всех шел сияющий «курьер». Пограничники втолкнули его в избушку и вышли. «Курьера» обступили.

Крылов, оглядывая его со всех сторон, смеялся:

— Зачем вы его задержали? Ему же смело можно идти на ту сторону! Вы только вглядитесь: от Виндлера не отличишь. А усы-то, усы-то! Не-ет, вы теперь их не сбривайте. Поглядите, какой красавец наш курьер Миша Скляревский!

Когда шум умолк, мы со Скляревским вышли на воздух и, закурив, долго молчали. Раньше, до операции, мы не были знакомы. И знали-то друг друга несколько дней. А так много уже было у нас общего, столько вместе пережили, что теперь, наконец, встретившись и имея право говорить сколько хочешь, мы как бы медлили, наслаждаясь обретенной свободой. Потом рассмеялись, начали вспоминать.

— Как усы твои пригодились! Хоть подкрашивать все же пришлось. Рыжеватые они у тебя.

— Сбрею. Ну их к дьяволу! — смеялся Скляревский.

Когда уже под утро все мы — Крылов, Дуйтис, Скляревский и я — вернулись в город, дежуривший по управлению лейтенант государственной безопасности, смущаясь и робея, доложил Дуйтису, что нарушитель, задержанный пограничниками, по дороге сбежал.

Везли его в грузовике. Ему удалось развязать руки и при въезде в город он выпрыгнул из фургона.

Дежурный, вероятно, как и я, ожидал, что будет разгон. Но вместо этого Дуйтис переглянулся с Крыловым и беззлобно сказал:

— Ах, раззявы, упустили!

На лице дежурного застыло недоумение.

В это же время на другом конце города, как и предполагали Крылов и Дуйтис, происходило следующее.

Мергелис, спавший на диване, услышал стук в дверь. Быстро встал, спросил кто и, узнав голос, открыл. В комнату ввалился тяжело дышавший Ярелс. Пройдя несколько шагов и натолкнувшись на диван, Ярелс, ни слова не говоря, повалился на него, с хрипом глотая воздух.

— Ну что? Как дела? Удачно? — кинулся к нему Мергелис.

— А-а… — хрипел Ярелс.

— Да говори же ты! Что с Виндлером?

— Все нормально. Виндлер там. Он-то перешел. А вот Скрипач! Погиб парень…

— Да что же случилось?

— Что, что… Нарвались на засаду. Виндлер побежал. Мы стали отбиваться. Отстреливались… Что мы вдвоем-то? Меня скрутили. Скрипача в перестрелке — в голову…

— Насмерть?

— Даже не вскрикнул…

— Ай-яй-яй! А ты-то как?

— Повезло мне. И сам не верю. Считал, что кончено… Посадили в машину. Я веревки потихоньку развязал и выпрыгнул… Уже перед самым городом. О, матерь божья!

Мергелис вздохнул. Посидели молча.

— Значит, Виндлера переправили? Это точно? Его не поймали?

— Точно! Сам слышал, как пограничник докладывал: одному, говорит, удалось уйти. И следы на пограничной полосе, говорит, видели.

— Ну и слава богу. Ну и хорошо… Все, значит, в порядке. Упокой, боже, душу Скрипача! Хороший был парень!

Солнце медленно перевалило за полдень. В управлении спокойно, как в самый обычный день. Ни суматохи, ни толкотни. Все, что можно продумать, было продумано. Ждали вечера. Операция «Янтарь» вступала в кульминационную фазу.

В 22 часа было установлено: к Мергелису прошли все семь человек. Воинское подразделение оцепило квартал. Перед бойцами стояла нелегкая задача — ни единого выстрела не должно прозвучать.

И снова помог «курьер» — Скляревский. Находясь у Мергелиса, он краем уха услышал о дворнике Тампеле, который, как и прежде, должен был охранять покой собравшихся главарей.

— Начинать надо именно с этого типа, — говорил Крылов. — Обратите внимание — при хищении гранат и взрывчатки тоже был замечен дворник. Совпадение вряд ли случайно.

Совещание могло окончиться быстро. Не теряя времени, Жольдас с двумя работниками незаметно подошел к двери дворника, жившего по соседству с Мергелисом. Постучали. Тот, предполагая, что пришли свои, открыл. Его скрутили, заткнули рот.

Ждали около часа. На улице стемнело. Дворник лежал на полу и тяжело дышал. Жольдас и его помощники заняли позицию возле дверей. Наконец послышался условный стук в дверь. Жольдас открыл. Неизвестный вошел смело. Сразу видно: он здесь не впервые. Его схватили, надели наручники.

Из окон Мергелиса было видно, что все в порядке: появился в белом переднике дворник, рядом с ним фигура в сером. Это член совещания. Вышли на улицу. Осмотрелись. Дворник сел на скамейку, а его спутник быстро пошел налево. На массивной фигуре Тампеля при слабом свете уличного фонаря отчетливо был виден белый передник.

Минуты через две дворник поднял руку. От Мергелиса вышел следующий участник совещания. Дворник указал ему направо. Человек пошел, не оглядываясь.

На перекрестке его ждали. Он не успел даже вскрикнуть.

Неподалеку в переулке стоял крытый автомобиль. Задержанных увозили и передавали следователям. У каждого были обнаружены списки членов фашистских отрядов.

Проводив гостей, Мергелис лег спать. Свет погас. Теперь оставалось лишь потревожить сон фюрера банды. Но как? Вдруг откроет стрельбу? Крылов решил использовать все того же дворника Тампеля, только теперь уже настоящего. Жольдас снял с себя передник, теплое пальто. Роль дворника он сыграл отлично. Правда, для массивности под пальто пришлось надеть телогрейку и, пока Жольдас распределял участников совещания налево и направо, он здорово взмок.

Тампеля развязали, велели одеться.

— Все члены совещания видели вас на скамейке, — переводил слова Крылова Жольдас. — Они будут считать вас предателем.

— Я был здесь…

— Нет, вы были на скамейке.

Дворник сердито сопел.

— Мы давно вами интересуемся. Нам хорошо известно ваше участие в ограблении склада. Где находится взрывчатка?..

— У Рейтера…

— Где именно?

— Этого я не знаю.

— Ладно. А сейчас одевайтесь. Пойдете к Мергелису.

Подошли к дверям. Тампель позвонил. Было тихо. Мергелис, казалось, действительно спал. Позвонили еще.

— Вильмар, ты? — послышался вдруг голос.

— Я, — ответил дворник.

Дверь приоткрылась. Ее распахнули, схватили Мергелиса за руки. Это был пожилой человек, почти старик. Его даже не стали связывать.

Итак, с гнездом покончено. Но оставались еще Рейтер с Крюгером, не найдено было оружие. Все пойманные утверждали, что взрывчатка находится у Рейтера, но где — никто не говорил.

К Рейтеру отправился небольшой вооруженный отряд во главе с неутомимым Жольдасом, действовавшим сегодня особенно отважно и находчиво. Взять Крюгера он считал своим прямым долгом.

Начинало светать. Легкие тучки бежали по небу. Вот и дом Рейтера. Рейтер оказался сговорчивее, чем предполагали. Увидев вооруженных людей и смекнув, что, может быть, удастся скрыть Крюгера и местонахождение оружия, он сразу же открыл дверь.

— Где Крюгер? — спросил сурово Жольдас.

Хозяин удивленно округлил глаза.

— Никакого Крюгера я не знаю. Не верите — ищите сами.

— Поищем, — сказал Жольдас.

Обшарили чердак, погреб, все пристройки. Крюгера нигде не было.

Жольдас отодвинул кухонный стол. Посветил фонариком. Поперек половиц виднелась едва заметная черточка. Крышка подполья!

С помощью топора бойцы подняли крышку. Боязливо отошли в сторону.

— Он здесь! — сказал Жольдас — Я его по запаху чую.

И в тот же миг ударил выстрел. Пуля врезалась в печь, брызнув глиняной крошкой, отскочила в стену. Все кинулись на пол.

— А-а, собака, ты так!

Жольдас прыгнул в подполье. Навстречу ему треснул выстрел. Послышался чей-то сдавленный крик. Глухой удар… Еще удар… Я ринулся в подполье. Но моя помощь была уже не нужна. Жольдас справился сам. Дюжий мужчина, едва ли не вдвое здоровее Жольдаса, лежал вниз лицом.

А на дворе и в перелеске пограничники с собаками, натренированными на поисках тайников, уже исследовали метр за метром.

Всходило солнце, когда один из пограничников, сдерживая рвущуюся овчарку, вернулся из перелеска и сообщил:

— Аракс знает свое дело. В лесу погребок. Там и есть оружие. Так ведь, дед? — обратился с улыбкой он к Рейтеру…

Рейтер встал. Дверь в комнаты, где находилась жена и внуки Рейтера, была приоткрыта. Он мог с ними проститься, но не захотел. Ненависть к противнику и недовольство собой подавили все остальные чувства. Молча шагнул через порог.

К середине дня 30 апреля операция «Янтарь» была закончена. Сотрудники валились с ног. Но что усталость рядом с победой над врагом! Банда перестала существовать. И это накануне такого дня. Завтра — Первое мая! Выходите, люди, смело на улицу, пойте, веселитесь. Ничто вам отныне не угрожает.

Вечером 1 мая, укладывая чемодан, я подошел к окну. В открытую форточку доносились песни, нестройный шум веселой уличной толпы. И вдруг оттуда, где высились готические шпили соборов, взлетела ракета, другая — целый сноп разноцветных огней.

— Смотрите! — невольно воскликнул я.

Крылов подошел к окну.

— Вот он, фейерверк-то. Красиво, черт побери, а!

Когда погасли цветастые фонтаны, я подумал: «Вот и все. Завтра домой!» Чем больше я думал, тем яснее представлялось мне искусство Крылова. «Ну, а я, какова моя роль? Зачем он взял меня с собой? Научить! Развеять романтику, приобщить к большому делу!»

Теперь неважен был вопрос о собственной роли: что бы я ни сделал, все в интересах Родины!

А романтика? Была и романтика, как смотреть. Кропотливый упорный труд на благо народа — в этом главное!

---

Пароход «Фомин» приближался к иранскому порту Пехлеви. Берега уже вырисовывались сквозь пелену дождя. Еще несколько километров в сторону синевших гор, и «Фомин» остановился. Здесь надо было ждать иранского лоцмана. Пароход, словно прокашливаясь, издал несколько отрывистых хрипов и протяжно загудел.

Начинало штормить, море посерело, мимо с тревожным криком пронеслась стая чаек. Капитан опасался, что надвигающаяся непогода может помешать выезду лоцмана. Но вот донесся ответный гудок. Ветхая моторная лодка то поднималась на гребнях волн, то стремительно опускалась вниз. Казалось, что утлая посудина вот-вот зачерпнет воды и пойдет ко дну. Однако этого не случилось. Моторка целой и невредимой подошла к правому борту. Лоцман — высокий сухопарый старик ловко поднялся по трапу и прошел на капитанский мостик.

Через несколько минут судно двинулось к порту.

На правом берегу Пехлевийского залива раскинулся городок с невысокими домами среди вечнозеленых апельсиновых садов. Кое-где, словно оборванцы среди праздничной толпы, виднелись по-осеннему оголенные тутовые деревья, яблони.

На противоположной, Казьянской стороне тянулись приземистые здания складов и служб порта. За ними жилые дома, гостиницы, лавки, составляющие несколько улочек. Их соединял с городом широкий мост, перекинутый через залив.

«Фомин» пришвартовался к каменной стенке причала. На судно поднялись полицейские, таможенные чиновники. После досмотра пассажиры столпились внизу у трапа. В толпе резко выделялась группа белокурых молодых людей в штатских костюмах, но с явно военной выправкой. Они громко говорили по-немецки, делились впечатлениями о морском путешествии — ночью пароход изрядно покачало.

Среди пассажиров было много деловых людей из разных стран, ехавших в Иран транзитом через СССР. К трапу подошел иранский чиновник и пригласил всех в таможню. Один из пассажиров, голубоглазый блондин лет тридцати пяти, с продолговатым лицом, чуть отстал. Он с интересом рассматривал толпу грузчиков в одежде из мешковины, напоминавших репинских бурлаков.

В таможенном зале вдоль длинной стойки, на которой лентой уложили чемоданы, выстроилась очередь. Таможенники просматривали. багаж. Очень скоро эта процедура была закончена. Последняя задержка перед выходом в город — просмотр документов.

Взяв из рук пассажира, заинтересовавшегося грузчиками, паспорт с выдавленным на обложке гербом Советского Союза, полицейский офицер прочел вполголоса:

— Сергеев Яков Васильевич, счетный работник Торгового представительства СССР в Иране, — и, помедлив, как бы нехотя, вернул паспорт Сергееву. Если бы его власть — полицейский отправлял бы любого прибывшего из большевистской страны обратно на пароход.

Выйдя в город, Сергеев пошел в сторону гостиницы: как сказали в таможне, там обычно стоят такси.

Небольшой портовый городок был очень оживлен. Бродячие торговцы, заполнившие улицы, громко предлагали купить диких уток, рыбу, апельсины. Казалось, к прибытию парохода все немногочисленное население городка вынесло продавать, что имело.

Не успел Сергеев подойти к гостинице, как из толпы вынырнул вихрастый мальчишка, схватил чемодан и потащил его к такси, стоявшему неподалеку.

— Куда вам, арбаб? [хозяин (перс.)] — спросил по-персидски мальчишка постарше, сидевший за рулем изрядно потрепанного «ситроена».

— В Тегеран.

— Садитесь. Машина как раз оттуда. Домчимся со скоростью «мессершмитта».

Второй парнишка уже укладывал чемодан в багажник.

Сергеев с недоверчивой улыбкой посмотрел на ветхий «ситроен». Но что-то в задорной похвальбе таксиста подкупало его, и, дав несколько кран [иранская монета (перс.)] бойкому посреднику, Сергеев сел в машину.

«Война началась только несколько месяцев назад, далеко в Европе, а слава «мессершмиттов» уже дошла сюда», — подумал он, устраиваясь на сиденье.

«Ситроен» сорвался с места и быстро помчался к шоссе.

Лишь только машина очутилась на асфальтовой полосе, мокрой от дождя, как таксист залился веселой песенкой. Видимо, он был доволен, что не пришлось возвращаться домой порожняком. Скоро миновали город Решт. Незаметно очутились на перевале. Дорога вилась в ущелье вокруг покрытых лесом гор. С одного края горы поднимались к облакам, а с другого почти отвесно обрывались глубоко вниз. Со дна ущелья доносился рокот бурной реки. У первой же попавшейся чайханы пришлось остановиться, требовалось долить воды в радиатор. Сергеев с интересом рассматривал стоявший рядом автобус оранжевого цвета. На его крыше торчал огромный горб из чемоданов, мешков, ящиков с крякающими утками и кудахтающими курами. Но внимание Сергеева отвлек заунывный звон колоколов. Показался караван «кораблей пустыни». На макушке головного верблюда было нечто вроде султана из разноцветной шерстяной пряжи, а на шее — ожерелье из колокольчиков: меньший внутри большего. Цепь состояла из семи колоколов, самый большой из которых был с игрушечное ведерко. Не успел караван пройти, как мальчуган, управившись с радиатором, нажал на акселератор, и машина, дребезжа старым кузовом, помчалась дальше.

К концу дня «ситроен» въезжал в северную часть Тегерана, отстроенную на европейский лад. Трех-четырехэтажные дома с большими окнами, широкие асфальтированные улицы, площади, памятники. По улицам рядом с машинами последних марок ползли фаэтоны, тянулись вереницы груженых ослов, караваны верблюдов. Двугорбые великаны угрюмо и сосредоточенно вышагивали, словно раздумывая, зачем это их стародавние дороги покрыли твердым, неудобным асфальтом.

«Ситроен» остановился у гостиницы «Надери». Идти в торгпредство было уже поздно, и Сергеев, сняв номер, с удовольствием растянулся на диване.

Утром, дойдя до самого оживленного перекрестка Тегерана, где сходятся торговый Лалезар и фешенебельный Истамбули, Сергеев свернул на Лалезар (Луг тюльпанов). Несмотря на такое поэтическое название, на улице не было ни цветов, ни зелени, но выглядела она весело. Бесчисленные витрины, заполненные всевозможными товарами, начиная от тканей и кончая драгоценностями, отливали всеми цветами радуги. Но вот яркая, красочная полоска Лалезара пройдена. Сергеев вышел в район Паминара, где помещалось торгпредство. Искать долго не пришлось. Через несколько минут он поднимался на второй этаж. Занятия уже начались. В коридоре было много посетителей — все больше местные купцы.

Сергеев остановился у дверей кабинета с табличкой: «Главный бухгалтер Л. А. Загоруйко» и постучал.

— Войдите, — звонким голосом отозвались из кабинета.

Сергеев вошел и в нерешительности остановился у дверей. Он ожидал увидеть маститого финансиста. Каково же было его удивление, когда ему навстречу встала из-за стола миловидная девушка лет двадцати пяти. Сергеев сказал, что ему нужен главный бухгалтер, девушка шагнула в его сторону и, протянув руку, представилась:

— Главный бухгалтер, Загоруйко Лидия Александровна. Присаживайтесь, чем могу быть полезна? — официальным тоном закончила она, уловив во взгляде вошедшего удивление.

— Сергеев Яков Васильевич, прибыл в ваше распоряжение, работать бухгалтером.

Лицо Лидии Александровны моментально преобразилось.

— Вы из Москвы? Из наркомата?

— Нет, я бакинец, — сказал Сергеев и тяжело опустился на стул.

— Да-а? — разочарованно протянула девушка.

Наступила небольшая пауза.

— Что нового в Баку? — поспешила Лидия Александровна заполнить брешь в разговоре. — Так приятно встретить человека, только что приехавшего с Родины. Я пробыла в Баку всего несколько часов по пути сюда полгода назад, но город успел мне понравиться.

— Баку хорошеет, благоустраивается.

Он считал, что такого ответа вполне достаточно. Не будешь же рассказывать, что с тех пор, как она была в Баку, недалеко от Сабунчинского вокзала возвели несколько красивых домов, что благоустроен городской парк и прочее и прочее. Ведь она не знает города.

— А я сразу узнала, что вы из Союза. Наши мужчины, как правило, приезжают в синих костюмах из бостона, — улыбнулась Лидия Александровна.

— Там, где экипируют, это самые приличные костюмы, — пробурчал Сергеев, окинув взглядом свою синюю тройку.

Разговора не получалось.

— Где вы остановились… Яков Васильевич?

— В гостинице «Надери».

— Я сегодня же представлю вас нашему завхозу. У него много знакомых среди местных, он найдет вам удобную квартиру. Вы один или с семьей?

— У меня нет семьи.

— На первое время для общей ориентировки вам придется ознакомиться с конъюнктурой местного рынка, с заключенными договорами. Просмотрите потом отчет за прошлый, 1939 год. Затем уже перейдете к конкретным вопросам, которыми придется заниматься вам.

Лидия Александровна довольно подробно объяснила, из чего будут складываться его обязанности. Сергеев с удовлетворением отметил, что дело Лидия Александровна знает отлично. Закончив, она встала из-за стола. Поднялся с места и Сергеев.

— Пойдемте, я представлю вас руководству представительства, а потом познакомлю с коллективом бухгалтерии.

Они вышли из кабинета.

— Вот, Ганс, полюбуйся, до чего обнаглели местные писаки, — громоздкий длинноволосый блондин, уже переступивший сорокалетний рубеж, встал из-за журнального столика и протянул своему собеседнику иранскую газету.

— Макс, ты от волнения забыл даже, что я не читаю по-персидски.

— Давай прочту, — и Макс, как назвал его собеседник, германский посланник в Иране фон Эттель, стал медленно, с трудом, переводить газетную заметку на немецкий язык:

«Наша родина словно оккупирована немецкими войсками, переодетыми в штатское. Видит аллах, нет ни одной отрасли политической и экономической жизни страны, где не сидели бы немецкие советники, консультанты. Вряд ли осталась хоть одна немецкая фирма, которая не имела бы у нас представительства со штатом, не уступающим своим главным конторам. Секрет полишинеля то, что большинство этих советников и доверенных фирм ведут здесь политическую работу, будоражат нашу жизнь…»

— Ну, хватит, — и фон Эттель со злостью смял газету и бросил ее в корзинку. — Ты понимаешь, Ганс, как мешает подобная писанина расширению нашего влияния в Иране.

Фон Эттель замолчал, задумчиво двигая по столу коробку с сигарами.

— Макс, ты позвал меня только для того, чтобы прочесть эту заметку?

— Я начал с нее потому, что целый день нахожусь под впечатлением утреннего неприятного разговора в министерстве иностранных дел Ирана по поводу распущенности местной прессы. А полчаса тому назад получил неприятную радиограмму из Берлина. Винклер опять требует ускорить подготовку агентуры для вывода в Закавказье, Среднюю Азию. Это уже упрек тебе, Ганс.

Собеседник фон Эттеля, тучный старик лет шестидесяти с совершенно лысой головой, довольно проворно для его комплекции поднялся с низкого кресла и отошел к окну. Облокотившись на подоконник, он разразился гневной тирадой:

— Этот нажим генерала Винклера — результат личной неприязни ко мне. Говорят, он как-то за бутылкой шотландского виски сказал: «Старикашку фон Шёнгаузена сотру в порошок». По милости Винклера я очутился в роли секретаря посольства в этой дыре.

— Но, Ганс, я думал — ты доволен, что работаешь со мной. Разве можно придавать значение должности, которая тебя прикрывает? Для меня ты — старый опытный разведчик, выполняющий очень важную миссию.

— Только наша дружба удерживает меня здесь, — проворчал Шёнгаузен.

— Ты мне никогда не рассказывал, что у вас произошло с Винклером.

— Он пытался подмять меня, сделать слепым исполнителем своих бредовых идей, а я дал ему понять, что он выскочка, солдафон и ни черта не понимает в разведывательном деле.

— Ты несносен. Зачем портить отношения с человеком, от которого в какой-то мере зависишь! К тому же, прости, но на правах друга скажу откровенно, ты не объективен. Винклер, конечно, недостаточно опытен, но не дурак. Думаю, все дело в том, что он занял должность, на которую претендовал ты.

— Безотносительно к этому он глуп как пробка. Подумай только, этот кретин взялся инструктировать меня, когда я ехал сюда. Он битый час весьма туманными намеками давал понять, что все наши операции завершатся походом на Восток. Как будто я не с ним вместе работал над одним из разделов плана Барбаросса. Зная, что я прекрасно ориентируюсь в нашей политике на Ближнем и Среднем Востоке, он нудно растолковывал мне, что основная цель — склонить Иран на военный союз с нами, а затем использовать его территорию для захвата Индии, иракской нефти и для военных действий против России. Особенно долго и путано он распространялся о том, как я должен организовать диверсии в Баку. Я не выдержал и дал ему понять, что не нуждаюсь в разъяснениях прописных истин.

— Лучше было бы промолчать. Он будет теперь все более и более требователен.

— Мы сделали достаточно. У нас уже есть школы с опытными инструкторами для подготовки агентуры, есть агентура. В ближайшие дни начнем ее переброску в Россию.

— Да, но Винклер беспокоится о резиденте в Баку.

— Я представил кандидатуры из русских эмигрантов, но Винклер требует, чтобы это были советские люди, пользующиеся доверием у себя на родине. Что же мне — ехать в Россию и подбирать там человека?

— Ты не прав, Ганс Это можно сделать, не выезжая отсюда. Тебя не надо учить — как.

— Макс, ты просто сегодня не в духе. У меня в кабинете Геккерт. Пойду закончу с ним, а потом вернусь. Я тебя подробно проинформирую о наших перспективах, а потом, как всегда, сыграем партию на бильярде.

Сергеев свернул на Шахреза. Широкая асфальтовая полоса проспекта делила на два ряда каменные коробки домов, творчество архитекторов третьего рейха, наводнивших Иран. Видневшиеся позади купола мечетей, стройные минареты резко контрастировали с этими казенного вида строениями.

Время приближалось к полудню, солнце пекло немилосердно.

У магазина с зеленой вывеской, на которой красивой арабской вязью было написано, что торгуют здесь галантереей и что это заведение принадлежит купцу Мусе Амири, Сергеев остановился. Из магазина вышел невысокого роста иранец лет пятидесяти, полный, румяный, с большим мясистым носом. Редкие волосы, крашенные хной, отливали на солнце багрянцем.

— Агаи [господин (перс.)] Сергеев, очень рад. Дом, который мы должны посетить, — здесь недалеко, а это магазин моего двоюродного брата, — выпалил скороговоркой толстяк и поспешно увлек Якова Васильевича от магазина, словно боясь, что он зайдет туда.

— Очень благодарен, агаи Ходжа Али, за ваши хлопоты.

— Я много обязан господину Демидову. Раз он попросил помочь вам, я рад тем самым услужить и ему. — Ходжа Али начал распространяться о своем уважении к управляющему хозяйством представительства.

Сергеев вспомнил, что Демидов назвал Ходжа Али захудалым купчишкой и рассказал, как он подвизается среди иранских предпринимателей, имеющих дела с торгпредством. Ходжа Али выступал в роли посредника, но иногда и сам был непрочь приобрести небольшую партию товара. Он долго жил в Советском Союзе, имел в Баку в период нэпа контору по сбыту сухофруктов, импортируемых из Ирана. Был он очень ловок и предприимчив, отлично владел русским языком и слыл образованным человеком. Он действительно был довольно начитан. Хорошо знал поэзию Хайяма, Саади, Хафиза. На память цитировал большие отрывки из их произведений, помнил массу пословиц, афоризмов. Сергеев улыбнулся, вспомнив, что Демидов, много читавший об Иране, рассказывая о Ходжа Али, даже привел на память слова дальнего родственника А. С. Пушкина — Ганнибала, долго жившего в Тегеране. Ганнибал писал:

«Поэзия в Иране неразрывно связана с повседневной жизнью народа, слита с нею воедино, на каждый случай жизни у перса всегда готова любимая цитата. Существует некий цикл излюбленных персидским народом цитат. Они известны в стране каждому: повторяют их с любовью старики и юноши, бедняки и богачи, ученые мудрецы и погонщики верблюдов».

По словам Демидова, Ходжа Али превосходил самых запасливых. Недаром он получил к своему имени приставку Ходжа, дававшуюся обычно потомкам халифов. Он никакого отношения к главам мусульманских государств не имел, тем не менее его называли Ходжа, видимо, потому, что начитанность на Востоке издавна считалась привилегией знатных.

— Я думаю, вы будете довольны, агаи Сергеев. Хозяин дома очень приличный человек.

Ходжа Али остановился.

— Вот сюда, за угол, — махнул он рукой направо.

Они свернули на боковую улочку. Сразу за первым домом, выходящим на проспект, пошли убогие жилища с высокими глинобитными заборами. У двухэтажного здания с застекленным балконом Ходжа Али остановился.

— Вот этот дом. Недалеко от проспекта и довольно приличный, его, как видите, не спрятали за забор, — сказал он и дернул за кусок проволоки, висевшей на калитке. Где-то далеко во дворе зазвенел колокольчик.

Не прошло и минуты, как подросток лет четырнадцати открыл калитку. За это время Ходжа Али успел перечислить все достоинства предлагаемой квартиры. Вошли во двор. Густые кроны платанов прикрывали дворик от знойных лучей солнца.

Квартира из двух небольших комнат была недавно отремонтирована. Ей принадлежал балкон, выходящий на улицу. Мебель состояла из кровати, стола и нескольких стульев. Остальное заменяли многочисленные ниши в стонах, где в восточных домах хранится все, что кладут в шкафы, серванты, на этажерки.

Хозяин — тощий почтовый чиновник, в засаленном костюме и гиве [матерчатая обувь без задников (перс.)] на босу ногу, низко кланялся гостям.

После того как Сергеев осмотрел комнаты, Ходжа Али назвал цену, совершенно игнорируя хозяина, безмолвно стоявшего рядом. Плата была невысокой, квартира понравилась, и Сергеев дал согласие.

— Да приму я на себя твои горести, — сказал хозяин Сергееву.

— Смотри, Дадаш, чтобы не получилось, как говорят у нас: «Показываешь пшеницу, а продаешь ячмень».

— Клянусь твоей головой, Ходжа Али, все будет в порядке, — низко поклонился ему хозяин.

Сергеев не стал затягивать переезд из гостиницы на квартиру. Это заняло у него не больше часа. Вслед за новоселом появился Ходжа Али в сопровождении двух носильщиков. Они принесли радиоприемник и одеяло в шелковом чехле. Ходжа Али подошел к кровати, сбросил с нее хозяйское одеяло, постелил свое. Появился владелец дома со столиком, поставил его в простенке, на него установил приемник.

— Как я должен оплатить эту услугу, агаи Ходжа Али? — спросил Сергеев.

— Какая услуга? Через несколько месяцев приобретете все эти вещи сами, а мои вернете. Ваша благодарность будет для меня наградой.

— Нет, агаи Ходжа Али, я не могу принять это безвозмездно. Вы поставили меня в затруднительное положение.

— За добро, сделанное людям, аллах воздаст во много раз больше, — улыбнулся Ходжа Али. — Вы гость. По нашим обычаям, я обязан помочь. Откажетесь — обидите. Когда-нибудь вы тоже сделаете мне одолжение. Эти вещи лишние у меня в доме. Я не причинил себе никаких неудобств. Идя к вам, мысленно даже сравнил себя с купцом, который «пролитое масло пожертвовал на лампаду в гробницу Имам-заде», — и Ходжа Али звонко рассмеялся.

В торгпредстве шел ремонт, и Сергееву пришлось работать в большой комнате, сплошь заставленной столами. Там разместилась бухгалтерия и часть планового сектора. Стоял стрекот арифмометров, стук костяшек счет, а в одном из углов, словно вперегонки, трещали две пишущие машинки. Даже в кабинет Лидии Александровны поставили стол заведующего плановым сектором, но он был в командировке и на его месте сидела одна из экономистов — Оля Кузина, веснушчатая и курносая девушка лет двадцати двух. Она вместе с Лидией Александровной снимала в городе квартиру.

Оля неожиданно перестала щелкать на счетах и сказала:

— Лида, а новый бухгалтер — интересный мужчина. Орлиный нос и точеные черты лица, он похож на патриция. Такой важный, сосредоточенный, мало с кем говорит…

Лидия Александровна рассмеялась:

— Что это тебе пришло в голову такое историческое сравнение?

— Я вчера только закончила «Спартака».

— Ну, тогда понятно. Патриций не патриций, а лицо у него интеллигентное, умные и печальные глаза. А вообще мне кажется, не такой уж он важный и молчаливый, может быть, еще стесняется, кругом новые люди. Кстати, Оля, если тебе не трудно, попроси его зайти ко мне. Надо узнать, как он устроился.

Оля отодвинула счеты.

— Лида, я зайду к Наташе, хочу договориться о завтрашней поездке на посольскую дачу в Заргянде.

Лидия Александровна молча кивнула головой. Оля вышла.

— Как вы устроились, Яков Васильевич? — спросила Лидия Александровна вошедшего Сергеева. — Садитесь.

— Сносно, хотя есть большое «но», — сказал Сергеев. — По вечерам в течение часа или двух из соседней комнаты несется детский визг и плач, словно туда собрали всех мальчишек и девчонок с ближайших улиц и лупят их. Затем все стихает и дом погружается в полнейшее безмолвие.

— Вы спрашивали у хозяина, в чем дело?

— Конечно. Он разводит руками: «Спать детей укладываем», — говорит. Я уж не спросил, сколько же у него детей.

— Надо менять квартиру.

— Я думаю об этом. И далековато от торгпредства.

— Успели посмотреть город?

— Никак не соберусь. Да и трудно пока ориентируюсь.

— Если хотите, покажу вам музей, — как-то торопливо сказала Лидия Александровна и смутилась. — Я уже была в Этнографическом, в Музее изящных искусств и драгоценностей. Но я с удовольствием побываю там еще раз.

— Буду благодарен, — сухо ответил Сергееве.

Лидия Александровна поспешила заговорить о делах. Украдкой она рассматривала Сергеева.

О нем мало было известно. В кабинете заместителя торгпреда он рассказывал, что служил в армии, но после тяжелого ранения на финском фронте принужден был демобилизоваться. Был ли он женат? Какое ранение ему пришлось перенести? И много еще других вопросов хотелось задать Лидии Александровне. Почему, собственно, она так заинтересовалась этим человеком? Обычное женское любопытство? Но однажды она поймала себя на том, что подсчитывает, сколько дней осталось до воскресенья, когда они условились пойти в Музей изящных искусств.

Когда начальник отдела НКГБ Азербайджана Кулиев, смуглый курчавый сорокалетний крепыш, вошел в кабинет заместителя наркома Румянцева, тот стоял у окна и смотрел на улицу, привлеченный редким для Баку явлением — в ноябре шел дождь со снегом.

— Это вы, Мехти Джафарович, садитесь. Я как раз хотел обсудить с вами один вопрос. — Румянцев направился к своему столу: — Обратили внимание на погоду?

— Что-то невероятное.

— А не чувствуете по фактам, с которыми мы сталкиваемся, что ближайшее время принесет нам еще более невероятное, только не из области погоды.

— Да, Сергей Владимирович, время тревожное.

Мехти Джафарович вынул из папки и разложил небольшую схему, вычерченную карандашом.

— Вижу, догадались, какой именно вопрос меня интересует, — улыбнулся Румянцев.

— Для наглядности я решил по всем нашим данным составить схему. Так быстрее можно разобраться в деятельности немецкой разведки в Иране.

— Добро, добро, — приговаривал Румянцев, рассматривая схему.

— Все коричневые нити тянутся к посланнику фон Эттелю. Его ближайший подручный — фон Шёнгаузен, прячущийся за скромной должностью секретаря. А это школы подготовки шпионов, которых собираются забросить к нам, — указал Кулиев на несколько кружочков на схеме. Школы расположены в провинциальных городах Ирана.

— А что мы знаем о людях?

— Прочту несколько ориентировок из Москвы об основных фигурах, — и Кулиев вынул из папки документ.

Ганс Эрих фон Шёнгаузен, — читал Кулиев, — происходит из родовитой дворянской семьи. Еще до первой империалистической войны служил в германской разведке под руководством полковника Николаи, попал туда по протекции последнего, которому приходится дальним родственником. Считался одним из перспективных офицеров разведки. Принимал участие во многих крупных делах. В начале тридцатых годов претендовал на пост заместителя руководителя разведки. После прихода к власти Гитлера шансы Шёнгаузена занять эту должность значительно снизились. Соответственно спала и его активность в делах. Адмирал Канарис, назначенный начальником разведки в 1935 году, невзлюбил Шёнгаузена и поспешил упрятать его в одно из арабских княжеств на побережье Персидского залива. Используя родственные связи среди лиц, близких к нацистским верхам, Шёнгаузену удалось перебраться в Тегеран, но путь в Берлин ему закрыт. Тяготится своим пребыванием в Иране, часто говорит об отставке, но не предпринимает никаких шагов в этом отношении, опасаясь, что отставку не примут, а пошлют в действующую армию. Любит прикидываться простаком, но хитер и жесток. Дружит с германским посланником в Иране фон Эттелем, под руководством которого работает. Их дружба началась в Париже в тридцатых годах. Сблизило их увлечение злачными местами Монмартра.

— Видно, Шёнгаузен старый волк, — заметил Сергей Владимирович.

Геккерт Отто — ближайший помощник фон Шёнгаузена — сын мюнхенского заводчика. Отец Геккерта имел до 1933 года небольшое пивоваренное заведение. После прихода к власти фашистов стал быстро богатеть и превратил свое заведение в большой завод. Во многом помогала ему сестра жены Лия Кугель, сожительница Гиммлера. Она устраивала выгодные государственные подряды, прибыль от которых Геккерт-отец использовал для расширения своего предприятия. Отто Геккерт, воспитанник штурмовых отрядов, проявлял особую жестокость в еврейских погромах, чем обратил на себя внимание главарей штурмовиков. Направлен на работу в аппарат Канариса в порядке укрепления его молодыми, подающими надежды кадрами, однако недостаточно подготовлен для этой работы, хотя отказать ему в сообразительности и энергии нельзя.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошел молодой человек с объемистой папкой.

— Срочная телеграмма, товарищ заместитель наркома, — сказал он, положив на стол отпечатанный на машинке лист бумаги.

— Хорошо, оставьте, — сказал Румянцев.

Сотрудник вышел. Сергей Владимирович внимательно прочел телеграмму.

— Мехти Джафарович, из Ашхабада сообщают, что там задержан нарушитель границы. При нем оказался портативный радиопередатчик. Задержанный показал, что рацию он должен передать старому немецкому агенту в Баку, некому Серебрякову, и сам поступить в его распоряжение.

— Неужели это Леон Аркадьевич Серебряков, наш почтенный режиссер театра? Он — бывший царский офицер. В первую мировую войну попал в плен к немцам. Возвратился из Германии в двадцатых годах с женой-немкой.

— Очень может быть, Мехти Джафарович, что и он. Надо попросить Ашхабад направить нарушителя к нам и срочно заняться выяснением, о каком именно Серебрякове идет речь в показаниях задержанного. Поручаю это вам.

— Продолжать доклад, Сергей Владимирович?

— Пожалуй, отложим, — Румянцев взглянул на часы, — сейчас совещание у наркома начнется. Оставьте документы, я разберусь сам. Есть здесь ваши предложения по пресечению деятельности германской разведки?

— В папке детальный план, — сказал Кулиев, поднимаясь с места.

— Добро, — и Румянцев тоже встал из-за стола. — Я слышал, Мехти Джафарович, у вас коллекция персидских миниатюр. Мне бы очень хотелось посмотреть их.

— Коллекция — слишком громко, всего пятнадцать миниатюр, правда довольно старинных.

— Не удивляйтесь. Я ведь искусствовед по образованию. Но вот лет десять назад, — Румянцев улыбнулся, — меня пригласили в ОГПУ в качестве эксперта по делу группы иностранных дипломатов, которые скупали у нас в стране и вывозили за границу произведения больших художников. Вел это дело чекист, оказавшийся моим однокашником. По ходу дела меня посвятили в некоторые детали того, как были разоблачены преступники. Увлекла меня чекистская работа. Да еще приятель подогревал. Вот я и принял решение пойти на работу в органы. И не жалею. Нахожу время и для того, чему учился. В свободное время пишу труд по истории живописи Азербайджана. Посмотреть миниатюры — один из видов восточной живописи — мне полезно.

— Пожалуйста, Сергей Владимирович. В любое удобное для вас время.

— Вот получим небольшую передышку от особо срочных дел, — и Румянцев пожал руку Кулиеву.

С утра хлестал свирепый дождь, и Сергееву пришлось отложить встречу с Лидой. Яков Васильевич ходил по комнате, то и дело поглядывая в окно. В комнатах у хозяина был неимоверный гвалт. По случаю дождя вся детвора собралась под крышу и затеяла шумные игры.

Вдруг все затихло: к хозяину пришел гость. Сергеев сел в кресло, развернул газету, но почитать ему не удалось. Раздался стук в дверь, и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошел Ходжа Али. Сергеев швырнул газету на кровать и хотел прикрыть ее подушкой, но подушка была слишком мала, края газеты предательски торчали.

Ходжа Али бесцеремонно откинул подушку и развернул свежий номер «Фёлькишер беобахтер» — берлинской фашистской газеты.

— Ай-ай-ай, а убеждали меня, что не знаете европейских языков. Понимаю, скромничали.

Сергеев встал, взял из рук Ходжи Али газету, скомкал ее и сунул под матрац.

— Пусть все это останется между нами, — взволнованно проговорил он.

— Что же тут особенного, агаи Сергеев?

— Ничего, конечно. Просто не хочу, чтобы знали.

— Немецкая нация — великая нация, зачем скрывать знание ее языка. Вообще любой человек, владеющий по милости аллаха иностранными языками, поднимается во мнении окружающих.

— Возможно, что и так, но в данном случае есть некоторые обстоятельства…

— Не понимаю. Глубоко убежден, если господин Демидов узнает, что вы владеете немецким языком, или, скажем, Лидия-ханум, они будут приятно удивлены, и всё.

— Уверяю, далеко не так. Наоборот, в этом случае мне грозит большая неприятность. Я принужден обманывать сослуживцев.

— Спасительная ложь лучше правды, поднимающей смуту, говорят у нас, — не удержался от замечания Ходжа Али.

— Вы так хорошо ко мне отнеслись, прямо по-родственному. Я надеюсь на вашу скромность.

— Зачем же я должен кому-то рассказывать, раз вы просите не делать этого. Видит аллах, но хочу приносить вам никаких огорчений.

Сергеев молчал, выглядел он очень расстроенным, и Ходжа Али решил переменить тему разговора.

— Нравится ли вам квартира?

— Квартира как таковая меня устраивает, но вот шум часто беспокоит. Уж очень много детей.

— У хозяина, как у каждого бедного иранца, полно детей. Пять девочек и шесть мальчиков, старшему одиннадцать лет. Утихомирить такую мелкоту не так легко. Агаи Сергеев, я подыщу вам другую квартиру.

Ходжа Али попрощался и ушел, еще раз пообещав быстро подыскать квартиру.

На следующий вечер Ходжа Али появился снова. Он предложил квартиру в своем доме. Сергеев согласился. Дом Ходжи Али на улице Фирдоуси был европейского типа, двухэтажный. Первый этаж занимал хозяин, а второй сдавался квартирантам. Ходжа Али отвел Сергееву двухкомнатную квартиру на левой половине. В ней было все необходимое, начиная от постельного белья и кончая щеткой для платья.

Сергееву понравилась новая квартира, но взгляд его случайно остановился на двери, ведущей в соседнее помещение. Он вопросительно посмотрел на Ходжу Али. Тот сразу сообразил в чем дело, и, улыбаясь, сказал:

— Укушенный змеей боится веревки. Агаи Сергеев, не беспокойтесь, детей там нет. Квартира пустая. Сдам ее только одинокому.

Сергеев успокоился. Он понимал, что Ходже Али невыгодно нарушать свое слово.

От проспекта Шахреза начинается шоссе. Оно ведет к предгорьям Эльбурсского хребта, к горам, вершины которых покрыты снегом даже в жаркое время года. У подножья отрогов среди густой зелени разбросаны дачные поселки.

Почти на углу Шахреза и загородного шоссе стоял одноэтажный особняк, окруженный высоким забором. Это был дом новой постройки из серого кирпича с «аб амбаром» [водяной амбар (перс.)] и жилым подвалом, где коротали знойные дни обитатели дома. К северной части особняка примыкала открытая терраса, по сторонам ее сбегали лесенки из нескольких ступенек. В середине двора — бассейн.

Судя по табличке, особняк этот принадлежал немецкому коммерсанту Отто Геккерту. Хозяин — высокий стройный блондин в легком костюме, белоснежной рубашке с ярким галстуком — прохаживался по террасе, нетерпеливо теребя сорванный с ветки платана листочек. Раздался звонок. Слуга-иранец стремительно выскочил из кухни и бросился отпирать калитку. Низко поклонившись, он отошел в сторону, пропуская фон Шёнгаузена. Старик шел, шумно отдуваясь. В свободном костюме из чесучи он казался еще толще.

Геккерт спустился навстречу.

— Рад видеть вас у себя, экселенц.

— Проклятая машина так накалилась, что ехать в ней невозможно, дышать нечем, — сказал фон Шёнгаузен, обмахивая лицо соломенной шляпой.

Геккерт помог подняться на террасу. Один из слуг подвинул плетеные кресла, другой подкатил столик с фруктами и прохладительными напитками.

— Садитесь, экселенц, — пригласил хозяин дома.

Шёнгаузен топтался на месте и поглядывал на стоящих поодаль слуг.

— Может быть, пройдем в кабинет? — предложил Геккерт, видя, что шеф почему-то не хочет остаться на террасе.

На пороге кабинета Шёнгаузен остановился. Его ослепило множество красок, которыми пестрели стены кабинета.

— Я коллекционирую коньяки, — улыбнулся Геккерт, поняв, чем удивлен шеф.

Вдоль всех стен были устроены стеллажи, на которых стояли бутылки с коньяками, ярко пестревшие разноцветными наклейками. Бутылки заполняли не только стеллажи: целая батарея выстроилась на письменном столе, на подоконниках. Продолговатые, пузатые, круглые, плоские, иногда больше похожие на фигурный флакон с одеколоном, чем на сосуд со спиртным, — эти коньяки были собраны из разных стран.

Шёнгаузен принялся рассматривать коллекцию. Но не сами напитки поразили его. Он никак не мог найти объяснения тому, как человек, весьма неравнодушный к спиртному, мог собрать и сохранить такое количество соблазнительных бутылок.

Геккерт молча шагал за Шёнгаузеном. Коль скоро шеф осматривал полки, то, следовательно, заинтересовался коллекцией. Геккерт был бы очень удивлен, если бы мог знать, что шеф хоть и ходит вдоль полок, но не видит бутылок. Шёнгаузен думал о Геккерте. Он не любил этого молодчика, готового ради карьеры на любую подлость. В тридцать лет он уже имел чин майора и занимал довольно видное положение в абвере. Старик совершенно забывал, что в его годы действовал так же.

Шёнгаузен побаивался своего подручного. Было известно, что сестра жены Геккерта, популярная артистка Лия Кугель, — любовница Гиммлера и что Гиммлер протежирует Геккерту. Шёнгаузен в былые времена тоже был близок к сильным мира сего и знал, как может иногда навредить ничтожество вроде Геккерта. Сегодня Геккерт позвонил Шёнгаузену и доложил, что есть срочное дело. Шёнгаузен как раз собирался на дачу и решил заехать к Геккерту, это было по дороге. Особенно часто ходить в посольство Геккерту, жившему под видом коммерсанта, было незачем.

Не успел Шёнгаузен обойти всю коллекцию, как слуги вкатили в кабинет столик с фруктами. Шёнгаузен резко обернулся.

— Давайте, герр Геккерт, пойдем лучше во двор к бассейну. Там прохладнее.

«Опять старческие причуды», — подумал Геккерт, но с готовностью поспешил открыть дверь и сказал слугам, чтобы они отнесли к бассейну кресла и столик.

Когда слуги ушли, Шёнгаузен облегченно вздохнул.

— Терпеть не могу слуг — это уши и глаза контрразведок. Вы же знаете, нами здесь интересуются многие. Да и местная контрразведка не прочь полюбопытствовать, о чем мы беседуем, — сказал он.

— Мой генерал, мы не стали бы говорить о делах в их присутствии.

Шёнгаузен махнул рукой.

— Подслушают из другой комнаты, а вот сейчас они это сделать не сумеют, слишком велико расстояние от бассейна до их ушей.

— Я хотел доложить вам о результатах работы Тильки [лисы (перс.)] с тем русским, который прибыл недавно на работу в советское торгпредство, — и Геккерт стал рассказывать о том, как Ходжа Али застал Сергеева за чтением немецкой газеты.

— Очень интересный случай, очень интересный. У него безусловно какие-то серьезные причины скрывать знание немецкого языка. Вот этим и надо воспользоваться. — Шёнгаузен обернулся в сторону бассейна, зачерпнул горстью воду и медленно слил ее обратно. — А вы вполне верите вашему агенту?

— Безусловно, мой генерал.

— Давайте без этих официальностей, — недовольно проворчал Шёнгаузен. — А не приходила ли вам в голову мысль, что старая лиса не прочь посплетничать и о нас русским, когда ему достается у них выгодная партия товаров.

— Это исключается, — возбужденно начал Геккерт, — Ходжа Али слишком много потерял в России от произвола большевиков, когда ему пришлось там закрыть контору. Он ненавидит их. И нельзя же не доверять всем, мы так ничего не сделаем.

— К сожалению, элементарные правила нашей работы запрещают верить даже вполне проверенным. И их надо время от времени перепроверять. Вот на этом деле мы его и испытаем. Вам надо познакомиться с Сергеевым самому на какой-нибудь нейтральной почве.

— На это требуется время.

— Не страшно. Поспешность всегда приводит к ошибке. Посмотрю на теперешнюю молодежь — какие вы нетерпеливые, а знаете, каково приходилось нам после первой мировой войны! Не могли же мы ликвидировать разведку, как этого требовал мирный договор. Работы навалилось много, надо было готовиться, чтобы встать на ноги. Без достаточных средств, прикрываясь у себя в стране чуть ли не фирмой по скупке пушнины, мы осторожно, шаг за шагом, продвигались к своей цели. Отлично понимали, что такими темпами не скоро добьемся результатов, но, если поторопиться, можно провалить всё. — Спохватившись, что отклонился в область воспоминаний и что хозяин дома не слушает его, Шёнгаузен поднялся с места, взялся за шляпу. — Ищите знакомства с Сергеевым.

Не успел Шёнгаузен встать, как слуги бросились открывать калитку.

Фон Шёнгаузен еще до первой мировой войны начал работать в разведке.

Он побывал во многих странах, хорошо владел несколькими европейскими языками. А главное — накопил колоссальный опыт разведывательной работы. Его слабостью были воспоминания. Он очень любил молодым сослуживцам-разведчикам рассказать истории из своей практики. Никогда не скажешь, что этому на вид безобидному старику приходилось убивать людей. С особенным смаком и под большим секретом он делился с подчиненными историей о том, как еще во времена первой мировой войны, будучи в нейтральной стране, он зарезал в купе поезда бельгийского дипкурьера и завладел его сумкой с важными документами. Но об этом он рассказывал только в редкие приливы откровенности. Фон Шёнгаузен предпочитал выставлять себя сторонником гуманных методов работы. Его помощники, пришедшие в разведку из отрядов штурмовиков, старались перенять у него многое, прислушивались к его советам, но считали шефа слишком несовременным. А старый аристократ считал, что эти выходцы из буржуазных семей недостойны общения с ним, но терпел их как явление времени. Точно так же он рассматривал и Геккерта — сына баварского пивовара. Отто Геккерт был почти наполовину моложе своего шефа, но по опыту в заплечных делах почти не уступал ему.

Через несколько дней после того как Сергеев переселился в дом Ходжи Али, он услышал шаги за дверью в соседней квартире. Следовательно, появился сосед или соседка.

Поздно вечером, когда Сергеев уже готовился ко сну, раздался стук в эту дверь.

— Войдите, — отозвался Сергеев.

Порог перешагнул Геккерт. Театрально размахивая руками, он шагнул в сторону сидящего в кресле Сергеева.

— Отто Геккерт, майор германской разведывательной службы, — представился неожиданный гость.

Сергеев встал с места, не зная что сказать.

— Сидите, герр Сергеев, сидите, нам предстоит длинный разговор.

Сергеев опустился в кресло. Геккерт плюхнулся в соседнее.

— Вы, наверное, удивлены столь бесцеремонным вторжением и откровенностью, с которой я назвал себя. Мне незачем скромничать. Через несколько минут вы все равно поймете, что я нахожусь в Иране не для торговли горшками.

Сергеев с интересом рассматривал Геккерта. Тот отметил, что руки Сергеева, лежавшие на подлокотниках, слегка дрожали. «Волнуется… Моего прихода, конечно, не ожидал», — подумал Геккерт.

— Буду говорить прямо. Нас очень заинтриговало то, что вы скрываете от своих соотечественников знание немецкого языка.

— Откуда вам известно это? Ходжа Али? — взволнованно перебил его Сергеев.

— Да, этот старик проболтался нашему человеку.

Сергеев вскочил с кресла.

— Он, значит, разболтал об этом и в торгпредстве.

— Сядьте, герр Сергеев, успокойтесь. Это исключено. Наш человек тут же приказал Ходже Али держать язык за зубами, пригрозив возможностью потерять льготы при покупке германских товаров. А вы знаете, каждый иранец, несмотря на свою страсть посплетничать, становится безмолвным камнем, если ему угрожает убыток.

Сергеев вынул платок и вытер лоб.

— Вернемся к теме нашего разговора. Каковы же причины, заставляющие вас скрывать, что знаете немецкий язык?

— Вряд ли эти обстоятельства могут быть интересными для германской разведывательной службы.

— Разрешите об этом судить нам.

— Я все же не вижу необходимости давать объяснения по этому поводу.

— Герр Сергеев, вы разговариваете не с Ходжой Али. Мы отлично понимаем, чем чреваты последствия, если то, что вы скрываете, станет достоянием ваших шефов. Прошу не толкать нас на крайние меры.

Сергеев задумался.

Геккерт не спускал с него глаз. Вынул портсигар, вытащил оттуда сигарету, закурил.

Сигарета Геккерта уже подходила к концу, когда Сергеев повернулся к гостю.

— Я немец, но родился в России. Имею родственников в Германии. Отец умер, когда мне было три года. Мать вышла замуж за русского. Он усыновил меня. Я принял его фамилию, изменил отчество. Когда поступал в военное училище, отчим посоветовал мне скрыть национальность, выдать себя за русского, не писать в анкетах о родственниках за границей. Он считал, что все это может помешать моей карьере. Я послушался его. Скрывал и знание немецкого языка, на котором говорил с детства. Сейчас отчима и матери нет в живых. Сам я был тяжело ранен на финском фронте. Принужден был демобилизоваться из армии. Вот прислали сюда, но если выяснится, что я умышленно скрыл национальность матери и наличие родственников за границей, у меня будут неприятности. Обмана у нас не прощают.

— Я отлично это знаю, герр Сергеев. Мы примерно так и предполагали. Значит, вы наш соотечественник, волей судьбы заброшенный на чужбину. Очень приятно. То, что отчим у вас был русским, не имеет значения. Мы отлично понимаем, какую роль в воспитании детей играет мать.

— Надеюсь, что теперь, когда все выяснилось, вы не причините мне неприятностей.

— Безусловно нет. Как соотечественнику скажу о цели своего визита совершенно откровенно. История поставила перед родиной ваших родителей великие задачи и возложила их осуществление на фюрера.

Геккерт поднял голову вверх и закатил глаза, словно фюрер обитал на потолке.

— Особенно серьезные дела предстоят в России, и поэтому нам нужны там преданные люди. Мы рассчитываем на вашу помощь.

— За откровенность заплачу тем же, герр майор. В душе я, конечно, немец. Я офицер и отлично понимаю, чего вы от меня ждете. Я не трус, много раз смотрел смерти в глаза и не боюсь ваших поручений, но я… калека. Я физически не в состоянии работать для вас.

— О, герр Сергеев, мы дадим вам такое поручение, что его выполнение никак не отразится на вашем здоровье, — поспешил заверить его Геккерт, считая, что Сергеев уже согласился работать.

— Нет, нет, не настаивайте, — решительным тоном заявил Сергеев.

— Ну, тогда разрешите, по крайней мере, я познакомлю вас с нашим шефом. Он занимает здесь официальное положение в посольстве. Шеф поговорит с вами более конкретно.

— Но не могу же я ехать в посольство. Да и этот разговор будет бесполезен.

— Все будет сделано так, что об этом никто не узнает. Ему просто доставит удовольствие поговорить с соотечественником, которого постигла такая тяжелая судьба.

Сергеев молча пожал плечами.

— А сейчас небольшая формальность. Расскажите мне о своих родителях, о родственниках в Германии, о себе. Вам, наверное, понятно, что я должен составить необходимый документ.

На следующее утро Геккерт докладывал шефу о разговоре с Сергеевым.

Выслушав его, Шёнгаузен вытянул ноги и совсем утонул в огромном кожаном кресле.

— Как же так, герр Геккерт, без всякой подготовки, так прямо и выпалили ему все? Вы знаете, когда-то, во времена еще кайзера, у меня был начальник полковник Гагельберг. Если бы он узнал, что я так вербую людей, то лишил бы меня права работать с агентурой не менее как на год. У нас однажды стряслось такое…

Воспользовавшись, что Шёнгаузен замолчал, что-то припоминая, Геккерт, боясь, что шеф пустится в пространные воспоминания, поторопился оправдаться.

— Экселенц, Сергеев — офицер, человек с изрядным жизненным опытом, и после первых же моих слов понял бы, почему я им интересуюсь. Топтание на месте выглядело бы просто смешно.

— А не кажется ли вам эта история бесперспективной, — проворчал Шёнгаузен, видимо недовольный тем, что ему не дали поделиться воспоминаниями.

— Я уверен, что он примет в конце концов наше предложение. Здесь в помещении посольства — в официальном германском учреждении он безусловно будет держать себя иначе. Обстановка произведет должное впечатление. Мне кажется, он патриот. Разве вы не допускаете проявление таких чувств со стороны людей, хоть и родившихся за границей, но воспитанных настоящими немками? Его мать происходит из порядочной прусской семьи. Ее брат еще жив. У него недалеко от Кенигсберга поместье.

— Вы записали о нем все нужные сведения?

— Конечно, герр фон Шёнгаузен. И уже запросил Берлин.

— Все-таки Сергеева нужно тщательно проверить.

— Согласен. Когда он будет у нас в посольстве, я на часок спущу его с нашим Фрицем в подвал, и, если Сергеев держит что-то на душе, он все выложит. Еще не было случая, чтобы от Фрица утаивали что-нибудь.

— Вы с ума сошли, Геккерт! Сергеев — больной человек и умрет при первых же ударах этого гориллы. А если и выживет, как он будет относиться к нам после такой проверки!

— Ерунда, объясню, что это было необходимо в интересах родины. Он не дурак, поймет.

— Нет, нет, Геккерт…

— Не считаете ли нужным, экселенц, сообщить о Сергееве в Берлин? — опять перебил Геккерт шефа, боясь, что тот начнет воспоминания.

Шёнгаузен покраснел от удовольствия, подумав, какой фурор произведет в Берлине, в абвере сообщение о вербовке советского служащего. Было очень соблазнительно послать докладную, но чувство осмотрительности взяло верх.

— Не надо торопиться. Получим из Берлина сведения о его родственниках, поговорю с ним я, а тогда составим докладную.

Как-то вечером, коротая свой досуг за чтением немецких газет, Сергеев услышал стук в дверь из соседней квартиры.

— Герр Сергеев, сегодня поедем в посольство, подготовьтесь. Я загляну к вам через полчаса, — сказал Геккерт.

— Есть ли в этом необходимость, герр Геккерт? Я скажу там то же, что и вам.

— Надо ехать обязательно.

Когда Геккерт зашел к Сергееву вторично, тот был одет, словно на прием по торжественному случаю.

Они вышли из дома. Улицы были безлюдны. Тегеранцы не любят задерживаться поздно вне дома. К десяти часам вечера почти весь город погружается в сон.

За углом стоял светло-серый «оппель». Геккерт сел за руль и, бросив под ноги Сергееву, устроившемуся на заднем сиденье, коврик, сказал:

— Герр Сергеев, вам придется сесть ниже сиденья, чтобы вас не было видно с улицы. Вы меня простите, что причиняю вам такое неудобство, но это в целях вашей же безопасности.

Сергеев опустился и пригнул голову. Через десять минут машина была уже на Аля од Доуле, или «Бульваре посланников», как называют эту тенистую зеленую улицу. Большая часть дипломатических представительств была сосредоточена на ней. Поравнявшись со зданием германского посольства, Геккерт нажал сигнал. Что-то вроде протяжного писка прозвучало в ночной тишине, и ворота посольства бесшумно распахнулись, словно этим сигналом Геккерт привел в действие механизм, открывающий их. Машина въехала в парк, окружающий здание, и остановилась у бокового подъезда.

Геккерт вышел из машины, открыл своим ключом дверь и пригласил Сергеева.

Когда поздние гости переступили порог кабинета, Шёнгаузен поднялся из-за огромного письменного стола.

Мрачно выглядел этот кабинет. Старинная добротная мебель загромождала небольшую комнату. Стоявшие вдоль стен шкафы с томами в темных кожаных переплетах, кресла с черной обивкой и высокими спинками когда-то украшали кабинет посла. Время потребовало обставить кабинет представителя третьего рейха более современной мебелью, а эту в силу немецкой бережливости презентовали одному из секретарей. Шёнгаузен, не называя себя, пожал руку Сергееву, пригласил сесть. Геккерт развалился рядом на диване. Он считал, что играет в этом деле основную роль, и беседу с Шёнгаузеном рассматривал как необходимую формальность.

— Рад познакомиться с вами, герр Сергеев. О вашем патриотизме мне рассказывал майор Геккерт. Это очень похвально. Мы, немцы, где бы ни находились, должны всячески помогать родине. Она выполняет сейчас великую историческую миссию. Под руководством фюрера Германия преобразит весь мир. — Шёнгаузен полуобернулся к висевшему за его спиной портрету Гитлера. Геккерт вскочил с места и, вскинув руку, гаркнул: «Хайль Гитлер!»

Сергеев в замешательстве поднялся с места.

Шёнгаузен сделал какой-то неопределенный жест рукой и сказал:

— Сидите, сидите, герр Сергеев.

Фон Шёнгаузен хотел было продолжить разговор, но из-за выходки Геккерта потерял нить заранее продуманной речи. Он не терпел официальных выступлений, но в данном случае считал такую речь обязательной. По его мнению, она должна была повлиять на Сергеева. Наступила пауза. Шёнгаузен никак не мог собраться с мыслями.

«Старая рухлядь, потерял конец мотка» — как сказал бы Ходжа Али», — зло подумал Геккерт.

— Герр… герр… — пытался заговорить Сергеев, но не знал, как назвать Шёнгаузена.

— Фон Шёнгаузен, — подсказал тот, обрадовавшись, что разговор принимает как будто другой оборот.

— Герр фон Шёнгаузен, дело в том, что я очень болен и не смогу поэтому выполнять ваши поручения.

— О, это не может служить препятствием, уважаемый герр Сергеев. Кроме того, пока вы в Иране, я поручу поддерживать ваше здоровье опытному врачу. Он применяет новейшие методы лечения.

— Но это практически невозможно.

— Почему? Врач будет приезжать к герру Геккерту, а вы, не привлекая постороннего внимания, всегда можете зайти на квартиру к соседу. У вас смежные двери, насколько мне известно.

— О посещении доктора не будет знать никто в доме, — вставил слово Геккерт.

— Кстати, герр Геккерт, позвоните доктору, пусть зайдет и, пользуясь пребыванием герра Сергеева у нас, осмотрит его, наметит план лечения.

Майор поднял телефонную трубку, набрал номер и пригласил герра Зейца, как он назвал врача.

— Пусть наш терапевт обследует вас, а потом мы поговорим о деле, герр Сергеев, — сказал Шёнгаузен.

Вошел врач без халата. Окладистая рыжая борода, усы, густая взъерошенная шевелюра чуть не до бровей закрывали лицо.

Казалось, что из пиджака вместо головы торчал конец метлы.

— Герр Зейц, внимательно обследуйте господина, — указал Шёнгаузен на Сергеева, — и наметьте план восстановления его сил. Когда закончите, позвоните. Герр Геккерт зайдет, чтобы проводить господина сюда.

Зейц и Сергеев вышли.

— Вы проинструктировали доктора?

— Да, экселенц, если слова Сергеева о его болезни подтвердятся, это тоже можно считать одним из элементов общей проверки. Плюс подтверждение наличия у него родственников в Германии, которых он назвал мне.

— Но это еще не доказательство его искренности. Они не знают сына своей сестры даже в лицо, а сестра давно умерла.

— Но, экселенц, — в душе Геккерт назвал его старой клячей, — так мы не приобретем ни одного человека. Я немедленно телеграфировал бы в Берлин о вербовке Сергеева и о наших планах его использования. Он готовый резидент в Баку. Вы представляете, какое впечатление произведет это в центре?

Последние слова Геккерта убедили Шёнгаузена.

— Конечно, данных о том, что Сергеев ведет с нами игру, пока нет. Пожалуй, сообщить в Берлин уже можно, а проверку Сергеева мы продолжим. Будем испытывать его на практической работе.

Раздался телефонный звонок. Шёнгаузен поднял трубку. Выслушал говорившего и, бросив лаконическое «спасибо, доктор», положил ее.

— Врач говорит, что Сергеев перенес серьезную операцию после ранения. Состояние его таково, что вряд ли он может состоять на военной службе и являться сейчас работником чьих-либо разведывательных или контрразведывательных органов.

Шёнгаузен помолчал несколько секунд, постукивая костяшками пальцев по столу, а потом продолжал:

— Состояние Сергеева имеет одну положительную для нас сторону. Во время войны его не возьмут в армию, и он останется на нужном нам месте.

— Вот видите, экселенц, все за то, что Сергеев искренен с нами.

— Готовьте сообщение в Берлин, а сейчас спуститесь в кабинет врача и приведите Сергеева. Готт мит унс [с нами бог (нем.)].

Геккерт вышел. Шёнгаузен, не вставая, потянулся к совку и ведру с брикетами угля. Он захватил совком несколько брикетов и, подбросив их в камин, проворчал:

— Черт побери, днем жара, вечером холод.

Он не любил капризов тегеранской осени. И вообще последнее время старый разведчик все отчетливее чувствовал, что начинает дряхлеть. Он все чаще и чаще вспоминал о своем уютном особняке в Груневальде — аристократическом районе Берлина — или о вилле на берегу озера Мюгельзе под Берлином. Там так спокойно, комфортабельно. А здесь дела не давали покоя. Шёнгаузен задумался. Проблема, висевшая над ним как дамоклов меч, решена. Ему удалось также по указанию Берлина организовать в Иране подготовку нескольких групп террористов, диверсантов, которых предстояло заслать в советское Закавказье. Подбор людей для этого особых трудностей не составлял.

В Иране существовали филиалы таких белоэмигрантских организаций, как Российский общевоинский союз, младороссы, русские национал-социалисты, комитеты мусаватистов, дашнаков. Среди участников этих антисоветских союзов и партий всегда можно было найти нужных людей. Но приобрести в Закавказье советского человека, занимающего там известное положение и пользующегося доверием властей, сумеющего объединить и направлять заброшенных шпионов и диверсантов, было нелегко. В каждом письме, касающемся подготовки людей, Берлин напоминал Шёнгаузену о таком человеке, требовал конкретных предложений. Но ничего ответить на это матерый шпион не мог. Он понимал, что его ожидают большие неприятности, и вдруг — такая удача. Небольшая подготовка, затем будет найден благоприятный предлог для возвращения Сергеева в Баку — и резидент готов. Этот успех несомненно будет отмечен в Берлине. С удовольствием Шёнгаузен думал сейчас о том, что с основной задачей покончено.

Когда вошел Сергеев, Шёнгаузен смотрел на него, как на избавителя. От профессионального недоверия к этому еще недостаточно изученному человеку почти не осталось и следа.

Шёнгаузен привстал.

— Садитесь, герр Сергеев, прошу вас, — он старался вложить как можно больше тепла в это приглашение.

Сергеев молча опустился в кресло. Чувствовалось, что беседа с врачом была не из приятных. Вошедший с ним Геккерт сел рядом на стул.

— Герр Сергеев, наш врач считает, что после нескольких месяцев лечения от вашего недомогания не останется следа. Но тем не менее мы и потом будем всячески щадить ваше здоровье.

— Может быть, герр Шёнгаузен, вы дадите мне время обдумать ваше предложение?

— Это исключается. Мне надо сегодня же услышать ваш окончательный ответ.

Сергеев, немного помолчав, сказал:

— Я немец и буду стараться как можно лучше выполнить ваши поручения. Лишь бы мое здоровье не было помехой.

— Думаю, подобного не случится, герр Сергеев. Мы станем усиленно лечить вас и в то же время готовить для выполнения наших поручений. Все будет обставлено так, что не вызовет никаких подозрений со стороны ваших советских шефов. Готовить вас будут на квартире, так же как и лечить. Герру Геккерту придется пожить там некоторое время, хотя эта квартира его не особенно устраивает. — Шёнгаузен улыбнулся, посмотрев на своего помощника. Тот промолчал. — Выполнять наши поручения вам придется в Баку. Надо придумать предлог, чтобы через полгода-год возвратиться туда.

— Я всегда могу сослаться на болезнь.

— Вот видите, иногда она может сослужить службу, — улыбнулся Шёнгаузен.

— Сложной ли будет подготовка?

Не особенно. Вы человек военный и в какой-то мере уже подготовлены. Мы обучим вас работе на рации, с шифрами, проведем несколько бесед о задачах, которые будут стоять перед вами. Обсудим, как их лучше выполнять. Вот основное.

Сергеев понимающе кивнул головой.

— А пока вы напишите нам небольшую докладную, в которой подробно охарактеризуйте всех ваших знакомых в России и здесь, укажите, кого из них, на ваш взгляд, можно привлечь к сотрудничеству с нами. Опишите вашу квартиру в Баку с точки зрения безопасности.

— Квартира у меня совершенно изолирована и имеет два входа.

— Очень хорошо. И наконец, нам бы хотелось получить от вас обзор политического и экономического положения Советского Союза.

— Герр фон Шёнгаузен, я не политический деятель и не экономист. Боюсь, что мой обзор вас мало устроит.

— Даже если в нем не будет глубокого анализа, а только фактические материалы, то и это уже хорошо, — заметил Геккерт.

Шёнгаузен утвердительно кивнул головой.

— Видите ли, герр фон Шёнгаузен, большевики говорят, что в результате выполнения второго пятилетнего плана в основном построен социализм. Несмотря на сложную международную обстановку, борьбу внутри страны с правыми и левыми, им действительно удалось сделать многое. А сейчас уже второй год третьей пятилетки, и она выполняется не менее успешно. В таком духе, объективно, я и буду строить свой обзор.

— Хорошо, но больше фактического материала. Подробнее о благосостоянии советских людей, — попросил Шёнгаузен.

— Здесь много недостатков, хотя по сравнению с прошлым жизненный уровень в России поднялся. Плохо с жилищем, но основные продукты есть в продаже в достаточном количестве.

— Пишите об этом подробнее. Главное, дайте недовольных. Много ли их, в каких слоях общества, организованы ли они?

— Это очень сложно. Я далек от такой категории лиц.

— Подумайте. Ведь не может же быть, чтобы не было недовольных.

— Хорошо, герр фон Шёнгаузен.

— Думаю, на этом закончим. Доставьте герра Сергеева домой, — обратился Шёнгаузен к Геккерту, — и возвращайтесь сюда.

Сергеев пожал протянутую ему руку и вместе с Геккертом вышел из кабинета.

Почти каждое воскресенье Лидия Александровна и Сергеев бывали в музеях, кинотеатрах, осмотрели тегеранский базар с его знаменитыми персидскими коврами, полюбовались изделиями из меди и серебра исфаганской чеканки, поделками умельцев, украшенными бирюзой, из-под Мешхеда. Лиду больше всего поразило, что дорогие красивые ковры были постелены на дороге и по ним шагали посетители базара. Она не удержалась и спросила хозяина одного из магазинов, чем это объяснить. Тот объяснил, что таким образом с ковров удаляется лишний ворс, после чего они делаются еще красивее.

За несколько месяцев пребывания Сергеева в Иране Яков Васильевич и Лида подружились, они часто встречались по вечерам в советском клубе или гуляли по ночному городу.

В одно из ненастных январских воскресений Лида и Сергеев решили еще раз пойти в «Музей Иране бастан» [музей древностей Ирана]. Они были однажды в этом музее, но не успели осмотреть все экспонаты. Здесь были собраны исторические памятники от сасанидов до мусульманского периода, найденные при археологических раскопках: клинопись, фрески, коллекции монет, домашняя утварь.

Молодые люди остановились у старинного зеркала в золотой, искусной работы раме, и вдруг прямо перед ними неожиданно замаячила физиономия Ходжи Али, внимательно наблюдавшего из соседнего зала.

Старик заметил, что они стоят у зеркала и могут его увидеть, и заспешил в их сторону. Сергеев обернулся.

— Мир и счастье да пошлет вам аллах! — льстиво проворковал улыбающийся Ходжа Али и учтиво поклонился Лиде. — Здравствуйте, Лидия-ханум.

Ходжа Али, словно оправдываясь, стал объяснять Сергееву свое присутствие в музее. Здесь работает его племянник, который потребовался ему по срочному делу.

Пока Ходжа Али говорил с Сергеевым, внимание Лиды привлек замысловатый фонарь, стоявший на одной из полок.

— Что это за фонарь, как вы думаете, Яков Васильевич? — спросила она.

— Это фаное — фонарик для раскуривания ширэ [нагар, остающийся в трубке после курения опиума и многократно переваренный]. Того самого яда, от которого иранцы пускают на ветер свою энергию и мужество, превращая их в опиумный дым, — поспешил разъяснить Ходжа Али.

— Интересно, есть ли разница в ощущениях после ширэ и других наркотиков? — спросила Лида, обращаясь к Сергееву.

Но тот не успел ответить. Его опять опередил Ходжа Али.

— Расскажу одну историю, и вы будете знать, — сказал он.

— Три друга зашли в чайхану, и каждый угостился тем, к чему имел пристрастие. Один выпил водки, другой накурился гашиша, а третий — ширэ. Вышли они из чайной поздно ночью. Время было зимнее, завывал холодный ветер. Друзья решили переночевать у того, который жил поближе. Дойдя до его дома, гуляки долго стучались, но их никто не услышал. Тогда пивший водку хотел разломать калитку.

— Зачем это делать, — остановил его куривший гашиш и, показав на щель в двери, через которую едва просунешь палец, сказал: — Мы отлично пролезем через это отверстие, ведь наши тела стали такими эластичными.

— Зря болтаете, — заметил накурившийся ширэ. — Что делать в доме, — превосходно проведем время и здесь. Смотрите, в каком мы прекрасном саду, сколько кругом цветов, солнца.

Ходжа Али расхохотался, словно рассказал смешную историю. Увидев, что собеседники не разделяют его веселья, он, сославшись на срочность дела к племяннику, поклонился и, сказав обязательное «Хода-хафиз», ушел.

— Неприятный человек, — заметила Лида. — Он не надоедает вам дома?

— Да нет, я его почти не вижу.

— Он определенно следил за нами. Эта бестия хочет знать все о работниках торгпредства, вплоть до того, кто с кем в каких отношениях.

— Не думаю, просто его привели сюда дела.

— А я уверена, что никакого племянника у него здесь нет и в помине.

Когда Лида и Сергеев вышли из музея, солнце заливало улицы и только лужи напоминали о дожде.

— А у нас в Москве сейчас мороз. Вы очень скучаете по Баку?

— Тоскливо стало уже на пароходе. Тяжело было видеть, как очертания Баку исчезают за горизонтом.

Лидия подумала о том, что о Москве она загрустила значительно позже, только после того, как улеглись волнения, связанные с впечатлениями о новых местах.

— Знаете, Лида… Все никак не привыкну называть вас так.

Лида улыбнулась.

— В ближайшие дни я собираюсь подавать заявление о возвращении на Родину. Раны мои не дают покоя, видимо климат не совсем подходит.

Лида удивленно посмотрела на Сергеева.

— Нет и полугода, как вы здесь…

— Я с каждым днем чувствую себя все хуже и хуже.

— Через неделю-другую потеплеет, и ваше недомогание пройдет. Я уверена в этом.

Лиде хотелось, чтобы ее слова прозвучали как можно убедительнее, хотя в то же время она готова была обвинить себя в эгоизме. Девушка так привязалась к этому немного странному, но, в общем, как ей казалось, очень простому и хорошему человеку, что не хотела разлуки с ним. Два дня на прошлой неделе, когда Сергеев болел и не был на работе, Лида не находила себе места.

— А почему бы вам не заняться серьезно своим лечением здесь?

— В Тегеране нет подходящих для этого условий. Мне надо, пожалуй, лечь в больницу. Не хочется на чужбине.

— Не успели подружиться и надо расставаться, — печально произнесла она. — Но здоровьем рисковать нельзя. Мне так хотелось бы помочь вам, но я, к сожалению, бессильна.

Тугой клубок подкатился к горлу. Ей до слез стало жалко этого человека…

— Лида, дорогая, — и он взял ее под руку, — не позже как через год вам возвращаться домой. Вот и встретимся тогда. Год пролетит незаметно. А я за это время подлечусь.

— Да, вы правы, Яков.

— Но вот и ваш дом, — сказал Сергеев, останавливаясь у подъезда трехэтажного здания.

— Пойдем вечером в клуб? Заходить за вами?

— Ну, конечно, — и Лида быстро юркнула в подъезд, словно боялась расплакаться.

Двухкомнатная квартира, которую она занимала с Олей, была обставлена скудно. Две старые металлические кровати и небольшой столик с кривым зеркалом, платяной шкаф — это спальня, а в другой комнате стоял какой-то затейливый, давно отживший свой век диван, круглый стол и несколько ветхих стульев. Но зато платили недорого.

Оля была дома. Она гладила платье.

— Что с тобой, Лида? На тебе лица нет! — воскликнула она, встретив подругу.

Лида опустилась на диван.

— Яков собирается возвращаться в Союз… У него плохо со здоровьем, — сказала она.

Оля оставила утюг, подошла и села на диван рядом с ней.

— Лидусь, я давно хотела поговорить с тобой о Якове. Может быть, не мое дело. Но ты для меня больше, чем подруга. Разберись лучше в этом человеке.

— Я достаточно хорошо его изучила.

— Нет, ты его совершенно не знаешь. А он какой-то загадочный. Мне кажется, он женат. Ведь ему под сорок. Сухарь, из него улыбки не выдавишь. Очень часто говорит о своем здоровье, а может быть, он настолько болен, что ему нечего морочить голову девушкам?

— Оленька, ты не права. — Лида моментально взяла себя в руки. — Яков порядочный человек. Ничего нет удивительного, что он до сих пор не женат. Был на военной службе, приходилось много разъезжать, и просто но встретил девушку, которую мог полюбить. Потом попал на финский фронт, там его тяжело ранили. Он, видимо, не совсем еще оправился после этого. Да и не сухарь он, как ты говоришь, Яков — душевный и приятный человек.

— Может быть, он и хороший, но ты-то о нем ничего не знаешь, а с моей точки зрения, он себе на уме.

— Оля, не говори так, а то мы поссоримся.

Оля махнула рукой и взялась за утюг.

Кулиев читал показания арестованного нарушителя границы, поступившие из Ашхабада.

Ввели шатена лет тридцати, невысокого, коренастого.

— Садитесь, Казанцев, — сказал Кулиев.

— Все в ваших показаниях правда? — спросил он, положив ладонь на папку со следственными материалами.

— Конечно. Меня задержали на границе с рацией, другого выхода, как говорить правду, у меня не было. Кто поверил бы, если бы я сказал, что шел искать в СССР работу радиста и прихватил на всякий случай передатчик, — горько усмехнулся Казанцев.

— Вы не лишены чувства юмора. Это хорошо.

— Я понимал, что мои показания вы проверите и малейшая ложь в них будет выявлена. Да и вообще я решил, как только перейду границу, явиться с повинной. У меня нет никаких причин относиться к Советской власти враждебно.

— Что же заставило вас стать немецким шпионом?

— Сейчас объясню. Может быть, вы поймете меня. Родился и воспитывался я в Баку, сын рабочего Федора Казанцева. В 1927 году отец умер. Через год мать вышла замуж за иранского подданного, и мы выехали с ним в Иран. Там он бросил мать. Она сошлась с русским эмигрантом Шуваловым, который усыновил меня, чтобы я смог получить документы и поступить на работу. Вскоре мать заболела воспалением легких и умерла. Я остался с Шуваловым один. Он совсем одряхлел к тому времени. Больше пяти лет пришлось ухаживать за ним, как за маленьким, выслушивать его бредовые планы борьбы с большевиками или бесконечные диспуты собиравшихся у него эмигрантов о том, сколько еще может продержаться Советская власть. Предложение пойти в немецкую разведывательную школу, которое мне сделал один из знакомых Шувалова, я принял с радостью. Другого пути избавления от старика я не видел, а найти работу, чтобы зажить самостоятельно, было невозможно. Коробило, конечно, что иду на службу к немцам. Но я решил, что всегда могу быть двойником, вернее — работать честно на своих, а немцев обманывать. Самым важным для меня было тогда вырваться из дома старика.

— Хорошо. Об этом мы еще поговорим. А сейчас подробнее расскажите о немецких инструкторах, которые преподавали вам, где и как велась учеба.

Казанцев стал вспоминать, стараясь не упустить ни малейшей детали. Кулиев чувствовал, что Казанцев хочет быть искренним.

Вечером в тот же день Кулиев докладывал Румянцеву результаты допроса Казанцева.

— Какое впечатление осталось у вас о Казанцеве?

— Мне кажется, что он действительно пришел бы с повинной, если бы его не задержали на границе. Пограничники сообщили, что он был не особенно осторожен при переходе границы, а когда его задержали, тут же все откровенно рассказал.

— Что же вы предлагаете?

— Можно начать с немцами игру, используя Казанцева. Встретиться с Серебряковым он должен в течение следующего месяца. Времени мы не упустили. Освободим Казанцева и попробуем обвести фон Шёнгаузена.

— Что выяснили о Серебрякове?

— Это оказался тот самый Серебряков, которого я знаю. Ведет он скромный образ жизни. Ничего подозрительного за ним не замечено. Судя по показаниям Казанцева, Серебряков много лет не был связан с немцами. После встречи Казанцева с ним будем решать, какую роль отвести в этой комбинации Серебрякову.

— Добро. Я согласен. Действуйте. Показаниями Казанцева довольны?

— Теперь я могу существенно уточнить схему, которую докладывал вам. А главное — в пустые кружки́, обозначавшие немецкие разведывательные школы, могу внести сведения о инструкторах и обучающихся там диверсантах. Казанцев оказался на редкость наблюдательным человеком.

В марте 1941 года весна в Баку была в разгаре. Сергеев, неделю назад возвратившийся из Ирана, медленно, словно наслаждаясь приятным вечером, шел по Армянской улице. Не дойдя до сквера, который бакинцы называли почему-то Парапетом, он остановился у трехэтажного дома. Прямо у ворот на тротуаре расположился продавец гороха. Тут же около него пылала жарким огнем круглая жестяная жаровня с противнем, на котором, потрескивая и распространяя аппетитный запах, жарился горох. Вокруг собрались ребятишки изо всех ближайших домов. Продавец мешал специальным совком лопавшийся горох и гордо поглядывал на жаждущих. Он негромко, больше по привычке, приговаривал: «Горох, жареный горох». Зазывать покупателей не было никакой нужды. Они и так толпились вокруг. Сергеев, взглянув еще раз на номер дома и убедившись, что это дом 24, вошел во двор. В маленький дворик, похожий на четырехугольную шахту, выходили стеклянные галереи, тянувшиеся по сторонам каждого этажа, двор был пуст, вся детвора собралась около торговца с горохом. Сергеев направился к квартире в правом углу первого этажа, у колодца. Дверь открыл румяный сероглазый старик лет шестидесяти с косматыми, пепельного цвета бровями и лысой головой.

— Я к вам по делу. Вы один? — спросил Сергеев.

— Да.

— Я пришел за вещью, которую оставил вам на хранение пастор Швантес, — сказал Сергеев, войдя в комнату.

— А квитанция у вас есть?

— Вот возьмите, — Сергеев протянул червонец первого выпуска.

Старик долго держал его в руках и о чем-то сосредоточенно думал, словно забыв о госте. Видимо, это посещение было неожиданным и он хотел собраться с мыслями. Старик много лет был сторожем лютеранской кирки в Баку, в которой служил пастор Швантес, высланный из СССР за антисоветскую деятельность. За время своей работы в кирке старику не раз приходилось выполнять конспиративные поручения лютеранских духовных наставников, и он привык к осторожности. Подойдя ближе к лампе, он долго недоверчиво разглядывал червонец, несколько раз посмотрел его на свет, видимо хотел проверить, не фальшивый ли он, затем полез в ящик комода, вынул оттуда книгу, нашел там записанные серию и номер червонца и, убедившись, что представленный банкнот именно этот, сказал:

— Садитесь, я сейчас передам вам то, что оставил пастор.

Несколько минут старик кряхтя двигал в соседней комнате какие-то вещи, что-то у него с грохотом упало. Наконец он вышел с небольшим чемоданом, тряпкой стер с него пыль и поставил чемодан у стула, на котором сидел Сергеев.

— Вот, можете взять. Я даже не заглядывал в него. Ключ мне не оставляли. Вам придется ломать замок.

— Ничего, с этой задачей я справлюсь, — Сергеев пожал руку старику, взял чемодан и вышел. Быстро миновал двор, толпу покупателей жареного гороха, остановил на улице свободный фаэтон и поехал домой.

Жил Сергеев на одной из оживленных улиц города — Торговой, в четырехэтажном доме. Квартира его была на втором этаже и имела два входа: с Торговой улицы и с Красноводской через двор.

Дома он вскрыл чемодан. В нем был тщательно упакованный радиопередатчик. Сергеев улыбнулся, словно увидел старого знакомого. Точно на таком же его обучали в Тегеране, и он успел изрядно надоесть ему. Передатчик был очень прост в обращении, портативен и надежен в работе. Он питался от городской электрической сети, но мог работать и на батареях.

Сергеев задвинул чемодан с рацией под кровать и, сев в кресло, окинул взглядом комнату. Стены в полках с книгами, письменный стол, тахта, покрытая ковром, несколько стульев составляли всю обстановку. За занавеской в просторной нише была спальня.

Сергеев подошел к одной из полок с книгами и любовно стал перебирать томики Чехова. Книги помогали ему коротать время, когда он после тяжелой операции был обречен на вынужденное бездействие.

По-весеннему широко разлился пограничный Аракс. Река глухо рокотала, нарушая тишину лунной ночи.

На иранской стороне какой-то человек неторопливо опустился в воду и поплыл к советскому берегу. Немало труда и ловкости требовалось, чтобы преодолеть быстрое течение, но человек упорно плыл, рассекая ударами рук волны.

Перебираться через границу в лунную ночь было делом особенно рискованным. Через несколько минут пловец достиг берега и ползком выбрался на сушу. Не поднимаясь, нарушитель внимательно осмотрелся и, успокоенный царившей тишиной, пополз к черневшей полосе кустов. Там он снял со спины резиновый мешок, вынул из него хурджин [переметная сума] и сухую одежду. Лежа переоделся, сложил в резиновый мешок мокрое платье и сунул его в хурджин. Встав с земли, он перекинул суму через плечо и, согнувшись, чтобы не возвышаться над кустами, пошел к лесу.

Нарушителю и в голову не могло прийти, что за его переправой через Аракс, за всеми сложными манипуляциями с переодеванием и путешествием через кусты зорко следили. Укрывшись в нескольких шагах от нарушителя, два советских пограничника не спускали с него глаз. Он так близко прошел мимо затаившихся дозорных, что они даже почувствовали легкое дуновение ветерка, поднятое движением его плаща. Но они не задержали нарушителя и не пошли вслед за ним. Когда он удалился на достаточное расстояние, один из пограничников, покрутив ручку полевого телефона, поднял трубку.

— Докладывает помощник коменданта Володин. Нарушитель пошел в сторону леса. Похоже, рассчитывает выбраться к линии железной дороги лесными тропами. Средних лет, худой, быстр в движениях. В серой папахе, рубаха и брюки военного летнего обмундирования, кирзовые сапоги, брезентовый плащ цвета хаки…

— Скажите, левая пола плаща прожжена?

— Вот начальник отделения Карцев говорит, что левая пола плаща нарушителя имеет дыру величиною с пятак… Слушаюсь, понятно, продолжаем наблюдение, — Володин повесил трубку и дал отбой.

— Я еще никогда такого не видел. Нарушитель идет мимо носа, а задерживать его нельзя, — сказал Карцев.

— Мало ли что может быть. Известный, значит, человек. Приказано продолжать наблюдение. Не зря это поручили нам, а не обычному дозору.

Яков плохо спал эту ночь. Волновался. Его беспокоило, как все сложится. Кто будет первым посланцем Шёнгаузена и Геккерта. Не исключено, что шефы попытаются проверить его. Поднялся Яков с больной головой.

По расчетам Сергеева, первый диверсант должен был появиться сегодня.

Часов в двенадцать в дверь осторожно постучали. «Почему стучит? Там же на видном месте звонок», — подумал Яков и пошел открывать дверь. Стучал гость. Внешне он отвечал описаниям, которые сообщил из Тегерана радиограммой Шёнгаузен. Сергеев сразу заметил примету: в плаще дыра.

— Мне нужен Яков Васильевич Сергеев, — сказал человек. Взгляд его беспокойно бегал по комнате.

— Я — Сергеев.

— Наш шеф говорил, что вы можете помочь мне найти пристанище.

— Кого вы имеете в виду?

— Нашего генерала. Я — Семен Николаевич Безруков. — Он не вынимал руки из кармана, где у него, видимо, был пистолет.

Пароль был точным. Кроме того, в радиограмме Шёнгаузен сообщил, что кличка Безрукова Потомок. Он в действительности был Монташев, родственник бывших бакинских нефтепромышленников.

— Раздевайтесь, садитесь. Поживете у меня, пока вас не пристрою.

Гость вынул руку из кармана, осторожно положил в угол комнаты хурджин, вышел в переднюю и снял там плащ. Возвратившись, вынул из хурджина сверток и протянул Якову Васильевичу.

— Здесь мины. Шеф просил вас укрыть их до надобности.

Сверток с тщательно упакованными в непромокаемый материал минами Сергеев спрятал в ящик письменного стола.

— Это временно, потом перепрячу в более надежное место, — сказал он, заметив удивленный взгляд Безрукова.

Успокоившись, пришелец сел к столу.

— Сейчас мы что-нибудь перекусим. Как переходили границу?

— Человек, который меня провожал, отлично знает этот участок, и не только на той стороне, а и на советской. По его указаниям я шел словно по хорошо известной местности.

— Это очень важная часть нашего дела.

— Он безусловно переправляет не первого, и на него можно положиться вполне. Видно, он из местных жителей, но по-русски говорит свободно.

— Хорошо, Семен. Буду называть вас так. Не возражаете?

— Конечно, Яков Васильевич.

— Какие у вас документы?

Безруков вынул из кармана советский паспорт на имя Семена Николаевича Безрукова. Прописка в нем была тбилисская.

— А вы бывали в Тбилиси?

— Да.

— Долго вы жили в Баку? Имеете здесь знакомых?

— Выехал я отсюда пятнадцатилетним мальчиком, город знаю, но знакомых, которые бы помнили меня, здесь нет. Да и узнать меня трудно теперь.

— Вы понимаете, для чего я расспрашиваю?

— Конечно. Мне в Тегеране говорили, чтобы я от вас ничего не скрывал: зная правду, вам легче придумать что-либо для меня.

— Вот именно.

Через час Безруков пошел побродить, «вспомнить город». Вернулся он поздним вечером. Наскоро поев, лег спать. Он порядочно устал и, почувствовав себя в безопасности, заснул как убитый.

Рано утром Семен был уже на ногах, опередив хозяина квартиры. Когда Сергеев встал, Безруков предложил приготовить завтрак.

Яков показал, где лежат продукты, и через несколько минут Безруков со сноровкой заправского официанта накрыл стол.

Во время завтрака в прихожей раздался звонок, гость вскочил из-за стола и бросился к кровати, где под подушкой лежал пистолет.

— Спокойно, это принесли молоко, — сказал Яков и пошел открывать дверь.

Действительно, пришла молочница. Яков отнес молоко в кухню и вернулся в комнату. Безруков все это время стоял у кровати. Садясь за стол, он сконфуженно сказал:

— Вроде на родине, а на самом деле в стране врага.

— Это так, Семен, но нельзя распускать себя. Я не в лучшем положении, однако не хватаюсь каждый раз за пистолет. Как же вы будете вести себя в деле?

Замечание Сергеева, в котором Семен не мог не почувствовать упрека в трусости, произвело на диверсанта удручающее впечатление; ему было стыдно, и в то же время злоба душила его. Но ссориться с Сергеевым было не в его интересах.

— Я впервые в таком положении, может, немного и переборщил, — проворчал он.

— После завтрака пойдем посмотрим квартиру. Я подыскал ее. Если понравится, можете сегодня же поселиться там, а я займусь устройством вас на работу.

Румянцев шел к Кулиеву в гости, — наконец-то он собрался посмотреть, миниатюры. Вряд ли кто мог дать этому высокому сероглазому шатену пятьдесят лет. В волосах ни единого седого волоса. Особенно молодил его румянец. А ведь Румянцев систематически недосыпал, и сегодня десять часов без перерыва пробыл в наркомате. Час тому назад он подписал представление Кулиева к очередному званию и все еще находился под впечатлением документа, который прочел в личном деле Кулиева. Он касался отца Мехти Джафаровича. Джафар Кулиев работал желонщиком на романинском нефтяном промысле в Баку. В 1902 году он примкнул к рабочему движению и за короткий срок из неграмотного малоквалифицированного рабочего превратился в активного общественного деятеля, читающего Маркса, Ленина. За свою энергию, принципиальность Джафар Кулиев пользовался большим уважением бакинских рабочих. Но ему не пришлось дожить до торжества дела социализма. Он был убит подкупленными мусаватской полицией бандитами. Трудно пришлось матери Мехти с тремя малолетними детьми, но товарищи мужа помогли ей материально, а вскоре в Баку установилась Советская власть. Мехти окончил среднюю школу, затем институт. Поработал по специальности несколько лет, а потом по комсомольской мобилизации пошел на службу в органы ОГПУ.

Румянцев думал о том, что многое Кулиеву дано от отца. Мехти Джафарович всегда брался за самые тяжелые дела и с успехом их заканчивал. Интересно, как у него дома.

Незаметно Румянцев подошел к дому Кулиева. Дверь открыл сам Мехти Джафарович.

— О, это вы, — Мехти с радостной улыбкой пожал протянутую ему руку.

Через открытую дверь, ведущую в комнаты, Румянцев видел, что просторная квартира обставлена по-европейски, но, несмотря на это, чувствовалось, что здесь живут кавказцы. Для того чтобы убедиться, достаточно было взглянуть на мангал [жаровня (азерб.)] в углу и большой глиняный кувшин, в котором обычно хранят в азербайджанских домах воду для питья. С кухни доносился еле уловимый аромат восточного печенья, приготовляемого на бараньем сале.

Румянцев и Кулиев расположились в гостиной за круглым столом, покрытым узорчатой скатертью. Румянцев обратил внимание на стоявшую на столе керосиновую лампу из хрусталя. Это был очень красивый старинный осветительный прибор, и хотя теперь в него была вделана электрическая лампочка, оставалось впечатление, что свет излучает горелка.

Мехти достал из шкафа и любовно разложил на столе миниатюры.

— Достались нам от деда жены. Он был образованным человеком, любил живопись.

Неожиданно распахнулась дверь и в комнату вошла девочка лет пяти, с карими глазенками и большой копкой курчавых волос, черных и блестящих, точно таких, как у отца.

— Папа, мама говорит, что я непослушная. Разве это верно? — прижалась она к коленям отца, с интересом рассматривая гостя. Чувствовалось, что привела ее сюда, конечно, не столько обида на замечание матери, сколько любопытство, что это за гость, для которого так заботливо готовился чай с ее любимым печеньем.

— Сурья, мама права, вот и сюда ты вошла без разрешения. Иди помоги маме, — Кулиев слегка подтолкнул девчушку к выходу. Пятясь к двери, она продолжала рассматривать папиного гостя.

Сергей Владимирович и Кулиев склонились над миниатюрами.

Это были пейзажи. Долины в обрамлении гор, покрытых лесом. Привычные глазу самшит, акации, фиалки, ромашки перемежались с фантастическими деревьями, цветами, животными. Все это было исполнено яркими красками и заключено в тончайший орнамент.

— Какое мастерство! Посмотрите на серебряные облака. А как искусно вырисованы на стройном стебле тончайшие, словно прозрачные листья и нежные цветы, а этот полутигр-полугазель, как красиво сочетаются в нем основные признаки свирепого хищника и мирного грациозного животного, — восхищался Румянцев, рассматривая одну из миниатюр.

— Эти миниатюры, Сергей Владимирович, приносят мне много радости. Придешь иногда с работы усталый, расстроенный, сядешь за них и сразу все забываешь. Я каждый раз нахожу в них все новые и новые удивительные линии и краски.

— Торопитесь, Мехти Джафарович, наслаждаться искусством. Скоро мы не будем иметь для этого времени, — сказал Румянцев, бережно укладывая миниатюры.

— Сергей Владимирович, вы имеете в виду надвигающуюся войну?

— Активность фон Шёнгаузена — дурное предзнаменование. Мы встали лицом к лицу с абвером. Они торопятся здесь, как и на западных границах. Взрыв не за горами.

— Мы первыми чувствуем всегда приближающуюся войну.

— И это обязывает нас быть не менее активными, чем противник. Как дела с Казанцевым?

Кулиев посмотрел на часы.

— Час тому назад Казанцев должен был познакомиться с Серебряковым, установить с ним деловой контакт. Это будет неожиданностью для режиссера. Его немцы не использовали с времен первой мировой войны.

Раздался телефонный звонок. Мехти Джафарович поднял трубку и после первых же слов тревожно взглянул на Румянцева. Тот сразу понял — случилось что-то неприятное.

— Серебряков после посещения его Казанцевым застрелился.

— Не захотел изменять Родине, — Румянцев встал с места и заходил по комнате. — Когда вы должны встретиться с Казанцевым?

— Завтра в десять утра.

— Надо найти возможность повидать его сегодня. Интересно узнать, как вел себя с ним Серебряков. Пусть Казанцев сообщит о случившемся Шёнгаузену по рации. Обеспечьте появление в газетах извещения театра о смерти Серебрякова. Надо, чтобы немцы не усомнились в сообщении Казанцева.

— Сейчас же дам знать Казанцеву о необходимости увидеться сегодня.

— Добро. Действуйте, Мехти Джафарович, а я буду ждать вас в наркомате.

Летом в Тегеране нестерпимо жарко. К часу дня замирает жизнь на улицах, закрываются учреждения, магазины, горожане прячутся в подвалы, где значительно прохладнее, чем в комнатах, а более состоятельные выезжают на дачи. Только после заката солнца город оживает и жизнь продолжает идти своим чередом. Ничего не изменилось как будто и летом 1941 года. Но это только казалось. Политическая обстановка в городе была накалена до предела. Фашисты, готовясь к нападению на Советский Союз, использовали все возможности, чтобы повлиять на правящие круги Ирана, заставить правительство заключить с нацистской Германией военный союз. Наци рассчитывали напасть на СССР со стороны его южных границ. Но многие депутаты меджлиса, некоторые члены кабинета министров, сенаторы противились немецким домогательствам. Наряду с этими происками внутри страны наци развернули лихорадочную деятельность по заброске агентуры в Советский Союз. У фон Шёнгаузена, имевшего непосредственное отношение к этому, было много работы.

Вот и в этот душный вечер Шёнгаузен ждал Геккерта с очередным диверсантом, которого надо было нелегально переправить через границу в Баку. Генерал сильно изменился с тех пор, как беседовал с Сергеевым. Он похудел, щеки висели у него, как у старого бульдога. Прогуливаясь по своему кабинету, генерал то и дело злобно поглядывал на гудящий под потолком фен, его шум действовал на нервы, но остановить пропеллер он не мог. Тогда духота не даст думать, двигаться. Шёнгаузен готов был запустить чем попало в мелькающие крылья и бежать в темноту тегеранской ночи.

Раздался стук в дверь, и вслед за этим ее осторожно приоткрыл Геккерт. Просунув голову в образовавшуюся щель, он спросил:

— Можно, мой генерал?

— Входите, черт возьми, вы уже опаздываете на целых пятнадцать минут, — раздраженно сказал Шёнгаузен. Он подошел к креслу и хотел сесть, но спохватился, сидеть в нем так жарко, как спать на пуховой перине, — и остался стоять за спинкой этого громоздкого сооружения.

За Геккертом вошел низкорослый коренастый молодчик с широкими бровями, сросшимися на переносице. Он вытянулся перед Шёнгаузеном по-военному.

— Вы говорите по-немецки? — спросил его Шёнгаузен.

Молодчик не понял и вопросительно посмотрел на Геккерта.

— Герр Годжаев не говорит по-немецки, — сказал Геккерт.

— Этому герру место в кацете [так сокращенно называли концентрационные лагеря в нацистской Германии], настоящий бандюга, — проворчал Шёнгаузен. Он все никак не мог справиться со своим раздражением.

— Он действительно уголовник в прошлом, но это как раз то, что требуется нам в данном случае, — сказал Геккерт по-немецки и, повернувшись к Годжаеву, перевел ему слова Шёнгаузена.

— Герр спрашивает, готовы ли выполнить ту миссию, которая возлагается на вас?

Годжаев улыбнулся, растянув до ушей свой огромный рот, и утвердительно закивал головой в сторону Шёнгаузена, приговаривая: «Яволь, яволь».

— Да он говорит по-немецки! — встревожился Шёнгаузен.

— Это единственное немецкое слово, которое он научился произносить.

— Как же можно полагаться на такого кретина?

— Он далеко не глуп, но не полиглот. За свои тридцать лет взломал до двадцати сейфов и отправил к предкам больше людей, чем у него пальцев на руках. Всю сознательную жизнь он на нелегальном положении, скрывается от властей и ни разу не попался. Он чертовски изворотлив и хитер. С нашими заданиями справляется отлично.

— Скажите ему что-либо приятное, проводите отсюда и вернитесь. Я не в состоянии сейчас с ним разговаривать.

— Наш шеф очень рад познакомиться с вами и надеется, что вы приложите все силы для выполнения наших поручений на той стороне, — сказал Геккерт Годжаеву.

Тот осклабился во весь рот и поклонился Шёнгаузену.

Когда Геккерт и Годжаев вышли, Шёнгаузен выключил фен. Но стоило пропеллеру остановиться, как в комнате стало почти невозможно дышать. Генерал снял пиджак и расстегнул галстук, но и это не помогло. Пришлось снова включать фен. Возня с феном и пиджаком несколько отвлекла его от неприятных мыслей. Он сегодня получил из Берлина очередное письмо, в котором его упрекали в медлительности.

— Скажите, Геккерт, вы будете переправлять через границу Бывалого — такая, кажется, кличка у уголовника, с которым вы меня только что познакомили, — по тому же маршруту, что и Безрукова? — спросил генерал.

— Да.

— Но это не совсем разумно.

— Мой генерал, на переправе работает надежный человек. В тех местах наиболее слабо охраняемый участок на русской стороне. Это гарантирует известную безопасность. И потом, у нас уже нет времени искать другие возможности.

— Времени действительно осталось мало. Берлин торопит. Кого бы послать в Тавриз для ускорения подготовки очередной партии агентов?

— Я предлагаю Густава Бека. Вы же знаете — это очень надежный человек. Он из альте кэмпферт [старые бойцы (нем.). Так называли вступивших в нацистскую партию до ее прихода к власти].

— Но он же почти не знает нашего дела.

— У него светлая голова, экселенц.

— Да, если иметь в виду цвет его волос.

— Другой, более подходящей кандидатуры я не могу назвать.

— Хорошо. Пошлите вашего Бека, — безнадежно махнул рукой Шёнгаузен. — Чуть не забыл. Вы проверяли сообщение Казанцева о самоубийстве Серебрякова?

— Да, экселенц. Есть объявление в бакинской газете о кончине Серебрякова. Естественно, о самоубийстве не пишут.

Я ничего другого от этого мягкотелого интеллигента и не ожидал. Хоть и не был с ним знаком лично, но чувствовал по характеристикам в его деле. Мне кажется, что группу, которую мы прочили поручить Серебрякову, должен возглавить Казанцев. Он произвел на меня хорошее впечатление и обосновался в Баку не плохо.

— Совершенно верно, экселенц. Казанцев, конечно, менее эрудирован, чем Серебряков, но с нашими поручениями справится. Его хорошо готовили. Сообщим ему о нашем решении.

Сергеев писал Лиде. Они давно условились, что Лида будет хлопотать о досрочном возвращении на Родину. Вот и сейчас Сергеев старался как можно убедительнее написать, чтобы она поторопила кого следует с решением этого вопроса, хотя и чувствовал, что Лида сама не медлит.

Раздался звонок. Сергеев встал, недоумевая, кто в этот полуденный час мог навестить его. Первой мыслью было: телеграмма от Лиды. Он открыл дверь. Вошел Кулиев.

Сергеев отступил в переднюю. Только когда захлопнулась дверь, Сергеев бросился к Кулиеву и обнял его.

— Мехти, дорогой, ты ли это?! А я уж думал, долго не увижу тебя.

— Яков, друг, мне не меньше хотелось повидаться, поговорить, но ты понимаешь, мы но хотели рисковать. Надо было выждать: немцы могли на первых порах организовать слежку за тобой. Но вот в связи с событиями решил встретиться и кое о чем договориться.

— Какие события?

— Ты ничего не слышал? Радио у тебя молчит?

— Я не включал его сегодня и никуда не выходил. Плохо себя чувствовал, а потом писал письмо.

— Фашисты напали на нас. Война началась.

Несмотря на то что Яков знал о близости войны, это известие ошеломило его. Пока Кулиев рассказывал о подробностях, он не сводил с него взгляда.

— Как только мы оправились после этого страшного известия, Румянцев отправил меня к тебе. Сейчас посыплются задания фон Шёнгаузена.

Я хоть и чувствовал приближение войны, но не верил в то, что она будет, как не верят обычно в большое несчастье.

— Яков, я зайду к тебе завтра, и мы поговорим обстоятельнее, а сейчас для докладной в Москву с нашими предложениями по локализации деятельности абвера из Ирана мне надо уточнить некоторые подробности. Как возникли подозрения в отношении Ходжи Али?

— Один купец, конкурирующий с Ходжой Али, под строжайшим секретом сказал завхозу торгпредства, что Ходжи Али близок к немцам и пользуется у них большим доверием. Мы понимали, что в этом сообщении купца немалую роль сыграло желание оттеснить Ходжу Али от советского торгпредства, но в какой-то мере его слова, видимо, соответствовали действительности. У меня возникла мысль проверить его. Было важно убедиться, насколько купец был прав. К услугам Ходжи Али советские люди прибегали довольно часто. Я сообщил тогда вам в наркомат и получил «добро» на это. Вот и все. В дальнейшем уже действовал строго по вашим инструкциям. Так явились у меня родители-немцы и родственники в Германии.

Кулиев стал расспрашивать о других деталях. Когда он закончил, Яков спросил:

— Как ты думаешь, Мехти, я хочу подать рапорт о возвращении в органы.

— Но ты же нездоров?

— Я думаю, сейчас не время считаться с этим.

— Что ж, я поддержу твою просьбу.

Как только Кулиев ушел, Яков сел писать рапорт Румянцеву. И за скромными строками официальной бумаги встала вся жизнь.

… В 1925 году, когда он готовился в институте к научной деятельности, был убит его старший брат — Владимир. Он работал в ОГПУ и погиб в схватке со шпионом, засланным иностранной разведкой. Яков Васильевич тяжело перенес смерть единственного брата, который, по существу воспитал его после смерти родителей в 1915 году. Под впечатлением потери брата Яков Васильевич принял решение посвятить себя делу борьбы с врагами Родины. Верный своему решению, по окончании университета он пошел работать в органы государственной безопасности. Последнее время он занимал оперативную должность в Наркомате внутренних дел Таджикистана. Проработал там несколько лет, полюбил таджикский народ, изучил язык, который очень схож с персидским. Но вспыхнула война с Финляндией, и Сергеев подал заявление об отправке на фронт, где возглавил разведку одного подразделения. Он принимал участие в разведывательных вылазках, был тяжело ранен. После госпиталя Якова демобилизовали. Потеряв по состоянию здоровья возможность работать в органах НКВД, Сергеев поехал в Баку. Браться за научную работу, к которой он когда-то готовился, врачи не советовали, он устроился бухгалтером в Союзпушнину. Все сложилось как будто удачно, работа была не особенно обременительной, он получил хорошую квартиру. Очень помог ему в этом Кулиев. К нему он привез письмо из Москвы. Мехти Кулиев встретил его как близкого знакомого, отнесся к нему с большой теплотой, глубоко сочувствуя его несчастью. Вскоре Якову предложили поехать на работу в Иран. Сергеев дал согласие…

Оторвавшись от воспоминаний, Яков набросал коротко и сухо просьбу о восстановлении в органах, поскольку его здоровье значительно улучшилось.

Только к вечеру Яков вспомнил о Лиде. Как она встретила известие о войне? Как ей и другим бывшим его сослуживцам тяжело сейчас вдали от Родины! Яков взял неоконченное письмо и еще раз написал, чтобы она скорей возвращалась. Он подумал о том, что за прожитые годы не пришлось встретить девушки, к которой бы появилось серьезное чувство, словно знал, что там на чужбине его ждет Лида. Он всегда тепло вспоминал о коллективе, в котором проработал более полугода. Много среди них хороших, симпатичных людей. Правда, смотрел на них как-то стороны. В глазах немцев он предстал человеком, ненавидящим все советское, но скрывающим это от окружающих за своей необщительностью, мрачным характером, порожденным тяжелой болезнью. Таким он должен был быть везде, где могли его увидеть немцы, а ему так хотелось по-свойски поговорить со своими сослуживцами. Он чувствовал, что его многие не любят.

Отложив письмо, Яков решил позвонить Кулиеву, что рапорт готов. Был час, когда в наркомате собирались на работу после дневного перерыва, но телефон упорно молчал.

«Закружился со всякими срочными делами», — с завистью подумал Яков. Как ему хотелось сейчас быть среди чекистов.

Сидеть одному стало невмоготу. Яков вышел из дома. Торговая улица с прямыми рядами красивых уютных домов, на первый взгляд жила обычной для этого позднего часа жизнью. Но стоило присмотреться внимательнее, как чувствовалось, что волнение, поднятое страшным известием, еще не улеглось. С улицы исчезла фланирующая молодежь. Редко где можно было увидеть неосвещенное окно. Во всех квартирах обсуждалась ошеломляющая весть. На лицах прохожих была видна озабоченность. У каждого в связи с войной появились новые, неотложные дела. Яков понимал, что резко изменится и его положение. Не успел он подумать об этом, как перед ним вырос Безруков.

— Яков Васильевич, поздравляю. Ну, теперь мы скоро тоже будем людьми, — прошептал он, сжимая локоть Якова.

Сергеев вздрогнул, будто к нему прикоснулась холодная жаба. Он еле удержался, чтобы не закатить этому выродку по физиономии.

— Да, большое событие в нашей жизни, — с трудом выдавил он. Сейчас было, конечно, самое неподходящее время для беседы с Безруковым.

— Только сменился. Никак не мог дождаться. Сразу поспешил к вам. Ну теперь, Яков Васильевич, посыплются задания — только успевай выполнять.

— Конечно. На нас ложится большая ответственность.

— А не возьмут меня в армию?

— Не станут же так сразу всех призывать. У меня есть знакомые в военкомате. Постараюсь что-нибудь сделать.

— Пожалуйста, Яков Васильевич, а то заберут, и все пропало.

— Не волнуйтесь. Готовьтесь к выполнению поручений наших шефов. Заходить ко мне теперь без особой нужды не следует. Давайте расстанемся. Когда понадобитесь, я вас разыщу.

Безруков ушел. Яков вернулся домой. Ночью он с особым волнением ожидал радиосеанса с Тегераном. Наконец принял шифровку. Она была необычно длинной. Было ясно, что для немцев наступило время активных дел и телеграмма содержит конкретные указания о диверсии или терроре.

Поздравляем с началом великого похода, предначертанного гением фюрера. Мы с вами должны внести свою лепту для быстрой победы. Основное — это деморализовать тылы противника. Конкретно вам надо найти возможность вывести из строя один из бакинских нефтеперерабатывающих заводов. Поручите операцию Потомку. Он имеет подходящего для этого человека. Результаты и какое впечатление произведет на население эта акция — сообщите. Арбаб.

Яков прочел телеграмму еще раз и бросил ее на стол. «Что придумали! Разве можно допустить, чтобы в такое время остановился хотя бы на день завод. Но как выйти из положения? Не провалять себя и не дать осуществиться задуманной немцами диверсии? Главное, поручили организацию взрыва такому головорезу, как Потомок, который органически ненавидел все советское и готов был на любое преступление, лишь бы навредить».

Война наложила на все свой тяжелый отпечаток. Даже в квартире Кулиевых Сергеев почувствовал это. Он часто бывал здесь до отъезда в Иран. Веселые комнаты выглядели мрачно. Окна со шторами из черной бумаги казались темными впадинами, лампочки не такие яркие, как прежде. В квартире стояла тишина, не было слышно звонкого голоса Сурьи, ее отвезли в Закаталы к бабушке.

Сергеев прошел в гостиную. Румянцев с Кулиевым рассматривали новую миниатюру, которую приобрел Мехти Джафарович.

— Это Яков Васильевич, — представил Якова Кулиев.

Румянцев, отложив миниатюру, встал.

— Много слышал о вас, Яков Васильевич. Садитесь, поговорим, познакомимся поближе. Рад сообщить, что Москва одобрила наше предложение восстановить вас на работе в органах. Но, разумеется, приступить к работе в аппарате вам придется только после окончания дела, которым вы занимаетесь сейчас. Согласны?

— Конечно, Сергей Владимирович. Благодарю вас. Передайте мою благодарность и народному комиссару.

Сергеев крепко пожал локоть Кулиеву. Он понимал, что Мехти сыграл в восстановлении не последнюю роль.

Раздался стук в дверь, и жена Кулиева, миловидная молодая женщина, внесла поднос с чаем. Она молча поклонилась гостям, поставила поднос на стол и поспешно удалилась, чтобы не мешать деловому разговору. Кулиев расставил стаканы с чаем и розетки с изюмом, виновато улыбнулся.

— Сахара нет.

— Сейчас транспорт занят военными перевозками, не до сахара, — заметил Румянцев и подвинул к себе одну из розеток.

— Давайте сначала решим, как быть с выполнением задания Шёнгаузена.

Больше часа они обсуждали этот вопрос. Много было всяких вариантов, но остановились все же на том, который предложил Яков.

— Добро, пожалуй, надо идти, — заключил Сергей Владимирович, — меня уже ждут в наркомате.

Мехти вышел проводить Румянцева. Когда он вернулся, Яков сидел задумавшись.

— Что такой грустный, Яков?

— Меня расстраивает, Мехти, что, несмотря на просьбы Лиды, ее не отправляют домой.

— Все будет в порядке. Месяц-два, и она приедет. Правда, я знаю, как долго тянутся эти месяцы. Ведь вскоре после свадьбы нам с Наргиз пришлось расстаться. Она училась здесь в педагогическом институте, а мне надо было ехать в Москву в институт востоковедения. Мы оба очень тосковали и считали дни до каникул. Теперь это в прошлом.

— Вот и мне хочется, чтобы мои ожидания тоже скорее канули в прошлое, — улыбнулся Яков. — Я пойду, через час у меня радиосеанс с Тегераном.

Яков вместе с Потомком разработал план операции. На нефтеперерабатывающем заводе заведовал клубом бывший приближенный нефтепромышленника Монташева — Песцов Нил Тимофеевич. Монташев имел на Песцова какие-то виды, не порывал с ним связи и щедро задабривал посылками. Потомок считал, что Песцов поможет ему проникнуть на завод. Было решено, что Потомок свяжется с Песцовым в клубе.

В клуб диверсант попал как раз в день, когда там должен был состояться заводской актив. Потомок прошелся по вестибюлю, разглядывая окружающих пристальным настороженным взглядом желтых, как у борзой, глаз, словно боялся встретить среди присутствующих людей, с которыми не хотел бы сталкиваться.

В вестибюле уже прогуливались участники собрания. Здесь были седоголовые мастера, отдавшие перегонке нефти не один десяток лет своей жизни, совсем молодые еще инженеры, получившие образование при Советской власти, молодые рабочие-передовики. Вопрос, который предстояло обсудить на активе, для всех был одинаково важным. Для обороны страны потребуется теперь много нефти. Надо найти способы значительно увеличить ее добычу.

Потомок со злобой смотрел вокруг. Ведь это могли быть люди, которые перерабатывали нефть, добытую на его участках земли. Да, тех самых, которые он должен был получить по завещанию своего дядьки, но так и не успел получить. Помешала революция. И вот он теперь должен смотреть в руку одному из Монташевых, который предусмотрительно перевел часть своего капитала за границу и жил там сейчас припеваючи.

Проходя мимо дивана, Потомок замедлил шаг. На диване сидели молодой белокурый парень и смуглая девушка-азербайджанка. Развернув чертеж, они оживленно о чем-то говорили. Вслушиваясь в их разговор, Потомок понял, что беседующие — инженеры. Он с горечью вспомнил свои студенческие годы, когда дядька, проча его себе в преемники, хотел, чтобы племянник получил специальность инженера-нефтяника, рассчитывая, что тогда он лучше будет управлять своими промыслами. Но время решило иначе. Потомок даже не успел окончить институт, пришлось убираться за границу. Казалось, вся накопившаяся за эти годы злоба всколыхнулась в нем.

Раздался звонок. Собравшимся было пора заходить в зал. Потомок мотнул головой, словно хотел откинуть волосы, спадавшие на лоб, хотя при его огромной лысине вряд ли это могло случиться. Но тем не менее от этой старой привычки он избавиться никак не мог. Диверсант заторопился. Надо было найти кабинет Песцова. Это не составило особого труда. Помещение было небольшим, и стоило Потомку пройти немного по коридору, как он увидел дверь с табличкой «Заведующий клубом». Приоткрыв незапертую дверь, он увидел, что кабинет пуст.

Потомок чертыхнулся. Теперь засядет этот Песцов на собрании и не дождешься его. Обдумывая как быть, Потомок остановился. Послышался еще один звонок. Говор в вестибюле стих, участники собрания зашли в зал, и в это время в коридоре послышались неторопливые шаги. Потомок внимательно всматривался в подходившего худощавого мужчину лет пятидесяти с редкими седыми волосами и продолговатым смуглым лицом.

«Нил Тимофеевич, конечно, он». Потомок запомнил его еще с юношеских лет. Нил Тимофеевич часто бывал тогда у них в доме. Он был доверенным человеком Монташевых, наушничал о поведении рабочих, служащих. Он каждый раз приносил молодому Монташеву, или, как его звали, Рачику, гостинец — связку сушек. Эти сушки казались Рачику вкуснее самых лакомых пирожных, которые подавали дома.

— Нил Тимофеевич! — выступил Потомок из полумрака навстречу Песцову.

Тот вздрогнул от неожиданности и остановился.

— Чем могу служить?

— Не узнаете, дядя Нил?

Песцов подошел ближе.

— Нет, не имею чести знать, — решительно заявил он.

— Я Рачик Монташев. Помните, как дарили мне всегда сушки?

— Не может быть. Рачик, как ты вырос, — и Песцов, обняв племянника своего бывшего патрона, увлек его в кабинет.

— Садись, рассказывай, как живет дядя.

— Он просил передать вам привет, Нил Тимофеевич.

— Много лет прошло, много воды утекло, а я по-прежнему предан ему, Рачик. Никогда не забуду добра, которое он мне сделал. Ну, а как ты? Закончил образование за границей?

— Да, Нил Тимофеевич, — соврал монташевский отпрыск и пустился в описание «привольной» жизни в Париже, умолчав, конечно, о своем увлечении картами и о том, что богатые родственники отказались оплачивать его бесконечные карточные долги и расходы на бесшабашные кутежи. И как он в поисках других источников наткнулся на немецкую агентуру, как его прибрали к рукам. Не рассказал он и о том, что по заданию немецкой разведки отравил видного французского генерала и выполнял много других грязных поручений, чуть не попался. Пришлась бежать из Франции в Иран.

— А как вы жили здесь, Нил Тимофеевич?

— С промысла пришлось уйти. Многие знали там о хорошем отношении ко мне твоего дяди. Поступил на завод. Вот он, через дорогу, — Песцов махнул рукой в сторону окна.

— Как же вы стали заведующим клубом?

— Была у меня, Рачик, одна страстишка — увлекался пением еще в прежние времена. Не раз твой дядя подшучивал по этому поводу. Вот и на заводе стал частым посетителем клуба, пел в хоре, а потом мне предложили должность заведующего. Зарплата лучше, подумал, подумал и взялся за это дело. Но это не важно. Расскажи, что привело тебя в Баку?

— Дела, Нил Тимофеевич, дела.

— Конечно, сейчас самый раз. Возвращается старое доброе времечко. Немцы не за горами. Бои уже под Смоленском и Одессой. Ждать не долго.

— Вот и надо помочь им двигаться быстрее.

— Это как помочь? Что-то не соображу.

— Мне дядя говорил, что с вами можно быть вполне откровенным.

— На меня можешь положиться.

— Надо одну деликатную вещицу подложить на завод, чтобы вывести его из строя. Меньше бензина у красных, быстрее будут двигаться немцы.

— Это что же — адскую машину? — прошептал Песцов.

— Да, дядя Нил. Вы должны помочь мне устроиться работать на ваш завод.

Песцов задумался. Потомок тоже молчал, ожидая его ответа.

— Так… так… — протянул наконец Песцов. — Дело, прямо скажем, серьезное. Но, значит, нужно. Не стал бы ты иначе, я думаю, ехать сюда рисковать жизнью. Только устраивать тебя на завод не стоит. Сейчас это трудно и нужды особой нет. Твой подарочек красным я положу сам. Знаю куда, часто бываю на заводе. Никому и в голову не придет, что это моя работа. А вот на тебя как на нового человека могут пасть подозрения. Начнут выяснять, кто тебя устроил? Песцов? Ну и пошла писать губерния.

— Вы, пожалуй, правы, Нил Тимофеевич.

— Дай мне срок. Все надо обмозговать как следует. Никогда бы не взялся, если бы не чувствовал: скорый конец красным.

Донесся шум из вестибюля.

— Перерыв. Не надо, Рачик, чтобы тебя видели здесь. Правда, у меня много бывает разного народа по хозяйственным делам, но осторожность не мешает.

— Вы правы, дядя Нил.

Заходи ко мне через два-три дня. Я все обдумаю за это время.

Прошла неделя. Потомок шел в клуб к Песцову. В портфеле диверсанта лежала мина, которую он должен был передать. Еле уловимая дрожь не оставляла Потомка, одолевали недобрые предчувствия. Он шел, боязливо озираясь. Перед самым клубом из-за угла вышли два человека и взяли его под руки. Потомок бросил портфель и рванулся, в руке у него появился пистолет. Диверсант понял, что это провал, и выстрелил в лежавший под ногами портфель. Потомка тут же обезоружили. Пока у него отбирали пистолет, он с недоумением смотрел на портфель. Мина почему-то не взорвалась. Тяжелый комок подкатил к горлу. Он понял — мина обезврежена, его провели как мальчишку.

Вечером Яков в присутствии Кулиева отстукивал точки и тире на своем радиопередатчике. В эфир неслись зашифрованные слова сообщения о неудавшейся диверсии.

… Знакомый Потомка на заводе оказался предателем. Потомка сегодня по пути к нему задержали с миной. В порядке страховки я на расстоянии сопровождал Потомка и видел, как чекисты вели его к машине. Воспользовавшись заминкой, когда усаживались в машину, Потомок вынул ампулу с ядом и на моих глазах принял его.
Аллаверды.

— Аллаверды — богом данный. Для немцев вы действительно были посланы самим богом. Этот псевдоним придуман не случайно, — заbr /метил Кулиев, когда Яков передал последние строки сообщения, — они возлагали на вас большие надежды.

— Немцы могут заподозрить неладное. Уж очень недоверчив генерал фон Шёнгаузен.

— Возможно, попытаются проверить. Если станут делать это через Казанцева, о котором я тебе рассказывал, мы будем знать и обернем дело в нужном нам направлении. Хуже, если они найдут другие пути проверки. Но будем осторожны.

Шел август 1941 года. Над городом, амфитеатром спускавшимся к морю, воздух был тусклым от зноя. Вот уже несколько дней Каспий не приносил спасительных бризов. Яков раскрыл все окна в квартире, но дышать было трудно. Он тяжело переносил эти дни. Настроение было неважное, угнетали вести с фронтов. Да и в делах наступила какая-то пауза. Шёнгаузен молчал после провала Потомка. Никаких поручений. Что это — недоверие? Придется прекратить игру? Стало сдавать здоровье. Он плохо себя чувствовал и сегодня ожидал врача.

Пришел почтальон. Письмо от Лиды. Яков удобно расположился в кресле и стал читать. Теплое, хорошее письмо. Лида разделяла его нетерпение и буквально считала дни, оставшиеся до встречи. Обещали отправить на Родину в сентябре этого года. Лида писала, что ее семья эвакуировалась из Москвы в Новосибирск. Туда выехала мать с больным отцом, с ними поехала сестра Лиды, студентка университета. Все они тоже советуют Лиде возвращаться домой поскорее. Прочтя письмо, Яков задумался. Какой-нибудь месяц остался до встречи. Он окинул внимательным взглядом комнату. Надо подготовиться к приезду Лиды. Нужна уборка. Из-за событий последних месяцев он запустил квартиру.

Неожиданно раздался звонок в прихожей. Яков подумал о том, что вернулся почтальон, который забыл отдать газеты. Каково же было его удивление, когда в открытую дверь юркнул краснолицый тип с наголо обритой головой и в очках. Яков внимательно всматривался в лицо вошедшего, не узнавая.

— Не узнаете? — спросил тот.

Услышав этот вкрадчивый голос, Яков сразу узнал нежданного гостя.

— Ходжа Али, откуда вы взялись?

— Аллах привел увидеться опять, агаи Сергеев. Дела случились, вот и послали сюда.

— Кто же вас послал?

— Те, что и вас.

— Садитесь, Ходжи Али, рассказывайте. Побрили голову, надели очки — и вас не узнать.

— Есть кое-какие друзья здесь. Не хочу, чтобы они проведали о моем приезде.

Якову было все ясно: Ходжа Али явился для проверки, Шёнгаузен решил убедиться, так ли все обстояло, как сообщил Сергеев.

— Что рассказывать? Самое страшное миновало, — сказал Ходжа Али, располагаясь на диване. — На старости лет заставили прыгать с парашютом. Через границу перейти сейчас трудно. Показали парашют, как обращаться с ним, а через несколько дней говорят: «Сегодня ночью сбросим тебя на русскую землю. Пробных прыжков делать нет возможности». Я умолял майора Геккерта разрешить перейти границу по земле, обещал так пройти, что ни один шайтан не заметит. «Нет, — говорит, — не можем рисковать».

— Так и пришлось прыгать? — улыбнулся Сергеев. Но мысли его работали в другом направлении. Что скажет эта лиса?

Ходжа Али даже закрыл глаза при воспоминании о перенесенном страхе.

— Подвели к двери самолета, открыли, образовалась темная дыра, и говорят: «Прыгай». Что делать? Прыгнул, словно в объятия дьявола. Будто во сне, падаю в пропасть. Думал, сейчас потеряю сознание. Хорошо, раскрылся парашют. Сразу стало лучше, но боязнь, что парашют испортится и я полечу как камень, не давала покоя, пока ноги не коснулись земли. После того как избавился от парашюта, лежал, наверное, больше часа, пока не пришел в себя окончательно.

— Теперь вас можно считать парашютистом.

— Нет, никакая сила больше не заставит меня прыгать с неба. Не хотелось умирать таким же голым, как родился. Вот и согласился. Торговля в наше время дело ненадежное.

— Как там поживает герр Геккерт?

— Хорошо, посылает вам большой салам.

— Давно вы в Баку?

— Здесь я уже больше недели. Побывал у Годжаева, передал ему по поручению майора Геккерта привет от родных, друзей. Думал сначала к вам зайти, но не решился беспокоить. Жаль Монташева. Хороший был парень, умный. Как попал в такой просак? А Песцов не арестован. Я проверил это. Ясно — его рук дело. Может быть, убрать шайтана?

— Нет, Ходжа Али, нельзя сейчас. Рисковать не стоит. Уберем потом, при более благоприятных условиях.

— Это верно, — согласился старик. — А вы уверены, что Монташев отравился?

— Своими глазами видел. Он сделал это так быстро, что никто не обратил внимания, но я-то знал, яд у него был в пуговице пиджака, он сорвал ее и сунул в рот.

Ходжа Али сокрушенно покачал головой.

— У вас есть где жить? А то можете остановиться у меня.

— Спасибо, агаи Сергеев. Здесь есть мои старые знакомые. Они приютили.

Может быть, какая-нибудь помощь нужна?

— Нет, агаи Сергеев. Вот майор Геккерт просил передать одно поручение. Речь идет о том, чтобы послать Годжаева в Москву и поручить ему убрать иранского дипломата Мирзу Ашрафи.

Ходжа Али вынул из кармана и передал Сергееву фотокарточку Ашрафи. Яков внимательно рассмотрел ее. Это был пожилой уже человек. Яков спрятал карточку во внутренний карман пиджака.

— По словам Геккерта, Ашрафи вечерами любит прогуливаться в районе посольства. Улицы в это время пустынны. Надо этим воспользоваться. Работа Годжаева ни в коем случае не должна быть похожа на убийство с целью ограбления. Все должно выглядеть как политическое дело. Аллах даст, это вызовет натянутость в отношениях Ирана с Россией. Вы, конечно, понимаете, как это важно для наших немецких друзей. Как покончить с Ашрафи, чтобы это принесло пользу друзьям, слава аллаху, вас учить не надо.

— Конечно, Ходжа Али. Я проинструктирую Годжаева. Он поймет серьезность поручаемого ему дела и, надеюсь, поведет себя так, как надо.

— Как живете здесь. Не болеете?

— Неважно чувствую себя, Ходжа Али. Вот и сейчас жду доктора.

— Бывал в торгпредстве, часто видел Лидию-ханум. Все хорошеет. Собирается возвращаться на родину, — лукаво улыбаясь, посмотрел Ходжа Али на Якова. И тут же спохватился. — Я пойду, агаи Сергеев. У меня много дел. Очень трудных, как обернутся — еще не знаю. «Ночь забеременела, что-то родится на заре», — говорят у нас.

— Так давно не виделись. Посидите, поговорим.

— Нет, нет, тем более — придет доктор. Зайду к вам как-нибудь.

Церемонно поклонившись, Ходжа Али чуть приоткрыл дверь, будто она не открывалась дальше, и проскользнул в образовавшуюся щель.

На улице он встретился с худощавым, высоким, совершенно лысым стариком лет шестидесяти. Он привлек внимание Ходжи Али. Немецкий шпик обернулся и увидел, что встретившийся ему вошел в дом, в котором жил Сергеев.

«Нет, сомнений быть не могло, лысый старик — это тот самый доктор, который изобличил Ходжу Али в 1925 году в арестном помещении Чека, когда Ходжа Али пытался симулировать болезнь, чтобы вырваться на свободу. Тот же нос, свернутый вправо, словно кто-то взял да и пригнул его в сторону. Конечно, это он».

Пока Ходжа Али шел по улице, в его сознании возникали картины прошлого. Он имел контору в Баку, она солидно называлась: «Оптовая торговля сухофруктами Али Рахим-заде из Решта». Тогда он не имел еще приставки Ходжа. Попал Ходжа Али в Чека за попытку отправить в Иран нелегально на парусных лодках, доставляющих сухофрукты, партию золотых изделий и валюту, скупленные в Баку. Он вспомнил ту темную ночь, когда сумел обмануть охрану и пробраться на пристань, у которой стояли лодки, доставившие ему фрукты. Ходжа Али благодарил аллаха. Самое трудное позади. Он на лодке. Осталось передать сверток с золотом владельцу парусника. Выйти с пристани потом уже не проблема. Но в тот момент, когда он вытащил из-за пазухи заветный сверток, на лодке появились чекисты. Первая мысль: расстреляют. Другого выхода, как симуляция болезни, он не нашел, но врач разоблачил его. Такое забыть нельзя, и этот человек запомнился ему надолго. Правда, счастье неожиданно обернулось к Ходже Али лицом. Он назвал всех людей, через которых скупал золото, и его не стали судить, а как иностранца выдворили из СССР.

Доктор, конечно, не узнал его. Да и где ему вспомнить одного из многих тысяч людей, которых за эти годы приходилось осматривать, лечить.

Ходжа Али подумал и о том, что прошло почти восемнадцать лет, врач давно мог уйти из Чека. Надо проверить. Если он еще работает там, тогда ясно, что из себя представляет Сергеев. Ходжа Али был поглощен этими думами. И ему не пришло в голову, что он и на сей раз попал в поле зрения своих старых знакомых. От самого дома Сергеева за ним осторожно шли два человека.

Ходжа Али свернул на набережную. Вот там, чуть дальше, в одноэтажном здании была его контора, сейчас на ее дверях висит табличка: «Домоуправление». Опять нахлынули воспоминания, как он был счастлив тогда. А какая шла торговля! От покупателей не было отбоя. Страна нуждалась в продовольствии. Единственно, что удручало Ходжу Али тогда, — что он не может организовать доставку из Ирана в несколько раз больше фруктов. Не хватало транспорта. Лодки приходили загруженными до предела. Это были приятные минуты. Ему представилась пристань с ее шумом, сутолокой. Там пришвартовывались лодки с фруктами, овощами из приморских районов Азербайджана, из Ирана, из Туркмении. Настолько он ушел в воспоминания, что ему даже почувствовался терпкий запах, стоявший там, — смесь запаха дыни и лука. Да что говорить, жизнь тогда была интересной. Ходжа Али каждый раз на пристани предвкушал, как он эти ящики с иранским изюмом, финиками моментально обратит в советские деньги, а на них купит золото, доллары. Его сундучок уже был почти полон. Этих ценностей хватит на то, чтобы открыть в Тегеране хороший магазин, какой — он еще не решил, и тогда, слава аллаху, он заживет в свое удовольствие. И вдруг все надежды рухнули. Его богатства попали в руки чекистов. И что он сделал? Подумаешь, нарушал советские законы. Скупал валюту и золотые десятки царской чеканки и хотел отправить их за границу. Какое же это преступление — просто торговля. И много лет не проходившая злоба с новой силой охватила купца.

Сергеев встретил врача очень взволнованный. Он еще не успел доложить Кулиеву по телефону о появлении Ходжи Али. Наконец врач закончил обследование.

— Нужен отдых, полный покой, хотя бы на неделю, — сказал он.

Яков усмехнулся.

— Сейчас нет такой возможности.

— Отдыхать будем в могиле, сказал бы Сергей Владимирович, которому я так настойчиво рекомендую отдых. С сердцем не все в порядке у него, — сказал врач, собираясь уходить.

Только он вышел, Яков позвонил Кулиеву. Они условились встретиться на квартире Мехти Джафаровича.

Кулиев был удивлен рассказом о появлении Ходжи Али и о задании, которое он привез.

— Я слышал о Мирзе Ашрафи, — сказал Кулиев, — это антифашист, противник сближения Ирана с гитлеровской Германией. Наверно, он крепко мешает немцам, поэтому они решили убрать его.

— Это с одной стороны; с другой — такое убийство может отразиться на отношениях Ирана с СССР, что очень нужно сейчас немцам. И наконец, это хорошая проверка меня. Здесь уж Шёнгаузен и Геккерт наверняка будут знать, выполнил я их задание или нет.

— Верно, — задумчиво произнес Кулиев.

— Кандидатура Бывалого для этого им представляется самой подходящей. Он крупный громила, имеет связи среди московских уголовников, часто бывал в Москве, хорошо знает город.

Сергей Владимирович и Кулиев выбрали один из выходных дней, чтобы спокойно, без помех, обсудить, как быть с Ходжой Али и с заданием Шёнгаузена, которое привез старик. Когда Мехти вошел в кабинет Сергея Владимировича, тот переодевался в комнате для отдыха. В Баку в связи с жаркой погодой было принято переодеваться на службе в блузы из сатина, так как пробыть целый день в сорочке с галстуком или в кителе было очень трудно.

Проговорили два часа, но так и не пришли к окончательному решению.

— Добро. Давайте, Мехти Джафарович, остановимся пока на том, что предлагаете вы и Сергеев. Но это еще не самый лучший вариант. Шёнгаузен не глуп, это надо иметь в виду. Хотя англичане и говорят: «У каждого в рукаве сидит дурак», рассчитывать на это не стоит. А как чувствует себя Яков Васильевич?

— Неважно, Сергей Владимирович.

— А не пробовали ли вы прощупать Сергеева насчет нашей наметки ввести к немцам вместо него другого человека, а его отправить лечиться? Не можем же мы сознательно ставить на карту здоровье, а может быть, жизнь Сергеева.

— Пробовал, но говорить на эту тему с ним бесполезно, только напрасно будем расстраивать его.

— Тогда надо хоть обеспечить хорошее лечение.

— Мы это делаем. Мне кажется, что улучшению состояния Якова Васильевича значительно способствовал бы приезд сюда девушки, работающей в торгпредстве в Тегеране, которую он любит. Помните, я рассказывал о ней.

— Надо помочь в этом деле.

— Я предпринял кое-что.

— Ну что ж, тогда до завтра.

Мехти собрал документы в папку и, попрощавшись, вышел из кабинета.

Вечером на следующий день Кулиев позвонил по телефону Сергееву:

— Яков, наш план одобрен. Выявилось новое обстоятельство. Твой старый знакомый живет у крупного валютчика и принимает участие в скупке долларов и золотых изделий. Я думаю это использовать. Сейчас арестуем его.

— Я дам телеграмму.

…От Бывалого стало известно, что в Баку появился купец Ходжа Али и что за участие в скупке золота он арестован милицией. Что известно Ходже Али обо мне? Не может ли это привести к провалу?
Аллаверды.

Яков надеялся, что версии об аресте Ходжи Али за скупку золота немцы поверят, зная жадность своего подручного. Они поймут, что Ходжа Али еще не был у Сергеева и не передал ему задания.

Был поздний вечер. Спрятав рацию в тайнике, Яков уже собрался лечь спать. В это время резко затрещал звонок. Только он повернул ключ, как дверь распахнулась и, оттолкнув его, в прихожую ворвался Ходжа Али. Его нельзя было узнать. Всегда такой вежливый, с льстивой улыбкой на лице, теперь он был разъярен, как зверь. Румянец исчез, лицо бледное, глаза метали искры.

— Исчадие ада, наконец я разобрался в тебе. Хотел меня отправить в свое НКВД. Не бывать этому!

Яков вошел в комнату, а вслед за ним Ходжа Али с пистолетом в руке.

— Аллах помог мне. Выходя от тебя, я встретил доктора. Он мой старый знакомый, работник НКВД. Чекист лечит чекиста. Но аллах опять не оставил своего нукера. Я был во дворе, когда твои друзья пришли арестовать меня. Я сумел уйти от злодеев. Теперь уж нет сомнений, кто ты. Так умри же!

Яков кинулся на Ходжу Али, раздался выстрел, Яков зажал руку Ходжи Али, как в тисках. Тот выронил револьвер и, взвыв от боли, опустился на корточки.

Вдруг Яков почувствовал, что его охватывает слабость, вот-вот он выпустит руку Ходжи Али и упадет на пол. «Ранен», — мелькнуло в голове. Но в этот момент его кто-то поддержал. Он обернулся и узнал Мехти Кулиева. Двое его сотрудников скрутили Ходжу Али. Но тот и не думал сопротивляться. Вся его прыть моментально исчезла.

Как сквозь сон, слышал Яков рассказ о том, что Ходжа Али, случайно заметив чекистов, опередил их и успел ускользнуть. Яков улыбнулся через силу и впал в беспамятство.

На следующий день на его квартире Кулиев принял ответную телеграмму Шёнгаузена:

Поручите Бывалому, используя свои связи среди уголовников, ликвидировать Ходжу Али в тюрьме. Не медлите. Перед расходами не останавливайтесь. Дайте Бывалому одну ампулу. Разбить ее в пищу Ходжи Али самый лучший способ. Бывалый и его друзья имеют такой опыт. Исполнение доложите.
Арбаб.

— Обязательно доложим, — прошептал Кулиев, пряча рацию.

Очнулся Яков в больнице. Как сказали врачи, рана была не опасной, но для того чтобы она зажила, потребуется не мало хлопот и времени. Перспектива была довольно мрачной: приедет Лида, а он лежит в больнице.

В середине дня в палату заглянула сестра.

— Послушайте радио. Интересное сообщение, — сказала она. Яков приложил к уху наушник радиотрансляционной сети. Донеслись четкие слова диктора. Передавали ноту Иранскому правительству.

… Советское Правительство, руководствуясь чувством дружбы к иранскому народу и уважением к суверенитету Ирана, всегда и неизменно осуществляло политику укрепления дружественных отношений между СССР и Ираном и всемерного содействия процветанию иранского государства…

Яков с интересом вслушивался в слова поты.

… Однако, за последнее время и, особенно, с начала вероломного нападения на СССР гитлеровской Германии, — читал диктор, — враждебная СССР и Ирану деятельность фашистско-германских заговорщических групп на территории Ирана приняла угрожающий характер. Пробравшиеся на важные официальные посты более чем в 50 иранских учреждениях германские агенты всячески стараются вызвать в Иране беспорядки и смуту, нарушить мирную жизнь иранского народа, восстановить Иран против СССР, вовлечь его в войну с СССР.

Агенты германского фашизма вроде фон Радановича, Гамотта, Майера, Вильгельма Сапова, Густава Бора, Генриха Келингера, Траппе и других, прикрываясь своей службой в разных германских фирмах (АЕГ, Феррошталь, Гарбер, Ортель, Лен, Шихау в настоящее время дошли до крайних пределов в своей подрывной работе по организации диверсионных и террористических групп для переброски в Советский Азербайджан, и раньше всего в главный советский нефтяной район — Баку, и в Советский Туркменистан, с одной стороны, и по подготовке военного переворота в Иране, — с другой…

За время после нападения Германии на СССР Советское правительство трижды — 26 июня, 19 июля и 16 августа сего года обращало внимание Иранского правительства на опасность, которую представляет собой подрывная и шпионско-диверсионная деятельность в Иране германских агентов…

Иранское правительство отказалось, к сожалению, принять меры… Вследствие этого Советское правительство оказалось вынужденным принять необходимые меры и немедленно же осуществить принадлежащее Советскому Союзу, в силу статьи 6-й Договора 1921 года, право — ввести временно в целях самообороны на территорию Ирана свои войска…

«Как просто все решилось», — радостно подумал Яков. — Сейчас все эти фон шёнгаузены, геккерты побегут из Ирана, как крысы с тонущего корабля.

Здоровье Якова восстанавливалось вопреки предсказаниям врачей быстро.

Через несколько дней он встречал своих посетителей уже сидя. Зашли к нему Румянцев и Кулиев.

— Все гитлеровские дипломаты, в том числе и разведчики, прикрывавшиеся дипломатической неприкосновенностью, — рассказывал Сергей Владимирович, — высланы из Ирана. Среди них и ваш старый знакомый генерал фон Шёнгаузен. Майор Геккерт интернирован английскими военными властями. Чтобы не попасть в наши руки, он после вступления в Иран союзных войск выехал в Шираз и там был взят англичанами. На севере Ирана советские военные власти интернировали почти всех известных нам немецких инструкторов, обучавших шпионов и диверсантов, переброшенных на нашу землю.

— Никто не пострадал из советских служащих в Иране? — спросил Яков.

— Нет.

— Ходжа Али дает интересные показания, — заметил Кулиев. — Он назвал нам группу, которая готовит диверсии на нефтяных промыслах. На днях будем брать этих молодчиков.

— Может быть, я к этому времени выпишусь из больницы? Успею принять участие.

— Должен вас огорчить, — сказал Сергей Владимирович, — даже если поправитесь к этому времени, мы не станем привлекать вас к подобным делам и раскрывать вашу работу в органах. Когда генерал фон Шёнгаузен появится в Берлине и придет в себя, он может вспомнить о вас. Ведь, строго говоря, у них не было достаточно убедительных данных о вашей неверности. Да и майор Геккерт может рассказать о вас англичанам. Давайте повременим с водворением вас на работу в аппарат.

---

В мае 1942 года наш разведывательно-диверсионный отряд № 7 Отдельной мотострелковой бригады особого назначения, которым командовал старший лейтенант Михаил Константинович Бажанов, сражался в треугольнике железных дорог Смоленск — Витебск — Орша. На Смоленщине в то время действовали многие местные партизанские отряды, с одним из них у нас была связь. Командовал им лейтенант государственной безопасности Тоборко, а комиссаром был Н. Н. Мельников, председатель Руднянского райсовета Смоленской области. Недалеко от нас находился специальный отряд 2-го полка нашей бригады. Этим отрядом командовал лейтенант-пограничник Ф. Ф. Озмитель.

Местный партизанский отряд тогда насчитывал всего двадцать семь человек, да и вооружены они были плохо. Больших боевых операций против немцев они проводить не могли, но зато партизаны хорошо знали условия своего района. Они успешно боролись с предателями и мелкими группами оккупантов, которые рыскали по окрестным деревням, грабили, убивали советских людей и многих уводили в неволю.

Наш отряд на вооружении имел бесшумное стрелковое оружие, мощную диверсионную технику и располагал достаточным количеством взрывчатки. У нас была постоянная радиосвязь с Москвой. Вместе с местными партизанами и отрядом лейтенанта Озмителя мы успешно совершали диверсии на важных коммуникациях врага и вели разведку.

В середине мая 1942 года нам удалось собрать немало ценных сведений о дислокации важных объектов противника и о деятельности его войск. Но передать их в Москву мы не смогли. Наша маленькая радиостанция «Белка» была вынуждена ежедневно менять место работы, длину волн и выходить в эфир лишь на считанные минуты, чтобы не быть запеленгованной. Запросили у Москвы разрешения выслать группу с этими сведениями. Москва дала согласие. Но выход задерживался из-за отсутствия в отряде продовольствия. Его вот-вот должен был доставить самолет с Большой земли. В это время в отряде произошло событие, которое изменило первоначальный план доставки разведывательных материалов.

Медленно угасал майский день. Тени удлинялись и густели. Становилось прохладнее. Из леса, наполненного птичьими голосами, вышел человек. Он внимательно осмотрелся по сторонам, глянул в сторону железнодорожной насыпи, что прямой линией перечеркнула болотистую низину, и тихо свистнул. Вскоре к нему присоединились еще семеро. Посоветовались, разошлись в разные стороны. Над низиной дымился туман, остро пахло болотом.

Промокнув до нитки, двое партизан выбрались из болота, зашли в кусты, росшие недалеко от железнодорожной насыпи, притаились.

— Андрей, не пора ли? — спустя некоторое время тихо спросил Николай Рыжов, поеживаясь и стуча зубами от сырости.

— Погоди, Николай, давай выйдем отсюда, а то ничего не видно. У насыпи подождем еще немного, осмотримся. Пускай ребята подтянутся. Возьми-ка тол, он тяжелее мины, быстро согреешься.

Николай взял у Андрея Сосульникова тяжелый, как камень, пакет, а ему передал мину. Они выползли из зарослей кустарника на бугорок. Встретив на пути неглубокую воронку, залегли в нее, признались спинами друг к другу, стали внимательно всматриваться в темноту и вслушиваться в звуки, которыми была полна ночь.

— Ну? — снова нарушил молчание нетерпеливый Рыжов, толкая Сосульникова локтем.

— Да. Теперь пора… Пошли.

Маскируясь кустами и складками местности, они приблизились к линии железной дороги Смоленск — Орша. Уже хорошо видна стала высокая насыпь, а на ней вражеские патрульные. Парный патруль проходил метров сто пятьдесят — двести, встречался с другим патрулем и шагал обратно. «Значит, у каждого патруля свой участок. Это хорошо», — подумал Сосульников, продолжая наблюдать.

С болотистой низины потянул ветерок. Через насыпь поползли жидкие космы тумана.

Выждав, когда немцы отошли подальше от места, где они затаились, партизаны начали подниматься по откосу, стараясь не шуметь гравием, который предательски выскальзывал из-под ног и катился по склону. Забравшись на насыпь, подрывники принялись долбить слежавшийся балласт, готовя яму для мины. В спешке партизаны не заметили, как один патруль почему-то с полпути повернул обратно.

— Хальт! Хенде хох! Файер! — испуганно заорали немцы, заметив посторонних.

Оглушительно зазвучали выстрелы. Пули просвистели над головами Сосульникова и Рыжова, прижавшихся к земле.

— Коля, прикрой! — крикнул Сосульников.

Рыжов откатился подальше от рельса, открыл огонь. Немцы упали, Сосульников, ломая ногти о щебенку, быстро засыпал яму с миной, отполз к краю насыпи и тоже включился в перестрелку.

На шум стрельбы бежали охранники с других участков, стреляя на ходу. Минут десять длилась неравная схватка двух партизан с десятками охранников. Сосульников и Рыжов переползали с места на место. Дав одну-две короткие очереди, меняли позицию. Маневры партизан дезориентировали гитлеровцев: им было трудно определить, сколько человек ведут бой, и они наугад обрушивали огонь то в одну, то в другую сторону. Ночь надежно скрывала партизан, и пули фашистов пока миновали их.

Старший группы минеров — Андрей Сосульников — не торопился выходить из боя, ждал, пока под шум стрельбы установят мины на других участках и уйдут. Наконец он условно свистнул. Рыжов отозвался. Сосульников прекратил огонь, скатился с насыпи и быстро пополз прочь от железной дорога. Он отполз метров на двести, встал на ноги. С минуту он прислушивался. Не заметив ничего подозрительного, лег и свистнул, подражая голосу болотной птицы. Это означало: «Все ко мне!»

К Сосульникову подходили минеры. В лесу было тихо, а от железной дороги доносился треск очередей немецких автоматов, гулкие выстрелы винтовок, взрывы гранат. Видимо, немцы все еще не разобрались, с кем ведут бой.

— Все пришли? — спросил Сосульников.

Ребята зашевелились, оглядывая друг друга.

— Кого-то еще нет. Кажется, Рыжова, — сказал Саша Назаров, высокий восемнадцатилетний паренек.

Сосульников встал, подошел к каждому и заглянул в лицо.

Назаров был прав: не было Николая Рыжова. Андрей помнил, что от мины они расползлись в разные стороны. Рыжов ответил на его условный свист. Но куда потом он делся, Андрей не уследил.

— Ребята, надо вернуться и узнать, что с ним, — сказал Сосульников.

Иван Домашнев, Георгий Иванов и Василий Широков вернулись к тому месту, где вспыхнула перестрелка Сосульникова и Рыжова с охраной дороги, и тщательно осмотрели каждую ямку, обшарили каждый куст. Сосульников и Саша Назаров со снайперской винтовкой подползли поближе к железнодорожной насыпи, залегли, готовясь огнем прикрыть товарищей.

Николая Рыжова нашли метрах в пятидесяти от железной дороги. Он полз к месту сбора, держа в зубах ремень автомата.

— Пить! — чуть слышно попросил Рыжов, как только увидел товарищей.

Он истекал кровью. Ребята подняли его и перенесли в безопасное место. Перевязали, положили на плащ-палатку и двинулись к лесу. Не было слышно ни шуток, ни смеха, только предупреждения о неровностях пути да стоны раненого, когда носильщики оступались.

— Смотрите, ребята… Смотрите. Идет! — вдруг крикнул Георгий Иванов.

— Стой! — приказал Сосульников. — Опустите носилки.

Вдали волчьим глазом светился фонарь. Быстро нарастал гул приближающегося поезда. Длинная нечеткая тень двигалась на фоне неба. Немецкие охранники усилили огонь. Партизаны не спускали глаз с состава. Сосульников прильнул к биноклю. Ему хорошо было видно; что-то огромное горбилось на платформах, в небо уставились стволы орудий, а у счетверенных зенитных пулеметов застыли солдаты.

— A-а, гады! — ликующе закричал Андрей. — Вот почему они так усердствуют! Видать, специально ждали этот эшелон! Хорошо!

Ребята заговорили. Кто-то нервно засмеялся и нетерпеливо крикнул:

— Ну?!

— Андрей, чего же он?! Неужели отказ?

Сосульников и сам уже дрожал от напряжения. Нетерпеливо кусая губы, ответил:

— Нет. Отказа не может быть! На той колее мы с Николаем закладывали. Сам маскировал. Все сделали на мгновенный взрыв.

Молния, блеснувшая из-под колес, ослепила партизан. Дрогнула земля. Перекатистое эхо побежало над лесом. Было слышно, как трещали налезавшие друг на друга вагоны. Громко и противно скрежетало железо. Шипел пар, вырывавшийся из поврежденного котла паровоза, который свалился под откос и увлек за собой многие вагоны. Вдруг снова что-то ярко вспыхнуло. Глухой взрыв швырнул в небо багровое клубящееся пламя.

Буйная радость охватила партизан. Им даже стало теплее, и усталость, валившая с ног, исчезла.

Но радость сразу прошла, когда они услышали стоны Николая. Да, слишком дорогой ценой достался им этот вражеский эшелон.

Из двух жердей и плащ-палатки соорудили носилки, уложили на них раненого и тронулись к лагерю отряда.

Когда были уже далеко от места диверсии, до них донесся грохот мощного взрыва.

— Не наша ли рванула? — спросил Саша Назаров.

Может быть, действительно взорвалась вторая мина на параллельной колее железной дороги, а возможно — боеприпасы.

— Может, и наша, — как-то безучастно отозвался Андрей и добавил: — Давайте-ка, ребята, побыстрее, а то Николай кровью изойдет.

Утром 14 мая 1942 года в радиограмме в Москву радист Валя Ковров передал:

«12 мая в бою с охраной дороги у Рыжова осколками гранаты сильно повреждена промежность, задеты тазовые кости, три пулевых ранения. Ему необходима серьезная операция. Просим разрешения увеличить группу курьеров. Они доставят то, о чем мы сообщали предыдущей шифровкой, и эвакуируют раненого через линию фронта».

К этому времени мы уже потеряли в боях коммуниста Владимира Крылова, комсомольцев Владимира Кунина и Михаила Лобова. 10 апреля при минировании железной дороги погиб чемпион Москвы по штыковому бою Сергей Корнилов. Было много раненых и больных. Но такого тяжелого ранения, как у Николая Рыжова, еще не случалось. Для его спасения требовалась серьезная операция. Наш двадцатидвухлетний лекарь, военфельдшер Александр Вергун, помочь ему не мог: у него не было ни опыта, ни инструментов. Нужно было вынести раненого за линию фронта, которая находилась от нас в ста сорока — ста пятидесяти километрах.

Мы не сомневались, что командование разрешит нам вынести тяжело раненного партизана на Большую землю. Поэтому, не дожидаясь ответа из Москвы, группу курьеров увеличили с двух до шести человек. В нее вошли Павел Маркин, Виктор Правдин, Алексей Андреев, Сергей Щербаков, Иван Головенков. Возглавил группу двадцатитрехлетний заместитель командира отряда младший лейтенант Борис Лаврентьевич Галушкин. Выбор пал на Бориса Галушкина не случайно. Война застала его студентом последнего курса Московского института физической культуры, где он одновременно руководил комитетом комсомола. 29 июня 1941 года по первому призыву ЦК ВКП(б) Галушкин добровольно ушел в Красную Армию. Комсоргом первого московского добровольческого коммунистического полка Борис Галушкин три месяца сражался на Ленинградском фронте.

Не жалея жизни, бились с оккупантами посланцы Москвы, отстаивая город Ленина: каждый метр вынужденно оставленной родной земли был полит их кровью.

Все короче становились дни и длиннее ночи. Все ожесточеннее были бои, и все меньше оставалось людей в подразделениях добровольческого полка. Москвичи стояли упорно и сражались насмерть. За мужество и личный героизм, проявленные под стенами Ленинграда, Борис Галушкин был награжден орденом Красного Знамени.

Под Ленинградом Галушкин был ранен, но из строя не ушел. Однажды ему пришлось вести бой на болоте. Восемь часов Галушкин и его бойцы не выходили из ледяной воды, сдерживая противника. Они устояли, но Галушкин простудился, сильно заболел. Его эвакуировали из Ленинграда. Последствия ранения и простуды привели к тяжелой болезни.

… В Москву Галушкин возвратился, когда фашисты были почти под стенами столицы.

В институте Борис узнал, что большая часть ребят, с которыми он учился, находятся в разведывательном отряде.

— Послушай, младший лейтенант, с туберкулезом шутить нельзя, — сказал ему подполковник, к которому обратился Галушкин с просьбой о зачислении в отряд разведчиков.

— Товарищ подполковник, я прошу… Немцы под Москвой, а мне в тыл? Да лучше…

— Нет, нет, — перебил его командир полка, — тебе действительно надо в тыл. Там ты еще сможешь стать на ноги, а в тяжелых фронтовых условиях… Да что там говорить. Сам понимаешь. Не могу!

Но Галушкин не сдался. Он не уехал в тыл, куда его пытались отправить врачи. Снова и снова приходил он к подполковнику, командиру первого полка мотострелковой бригады особого назначения Вячеславу Васильевичу Гридневу. От ребят Галушкин узнал, что Гриднев только с виду суровый, а вообще-то он мужик добрый. Он с первых дней Советской власти сражался на фронтах гражданской войны. Старый чекист, пограничник. Ребята говорили Галушкину, что надо как следует «поднажать», и комполка не устоит.

В очередной раз с Галушкиным к командиру полка пришли почти все бойцы разведывательного отряда. Они толпились в коридоре, шумно напутствуя Галушкина.

— Ну? Ты опять здесь?

— Товарищ подполковник, я очень прошу, я… — сказал Галушкин и замолчал.

Командир полка прислушался к гомону, доносившемуся из-за двери, вопросительно глянул на Галушкина и не торопясь стал перебирать какие-то бумаги на столе.

Галушкин молчал. Пауза затянулась.

— Так! — подполковник глянул на Галушкина, который, понурив голову, стоял посреди кабинета. — Ну, хорошо. Давай документы. Только смотри, младший лейтенант, потом не хныкать, ясно?

И младший лейтенант Борис Лаврентьевич Галушкин был назначен заместителем командира отряда разведчиков, которым командовал опытный пограничник Михаил Константинович Бажанов. Теперь группа Галушкина готовилась к походу на Большую землю.

15 мая Валя Ковров получил из Москвы радиограмму:

«Бажанову, Авдееву. Эвакуацию через линию фронта раненого Рыжова разрешаю. Подтверждаю исключительную важность собранных вами материалов и обязательную доставку их нам».

Еще три дня группа Галушкина не могла отправиться к линии фронта: в отряде не было ни медикаментов, ни продовольствия. С нетерпением ждали самолет. Летчикам мешала весенняя непогода. А когда они наконец вылетели, то на линии фронта их обнаружили вражеские истребители. Они вынуждены были маневрировать, терять драгоценное время и в конце концов возвращаться на свою базу, так как за короткую майскую ночь могли успеть прилететь к нам, сбросить груз и вернуться домой лишь по наиболее короткому пути.

Несколько раз самолет пытался пробиться к нам, но вынужден был возвращаться. И только на рассвете 18 мая наконец сбросили нам семнадцать мест. Но мы нашли лишь пятнадцать грузовых парашютов. В тюках не оказалось ни медикаментов, ни бинтов. Зато было продовольствие и даже бочонок спирта. Пришлось собрать и старательно прокипятить старые бинты, нарезать полосы из парашютного шелка. Андрееву, который должен был в пути перевязывать раненого, выдали немного марганцовки и лишнюю флягу спирта.

Наконец все было готово.

Партизаны суетились вокруг уходивших ребят, помогали со сборами. Хотя собирать-то особенно было нечего: у каждого вещмешок за спиной, в руках автомат.

— Ну, товарищи, пора! — наконец сказал командир отряда, поднимаясь с бревна. — Я надеюсь, Борис Лаврентьевич, что поход будет удачным. Смотри, деревья уже почти в листве, они укроют вас.

Бажанов говорил успокоительные слова, а с лица его не сходила озабоченность. Галушкин молча кивал, глаза его казались спокойными, но стоило внимательно присмотреться, как можно было понять, что взволнован он не меньше нас.

Партизаны теснее окружили шестерку. Совали им кто сухарь, кто горсть табаку. Крепко жали руки.

— Пора, Борис Лаврентьевич, — снова сказал Бажанов, посмотрев на часы.

Он обнял Галушкина. Тепло простился командир отряда и с остальными членами группы. Потом подошел к носилкам. Раненый сжал челюсти, пот струился по его лицу. Видимо, он лучше всех представлял себе, каким изнурительным будет этот переход, если даже в спокойном состоянии невыносимая боль разрывала ему сердце. Командир улыбнулся, протянул пистолет.

— Возьми, Николай, в пути пригодится.

Николай побледнел, четче обрисовались его темные густые брови, прямой нос заострился. Он прижал пистолет к груди.

— Спасибо, товарищ командир.

— Только лучше выбирай цель.

— Ясно, товарищ командир. Не подведу! — сказал Николай и скрипнул зубами от боли и волнения.

Я подошел к Галушкину. Мне хотелось сказать ему что-нибудь хорошее и нужное в пути. Ведь мы были с ним не только боевыми товарищами, но и земляками. Только слов таких не было. Тогда я снял с руки компас.

— Держи, земляк. На счастье!

Борис улыбнулся и отдал мне свой компас. Мы обнялись.

— О трудностях пути я говорить не стану. Тебе и так все ясно. Только одно скажу: будь осторожен, береги людей.

— Не волнуйся, Алексей Иванович. Я верю, что нам удастся пройти. — Галушкин поднял голову, обвел взглядом собравшихся. — Я обещаю, товарищ комиссар, и вам, товарищи, обещаю, что мы вынесем Николая.

Галушкин ничего не сказал о специальной цели их похода. Это была тайна, о которой знали только командир отряда, я и Галушкин. В отряде все думали, что целью похода было спасение тяжело раненного товарища.

Почти полтора месяца в отряде не было продовольствия. Его можно было достать в окружающих деревнях, но, выполняя специальное задание, мы до определенного времени не могли показываться на глаза местным жителям, чтобы не обратить внимания немцев на то, что в районе станции Красное появился новый диверсионный отряд. Все это время мы вынуждены были питаться то кониной, то вареной рожью, которой с нами по-братски делились местные партизаны. Люди ослабели. У многих опухли ноги, начались желудочные заболевания. Шестеро из них должны были нести раненого много километров по тылам врага и по пути вести разведку, а при необходимости и бой.

Пока мы разговаривали, к носилкам подошли Андрей Сосульников и Николай Голохматов. Оба блондины, оба рослые. Только Сосульников поплотнее. Попробовав вес носилок, нахмурились.

— Да-а. Тяжелы. Не донесут. Как думаешь, Андрей? — тихо спросил Голохматов.

Сосульников вздохнул, пристально посмотрел на раненого.

— Боюсь, что не донесут. В пути от ран умрет.

Их услышал Павел Маркин:

— Чего вы каркаете?!. Затянули Лазаря! Хватит тут канителиться. Пошли!

Он закинул вещмешок за спину, повесил автомат на грудь, позвал Правдина:

— Эй, Витька, берем!

Он подняли носилки и без команды зашагали по вязкой тропе. Мы двинулись следом.

Уже через двадцать-тридцать метров ноги носильщиков стали заплетаться.

— Давай быстрей! — крикнул Маркин, сжав зубы и ускоряя шаг.

Ему надоела затянувшаяся процедура прощания. А теперь он не хотел, чтобы мы видели, как им тяжело. Правдин послушно прибавил шагу, но тут же тихо сказал:

— Паша, я с тобой вполне солидарен… Только ты не рви со старта, а то с дистанции сойдем.

Маркин согнул широкую спину, на которой уже выступили темные пятна пота, пробормотал какое-то ругательство, но шаг не убавил.

Вокруг был не очень густой лес, но нести носилки можно было только двоим, и то лавируя между деревьями. Ноги по щиколотку вязли в разбухшей почве. Я шел рядом с Галушкиным.

Остановились на полянке. Еще раз попрощались. Группа Галушкина ушла к линии фронта, держа путь между деревнями Панки и Жерв. С ними пошли шесть бойцов сопровождения во главе с Андреем Сосульниковым и проводник из местных партизан. Вскоре Маркина и Правдина сменили. Они чуть приотстали. Маркин расстегнул ворот гимнастерки. Успокоив дыхание, он вытер дрожавшей рукой пот со лба, глянул на Правдина:

— Витька, как ты думаешь, сколько человек может прожить в летнее время с такими тяжелыми ранами, как у Николая?

Правдин повернулся к нему, вытер шапкой смуглое лицо:

— А почем я знаю. Я не Саша Вергун. Ты, Паша, лучше скажи: что мы будем делать с ним, когда с фрицами встретимся?

Маркин устало улыбнулся. Он сам не раз думал об этом же.

— А зачем, Витя, нам с ними встречаться?.. В данной ситуации я предпочитаю обходиться без них.

Правдин улыбнулся:

— Ты прав. Ну их к черту!

— Закурим?

— Давай.

Они закурили и дальше шли молча, пряча цигарки в кулаках.

Носильщики, выделенные отрядом для помощи на первую ночь пути, сменялись у носилок. Члены основной группы отдыхали. Они несли службу охраны: впереди примерно метрах в пятидесяти от носилок шел дозорный, чуть сзади — еще двое. За носилками шагал автоматчик — тыловое охранение. Так двигались до опушки, за которой, как было видно по карте, лежала открытая местность.

Правдин, Маркин и Сосульников шли за Галушкиным, зорко всматриваясь во мрак ночи, а из голов их не выходила мысль: что будем делать, если за ночь не успеем дойти до леса и на открытой местности нас обнаружат немцы?

Видимо догадываясь, о чем они думают, Галушкин сказал:

— Ничего, ребята, все будет хорошо. Я счастливый. Если полсотни карателей да двадцать полицаев не сумели семерых нас взять тогда на Березине, то тут мы что-нибудь придумаем.

— Какое же это, Боря, счастье? Из семи вас отбилось только четверо, — спросил Сосульников.

— Да. Это верно, Андрей. Я подумал только о себе. Ну ничего. Главное — не падать духом и всегда быть наготове.

Стемнело. Над низиной поползли отяжелевшие от влаги облака. Где-то громыхнул гром. Молния зигзагами расшила низкое небо. Потянуло холодным ветром. Пошел дождь. Идти становилось все труднее. Онемевшие руки разжимались. Кто-то предложил приспособить к носилкам ремни от грузовых парашютов. Ремни надели через плечи. Нести носилки стало немного легче.

Когда впереди показалась долгожданная стена деревьев, невольно ускорили шаг. Вошли в густой лес, остановились. С удовольствием растянулись под деревьями. Лежали, пока через промокшую одежду не почувствовали холод.

Пора было идти дальше. Нашли просеку, осторожно пошли по ней. Вдруг короткий свист заставил партизан вздрогнуть и остановиться. Это был сигнал опасности, поданный головным дозором. Быстро собрались вместе, сошли с просеки. Носилки унесли подальше в лес и приготовились к бою. Затаив дыхание, всматривались туда, откуда подан сигнал. Ждать пришлось долго. А может быть, так показалось. Наконец на просеке замаячили три силуэта. Галушкин в бинокль увидел, как неизвестные с оружием в руках медленно шагали в их сторону. «Может, пропустить их и идти своей дорогой? — подумал он. — А чего нам бояться? Их только трое. Остановим, расспросим о дороге и разойдемся». И он крикнул:

— Эй, кто идет?!

Тени метнулись с просеки в лес.

Что делать?.. Кто это: свои или чужие? Прошли всего пять-шесть километров, и вдруг эта встреча. Сергей Щербаков высказал предположение, что эти трое — дозор какого-нибудь большого отряда. Не исключено, что это немцы или полицаи. Он предложил, пока не поздно, возвратиться в отряд. Его поддержал кто-то из темноты.

— Ты что? Вернуться — значит убить Николая! Об этом ты подумал? — возразил Правдин.

Андреев поддержал Правдина. И тут все заговорили, заспорили.

— Тихо! О возвращении в отряд не может быть и речи. Дело не только в Николае, но и… — Галушкин спохватился, замолчал. — В общем, в отряд нам путь закрыт. Ясно?!

После этого замечания командира о возвращении в отряд уже никто не говорил. Решили выяснить, кто эти трое. А вдруг Сергей прав, и это действительно дозор большого вражеского отряда? Надо было действовать быстро, чтобы те, если их много, не успели бы окружить группу.

Галушкин подошел к Маркину, положил ему руку на плечо:

— Паша, давай-ка, друг, выручай. Иди к ним. Выясни. Нам время терять нельзя. Может, за ними еще идут, понимаешь? Иди по теневой стороне. Мы будем следить за ними. Если заметишь что-нибудь подозрительное, не стреляй, крикни «Стой!» и падай, а мы через тебя встретим их огнем.

— Ясно, Борис.

— Ну, иди.

Галушкин легонько толкнул Маркина в спину. Он бросил под дерево вещмешок и пошагал туда, где спрятались вооруженные люди. Остальные подтянулись к краю просеки, впились глазами в чуть заметный просвет между деревьями, взяли под прицел место, куда метнулись неизвестные.

Маркин медленно двигался по просеке, стараясь держаться ближе к кустам. Мурашки бегали по мокрой спине. Черт его знает, а вдруг они без предупреждения полоснут прямо в грудь — и лечь не успеешь.

Маркин взял автомат на изготовку.

Не доходя примерно метров тридцать до того места, где спрятались неизвестные, Маркин присел и крикнул:

— Эй, там за деревьями! Что вы за люди?!

Лес молчал, только приглушенно шумел дождь, да откуда-то издалека доносился тревожный лай собак.

— Эй! Заснули вы там, что ли?..

— Мы русские! А вы кто будете? — наконец услышал Маркин.

— Слышу, что не фрицы!.. Откуда и куда идете?!

— Ищем друзей! А вы кто, не полицаи?

Услышав это, Маркин осмелел, встал.

— С этой сволочью не водимся!

— Это еще не доказательство!

— Эх, вы! Плохо вы их знаете! Разве в такую погоду да еще ночью их в лес загонишь?

— А черт их знает, всякое бывает!

— Ну, ладно, ребята, не будем терять время! Свои мы. Давайте оружие за спину, руки вверх и шагом марш ко мне! Все равно вы на прицеле у моих ребят, а нас много!

— Не пугай! Стрелять и мы умеем!

— Не сомневаюсь, только зря! Вы окружены! Выходите, говорю!

Наверно, у незнакомцев мнения разошлись, и они все еще решали — выходить им или нет.

Маркин повесил автомат за спину, вышел на середину просеки, поднял руки. Оттуда его было видно и своим и тем, что спрятались за деревьями. Он крикнул:

— Что ж вы, ребята? Выходи, не бойся!

Небольшая пауза, потом:

— Ладно, идем!

Один за другим на просеку вышли три человека с поднятыми руками. Их окружили партизаны.

— Документы есть? — спросил Галушкин.

Ему сунули в темноте какие-то бумажки. Он накрылся плащ-палаткой, включил фонарь. Прочитал удостоверения, отпечатанные на плотной тонкой бумаге. Примерно такие же документы были и у каждого из нас. В них говорилось, что такой-то командир или красноармеец командируется в глубокий тыл противника для борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. Подписавшие документ начальники обращались ко всем органам Советской власти и командирам Красной Армии с просьбой оказывать всяческую помощь владельцу данного удостоверения.

Это были армейские разведчики. Оборванные и изнуренные, они бродили по лесу, искали партизан. Дней двенадцать назад пятнадцать человек их перешло линию фронта. Новички в условиях вражеского тыла, они двигались днем, заходили в деревни за продуктами. И вот жестоко поплатились за свою беспечность: двенадцать из них, в том числе командир группы и радист, погибли в неравном бою с карателями. Они рассказали, что все ближайшие деревни и хутора по предстоящему пути следования группы Галушкина заняты гитлеровцами или полицейскими.

— Идите, ребята, в сторону железнодорожной станции Красное. Там, возможно, встретите местных партизан, — посоветовал им Галушкин, не указывая точно района расположения наших отрядов.

Он надеялся, что этих ребят непременно встретит кто-нибудь из партизан или из местных жителей, связанных с партизанами.

Разведчикам дали немного галет. Они тут же их съели. Потом посидели, покурили.

— Не завидуем мы вам, хлопцы, — сказал один из них простуженным голосом. — Если будем живы, то хотелось бы узнать, как вы перешли линию фронта и все ли обошлось благополучно. Мы дважды пытались перейти к своим, но… Осторожнее переходите железную дорогу. Она сильно охраняется.

— Да-а, с такой ношей шагать по тылам трудно, а через линию фронта… Ну, раз так случилось, ничего не сделаешь, — надо. Желаем вам на дорогу того, чего и себе, — добавил второй.

— Ничего, ребята, бог не выдаст, свинья не съест, — бодро ответил Галушкин. — А за доброе пожелание спасибо.

— Это, конечно. Дай бог. Ну, прощайте, — сказал первый, вставая.

Третий разведчик крепко спал, прислонившись к дереву.

Армейские разведчики ушли. Партизаны молча сидели вокруг носилок.

— Ну, чего вы замолкли? — спросил Галушкин, поднимаясь. — Испугались?

К нему подошел Правдин.

— Лаврентьич, если этим ребятам верить, то в деревни нам теперь и носа показывать нельзя.

— А ты что, Витька, на теплую печку захотел?

— Видать, под бочок какой-нибудь милашке мечтает привалиться, — послышалось из темноты.

Правдин не отозвался на эти замечания, только когда услышал смех Маркина, сказал:

— Паша, не щекочи нервы своим скрипом. Ведь ничего смешного в этом нет.

— Точно, Витька. Чего тут ржать? А вот Николая б погреть не мешало, — пробасил Андреев.

Ребята заговорили: одни, что можно рискнуть и пойти в деревню, другие опасались.

— Заманчиво, конечно. Но Виктор прав. Будем благоразумней. В деревне нам пока делать нечего, — заключил Галушкин. — Отдохнем еще немного и двинем.

Устроились под деревьями. Вокруг по-прежнему тихо шумел дождь. Крупные капли срывались с веток, звонко шлепались на спины, булькали в свежие лужи.

Несмотря на усталость, Галушкину не сразу удалось задремать. В памяти его возникла деревня Могильная, в которой месяц назад они пытались добыть продовольствие и подводы, чтобы перевезти в отряд триста пятьдесят килограммов взрывчатки и мин, оставленных нами в лесу еще по пути следования в тыл врага. Владимир Крылов предлагал тогда расстрелять старосту той деревни, но Борис и ребята возразили. Старосту они отпустили, а наутро он их выдал. В бою с карателями на переправе через Березину погибли Крылов, Лобов и Кунин.

… Ребята еле плелись, спотыкались, не раз падали, роняя носилки.

Дождь перестал, но от этого не стало легче — началась низина, залитая водой. Шли не останавливаясь, вода поднималась все выше и выше. Вскоре она дошла до груди. Носилки пришлось нести вчетвером, подняв над головой… Из воды вышли, когда небо на востоке стало светлеть.

Для днёвки выбрали холмик, поросший курчавыми березками да низкорослыми кустами.

Дружный рассвет разогнал тучи, небо очистилось. Первые лучи продирались сквозь чащу, слепили партизан, вызывали слезы. Назойливо липли к мокрым лицам комары. Партизаны разбросались вокруг носилок. Тела, налитые усталостью, словно окаменели. Не хватало сил, чтобы разуться, сбросить с себя мокрую одежду. Только когда солнце поднялось выше леса и немного пригрело, они зашевелились. Андреев раздел Николая. Головенков пучком березовых веток отгонял от раненого мух, комаров, а их было столько, что не видно было ни раненого, ни Андреева. Казалось, что они скрыты легким дымком. Рваные раны кровоточили. Спекшаяся кровь перемешалась с грязью. Андреев старательно обрабатывал раны, не обращая внимания на комаров. Он промывал раны слабым раствором марганца, потом заливал их спиртом. Николай стонал, скрипел зубами, не раз терял сознание. Но Андреев не прекращал перевязки. Только желваки мышц на его грязном лице с редкими веснушками каменели, да капли пота на лбу стали крупнее. Преодолевая усталость и с трудом борясь со сном, Андреев торопился закончить перевязку. Он строго последовательно делал все то, что ему рекомендовал военфельдшер Саша Вергун: «Чтобы спасти Николая, надо не допустить заражения крови. Каждое утро обязательно обрабатывай раны до чистоты», — говорил он.

Когда солнце поднялось к зениту и ребята немного отдохнули, провожающие стали прощаться. Каждый из них подошел к носилкам, поцеловал раненого. Николай заплакал.

— Спасибо, товарищи! — сказал Галушкин. — Скажите в отряде, что Николая донесем и боевое задание выполним. Пусть не волнуются!

— Хорошо, Лаврентьич… Вот, возьми, — сказал Сосульников.

Он вынул из мешка десяток галет, полпачки махорки, положил все это перед Галушкиным на траву. Другие провожавшие тоже вытряхнули кое-что из своих мешков.

— Зачем это, ребята?

— Бери, Лаврентьич, бери. Мы и так дойдем, а вам пригодится.

— Ну ладно. Спасибо. Уходите! — глухо сказал Галушкин и отвернулся.

Сосульников хотел было что-то сказать, но только махнул рукой, крякнул, повернулся и пошел в ту сторону, откуда они пришли на рассвете.

Галушкин сидел на полусгнившем стволе и рассматривал карту. На его усталом лице темнели мазки болотной грязи, краснели следы от раздавленных комаров. Вот он улыбнулся, присвистнул. Да-а, это была удача: за первую ночь они прошли около пятнадцати километров. Конечно, им здорово помогли провожающие. «Почин сделан хороший. Труднее будет немцам нас найти, если они узнают о походе и начнут преследовать».

Партизаны находились в двух-трех километрах от железной дороги Смоленск — Витебск, между станциями Плоская и Рудня. Они часто слышали гудки паровозов, видели, как над лесом вился дым от проходивших поездов. Проводник из местных партизан рассказал, что по этой железнодорожной магистрали шло снабжение гитлеровского фронта. Поэтому немцы усиленно охраняли ее: на каждом километре особо уязвимого участка дороги оккупанты держали не менее шести своих солдат и по десятку сторожей из местных жителей. Переход через железную дорогу Смоленск — Витебск был довольно сложной и опасной операцией. Об этом им говорили и армейские разведчики. Партизаны призадумались. К переходу надо было тщательно подготовиться. Павлу Маркину и Сергею Щербакову Галушкин приказал по очереди дежурить на вершине высокого дерева и внимательно наблюдать за окрестностями. Боясь привлечь к себе внимание, костра не разводили.

Погода в этот день была изменчивая: то ярко светило солнце, то вдруг наплывала тучка, моросил дождик, холодало.

Пока визуально разведывали местность и готовились к ночному походу, стоянку стало заливать водой. Видимо, где-то в верховьях речки, питавшей болото, прошел обильный дождь. Носилки с раненым пришлось поднять на вбитые в землю колья.

Еще засветло тронулись в путь.

Подходы к железной дороге оказались открытыми. На месте леса, который значился на карте, — свежие пни. По совету проводника несколько уклонились от намеченного маршрута, чтобы быстрее выйти из болотистой низины. Шли долго, но под ногами по-прежнему хлюпала вода, хотя границы болота давно остались позади. Выбившись из сил, остановились.

— Зачем петлять?.. Пошли напрямик! — крикнул кто-то из ребят.

— Ты что? По такой дороге прямо пойдешь — семь верст пройдешь, а в обход — одна верста, — возразил Щербаков.

Идти все же пришлось напрямик, по воде, чтобы выиграть время. Да и путь этот был безопасней — вода не сохраняет следов.

Вздохнули с облегчением, когда под ногами почувствовали твердую землю. Прилегли в молодом сосняке. Двое поползли в разведку. Вскоре возвратились. Доложили, что подходы к железной дороге и здесь открыты. Разведчики хорошо видели вражеских патрульных на высокой железнодорожной насыпи.

Решили переждать, надеясь, что во второй половине ночи похолодает, облачность увеличится и сгустит темноту. А может, туман скроет их от зорких глаз врагов.

Договорились о порядке следования и прилегли отдохнуть перед броском. Кто-то сразу уснул, и его свистящий храп разбудил вечернюю тишину.

— Кто это? — строгим шепотом спросил Галушкин, отбрасывая плащ-палатку.

— Известно кто. Эй, гражданин, приехали! — сказал Щербаков и бесцеремонно пнул Андреева в спину.

— Что? А? — подскочил тот.

Галушкин подполз к Андрееву:

— Может, тебе еще подушку дать?

Андреев лежал рядом с носилками, укрыв раненого своей плащ-палаткой. Он был мокрый от росы и дрожал, но холод не помешал ему крепко уснуть.

— Лаврентьич, ты его на бочок переверни, — посоветовал Правдин. — Моя бабушка так всегда с дедушкой поступала, когда он во сне храпеть начинал.

Ребята прыснули, ткнулись головами в плащ-палатки.

— Тихо, вы! — оборвал их Галушкин.

А вокруг звонко заливались какие-то птицы, словно старались перекричать друг друга. Но партизанам было не до них. Они чутко прислушивались к звукам на железной дороге, зорко всматривались в ночь. Неожиданный гудок паровоза заставил их вздрогнуть. От насыпи послышались трели свистков. Задрожала земля. Из-за поворота дороги выскочил паровоз. Луч от его фонаря, похожего на огромный прищуренный кошачий глаз, ударил партизанам в лицо. Они ткнулись носами в землю. Через секунду луч изменил направление, и их снова окутала сырая темнота. Бросая из трубы пучки ярких искр, с грохотом пронесся поезд. Сразу за тендером, в середине поезда и в хвосте были открытые платформы. На них виднелись зенитные пулеметы, обложенные мешками.

— Ишь, сволочи! С охраной путешествуют!

— Эх, ребята, вот такой бы подвалить!

— А потом бросай носилки и в разные стороны, по кустам, как зайцы, да? — отозвался Маркин.

Время шло медленно. Птицы смолкли. К двенадцати часам ночи заметно похолодало, стало темнее. Из-за насыпи железной дороги, где проходило шоссе, слышался шум моторов. Прошло еще по два поезда в ту и в другую сторону.

— Ну, ребята, кажется, время. Приготовиться! — приказал Галушкин.

Партизаны зашевелились. Маркину, Правдину и Щербакову Галушкин приказал прикрывать переход. Он предупредил ребят, чтобы огонь открыли только после перехода дороги, а если перейти не удастся, то отходить молча.

Беззвучными призраками ползли партизаны в дымке редкого тумана. Кончились ряды молодой лесопосадки. Путь преградила широкая канава, полная воды. Перешли, ее, погрузившись в воду до пояса. Вода была теплее сырого воздуха. Дальше лежала открытая полоса отчуждения шириной метров пятьдесят. Плотнее прильнули к земле, поползли. Носилки с раненым медленно передвигали по шуршащей траве. Николай, не в силах сдержаться, тихо стонал. Он лежал на животе и старался руками опираться о землю, чтобы уменьшить вес носилок. Партизаны не отрывали глаз от высокой насыпи, на которой каждую секунду могли появиться вражеские патрули. Вокруг было тихо. Только над головой шелестели крылья. Это пернатые ночные хищники вертелись вокруг партизан, видимо, заметив что-то для них любопытное.

Ребятам казалось, что железную дорогу они перейдут благополучно. Ведь осталось лишь перевалить через высокую насыпь, а там — ищи ветра в поле. Но что это? Слева послышался шорох. Потом звук скатившегося с насыпи камня. Похоже было, что кто-то спускался с насыпи или вползал на нее. Партизаны замерли, напрягли слух и зрение. И тут их оглушила трескучая автоматная очередь. Затрещали отдельные выстрелы. Эхо покатилось над лесом.

— Замри!

Вжались в землю, словно хотели слиться с ней. На насыпи замелькали темные фигуры. И вдруг стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Стала слышна чужая отрывистая речь. Слух полоснул отчаянный вопль. Лучи электрофонарей зашарили по насыпи. Стоны, громкие женские рыдания, крик о помощи послышались ближе.

— Отползай! — приказал Галушкин.

Когда собрались в молодом ельнике, достаточно далеко от железной дороги, увидели, что с ними нет проводника. Где он? Что с ним? Проводника могли убить или ранить. Ребята забеспокоились. Маркин и Головенков поползли к насыпи, но проводника не нашли. А он должен был проводить группу Галушкина до этой железной дороги, подождать, пока они пересекут ее, и только тогда возвратиться в отряд.

— Может, струсил и убежал? — спросил Галушкин.

Ребята молчали.

— Чего молчите? — спросил Галушкин.

— Если он попал к фрицам, — заговорил Маркин, — то нам надо отсюда смываться и побыстрее.

— Пашка прав, — отозвался Щербаков.

— Ясно. Вижу, что еще не разучились соображать. Боялся, что совсем раскиснете. Особенно Алексей… Что за люди! Каждую минуту могут накрыть, а он? Тьфу! — дальше послышалось что-то нецензурное. — И как это можно в такую минуту заснуть?

Ребята загомонили. Первый с обидой отозвался Правдин.

— Напрасно ты, Лаврентьич. Заснул. Это ж он не по злому умыслу, а по рассеянности. Леха, скажи… Чего ж ты молчишь? Дубина. Подожди, Лаврентьич, скоро у нас второе дыхание появится, тогда мы…

— А тогда что? — перебил его Маркин.

Правдин удивленно глянул на него, пожал плечами. Но, поняв, что в темноте Маркин не увидит выражения его лица, он поучительно сказал:

— Ох, не пойму я тебя, Пашка. То ты самый умный среди нас, а то тебе каждую мелочь надо разжевать… Не торопись, придет время, и даже тебе все станет ясно и понятно.

— Философ ты, Виктор, — уже мягче сказал Галушкин. — Только я боюсь, ребята, пока появится второе дыхание, фрицы нас переколошматят, если на каждой остановке мы будем храпеть.

— Нет, Лаврентьич! Подавятся они! — вдруг гневно забасил Андреев и встал.

— Во! Видали? А я что вам говорил. Леха ожил. Ну, теперь все в порядке будет. Главное, чтобы человек осознал, — сказал Правдин обрадованно.

Ребята зашевелились. Напряжение спадало. Николай попросил пить. Он не участвовал в их разговоре, но хорошо понимал, в каком тяжелом положении они оказались. Он вздохнул и заскрипел зубами.

— Ты чего? — склонился над ним Андреев, поправляя полушубок.

Николай промолчал.

— Не волнуйся, Коля. Все будет хорошо, — успокоил его Андреев.

Передохнув, они двинулись прочь от железной дороги, через ту же залитую низину.

В полукилометре от железной дороги остановились на днёвку. Уже рассветало. Грелись под лучами яркого солнца. Томились в молчаливой борьбе с комарами, думали о пропавшем проводнике.

День прошел спокойно, если не считать самолетов, которые часто пролетали над лесом. Один вражеский бомбардировщик проревел так низко над них стоянкой, что вершины деревьев закачались, зашумела молодая листва, посыпалась хвоя, будто над лесом промчался вихрь.

— Ух, гады, — не выдержал Маркин.

Когда издали снова послышался гул приближающегося самолета, Щербаков схватил автомат, щелкнул затвором, готовясь стрелять.

— Отставить! — остановил его Галушкин. — Не спеши на тот свет. Все равно в рай не попадешь.

Щербаков плюнул и сконфуженно залез под плащ-палатку.

Высоко над ними прошла группа самолетов. По тому, как на них стремительно кинулись две чуть заметные точки, ребята догадались, что это были советские бомбардировщики. Им удалось без потерь отбить атаку немецких истребителей и благополучно продолжить свой путь. Партизаны долго провожали самолеты повлажневшими глазами, пока те не стали похожими на чуть заметные блестки, а потом не растаяли в безбрежности неба.

Тронулись в путь, когда солнце село и только слабые отсветы заката золотили редкие облачка, плывшие над лесом.

В двухстах метрах до железнодорожной насыпи залегли в кустах. Стали ждать темноты. Однако ночь наступила светлая, без единого облачка. Щедро светила ущербная луна. В такую ночь вряд ли можно было незаметно перейти железную дорогу, не рискуя напороться на охрану.

— Эх, была бы сейчас зима, — вздохнул Щербаков.

— Ты что, совсем хочешь замерзнуть? — спросил Правдин, поплотнее закутываясь в плащ-палатку.

— Зато давно были бы дома.

— Ишь какой быстрый!

— А что? Во-первых, на лыжах ни болото тебе, ни грязь нипочем. А помнишь, как зимой через железку махали? То-то. Не успеет состав пройти, а мы сразу на насыпь. Перемахнем, а тучи снега все еще вертятся, как дымовая завеса, помнишь? А сейчас — попробуй-ка, сунься — все кругом как на ладони.

Правдин не стал спорить, видимо не хотел зря тратить энергию. Но не выдержал Маркин:

— Ты бы, Сергей, что-нибудь другое рассказал, с учетом нашей обстановки. Сказки будешь дочке своей рассказывать.

— Вот народ, и помечтать не дадут…

Все молчали.

Ждали, а небо становилось все чище. Звезды горели ярко словно лампы в московском парке. Трава покрылась инеем. Стало так холодно, что ноги и руки сводили судороги. Попытки согреться в движении сильно утомляли. Надежды на темноту не было. Пришлось снова уйти подальше от железной дороги и терпеливо ждать еще день, смотреть на вражеские самолеты, слышать, как проносятся шумные поезда, где-то сигналят автомобили, хлопают отдельные выстрелы, беспокойно лают собаки…

К вечеру второго дня погода стала заметно меняться: подул сырой западный ветер. Небо словно прогнулось до самой земли, тучи медленно ползли, цепляясь за верхушки деревьев. Стал накрапывать дождь. Быстро стемнело. Партизаны заторопились. Раненого завернули в полушубок, сверху накрыли плащ-палаткой. По лесу шли быстро: надежда на успех прибавляла сил. Темнота и дождь позволили подойти близко к насыпи. Под ногами плескалась вода. Очень спешили: дорога была каждая секунда.

— Стой! — наконец поднял руку Галушкин.

Он ползком поднялся на насыпь. Вокруг — никого. Дождь с ветром ожесточенно хлестал в лицо. Вражеские патрули, видать, забрались в будку обходчика пути, что темнела невдалеке. Четыре рельса тускло серебрились в темноте. «Эх, подложить бы штучку!» — с сожалением подумал Галушкин, невольно подсовывая руку под холодный рельс и жадно вдыхая терпкий запах гудрона. Но надо было уходить без шума, иначе не избежать погони.

— Маркин — вправо! Правдин — влево! — приказал он следовавшим за ним ребятам и тихо свистнул.

Через пару минут на насыпи показались носилки. Носильщики тяжело дышали, Николай стонал.

— Давай, давай! Быстрей, ребята! Бегом! — подбадривал Галушкин товарищей, дрожа от возбуждения.

Скользя по грязи, шурша галькой, пригибаясь к самой земле, партизаны пробежали через насыпь. Еще несколько мгновений, и носилки с раненым были уже по ту сторону железнодорожной линии. Галушкин внимательно следил за ними: вот они спустились по восточному склону насыпи и скрылись в зарослях придорожного кустарника. Он выпрямился, огляделся. Ребята тоже поднялись. И в это время справа грянул выстрел, второй. «Партизаны-ы-ы… Партизаны-ы-ы!» — завопили по-русски во все горло почти рядом. Это орали сторожа из местных жителей. Их обязанностью было криком предупреждать охрану дороги о появлении чужих. Кто этого не делал, того немцы расстреливали на месте. Поэтому сторожа усердствовали.

Галушкин замер на секунду, потом повернулся и побежал навстречу стрельбе. Вот он увидел, как после третьего выстрела упал Маркин и как к нему приближались темные вражеские фигуры. Слева тоже захлопали выстрелы.

— Пашка-а-а! — закричал Галушкин.

Он хотел не только окликнуть друга, но и отвлечь от него внимание врагов. Маркин молчал. Галушкин бросился на землю, вскинул автомат, но кто-то опередил его: очередь рванула воздух. Темные фигуры, как подкошенные, повалились на землю.

— Пашка-а-а! Где ты? — снова закричал Борис.

— Я здесь!

— Павлуша-а-а! Держись, браток! — кричал Галушкин.

Охранники молчали: затаились они или были убиты? А вокруг испуганные голоса продолжали вопить: «Партизаны-ы-ы! Партизаны-ы-ы!» Издали послышалась стрельба, она быстро приближалась. Надо было спешить.

Правдин стрелял короткими очередями. Галушкин условно свистнул. Виктор поднялся и, пригибаясь к земле, побежал к нему. Вот он упал, обернулся и дал очередь. Еще короткая пробежка, и опять очередь. Охранники вели сильный огонь.

— Виктор! — приказал Галушкин, когда Правдин упал рядом с ним. — Веди группу по маршруту! Мы с Павлом попытаемся задержать их, пока ребята с носилками не уйдут подальше от дороги. Если нам не удастся оторваться, тогда идите сами.

— Лаврентьич, может, лучше втроем?

— Нельзя рисковать.

— Втроем мы ж быстрее их расколошматим! — настаивал Правдин.

— Да исполняй же ты, черт! — крикнул Галушкин.

— Есть!

— О нас не думай, помни о задаче. Не теряй время, — голос Галушкина зазвучал мягче. — Вот, возьми. Он не должен попасть в руки немцев.

Галушкин сунул в руку Правдину объемистый пакет с документами, хлопнул его по плечу.

— Что это?

— Этот пакет ты даже мертвый не должен отдавать врагу. Ясно?

— Ясно, товарищ командир!

— Ну, иди!

— Эх, ребята! — с каким-то отчаянием вскрикнул Правдин, пряча пакет за пазуху, потом распластался на земле, пополз и вскоре исчез из глаз.

В короткой паузе между выстрелами Галушкин услышал, как зашуршала крупная галька, катившаяся под откос. У него отлегло от сердца.

Тем временем охранники все ближе подтягивались к месту стычки. Об этом можно было догадаться по часто мигавшим огонькам выстрелов, которые становились все ярче.

— Паша, я продвинусь левее. Как свистну, так ты давай по ним очередь. По ответным выстрелам я засеку, где они лежат, а потом накрою их гранатой, понял?

— Правильно Лаврентьич, действуй!

Галушкин пополз по обочине, стараясь не греметь автоматом. Вскоре послышался его свист. Маркин нажал спуск. Очередь трассирующих пуль метнулась над землей. Пули рикошетили, со звоном отлетали от рельсов, чиркали по камням, высекали искры. Охранники отвечали. Вспышки их выстрелов были совсем рядом, но по другую сторону насыпи. Галушкин размахнулся и бросил гранату. Яркая вспышка взрыва вырвала из темноты часть насыпи, мокрый гравий, черные шпалы, верхушки деревьев на полосе отчуждения. Даже радужно хрустальные нити дождя запечатлелись в напряженном взгляде партизана. С того места, где разорвалась граната, немцы больше не стреляли. Но с других сторон их огонь не ослабевал. Маркин короткими очередями прижимал немцев к земле. Прошло минут пять-шесть, как ушли ребята с носилками.

— Паша, давай смываться, а то снова окружат! — крикнул Галушкин. — Отходи первым, я прикрою!

Маркин на четвереньках пересек насыпь, залег на откосе и ударил из автомата. Вскоре к нему подполз Галушкин. Не открывая огня, они кубарем скатились с насыпи, побежали прочь от железной дороги. Шальные пули шлепались в грязь, булькали в воду, взвизгивали над головами убегавших партизан.

— Паша, слышишь, как беснуются? Значит, еще не заметили нашего отхода.

— Дай бог! Смотри, машина. Ложись!

С разбегу они упали в грязь, затаились.

Справа вспыхнули полузатемненные фары, но тут же погасли. Неизвестная автомашина, подстегнутая стрельбой, бешено промчалась по шоссе.

Подождав минутку, партизаны пересекли шоссе и кинулись догонять носилки. Через двести-триста метров они останавливались, условно свистели, внимательно прислушивались. Ответного сигнала не было, и они снова шли вперед. Под ногами плескалась вода, сверху моросил назойливый дождь. Не раз то тот, то другой проваливался в грязь. Но на душе у них было радостно: страшная железка была позади.

Услышав шаги, ребята подумали, что это погоня, но идти дальше сил уже не было. Быстро спрятали носилки в кустарник, залегли, приготовились к бою. Правдин невольно прижал пакет с документами к груди. Сердце забилось сильнее. Щербаков отполз вправо. «Молодец Серега», — подумал Правдин и сам пополз влево от носилок. Андреев и Головенков остались у носилок…

К счастью, тревога оказалась ложной: скоро они услышали условный свист.

— Лаврентьич, это вы? Вот черти! — кинулся навстречу им Правдин.

— Все живы? — спросил Галушкин.

— Все!

— Раненых нет?

— Без единой царапины! — доложил Правдин.

Только часа через два, когда партизаны валились с ног, Галушкин разрешил остановиться. Носилки устроили под густой кроной трехстволой березы. Упали на траву. Несколько минут не могли отдышаться, как бегуны, только что преодолевшие длинную дистанцию…

На шестой день похода кончились продукты. Тяжелые ночные переходы и тревожные дневки в залитом весенними паводками и дождевыми водами лесу вконец измотали партизан, а прошли они по прямой не более пятидесяти километров.

Галушкин все чаще и чаще останавливался, поглядывал на тяжело шагавших ребят. Он хорошо понимал, что без еды далеко не уйдешь, а ее можно было достать только в деревне. Наконец, он достал карту и обвел карандашом название деревни, стоявшей далеко от большака и от других деревень. Ребята окружили его.

— Пойдем к этой деревне.

Ребята молча поглядели на командира, потом друг на друга, взяли носилки и двинулись дальше. Через полчаса они остановились на опушке, огляделись. Между деревьями виднелись избы. Вечерело. На улице — никого. Сели, стали ждать, не спуская глаз с деревни.

Вот из трубы крайней избы потянулся дымок. На дворе показалась женщина. За ней мужчина. Галушкин поднял бинокль: седобородый старик с двумя ведрами шел к сараю. Послышалось мычание коровы, где-то завизжал поросенок, закудахтали куры, лениво залаяла собака. По улице промчался босоногий мальчишка, пытаясь поймать теленка, выбежавшего со двора. На дальнем конце деревни замаячило еще несколько человеческих фигур.

Солнце ушло за грозовую тучу. Быстро темнело. Галушкин оглядел ребят, спросил:

— Ну как, рискнем?

Партизаны переглянулись, пожали плечами.

— А что ж делать? Без жратвы дальше не пойдешь, — ответил Щербаков.

Его дружно поддержали, Галушкин вздохнул:

— Верно, ребята, ничего другого не остается. Сегодня или завтра, а в какую-то деревню заходить все равно придется. Лучше раньше, пока совсем не ослабли.

— Правильно, Лаврентьич, а то ноги вытянем, — поддержал командира Головенков.

— Значит, решено. Николая пока оставим здесь. За старшего — Сергей. В случае тревоги — нас не ждать. Двигаться по главному маршруту, оставлять ориентиры. Мы догоним. Понятно?

— Лаврентьич, а почему я? — недовольно забурчал Щербаков.

Галушкин не ответил, а только строго на него глянул.

— Видать, за смекалку тебя Борис в начальники выдвигает, — шепотом поддел Щербакова Маркин. — Станешь шишкой, не забывай нас, сирот.

— Давай, давай, иди, а то как бы я тебе сейчас шишек не наставил! — огрызнулся Щербаков.

— Довольно вам! — прервал спорщиков Галушкин. — Пошли!

Три тени перебежали узкую улицу. Перемахнули через изгородь, подкрались к избе. Правдин и Маркин пошли осматривать двор. Галушкин приблизился к окну. Через щели в занавеске, он увидел за столом под висячей лампой старика, что ходил по двору. Там же была женщина и мальчишка, которых он видел. Женщина сидела лицом к окну. На ней было синее, по-городскому сшитое платье. Светлые волосы собраны в пучок. На бледном лице застыло выражение усталости и печали. Темные глаза с синими кругами настороженно глядели то в пространство, то на мальчишку, и тогда губы ее складывались в болезненную улыбку. «Эта не здешняя», — подумал Галушкин и перевел взгляд на других женщин, которые сидели сутулыми спинами к окну. Старик внимательно следил, как домочадцы черпали деревянными ложками из большой глиняной миски. При виде еды у Галушкина засосало под ложечкой.

— Ну, что там? — шепнул подошедший к Галушкину Правдин.

— Похоже, что свои.

К ним подошел и Маркин. Все смотрели в окно.

— Виктор, иди, постучи. А ты, Паша, в оба смотри за двором, — приказал Галушкин.

— Кого бог послал? — послышался из-за двери хрипловатый голос в ответ на осторожный стук партизан.

— Не бойся, хозяин! Свои мы, русские. Не слышишь, что ли?

— Как не бояться, мил человек! Ночь на дворе, время военное.

Зашаркали шаги. Скрипнула дверь. Не торопясь, на крыльцо вышел старик. Он был высок и чуть сутулился. Седые волосы свисали на глаза.

— Кто такие будете, добрые люди?

Не отвечая старику, Галушкин спросил:

— Оккупанты в деревне есть?

— Нету, сынок, у нас германцев.

— А сволочей из местных у вас много?

— Каких это сволочей?

— Не знаешь, папаша? Тех, кто с оккупантами якшается.

— А бог их знает, сынок. Мы люди мирные, — смущенно забормотал старик и переступил с ноги на ногу.

— Мы партизаны. Нам нужны продукты. Помоги нам, отец.

Старик недоверчиво посмотрел на него, кашлянул, чуть отступил.

— Да вы заходите в избу. Там и поговорим. Милости просим.

Блеснула молния. Громыхнул гром. Зашумела листвой береза, наклонившая огромную крону над домом. Крупные капли гулко забарабанили по дощатой крыше крыльца. Старик торопливо перекрестился, забормотал что-то. Пошел в избу. Галушкин последовал за ним.

— Послушай, отец, мы не одни. С нами раненый товарищ.

— Ишь ты? — удивился старик, оборачиваясь, но тут же добавил: — Ничего, ничего, сынок. Всем места хватит, изба у меня просторная.

— Спасибо, папаша! — поблагодарили и другие партизаны.

После хорошего приема у всех как-то легко и радостно стало на сердце. Тревога улеглась, уступив место благодарности.

В переднем углу, где было много икон, мерцал огонек лампадки, вырывая из полумрака вылупленные глаза какого-то святого угодника с хилой бородкой. Пучки засушенных трав лежали на божнице.

— Ну ты, нехристь, шапку сними! Видишь, боженька сердится! — зашептал Правдин и толкнул Маркина в бок.

Маркин зашептал что-то в ответ, но шапку все же снял, Галушкин глянул на них строго, сунул Маркину кулак в бок. Потом послал Правдина за остальными.

В комнате вкусно пахло едой. Женщины поднялись из-за стола, поклонились. Та, что была в городском платье, как-то испуганно посмотрела на партизан, шагнула им навстречу, протянула руку, хотела что-то сказать. Но хозяин грубо оборвал ее и тут же выпроводил ее и остальных в другую комнату. «Да, она не здешняя. Ишь, дед не дает ей хозяйничать», — снова мелькнула у Галушкина мысль.

Вскоре принесли Николая. Старик сам убрал со стола, потом пригласил за него партизан. Но они не сели за стол, пока не перевязали и не обмыли раненого.

Когда закончили перевязку, поужинали и закурили хозяйского самосаду, всем захотелось спать. Ребята молча посматривали друг на друга. Они еще не знали, где им Придется спать, но это их мало смущало. Главное — они были сыты и в тепле, а на дворе шумела гроза, в окна барабанил дождь.

— Вот тут, товарищи, располагайтесь. Я сейчас сенца принесу, — предложил старик, заметив, что они разомлели и стали клевать носами.

Борис подошел к окну, отодвинул мешковину, глянул через запотевшее стекло. «Хорошо, тепло в избе, но как в ловушке — ничего не видно и не слышно».

Со двора доносился шум дождя, ветер хлопал неприкрытой дверью.

Действительно, как ни хорошо было под крышей, но чувство тревоги не покидало Галушкина. Оно шевелилось у него где-то под ложечкой и заставляло еще и еще раз изучающе поглядывать на хозяина.

— Ну, папаша, спасибо тебе еще раз. А спать, я думаю, нам лучше пойти на сеновал, если разрешишь. Зачем вас тут стеснять.

— На сеновал, говоришь? Так ведь, пожалуйста! Оно и правда, там будет вольготней! — с нескрываемой радостью согласился хозяин.

Он надел треух, снял с гвоздя «летучую мышь», взял на загнетке спички.

Ребята стали собираться.

— Ну, пойдемте, товарищи. Дождик, видать, поубавился.

Хозяин поднял фонарь, стал у двери и услужливо светил партизанам, пока они выносили Николая.

В просторном бревенчатом сарае опьяняюще пахло залежалым сеном. В отгороженном углу шумно вздыхала корова, неторопливо, с хрустом пережевывая жвачку. За дощатой перегородкой в другом конце сарая похрапывала лошадь, тихо позванивая цепью. «Да, удалось старику кое-что утаить от фрицев. Богато батя живет. Видать, побаиваются фрицы совать нос в отдаленные лесные деревни», — подумал Галушкин, вспоминая сытный ужин и оглядываясь по сторонам. Он хотел было напомнить старику о продуктах, чтобы завтра не беспокоить его. Но старик заговорил:

— Вот тут, товарищи, и устраивайтесь. Отдыхайте на здоровье. Харчишек я вам приготовлю и принесу, как в дорогу станете собираться, — он помолчал, потрогал бороду. — Бывалоча в молодости я сам любил на воздухе поспать, благодать божья.

Повеселевшие ребята стали устраиваться на ночлег.

— Вот это да-а!.. Слышь, Пашка, никогда в жизни, поверишь, я не видал такой роскоши! — заговорил Щербаков, сбрасывая с сеновала сено. — Эх, братва, ну и храпанем же назло врагам!

— А где ж тебе можно было ее увидеть? В своей несчастной жизни ты, наверное, дальше Сокольников и не путешествовал. Верно? — спросил Маркин.

Но Щербаков уже не слышал его, он старательно ворошил сено, громко чихал от пыли, смеялся.

— Ребята, что вы делаете? Зачем вам столько сена? — остановил Галушкин товарищей. — Это же корм, а вы…

— Ничего, ничего. Оно и опосля этого пойдет скотине. Нехай уж поспят хорошенько. Разве ж для вас чего жалко?

— Правильно, папаша. Ничего с ним не случится. Эй, Коля, видал, какую я тебе царскую спальню устроил? — говорил Щербаков. — Поспишь на ней ночку, так сразу легче станет. Это же бальзам, а не сено!

Обмытый и перевязанный свежими бинтами, Николай благодарно улыбался. Ребята шутили, толкались. Хозяин ухмылялся в бороду, светил им «летучей мышью». Только Галушкин почему-то хмурился. Когда старик ушел, он, прикрыв ворота, сказал:

— Довольно резвиться. Укладывайтесь. Завтра подъем до солнца! Послушай, Паша, бородач этот… Что-то в нем есть такое, понимаешь. Глаза мне его не понравились. Смотрит он как-то… Будто из-за угла за тобой подсматривает.

— Ты так думаешь? — насторожился Маркин, вспомнив глубоко запавшие глаза старика.

— Может, я и не прав, но какое-то предчувствие, понимаешь?

— Да-а. Возможно, ты прав. И добрый он не в меру по нонешним временам. Живет богато. В такое время не у многих здесь увидишь свежее сало, как он нас угощал, — Маркин помолчал, потом добавил: — Лаврентьич, а давай-ка мы его, черта старого, за бороду тряхнем как следует?

Галушкин задумался. Потом махнул рукой:

— Да ну его к дьяволу. Провозишься с ним. А вдруг — ошибка. Напрасно обидим человека. Отдохнем и уйдем пораньше, а там ищи нас.

— И это правильно.

Помолчали немного. Галушкин включил карманный фонарь, светя им, стал внимательно осматривать сарай. В углу, где шумно вздыхала корова, он увидел люк с дверцей. Галушкин присел, окликнул Андреева, самого рослого из всех.

— А ну-ка, Леха, полезай! — сказал Галушкин, освещая квадрат дверцы.

Андреев удивленно посмотрел на командира.

— Вопросы после, а сейчас — лезь, ну?!

Андреев пожал плечами, потом только опустился на колени, толкнул дверцу. Но, прежде чем полезть в люк, повернул к Галушкину свое веснушчатое лицо, на котором было написано: «Неужели он меня разыгрывает?» Галушкин улыбнулся, дружески хлопнул Андреева по плечу. А тот пошлепал толстыми губами, но, ничего не сказав, полез в дыру. Вскоре Андреев появился в сарае.

— Ну, Леха, что ты там видел?

Андреев пожал плечами:

— Ничего особенного. Огород, а за ним недалеко — лес.

— Вот и прекрасно, а теперь спать!

Головенков уже сладко похрапывал. Уснул и Николай. Галушкин постоял минутку перед носилками. Он был доволен, что Николай как следует отдохнет. Да и им не мешает хорошенько выспаться. Только сутулая фигура старого хозяина с прищуренным взглядом продолжала вызывать беспокойство. «A-а, черт с ним! Волков бояться — в лес не ходить!» — наконец решил Галушкин. Он поправил на раненом сползший полушубок. Подошел к воротам, выглянул, потом приказал ребятам ложиться. Только Маркину он не разрешил спать. Тот вопросительно глянул на командира, вздохнул недовольно, но тут же, поняв, что ему снова выпало первому дежурить, подумал: «Чего это он меня так часто на первое дежурство назначает?» Хотел спросить об этом командира, но не решился, а только согласно кивнул.

Ребята укладывались.

В сарае наступила тишина. Слышно было только позвякивание цепи за перегородкой, где стояла лошадь, редкие, какие-то стонущие вздохи коровы, а за стеной сарая шуршал ветер, шумела листвой береза, с крыши срывались капли и звонко булькали в свежие лужи…

Розовел омытый дождем рассвет. На околице деревни показался конный отряд немцев. Лошади устало поводили забрызганными грязью боками. Наверное, не один десяток километров пришлось пробежать им, прежде чем очутиться в этой лесной деревушке. Офицер, ехавший впереди, поднял руку. Колонна рассыпалась, всадники оцепили деревню. Часть их спешилась у двора старосты. Каратели установили пулемет, нацелив его на сарай, в котором спали партизаны.

— Партизан есть шесть? — спросил офицер.

Так точно, ваше благородие. И седьмой раненый, — услужливо зашептал староста, согнув костлявую фигуру перед низкорослым карателем.

Немецкий офицер довольно улыбнулся.

— Эй, рус, гутен морген! — крикнул он и на всякий случай спрятался за угол избы.

Сарай молчал. Гитлеровец еще раз крикнул. Но из сарая никто не отзывался.

— Почему партизаны молчат?

— Они, ваше благородие, больно измаялись за дорогу. Видать, крепко заснули. Пугнуть бы их немного, ваше благородие, — подобострастно засмеялся предатель.

— A-а, зер гут. Ви корашо понимайт, что требуется! Сейчас мы будем здорово помогайт им просыпаться.

Офицер что-то крикнул. Человек десять солдат подбежали к нему. Он взял из рук одного гранату, швырнул. От взрыва гранаты ворота сарая разлетелись в щепки.

Солдаты вскинули автоматы. Нагнув головы, ринулись в сарай. Через несколько секунд сильный взрыв потряс воздух. Из широких ворот вместе с клубами черного дыма выбежал солдат без каски. Он схватился за голову, постоял, пошатываясь, и рухнул лицом в лужу. Второй автоматчик пятился из сарая, стреляя короткими очередями. Сарай загорелся.

— Файер! Файер! — заорал офицер, нетерпеливо переступая тонкими ногами.

Солдаты открыли по сараю ураганный огонь. Шум стрельбы и грохот взрывов разбудили деревню. Увидев карателей, люди в страхе бежали к лесу. Но их останавливали и прикладами сгоняли к пожарищу.

В стороне стоял староста. Он низко опустил голову, горбился. Глубоко сидевшие глаза горели каким-то безумным огнем. Корявые пальцы шевелились.

— Эй, потушить! — последовала команда офицера.

Жители разбежались по домам за ведрами, крючьями и топорами. Вернувшись, они быстро образовали цепочку от колодца до сарая. Полные ведра полетели из рук в руки.

Тем временем совсем рассвело.

— Что есть это? — гневно спросил офицер.

Староста кинулся к крыльцу и тут же увидел белый квадрат на двери избы. Торопливо поднялся на крыльцо. Предатель сощурился, но ничего не мог разобрать: буквы сливались в сплошные черные полосы. Каратель нетерпеливо выругался, позвал пробегавшего мимо паренька лет четырнадцати:

— Эй, малшик, надо читать. Быстро!

— Гут, счас!

Мальчишка поднялся на крыльцо. Всматриваясь в бумагу, он с минуту потоптался на месте, потом сдвинул шапку на затылок, вопросительно посмотрел на офицера. Тот нетерпеливо топнул. И тогда, сначала нерешительно и тихо, а потом все смелее и громче, мальчишка начал читать:

— «Приказ народного комиссара обороны… 1 мая 1942 года № 130, г. Москва. — Он кашлянул и, набрав в легкие побольше воздуха, продолжал: — Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки, — вдруг чтец осекся, у него перехватило дыхание. Но он быстро справился с собой и, уже не останавливаясь, затараторил да так громко, что его хорошо услышали все.

— Заткнись, щенок! — крикнул староста на мальчишку.

Но тот, словно не слышал старика, продолжал читать все громче и торопливее. Тогда предатель кинулся к офицеру, коснулся его локтя, зашептал:

— Ваше благородие, да это ж крамола!

Оккупант повернулся к старосте.

— Молчать, старри дуррак! — рявкнул гитлеровец, краснея. Осененный какой-то мыслью, он криво усмехнулся: — Кто это сделать? Ты или партизан, котори сгорел там?

Лицо старосты стало покрываться пепельной бледностью. Он отшатнулся от гитлеровца, сгорбился. Он хорошо помнил, что ночью, когда уезжал за карателями, на двери его избы этого документа не было. «Неужто они ушли?..» От этой мысли предателю стало страшно. Он охнул, потер лоб дрожавшей рукой.

Офицер шагнул к старосте, схватил его за сивую бороду, сильно дернул. А мальчишка продолжал читать:

— «Партизаны и партизанки! Усилить партизанскую войну в тылу немецких захватчиков, разрушать средства связи и транспорта врага, уничтожать штабы и технику врага, не жалеть патронов против угнетателей нашей Родины! Под непобедимым знаменем великого Ленина вперед, к победе! Народный комиссар обороны И. Сталин».

Мальчишка блеснул глазами, спрыгнул с крыльца.

— Хальт! Цурюк! — крикнул офицер и ткнул пальцем в нижнее поле листовки, где красным карандашом было жирно написано:

«Берегись, Иуда! Мы еще вернемся! Партизаны, которых ты выдал фашистам».

Немец побагровел, приблизился к старосте, прошипел ему прямо в лицо:

— О-о-о! Они будут вернуться! О-о-о! Они быстро вернуться и обязательно будут вам сделать вот это!

Оккупант провел пальцем по горлу старосты. Тот громко икнул и невольно отступил. Крестьяне, затаив дыхание, слушали гитлеровца. Они перестали тушить пожар и с нескрываемым интересом наблюдали за офицером и старостой. Вот староста шагнул к крыльцу, вырвал у мальчика листовку, разорвал и швырнул обрывки в лица толпившихся у крыльца людей.

— А-а-ах! — выдохнула толпа и волной кинулась к крыльцу.

— О-о-о! Руссише швайне! — крикнул немец и сильным ударом сбил старосту с ног.

Предатель скатился по ступенькам крыльца под ноги смолкших крестьян.

К избе подвели двух огромных овчарок. Псы жадно обнюхали крыльцо. И, заскулив, стали рваться со двора.

— Форвертс! — крикнул офицер.

Окрепший утренний ветерок раздул потушенный было пожар, и он занялся с новой силой. Крестьяне разобрали инструменты, стали расходиться по домам. Ни одного куска документа, разорванного старостой, на дворе не осталось. Оглушенный карателем предатель попытался было подняться, но ноги не слушались; он, охнув, упал на спину, широко разбросав длинные ноги в новых красноармейских сапогах, и затих.

Уже рассвело, а партизаны все шагали, стараясь подальше уйти от деревни. Они остановились только перед болотом, устроили дневку на пологом берегу под густой березкой. Маркин и Правдин с длинными шестами пошли на болото. Прыгая с кочки на кочку, прощупывали дно и отмечали тропу вешками. Андреев разжег костер, подвесил над ним котелок с водой. Сырой валежник упорно не хотел загораться, трещал и дымил. Андреев усиленно дул на него, кашляя от дыма, ругался.

— Эй, сестра милосердия, не копти небо, — бурчал Щербаков, отворачиваясь от едкого дыма.

Андреев, не обращая на него внимания, продолжал трудиться у костра. Ему надо было побыстрее вскипятить воду, чтобы напоить раненого. Галушкин, внимательно осмотрев местность вокруг непредвиденного бивуака, послал Щербакова подежурить у дороги, а Головенкову приказал нарезать еловых ветвей и настелить их вокруг костра. Он решил дать ребятам отдохнуть, прежде чем идти через болото.

Уходя из отряда, партизаны захватили с собой несколько противопехотных мин, усиленных добавочными зарядами тола. При необходимости эти мины можно было успешно использовать, что они уже и сделали, покидая сарай предателя. Теперь Галушкин решил проверить оставшуюся партизанскую артиллерию. Он достал из мешка два зеленых квадратных ящичка — мины, внимательно осмотрел часовые замыкатели.

Вскоре Головенков притащил огромную охапку веток. С болота возвратились Маркин и Правдин. Оказалось, что только метров сто можно пройти по твердым кочкам, а дальше надо брести по воде или жидкой грязи. Андреев подбросил в костер еще охапку хвороста. Костер задымил, затрещал, но на этот раз пламя быстро прорвалось через хворост и жадно потянулось вверх, обжигая молодые листочки березы. Маркин и Правдин придвинулись поближе к огню, наслаждаясь теплом. Глаза слипались. Обсохнув немного, Маркин стянул сапоги и повесил их на воткнутые перед костром палки.

— Ты что это, Паша? Не думаешь ли, как Иисус Христос, босиком через болото топать? — засмеялся Правдин.

Маркин даже не посмотрел в его сторону, а занялся портянками.

— Паша, я знаю, что у тебя ангельская душа, но с боженькой тебе все равно не сравняться, — не отставал Правдин.

Маркин вытянул грязные, истертые в кровь ноги.

— Посмотри-ка, чем я хуже твоего Иисуса Христа? Знаешь, Витя, хочется хоть минуту почувствовать, что ноги сухие и в тепле.

— Правильно, Паша, цивилизация дело великое. За нее боролось не одно поколение передовых людей.

Андреев хмыкнул, косо глянул на Маркина, пробасил:

— Ох и нежная у тебя, Пашка, натура. Смотри, «цивилизатор», как бы тебе не остаться без сапог. Нагрянут фрицы — запрыгаешь, как заяц.

— Нет, Леха, пусть хоть сотня фрицев на меня прут, а сапоги я им не отдам.

— Дело твое, а по-моему, лучше б тебе не разуваться. Грейся, а то еще зачихаешь. Возись тогда с тобой.

Николай зашевелился на носилках, попросил пить. Всю дорогу от деревни до болота он молчал. Только изредка стонал. Андреев пошел к носилкам, дал ему попить. Раненый успокоился.

— А вообще-то, Паша, Леха прав. Подумай, — сказал Правдин и повернулся к носилкам. — Ну, Коля, как дела?

Рыжов рассматривал что-то в траве у носилок. Облизав потрескавшиеся губы, вздохнул.

— Какие дела? Горю весь… Витя, посмотри, какие они, — сказал Рыжов.

Правдин нагнулся, но ничего не увидел.

— Да вон, росинки блестят… Помнишь, в лагере на Истре? Костер на берегу жгли. Рано утром трава вся в алмазных искорках, лес от птичьих голосов звенит. Уже год прошел…

Скрипнув зубами, Николай вопросительно глянул Виктору в глаза.

— Коля, ты помолчи, а я буду разговаривать и за себя и за тебя. Спортивный лагерь на Истре я хорошо помню. И то помню, как в первый день войны Пашка чуть было не утопил там одну девушку. А ты помнишь?

— Точно, — чуть слышно промолвил Николай, и его губы дрогнули в улыбке.

От костра послышался смешок. Смеялся Борис. Он тоже хорошо помнил, как его скромнейший друг Павел Васильевич Маркин, который при упоминании о девушках густо краснел до самых своих «великолепных ушей», тогда проявил безрассудную храбрость, достойную настоящего мужчины.

— Смотри какой! А я-то думал, что ты один из тех монахов, что в новоиерусалимском монастыре обитали. «Здесь, на земле, мы — странники и пришельцы», — забасил Андреев. — А ты, Пашка, оказывается, Сергею пять очков вперед можешь…

— Ну? Что могу? Договаривай! — нарочито грубо перебил Андреева Маркин, стараясь скрыть свое смущение.

— Ой! Ха! — хохотнул Андреев, довольный тем, что Маркин вышел из терпения. — А я думал, что Виктор шутит. Выходит, что правда?

— Что правда?

— Да это самое. Ну, как его? — Андреев завертел перед своим крупным носом грязным пальцем, чмокнул, вопросительно поглядел на Маркина.

Ребята развязали мешки, вытряхнули из них остатки сухарей, размочили в кипятке. Каждому досталось по ложке кашицы. Неприкосновенный запас — по пачке галет и по банке мясных консервов на каждого они не решались начинать.

Раскаленное солнце висело над лесом. Туман над болотом почти рассеялся. Тучи комаров поредели. Можно было растянуться около костра, расслабиться и бездумно смотреть в легкое майское небо, по которому медленно плыли редкие ватные облака. Лежать и думать о чем-нибудь довоенном…

— Эх, братцы, сальца бы покусать, — вслух рассуждал Головенков, шаря по углам отощавшего вещмешка, в котором, словно желуди, пересыпались патроны, лежал замасленный мешочек с принадлежностями для чистки оружия, дырявые портянки и не было ничего съестного, кроме «НЗ».

Ребята начинали подремывать.

— И чего я, дурак, не захватил вчера со стола остатки хлеба и сала? — снова заговорил Головенков, отбрасывая мешок.

— Не сожалей о сделанном, Иванушка, — лениво перебил его Правдин. — Такова, брат, наша жизнь. Вот, например, раньше, говорят, на белом свете были не только Иванушки-дурачки, но встречались и Иванушки-царевичи. А вот в наше время нет тебе ни царей, ни царевичей. Вот и приходится нам довольствоваться лишь одними Иванушками…

— Дурачками, — зло добавил Маркин и продолжал: — Витька, что это за люди? Был бы рад, что голова уцелела, а он — «сальца бы покусать».

Ребята ругали Головенкова, а у самих слюнки текли от воспоминаний о вчерашнем сытном ужине. Сейчас они пили кипяченую болотную воду.

— Да, ребята, если бы не та женщина и не мальчишка, то сейчас бы нам и этого болотного бульона не пришлось хлебать. Отдали бы концы без завещания.

— Точно, Лаврентьич. А Пашке без завещания умирать никак нельзя, — заметил Правдин, увертываясь от вещевого мешка, которым в него запустил Маркин.

— Пашенька, спокойно, я имею в виду не материальные ценности, а духовное твое богатство, — закончил свою мысль Правдин.

— Да ну тебя, остряк! — сказал Маркин и повернулся к Галушкину.

— Лаврентьич, а мальчишка тот — твой тезка.

Галушкин улыбнулся.

— Правильно, Борисом Петровичем представился. Мать его до войны учительницей в Рудне работала. Отец — на фронте. Хороший паренек.

— Точно. Молодец парнишка, — продолжал Маркин. — И как это он ловко через чердак на крышу выбрался, а с крыши спустился по дереву. Староста, сволочь, уезжая за карателями, избу снаружи запер…

— Ребята, фрицы! — крикнул Щербаков, неожиданно появляясь перед костром.

— Брось, Сергей, разыгрывать, — отозвался Правдин.

— Какой тут розыгрыш! Лаврентьич, точно фрицы!

— Тьфу! — со злостью плюнул Галушкин, вскакивая на ноги. — Где? Много?

— Группа конных! До взвода будет! Идут по нашему следу! — доложил Щербаков.

Разобрали оружие, снаряжение, приготовились к бою. Только Маркин беспомощно прыгал на одной ноге, пытаясь обуться. Мокрый сапог не лез на ногу. Предсказание Андреева сбывалось.

— Маркин и Щербаков со мной! Остальные с носилками — через болото, быстро! — приказал Галушкин и побежал к дороге.

Маркин выругался, сунул сапоги голенищами за пояс и через несколько секунд уже лежал рядом с Галушкиным у дороги.

Метрах в шестистах на просеке виднелись всадники. Они растянулись в колонну по двое, держа оружие в руках. Не опуская бинокля, Галушкин сказал:

— Вот сволочи! Двух овчарок ведут, — потом спросил: — Как там наши ребята?

— Бредут.

Впереди отряда карателей шел солдат. Он с трудом удерживал на поводке лающих псов.

Гитлеровцы двигались медленно. Они то и дело разглядывали дорогу, шарили в придорожных кустах, заходили в лес и снова появлялись на просеке. Немцы, видимо, опасались партизанской засады. Галушкин оглянулся. Андреев и Головенков, увязая в болоте, с трудом несли носилки с раненым, а Правдин — мешок с минами и взрывчаткой. Они то скрывались по пояс в болоте, то поднимались на твердую тропу. Галушкин видел, как трудно было носильщикам.

Ребята прошли не больше половины пути. Вот Головенков споткнулся, упал. Николай вывалился из носилок. Андреев кинулся к нему, поднял на руки. Потом перевалил его через плечо, как мешок, медленно побрел дальше, балансируя правой рукой и широко загребая ногами. Над болотом повис короткий, словно крик подстреленной птицы, стон раненого и тут же прервался. Галушкин сжал зубы, отвернулся.

Каратели вдруг остановились, сгрудились, стали о чем-то совещаться, указывая руками в сторону молодого леса, в котором притаились партизаны. Может быть, они увидели дым от костра, что все еще тянулся над верхушками деревьев?

— Борис, давай-ка я чесану их, а? Больно удобно, как воробьи на дороге, — попросил Маркин.

Щербаков молча щелкнул затвором, тоже готовясь стрелять.

— Отставить. На стрельбу они пойдут быстрее. Эх! Посмотри-ка вон, — кивнул Галушкин на дым. — Тоже мне партизаны.

— Ух ты! Прямо фейерверк! Может, залить?

— Поздно, Паша. Видишь, они уже разворачиваются. Значит, заметили дым.

— Это все черт рыжий, — ругался Щербаков. — Я ж говорил. Всегда ему надо целое пожарище разводить!

— А ты где был?

— Я, Пашенька, к теще в гости ходил, — зло ответил Щербаков.

— Наверно.

Всадники тем временем рассыпались по лесу. Похоже было, что они решили окружить стоянку, не дать партизанам уйти лесом, а прижать к болоту.

— Да-а. Неплохо придумали, сволочи, — бурчал Галушкин. — Это нам еще один урок на будущее. Если, конечно, оно у нас будет.

По болоту медленно брел Андреев с раненым на спине. До противоположного берега, на котором стеной темнел лес, оставалось не более пятидесяти метров, но Галушкину казалось, что у Андреева не хватит сил, чтобы дойти. Уж больно медленно шагал он, покачиваясь из стороны в сторону.

— Эх, черт! — вырвалось у Галушкина, когда Андреев опять споткнулся. — Пашка, Сергей, давайте-ка на помощь Алексею. Быстро!

— Но один ты их не задержишь! — сказал Маркин, испуганно глянув на Галушкина.

— Идите! Я еще успею отойти без боя. Вот, возьми. Бросишь последней, — он протянул Маркину гранату, сильно утолщенную и обернутую медицинской клеенкой. — Это документы, ясно?

Маркин кивнул, но не двигался.

— Борис, я останусь с тобой.

— Приказываю идти на поддержку Алексею и другим, понятно? — Галушкин гневно глянул на Маркина, что случалось с ним очень редко. — Марш!

— Ну чего ты орешь?! — сказал Маркин и с обидой глянул на друга.

Повернувшись, он пошел к болоту. За ним молча двинулся Щербаков.

Галушкин почти не следил за противником, пока Маркин и Щербаков не догнали Андреева, не взяли у него раненого и не вышли на берег. Только после этого он кинулся к костру, взял мины, осторожно подсунул их под подстилку у костра и запустил механизмы. «Тик-так!.. Тик-так!» — неторопливо застучали часы, сдвигая стрелки — замыкатели электрической цепи. Проверив на слух их работу, Борис побежал к болоту.

Борис бежал по болоту, каждую секунду ожидая, что вот-вот фашисты пустят ему в спину очередь. На ходу он выдергивал вешки, указывающие безопасный путь через трясину, и отбрасывал их в стороны. Не раз он срывался с кочки, падал, барахтался в болотной жиже, с трудом выбирался на тропу и снова бежал. Он хорошо знал, что теперь его жизнь зависит от того, как далеко он отбежит от берега, на котором вот-вот должны были появиться каратели. Пробежав метров сто, Галушкин невольно замедлил шаг: не хватало воздуха, грудь разрывало будто когтями. Тучи комаров назойливо липли к мокрому лицу, слепили глаза, попадали в рот, нос и мешали дышать, вызывали тошноту. Намокшая одежда и вещевой мешок тянули вниз. Стена высокого леса, как казалось ему, не приближалась, а, наоборот, удалялась. Когда он падал лицом в воду, лес исчезал. Поднявшись, Борис снова видел желанный лес, облегченно вздыхал и упорно брел к нему. Стиснув до боли зубы, Галушкин выдернул шест, поставленный ребятами вместо последней вешки, и, балансируя им, чтобы не упасть, зашагал дальше.

Наконец выбрался на берег.

— Все-таки успел? Вот молодчина! — встретил его Маркин.

Остальные ушли вперед с носилками.

— Рад стараться! — сказал Борис, едва переводя дыхание, и тяжело повалился на землю.

Они лежали за толстыми корнями огромной ели, поросшими мягким мхом. Ждать не пришлось долго. Каратели по одному стали осторожно выходить к болоту. Никого не увидев у догоравшего костра, они возвращались в лес, метались по берегу. Псы повертелись на одном месте, затем настойчиво потянули в болото. У костра появился офицер на коне. За ним второй всадник. Офицер что-то крикнул и указал рукой на костер. Двое соскочили с коней, стали ползать по земле. Вдруг грохнул взрыв. Фриц, державший собак, исчез, словно растаял. Лошадь под офицером взвилась, бешено понесла его по лесу. Один кавалерист рухнул на землю вместе с лошадью.

Взрыв мины разметал карателей. Посыпались поднятые взрывом комья земли, они засыпали вторую мину, она тоже взорвалась.

— Ого-го-го-го-о-о! Держи-и-и! — перекатываясь, понеслось над болотом.

Это Галушкин и Маркин не сдержали своей радости. На их голоса к костру снова выскочило несколько всадников.

— Пашка, огонь!

Дружный треск партизанских автоматов сдул карателей с полянки. Не выходя больше к костру, они открыли огонь.

Освободившись от проводника, овчарки рванулись в болото. Зло рыча и повизгивая, псы неслись по кочкам.

— Глянь-ка, Паша, как звери чешут! — указал рукой Галушкин.

— А почему они рядом?

— Да они ж спаренные. Немец не успел снять с них ремни.

— Правильно… Да-а, Боря, видать, много мы запаху на болоте оставили. Смотри, они точно по нашему следу идут, — сказал Маркин.

Галушкин серьезно глянул на друга.

— Это тебе не фрицы. Овчарок криком не испугаешь. Надо не выпустить их на берег, а то они нам быстро штаны спустят.

Прыгнув с последней кочки, овчарки поплыли. Но скоро потеряли след, заскулили, завертелись на месте. Одна стала отставать. Видно было, как ремень, спаривавший собак, натянулся. Задняя еле-еле держалась на поверхности воды. Вот она окунулась с головой, а вскоре вовсе перестала подавать признаки жизни и потащилась на буксире. Наверно, ее задело взрывом и она двигалась еще несколько минут в горячке. Второй пес, почуяв опасность, сильными прыжками рвался к берегу. Но ему мешала мертвая собака. Рывки становились все слабее и слабее. Выбившись из сил, вторая овчарка замерла, и обе они вскоре исчезли в болоте.

Партизаны переглянулись, облегченно вздохнули. У покинутой стоянки каратели больше не появлялись. Затихли вдали их выстрелы. Разметанный взрывами костер погас, и только облачко черного дыма от взорвавшегося тола еще стлалось над болотом. Галушкин улыбнулся, смахнул пот со лба, спросил:

— Ну как, Пашка, кажется, все?

Маркин кивнул, потом пристально посмотрел на свои босые ноги, принялся молча натягивать сапоги.

Оторвавшись от противника, Галушкин повеселел. Он стал шутить, смеяться, а Маркин мрачно пыхтел, топал ногой, ему было не до шуток. Наконец, натянув сапоги, он облегченно вздохнул.

— Теперь, кажется, все в порядке… Лаврентьич, откуда они такие берутся?

— Кто? Сапоги?

— Да нет, я про старика.

— A-а. Видать, осколок от разгромленной российской империи. Или какой-нибудь затаившийся кулачище.

— А вел себя, как дед мороз. Гад!

— Ничего. Мы еще с ним увидимся!

— Не мешало бы посмотреть ему в глаза, когда он снова окажется перед нами.

Галушкин ничего не сказал, только кивнул.

— А промокли мы с тобой, Паша, как всегда, по самые уши. Ну ладно, пошли. Обсохнем по дороге.

Галушкин внимательно рассматривал карту-пятиверстку. Правда, это была уже не карта в полном смысле слова, а то, что от нее осталось после того, как она несколько раз побывала в воде и расползлась по сгибам. Многие надписи бесследно исчезли. Борис старался разобраться в обрывках карты, чтобы привязать к местности собранные им по пути следования свежие данные об объектах противника.

Пока Галушкин работал с картой и дневником, ребята отдыхали, перебрасывались шутками…

— Эй вы, голодранцы… Чего расшумелись? — спросил Галушкин.

Ребята прекратили борьбу, встали и подошли к Борису.

— Ну что, Лаврентьич, будем храпеть? — спросил Щербаков, потирая глаза. — Алеша Попович уже дрыхнет.

— Спать будем позже, а сейчас потренируемся. Посмотрим, как вы, лесные бродяги, умеете строить переправу. Так ли, как языком чесать? Давай-ка, Паша, приступай.

— Какую переправу? — поднял растрепанную голову Правдин.

— Ночью будем форсировать Березину, — сказал Маркин.

— И ты, Пашка, такой речушки испугался? Или шутишь?

— Остынь, герой, — заметил Галушкин. — Наполеон не таким воякой был, как ты, и то от Березины с мокрыми штанами удрал.

— Так то ж Наполеон, а Виктор не любит штаны мочить. Помню, еще в детстве он всегда снимал их на ночь, — сказал Щербаков.

Ребята засмеялись. Правдин, не найдя сразу достойного ответа, пожал плечами, принялся приглаживать волосы. Щербаков подошел к Андрееву. Тот, сунув лицо в траву, крепко спал. Андрееву разрешалось отдыхать сразу, как только останавливались на дневку. От охраны стоянки он тоже был освобожден.

— Эй, привилегированная личность, вставай, а то все царство небесное проспишь! — сказал Щербаков и бесцеремонно потянул Андреева за ногу.

Андреев проснулся, перевернулся на спину, потер глаза, вопросительно посмотрел на ребят, зевнул, снова потер глаза и, наконец, сказал, глянув на Щербакова:

— Ну, чего ты порядок нарушаешь?

— Ха! Смотри, какой блюститель отыскался! Давай-ка сюда поближе.

— Зачем я тебе потребовался?

— Да не мне. Сейчас Пашка будет мозги нам начинять.

— Внимание! — сказал Маркин.

Он расстелил плащ-палатку на траве, разделся. Одежду и снаряжение, кроме автомата, уложил горкой на плащ-палатку, углы которой соединил и крепко связал поясным ремнем. Получился большой тугой узел.

— Вот и все, мальчики, видели? Представьте, что это сооружение не тонет и свободно удерживает на воде человека, если он не забудет болтать задними конечностями. Сами видите — ничего сложного. Я думаю, что при вашем образовании вам будет нетрудно соорудить такой понтон.

Ребята молчали. Павел стал развязывать узел.

— Э-э-й, постой, Пашка, постой, — задержал его руку Щербаков. — Разреши-ка еще разок взглянуть на твое произведение.

— Ладно тебе! Вот свяжете свои — тогда и любуйтесь. А сейчас — разостлать плащ-палатки! — скомандовал Маркин, стуча зубами, и принялся быстро одеваться.

Но ребята не торопились.

— Чего вы возитесь? Раздеться и делать то, что делал я. Ясно?

Они нехотя повиновались. Но хороших узлов не получалось: то узел был рыхлым, то с углов плащ-палатки соскальзывал ремень.

— Я искренне сожалею, друзья мои, но ничем помочь вам не могу. Главное в этом деле — не торопиться, — поучал их Маркин.

На посиневших лицах ребят улыбки постепенно сменялись гримасами нетерпения, на голых телах все больше и больше появлялось красных мазков от раздавленных комаров. Но Маркин словно ничего этого не замечал. Заложив руки за спину, он ходил взад и вперед, говорил:

— Безукоризненное изготовление узла-понтона, дорогие юноши, достигается путем последовательного и тщательного выполнения всех операций с начала и до завершения полного цикла. Итак, работать будем по методу — от частного к целому, и наоборот. Однако, — тут он сделал паузу и, зачесывая растопыренной пятерней волосы, голосом заправского лектора продолжал: — Сейчас я продемонстрирую это на одном экземпляре. Вот вы, молодой человек, — небрежный жест в сторону Андреева, — да, да, конечно вы. Возьмите-ка, пожалуйста, свой узелок. Вот так, не стесняйтесь. Станьте поближе, чтобы всей аудитории было видно. Кстати, я должен заметить, молодой человек, что выражение вашего лица совсем не соответствует данной ситуации. Что с вами?

— Что?! — вдруг забасил Андреев и угрожающе замахал руками. Он еще не пришел в себя от сна, его покачивало из стороны в сторону.

— Да, да, дорогой мой, — продолжал Маркин. — Что с вами?

— Иди ты…

— Милые юноши, я не ослышался? Он, кажется, возражает?

— Да брось, Пашка, к черту!

— Это что же получается, товарищи? Бунт? — сказал Маркин, отступая от Андреева подальше.

Рассвирепевший Андреев схватил узел и швырнул его в Маркина. Тот увернулся.

— Спокойно, мальчик, спокойно, не шалить. Надо уважать старших. Да и движения такого я вам, кажется, не показывал, — урезонивал Маркин обидевшегося ученика. — Этот случай мы разберем отдельно, а сейчас приступим с самого начала.

Тем временем Галушкин вбил четыре кола, привязал к ним сверху жерди, набросал на жерди лапчатых ветвей. Под навесом стал разводить костер, не обращая внимания на ребят. Раненый, укутанный полушубком, изредка открывал глаза, поглядывал на них. Что-то похожее на улыбку кривило его губы. Четверо голых партизан, ворча, снова и снова вязали узлы. Наконец Маркин сказал:

— Ну вот, теперь совсем дело другое. Отлично! Видите, что значит быть внимательным. Вольно! Можно отдохнуть.

Посиневшие партизаны бросились развязывать узлы.

— Отставить! Опять спешка. Поймите — это же только полуфабрикат. Неужели вы думаете, что узлы потребуются для переправы ваших собственных персон? Ошибаетесь, друзья мои. Узлы нужны для постройки плота. Я понимаю, что вашим изнеженным телам непривычны резкие скачки температуры. Но, к сожалению, дорогие мальчики, ничем помочь не могу. Закалка, то есть умение организма противостоять холоду, или, как можно выразиться, температурный иммунитет, приходит с ежедневной тренировкой, — говорил Маркин, расхаживая перед строем посиневших ребят, — Чтобы не быть голословным, я расскажу вам интересный случай из моей практики…

Но он не успел начать. Пошептавшись, ребята вдруг бросились на него, свалили и стали раздевать. Возясь, нагрелись и, довольные, выстроились перед Маркиным.

— Мы вас слушаем, товарищ лектор, — с улыбкой обратился к нему Правдин.

— Да. Теперь можно и о закалке, — поддержали его другие.

Оставшись в одних трусах, Маркин словно потерял дар речи. Поеживаясь, он сказал:

— Ну что ж, можно и покороче. Я ж для вашей пользы. Эх вы, варвары!

Четыре двухметровых шеста связали квадратом. По углам прикрепили по узлу. Получился легкий и устойчивый плот. На нем укрепили носилки с раненым. Галушкин проверил прочность плота и только после этого разрешил отдыхать.

В вечерние сумерки партизаны увидели залитую пойму Березины: от весенних вод река выплеснулась из берегов, залила часть луга и шумела в кустарнике. Березина стала в два-три раза шире, чем была в марте, когда переправлялись через нее всем отрядом.

Пока работали, стемнело. Яркие звезды мигали на гладкой поверхности воды. Первым в воду вошел Маркин. Он прикусил губу, чтобы не вскрикнуть от плотных объятий ледяной воды. За ним с узлом на голове двинулся Щербаков. Залитый водой отлогий берег опускался постепенно. Вода напирала, она была не такой спокойной, как казалось с первого взгляда. Вдруг Маркин вскрикнул и скрылся под водой. Щербаков схватил его за волосы.

— Ты куда?.. Не торопись пузыри пускать.

— Тут обрыв!

А ты плыви.

— Что за шум? Вперед! — послышался строгий голос Галушкина.

Галушкин склонился к реке и, напряженно прислушиваясь к плеску воды, глядел вниз по реке, куда унесло Маркина и Щербакова. Он начинал беспокоиться.

Минут через пятнадцать послышался условный свист. Это ребята сигналили с того берега: все в порядке.

— Приготовиться к переправе! — тихо скомандовал Галушкин.

Партизаны взяли плот с укрепленными на нем носилками. Осторожно вошли в реку, опустили плот на воду. Плот легко удерживал на воде носилки с раненым.

— Порядок. Вперед!

Подталкиваемый тремя парами сильных рук, плот двинулся поперек реки. Но скоро его подхватило и понесло. Пловцы упорно боролись с течением. Галушкин бежал по берегу, пока плот не скрылся в тени высокого противоположного берега. Оглядевшись, Борис шагнул к воде, намереваясь последовать за плотом. Но тут он скорее почувствовал, чем услышал какой-то приглушенный гул. С каждой секундой гул слышался отчетливее. Тревожно забилось сердце.

Два длинных луча вдруг пронзили темноту, осветили верхушки деревьев, потом опустились ниже и ударили Галушкину в глаза. Он невольно присел.

Вскоре стало видно, как огромный грузовик, переваливаясь через бугор, шел по лугу к реке. За ним показалась вторая машина, затем третья. Вражеская автоколонна с зазывающим гулом приближалась к Березине. Галушкин быстро развязал узел, достал запасные диски. «Если гитлеровцы приблизятся к берегу, — думал он, — они могут обнаружить ребят».

Автоколонну с ревом обогнал мотоцикл. Он остановился на берегу реки. Из коляски вышел немец, включил фонарь. Тонкий луч света заметался у самой воды. «Сейчас он увидит ребят!» Галушкин поднял автомат. Левее мотоцикла к реке подходила передняя машина автоколонны. Свет от фар скользнул по воде. Борису показалось, что он увидел белые фигуры ребят, они жались к берегу. Вот-вот их увидят и враги. Галушкин прицелился. Треск его автомата на секунду заглушил шум грузовиков. Нить трассирующих пуль пологой дугой повисла над рекой. Звякнуло разбитое стекло… Передняя машина, словно подстегнутый плетью конь, рванулась вперед. Черной громадиной она на секунду выступила на светлом фоне неба. Лучи фар уперлись в воду. В следующее мгновение грузовик с плеском и грохотом железных бочек, полетевших из кузова, исчез с глаз партизана. Тревожные крики врагов радостью отозвались в его сердце. Дав еще короткую очередь, он отбежал вверх по реке, затаился. Второй грузовик остановился недалеко от берега. Из кузова выпрыгнули несколько солдат. Размахивая руками, они двинулись к реке, видимо еще не догадываясь, что случилось с первой машиной. Галушкин снова открыл огонь. Немцы залегли, пули засвистели над головой Галушкина.

Борис отходил против течения, стараясь увлечь немцев за собой. Уйдя от места переправы метров на двести, он прекратил огонь. Враги за ним не пошли. Их стрельба постепенно стихала. Загудели моторы. Не включая света, грузовики развернулись и пошли прочь от Березины.

Галушкин вернулся к месту переправы, свистнул. С того берега ответили. «Живы!» Он вошел в воду и быстро поплыл, толкая перед собой узел.

Подплывая к берегу, Галушкин увидел под кручей пять белевших фигур.

Ребята радостно загомонили, увидев своего командира.

— Ой, Лаврентьич, тут такое было, что трудно рассказать, — кинулся к нему Правдин.

— А чего это вы голяком мерзнете?

— Мерзнете? Что ты, Лаврентьич, нам тут было так жарко, что до сих пор льет ручьем! — продолжал Правдин.

— Да-а, если бы не Пашкина тренировка, то чихать бы нам сейчас во все ноздри, как цыплятам, — сказал Щербаков. — Слышь, Пашка, верно говорю?

— Конечно! Ишь, молокососы, дошло-таки, — послышался дребезжащий голос Маркина.

— Ты, Пашка, помолчи лучше, а то язык откусишь, а он тебе как научному работнику еще пригодится, — поддел Маркина Щербаков.

— Спасибо за совет, учту… Лаврентьич, чего это они так свободно разгуливают? Даже свет не маскируют, газуют как дома!

— Да, Паша, ситуация действительно была, черт бы ее побрал. А шляются, наверно, потому, что тут еще мало партизан. А может, заблудились. Ну ладно, ребята, надо уходить, а то еще одумаются и возвратятся, — Галушкин склонился над носилками. — Коля, ты жив?

— Жив, Лаврентьич.

Руки раненого белели на плащ-палатке. Борис увидел пистолет.

— Николай? Ты что, не сражаться ли приготовился?

— Думал, что и мне придется, — голос раненого дрогнул.

— Прячь оружие, Коля, — он положил большую руку на его горячий лоб. — Не надо волноваться. Все будет хорошо.

— Спасибо, Лаврентьич, если буду жить…

— Что за вопрос? Конечно, будешь жить. Мы с тобой, Коля, еще на ринге после войны не раз встретимся.

Ребята быстро разобрали плот, оделись и зашагали на восток, торопясь за остаток ночи пересечь широкую полосу безлесья.

Дня через два после форсирования Березины, когда партизаны готовились к очередному ночному переходу, до них донесся собачий лай. Они насторожились. Галушкин посмотрел на ребят:

— Слышите? Не погоня ли это?

— За нами? — подскочил Головенков.

— Черт их знает. Может, и нет. Но собаки могут легко взять и наш след.

Лай то смолкал, то слышался снова. Не было сомнения: собаки шли в их сторону.

— В ружье!

Надели вещмешки, взяли оружие, приготовили носилки. Галушкин сказал:

— Сергей и Павел останутся здесь. Маркин — за старшего. Понятно?

— Понятно, товарищ командир! — ответил Маркин, бледнея. — Так они обращались к Борису только в минуты большой опасности.

— Ну, Паша, вот и пришлось тебе снова с собаками встретиться. Только сейчас болото не поможет. Ребята, собаки не должны пойти за нами. Ясно?

Маркин улыбнулся Галушкину. Потом глянул на Щербакова, который подошел к нему и стал рядом:

— Слыхал, Сергей?

Тот молча кивнул. Галушкин разложил кусочки карты на траве, поводил по ним пальцем.

— Смотрите внимательно. Вот тут болото. Мы пойдем к нему. Постараемся найти клочок твердой земли, там будем ждать вас до утра. Заметьте азимут. Так. По пути оставим знаки. Собак близко к себе не подпускайте. Бейте сначала в них. Мешки оставьте. Идите налегке… Ну! — он подошел к ним, молча пожал им руки, хлопнул одного, потом другого по плечу. — Идите!

Щербаков и Маркин не ушли, пока не увидели, как их товарищи скрылись за деревьями.

Несколько минут они продолжали стоять у разбросанного костра. Щербаков опустил глаза и, казалось, внимательно рассматривал носки своих истрепанных сапог. Потом перевел взор на тлевший уголек, от которого еще тянулся тоненький хвостик дыма. Вдруг он шагнул и каблуком зло вдавил уголек в землю. Маркин подтянул еще на одну дырку и так туго затянутый пояс, замер. Еще постояли, прислушиваясь к приближающемуся лаю собак. Маркин посмотрел на Щербакова, криво усмехнулся.

— Чего уши развесил? — строго спросил его Щербаков. — Давай командуй. Ну?!

Маркин предостерегающе поднял руку.

— Подожди, Сергей. Сначала подумать надо.

— Ну думай, думай, мыслитель. Пока собаки за горло схватят.

— За мной! — вдруг крикнул Маркин и сорвался с места.

Он побежал навстречу собачьему лаю. Щербаков последовал за ним. Догнав Маркина, спросил:

— Куда ты бежишь?

— Давай за мной! Мозги у тебя заело?! — зло крикнул Маркин, оборачиваясь на бегу.

— Вот псих! Я же должен знать, куда ты меня тащишь?

— Нам надо встретиться с погоней как можно дальше от наших ребят. Понял?

— Вот теперь понял, а то чешет, как заяц. Только лучше б с ними не встречаться, — сказал Щербаков, улыбнулся и добавил: — Совсем не ожидал я, Пашка, что ты такой стратег. Заманивать, значит, будем?

Маркин не ответил. Ему было не до шуток. У Щербакова мурашки по спине забегали, когда он вспомнил истерзанные трупы людей, которые они недавно видели.

— Сергей, ты помнишь речку, что утром переходили? — спросил Маркин, сдерживая бег.

— А как же! — очнулся Щербаков от страшных воспоминаний.

— Побежим к ней. Может, она нас выручит.

— Ты что? Там же всего по колено!

— Ничего, — главное, чтоб следов на сухой земле не оставить!

И они побежали, время от времени стреляя в воздух.

Когда Маркин и Щербаков добрались до речки, лай слышался где-то в ее верховьях. С разбегу ребята влетели в воду. Спотыкаясь о подводные корни, они побрели вниз по течению и скоро увидели бревно, по которому утром их группа переходила речку. Маркин сел на бревно, стал стягивать сапоги.

— Давай снимай, живо!

— Это еще зачем?

Маркин с сожалением покачал головой:

— Эх, вояка, и чему тебя только учили?

— Конечно, не тому, чтобы драпать.

— Ха! Герой! Снимем сапоги, и следы наши тут прервутся. Ясно теперь?

— Это мне ясно и без тебя. А вот как мы без сапог по этим корням?

Маркин удивленно глянул на него, словно впервые увидел:

— Смотри, какой неженка? Снимай!

Щербаков не стал спорить. Маркин подоткнул сапоги голенищами под пояс, приказал сделать то же Щербакову, и они побежали дальше по дну речки.

Вскоре они остановились под огромной сосной, протянувшей толстые ветки над водой. Вокруг толпились молодые березки и еще какая-то густая поросль, уже одевшаяся густой листвой. Маркин осмотрелся по сторонам, подпрыгнул, ухватился за толстый сук, подтянулся на руках и, сделав рывок, через секунду лежал животом на ветке.

— Давай сюда.

Щербаков повесил автомат на грудь, схватился за ту же ветку, прыгнул, рванулся… и шумно свалился в воду.

— За спину автомат, шляпа! Это тебе не на ринге руками размахивать!

Щербаков перевесил автомат, изловчился и вскоре был рядом с Маркиным.

— Подумаешь, гимнаст, — ворчал он, собираясь выжимать гимнастерку.

Маркин дернул его за руку.

— Отставить! Ты что!.. Не лей воду на землю, следы оставишь.

— Тьфу! Вот влезли тебе в башку эти следы! Какие ж следы от воды?

— Все равно. Не смей!

Щербаков развел руками.

— Что ж, я так и буду сидеть мокрый?

— Ничего, не раскиснешь. Лучше быть мокрым, чем… Сиди смирно, надо потерпеть, — уже мягче сказал Маркин.

Лай собак приближался. Партизаны поднялись к самой вершине дерева, откуда земля и вода едва виднелись.

— Ну, Сергей, — похлопал Маркин Щербакова по мокрой спине, — теперь держись. Если бог есть, то отсидимся.

У Щербакова зубы стучали от волнения, усталости и холода. Он сказал, зябко вздрагивая:

— Нет, Пашка, не выйдет. Безбожники мы с тобой с самого рождения.

— Это верно. Ну ничего, хрен с ним. Ты вот что, Сергей, когда фрицы подойдут к нам близко, так ты смотри вверх, а не на землю, понял?

— Зачем? Богу, что ли, будем молиться?

— Я не шучу. Понимаешь, если смотреть человеку в спину из-за какого-нибудь укрытия, то он обязательно почувствует и обернется.

Щербаков хмыкнул.

— И ты веришь этим басням?

— Дубина! Это не басни. Это животный магнетизм. Ясно? Ну, хватит болтать, замолчи!

— Ладно, черт с тобой. Вверх так вверх.

Вскоре стало слышно поскуливание собак, треск сучьев, донеслись приглушенные человеческие голоса. Внизу замелькали серо-зеленые фигуры. Ребята сразу забыли о животном магнетизме и во все глаза смотрели не вверх, как договорились, а вниз. Дыхание их останавливалось, сердца, казалось, бились так, что вот-вот готовы были выпрыгнуть наружу.

Фашисты ходили под сосной. Лай собак то удалялся от речки, то возвращался. Овчарки жалобно поскуливали. Они, видимо, потеряли след.

Издали послышалась трель свистка. К сосне подбежала группа немцев, впереди офицер. Гитлеровец громко скомандовал:

— Форвертс!

Солдаты скрылись.

— У-ух ты! Кажется, пронесло. Вот это животный магнетизм, — облегченно выдохнул Щербаков. Он смахнул пот со лба. Маркин приложил палец к губам: «Тихо. Они еще могут вернуться». Щербаков замолчал и стал снова внимательно смотреть вниз.

Шли без остановки.

Вдруг с той стороны, где остались Маркин и Щербаков, послышались выстрелы. Галушкин поднял руку. Носилки опустили на землю, прислушались.

— Сошлись? — спросил Правдин, тяжело дыша и вытирая пот с лица.

Выстрелы слышались с интервалами. Галушкин нахмурился, ответил:

— Видимо, еще нет. Но стреляют они. Наверно, фрицев на себя отвлекают.

Уставшие, голодные, нахохлившиеся, сидели они вокруг носилок. На сердце словно кошки скребли.

Галушкин внимательно посмотрел на ребят: грязные, заросшие, в изодранном обмундировании, хмурые, да и он, верно, не лучше.

Он отвернулся, подумал: «А если те не возвратятся? Пашка, друг». Борис закрыл глаза и представил, как Пашка и Сергей бегут навстречу немцам, изредка постреливая, чтобы привлечь внимание фрицев к себе и не пустить за носилками с раненым. От этого свело челюсти. Галушкин со стоном встряхнул головой, встал:

— Ну, ребята, хватит отдыхать. Пошли! Дотемна нам надо островок найти. Если Пашка и Сергей не уведут немцев за собой, то они непременно пойдут за нами.

Молча подняли носилки, пошли за Галушкиным.

Выстрелы давно смолкли, не стало слышно и лая собак. Под ногами захлюпала вода. Решили идти до тех пор, пока не почувствуют сухую землю. Но солнце село, наступила ночь, вода доходила до колен, а желанного островка все еще не было. Идти дальше не было сил. Остановились в густом осиннике, стеной вставшем на их пути. Носилки подвесили на веревках к стволам деревьев. Шалашом натянули над ними плащ-палатку, нарубили жердей, привязали их к деревьям вокруг носилок, уселись на них, словно куры на насесте.

— Да. Недурно устроились. Как считаешь, Иван? — спросил Правдин Головенкова.

Тот повернул к нему лицо, заросшее редкой юношеской бородкой, скривился в недовольной гримасе:

— Ты все шутишь? Увидим, что завтра запоешь!

— А что завтра? Думаю, будет то же, что и сегодня, — ни спать, ни жрать, — начиная злиться, оказал Правдин. — Эх, Иван, ты только о жратве и думаешь!

— Будешь думать. С пустым мотором и машина останавливается. Ешь вода, пей вода, вода сильная, она мельницу крутит… Так, что ли? — сказал Головенков и зло плюнул в воду, в которой виднелись, словно тушью вычерченные, верхушки деревьев.

— А ты не плачь, Ваня. Пояс подтяни потуже. Сразу легче станет.

Головенков отвернулся. Пробурчал угрюмо:

— От этого сыт не станешь… На одних нервах иду.

— А-а-а, вот как! — словно обрадовался Правдин. — Ну, тогда все в порядке. Ведь нервы у тебя, Ванюшка, как у буйвола шкура. Мне бы такие, рад был бы.

— Хватит вам, — остановил их Галушкин. — Подождем ребят и тронемся дальше. Завтра обязательно что-нибудь добудем. А сейчас давайте отдыхать.

Звездная ночь висела над лесом. Нудно гудели комары. В просветах между деревьями изредка с шумом проносились ночные птицы, мелькали летучие мыши. Партизаны привязались поясами к деревьям, затихли.

Они спали, а над лесом сгущались тучи. Все ближе гремели раскаты грома, ярче вспыхивали молнии. Вдруг оглушительно зарокотало прямо над ними. Сливаясь с эхом, грозовые раскаты покатились над притихшим лесом. Рванул ветер, закачались деревья, зашумела листва. Хлынул дождь. Партизаны проснулись, получше укутались в плащ-палатки.

Майская гроза, пошумев, обильно полив и так перенасыщенную влагой землю, ушла куда-то за лес. И снова звезды заискрились, отражаясь в воде, у самых ног.

…Галушкин проснулся первым. Дрожа и ежась от холода, он замахал руками, стараясь согреться. Небо казалось холодным и твердым, как первый лед, появившийся утром на лужах. Борис слез с жерди. Разбудил Андреева.

— Сейчас пойдешь по нашим следам! Нас ждать будешь у выхода из воды. Следи внимательно, может, туда ребята придут. При тревоге — три одиночных выстрела. Ясно?

— Ясно, товарищ командир! — поднял голову Андреев.

— Марш!

Андреев взял автомат, плащ-палатку, мешок.

В полдень они молча побрели по следам Андреева.

Его они встретили на условленном месте. Посоветовавшись, пошли по своим вчерашним следам, надеясь, что Маркин и Щербаков, если остались целы, пойдут им навстречу, пользуясь оставленными ориентирами.

Шли, внимательно вглядываясь в густую зелень, боясь пропустить ребят. Каждый шаг давался с трудом. Выбившись из сил, остановились на краю просеки, решили отдохнуть. Молча курили махорку, разбавив ее сухим мхом. Время тянулось очень медленно. Галушкин с тревогой поглядывал по сторонам: место совершенно неподходящее для дневки. Вдруг он поднял руку.

— Тихо!

Послышался громкий хруст сухой ветки. В просветах между деревьями что-то мелькнуло. Вскоре на просеку вышли двое. Они были по пояс голые, с мешками за спиной.

Галушкин позвал Правдина, и они, крадучись, пошли к просеке. Затаились за толстыми деревьями, поджидая незнакомцев, но те скрылись в кустах. Галушкин приказал Виктору выйти на просеку. В это время незнакомцы о чем-то заговорили.

— Да это ж они! — радостно крикнул Правдин, услышав голоса.

— Точно! Эй, робинзоны! Марш сюда, — крикнул Галушкин и тоже вышел на просеку.

Маркин и Щербаков, увидев ребят, кинулись к ним. Маркин вытянулся перед Галушкиным.

— Товарищ командир, задание…

Галушкин махнул рукой, схватил Пашку в объятья. Потом оттолкнул его, хлопнул ладонью по спине, обнял Сергея.

Ребята принесли немножко картошки, которую откопали в подполье полусгоревшей избы.

Очередная дневка не сулила неожиданностей. Как всегда, партизаны повалились на траву вокруг носилок и, чтобы не уснуть, пока не получат на это разрешение командира, перебрасывались словами. Галушкин внимательно осматривал местность вокруг стоянки, сверял с картой.

Все с тревогой ждали, кого Борис заставит дежурить: первая смена была самой тяжелой.

— Эх, ребятки, дал бы нам боженька счастья живыми остаться, — заговорил Правдин мечтательно.

— Ну и что тогда? — спросил Щербаков.

Правдин сел, удивленно глянул на Щербакова:

— Как что? Паша, ты слышишь этого субъекта?

— Угу.

— Так ты скажи ему, какая у нас жизнь до войны была! Скажи ему, чистая душа, как мы, бывало, получим стипендию и массовым кроссом мчимся в столовую. А там? «Флотский борщ есть?» — «Есть». — «По две порции на брата!» — «Гуляш имеется?» — «Пожалуйста». — «Нет, это блюдо оставим до более обеспеченного времени». — «Компот?» — «И компот есть». — «По три стакана на брюхо!»

Галушкин засмеялся.

— Ты чего, Лаврентьич? — повернулся к нему Правдин.

— А помнишь, как с сельхозвыставки ехали?

Правдин задумался на секунду, потом:

— Когда кутили на Пашкин день рождения?

— Ага, когда денег не хватило с таксистом расплатиться?

— Да.

— Жребий бросали, кому заложником в такси оставаться.

— Правильно.

— И имениннику повезло?

— Точно!

— Ну как же, ха-ха-ха! — засмеялся Правдин и указал на Маркина пальцем. — Паша, я до сих пор от тебя не добьюсь, как ты себя чувствовал тогда в заточении?

Маркин выплюнул травинку, молча перекатился на другой бок. К нему подполз Щербаков.

— Пашка, расскажи. Ну что тебе, жалко? — заинтересовался Щербаков, который с ними в институте не учился.

— Да ну вас. Тоже мне друзья! Чуть ноги не отморозил!

— Паша, так мы ж по-честному. Если б мне, например, выпал жребий, я бы с удовольствием…

— А вообще-то, ребята, Пашку должны были оставить вне игры. Расскажи-ка, Паша, разберемся, кто из вас прав? — просил Щербаков.

Но Маркину не удалось поведать о том, как он в день своего рождения оставался невольным пассажиром такси, пока ребята не раздобыли денег и не выкупили его из плена. Близко захлопали выстрелы.

— В ружье! — скомандовал Галушкин.

Стрельба с каждой минутой становилась все интенсивнее. Скоро стали слышны голоса людей, ржание коней.

— Кто это?

— Я думаю, Лаврентьич, что это партизаны! Прислушайтесь-ка. Видно, фрицы прижали их, слышите? — сказал Щербаков.

Если наши, то надо помочь. Пошли! — сказал Маркин.

— Куда вы? — спросил Галушкин. — А здесь кто останется? — он кивнул на носилки и тут же добавил: — Ну ладно, Андреев и Головенков останутся с Николаем. Остальные со мной. Предупреждаю, что вступим в бой только при явном преимуществе фрицев!

Ребята двинулись на звуки стрельбы.

Лес кончился. Дальше тянулись луга. В полукилометре от них, в пойме извилистой речки виднелись нагруженные телеги, к ним были привязаны коровы. С места на место перебегали люди. Хлопали выстрелы. А ближе к лесу, в ложбинке, заросшей кустами, мелькали темные фигуры. Они вели сильный огонь из пулемета и автоматов.

— Фу ты, черт! Вот и разберись, где тут свои, а где чужие? — ворчал Правдин, выглядывая из-за пушистой елочки.

— Да это полицаи, а с ними немцы! — сказал Галушкин, опуская бинокль. — Я хорошо рассмотрел их серо-зеленые шкуры. Приготовиться! Маркину и Щербакову подавить пулемет! Я веду огонь по правому, Правдин — по левому флангу! Огонь! — приказал Галушкин.

Неожиданное вмешательство третьей стороны ошеломило сражавшихся. Огонь прекратился с обеих сторон. Но через минуту бой возобновился с новой силой. Засевшие у речки, видя, что на их противника наседают со стороны леса, усилили огонь. А немцы и полицаи, в чем ребята теперь не сомневались, попав под перекрестный огонь, часть своих людей повернули к лесу, стараясь подавить неизвестные автоматы. Однако четверка партизан, рассредоточившись и часто меняя позиции, была неуязвима.

Вскоре замолк вражеский пулемет. Серо-зеленые фигуры поползли по ложбине. Выбравшись из-под огня автоматов, они поднимались и бежали с поля боя. У речки люди тоже зашевелились. Всем табором они вышли из укрытия и, перегоняя друг друга, с криком «ур-р-р-а!» пошли на серо-зеленых. Ребятам хорошо было видно, как дружно бежали эти люди, как они спешили добраться до спасительного леса, куда их, видимо, долго не пускали.

Немцы почти не отвечали. Прячась в выемках за кустами, они отходили. В это время из леса появилось человек двадцать конников. С гиканьем и свистом всадники понеслись на отходивших, рассыпаясь цепью по лугу. Всмотревшись в кавалеристов, Галушкин крикнул:

— Смотрите, ребята, лесная кавалерия в атаку пошла!

Передние конники настигали немцев. Вот один из них выпрямился в седле, взмахнул рукой. Клинок блеснул на солнце. Серая фигура упала. Второй всадник тоже замахнулся, но, настигнутый вражеской пулей, свалился с коня. Лошадь без седока тревожно заржала и, волоча повод, понеслась в сторону деревни. Часть отступавших залегла и открыла стрельбу. Конники, не приняв боя, рассеялись по лугу.

Огонь с обеих сторон стал стихать, противники разошлись: одни спешили к деревне, другие — к лесу.

— Ну, ребята, теперь, кажется, все ясно. Подождем партизан.

Галушкин повесил автомат на грудь и вышел на полянку. А к ним уже подбегали люди. Конники опередили пеших. К Галушкину подскакал молодой усатый мужчина. Потрепанный треух на нем был лихо сдвинут набекрень, черные глаза горели, в правой руке его поблескивала шашка.

— Эх ты! Смотри-ка, прямо — Чапай! — не сдержался Правдин.

— Кто такие? — строго крикнул тот.

Сдерживая разгоряченного коня, всадник поглядывал то на Галушкина, то на его ребят. Галушкин схватил коня за повод.

— Тише, Аника-воин! Разошелся!

— Что-о-о?

Галушкин вскинул автомат. Конь взвился свечой, заржал. Ребята стали с Борисом рядом, подняли оружие.

К коннику бросился высокий белобрысый парень, поймал повод:

— Ты что, Черняк? Не видал разве, леший, как они в тыл фрицам ударили?

— Не кричи, Серега, сам вижу, — ответил кавалерист. Он ловко кинул шашку в ножны и соскочил с лошади. — Извиняйте, браты, погорячился малость. Спасибо вам за подмогу!

— Вот это другой разговор, — сказал Галушкин, опуская автомат и протягивая ему руку.

К ним подходили люди, подъезжали скрипучие возы, на которых среди домашнего скарба плакали дети, стонали раненые, женщины громко причитали по убитым. Пестро одетые партизаны обступили ребят.

— Прижали нас, проклятые германцы, ни туда, ни сюда, хоть кротами в землю лезь! — говорил молодой партизан.

— Верно! Думали, совсем пропали, а тут вы! Ух и подмогли ж, хлопцы, право слово. Спасибо! — почти кричал пожилой партизан, вытирая темное морщинистое лицо рукавом ватника.

— Молодцы, вовремя подоспели, а то бы хана! — говорил третий.

— И откедова вы такие геройские взялись? — спросил старик с окладистой бородой, — в рваном брезентовом дождевике, кнутовищем сдвигая на затылок заячий треух и прищуривая подслеповатые глаза.

— Да с неба они небось свалились, дорогие! — крикнула с телеги краснощекая тетка и хлестнула кнутом сопящего от натуги мерина. — Но-о-о! Пошел, родимый! Но-о-о! Давай, дава-а-ай! — кричала она, стараясь выбраться из колдобины, в которой телега утопала по самые ступки колес.

Черноусый всадник оказался командиром небольшого партизанского отряда. Он рассказал, что они переселяли свои семьи в лес, так как немцы собирались угнать в Германию молодежь, а стариков поголовно уничтожить как сторонников партизан.

Уложив Николая на телегу, группа Галушкина двинулась в лагерь партизан.

Только день погостили ребята в местном отряде, но и за это время они о многом. переговорили с партизанами. Некоторые сведения о противнике в прифронтовом районе Галушкин записал в свою «книжицу».

Партизаны дали Галушкину немного продовольствия, носильщиков и проводника. Носильщики сопровождали их всю следующую ночь, а проводник взялся провести группу в район небольшого Щучьего озера, где Галушкин намеревался переходить через линию фронта к своим.

Борис дал команду остановиться. Носилки опустили на траву, сизую от обильной росы. Сбросили мешки. Смахивая пот с лица, ребята разминали плечи, радостно смотрели на яркий пожар восхода. Николай плотно сжал синие веки, отвернулся от назойливого луча, пробивавшегося через золотую крону березки, спросил:

— Уже утро?

— Да, Коля. Смотри, как хорошо!

— Мне плохо… скоро ли дойдем?

Андреев склонился над ним.

— Успокойся, Коля. Уже мало осталось. Слыхал, как вчера громыхало? Это линия фронта, а за ней наши. Потерпи.

Николай застонал, потом скрипнул зубами, сжал почерневшие губы.

Андреев участливо глянул ему в глаза.

— Я тебя понимаю, Коля. Но что я могу сделать? Сейчас перевяжу тебя, и легче станет, — говорил Андреев, доставая из мешка все, что нужно было для перевязки.

Подошел Виктор с березовым веником в руках. Он принялся старательно разгонять комаров, слепней и оводов, тучей клубившихся над носилками.

— Знаете, ребята, если мы будем так шагать и дальше, то через пару ночей разорвем финишную ленточку! — сказал Галушкин.

Он сидел под деревом и внимательно рассматривал куски своей карты.

— Вот здорово!

Партизаны окружили Галушкина.

— Слышишь, Коля, скоро дома будем! — радостно гаркнул Андреев.

— А как через линию фронта? — спросил Головенков.

Напоминание о фронте охладило их пыл. Чтобы попасть на свою сторону, надо было незаметно просочиться между боевыми порядками противника. Но как это сделать?

Определили место стоянки. Перевязали Николая. Посидели. Потом Галушкин, Маркин, Андреев, Щербаков и проводник пошли на разведку.

Они вышли на широкую просеку. По ней тянулась телеграфная линия, темнел проселочный большак с глубокими свежими автомобильными колеями. В одну сторону большак уходил на северо-запад и терялся в лесу, а в другую — поднимался чуть в гору. На пригорке среди раскинувшихся полей виднелись избы. Галушкин поднял бинокль. По дороге двигалась колонна. Она шевелилась, покачивалась, словно по дороге шли не люди, а ползла гигантская мохнатая гусеница. Голова ее уже приближалась к лесу.

— Кто это? Солдаты? — спросил Андреев, снимая с плеча автомат.

— Нет, ребятки, по-моему, это не войско, — сказал проводник. — Не любят германцы по нашей земле пешими ходить. Они больше на грузовиках да на мотоциклетках. Это пленные…

Чем ближе подходила колонна к лесу, тем отчетливее были видны отдельные фигуры, а скоро можно стало рассмотреть изможденные грязные лица, рваное обмундирование.

Покачиваясь из стороны в сторону, пленные, точно призраки, проплывали перед партизанами, притаившимися в кустах. Сильный конвой конных и пеших гитлеровцев сопровождал колонну полуживых людей. Овчарки рвались с поводков, пытаясь укусить тех, кто хоть на метр сворачивал с дороги.

— Лаврентьич, смотри — наши! — горячо шептал на ухо Галушкину Андреев.

— Да, Алексей, вижу!

— Может быть, попытаемся?

— О чем ты?

— Нападем!

— Не говори глупостей!

Галушкин оборвал товарища, хотя с тех пор, как увидел военнопленных, эта же мысль неотступно вертелась и в его голове. Но в ста метрах от дороги лежал раненый Николай. Если им удастся убить десяток фашистов, то остальные не оставят партизан в покое. Овчарки быстро возьмут их след. Найдут и Николая. А документы? Разве можно рисковать?

— Мало нас, Алеша, очень мало. Перебьют и нас и пленных. У-ух, сволочи!

А пленные все шли и шли. Иногда слышались короткие, точно прерванные стоны, хриплый кашель. В конце колонны плелись самые слабые. Партизаны обратили внимание на высокого белокурого юношу, на глаза которому поминутно сползала грязная повязка. Он поправлял ее забинтованной рукой, но слипшиеся бинты снова сползали на глаза. Полуобняв его, рядом шагал чернявый босой парень с орлиным носом. Правой рукой он опирался на палку. Оба они еле передвигали ноги, их глаза жадно смотрели на колонну, от которой они уже отстали метров на двадцать.

Партизаны сжали челюсти. Они знали, что будет с пленниками, если они упадут. Хорошо знали это и те двое.

— Смотри, смотри! Он сейчас упадет! — снова зашептал Андреев, поднимаясь на локтях.

— Да лежи ты! — одернул его Галушкин и сам невольно приподнялся на руках, чтобы лучше рассмотреть, что творится на дороге.

Дюжий конвоир направился к отставшим, замахнулся автоматом.

— Форвертс, форвертс! Русише швайне!

Чернявый парень шагнул навстречу конвоиру и загородил собой товарища, которого фашист намеревался ударить. Жестами он пытался уговорить конвоира пощадить раненого. А тот, потеряв поддержку, сделал еще несколько неуверенных шагов, зашатался и, хватая воздух руками, тяжело повалился на дорогу.

Автоматная очередь прокатилась по лесу. В хвосте колонны громко вскрикнули, столпились, кто-то упал, но тут же вскочил и побежал вперед. Чернявый оцепенел на секунду, а потом с громким рыданием закричал:

— Звери-и-и! Убийцы-ы-ы!

Он бросился на конвоира и вцепился ему в горло. Неожиданное нападение ошеломило фашиста. Это помогло военнопленному свалить немца. Началась отчаянная борьба. Но к ним подбежали другие конвоиры. Они набросились на парня и отшвырнули его от немца. Тогда, схватив палку, на которую он опирался, пленный снова кинулся на врагов. И тут застрочил автомат. Выронив палку, пленный схватился за грудь, шагнул раз, другой и повалился в пыль… Вокруг стало тихо. Только эхо от автоматной очереди еще перекатывалось над притихшим лесом.

У партизан перехватило дыхание. Они напряглись, готовые вскочить на ноги и кинуться на фашистов. Только гневное лицо командира, который не сводил с них глаз, останавливало их от безумного порыва.

Сбитый с ног фашист поднялся, пошел за колонной. Ушли и остальные конвоиры.

— А-а-ах! Палачи-и-и! — вдруг со стоном выдохнул Андреев и вскочил на ноги.

Щелкнул затвор его автомата. Галушкин успел схватить Андреева за ногу и повалить на землю. Падая, он выронил автомат.

— Тихо, идиот!

Но Андреев снова рванулся, грубо оттолкнул Галушкина и кинулся к автомату. Тогда прыгнул Щербаков. Среднего роста, широкоплечий, очень похудевший, но еще с железными мышцами боксера, он молниеносным ударом в челюсть сбил Андреева с ног. Галушкин навалился на него, зажал рот. Маркин и Щербаков помогли утихомирить Андреева. Вскоре он затих.

— Эх, ты! Вояка! Совсем голову потерял! — беззлобно ругался Галушкин.

Андреев вздрагивал от рыданий.

— Смотри, какая прыть, черт рыжий! Тихий-тихий, а разошелся — не удержишь. Чуть пальцы не сломал об его бычью челюсть, — недовольно ворчал Щербаков, поглаживая ушибленный кулак и с удивлением поглядывая на Андреева.

— Не выдержал. От злости это я, — бормотал Андреев.

— «Не выдержал», — передразнил его Галушкин. — Партизан! Стоило бы нам встрять, как они перестреляли бы всех военнопленных. Да и нам бы досталось! Не первый раз видишь такое, а сдерживаться не научился. На-ка, попей.

Андреев встал на колени, взял флягу.

— Знаешь, Лаврентьич. За каждый стон Николая я б зубами сотне фашистских гадов горло перегрыз! А тут еще эти ребята.

Партизаны вышли на дорогу. Андреев взял одного убитого на руки, Маркин поднял другого, и они скрылись в лесу.

Опуская свою ношу на землю, Андреев заметил, как у чернявого дрогнули ресницы.

— Ребята!.. Смотрите, он жив! — радостно крикнул Андреев. Пленный застонал, потом заговорил:

— Где? Где он?

Ребята догадались, о ком он мог спрашивать.

— Он здесь. Он рядом с тобой, — сказал Андреев.

— Кто вы?

— Партизаны.

Пленный чуть заметно улыбнулся, пошевелился и еле слышно сказал:

— Спасибо, товарищи. Я — Георгий… Шенге… Саня… он…

Никаких документов у погибших не оказалось. У чернявого в кармане гимнастерки нашли лишь маленькую фотографию, обернутую в полуистлевшие листки бумаги, видимо обрывки письма на грузинском языке. На фотографии еще можно было различить девушку в широкополой шляпе. Она стояла у ряда кудрявых кустов. Фотокарточка обошла всех партизан. Молча они рассматривали улыбавшееся лицо девушки, залитое кровью.

Могилу копали ножами под кудлатой елью, недалеко от дороги. У свежего холмика присели покурить.

— Ничего, ребята, — заговорил Галушкин, оглядывая притихших товарищей, — вот выполним задание, вернемся сюда, и пусть тогда держатся, сволочи! За каждого этого парня, за Володю Крылова, за Лобова, Кунина! Тогда мы не будем прятаться. Сами будем искать и бить, бить, бить их, гадов!..

Издали донесся стук колес. Ребята насторожились.

— Надо узнать, кто едет, — прошептал Маркин, вскакивая на ноги.

— Борис Лаврентьич, разреши мне, — попросил Андреев.

Галушкин строго посмотрел на него. Боясь, что ему не разрешат, Андреев снова попросил:

— Товарищ командир, очень прошу! Я узнаю, кто это едет.

— Ну что ж, Алексей, иди. Только без психу. Ясно?

— Ясно, товарищ командир!

Андреев схватил автомат. Пригнувшись, он легко побежал на звук колес. За ним последовали остальные. У самой дороги залегли. Через минуту со стороны деревни показалась подвода. В телеге, широко расставив ноги, стоял плотный немецкий солдат. На груди у него висел автомат. Сзади солдата сидел мальчишка лет тринадцати. Одной рукой он держался за грядку телеги, а второй поддерживал раздувшийся ранец. Мальчишка со страхом поглядывал на солдата. Худая брюхатая лошаденка, казалось, не чувствовала ударов гибкого прута, которым немец нещадно хлестал ее по спине и бокам.

— Шнель, шнель! Форвертс! Русише скатин! — покрикивал немец, опасливо посматривая по сторонам и дергая вожжами.

— Смотрите, ребята! Завоеватель Европы на боевой колеснице чешет! — не выдержал Маркин.

— Молчать! — оборвал его Галушкин.

Андреев щелкнул затвором автомата.

— Стой, Алексей! Живым надо взять! — приказал Галушкин.

Андреев кивнул, передал командиру автомат, а сам кинулся на землю и быстро пополз к дороге.

Телега поравнялась с густыми кустами. В ту же секунду из них выскочил Андреев и прыгнул на телегу. Оккупант не успел даже вскрикнуть, как сильная рука партизана захлестнула ему голову. Лошадь испуганно рванулась. Два сцепившихся тела свалились с телеги. Не выпуская из рук фашиста, Андреев вскочил на ноги и швырнул немца через бедро с такой силой и злостью, что тот кубарем покатился по земле и, только наткнувшись на дерево, замер, вылупив белесые глаза.

— Гутен морген, майн либер фриц! А-а-а, сволочь! — задыхаясь прошипел Андреев.

Схватив гитлеровца за грудь, Андреев рывком поставил его на ноги. Немец недоуменно рассматривал заросшего бородой человека, очень похожего на одного из тех пленных, которые только что ушли вперед. Но недоумение фашиста длилось всего секунду. Не меняя выражения лица и позы, он потянулся к кинжалу, висевшему на поясе.

— Леха, берегись! — крикнул Щербаков.

Услышав тревожный голос Щербакова и поняв, что ему грозит опасность, Андреев мгновенно опустился на корточки. Падая, он так толкнул немца в живот, что тот взвился вверх и, перевернувшись, грохнулся спиной на дорогу. Кинжал блеснул в воздухе и упал в траву.

— Молодец, Леха! — подбежал к нему Галушкин. — Забирай фрица, и марш в лес. Торопись! Слышишь, машины идут?!

Андреев и Щербаков схватили ошалевшего немца и кинули его на телегу.

— Эй, парень, веди лошадь в лес! — приказал Галушкин. — Ребята, берите за передние колеса, снесем с дороги, чтоб следов не оставить!

Повеселевший мальчишка тряхнул вихрастой головой и схватил вожжи.

Углубившись в лес, партизаны спрятали телегу за приземистой елью. У телеги остался Андреев с пленным и проводник. Галушкин, Маркин и Щербаков снова поползли к дороге. Шум моторов нарастал. Вскоре по дороге промчался десяток мотоциклов с пулеметами на колясках. За мотоциклами проревели два бронетранспортера. Затем пошли грузовики с солдатами.

Большак оказался очень оживленным. Галушкин торопливо записал номера и маркировку бронетранспортеров и вражеских грузовиков.

Когда вернулись к телеге, Андреев уже успел обработать пленного: заткнул ему рот пилоткой, крепко связал руки, обыскал. У пленного он отобрал членский билет нацистской партии. В кармане ранца нашел колоду истрепанных игральных карт и пачку порнографических открыток. На груди у немца болтался железный крест и несколько новых медалей.

Принесли Николая, перевязали и накормили его, а потом и сами немного подкрепились из немецкого ранца. Галушкин приказал вынуть пилотку изо рта фашиста, задал вопрос. Правдин перевел. Но фашист молчал. Он только зло плюнул и зверем посмотрел на партизан.

— Вот, сволочь, не желает говорить! — возмутился Правдин.

— А чего ему понапрасну болтать. Он по-своему прав, — отозвался Маркин.

— Это ж почему?

— Да потому, Витька, что в такой ситуации хоть говори, хоть не говори, все равно — хана.

Правдин задумался, рассматривая немца.

Андреев отрезал большой ломоть хлеба, положил на него кусок сала, подозвал мальчишку, который все это время сидел под телегой.

— Возьми-ка, Митюк, на дорогу и домой собирайся.

— Дядь, а зачем мне домой? Я хочу с вами остаться.

Андреев ласково посмотрел на мальчишку, потрепал его по голове:

— Что ты, парень, нельзя. Как же ты уйдешь с нами, не предупредив родных? Нет, брат, так нельзя.

Мальчишка поднял на Андреева мокрые от слез глаза:

— Нету у меня родных. Один дед остался, а он тоже собирается в партизаны.

— Как нет? А где же они?

— Тятяня на войне, а мамку повесили. Раненых красноармейцев она в лесу спасала. Поймали ее и вместе с ними…

Партизаны участливо посмотрели на мальчишку. Галушкин хотел было взять Митюка с собой, но, поразмыслив, решил, что брать мальчишку не следует, слишком опасен был их путь.

— Да, Митюк, — подошел он к нему, — ничего не поделаешь. Так надо. Забирай своего Ваську и трогай к деду.

Митюк опустил голову, повернулся и пошел к лошади.

— А ну-ка, постой, Митюк! Что это у тебя?

Мальчишка остановился. Галушкин отвернул ворот его полотняной рубахи, потрогал пальцем синий рубец. Митюк поежился от боли.

— Когда Васька не хотел бежать, Ганс и меня — прутом.

— У-ух, зверь! — выдохнул Галушкин.

Он осмотрел вздувшиеся синяки на груди и спине Митюка.

— Ну, что ж, Митюк. Не обижайся, брат. Придет время, и ты будешь воевать. Если спросят, куда Ганса дел, так скажи, что он пересел на попутную машину, — посоветовал Галушкин мальчишке, крепко пожимая его маленькую руку, потом осторожно обнял его за худые плечи.

— Ладно, скажу.

— Ну, иди.

Митюк вздохнул, вытер глаза рукавом и пошел, ведя лошадь за повод.

Партизаны стали собираться в дорогу. Оставаться на дневку вблизи такого оживленного большака было опасно.

Фашист по-прежнему упорно молчал. Допрос решили отложить. Андреев развязал фашисту руки, хмуро пробасил:

— А ну, Ганс Фрицевич, возьми-ка эти мешочки.

Он указал рукой на отощавший ранец, на свой вещевой мешок и сумку с толом.

— Чего это ты придумал, Леха?

— Да вот, Лаврентьич, хочу заставить фашиста поработать. Не даром же он, гад, ел наше сало и хлеб!

— Посмотрим, что у тебя получится.

Но фашист и не думал подниматься. Он продолжал сидеть, тупо уставившись в землю и бормоча что-то под нос.

— А ну, вставай! — толкнул его в спину Андреев.

— Цум тойфель, доннер ветер!.. Русише швайне! — вдруг гаркнул немец и хищно оскалил крупные зубы.

— Виктор, чего это он рычит? — спросил Андреев, всматриваясь в побагровевшее лицо фашиста.

Правдин засмеялся.

— Чего ты смеешься?.. Переведи!

— Он говорит, что ты, Леха, не кто иной, как русская свинья, которую он с удовольствием посылает ко всем чертям. Понял?

— Да ну? Врешь!

— За дословность перевода не ручаюсь, но за смысл — головой. Можешь мне верить, Леха.

— Лаврентьич, я думаю, что мертвый фашист всегда безопаснее живого. Может, оставим его здесь?

— Я, Паша, с тобой согласен. Но мне хотелось бы перетащить его через линию фронта. Ведь «язык» совсем свежий, понимаешь? А тут такое интенсивное движение. Возможно, что недалеко их крупный гарнизон или какая-нибудь база. Немало ценного он может знать.

— Это верно. Ну, черт с ним!

Маркин поскреб затылок, еще раз выругал пленного и отошел. Правдин хлопнул Андреева по плечу.

— Леха, а что тебе стоит? Я бы на твоем месте так и поступил.

— Как это еще?

— Сало из его ранца и ты ел? Ел. Да и сигареты его курил. Ну вот, дорогой, теперь и тащи его ранец.

— Да брось ты, Виктор! Ребята, я серьезно, что мне теперь с фашистским паразитом делать? — спросил Андреев и беспомощно развел руками.

— Что делать? — спросил Галушкин, строго посмотрев на немца.

Перед его глазами еще стояла худая спина и грудь Митюка, исхлестанные прутом.

— Да. Видишь, не желает, и всё, гад! — ответил Андреев.

— Я думаю, что делать тут, Алексей, ничего особенного не надо. Только заставить его немного мыслить.

— А как же его заставишь?

— Погоди-ка.

Подойдя к немцу сзади, Галушкин крикнул:

— Ахтунг! Штей ауф!

Немец вздрогнул и подскочил как ужаленный. Приложив руку к пилотке, он замер. Минуту царило молчание. Потом лес огласился дружным хохотом. Даже Николай приподнял голову и с интересом смотрел на пленного. Оккупант стоял, широко расставив ноги. Но это не помогло: широкие брюки медленно сползали. Оказывается, Андреев срезал у пленного на брюках все пуговицы, чтобы тот не убежал, а собираясь в дорогу, забыл вернуть ему брючный ремень.

Пока партизаны смеялись, фашист подобрал штаны, огляделся и вдруг кинулся бежать. Да так резво, что через секунду его широкая спина замелькала между деревьями. Он бросался то влево, то вправо, как заяц.

— Стой! Хальт!

Но фашист не останавливался. Галушкин вскинул автомат…

— Жаль, не получился «язык». Правдин и Щербаков останутся и подорвут по два телеграфных столба. Остальные за мной!

Галушкин вытер пилоткой пот с побледневшего лица и быстро пошел на восток.

Со всех сторон слышался шум, гам, визг, чириканье. В густой листве суетились птицы. Лесное озеро, похожее на огромное блюдо, застыло, четко отражая небо и густой лес.

Галушкин вслушивался в гул артиллерийской стрельбы, которая то накатывалась громовыми раскатами, то вдруг затихала. Звуки далекого боя они слышали уже третий день. Теперь, судя по звукам, до линии фронта оставалось пять-шесть километров.

В отряде, наверное, уже не раз запрашивали Большую землю: где, мол, Галушкин? Не вышел еще? А может быть, их уже нет? Ведь в отряде осталось больше больных и раненых, чем здоровых!

— Лаврентьич, ты чего не спишь? — перервал его раздумья Маркин. — Давай храпи, а то заставлю вместо себя дежурить.

Галушкин посмотрел на уставшее заросшее лицо друга. Как изменился за время похода этот жизнерадостный и веселый парень. Борис видел, как слипались у Маркина глаза, как неудержимо клонилась на грудь голова.

— Товарищ дневальный, не кажется ли тебе, что надо побриться?.. Пашка, ты же на бандита с большой дороги похож.

Маркин потрогал подбородок, сделал удивленное лицо.

— Смотри-ка, действительно зарос. Странно. Я же брился перед выходом из отряда.

— Возможно. А ты знаешь, сколько дней мы в походе?

Маркин подумал минутку, почесал затылок.

— Я, Боря, не влюбленный, дневника не веду. Но, думаю, что уже больше двух недель.

— Сегодня, Пашенька, восемнадцатый день, как мы блукаем по лесам.

— Да-а, выходит, уже время и побриться, — Маркин подергал себя за бороду.

Галушкин кивнул.

— Вот так-то, Паша! Ну, смотри тут.

— Хорошо, Боря, спи.

Галушкин натянул на голову плащ-палатку, а Маркин взял автомат, пошел в лес, чтобы со стороны наблюдать за лагерем. Ему казалось, что так будет надежнее: если враг кинется к ребятам, он ему очередь в спину.

Солнце наконец перевалилось через лес, стало пригревать, потянул ветерок, сморщил поверхность озера, закачал верхушку огромной сосны, под которой присел Маркин. Старые ветви заскрипели, а Маркину сквозь назойливую дрему казалось, что кто-то живой кряхтит, стонет и подкрадывается к их стану. Он вскакивал, вскидывал автомат, оглядывался по сторонам, но вокруг было спокойно. Несколько раз обошел вокруг лагеря, потом снова сел под сосну. Когда становилось невмоготу бороться со сном, он шел к озеру, плескал в лицо холодной водой…

Кончился и восемнадцатый день. Они сидели вокруг костра и не торопясь готовились к ночному походу. Навес из еловых ветвей над костром охлаждал дым, и он расползался по земле, словно легкий туман. Проводник шелушил сосновые шишки, собирал в шапку мелкие маслянистые орешки. Партизаны чистили оружие, чинили одежду, Галушкин на ощупь старательно скреб бритвой подбородок. В путь не торопились, ждали пока совсем стемнеет.

— Ну, ребята, надо трогаться, — сказал командир, глядя на часы.

Все молча встали и пошли за ним.

С проводником простились на узкой лесной тропе. Эта тропа, по его мнению, вела к линии фронта. Крепко пожимая руки партизанам, проводник сказал:

— Прощевайте, ребятки, остерегайтесь. Сдается мне, што до фронта совсем рукой подать. Жарко будет… Столько ден хорошо было, а тут… да не дай бог!

— Ничего, папаша, прорвемся, — успокоил его Галушкин. — Спасибо тебе. Передай привет товарищам.

— Все исполню, как просишь. Счастливого вам пути. Будете возвращаться к себе в отряд, не забудьте к нам заглянуть.

Ребята подняли носилки, а проводник снял шапку и так стоял, пока партизан не поглотил переполненный птичьими голосами лес.

Где-то совсем недалеко была линия фронта. Но где она точно? Этого никто из них не знал. Иногда над ними слышался гул пролетающих самолетов. Тогда совсем рядом торопливо бухали зенитки, а в небе сверкали вспышки разрывов. Глухо ухали авиабомбы. Под ногами мелко дрожала земля, и эта дрожь передавалась партизанам. Над лесом взметнулись ракеты. Ребята внимательно смотрели на россыпь разноцветных огоньков, стараясь определить, какую команду и кому подает та или иная ракета. Может быть, враг уже заметил их и ждет, удобного момента, чтобы схватить?

Тревожно прошла ночь. К утру стало спокойнее. Предрассветная тишина пугала и радовала партизан. Галушкин нервничал. Он все еще посматривал то на светящийся циферблат часов, то на нервно дрожавшую фосфорическую стрелку компаса. Где долгожданная линия фронта? Где враг и где свои? Удастся ли им найти удобный для перехода участок?

— Фрицы! — вдруг испуганно крикнул Головенков.

Он упал и дал очередь. Все бросились на землю. Неожиданный грохот автомата оглушил их. Наступившая затем пауза показалась страшной. Теперь им самим захотелось поскорее увидеть немцев, услышать гром выстрелов, лишь бы не стояла эта странная, словно душившая их тишина. Партизаны затаили дыхание. Но лес молчал, и каждая последующая секунда безмолвия казалась бесконечной.

— Головенков, в кого ты стрелял? — спросил Галушкин.

Боец молчал.

— Эх, шляпа!

— Мне показалось, я думал…

— Индюк тоже думал! Да его съели, — оборвал Головенкова Маркин.

Не успели ребята отругать Головенкова, как сразу в нескольких местах затрещали выстрелы. Послышались отрывистые команды. Это были гитлеровцы. Они, как понял Правдин из обрывков их фраз, намеревались окружить место, где протрещала первая очередь. Немцы, наверное, приняли партизан за советских разведчиков, пробравшихся в их тыл, и теперь хотели отрезать им путь отхода.

— Слыхали? Извольте бриться теперь из-за этого пулемета! — зло говорил Маркин.

— Замолчите. Огнем не отвечать! Попытаемся переждать! — сказал Галушкин.

Партизаны прижались к земле, затаились. Лес густой, может, немцы пройдут мимо, не заметят их.

— Борис, давай я отойду в сторону и огнем отвлеку их на себя, вы под шум пройдете, — зашептал Маркин.

— Замолчи, вояка! В каждую драку первым лезешь! — грубо прервал его Щербаков, поднимаясь на колени. Затем обратился к Галушкину: — Лаврентьич, разреши и мне с ним?

— Андреев, Правдин и Головенков с Николаем поползут вперед, а мы втроем прикроем!

Тем временем рассвело. Над просветами между кронами нависли низкие сырые облака.

— Ребята, берите носилки и за мной! — приказал Галушкин, изменив решение.

Сзади трещали выстрелы. Они заметно отдалялись: оккупанты двигались медленнее партизан. Прибавили шагу. Им показалось, что путь к линии фронта свободен и до восхода солнца они еще успеют добраться до нее, а там…

— Ахтунг! Хальт! — вдруг раздалось впереди.

Партизаны замерли:

— Ложись!

Недалеко заработал пулемет. Новая группа врагов преградила партизанам путь. Пули свистели над головами, звонко ударялись в смолистые стволы сосен, срезали ветки, рикошетили и с визгом уносились прочь. На шквальный огонь немцев ребята отвечали сдержанно, экономя патроны.

— Правдин, Головенков и Андреев, оставайтесь на месте. Мы поползем вперед. Гранатами попытаемся отбросить фрицев. После взрывов двигайтесь за нами!

Не оглядываясь, Галушкин пополз навстречу стрельбе. За ним следовали Маркин и Щербаков, держа в руках толовые шашки с короткими запальными трубками из бикфордова шнура. Не раз им приходилось с помощью таких примитивных ручных гранат прорываться сквозь кольцо вражеского окружения. Грохот тола во много раз превосходил по силе звука противотанковую гранату. Это приводило в замешательство немцев, а тем временем партизаны уходили.

Немцы были совсем близко. По команде Галушкина подожгли шнуры и швырнули толовые шашки, стараясь перекинуть их через кроны, чтобы они случайно не ударились о какое-нибудь дерево и не вернулись к ним.

После грохота тола ребята рванулись вперед, пробежали мимо искалеченных взрывами деревьев, залегли. Вскоре к ним подтянулись и остальные с носилками. В тишине было хорошо слышно, как тяжело дышали носильщики, как носилки ударялись о стволы деревьев и как вскрикивал раненый.

— Вперед, ребята, вперед! — торопил их Галушкин, внимательно оглядываясь по сторонам.

Тишина кончилась. Стреляли кругом. Партизаны остановились, не зная, куда им податься. Неужели окружены и отрезаны от линии фронта?..

— Борис, да это ж наши! Слышишь, ППШ? — вдруг радостно крикнул Маркин.

Ребята прислушались. Из свистящей трескотни немецких автоматов выделялся более четкий звук ППШ. Галушкин хлопнул Маркина по спине:

— Точно, Пашка! Вперед!

Партизаны рванулись с места, побежали. Однако скоро были вынуждены остановиться и прижаться к земле. Деревья стонали от впивавшихся в них пуль, швырялись щепками, теряли ветки, но надежно задерживали немецкие пули.

— Вперед! Ползком! — приказал Галушкин.

Выбиваясь из сил, ребята ползли на звук стрельбы советского оружия, волоча за собой носилки, а сзади все ближе и ближе слышались вражеские голоса. Но фашисты были не только сзади, они стреляли и с флангов, окружая группу партизан.

Николай со стоном отбросил плащ-палатку. В его руках чернел пистолет. Иссиня-бледное лицо раненого покрылось крупными каплями пота. Он тяжело дышал.

— Николай! Ты что? Успокойся. Прорвемся! — подполз к нему Галушкин. — Слышишь, Коля, впереди наши. Потерпи еще немного, ну?

— Борис, идите! Идите без меня! Сами вы прорветесь! Не могу, не хочу я, чтобы из-за меня все погибли. Я задержу их!.. Лаврентьич, иди!

— Да что ты! Разве мы тебя оставим? Столько прошли вместе, а теперь? Эх ты, чудак! — сказал Галушкин и наклонился над раненым.

— Всем не пройти! Слышишь, они окружают нас. Идите, пока не поздно. Ну-у?

— Не говори глупостей!

— Уходите же!

— Замолчи! Мы без тебя не уйдем, ясно?

Николай застонал.

— Николай, видишь? — Галушкин держал в руках сверток. — Это граната. Она обернута документами. Если мы донесем их к своим, то будут спасены тысячи советских людей. Но если немцы захватят их, то все обернется против нас! Коля, ты понимаешь, что это значит?

Николай приподнялся на локтях.

— Борис, давай мне!

— А сумеешь?

— Лаврентьич, разве я не комсомолец? Не москвич?

— Бери. Если что… только кольцо вырви, и все!

— Хорошо, Борис Лаврентьич, я это сделаю.

— Спасибо, Коля. Только не торопись.

— Эй, ребята, укройте Николая за деревьями! Алексей!

Андреев кинулся к Галушкину.

— Алеша, за Николая ты отвечаешь головой! Слышишь? Как хочешь, но тащите его к нашим, пока совсем не окружили. Мы прикроем!

— А вы? Вы-то как?

Галушкин увидел его грязное испуганное лицо. Голос Андреева был тревожный, он крепко взял Бориса повыше локтя. И это участливое прикосновение товарища как ножом полоснуло Галушкина по сердцу.

— Алеша, у Николая документы, понимаешь?

— Какие документы?

— С гранатой.

— Ясно, товарищ командир! — почти крикнул Андреев и быстро пополз к носилкам.

Галушкин вложил в автомат последний диск. К нему подползли Маркин и Щербаков. Легли рядом.

— Ну, Пашка, держись! — нервно зашептал Щербаков, раскладывая перед собой толовые шашки.

Галушкин поднял руку.

— Приготовить тол!

— Сергей, — позвал Галушкин. Щербаков повернул к нему лицо. Оно было напряжено, глаза прищурены. — Подпустим их поближе, потом толом.

— Ясно!

— Павел, а ты смотри, чтобы с тыла не подошли. После взрывов попытаемся догнать ребят.

Маркин скосил на него глаза, хотел что-то сказать, но Галушкин снова заговорил:

— Ну, ребята, держитесь! О плохом не будем думать. Но — черт его знает! Николая надо вынести во что бы то ни стало. С ним документы. Мы слово дали отряду. Без Николая нам пути к своим нет!

Из штаба дивизии была получена шифрованная радиограмма. В ней сообщалось, что из глубокого тыла противника к линии фронта идет группа партизан под командованием младшего лейтенанта Бориса Галушкина. Партизаны несут важные документы и тяжело раненного бойца. Командование приказывало организовать круглосуточное наблюдение и оказать помощь партизанам при переходе через линию фронта. А если им не удастся пробиться через линию фронта живыми, то следует принять меры, чтобы документы, которые они несут, ни в коем случае не попали в руки противника.

Получив приказ, командир роты лейтенант Иваненко и политрук Гришин уже пятый день ждали партизан. Они надеялись, что именно на их «гнилой участок», как Иваненко именовал в донесениях занимаемый его ротой участок, придут партизаны.

Иваненко рассуждал так: партизаны — не молодые бойцы, они не полезут на окопы противника, а будут искать такое место, где нет сплошной линии обороны и где самим немцам трудно разобраться в обстановке.

…Лейтенант Иваненко и политрук Гришин сидели в блиндаже перед разостланной на нарах картой своего участка. Слабый свет коптилки бросал бесформенные тени на стены, обшитые тесом, на бревенчатый потолок, с которого срывались редкие капли и звонко шлепались на нары. В приоткрытую дверь блиндажа струился июньский рассвет, доносились звуки просыпавшейся чащи. Вдруг длинно зазуммерил телефон. Комроты схватил трубку:

— Слушаю! Да, да! Я — Голубь! A-а, товарищ Орлик? Здравствуйте! Все в порядке. У меня пока ничего нового! Спокойно! Что? Есть, товарищ Орлик, будет исполнено! — Иваненко положил трубку на рычаг аппарата.

— Разведка батальона передала, что на той стороне видела группу оборванных вооруженных людей. Они прошли мимо секрета. Неизвестные несли какой-то длинный сверток. Может быть, это и были те партизаны, которых мы ждем?

Политрук встал с нар.

— Вполне возможно.

— Комбат тоже так думает. Он приказал немедленно послать им навстречу боевые группы.

— Ну, наконец-то дождались! — обрадовался политрук.

— Связной!

— Я здесь, товарищ командир роты!

В блиндаж вошел красноармеец. Огонек коптилки заметался из стороны в сторону. В накинутой на плечи плащ-палатке красноармеец казался квадратным и неуклюжим, сонное лицо его хмурилось. Видать, ему не очень-то легко было бороться со сном на утренней зорьке.

— Панкратов, передай командирам взводов, чтобы немедленно боевые группы выдвинули на передовые сектора.

— Есть, товарищ командир!

Он четко вскинул руку к пилотке, ловко повернулся и быстро вышел из блиндажа.

Алая полоска несмело пробивалась сквозь низкую облачность. Редкий туман уменьшал видимость, но командиры разглядели, как, прыгая с кочки на кочку, перебегая от куста к кусту, по болоту осторожно пробирались фигуры их солдат. Иваненко посмотрел на хмурое небо, а потом на болото, одобрительно заметив:

— Смотри, политрук, хлопцы уже пошли. Молодцы!

— Идут, будто по твердому грунту.

— Еще бы. Сколько дней на брюхе по нему ползали. Каждую кочку своими руками ощупали, знают теперь, куда ногу ставить.

За болотом заработал пулемет. Он стрелял короткими торопливыми очередями. Грянуло почти одновременно три взрыва. Пулемет замолчал.

— Ого! Слышишь? Противотанковые рванули. Это они, у наших бойцов противотанковых нет! — уверенно сказал комроты и побежал к передней линии окопов.

Политрук последовал за ним. Не успело заглохнуть эхо взрывов, как застрочили автоматы, захлопали винтовочные выстрелы. И снова, будто возвратилось эхо, загремели мощные взрывы. Скрытые огневые точки врага лихорадочно плевали огнем. Над болотом взвилась красная ракета. Разорвавшись вверху, она рассыпалась сотнями звездочек. Сквозь редкий туман политрук увидел, как из лесу появились фигуры людей с носилками. Трое из них метнулись обратно к лесу и скрылись за деревьями. Остальные бросились на землю и поползли к нашим окопам.

— Смотри! Вон туда смотри, это они!

— Верно, они! — подтвердил комроты и скомандовал: — Слушай мою команду! Перевести огонь противника на себя! Политрук, остаешься тут за меня! — Иваненко сбросил плащ-палатку, вскочил на бруствер, взмахнул автоматом и закричал: — За мной, товарищи-и-и! Впере-о-о-од!

Политрук внимательно прислушивался к бою. Наблюдатели засекли новые огневые точки врага. Дружно заработали наши, минометы. Над лесом повисли дымки от частых разрывов мин. Лес огласился частой стрельбой. Видимо, это боевые группы роты завязали с противником перестрелку в лесу.

Увязая в грязи, через болото пробирались три человека. На чем-то, как на салазках, они тащили сверток. Когда до окопов осталось всего метров сорок-пятьдесят, двое неизвестных повернули обратно. Третий встал на ноги, поднял с волокуши сверток и, держа его перед собой, как ребенка, пошел. Фашисты не могли не заметить шагавшего по болоту человека. Они открыли огонь, красноармейцы усилили ответный огонь. В лесу шум боя тоже нарастал.

— Э-эй, парень! Давай бегом!

— Чего ты, как на прогулке, тянешься! — кричали из окопов красноармейцы.

Человек вскинул на плечо большущий сверток и побежал зигзагами, стараясь попадать ногами на твердые кочки. Пули булькали в жидкую грязь совсем рядом, свистели у самой его головы, но он бежал, не останавливаясь, проваливался, падал, поднимался и снова бежал.

Политрук Гришин приказал бойцам усилить огонь, а сам выскочил из окопа навстречу бегущему. Сделав последнее усилие, человек с короткой рыжей бородой и такой же рыжей шевелюрой, в грязных лохмотьях, прыгнул через ров перед окопом и упал к ногам политрука. Падая, он резким движением повернулся спиной вперед, чтобы не придавить ношу. Сильно ударившись о край рва, одетый жердями человек застонал. К нему подбежал политрук, красноармейцы. Они подхватили на руки сверток и быстро скрылись в окопах.

Партизан вскочил на ноги, кинулся к свертку. Быстро развязал веревки, отбросил угол плащ-палатки.

— Николай! Коля! Очнись, это я!

Раненый слабо застонал. Мертвенная бледность проступала сквозь слой жидкой грязи. Последний переход окончательно измотал его. Андреев развернул плащ-палатку. Николай обеими руками сжимал гранату, обернутую документами.

— Смотрите, у него граната! — крикнул кто-то из бойцов. — Да возьмите ж у него гранату!

Андреев осторожно положил руку на гранату и потянул ее к себе. Но Николай дернулся, застонал и сделал движение, словно хотел вырвать из гранаты кольцо.

— Держи его! — с тревогой крикнул кто-то.

Но Андреев успел перехватить руку Николая.

— Стой, Коля! Мы уже дома!

Николай на секунду открыл глаза. Андреев осторожно вынул из его рук гранату, снял с нее бумаги, гранату сунул в карман брюк, а документы спрятал за пазуху.

— Ну вот и хорошо. Фельдшера, живо! — приказал политрук.

— Я здесь, товарищ политрук!

Стройный, похожий на цыгана парень склонился над Николаем.

Когда Андреев убедился, что передал раненого в надежные руки, он попросил:

— Товарищи, дайте мне патронов! Дисков! — он поднял над головой автомат, указал им в сторону, откуда доносилась стрельба. — Я должен вернуться туда, там мои товарищи, надо помочь им!

Политрук похлопал его по плечу, улыбнулся:

— Там теперь и без тебя справятся. Помоги фельдшеру.

Андреев не стал спорить. Он опустился рядом с Николаем, стал помогать фельдшеру срезать с раненого остатки грязного обмундирования, окровавленные бинты.

Стрельба на болоте не утихала. Взводы роты Иваненко вклинились в расположение противника и теперь вели бой. Под прикрытием минометного огня через болото поодиночке переползали партизаны. У Галушкина на голове белела свежая повязка. Маркин шатался, как пьяный, его сильно тряхнуло взрывной волной.

Николая обтерли полотенцем, раны перевязали чистыми бинтами, завернули в сухую плащ-палатку и дали немного водки. Он закашлялся, открыл глаза, с удивлением посмотрел на окружавших его товарищей, на красноармейцев, улыбнулся и сразу уснул.

Через час накормленные и немного отдохнувшие партизаны стали собираться в путь, так как из глубины нашей обороны позвонили и приказали немедленно доставить их вместе с раненым в полевой госпиталь.

Тепло провожали партизан бойцы и командиры роты Иваненко. Сам он подходил к каждому, дружески хлопал по плечу, жал руку.

— Ну и лихие ж вы, хлопцы! Не кубанцы, часом?

— Нет, мы москвичи.

— О-о, цэ гарно! Москвичи да кубанцы, як кажуть, цэ ж самая храбрая нация на свити! Ей-бо, не брешу!

Партизаны и бойцы смеялись:

— Ну и ловок ваш комроты!

— Что вояка тебе, что шутник!

Откуда-то донесся длинный автомобильный сигнал.

— Вот, уже прибиг! — незло выругался Иваненко. — Ну, хлопцы, время!

Галушкин подошел к Иваненко. Оба крепкие, рослые, они долго хлопали друг друга по широким плечам, по черным от болотной грязи спинам, смеялись, клялись в вечной дружбе и снова обнимались.

Не верилось, что они уже на Большой земле и едут на дребезжавшей полуторке в тыл своих войск. А навстречу им бегут машины с советскими бойцами, грузами. Красноармейцы улыбаются, машут руками. Ребятам казалось странным, что теперь не надо прятаться в густую чащу и отсиживаться там до вечера, чтобы ночью снова шагать и шагать, зорко оглядываться по сторонам, вздрагивать и хвататься за оружие при каждом громком треске, при каждом шорохе.

Галушкин жадно смотрел вперед. Не меньше двухсот километров прошагали. Напрямик по карте меньше, но разве партизаны по прямой ходят?

«Видимо, я все же счастливый, — думал Галушкин. — Столько прошагать с носилками по тылам врага и ни одного человека не потерять. Это же настоящее счастье!»

По сторонам дороги толпился лес: сосны раскинули над дорогой огромные ветки, курчавые березки кокетливо распустили свои золотые косы, мелкая поросль толпилась вокруг старых деревьев, будто у ног ласковых бабушек. Многоцветное разнотравье, которое пора было косить, пестрым ковром покрывало поляны и перелески.

Та же красота была и на той стороне, но казалось, что увидел он все это впервые.

— Лаврентьич, — толкнул его в бок Маркин. — Ну как?

Глаза у Маркина покраснели от бессонной ночи, но все равно лукаво блестели.

— Ох, здорово, Пашка!

— Точно, Боря, здорово!.. Споем?

Галушкин радостно засмеялся. Ребята повернулись к ним.

Носилки с Николаем держали на руках четверо бойцов из роты Иваненко, чтобы смягчить тряску по ухабистой лесной дороге. Здесь же был и фельдшер. Он внимательно следил за раненым, поглядывал на шумевших ребят, улыбался.

Минут через тридцать показался брезентовый городок. Палатки прифронтового госпиталя прятались под сенью огромных деревьев. Полуторка засигналнла и остановилась у квадратной палатки с большими целлулоидными окнами.

Партизаны спрыгнули на землю. Над рощей вились дымки походных кухонь, вкусно пахло едой. На веревках, протянутых между деревьями, белели ряды рубах, кальсон, под свежим ветерком пузырились простыни — городок жил своей хлопотливой жизнью.

В госпитале партизан встретили, как давно знакомых. Николая сразу унесли в квадратную палатку с большими окнами. Остальным отвели просторную палатку с широкими нарами из свежих досок, приятно пахнущих хвойным лесом.

Утром ребята отправились навестить Николая.

Побритый и вымытый, он лежал в чистой постели. Чувствовал Николай себя гораздо лучше, чем вчера. Это сразу можно было заметить по его спокойному лицу. Увидев ребят, он радостно улыбнулся, даже приподнялся на локтях. Больные, находившиеся в той же палатке, повернулись к вошедшим. Жители городка уже знали, какой долгий путь прошли эти люди по тылам противника. Раненые дружелюбно и не без любопытства рассматривали партизан, которые теперь выглядели тоже совсем не так, как вчера: выбритые, вымытые, в новом обмундировании.

Борис присел на край койки, на которой лежал Николай. Ребята разместились кто на чем.

— Ну, Коля, как самочувствие? — спросил Галушкин, беря его бледную руку.

Николай нахмурился, увидев бинт на голове Галушкина:

— Рана не опасна?

— С таким ранением, Коля, можно и на ринг выходить. Ерунда. Через день-два сниму. А вот как у тебя дела?

— Ничего, Лаврентьич. Чувствую я себя лучше. Только устал после операции. Очень долго врачи мучили.

— Да ну? Уже? — удивился Правдин и шагнул к кровати.

— Ага, ночью.

Ребята заулыбались, загомонили:

— Коля, а ты не знаешь, какую тебе кровь влили?

— А что? — насторожился больной. — Я, Витя, не знаю. Обыкновенную, наверно, как и всем.

Правдин крякнул, еле сдерживая смех.

— Ну, раз обыкновенную, то хорошо. А то, знаешь, тут все может случиться в спешке. Всадят тебе с пол-литра какой-нибудь девчачьей крови, и радуйся потом.

— А разве имеет значение, какого пола кровь?

— Кому как. А то вдруг запоешь сопрано, а то еще и глазки нам станешь строить. Возись тогда с тобой.

— Да что ты? Разве такое может случиться?

— Ого, а то нет! Бывает же: родится человек, а как его назвать, никто и не знает — тетка это или дядька. Тут, брат, ухо востро надо держать…

Ребята прыснули. Больные заулыбались.

— Значит, все в порядке? А мы приготовились по пол-литра тебе своей крови отвалить, а Леха даже литр грозился отлить. Выходит, что нас опередили! — смеясь сказал Маркин.

— Спасибо, ребята. Но больше, наверное, не надо.

— А может, вольем еще, а? Скорей на ноги встанешь, и опять в свой отряд. Давай, Николай? — предложил Щербаков.

Николай нахмурился, облизал обветренные губы. Протянул руку к тумбочке. Борис подал ему жестяную кружку с водой:

— Чего ты, Коля?

— Боюсь я, Лаврентьич, что мне у вас уже не придется побывать… Инвалидов в армию не возвращают.

— Не отчаивайся, Коля, тебя тут так отремонтируют, что и следов не останется. Все в порядке будет, — старался успокоить его Галушкин.

В палату вошла дежурная сестра. Она приветливо поздоровалась с партизанами.

— Товарищ младший лейтенант, вас просит к себе начальник госпиталя.

— Хорошо, сестричка. Спасибо, сейчас иду, — ответил Галушкин.

Сестра вышла, а Галушкин склонился над Николаем, взял его за руку. Николай повернулся к нему:

— Борис… Лаврентьич, — губы его задрожали.

— Крепись, Николай. Мы тебя не забудем.

— Лаврентьич, передай всем товарищам, всему отряду от меня… а вас я никогда не забуду… до последних дней…

Галушкин обнял и поцеловал раненого.

— Будь здоров, Коля, поправляйся, мы уверены: все обойдется хорошо.

— Прощайте, ребята…

— До свидания, Коля.

Партизанам было грустно и тяжело расставаться с раненым товарищем. Андреев стоял в стороне.

— Алеша… Спасибо тебе, как брату…

Андреев засопел. Он наклонился к Николаю и долго не поднимал своей лохматой головы с его часто вздымавшейся груди.

Так закончился тяжелый переход по тылам врага группы московских спортсменов-комсомольцев, участников разведывательно-диверсионного отряда советских партизан. Из отряда они вышли 18 мая 1942 года, а линию фронта перешли 5 июня 1942 года. Но в отряде еще долго ничего не знали об их судьбе. И только 21 июня 1942 года из Москвы передали радиограмму, в которой сообщили, что Борис Галушкин и его боевые товарищи благополучно вышли на Большую землю. Раненого бойца сдали в полевой госпиталь. Разведывательные материалы, которые они принесли, получили высокую оценку командования Западного фронта Красной Армии.

Он бежал по пустынному шоссе, часто оглядываясь на зарево пожара и невольно вздрагивал, когда за его спиной гремели орудийные выстрелы, а потом высоко в ночном небе рвались снаряды. Где-то гудели невидимые самолеты. Эхо от взрывов авиабомб подобно грому долго перекатывалось над горами.

Надвинувшееся облако закрыло луну, стало темнее. Беглец остановился, прислушался. Недалеко шумела вода. Свернув с шоссе, он побежал в сторону шума, спотыкаясь о камни, и вскоре оказался перед разрушенной мельницей на берегу реки. Не раз, когда пленники возвращались из каменоломни, где каждый день рубили и грузили на машины ракушечник, он видел около мельницы обгоревшие бревна. Но сейчас их не было. «Где же они? — с тревогой подумал он, вглядываясь в темноту. — Ага, вон, чернеют».

Он скатил в воду два бревна, сел на них верхом и оттолкнулся от берега. Течение подхватило и понесло. Загребая руками, он пытался удержать бревна параллельно берегам, а они шевелились под ним, расходились, словно живые. Сжимая бревна ногами и обнимая руками, как неопытный седок норовистую лошадь, он старался не свалиться и закрывал глаза, когда его стремительно проносило мимо торчавших из воды камней.

Кончалась ночь. Луна неторопливо спускалась к темной гребенке леса, покрывавшего невысокие горы, серебрила поверхность реки.

Беглец понял, наконец, что свободен, и облегченно вздохнул. Управляя бревнами, он внимательно всматривался в берега, старался отыскать место, где можно было спрятаться от погони.

…Вторые сутки он скрывался в небольшой пещере, вымытой в толще обрывистого берега. Убежище было надежное, только очень донимал голод. Он часами сидел у проносившейся мимо прозрачной воды, наблюдал, как проплывали стаи крупных рыб. Бросал в них камни, но напрасно. Ему удавалось оглушить только мальков, но и тех уносило быстрым течением. Питался зелеными ягодами ежевики, шатром нависавшей над входом в пещеру. Вскоре от зеленых ягод у него появилась оскомина. Было больно сжать зубы. Сегодня в прибрежных кустах он нашел гнездо с двумя конопатыми яйцами величиной с ноготь и съел их вместе со скорлупой, но голода не утолил. Он ходил по тесной пещере, как зверь в клетке. Беглец хорошо понимал, что надо уходить, пока еще были силы, но в окрестности слышались выстрелы. И это его удерживало. По-видимому, гитлеровцы охотились за узниками, убежавшими, как и он, в ту ночь из концентрационного лагеря через брешь, пробитую в ограде авиабомбой.

К концу третьего дня его пребывания в пещере небо заволокло тучами. В верховьях реки засверкали молнии, глухо и длинно зарокотали горы. Сырая хмарь погасила последние отблески уходившего дня. Вода в реке стала быстро прибывать, помутнела и вскоре потекла в пещеру. Хлынул дождь. Рев поднявшейся реки и вой ветра заглушали все вокруг. Частые удары грома, казалось, раскалывали горы на части.

Вода поднялась уже выше пояса. Беглец с трудом выбрался из залитой пещеры и, хватаясь за кусты, за выступы камней, стал карабкаться на высокий крутой берег. Холодные струи дождя хлестали в спину, — в лицо. Вдруг гибкие стебли выскользнули из ослабевших рук, неудержимая сила потянула его вниз. Стараясь удержаться, схватился за жгучие плети ежевики, но, громко вскрикнув от боли, выпустил их и полетел в ревущий поток.

Беглец очнулся, тело его сковывала холодная липкая сырость. По мере того как приходило сознание, его охватывала тревога. «Где он? Что с ним?» Он открыл глаза и увидел, что лежит на краю берега, покрытого свежим илом. Река, бесновавшаяся вчера, сегодня мирно урчала. Яркое солнце выползало из-за гор. Невдалеке темнел лес. Увидев все это, беглец вспомнил, что с ним произошло, и понял, что надо поскорее уходить. Собравшись с силами, он приподнялся на руках и пополз к лесу. Движения согревали его, а тепло прибавляло сил. Держась за ствол дерева, он встал на ноги, передохнул. Потом, медленно переходя от дерева к дереву, направился в чащу. Однако дальше вековой сосны, которая стояла на его пути, он идти не смог и со стоном свалился на хвою. Полежав минуту, он попытался ползти, но вскоре потерял сознание.

Далеко за полдень он неожиданно, как от сильного толчка, проснулся, сел и несколько минут напряженно вслушивался в новый звук: где-то лаяла собака. Ему стало страшно. Человек хорошо знал, как трудно пешему уйти от овчарки, если она взяла след. Поднявшись на ноги, он с тревогой посмотрел в ту сторону, откуда доносился лай. Стряхнув с изорванного обмундирования куски ила, он направился к реке, надеясь, что и на этот раз она спасет его.

Долго шел вдоль обрывистого берега, искал спуск к воде. Лай то смолкал, то слышался громче, заставлял его ускорять шаг и пристальнее всматриваться в реку, берега которой, как назло, были обрывисты и высоки. Вода налетала на камни, шумела и пенилась. Прыгать в реку с такой высоты было безумием. Он решил, что живым в руки врагам не дастся. То, что он видел и пережил в концентрационных лагерях, особенно в последнем, было страшнее смерти. Слыша нетерпеливый лай собаки, беглец вспомнил, как на его глазах овчарки до смерти загрызали узников, пытавшихся убежать из лагеря. Он знал, что если его поймают фашисты, то они сделают с ним то же. У него зашевелились волосы, когда он представил, как его настигает погоня. Он застонал и побежал дальше, надеясь все же спуститься к спасительной воде. Но река точно издевалась над ним: все выше поднимала она свои обрывистые берега, а вода бурлила и шумела так, что порой заглушала собачий лай…

Он бежал из последних сил. Грудь вздымалась, как кузнечный мех, ноги подкашивались, голова кружилась, а мозг лихорадочно искал выхода. По лаю он определил, что по его следу идет одна овчарка. Сколько с ней солдат: один, два или больше? «Только не плен!» — звенело в голове. А вокруг сосны и кудлатые ели тихо шумели, поскрипывали сцепившимися ветвями, густая трава хватала за ноги. «Ох, броситься бы сейчас вниз лицом и… нет, нет!» Он рванул ворот гимнастерки, мешавший дышать, свернул в заросли. Гибкие ветки молодняка больно хлестали по лицу, по рукам, сучья рвали одежду, царапали кожу. «Куда ты бежишь?» — спросил он себя и остановился.

Большой, когда-то очень сильный, но теперь голодный и изнуренный, он уже не мог бежать. Зашатавшись, обнял сосну, припал горячей щекой к ее корявому стволу, замер, будто просил у дерева силы и защиты…

Злой лай овчарки заставил вздрогнуть. Сердце забилось быстрее. Он сжал челюсти. «Чем бы оглушить овчарку? — думал он, всматриваясь в лес, откуда подходила беда. — Но она на поводке. Они появятся вместе: овчарка и фашист. Надо их разъединить». Он вышел из леса. На противоположной стороне поляны появился немец. Видно было, как овчарка рвалась с поводка, слышалось ее нетерпеливое повизгивание. До них было еще больше ста метров. Заметив беглеца, немец что-то крикнул и спустил с поводка собаку. Беглец снова кинулся в лес. Ломая ногти, стал выдирать из земли камень потяжелее.

Когда овчарка метнулась из-за куста и остановилась, словно хотела прежде увидеть, чем вооружен человек, он даже обрадовался. Высунув язык, собака тяжело дышала, шерсть на спине дыбилась. Беглец ждал с поднятым над головой камнем, пораженный величиной разъяренного животного. Так они — человек и зверь — стояли секунду, рассматривали друг друга, готовясь к смертельной схватке.

Овчарка фыркнула. Беглец напрягся, крепче сжал камень. Еще мгновение — и собака рванулась с места. Беглец качнулся навстречу, намереваясь ударить ее. Но она ловко увернулась, а он не удержался, упал вниз лицом. А когда почувствовал когтистые лапы на спине и горячее дыхание у затылка, сжался от страха. Он хорошо знал, что стоит двинуть рукой или ногой, как острые клыки пса вопьются ему в шею. Секунды казались ему вечностью, а овчарка продолжала обнюхивать его. «Сейчас появится фашист — и мне конец!» — с ужасом подумал он и с отчаянным воплем рывком перевернулся на спину. Овчарка отскочила.

— Фу! Фу! — выкрикнул он, вскакивая на ноги, надеясь хоть на секунду остановить пса, чтобы снова схватить камень.

И тут произошло непонятное: овчарка скалила зубы, но не двигалась, а беглец, увидев на ее лбу большой шрам, который высоко поднимал бровь, остолбенел. В памяти его замелькали картины годичной давности.

…Гул самолетов разбудил заставу. Пограничники по тревоге двинулись к границе, откуда слышались выстрелы и взрывы. Четыре долгих дня и короткие ночи советские воины сдерживали бешеные атаки гитлеровцев. От окруженной заставы остались лишь развалины, над которыми вился дым да беспокойно летали голуби. На пятую ночь решили пробиваться на восток. Рядом с ним была собака. Не одного нарушителя они задержали с ней за время службы. Последний враг перешел границу за два дня до начала войны. Это его пуля задела голову пса…

— Абрек? Абрек, ко мне! — позвал он, узнав собаку, и отбросил камень.

Огромная овчарка рванулась было к беглецу, но вдруг остановилась, легла на брюхо и, визжа и поскуливая, поползла к нему, будто извиняясь.

— Абре-е-ек

Овчарка вскочила. Положила лапы беглецу на плечи и лизнула его в мокрую от слез щеку. Он обнял собаку и снова вспомнил, как остатки гарнизона заставы пытались пробиться из окружения, как в последнем бою его оглушило взрывом. С тех пор он не видел Абрека…

Вдруг Абрек насторожился, зарычал. Послышался шум. Беглец взял собаку за ошейник, спрятался за выступ скалы.

Когда задыхавшийся от бега фашист поравнялся с ними, пограничник свалил его ударом камня. Взяв автомат врага, он облегченно вздохнул.

Вечерело. Заходившее солнце светило им в спину. Советский пограничник с седыми висками и огромная овчарка со шрамом над глазом быстро шагали в ту сторону, где находилась линия фронта.

Самолет возвратился утром. Командир экипажа сообщил, что оперативная группа Остапа в ночь на 10 апреля 1942 года благополучно выброшена в глубокий тыл противника. Но Степан, радист группы Остапа, ни в день выброски, ни в последующие дни на позывные Центра не отзывался.

Только в середине мая он наконец вышел в эфир.

«Во время приземления были замечены националистами. Помощник и врач погибли. Питание рации вышло из строя. Я ранен. Со Степаном отсиживались на острове. Легализовались в известном вам рабочем поселке. Условия благоприятные. Группа выросла до 20 человек. Отсутствие помощника тормозит работу. Нуждаюсь в оружии. Сообщите условия связи с местным подпольем. Жду указаний. Остап. 14.V.42 г.».

Радиограмма обрадовала. «Но зачем ему понадобилось сейчас связываться с местным подпольем, когда у него совсем другие задачи?» — недоумевали в Москве.

Остапу предложили регулярно информировать о положении в его районе и указать место, куда можно сбросить грузы для его группы.

И снова Остап замолчал на неделю, а потом передал:

«Из-за отсутствия питания информировать Центр не могу. Людей много. Нуждаюсь в помощниках, оружии, ВВ. Отчет пришлю со Степаном. Сам идти не могу — открылась рана».

Из Москвы ответили:

«Согласны с вашими планами. Будьте осторожны. Ждем Степана с отчетом».

Вскоре Степан прибыл в Москву. В кабинете начальника отдела он распорол голенища своих сапог и извлек из них стопки листков бумаги размером в четверть листа из ученической тетради. Остап очень подробно описывал обстановку в тылу врага. Перечислил до сотни фамилий влившихся в его группу людей, предлагал создать партизанскую бригаду. Просил прислать командиров и все необходимое. Степан подтверждал, что в их районе действительно есть условия для создания крупного партизанского соединения.

Однако предложение это удивило руководство. Формировать бригаду из необученных, необстрелянных и непроверенных людей в тылу врага было по крайней мере наивно. В первом же бою она была бы разгромлена противником. Поэтому решили создавать не бригаду, а небольшой хорошо вооруженный отряд и для начала направить Остапу двух оперативных работников и комиссара. Степана отправить в тыл с рацией первым. Встретившись с Остапом, он сообщит координаты базы и места, куда можно будет затем сбросить людей и грузы.

Поздно вечером лейтенант государственной безопасности Балашов, срочно вызванный из командировки, входил в большой дом на Лубянке.

— А-а-а, явился? Хорошо! Ну, как там дела? — спросил начальник отдела, выходя из-за стола ему навстречу.

Дела налаживаются, товарищ комиссар.

— Ну, добро. Подробности после. Садись.

Они закурили.

— Так вот, — продолжал начальник отдела, — настойчивая твоя просьба удовлетворена: летишь к Остапу комиссаром отряда. Как, доволен?

— Нашелся?! Как он там?

— Трудновато. Надо помочь. Но условия для работы хорошие, людей много.

Начальник отдела коротко рассказал о прибытии радиста, о мерах, принятых по отчету Остапа. Лейтенант Балашов жадно слушал. Он был рад, что его старый университетский друг жив.

— Он тебе, брат, привет прислал. Благодарит, что заботишься о семье.

Лейтенант удивленно посмотрел на начальника отдела, подался вперед.

— Простите, товарищ комиссар, о чьей семье вы говорите?

— О семье Остапа, конечно. Что с тобой? — спросил начальник, видя, как лейтенант изменился в лице и насторожился.

— Товарищ комиссар, а где доклад Остапа?

— Вот копия.

— А оригинал? Это очень важно!

— Да что с тобой?

Потом, потом, скорее!

— Оригинал у меня, — сказал присутствовавший здесь же капитан Сазонов. — Пойдем!

Они вышли.

Лейтенант Балашов разложил листки отчета Остапа на столе, принялся внимательно их рассматривать. Потом, начертив квадрат, разделил его на клетки, вписал в клетки буквы и цифры, стал быстро писать на отдельном листе бумаги слова. Он впился взглядом в написанный текст.

— Что там? — тревожно спросил Сазонов.

— Где Степан?

— Уехал на аэродром. Сегодня ночью он возвращается к Остапу.

Балашов побледнел.

— Немедленно задержать вылет! Звоните на аэродром!

«Дуглас» благополучно пересек линию фронта и уже подлетал к месту выброски, когда стрелок-радист принял радиограмму: «Выброску пассажира запрещаю. Повторяю: выброску пассажира запрещаю. Возвращайтесь домой». Видавший виды командир экипажа, получив такое приказание, решил лететь по отлогой дуге, чтобы пассажир не заметил разворота самолета. Но уловка летчика не ускользнула от внимания Степана: во время полета он часто посматривал то на часы, то на компас. Заметив, что курс самолета изменился, он открыл дверь в кабину летчиков.

— Эй, ребята, почему развернулись?

Командир ответил:

— Беда, парень! Серьезные неполадки в моторе. Слышишь, как барахлит? Дальше не полетим. Надо возвращаться!

Степан глянул на часы, пожал плечами.

— Странно. По времени должны были подлетать к месту! Зачем же возвращаться?

— Да ты что? Все время шли против ветра. Нет, еще далеко! — сказал командир, внимательно всматриваясь в приборы.

Степан нахмурился.

— Тогда сбросьте меня здесь! Я пешком доберусь до базы!

— Что ты болтаешь? Не имею права рисковать! Мне за тебя дома голову оторвут! Ведь еще далеко от вашего квадрата!

Степан молча закрыл дверь. Летчик вслед за ним вышел из кабины и увидел, что Степан открывает боковой люк.

— Эй, что ты делаешь? Отойди от люка! — крикнул он и кинулся к радисту.

— Стой! — Степан выхватил пистолет. — Я не могу возвращаться, понимаешь? Здесь меня ждет мой раненый командир!

— Брось дурить! Отойди от люка!

— Назад, говорю, или стреляю!

— Идиот! Брось дурить!

— Руки! Подними руки!

Летчик поднял руки, остановился. Степан открыл люк. Держась левой рукой за кольцо парашюта, он спиной шагнул за люк и, как-то неуклюже задрав ноги, вывалился из самолета.

Вокруг «Дугласа» затанцевали вспышки разрывов — он уже летел над линией фронта. Прямо по курсу горело зарево восхода.

Делая круг над аэродромом, командир экипажа услышал в шлемофоне: «Дуглас» № 325, посадку запрещаю! У тебя на буксире человек!»

Из фонаря стрелка-радиста было хорошо видно, как за хвостом самолета болталась фигура человека. «Дуглас» стал набирать высоту. Вскоре его догнал истребитель, а через несколько минут самолет получил разрешение на посадку.

В исковерканном теле, висевшем на хвосте, с трудом опознали радиста. По-видимому, Степан рано раскрыл парашют и его купол запутало в хвостовом оперении самолета.

Лейтенант Балашов сидел в кабинете начальника отделения и перебирал листки отчета старшего лейтенанта государственной безопасности Игоря Петровича Назарова. В мае прошлого года они проводили Наташу, жену Игоря, с дочуркой Иришкой к его матери на юг. Он обещал скоро к ним приехать в отпуск. Кто тогда думал, что все так трагически кончится: семья осталась по ту сторону фронта, а он…

Вошел начальник отдела. Балашов встал.

— Сиди, сиди! Скажи, лейтенант, откуда ты узнал, что радист Остапа — предатель?

Лейтенант пригладил волосы, стал рассказывать:

— Перед отлетом Игоря Петровича в тыл мы договорились с ним о некоторых условностях. Его семья осталась в оккупированном Николаеве. В своем докладе он благодарит меня за то, что я забочусь о его семье. А это значит, что он попал в беду. Затем: такой опытный чекист, как старший лейтенант Назаров, не мог предложить подобный план создания в тылу врага партизанской бригады, не попросил бы он и связи с местным подпольем. Видимо, этим он хотел нас насторожить.

— Да. Верно. Все это очень непохоже на него. Так. И это все?

— Нет, не все, товарищ комиссар. Главное вот здесь, — лейтенант разложил листки отчета Остапа. — Смотрите, количество абзацев на каждой странице означает определенную цифру или число. Буквы кривые, частые помарки. Наверно Игорь Петрович был очень слаб, когда писал. К счастью, об этой хитрости чекиста немцы не догадались, хотя, многие абзацы написаны им не к месту, неграмотно.

— Да, просто, но оригинально. И что же он сообщает?

Лейтенант вздохнул, взял исписанный им лист бумаги, прочитал:

«Степан — предатель. Спасая свою шкуру, работает на врага. У меня перебиты ноги. Я у них. Послал наивный план создания бригады, чтобы предупредить вас. Выхода нет. Прощайте! Ночью сорву бинты».

---

Схема движения партизанской бригады, которую возглавлял Николай Волошин, имела вид сжатого с боков обруча.

Среди сотен сел, местечек и хуторов, заполнявших пространство обруча, был небольшой бойкий поселок Т., стоявший на скрещении малозаметных на карте, но оживленных в то время дорог.

К поселку сходились тайные тропы польских подпольщиков и маршруты советских партизанских разведчиков, здесь были «транзитные базы» польской народной «Армии людовой» и рядом — подпольные резидентуры реакционных «народных сил збройных»; змеиные гнезда агентуры гестапо и глубоко засекреченные явки патриотов из польских «Б. X.» (батальонов хлопских).

За немецкие оккупационные марки и польские «злоты» в Т. продавали самодельное пиво и пистолеты, водку и тол, можно было купить здесь и информацию, представляющую ценность для разведчика любой ориентации, можно было приобрести по дешевке пару гранат и знаменитые лодзинские сигареты.

На одной из улиц поселка, в домике, стоявшем подле разбитого снарядом каменного здания мельницы, торговал табаком и сигаретами Станислав Желдковский — «пан Стасик», или просто Стасик Хромой.

Появился пан Стасик в Т. накануне оккупации Польши Гитлером.

В тот период много жителей переезжало в Польше с места на место: из городов в поселки, из сел и деревень в города и местечки. Появление нового жителя в том или ином населенном пункте ни у кого не вызывало подозрения.

Стасик Хромой вначале сапожничал, а позднее снискал известность как ловкий спекулянт, подпольный торговец табаком и сигаретами.

Желдковский — худощавый человек лет за сорок, выше среднего роста, подвижной, острый на язык.

На вопрос, отчего он хромает, пан Стасик отшучивался: «Полез к чужой жене, да муж возвратился не вовремя… После того мне так и не пришлось жениться…»

И ухмылялся в ус, вспоминая жену Татьяну и сына Янека, оставшихся в Советском Союзе.

Разведчик Советской Армии, раненный в боях, поляк Станислав Дондеркевич жил под именем Станислава Желдковского.

Еще до выхода в рейд мы знали о Станиславе: «Там работает Икс», — сказали нам.

Мы получили задание командования проникнуть на территорию оккупированной Гитлером Польши, связаться с Иксом и передать ему письмо от жены — оно должно было служить паролем.

Так ж получилось.

— Истомился вас ожидая, не знал что и думать… — сказал Икс.

Ожидая связи с Большой землей, Станислав изучил обстановку и подготовил условия работы для нас.

— Ко мне ходит много народа среди бела дня и тайком… И те, кто приходит за сигаретами, и те, кто приносит краденый табак… Ваше появление подозрений не вызовет, тем более по вечерам. Документы я выправил, остается только фамилии поставить.

Документы были на двух работников «службы беспеки» [служба безопасности] — организации украинских националистов, действовавших в далеком отсюда районе села Кукурики под Новоград-Волынском: Криниченко (майор Королев) и Горобца (Трусковец).

Нам надо было проверить, хорошо ли законспирирован Икс.

Через польского партизана-подпольщика Здислава мы узнали о спекулянтах, о людях подозреваемых в связях с гестапо, а также об активе реакционных «народных сил збройных».

В числе известных в Т. спекулянтов Здислав назвал Желдковского, характеризуя его как ловкача-коммерсанта, «далекого от политики и всяких военных дел».

Это означало, что мы можем использовать Икса, его связи, его квартиру в интересах нашей работы.

И заместитель начальника оперативной чекистской группы Королев стал часто навещать поселок.

…Исполнительный и всегда аккуратный Станислав на сей раз подвел. В назначенный чекистами час его не оказалось дома. Криниченко и Горобец, укрывшись под развесистым шатром старого клена, стоявшего в глубине заросшего травой дворика, нервничали.

В этот день под разбитым молнией дубом у озера должна была состояться встреча с одним из клиентов, поставлявшим пану Стасику краденый в немецкой каптерке табак.

Клиентом этим был немецкий солдат Густав Вольпе, работавший на одной из ближайших станций метеорологической службы. Худощавый, среднего роста, живой и проворный немец был фотографом в одном из шикарных мюнхенских ателье, где часто снимались высшие чины гитлеровской авиации и военной разведки.

Хороший специалист своего дела Густав понравился одному из офицеров военно-воздушных сил и в результате вместо того, чтобы сражаться на передовой, Вольпе устроился на метеорологической станции далеко от линии фронта. Вольпе, втянув в спекулятивные сделки дружка своего, каптенармуса Франка, доставлял Станиславу табак и сигареты.

Шустрые парни — Вольпе и Франк были у начальства на хорошем счету, всегда в курсе последних новостей и осведомлены о намерениях командования.

Дружба Икса с этими немцами была полезна чекистам.

Выполняя задание Королева, Икс договорился с Вольпе о сегодняшней встрече у старого дуба и, прождав три часа, волновался, зная, что товарищи ждут его.

Стало темнеть. Накрапывал дождик. И вдруг, запыхавшись, с большим свертком подбежал Вольпе:

— Прошу извинить, пане Стасик! Задержался по причине от меня не зависящей. Вот держите — тут сигареты, вчера получили из Лодзи.

— Не ожидал, господин Вольпе, не ожидал, — недовольным тоном сказал Станислав, — вы, такой всегда аккуратный, заставили меня ждать почти три часа!

— Не гневайтесь, пан Стасик! Честное слово, вырваться раньше не мог…

— Что же случилось? — спросил Желдковский.

— Понимаете, вместе с коллегами выполнял срочное задание.

— Меня не касается, чем вы заняты были почти три часа, — хмуро сказал Станислав, — я коммерсант и для меня время дорого… Не жди я вас тут, возле озера, я бы сумел с выгодой достать и продать два бочонка пива.

— Но поверьте, пан Стасик, я действительно был занят: мы составляли метеосводку для командования одной из расположенных неподалеку авиачасти.

— Чего это вдруг? — спросил Станислав.

— Видно, летчикам завтра, а быть может, еще через день, предстоит бомбежка: ходят слухи, скажу вам по секрету, что поблизости появились русские партизаны… Вот и засадили нас срочно готовить метеосводку. Ближайшая авиабаза рядом. Там смело можете предлагать летчикам эти лодзинские табак и сигареты. Ну что, договорились? Кстати, не забыли ли вы, пан Стасик, принести деньги за сигареты?

— Вот деньги, возьмите!

— О-о-о, спасибо! — довольно улыбнулся Вольпе, — надеюсь, пан Стасик, и в дальнейшем вам не придется на меня обижаться за качество товара. Итак, встречаемся через неделю, здесь же, в это же время?

— Согласен. Только… впредь будьте точны, Густав. Как говорят деловые люди, «время — деньги»… Старайтесь не опаздывать!

— Еще раз простите, пан Стасик! Такая теперь пошла у нас кутерьма, что сами не рады. Начальство день и ночь теребит — давай метеосводки! А тут еще новый аэродром готовят под Коршиком, километрах в сорока отсюда, для бомбардировщиков дальнего действия. И их обслужи… Но постараюсь быть аккуратным… Итак, до среды на будущей неделе!

— Завтра вас немцы будут бомбить! — прибежав домой, взволнованно сообщил Икс Королеву и передал подробно содержание беседы с Вольпе.

…Поздно ночью, усталые, забрызганные грязью, пришли Королев и Трусковец в село Бровно, где стояла чекистская группа. Здесь же размещались штаб, главные силы партизанской бригады и обоз санитарной части.

Королев доложил начальнику группы о результатах встречи с Иксом.

Проинформировав начальника чекистской группы Синицына, Королев убедил командира бригады Волошина немедленно покинуть стоянку в Бровно.

…Немецкие бомбардировщики налетели на другой день, но в селе уже не было партизан.

Прошло несколько дней. Партизанская бригада обосновалась в десяти километрах от небольшого городка Янув, центра сосредоточения немецко-фашистских карательных сил. Штаб и чекистская группа разместились в селе Велька Рудня — вряд ли немцы станут искать партизан у себя под носом.

Несмотря на то что разведка волошинцев работала точно и оперативно, под Янувом партизанская бригада очутилась в тяжелом положении. Гитлеровцы, подбросив крупные части танковых войск, решили концентрированным маневром рассечь партизанские силы на части и по частям уничтожить.

И в эти дни пан Стасик не терял времени даром.

В числе его хороших знакомых был назван проживавший в Т. портной Ежи Ковальчик. Высокий, со впалой грудью и большими грустными глазами и небольшой седой бородкой клинышком, портной славился во всей округе как замечательный мастер. Шили одежду у Ежи но только местные жители. Прослышав об искусстве портного, к нему приезжали и немцы. Портной был страстным курильщиком и Желдковскому не трудно было сдружиться с ним. Они часто встречались. И вдруг портной пропал.

Говорили разное. Уже дважды приходил на квартиру Ковальчика Станислав, а приятеля не заставал. Вот и сегодня под вечер Станислав направился к дому портного — и неожиданно столкнулся с ним у ворот. Ежи поведал свою историю.

В Люблине фашисты готовили бал по случаю приезда начальства. Один из командиров гарнизона, приглашенный на торжество, велел Ковальчику сшить парадный мундир.

Материал для мундира был первосортный. Дело уже подходило к концу, когда любимец Ковальчика, большой рыжий кот, вспрыгнув на окно, опрокинул бутылку с керосином. Лежавший на столе под окном мундир был безнадежно испорчен… Заказчик рассвирепел. Он приказал коменданту отправить портного в тюрьму.

Ковальчик очутился в одном из филиалов Люблинской центральной тюрьмы, где просидел в общей камере около недели.

— Набили морду, подержали, снова набили морду, и выгнали, — рассказывал портной пану Стасику, — а с бандюгами всякими носятся… Пачками вызывают их на допрос, обедом там угощают, а это же всё ворюги, специалисты по мокрому делу… И не пойму, что от них немцам надо.

Несмотря на старания Станислава подробнее узнать о том, что происходит в тюрьме, он сделать это не смог — портной ничего не знал.

Слушая доклад о встрече Желдковского с Ковальчиком, майор Королев насторожился, хотя в этот момент майор не мог даже предположить, к каким последствиям приведет рассказ Станислава.

Королев задумался. В памяти возникло сообщение о подобной же возне гитлеровцев с заключенными в тюрьме уголовниками… Но где, где он слышал об этом? Где это было? И почему воспоминание об этой истории возникло вместе с непонятной пока безотчетной тревогой?

Возвращаясь из Т., майор всю дорогу старался вспомнить. И вдруг вспомнил: Вернер Функ.

Осадил коня у крыльца, вбежал в избу и крикнул с порога:

— Привет тебе от Вернера Функа.

— Как, что? — встрепенулся Синицын.

— А вот что: получил донесение Икса о возне в Люблинской тюрьме с уголовниками и всю дорогу вспоминал, чей это «почерк»… Уже подъезжая к Велькой Рудне, я вспомнил Брянский лес… орловских бандитов, штурмбаннфюрера Функа!

— Погоди, — заметил Синицын, — да это же история во втором Ворошиловском, у Гудзенко?

— Вот именно, — подтвердил Королев.

Оба вспомнили Брянский лес, лето 1942 года.

Один из командиров партизанских отрядов, Илларион Гудзенко, рассказал им, что эсэсовец штурмбаннфюрер Вернер Функ забросил в Брянский лес из Орла группу своих агентов-разведчиков, завербованных из числа уголовников, сидевших в тюрьме.

— Ловко, сукины дети, придумали, — усмехаясь сказал Гудзенко, — вывели на работу пятнадцать бандитов и устроили им побег. Среди беглецов было пять агентов. Троих мы поймали, за остальными гоняемся.

Как выяснилось, «бежавшие» проникли тогда в зону Брянского леса под видом «идейных противников» гитлеровского режима. Вскоре все они — убийцы, грабители, воры — были разоблачены партизанами.

Об этом почти через два года вспомнили чекисты.

— Та-а-ак, — протянул Синицын, — выходит, со старым знакомым встретились. Тем же методом действует… Как говорит пословица: «Встреча со старым недругом в далеком краю подобна освежающему дождю после долгой засухи», — Синицын засмеялся.

— О друге говорит пословица-то, — заметил Королев.

Днем майора Королева срочно вызвали к командиру бригады. У Волошина был и майор Синицын. В этот день в большое польское село, где разместился штаб партизанской бригады, с утра прибыли волошинцы-квартирьеры. А еще через несколько часов к командиру бригады явился местный учитель, возмущенный, разгневанный и… смущенный.

Он заявил Волошину, что утром в его квартире побывали партизанские квартирьеры, после их ухода он обнаружил пропашу рубиновой броши.

Командир бригады заверил поляка, что примет самые неотложные меры к тому, чтобы обнаружить виновника и возвратить учителю пропажу.

— Партизаны наши не могли сделать такой подлости, — добавил Волошин. — Цель тут ясна — рассорить нас с поляками, скомпрометировать советских партизан в глазах местного населения.

Командира бригады и майора Синицына Королев застал в состоянии большого волнения. Волошин бегал по комнате, крупные капли пота катились у него по лицу, он возбужденно размахивал руками.

Синицын сидел за столом, его лицо было в красных пятнах, под кожей щек ходили желваки, глаза смотрели недобро.

— Так опозорить нас, советских людей, в глазах поляков… Нет, нет! На это способен только враг, — возмущался Волошин.

— И мы найдем его! Вытащим из-под земли! — сказал Синицын. Помолчав, он добавил: — В одном я твердо уверен: наш партизан не мог этого сделать… Не иначе — это дело рук человека случайного в наших рядах…

— Иначе и быть не может, — сказал Королев, — а пропажу мы разыщем, чего бы это ни стоило. За этим меня вызывали?

— А что, разве не серьезное дело? Вот и включись в поиски… — сказал Синицын.

— Обязательно.

… Мы нашли пропажу и стали именовать эту историю «Рубин».

Учитель, которому пропажа была нами возвращена, подружился с чекистами, заходил к ним, рассказывал о довоенной Польше, о своих родственниках, о жизни «под Гитлером».

Чекисты не оставались в долгу.

А когда учитель узнал, что Синицын знает и любит Мицкевича, — совсем растаял.

Однажды поляк случайно обмолвился, что его свояк — капеллан в том самом филиале Люблинской тюрьмы, который нас интересовал в последние дни.

Чекисты решили использовать эти связи для перепроверки сообщения Икса. Нам было важно узнать, кто из эсэсовцев или работников гестапо руководит делами в филиале тюрьмы и что там происходит в последние дни. Попросили учителя съездить в Люблин, «посмотреть, как живет там свояк, какие там новости». Он понял нас и отправился в Люблин. Для удобства мы называли учителя в наших сводках Игреком.

Результаты поездки подтвердили догадки чекистов. «Опекал» тюрьму штурмбаннфюрер Вернер Функ. Игрек рассказал со слов свояка, что Функ в последние дни из тюрьмы не отлучается, вызывает на допрос заключенных и, что бросается всем в глаза, только отпетых бандитов.

— Следует ожидать гостей! — потирал руки майор Синицын. — Ну что же, устроим им хороший прием!

Чекисты проинформировали командиров подразделений, предупредили оперативных работников.

Между тем положение партизан-волошинцев становилось все тяжелей. Немцы окружили их крупными подразделениями моторизованной полевой жандармерии и кавалерийской группой в 2200 сабель, были у них и танки.

Был ясный зимний солнечный день, когда майору Королеву, находившемуся в штабе вместе с дежурным по гарнизону помощником начальника штаба по оперативной части Иваном Семенюком, доставили записку командира батальона Грищенко. Он писал:

«…Препровождаю задержанного нашими бойцами подозрительного человека. Говорит, что бежал из Люблина, из тюрьмы и, узнав о том, что в этих местах действуют советские партизаны, решил присоединиться к ним, чтобы бороться за родную Польшу против фашистов».

— Доставить задержанного! — приказал связному Королев и, обратившись к Семенюку, предложил ему вызвать немедленно в штаб переводчика Андрейку.

Это был мальчик из Польши, на глазах у которого гитлеровцы вырезали всю его семью — отца, мать, двух сестренок и брата. Чудом ему удалось спастись. Он долго скитался в лесу, встретился с нами и теперь был побратимом нашего коменданта Ивана Коржа.

Андрейка прекрасно владел польским языком и удовлетворительно русским.

Вскоре он вместе с Семенюком явился в помещение штаба.

Ввели задержанного. Это был сутулый мужчина среднего роста, лет тридцати пяти, худощавый, лысый, с угрюмым выражением чуть рябоватого лица. Несуразной шишкой торчал крупный нос. Одет задержанный был бедно. Держался спокойно. Разве слишком часто опускал глаза.

В глаза бросался громадный кадык, бегавший то вверх, то вниз под кожей морщинистой шеи.

— За что, дорогой гость, сидел в тюрьме? — спросил Семенюк.

— Увел двух коней из-под Белгорая.

Королев и Семенюк переглянулись.

«Обычные кадры гестапо», — промелькнула у обоих одна и та же мысль.

Человек шумно проглотил слюну.

— Что с вами? Вам нездоровится? — спросил Королев.

— Он говорит, — перевел ответ Андрейка, — что очень голоден… двое суток во рту маковой росинки не было.

— Накормить! — приказал Королев.

Семенюк распорядился, и через десять минут в избу внесли порядочных размеров чугунок с наваристым жирным борщом, кашу и ковригу хлеба.

Задержанный ел как одержимый.

Опорожнив чугунок, отвалился, наконец, от него, еле дыша. Через силу видно съев еще с полтарелки каши, сидел на лавке, хватая раскрытым ртом воздух, будто вытащенная на берег рыба.

Временами «гость» судорожно дергал ногой.

— Что с вами? Что вы ногой все дергаете? — подошел к нему Семенюк.

— Судороги, больная нога, — перевел Андрейка.

— Ах, судороги! Что ж молчали? — воскликнул Семенюк. — Я же доктор, я вас быстро вылечу, — и он подошел вплотную к задержанному.

— А ну, пан, посторонись, говорят тебе. Живо. Ну!

Наклонившись, Семенюк вытащил из-под лавки небольшой походный мешок, с которым задержанный был доставлен в штаб.

— Твой мешок?

«Гость» побелел.

— Твой? Так чего же ты его, голубчик, ногой все дальше под лавку пытался загнать? Ай-ай-ай! А говоришь — судороги. Вот и вылечил я тебя сразу. Видишь, какой я доктор! Ну теперь давай глянем, что в мешке.

Семенюк не торопясь развязал мешок и встряхнул над столом. Из мешка выкатилась бутылка с водкой, начатая буханка пшеничного хлеба, брусок сала — килограмма полтора, а затем посыпались польские «злоты» — триста злотых…

— Та-а-к, — сказал Семенюк, — вот теперь видно, какой ты голодный. Значит, двое суток ни крошки хлеба в глаза не видал, ни копейки денег, еле ноги тянешь. Ну ничего, мы тебя быстро поставим на ноги!

Семенюк приказал:

— Весь брусок сала съешь, до крошки! Ты же голодный. Ешь, сукин сын, сало!

Рухнув на колени, человек завопил: «Пожалейте! Все, все расскажу! Только сала не надо! Не надо сала! Не надо!»

Задержанный сообщил нам, что группу уголовников — отпетых бандитов Функ пытался забросить к нам как своих агентов.

Было их восемь. В группе заключенных их вывели на работу и дали возможность бежать.

Задание штурмбаннфюрера Функа агентам было конкретным: разыскать советских партизан, влиться в их ряды под видом патриотов и во время первых боев в удобный момент уничтожить командный состав штаба, а затем командиров подразделений.

Не полагаясь на память уголовников, гестапо снабдило агентов вопросником, а также списком сел, где надо было искать партизан. Вопросники напечатали на кусках полотна и зашили в одежду.

Выполнив задание, агенты должны были сбежать и явиться с паролем «08» и чайной ложкой в ближайшее отделение гестапо или полиции.

Обо всем этом сообщил на допросе «закусивший» у нас агент «Дембовский» — такова была его кличка в гестапо. Вопросник конокрад извлек из подкладки старой облезлой шапки и передал нам.

Вошедший в этот момент связной доложил, что получено донесение от командира второго батальона Перепелицы о задержании человека, который вел себя подозрительно.

Доставленный к Перепелице человек заявил, что бежал из Люблинской тюрьмы, и, узнав о том, что вблизи Янува появились партизаны, решил «вместе с ними воевать против извергов-фашистов».

— Давайте сюда задержанного! — приказал майор Королев.

Вошел в сопровождении конвоиров высокий тощий человек с землистым цветом лица, в рваном полушубке, в ботинках с обмотками.

Увидев Дембовского, вошедший оторопело глянул на него и попятился к двери.

— Что, узнаешь дружка? — спросил у него Семенюк.

— Нет, пан… не знаю… не знаю… ей-богу, не знаю… Никогда не видел, — скороговоркой, по-польски ответил высокий.

— А вы, Дембовский, знаете, кто это? — спросил Королев.

— Как же не знать! — Дембовский, ухмыляясь, глядел на высокого, — хорошо знаю. В одной камере с ним сидели. Я — за коней, он — за грабеж с убийством. Э-э, Казик, не выйдет. Говори тут все как «на духу»…

— Я не знаю его! Он сумасшедший, плетет сам не знает что. Никогда не видал его! Не верьте ему! Он вас обманул!

Дембовский продолжал ухмыляться:

— Поздно, Казик! Я начальникам-партизанам все рассказал: и про вопросник, и про штурмбаннфюрера Функа. А твой где вопросник, небось в кальсоны зашил?

Казимир побледнел.

— Э-э, пан, — сказал Семенюк, — коли так, скидай кальсоны, ну, живо! Куда вопросник девал?

— Да не в кальсонах же — в обмотке, — выдавил из себя Казик.

— В обмотке? Разматывай!

Вопросник был такой же, как и у Дембовского.

Казик — он же Конь (кличку дали гестаповцы) подтвердил все, что рассказал Дембовский.

Остальные шесть агентов Функа сообщили то же самое. Допросив агентов, Синицын и Королев отправились с докладом к командиру бригады. Командир бригады приказал пятерых расстрелять, а троих использовать для дезинформации противника.

«От этих своих агентов немцы должны узнать о наших планах, наших намерениях и действиях в ближайшие дни. Давайте подсунем гестапо самые «точные» сведения о том, куда мы направляемся…»

Под вечер по большаку, выходившему из села Вельки Рудни, где мы находились, потянулись на юг партизанские роты, две пушки, пять подвод санитарной части и два взвода разведки.

Часть бойцов грузила пулеметы и снаряжение.

Было светло, и проходившие друг за другом, с интервалом в двадцать-тридцать минут, трое «беглецов из тюрьмы», которых сопровождали партизаны из комендантского взвода, наблюдали спешную подготовку партизан к эвакуации на юг.

В суматохе агентам удалось ускользнуть.

Еще через час дан был приказ всему личному составу партизанской бригады выйти из Рудни в северо-восточном направлении.

— Конечно, — оказал Королев Волошину, — кто-нибудь из агентов Функа придет в полицию или в гестапо, будет допрошен и под присягой даст показания, что партизаны ушли на юг… своими же глазами видел.

Впоследствии через людей Здислава, проникших на работу в немецкие учреждения, мы узнали о том, что маневр себя оправдал.

Действительно, двое из трех агентов Функа явились в гестапо и сообщили об уходе партизан на юг.

Через несколько дней гестапо убедилось, что игра проиграна — агенты Функа провалились, а партизаны исчезли, выйдя из-под намеченного карателями удара. Оба «посланца» были повешены по обвинению в связи с советскими партизанами.

А польский рейд партизан продолжался.

Несколько лет тому назад я возвращался с Украины в Москву.

По дороге решил заехать в Киев повидаться с Сидором Артемьевичем Ковпаком.

В Нежине была пересадка, и под вечер я сидел уже в купе вагона скорого поезда в обществе двух девушек и молодого человека лет двадцати трех. Буквально через десять минут я все о них знал.

Знал, что они студенты-медики, что возвращаются после зимних каникул в Киев — к месту учебы, знал, что их однокурсники — Оксана с Петей — отстали в Бахмаче от поезда и приедут в Киев утренним поездом, знал, наконец, кому с какой начинкой пирожки дала на дорогу мама. Девчата, встретившие меня сдержанно, очень скоро «оттаяли»: шутили, смеялись, угощали меня чаем и пирожками.

Парень сидел в картинной позе — откинув голову назад, прищурив глаза, бренчал на видавшей виды гитаре и под нос напевал какую-то песню: впервые я услышал этот мотив, и он, признаться, тогда на меня особого впечатления не произвел.

Так обычно бывает с малознакомым мотивом, так было и с этим (мотив украинской песни «про рушничок»).

Но вот студент взял звучный аккорд на гитаре, подмигнул девчатам, откашлялся и… я невольно прислушался:

Рідна маты моя,
Ты ночей не доспала,
И водила мэнэ у поля,
                     край села…

Пропев два куплета, студент перешел на другой мотив.

— Юра! Прошу вас: спойте еще раз.

И видно, в голосе моем прозвучало что-то такое, что заставило спутников обернуться в мою сторону.

— Пожалуйста! — и студент снова запел о старенькой матери, провожавшей любимого сына в путь-дорогу.

Но я не слышал уже песни, мыслями я был далеко за линией фронта, где когда-то бушевали военные грозы.

…Он не был Героем Советского Союза, не командовал за линией фронта чекистской оперативной группой, не носил высокого звания. Он был просто одним из чекистов, переброшенных в тыл врага для выполнения специальных заданий, одним из сотен тысяч патриотов, которые могут сказать о себе словами поэта:

Наши силы война проверяла муками,
Метила нас шрамами, рубцами.
Перед нашими детьми — сыновьями и внуками
Нам не стыдно предстать рядовыми бойцами.

Звали его Петром Головко.

Молодой человек среднего роста, с густой шапкой каштановых волос, с живыми ясными глазами, с хорошей улыбкой на открытом, чуть скуластом лице.

Лучший в отряде запевала, до сих лор чекисты помнят его любимую песню «Я уходил тогда в поход, в суровые края», первый танцор среди наших разведчиков, общий любимец.

Душевный, веселый парень…

Веселый! Впрочем, один раз я видел Петра хмурым, сосредоточенным. Было это на марше. Головко шел, повесив голову, положив руки на автомат. Уже после он мне рассказал о том, что тоска сердце грызет, покоя не дают мысли о матери.

«Старенькая она у меня — одна на всем свете родная душа… и я один у нее. Небось глаза выплакала не дождется, когда я с войны этой проклятой приду…»

…Короткий октябрьский день подходил к концу, когда я верхом по глухой заброшенной лесной дороге подъезжал к поляне. Отсюда недалеко было до нашего лагеря.

Лошадь шла шагом, и бесконечно длинным казался багряно-желтый пушистый ковер, по которому мягко, с шорохом ступали ее ноги.

Лес был наполнен удивительно тонким сухим ароматом. Над головой тихо шелестели кроны высоких бронзовых сосен, легко качаясь, как в сказочном вальсе, вели хоровод молодые березки, и было прекрасно золото листьев, трепетавших в холодной синеве неба.

Но вот наступили сумерки, стал накрапывать дождик, я пришпорил коня и вскоре услышал голос лежавших в секрете товарищей: «Семь! Семь!»

— Четыре! — сказал я в ответ.

Семь плюс четыре — одиннадцать — это был сегодняшний пароль.

В штабной землянке я застал командира и комиссара. Мне бросилось в глаза, что оба они чем-то озабочены.

Командир отряда сидел на лавке, чистил оружие и напевал:

…Ах ты, ноченька,
Ночка темная…

А комиссар задумчиво курил трубку и что-то рисовал на краях лежавшей на столе карты.

— Случилось что? — спросил я. — Что вы оба невеселые будто?

— Пропал Головко! Головко пропал! — скороговоркой сказал командир.

— Как пропал?

— А вот садись, послушай!

Оказалось, пока я был на задании, в лагерь возвратились разведчики Коржиков и Пушкаренко с донесением из почтового ящика, коим служило дупло старого клена. Донесение было от… дяди Кости… Этим именем был зашифрован советский человек, по заданию Головко проникший в немецкую комендатуру и работавший там переводчиком. Донесение было доставлено Петру, а еще через десять минут он явился к командиру отряда:

— Дядя Костя срочно вызывает на встречу по большому вопросу!

— А где же донесение?

— А вот! — Головко поставил на стол лукошко из березовой коры со сломанной ручкой. На дне лежало несколько старых темных грибочков и один гриб побольше, светлый.

— Ничего не понимаю! — сказал командир.

Комиссар улыбнулся, засмеялся и Головко:

— Товарищ командир! Да это же наш с дядей Костей лесной код: большой белый гриб означает, что есть срочный большой вопрос и встретиться надо как только стемнеет — об этом говорят темные вот эти грибочки…

— Ну хорошо, а где же ты с ним встретиться должен? Об этом же тут ни слова не сказано.

— И тут полный порядок, товарищ капитан: встретимся мы у сломанной бурей березы. Лукошко-то это из коры березы и ручка сломана…

Командир только руками развел. Петру на дорогу к месту встречи и обратно нужно часов семь-восемь. Капитан просил не задерживаться.

Прошло восемь часов, прошло дважды восемь, сутки уже миновали, двое суток, а Головко не возвращался.

Беспокойство товарищей передалось и мне. Сидим в землянке, молчим, размышляем о том, что могло приключиться с ним, и вдруг… шум, голоса и знакомое:

…Я уходил тогда в поход…

Распахнулась дверь, и в землянку вбежал Головко — грязный, усталый, измученный — одни глаза озорно сверкают, на заросшем лице усмешка…

— Петро! Головко! Наконец-то!..

— Все в порядке, товарищи!

И он рассказал:

«Дядя Костя сообщил, что в районный центр приехала группа немцев во главе с генералом. Провели совещание и приказали коменданту «очистить районный центр и околицы от местных жителей. Всех русских под конвоем направить к ближайшей станции для отправки на работу в Германию».

— Мало того, — добавил дядя Костя, — немцы собираются строить у самого районного центра важный военный объект. С генералом прибыла группа инженеров — специалистов по радио…

Забегая вперед, скажу, что выстроенная немцами радиолокационная станция воздушного наблюдения, оповещения и связи нами была уничтожена.

Выслушав дядю Костю, Головко дал ему указания: выяснить когда, по какой дороге будут немцы вести наших людей к станции, состав конвоя, вооружение. Договорились встретиться на следующий день. Дядя Костя не пришел, не явился и через день. Только к концу третьих суток ему удалось проскользнуть незамеченным из села в лес.

Выслушав Петра, мы решили разгромить немецкий конвой, спасти наших людей от фашистской каторги.

Еще раз склонились над картой, обсуждая план операции.

— Да, — сказал командир Петру, — совсем забыл тебе передать, мне тут без тебя покоя не давал дружок твой Иван Воробьев. По три раза в день приходил: где Головко, что с Петром? Беспокоился очень. Хороший малый.

— Чудова людина! Такий же хороший хлопец, — с теплотой отозвался Петро; волнуясь, он всегда говорил по-украински…

Воробьева мы знали. Он был известен в отряде, как отчаянно храбрый воин, большой души человек и любитель поэзии.

Петр Головко и Воробьев были друзьями. И сейчас, сидя за столом, Петр с улыбкой рассказывал, как Иван Воробьев на прошлой неделе заставил его раза три — чтоб запомнить, переписывать «Песню о Соколе» Горького.

— Нда-а, — протянул комиссар, — песню о Соколе! Что ж, хорошо, но вот что, сокол ты мой дорогой, пора тебе отдыхать… Трое суток ты пропадал, измучился, иди отдыхай. Завтра операция нам предстоит серьезная. Иди выспись… Дежурный, вызвать ко мне Иванова, Сильченко, Кирилюка!

Эти чекисты должны были возглавить боевые группы. Командиром четвертой группы был назначен Петро.

Свежее осеннее утро. Чекистская группа во главе с Петром Головко засела у развалин сожженного немцами хутора.

Показался конвой, Немцы шли впереди. Замыкал шествие отряд полицаев. Наши сидели молча. Колонна подходила ближе. Еще ближе… еще…

— Огонь! — И по конвою ударили наш пулемет и автоматы.

В горячке и шуме боя большая группа женщин, человек до двухсот, из тех, кого немцы гнали на станцию, с криками, плачем, спотыкаясь, падая, роняя узлы, бежали по открытому полю к нашим позициям. Еще бы минута, одна минута и… и вдруг Головко увидел: немцы поворачивают пулеметы в сторону бежавших по полю людей.

Вскочив, он крикнул: «Хлопцы! Да что ж это? Фашистские гады наших людей покосят. Там же дети, матери!»

Быстро обогнув подходивший к дороге кустарник, он побежал немцам в тыл.

Взбежав на горку, Петро с криком «Смерть гадам фашистским!» метнул в эсэсовцев одну за другой две гранаты. И тотчас же немецкие пулеметы повернули в его сторону.

Наблюдавшие за ходом боя командир отряда и начальник штаба медленно сняли шапки…

Под вечер из домика, где квартировал в этот день политрук, вышел старшина Белозеров.

В руках он держал фанерную дощечку с пятиконечной звездой, под которой было написано:

Стемнело. У свежего холмика возле реки молча стояли бойцы, командиры, а в двух шагах от меня, прислонившись плечом к стволу покалеченной снарядом дикой яблоньки, тихо плакала женщина в сером платке, одна из тех, кого он сегодня спас от фашистской неволи ценой собственной жизни.

Вышел вперед Иван Воробьев.

— Товарищи! Дорогие товарищи! Нет больше с нами нашего брата и друга Петра! Убили фашисты проклятые! Но, как сказал Максим Горький: «Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом, гордым к свободе, к свету» Огонь! Огонь! Огонь!

Отгремели прощальные залпы, и тихо стало кругом.

С реки тянуло прохладой, слышно было, как плескалась в воде у берега рыба, светились в темноте огоньки наших цигарок и совсем, казалось, близко рассыпались на горизонте цветные гирлянды далеких немецких ракет.

---

Всего пятьдесят строк было в набранной нонпарелью заметке одного из зарубежных научных журналов. Журнал выходил в небольшом европейском капиталистическом государстве и пользовался популярностью на всех континентах. Неизвестный автор сообщал об исследованиях в лаборатории видного московского профессора Алексея Михайловича Круглова.

Заметка, занявшая скромное место в конце номера, тем не менее стала сенсацией, вызвав оживленные комментарии ученых и много всяких домыслов.

В Москве недоумевали, как могла появиться эта заметка? Кто дал информацию о работе, которая пока строго засекречена? Правда, заметка по существу ничего не раскрыла. Более того: в ней, с точки зрения знатоков дела, были, как говорят, общие слова. Скорее всего публикация — «пробный шарик»; авось подумают, что теперь уже нечего секретничать: «Все равно, кто хотел что-нибудь узнать об исследованиях Круглова, тот уже знает…»

В институте заметка вызвала настоящую тревогу: где-то рядом враг, кто-то пытается проникнуть в тайну научных работ с грифом «совершенно секретно».

Больше всех, конечно, встревожился сам Алексей Михайлович. Человек уже немолодой, много повидавший и испытавший в жизни, он отлично понимал значение случившегося. В тот день, когда журнал пришел в институт, профессор, казалось, постарел на несколько лет. Его успокаивали, говорили ему много добрых слов, а он твердил свое: «Опростоволосился».

— Не расстраивайтесь, Алексей Михайлович, — увещевал профессора старый друг, — этим делу не поможешь. Надо действовать, принимать меры… Может быть, охотник за государственными тайнами где-то около нас…

Профессор укоризненно посмотрел на коллегу:

— Да что вы, бог с вами!

— Всякое бывает, Алексей Михайлович…

Оставалась еще одна надежда: запросили несколько учреждений — не давали ли там официальной информации для прессы? Ответ пришел отрицательный. Что же делать? После недолгих раздумий Алексей Михайлович позвонил в КГБ.

…Беседа длилась недолго, и профессор был несколько удивлен, когда, уже прощаясь, сотрудник Комитета госбезопасности вдруг спросил его:

— Петр Максимович Егоров ничего не рассказывал вам о своих встречах с гостившим в нашей стране…

И сотрудник назвал фамилию иностранного ученого, работавшего в смежной области.

— Нет, не рассказывал, — несколько растерянно ответил профессор. — Хотя друг от друга у нас с Егоровым никогда не было тайн. Петр Максимович — мой лучший ученик и ближайший помощник… — Профессор умолк, задумался и вдруг решительно заявил: — Простите, но я исключаю даже самую мысль о нем, как о…

Алексей Михайлович говорил быстро, сбивчиво и все время почему-то сосредоточенно смотрел на стол. А потом вдруг, взглянув на собеседника, и вовсе смутился: собеседник улыбался.

— Я тоже не допускаю этой мысли, Алексей Михайлович… Но не будем столь категоричны в своих суждениях. Жизнь — сложная штука.

Натали, так звала ее бабушка, с детства привыкла к шумному обществу в их доме. Отца она не помнила, он погиб на войне, а мать очень быстро перестала горевать. Пианистка, много ездившая но стране с концертными бригадами, она всегда была в окружении веселой компании. И Натали была еще школьницей, когда ей разрешили допоздна засиживаться в обществе маминых друзей. Девушке нравилась жизнь веселых и, может, несколько беззаботных людей.

Ей еще не было и восемнадцати, когда за ней стал ухаживать скрипач, сухощавый молодой человек с мужественным лицом.

Мама снисходительно относилась к роману. Женщина не очень строгих правил, она сквозь пальцы смотрела на то, как дочь порой уединялась со скрипачом в свой «девичий будуар». Впрочем, Анну Петровну нельзя было всерьез принимать как мать. Нет, она не была создана для этой, по ее словам, «удивительно скучной работы». Да и времени не хватало — постоянные разъезды, гастроли…

Роль воспитательницы взяла на себя бабушка. Ей уже было далеко за шестьдесят, но она, в прошлом хористка провинциальной оперы, до сих пор подолгу просиживала у зеркала. У нее был свой «моральный кодекс», требования коего настойчиво внушала она внучке. Главное среди них: «рви цветы, пока цветут, пройдут златые дни, завянут ведь они».

И Натали стала смотреть на жизнь глазами бабушки.

Красивая, стройная, неглупая и в меру образованная, она легко завоевывала симпатии молодых и не очень молодых мужчин. Скрипач скоро уступил место театральному администратору. Этот предлагал руку и сердце. Натали молча выслушала его, а потом расхохоталась.

— Что вы — с ума спятили, Виктор Александрович! Вы знаете, кем должен быть человек, который сможет взять меня в жены?

И, хлопнув дверью, вышла из комнаты. Бабушка была довольна внучкой: «Правильно понимает жизнь…»

Трудно сказать, какой дорогой пошла бы Натали после школы, если бы однажды в их доме не появился старший брат покойного отца — Федор Степанович. Это был крупный ученый, которого вопреки его собственному желанию перевели в Москву из южного города. Профессор, горячо любивший брата, считал своим долгом позаботиться о его семье, и в первую очередь о племяннице. До него доходили смутные слухи о том, что жена брата ведет образ жизни, отнюдь не заслуживающий одобрения. И в первые же дни своей московской жизни он убедился, что слухи эти весьма основательны. Тогда он твердо решил: «Мать — уж бог с ней, пусть живет, как хочет, а за племянницу я в ответе… Перед памятью брата».

Профессор частенько наведывался к Натали. Она была в последнем классе школы, когда он повел с ней разговор о будущем; и с грустью отметил: увы, бабушкины семена уже пустили глубокие корни.

В воскресные дни Федор Степанович увозил племянницу к себе на дачу. Ученый любил прислушиваться к говору ветра, птиц и любоваться тем, как солнечный свет пробивается сквозь густую зелень дремучего леса. Здесь дядя и вел, как он выражался, воскресные «проповеди», увлекательно говорил о своих исследованиях, о своих учениках, трудом и талантом утверждавших место в жизни. В рассказах ученого вставали перед девушкой удивительно интересные, смелые люди, поистине творящие чудеса. И порой Федору Степановичу казалось, что племянница другими глазами начинает смотреть на мир.

Натали поступила в Институт иностранных языков… «Кончит Иняз, — думал профессор, — я ее в научный институт переводчицей определю. Может, так и появится любовь к точным наукам. Или же будет педагогом».

У бабушки были свои планы: выдать внучку замуж за дипломата и отправить за границу. Это, как говорится, программа максимум. Программа минимум — переводчица Интуриста.

Что же касается Натали, то она еще ничего не решила.

В институте у нее было много друзей. Друзей разных и по-разному оценивающих, что есть счастье человека.

Как-то раз у Натали собрались на вечеринку однокурсники. Она была более откровенна, чем всегда, и высказала свое заветное: рви цветы, пока цветут.

— Неужели это твое кредо, — допытывался староста их учебной группы Саша. — Неужели ты серьезно веришь, что любовь может сделать больше, чем труд?

Она усмехнулась и, передернув плечиками, исподлобья оглядела друзей.

— Я не верю ни в силу любви, ни в силу труда. Я верю в силу денег. Искусство жить — искусство делать деньги. Как их делать — это сугубо индивидуально… Не правда ли?

И, не ожидая ответа, она звонко рассмеялась, так что трудно была понять — всерьез она или шутит назло Сашке.

Поздно вечером, когда друзья разошлись, Наташа устроила бабушке разнос. Началось все с того, что бабушка сказала:

— Молодец, Натали… Как ты этого Сашку отбрила! Ты не слушай его… И дядьку твоего… Жизни не понимают…

Натали взорвалась:

— Ты дядю не трогай! Слышишь! Не смей!

У дяди появился помощник — Дима, молодой инженер-строитель. Диму познакомили с Натали на концерте. В последующие дни бабушка была в полном смятении: Дима отнюдь не мог, по ее мнению, составить счастье внучки, а попытки помешать вспыхнувшему чувству рухнули. Наташа была, словно в угаре. Все нравилось ей в Диме — и спортивная фигура, и темные курчавые волосы, лохматившиеся над черными задумчивыми глазами, и его игра на пианино. Впервые она, кажется, по-настоящему полюбила настоящего человека. Он чем-то напоминал ей дядю — такой же ершистый, колючий. Натали прозвала его «кактусом».

Однажды вечером Натали заявила бабушке, что Дима уезжает в Сибирь строить в тайге новый город и зовет ее с собой, конечно после окончания института.

…Бабушка несколько минут не могла прийти в себя.

— Ты с ума сошла! …Тайга. Сибирь… Безумство, бред. Это не для тебя. Да и вообще, что ты нашла в этом…

Была предпринята фронтальная контратака бабушки, мамы, ее друзей. Пытались даже подключить дядю: «Зачем девушке уезжать из Москвы?.. Да еще с ее специальностью…»

Долго Натали терзалась сомнениями. На ребром поставленный вопрос Димы: «Поедешь или нет?» — она уклончиво ответила: «Впереди целый год. Там видно будет. Но, честно говоря, меня не прельщает романтика тайги. Бабушка, вероятно, права — я не рождена для подвига… Подумай — может, и ты не поедешь?» Дима сжал губы так, что они побелели, и бросил что-то резкое, колючее.

Вскоре он уехал на север, сказав на прощанье:

— Что же, я согласен, Наташа. Поживем — увидим. Практика — критерий истины. Буду писать тебе и буду жить ожиданием твоих писем.

Было это в ту пору, когда Наташа уже перешла на последний курс.

Она преуспевала в занятиях — сказались трудолюбие, способности, интерес к языкам. Каждый раз на институтских встречах студентов с работниками какого-нибудь посольства Натали обращала на себя внимание произношением и богатым запасом слов. И когда Интурист попросил послать к ним на практику группу старшекурсников, среди них оказалась Наташа.

В Интуристе были очень довольны ею. Даже намекнули: «Возможно, что пошлем заявку на вас…» Наташе это было приятно, пожалуй, Интурист ей импонировал больше, чем Димкина тайга. А бабушка и вовсе ликовала: «Все выходит по-моему».

И вдруг, совершенно неожиданно для друзей по институту, для мамы и бабушки, Наташа перед самым окончанием вуза отказалась идти работать в Интурист. И вообще во всем ее облике, поведении, образе жизни произошли заметные перемены. Откуда этакая хмурость, озабоченность? Куда пропал былой интерес к вечеринкам, танцам? Бабушка склонна была отнести все это за счет Димкиных писем — они приходили чуть ли не через день. И старуха снова всполошилась: «Неужели уедет… До чего же переменчивая стрекоза».

В тайгу она не уехала, но однажды заявила маме и бабушке, что зря не послушалась дяди и не пошла в науку.

— Надо исправить ошибку. Попрошу дядю устроить меня в какой-нибудь институт переводчицей. А там видно будет. Может, и Димку перетяну, не правда ли?

Мама отнеслась безразлично к этому, а бабушка снова бубнила: «Я тебя не узнаю!.. Тебя подменили!..» Внучка ласково успокаивала бабушку, но решения своего не изменила. Что же касается дяди, продолжавшего опекать Наташу, то он был доволен. Откровенно говоря, Димкин вариант ему тоже был не по душе. И вот из крупного научно-исследовательского института, которым руководил друг Федора Степановича — Алексей Михайлович Круглов, в Иняз отправляют заявку на переводчицу.

Наталья Викторовна, ее теперь уже так величали, оказалась отличной переводчицей. Она не только переводила, но и реферировала для своего шефа некоторые статьи. А для повышения квалификации стала усердно почитывать доступную ей специальную литературу.

Профессору нравилась ее целеустремленность, серьезный подход к делу.

— Свяжитесь с Петром Максимовичем Егоровым. Это мой ближайший ученик, большой эрудиции ученый и чуткий, отзывчивый товарищ. Он поможет вам ближе познакомиться с нашей тематикой и освоить терминологию. Я ему скажу о вас… Вам будет легче…

Кандидат технических наук Егоров был действительно человеком добрым, отзывчивым и охотно помогал Наталье Викторовне, которая неожиданно проявила способности к точным наукам. Она удивительно быстро входила в курс исследований, которым посвятили себя шеф и его ученик. Наташа уже могла иногда понять, о чем они спорят, и легко вылавливала из большой статьи в каком-нибудь зарубежном журнале именно то, что больше всего могло интересовать профессора. Как-то она сказала Петру Максимовичу:

— Жаль, что я не послушалась дяди.

— Вы же еще очень молоды, Наталья Викторовна. Господи боже мой! О чем вы говорите? Вам и сейчас не поздно поступить в институт… И начать все сначала.

— Петр Максимович — вы гений…

И Наташа стала советоваться, в какой технический вуз поступить, как готовиться к экзаменам, чем сможет помочь дядя.

— Ну и, конечно, вы, Петр Максимович… На вашу помощь я могу рассчитывать?

Подготовка в вечерний институт еще больше сблизила Наташу с Егоровым.

По вечерам они иногда задерживались в лаборатории. А тут как-то в жаркий летний день молодой ученый пригласил переводчицу в Химки, поужинать на летней веранде речного вокзала. Она деликатно отказалась.

— Что вы, Петр Максимович… Это неудобно… К тому же экзамены на носу.

Он смутился, что-то пролепетал и, смущенно улыбаясь, развел руками.

— Я очень тронута вашим вниманием… В другой раз как-нибудь… Не правда ли?

Петр Максимович ничего не ответил.

Вступительные экзамены в институт она выдержала. Не потребовалось никаких и ничьих хлопот — переводчицу научно-исследовательского института охотно приняли в вечерний вуз. Бабушка ахала, охала, но и она смирилась.

Теперь начиналась новая полоса в жизни Наташи, и шеф в шутку уже называл ее коллегой. Специальность, избранная девушкой, была сродни направлению работ профессора Круглова.

Шли годы. Наталья Викторовна была на третьем курсе. Она уже не механически, а со знанием дела переводила, реферировала статьи для профессора. И он души не чаял в ней.

…Однажды случилось так, что Наталья Викторовна не успела к концу дня закончить срочный перевод для большого доклада в Государственном комитете. Расстроенная, она пришла к профессору — как быть?

— Вот уж и не знаю. Завтра утром доклад, а для сравнения с нашими результатами зарубежные данные нужны до зарезу.

— Я готова привезти вам их вечером домой. Посижу здесь еще несколько часов.

— Да вы же голодны… Сейчас велю принести вам чего-нибудь перекусить. А к восьми пришлю машину…

Ее встретили очень радушно, запросто. Елена Максимовна, хорошо знавшая почти всех сотрудников мужа и покровительствовавшая некоторым из них, усадила Наталью Викторовну пить кофе. «Дела потерпят. Проголодались, поди…»

Профессор забрал переводы и, оставив женщин, удалился в свой кабинет. У хозяйки дома и переводчицы, несмотря на разницу в годах, обнаружилась общность взглядов на многие вопросы семьи и брака. Они понравились друг другу. Наталья Викторовна засиделась допоздна. И в тот же вечер было решено, что она будет давать уроки английского языка четырнадцатилетнему Володе — профессорскому сыну.

— Ждем вас послезавтра, Наталья Викторовна. Вообще прошу чувствовать себя у нас как дома…

И вот Наталья Викторовна уже «свой человек» в доме профессора. Обычно после занятий с Володей она оставалась ужинать, и случалось, что за столом оказывалась рядом с Петром Максимовичем, который иногда до поздней ночи работал с шефом. Наталья Викторовна беседовала с хозяйкой дома, а ученые вели свои разговоры, оживленно обсуждая результаты каких-то экспериментов.

Петр Максимович частенько провожал Наташу домой. И при этом всегда был подчеркнуто сдержан. Неужели это после ее отказа ехать в Химки? Или, может, тут совсем другое: она как-то, правда туманно, поведала ему, что есть в Сибири такой Димка-кактус…

Однако при всей своей сдержанности Петр Максимович не мог скрыть, что Наташа ему нравится.

Как-то осенью они задержались в институте и, возвращаясь домой, шли по набережной. Стояла безлунная ночь. Они молча глядели на мерцавшие сквозь туман одинокие звезды. Кругом было тихо, и только листья шуршали под ногами. Заговорили о поездке Егорова на предстоящий международный симпозиум в столицу небольшого европейского государства.

— Как жаль, что вы уезжаете. Мы поехали бы в воскресенье в Абрамцево…

Он даже вздрогнул от неожиданности.

— Да, конечно… Мне тоже жаль… Нет, я не то хотел сказать. Но впереди еще столько воскресений, — и, кажется впервые, он пожал ей руку и уж совсем неожиданно прижал ее ладонь к своей щеке.

Потом он стал рассказывать ей о симпозиуме, о возможных дискуссиях. Наташа встревожилась.

— А вас не положат там на обе лопатки?.. Я боюсь за вас…

— Что вы, Наташенька… Мы так далеко впереди их…

И он говорил о шефе, о лаборатории, о последних открытиях. Наташа перебила его.

— Извините меня, Петр Максимович, но мне все это надоело в институте. Давайте о чем-нибудь другом…

Через несколько дней он улетел за границу.

Его встретили там очень радушно — имя молодого ученого было известно участникам симпозиума. Петр Максимович возглавлял нашу делегацию, и к нему был прикреплен гид, один из местных ученых, хорошо знавший русский язык и работавший в области смешной с той, где вел свои исследования профессор Круглов. Это был молодой элегантный человек, вежливый, предупредительный. Все его звали запросто Карл.

— Вы можете мной располагать, как вам угодно. Надеюсь, что и вы в долгу не останетесь, когда я приеду в Москву.

— А вы собираетесь к нам?

— Да, в порядке обмена… Соответствующие переговоры уже ведутся…

И он назвал один из крупных московских институтов, где ему, вероятно, предоставят возможность поработать.

На первых порах Петр Максимович был весьма доволен, что к нему прикрепили такого гида. Несколько раздражало и беспокоило лишь одно обстоятельство: Карл буквально заполнил его время — ни одного вечера Петр Максимович не смог провести вместе с товарищами по делегации. Сегодня театр, завтра прогулка за город, затем в гости к какому-то профессору. Петр Максимович насторожился: в чем дело? Но разговоры, которые вели с ним, касались самых отвлеченных тем, связанных с наукой вообще, с литературой и искусством. И только однажды разговор переключился на его институт. Все началось с какого-то спора, в ходе которого он сам стал говорить об институтских делах. Но задумался он над этим уже позже, вернувшись в гостиницу.

Гид познакомил его и со своей сестрой Дженни. Эффектная молодая женщина с копной золотистых волос, небрежно спадавших на оголенные плечи, с мягкими темными глазами и белой шеей в мелких веснушках. Она тихо сказала ему: «Я большая поклонница вашей страны, ее прогрессивной науки».

Симпозиум близился к концу. Петр Максимович вместе с товарищами распланировал оставшиеся свободные вечера. И вот снова неожиданное приглашение: Карл зовет его к себе в гости. Егоров вежливо пытается отклонить приглашение, но ничего не выходит. «Я и Дженни хотим попрощаться с вами. Скромный ужин в узком семейном кругу. Мы да старики»…

Но «семейный круг» неожиданно сузился. Хозяин дома очень огорчен: родители вынуждены были поехать за город к тяжело заболевшему дяде. И они сели за стол втроем. А вскоре и сам Карл исчез — позвонили родители и умоляли сына срочно приехать, дяде стало совсем плохо…

— Дженни, ты останешься за хозяйку. Я скоро вернусь.

Петр Максимович не успел и слова вымолвить, как Карл распрощался, и они оказались с Дженни вдвоем во всей квартире.

Впрочем, не совсем так. Вдвоем, если не считать служанки, миловидной русоголовой блондинки, неожиданно появившейся в комнате в тот самый момент, когда Дженни предложила гостю пересесть поближе к камину.

— Прошу прощения, госпожа…

— Я, кажется, ясно сказала: сегодня вечером мы обойдемся без ваших услуг, Катрин!

— Извините, — испуганно пролепетала девушка. Так же как и хозяйка, она свободно говорила по-русски. — Какой-то господин настойчиво требует вас к телефону… Да, я ему говорила, что госпожа просила не беспокоить ее, но он уверяет, что к нему это не относится, что вы будете очень рады его звонку, что меня строго накажут, если я не доложу вам.

Дженни бросила на служанку недобрый взгляд. Потом обратилась к гостю:

— Простите, я вас покину на несколько минут. — И удалилась из комнаты, сухо обронив: — Катрин! Раз ты уж здесь, то помешай угли в камине…

Петру Максимовичу показалось, что девушка порывается что-то сказать ему. А может, это только показалось. Он сам хотел узнать у нее: где она научилась русскому языку? Но в этот момент вернулась Дженни.

Хозяйка мило улыбнулась вслед быстро удалившейся из комнаты служанке.

— Это ваша соотечественница. Дитя войны… Лагерь перемещенных лиц… Любовь всесильна. Русская девушка полюбила иностранца. И не вернулась в Россию. Отказалась. А муж мало зарабатывает. Попросилась в наш дом. Аккуратность и исполнительность, видимо, никогда не были ее отличительными чертами. Но что поделаешь — надо быть добрым…

И, подойдя вплотную к гостю, озорно вскинула на него глаза:

— Как будет развлекать меня русский ученый?

И, не ожидая ответа, Дженни взяла его за руки.

Он деликатно высвободил их, потом решительно поднялся с места, отвесил поклон и сухо сказал:

— Прошу прощения. Дела требуют моего присутствия в гостинице.

И, еще раз откланявшись, удалился…

На следующий день, рано утром, выйдя из гостиницы, Егоров неожиданно, где-то на пустынной улице, лицом к лицу столкнулся с Катрин. Видимо, она ждала его или, может, шла следом.

— Здравствуйте! Вы, оказывается, русская. Из лагеря перемещенных?

— Вам уже все известно обо мне…

— Вы пришли сюда, чтобы повидать меня?

— Да. К вам большая просьба. Возьмите эту маленькую посылку. Сувенир племяннику. Брат не хочет, чтобы я посылала ему посылки. Пишет, что не нуждается… И вообще чурается. Но тут маленький сувенир… Спиннинг. Я ему напишу. Он сам зайдет к вам. Вы не возражаете? Окажите услугу… Что делать — так сложилась судьба. Не упрекайте меня.

Она сунула ему в руку маленькую аккуратно перевязанную коробочку и быстро исчезла в переулке.

Все это произошло так стремительно, что Петр Максимович даже не успел опомниться. И только после того, как она исчезла за поворотом, он подумал: к чему бы вся эта история?

Через несколько дней делегация уезжала домой. Ее тепло провожали организаторы симпозиума. Дженни приехала на вокзал вместе с братом. Гид пожимал руку гостю и говорил: «Я надеюсь, что наше приятное знакомство продолжится в Москве. До скорого свидания, господин Егоров»…

В Москве его встречали шеф и Наталья Викторовна. Петр Максимович, увидев ее, покраснел: ему приятно было видеть ее среди встречающих. И он прямо сказал ей об этом.

В первый же вечер, когда они остались вдвоем, Наташа призналась Петру, что ей было грустно без него и она часто думала о нем, беспокоилась.

Он ничего не ответил, а только взял ее под руку, и они долго шагали молча.

Он все рассказал ей — о гиде, о его сестре, о возможном приезде Карла в СССР.

— Странно все это было… Ты не находишь, Наташа?

— Не знаю, Петя, может, и странно, а может быть, у них так принято.

…Прошел год. Петр Максимович успел почти позабыть о своей поездке за рубеж. Он был поглощен работой и Наташей, которая, кажется, уже прочно вошла в его жизнь.

И вот нежданно-негаданно нагрянул гость — Карл.

Гость дал о себе знать по телефону. Петр Максимович несколько удивился и даже встревожился: он, кажется, не оставлял своего телефона Карлу, а справочная не давала номера телефонов института. Странно! Спросить у Карла, как он узнал номер телефона? Неудобно, обидится… И Петр Максимович перестал тревожиться. «Чепуха! Мало ли кто из наших ученых, с которыми имеет дело господин Карл, помог связаться со мной».

Долг вежливости обязывает. И он возил Карла по городу, показывая Москву. Они были в театре, ужинали в ресторане, а потом пригласил домой на обед — мама продемонстрировала русскую кухню. Выпили, закусили, поели блинов с икрой. Пошел оживленный разговор. Гость восторженно говорил о русских ученых и, в частности, о шефе Петра Максимовича, с которым был хорошо знаком по литературе. И вдруг неожиданно заявил:

— Перед моим отъездом в Москву редактор нашего очень популярного журнала попросил меня передать вам их предложение выступить со статьей. О чем? О ваших исследованиях… Большой гонорар, известность… Весь мир заговорит о вас…

Гость испытующе смотрел на Петра Максимовича и несколько раз повторил:

— Большой гонорар… Известность, даже, если хотите знать, слава! Правда, я где-то прочел, кажется у Бальзака, что слава товар невыгодный: стоит дорого, сохраняется плохо. Но гонорар в сочетании со славой — это, знаете ли…

Петр Максимович оборвал Карла:

— Вы отдаете себе отчет, что означает ваше предложение? Если бы вы не были моим гостем…

Но «гид» быстро перешел на шутливый тон и поднял тост за всемирную дружбу ученых. Уже прощаясь, он все-таки вернулся к своему предложению.

— А насчет статьи вы все-таки подумайте… Да, между прочим… Есть вариант… Вы можете сдать статью, оговорив при этом, чтобы ее не публиковали, если это вам нежелательно. Подумайте и над таким вариантом… Ну, а гонорар — само собой…

И вдруг неожиданно для гостя хозяин дружески похлопал «гида» по плечу и решительно сказал:

— А вы знаете — это, кажется, не плохой вариант. Есть о чем подумать. Увидимся — поговорим…

Рано утром Петр Максимович позвонил в КГБ и попросил срочно принять его…

Несколько дней назад с границы сообщили, что долгожданный гость проследовал с группой туристов в Москву. Докладывая об этом генералу, майор Птицын сказал:

— Думаю, товарищ генерал, что события должны развиваться следующим образом. Турист обязательно повстречается с Егоровым и, вероятно, попытается установить с ним контакт. Я почему-то почти уверен, что Егоров после визита туриста сам явится к нам.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Сегодня я снова прослушивал пленку, присланную Ландышем. В тот вечер в доме Дженни ученый вел себя, я бы сказал, предостойнейшим образом. Ландыш снова подтверждает: Карл рассматривает Петра Максимовича как весьма крепкий орешек. Не надеется сразу расколоть. Но пытаться будет…

И вот — звонок. Майор ждал его с утра, зная, что вчера вечером Карл был в гостях у ученого.

…Петр Максимович старается восстановить во всех деталях свои встречи на симпозиуме, визит к «гиду», разговор с Дженни-обольстительницей, как он ее окрестил.

Ученый старается нарисовать портрет гостя. «Это же очень важно для вас. Я знаю!» Майор сдерживает улыбку. Так и подмывает достать из папки фотографию Карла и показать: «Вот же он какой!» Ладно, придет время — всё покажут. А пока майор весь внимание. Слушает и мысленно сопоставляет: все сходится с сообщением Ландыша. Петр Максимович действительно орешек крепкий — Карл это знает и все же надеется раздобыть сведения о работе института. Так он и сказал Дженни перед отъездом.

Куда тянутся нити от туриста-разведчика? На кого он надеется?

— Что вы сказали гостю, прощаясь? Повторите… Постарайтесь точнее.

— Могу с абсолютной точностью. Мысленно приняв решение звонить вам, я взвесил каждое слово, которое скажу туристу: «Подумаю, обязательно подумаю… Увидимся — поговорим».

— Когда вы снова встретитесь?

— Завтра… У меня дома…

— Постарайтесь вселить в гостя надежду, что не исключена возможность такого варианта — вы дадите короткую информацию для журнала… Обязательно поинтересуйтесь суммой гонорара.

— Хорошо.

— Позвольте вам задать один вопрос. Предупреждаю: мы вам верим. Иначе у нас был бы другой разговор. А вопрос такой: все ли, что касается ваших встреч за рубежом, вы рассказали? Абсолютно все? Или, может, кое-что забыли… Подумайте.

Петр Максимович стал мучительно перебирать в памяти каждый час своей жизни в те дни.

— Как будто бы все…

— Вот видите, экий вы… — И Птицын рассмеялся. — А молодая женщина, которая просила вас отвезти спиннинг племяннику… Забыли?

В глазах ученого не то испуг, не то растерянность.

— Боже мой, как же я мог забыть и не сказать вам… Но я никак не связывал ту женщину с гидом-туристом, с Дженни. Неужели это их агент… Теперь я понимаю. Боже мой, как я попался…

— Вы же заполняли таможенную декларацию и знаете, что запрещается перевозить что бы то ни было для передачи третьим лицам.

— Но я честно заявил сотрудникам таможни, что этот спиннинг меня просили передать. И сказал даже, кто просил… Спиннинг у меня забрали… Но перед отходом поезда вернули… Вернули и сказали: «Ладно, везите. Пусть парень рыбу ловит».

Ученый умолк, а потом глухо сказал:

— Вы должны мне верить, товарищ майор!

— Да успокойтесь вы, Петр Максимович! Я уж не рад, что вам про спиннинг напомнил. Видите ли, если бы я вам не верил, то уж, конечно, не дал бы понять, что располагаю несколько более подробными сведениями, чем те, которые вы мне сообщили. Сейчас от вас требуется максимальная выдержка, спокойствие и тонкая игра с вражеским разведчиком. Да, чуть не забыл. Последний вопрос: вы не встречали больше человека, забравшего у вас спиннинг?

— Встречал. Точнее — видел… Два раза… Через неделю после того, как я вернулся с симпозиума, мне позвонил какой-то человек и отрекомендовался: «Я брат Кати, которая передала вам спиннинг для моего сына». Я, естественно, пригласил его зайти за посылочкой. Назначил время. В субботу вечером. Он не пришел. А в воскресенье утром позвонил и сказал, что живет очень далеко от моего дома. И тут же спросил: «Где вы работаете? Собственно, меня интересует только район, так сказать, место возможной встречи». Я назвал. Он обрадовался. «Отлично. Я работаю в том же районе. Близ станции метро. Вы не возражаете, я буду ждать вас завтра в девять часов утра у выхода из станции метро. Я ношу зеленую шляпу, хожу с палкой. Большое спасибо. Я ведь живу в Мытищах. Ехать специально за спиннингом хлопотно». Вот и вся история.

— Ясно. Опытный дядька. А где же вы его снова встретили?

Петр Максимович застенчиво улыбнулся.

— Это несколько интимная история… Но от вас у меня нет секретов… Недалеко от дома девушки, с которой меня связывает…

Петр Максимович запнулся, и майор поспешил:

— Крепкая дружба?

— Будем считать, что так. В общем, это даже не имеет в данном случае существенного значения. В субботу мы не успели договориться о воскресном дне. Звоню ей утром, никто не отвечает. Тогда я решился нагрянуть без звонка. Иду и еще издалека вижу, как из «Гастронома» выходит моя знакомая. Я ускорил шаг. Она уже вошла в парадное, а я только с «Гастрономом» поравнялся. И тут он из магазина…

— Поздоровались?

— Я поклонился, но он, может быть это мне показалось, в сторону отвернулся… Вероятно, не заметил.

— Давно это было?

— Нет, в минувшее воскресенье.

Майор мысленно зафиксировал: на следующий день после встречи ученого с туристом.

— Каков из себя папа рыболова?

— Фигура этого папы весьма напоминает фигуру тяжелоатлета. Здоров как бык! Крупное лицо, чуть приплюснутый нос.

Майор поблагодарил ученого и, уже прощаясь, спросил:

— Простите… Как зовут ту девушку?

— Наталья Викторовна…

Птицын вернулся в кабинет и достал из сейфа папку, на которой крупно было выведено только одно слово: «Ландыш». В папке лежала фотография того самого «тяжелоатлета», о котором рассказал ученый. На обороте фотографии стоял большой вопросительный знак. Майор долго рассматривал снимок: «Он или не он? А если он, то как его найти? Ландыш даже фотопленку умудрился прислать. Теперь дело за нами…»

…Сорок третий год. Западная Белоруссия. Где-то совсем близко советские войска. Скоро они придут и в эту деревню. Но не дождалась их Катерина. Ждала свободы, а свалилось горе. Девушка на всю жизнь запомнила тот день. Солнце уже клонилось к закату. На душе зябко, тяжко и темно. Под конвоем их пригнали на станцию — всех тех девчат и парней, что оставались в живых. Подали состав двухосных вагонов с зарешеченными окнами и надписями на дверях: «Мы добровольно едем в Германию». Молча стояли угрюмые немецкие солдаты, держа на поводке огромных овчарок.

Ее никто не провожал. Отец погиб на фронте еще в сорок первом. Мать до смерти забили гитлеровцы, когда узнали, что Катин брат ушел к партизанам. Катерину взяли к себе добрые люди. Сперва прятали, а потом пристроили белье офицерам стирать. И вот новая беда — всю молодежь в Германию отправляют.

В рабочих лагерях она подружилась с молодым антифашистом Питом. Сперва это была только дружба молодых, которых сблизила жажда мести за кровь, за побои, за пытки. А потом пришла любовь, которая во стократ умножает силы. И, может, любовь эта помогла им вынести все, что пало на их плечи в неволе. Из лагеря их отправили в услужение к немцу, кулаку, в деревню где-то над Рейном. Поначалу им обоим это показалось раем. Но оказался он кромешным адом: побои, издевки, глумление, каторжный труд с рассвета до темноты — в поле, хлеву, на огороде, в кухне. Хозяин, не стыдясь детей и супруги, приставал к Кате, за что, правда, был бит дважды: женой в открытую и Питом тайно ночью. Для влюбленных вся эта история обернулась наихудшим образом. Пита нещадно колотил хозяин, Катю — хозяйка…

Но вот уже война зашагала и по немецкой земле. Молодые с надеждой смотрели на восток — скоро придет долгожданная свобода.

Однако она пришла с запада — в деревне появились американцы. Это случилось в тот светлый майский день, когда мир узнал о капитуляции фашистской Германии.

Конец войне, можно возвращаться по домам. Месяц пролетел как один день. Праздновали победу. Наконец комендант объявил Питу, что через несколько дней он получит пропуск. Куда? К родителям.

— А можно и к родителям и туда? — И Пит показал рукой на восток. — Моя жена, Катерина, оттуда, из России… Мы сперва заедем к моим родным. Это недалеко. А потом к ней, в Россию… Хорошо? Можно? Когда прикажете получать пропуска, господин комендант?

Американец неопределенно ответил: «Да, будут пропуска». Прошел еще месяц, а пропусков не давали. Наконец их позвали в комендатуру. За столом рядом с американцем сидел белобрысый толстяк в щеголеватом штатском костюме.

— Это ваш земляк, мисс Катерина, — галантно раскланялся американец. — Знакомьтесь, мистер…

«Мистер», не дожидаясь пока назовут его фамилию, бросился обнимать Катерину и даже прослезился.

— Да, много горя, доченька, хлебнул наш народ. Ой как лютовал враг на родной земле! И так ноет сердце, так тянет до белорусских лесов. Но вот беда какая: теперь там, на нашей земле, лютует энкавэде. Читай, доченька, читай и подумай.

И белобрысый толстяк протянул ей газету «Батьковщина» на белорусском языке. Не знала она, что этот грязный антисоветский листок эмигранты издавали на американские деньги. Через всю первую полосу заголовок:

«Террор большевиков в Белоруссии». «Колыма, лагеря, пытки — вот что ждет дома белорусов, находившихся в плену у немцев».

— Но я же не виновата в том, что меня насильно угнали…

— Наивная ты, доченька. Ну кто станет разбираться… Послушай, Пит, женщины никогда не отличались обилием мозгового вещества. Ты, кажется, научился в лагере читать по-русски. Возьми эти газеты. Почитай и потом на семейном совете решите. Я же вам добра хочу… Почитай рассказы очевидцев и как мужчина сам реши, куда вам лучше всего податься. Только смотри, парень, потом не пожалей…

И Пит решил за обоих: «Поедем лучше, Катерина, к моим старикам. Поживем — увидим. Время покажет… Ты не плачь, не грусти. Отец у меня тоже антифашист был. Не знаю, остался ли в живых… О русских он всегда говорил уважительно».

Когда окончательно отпал Катин вариант — ехать вместе в Белоруссию, молодых стали уговаривать в комендатуре подписать контракт с американцами, вербовавшими рабочую силу за океан. И снова появился тот белобрысый толстяк с газетенкой «Батьковщина». Он совал все тот же грязный листок, на котором рядом с рассказами «очевидцев» ужасов «террора НКВД в Белоруссии» публиковались «свидетельства» счастливчиков, уехавших за океан. Что делать, кому верить? Катя уже заколебалась было, но Пит настоял на своем.

— Нет, Катюша моя. Мы с тобой не поедем за океан. Мы к моим старикам отправимся. Жили они, правда, бедно да тесно. Но что поделаешь. Все-таки отчий дом.

И они отправились туда, где до войны жили родители Пита.

Шли годы. В доме Пита девушку из Белоруссии приняли, как родную дочь. Пришлась она старушке по душе — красивая, ласковая, работящая, хорошая жена и мать: сына родила и в честь погибшего деда Петром назвала. Сынок подрос — пошла работать. На фабрику. Ткачихой. Специальность получила. Радовалась, но недолго. Началась безработица, и ее первой выкинули за ворота: жена неблагонадежного. Долго ходила без работы — всюду отказывали.

Однажды Катя познакомилась с русской женщиной Валей — Виолеттой — так она отрекомендовалась. Разные дороги привели их в чужой город. Катю — любовь к Питу, а эту — предательство. У себя в родном городе она служила у оккупантов в гестапо и вместе со своим любовником-эсэсовцем удрала в Германию. Там он ее бросил, и вот уже который год женщина без родины скитается по Европе. Виолетта пообещала свести Катю с человеком, тоже русским, у которого здесь большие связи и который вхож в богатые дома: «Он обязательно тебя пристроит».

Знакомство состоялось буквально через день, в маленьком кафе. Сухощавый, лысый, с усиками, с мышиными глазками, нагловатый хлыщ назвал себя Сержем, хотя лет ему было уже под пятьдесят. Он с ног до головы осмотрел Катю, словно раздевал ее. Серж ни о чем не спрашивал. Молча выпил рюмку коньяка и чашку кофе. Закинул ногу на ногу, скользнул взглядом холодных настороженных глаз и, цедя каждое слово, сказал:

— Вы хотите из меня сделать великого гуманиста, мадам Виолетта, — и он кивнул в сторону Кати. — Ну, что ж… Попробуем. Она будет определена горничной в очень богатый дом ученого…

И Серж назвал фамилию немца с весьма подозрительным прошлым, немца, который лишь каким-то чудом ушел от суда над военными преступниками. Катя читала об этом ученом в газете.

Серж даже не спрашивал у нее, согласна ли она. В условиях безработицы, настороженного отношения к русским женщине, причастной к неблагонадежной семье, следует считать предложение Сержа благодеянием.

— Вам повезло, мадам. Вы встретили Виолетту и меня, человека, рожденного делать людям добро. Запомните день, когда вы меня увидели. Со временем я предоставлю вам возможность отблагодарить…

Когда она рассказала обо всем Питу, он пришел в неописуемую ярость. Пит никогда не ругал Катю. И, кажется, впервые в сердцах сказал ей: «Ну и дура же ты!» Старуха тоже что-то бурчала неодобрительно: горничной да еще в такой дом, к фашистскому ублюдку! Катя проплакала всю ночь. Не от хорошей жизни идет она в горничные. Работы нигде не найти, дома едва концы с концами сводят…

Дом ученого был действительно богатым. Все тут было поставлено на широкую ногу. В доме часто принимали гостей — приезжали немцы, американцы и ученые из социалистических стран. Гостей, как правило, принимали молодые хозяева — Карл и Дженни — брат и сестра. Карл и Дженни были неутомимы. Куда-то исчезали на несколько дней и возвращались с компанией, которая иногда жила в доме целую неделю. Когда Карл успевал заниматься наукой, это оставалось для Кати загадкой. И еще одно обстоятельство привлекло внимание горничной: Карл и Дженни сравнительно хорошо говорили по-русски. Правда, с ней они разговаривали только по-немецки.

Подавая кофе гостям, Катя как-то уловила несколько странных фраз: Карла называли специалистом по русским делам. Речь шла о каких-то людях в Москве.

Когда она рассказала обо всем этом Питу, он насторожился. «В доме Карла плетутся какие-то сети. И этот Серж твой, «великий гуманист», и Карл, «специалист по русским делам», — одна компания. «Держи ухо востро»…

Кате нетрудно было убедиться, что «сети, которые плетутся в доме Карла», имеют совершенно определенное назначение. Однажды поздно вечером Катя услышала, как брат упрекал сестру — он был под хмельком и в таких случаях говорил очень громко. Смысл братских упреков сводился к тому, что там, где бессильны деньги, где нельзя купить нужного тебе человека, им может завладеть красивая женщина. Красивая женщина — это Дженни, человек, которым она должна завладеть, какой-то актер, приехавший на гастроли с группой советских деятелей искусства…

На следующий же день Катя решила было дать знать об услышанном разговоре кому-нибудь из советских гостей. Но потом одумалась: поверят ли ей? И где доказательства? Скажут — провокация. Карл сперва на смех поднимет ее, а потом вышвырнет из дому, как собачонку. Нет, тут требуется осторожность, тут надо все взвесить.

После долгих мучительных раздумий Катя и Пит решили, что действовать надо совсем иным путем. Нужно войти в доверие к молодым хозяевам. Собственно Пит решительно требовал поначалу другого — уйти из этого страшного дома, и делу конец. И тогда Катя, можно сказать, выплеснула ему все, что накипело в душе белорусской женщины за годы разлуки с отчим домом. Теперь она знает: только любовь к Питу могла поколебать в те летние дни 1945 года ее веру в свой народ. Она уже давно поняла, что была тогда жестоко обманута. Однако, что делать — Катя любит Пита, любит сына, и дом Пита стал ее домом. Но Родина — она там, на Востоке…

— Пит, ты должен меня понять, ты же умный и добрый… Если уж судьба забросила меня сюда, то хоть какую ни на есть малюсенькую пользу принести своему дому…

Она расплакалась, и Пит долго не мог ее успокоить. В ту ночь и было решено: с волками жить — по-волчьи выть, а там видно будет. В ту ночь она все продумала, все взвесила.

Главное — добиться разрешения поехать в СССР. Хотя бы на месяц, чтобы повидать родных. Хозяев, пожалуй, она уговорит, — может, их даже устроит такая поездка. Теперь Катя не сомневалась в том, что Серж неспроста определил ее в дом Карла и Дженни. Видимо, у «специалиста по русскому вопросу» есть дальний прицел, свои виды на женщину из России. Сложнее другое: даст ли разрешение советское посольство? А в посольстве тоже поинтересуются, кто такая Катерина, что делает, где живет, с кем дружит. Семья Пита — это хорошо. А Карл, Серж, Виолетта? Плохая рекомендация. А ей до зарезу надо повидать брата, бывшего партизана.

И логика подсказывает: повремени с задуманным планом, сторонись пока и Сержа и Виолетты и не иди на сближение с Карлом. Сперва получи разрешение на поездку в СССР. И ей это удалось.

После возвращения из СССР Катя сумела завоевать полное доверие хозяев. Проявился ли тут неожиданно открывшийся в ней талант или попросту Карл с Сержем оказались людьми недальновидными, — сказать трудно. Большое впечатление произвела на хозяев хорошо разработанная легенда о жизни в городах и селах Белоруссии. Она намекнула, что есть среди ее советских друзей и такие, которых не все устраивает в советском образе жизни.

Рассказы Кати попали на благодатную почву, и после проверки — она блестяще прошла ее — Карл стал уже замышлять тайную переброску Кати в СССР. А пока она должна помогать им, выполняя секретные задания. На первых порах задания эти были связаны главным образом с довольно частыми приездами различных советских делегаций, ученых, туристов и т. п. При этом она чувствовала, что ее все еще держат на определенной дистанции: круг «людей Карла» достаточно широк, но, кроме Сержа, она пока не знает никого. Тут действовали железные законы конспирации. Ей известно было, что нити от Карла тянутся к одному из иностранных посольств в Москве, что есть там секретные агенты, но кто они, через кого поддерживаются связи… Сумеет ли она узнать это? И каждый раз, когда Ландышу удавалось передать в Москву Ромашке информацию, в ней все пело от счастья и гордости.

Помощь эта становилась год от года все более значимой.

Карл и Серж почему-то решили специализировать ее по «научной части». Катю нацеливали на советских ученых. В одном случае она должна была сделать провокационное предложение («могу достать чертежи…»), в другом — попытаться соблазнить политическим убежищем («Поверьте, мы, русские, здесь отлично устроены. Я вас познакомлю с господином…»), а в третьем…

Этот третий вариант поначалу казался ей самым каверзным. Все разыгрывалось как по нотам. Пригласили в гости русского ученого. Неожиданно в гостиную вошла горничная, на которую хозяйка сразу обрушивает поток ругани — говорят они по-русски. Хозяйка выходит из комнаты, — неужели гость не поинтересуется горничной, отлично владеющей русским языком? И о чем тогда пойдет разговор? Дженни стоит за дверью, а на камине — портативный магнитофон. Ну, а если русский будет молчать? Тогда другой вариант идет в ход. Хозяйка, вернувшись в гостиную, невзначай роняет слова о бедной русской девушке, которую сюда забросила война. Перед отъездом ученого домой его встретит на улице Катя и упросит отвезти в Москву самый что ни на есть пустячный сувенир — спиннинг, а в спиннинге — шифровка.

Советский ученый оказывается связным, передает шифровку. А она не имеет возможности предупредить его. Что делать?

…Карл был весьма доволен своей горничной. Милая Катрин точно разыграла операцию «Спиннинг». Немец уже получил подтверждение: шифровка получена.

Если бы он знал, что «подтверждение» получила и его горничная. Телеграфировал брат: «Беспокоимся долгим молчанием». Значит, все в порядке, ее сигнал получен вовремя, шифровка перехвачена…

Сегодня Птицын снова увидится с Петром Максимовичем. А пока надо стянуть в один узел все нити. Их уже достаточно, чтобы отмести наносное, утвердиться в истинном. Донесения Ландыша, сообщения оперативных работников — богатая пища для размышлений.

Ландыш — молодец, с шифровкой в спиннинге все прошло хорошо. Правда, сложным оказался ключ, но расшифровать все же удалось. Вот текст:

«Любой ценой нужно раздобыть данные о последних работах профессора Круглова. Потребуйте от Венеры активных действий. У нее есть все возможности. Вероятно, буду у вас».

Ландыш сообщает, что есть у них агент в самом институте. Кто? Сейчас это самое главное. Петр Максимович? Отпадает. Тогда кто же?

Настораживало другое: через несколько дней после беседы Птицына с Петром Максимовичем Карл покинул СССР, не пробыв всего туристского срока. И, что самое главное, он больше не встречался с Петром Максимовичем. Теперь он будет искать другой путь к институтским секретам. Известно, что резидент связан с работником посольства, представляющим в Москве крупное капиталистическое государство. Известно, что они встречались.

Известно, известно… А вот два неизвестных так и остаются нераскрытыми… Резидент и кто-то в институте. Кто? Главное — найти резидента. Ландыш прислала пленку с фотографией, предупредив:

«Есть основания полагать, что это резидент. Координаты попытаюсь раздобыть».

Появилась еще одна ниточка, за которую можно уцепиться. На фотопленке, присланной Ландышем, — важное сообщение: в сети Карла и Дженни попался какой-то ученый из Сибири, занимающийся примерно теми же проблемами, что и Круглов. Карл называл гостя профессором, Дженни — Константином Петровичем, Дженни отлично выполнила задание брата — сибиряк оказался более податливым, чем Петр Максимович…

…Птицын еще и еще раз перечитывал сообщения Ландыша. Взгляд задерживался на строках, посвященных ученому из Сибири. Чекисты уже многое знают о нем. Но вот что странно! Прошло немало времени, а судя по данным сибирских товарищей никто еще не выходил на связь с Константином Петровичем. Неужели они забыли о нем, оставили его в покое? Нет, так не бывает. Еще потревожат. Вот тогда и резидент объявится… А если сибирские коллеги прозевали? Если профессор уже давно начал действовать как источник информации?

…Бывают же такие совпадения: размышления майора прервал лейтенант Кожухов:

— Только что получена телеграмма от сибиряков: профессор выехал в Москву…

Петр Максимович ничего нового для Птицына сообщить не смог. Карл от вторичной встречи уклонился. Позвонил по телефону, поблагодарил за гостеприимство, произнес несколько восторженных тирад о Москве и на прощанье сказал: «А что касается статьи для журнала, то пока надобность в ней отпала. Надеюсь, это вас не огорчает?»

— И что же вы ответили ему?

— Всегда к вашим услугам, господин Карл.

— Вам бы в МИДе работать, Петр Максимович. Сама любезность и галантность. Ладно. Нам еще, возможно, придется встретиться с вами. Не возражаете? Ну и отлично.

— Насколько я понимаю, надо держать в секрете свои переговоры с иностранцем?

Птицын на мгновение призадумался.

— Конечно, пока… А позже… Позже всякое может потребоваться… Да, чуть было не забыл. К вам в институт приехал из Сибири на консультацию профессор М. Вы его хорошо знаете?

— Нет.

— Долго он пробудет у вас?

— Это зависит от шефа. Он связан с ним непосредственно.

Не успел Птицын закончить разговор с Петром Максимовичем, как позвонили из приемной: профессор М. просит принять его.

…Александр Порфирьевич Птицын шагает по комнате из угла в угол, неторопливо и мягко. Он внимательно слушает. А гость, низко опустив голову, тихо ведет свой рассказ. Это тяжкая исповедь человека, долго стоявшего на самом краю пропасти и все же нашедшего в себе силу воли, чтобы не сделать последнего шага.

Профессору под пятьдесят. Жизнь его в небольшом южном городке сложилась неудачно. Отец — электромонтер. Мать — маникюрша. Отец приходил домой всегда пьяный. Любил играть в карты, якшался с какими-то темными людьми. Ночью, протрезвев, в ярости начинал бить жену. Во время одного из таких скандалов сын услышал среди прочих ругательств и такое: «У, дворянская стерва! Княжеское отродье!» Позже он узнал, что мать скрывает свое дворянское происхождение, она действительно из какого-то княжеского рода, вся ее семья в восемнадцатом году бежала во Францию, а она с бабкой находилась в это время в деревне — так и застряла в России. Мать поведала ему обо всем этом незадолго до смерти — они остались вдвоем: отец бросил их, уехал на север зашибать деньгу. И еще узнал от матери, что она тайком переписывалась с братом и сестрой, жившими в Париже: письма приходили на имя одинокой богомольной старушки.

Тайна матери легла тяжелым грузом на хрупкие плечи юноши. Как быть, как поступить ему, члену школьного комитета комсомола? Признаться, что ты княжеский отпрыск по матери? Стыдно, да и страшновато: в вуз дорога закроется. Костя счел за благо молчать.

Мать умерла в тот день, когда ему вручили аттестат зрелости — это было летом 1940 года. Он остался один-одинешенек.

Костя пошел работать на завод. Руки у него были золотые — с детства приходилось мастерить. Скоро молодому слесарю дали пятый разряд. Материнская исповедь как-то забылась. Жизнь пошла весело — появились дружки, девушки. А тут еще своя комната — сам себе хозяин. Пей, гуляй, веселись! А пить он любил, — видимо, от отца по наследству. Да и мать, покойница, не брезговала…

Трудно сказать, куда привела бы его эта дорога, если бы не война. 23 июня он был отправлен на фронт, а через три месяца появился в родном городе — здесь уже хозяйничали оккупанты — в весьма непрезентабельном виде: изодранные замасленные брюки, кургузый пиджачишко неопределенного цвета и какие-то чоботы на ногах… От дома, где он жил, остались развалины — прямое попадание бомбы. Побрел на окраину, где в тихом переулочке жил Фомич, старик, посвящавший Костю в таинства слесарного искусства: «Может, там на первых порах отдам якорь». Старик ахнул, когда увидел Костю.

— Откуда ты, вояка?

— Из окружения, батя. Думал, что уже конец. А выполз. На брюхе, да выполз.

Фомич усмехнулся:

— Нет, сынок, это не то. Не туда выполз… Если бы к своим — другое дело. А ты от немцев — к немцам. Ладно, давай устраивайся. В тесноте, да не в обиде… Найдем для тебя и здесь подходящее дело. Фронт, он везде фронт…

Поначалу парень не понял, о каком фронте Фомич речь ведет. А потом сообразил что к чему. В общем, судьбе было угодно перебросить Костю с одной линии фронта на другую — в глубокое подполье. С месяц Фомич проверял парня, пока решился наконец приобщить его к той горстке смельчаков, что по заданию горкома партии во главе с его секретарем действовала в городе. Костю включили в боевую тройку.

Под Новый год, в тот день, когда подпольщики должны были подорвать немецкий склад, Костю схватили гестаповцы. Выдал его провокатор. Парня долго и тяжко пытали, и он в конце концов не выдержал — предал всю тройку. В награду гестаповцы переправили его в другой город, километров за двести, поближе к линии фронта, передав с рук на руки тамошним гестаповцам. Выправили ему и новые документы. В гестапо, между прочим, откуда-то узнали подробности Костиной биографии, именно те, которые он тщательно скрывал. И сами решили, что отныне носить ему фамилию матери. Гестаповец, вручая документы, так и сказал: «Вы должны гордиться, молодой человек, фамилией вашей матушки. Близок час, когда вас примут в свои объятья дядюшка и тетушка». Костя пришел в ужас: откуда они все это знают?

Встреча с дядей и тетей отпала на срок весьма неопределенный. Могучий вал наступающих советских войск докатился до прифронтового городка.

Костя снова вступил в ряды Советской Армии и прошел славный путь до Берлина, заслужив два боевых ордена и звание лейтенанта. После демобилизации он предусмотрительно не вернулся в родные края, решив поселиться в сибирском городе, где жил его фронтовой друг.

Так началась новая жизнь. Поступил на большой машиностроительный завод. Стал учиться в вечернем вузе. Получил диплом инженера, пригласили в научно-исследовательский институт. Женился на сотруднице этого же института, работали в одной лаборатории. В науке весьма и весьма преуспевал — в нем открылся дар исследователя. Сравнительно быстро защитил кандидатскую диссертацию, а звание доктора присвоили без защиты.

Жил он легко, весело, — для, всего находилось время: и гостей принять, и в ресторане с друзьями посидеть, и, пользуясь доверием супруги, за женщинами поухаживать.
«Афинская ночь»

Год назад профессора послали в заграничную научную командировку. Он хорошо владел немецким и несколько хуже английским. В столице небольшого западноевропейского государства Константин Петрович знакомился с работами коллег. Все протекало наилучшим образом. В отличном настроении профессор готовился к отъезду, когда грянул гром…

Ему во всех деталях запомнился июльский день, и бульвар с многолетними липами в цвету, и слитный шум города, и зеленая скамейка на бульваре — он присел отдохнуть, собраться с мыслями перед последней встречей с коллегами. К нему подошел немолодой человек и на русском языке, несколько жеманно, приветствовал его:

— Привет тебе, желанный друг, под сенью города большого.

— Простите, с кем имею честь?

— Не узнаете? Впрочем, понятно… Прошло, кажется, более двадцати лет… Но у меня память на лица особая… И кое-какая информация о гостях нашего города… И вот этот рубец на вашей шее… Здорово он вас тогда…

Сердце куда-то провалилось, в глазах пошли черные круги. На несколько минут он потерял дар речи. В памяти отчетливо всплыла та страшная ночь в гестапо, о которой не ведает никто, даже жена. Сквозь туман времени встало перед ним это лицо. «Рубец на шее»… Теперь он вспомнил смуглого сухощавого хлыща с усиками. Как и тогда, он нагло, с издевкой, в упор смотрел на него из-под косматых бровей. Это при нем появился рубец на шее — хлыщ служил переводчиком в гестапо. Немцы звали его Серж.

— Вот видите, снова встретились. Судьбе угодно было! Рад за вас, дорогуша. Вы тогда в общем-то отделались легкими ушибами… Кажется, стали большим ученым. Я о вас в здешней газете читал. И фотографию вашу видел.

— А вы? Вы что здесь делаете?

— Пока живу — надеюсь! Надеюсь на лучшие времена. Коммерция. Комбинирую. Желание — это отец мысли. Есть желание — хорошо, легко жить, появляются и кое-какие мыслишки на сей счет… Может, заглянем в ресторан, отметим встречу соотечественников? Честно говоря, порой охватывает этакая неуемная грусть… Родина, дом, русская зима… Не перечеркнешь. Ну так как?

— Простите, я занят… И потом, как бы вам поделикатнее сказать… стоит ли?

— Вы не обижайте земляка. Не брезгуйте. И так приятно встретить русского. Иногда хочется вернуться… Но не знаю, как примут? Страшновато… — и Серж весь сразу как-то сник.

Профессор удивленно посмотрел на собеседника.

— Прошу прощения, как говорится, рога трубят… — поднялся с места и, не подавая руки, раскланялся, перехватив колючий взгляд хлыща.

Поздно вечером, вернувшись в гостиницу, профессор по обыкновению спустился в ресторан поужинать. Он только вошел в зал, как тут же был перехвачен Сержем.

— Прошу к нашему столу… Не обижайте… Я обещал одной даме познакомить ее с русским гостем. Она, между прочим, тоже говорит по-русски. Вы не представляете, как тоскливо и горько на чужбине. И как мы рады встрече с каждым человеком из отчего дома… Забудьте и простите нам былое… За нашим столом ваш коллега. Вы уже встречались с ним тут… Ну будьте же русским человеком с русской доброй душой… Прошу вас…

За столом в обществе молодой красивой женщины действительно оказался его коллега — один из ученых, с которым профессора познакомили в здешнем научном институте и который вел исследования примерно в том же направлении, что и он сам. Ученый этот, его звали Карлом, запомнился профессору еще и потому, что в отличие от своих друзей он почти свободно, с небольшим акцентом, говорил по-русски.

Коллега представил даму:

— Дженни… Женя… А мир тесен… Серж говорил, что вы, кажется, когда-то встречались.

Профессор нахмурился и зло буркнул: «К сожалению, да».

Беседа явно не клеилась. Напряженную обстановку разрядила Дженни. Она задорно посмотрела на профессора, сидевшего рядом с ней, ласково взяла его под руку и сказала:

— Какой вы, однако, колючий.

Все трое весело рассмеялись. Профессор улыбнулся.

— Ну что ж, давайте ужинать…

— Ну вот и отлично. Я с удовольствием выпью с вами, коллега, за процветание науки, которая не знает границ. Нам, ученым, нечего делить. Мы едины в своих устремлениях к свету и прогрессу…

И Карл чокнулся с советским профессором. Он посидел за столом еще минут двадцать и, извинившись: «Дела, дела» — раскланялся.

Они много пили, ели, танцевали. Потом Серж предложил перейти в номер гостя. Предложение было принято с восторгом. Вскоре явился официант. Распоряжения отдавал Серж — профессор был занят Дженни…

Проснулся он поздно, с тяжелой головой, тщетно пытаясь восстановить в памяти детали минувшей «афинской ночи»: куда и когда исчезли коллега, Серж, Дженни. Кажется, его ночью повезли куда-то в гости? Ах да, к этой очаровательной Дженни. Очень мило… И его обслуживала русская горничная… А потом?

Ему стало страшно. Первым делом он бросился к портфелю — там его записная книжка с телефонами, адресами, документы и тетрадь со служебными записями. Слава тебе, господи, все на месте. Он облегченно вздохнул, не дав себе труда проверить, шарил ли кто-нибудь в портфеле.

В полдень профессор уезжал домой. Он спустился вниз, к администратору гостиницы, чтобы рассчитаться. В холле его ждал Серж.

— Как чувствует себя мой дорогой друг?. Вы, кажется, слегка побаловались ночью? Ну, не расстраивайтесь. Можно же позволить себе иногда и шалости. Поверьте, все это останется между нами… Я же понимаю, нужна революционная бдительность. Не так ли?

И он фамильярно похлопал профессора по плечу. Тот удивленно посмотрел на него и направился к администратору — платить за гостиницу. А тут новая, мягко выражаясь, неприятность: счет ресторана. «Афинская ночь» влетела в копеечку; распоряжался Серж, а платить-то надо ему. Увидев сумму счета, он побледнел, у него затряслись руки.

Где взять столько валюты? Все уже подсчитано, все израсходовано, сегодня день отъезда. Он беспомощно оглянулся. Серж стоял рядом и улыбался.

— Что поделаешь? Надо платить денежки…

— Но у меня нет столько денег!

— Это печально… Нужно искать выход…

— Какой же выход? — вопрос застрял у него в горле.

— Возможны варианты, профессор. Но, мне кажется, что холл не лучшее место для обсуждения этих вариантов. Может, зайдем к вам в номер? Давайте сюда счет…

Они поднялись в номер. Серж говорил тихо, вкрадчиво.

— Вот здесь, — он показал на свой портфель, — магнитофонная запись и фотографии всех пикантных сцен минувшей ночи. Здесь, — он показал на кармашек пиджака, — счет ресторана на ваше имя, счет, который будет оплачен мною. О соответствующей расписке я позабочусь сам. А здесь, — он постучал пальцем по лбу, — сохранены все сведения касательно ваших признаний в гестапо и касательно вашей тетушки, проживающей в Париже. Кстати, по первому моему сигналу она готова нагрянуть к вам в Сибирь в гости… Туристом… В вашей анкете сие, кажется, не предусмотрено.

— Чего вы от меня хотите?

Сущие пустяки! Поверьте слову русского человека. Мы расстанемся добрыми друзьями. Вот вам значок с видом Эйфелевой башни. Сохраните его, пожалуйста. Человек, который вам предъявит у вас дома такой же значок, будет нуждаться в некоторых ваших услугах… Самых мелких, ничего не значащих. Вы меня поняли, профессор? Не удивляйтесь, если этим человеком буду я… Вы изволили уже слышать от меня — возможны варианты…

С того дня прошло много времени, и профессор решил, что все благополучно обошлось. Кошмарный сон, и ничего более. Никто его не тревожил.

И вдруг…

— Это случилось недели две назад, в воскресенье. Я возвращался с охоты. Иду лесной опушкой и на самом повороте к шоссе меня кто-то сзади тихо окликнул. Я обернулся — человек протягивает мне значок с видом Эйфелевой башни и спрашивает: «Это не вы обронили?» Протягивает и улыбается. А я едва на ногах стою. Кровь хлынула к лицу: «Значит, не дадут покоя. Вспомнили». Спрашиваю:

— Кто вы такой? Что вы пристали?

— Вам не надо знать, кто я. Завтра меня уже не будет в этом городе. Слушайте и не возражайте: под любым предлогом вам нужно приехать в Москву. Не дадут командировку, сошлитесь на болезнь близкого человека. Если через две недели не приедете в Москву, пеняйте на себя.

— Я не могу сейчас уехать. Меня не пошлют в Москву…

— Повторяю: возьмите отпуск. Выдумайте подходящий предлог. Когда приедете — дадите знать: на стене будки автомата в вестибюле кино «Ленинград» напишите: «Саша плюс Маша = любовь». Вас найдут. Не вздумайте вилять.

…Птицын слушал профессора и мысленно разносил своего сибирского коллегу: «Как же вы так опростоволосились! Сказано же было вам: год, два смотрите. Кто-нибудь да выйдет на связь… Хорошо, что дело так обернулось».

А профессор продолжает свою исповедь:

— Я решил твердо: не поеду. Будь что будет. Внутренне готовил себя к сегодняшнему нашему разговору. И вдруг вызывают к директору: «Срочно выезжайте в Москву. Звонил Алексей Михайлович, соглашается проконсультировать вас». Я обомлел. На консультацию! Да не в сговоре ли они все против меня? Что ты будешь делать? Надо ехать. А насчет автомата — «Саша плюс Маша» — это черта лысого. Пусть что хотят делают… Да и будут ли что делать… В общем, я условленного сигнала не подал.

Профессор привез на консультацию Круглова проект новой схемы управления сложной установкой, работающей на том же принципе, что и установка, известная в узком кругу ученых как «эффект К».

Вчера Константин Петрович вернулся в гостиницу поздно ночью — был в гостях у родных жены. И сегодня собирался ехать в институт попозже, часам к одиннадцати.

В десять раздался телефонный звонок.

— С вами говорит помощник заместителя председателя Госкомитета… Сейчас за вами придет машина. Срочно поезжайте в филиал института. Вы знаете, где он находится? Да, там… Хозяин уже на месте. Профессор тоже выехал туда. Сегодня он начинает новую серию экспериментов. Пожалуйста, поспешите, вас будут ждать.

Константин Петрович через пять минут спустился вниз, полный всяких догадок и недоумений: в чем дело, почему вчера Алексей Михайлович не предупредил его ни о каких экспериментах? Странно… Позвонил в институт. Секретарь ответила, что Алексей Михайлович действительно рано утром уехал. Куда? Неизвестно. В филиал? Возможно, что и в филиал…

У подъезда его ждала «Волга». Он подошел к машине, назвал свою фамилию и сел рядом с водителем. Шофер сидел нахохлившись, с поднятым воротником пальто.

— Добрый день, профессор. Будем знакомы. — И водитель протянул значок с видом Эйфелевой башни.

Пассажир вздрогнул, слегка повернулся влево, изумленно посмотрел на водителя. Рядом сидел широкоплечий атлетического сложения человек лет пятидесяти.

— Что вам от меня надо?

— Меня просили передать вам этот сувенир. Извольте… Небольшой фотоальбом.

Связник — профессор мысленно окрестил его кличкой «Атлет» — явно издевался: в альбоме были собраны фотографии, запечатлевшие ученого с Дженни.

— Это что, ловушка? Шантаж? Куда вы везете меня?..

— Слегка проветриться… Обсудить кое-какие проблемы… Я вас долго ждал. Есть о чем поговорить.

— Кто вам сообщил, что я в Москве, что я в гостинице? — крикнул профессор.

— Не кричите! Вопросы задаю я, — зло буркнул Атлет. — Запомните это раз и навсегда и не задавайте больше дурацких вопросов. Это я должен спросить, почему вы не подали условленного сигнала? С огнем играете, профессор… Будем считать инцидент исчерпанным. Рассеянность ученого. Забывчивость или нервы. Да? Согласны? А теперь к делу. Вы в курсе намеченной профессором Кругловым программы экспериментов? — и, не ожидая ответа, он в который уже раз с тех пор, как выехали на шоссе, тревожно посмотрел в зеркальце. — Э, наши дела осложняются, профессор… Хвост… Эту машину я приметил еще на проспекте Мира… Сейчас мы ее проверим.

Он замедлил ход. Выехал на обочину. Остановился. Поднял капот. «Хвост» проскочил мимо, свернул с шоссе влево и тоже остановился. Ясно — ждет. Атлет подал знак, чтобы профессор вышел из машины. И, продолжая «копаться» в двигателе, сказал:

— Не поворачивайтесь лицом к «хвосту». Пусть, если хотят, спины фотографируют… А теперь слушайте внимательно. Нам нужны точные данные о последних работах профессора Круглова. Нам известна проблема и еще кое-что. Но это очень непрофессионально. Потому я говорю: нам нужны точные данные. Вы ученый, и вы сможете дать больше, чем мы получили раньше, о работах Круглова. Плюс такие же точные сведения о работах вашего сибирского института, которые, надеюсь, вы не откажетесь сообщить нам. Все это, как вы понимаете, мы сравним, уточним… Через три дня мы встретимся на остановке троллейбуса № 3 на улице Чехова. У Пушкинской площади. В девятнадцать ноль пять… А теперь садитесь в машину. Будем «хвост» сбивать.

— И сбили? — полюбопытствовал Птицын.

— По-моему, да.

— Ну-ну! Но это так, к слову, чисто профессиональное любопытство… Человек вы… как бы это помягче сказать, ну недальновидный, что ли… Однако образумились вовремя, и это делает вам честь. А то мы уж сами собирались вас вызывать. Сейчас уж нечего расстраиваться, губы кусать… Выпейте воды… Могу валокордин предложить. Успокаивает… Возьмите себя в руки. Будьте мужчиной. Нам о серьезных делах говорить. Вот так… Спокойнее. Значит, говорите, что «кое-что» им известно, а просят «точные данные».

Кто же «поставляет» им это «кое-что»? Птицын задумался. Он сам был в свое время причастен к науке. И хорошо знал цену этого «кое-что». Птицыну, когда он был аспирантом на кафедре радиоэлектроники, профессор частенько говорил: «Путь к открытию тернист и многотруден. Иногда кажется, что уже все знаешь, все тебе ясно, а вот чего-то еще не хватает, самой малости… Унция знаний… А добываешь ее годами». Профессор верил в талант своего аспиранта, пришедшего в науку из заводской лаборатории. «У вас дар исследователя, аналитический ум, — говорил он. — Это очень важно для ученого».

Птицын вспомнил своего учителя и улыбнулся. Что поделаешь! Его «дар исследователя и аналитический ум» были по достоинству оценены людьми, работавшими совсем в другой области… Вначале не очень-то было по душе. Смирился, лишь постольку, поскольку партия приказала — шла мобилизация на работу в органы госбезопасности. Но потом вошел во вкус.

Итак, что же получается?..

Он достал из папки запись бесед с Петром Максимовичем, вновь и вновь перечитывал строки, уже давно привлекшие его внимание: обстоятельства, при которых Егоров вторично встретил человека, приходившего к нему за спиннингом. Неужели это случайность — из магазина вышла она, близкий друг Петра Максимовича, а через несколько минут вслед за ней он, Атлет… резидент… Если это не случайность, тогда…

— Вот что, Константин Петрович. При встрече с Атлетом скажите ему, что последние данные о работе института Круглова вы можете получить от самого Круглова, вашего доброго знакомого, но что вам при беседах с шефом очень мешает его ближайший помощник Егоров: при нем Круглов менее откровенен, более сдержан…

— Не понимаю… Что же от меня еще требуется? Скажу я ему это… а дальше…

— Спокойствие и выдержка. Атлет должен вам верить. Скажите ему, что в четверг вы задержитесь подольше с Кругловым… Конечно, если вам не помешает Петр Максимович… Желаю успеха.

…Все стало проясняться. Да, это она, девушка, к которой молодой ученый спешил в памятное воскресное утро, та самая девушка, что вышла тогда из магазина на две минуты раньше резидента. В четверг она точно выполнила его задание: как он не сопротивлялся — «Пойми ты, Наташа, мне надо завтра шефу докладывать. Сегодня я никак не могу уйти пораньше» — она все же увела его в театр: «Пусть это будет моим капризом. Я ведь не так часто капризничаю. Не правда ли?»

Теперь Птицын вынужден сказать Егорову всю правду.

…Они гуляли по набережной — это любимое место их прогулок: здесь, собственно, все и началось. Первое пожатие руки. Первое объяснение в ту безлунную ночь, когда сквозь нависший над рекой туман мерцали одинокие звезды.

А сейчас он смотрит на нее глазами, которым открылся весь ужас свершившегося. Она все щебечет и щебечет о чем-то, а он ее не слышит. Он думает о том, хватит ли у него физических и душевных сил выдержать и не выдать себя, скрыть, как клокочет его сердце — гневом, ненавистью, презрением. Должен, обязан выдержать, не имеешь права выдавать себя — это ничтожно малая расплата за все… За что? В чем твоя вина?

— О чем ты думаешь, Петя? Ты меня не слушаешь…

— Прости, пожалуйста, Наташа, я действительно задумался. Меня все же тревожит этот визит иностранца и необычное его предложение насчет статьи. И потом неожиданный отбой. Как-то неспокойно на душе… Странный джентльмен…

— Петя, вспомни, ты за рюмкой водки не сболтнул чего-нибудь лишнего? — испуганно спросила она.

— Успокойся, Наташенька. Ты ведь знаешь, какой я пьяница… Я, конечно, ответил на некоторые его вопросы…

И Петр Максимович вслух стал вспоминать вопросы, которые ему задавал Карл, и то, что он ответил на них.

— А по-моему, Петя, ты был слишком откровенен с ним…

— Дорогая, ты не волнуйся за меня. Главное-то в нашем открытии совсем не в том, что я ему рассказал. Ведь мы нашли… — И он долго говорил о последних исследованиях института. Однако Наташа вовсе не слушала его, а довольно откровенно позевывала. «Майор как в воду глядел: «Ни одного вопроса она не задаст вам», — вспомнил Петр Максимович. — Прости меня, пожалуйста, Наташенька… Для тебя это, конечно, скучная материя, а для меня — вся жизнь…

… Был жаркий вечер. Они зашли на поплавок поужинать. Наташа была очень весела, ласкова.

— Петя, поедем завтра в Химки…

На следующий день сразу после работы Наташа поехала в Химки. Петр Максимович задержался в институте, и они условились встретиться в восемь часов вечера у входа в речной вокзал.

…Она заплыла далеко-далеко, когда рядом с ней неожиданно появился мужчина. Кругом — ни души. Какую-то минуту плыли молча, бок о бок. Достав из-под купальника пластмассовый мешочек, она протянула его мужчине.

— Тут последние данные. Я их записала со слов Егорова.

— Хорошо. Изучим, увидим, решим, что дальше делать. Инструкцию и вознаграждение получите через тайник номер два.

И они поплыли в разные стороны.

В восемь вечера Петр Максимович ждал ее у подъезда речного вокзала.

За ужином Наташа говорила Петру теплые и ласковые слова, которые его уже не согревали. Но он понимал, что ему надо улыбаться. И он улыбался…

Переводчица была арестована вскоре после того, как в Москву пришел журнал с сенсационной заметкой. В этот же день был арестован и Атлет. Его взяли на улице, в момент свидания с сибирским профессором. Он оказался ягодкой того же поля, что и Серж.

Их могли арестовать сразу же, в Химках, где Атлет принял от переводчицы пластмассовый мешочек — момент этот был зафиксирован фотокамерой. Но чекисты решили подождать: «Посмотрим, как будут развиваться события».

Все это время велось круглосуточное наблюдение за Венерой и Атлетом. Венера снова вышла на связь с Атлетом. Была перехвачена шифровка в их тайнике. Вот она:

«Требуем новых данных о работах профессора. В полученной информации оказались неточности. Нужны уточнения. Используйте благоприятную ситуацию: после публикации в зарубежном журнале секретность темы ослабеет. Действуйте быстрее и тем же оружием».

И она продолжала действовать! Из тайника была изъята шифровка Венеры с какой-то формулой и схемой.

…Это случилось во время практики. Наташе в Интуристе дали одно из наиболее ответственных поручений — работать с иностранным гостем — ученым. Она должна помочь ему познакомиться с нашей страной, услуги ее могут потребоваться и днем и вечером — в научном институте, и в театре, во время прогулки по городу или на встрече с советскими коллегами за ужином.

Наташа с волнением приступила к новому для нее делу и быстро освоилась с ним. Ей понравился необычный для нее образ жизни — машины, приемы, театры. И еще одно немаловажное обстоятельство: иностранец был сравнительно молод, обаятелен и, может быть ей это показалось, несколько более обычного внимателен к ней.

…Нет, она не поедет к Димке в тайгу. К чему, зачем? «С милым рай и в шалаше» — это выдумка неудачливых девиц. Теперь она это уже твердо решила и даже написала Диме: «Не сердись, кактус! Ты должен понять меня».

Однажды в холле гостиницы студентка встретила сотрудницу Интуриста, помогавшую практикантам. «Рада сообщить вам приятное, ваш подшефный весьма доволен своим гидом».

Тогда Натали еще не догадывалась, что у ученого были серьезные для этого основания: его вполне устраивала болтливая, веселая, падкая на комплименты и сувениры девушка. Тогда она еще не догадывалась, почему так участливо иностранец расспрашивал ее о погибшем отце, о матери, бабушке, дяде. У девушки учащенно билось сердце, когда гость будто невзначай дольше обычного задерживал ее тоненькие пальчики в своей большой руке…

Однажды он познакомил гида со своим другом юности — «мы вместе учились в колледже» — работником посольства. Они втроем несколько раз были в Большом театре, ездили в Загорск смотреть лавру. И в тот прощальный вечер, когда ученый собирался улетать домой, когда он горячо благодарил свою переводчицу (не словом — сувениром), сотрудник посольства тоже был тут. Ученый дружески похлопывал его по плечу.

— Я прошу тебя, мой друг, не оставлять без внимания мисс Натали. Она заслуживает этого внимания, — и он галантно поцеловал ей ручку. — Вспоминайте меня, когда будете вместе… Я даже разрешаю вам когда-нибудь выпить за мое здоровье… Но ни шагу дальше… — и ученый весело рассмеялся, обнимая своего друга.

И Натали смеялась. Ей было и весело и немного грустно: она привыкла к своему подшефному. А ученый продолжал: «Мисс Натали, я вас тоже прошу не забывать моего друга. Он пишет книгу о русской науке и, может быть, ему потребуются какие-нибудь справки или официальные справочники или устная консультация. Если это вас не очень обременит — помогите ему. Я заранее благодарю вас».

«Друг» дал о себе знать через неделю после отъезда ученого: позвонил Наташе домой и пригласил ее в ресторан. «Я хотел бы воспользоваться вашим любезным согласием помочь мне консультацией… Вы как-то говорили, что читали о последних открытиях советских пушкинистов. Мне хотелось бы побеседовать с вами на эту тему…»

Они пили кофе по-турецки и французский коньяк. Говорили о русском балете и венском айс-ревю. Ну, конечно, и о пушкинистах.

Они встретились раз, другой, третий. Как всегда, Наташа без умолку щебетала о маме, бабушке, дяде, институте, рассказывала о студенческих вечерах, на которые приезжают ребята из МГУ и МВТУ, о парне из МВТУ, который зачастил к ним на вечера и танцует только с ней. Так разговор зашел об МВТУ.

— Я хочу рассказать об этом великолепном институте в своей книге. И был бы очень признателен вам, если бы вы смогли узнать для меня некоторые детали обучения на машиностроительном факультете. Вы, кажется, говорили, что ваш поклонник учится на этом факультете? Или я ослышался?..

Даже не очень сметливый человек, услышав такую просьбу иностранного дипломата, должен был насторожиться. Но девушка выполнила и эту просьбу, тем более что поклонник оказался парнем весьма болтливым.

Наташа охотно встречалась с сотрудником посольства. Была у него дома, полагая, что для нее это прекрасная разговорная практика. Дипломат был в меру любезен, внимателен. Разговаривать с ним было приятно, интересно — он много и многих знал. Оказывается, ему хорошо известно и имя ее дядюшки. «Я много слышал о нем! Блестящий ученый, острый ум, смелый экспериментатор». Наташа прервала его и сама стала подробно рассказывать об исследованиях Федора Степановича — все, что запомнилось из бесед с ним. Иностранец рассеянно слушал и незаметно перевел разговор на какую-то другую тому, хотя к исследованиям дядюшки, словно невзначай, они возвращались несколько раз…

И вот наконец…

В тот вечер он ее встретил у себя дома с подчеркнутой галантностью. Когда они сели за стол, он достал из кармана коробочку, раскрыл ее, и на красном бархате ослепительно блеснуло золотое кольцо с бриллиантом. «Мисс Натали, я буду с вами откровенен. Вы сообщили мне сведения, очень ценные для нашего правительства. Я хотел бы от его имени поблагодарить вас…»

Она растерялась, засуетилась, стала отталкивать протянутую коробочку, вскочила с места… «Я не понимаю, о чем вы говорите?» Он стоял перед ней, этот сухопарый, с виду еще молодой человек, в щеголеватом костюме, с гладко прилизанными волосами, и нагло рассматривал ее. «О, не надо так… Я мог бы сейчас включить магнитофон и предоставить вам возможность выслушать, например, ваш рассказ о работах дяди… Или об МВТУ… Передавая вам этот скромный подарок, я хотел бы попросить вас помочь мне узнать некоторые дополнительные данные, касающиеся дядюшкиной лаборатории. Поверьте — это важно для всемирного прогресса. Наука не может замыкаться в рамках одной страны».

Она, как затравленный зверек, металась по комнате.

— Как вы смеете!.. Это шантаж! Вы хотите, чтобы я занялась…

Он подошел к ней и нежно прикрыл ее рот своей большой ладонью.

— Не надо, не надо так говорить, мисс!.. К чему такие слова. Вы умненькая девушка. И мы всегда найдем с вами общий язык. Это бывает, когда стоит дилемма — или пойти с повинной в Комитет государственной безопасности, или… Ну, ну. Не будем больше говорить об этом… Я хочу выпить за здоровье очаровательной мисс Натали.

Терзания души легкомысленной девушки длились недолго. У Наташи не хватило воли пойти с повинной.

— Ваша главная задача, — наставлял иностранец, — отлично учиться, чтобы заслужить право на интересную работу после окончания института. Что я считаю интересной работой? Переводчица большого научного института… для начала… А в будущем? О, у вас прекрасное будущее — вы должны стать и переводчицей и ученой. Да, да. Мы вам поможем. Вы одаренная девушка — вы будете работать и учиться в институте. Ваш дядя позаботится об этом. Вы пойдете в науку… Вам ясно…

С того дня у Натали появился строгий хозяин, который перестал быть галантным мужчиной, — он приказывал, требовал. Они не должны больше встречаться. И вообще ей следует держаться подальше от иностранцев, поближе к советским ученым. «Ваша главная, задача: постарайтесь попасть в отдел Алексея Михайловича… Старик нас очень интересует… Меня вы, возможно, больше никогда не увидите. Связь со мной будете поддерживать через человека, который сам найдет вас в нужном и удобном ему месте. Пароль: «Где тут ближайшая булочная?» Вы ответите: «Сейчас я вам покажу». Запомнили? Дальше будете действовать по приказу этого человека. Если вы мне потребуетесь лично, я вас сам найду. Если вы когда-нибудь встретите меня и вздумаете по собственной инициативе подойти ко мне, то это будет ваша первая и последняя попытка. Вам ясно, мисс?» — И он посмотрел на нее серыми прищуренными глазами, пренебрежительно скривив губы.

«Человек» дал о себе знать только через полгода. На привокзальной площади к Наташе подошел крепыш атлетического телосложения в бежевом спортивном костюме. По ней скользнул взгляд холодных, настороженных глаз, широко посаженных на лице с тяжелым подбородком и приплюснутым носом.

— Где тут ближайшая булочная?

На секунду она растерялась, испуганно метнула взгляд то в одну, то в другую сторону (позже резидент строго отчитывал ее за это), посмотрела на шагающего рядом с ней человека широко распахнутыми глазами и с трудом выдавила: «Сейчас я вам покажу».

Однако Наташа быстро нашла себя в амплуа «источника информации» под кличкой Венера. В течение месяца она уже успела заслужить благодарность Атлета — так он приказал называть себя, предупредив, чтобы она и не пыталась узнавать его имя, отчество, фамилию. «И фамилию нашего шефа забудьте — он для нас Аристократ».

Она передала сведения о преподавателях Института иностранных языков, о пианисте из маминой бригады — «У него брат в США, а он это скрывает», о своем однокурснике Саше К. — «Его посылают работать в торгпредство… Парень любит крепко выпить и поволочиться за девушками». А вот что касается Димки, его рассказов о строительстве химкомбината в тайге — на это у нее не хватило духу… Почему? Наташа сама не могла во всем этом разобраться…

Уже была отработана техника связи — были облюбованы тайники, один из них в парке, в дупле акации, где Наташа оставляла коробочку или конверт, который потом забирали. Уже было освоено искусство тайнописи и шифра. Ее научили слушать своих собеседников с безразличным видом и все запоминать. У нее все это неплохо получалось: проведет вечер в семье профессора или в обществе Петра Максимовича, вернется домой и, оставшись одна в своей комнате, шифром запишет все, что узнала, все, что услышала… Кое-какие сведения о работах Алексея Михайловича уже были переданы разведке. Но еще недостаточно точные и полные. Разведка ждала более глубокой и квалифицированной информации.

— Хозяин доволен вашей работой. Но пора подниматься на новую ступень, — требовал Атлет.

— Каким образом? Что я еще могу сделать?

— Аристократ просил вам напомнить о вашем самом сильном оружии… Вы красивая женщина…

— Понимаю. В кого направить стрелы?

— В Петра Максимовича…

Наташа не подвела Аристократа. Все развивалось так, как было задумано. Она отлично вошла в роль…

И вдруг первая осечка. В назначенный день и час она должна ждать Атлета у метро «Сокол». Он редко прибегал к таким встречам, предпочитая связь через тайники. Но в последнее время «работа» стала напряженной, требовала оперативной связи и даже непосредственных встреч. Задания поступали срочные. В особенности после приезда из Сибири Константина Петровича. Вдруг Атлет потребовал от нее:

— Если узнаете, что в один из ближайших дней Алексея Михайловича с утра в институте не будет, что он, скажем, решил поехать в филиал, обязательно дайте мне знать накануне. Возвращаясь домой, держите одну перчатку в руках.

А потом еще более странное задание:

— В четверг Петр Максимович не должен после работы оставаться в лаборатории. Вместе с вами или один, как хотите, но он должен покинуть институт. Держите… Билеты в театр на этот вечер могут пригодиться.

Вот и сегодня, видимо, что-то срочное побудило Атлета назначить ей свидание у метро «Сокол». «Стойте на троллейбусной остановке. Я сам подойду к вам».

Он действительно появился на остановке в точно назначенное время. Но к Наташе не подошел. Значит, что-то случилось… Несколько дней она провела в ожидании беды.

Нет, все в порядке! Атлет снова дал о себе знать. Он не подошел тогда к Наташе из осторожности: ему показалось, что кто-то следит за ним.

В тайнике шифровка: Аристократ обеспокоен неудачей туриста и требует энергичных действий. Надо достать более точные данные об «игрушке старика».

Турист — Карл. Старик — Круглов. Игрушка — новая установка, сконструированная в институте.

Венере повезло. Егоров, кажется, проболтался. Энергичных действий не потребовалось. И вот — Химки. Пляж. Заплыв. Пластмассовый мешочек…

Потом ее и Атлета арестовали.

Птицын перечитывает протоколы допросов Венеры и Атлета. Что касается состава их преступлений — ему все ясно. Он обеспокоен другим: Ландыш сообщает о какой-то новой затее Карла и Сержа. Кого-то опять снаряжают в «туристскую поездку» в Советский Союз. И в протоколах допроса его интересуют все детали, касающиеся Карла, методов его работы. Связи? С кем? Через кого? Атлет не единственный резидент. Может, довоенные друзья Сержа, Виолетты? Посольство? Кто? Аристократ? Нет. Противник не так уж глуп — после провала Атлета и хозяин его уйдет со сцены. На время, но уйдет. И еще вопрос, пожалуй, самый важный, — направление атаки. Профессора Круглова, пожалуй, больше не будут атаковать. Тогда кого? На что надеются?

Утром завершающий допрос Венеры.

— Когда вы в последний раз видели Аристократа?

— Полгода назад…

— Где?

— В театре.

— Вы поздоровались с ним? Беседовали?

— Нет. Это мне было строжайше запрещено.

— Он узнал вас?

— Мне кажется, что узнал…

— Кто из друзей Аристократа известен вам?

— Никто. Я никогда не видела его с кем-нибудь.

— А с Карлом вы встречались?

— Нет.

— Но вы были в курсе планов Карла?

— Да, меня посвятил в этот план Атлет. Нужно было провести первую разведку секретов лаборатории профессора Круглова. По плану, турист Карл должен был установить контакт с Петром Максимовичем, учитывая их давнее знакомство на симпозиуме.

— В чем заключалась ваша роль в этой, как вы говорите, первой разведке?

— Пожалуй, что ни в чем… Пассивный наблюдатель.

— Так ли?!

— Мне кажется, что так.

— Позвольте заметить, что, судя по установленным фактам, нам представляется несколько другим ход событий… Телефон? Кто передал Карлу телефон Петра Максимовича?

— Ну, это же мелочь. Не правда ли?

— Предположим…

Птицын встал из-за стола, подошел к окну, посмотрел на улицу, потом обернулся, тяжело вздохнул, — видимо, в ответ на какие-то раздумья, — и спросил:

— Скажите, вам действительно было безразлично, как обернется вся эта история с господином Карлом для Петра Максимовича?

— Мне кажется, что иногда я начинаю верить, будто действительно люблю его… И у него не было никаких сомнений в моей искренности… И тогда, когда перед поездкой в Химки я спрашивала его: «Не выболтал ли ты лишнего», и тогда, когда он подробно рассказал мне все то, что я передала потом Атлету в Химках… У Петра не было тайн от меня.

— Вы уверены в этом? — улыбнулся Птицын…

Началась эта история с ареста инженера Кириллова, начальника лаборатории одного научно-исследовательского института. Он возвращался из длительной зарубежной командировки. Было известно, что инженера завербовала американская разведка, что в Берлине, в ресторане, состоялась заключительная встреча с ее представителем, от которого Кириллов получил последние наставления.

Таможенники более тщательно, чем обычно, осмотрели чемодан инженера, однако ничего, что могло привлечь их внимание, не нашли. Но с того часа, когда Кириллов вступил на советскую землю, он оказался в поле зрения подполковника Птицына и его помощника лейтенанта Бахарева.

На десятые сутки после приезда, ранним воскресным утром, инженер поехал на кладбище Донского монастыря. У ворот осмотрелся: вокруг тихо, безлюдно. Уверенно вошел во двор и направился к отлитой из чугуна скульптуре в нише монастырской стены. Все точно соответствовало инструкциям, полученным от вербовщика: пустотелый патрубок крепил к основанию скульптуры голову мифологического барана. Инженер нагнулся, пошарил в патрубке, там лежал пакет…

У ворот его ждали трое. Один из них — Птицын — прошел вперед, двое следовали сзади. Улица стала более оживленной, и инженер не обратил на них внимания. Минут десять они неторопливо прогуливались. Птицын все еще надеялся: может, кто-то выйдет на связь с инженером.

Нет, видимо, придется довольствоваться программой минимум: брать инженера с пакетом, изъятым из тайника. Птицын громко закашлял. Сигнал был тут же принят. Бахарев резко повернулся навстречу инженеру и крепко взял его под руку.

— Вы арестованы! Вот постановление…

Тут же подкатила следовавшая в отдалении «Волга». Кириллова усадили в машину…

На этом мы, пожалуй, можем расстаться с инженером, имеющим лишь косвенное отношение к делу, о котором дальше пойдет речь. Все, что требовалось узнать и получить от него, было получено. В КГБ ему предъявили запись его переговоров в берлинском ресторане и киноленту, зафиксировавшую инженера с пакетом у тайника. Он все выложил: и как его завербовали и какое дали поручение. Что касается тайника, то еще там, в Берлине, Кириллов получил инструкцию: в начале сентября на Пушкинской площади должно появиться его объявление об обмене квартиры. Текст объявления за подписью А. П. Трепетова ему дали в Берлине. А во второе воскресенье сентября от восьми до девяти утра он должен отправиться на кладбище Донского монастыря, где в тайнике будут лежать предназначенные ему деньги, лупа, таблетки для проявления тайнописи. В случае неудачи — неожиданные обстоятельства могут помешать обеим сторонам — повторить визит на кладбище в третий понедельник сентября.

Когда арестованного увели, Птицын перечитал протокол допроса, потом посмотрел на Бахарева:

— А нам с тобой надлежит все же найти хозяина тайника.

— Легко сказать… Все, кажется, перепробовали…

Действительно, было уже предпринято немало мер в поисках человека, положившего в тайник деньги и таблетки. Кропотливое дактилоскопическое исследование показало, что отпечатков пальцев много, принадлежат они женщинам. Но трудно даже установить, сколько было женских рук, державших газету. Пытались протянуть какие-то нити от номеров денежных купюр — не вышло. К тайнику в Донском монастыре никто не подходил: видимо, связной имел основание считать, что тайник пуст. Птицын поинтересовался у коллег, кто из иностранцев, причастных к разведке, бывал в последнее время в районе Донского монастыря. Но все попытки найти человека, заложившего в тайник деньги и таблетки, не увенчались успехом.

В то утро Бахарев, заглянув в кабинет Птицына, застал шефа в настроении весьма прескверном.

— Какие новости? Какие предложения? — И, не ожидая ответа, Птицын достал из сейфа газету, в которую были завернуты деньги, лупа, таблетки — все то, что лежало в тайнике.

Бахарев неопределенно пожал плечами и развел руками.

— Отправных данных маловато. Знаю. А попытаться надо. Газета такая могла быть только в доме медиков… Теперь смотри сюда. Видишь на белом поле стертую временем карандашную пометку. Надо полагать, что это адрес… Рукой почтальона… Что скажешь?

— Тут и обсуждать нечего, Александр Порфирьевич. Все ясно. Иду в лабораторию…

…На белом поле газетного листа явственно проступили буквы «ДОБ» и рядом цифра «1». Видимо, номер дома. Соседнюю цифру — номер квартиры — так и не удалось выявить. Да еще оттиски пальцев разных рук, когда-то державших газету. И все.

Александр Порфирьевич уже потерял было всякую надежду на успех. По улицам, названия которых начинались с «доб», никто не выписывал «Медицинскую газету». И вдруг телефонный звонок. Голос Бахарева.

— Докладываю. В одном доме сразу два подписчика.

Гражданин Гринбаум жил в двадцать пятой, достаточно населенной квартире. При угрюмой бухгалтерской внешности он оказался поэтом… филателии.

С утра старик отправился в парк, где проходил традиционный день коллекционеров. Удивительно интересно наблюдать, как встречаются люди разных возрастов и профессий, для которых нет, кажется, больше радости в жизни, чем пополнить свою коллекцию еще одним редкостным значком, диковинной монетой, уникальной спичечной коробкой или маркой. Вы можете называть этих людей как угодно: чудаками, фанатиками, одержимыми, но согласитесь, что это чертовски интересно — коллекционировать.

Из всех коллекционеров, собравшихся в то утро на аллеях парка, выделялись филателисты, Они по существу оказались тут хозяевами. Недолго потолкавшись среди них, Бахарев без труда уловил приметы того высокого почтения, которое оказывали Гринбауму. Его окружали молодые ребята, что-то спрашивали, что-то показывали.

— Ефим Маркович, научите отличать поддельные марки.

— Милый мой мальчик! Научить этому очень трудно… Ты не раз попадешь впросак, пока каким-то особым чутьем не станешь улавливать подделку.

— Неужели это так трудно?

Старик улыбнулся, положил жилистую волосатую руку на плечо мальчишки и сказал:

— Я тебе расскажу одну историю, и это будет ответом на вопрос. Известный шведский филателист более двадцати лет коллекционировал… поддельные марки. Ты не удивляйся. Есть и такие странные люди. Специально собирал поддельные марки. Однажды он решил продать свою коллекцию. И нашел покупателя. И о цене договорились. Большую, хорошую цену давали. Но сделка но состоялась. При тщательной экспертизе выяснилось, что половина его коллекции — подлинники. А ведь швед был не простак среди филателистов.

Бахарев сперва вступил было в спор со стариком: «Простите, но это похоже на анекдот», потом задал несколько вопросов, свидетельствовавших о широте его филателистического кругозора, затем похвастался своей последней покупкой — весьма и весьма редкой маркой. Так они познакомились.

Бахарев отрекомендовался студентом литинститута, сказал, что у него две страсти — поэзия и марки. У него друзья за рубежом, и потому он смеет утверждать, что обладает действительно уникальными марками.

Гринбауму как-то с первого взгляда пришелся по душе этот молодой блондин с пышной шевелюрой и озорными серыми глазами. Он тут же пригласил его в гости: «Заходите, чайку попьем… Покажу вам мои марки. А вы вашу редкую захватите. Любопытно взглянуть».

Редкостную марку, принесенную Бахаревым, старик принял дрожащими руками. Он долго и пристально рассматривал ее — и на просвет и в лупу.

— Молодой человек, я могу предложить вам…

Гринбаум назвал цену и выжидающе посмотрел на гостя. Но тот только улыбнулся в ответ.

— Нет уж, увольте, Ефим Маркович, не продам. Я пришел к вам как к знатоку… Хочется посмотреть вашу коллекцию… Да и вообще мне приятно познакомиться с вами.

Через полчаса они уже дружески чаевничали. Юрист по профессии, Гринбаум тоже оказался поклонником поэзии.

— И я вам покаюсь, молодой человек. Иногда даже мучаюсь рифмою. Идешь по улице, а она, проклятая, в голове сверлит и сверлит: «благородной» — «свободной», «славить» — «забавить»…

Старик долго распинался по поводу назойливых рифм, а потом робко спросил:

— Вы, наверное, много стихов знаете? Побалуйте старика.

— Стихи я могу читать хоть до утра.

В открытое окно лился свежий пронизанный осенним солнцем воздух.

Старик внимательно слушал. Время от времени он закрывал глаза — для него стихи звучали, как музыка. А когда Бахарев прочел что-то из Тютчева, Гринбаум тяжело вздохнул, понурил голову и сказал:

— Никогда не нужно задерживаться в отеле, именуемом жизнью. Наступает время, когда человек должен сказать сам себе: «Сударь, поспешите освободить номер…» Так вот-с, молодой человек…

— Что это вас, Ефим Маркович, на такую мрачность повело?

— Ничего не поделаешь, мой молодой друг. Умирать никому не хочется. А болезни атакуют и атакуют. Широким фронтом. Я сопротивляюсь сколько могу. Вот видите, — и он показал на книжный шкаф. — Даже медицинскую энциклопедию купил. Смеяться будете над стариком. А что делать? Я и «Медицинскую газету» выписываю. Аккуратно подшивку веду…

— Да нет, почему же? Все это очень любопытно. И даже то, что «Медицинскую газету» выписываете. Ее, вероятно, небезынтересно листать.

— Только при вашем здоровье да при вашей специальности они вам ни к чему. А если хотите, посмотрите…

Бахарев неторопливо перелистывал подшивку. Январь, февраль… На какую-то долю секунды задержался на знакомой полосе: на месте. Всё! Вариант Гринбаума рухнул. Бахарев подумал: «Надо сниматься с якоря и прокладывать курс к 38-й квартире, где тоже выписывают «Медицинскую газету». Но это уже для другого. Мне здесь больше появляться нельзя, долго ли столкнуться лицом к лицу с филателистом».

И все же перед уходом он решил провести легкую разведку. Коль скоро Гринбаум завел речь о болезнях и медицине, нетрудно переключить разговор на лечащих его врачей. И выяснилось, что Анна Михайловна из 38-й квартиры по долгу службы в районной поликлинике и по закону давней дружбы, восходящей еще к довоенным временам, и есть тот единственный врач, коему безгранично доверяет Гринбаум.

— Молодой человек, если вам когда-нибудь потребуется доктор в самом высоком смысле этого слова, позовите Анну Михайловну. Если она возьмется вас лечить, считайте, что вы уже здоровы. Это говорю вам я, Ефим Маркович Гринбаум, у которого столько болезней, что их хватит минимум на половину медицинской энциклопедии. Анна Михайловна — кудесник… Хотите, я вас сейчас познакомлю? Вам будет интересно, даже если вы сам Поддубный.

Старик на мгновение умолк. Но только на одно мгновение. Потом вскочил с места и схватился за голову, будто случилось что-то страшное:

— Дорогой мой, я забыл о самом главном, Аннушка ведь тоже филателист. Она никогда не простит мне, если я вас отпущу с этой маркой… Собирайтесь, сударь. И не сопротивляйтесь. Между прочим, у нее дочка. Очаровательное создание. Несколько, правда, взбалмошная. Но это смотря на чей вкус. Это я просто так, к слову. Один момент, я только позвоню ей. Женщины всегда хотят быть в форме, когда в доме появляются мужчины.

Старик вышел и быстро вернулся в комнату.

— Все в порядке! Через полчаса нас ждут. Между прочим, я вас должен предупредить: так, как варит кофе доктор Эрхард, никто не умеет варить.

— Эрхард? Странная фамилия…

— О, это я по старой памяти величаю ее. Теперь она Васильева. Девичья фамилия.

— А Эрхард?

— По мужу. Его уже нет. Простите, я не совсем точно выразился. Физически он существует, но для нее он труп — живой труп. Это большая трагедия. Бедная Аннушка!

Гринбаум тяжело вздохнул, потом взглянул на часы.

— Извольте-с! В нашем распоряжении полчаса, и я, пожалуй, успею кое-что рассказать вам об удивительной жизни этой женщины. Нет повести печальнее на свете. Литератору может пригодиться. Присаживайтесь и слушайте. Только, чур, с Аннушкой на эту тему ни слова.

На третий день войны доктор Эрхард получила повестку военкомата. Это не было неожиданностью — почти все коллеги уже стали военврачами. Она заранее продумала все, что касается дома, семьи. Собственно, думать надо было только о Маришке. Фридрих Эрнестович, хотя это была не родная его дочь, души не чаял в девочке и категорически настаивал на немедленной эвакуации. В понедельник вечером ее отвезли к бабушке в одну из рязанских деревень. А что касается самого Фридриха Эрнестовича, учителя немецкого языка, то здесь все ясно — не сегодня, так завтра его призовут в армию. Переводчики сейчас очень нужны…

Прощались сурово, молча. К чему слова? Все уже было сказано еще до последних объятий. Как это ни странно, женщина оказалась крепче мужчины — ни одной слезинки, а Фридрих, высокий, широкоплечий богатырь, не выдержал — всхлипнул:

— Ты побереги себя, любимая! Ты же у меня совсем слабенькая… Как это случилось, что в стране, давшей человечеству Карла Маркса, Гете, Шиллера, хозяйничают эти выродки, звери, варвары… Аннушка, мне стыдно людям в глаза смотреть. Я принадлежу к той же нации, что и эти… — и он заплакал. Анна успокаивала его:

— Не терзай себя, лапонька, — так она называла человека, который был на десять лет старше ее. — Не надо заниматься самобичеванием. Ты сын немецкого рабочего класса. Я знаю тебя.

…Фридрих исчез на следующее утро. Не ушел, а исчез. Вроде бы отправился в школу, налегке. И больше в квартире его не видели.

Одна из соседок, Мария Григорьевна, та, что была поближе к семье Эрхардов, написала о случившемся в рязанскую деревню. А через три месяца получила письмо Аннушки — та уже знала обо всем от мамы. Военврач сообщила Марии Григорьевне свою полевую почту на случай, если вдруг объявится Эрхард. Она всегда была оптимисткой…

Военная судьба Анны Михайловны сложилась трудно. Кровопролитные бои. Окружение. Тщетная попытка вырваться из кольца. Последняя отчаянная схватка горстки обессилевших воинов, две недели скитания по лесам. Ранение. Плен. Гнусное предложение служить гитлеровцам. Дерзкий ответ. Лагерь. Попытка к бегству. Били резиновыми дубинками, пинали сапогами, скручивали веревками и снова бросали в барак — теперь это уже был барак строжайшего режима.

Она стойко встретила все испытания и быстро нашла единомышленников — бороться, бороться и бороться! Даже тут, где смерть может настигнуть тебя каждый час. Их была небольшая группа военнопленных, не терявших надежды на новый, более успешный побег.

Надежда эта как бальзам. Еще кровоточили следы побоев и ранения, еще свежи были в памяти все унижения, коим подвергали их на допросах. Теперь допросы позади, и они просто-напросто заключенные лагеря, погребенные во чреве этого мрачного барака со скудным светом, сочившимся из двух запыленных лампочек под потолком. Так прошла первая неделя. И вдруг ночью в бараки явилось высокое для здешнего лагеря начальство. Эсэсовец прошелся вдоль нар, пристально рассматривая всех.

На рассвете, когда заключенных погнали на особо трудные работы, ее одну почему-то вызвали к коменданту. Все, в том числе и она, решили, что это уже конец.

Долговязый лейтенант, царь и бог в этом бараке, передал ее по всей форме офицеру комендатуры.

Анну повезли к домишку с зарешеченными окнами. У входа часовые, державшие волкоподобных псов.

В комнате полумрак. Хозяин все предусмотрел: лица его не было видно, фигура оставалась в легком затемнении. Зато свет бил в лицо человека, переступившего порог. Но Анна и не старалась разглядеть коменданта лагеря. И только голос немца, восседавшего за массивным столом, заставил ее вздрогнуть. Он сказал лишь одно слово — «садитесь». И вздрогнула она совсем не потому, что само это приглашение в устах коменданта концлагеря прозвучало по меньшей мере неправдоподобно. Ее ошеломил голос, который она не слышала уже давно, но забыть который не могла. Нет, это не он. И вдруг:

— Садись, Анна!

И прежде чем она успела опомниться, фашист встал из-за стола, подошел к ней и обнял…

Анна очнулась в палате госпиталя. Глубокий обморок длился более часа. В палате она лежала одна. Открыла глаза, оглянулась и застонала.

Дежуривший около нее санитар тут же сорвался с места и куда-то помчался, а через несколько минут явился Фридрих. За эти несколько минут Анна все вспомнила, и первая мысль, что пришла ей в голову, была и радостной и тревожной: «Фридрих — наш разведчик в тылу врага. Только не выдать его, только сдержаться…» Она поначалу никак не могла уразуметь, почему Фридрих так рискованно ведет себя, называет Аннушкой, предлагает чашку куриного бульона. Что он — совсем голову потерял? Она приложила палец к. губам, как бы напоминая, что и стены имеют уши. Он не сразу понял, за кого его принимает Анна. А сообразив, в чем дело, весело расхохотался…

— Ты что же решила: я советский разведчик?

Позже, когда придут советские войска и ее освободят из лагеря, она узнает, что Фридрих, ее Фридрих, которого она так боготворила, был действительно разведчиком, но только немецким. Все годы их дружной предвоенной жизни. Это уже скажут ей там, куда она придет, чтобы рассказать о всем случившемся с нею. Они, эти люди, внимательно слушавшие ее, знали о нем больше, чем она сама. Несколько лет скромный учитель немецкого языка никак не обнаруживал себя, чтобы в грозный час войны сбросить маску…

Аннушка, восстанавливая в памяти каждую минуту своего скорбного бытия в лагере, поведала чекистам во всех деталях о страшной встрече с Фридрихом. И как он ласково увещевал ее: «Пойми, судьба России решена. Гибель. Крах. Ты будешь рядом со мной, моей помощницей. А если хочешь, врачом в госпитале. А еще лучше, если бы…» Одно предложение гнуснее другого. Он хотел бы снова бросить ее в барак, но… в качестве своего агента. Худенькая, слабенькая, кажется, едва теплится жизнь в ней, а она кинулась на него с кулаками: «Подлец!» Глупая, она еще пыталась в чем-то убеждать его, взывая к совести, напоминая о прошлой жизни, о дочери… Потом он переменил тактику: угрожал, рисовал страшные картины будущего.

— Если ты даже снова попадешь к своим… Это невозможно. Но предположим. Ведь они тебя расстре