Спортивные журналисты, тренеры, известные спортсмены рассказывают об интересных случаях, свидетелями или участниками которых они были во время соревнований дома и за рубежом, во время поездок, на тренировках и на трибунах.
Голландский город Утрехт. В тот августовский день 1966 года я сидел среди зрителей на трибуне бассейна «Кристалл». Шла заключительная игра финала европейского турнира по водному поло. Встречались команды СССР и ГДР. Это был редкий по накалу страстей поединок. Чтобы стать чемпионами, нашим спортсменам нужна была только победа. Немецких же ватерполистов устраивала и ничья.
Я не стану подробно рассказывать о ходе матча. Складывался он явно не в нашу пользу. Несколько раз советская команда оставалась в численном меньшинстве. Уже в первом периоде быстрые и техничные немецкие игроки дважды обманывали нашу защиту и, казалось, неотразимыми пушечными бросками буквально в упор расстреливали ворота, которые охранял молодой вратарь Владимир Гуляев. Однако оба раза он парировал мячи. Наконец в четвертом периоде при счете 1:0 в нашу пользу судья назначил четырехметровый штрафной бросок в ворота советской команды. Но Гуляев снова каким-то чудом взял мяч.
И вот победа! Наши ребята стоят на самой высокой ступеньке пьедестала почета. Цветы. Золотые медали — первые в истории нашего водного поло.
Торжественно звучит Гимн Советского Союза, и по флагштоку медленно ползет красный флаг. Зрители поднимаются. Одни стоят смирно, расправив плечи, не отрывая взгляда от красного полотнища. Другие, засунув руки в карманы модных брюк, небрежно гоняют во рту из угла в угол сигару. Я вижу: им не нравится наша победа. И они много бы дали, чтобы сегодня не слышать наш гимн. Но мы победили. Гимн наш звучит властно. Он заставляет встать.
В тот день я передумал и вспомнил многое. Я обводил взглядом трибуны и, словно наяву, видел вздернутые в едином порыве кулаки «Рот-Фронта» и злобно ощетинившиеся дула пулеметов. Да, нас — меня и моих товарищей-ватерполистов — за рубежом встречали когда-то именно так.
Это было в 1929 году. Сборная команда Москвы по водному поло, в которой я исполнял обязанности вратаря, по приглашению рабочего спортивного клуба «Форвертс» готовилась к поездке в Германию.
…Берлин. Мы прильнули к окнам вагона. Каков он — этот незнакомый мир?
— Ребята, — говорит кто-то. — В поезде, наверное, едет важная персона. Готовятся встречать.
Однако вскоре выяснилось, что важные персоны — это мы, московские рабочие парни — я, Глеб Ануфриев, Игорь Лобанов, Алексей Новичков, Николай Сухоруков, Сергей Иванов, Алексей Мариев. Вышли из вагона. Перрон оцеплен полицией. Где-то в самом конце его маячит толпа. Мы зашагали к ней. И тут грянул «Интернационал». Над морем людей всколыхнулись красные знамена.
Трудно передать те чувства, которые мы испытали тогда. Каждый, наверное, с особой гордостью повторял: «Я гражданин Советского Союза!» После митинга нам вручили красный флаг, и мы пешком, через весь город, двинулись к бассейну. За нами шла огромная колонна рабочих. По бокам черными шпалерами шествовали полицейские.
В Берлине мы успешно провели несколько игр с рабочими командами и отправились в город Галле. В день нашего приезда вся привокзальная площадь была запружена рабочими и оцеплена полицейскими на мотоциклах с колясками и пулеметами. Повторилось примерно то же, что и в Берлине. А через несколько дней напуганные власти предложили нам в 24 часа покинуть страну. И все-таки мы уехали не сразу. Немецкие товарищи, которые сопровождали нас, попросили:
— Вас очень ждут в Кенигсберге. Это один из центров рабочего движения. Там нужно сыграть во что бы то ни стало.
Мы решили поехать. В Кенигсберге стало известно, что официальная игра запрещена. Но нам сказали:
— Пройдите в бассейн под видом тренировки. А там вас уже будет ждать команда.
И игра состоялась. Прорваться в бассейн было нелегко: все подступы к нему заблокировали полицейские. Подошли мы. Из толпы кто-то крикнул:
— Товарищи! Предъявите советские паспорта. Полицейские не посмеют вас тронуть.
Первым двинулся вперед Сергей Иванов. Перед ним, сцепив руки, с непроницаемыми лицами застыли «фараоны». И тогда Сергей выхватил из кармана паспорт. Наш «серпастый, молоткастый, советский паспорт». Свободную руку он положил на сомкнутые руки полицейских. И они расступились. Мы прошли. Уже поднимаясь по ступеням бассейна, увидели, что рабочие прорвали оцепление…
Вот так проходило когда-то наше турне по Германии. И тридцать семь лет спустя, стоя на трибуне в Утрехте, вслушиваясь в победные звуки гимна, я вспоминал те далекие дни и думал о высоком назначении быть посланцем советского спорта.
Большую и содержательную жизнь прожил первый чемпион России по боксу Hyp Магомет Алимов, известный в спортивном мире по прозвищу Кара-Малай.
Ниже мы предлагаем вниманию читателей несколько эпизодов из жизни прославленного спортсмена.
В Шуйском уезде Владимирской губернии, на берегу реки Горицы, раскинулось большое село Дунилово, а по другую сторону реки было село Горица. Дунилово славилось пушным промыслом. Заячьи шкурки, обработанные местными скорняками, пользовались большим спросом. Их охотно покупали за границей.
Однажды зимой, как раз перед масленицей, торговые дела привели Кара-Малая в Дунилово. Hyp был доверенным лицом крупной пушной фирмы и одевался как барин — щегольской костюм спортивного покроя, круглая шапочка из серебристой смушки. Ему предстояло вести переговоры и заключить крупную сделку с местными пушными тузами, в том числе и с братьями Кобельковыми.
— Эк, некстати принесло вас, — поглаживая бороду, недовольно промолвил старший из братьев — Федор.
— Это почему же некстати?
— А ведь завтра у нас день занятой.
— А мне не к спеху. Могу денек и подождать.
— И послезавтра занятой денек.
В разговоре с Федором Кара-Малай выяснил в чем дело. Завтра, оказывается, предстоит кулачный бой: Дунилово выступает против Горицы.
В прежние годы обычно брали верх дуниловцы. А побеждали они, по уверению Федора, оттого, что на их стороне выступал дьякон отец Григорий, человек богатырского телосложения и силы неимоверной. Но вот горичане поставили ему новый пятистенный дом, купили корову, и дьякон переметнулся на сторону противника. Потому-то в прошлую зиму горичане и обратили в бегство дуниловцев.
— Вы меня против дьякона поставьте. Право, не подведу, — предложил Кара-Малай.
— Что вы, барин! — замахал руками Федор. — Добро еще синяков наставит, а то и ребра может переломать.
— Ничего, как-нибудь обойдется, — засмеялся Кара-Малай. — По рукам, что ли?
— Нет, погоди, — переходя на «ты», усмехнулся в русую бороду Федор. — Испытать тебя следует. Устоишь против меня один на один — гоже, а нет — поворачивай оглобли.
Федор, хлопнув дверью, вышел из горницы в огороженный высоким забором двор. Загнал в будку злющего волкодава, запер ворота. Могучий, бородатый, в жилете, надетом поверх рубахи, он стоял посреди двора, скрестив на груди кулаки. Кара-Малай спустился с крыльца, бросил на снег меховую куртку, приготовился к бою.
Федор изо всей силы ткнул Кара-Малая кулаком в плечо. Hyp качнулся, но успел ответить коротким резким ударом.
— Ого! — удивился Федор. — А ну держись!
Огромный кулак просвистел над самым ухом. Кара-Малай успел сделать нырок и в то же мгновение обрушил удар в подбородок Федора. Тот как подкошенный ткнулся лицом в снег.
Приказчик вынес из избы ковш с водой. Hyp плеснул в лицо Федору. Тот открыл глаза, сел, оглядываясь по сторонам.
— Ты меня закладкой ударил? — сердито спросил он.
— Нет, голым кулаком. Могу еще раз показать.
— Вот так молодец! — обрадовался Федор. — Ну, теперь держись, отец Григорий!
Воскресное утро выдалось солнечное, с небольшим морозцем. Искристый снег слепил глаза. Над соломенными крышами из труб в белесое небо тянулись столбики дыма. В зимнем сверкающем наряде неподвижно застыли ветлы.
На высоком берегу реки собирался народ. Девушки лузгали семечки, пересмеивались с парнями. По обеим сторонам моста неторопливо собирались кулачные бойцы. В толпе дуниловцев особенно горячился кривоногий Ефимка — мужик задиристый и острый на язык.
Когда в толпе горичан появился чернобородый, длинноволосый отец Григорий, Ефимка озорно крикнул:
— Изменщик! За тридцать сребреников продался.
Дьякон погрозил ему кулаком.
Первыми на мосту сшиблись мальчишки. Стараясь подражать взрослым, они тузили друг друга покрасневшими от холода кулаками. Мальчишки визжали, барахтались в снегу, взрослые хохотали. Стоя в толпе, посмеивался и Кара-Малай. Ему вспомнилось, как, и он сам с толпой таких же мальчишек, в кацавейке и в стоптанных отцовских валенках, ввязывался в кулачные бои на Москве-реке.
Но вот пришел черед начинать взрослым.
— Пашка! — выкликает дьякон. — Начинай с богом!
Из рядов горичан выходит жилистый долговязый мужик с непокрытой головой.
— Санька! — вызывает младшего брата Федор Кобельков. — Не посрами чести славного села Дунилова.
Степенно выходит вперед ладно сложенный, похожий на Федора крепыш. Поединок продолжается недолго. Изловчившись, долговязый сбивает Кобелькова, и тот под смех и улюлюканье горичан летит с моста и зарывается в глубокий снег.
— Ефимка, твой черед! — вызывает Федор.
Кряжистый, словно пень, Ефимка крепко стоит на кривых ногах. Его не так-то легко сбить. Он и сам кого хочешь собьет. Один за другим выходят против него восемь горичан, и всех их побеждает силач Ефимка. Бьет он беззлобно, весело и каждый удар сопровождает шутками и прибаутками. Зрители той и другой стороны смеются. Побежденные смущенно стряхивают снег, незлобиво поругиваются и тоже смеются.
— Не божеское это дело, сын мой Ефимий, — по-медвежьи рявкнул дьякон и, засучив широченные рукава, обнажил мускулистые руки. Не успел Ефимка открыть рот, чтобы ответить, как отец Григорий сбил его с моста. Ефимка ткнулся головой в снег, а дьякон истово перекрестился.
— Го-го-го! — загоготали горичане. — Вот так благословил!
Федор Кобельков, рассердившись, бросил в снег треух, скинул тулуп и сам вышел против силача дьякона. Но и он выстоял не больше минуты. Ударом наотмашь отец Григорий и его смел с моста.
Кара-Малай решил, что теперь настал его черед. Он понимал, что силой дьякона не одолеть. С таким богатырем Кара-Малаю пришлось встретиться впервые. Но что сила против удивительных приемов бокса! Нет, недаром часами тренировался Кара-Малай.
— Гляньте-ка, — загудела толпа, — чужой! Откуда?
— Наш дьякон и вашим и чужим накостыляет, — похвалялись горичане.
Отец Григорий смерил взглядом рослого, но по веду не очень-то сильного противника, тряхнул длинными волосами, крякнул и, нагнув голову, сделал два шага вперед. Кара-Малай чуть-чуть отклонился в сторону, и удар пришелся мимо. Hyp не торопился. Он избегал ударов противника, но и сам не спешил наносить их. Со стороны это казалось игрой. Это и впрямь была игра, похожая на детские пятнашки. Дьякон старался «осалить» своего проворного противника, но тот не давался. Дьякон рассвирепел. Впервые он встретился с противником, который так долго водит его за нос. Перекрестившись, он поднял оба кулака и бросился на Кара-Малая. Но ударил не он, а Кара-Малай. Дьякон рухнул в снег.
— Ур-ра! — закричали дуниловцы и стенкой двинулись на горичан. Горичане дрогнули, медленно попятились с моста, затем побежали. Последним, подобрав полы рясы, бежал отец Григорий.
Вечером охмелевший отец Григорий хлопал Кара-Малая по спине, сокрушенно качал головой и все спрашивал:
— Как тебе удалось, чадо мое, содеять такое? Еще никто не сшибал меня наземь, а ты сумел.
— Хотите еще раз покажу? — предлагал Кара-Малай. — Может быть, тогда поймете?
Дьякон смеялся и тряс хмельной головой.
— Вот уж нет! Никак не хочу.
1918 год. В Казани неспокойно. Зашевелилось офицерство. Притаившаяся было буржуазия открыто грозила расправой с большевиками. На фабриках и заводах поспешно создавались рабочие дружины. На защиту Советской власти становились все, кто способен был держать оружие.
В начале августа Казань была объявлена на осадном положении. 6 августа на рассвете над городом прогремел первый выстрел. Белочехи обстреливали Казань со стороны Волги и Нижнего Услона и вскоре высадили с пароходов ниже устья реки Казанки десант. Защитники города храбро сражались за каждую улицу, за каждый дом.
Одну из своих рот Алимов послал к Волге в тыл белочехам, а другую по Тукаевской улице повел в бой против основных сил мятежников. Редкими цепями перебегали красноармейцы комендантского взвода, слева их поддерживали латышские стрелки, красноармейцы первого советского полка и отряд моряков, прибывший из Петрограда. Выстрелы щелкали со всех сторон. Пули впивались в стены домов, под ногами похрустывал щебень, осколки стекла. Вдруг позади часто застрочил пулемет, сухо защелкали револьверные выстрелы. С чердаков, с крыш, с верхних этажей офицеры стреляли в спины красноармейцам.
— Ложись! — подал команду Hyp. Бойцы залегли вдоль тротуаров. Одни отстреливались, другие так и остались лежать неподвижно, скошенные вражеской пулей. Внезапно хлынул ливень. Раскаты грома были похожи на орудийные выстрелы. По мостовой, смывая кровь, текли мутные дождевые потоки.
Остатки роты отходили в сторону Арска. Прикрывая отход, Кара-Малай залег у водосточной трубы и сквозь косые струи дождя посылал из нагана пулю за пулей в перебегавшие цепи белогвардейцев. Когда не осталось ни одного патрона, он сунул револьвер в карман и проходным двором выбрался на безлюдную улицу.
К ночи стрельба стихла. Город казался вымершим. Пустынно стало на улицах, безмолвно в Щетинковских номерах, где еще утром размещался штаб Восточного фронта. Врывавшийся в раскрытые окна ветер шевелил пепел сожженных бумаг.
На рассвете из ворот приземистого домика вышел широкоплечий человек в шляпе и в поношенном пиджаке. Это был Алимов. Он переоделся у своего друга Керима и теперь закоулками выбирался из города. Если повезет, он проберется к своим в верховье Волги.
Навстречу попался монах. Его узенькие заплывшие глаза блестели.
— Слава богу, взяли! — радостно повторял он. — Еще вчера взяли! Кончилась власть сатаны.
Белогвардейцы вместе с купечеством праздновали победу. Гремела музыка. Буржуазия, толпившаяся на тротуарах, восторженно встречала офицеров. Откуда-то появились блестящие экипажи. По улицам толпами шатались пьяные солдаты. На перекрестках патрули проверяли документы у прохожих.
На окраине города Hyp наткнулся на баррикады. Сваленные ларьки, телеграфные столбы со спутанными, словно волосы, проводами. Рядом, разметав богатырские руки, лежал на тротуаре матрос. Лицо разбито прикладом. В луже дождевой воды — бескозырка. На Георгиевской, Воскресенской улицах опять трупы. Многие в одном белье, лица изуродованы, у некоторых глаза выколоты штыками. Любопытные осматривают убитых, трогают их зонтиками и тросточками.
Потянулись домики окраин, покосившиеся заборы, не мощеные улицы. Еще несколько шагов, и город останется позади.
— Стой!! Документы!
Двое конных подозрительно оглядывают Алимова. Медленно, словно нехотя он шарит в карманах, наконец говорит:
— Нету у меня документов, — а сам думает, как бы уйти. Узнают, кто такой, — пощады не жди.
Конные привели Нура на площадь. Там полно арестованных — рабочие, красноармейцы, какие-то люди в штатском. Среди них Алимов увидел двух работников губкома, но не подал вида, что узнал их. Они также сделали вид, что не знают его.
Допрашивал белогвардейский офицер.
— Большевик? Комиссар?
Hyp молчал. Какой-то юркий, с лисьей мордочкой человек подбежал к офицеру, что-то стал наговаривать ему.
— Так вот ты какая птица! — обрадованно протянул тот. — Командир Первого мусульманского полка?
Hyp не ответил. Он молчал и тогда, когда в тесной каморке караульного помещения его допрашивал контрразведчик. Потеряв терпение, офицер ударил его ногайкой по лицу и бросил солдатам короткое, как выстрел, слово:
— В расход!
Подталкиваемый штыками, Hyp вышел на улицу. Один солдат шел сзади, другой — впереди. «В Черную балку ведут», — догадался Кара-Малай.
Вечерело. Умытая дождем земля дышала свежестью и прохладой. На листьях деревьев, на траве поблескивали крупные блестящие капли. Догорающий луч блеснул и погас за вершиной одинокой сосны. Трудно, ох как трудно шагать по родной земле навстречу смерти! Еще десять, пятнадцать минут, и грянут выстрелы. Все будет кончено — борьба, надежды…
«Борьба, конечно, будет продолжаться, — думает Hyp. — Не сегодня-завтра наши отобьют Казань, выбросят врагов из города, из России, и тогда начнется счастливая жизнь, о которой говорил товарищ Ленин. Как хочется дожить до этой счастливой норы! Ну что ж, видно, не судьба! В последний свой путь идет чемпион России Кара-Малай, красный командир Алимов! В последний?!»
Солдаты шагают молча. Впереди — высокий, рыжеватый, позади — крепыш с черными усиками. Во рту папироса.
— Братцы, покурить бы перед смертью, — просит Hyp.
Он никогда не курил, даже дыма табачного не мог переносить, но как-то надо выиграть время, отвлечь внимание конвоиров.
— Молчать! — острие штыка кольнуло в лопатку.
И снова тягостное молчание и похрустывание гравия под сапогами. Вот уж дорога спускается в низину. А вот и мост через небольшой, но глубокий овражек. Шаги гулко бухают по дощатому настилу.
«Теперь пора», — решает Hyp.
Он чуть сдерживает шаг и вдруг резко отпрыгивает в сторону. Кулак, словно молот, обрушивается на голову идущего позади. Удар пришелся в висок. Солдат мешком свалился на мост. Винтовка глухо стукнулась о доски. Конвоир, шедший впереди, сделал выпад штыком, но промахнулся, лишь ребро штыка задело рукав. Hyp схватил солдата за руку и за ногу, поднял над головой и бросил в овраг. Солдат пронзительно закричал и затих. Hyp туда же сбросил и второго, лежащего без памяти. Позади послышался топот копыт. Тревожно замигали фонарики.
Подхватив винтовку убитого, Hyp щелкнул затвором, прицелился в мелькнувший огонек, нажал курок. Осечка. Раздумывать некогда. Он бросил винтовку в овраг. Впереди в лунном свете желтеет полоска ржи. Пригнувшись, бежит он в рожь. Сердце колотится в груди. «Скорее, скорее, — торопит он себя. — Только бы миновать поле».
Вдали слышатся сухие винтовочные выстрелы. Они становятся все глуше и глуше. На рассвете Hyp встретил красноармейский разъезд. Бойцы узнали его, обрадовались. Через несколько дней Алимов собрал из добровольцев небольшой отряд, присоединился с ним к регулярным частям Красной Армии. Шла подготовка к наступлению на Казань.
…Ровно через месяц Казань была освобождена. Алимов по заданию партии вновь формирует Первый мусульманский социалистический полк. Пополнялись роты, батальоны, бойцы учились владеть оружием, готовились к новым боям в защиту молодой Советской республики.
В ночь с 21 на 22 июня 1941 года я летел на «У-2» (теперь он по имени конструктора Поликарпова называется «ПО-2») с молодым пилотом на крайний по побережью аэродром в истребительную эскадрилью. На Балтике властвовали белые ночи, и было светло почти как днем, только разве солнечной яркости не хватало.
Самолет шел на малой высоте, и первое, что нам открылось за сосновым бором на границе аэродрома, была волейбольная площадка, окруженная болельщиками — летчиками, техниками, младшими авиационными специалистами. Мы приветственно качнули крыльями и пошли на посадку. Через пять минут я уже присоединился к зрителям. Оказалось, что играется полуфинальный матч. Завтра определится чемпион отдельной Краснознаменной эскадрильи Балтфлота.
Счет несколько раз был равным. И, пожалуй, команда техников могла бы победить, но летчики были собранней и самоотверженней. Капитан команды Петр Сгибнев, красивый и ловкий лейтенант, взял несколько, казалось бы, безнадежных мячей. Невысокий, он и в обороне и в нападении был одинаково опасен. В высоком прыжке, нападая, гасил, а в обороне удачно блокировал. Подачи его были резки, мяч пролетал над самой сеткой, стремительно, как ядро.
Несмотря на молодость, Сгибнев считался подлинным мастером учебного воздушного боя. Выдерживал любые перегрузки, в чем помогала отменная физическая подготовка. Мне однажды довелось видеть, как он выполнял крайне сложное упражнение. Дул шквалистый ветер, маленький истребитель бросало в воздухе, удерживать его было чрезвычайно трудно. Задание — оросить крашеной жидкостью участок близ посадочного знака. Начальник штаба эскадрильи говорил Петру:
— А ведь не попадете в такую погоду!
— Становитесь на «Т», — ответил Сгибнев. — Я попаду вам точно на голову.
— Хорошо!
Начальник штаба в белом кителе и в фуражке с белым чехлом встал у посадочного знака. Лейтенант взлетел, сделал круг, вышел на прямую. Просто удивительно, как он смог выдержать направление. Начальник штаба внешне равнодушно смотрел на приближающийся самолет. А Сгибнев тем временем открыл баки с жидкостью. Распыленная струя подсиненной воды, сверкая на солнце, приближалась. Начальник штаба пожалел о своем решении: и китель, и фуражка оказались испачканными. В то же время он был доволен мастерством летчика.
Таким был летчик Сгибнев, бессменный капитан волейбольной команды, гимнаст и бегун. Его спортивные достижения не раз отмечались грамотами и поощрениями командира.
Не знал Петр Сгибнев, что этот полуфинальный субботний матч будет последним матчем в мирные дни. Довольный победой, он быстро уснул. И почти сразу — резкий звук сирены. Спортсмен первым прибежал к своему самолету. Звено наших истребителей вылетело курсом на Копорский залив, куда вошли два фашистских миноносца и крейсер. Петр Сгибнев, бросавший бомбы с исключительной точностью, был готов нанести врагу смертельный удар. Но приказ не разрешал этого: ведь войны еще не объявили. И Петр с друзьями только имитировали атаку. С подвешенными бомбами они на малой высоте легли на боевой курс. Этого оказалось достаточно: гитлеровские корабли развернулись и пошли восвояси.
Только легли спать — новая тревога. На сей раз — почти на четыре долгих года.
Финальный матч так и не состоялся. Приходилось совершать шесть-восемь боевых вылетов в день. Но как только выдавалась свободная минута, начиналась игра в волейбол. Правда, уже в другой части. Сгибнев в одном из боев был ранен. Спорт помог ему быстро вернуться в строй. Летчика перевели на север. Много фашистских бомбардировщиков уничтожил он на подступах к Советскому Заполярью. Родина присвоила Петру Сгибневу звание Героя Советского Союза. Он стал командовать подразделением. И, как всегда, возглавлял волейбольную команду. Недаром гвардии капитана Сгибнева авиаторы называли дважды капитаном.
Завершался очередной день белградского чемпионата Европы по легкой атлетике в 1962 году. Над стадионом Народной Армии опустился теплый южный вечер. Яркое солнце уступило место прожекторам. Все устали: и спортсмены, и зрители, но никто не уходил. Скоро объявят еще одного чемпиона континента — по десятиборью. Оставалось провести лишь забеги на 1500 метров.
Этих забегов было три, но уже после первого, в котором участвовал западногерманский атлет Вернер фон Мольтке, служащие стадиона подвязали к флагштоку флаг объединенной германской команды. Ведь победителем непременно должен был стать Мольтке. В последнем виде многоборья он показал довольно хорошее время — 4 минуты 46,9 секунды, и его общая сумма была почти наверняка недостижимой. Ведь уже после девяти видов Мольтке опережал ближайшего преследователя — советского спортсмена Василия Кузнецова — на 44 очка. Чтобы отыграть их, Василию надо было пробежать 1500 метров за 4 минуты 41 секунду. Ни на долю больше. Но такого результата Кузнецов не показывал никогда, даже в свои лучшие годы, а сейчас он был гораздо старше Мольтке и всех других, считался ветераном.
— Поторопились, конечно, организаторы, но выбор, пожалуй, правильный, — заметил сидевший в ложе прессы знаменитый бельгийский атлет Роже Мунс.
А в это время Василий готовился к старту. Конечно, ему очень хотелось сохранить титул чемпиона Европы на третий подряд четырехлетний срок, но 4.41? Ему никогда не хватало 4.41, никогда…
И вдруг, произнеся мысленно это слово, Василий стал размышлять по-другому.
«Никогда… А почему не сейчас? Ведь все на свете происходит когда-нибудь в первый раз. Так почему же не сейчас?..»
Вот и тренер Владимир Волков говорит:
— Ты можешь, можешь Вася! Вспомни, сколько раз пробежал ты от Москвы до Урала и обратно на тренировках! Сейчас будет сгусток, квинтэссенция этого пути, пусть же и силы твои сольются в могучий сгусток!..
Это был третий, последний, забег десятиборцев. Казалось, что темп бега Василия гораздо медленнее, чем у Мольтке. Но когда Василий финишировал, чуть не падая от усталости, на табло, ярко светившемся в темноте, вспыхнули невероятные цифры — 4.41. Да-да, те самые, которые и были нужны для победы!
— Поторопились, здорово поторопились организаторы, — снова сказал почти слово в слово потрясенный, как и все, Роже Мунс, только уже без добавления.
А тем временем на флагштоке взвился алый стяг Страны Советов…
— На помощь! Пожар! На помощь!..
Испуганный крик доярки долетел до села. Каждый, кого он достиг, бросился к загоревшейся ферме. Первым прибежал 35-летний колхозный столяр Василий Макарович Давыдов. Увидев, что замкнуло электросеть, он оборвал провод и ликвидировал угрозу пожара. Всем остальным выпало уже более приятное дело — благодарить столяра за необычную резвость и расторопность.
А потом посыпались шуточки. И преимущественно — в адрес молодых колхозных спортсменов. Дескать, без штанов гонять на стадионе — так вы первые мастера, а когда нужно добро народное спасать — не можете угнаться за солидным человеком, да еще и контуженным во время войны. Кто-то предложил определить Василия Макаровича тренером, чтобы научил молодежь быстро бегать. Кто-то посоветовал включить его в команду для участия в районных соревнованиях.
Как раз тогда на Украине создавалось сельское спортивное общество «Колгоспник». И хотя Давыдов поначалу отнекивался, ссылался на свои 35 лет, его все же уговорили выступить на районных соревнованиях. Он победил на стайерских дистанциях. На первенстве Донецкой области вновь был первым, на чемпионате Украины — в числе призеров.
Так незаметно для себя Василий Макарович втянулся в спортивную жизнь, начал регулярно тренироваться, летом выступал в беге, зимой становился на лыжи. И везде его ждала удача.
Прошло семь лет. Давыдов прочно обосновался среди марафонцев. В 1952 году он особенно тщательно готовился к чемпионату страны. Его можно было смело назвать старейшиной забега: что ни говорите, а 42 года — не шутка. Но в груди билось крепкое, хорошо тренированное сердце. Легкое, худощавое тело стремительно несли сильные ноги. На финише Василий Макарович Давыдов был первым, преодолев 42 км 195 м за рекордное для страны время!
Пришла большая слава. Давыдову вручили золотые медали чемпиона и рекордсмена страны, значок мастера спорта. Его фотографии обошли все газеты. А следом за ними в одну из редакций пришло письмо с просьбой передать его чемпиону. Писала дочь, которую Василий Макарович, как и жену, тщетно разыскивал со времен войны.
Так спорт помог ему вновь обнять после долгой разлуки самых дорогих сердцу людей!
Вот и получилось: не было бы счастья — так несчастье помогло. Ведь колхозная доярка и не представляла, что ее крик принесет так много счастья колхозному столяру!
В один из сырых, холодных августовских дней 1963 года мы приехали на базу футболистов московского «Динамо». Надо было снять последние кадры документального фильма «В воротах Яшин», с окончанием которого нас торопили все — и руководители студии, и работники федерации футбола, и газетчики, и прокатчики, и, конечно, болельщики. Вот и приходилось снимать даже в явно несъемочную, по нашим понятиям, погоду.
Моросило весь день. Просвета — ни малейшего. Но поле… Боже мой, что это было за поле! Назвать его просто грязным — все равно что ничего не сказать. Оно походило на давно заброшенный заболоченный луг с большими черными пятнами топей. Одного этого вида было достаточно, чтобы без долгих раздумий завернуть обратно. Но ведь собралась же команда! Еще в Москве нам сказали, что будет Яшин. В последнее время его преследовали травмы, и он не тренировался с командой уже месяца два.
Мы поднялись на второй этаж здания базы в комнату-тренера Вячеслава Соловьева. В полной темноте отыскать его удалось не сразу.
— Света нет, где-то замкнуло, — этими словами встретил нас Соловьев. — А тренировка будет. Ждите в раздевалке.
В темную раздевалку постепенно собирались спортсмены. Настроения выходить на поле не было ни у кого. Судите сами: после тренировки будешь грязным по уши. Значит, вечером стирка. И еще: вечером же в Лужниках в финальном матче на Кубок страны играют московский «Спартак» и минское «Динамо». А здесь нет даже света, чтобы увидеть игру хотя бы по телевизору. Какое уж тут желание тренироваться! Да и тренировки пользы не приносили. Команда проигрывала матч за матчем и плелась где-то за десяткой.
Мрачные парни сидели в креслах и ждали тренера. Безразлично смотрел перед собой Вшивцев; вяло рассказывал какой-то несмешной анекдот обычно остроумный Иванов; молча и рассеянно слушали его Короленков, Бобков, Мудрик. И только всегда старательный Авруцкий беспокойно ерзал в кресле. Глухое равнодушие молодых, сильных парней к сиротливо стоящим бутсам, мячам в туго набитой сетке, смятым майкам с синей эмблемой клуба казалось непреодолимым.
Неожиданно в раздевалку вошел одетый в форму ветеран команды Виктор Царев, а за ним Лев Яшин в доспехах вратаря. Яшин сердито оглядел своих молодых товарищей, сдержанно поздоровался и сел в кресло. Сразу замолчал Вадим Иванов, Вшивцев виновато посмотрел на вратаря и медленно поднялся. Во взгляде Авруцкого застрял какой-то вопрос. Секунду спустя он начал стаскивать ботинки.
К приходу Соловьева команда была одета по всей форме.
— Сегодня пробежки, индивидуальная работа с мячом, удары по воротам.
Парни неохотно поднялись к выходу. И вдруг всех остановил голос Яшина.
— В конце предлагаю кросс.
Царев добавил:
— Километра на три. Давно не бегали. Надо обязательно.
Этого не ожидал сам тренер, а в глазах некоторых можно было прочитать настоящий испуг. Удар был настолько мощным и неожиданным, что наступившую вслед за тем тишину никто не решался нарушить.
Наконец Соловьев сказал, что кросс провести действительно необходимо.
И тренировка началась. Погрузившись в болото, футболисты вяло перекатывали мячи.
Яшин занял свое место в воротах. Ему было труднее всех. Ведь приходилось бросаться за мячом в самое месиво. И надо было видеть Льва Яшина в эти минуты! Внимательный взгляд, чуть наклоненный корпус, ноги в непрекращающемся танце. Я не раз наблюдал за этим танцем в игре и теперь смог убедиться, что он не только помогал вратарю сбросить нервное напряжение, как казалось мне раньше. Словно тысячами струн связан Яшин с каждым квадратом поля, с каждым игроком. И напряженные струны играют ему точную, понятную мелодию, улавливая которую вратарь чутко определяет самое для него нужное, самое опасное место. Яшин не только готовится к броску, он и готовит нападающего к удару. Да, да, я не оговорился. Он словно гипнотизирует противника, успевая предугадать еще только задуманный финт. И нападающий робеет, спешит, словно спотыкается о мяч.
Невольно вспомнились эпизоды игр. В сборной мира против сборной Англии Яшин взял летевший к боковой, стойке мяч, пробитый Смитом головой с шести метров. Попробуйте повторить такое, начав прыжок вслед за ударом или даже в тот же момент! Это невозможно. А Яшин, мяч взял. И взял потому, что за секунду до удара, почувствовав его неизбежность, уже ринулся навстречу мячу.
А вот другой эпизод — из матча Италия — СССР на Кубок Европы. При счете 1:0 в нашу пользу Маццола готовился бить одиннадцатиметровый. Глубокая тишина воцарилась на итальянском стадионе. Нервно сосредоточены лица болельщиков. Внешне Маццола держится уверен но. Но у него слишком много разминочных движений. В воротах слегка пританцовывает Яшин. Маццола старается не смотреть на него, но не может. Вот он картинно потряс правой ногой, потом левой — и стремительный разбег. Слишком стремительный, даже сумбурный. Очень сильный удар. Но на неуловимую долю секунды раньше — бросок вратаря. Мяч, летевший низом слева, взят наглухо.
Потом на монтажном столе я много раз в медленном темпе просмотрел пленку и убедился, что Маццола не применил никакой тактической уловки, чтобы обмануть Яшина. Видимо, не смог собраться для удара, сконцентрировать мысли. Уверенность, готовность вратаря породили в нем растерянность.
Вот о чем вспоминал я, глядя, как тренируется Яшин в сырой и холодный августовский день. Тридцатишестилетний вратарь, увенчанный всеми лаврами мира, работал с энтузиазмом. Его не смущала пропитавшая одежду грязь, ледяная вода, хлесткие удары брызг по лицу.
Энтузиазм великого спортсмена заражал остальных. И вот прибавил скорости на отрезках медлительный Глотов, заулыбался Вшивцев, яростно заработали с мячом Иванов и Авруцкий. Вратарь увлек всех. А сам он, самый грязный и мокрый, казался и самым молодым и самым красивым в эти минуты.
Так вернулся в команду Лев Яшин. Опустившие было руки динамовцы менялись на глазах, равняясь по своему лидеру. В те дни чемпионат страны уже перевалил свой экватор. Для московского «Динамо» все казалось потерянным, но команда неожиданно подтянулась, выиграла несколько матчей подряд. Той осенью динамовцы снова походили на самих себя.
Бухта «Ласпи». Прямо на скале разбили свой лагерь донецкие подводники. Здесь готовились они к смелой операции «Ихтиандр-67».
…Море было неспокойным. Потому-то и дом «Ихтиандр-67» долго не удавалось доставить на основную площадку. Однажды Юрий Барац рано утром, когда весь лагерь еще спал, поднял подводников. Они отправились к берегу, где стоял дом. Сто сильных рук спортсменов поставили его на воду. Верная лодка «Гутти» впряглась и потянула его за собой. А 50 ребят стояли на крыше — радостные, счастливые.
Сверкая на солнце пестрой шахматной окраской, дом качается на воде среди скал в 20 метрах от берега. На нем уже укреплены балластные цистерны и металлические корзины для загрузки балласта. Плечистые, бронзовые от загара парни в брезентовых рукавицах по цепочке передают с берега на «Гутти» тяжелые стальные чушки. Работа тяжелая. Но еще тяжелее тем, кто в аквалангах под водой укладывает эти стальные кирпичи в балластные корзины. Здесь работают самые выносливые, самые опытные спортсмены-подводники — младший научный сотрудник Донецкого института Юрий Качуро, пилот воздушного лайнера «АН-10» Виктор Герасько, московский радиоинженер Дмитрий Галактионов, врач из Донецка Борис Песок. От учащенного дыхания аквалангистов вода у стенок дома словно кипит. Все очень устали. Но еще несколько часов, и все будет готово. Еще несколько часов…
Шторм налетел внезапно. Никто не заметил, как на горизонте появились волны с белыми гребешками. Их количество множилось с каждой минутой. И вот уже, словно полчища диких степных кочевников, они ринулись с мыса Айя в тихую бухту. Четыре… Пять… Шесть баллов! Тяжелый стальной дом акванавтов вдруг показался легким, будто был сделан из фанеры. Крепежные тросы натянулись, как тетивы луков.
Вдруг лопнул один из них. Дом развернуло и с размаху ударило о скалу. «Ихтиандр» тяжело застонал. Акванавты впервые услышали его железный голос. Балластные цистерны из листовой стали смяло, словно клочки бумаги. На какое-то мгновение все в оцепенении застыли на берегу. У кого-то в глазах блеснули слезы. А может быть, соленые брызги бушующего шторма. Неужели конец мечтам и надеждам? Неужели пропадет даром двухлетний труд коллектива энтузиастов, которые решили смелым научным экспериментом порадовать Родину в год ее юбилея?
— Приборы! Спасти приборы! — послышалась команда инженера Юрия Бараца с пульта управления. Было решено затопить дом на мелководье, чтобы уберечь его от ударов. Теперь все зависело от ловкости Юры Островского — бывшего матроса, разностороннего спортсмена, работающего слесарем в Донецком вагонном депо. Крыша дома бешено плясала у него под ногами, а он то и дело скрывался в железном чреве «Ихтиандра» и появлялся вновь с приборами в руках.
Три дня не унималось море. Наконец затихло. Ребята кое-как выпрямили и заварили балластные цистерны, ликвидировали течи в корпусе «Ихтиандра», продули компрессором и подняли дом со дна. Вечером, накануне начала эксперимента, в палатке командора Александра Хаеса состоялось собрание партийной группы. Коммунисты обсуждали кандидатуры первых акванавтов.
Утром море было спокойно. Но когда лодка «Гутти» уже выводила дом на место погружения, с мыса Айя снова, как всадники в белых папахах, появились волны. Успеть! Только бы успеть погрузить дом до начала нового шторма! Восемь гребцов изо всех сил налегают на весла. Сейчас 35-тонная стальная громада достигнет отмеченного буями места. Руководитель технической группы эксперимента кандидат наук Юрий Киклевич нажмет кнопку на пульте и выпустит воздух из балластных цистерн. И дом плавно опустится на подготовленную для него подводную площадку на 16-метровой глубине. Только бы успеть!
Но они не успели. В последний момент, когда крыша дома уже скрывалась в пучине, тугая волна навалилась на дом и чуть оттеснила в сторону от оси погружения. Следивший под водой за ходом погружения Дмитрий Галактионов видел, как дом задел соседнюю подводную скалу, как от гулкого удара деформировался корпус и порвалось несколько крепежных болтов. Сквозь зияющие щели с силой вырвался воздух. Возникший перепад давления вмял крышу внутрь…
Акванавты молча стояли на берегу. Они знали: предстоит новая схватка с морем. Они должны отремонтировать дом под водой. Они поставят новые болты. Они выпрямят корпус домкратом. Они законопатят щели свинцом и вытеснят воду мощным давлением компрессора. Это очень трудно. Это опасно. Но разве не трудно и не опасно было тогда, когда они спасали от затопления строящуюся шахту в Торезе? Тогда они победили. Победят и теперь. И они победили.
…28 августа в 18 часов в подводный дом ушли Александр Хаес, Юрий Советов, Владимир Песок, Юрий Качуро, Сергей Гуляр. Акванавты семь дней прожили в пучине моря, затем их сменила вторая пятерка отважных. Побывали в подводном доме и подруги Ихтиандров.
Сколько неизведанного в гидрокосмосе! Они продолжали медико-физиологические исследования человеческого организма и подопытных животных в подводной среде. Они занимались подводным бурением биологических скважин. Они испытывали новые подводные приборы и механизмы, изобретенные инженерами — членами их клуба. Они продолжали изучение флоры и фауны подводного царства.
…С телеэкрана, установленного на береговом пульте управления, на нас смотрели счастливые лица акванавтов. Пульсотахометр фиксирует учащенный пульс. Это у них от радости. Их мечта сбылась. Смелый научный эксперимент, посвященный 50-летнему юбилею Родины, успешно проведен.
1953 год, подмосковное стрельбище «Динамо». Чемпионат страны по пулевой стрельбе в разгаре. Лучшие спортсменки страны ведут огонь из малокалиберной винтовки лежа.
Как известно, в этом упражнении наши женщины стреляют наравне с мужчинами, а зачастую и побивают их результаты. Причин тут много, но главная, конечно, — это женское трудолюбие, спокойствие, умение выполнять тончайшую кружевную работу.
В первой смене отлично выступила заслуженный мастер спорта Екатерина Сентюрина. А теперь внимание всех — и спортсменов и любителей спорта — приковано к выступлению опытного мастера спорта, умного педагога Елены Эльдашевой. Планомерно, терпеливо накапливая очки, она добилась того, что достижение Сентюриной должно быть вот-вот превзойдено. Если, конечно, спортсменка в последних выстрелах не разволнуется, что нередко бывает, и не допустит промаха!
Но Эльдашева по-прежнему уверенно ведет огонь. Сделан предпоследний выстрел. Десятка! Теперь, кажется, дело решено. Эльдашевой достаточно выбить семь очков — а для спортсменок такого класса это уже промах, это уже чистейшее «молоко» — и победа за ней.
…На линии огня поднята мишень. Тщательно целится Эльдашева… Выстрел! Мишень исчезает в судейском блиндаже. И вот сообщение… Пули в мишени нет. Нет вообще.
Никто, конечно, в это не поверил. Да и как было поверить, когда сами судьи-контролеры через несколько минут взволнованно рассказывали, что слышали, как пуля прошла фанерный щит и ударилась позади него в земляной вал!
Но в стрелковом спорте судье надо полагаться не на слух, а на зрение… А в мишени перед глазами одна пробоина в центре десятки — та, что осталась после предыдущего выстрела. Измеряли, измеряли ее — нет, все ж одна пуля прошла.
Каждому, конечно, было ясно, что и вторая там же побывала, но поди докажи! А правила на этот счет строги: на нет и суда нет.
Правда, после этих соревнований в правилах появился новый пункт: после каждого выстрела или заклеивать пробоины или менять мишени.
Так Елена Эльдашева хотя и не стала в тот раз победительницей, все же сказала свое новое, веское слово в стрелковом спорте.
Жизнь по полному счету оплатила его труды: Василий Романюк удостоен звания Героя Советского Союза, заслуженного мастера спорта, заслуженного тренера Советского Союза, судьи всесоюзной категории. За тридцать лет им установлено 18 мировых рекордов. Он более 4000 раз прыгал с парашютом…
Недавно мне пришлось выступать на вечере в одном из институтов. Я рассказывал о том, как проходит испытание парашютов. Студенты — народ любознательный, дотошный. Им просто цифра ничего не скажет, они ловят содержание, которое скрывается за простой цифрой. И когда я сказал, что Романюк прыгал 4000 раз, один молодой человек попросил слова и пояснил всем: что если бы он прыгал каждый день, не зная отдыха и выходных дней, если бы он каждый день совершал по одному прыжку, то за год он смог бы прыгнуть только 365 раз. Всего лишь 365 раз! Следовательно, ему нужно было без отдыха прыгать в течение девяти с половиной лет. Значит, почти десять лет каждое утро он выходил из дома на работу по маршруту Земля — Небо — Земля!
Обо всех прыжках не расскажешь. Но об одном из испытательных прыжков…
Романюк отделился от самолета. Свободно падал. Старался сдержать вращение. В полете ему предстояло испытать новую модель парашюта, который после того, как дернут кольцо, должен выйти наверх трубой и, наполнившись, опустить человека на землю. Испытательный полет!.. Только тот, кто пережил весь комплекс сложных чувств испытателя парашютов, может представить себе, что это такое — испытательный полет! Говорят люди, что профессия парашютистов рискованней профессии летчика-испытателя. Кто знает… Если у испытателя отказали турбины самолета, то летчик может катапультироваться, у него есть надежное средство спасения — парашют. И этот парашют опробован и проверен в самых разных условиях.
Кто же его пробовал? Испытатели парашютов! Причем никаких гарантий надежности они не имели. Поэтому каждый экзамен, каждый прыжок в незнаемое требовал внимания и мужества. Поэтому-то первые испытания парашютов поручались спортсменам. Надеюсь, мне не надо объяснять, почему спортсмены идут первыми. Драматические ситуации, в которые попадает спортсмен, приучают его мужественно переносить опасность… Итак, снова возвращаюсь к полету Романюка. Преодолев несколько километров, он дернул кольцо на высоте тысяча метров. Парашют должен выйти трубой. Но… Парашют не раскрывается. Почему? Катастрофически падает высота. Молниеносно, со скоростью 25 метров в секунду, приближается земля. Нервное напряжение и возбуждение, возникающее у нормального, здорового человека в минуту опасности, колоссальный приток и взрыв энергии помогают оставаться хладнокровным. А земля приближается! Почему не раскрылся парашют? Романюк спокойно обдумывает варианты. Наверное, было сильное вращение, и шнур закрутился вокруг трубы парашюта. Недоделки ясны, следовательно, цель полета выполнена. Но дергать кольцо запасного парашюта нельзя: он может запутаться в стропах испытательного. Что же делать? Спокойствие, только спокойствие! Романюк пытается остановить вращение. Не удается. Но он борется. Собирает в комок силу воли, силу мышц. Энергичным движением выбрасывает запасной. Как можно дальше! Купол наполняется…
Давайте разберемся: что же Романюк проделал в этом полете? С момента, когда он понял, что попал в опасность, до мгновения, когда раскрылся парашют, прошло тридцать секунд. Времени предельно мало. А работа в воздухе была проделана, мягко говоря, колоссальная. Необычайная сила воли и физическая сила, мужество и непреклонность дали возможность победить опасность. Ведь если бы у него не хватило силы, если бы он погиб, то этот парашют испытывал бы другой. И ему бы пришлось так же трудно. А ведь опыта у него, наверное, было бы меньше. Следовательно, Василий Романюк боролся в том полете не только за свою жизнь, но и за жизнь тех, кто пойдет после него…
Тысячи прыжков! Таких как этот! А небо голубеет над планетой. Оно ждет своих покорителей, тех, кто прокладывает маршрут Земля — Небо — Земля.
Жил он в Симоновской слободе. Мальчишка как мальчишка. Мечтал о покорении полюса, грезил о самолетах. Хотел вырасти настоящим человеком. И рано понял мальчишка, что летчиком может стать только сильный, физически крепкий и смелый человек.
Женя Лобанов был смелым — однажды весной спас человека на Москве-реке. Спас, хотя сам мог утонуть. А потом он помог потушить пожар и вывел из огня женщину. У самого руки обгорели, а он и словом о своем поступке не обмолвился.
Очень любил спорт — занимался плаванием в бассейне московского автозавода. Я не буду говорить, как он тренировался. Его спортивный путь мало чем отличался от дебюта Виталия Ушакова, Семена Бойченко, Леонида Мешкова — его ровесников и товарищей по спорту, ныне уважаемых тренеров, заслуженных мастеров спорта. Лобанов был из той могучей кучки советских пловцов, которая первой вышла на штурм мировых достижений.
Женя Лобанов играл в водное поло за команду своего завода. Он был создателем и пионером коллектива, который вот уже тридцать лет находится в авангарде нашего спорта. Перед самой войной с белофиннами Евгений Лобанов и Виталий Ушаков пытались поступить в училище летчиков. Но испытания выдержал лишь Женя, а Виталий не прошел — у него оказалось плохое зрение.
Все лучшие качества, воспитанные спортом, — беззаветный патриотизм, отличное здоровье, неистощимый оптимизм, гибкость ума и любознательность, смелость и решительность, трудолюбие и выдержку — все эти качества Евгений Лобанов взял с собой в авиацию. И они-то помогли ему в беспримерном полете, о котором пойдет речь.
Небо полыхало над Балтикой. Море билось о гранитные скалы. Шел 1940 год. Грохотала война на Карельском перешейке… Самолет набрал высоту и пошел в атаку. Но что это? Машину вдруг резко и сильно тряхнуло. Самолет бросился в штопор. Высота падала с каждой секундой. Попытки командира самолета выровнять машину ни к чему не привели. Выход оставался один — кто-то должен выброситься с парашютом. Кто? Евгений Лобанов, второй пилот, посмотрел на командира: «Я — готов».
Навстречу мчалось зимнее Балтийское море. Какое оно? Застывшее, скованное льдом? Или прорванное разводьями? Евгений не знал этого. Выпрыгнув из кабины, он дернул за кольцо парашюта, но не почувствовал знакомого удара. Поднял голову. Шелкового купола над головой не было. Конец?
Лобанов старался собраться с мыслями. «Спокойствие. Только спокойствие!..» — так думал он, падая из свинцового неба навстречу морю. Не хотел он верить, что этот прыжок — последний в его жизни, каким-то седьмым чувством определил, что внизу его ждет вода. Пусть ледяная, но ведь вода, не лед!
Евгений сгруппировался в воздухе — как когда-то в заводском бассейне, во время прыжков с вышки. Пусть там было всего пять, десять метров, а здесь их сотни страшных метров высоты. Он представил себе, что прыгает с десяти метров, что это совсем не страшно, он приготовился встретить удар.
…Когда от ближайшего острова к Лобанову подплыла лодка, то рыбак недоуменно развел руками: это ли не чудо? Он собирался доставить на берег тело погибшего человека, а летчик сам плыл ему навстречу и посиневшими от холода, сведенными судорогой губами пытался улыбнуться: «Да, брат, на этот раз повезло…»
За мужество, проявленное при спасении военного самолета и жизни командира, Евгений Лобанов был награжден орденом Боевого Красного Знамени.
Это был первый орден мужественного летчика и спортсмена. Но свои самые дорогие награды — Золотую Звезду Героя Советского Союза и орден Ленина — Евгений Лобанов не увидел. 24-летний воспитанник спортивной семьи московского автозавода направил свой горящий самолет на зенитную батарею гитлеровцев в Севастополе. Он погиб, но имя его живо и сегодня — оно живо в делах тружеников полей села Лобанова в Крыму, оно живо в шуме улиц, носящих его имя в Москве и Севастополе, оно живо и сверкает на груди парохода, плывущего по Каме. Он погиб, «чтобы воплотиться в пароходы, строчки и другие долгие дела…»
«Уральская молния», «Королева льда», «Русское чудо» — какими только титулами не награждали Лидию Скобликову после ее феноменальных побед на Белых олимпиадах в Скво-Велли и Инсбруке! А после поединков с журналистами на пресс-конференциях Лиде присвоили еще один почетный титул — «самой остроумной чемпионки». Кстати, ее слова никогда не расходятся с делом.
…Скво-Велли, 1960 год. Только что Лиде вручили вторую золотую олимпийскую медаль. Ее останавливает американский журналист:
— Вы замужем?
— Пока нет, но собираюсь!
— Сколько американских юношей предлагали вам руку и сердце?
— Представьте себе, ни один! Но это, наверное, потому, что с момента получения медали прошло только полчаса, и я еще не видела никого, кроме представителей прессы.
Сразу же по возвращении из Америки Лида вышла замуж.
…Инсбрук, 1964 год. Как только Лида завоевала четвертую золотую медаль (из четырех возможных!), корреспонденты обрушили на нее град вопросов. Был среди них и такой:
— Сколько у вас детей?
— Пока ни одного.
— А вот у Сони Хэнд, олимпийской чемпионки по фигурному катанию в 1928, 1932 и 1936 годах, уже двое, — напомнил кто-то.
— О, когда я буду в ее возрасте, — парировала Лида, — уверяю вас, у меня будут уже внуки!
Не прошло и года после Инсбрукской олимпиады, как у Лиды родился сын.
Эту историю рассказала мне Татьяна Александровна Толмачева — заслуженный тренер страны и мой первый тренер…
— Погода была замечательной, и я могла спокойно погулять по улицам города Гармиш-Партенкирхена, где в 1960 году проводился очередной европейский чемпионат фигуристов. Вместе со мной отправилась и моя ученица Таня Немцова, выступавшая в этот день с произвольной программой. До начала соревнований оставалось еще часа два. Мы шли не торопясь, разглядывая довольно шумный многоликий поток людей, который к вечеру обычно заполняет центральные улицы западных городов. Вскоре это зрелище прискучило нам, и я сказала Тане, что лучше прийти на каток пораньше и хорошенько размяться перед выходом на лед.
Подходя к катку, мы увидели, что толпа болельщиков, которая обычно собиралась у входа за час-два до начала, поредела. Из репродукторов звучала не джазовая музыка, обычно передаваемая перед началом соревнований, а строгая классическая мелодия.
— Началось!.. Опоздали!..
Кто перенес начало соревнований, выяснять мы не стали, потому что на льду уже была фигуристка, вслед за которой должна была выйти Таня. Руки у нас дрожали. И ноги тоже. Что делать? Нельзя ведь за какие-нибудь четыре минуты переодеться и хоть чуть-чуть разогреть мышцы. Что же делать?
Мы бросились в раздевалку. Вслед нам гремели аккорды. Под последний из них мы уже были у ледяного поля. Таня держала ботинки с коньками в руках. Я на ходу поправляла ей прическу и приглаживала платье. Судьи — как быстро они выстроились — показывали свои оценки, а нам еще надо было зашнуровать ботинки.
— Татьяна Немцова… — слышим голос диктора.
Татьяна Немцова к выходу на лед не готова. Она безбожно опаздывает. Она не может выступать. Ей не хватает трех или четырех минут, чтобы зашнуровать ботинки. И никто не может ей помочь.
Мы обе стараемся не поднимать голову, чтобы никто не увидел набегающие слезы. Чтобы никто не заметил выражения отчаяния на лице. И вдруг чувствуем, что произошла какая-то перемена. Диктор не повторяет фамилии Немцовой и не вызывает следующего участника. И не звучит очередная четырехминутная мелодия произвольной программы.
Мы поднимаем головы и видим, что несколько рабочих катка, взяв в руки свои широченные лопаты, начинают счищать снежную шелуху с ледяного поля. Зачем они это делают? Ведь поле же почти чистое?
Но потом мы замечаем, как они смотрят в нашу сторону, как улыбаются слегка — одними глазами, — и понимаем, что они вышли на лед только для того, чтобы оттянуть время, чтобы дать возможность Тане собраться. И мы сами начинаем улыбаться, и Таня уже не опускает голову, и пальцы ее безошибочно шнуруют ботинки.
Она успела еще немножко покружиться в углу катка. Успокоить дыхание, настроиться на выступление.
Минут через десять рабочие навели блеск на поле. Можно было начинать. Но прежде чем заиграла музыка, Таня взглянула благодарно на своих спасителей и слегка поклонилась им.
Мерано — прелестный итальянский курортный городок — имеет один недостаток: неудобное сообщение с Миланом. Поезд Милан — Мерано долго и утомительно для пассажиров, как крот, «прорывает» свой путь в горах восточных Альп и так часто меняет направление, что вы совершенно теряете ориентировку. К тому же по дороге еще нужно сделать пересадку.
Оба наши гроссмейстера — Куперман и Щеголев — и в качестве тренера я прибыли сюда на олимпийский турнир. Умылись, переоделись и вышли в холл отеля. Там за шашечной доской сидели два голландца, француз и бельгиец. Вскоре вошел чемпион Монако — Аглиарди.
— Что, Сена Фора еще нет? Странно! — воскликнул он, оглядев присутствующих.
— А почему «странно»? — поинтересовался я. — Не только его нет: где чех, где швейцарец, где Баба Си? Нет и других. Но ведь осталось еще два дня. Приедет!
— Да, два дня. Но утром мы с ним выехали из Милана одним поездом! Я уже успел пообедать, выспаться и осмотреть полгорода, а он так и не появился!
— Раз вы ехали вместе, где же вы его потеряли?
— Я не сказал «вместе», я сказал «одним поездом». Разумеется, я ехал первым классом!
Он удивленно смотрел на меня: я не понимаю самых простых вещей! А я по наивности (впервые за границей!) сам не сообразил, что эти два участника — обычно замыкающий таблицу состоятельный Аглиарди и пятый шашист мира негр с Гаити, бедняк из бедняков Сен Фор — должны ехать в разных вагонах.
Сен Фор появился лишь на следующий день. Оказалось, он не знал о пересадке, не вышел из поезда, а поезд этот после двадцатиминутной стоянки двинулся обратно. Так, выехав из Милана и проехав целый день, Сен Фор очутился, к своему изумлению… в Милане. Пришлось проделать путь снова.
«Странный парень этот Сен Фор, — подумал я. — Неужели он не мог в дороге разузнать, как нужно ехать?»
Но вскоре нас познакомили, и я понял, что для него это было совсем не просто: Сен Фор не слышит и не говорит. Правда, он разбирает французскую речь по губам, но в вагоне второго класса по-французски никто не говорил.
Через переводчика я сказал ему, что хочу с ним побеседовать. Он охотно согласился.
Раймонду — так зовут Сена Фора — 32 года. Родился он в Порт-о-Пренсе — главном городе далекого южноамериканского острова Гаити. Отец его — рабочий, человек бедный — не мог держать Раймонда в школе больше шести лет.
— Но Раймонд… Я видел, как вы бойко отстукивали на пишущей машинке. Разве этому учат в младших классах?
— Нет, конечно. После этих шести классов я еще десять лет сам занимался дома. Самообразованием. Читал, читал и читал! А теперь вот, — Сен Фор протянул мне книгу — сам пишу.
Книга, которую он показал, называется «Развитие шашек на Гаити», но о ней чуть позже. Когда Раймонду было четыре года, отец научил его играть в шашки, и с тех пор он полюбил их на всю жизнь. На Гаити шашки очень популярны. По острову распространились слухи о маленьком негритенке, который обыгрывает «даже взрослых белых». Это было так, но отец долго не разрешал ему участвовать в соревнованиях. А когда Сен Фор стал выступать в турнирах, то почти сразу — в 1955 году — завоевал право называться лучшим шашистом Гаити. С тех пор он еще семь раз становился чемпионом своей страны.
Теперь вернемся к его книжке. В 1959 году Сен Фор, как чемпион страны, получил приглашение от Всемирной шашечной федерации сыграть в первенстве мира. Турнир назначен был на следующий год в Голландии, а все расходы — питание, гостиница — федерация брала на себя, и только за проезд платить надо было участникам. Может быть, для какого-нибудь владельца гаитянских табачных плантаций это и пустяк — оплатить билет от Гаити до Голландии — больше 10 000 километров по воздуху, земле и воде. «Каких-нибудь» несколько тысяч долларов. Но для рабочего человека это было немыслимо. У нас в таких случаях расходы берет на себя государство и даже зарплата сохраняется на этот срок. Но совсем другое дело на Гаити: правительство отказало в помощи Сену Фору. Казалось, мечте сбыться не суждено… И тут кто-то из приятелей сказал:
— Послушай, Раймонд. Парень ты грамотный… Вот ведь какую уйму книг прочел! А что, если тебе самому написать книгу?
— Мне? О чем?
— Как о чем? Ты уже пять лет у нас чемпион! О шашках, конечно!
Написать книгу оказалось проще, чем ее издать: ведь опять-таки — деньги на бумагу, на типографию… Без помощи друзей ничего бы не вышло. Вот тут, по ходу работы, освоил пишущую машинку. Наконец книга была готова и поступила в продажу.
— Разошлась книга быстро, — рассказывает Сен Фор, — и когда я рассчитался с долгами по печатанию, то хотя и в обрез, но осталось на дорогу. В Голландию на первенство мира Сен Фор прибыл никому не известным шашистом, а уезжал пятым по всемирному списку сильнейших. Вперед себя он пропустил только чемпиона мира Вячеслава Щеголева, двух экс-чемпионов — Исера Купермана и Марселя Делорье и африканского гроссмейстера Баба Си. На турнире раскрылось редкое комбинационное дарование гаитянина. Сам победитель — Щеголев — лишь чудом выскочил живым из «капкана», который заготовил ему Раймонд.
На турнире в Мерано мы сдружились с Сеном Фором, и когда я подходил к его столику, то всегда встречал приветливую улыбку. После одного из туров мы шли в отель вместе — я, он и переводчик.
— Я слышал, вы были победителем в Хюйзене, Раймонд?
(Незадолго до первенства мира в этом голландском городе состоялся большой международный турнир с участием чемпионов многих стран.)
— Да, там мне это удалось! — на темном лице засияли счастливые глаза: Хюйзен он вспоминал с удовольствием.
— Чем вы это объясняете?
— Настроение было хорошее. Вот чем! — теперь глаза его смотрели почти вызывающе. Может быть, он подумал, что я начну спорить, говорить, что спортсмену важно не настроение, а тренировка, спортивная форма…
Но я спорить не собирался. Такому, как Сен Фор, для успеха действительно нужно настроение. Сен Фор — человек настроения. У этого худого, высокого, с гордой осанкой негра с Гаити чуткая, впечатлительная душа, душа художника. Она проявляется не только в игре. Во всем. И в первую очередь в том, что Сен Фор — поэт. Да, да, настоящий поэт, который недавно издал уже томик стихов! Я попросил его написать что-нибудь, и в моем блокноте появились восемь строчек по-французски, которые переводятся так:
Почему я жалок,
Плохо одет, тощ и не имею хлеба?
Почему глаза мои впали,
А руки обескровлены?
Неужели щедрая природа,
Которая дарит столько надежд,
Оставляет неграм
Только несчастья и страдания?
Это стихотворение гаитянского гроссмейстера войдет в его второй сборник.
Но новеньким копьям стекали капельки дождя, которыми так некстати встретило олимпийцев небо над стадионами Токио. Спортсмены не торопились с выбором копья, именно того единственного копья, которое должно проложить дорогу в финал, к медалям.
Все ждали решения Кузнецова — ведь у него за плечами огромный опыт! А он тоже не торопился, тщательно исследуя каждый снаряд. И только когда броски уже начались, Владимир Кузнецов сделал выбор.
Первая попытка. Копье летит неплохо, однако падает почти плашмя, оставив все же четкую отметку на поле. Но японские судьи не засчитывают результат. Они утверждают, что угол приземления должен быть не меньше пятнадцати градусов.
Владимир Кузнецов меняет цельнометаллический снаряд на деревянный. Такими теперь почти не метают. Они летят на несколько метров ближе. Но недаром же постиг он все тайны деревянных копий, их надежность, позволяющую показывать стабильные результаты.
Бросок. Нет, все-таки близко. Что-то не ладится. И настроение неважное. Никак не успокоишься, пока не найдешь «свое» единственное копье. И снова поиск, пробные пробежки с копьями, тренировочные броски.
Наконец он увидел его. Увидел в руках одного из метателей.
Да, вот он, тот самый снаряд. Взял в руки, подбросил слегка. Отличное копье! И сразу пришло настроение, загорелись ладони рук знакомым желанием отправить эту легкую блестящую иглу из металла в плавный многометровый полет. Да, таким копьем ему еще не приходилось метать. Он ждал его больше пятнадцати лет. Как кстати выглянуло солнце, прорезав золотыми лучами скучную ткань дождя! Он знал: будет мировой рекорд. Первый за много лет борьбы. И, пожалуй, последний: ведь его уже давно называют ветераном.
Кузнецов стоял на дорожке разбега, едва сдерживая желание немедленно ринуться к линии броска и отправить копье так далеко, как не сумел никто в мире. Но что это? Почему идет к нему главный судья, сердито взмахивая ладонями рук? Нельзя метать этим копьем? Почему?
Старик голландец заметил, что обмотка копья повреждена, а срезать ее запрещено правилами.
Но ведь это кто-то всего лишь слегка снял ногтем клей?..
Судья неумолим. Метать нельзя. Надо проверить снаряд. И специалисты начинают его рассматривать.
Кузнецов бросается к тренерам, пытается объяснить, что метать надо сейчас, именно сейчас. Увы, лишь через двенадцать минут судьи разрешают попытку.
Копье в норме. Голландец извиняется. Кажется, все в порядке, но сам спортсмен уже не тот. Перегорел. Вялый бросок оставляет Владимира за чертой финала. А несколькими часами позднее, в финале, малоизвестный финн Паули Невала тем же снарядом добывает золотую медаль.
Сейчас желтое токийское копье хранится в личном спортивном музее Владимира Кузнецова. С тех пор он уже ни разу не вышел на дорожку разбега, ни разу не попытался послать снаряд в заманчивую рекордную даль. А ведь от самого дальнего броска его иногда отделяли считанные сантиметры! Был и такой случай, когда судьи не нашли отметку после одного из его бросков. Соревнования кончились. Ради любопытства поиски были продолжены. И ямку нашли. Нашли на полметра дальше флажка мирового рекорда! Горькая радость! Рекорд уже не мог быть засчитан… Да, вот так… Кузнецова считали колдуном, магом, уважительно называли маэстро, но рекордсменом мира он так и не стал. И все-таки слава знатока, универсала, настоящего спортсмена-ученого навсегда осталась за ним.
В 1961 году Владимир Кузнецов защитил кандидатскую диссертацию, исследующую возможности достижения высших спортивных результатов. Его открытия помогли рижанину Янису Лусису и ленинградке Эльвире Озолиной стать выдающимися копьеметателями.
Доказать, что невозможное сегодня станет возможным завтра, что силе и воле человека не могут быть раз и навсегда поставлены пределы, — вот цель многолетнего научного труда заслуженного мастера спорта Владимира Кузнецова. Есть у него и более скромная мечта, связанная с любимым видом спорта, с заботами копьеметателей: хочется ему создать лучшее в мире металлическое копье с высокими планирующими качествами. Вот почему из года в год пополняется экспонатами его необыкновенный музей.
В нем — и история вида спорта, и материал для научных поисков. Рядом стоят копья знаменитых спортсменов, созданные у нас и в Финляндии, в Польше и Соединенных Штатах Америки, в Китае и Японии, Швеции и Франции.
Что ж, сам Владимир Кузнецов не достиг мирового рекорда, не стал чемпионом ни в Мельбурне, ни в Риме, ни в Токио. Но вся его жизнь, его сегодняшний труд помогают людям верить в возможность необыкновенных рекордов будущего.
Зовут его Леонид Григорьевич Минов, но американцы называли его по-своему — мистер Майнов. В конце двадцатых годов он приехал в Соединенные Штаты для того, чтобы ознакомиться с состоянием парашютного спорта в стране, изучить и перенять то лучшее, что было на вооружении американских спортсменов.
Минов исправно посещал предприятия фирмы «Ирвинг», выпускающей парашюты и имеющей лучших инструкторов, ходил на заводы как на работу. Представители фирмы видели в русском летчике своего сотрудника, а поэтому не делали никаких поблажек и для него. Работа есть работа.
При отправке Минова в США его предупредили, что самому прыгать не следует. Но все же Минов предполагал, что рано или поздно ему это придется сделать. Так оно и случилось. Однажды представитель фирмы поинтересовался: готов ли мистер Майнов к прыжкам? Минов ответил утвердительно.
…Прыжки были назначены на ближайший день. Но из-за непогоды их пришлось отложить. Не состоялись они и на следующий день: небо снова заволокло грозовыми тучами. Когда же погода установилась, прыжки снова отменили. Тринадцатое число!
Служебные дела торопили Минова, и ему не хотелось терять ни одного дня. Он обратился к руководителям «Ирвинга» с просьбой разрешить ему совершить прыжок тринадцатого числа. Те долго обсуждали его заявление и предложили компромиссное решение: мистер Майнов может прыгать не тринадцатого, а четырнадцатого, то есть в любое для него угодное время после полуночи тринадцатого. Минов настаивал. Его разубеждали.
— В Америке не могут разрешить прыжок тринадцатого числа. Это — вызов смерти, — доказывали ему.
— В Советском Союзе не очень боятся тринадцатого числа, — упорствовал Минов.
В спор ввязался вице-президент «Ирвинга». Он тоже было пытался отговорить русского от рискованного шага, но потом сдался.
— Раз мистер Майнов настаивает, мы можем пойти ему навстречу, — сказал он. — Мы разрешаем вам сделать прыжок потому, что вы будете прыгать с парашютом нашей фирмы. Значит, вы верите в этот парашют и считаете его лучшим из всех?
— Да!
Желающих посмотреть на русского безумца было немало. Задрав головы, все сверлили глазами самолет, уносящий храбреца в заоблачную высь. И вот едва видимая точка оторвалась от машины и стала стремительно приближаться к земле. Потом резко, как разрыв зенитного снаряда, возник белый купол парашюта.
Так Минов совершил свой первый прыжок в американском небе, потом еще и еще… Поэтому не случайно в постановлении Центрального совета Осоавиахима СССР за 1934 год, присваивающем четырнадцати выдающимся парашютистам страны звание мастера, против фамилии Минова записано:
«…первому из организаторов парашютного спорта в Союзе, имеющему 32 парашютных прыжка, в совершенстве овладевшему техникой парашютных прыжков и завоевавшему третье место на парашютных состязаниях в Америке в 1929 году».
В 1967 году в Тернопольском областном историко-краеведческом музее в экспозиции-выставке, посвященной 50-летию Советской власти, были помещены материалы об одном футбольном матче. В противовес обычным товарищеским встречам, его можно назвать «встречей врагов». Врагов в полном смысле этого слова.
Помните книгу и кинофильм о «матче смерти» — поединке футболистов киевского «Динамо» в оккупированной фашистами столице Украины с командой захватчиков? Так вот, в Тернополе был, оказывается, такой же матч.
…Хорошо играли в футбол тернопольские парни. Команда этого города считалась сильнейшей в области. Но вот война. Фашисты заняли город, причем так быстро, что никто, во всяком случае из футболистов, не смог выскочить из вражеского плена.
Прошло два года жизни под пятой захватчиков. И тут кто-то сообщил немцам о том, что в городе есть хорошие футболисты, что когда-то, мол, у них была сильная команда под названием «Локомотив». Узнав об этом, фашисты решили «развлечься» — сыграть и победить, доказав, что и в футболе арийцы превосходят всех прочих.
И матч состоялся. Однако закончился он совсем не так, как хотелось фашистам. Впрочем, предоставим слово одному из участников матча — машинисту Здиславу Степановичу Марковичу. Вот что он рассказывает:
— В воскресный день лета 1943 года на стадионе выстроились члены сильной, хорошо тренированной немецкой команды «Люфтваффе» и тернопольского «Локомотива». Вид у нашей команды был довольно жалкий: все ребята худые, изможденные. От формы остались только зеленые локомотивские футболки. Ботинки самые обыкновенные, у многих очень поношенные.
Поле кольцом окружили немецкие солдаты. Пришло немало и наших железнодорожников. Они очень волновались.
После двухлетнего перерыва играть было тяжело. Немцы наседали. Солдаты громко смеялись, кричали нам: «Украинские свиньи!»
Но сила воли, желание победить ненавистных оккупантов были в нас так велики, что мы сдержали натиск противника, а затем перешли в наступление. Тогда фашистские футболисты озверели. Они сбивали нас, калечили. Но мы держались. На боль никто не обращал внимания. Играли короткими точными пасами, падали, поднимались и снова, с еще большей ненавистью, шли в атаку.
Игра закончилась со счетом 1:0 в пользу «Локомотива». Измученные, в кровоподтеках, мы были счастливы, как никогда: нам казалось, что в этом матче мы защищали честь земли советской…
Чемпионат Европы по баскетболу, проходивший в Москве летом 1953 года, в газете «Советский спорт» освещали трое: заслуженный мастер спорта Степан Спандарян, судья республиканской категории Григорий Акопов и я. В то время газета выходила через день, и каждый раз мы ломали голову: как рассказать о всем интересном, что накопилось за два дня напряженного турнира?
Памятуя, что «нельзя объять необъятное», решили поступить так: давать обобщенный анализ технических новинок и более или менее подробно рассказывать о ходе матчей с участием нашей сборной.
В один из игровых дней этих новинок набралось порядочно, и два специалиста — Спандарян и Акопов углубились в сложную теоретическую статью. Моя задача была проще: рассказать о нетрудной игре нашей сборной уж даже не помню с кем.
Я быстро писал: «Счет открыл такой-то, на пятой минуте на площадку вышел…» Стоп, кто же вышел? Этого баскетболиста я раньше не знал. Он недавно вернулся в родную Армению из Египта, куда еще до революции уехала его семья, стал играть в Ереване и вот вошел в сборную СССР. Все это мне рассказали мои товарищи-соавторы, а вот фамилия… Забыл!
— Гарун (так мы, журналисты, зовем своего друга Акопова), как фамилия?..
— Подожди, дорогой. У нас тут сложный вопрос. А у тебя ж там все простое, — и Акопов снова стал что-то жарко обсуждать со Спандаряном.
Под Северной трибуной стадиона «Динамо», где работали мы, к счастью, было много знакомых спортсменов, тренеров, болельщиков.
— Кажется, Алачачян, — ответил мне кто-то на мой вопрос.
«Правильно, кажется так, — вспомнил и я и, быстро закончив свой репортаж, передал его в редакцию.
Назавтра с утра ко мне домой, размахивая номером газеты, ворвался Акопов.
— Ты что написал?! Какой Алачачян?!
— Ну как же, Гарун? Мне так сказали. А что?
— Сказали! Тебе, может, сказали, что есть композитор Бабачанян? Бабаджанян! Джан, а не чан. Сам ты чан, понимаешь? Аладжаджан!
— Ну, ты на меня не очень жужжи, — рассердился я. — Тебя ведь спрашивали…
Огорченные, мы приехали на стадион. Было ясно, что надо давать поправку, а поправка в газете — считай верный выговор. Да и вообще как-то тяжко — сегодня писать одно, а завтра поправляться…
Первым пролил бальзам на мою душу Спандарян. Он ничего не заметил. А когда я под свирепыми взглядами Акопова стал то и дело говорить «Алачачян», он спросил меня:
— Алачачян прекрасный игрок. Но почему ты все о нем да о нем? Есть ведь и другие.
— Аладжаджан! — со страданием в голосе воскликнул Акопов.
— Алачачян как-то лучше в микрофоне звучит. — Невесть откуда появившийся Вадим Синявский, оказывается, слышал наш разговор и вмешался в него. Он несколько раз повторил фамилию так и эдак и решил:
— Алачачян. А потом, что же мне — поправку давать? Я его вчера раз двадцать назвал.
Приехали наши баскетболисты.
— Арменак! — позвал Акопов одного из них, а дальше Спандарян, Акопов и Арменак говорили на армянском языке.
Тогда я познакомился с Арменаком. Мы пожали друг другу руки.
— А как же все-таки писать? — спросил я Акопова, думая, что мой новый знакомый еще плохо владеет русским языком и может не понять меня.
— Пишите, пожалуйста, Алачачян, — с мягкой улыбкой ответил Арменак. — Понимаете, это не совсем «дж», не совсем «ч»…
— Это вы ему объясните, — с видом победителя указал я на своего большого друга Акопова. — Тоже мне знаток!
Ныне всюду и везде говорят и пишут: «Алачачян». Точно так же поступает и судья международной категории Гарун (Григорий) Акопов.
В время Великой Отечественной войны на севере нашей Родины — в далеком Заполярье — действовал легендарный I гвардейский разведывательно-диверсионный отряд дважды Героя Советского Союза Виктора Леонова. Все члены отряда были спортсменами — лыжниками, штангистами, легкоатлетами, боксерами. Сам командир до войны участвовал в соревнованиях по гребле и парусному спорту, он был одним из сильнейших лыжников Северного флота.
Недавно мы встретились с Виктором Николаевичем. Он вспомнил своих фронтовых друзей. Мягко и задушевно лился рассказ прославленного разведчика…
Прошло уже двадцать пять лет с того дня. Отряд разведчиков должен был взять «языков» для уточнения местонахождения никелевых разработок, где гибли советские военнопленные. Операция предстояла сложная. Надо было подойти к берегу на катерах, а потом пересечь лыжню, которая на сотни километров извивалась по скалам. По этой лыжне все время курсировали фашистские патрули. Конечно, разведчикам не составляло труда убрать нескольких патрулей, убрать бесшумно, без паники. Но разведчики страховались на тот случай, если малейший вскрик фрицев вызовет панику. Тогда бойцы не только сами провалили бы задание, но и отрезали путь всем тем отрядам, которые вынуждены будут пойти после них.
Леонов предложил штурмовать берег в том единственном месте, где по всем законам логики и разума высадка была невозможна.
Разведчикам предстояло одолеть отвесную скалу, покрытую коркой льда. Даже опытные альпинисты задумались бы перед таким отчаянным штурмом.
Ночью советские торпедные катера подошли к скале. Ледяная скала смотрела угрожающе. Начался штурм. Показались фашистские патрули. Разведчики их не тронули. Они вообще не любили стрелять без надобности.
Без шума отряд Леонова вышел к деревне, в которой находился немецкий штаб. И здесь разведчиков обнаружили. Две маленькие собачонки подняли лай. Леоновцы затаились. Их было всего шестьдесят человек. А гитлеровцев — тысячи. Но в отряде существовал неписаный закон: не выполнишь задания — не возвращайся.
Собачий лай, безусловно, услышали фашисты. Сразу же появились патрули. Они шли встревоженные, держа наготове автоматы.
Леонов приказал Герою Советского Союза разведчику Семену Агафонову:
— Действуй!
Буквально через минуту патрули были уничтожены. Фашисты оказали сопротивление — их пришлось убить. Разведчик Мотовилов нес на спине «языка». Пленный пришел в себя и ухватил Мотовилова за ухо. Разведчик разозлился и так тряхнул «языка» о землю, что тот и не поднялся. Леонов сказал Мотовилову:
— Прежде чем бросить его, ты бы вспомнил, что ты — штангист. Бережней надо быть к «языкам».
После стычки с патрулями Леонов решил взять в плен кого-нибудь из штабных офицеров. Окружили штаб. Леонов и Семен Агафонов вошли в дом. Смотрят: за столом сидят человек двенадцать. Двенадцать против двоих — многовато. Леонов выхватил гранату, крикнул:
— Руки вверх!
Офицеры моментально выполнили команду. Агафонов, тоже достал гранату. Офицеры перепугались. А один из-них спрятался за елку (было рождество) и пытался вытащить пистолет. Леонов отвернулся. Дал возможность гитлеровцу прицелиться в спину. Леонов стоял спиной к этому гаденышу и чувствовал, как тот метится ему в спину. Другие же фашистские офицеры ждали выстрела.
Конечно, Леонов мог пристрелить офицера и не оборачиваясь. Но он знал: нельзя поднимать шума. Леонов посмотрел на Агафонова. А Семен в это время тянулся к ножу, спрятанному в кармане куртки. И вера в Агафонова, в товарища, была настолько сильна, что командир даже взглядом не выдал своего волнения.
В ту секунду, когда должен был раздаться выстрел. Агафонов метнул нож в офицера. Нож сверкнул в воздухе и впился прямо в сердце.
Увидев такое, фашистские офицеры перепугались, побледнели. Леонов и Агафонов связали одиннадцать штабных офицеров и повели их по деревне, занятой гитлеровцами.
Всех часовых разведчики уже успели уничтожить. Так же бесшумно были убраны и патрули на лыжне, и гарнизон на пирсе.
Разведчики настолько осмелели, что вызвали советские торпедные катера прямо к пристани. Когда катера подошли, леоновцы взорвали пирс. Это был единственный взрыв за всю операцию.
Разведчики торопились. Тяжелые волны Баренцова моря били в борт катера. Леоновцы возвращались в Полярный радостные.
Хотя за время операции они очень устали, сойдя на берег, разведчики отказались отдыхать. Они решили участвовать в лыжной эстафете 4 по 5 километров.
Пусть они устали, пусть они только что пришли из похода, но разведчики не могли представить, что приз разыграют без них.
Леоновцы начали готовиться к соревнованиям. Прямо на старте они раздевались, сбрасывали меховые куртки и брюки, оружие аккуратно складывали в сторону. Проверяли лыжи, на которых только что вернулись из похода.
Не успели раздеться, как уже прозвучала команда: «Приготовиться!»
Леонов подбежал к Семену Агафонову:
— Придется тебе, Семен, первому бежать. Это, пожалуй, не легче, чем в бою. Но другого ставить на первый этап не могу. Пусть отдохнут ребята. Давай!
— Есть! — коротко бросил Агафонов и пошел к месту старта. Он не успел даже снять меховые брюки. Агафонов знал, что должен принять на себя всю тяжесть борьбы. А ребята в это время отдышатся, подберут мазь. Над Семеном смеялись болельщики:
— Ты, дяденька, брюки бы снял. Тяжело небось?
Семен не отвечал. Сбросил лишь куртку, остался в тельняшке. А потом спохватился:
— Товарищ командир, возьмите автомат. Без него полегче будет.
Нет, Семен не прибежал первым. Но он передал эстафету третьим. А это уже было отлично. Теперь ребята,, которые отдышались, вырвут победу.
Семен же был недоволен собой. Он не привык видеть спину соперников на лыжне. Агафонов возмущался:
— Если бы не брюки, ек-макарик, я бы дотянул, не отстал бы от мастеров. А в брюках тяжеловато…
На последнем этапе у леоновцев эстафету принял мастер спорта Григорий Тихонов. Ему был поручен финишный этап вот почему: Леонов знал, что до этого этапа будут лидировать те, кто в походы не ходит, на самолетах не летает, кто служит на берегу и имеет возможность тренироваться на хорошей лыжне. У леоновцев основным соперником на финише был сильнейший лыжник флота — мастер спорта Колпаков. Этого человека разведчики хорошо, знали — он когда-то даже служил в их отряде. Но потом пришлось с ним расстаться: не хватало у парня смелости, силы воли.
Да и на лыжне отсутствие воли могло подвести лучшего лыжника. Командир сказал Грише Тихонову:
— Пускай Колпаков и сильнее тебя технически и быстрее тебя, но ты попробуй обогнать его на первом километре! А потом увидишь: он отстанет. Ты можешь идти еле-еле, а он не посмеет к тебе приблизиться. Но только сделай рывок в начале этапа — он испугается.
Тихонов так и сделал — обогнал Колпакова на первом километре. Сам потом еле дошел, но Колпаков так и не смог достать его.
Кубок, который разведчики завоевали в тот день, до сих пор стоит в ленинградской квартире участника той эстафеты мастера спорта Павла Барышева. Всегда, когда Агафонову, или Леонову, или Тихонову случается побывать в городе на Неве, они заходят к своему фронтовому другу, молча смотрят на кубок, гладят его металл, вспоминают юность свою, огнем опаленную, друзей боевых, победы спортивные… И каждый из них снова думает о доблести, о подвигах, о славе…
— Гена, ради бога, осторожней, помни о брови. Держи канадца подальше от себя! — эти слова Сергей Щербаков повторял в седьмой раз. Шатков, погруженный в мысли о предстоящем бое, рассеянно слушал своего опекуна-секунданта.
А ведь и в самом деле получалось нелепо — Шатков разбил себе бровь перед самой олимпиадой, той олимпиадой, которую он хотел и должен был выиграть. И как разбил? На тренировке, играя в баскетбол со стокилограммовым Львом Мухиным. Он сделал неудачное движение — и… Сейчас, правда, рана немного поджила, но стоит канадцу провести один точный удар — и Шаткова снимут с соревнований. Надо быть предельно собранным.
Восемь тысяч болельщиков заполнили Вестстадиум. Курят, кричат, жуют резинку. В первом ряду партера сидит одетый в скромное платье герцог Эдинбургский — он хочет спокойно посмотреть на своего любимого боксера — Шаткова.
Геннадий — бесспорный фаворит олимпиады. Газета «Экип» писала о нем:
«Шатков беспощаден в ударах, но он в то же время выдающийся техник: холодный, трезвый, свободно себя чувствующий, часто вдохновенный… В Мельбурне он будет еще раз грозным лидером команды в красных майках».
И вот — неожиданная травма. Хорошо, что зарубежные боксеры не знают о происшествии на баскетбольной площадке. Теперь надо менять манеру боя, отказываться от своего почерка. А может быть, наоборот — атаковать еще стремительнее и кончать поединки нокаутирующим ударом уже в первом раунде?
Свой первый бой с канадцем Хозеком на Олимпийских играх 1956 года в Мельбурне Шатков провел не совсем уверенно. Это был единственный поединок в Мельбурне, выигранный по очкам. Все остальные завершились нокаутами.
Один из самых драматических боев был с аргентинцем Салазаром. Шатков опоздал к началу соревнований — сломалась машина, которая везла его из Олимпийской деревни. Геннадий не смог хорошо разогреться. Да ему тренеры и не советовали делать этого: они были убеждены, что Салазар откажется от боя. Шаткову предстояло лишь выйти на ринг и поднять руку. Геннадий не настраивался на борьбу. Лишь в последнюю минуту он как-то интуитивно уловил: бой грянет! И очень упорный! Просто аргентинец «затемнился».
Шатков быстренько забинтовал руки и вышел на помост. Темпераментный аргентинец сразу бросился в атаку. Он знал, оказывается, о ранении Геннадия и стремился любым путем пробить в бровь. Первый раунд Шатков чувствовал себя неуверенно — не мог найти своей манеры боя. После перерыва Геннадий сжался как пружина. Он решил подавить силу воли Салазара. Но и аргентинец не хотел мириться с условиями Шаткова. Тогда Геннадий провел два сильных удара — Салазар рухнул на ринг. Нокаут!
Когда советский боксер уходил с ринга, он почувствовал, как сильно болит палец правой руки. Неужели в довершение всего он выбил и палец? Да, в пылу борьбы Геннадий не заметил, как повредил руку. Снова травма… А впереди был решающий бой с великолепным чилийским боксером Тапиа, который вышел в финал, сокрушив поляка Пюрковского, нокаутировав олимпийского чемпиона чеха Торму.
Чилиец случайно узнал о больной руке Шаткова. Прослышал он и о разбитой брови.
Бой этот, который должен войти во все учебники по боксу, длился 70 секунд. Но какие это были мгновения! 69 секунд чилиец лез напролом, он шел в яростную атаку. Шатков спокойно проводил «воспитательную работу», внушая уважение к своим ударам. Шла 69-я секунда. Чилиец рвался к победе. Шатков сделал красивое обманное движение — и атакующий Тапиа, как говорят боксеры, «провалился вперед» — бил в противника, а попал в воздух. И в тот же момент карающая перчатка Шаткова настигла чилийского чемпиона. Очередной нокаут!
Шатков стал олимпийским победителем, заслуженным мастером спорта. За мужество и высокое мастерство правительство наградило Геннадия Ивановича орденом Ленина. Этим самым дорогим орденом страна отмечает лучших своих сынов — полководцев, академиков, композиторов, писателей, людей, чьи имена являются гордостью нации. И среди них — Геннадий Шатков.
Это было в Ленинграде в марте 1966 года. В закрытом манеже собрались все сильнейшие легкоатлеты страны, чтобы разыграть золотые медали зимнего чемпионата СССР. Наша группа кинодокументалистов имела задание снять сюжет для киножурнала «Советский спорт».
В тесном зале манежа шла борьба по нескольким видам спорта одновременно, и очень трудно было реагировать сразу на все. Хотелось отобрать для съемки события наиболее интересные, драматически напряженные. Я стоял у выхода центральной трибуны, наблюдая за соревнованиями, советуясь с операторами, определяя объекты съемок.
На беговой дорожке сменяли друг друга спринтеры, барьеристы, стайеры. В правый сектор вслед за толкателями ядра приходили прыгуны в длину, потом в высоту. Но когда бы я ни посмотрел влево, там непрерывно состязалась одна и та же группа спортсменов, прыгающих с шестом.
Я поймал себя на том, что мне все больше и больше хотелось обосноваться именно в этом секторе, где была возможность неторопливого наблюдения за спортсменами, где внутренний, глубинный подтекст борьбы мог быть особенно ощутим. Спортсмены разминались, сосредоточивались перед прыжками, нервничали, разбегались по нескольку раз и снова возвращались к линии разбега.
Наконец прыжок. Удача или неудача — в любом случае прыгун еще долго стоял под планкой, выверяя высоту хвата шеста, силу толчка, отсчитывая шаги до рубежа разбега.
Я подхожу к прыгунам, вглядываюсь в лица в поисках старых знакомых, интересуюсь высотой.
На планке — четыре метра двадцать сантиметров.
Игорь Фельд здесь, но он еще не прыгает. Ходит туда-сюда, садится, опять встает.
Судьи спрашивают у него, не видел ли он Близнецова. Сейчас — нет.
Четыре сорок. Начинает Фельд. Долго стоит у линии разбега. Покачивается вперед-назад, меняя опорную ногу. Не решается. Наконец разбег. Скорее, это пробная пробежка, попытка найти нужный ритм. Вялый толчок, тоже словно разминочный. Фельд пролетает под планкой. Судей и участников это не удивляет. Видимо, здесь к такому привыкли.
Еще попытка. Всё значительно увереннее. Фельд берет высоту, берет технично, правда без большого запаса. Сразу видно, что его лучшие прыжки — впереди.
Четыре пятьдесят Фельд пропускает.
Наконец-то появляется Близнецов. Не для прыжка, нет. Просто уже пора появиться, а то волнуются судьи, тренеры. Да и публика интересуется. Случайно он садится на ту же скамейку, где отдыхает Фельд. Не смотрят друг на друга.
Какие же это разные люди!
Геннадий Близнецов выглядит настоящим атлетом, суператлетом. Говорит мало. Меланхоличен. Небольшие усики над верхней губой. Очень спокоен, словно совсем не волнуется.
Игорь Фельд — спортсмен невысокого роста, с очень интеллигентной внешностью. На нем три свитера. Готовясь к прыжку, он медленно снимает их один за другим. Потом надевает снова. Прыгуны берут четыре пятьдесят. Фельд встал, походил немного, успокаивая нервы. Потом снова сел. Вынул апельсин и начал чистить его.
Вот Близнецов что-то спросил у Фельда, повернувшись к нему. Тот ответил не оборачиваясь. Внешне спокойно. Но это только внешне. Никто не обратил внимания на то, как они разговаривают. И видимо, разговор был незначительный. Но стоило присмотреться, как тайное становилось явным. Они ни с кем так не говорят, как друг с другом. Близнецов улыбается, хотя и смущенно, пожимает плечами, даже жестикулирует. То поворачивается к Фельду, то опять отворачивается от него. А Фельд в одной позе. На Геннадия не глядит. Словно не решается или чувствует, что увидит в сопернике нечто такое, что может смутить, разволновать. Это уже борьба нервов. И оба явно берегут себя для главной схватки, схватки над высокой планкой под потолком манежа.
Близнецов начинает разминаться. Шеста в руки не берет. Бегает короткие отрезки, но очень быстро. Разминается вместе с лучшими спринтерами — Политико, Савчуком, Кащеевым. И не уступает им. Силища и скорость. Пара пробежек с шестом на весу, без всяких попыток толчка. И это все.
— Высота четыре метра шестьдесят сантиметров. Прыгает Близнецов. Кейдан приготовиться.
На линии разбега у Геннадия никаких волнений. Постоял немного, сосредоточившись, качнулся назад, подняв перед собой шест, и крупными шагами рванулся вперед. Очень сильный толчок, большой сгиб шеста (каждый раз ждешь, что он лопнет), выносящий атлета высоко вверх.
Высота взята. Во всем прыжке какая-то моторность, динамизм, простота. Явная ставка на силу и скорость.
Прыгает Николай Кейдан. Он не сразу обратил на себя внимание. Невысокий, атлетичный, легкий, как птица. Быстрый разбег, толчок, очень легкий взлет. После удачной попытки продолжает разминаться, не сидит ни секунды. Ходит и ходит, бегает с шестом, десятки раз имитирует толчок на тренировочной яме. Просто удивительная жажда движений! Стремление так освоить прыжок, чтобы предельно сократить его во времени. Легкость, быстрота — вот его идеал. Тут и сила и техника.
В это время прыгает Фельд. Отличный прыжок. Игорь явно прибавляет.
А Близнецов даже не взглянул на него. Сразу после своего прыжка он… лег на скамейку, предупредив, что пропускает четыре семьдесят. Геннадий закрыл глаза и, казалось, задремал. Только мышцы на ногах чуть заметно двигались. Это какой-то внутренний массаж, разминка в состоянии внешнего покоя. Такое сильно действует на соперников.
Кейдан по-прежнему активно разминается.
Фельд пьет какую-то розоватую жидкость.
А на четырех шестидесяти идет третья попытка. К Фельду подходит Носков.
— Дай попить, может, и мне поможет.
Игорь молча протягивает баллончик.
Прыжок. Не помогло.
А Фельд даже не взглянул. Четыре семьдесят он пропустил тоже.
Наконец они остаются втроем — Близнецов, Фельд, Кейдан.
Близнецов опять очень уверенно пошел на четыре восемьдесят… и не взял.
В первой попытке не взял и Фельд.
А Кейдан взял! Запахло сенсацией. Зал, пожалуй, впервые бурно среагировал на событие в секторе прыжков с шестом. Кейдан не просто взял. Пролетел как птица.
Но Близнецов по-прежнему спокоен. Правда, несколько раз подошел к яме с шестом, подсыпая в нее землю из стоящего рядом ведра. Земля в яме смягчает толчок, что при резкости Геннадия немаловажно. Никто другой этого не делал. Со второй попытки Близнецов взял высоту легко, с запасом.
А Фельд долго перематывал место хвата шеста, мочил его, но осекся и во второй раз. Как не хотелось, чтобы Игорь вышел из борьбы так рано! Верилось, что возьмет.
И вот третья попытка. Уж очень сильное волнение угадывается в холодном блеске глаз. Разбег, возвращение, разбег, возвращение. И так раза четыре. Вот он, настоящий разбег, какой-то удивительно эластичный толчок — и взлет. Тело поднимается к планке как будто неторопливо, плавно. Вот занесены ноги. Спортсмен буквально на какую-то долю миллиметра выше планки. Кажется, он касается ее материей костюма, кожей левой руки. Нет, это не полет. Это словно переплывание препятствия. Немыслимо рассчитанная координация движений, точность и лаконизм каждого штриха, фиксация техники. Да, это стиль! Заглядение! Какое отточенное мастерство! А что делать, ведь особенными физическими данными Игорь Фельд похвастать не может!
И все же четыре девяносто Фельд не взял. Это, конечно, нервы. Он сгорал на глазах. И сгорел. Не смог собраться еще для одного-двух удачных прыжков. Правда, и раньше и позднее Игорь доказывал, что и пять метров ему под силу.
Четыре девяносто не взял и Кейдан. Николай еще просто не был готов к такой высоте.
— Скоро возьмешь, — сказал я ему.
— Конечно, но очень хотелось сейчас, — ответил он и весело, легко улыбнулся. Даже закончив прыжки и разговаривая, он продолжал беспокойно переступать ногами, подпрыгивать. Вечный двигатель!
Близнецов взял пять метров с первой попытки и на этом остановился. Почувствовав себя чемпионом, он улыбнулся, стараясь все же сдержать радость.
Это было в десятом часу вечера. Так всегда на всех состязаниях вновь и вновь повторяется дуэль этих знаменитых прыгунов. И каждый раз они приходят в свой сектор рано утром, чтобы определить сильнейшего только поздно вечером.
В Свердловске проходила первая в истории Спартакиада народов СССР по зимним видам спорта. Многие участники разместились в гостинице «Большой Урал». И накануне соревнований по современному зимнему двоеборью, или, как его иначе называют, биатлону, в одном из номеров царило веселье.
Все началось с легкой руки тренера московских динамовцев Виктора Николаевича Бучина, воспитанники которого, ныне знаменитые спортсмены, а тогда молодые и малоизвестные Вячеслав Веденин и Анатолий Наседкин, заняли первые места в лыжной гонке юниоров на 10 километров и вообще отлично выступали в том сезоне.
Бучин всегда жизнерадостен, а вечером того дня был особенно оживлен. В биатлоне выступал еще один его ученик — Николай Мещеряков, и Виктор Николаевич был почему-то уверен в его завтрашней победе. Он был настолько уверен, что даже предложил затеять шутливую, очень забавную, хотя, может быть, и не совсем подходящую для предстартового дня игру. Решил прорепетировать торжественную церемонию награждения победителя.
— А может, не надо, Виктор Николаевич? — попросил Мещеряков. — Если бы я еще выиграл, то куда ни шло, но ведь я не выиграю…
— Ты победишь, — твердо сказал ему Бучин. — Обязательно. Вот увидишь.
— Но там же чемпион мира Меланин, там же все члены сборной, — отмахивался Николай.
Но Бучин больше его не слушал: он уже действовал. Быстро соорудил «пьедестал почета» из стульев и на верхнюю ступеньку заставил встать Николая. Сам же, изображая и главного судью, и представителя одновременно, «вручил» ему воображаемую награду.
Все смеялись и хлопали. Наконец рассмеялся и Николай Мещеряков. Конечно, он может получить только воображаемую награду. Совсем недавно начал он заниматься современным двоеборьем, лишь в трех гонках со стрельбой выступал этой зимой. В гонке сильнейших под Ленинградом занял лишь 13-е место, в Отепя был двенадцатым. Ну мог ли он по-настоящему конкурировать с асами?
Николай думал: «Нет». А Бучин действительно верил в ученика. У него были основания. Он хорошо помнил, как однажды Николай показал на крупных соревнованиях лучший результат и на дистанции гонки и в стрельбе. Тогда у него было двадцать попаданий, то есть все выстрелы попали в цель. И Николаю, как считал тренер, вполне по силам повторить этот успех.
На следующее утро биатлонисты приехали в Уктуссы. Был март, грянула скоротечная уральская весна, и в Уктуссах было настоящее половодье. Трасса проходила но мокрому снегу, и бежать на лыжах было совсем не легко. Как всегда, четыре раза приходилось останавливаться на огневых рубежах.
Когда Николай Мещеряков вышел на старт, он забыл о вчерашней шутке. Он только знал, что задача предстоит нелегкая, и приготовился к трудной борьбе. А когда судья взмахнул флажком и Николай бросился вперед, то думал уже только об одном: как рассчитать силы, как пройти дистанцию поровнее, но и побыстрее все-таки?..
Позади остался первый километр, потом второй, все шло хорошо. Темп Николай взял стремительный, но выдерживал его. И скоро Виктор Николаевич Бучин подсчитал, что у Николая было уже лучшее время.
Впереди еще много километров. На огневых рубежах Николай не терял времени даром: быстро снимал с плеча винтовку, занимал исходное положение и, неторопливо прицелившись, нажимал спусковой крючок.
Наконец позади четвертая, последняя, остановка. Стрельба закончена, осталось пройти совсем немного, скоро — финиш.
Николай еще не пересек его линию, а зрители уже знали, что лучшее время у Мещерякова. Они узнали об этом по радио. Но надо было выяснить, каков его результат в стрельбе. Ведь каждый промах увеличивает «чистое» время биатлониста.
Мишени были расшифрованы быстро. И оказалось, что Николай и стрелял лучше всех. Двадцать попаданий, все двадцать выстрелов в цель. Прав оказался Бучин: Николай мог повторить и повторил свой лучший результат.
Счастливый, взволнованный, Николай попал в объятия друзей. Но они тут же расступились, давая дорогу примчавшемуся с дистанции Виктору Николаевичу.
— Ну, что я говорил?! — кричал Бучин, целуя ученика.
А Николая уже пригласили к настоящему пьедесталу почета, где состоялась настоящая церемония награждения…
Оправдалась шутка Виктора Николаевича Бучина. Родился новый очередной чемпион Советского Союза по биатлону. В тот день все услышали о московском динамовце, уроженце Тамбовской области, старшем сержанте сверхсрочной службы, тогда 27-летнем Николае Мещерякове.
При нынешнем высочайшем уровне спортивных достижений стать победителем очень трудно. Для этого, кроме всего прочего, нужно обладать еще и счастливым характером. Во всяком случае, у человека, наделенного ровным, жизнерадостным, легким нравом, больше шансов выйти в чемпионы, чем у вспыльчивого, мрачного и эгоистичного.
Смотрите внимательно — мы на первенстве мира по гимнастике 1966 года в западногерманском городе Дортмунде. Такие соревнования можно смотреть как драму, если, конечно, уметь видеть. Только эта драма разыгрывается не на сцене, а на помосте, где каждый снаряд — новое действие. Перед нами борьба характеров в обстоятельствах, которые невозможно предвидеть. Характеры на помосте как на ладони, но исход борьбы не известен ни одному драматургу.
Огромный дворец Вестфаленхалле можно обратить и в арену цирка, и в мототрек, и в ледяной стадион. Сейчас это гимнастический зал. Под огнем тысяч глаз — команды гимнасток. Их выход напоминает конкурс красоты: все взято на вооружение — костюмы, прическа, обаятельная улыбка.
Лариса Петрик вступает в зал, задорно вздернув свой курносый нос. Она очень весела, слишком весела, она вертит головой по сторонам и на лету подхватывает шутки. Девчонка, в первый раз попавшая на первенство мира… Казалось бы, как ее не понять! Смотрите все — вот она, Лариса, это для нее горят прожекторы, для нее рукоплещут трибуны…
Но, черт возьми, как не повезло бедняжке Ларисе! Дома она, наверное, тысячу раз делала этот элемент на брусьях, а тут сорвалась. Начала снова, снова сорвалась, полезла еще раз… Кто-то из подруг попытался сунуться с утешениями — огрызнулась. На второй попытке едва дотянула комбинацию до конца.
«Нервы» — по-обывательски говорят в таком случае. Что такое нервы? Какая-то внутренняя неустойчивость. Нечто происходящее вовне вывело человека из состояния душевного равновесия. Что это было: дождь на улице, шум зрителей на трибунах, или показалось, что судьи необъективны, или просто с утра было не то настроение? Конечно, куда проще работать на «десятки» дома, в стерильной обстановке тренировочного зала!
Чего только не увидишь в Вестфаленхалле! Вот команда американских гимнасток. На краю помоста они расставили игрушки-талисманы. У одной — зеленый заяц, у другой — черная кошка. Помогает? Не улыбайтесь — может быть, и правда талисман вселяет капельку надежды… Если так — уже хорошо.
Фоторепортеры «общелкали» кошек и зайцев и разбежались пить пиво: на американок смотреть нечего, можно передохнуть, пока не появятся на помосте чехословацкие девушки. Русская и чехословацкая команды — фавориты состязаний, им все внимание.
Напрасно, напрасно разбежались репортеры! Сейчас произойдет то, что газеты на следующий день назовут «небывалым скандалом». Впрочем, шум поднимется такой, что и в баре будет слышно, все сбегутся назад.
Американки крутятся на брусьях… И вдруг… что такое? Эх, если бы, как в кино, можно было бы остановить кадр или повторить его в замедленной съемке! Какая-то, до сего времени мало кому известная Дорис Браусе, на которую даже судьи глядели вполглаза, такое показала, что и термин не сразу подберешь.
— Кажется, она сделала сальто? Кажется, даже двойное? — переспрашивали друг друга на трибунах.
Браусе показала настоящий каскад полетов между жердями! Будто это были не брусья, а ковер для вольных упражнений или ныне забытый гимнастками турник. Небывалая, феноменальная комбинация!
Судьи на секунду растерялись. Потом выбросили оценки — в среднем вышло 9,766. Вроде бы и немало. Но американцы на трибунах засвистели. 9,766 — значит, мы больше не увидим Браусе. В финал она с такой оценкой не попадет, ей не хватит каких-то сотых долей балла, чтобы оказаться в шестерке лучших. И вообще, почему это за такую комбинацию такая оценка? «А-а, все понятно, — решили болельщики. — Упражнения на брусьях судит японка, она протаскивает в финал своих и намеренно снижает баллы чужим».
Ух, что тут поднялось! К тем немногим, кто был в зале и видел выступление Браусе, присоединились зрители и корреспонденты, сбежавшиеся на шум из кулуаров. И тоже заорали, засвистели.
Пока Дорис Браусе, закрыв лицо ладонями, горько рыдала на скамейке (на следующий день этот снимок, разумеется, попал в газеты), вокруг нее все сильнее бушевали страсти.
Американцев поддержали немцы, хозяева чемпионата. Мгновенно разнесся слух, что Браусе — вовсе не Браусе. Она урожденная Фукс из соседнего города Дюссельдорфа. Что там футбол, который, как утверждают дортмундцы, здесь предпочитают всем другим видам спорта! На футбольных матчах редко поднимается такой гвалт, как в тот вечер на гимнастическом чемпионате.
Бегут минуты, а свист, топот, истошные вопли не дают продолжать состязания. Нервничают за столиком судьи, волнуются на скамейках гимнастки. А те, кто в тренировочном зале ждет своей очереди?.. Их трясет предстартовая лихорадка, и конца этой лихорадке теперь не видно.
…«Будут иметь дело с полицией», «Нарушители порядка… с полицией…» — несколько раз проскрипел по радио административный голос. И все-таки целый час прошел, пока вулкан не выкипел, стал затухать. Судейская коллегия проявила твердость: закон есть закон, оценка окончательная и обжалованию не подлежит. Но, может быть, про себя судьи решили на всякий случай больше не гневить публику строгостью?
В зал вступает новая смена. На помост выходят претендентки на золото и серебро. Впереди чехословацкой команды с царственной улыбкой королевы Вера Чаславска. Для нее будто и не было тягостных минут ожидания борьбы.
— Я всегда улыбаюсь, потому что мне легко то, что трудно другим, — самонадеянно заявила Вера накануне в своем интервью газетчикам.
Молодец, Вера! Ей ведь совсем не хочется улыбаться. Вчера она плакала, потому что Наташа Кучинская, девчонка со школьными бантиками, идет за ней по пятам, потому что хотя Вера и увенчанная лаврами олимпийская королева, хотя она и станет в Дортмунде чемпионкой мира, все понимают — кончается ее царство. Приглядитесь, поймайте момент, когда Вера теряет контроль над собой — она очень устала, у нее утомленное лицо, грустно опущенные уголки губ. Но вот прозвенел гонг — Вера вступила на ковер — и хоть бы что: обаятельная, улыбающаяся, все легко, все нипочем. Актриса!
В тот день Вера, что называется, зубами вырвала победу. В спорте «зубами» — это отнюдь не упрек, а, скорее, наоборот, признание того, что человек умеет бороться.
Наверно, зубами драться за победу умеет и Наташа Кучинская. Но как пристально ни следи за ней, не поймаешь мгновения, когда она для зрителей — одна, а про себя — другая. Наташа всегда одинаково естественна. Последний день состязаний был ее днем, ее золотым триумфом в трех из четырех видов программы.
Первая в жизни золотая медаль чемпионки мира! Кажется, есть от чего потерять голову восемнадцатилетней девчушке! Наташа не взошла на пьедестал королевой, а взлетела, вспрыгнула на верхнюю ступеньку, по-детски, по-девчоночьи не скрывая своего счастья. Да, счастлива, и незачем прятать сияющие глаза и рвущуюся навстречу овациям улыбку.
Но вот что удивительно: без малейшего, казалось бы, усилия над собой Наташа тут же от беззаботной радости, возвращается к напряжению борьбы. С пьедестала она снова бросается в серьезнейший, требующий полнейшей сосредоточенности бой. И снова выигрывает!
После каждого выигрыша победительницу приглашали в министерскую ложу. Тут Наташа еще находила силы пролепетать что-то по-немецки, и ее отпускали с подарком. То это была роскошно изданная книга пейзажей Баварии, то изящные часики, то памятная золотая монетка… Наташа отдавала подарки на хранение Ларисе Латыниной, которая, увы, уже не выступала в финале.
Лариса, радостно-взволнованная не меньше Наташи, сидела в журналистской ложе и восторженно комментировала выступления подруг. Она искренне переживала Наташин праздник.
Может быть, как раз у Латыниной научилась Наташа своей подкупающей счастливой легкости… Помните, как, бывало, любуясь Ларисой, мы забывали, что большой спорт — это адский труд, адское напряжение сил. Мы видели праздник.
…Все любят драмы с хорошим концом. Становится легче на душе, когда в финале торжествует всепобеждающая, искренняя радость, торжествует по справедливости.
Вы видели слезы мужчины? По-моему, это порой трудно забыть. Я до сих пор помню, как появились слезы на глазах Владимира Евсеева, загребного нашей четверки. Слезы после неудачи — такой обидной, такой неожиданной! Нет, он не плакал. Но, когда этот крепко сбитый спортсмен с мужественным лицом рассказывал мне, как все произошло, в его глазах стояли слезы. По-видимому, он желал бы начать соревнование вновь и доказать, что его команда сильнее. Но это было невозможно. И с этим не хотелось примириться…
Эта четверка была создана незадолго до Олимпиады 1964 года. В нее вошли спортсмены из разных клубов. А сплав получился великолепный: как будто ребята всю жизнь сидели в одной лодке. Ребята же эти: три студента — Анатолий Ткачук, Борис Кузьмин и Виталий Курдченко, инженер Владимир Евсеев и загребной Анатолий Лузгин, техник по профессии. Команда, если можно так сказать, «инженерно-техническая». Тем более, что парни, сидящие в лодке впереди Володи, тоже избрали точные науки.
Команду составили четыре атлета: рост — за 190, вес — более 90. Как взмахнут веслами, так лодка словно вылетает из воды и пулей летит к финишу.
В год Токийской олимпиады четверка москвичей победила на знаменитой Люцернской регате и выиграла первенство Европы. Вдобавок она показала еще невиданную на этих каналах скорость, конечно для четверок с рулевым. После этого специалисты уже почти единодушно прочили дружным, любознательным, приветливым ребятам первое место и на Олимпиаде.
На олимпийских состязаниях по академической гребле я видел, как эти прогнозы начали сбываться. Наша четверка легко выиграла заезд у спортсменов Франции, Польши, Финляндии, Дании и вышла в финал. И вдруг команду как будто подменили. В финале она прошла дистанцию почему-то очень слабо. И вместо ожидаемого первого места заняла только пятое, пропустив вперед команды немецких спортсменов, Италии, Голландии и Франции.
— Почему? Что произошло? — С этими вопросами я подбежал к Евсееву.
Расстроенный Володя говорит немногословно.
Оказалось, что накануне финалов заболел Борис Кузьмин. Температура поднялась до сорока. А по правилам нельзя заменять гребца в команде, уже вступившей в соревнование. Больной Кузьмин сел в лодку. Но грести вовсю пришлось уже только троим. Ребята, естественно, ни в чем не упрекали Кузьмина. Но всем пятерым было очень трудно. Это и рассказал мне Евсеев. Тогда-то я и увидел слезы на глазах чемпиона.
А в следующем году в Дуйсбурге команда отличных спортсменов — Ткачук, Кузьмин, Курдченко, Евсеев и рулевой Лузгин — уверенно обошла всех своих соперников и во второй раз выиграла первенство континента.
В этот июльский вечер московский Дворец спорта собрал невиданное для чемпионатов мира по фехтованию число зрителей — около восьми тысяч. Их можно было понять: на центральной дорожке, поднятой на длинный помост, решалась судьба в истинно королевском виде — фехтовании на шпагах.
Претендентов осталось двое — 29-летний коммерсант из Парижа Клод Бурхард и 26-летний армеец из Минска Алексей Никанчиков. Финальный турнир не дал перевеса ни одному из них. Был назначен перебой.
Француз показал себя достойным преемником легендарного д’Артаньяна. В его действиях была истинная галльская легкость и элегантность. Он с улыбкой взошел на помост. Однако улыбка — не щит, за который можно спрятаться.
И грянул бой. Зал то словно вымирал, — такая устанавливалась в нем тишина, то взрывался бурей аплодисментов.
В фойе Дворца спорта долетали лишь отголоски этой бури. Опустевшие громадные залы фойе мерила быстрыми нервными шагами невысокая черноволосая женщина в спортивном костюме. Иногда она останавливалась, словно стараясь представить картину происходящего там, на дорожке, а затем снова ходила и ходила, прижимая руки к пылающим щекам.
Это была жена Алексея, Диана, — тоже участница чемпионата. В фойе Дворца спорта она провела два самых тревожных часа своей жизни.
— Когда я смотрю, как фехтует Алеша, — объяснила по-женски суеверная Диана, — он обязательно проигрывает. А на этот раз проигрывать было нельзя. Ведь он впервые был так близок к золотой медали чемпиона мира!
В семейной копилке спортивных призов была уже одна чемпионская награда. Несколькими днями раньше Диана вместе с подругами по команде поднялась на верхнюю ступеньку пьедестала почета. Советские рапиристки в восьмой раз стали сильнейшими в мире. И все-таки самой было выступать легче, чем видеть, как ведет бой муж.
В конце концов Никанчиков победил француза с убедительным счетом — 5:1 и тут же, подброшенный в воздух друзьями, ощутил собственную невесомость, хотя габариты нового чемпиона внушительны: рост баскетбольный — 193 см, а вес 88 кг.
Вот только после этой процедуры, когда друзья по команде бережно поставили чемпиона мира 1966 года на помост, Диана разрешила себе войти в зал и поздравить мужа с победой.
— Я хотел бы, чтобы и моя жена была такой же преданной болельщицей, — сказал Клод Бурхард, который женился накануне чемпионата. — Сейчас бы она поняла, как нелегко быть женой спортсмена.
Вы можете себе представить, чтобы ученик первого класса музыкальной школы сел за фортепиано и сыграл виртуозную пьесу? Ну да, конечно, можете! Это, разумеется, Шопен или Моцарт, например! В спорте тоже есть свои Моцарты, право же!
Спринт на велосипедном треке — это виртуозная пьеса, это самый сложный вид велосипедных гонок.
Омар Пхакадзе пришел… увидел… победил… Буквально! Спустя год после того, как стал заниматься велосипедным спортом на треке…
Хорошо помню его первое серьезное выступление, его дебют в 1963 году на Спартакиаде народов СССР. Идет к старту. Голова на могучей шее опущена. Громадный кулачище сжимает хрупкое тельце гоночного велосипеда. Идет на цыпочках, поцокивая стальными шипами.
Я сижу на той трибуне, где, как правило, собираются самые большие ценители велосипедного спорта. Я сижу на ней с детства, она самая удобная. Приезжают даже туляки и садятся именно сюда. Кто-то из знатоков спрашивает:
— А этот кто такой?
Я оборачиваюсь и говорю:
— Это Омар Пхакадзе.
Но фамилия никому ничего не объясняет. Ее все равно никто не слышал. Да и я знаю о Пхакадзе только понаслышке. Незадолго до Спартакиады мне говорил о нем мой старый знакомый — грузинский тренер Гурам Джохадзе:
— Его нашел Карло Шенгелия — это преподаватель тбилисского интерната. Увидел на первенстве Кутаисского района по велосипеду. Омар любил рывки из любого положения. Потом оказалось, он впервые сел на гоночный велосипед. Раньше никогда спортом не занимался. Ну и парень! В общем, погляди на него внимательно. Способный малый.
И вот предварительный заезд Спартакиады. Первый круг гонщики, как всегда, проходят спокойно, медленно, как бы приглядываясь друг к другу. Среди них — Омар Пхакадзе. Громадина — около двух метров роста, около ста килограммов веса. И это в восемнадцать-то лет! Как его только выдерживает гоночный велосипед! Омар нервничает, ерзает, крутит часто головой. Что ж, он впервые среди взрослых спринтеров, среди претендентов на всесоюзное золото! И больше чем за полкруга Омар бросается наутек. Делает он это мгновенно, его как ветром сдуло! Мгновенно расстояние между ним и остальными велосипедистами становится настолько большим, что гарантирует верную победу Пхакадзе. Никто и не пытается его догнать. Среди отставших назревает борьба за второе место. Второе место и первое равнозначны в предварительных звездах. Они оба дают одинаковое право участвовать в следующем периоде соревнований. Но Омар зачем-то (зачем?) встает на педали, швыряет машину вперед в следующий рывок. А этот рывок был настолько силен, свиреп, что руль вырвался из его рук, переднее колесо встало поперек трека, и он вылетел из седла. Привязанный к велосипеду, Омар сперва кувыркался в воздухе, а потом юзил по жесткому, шершавому, как тёрка, бетону трека.
Предварительный заезд выиграл тот, кто должен был финишировать вторым. А Омар поднялся с трека, оглядел велосипед — переднее колесо пополам, — повесил его на плечо и заковылял к барьеру. Перелез через него. Тут его догнал Гурам Джохадзе, и они вместе скрылись за высокой стеклянной дверью.
Когда Гурам вернулся на трек, я спросила у него, зачем, собственно, Омару понадобился этот рывок, когда он уже победил? Что за финт? Работа на зрителя?
— Я виноват… Я не доглядел!.. Чуть не ревет от злости. Это не финт… Просто такой человек.
— Какой «такой»?
— Ну, такой… Знаешь, сколько Карло с ним возился! У Омара всегда не хватало слов, и он объяснялся не словами. Иногда кулаками. Плохо учился… Карло всех на педсовете уговаривал не исключать его из интерната. А однажды Карло не взял его на соревнования. Все уезжают, грузят свои велосипеды в автобус. Карло обернулся, видит: Омар у окна. Помахал ему Карло. Дескать, счастливо оставаться! А тот не ответил. Отвернулся… И все. После этого и учиться стал лучше, и заменил кулаки словами. Если бы сегодня здесь был Карло…
— А ободрался он здорово?
— Прилично. Ободрался как надо… Собирается у всех выиграть.
— Что выиграть?
— Спринт. Спартакиаду.
— Что???
Гурам смущенно улыбнулся. Пожал плечами, дескать: а что я могу поделать?
Это уже было нахальством со стороны, несомненно, талантливого, но «годовалого» спринтера — замахнуться на самый сложный вид велосипедных гонок. Ведь на его финишных 200 метрах за 11,5—12 секунд надо суметь разобраться, с кем ты рядом находишься, надо с точностью до сотой доли секунды ощутить миг рывка, не дать понять этого соперникам, постараться лжерывками и прочими обманными действиями усыпить бдительность конкурентов и тем самым навязать им свой рисунок гонки. И вот какой-то школяр, который никогда и настоящего-то спринта не нюхал, решил с ходу стать чемпионом страны. Нахальство Пхакадзе было настолько большим, что оно даже не злило, а забавляло. И я отправилась за высокую стеклянную дверь.
Омар обернулся на мои шаги.
— Сильно ободрался? — это был самый уместный вопрос, с которого удобно начать разговор.
— Ничего!
— Как же будешь выступать?
— А что? Буду!
— Говорят, у всех собираешься выиграть?
— Ага! Попробую.
— Так… Ясно… И у Иманта Бодниекса думаешь выиграть?
— Попробую, — Омар оживился. — Отличный спринтер Бодниекс, да?
Омар сидел в углу, у окна, вытянув ободранную ногу, и глядел на меня круглыми глазами, словно ожидая поддержки.
Как не похож он был сейчас на того свирепого гонщика, что ломает велосипеды на ходу!
Теперь, проиграв предварительный заезд, Омар должен был пройти через все утешительные, потом — одну восьмую финала, потом четвертьфиналы… полуфинал. Я посмотрела на его черную от зеленки и запекшейся крови ногу. Всю ночь она не даст спать. А завтра, когда ожог о бетон подернется коркой, лучше не двигаться совсем, знаю по собственному опыту! А Омар еще собирается стать чемпионом страны! И я сказала:
— Ну ладно, попробуй! Желаю тебе удачи!
На другой день утром Омар проковылял к старту и спокойно, не ерзая, провел все заезды. И вышел в полуфинал. И вышел в финал!
В самом последнем, самом решающем заезде, где определялась судьба золотой медали и звания чемпиона страны, Омар снова, как вчера, точь-в-точь, швырнул машину вперед, рискуя сломать колесо. В первом ряду кто-то вскрикнул. Трибуны замерли. Но на сей раз подход к «фортиссимо» был не только свиреп, но и разумен. И хотя дрогнуло переднее колесо, но тончайший виртуозный нюанс «звучания» скорости удержал велосипед на бетонной дорожке трека. Омар мчался к финишу как вихрь, тесно прижавшись к бровке, чтобы никто не обошел слева, и кося круглый глаз вправо, чтобы никто не обогнал.
Его никто не обогнал. Так Омар Пхакадзе стал чемпионом страны — пришел, увидел, победил.
Омар финишировал, медленно доехал до противоположной прямой, слез с велосипеда и заковылял к барьеру. Он перелез через барьер и скрылся за высокой стеклянной дверью.
А мы молчали, ошеломленные блестящей победой этого парня, еще вчера неуклюжего, задерганного, а сегодня спокойного, уверенного в себе и знающего все, что должен узнать спринтер за многие годы соревнований и тренировок. Старший тренер сборной команды страны по велосипедному спорту на треке Ростислав Варгашкин сказал мне:
— Этот парень может стать чемпионом мира.
…Спустя год после победы на московском треке Омар Пхакадзе стал чемпионом мира. А еще через год, летом 1966 года, — мировым рекордсменом.
Говорят, в каждой шутке есть доля правды.
Когда футболисты сборных команд СССР и Дании построились в тоннеле перед выходом на официальный матч отборочного турнира чемпионата мира (это было в 1965 году в Москве), капитан советской команды Валентин Иванов заметил, что вратарь датчан Лейф Нильсен держит в руках красную кепку.
— Красная шапочка, я тебя съем, — улыбаясь, обратился Иванов к Нильсену и пояснил жестами свою шутку.
Все заулыбались. Но когда начался матч, стало ясно: советские футболисты настроены весьма решительно. Они забили в ворота датчан шесть безответных мячей.
Много пришлось поработать Нильсену. Его красная шапочка мелькала то в одном углу ворот, то в другом, но это мало помогло…
Трудно понять, как она успевала быть одновременно и планеристкой и летчицей. Успевала, несмотря на официальное ограничение часов налета, большую разницу в специальной подготовке и вечный недостаток времени. Едва над Харьковом занимался рассвет, Валентина Турсунходжаева уже была на летном поле аэроклуба, колдуя возле быстрокрылого «яка», на котором скоро предстояло подняться в небо. А потом, отработав программу пилотажа, бежала туда, где стояли, уткнувшись носами в землю, приземистые безмолвные планеры.
Летает она вдохновенно. Когда смотришь на каскады выполняемых ею фигур, даже не верится, что там, наверху, управляет виртуозным самолетом хрупкая девушка.
Она любит возиться с новичками. Сначала вывезет в пробный полет, заставив человека полюбить высоту.
— Здесь, — говорит Валентина, — ты почувствуешь все небесные прелести, как следует разглядишь нашу землю с ее зеленью лесов и лугов, синевой рек и озер… Теперь сделаем мягкий вираж. Посмотри на крыло самолета — его так и хочется погладить рукой… В эти минуты она по-женски добра и ласкова.
Потом задания усложняются. Конечно, здесь, как и на земле, у разных людей разная хватка. Одни тонкости воздушной акробатики постигают сразу, другим они даются с трудом. Все зависит от характера пилота. А характер этот не всегда идеальный. Помнится, как ее разозлил один из курсантов.
В полете задания тренера предельно лаконичны:
— Угол!
— Курс!
— Скорость!
— Теперь штопор.
Вдруг Валентина увидела, что парень судорожно вцепился в ручку управления и закачал головой.. Тут-то ее и прорвало:
— Разве ты мужчина? Тряпка! Небо слабых не любит. Смотри, я женщина и то…
И она бросила самолет к земле.
— Теперь он, пожалуй, самый смелый летчик, — сказала мне Турсунходжаева.
Прошло несколько лет. Многие воспитанники Валентины сейчас бороздят пятый океан. И сама она не расстается со штурвалом. Только стала однолюбом. Поневоле, правда. Ей предложили выбирать: или — или. Она избрала планер. Трудно сказать, чем она мотивировала это решение. Самолет — все-таки скорость, а скорость — мода нынешнего времени. И не логично как-то с самолета пересаживаться на планер (помните лозунг довоенных осоавиахимовцев: от модели — к планеру, от планера — к самолету?). Однако Валя, прежде чем вынести решение, провела в раздумьях не одну бессонную ночь.
— Я люблю небо. Пилотажный полет скоротечен, как воздушный бой. Не более тридцати минут. А я хочу летать. Летать много.
Так она стала только планеристкой.
…Буксировщик набрал высоту, потом отвалил, покачав на прощание крыльями. Планер остался один в вышине и лег на рекордный курс. Вела его Валентина Турсунходжаева. Знала ли она, что этот полет будет в ее жизни самым драматичным?..
Планеризм — один из немногих видов спорта, где успех зависит от тайных сил природы. Пока машина чувствует невидимую струю аэродинамического потока, она имеет и скорость, и высоту. Поток — ее почва, поток — ее мотор. Планеризм требует от спортсмена научных знаний, отличных штурманских навыков и, в конце концов, великолепного пилотажного исполнения. Опытный мастер умеет найти поток и продержаться в воздухе до семи-восьми часов. Но бывают и исключения — природа непостоянна.
Шел пятый час полета. Если будет удачный финиш, можно установить всесоюзный рекорд дальности с возвращением на старт. Внезапно планер начал проваливаться — поток уходил. Валентина с беспокойством посмотрела на альтиметр: высота падала. Вот же не везет! Как бы не приземлиться где-нибудь в степи! Надо искать! Наугад. Летала же она однажды чуть ли не на нуле, а затем нашла поток и вернулась на аэродром под смех подруг на полуторакилометровой высоте!
Валентина увидела поле пшеницы и решила подлететь к нему. Интуиция ее не подвела — машина сантиметр за сантиметром поднималась выше. Она даже разговорилась с потоком:
— Вот ты где, миленький. Тебя-то мне и не хватает. Давай, давай помогай.
Пора было идти на долёт. Дотянет ли до точки? Теперь недалеко. Главное — сесть не дальше километра от старта. Иначе рекорд не зафиксируют. А положение стало опять критическим. Эх, сюда бы мотор, хотя бы в пол-лошадиные силы!
Впереди показалась телеграфная линия. Очевидно, можно как-нибудь перетянуть через нее, однако потом не долетишь.
Если же… Она никогда не нарушала летной инструкции. Более того, Валентина каждый раз сурово наказывала лихачей-пилотов, которые нет-нет да и завернут на планере фигуры высшего пилотажа. И тут она сама поступилась правилом. Кто знает, может быть, в этот момент она вспомнила полет Валерия Чкалова под невским мостом. Только вдруг ее машина изменила направление и ринулась между столбов, едва не касаясь их плоскостями. Большой угол атаки позволил пилоту поднять планер вверх, отыграв у земли драгоценные метры высоты…
На аэродроме же минут десять не выходила из кабины: ее била нервная дрожь. Она приземлилась в четырехстах метрах от точки.
Игорь Тер-Ованесян, московский аспирант, выигрывал соревнования по прыжкам в высоту на будапештском чемпионате Европы по легкой атлетике в 1966 году. После пяти финальных прыжков он лидировал с результатом 7 метров 86 сантиметров.
У него и его соперников оставалась только одна попытка, к тому же погода была трудная для спортсменов: дождь, лужи, размокшая дорожка. И было ясно, что никому не удастся настичь Игоря.
Видно, понимали это и его соперники. Они прыгали как-то вяло, без огонька. Только один из них — олимпийский чемпион англичанин Линн Дэвис мог преподнести сюрприз. Он умел, как никто другой, собраться в нужный момент. Именно так было в Токио.
Но нет… На этот раз помешали. Когда он начал разбег к последнему прыжку, на его пути, на самой дорожке разбега, появилась группа людей. Это были спринтеры, которые только что закончили соревнования и сейчас шли получать медали. Рядом с ними шагали к пьедесталу почета руководители Международной легкоатлетической федерации.
Линн мог столкнуться с ними, и судья жестом приказал ему остановиться. Однако в отчаянии Дэвис продолжал бег, наращивая темп. Пулей пролетев мимо пересекавших его путь спринтеров и каким-то чудом не задев их, он сделал мощнейший толчок. Зрители не успели ахнуть, а Дэвис уже поднялся на ноги. И поднялся… новым чемпионом континента 1966 года. Он приземлился на отметке 7,98!
И это называется «помешали»…
Так уж получилось, что неожиданно для самого себя я сыграл в матче регбистов за команду московского «Спартака» против сборной Одессы. Сразу же оговорюсь, что мое неумение никак не отразилось на результате. Москвичи были значительно сильнее: для Одессы регби пока еще новинка. Этот матч стал для меня чем-то вроде прекрасного сна, который навсегда останется в памяти.
— Да, вот это тема, можно написать «вкусный» репортаж, — сказал мне на городской летучке спортивных журналистов Александр Кикнадзе из «Советского спорта». — Показать регби изнутри, через психологию участника…
И он дал мне несколько советов, которыми я не преминул воспользоваться с благодарностью.
С чего все началось? С разговоров в печати, на стадионных трибунах о том, что регби — спорт жестокий, кровавый и вообще чуждый эстетическим представлениям в советском спорте. Как же сломить столь неверное представление? Вот я и пошел на столь рискованный эксперимент, чтобы на себе проверить достоверность слухов.
— Поставишь меня в команду? — спросил я тренера москвичей Виктора Кудрявцева.
Тот снисходительно осмотрел мою фигуру сверху донизу и спокойно ответил:
— Ты что, обалдел? За чей счет цинковый гроб прикажешь заказывать?
Да… с моей комплекцией… Похвалиться, в общем-то, нечем. Рост? Ну, рост неплохой — 174 сантиметра. Вес? Маловат — 56 килограммов. Возраст? Мягко говоря — за тридцать. Плюс ко всему — абсолютная нетренированность. И все же я настаивал:
— Пойми, мне необходимо почувствовать игру, о которой пишу много лет. И я хочу доказать, что регби ничуть не грубее футбола.
— Менее грубо.
— Вот видишь! А как это доказать другим? Ты много читал о регби в газетах? Почти ничего не читал!
— Черт с тобой, будешь играть «девятку».
Итак, я выступаю под номером «9». В роли так называемого хава. Моя задача — поддерживать связь между линией схватки и трехчетвертными, которые выполняют функции полузащитников и крайних форвардов, если сравнивать с обязанностями футболистов. Более популярно мое амплуа можно объяснить словами из известной арии: «Эй, Фигаро! — я здесь. Эй, Фигаро! — я там. Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро вверх, Фигаро вниз» (да, да, и это было)…
Прошла всего половина первого тайма, а я был совершенно измотан. Давно мне не приходилось так много бегать. Специалисты подсчитали, что каждый футболист владеет мячом лишь три минуты из девяноста. В регби же, несмотря на обилие участников — 15:15, — игрок владеет мячом значительно дольше. Следовательно, на его долю приходится более высокая нагрузка. И даже частые свистки, прерывающие ход матча, не дают возможности передохнуть, как это может показаться с трибуны. Свисток пресекает лишь ритм, ход атаки.
Овальный, дынеобразный мяч летит ко мне. Едва успеваю к нему прикоснуться, как уже чувствую, что кто-то с силой тянет меня к земле, и нет возможности противостоять этой силе…
Представляю, что делается в эти минуты на трибунах.
— За ноги хватают! А если он носом в землю?
— Я ж говорю, хамство!..
— Грубость одна, а никакая не игра.
Но… Почему эти же зрители аплодируют на хоккейном матче защитникам противоборствующей стороны! Я никогда не играл в хоккей, а потому не знаю, больно или нет пострадавшему нападающему, с размаху шлепнувшемуся на лед. Мне же, припечатанному к травяному футбольному полю, не было больно. Мне лишь казалось, что в этот момент десять стокилограммовых Рагулиных отнимают у меня мою «дыню».
За остановку игры судья назначил схватку. Это наиболее характерная для регби ситуация, какой нет ни в одной спортивной игре. Она назначается вместо спорного вбрасывания в футболе. Вбрасывать мяч мне. И вот они стоят, два соперничающих лагеря, лагеря тяжеловесов. Пригнули головы, накрепко обхватили друг друга руками. Одна искра — и два заряда весом в полтонны (а может быть, и больше) столкнутся, чтобы захватить клочок земли, на котором безмятежно покоится виновник предстоящего взрыва — мяч.
Победит в этой минутной борьбе та группа, чья масса окажется большей. В принципе схватка напоминает известное состязание моряков — перетягивание каната. Только в схватке силы направлены не в стороны, чтобы перетянуть соперника, а в одну точку, в середину схватки, чтобы его оттеснить и подхватить мяч.
Бросаю «дыню» им под ноги.
— Фога! — кричат, напирая на соперника, одесситы.
— Хога! — не менее дружно вторят им москвичи.
Сии подбадривающие кличи, очевидно, в переводе с регбийного языка на общедоступный означают: «Эй, ухнем! Еще разик, эх, еще да раз!»
— Малкин, подхватывай мяч! — кричит Юра Дайнеко.
Взял, а что дальше? Вперед давать пас нельзя — правилами не разрешено. Значит, отдавать в «веер»? Он уже готов распуститься: мяч от меня пойдет к моему соседу, от того к третьему, четвертому, а там, глядишь, удастся прорыв за лицевую линию. А это три очка плюс попытка — удар по воротам с 20 метров. Забьешь — еще два очка. Но пока обдумывал, моих ребят «разобрали». Прессинг.
Была не была! Решаюсь сам бежать вперед, а там будь что будет. Прижимаю мяч к груди, бегу. Меня атакуют: схватили за ноги и потянули вниз. «Дыня» все еще у меня в руках. Ее я ни за что не отдам. Несколько дюжих молодцов-черноморцев принимают меня в свои объятия. Опять на земле. Опять схватка.
— Какую атаку сорвал, растяпа! — отпускает в мой адрес комплимент Володя Болдырев.
— Больно долго думаешь, Архимед, — язвительно добавляет Юра Дайнеко. — Тут тебе не за пишущей машинкой сидеть.
— То, что было, — оставим для мемуаров, — отвечаю я, снова готовясь вбросить мяч в схватку.
…Да, в регби захватывают за туловище, за ноги, за шею. Что ж, регби — игра коллективная. Ее смысл в скорейшей передаче мяча партнерам. Не отдаешь мяч, надеешься на собственные силы? Испытаем! А что касается действительной грубости, то тут правила более жесткие, чем в футболе. За подножку в футболе команда наказывается штрафным, в регби виновник незамедлительно удаляется с поля, а команда получает право на штрафной.
Едва ли стоит пересказывать перипетии матча. Он интересен лишь для автора. Не думаю, чтобы он привел в восхищение любителей спорта: слишком велик был перевес спартаковцев, которые в то время — летом 1965 года — смогли бы выступить против новичков без нескольких игроков. Но в этой встрече был и другой результат.
«Известия» напечатали мою заметку о матче. Автор убеждал читателей и спортивную общественность в пользе, зрелищности и гуманности регби: оно несколько отличается от той игры, которую всем почему-то хочется представлять именно как столкновение необузданных нравов.
— А признайся, что ты смягчил краски, облагородил свое регби, — сказал мне позже Виктор Синявский из «Советской России», когда мы встретились с ним в ложе прессы на одном из футбольных матчей в Лужниках.
— Смягчил? А ну взгляни! Такое, во всяком случае, в регби не увидишь…
Там, на поле, защитник ударил по ноге одного из лучших наших нападающих. Люди в белых халатах положили пострадавшего на носилки и унесли. У моего коллеги его любимцы отняли все аргументы для продолжения спора.
Позже в газетах все чаще стали появляться заметки о регби. А 31 марта 1967 года навсегда войдет в летопись советского спорта: в этот день была официально учреждена Федерация регби СССР, за создание которой мне пришлось биться на газетных страницах в течение многих лет и однажды рискнуть сыграть в товарищеском матче. И не случайно первым председателем Федерации был избран один из самых мужественных людей — Герой Советского Союза, летчик-испытатель, заслуженный мастер спорта Владимир Сергеевич Ильюшин.
«Добро пожаловать» и имя друга. Всего три слова. Двадцать букв. Долго ли их написать? На бумаге — несколько секунд. Но лед — не бумага, а скалы — не письменный стол…
В заоблачной гостинице «Приют одиннадцати» по дороге на Эльбрус к восхождению готовилась группа советских альпинистов и их почетный гость из Индии — покоритель «вершины мира» Джомолунгмы шерп Норгей Тенсинг. Не сразу заметили они, как лагерь покинул один из участников намеченной на завтра экспедиции — Михаил Хергиани, один из лучших в Грузии скалолазов. А потом, увидев, как он, не обращая внимания на пургу, поднимается по ледяному насту вверх, решили, что Михаил хочет размяться.
Скоро фигура смельчака стала совсем маленькой и, казалось, застыла на головокружительной высоте. «Разминка» продолжалась час, другой, а еле заметная снизу черная точка оставалась неподвижной. Наконец, когда в лагере забеспокоились всерьез, Хергиани вернулся. Чем-то очень довольный, он уклончиво отвечал на вопросы:
— Завтра все увидите…
Но назавтра пурга усилилась. Пережидать ее не было времени, и подъем пришлось отменить. С невеселым чувством шли вниз альпинисты. Молчаливее всех был Хергиани. Наконец он поведал своему другу москвичу Евгению Гиппенрейтеру, что на пути к Эльбрусу он высек на льду слова: «Добро пожаловать, Тенсинг».
Скоро Тенсинг уехал в Индию. Прославленный горовосходитель увез из Советского Союза много дружеских автографов, но того, который высек Хергиани на Эльбрусе, он так и не увидел. Зато встречи с советскими альпинистами остались в его памяти навсегда.
…Когда Федерация альпинизма СССР присвоила Михаилу Хергиани звание заслуженного мастера спорта СССР, почетный значок вручал ему Евгений Гиппенрейтер. Он приколол на грудь Михаила еще и эмблему «Члена ассоциации шерпов-альпинистов». Ее прислал из Индии со своим автографом Норгей Тенсинг.
Самолет летел в Японию. Через Индию, Вьетнам. Через двадцатый век, через мир и войну, над джунглями, сжигаемыми напалмом. В самолете летели спортсмены на чемпионат мира по конькам — в Каруидзаву. Первая остановка — Дели. Когда лайнер приземлился на бетонную дорожку аэропорта индийской столицы, советские конькобежцы долго не решались выйти из салона. Это и понятно: они летели из суровой московской зимы, зимы 1963 года, и до сегодняшнего дня памятной своими морозами, а попали в страну, где термометр в тени показывал 38 градусов тепла по Цельсию.
В зале ожидания их встретил индийский таможенник в коротких брючках. Его изящная борода состояла из сотен маленьких аккуратных косичек. Он стал просматривать багаж спортсменов. Первым оказался чемодан Инги Артамоновой. Чиновник привычно осмотрел все вещи, не нашел ничего подозрительного, кроме… коньков. Житель тропической страны, он ни разу в жизни не видел коньков и потому был крайне удивлен. Он решил, что Инга везет с собой холодное оружие. Таможенник попробовал лезвие конька — оно было острым.
Чиновник сказал Инге:
— Это провозить нельзя.
— Как нельзя? — удивились конькобежцы. — Ведь это коньки, мы же едем на первенство мира! Мы — скороходы…
Таможенник упорствовал:
— Я должен осмотреть коньки. Разрезать их, проверить.
Спортсмены переглянулись: значит, он осмотрит, разрежет и проверит коньки всех наших бегунов. А с чем же ехать на соревнование?
Все ребята застыли в недоумении. Потом они встали в «стойку» и принялись имитировать движения конькобежцев. Но и это было бесполезно. Спортсмены надеялись, что индус вспомнит какой-нибудь кинофильм, телевизионную передачу — вспомнит и не будет разрезать коньки. Но оказалось, индус не видел ни одного фильма про конькобежцев, а телевизионные передачи с первенств мира по конькам в Индии ни разу не транслировались.
К счастью, у кого-то из девчат оказались иностранные журналы, в которых были напечатаны фотографии наших бегунов — золотой финиш Гришина на Олимпиаде в Скво-Велли, бег Косичкина на прошлогоднем первенстве мира в Москве. Эти снимки и объяснили все таможеннику. Коньки были возвращены Инге, а над другими спортсменами угроза конфискации уже не висела…
Приехал я отдыхать на знаменитый чехословацкий курорт Карловы Вары. Как полагается здесь, осмотрел меня врач, прописал воды, а потом говорит:
— Надо вам похудеть. Вы играете в теннис?
— Немного, — поскромничал я.
— Вот и хорошо, посоревнуетесь с отдыхающими, а если покажете себя на кортах хорошо, может быть, в конце месяца с вами захочет сыграть наш главный врач, известный чехословацкий теннисист доктор Михалик.
Надо ли говорить, что покой мой был нарушен. Я мечтал теперь только об одном: сразиться с доктором Михаликом. Выиграю или нет? Или гожусь только пить целебную воду?
А главному врачу совсем не улыбалось играть с тучным иностранным радиокомментатором. Как тактичный человек, он не отказывался от матча, но всеми способами увиливал от него. Наконец мне удалось заманить Михалика на площадку. Доктор явно недооценил толстяка. Он пытался перестроиться в ходе матча, но это ему не удалось. И он проиграл с разгромным счетом — 0:6, 0:6.
Чтобы хоть немного успокоить расстроенного соперника, я тут же извинился за то, что экс-чемпион СССР по теннису не представился сразу.
Если эти невыдуманные истории дойдут до Карловых Вар, еще раз прошу: «Не сердитесь, доктор Михалик».
Зазвонил телефон.
— Ким? Привет, Женя беспокоит. Выручай.
— Что случилось?
— Меня пытает один твой коллега, журналист. А я как на грех не могу отыскать дневник, уточнить свои всесоюзные рекорды. Назови, ты их помнишь лучше меня…
Пришлось поднапрячь память и назвать те шесть всесоюзных рекордов, которые установил в свое время на всех дистанциях бега с барьерами двенадцатикратный чемпион страны заслуженный мастер спорта Евгений Буланчик. Положив трубку, я рассмеялся и подумал: «Вот и еще одна своеобразная новелла в жизни моего давнего друга». И еще подумал: «Если этот случай в основном курьезный и даже кажется неправдоподобным, то все остальные в какой-то степени поучительны и вместе с тем необычны, по-человечески интересны».
Итак, шесть новелл, шесть невыдуманных рассказов из жизни Евгения Буланчика.
Сейчас подростки бредят космосом. Мы, донецкие мальчишки предвоенных лет, поднимались в мечтах на этаж ниже, чаще всего видели себя в кабине истребителя. Увлек общий порыв и Женю Буланчика. Получив аттестат, он, не раздумывая, отправился поступать в летную школу. Но первый же медосмотр оказался и последним: врачи произнесли категорическое «не пригоден».
Огорченный до предела, Женя бесцельно бродил по улицам Луганска. Пока не остановился перед зданием техникума физкультуры (был такой в свое время в Луганске). Решение пришло мгновенно: вот где можно поправить свое здоровье, никакая медицинская комиссия не найдет и малейших изъянов!
Так определился спортивный путь Евгения Буланчика.
Подняться в небо все равно не пришлось: началась Великая Отечественная война. Прямо со скамьи техникума Евгений Буланчик был призван в физкультурно-лыжный батальон и вскоре отправился на фронт. Во время одной из стремительных атак на позиции гитлеровцев вражеская пуля обожгла колено левой ноги. Санитары доставили Буланчика в госпиталь.
На первый взгляд рана казалась незначительной, очень скоро затянулась с обеих сторон свежей розовой кожицей. Но пуля прошла под коленом навылет, и последствия оказались страшными — нога перестала сгибаться в колене.
Буланчик упросил отправить его в батальон для выздоравливающих и начал лечить ногу сам — физическими упражнениями. По нескольку часов в день Евгений тщательно массировал и разминал мышцы, насильно сгибал непослушную ногу, придумывал для нее сотни разнообразных упражнений. И однажды в спортивном зале прозвучал радостный вопль. Нога впервые повиновалась волевому усилию! Она согнулась! Пусть незначительно, едва заметно для глаза, но она вновь начинала слушаться!
Окончание войны Евгений Буланчик встретил в Берлине. Радостный День Победы отметил по-спортивному: вместе с друзьями поднялся на крышу рейхстага в Берлине и выжал стойку на кистях на обрамлявшей крышу ограде. И в первый же мирный день на полуразрушенном стадионе приступил к тренировкам в барьерном беге, теперь уже регулярным и систематическим.
— Евгений Никитич, завтра на нашем стадионе спортивный праздник. Можно объявить по городу, что вы примете участие в беге на 110 метров с барьерами? Народу придет!
— Объявляйте.
— Большое спасибо. Что вам стоит взять лишний старт!..
Только он один знал, чего будет стоить ему этот «лишний старт». Как раз накануне Евгений сильно травмировал на тренировке мышцы спины, и теперь они даже в обычной ходьбе отзывались пронизывающей болью на каждый шаг. А что будет в беге? И в то же время Буланчик даже в мыслях не мог представить, что он вдруг откажет в просьбе заводским физкультурникам.
Во время разминки одно движение натолкнуло на правильное решение: нужно немного изменить способ атаки барьера. Не наклоняться над ним, сгибая спину, а стараться больше «складываться» в тазобедренных суставах. Забег он все равно должен выиграть, а при таком способе преодоления барьеров на мышцы спины падает меньшее напряжение, они не так болезненно будут напоминать о себе.
Как же удивился Буланчик, когда информатор радостно объявил, что он повторил свой же всесоюзный рекорд в беге на 110 метров с барьерами — 14,4 секунды! Секундомеры немного «помогли»? Но Евгений чувствовал, что бежал довольно резво, да и соперников опередил метров на десять. Если в действительности его результат даже немного хуже, все равно новый стиль преодоления барьеров стоит проверить, кажется, в нем есть нечто заслуживающее внимания.
Проверка оказалась полностью в пользу нового способа. Буланчик перешел на новый стиль и еще дважды показывал рекордное для страны время — 14,2 и 14,1 секунды.
— Женя, ты хочешь помочь Сергею?
— Всегда и с радостью. Что требуется?
— Пройди в полную силу поворот. Остальное он сделает сам.
Этот разговор состоялся в день побития рекордов перед стартом бега на 200 метров с барьерами. К Буланчику подошел тренер москвича Сергея Комарова. Все говорило о том, что Сергей отлично подготовлен к старту, может обновить всесоюзный рекорд. Если Женя немного поможет. У Комарова первая дорожка, у Буланчика — вторая. Стоит Жене хорошо пробежать первую часть дистанции, на повороте немного «потянуть» за собой Сергея, и тот выйдет на прямую с отличной скоростью. А там до рекорда рукой подать.
Буланчик помочь товарищу всегда рад. Прозвучал стартовый выстрел, и Евгений буквально пулей вылетел со стартовых колодок, устремился в атаку на первый барьер. Он бежал и думал только об одном — быстрее, как можно быстрее. Пусть Сергей тянется за ним, набирает необходимую для рекорда скорость.
Вот уже пройден поворот, Буланчик стремительно вышел на финишную прямую. Каждую секунду он ожидал, что его вот-вот достанет и обойдет Сергей Комаров. Но Сергей не обходил, и Евгению ничего не оставалось делать, как, значительно оторвавшись ото всех, в гордом одиночестве пересечь линию финиша.
Немного отдышавшись, Буланчик спросил Комарова:
— Сережа, что случилось?
— Засиделся на старте, — вздохнул Комаров. — Сам виноват.
— Жаль, пропал даром хороший заряд. А я старался…
— Спасибо, Женя, — рассмеялся Сергей. — Будет возможность — отблагодарю тем же.
Беседуя и шутя, они медленно приближались к месту старта. В это время информатор объявил:
— Уважаемые зрители! Только что вы стали свидетелями рождения нового всесоюзного рекорда. Заслуженный мастер спорта Евгений Буланчик преодолел 200 метров с барьерами за 23,8 секунды!
Сергей и Евгений удивленно остановились, уставились друг на друга. Первым пришел в себя Сергей. Он обнял Буланчика, расцеловал его и, весело смеясь, сказал:
— Вот теперь я верю, что ты и впрямь здорово старался!
Нет непобедимых чемпионов. Испытал горечь поражения в расцвете сил и Евгений Буланчик. На состязаниях сильнейших легкоатлетов он проиграл в полуфинале ташкентскому барьеристу Сергею Попову, которого долгое время называли «тенью рекордсмена»: в большинстве случаев он приходил к финишу вслед за Буланчиком.
Евгений поздравил Сергея, потом сказал:
— Сережа, мне неудобно, я все же проигравший. Скажи судьям, пусть перед вторым полуфиналом проверят восьмой барьер.
— А что такое?
— Кажется, он стоит немного ближе нормы. Там у меня был небольшой сбой ритма, я его четко почувствовал.
Попов сразу же обратился к судьям. Проверили, и Сергей только удивленно развел руками: барьер стоял на 16 сантиметров ближе! И именно здесь он выиграл у Буланчика победные полшага!
Буланчик сразу выделил их из остальных зрителей. Едва он преодолел третий барьер, как эти двое вмиг наклонились к секундомеру. Евгений понял: за ним ведут пристальное наблюдение югославский барьерист Мирослав Лоргер и его тренер. Когда они подняли головы, на лицах обоих было написано удовлетворение. И здесь у Буланчика родилась интересная мысль…
Но прежде о главном.
Специалисты считали, что реально претендовать на звание чемпиона Европы 1954 года в беге на 110 метров с барьерами могут лишь двое — Евгений Буланчик и Мирослав Лоргер. Последнему отдавали некоторое предпочтение: он все же был лет на восемь моложе 32-летнего ветерана Буланчика.
И вот теперь Лоргер и его тренер стремились определить степень готовности Буланчика к поединку. Достаточно засечь время преодоления трех первых барьеров, и уже можно сделать определенные выводы. Станет ясным многое: кто выиграет старт, как строить борьбу на дистанции, да и общий результат можно предугадать. Во время заключительных тренировок, предварительных и полуфинальных забегов Лоргер и его тренер неизменно засекали время Буланчика на третьем барьере и каждый раз были полностью удовлетворены. Буланчик далеко не в лучшей форме, Лоргер может добиться решающего преимущества за счет более стремительного старта.
Наступил день финала. Разыграны дорожки, каждый получил возможность размяться, проверить себя на трех первых барьерах. Буланчик беззаботно установил колодки. Опускаясь в них, покосился в сторону Лоргера. Тот уже был возле тренера. Евгений взял старт, стремительно преодолел три барьера и увидел, как у Лоргера и тренера лица в буквальном смысле слова вытянулись от удивления: результат Буланчика был на полсекунды лучше обычного, к которому оба уже успели привыкнуть!
Так был побежден, еще до финального забега, Лоргер. Тактическая уловка полностью удалась Буланчику. Увидев его результат, Лоргер вмиг утратил уверенность, начал горячиться, спешил как можно лучше размяться, еще сильнее взбодрить себя. В таком крайне возбужденном состоянии принял старт и видел только одно — широкую спину хитроумного Евгения Буланчика, который, деморализовав главного соперника, уверенно приближался к победе, к золотой медали сильнейшего барьериста континента!
Спрыгнул на Литейном с трамвая. Дальше пошел по Невскому. «Эта сторона улицы при артобстреле…» Мимо белой надписи, мимо черной Фонтанки, по Невскому вперед, туда, к дому Красной Армии, где его ждут. Знает, что ждут, а не разбежишься, не поторопишься. Трудно идти быстро. Не обстрел, не мины мешают — голод, как пудовые гири, висит на ногах. И он брел по блокадному Ленинграду, по той стороне, что при обстреле опасна, потому что она хоть и опасна, да не страшнее смерти, а смерти теперь этот человек не боялся. Блокада всему научила. Да к тому же и шел он из госпиталя, где провел три месяца между жизнью и смертью от ран и голода. И хотя еще не совсем поправился, а попросил выписать его оттуда до срока, потому что захотел успеть на редкое в те блокадные ленинградские дни выступление гимнастов в честь Красной Армии. Шел он с приглашением, в котором значилось, что и его ждут на этом празднике. Так Олег Бормоткин, чемпион страны по гимнастике последнего довоенного года, снова возвращался в строй.
Сказать по правде, он еще в госпитале решил выступить в этот день. Выступить, и точка. А как — про то не гадал и не думал. Но того, что произошло, никак не ожидал… Раз — вышел к брусьям. Два — положил руки на скользкое дерево. Три — а вот третьего не было. Руки, когда-то выносившие его вверх, теперь были лишены своей силы. Он опустился на землю. Олег Бормоткин — прославленный гимнаст, «король перекладины», как его прежде величали, удивлявший всех беспримерными выступлениями на семиметровой перекладине в дни больших праздников на Красной площади, — не сумел выполнить простейшего подъема разгибом.
Но те, кто сидел в зале, ему аплодировали, потому что все они были солдатами и лучше других понимали, что главное для каждого человека — суметь уйти от больничной постели, не склонить головы под огнем, не остаться сзади, а идти вместе со всеми. Только тогда и дойдешь до победы.
Вот какая история случилась с «королем перекладины» — Олегом Бормоткиным в феврале 1943 года. И тут одно только надо добавить: после войны он вновь стал чемпионом страны.
Он никогда не сомневался в том, что любит плавать. Но сейчас, когда уже стал настоящим пловцом, он просто не мог больше думать о тренировке и о тех километрах, которые должен был сегодня проплыть.
Бесконечные повороты в бассейне. Первый, пятый, двадцатый, сотый. Один за другим. Однообразно и скучно. Щелканье секундомера застыло в ушах и тоже казалось противным.
«Как же так? — думал он по дороге в бассейн. — Я же люблю плавать, а вот идти в бассейн мне совсем не хочется. Как же так?»
Парень все время думал об этом. Потом вспомнил, что летом целые дни проводил на Днепре. Казалось, вода не хотела отпускать его на берег. Когда уставал, она нежно переворачивала его на спину и начинала тихонько покачивать.
Он мог лежать так часами и прислушиваться к голосам ребят, игравших на пляже в чехарду или в волейбол. Потом мышцы переставали ныть, и он снова плыл и плыл, выбрасывая руки далеко вперед и стараясь как можно сильнее взбивать ногами пенящийся сзади бурун. Он обгонял в воде многих взрослых, обгонял парней постарше и покрупнее, чем сам, и это доставляло ему удовольствие.
Одно воспоминание о тех днях сделало его почти веселым. Но потом он вспомнил о тренировке и снова стал хмурым. Плавать ему сегодня не хотелось, но огорчать Ольгу Федоровну он тоже не хотел. Он не забыл, как она разговаривала с ним, когда два года назад на станции «Водника», что находилась в самом конце киевского пляжа, он упрашивал ее записать его в секцию. Он говорил Ольге Федоровне:
— Вы не смотрите, что я худой. Вы знаете, как я умею плавать!
Женщина в спортивном костюме — тренер Журавлева — сказала:
— Знаю.
Он растерялся и пробормотал:
— Я умею всеми стилями.
— И это я тоже знаю.
Он подумал, что она отказывается зачислить его в секцию. И снова, только уже очень тихо и безнадежно, проговорил:
— Это ничего, что я худой. Я жилистый…
Когда он ничего не услышал в ответ, он поднял глаза и увидел, что женщина в спортивном костюме внимательно смотрит на него. Сразу понял, что она берет его к себе в секцию.
И вот сейчас он не знал, как посмотрит в глаза тренеру и что скажет ей. Ведь не может же он так прямо и сказать, что ему надоели бесчисленные повороты и что вообще, пожалуй, он не станет больше ходить в бассейн.
Но все же рассказать об этом пришлось. А потом он сидел в вестибюле бассейна печальный и недоумевающий. Вся его нескладная фигура, опущенные руки, взлохмаченные волосы выражали крайнюю степень страдания.
Он говорил тренеру:
— Ну что же мне делать? Мне очень тяжело, я не знаю, как мне быть.
Ольга Федоровна и сама пока не знала, что она должна ответить этому парнишке. Ей не хотелось отпускать его из секции. Бывшей чемпионке нравились ребята, которые серьезно относились к спорту. Она сказала:
— Не надо тебе сегодня плавать. И вообще на этой неделе не приходи в бассейн. Покатайся на коньках. Или на лыжах. Не приходи в бассейн целую неделю.
Он почувствовал облегчение. Ходил на каток и бегал на лыжах. О плавании почти не вспоминал. Может быть, так и надо — покончить с ним раз и навсегда. День проходил за днем. К концу недели он пошел в бассейн с желанием твердо заявить, что больше тренироваться не будет. Поплавает в последний раз и скажет — все! Не получается у него, и никогда не стать ему настоящим мастером.
Он разделся вместе со всеми, втиснул свои вещички в узенький ящик гардероба, сполоснулся под душем и вышел в зал «сухого плавания». Вся группа делала упражнения на шведской стенке, и хотя упражнения эти были ему теперь ни к чему, он, не желая нарушать дисциплину, тоже начал подтягиваться и выжиматься — в ритм со всеми. Разговор он откладывал к концу тренировки.
В бассейне, как всегда, искрилась зеленая вода. Ольга Федоровна подозвала его к себе.
— Какой стиль тебе нравится больше всего?
— Больше всего мне нравится «кроль».
— Ну а после «кроля»?
— Наверно, «спина». Только это теперь ни к чему.
Журавлева сказала:
— С сегодняшнего дня мы будем отрабатывать «кроль» на спине. И на соревнованиях ты будешь плавать так. А сейчас прыгай в воду и приготовься к старту.
Он постоял немного у бортика и прыгнул в воду. Взялся за стартовые ручки. Потом откинулся назад и сильно оттолкнулся ногами от щита. Руки его пробуравили воду, и тело мягко заскользило по поверхности. Он открыл глаза, и потоки солнечного света, лившиеся с застекленного потолка, на мгновение ослепили его. И вдруг ему показалось, что он снова очутился на Днепре в теплый солнечный день, и мышцы его, отдохнув, готовы к работе. Он зажмурился, глубоко вдохнул воздух и сделал первый сильный гребок.
Он еще несколько раз открывал глаза и жмурился от яркого солнечного света. Сама вода теперь как будто тихонько подталкивала его вперед. Этого чудесного ощущения он давно уже не испытывал, и вот оно росло в нем с каждым гребком, как и тогда, на Днепре, когда он переворачивался на спину. И тут же внезапно и радостно захлестнула его знакомая волна легкости и уверенности, и он понял, что никогда больше не изменит этому стилю и будет отдавать ему все свои силы.
Все, о чем я здесь рассказал, произошло за несколько лет до того, как киевлянин Леонид Барбиер стал чемпионом и рекордсменом Европы.
В первые послевоенные годы, когда я был чемпионом страны по теннису, мне часто приходилось бывать в подмосковном дачном поселке Тарасовке. Здесь на спортбазе «Спартака» проходили тренировочные сборы перед ответственными соревнованиями.
В ту пору еще не было ныне популярных соревнований мальчишек — розыгрыша приза «Кожаный мяч». А играть в футбол тарасовские ребятишки любили, и, конечно, очень хотелось им выступить в каком-нибудь официальном соревновании.
Вот такой турнир дворовых футбольных команд Тарасовки и организовали мы — теннисисты «Спартака». (Кстати, некоторых из его участников я потом встречал в командах класса «А» и «Б».) Затея ребятам понравилась, и все шло как по маслу. Но с финальным матчем получилось не очень складно.
Решающую встречу мы, организаторы ребячьего турнира, хотели провести особенно торжественно. Выхлопотали разрешение сыграть на центральном поле тарасовского стадиона. Наша теннисистка Клавдия Борисова написала текст, а известный композитор и теннисный болельщик Юрий Левитин сочинил музыку приветственного марша. Я же взялся «организовывать» на этот матч гремевшего на всю страну судью всесоюзной и международной категории Николая Латышева.
Вот с последним-то мы явно переборщили. Когда после музыкального приветствия на поле в полной парадной судейской форме появился Николай Гаврилович, ребята не спускали с него глаз. Играть они уже по-настоящему не могли…
На Центральном стрельбище «Динамо» под Москвой было отличное футбольное поле, и мастера меткого выстрела в свободное время нередко гоняли на нем мяч. Собирались по одиннадцать человек, и начинался матч. Но случалось, что приходилось быть лишь зрителями. Это когда голубая дача, пустовавшая обычно, оживала: приезжали Хомич, Саная, Блинков, Сергей и Леонид Соловьевы, Бесков, Трофимов и другие игроки сборной «Динамо». Они тренировались, а мы табором прямо с винтовками и пистолетами располагались на траве. Любо-дорого посмотреть на ребят! Однажды мы даже сыграли против мастеров кожаного мяча. Об итогах умолчу: счет был баскетбольный, причем в одни ворота — наши.
Но доиграли мы до конца, и Хомич в награду отдал нам на «растерзание» мяч — не новый, но еще вполне пригодный для игроков нашего класса.
Как-то раз, в 1949 году, во время чемпионата СССР по стрельбе на огневой рубеж пришел Алексей Хомич. Мы проверяли оружие (у футболистов перед матчем разрешается разминка, у нас — пристрелка). «Тигр», как называли Хомича после триумфальной поездки в Англию, внимательно наблюдал за Георгием Онисимовым, выдающимся мастером. Заметив Хомича, Георгий предложил ему посоревноваться, и через несколько минут мастера — чемпионы Советской Армии, ДОСААФ и «Динамо» столпились за спиной двух гроссмейстеров — футбольного и огневого.
Когда после пробных приступили к зачету, Хомич разволновался. Сжимавшая пистолет рука знаменитого вратаря немного дрожала. Слабонервные в подобных случаях дергают за спусковой крючок. Но Хомич, как известно, не относился к таким. Он переложил пистолет в другую руку, вытер ставшую мокрой ладонь. Нам было очень жаль «Тигра». А Алексей, молчаливый, серьезный, отвернулся от мишеней и посмотрел на шумевший вдали сосновый бор, на небо. Что он увидел там — не знаю. Быть может, перед мысленным взором бесстрашного динамовского вратаря промелькнула недавняя тяжелая битва с армейскими нападающими — Федотовым, Бобровым, Николаевым, Деминым, Грининым. Или встреча с сильнейшими английскими клубами. Но, как бы то ни было, он вдруг преобразился. Спокойной стала рука, и пистолет не дрожал предательски, как несколько секунд назад. Он сделал выстрел, другой, третий, пятый. Чуть отдохнул и выпустил новую серию.
Конечно, заслуженный мастер спорта Георгий Онисимов оказался далеко впереди. Но важно другое: большой спортсмен и в чужом виде спорта смог взнуздать свои нервы. Урок не только футболистам, но и молодым стрелкам.
Мы не могли подарить Хомичу пистолет. Но Онисимов преподнес ему пачку патронов той серии, которая помогла Георгию в тот день установить всесоюзный рекорд.
Я напомнил недавно фотокорреспонденту Хомичу, «Тигру» Хомичу, об этом случае. Он вскинул голову:
— Думаешь, легко было? Мне стоило это адского напряжения воли. А сражался я до конца, верно?
Разве может спортсмен не сражаться до конца!
В тридцатые годы, когда наш спорт только делал первые шаги на международной арене, каждая поездка советских спортсменов за рубеж, каждая их победа имели колоссальное значение. Мы, спортсмены, чувствовали это и к выступлениям за пределами Родины готовились с особой ответственностью. Именно поэтому уже тогда нам удалось одержать немало крупных побед. К числу их следует отнести выигрыш сборной команды ватерполистов СССР у сборной команды Стокгольма.
Это произошло в 1934 году. Сборную СССР пригласили в Стокгольм сыграть с командой рабочего спортивного клуба АИФ. Но когда представители клуба увидели нас на тренировке, они сказали:
— Вы слишком сильны. Игра будет проходить в одни ворота. Завтра об этом сообщат газеты, и зрители не придут.
И тут же нам предложили:
— Сыграйте со сборной Стокгольма.
Сборная Стокгольма… Во-первых, практически это была сборная Швеции. Не хватало только Арне Борга, который в то время выезжал в Америку. Во-вторых, именно в таком составе шведы выступали на чемпионате Европы и заняли третье место. И, наконец, до этого мы встречались только с рабочими коллективами… Теперь перед нами была команда буржуазная. Правда, мы уже видели ее на тренировке, даже немного поиграли вместе и убедились, что она ни в коем случае не сильнее. Но как получить разрешение на игру?..
Мы обратились к послу Советского Союза в Швеции Александре Михайловне Колонтай. Она нас приняла, выслушала и сказала:
— Нет, ребята, это невозможно. Чтобы получить такое разрешение, нужно связаться с Москвой. Представляете, что будет, если вы проиграете! Какой вой поднимет буржуазная пресса! Мы с вами не имеем права рисковать престижем страны.
Но мы настаивали. Мы верили в свои силы и утверждали, что не проиграем. В конце концов за нас заступился тогда еще молодой сотрудник посольства Сергей Петрович Белько. И Колонтай на свой страх и риск согласилась.
Несколько слов о нашей сборной. В ней играли отличные спортсмены. Василий Поджукевич, Владимир Китаев, Андрей Кистяковский, Александр Шумин, Павел Штеллер, Иван Толчин, я защищал ворота. Все мы хорошо плавали, были сильны и выносливы, а наши нападающие отличались буквально пушечными ударами по воротам.
Надо сказать, что уже в то время мы играли по правилам, отличным от международных. Мы убедились, что они — особенно остановки после свистка — тормозят развитие водного поло, делают игру зрительно неинтересной. Поэтому у нас можно было двигаться после свистка, запрещалось топить противника и нырять. Таким образом, мы опережали в своем развитии мировое водное поло лет на восемь, и, естественно, нам не терпелось сыграть со шведами, чтобы выяснить, кто сильнее.
Известие о том, что мы будем играть со сборной Стокгольма, на следующий день появилось во всех газетах в виде броских шапок на первых полосах — «Россия против Швеции!» В многочисленных статьях делались прогнозы и приводились самые подробные данные о наших игроках, вплоть до веса и роста.
И вот наступил день матча. На нем присутствовала вся советская колония в Стокгольме, кроме Колонтай, она не могла приехать. Билеты продавались по баснословной цене, но свободных мест не было. Еще до матча мы договорились со шведами, что первый период будем играть по их правилам, второй — по нашим. Собственно говоря, так предложили сами шведы, и нам оставалось только согласиться. Конечно, шведы надеялись разгромить нас в первом периоде, а во втором просто удержать преимущество. Но случилось иначе.
Не прошло и минуты с начала матча, как счет стал 1:1. Потом шведы почти до конца тайма насели на наши ворота. Развязка наступила неожиданно. Мяч после сильного удара Поджукевича отскочил к центру бассейна, прямо в руки шведского нападающего. Тот рванулся вперед и сразу же вышел один на один со мной.
И вот психологическая борьба. Швед имитирует бросок — я не реагирую. Финтами пытается выманить меня из ворот — я ни с места. И все это происходит в считанные секунды. Наконец буквально с четырех метров швед бьет. Я машинально подставляю руки, и мяч отскакивает от них высокой свечой. Лишь теперь я взглянул на поле, чтобы оценить обстановку. Все у наших ворот. Только Толчин один-одинешенек в центре. Я выпрыгнул, поймал мяч, сразу же передал ему и крикнул: «Сам, Ваня!» Ну а уж Толчин без всяких психологических этюдов продвинулся вперед сколько было можно и страшным по силе ударом забил второй гол. 2:1! Ставка шведов на первый тайм провалилась. Когда же во втором тайме в силу вступили наши правила, то ребята просто растерзали соперников. Бесконечными рывками, постоянным движением, игрой без мяча они довели их буквально до изнеможения, забросив шесть безответных мячей. Свисток судьи, возвестивший о конце матча, был дан при счете 8:1 в нашу пользу.
Что делалось на трибунах, невозможно описать. Нас засыпали цветами. Шведский тренер тут же заявил, что если бы ему дали нашу команду на месяц, он сделал бы из нее чемпиона Европы. Газеты же с мрачным юмором писали, что русские побили шведов сначала по-шведски, а потом по-русски. Трудно сказать, в каком случае больнее. На следующий день Колонтай устроила в нашу честь прием на приморской даче посольства. Она рассказывала об обстановке в мире, о значении нашей победы, о значении побед советских спортсменов вообще, а в конце воскликнула:
— А ведь я ни разу не видела, как играют в водное поло!
Мы переглянулись.
— Покажем?
— Покажем!
И в холодном Финском заливе, в надвигающихся сумерках мы устроили показательный матч.
Баскетболистки СССР и США — старые соперницы. Долгое время между ними шел спор о месте на спортивном Олимпе. До чемпионата мира 1967 года они поровну делили спортивные успехи: дважды в соревнованиях побеждали американки, дважды золотые медали доставались девушкам в алых майках. И вот, наконец, новая встреча — на пятом чемпионате, в Чехословакии.
Нужно сказать, что советские баскетболистки были бесспорными фаворитами турнира. Многие годы команда СССР не проигрывала ни одного официального матча, в то время как американки постепенно уступали под натиском быстрых европейских баскетболисток.
Первая встреча на чемпионате произошла не на спортивной площадке. Накануне соревнований наши девушки приехали в зимний стадион Брно, чтобы освоиться на месте будущих ристалищ и осмотреться.
Они вошли в зал, когда американки заканчивали тренироваться. Тренер американок Альберта Кокс, элегантная дама с фальшивой проседью в волосах, краем глаза увидела наших спортсменок. Последовал короткий сигнал, и американки преобразились. Начался настоящий баскетбольный цирк: каждая из заокеанских спортсменок выделывала самые замысловатые трюки с мячом. Трое из них просто лежали на деревянном настиле в задумчивых позах, не забывая меланхолически стучать мячом о пол.
Это была своеобразная психическая атака. Посмотрите, мол, какая высокая техника, как точны броски и как, следовательно, трудно будет с нами играть! К тому же американки были рослыми, команда США оказалась самой высокой на чемпионате — средний рост 179 сантиметров. Все это представление сопровождалось криками, какие, наверное, издают ковбои в прериях.
В первый день предварительных игр наши девушки довольно легко переиграли югославских баскетболисток, а американки в трудной борьбе — спортсменок Австралии, которые впервые приехали в Европу.
И конечно, в центре второго дня оказалась встреча СССР — США. Победа в этом матче была важна вдвойне. Во-первых, результаты предварительных встреч засчитываются в финале, а во-вторых, выигрыш, по существу, давал путевку в Прагу, где должны были состояться решающие матчи.
Этот важный день американские баскетболистки начали с посещения церкви. Может быть, они были действительно набожными, но журналисты пустили шутку о том, что подопечные Альберты Кокс просили всевышнего даровать им победу.
Если они и получили какое-нибудь обещание о поддержке небес, то оно действовало только первые минуты. Справившись со стартовым волнением, советские спортсменки продемонстрировали действительно чемпионский стиль. Американки любят размеренную, небыструю игру. Наши же предложили совсем иное — ураганный темп и прессинг с первой минуты до последней. За каждой из американских баскетболисток словно тень следовала девушка в алой майке. А лидера команды США — Хорки словно не было на площадке: ее начисто выключила из игры капитан нашей сборной Нина Познанская. Первый тайм закончился со счетом 32:15, а общий итог встречи 71:37 в пользу советских спортсменок более чем красноречив.
Конечно, поражение есть поражение. Но наши соперницы всеми силами старались показать, что все им нипочем.
В автобусе, который вез спортсменок к 14-этажному фешенебельному отелю «Континенталь», они весело распевали песню о честном Джоне, словно одержали победу. Американки тогда еще не могли предположить, что победа над сборной Австралии была первой и последней, а им уготовано на чемпионате лишь последнее место.
Когда наши девушки за день до окончания чемпионата обеспечили себе в третий раз золотые медали, Альберта Кокс одной из первых пришла к ним и поздравила с победой. Она была такой же подтянутой и элегантной, но только легкая грусть затаилась где-то в уголках глаз.
— На этом, наверное, моя карьера тренера и закончится, — сказала она. — Я ведь была первым тренером-женщиной нашей национальной команды, и впервые команда США не только не попала в финал, но и заняла последнее место. Конечно, каждый может бросить в меня камень, но дело не во мне. Говорят, что сильные женские команды могут быть лишь в стране, где развит мужской баскетбол. Но нет правил без исключения. В США женский баскетбол — словно пасынок. У нас очень мало баскетболисток, тем более хороших. При комплектовании сборной мы вынуждены выбирать среди одних и тех же игроков, которые, к сожалению, с годами не играют лучше. Во всех странах женский баскетбол быстро прогрессирует. А мы топчемся на месте.
Человек уезжает из дома. Надолго. Может быть навсегда. В кармане — диплом, позади институт. А что впереди? Человек уезжает в будущее. Здорово! И тревожно.
Человеку хочется взять в дорогу частицу дома, немного прошлого, того, к чему привык. Так увереннее. Так спокойнее. И не так грустно.
Всего не увезешь. И Человек увозит лишь один чемодан.
…Несколько лет назад в Миасс, то есть в свое будущее, приехал молодой инженер, ленинградец Юрий Тихонов. За его спиной был рюкзак, на плече горные лыжи. Чуть позже сюда же приехал выпускник казанского вуза Борис Соснин. Его багаж был точно таким же. Оба молодых специалиста взяли с собой в дорогу, в свое будущее, частицу прошлого. И… раздали его людям.
Юрий Тихонов приехал в Миасс, оформился в отделе кадров и сразу — в совет коллектива физкультуры.
— Скажите, пожалуйста, где председатель? — спросил он.
— А вон тот маленький, черненький.
Познакомились.
— Павел Погосов, футболист.
— Юрий Тихонов.
Пожали друг другу руки.
— А слаломисты у вас есть?
Председатель призадумался.
— Да вроде бы есть… Петрушков есть. Он с горы катается. Как только с нее съезжает? Гора-то! Гляньте, — и Павел Погосов кивнул за окно па покрытые снегом и лесом горы.
На другой день Юрий нашел Костю Петрушкова. Потом познакомился с Арнольдом Скрипкиным и Вилли Томплоном. Они тоже съезжали с горы Ильмен-Тау.
…Приехал в Миасс Борис Соснин. Оформился в отделе кадров — на другом предприятии. И тоже первым долгом — в совет коллектива физкультуры.
— Я слаломист. У меня разряд. Хотелось бы записаться в вашу слаломную секцию.
— Пожалуйста, — ответили ему. — Организуй секцию и записывайся на здоровье.
— Придется, — согласился Борис. И повесил объявление на самом бойком месте, у проходной:
«Организуется секция горных лыж. Записываться могут все».
Первыми пришли в секцию Анатолий Вялов и молодой инженер Сергей Родчанин — уж больно интересно, вдохновенно рассказывал о слаломе Борис; потом школьник Сережа Земсков. Довольно скоро Борису удалось достать пять пар львовских лыж. Так, обычным порядком, как сотни других, начала свою жизнь вторая горнолыжная секция в Миассе. Первой была та, которую организовал Тихонов.
Дальнейшие события разворачивались так. Борис Соснин привел на Ильмен-Тау своих первых учеников. Сперва внизу рассказал им и на пальцах показал, что такое поворот на параллельных лыжах и из упора. Даже на бумаге нарисовал. Потом поднялись на гору. Не на самую вершину, но все же метров на сто. А дальше…
— Ну, Ильичев, давай! Покажи пример, — сказал Борис.
— Ладно, — согласился Ильичев.
…— Кто-то меня в спину — толк, — вспоминает он теперь, — и я покатился. Одна лыжа — вниз, а другая — в сторону. Кое-как собрал их воедино. А они опять… А впереди — сосна. Ухватил я ее, голубушку. Обнял. И не оторвать… А потом все же съехал.
Вскоре Соснин и Тихонов встретились на склоне Ильмен-Тау, куда втащили своих учеников. Познакомились. Разговорились. Узнали, что у обоих-то багаж почти одинаковый. С тех пор в Миассе одна секция горных лыж. А горнолыжный спорт стал одним из самых популярных. Здесь на трассах соревнований всех масштабов так же тесно от зрителей, как на трибунах тульского велотрека, например, в дни чемпионатов страны, или на Центральном стадионе в Москве, когда играют лучшие команды.
Что такое слалом? На первый взгляд занятие весьма нерациональное. Целый час пешком вверх с пудовым (без преувеличения) грузом на ногах. А потом с горы, вниз — минутное дело. И опять вверх… Из двух-трех часов занятий слаломом на «чистое» тренировочное время приходится минут пятнадцать, не больше. Какой смысл заниматься таким нерациональным видом спорта?! Вроде бы никакого.
Борис Соснин и Юрий Тихонов решили сделать слалом рациональным, то есть построить подъемник! Борис пошел в профком с этим предложением. В первый раз его не поняли. Пошел во второй раз — поняли, но ужаснулись. Пошел в третий раз — выслушали, согласились.
Проектировали канатную дорогу на общественных началах инженер-конструктор Борис Кондратьевич Шаговых и руководимая им группа. Но проект проектом, а еще нужны были железобетонные опоры, стальной трос, оборудование для освещения трассы. И все это привезти, установить… К счастью, вдохновение заразительно, а капля и камень долбит. Ну и намучились с этим камнем, когда стали ямы под опоры копать! Копнули раз, а под тонким слоем почвы — скала. Как-никак Ильмен-Тау представляет собой часть Уральского хребта! Нащупывали трещину, вставляли в нее стальной клин. По клину — кувалдой. И… куда клин, куда кувалда!!! Так было чаще всего. Целое лето долбили горнолыжники гору. Секцию горных лыж миассцы прозвали «стройбатом».
А потом опоры надо было поднять. И, как ни бились с тяжеленными столбами сильные, крепкие парни, ничего не получалось.
— Это было самое грустное, — вспоминает Юрий Тихонов. — Ну, казалось, все в порядке, все достали — главные трудности позади. И вот!..
Пошел он как-то в магазин за молоком. Смотрит: возле него автокран. Юра к водителю.
— Кроме вас, никто нас спасти не может!..
— Что такое?!
Рассказал ему Юра про беду горнолыжников.
— Так это вы по ночам с этой сумасшедшей горы съезжаете?
— Ну конечно!
— С удовольствием вам помогу. У меня как раз закончился рабочий день. Поехали.
Недавно в одной из газет промелькнуло сообщение о том, что чемпионка мира по горнолыжному спорту Мариэль Гойчель оправилась после серьезной травмы и успешно выступила в ночном слаломе.
А несколько лет назад Юрий Тихонов привез из Ленинграда самодельную программу. В ней написано вот что:
«Первые „Керосиновые игры“ были проведены в 1960 году под Ленинградом в городском парке поселка Кавголово, на Больничной горке.
Единственным зрителем этого захватывающего зрелища стал представитель местной власти — сержант милиции Сидоров, вызванный к месту происшествия хозяйкой близстоящего дома. После того, как стартовые факелы, установленные, как выяснилось, в самом центре бензохранилища скорой помощи, были перенесены и спокойствие аборигенов восстановлено, с разрешения сержанта Сидорова три зеленые ракеты возвестили Кавголовскому сельсовету о том, что отныне «Керосиновые игры» становятся традиционными»…
Борис прочел программу.
— Ночной слалом?!
— Ну да!
Этот разговор состоялся задолго до того, как Мариэль Гойчель выступила в ночном слаломе.
…Третьи миасские «Керосиновые игры» проходили в 1967 году. Все молодое население города собралось возле кинотеатра «Космос». Красочные афиши, сделанные одним из первых, а теперь одним из лучших слаломистов Виктором Иконниковым, были посвящены этому традиционному празднику. Ребята из комитета комсомола подготовили фейерверк. Больше всех хлопотали Нина Новикова и Анатолий Вялов. И это понятно: Анатолий горнолыжник, а Нина — альпинистка.
Потом шествие с факелами прошло через город и направилось к подножию Ильмен-Тау. Третьи «Керосиновые игры» открывались особенно торжественно. Еще бы, ведь начинал свою жизнь единственный в области и один из немногих в стране подъемник! В ту ночь на Ильмен-Тау кроме бочек с керосином для факелов на трассе спуска, кроме ракетной пушки и ракет были привезены еще две бутылки шампанского. Одна из них предназначалась победителю. А другая…
Другая, звонко хлопнув, осыпала своими жемчужными брызгами и склон горы, и темные стволы деревьев, и тяжелые лапы елок. Но главное — железобетонные опоры подъемника, его стальной трос. Тут же загудел мотор канатной дороги. Первый пассажир устремился вверх. Он то и дело стрелял из ракетницы. И снежный склон становился то зеленым, то розовым, то алым.
На трассе гора полыхала от множества факелов. А на склоне было черно от болельщиков.
И вот уже по Ильмен-Тау от самой его вершины до подножия покатилось:
— Трассу!!! Трассу!!! Трассу!!!
Грянул залп ракетной пушки, над городом взмыло многоцветное сияние. И открывающий с факелом над головой помчался среди огней-флагов, четко обозначивших в темноте его путь.
В тот вечер, когда полыхала изобилием огня Ильмен-Тау, вот о чем подумалось. Как часто слышишь жалобы: нет того, нет сего, ничего не дают!
Настоящие люди не сидят сложа руки, не ждут готового. Они становятся творцами больших дел. Создают и приумножают традиции.
Сегодня в Миассе создай горнолыжный клуб «Из упора» (упор — простейший способ входа в поворот на склоне).
Генеральным директором избран Юрий Тихонов, главным методистом — Борис Соснин.
У генерального директора есть заместители: по инвентарю — Вениамин Ильиных, по рекламе — Виктор Иконников, по трассам — Сергей Родчанин, по судейству — Юрий Ильичев.
Соревнований у горнолыжников Миасса много. Кроме календарных — чемпионата области, открытия и закрытия сезона, — клуб «Из упора» разыгрывает свои традиционные — «Керосиновые игры», кубок клуба, приз «Снежной бабы».
Каждому старту, каждой встрече клуб посвящает значки. Их автор, как правило, — Виктор Иконников. Но все эскизы обязательно утверждаются на правлении клуба.
Может возникнуть вопрос: а как же проводятся все эти соревнования? Если все миасские лыжники из одного клуба, то кто же с кем соревнуется? Очень просто. «Изупоровцы» жеребьевкой делятся на десять команд по пятнадцать человек. Каждой команде дается имя на время данных соревнований. А к следующему старту — опять жеребьевка, и новым командам даются новые имена.
…Человек уезжает в будущее. Он берет с собой в путь немного прошлого. Как здорово, если его небольшой багаж оказывается нужным всем людям!
Сборная СССР готовилась к ответной встрече розыгрыша Кубка Европы с футболистами Италии. В Москве наша команда выиграла у сильной итальянской национальной сборной 2:0. Но это была победа на своем поле, перед своими болельщиками. К тому же подвел гостей левый крайний нападения Паскутти. Эдуард Дубинский не слишком корректно с ним обошелся, за что и был наказан штрафным ударом.
Темпераментному южанину этого показалось мало, и он ударил защитника рукой. Арбитр немедленно выдворил Паскутти с поля.
Тренер итальянцев Фаббри потом жаловался, что форвард «лишь слегка толкнул соперника». А злые языки говорят, что Дубинский упал после команды оказавшегося рядом Виктора Понедельника: «Ложись!» Как бы там ни было, Паскутти был удален с поля и поставил свою команду в трудное положение.
Теперь же предстояло сражаться со «Скуадрой Адзуррой» — «Голубой командой» (так во всем мире принято называть итальянскую сборную) на ее поле, перед трибунами, заполненными сотней тысяч экспансивных итальянских болельщиков — тифози.
А несколькими днями раньше в Лондоне должен был состояться «матч века». Родоначальники футбола — англичане — праздновали столетие официального признания популярной игры и организовали встречу, в которой против английской сборной пригласили сыграть команду, составленную из самых знаменитых футболистов мира. От СССР в команду «звезд» был приглашен вратарь сборной СССР и московского «Динамо» Лев Яшин.
Но не отразится ли выступление Яшина в «матч-спектакле» на его игре против сборной Италии в матч-реванше? На этот вопрос должен был ответить тогдашний тренер сборной СССР Константин Иванович Бесков.
Я очень любил Бескова-игрока. Высоко ставлю Константина Ивановича как тренера, но в том случае, о котором речь пойдет ниже, Бесков явно ошибался.
Лев Яшин — один из самых выдающихся футболистов мира! В этом я твердо убежден. У меня на глазах он отлично играл в сборной СССР, завоевавшей золотые медали на Олимпиаде в Мельбурне. Во многом благодаря мастерству Яшина наша команда стала первой обладательницей Кубка Европы. Яшин по праву стоит в истории футбола в одном ряду с легендарными вратарями прошлых лет чехом Планичкой и с испанцем Заморой.
Но тренеры — и я испытал это на себе — бывают порой жестоко несправедливы к спортсменам, чей возраст приблизился к тридцати или, еще хуже, перевалил за эту цифру. Меня в свое время только по возрасту отчислили из сборной СССР по теннису, а я всем наперекор завоевал титул чемпиона во всех трех разрядах — в одиночном, парном и смешанном.
Именно по возрастным соображениям и Константин Иванович Бесков готовил перевод Яшина на запасной путь. Но нельзя подходить к таким гениальным спортсменам, как Яшин, с общей меркой! Я твердо был уверен, что Лева нужен, очень нужен в сборной, что тренер ошибается. Правда, ошибка Бескова пошла на пользу буквально всем. Это была счастливая ошибка.
— Пусть Яшин едет в Лондон, — разрешил Константин Иванович, — все равно в матч-реванше с итальянцами мы рассчитываем на другого голкипера — Рамаза Урушадзе.
И Яшин полетел в Англию.
Раз такое дело, наше телевидение и радио решили транслировать игру. Комментировать «матч века» поручили автору этих строк.
Немедля я помчался на аэродром и вылетел первым же самолетом, стартовавшим из Москвы на Запад. Это был парижский рейс. Мои коллеги дали знать об этом в Париж корреспонденту советского радио Анатолию Потапову, и тот ждал меня с машиной, чтобы мгновенно перебросить с аэродрома Орли на аэродром Бурже к самолету, летящему в Лондон.
По расчетам я должен был прилететь в английскую столицу за три-четыре часа до начала матча. Маловато времени осталось, чтобы подготовиться к трансляции столь насыщенного «звездами» состязания, но я надеялся, что опыт в этом трудном случае меня выручит.
И вот когда мы уже пролетели государственную границу и были на подходе к французской столице, в салоне появляется стюардесса и, как обычно, с милой улыбкой объявляет:
— Париж закрыт облаками. Нас не принимают. Будем садиться в Брюсселе.
Для других пассажиров это было всего-навсего неприятной (а для некоторых, никогда не бывавших в Брюсселе, и приятной) задержкой в пути. А для меня это была катастрофа.
Я бросился к пилоту. Экипаж был советский и, на счастье, состоял из чутких людей, к тому же любителей футбола. В коротких словах объяснил ситуацию. Радист тут же связался с Брюсселем: есть ли самолет на Лондон?
— Рейса на Лондон сегодня уже нет, — последовал неутешительный ответ, — но такой самолет через час вылетит из Амстердама, садитесь там, — не оставил нас без совета диспетчер Брюссельского аэропорта.
Как я уже говорил, Яшин — один из самых моих любимых спортсменов. В тот день какое-то шестое чувство подсказало мне: «Он сыграет блестяще. Надо биться до конца, советские телезрители должны увидеть матч, увидеть игру Яшина!»
Прошу командира корабля запросить Москву и Амстердам об изменении курса. Брюссель и Амстердам — рядом, но это города разных государств — Бельгии и Голландии. А когда между соседними городами проходит государственная граница, вы понимаете, все не так просто…
Разрешение получено. Летим в Амстердам. И опять «но». На самолет, отлетающий в Лондон, все билеты проданы. Кажется, круг замкнулся… Сколько хлопот, сколько переживаний и все напрасно!
Я-то согласен лететь без места, пусть в багажном отделении. К сожалению, на международных авиалиниях это не принято.
Положение спас командир корабля. Он связался с шеф-пилотом голландского самолета. Командир с командиром говорили недолго. Но итог был блестящий:
— Николай Николаевич, вы полетите в Лондон, экипаж берет вас к себе, — сказал мне летчик.
Через несколько минут после посадки нашего лайнера в Амстердаме голландский самолет уже рулил на старт, имея на борту советского спортивного комментатора.
Время в тот день таяло, как последний клочок «шагреневой кожи». Когда мы совершили посадку в Лондоне, до начала матча оставалось едва ли полчаса. В аэропорту меня ждал наш корреспондент Генрих Трофименко с машиной. И мы помчались на «Уэмбли».
А в Москве — на радио и телевидении — волнения в эти минуты достигли апогея. Уже миновали три часа, как комментатор по плану должен был быть на месте и дать об этом знать. Но Лондон молчал. Значит, что-то случилось. Передача, которую ждут по крайней мере 100 миллионов любителей спорта, срывается. Отменять или еще подождать?
В этот момент мужественным человеком, настоящим товарищем показал себя мой коллега и начальник — заведующий спортивной редакцией Всесоюзного радио Шамиль Николаевич Мелик-Пашаев:
— Подождем отменять, — настаивал он, — если только Озеров жив, он будет у микрофона.
За такие слова можно простить и разносы на летучках и десятки, как всегда кажется, незаслуженных обид со стороны начальства.
За несколько минут до начала матча, проделав последний километр пути бегом — все подъезды к «Уэмбли» уже были забиты автомобилями, — я влетел на стадион. По дороге в свою кабину я еще успел найти Бескова, прилетевшего на просмотр этого матча, и попросил его подняться ко мне и сказать несколько слов в перерыве между таймами.
Репортаж, как вы знаете, состоялся. Лева Яшин творил чудеса и покорил своим мастерством буквально весь мир!
А потом была игра с Италией. И ее итог известен — ничья, 1:1.
И опять выше всяких похвал играл Яшин.
«Сам» Маццола не забил ему пенальти! Когда знаменитого итальянского форварда спросили: «Почему так случилось?», он ответил, как и подобает великому спортсмену, с достоинством и ясно: «Просто Яшин играет в футбол лучше меня».
Да, я не сказал, за полчаса до начала игры с итальянцами Бесков после долгих колебаний изменил свое решение, и в воротах стоял не молодой Урушадзе, а Лев Яшин.
Своим соотечественникам, итальянским журналистам, тренер «Скуадры Адзурры» Эдмондо Фаббри заявил после матча:
— Мы должны были выиграть! Должны были забить три или четыре мяча. Мои ребята никогда раньше не играли так здорово, как сегодня. Но все карты спутал советский вратарь. Хотел бы я сейчас поглядеть на Бескова, если бы в воротах его команды не стоял Яшин.
…Нет, все-таки не зря я так пробивался в Лондон.
— Кто хочет участвовать в соревнованиях по огневой подготовке, прошу записываться, — сказал начальник пограничной заставы.
Когда это было сказано? Кажется, совсем недавно. А ведь прошло более трех десятков лет!
…Петр Семенович Авилов стоит на огневом рубеже. Сечет дождь, ветер пробирает насквозь, а он не прекращает тренировки.
Удивительно спортивное долголетие Петра Семеновича Авилова! В юности он любил коньки, лыжи и легкую атлетику, а потом отдал сердце стрелковому спорту — и навсегда.
Теперь уже никто и не вспомнит, в каком году он впервые вошел в сборную «Динамо» и в сборную страны, когда установил первый рекорд. Но когда речь заходит о самом трудолюбивом спортсмене, любой новичок скажет, что это Петр Авилов.
В те годы спортсмен, идущий на основной рубеж, был похож на грузчика: он нес с собой винтовку, а часто и две — с открытым и диоптрическим прицелами — ватник, цинку боевых патронов, валик, подкладываемый под колено, или даже два, если предстояла скоростная стрельба из трехлинейки.
Мастера несли с собой и подстилку, и указку, и клей, и мишени, потому что не было специальных показчиков, не было и наклейщиков мишеней.
Новое поколение стрелков только по рассказам знает, что в те годы даже на всесоюзных соревнованиях спортсмены, по жребию выполняя упражнение в первую или вторую смену, сами друг другу показывали пробоины. Это был немалый труд: тяжелые деревянные щиты после каждого попадания приходилось опускать, заклеивать или отмечать пробоины, а затем поднимать щиты вновь. Наработавшись в сыром блиндаже, спортсмен занимал место на огневом рубеже. И что же, Петр Авилов, разносторонний спортсмен, не чувствовал себя усталым, хотя соревновался и по малокалиберной винтовке, и по пистолету, и в классическом стодвадцатипульном боевом стандарте, и в дуэльной стрельбе, где необходимо сочетать стремительный бросок с мгновенным и точным выстрелом.
Не проходило года, чтоб Петр Авилов не обновил какой-либо рекорд. Хельсинки, Будапешт, Каракас, Бухарест, Варшава, София, Прага — повсюду ветеран достойно отстаивал спортивную честь Родины.
Однажды он пришел на стрельбище с сынишкой Виктором. Решил: довольно мальчугану собирать расстрелянные гильзы. Дал Вите оружие, которое принесло Авилову-старшему много кубков, грамот, дипломов, жетонов, медалей чемпиона и рекордсмена СССР. И начал учить. В шестнадцать лет Виктор получил звание мастера спорта.
Участниками 37-го чемпионата мира по стрельбе были оба Авилова — отец и сын. Виктору пришлось тогда нелегко: в малокалиберном стандарте из трех положений, казалось, никто не может победить немецкого юниора Конке. Никто и не победил — кроме Виктора. Он сражался до последнего выстрела и на очко — одно очко — вышел вперед, завоевав золотую медаль.
— Ты передал эстафету в надежные руки, — сказал Петру Семеновичу старый друг.
Но Авилов-старший, тренер Авилова-младшего, ничего не ответил. Он немногословен, это известно. К тому же ему самому скоро стрелять. Только на другом рубеже — на боевом. Теперь уже Виктор волнуется: выдюжит ли отец.
Петр Семенович выдюжил. Команда, в составе которой он выступал, завоевала первенство мира по стандарту из боевой произвольной винтовки и была награждена золотыми медалями.
В июне юбилейного 1967 года газеты сообщили о том, что на международных соревнованиях лучших мастеров стрелкового спорта Болгарии, Германской Демократической Республики, Польши, Румынии, Швеции и Советского Союза по олимпийской программе ученик Петра Авилова Виктор Авилов был первым в стрельбе из крупнокалиберной произвольной винтовки на 300 метров. Стандарт — любимое упражнение своего отца — Виктор закончил, выбив 1155 очков — норму международного мастера спорта. Блестяще!
В одно из летних воскресений я поехал на динамовское стрельбище под Москвой. И пожалел: еще когда я ехал в электричке, разразился дождь. Пришел на стрельбище промокший до нитки. Спешу под навес, чтобы скрыться от дождя, слышу выстрелы. Тренируются Авиловы.
— Устал, — говорит сын.
— Ничего, — отвечает отец. — Ничего.
И берет сам винтовку. Выцеливает внимательно, как на соревнованиях.
Гремит выстрел. Десятка…
Подумалось: Виктор вошел в самую лучшую, счастливую полосу стрелкового мастерства. Он действительно прекрасно несет эстафету. Но и ветеран не отошел в сторонку. Есть еще порох в пороховницах!
У киевского борца тяжелого веса заслуженного мастера спорта Ивана Богдана большая и разнообразная коллекция спортивных наград. Он трижды побеждал на чемпионатах страны, был первым на III Дружеских спортивных играх молодежи, дважды выигрывал звание чемпиона мира и, наконец, победил на XVII Олимпийских играх в Риме. Как говорится, сумел завоевать все золото — страны и мира.
Многие добрые люди помогали прославленному борцу на его спортивном пути. Это и его постоянный наставник заслуженный тренер СССР В. М. Бровченко, и тренеры сборной страны, и товарищи по команде, и ветераны, и друзья-соперники. Но два человека занимают особое место в биографии чемпиона. Расскажем о них, хотя назовем по фамилии одного.
Когда капитан А. Игнатьев увидел на правом фланге своей саперной роты новобранца Богдана, то залюбовался им: высокий, плечистый, сильный — настоящий богатырь. Посмотрел в работе со 100-килограммовыми понтонами. Ничего, тоже справляется. Оказалось, что в родном колхозе имени Чапаева, что в Николаевской области на Украине, Иван еще юношей сдружился с тяжелым физическим трудом.
— А как насчет спорта? — спросил капитан Игнатьев.
— Не приходилось, да и не до того было, — ответил Иван.
— Хочешь начать сейчас?
Богдан пожал плечами: даже не знает, больно дело незнакомое.
— В общем, попробуешь, — подвел итог беседе командир. — Нам позарез необходим борец тяжелого веса, скоро первенство гарнизона. А ты даром носишь по земле такие плечи.
Так Иван Богдан стал регулярно получать вечерние увольнительные для тренировок в окружном Доме офицеров. Теперь можно все рассказать честно: обманывал он тогда своего командира. Ходил по большому городу, любовался его красотой, заходил в музеи и кинотеатры, только не в борцовский зал.
Призадумался лишь тогда, когда необходимо было выйти на соревнование.
Впрочем, первые две схватки Богдан провел отлично. Соперники были и послабее физически, и полегче. Богдан просто сгребал их в охапку, а дальше решали его значительный вес и сила. Зато в финале новичка ждала встреча с очень известным мастером спорта (его фамилию олимпийский чемпион просил не называть: с каждым может случиться грех). Здесь все было наоборот. Мастер на первой же минуте провел неуловимый прием, Богдан взлетел в воздух и всем весом плюхнулся на спину. Мастер, ухмыляясь, довольно громко сказал своим друзьям:
— Тоже нашли второго Поддубного! Мешок с картошкой!..
Теперь Богдан вспоминает эти слова с усмешкой. Но-тогда, как он сам рассказывает, они буквально обожгли его. «Ты же известный мастер, зачем же ты оскорбляешь новичка, который еще ни одного приема не знает!» И здесь же, не отходя от ковра, Богдан дал себе слово тренироваться до тех пор, пока вот так же, на первой минуте, не положит на лопатки обидчика.
Свое слово Иван Богдан сдержал: через два года взял реванш на первой же минуте.
«…Нашим молодым гимнасткам Н. Кучинской и З. Дружининой не хватило спортивной закалки, чтобы соперничать с чехословацкой примой В. Чаславской», — прочитал я в корреспонденции из Амстердама о чемпионате Европы 1967 года по гимнастике. Да, они еще совсем юные, наши Зина и Наташа. А закалка не приходит вдруг. Но им есть с кого брать пример. Рядом с ними — их наставник, старший тренер женской сборной СССР Лариса Латынина.
Не уверен, что она рассказала своим ученицам этот случай из своей спортивной биографии. А мне он кажется очень поучительным.
Июнь 1961 года. Тоже чемпионат Европы по гимнастике (тогда он назывался розыгрышем Кубка континента). Последнее выступление. Зрители в крупнейшем зале Лейпцига стоя готовились аплодировать победительнице. Было почти ясно, что Кубок завоюет Лариса Латынина. После соревнований на трех снарядах она опережает соперниц и последней выступает в вольных упражнениях. А на ковре ей не было равных. И вдруг над городом проносятся раскаты грома. Гроза! В зале гаснет свет. Видны лишь огоньки аварийных ламп.
Отложить соревнования? Нет, их правила неумолимы. И стройная, знакомая поклонникам гимнастики всего мира фигурка с золотистой копной волос встает у границы помоста. В полутьме, освещаемая отблесками молнии, выполняет она грациозный и стремительный спортивный танец. Зал замирает, зачарованный этой сказочной картиной. Микрофоны не работают, музыки рояля почти не слышно, но никто не замечает этого — настолько покоряет их гармония, музыка движений советской гимнастки.
Яркое, на этот раз почти в буквальном смысле слова, мастерство Латыниной освещает ей путь к званию чемпионки Европы. И не только мастерство. Чтобы не растеряться в такой обстановке, нужно иметь мужество, нужно быть Ларисой Латыниной.
Вам доводилось когда-нибудь видеть тишину? Именно видеть? На льду? В стеклянном безмолвии московского Дворца спорта? Ту чарующую тишину, которая рождается всякий раз после того, как мы общаемся с искусством и, потрясенные им, не в силах шелохнуться, боясь расплескать это неповторимое ощущение? Так было и в тот январский вечер 1965 года, когда швейцарская пара Герда и Руди Йонер как метеоры пронеслись по льду в такт лезгинке и молдаванеске. В их катании была тонкость, смелость и… музыка. Знакомая с детства — «То не ветер ветку клонит», — но переданная швейцарцами, русская музыка становилась еще дороже и роднее.
Герда искрилась радостью, чувствуя свою власть над Дворцом. Руди, с виду слишком худощавый, был отважен и надежен.
Казалось, что брат и сестра не прилагают никаких усилий, что какая-то неведомая сила увлекает их вперед. Прыжки Герды подобны бабочке. Она порхала нежно и стремительно. А спустя мгновение Герда кружилась, можно сказать, стелилась по льду, головой почти касаясь изрезанной поверхности. Движение исполнено трепета.
Но вот меняется музыка. Задумчивая, она пленяет своей прозрачностью. Так и видишь необыкновенной чистоты и свежести раннее утро. Звуки все льются и льются, а москвичи, жадно вслушиваясь в них, следят за грациозными движениями швейцарцев. И зрители о многом думают. Об искусстве. О спорте.
На московском чемпионате Европы швейцарская пара Йонер проиграла лишь Белоусовой и Протопопову. После их триумфа мы познакомились с Руди Йонером. Среднего роста, с виду худощавый, Руди признался, что он выступил успешно, ибо в мыслях далек был и от соревнований и от коньков.
Как от коньков?
— Коньки я очень люблю. Но я занимаюсь ими между делом. То есть я дилетант. Самая моя большая привязанность — это медицина. Я заканчиваю медицинский факультет Бернского университета. — Руди замолчал, а потом добавил: — Я очень обрадовался, что чемпионат континента проходил в Москве. Хотелось познакомиться с этим удивительным городом. Мы с сестренкой исходили весь центр города. Меня пленили Замоскворечье с его церквями и потрясающей гостиницей. Я сравнивал храм Василия Блаженного и Дворец съездов. Мне думается, что по этому сравнению можно судить об истории России.
Но все же самое главное из посещения Москвы не это. Нет! Вы даже не представляете, как мне повезло! Я побывал в Москве — городе Вишневского, Бакулева, Петровского, Сперанского и Мясникова. Разумеется, я сделал все возможное, чтобы посетить клинику академика Бакулева, работы которого я полюбил еще в Берне. Академик познакомил меня с замечательным человеком — профессором Виктором Савельевым. Он очень молод — меньше сорока. Операции, которые он делает, никто не может повторить в мире. Чтобы сделать операцию, как Савельев, нужно быть Савельевым. Я попросил Виктора Сергеевича, чтобы он позволил мне ассистировать ему во время операции на сердце. Профессор проконсультировал меня и любезно согласился.
Я был счастлив видеть, как работает профессор, помогать ему. Разве мог я мечтать об этом? Мне хотелось хоть чем-нибудь отблагодарить доктора, и я пригласил профессора Савельева во Дворец спорта. Я катался на льду, мало думая о состязаниях, о баллах, о тодесах и поддержках, корабликах и сальховых. Я катался, стараясь слиться с музыкой. Мне хотелось понравиться профессору.
Завтра я снова иду в клинику профессора Савельева, буду ассистировать. А в воскресенье мы поедем с Виктором Сергеевичем за город — побродим на лыжах. Я очень боюсь этой поездки: Виктор Сергеевич ведь до сих пор бегает по первому разряду! Даже удивительно — совмещать спорт и медицину! Немыслимо! Уметь не только возвращать здоровье другим людям, но и свое не растерять на жизненных тропах. Завидую, — улыбнулся Руди Йонер, равнодушно играя только что полученной серебряной медалью…
Поистине сенсационно начались и закончились соревнования по современному пятиборью на III Спартакиаде народов СССР в 1963 году. Бессменные чемпионы страны и призеры всесоюзных состязаний команды Армении и Москвы, в которые входили многие «звезды», не попали даже в шестерку лучших.
Что касается сборной Москвы, то ее выступление принесло неожиданность на самом старте.
Лидер этой очень сильной команды тогдашний чемпион мира Эдуард Сдобников в первом же виде пятиборья — конном кроссе получил… «баранку». А ведь он считался в верховой езде одним из лучших среди пятиборцев Советского Союза!
Правда, ему досталась очень плохая лошадь, но как бы то ни было, а Сдобников не дал своей команде ни одного очка.
Было ясно, что сам Сдобников в индивидуальном зачете теперь уже высоко не поднимется. Однако московская сборная еще могла рассчитывать на победу. Да-да! Товарищи Сдобникова по команде — Альберт Мокеев и Борис Пахомов выступали хорошо, и дело было только в том, чтобы результат Сдобникова в сумме пяти дней оказался, не менее 4000 очков. Таково было условие Спартакиады. Короче говоря, Сдобникову надо было набрать в оставшихся видах 4000 очков.
Это была неимоверно трудная задача. 4000 — результат первого спортивного разряда, но ею показывают в пяти, а не в четырех видах! И все-таки Сдобников решил попытать счастья. И с полным основанием: ведь вы не забыли, что он — чемпион мира?
Он совершал поистине чудеса. Во второй день впервые в жизни победил на таком крупном турнире в состязаниях по фехтованию и получил 925 очков — на целых полсотни больше, нежели ближайший соперник. Следующие 940 приплюсовал он к этому результату после стрельбы. Еще 1015 — после плавания. В последний день он также набрал больше тысячи очков — 1018 и в общей сложности получил их 3898.
Это был настоящий спортивный подвиг, но… он был совершен впустую. Команда Москвы очков Сдобникова не получила, поскольку его итоговая сумма все-таки оказалась меньше необходимой, хотя и всего (как видите) на 102 очка.
Теперь было очевидно, что победительницей в командном зачете выйдет сборная Армении. Ее составляли ныне двукратный чемпион СССР Виктор Захаренко, неоднократный чемпион мира Игорь Новиков и молодой, но довольно способный Рубен Григорян. Впрочем, ему, как казалось, «делать было нечего», поскольку все сделали первые двое. Когда Захаренко закончил дистанцию легкоатлетического кросса — последнего вида соревнований пятиборцев, выяснилось, что он стал победителем Спартакиады и завоевал свою первую в жизни золотую медаль чемпиона страны. Новиков получил серебряную награду. Два первых места! Это означало, что теперь сборная Армении наверняка станет победительницей командных состязаний. Нужно было только одно: чтобы Григорян уложился в беге в установленную норму времени — 15 минут. Это тоже было условием Спартакиады, как и минимальная сумма 4000 очков. Результат спортсмена, не выполнившего это условие, также не входил в копилку команды.
Пятнадцать минут на четыре километра, пусть даже по пересеченной местности, — совсем не малое время. И даже для пятиборца, не только для «чистого» бегуна. Сам Рубен преодолевал такое расстояние гораздо быстрее. И вот, уверенный в победе сборной команды своей республики, Григорян вышел на старт.
А на финише его ждали закончившие выступление Новиков и Захаренко. Но прошло 12 минут, 13, потом 14, а Рубена все не было.
Близилось мгновение, когда истекали заветные 15 минут.
Игорь и Виктор пришли в необычайное волнение. Они не знали, что и подумать. Может, беда? Сломал ногу или еще что? А может, с маршрута сбился? Но нет, по радио сообщили, что «все в порядке», Григорян на дистанции. Что же случилось?
А не случилось ничего особенного. Просто организаторы соревнований и в Нескучном (действительно Нескучном) саду парка культуры и отдыха имени М. Горького в Москве сумели проложить такую трассу, что быстро преодолеть ее было нелегким делом для недостаточно опытного спортсмена. На дистанции были сплошные повороты, подъемы, спуски. Она была «смертельной». Взяв поначалу стремительный темп, Рубен с каждой новой сотней метров ощущал все большую усталость и стал постепенно сбавлять и сбавлять скорость бега.
Запыхавшийся, мокрый, изнеможенный, он появился на финише только тогда, когда его пятнадцатиминутка уже кончилась.
…Команда пятиборцев состоит из трех спортсменов. И каждый из них — совсем не лишний.
Специалисты утверждают, что никакая иная спортивная игра не развивает скоростное мышление, умение мгновенно ориентироваться в самой сложной обстановке и находить единственно правильный вариант для атаки, как баскетбол.
Знатоки на трибунах (а подчас и в спортивных секциях) заявляют категорически, что для баскетболиста необходимы:
а) высокий рост,
б) скорость спринтера,
в) мгновенная реакция на мяч,
г) предвидение и расчет комбинации со скоростью шахматиста, играющего в «блиц».
Что же касается баскетболистов образца «Арменак Алачачян», обладающих всеми требуемыми качествами «роме пункта «а», то они являют собою исключение.
И все же я хочу рассказать об одном таком баскетболисте.
Республиканская публичная библиотека в Вильнюсе такое же строгое, серьезное научно-исследовательское учреждение, как и Государственная публичная библиотека имени В. И. Ленина. И в литовской библиотеке есть такой серьезный, строгий, научный отдел, как «Отдел редких книг». Тут исследуют средневековые манускрипты, расшифровывают расплывшиеся от многовековья готические писания иезуитов, францисканцев и представителей других монашеских орденов.
Отдел этот — царство ученого благочестия, торжественности, возвышенной тишины. Тут кладезь новых библиографических открытий, будущих диссертаций. Но нет, наверное, во всей библиотеке более живого, веселого, остроумного человека, чем Вацлов Бернотенас. И если кто и нарушает академизм, так это он, Вацлов, руководитель «Отдела редких книг». Это человек удивительный. Его знают, уважают и любят во всей республике. И, наверное, каждый второй житель Вильнюса — его приятель или знакомый, с которым приятно посидеть вечерком в уютном кафе за чашечкой кофе, вспомнить военные годы.
Но мне Вацлов охотнее рассказывал о своих студенческих годах, когда он, сын железнодорожника, каждый день ездил в Каунасский университет черт знает откуда: семья жила далеко от Каунаса, и кондуктор Вацлов-старший, брал с собою паренька в поезд. Это было давно, когда Литва еще не была Советской республикой.
Тогда Бернотенас играл в баскетбол. Считался лучшим разыгрывающим в сборной университета. Однажды в Каунас прибыла американская студенческая команда. Рослые атлеты из-за океана и в то время были признанными фаворитами баскетбола. Ведь не секрет, что именно университеты в США являются цитаделью профессионального баскетбола. Но ведь и в Прибалтике баскетбол — спорт № 1…
Матч. Американцы играют виртуозно. Их броски с дальних и средних дистанций изящны и метки. Но вот беда, как только мяч попадал в руки маленькому юркому крепышу литовцу, атака литовских студентов непременно заканчивалась точным броском. Малыш Бернотенас делал чудеса: то он умудрялся проскользнуть чуть не под рукой гиганта-защитника, то, сбивая темп, отыскивал партнера, моментально давал ему пас и, взрываясь, проскакивал вперед, чтобы, получив ответный пас, продолжить задуманную комбинацию.
Американцы матч проиграли. Проиграли тактически.
— Мы не обратили внимания на вашего малыша разыгрывающего и поплатились за свою самоуверенность, — сказал капитан гостей с досадой, вполне понятной: ведь американцы в Европе обычно не проигрывали.
— Подумай только, — с удовольствием вспоминает Вацлов, — он так и сказал: не обратили внимания на малыша. — И в глазах моего собеседника весело запрыгали хитрые веселые зайчики-смешинки.
Интересно, он здорово изменился Вацлов Бернотенас с тех пор? Наверное, лишь стал старше да пополнел немного. Но в общем остался таким же молодым, крепким, сильным. А потом он рассказывал мне о Курской дуге. Но смешинок уже в его глазах я не видел…
Конец июня 1943 года. Полк, в котором служил Вацлов, занимает оборону в Покровском районе Орловской области. Наши бойцы и противник глубоко закопались в землю. Мерзкая, нудная тишина. Так всегда бывает перед взрывом — наступлением.
Но чтобы наступать, необходимо узнать все о противнике, засевшем там, впереди, на высотке. Эта высотка — наш барьер. Всякий раз разведчики возвращаются ни с чем. А медлить нельзя. Лейтенанта Бернотенаса вызвали в штаб дивизии.
— Необходима разведка боем, другого выхода нет, — говорит начальник оперативного отдела штаба. — Нужно добыть «языка».
Ранним утром при поддержке артиллерии отряд разведчиков пошел на задание. Вот уже проволочные заграждения. Бойцы начинают их рубить. В это время заговорила вражеская батарея.
— Вперед! — раздается команда лейтенанта. И в тот же момент Вацлов почувствовал сильный тупой удар в грудь: ранен! Его быстро перевязывают товарищи, и он вместе со всеми скатывается по ту сторону заграждений. А группа уже на склоне высотки. Сплошной дым: не видно ни врага, ни его окопов.
Внезапно Вацлов проваливается куда-то вниз и повисает на чьих-то плечах. Гитлеровец! Он пытается сбросить с себя раненого! От удара Бернотенас приходит в себя, срывает саперную лопатку и колотит ею фашиста. Тот медленно сползает на дно окопа. Где ребята? Неужто отстали? На повороте окопного хода лейтенант столкнулся с громадным детиной в темно-серой шинели. Гитлеровец замахнулся гранатой, но Вацлов предупредил его: сухой пистолетный выстрел — и проход открыт. Немцы явно растеряны, они не рассчитывали на столь внезапное появление советских солдат в их окопах. Идет бой.
«Языка» нашли в землянке, спрятавшейся в глубине вражеской обороны. То был перепуганный унтер-офицер. Другого «языка» взяли в окопе. Задание выполнено…
Но немцы, почувствовавшие неладное на этом участке, предпринимают наступление. Десятка полтора бойцов, среди которых есть раненые, держатся против гитлеровцев. В этой суматохе надо вовремя переправить «языков» и поддержать отход товарищей. Бернотенас приподнимается и пытается с несколькими бойцами броситься на фланг. Но в этот момент рядом разорвалась граната…
Вацлов очнулся на закате. Кругом — никого. Где наши, где враги?.. Боль в ногах, в груди. Но нужно ползти, чтобы не погибнуть. Ползти навстречу жизни. Компас испорчен? Не беда. Есть звезды ночью и солнце днем. Всюду пожелтевшая трава, ни кусточка, ни лужи. Ни листика пожевать, ни капли росы лизнуть. Но вперед, не сдаваться. Ведь ты же человек, Вацлов! Ты был спортсменом не только для того, чтобы приносить очки команде, но и для того, чтобы побеждать на своем пути невзгоды, преодолевать любые барьеры. Ползти, Вацлов! Ты же мастер ориентироваться в самых сложных ситуациях! Правда, тут не шестидесятиметровая баскетбольная площадка…
На восьмые сутки обросший, истощенный, умирающий от жажды Вацлов услышал по-русски: «Встать! Руки вверх». От счастья он только рассмеялся: он забыл, как это стоять на ногах. И снова потерял сознание. Несколько позже Вацловас Вацлово Бернотенас узнал, что ему за героизм, стойкость и мужество, проявленные при выполнении боевого задания, обеспечившего успешное наступление на одном из участков Курской дуги, Президиум Верховного Совета СССР присвоил звание Героя Советского Союза… посмертно.
— Недоразумение быстро выяснили, — говорит Вацлов.
— Скажи, друг, почему ты не носишь Золотую Звезду? — спрашиваю я Бернотенаса.
— По праздникам и когда выступаю перед молодыми бойцами или перед школьниками на пионерских сборах я ее надеваю. А в повседневной жизни… Ты знаешь, трудно: вспоминаю погибших друзей — политрука Альфонсаса Кудла, сержанта Балиса Аршвила, ефрейтора Шнякаса. Они ведь тоже частица этой медали; без них я бы не был героем…
Но Вацлов, «малыш», и без того слишком приметная фигура в городе и самая наверняка популярная. Еще бы, ведь он первый из Литовской дивизии удостоен самого высокого звания нашей страны! И он — национальный герой литовского народа.
Все произошло совершенно неожиданно. Узнав, что сборная команда советских легкоатлетов будет возвращаться домой через Яссы, молодежь этого румынского города буквально за три дня оборудовала новый стадион и пригласила наших спортсменов открыть его. Отказать было неудобно. Пришлось сделать остановку на несколько часов и «кликнуть добровольцев» для участия в непредвиденной товарищеской встрече с молодыми местными спортсменами.
День выдался далеко не из лучших, что называется типичный осенний: небо застлали густые тучи, то и дело срывался дождь, временами задувал довольно холодный ветер. Чемпион и рекордсмен страны в метании копья эстонец Харри Вальман, который первым преодолел незадолго до этого 70-метровый рубеж, жаловался своему молодому напарнику по сборной Виктору Цыбуленко:
— Вот проклятая погода! Не люблю ее вообще, а тут, как на грех, поясницу ломит…
— Все ясно, — рассмеялся Цыбуленко. — Так и быть — уважу ветерана, соглашусь на выступление в одиночестве!
— В общем, ты правильно делаешь, — похвалил чемпион киевлянина. — Молодому метателю каждое выступление — как праздник…
Вальман замолчал, потом рассмеялся и предложил:
— Знаешь что? Давай сделаем так, что ты будешь выступать словно бы за двоих. Во-первых, возьми мои туфли, в них очень удачно расположены шипы, это я знаю. Во-вторых, будешь метать моим боевым копьем! Помни, оно уже летало за семьдесят метров. Глядишь, и тебе поможет выполнить норму мастера. По рукам!
На стадион пришли вместе. Цыбуленко разминался, Вальман был рядом с ним, советовал делать все поинтенсивнее: в холодную погоду нужно накопить под тренировочным костюмом побольше тепла, чтобы мышцы не остыли перед зачетным броском. Виктор старательно выполнял наставления чемпиона и рекордсмена страны, опробовал его боевое копье. Оно настолько хорошо вылетало из его руки, что настроение мгновенно поднялось до нужного соревновательного тонуса. Вызова судьи Цыбуленко ждал с нетерпением: так хотелось попробовать копье не в разминке, а в настоящем броске! Вальман подлил масла в огонь:
— Раз — и за рекордный флажок! И все поздравляют нового мастера спорта! Парень ты здоровый, в дороге отдохнул, почему бы не дерзнуть? Ну, давай!..
И Виктор дал. Стремительно разбежался, мощным усилием послал копье вперед, в момент броска даже вскрикнул от напряжения, как лесоруб над узловатым пнем. Копье сразу же вышло на красивую оптимальную траекторию, описывая словно бы старательно кем-то вычерченную дугу. Секунда, вторая, третья… И радостный возглас зрителей разлетелся над новым стадионом. Словно подчиняясь напутствию своего создателя и хозяина, копье всем наконечником вонзилось в землю метра на два дальше рекордного для нашей страны флажка.
73 метра 37 сантиметров пролетело копье эстонца Харри Вальмана из руки украинца Виктора Цыбуленко! Это было исполнением всех желаний — двадцатилетний киевский спортсмен стал мастером спорта и рекордсменом страны! Вот уж ничего не скажешь, поистине постарался за двоих!
Так родился, возможно самый уникальный, всесоюзный рекорд в истории нашей легкой атлетики. Он помог Виктору Цыбуленко сделать окончательный выбор между ядром и копьем в пользу последнего. Чтобы ровно через десять лет подняться в Риме на пьедестал олимпийского чемпиона в метании копья.
Я лежал на кровати и смотрел в окно. Высокие остроконечные вершины гор, покрытые снегом, сверкали на солнце. Мой двухместный номер на третьем этаже отеля в швейцарском высокогорном курорте Венген выходил окнами на юг, где виднелась белая игла красавицы Юнгфрау. Я пошевелился, и острая боль пронзила правую ногу. Через месяц я должен стартовать на VII зимних Олимпийских играх в Кортина Д’Ампеццо, и вот такое невезение…
Вдруг в дверь моего номера постучали. Она открылась, и на пороге появилось сразу человек пять жизнерадостных, рослых шумных парней, что-го говорящих наперебой. Из всего я понимал только свое имя, произносимое с сильным английским акцентом: Славо… Славо!..
Я приподнялся на подушке как мог и почти сел. Американцы заполнили комнату и сгрудились вокруг моей кровати. Они качали головами, резко жестикулировали и говорили, говорили… Но я прекрасно знал, о чем они говорят. Они пересыпали свою речь немецкими словами и специальными терминами: Абфарт!.. О!.. Штурц!.. Я, я… Кранк, фус!..
Наконец из-за их спины появился наш переводчик.
— Они тебе выражают соболезнование. И потом они принесли тебе…
В это время Весли вытащил из кармана пакет и протянул его мне.
— Данке шон! Данке шон! — благодарил я, беря пакет и пытаясь выразить им свою благодарность. Они весело смеялись и что-то показывали. Я догадался, что они вспоминают, как я падал. Их смех и шутки могли показаться неуместными у постели человека, лежащего с больной ногой, если бы не случай, произошедший буквально три дня назад. Я смотрел на Весли. Высокий, молодой, лет двадцати двух-двадцати трех, он балагурил, пожалуй, больше всех. Таких ребят любят девушки, и парни охотно водят с ними дружбу. Вообще команда американских горнолыжников тех лет была на подбор. Все один к одному и чем-то похожие друг на друга: рослые, сильные, веселые парни.
На тренировках: завидя нас, они дружно поднимали руки и кричали на всю гору:
— Привьет, Славо!
— Ви гейтс, Виктор!
— Сервус, Сашо!
Казалось, что мы с ними знакомы по крайней мере несколько лет, так радушно они нас приветствовали при встрече. Почти все они были уроженцами западных штатов, где высоко в небо взметнулись белоснежные иглы Кордильер. Они выросли среди природы, в небольших горных поселках шахтеров и горняков. И им передалось бесстрашие их отцов и дедов, приобретенное в вечной борьбе с грозной стихией гор.
Вчера, тренируясь на трассе скоростного спуска, я неудачно упал. И вот лежу теперь с распухшей до синевы стопой. Парни принесли мне эластичный бинт.
Немного посидев и развеяв мои мрачные мысли — через день старт на приз «Петушиный гребень», — они ушли. Но их короткое нашествие помогло мне по-новому взглянуть на свое несчастье. И кое о чем подумать.
«Ты зря обижаешься на судьбу, — решил я. — Могло бы быть гораздо хуже». Все же мы с Весли родились под счастливой звездой… И если я отделался только растяжением связок, хотя и сильным, но растяжением, то он, честное слово, позавчера вернулся с того света…
А было это вот как.
До соревнований оставалось четыре дня. Наша команда первой приехала в Венген, где вот уже много лет проводятся крупнейшие горнолыжные соревнования на сложнейшей четырехкилометровой трассе скоростного спуска.
Организаторы дали нам проводника из местного лыжного клуба, и он повез нас в горы. Почти игрушечные вагончики фуникулера резво бежали по крутому склону, цепляясь зубчатыми шестеренками, сидящими у них под полом, за третий рельс, напоминающий узенькую лестницу-стремянку.
Трасса была не раскатана. Из-за своей сложности она не годится для туристов, а предстоящие соревнования были первыми в этом сезоне. Без проводника найти путь среди бескрайних снежных полей, коричневых острых скал и переплетения лесных полян и просек было просто невозможно. В этот день мы пытались составить хотя бы приблизительное представление о том, что нас ожидает в ближайшие дни. Но это оказалось чрезвычайно сложно. Это была не просто трасса, это была супертрасса! Кажется, природа собрала здесь все, что могла, чтобы помешать лыжнику достичь финиша.
На другой день нам сообщили, что трасса на большем своем протяжении готова для тренировок. Это было для нас большой неожиданностью.
Мы схватили лыжи и поспешили на станцию фуникулера. Ночью приехали многие из восемнадцати национальных команд, которые, как и мы, готовились к Олимпиаде. На старте мы догнали французов, австрийцев и американцев. Американцы вместо узких, спрятанных в ботинки брюк щеголяли в пестрых гетрах и темных гольфах.
Трасса начиналась на широком крутом склоне. Он переходил в пологое плато и обрывался отвесными острыми скалами. Не знаю, сколько бы нам потребовалось времени, чтобы рискнуть спуститься отсюда напрямик. Но увидев, как австрийцы и французы идут здесь в низкой стойке, проскакивают плато и только на его краю тормозят и останавливаются, я решил, что это не так уж сложно и страшно.
Андре Мольтерер окончательно рассеял мои сомнения. Он стоял намного выше нас. И вдруг, сорвавшись, прописал между нами, стоящими на старте, огромную «змейку» и ушел вниз, собравшись в комок. Недолго думая, я ринулся за ним.
На краю плато трасса делает два крутых поворота и, пройдя вдоль отвесного обрыва, уходит по узкой «полке» вниз.
Слева от нее, как стена, поднимается коричневая скала, отвесная и гладкая. А справа обрываются острые каменистые зубья. По краю двухметровой «полки» на зацементированных в скалы железных трубах натянута металлическая сетка. Малейшая ошибка здесь приводила спортсмена в больницу. Но это в лучшем, счастливом, случае. Сами же повороты при подходе к «полке» ничем не были огорожены, и тут ошибка приводила к падению на скалы…
Не удивительно, что здесь спортсмены задерживались надолго. Они смотрели, как решают эту головоломную задачу другие, советовались между собой и с тренерами, на маленькой скорости, потихоньку пробовали проходить два последних поворота и выезжали на «полку», проверяя каждое движение, каждый шаг. Уж слишком велик был риск!..
Я остановился на краю плато и подъехал к группе лыжников. По трассе беспрерывно шли спортсмены, но никто из них не решался брать эту чертову «полку» с ходу. Я заглянул вниз. И вдруг предостерегающий крик заставил меня обернуться. По плато мчался лыжник в гольфах.
«Американец! — мелькнуло у меня в голове. — Он здесь первый день и наверняка не знает трассы. Улетит в скалы!»…
Американцу кричали, его старались остановить… Куда там!
Протаранив на полном ходу несколько метров снежной целины в классической группировке, американец перелетел «полку» и стал падать вниз на острые скальные перья, торчавшие как лезвия ножей. Я оцепенел… В ужасе застыли десятки людей… Вдруг снизу от скал донесся глухой звук… Кто-то крикнул, и гора ожила. Несколько человек, стоящих внизу у «полки», кинулись под скалы, куда упал американец. Все торопились вниз. Пропустив вперед американских ребят, я поехал следом за ними. И… не поверил своим глазам. Потерпевший стоял на лыжах, слегка поддерживаемый товарищами. На нем не было ни царапины. А ведь он пролетел не менее полсотни метров и упал на камни, потому что в том году в горах было очень мало снега. Это же чудо!..
Потом американец — это был Весли — рассказал, что среди отвесных скал была ложбинка, слегка запорошенная снегом. Он катился по ее дну и своим падением сталкивал жалкие остатки снега, которых к концу собралось достаточно для того, чтобы смягчить удар. Весли остался цел.
Случай, возможный только по теории вероятности. Это все равно, что сорваться с крыши семиэтажного дома и упасть на грузовик с ватой, мчавшийся мимо…
В тот день уже никто из нас не мог тренироваться в скоростном спуске. Но потом я поражался выдержке Ввели. Он «стрелял» отрезки спуска на тренировках как ни в чем не бывало. Вот что значит родиться под счастливой звездой!
Заслуженный мастер спорта Сергей Сальников, в недавнем прошлом футболист московского «Спартака» и сборной страны, отличался своей филигранной техникой. Сережа любил на тренировках работать с мячом. И в свободное время, помимо тренировок, тоже с удовольствием занимался жонглированием.
И вот «Спартак» приехал в Бразилию.
— Однажды в Рио-де-Жанейро, — рассказывал уже в Москве Сальников, — встал я пораньше и пошел на знаменитый пляж Копакабана. Взял с собой мяч. Сделал зарядку, искупался и давай жонглировать. Подошли ребятишки. Один негритенок такой ловкий оказался — все, что я ни делаю, повторяет.
Мой знакомый журналист в разговоре с Николаем Тимофеевичем Дементьевым, в ту пору одним из тренеров «Спартака», пересказал этот случай и спросил: не преувеличивает ли Сальников?
— Нет, все верно, — ответил Дементьев, — только он самого интересного не рассказал. Потом мальчик стал показывать ему свои номера с мячом, а Сальников повторить их не смог…
Некоторые считают, что больших успехов в борьбе могут добиться только люди, одаренные природной силой и здоровьем. Таким, мол, легко победить соперника на ковре. И в качестве примера иногда называют пятикратного чемпиона мира среди атлетов вольного стиля Али Алиева.
Нет, чемпионами не рождаются, чемпионами становятся. Для доказательства можно привести историю спортивного пути того же Алиева.
…Высоко в горах Северного Кавказа расположен аварский аул Чох. Летом на окруженной скалами крохотной лужайке часто собирались помериться силами мальчишки. Ребята увлекались борьбой. Среди них были и свои чемпионы. Скоро появился еще один — смуглолицый, с черными, как угольки, глазами Али — сын акушерки Тамары Алиевой.
Могли ли тогда односельчане предугадать, что пройдут годы, и их земляк прославит себя на весь мир! Уж больно не борцовский вид был у маленького щуплого подростка! Но юноша серьезно занимался спортом. В полуразрушенной старой мечети по его предложению ребята оборудовали борцовский зал.
В 1959 году Али стал студентом Махачкалинского медицинского института. Это был год II Спартакиады народов СССР.
На финальные соревнования в Москву Али поехал запасным участником сборной команды Российской Федерации по вольной борьбе. Проснувшись утром задолго до начала тренировок, он не спеша одевался и шел погулять по столице. Запасному некуда торопиться.
Но в день открытия соревнований в комнату вошел взволнованный тренер.
— На ковер выйдешь ты!
Оказывается, борец наилегчайшего веса не успел вовремя согнать лишние сотни граммов, и опытного мастера решили заменить перворазрядником. Замена оказалась достойной. Али Алиев провел турнир хорошо и вернулся в родной Дагестан с золотой медалью.
Новый чемпион, как говорят, «попал на карандаш» ведущих тренеров страны. Не прошло и двух месяцев, как Али в составе сборной команды СССР отправился в Тегеран, чтобы выступить на мировом первенстве.
В Иране плохо выступать нельзя. В тонкостях борьбы здесь разбираются все, начиная от самого шахиншаха и кончая простым тружеником. Знаменитым атлетам, или, как их называют здесь, «пахлеванам», воздают большие почести. (Забегая вперед, скажем, что в 1962 году, когда Алиев, теперь уже двукратный чемпион мира, снова приехал в столицу Ирана, он уже на вокзале был окружен особым вниманием. Как только появился в дверях и стал на ступеньку вагона, восторженные любители борьбы не дали ему возможности ступить на землю. Советского спортсмена подняли на руки и понесли к автобусу.)
Выступление черноволосого аварца покорило знатоков спорта. Среди тех, кто проиграл дебютанту международного турнира, оказались обладатель серебряной медали Олимпийских игр в Мельбурне иранец Мохамед Ходжастепур и сильный, техничный турок Ахмет Билек, ставший впоследствии чемпионом Римских олимпийских игр.
После решающей схватки с турком тренеры и друзья уже поздравляли маленького Али с титулом чемпиона мирa. Тот, вытирая пот, сел на скамью и устало откинулся на спинку. Можно наконец отдохнуть, расслабиться.
Но что это? Рабочие, которые уже тащили пьедестал почета, почему-то поворачивают обратно, и его опять приглашают на ковер. Судейская коллегия объявляет, что из-за путаницы в составлении пар Алиеву предстоит еще одна встреча — со спортсменом из Пакистана Вели Ниязом. Достаточно было нашему атлету закончить состязание вничью, и общекомандное первенство оказалось бы у борцов Турции. Но советский спортсмен победил.
На другой год, выступая на Римских олимпийских играх, первый чемпион мира из Дагестана Алиев уверенно начал соревнования. Оставалась последняя встреча с иранцем М. Сафепуром. Энергично наступая на соперника, советский борец несколько раз сбивал его в партер и заработал несколько выигрышных баллов. Этого было вполне достаточно, чтобы получить медаль. Но Али решил непременно добиться чистой победы и бросился в решительную атаку. Но погорячился… Когда до гонга оставалось меньше минуты, соперник провел контрприем, и Алиев очутился на лопатках.
— Не огорчайся, — утешали Али товарищи по команде. — Что ты сильнейший, докажешь на чемпионате мира.
И он доказал. На последующих двух чемпионатах мира — сначала в японском городе Иокогаме, а затем в североамериканском Толидо. Однако на олимпийском ковре в Токио советскому борцу вновь не повезло.
Вернувшись из Страны восходящего солнца, Али Алиев закончил медицинский институт, стал хирургом, а затем приехал в Москву и поступил в аспирантуру Второго медицинского института.
Времени на тренировки было в обрез, но Али не бросал спорта. И вот в 1966 году трехкратный чемпион мира в наилегчайшем весе решил выступить в следующей весовой категории. Тренеры были уверены в нем, да и город Толидо для советского спортсмена связан с самыми приятными воспоминаниями.
Перед новой поездкой в США Али много работал над общефизической подготовкой, кропотливо шлифовал технику. Поражало его редкое трудолюбие. Мне довелось присутствовать на одной из тренировок сборной СССР. Вначале атлеты делали разминку, затем отрабатывали отдельные приемы борьбы в стойке и партере, а под конец провели тренировочные схватки. Наконец, разгоряченные, усталые, они пошли в душевую. В зале остался только Алик — так ласково называют Алиева товарищи. Он старательно проделал много упражнений и лишь после этого присоединился к друзьям. Да, действительно, чемпионами не рождаются.
Наградой его упорству были еще две золотые медали сильнейшего в мире. Али и его друзья верили, что она не будет последней. Так оно и случилось.
В 1967 году на Юбилейной Спартакиаде народов СССР Али Алиев был, пожалуй, единственным из ее участников, кто сумел в третий раз подряд сохранить титул чемпиона на этом самом представительном спортивном форуме страны.
…Когда после решающей финальной схватки с украинским спортсменом В. Чумаковым Али Алиев покинул ковер, журналисты попросили его дать интервью.
— За 15 лет занятий борьбой я выступал на многих турнирах, — сказал прославленный атлет. — Но сегодняшний успех для меня самый радостный. Ведь свой путь на большой ковер я начал после победы на Спартакиаде 1959 года.
— А ваши планы на будущее? — не удержался кто-то от дежурного вопроса.
— Очень хотелось бы поехать в Мексику.
В столице Венгрии на первенстве Европы 1961 года по стрельбе Советский Союз в числе других юных мастеров представляла Кира Долгобородова.
— Как этот ребенок справляется с целевой винтовкой? — сочувственно заметил венгерский судья.
— Отцовская выучка, — ответил старший тренер команды СССР Илья Константинович Андреев. — Отец этой девочки был сильнейшим стрелком нашей страны.
— Он и теперь стреляет?
— Он умер, но рекорд Долгобородова держится уже тринадцать лет, — Андреев улыбнулся. — Впрочем, сейчас под Москвой начался чемпионат страны. Может быть, кто-либо добился лучшего.
Андреев как в воду смотрел.
…Заслуженный мастер спорта Михаил Иткис приступал к последнему положению «боевого стандарта 3×20». Стоя он выбил 177 очков, с колена — 182. Михаил подсчитал, что станет рекордсменом Советского Союза по сумме упражнения лишь в том случае, если побьет рекорд Долгобородова в стрельбе лежа, рекорд, которому уже тринадцать лет!
Первая десятка никого не заинтересовала. Но когда в быстром темпе Иткис выбил 98 очков из 100, на огневом рубеже началось брожение. За барьером столпилась масса спортсменов, шепотом обсуждающих происходящее:
— Кажется, всерьез замахнулся на рекорд!
— А сколько у Долгобородова?
— Сто девяносто четыре.
— Не достанет. Многие пробовали, да обожглись.
— Смотри, старик снова десятку выбил.
Михаил не был стариком. Но многочисленные победы на всесоюзных и международных, соревнованиях по праву создали ему авторитет и это имя — «старик». Третий пяток прошел у Иткиса без потерь — 50 очков из 50. Затем снова две десятки. И тут налетел ветер. Два выстрела — две девятки. Все решал последний выстрел. Восьмерка — повторение рекорда, девятка — новый рекорд. А расставленные на всей трехсотметровой дистанции флажки, которые еще совсем недавно не шевелились, теперь трепетали.
«Неровен час и в семерку унесет, — подумал Михаил, — Надо, подождать».
Михаил опустил винтовку. И пока лежал без движения, словно уснув на рубеже, слышал за собой дыхание и взволнованные голоса стрелков.
А между тем к стрельбищу приближалась свинцовая туча. Быстро темнело, и Иткис понял, что ждать больше нельзя. Он прицелился. Сердце уже не бушевало, пульсация руки прекратилась. Винтовка стояла как вкопанная. Бились на ветру флажки, когда прозвучал последний выстрел. Не отрывая глаз от мишени, Иткис медленно освобождал тренчик ружейного ремня. И вдруг воздух раскололся от аплодисментов и криков «ура». Десятка!
Рекорд Долгобородова пал.
Дочь Долгобородова еще, конечно, не знала об этом. Кира заняла на первенстве Европы почетное четвертое место и, как только закончились соревнования, на реактивном лайнере вылетела в Москву, чтобы на чемпионате СССР защищать честь Ленинграда. Она прилетела как раз к малокалиберному стандарту. Рекорд СССР в этом упражнении равнялся 571 очку. Кира очень устала после соревнований и думала лишь об одном: только бы не подвести команду. Она шла на огневой рубеж чуть сутулясь под тяжестью винтовки и большой оптической трубы и рассматривала стенды с результатами. Ей сказали, что первые дни чемпионата СССР принесли много рекордов. Да, редко какой рекорд держится более двух-трех лет. Только рекорд ее отца… Кира любила останавливаться возле большого стенда с таблицей высших достижений страны. Вот там на лесенке судья-информатор что-то пишет. Там уже много лет стоит имя Павла Долгобородова, знаменитого динамовского снайпера. Кира еще не ходила в школу, а отец был рекордсменом. А тренер рассказывал, что и четверть века назад он тоже был сильнейшим в стране. Кира подошла ближе к стенду. Судья масляной краской замазывал в таблице фамилию ее отца.
— Кто побил? — спросила девушка.
— Иткис, — не отрывая глаз от стенда, ответил информатор.
Кира глубоко вздохнула.
— Что, тяжело? — Судья имел в виду оружие и оптическую трубу.
— Тяжело, — ответила Кира, думая о своем, и пошла на огневой рубеж.
Будь жив отец, он бы без борьбы не сдался. Он был большой и сильный, ее отец. Но теперь нет Павла Долгобородова, есть только эта маленькая и слабая девочка, которая сгибается под тяжестью винтовки. Но все быстрее и тверже становятся шаги юной ленинградки. Отец был ее первым тренером и учил бороться до последнего выстрела.
В стрельбе лежа многие были впереди ленинградки. У москвички Донской и азербайджанки Парсиян было по 200 очков из 200. Впереди было еще несколько спортсменок. А у Киры 198. Но, стреляя с колена, Кира перепутала все планы и надежды фаворитов. У нее было 196 очков из 200, и это значило, что она обошла всех лидеров.
И как когда-то собирались зрители у «рабочего места» ее отца, как стояли они совсем недавно за Михаилом Иткисом, так теперь все собрались за барьером отсека, где вела огонь Кира. Всю волю и все внимание отдала девушка стрельбе. Она не видела и не слышала болельщиков. Думала о рекорде — не о том, который возможен, а об отцовском.
Проходивший по рубежу судья-информатор присоединился к толпе зрителей.
— Долгобородова, — прочитал он на отчетной карточке и вспомнил, что утром вместо этой фамилии вписал в таблицу рекордов другую.
— Товарищ Иткис, не родственница ли девочка рекордсмену? — спросил он у высокого спортсмена, на олимпийском костюме которого поблескивал значок заслуженного мастера.
— Дочка, — тепло ответил новый рекордсмен.
Мгновенная догадка мелькнула в голове судьи-информатора. Он не видел лица Киры, которая делала выстрел за выстрелом, но был убежден, что это именно та девушка, которая ответила ему: «Да, тяжело!..»
По стрельбищу разнеслась весть: украинка Таня Рябинская, выбив 575 очков, превысила всесоюзный рекорд. Кира в эту минуту готовилась к завершающему выстрелу. Последний выстрел принес Михаилу Иткису победу. Теперь у нее самой остался лишь один выстрел. Выбито 567 очков, и в запасе один патрон. Рекорд падет, хотя бы дочери ветерана для этого пришлось пятьдесят, сто, двести раз поднять, опустить и вновь поднять тяжелую целевую винтовку.
А сейчас — отдохнуть. Кира осторожно опустила приклад на табуретку и оглянулась.
Ей было приятно увидеть за барьером среди зрителей своего земляка Иткиса.
— Ну, Кира, утерла ты нос нашему брату! — с явным удовольствием сказал Иткис. — Молодчина! Заканчивай в таком же духе.
Глаза девушки вспыхнули задорным огоньком.
Кира подняла винтовку. Сухо щелкнул выстрел. Десятка. Соперницы подхватили Киру на руки и закружили, осыпая поцелуями и поздравлениями.
Когда Кира вырвалась из объятий, то увидела, что судья-информатор мчится через все поле к стенду с таблицей рекордов. В ней вновь будет написана знаменитая стрелковая фамилия!
Говорят, что у сильных спортсменов нет нервов. Конечно, это преувеличение. Но чемпионы умеют сдерживать свои нервы, подчинять их воле.
На Токийской олимпиаде я был свидетелем, как блистательно выдержал нервное испытание Григорий Крисс и как сдали нервы у наших болельщиков — туристов, пришедших на состязания сильнейших фехтовальщиков.
Когда в зале университета Васеда закончился личный турнир шпажистов, то оказалось, что двое набрали одинаковое количество очков — Григорий Крисс, 23-летний солдат Советской Армии, еще несколько лет назад ходивший в новичках, и умудренный в фехтовальных науках чемпион мира 1958 года Билл Хоскинс, сын английского капиталиста, хозяина громадной фермы, которая, говорят, кормит чуть ли не весь Лондон, спортсмен, который может вылетать в другие города на семейном самолете и выступать в соревнованиях без всяких забот. В общем, совершенно разные люди. Даже по внешности. Брюнет Хоскинс высокого роста: такому, кажется, не составляет никакого труда дотянуться до соперника. А светлоголовый Крисс явно не дорос до типичного фехтовальщика, остановившего свой выбор на шпаге, которой, как известно, можно наносить уколы и в туловище, и в ноги, в вытянутую вперед руку. Рослые, длиннорукие шпажисты уже к началу состязания имеют преимущество перед такими спортсменами, как Крисс.
Итак, по условиям соревнований был назначен дополнительный поединок между Криссом и Хоскинсом. Победитель этого поединка становился олимпийским чемпионом. Поединка, в котором после целого дня боев все решали минуты. Представляете себе, как напряжены были нервы двух фехтовальщиков, вышедших на боевую дорожку при полнейшей тишине, воцарившейся в зале!
…Нарочито не спеша соперники приветствуют друг друга. Не спеша надевают маски. Можно подумать, что оба совершенно спокойны.
…Крисс сразу же бросается вперед. Его шпага мелькает как молния. Молодой киевлянин теснит чемпиона мира, наносит укол за уколом. 1:0, 2:0, 3:0, 4:0… Кажется, все. До победы нужен еще один укол, только один.
Но Хоскинс славится своим хладнокровием, железной выдержкой. Уж он-то умеет держать нервы в руках! Выпад Крисса — и Хоскинс парирует шпагу. Следует мгновенная контратака, и счет становится 1:4.
Хоскинс великолепно уходит в сторону, стрелой бросается вперед, и опять его шпага достигает цели — 2:4.
Здесь-то и наступил самый острый момент. Дрогни в этот момент Крисс, и он проиграл бы. Как это было несколько дней назад в схватке рапиристов Юрия Сисикина и поляка Эгона Франка. Эгон Франк, став олимпийским чемпионом, вел тогда последний бой командного матча. В случае его выигрыша чемпионом Олимпиады становилась бы польская команда. В случае успеха Сисикина золотые медали снова получили бы советские рапиристы. Со счетом 4:2 вел Франк. Но Сисикин держался так, как будто и не проигрывал. Атаковал смело, решительно. Олимпийского чемпиона это озадачило. Он начал действовать осмотрительнее. Чересчур осмотрительнее. И проиграл.
…Теперь при такой же ситуации продолжал поединок Крисс. Не растеряется ли? Однако растерялись, как я уже сказал ранее, наши туристы. Они стали кричать с трибун:
— Осторожнее, Гриша! Осторожнее!
Думаю, если бы Крисс их послушал, он потерпел бы поражение. Но нет! Григорий, как и раньше, энергично атаковал, налетал на соперника, как ветер. Хоскинс не успевает защититься и пропускает пятый, последний, укол.
Крисс стал олимпийским чемпионом. Все бросились к нему, целовали, подбрасывали на руках. Журналисты окружили молодого спортсмена, засыпали его вопросами. Он отвечал как-то невпопад. Не знал, куда сесть, к кому подойти. Теперь олимпийский чемпион волновался. Разволновался от счастья…
На берлинском чемпионате мира по тяжелой атлетике любители «железной игры» стали свидетелями интереснейшего поединка средневесов Владимира Беляева (СССР) и Дьезе Вереша (Венгрия). Верх в нем одержал не участник пяти чемпионатов мира, семи чемпионатов Европы и двух олимпиад Вереш, а впервые выступавший на мировом форуме богатырей Беляев.
В жиме опытный венгр выиграл у Беляева 10 килограммов. В рывке картина была обратная, и дебютант настиг Вереша. Владимиру оставалось не проиграть в толчке, и он — чемпион, поскольку преимущество при том же результате отдается спортсмену, у которого собственный вес меньше, а Владимир был значительно легче Вереша.
Не проиграть… Но как это сделать, если Вереш мировой рекордсмен в толчке? Задача Беляева была трудной. И все-таки он наметил идти следом за соперником, брать те же веса.
По жребию первым на помост должен был выйти Вереш. Он не выходил долго. У него появился собственный план: добиться, чтобы Беляев дрогнул и сам вышел на сцену первым.
Словом, они играли в «кошки-мышки». А дело тем временем дошло до астрономических цифр. Наконец Вереш не выдержал. Взял 180 килограммов. Но Беляев тут же повторил этот результат.
Венгр просит 185 и берет. Однако такую же тяжесть одолевает и Беляев.
Что же теперь? И, подумав, Вереш попросил приготовить для него… 190! Это на три килограмма больше его же мирового рекорда. Это поистине страшный вес! Может быть, его удастся поднять одному ему, самому Верешу, мировому рекордсмену!.. Но больше никому. В том числе и Беляеву.
Вот так решил покончить спор Вереш. И взял этот вес. Когда он осилил такую громаду, от его внешнего спокойствия не осталось и следа. Он счастливо заулыбался, пожимал руки друзьям: ведь не мог же Беляев, хотя он тоже великолепный атлет, повторить его удивительный рекорд?! Беляев повторил.
— А вдруг Вереш попросил бы на штангу двести? — спросил я Владимира после соревнований, потрясенный, как и все, его изумительной и неповторимой по красоте победой.
— Я пошел бы на тот вес, который попросил бы он, — ответил Беляев.
С известной советской теннисисткой, а ныне тренером Ниной Нифонтовой-Зигмунд мы вышли в финал всесоюзного теннисного турнира (было это вскоре после войны). Нашими соперниками были Клавдия Борисова и муж Нины, мой большой друг Зденек Зигмунд.
Поначалу игра у нашего дуэта не клеилась. Соперники на сей раз были явно сильнее и удачливее. И вдруг в пылу борьбы Зигмунд пробил с лёта прямо в супругу.
Удар был не очень сильный, но Нина обиделась:
— Ну погоди же, дома поговорим! — сердито крикнула она мужу через всю площадку.
С этой секунды я больше не сомневался, что мы выиграем. Отличный теннисист, мужественный хоккеист, Зденек после реплики жены сник, и довести встречу до победы нам с Ниной уже не составляло никакого труда.
В первой половине 50-х годов польские баскетболисты только набирались опыта и серьезной угрозы для многих и многих европейских команд не представляли. Высоким мастерством обладал, по сути дела, один лишь Влодимеж Козловский. Уроженец Вильнюса — а в предвоенные годы литовского города Вильно, — он играл в сборной команде Литвы рядом с такими мастерами, как Степас Бутаутас, Юстас Лагинавичус, впоследствии ставшими одними из ведущих игроков сборной СССР.
К 1955 году, году чемпионата Европы в Будапеште, все трое перешли на тренерскую работу. Бутаутас и Лагинавичус — в Литовской Советской Социалистической Республике, Козловский — в Польской Народной Республике. Но все трое продолжали дружить, да и не только они трое, — появились у Козловского новые друзья и в Грузии, и в Эстонии, и в Москве, и это очень помогало ему в тренерской работе. Правда, сам он скептически смотрел на свое педагогическое умение и перед началом чемпионата сказал игрокам:
— Конечно, на хорошее место я вряд ли вас выведу. Ну а если пятое завоюем… Обещаю: от «Непстадиона» до «Грандотеля» пойду на четвереньках задом!
Хорошо, задиристо, смело играла польская команда! Умело, с огоньком руководил ее действиями тренер Козловский! И сбылось: сборная Польши заняла пятое место, опередив целый ряд признанных в Европе баскетбольных авторитетов. Тотчас после игры польские спортсмены бросились к своему тренеру и, образовав перед ним коридор, недвусмысленным жестом предложили выполнить свое обещание.
Делать нечего… Козловский опустился на четвереньки и, к изумлению публики, стал пятиться от площадки к проходу в трибуне. Эдаким манером идти ему предстояло километра три-четыре. Диктор по радио объяснил, в чем дело. Грохот аплодисментов взорвался над стадионом.
Правда, Козловский прошел всего лишь метров сто. У выхода с трибун баскетболисты Польши подхватили своего тренера на руки, хорошенько качнули несколько раз, и значительную часть пути он проделал на плечах своих счастливых и благодарных воспитанников.
На Олимпиаде в Токио команда Монако была самой малочисленной. На параде открытия за красно-белым флагом этой страны шел один-единственный спортсмен — штангист Рене Батаглиа. Но все-таки команда одного спортсмена, как ее тут же окрестили журналисты, была, наверное, самой… представительной. Ведь население этого государства, размещающегося на пятачке в полтора квадратных километра, всего 25 тысяч человек! Здесь все имеет карликовые размеры: армия насчитывает 200 гвардейцев, а в государственном аппарате почетное место занимает бранд-майор и его 29 подчиненных.
Упоминание о пожарной команде необходимо, так как у истоков многих видов спорта в Монако стоят люди со скрещенными топориками в петлицах. Кстати, сам Батаглиа не только водитель пожарной машины, но и один из основателей федерации тяжелой атлетики. В этом есть своя закономерность.
— У нас достаточно свободного времени, — говорит черноволосый весельчак Рене. — Слава богу, пожаров в Монако не бывает. Собственно, занялся я спортом, чтобы отстоять репутацию Монако, на которую отбрасывает тень недобрая слава игорного дома в Монте-Карло. Но рулетка — удел богатых бездельников, в основном приезжих. И это не потому, что у меня… (Рене красноречиво вывернул карманы брюк). Я просто считаю, что спорт — это лучшее занятие для всех.
Батаглиа занял шестнадцатое место в среднем весе. Это его не очень расстроило. Ведь он выступал действительно один за всех, а это — нелегко! И потом зрители всегда особенно тепло приветствуют таких спортсменов-энтузиастов, они находят верных, добрых друзей среди сильнейших атлетов, а все это, право же, не менее важно и ценно, чем то или иное место, пусть даже и высокое.
— Еще основатель олимпийских игр француз Пьер де Кубертэн утверждал, что главное в соревнованиях не победа, а участие, — говорил позже штангист из Монако. — Очень важно, что мое выступление на токийском помосте послужило хорошим примером для молодежи, а правительство выделило определенную сумму на развитие спорта. Так что я и все спортсмены нашей страны оказались в выигрыше.
За окнами виднелась площадь, освещенная яркими лучами солнца. Это была обычная площадь небольшого кубинского города начала нашего столетия. Здесь преобладали два цвета: голубой — неба, белый — зданий.
Вошедшему в комнату могло показаться, что помещение темноватое и даже прохладное — ведь на улице царила жара, и лишь редкие прохожие спешили по своим делам.
Двое мужчин и мальчик на вид лет десяти остановились на пороге комнаты и огляделись.
— Это и есть наш шахматный клуб, — заметил один из мужчин.
В самом деле, шахматные столики составляли главную часть обстановки. Правда, сейчас только один из них, в левом углу, был занят — за ним сидели два пожилых синьора, погруженные в глубокое раздумье.
— Итак, ты подождешь меня здесь, сынок, — сказал мальчику другой мужчина. — Я постараюсь поскорее освободиться.
Мальчик послушно кивнул головой и, когда взрослые ушли, осторожно пододвинул стул к играющим, сел и стал наблюдать за игрой. Оба партнера были увлечены событиями на шахматной доске и не обращали ни малейшего внимания на своего единственного зрителя. У мальчика были светлые глаза, смуглая кожа, черные волосы, живое и необыкновенно, не по-детски, вдумчивое выражение лица.
Вскоре один из шахматистов признал себя побежденным и ушел. Победитель оглядел пустынную комнату и, не видя достойных противников, обратился к мальчику:
— Ну, а ты умеешь играть в шахматы? Или тебя интересуют только лошадки на доске?
— Нет, я умею играть, синьор, — отвечал мальчик.
— Ну что же, давай сыграем партию, все равно играть мне не с кем. Только, знаешь, я дам тебе вперед коня, я ведь чемпион города. Вот и посмотрю, в самом ли деле ты умеешь играть в шахматы…
Мальчик сел напротив чемпиона и молча расставил фигуры черного цвета. Снисходительно улыбаясь в усы, его противник расставил белые фигуры, сняв при этом с доски одного из коней. Партия началась. Первые ходы чемпион города сделал очень быстро.
«Сейчас устрою ему детский мат — по возрасту», — думал он про себя. Однако мат не получился. Не получилось и обычной игры с «форой», когда слабый шахматист робко защищается и проигрывает. Не успел синьор оглянуться, как защищаться пришлось ему, и новые потери («вот бы конь пригодился!») стали неизбежными.
— Да, — сказал он. — Ты молодец, коня вперед тебе давать трудновато. Дам тебе пешку и ход, — добавил чемпион, беря себе черные и снимая с доски одну пешку.
Однако результат повторился, и с той же быстротой.
— Пожалуй, придется сыграть на равных — уж очень хорошо ты защищаешься! — заявил взрослый.
Еле заметная тень улыбки промелькнула на лице мальчика. Борьба продолжалась — теперь уже на равных. Чемпион города больше не улыбался, он склонился над доской, обхватив голову руками и мысленно чертыхаясь. Три раза подряд пришлось ему капитулировать. Мальчик играл быстро, легко, наносил тактические удары, точно разыгрывал эндшпили.
Он молча выслушивал жалобы солидного шахматиста на плохое настроение, на нездоровье. Одержав третью победу на равных, мальчик посмотрел в лицо чемпиону и, улыбнувшись, сказал:
— Синьор, разрешите и мне предложить вам вперед коня.
Взрослый рассвирепел и покраснел. Но ему не хотелось показывать свою досаду и огорчение. Деланно расхохотавшись, он ответил:
— Не слишком ли много ты себе воображаешь? Ну что же, попробуем! — и про себя подумал: «Надо выиграть с лишним конем и потом отыграться на равных! Должна же кончиться эта дьявольщина, это наваждение!»
Но «наваждение» не кончалось! После отчаянной борьбы чемпион города сердито смешал фигуры (и конь не помог!), нахлобучил шляпу и, что-то пробормотав, выскочил из комнаты. Но вскоре он вернулся и спросил своего победителя:
— Сколько тебе лет, мальчик?
— Двенадцать, — отвечал тот.
— Гм, а я думал десять… Как тебя зовут?
— Хосе-Рауль.
— А фамилия?
— Капабланка-Граупера, — последовал ответ.
Синьор рухнул на стул, вытаращив глаза.
— Капабланка? — воскликнул он. — Ведь это ты недавно выиграл матч у маэстро Корсо? Ты чемпион Кубы? Что же ты сразу мне не сказал?
— Но вы не спрашивали меня об этом, — скромно возразил будущий чемпион мира.
На следующий день Хосе-Рауль уехал вместе со своим отцом, у которого были здесь какие-то дела.
Чемпион города воспрянул духом и с гордостью рассказывал друзьям о встрече с юной знаменитостью, гордостью острова Кубы.
— Подумайте, ведь я давал ему коня вперед, — хвастливо заявил он.
— Но каков же был результат игры? — спросил местный скептик.
На это партнер Капабланки ответил дипломатично:
— Я никогда не подумал бы, что такой крошка может так блестяще играть в шахматы!
Низкие облака летели над Веной. Они мчались, то растягиваясь в длинные серые и фиолетовые полосы, то группируясь в тяжелые угрожающие копны. Так было каждый вечер. Четыре дня подряд. И все время фигуристы — участники мирового чемпионата 1967 года — с тоской и надеждой смотрели в небо, проклинали свою судьбу и все-таки каждый раз, выходя на лед открытого катка, забывали о непогоде и старались сделать все, что только могли.
В эти дни венские газеты обошел снимок Людмилы Белоусовой и Олега Протопопова. На снимке было видно, как хлещут по льду дождевые струи. Видно, как ветер гонит воду, тонким слоем покрывающую лед. Каток пустынен, ушли на какую-то свою непредвиденную «летучку» судьи. И только двое фигуристов, наши прославленные чемпионы, стоят на льду, прикрываясь от дождя зонтиком, брошенным им кем-то с трибуны.
Им пришлось нелегко. Все фигуристы уже выступили. Они были последними — и тут, на тебе, непредвиденная задержка. Остановка, когда ты уже настроился на выступление и все мышцы, собранные воедино, готовы резонировать на музыку… Такое могло бы выбить из колеи каждого. Но Люда и Олег улыбались. Репортеры спешили снять редкий кадр. А чемпионы потихоньку скользили под зонтиком в углу катка.
Наконец судьи снова заняли свои места. Можно начинать. Зонтик возвращен зрителям. Лица подставлены шквальному ветру и дождю. Белоусова и Протопопов не замечают ни проливного дождя, ни ветра, то подгоняющего, то старающегося остановить их.
Удивительные характеры у Белоусовой и Протопопова! Трудная обстановка заставляет их собраться, сжаться до предела. Все уязвимые места — прикрыты. Все оружие приведено в полную боевую готовность. Осмеливаюсь употребить эти военные термины применительно к фигурному катанию только для того, чтобы подчеркнуть, что и здесь борьбу ведут с не меньшим, чем в любом другом виде спорта, напряжением сил, и красивый антураж не может его снизить.
С невероятной скоростью пересекают Людмила и Олег ледяное поле. Им нужно беспрерывно поддерживать эту скорость, чтобы одолеть ветер. Вода бурлит вокруг коньков. Значит, прыжки должны быть еще более высокими, а приземления — точными.
Чемпионские костюмы намокли. Ткань загрубела. Но движения спортсменов все так же красивы и грациозны. Все так же синхронны и слитны. Пара — одно целое. И разбушевавшаяся непогода только лишний раз подчеркнула, насколько она едина.
Говорят, что два хороших одиночника — это еще не обязательно хорошая пара. Так оно и есть. И всегда было. И всегда будет. Для того чтобы пара стала настоящей парой, помимо многого другого, надо вместе пройти большой и не всегда гладкий путь. Людмила Белоусова и Олег Протопопов его прошли.
Поздний вечер 12 августа 1957 года. Залитый электрическим светом спортивный зал «Кубертэн» в Париже. Для советских фехтовальщиков этот вечер превратился в ослепительное солнечное утро: впервые советский фехтовальщик стал чемпионом мира и проложил дорогу для будущих побед своих товарищей. Первооткрывателем была московская динамовка Александра Забелина.
И вот спустя восемь лет снова Париж, первенство мира 1965 года. Как было бы здорово, если бы титул чемпиона мира выиграла на этот раз Галина Горохова!.. А почему Горохова? Разве Валентина Прудкова или Татьяна Самусенко слабее? Ведь и на их счету не мало побед международного класса! Это верно, и все же объективно Горохова в последние годы стала сильнейшей фехтовальщицей мира: на протяжении многих лет она все время значилась в четверке лучших фехтовальщиц мира: дважды была второй, третьей. Но чемпионкой — ни разу. Так ведь должен же наконец прийти этот день, когда в протоколах будет зафиксировано: «Чемпион мира Галина Горохова, СССР». И еще: когда-то их, динамовок — Александру Забелину, Валентину Растворову и Галину Горохову, называли «тремя мушкетерами». Валя тоже была чемпионкой. Так, может быть, здесь, в Париже, пришел ее, Галин, черед?
Началось все хорошо. В четвертьфинале Горохова встретилась с румынкой Ольгой Сабо. В споре из трех боев один уже за Гороховой. Она ведет 2:3 и во втором. Еще один укол, и встреча будет прекращена.
…Спортсменки долго маневрируют, отыскивая друг у друга уязвимое место. Вот Ольга решилась пойти в атаку, взмахнула клинком в купэ (так называется у фехтовальщиков прием переноса оружия через оружие противника) и…
— Стоп! — внезапно скомандовал судья.
Галина моментально опустила оружие. Ольга, атакуя, естественно, остановиться не могла и по инерции нанесла укол… в левую незащищенную руку Гороховой.
Судья быстро по-французски объяснил причину остановки боя и дал команду приготовиться к его продолжению. Соперницы заняли свои места. Случайно Галя посмотрела на левую руку: боли никакой, а вся кисть залита кровью. Рассечено сухожилие четвертого пальца. По правилам бой может продолжаться после оказания врачебной помощи. На эту процедуру отводится десять минут. По истечении срока, если спортсменка не готова к бою, ей засчитывается поражение.
Как назло, врача на месте не оказалось. Что делать? Ведь жестокий секундомер ритмично отсчитывает драгоценные секунды! Обидно упускать выигранный бой.
Бросились искать доктора. Наконец он подошел, стройный, красивый, с чуть тронутыми сединой висками француз.
— Мадемуазель Горохова, не волнуйтесь, все будет прекрасно, — спокойно проговорил он, осматривая руку.
— Месье Тибо, побыстрее, пожалуйста, ведь время…
— О, такой очаровательной мадемуазель нельзя волноваться. Я же сказал, что все будет хорошо. А быстрее нельзя: швы нужно накладывать аккуратно, чтобы потом они были незаметны.
— Мадемуазель Горохова, ваше время истекло, — объявил пожилой усатый англичанин, член технического директората. — Вам засчитывается поражение.
— Месье, это несправедливо. Ведь в том, что время пострадавшей истекло, виноват я. И я надеюсь, что эта досадная оплошность не бросит тень и не даст повод представителям стран-участниц говорить о том, что французы плохо организовали соревнования, — с мягкой улыбкой сказал врач. — Поэтому я надеюсь, что вы сделаете исключение для моей милой пациентки.
Англичанин кивнул головой и отошел. Месье Тибо спокойно продолжал свое дело. Вот он наложил четвертый, последний, шов, перебинтовал руку и произнес все с той же легкой улыбкой:
— Вот теперь все в порядке, мадемуазель. Желаю вам удачи.
Галя проиграла этот бой, проиграла и следующий. Очевидно, на какое-то мгновение сдали нервы. Но не все еще было потеряно. Выиграв в утешительной группе у сильных рапиристок — венгерки Марии Гулачи и итальянки Бруны Коломбетти, Галя все же попала в заветную финальную шестерку.
Финал. Победа над Валей Пруцковой. Реванш у Ольги Сабо с разгромным счетом 1:4. Еще одна победа — над соотечественницей Сабо. И снова встреча с Гулачи. Если выиграет Галина Горохова, она станет недосягаемой.
Галина уверенно начала бой. Стоило венгерке броситься вперед, как она моментально перехватила ее оружие и нанесла первый укол. Затем последовала новая атака, на этот раз со стороны советской спортсменки, закончившаяся вторым уколом. Ну, еще два — и ты чемпионка! Теперь самое главное — не терять головы, не форсировать события. Спокойно…
Обе спортсменки пошли на сближение. Остановить их невозможно. В таких случаях обоюдная атака чаще всего не достигает цели: соперницы попадают в пол, в ногу, куда угодно. Так оно и есть. Клинки сплелись, где-то сбоку заверещал зуммер, и на выносных электрофиксаторах зажглись белые лампочки — уколы недействительны. И в этот момент Горохова выронила рапиру. Клинок Кулачи пронзил перчатку и впился глубоко в средний палец. Не везет да и только!
Снова пришлось сойти с помоста и обратиться к услугам месье Тибо.
— Как! Опять ко мне?! — воскликнул изумленный француз. — А какой счет? Осталось всего два укола? Нет, вы будете чемпионкой. А тут? Всего один шов.
На сей раз доктор быстро наложил шов, повязку:
— Не беспокоит?
— Конечно.
— Тогда вперед, навстречу победе. И парижанин будет счастлив всем рассказать о том, сколько забот доставила ему новая чемпионка из России.
То ли Галя не на шутку «рассердилась», то ли противницу испугал вид окровавленной перчатки — не известно, видно было лишь полное превосходство русской фехтовальщицы. Следуют быстрые, один за другим подряд, два укола — и победа! Долгожданная, самая трудная!
Парижане стоя приветствуют доблестную спортсменку. Галина продирается сквозь толпу репортеров к своему учителю Ивану Ильичу Манаенко. Но вот она замечает стройного француза с седоватыми висками. Галина идет к нему:
— Спасибо, месье Тибо…
Дома глубоко в шкафу она хранит потертую окровавленную перчатку, как память о трудных и счастливых днях.
Когда я попытался увидеться с известным ватерполистом, заслуженным мастером спорта, чемпионом Европы Владимиром Кузнецовым и много раз звонил по телефону ему домой, мне неизменно отвечали:
— Володи нет, он будет очень поздно.
«Да, человек отдает все время водному поло», — думал я тогда и… ошибался. Наконец в трубке послышался басовитый голос — это был Кузнецов. Договорились быстро — на 8.30 утра. Никогда еще мне не приходилось интервьюировать так рано…
— Родился я в спортивной семье, — так начал Кузнецов свой рассказ. — Вы, наверное, знаете моего отца — заслуженного мастера спорта Владимира Кузнецова, он известный в прошлом ватерполист и много лет выступал за сборную нашей Родины.
Настал 1952 год. Отец в то время был капитаном сборной страны и уехал в Хельсинки на Олимпиаду, а младшая сестра Наташа внезапно заболела, и ее пришлось везти для лечения на юг. Чтобы я, пятнадцатилетний парень, не оставался беспризорным, меня отдали в спортивный лагерь клуба ВВС.
Вот здесь я впервые узнал, что такое спорт. Случилось это так. Как и в каждом лагере, там проводились соревнования, и я с трудом занял на них… двадцатое место. Как краснел я при одном упоминании фамилии моего отца! И тогда я принял решение: каждый день, как заправский спортсмен, буду ходить в бассейн и тренироваться до чертиков.
Тренеры не могли нахвалиться моей прилежностью. Уже через год я выполнил норму первого разряда в плавании на 100 метров вольным стилем, чуть было не стал рекордсменом Союза среди юношей.
Но тут подошли вступительные экзамены в институт. Пришлось на время забыть о плавании. Первый курс для меня был очень тяжелым — я из тех, кто трудно раскачивается. Вот первый год и ушел на раскачку. По-настоящему же я увлекся спортом только в 18 лет. Надо было срочно собрать команду ватерполистов. И вот меня, как быстрого пловца, пригласили сыграть за сборную МВТУ. Дебют прошел неплохо. Тренеру А. Кистяковскому понравилась моя скорость, и он взял меня в сборную «Науки» (теперешнего «Буревестника»).
Однако поначалу у меня не ладилось. Каждый раз в двусторонней игре мне доставался самый трудный соперник. Стиснув зубы, я терпел и набирался опыта.
И вот после долгих мытарств меня, уже по просьбе команды, поставили в основной состав. И не просто поставили: в сезоне 1959 года я не только стал «основой» в «Буревестнике», но и сразу же попал в сборную страны. Правда, поехать на Олимпиаду не удалось, но все же прогресс был явным.
Следующий год пришлось посвятить учебе — приближалась защита диплома. Мой факультет, впрочем как и все факультеты МВТУ, считался, да и сейчас считается, одним из самых трудных. Но эта трудность, думается, и заставляет студентов, а потом инженеров по-настоящему ценить свое время. Наверное, оттуда я вынес любовь к точному расписанию дня и до сих пор придерживаюсь его неукоснительно. Успешная защита позволила мне остаться на кафедре в МВТУ, заняться любимым делом — я специалист по прочности материалов. Но, проработав год-другой, пришел к выводу: мои знания недостаточны, я не могу теоретически обосновать свои эксперименты…
Сегодняшняя наука заставляет многих изменять свои взгляды на вещи. Если раньше любой ученый мог оставаться в пределах своей темы, то теперь происходит соприкосновение, развитие сопредельных тем, разделов на границах наук. И поэтому остро необходимы специалисты, сочетающие в себе практическую хватку инженера и знания теоретика. Вот к этому я и стремился, когда шел учиться уже вторично на мехмат в МГУ. И могу сказать — нисколько не жалею.
Такое увлечение наукой, конечно, не давало возможности активно заниматься водным поло. Сказать откровенно, однажды я уж решил бросить играть. Но тут подоспела Токийская олимпиада, и мне суждено было оставить эту мысль. Бронзовые медали в Японии придали новые силы. Тут уже пошла работа на два фронта. Так что Олимпиада в моей жизни — главная веха. Она помогла мне узнать самого себя по-настоящему, другая — подняться на одну из высших ступеней почета в спорте. И, по-моему, я вправе считать себя крестником Олимпиады.
Эта история произошла в 1966 году в Англии, где тогда проходил финал чемпионата мира по футболу, и потрясла она британцев не меньше, чем пресловутое исчезновение кубка «Золотой богини».
…Глава семьи Сондерсов — 54-летний Гарри считался в ней и главным знатоком футбола. Во всяком случае, именно он каждую неделю заполнял бланки популярной футбольной лотереи, в которых, чтобы выиграть солидный куш, надо было правильно указать результаты встреч в предстоящем очередном туре чемпионата страны.
Но однажды Гарри забыл о своей обязанности. Кончался срок отсылки, билета по почте (этот срок строго оговорен) в специальное бюро футбольного тотализатора, а он преспокойно ушел на свою беспокойную работу (Гарри — пожарный), оставив очередной бланк незаполненным.
Положение спасла его жена Филлис. Увидев пустой бланк и зная, что, когда муж вернется, посылать билет будет поздно, она решила взять мужнины функции на себя. Филлис гадала недолго. Она проставила в билете первые пришедшие ей на ум цифры, запечатала бланк в конверт и отправила его по нужному адресу.
Прошли дни, наступил тур, и оказалось, что она нанесла по тотализатору на редкость меткий удар. Филлис угадала результаты девяти матчей из состоявшихся одиннадцати. В итоге счет денежного выигрыша оказался в пользу ее мужа, и причем весьма крупный.
Благодаря супруге Гарри получил… 146 882 фунта стерлингов!
А ведь назови Филлис специалисту-мужу свои цифры, Гарри, видимо, просто поднял бы ее на смех…
В части, бойцам которой предстояли серьезные испытания в тылу врага на временно оккупированной территории, было много добровольцев-спортсменов, чьи имена гремели в довоенные годы. В горячке боевых будней некоторые командиры меньше всего думали, кто попал к ним в подчинение. Главное они видели в том, чтобы в кратчайшие сроки обучить добровольцев воинской науке побеждать.
Два чемпиона страны — Али Исаев, лучший метатель диска, и Леонид Митропольский, лучший толкатель ядра, попали в одно и то же подразделение. Они учились стрельбе, боевым марш-броскам, ориентированию на местности, закладке мин — всему тому, что необходимо в борьбе с врагом.
Однажды на очередном занятии в поле командир, построив группу, мерным шагом стал удаляться от строя, отсчитывая шаги. Сделав шагов тридцать пять — тридцать семь, он обернулся, недоверчиво посмотрел на бойцов, потом, отчаянно махнув рукой, стал отыскивать какой-нибудь предмет, чтобы сделать отметку. Нашел небольшой камень, положил и вернулся к группе.
— Тот, кто забросит гранату на… — Он изобразил на своем лицу такую гримасу, что можно было подумать, будто речь идет, по крайней мере, о прыжке с земли до луны. — Тот, кто забросит гранату на… сорок метров, может рассчитывать на трое суток отпуска.
Строй молчал. Наконец самый рослый боец — это был Али Исаев — спросил:
— А если на пятьдесят метров?
Командир не без ехидства улыбнулся:
— Тогда дам пять суток!
— А если на шестьдесят метров?
— Хоть на десять суток!
— Согласен! — Али вышел из строя и, поплевывая на руки, весело подмигнул друзьям.
Короткий разбег… Граната, пущенная левой рукой, стремительно набирала траекторию. Когда она глухо плюхнулась в землю, строй радостно зашумел.
На лице командира появилось ликование. Шутка ли, граната пролетела все семьдесят метров!
Настала очередь Митропольского. Он немного уступил Али.
— Не ожидал, — честно признался командир. — Молодцы, ребята!
Обещание пришлось сдержать.
Это было в 1937 году. К ныне заслуженному мастеру спорта Александру Николаевичу Жихареву пришел Слава Иванов. А пришел он вот почему.
В то время Александр Николаевич выходил победителем и призером многих стрелковых соревнований. Выступал он на редкость уверенно, среди стрелков даже слух пошел, что, мол, Жихареву из-за границы привезли какое-то лекарство. Выпьет он его перед соревнованиями — и нервное напряжение как рукой снимет.
Слава Иванов был паренек собранный и старательный, ни одной тренировки не пропускал. На занятиях частенько перекрывал мастерский норматив, да вот беда: на соревнованиях всегда так волновался, что и на первый разряд еле-еле вытягивал! Вот и пришел он к Жихареву за два дня до соревнований с тайной надеждой, что тот даст ему заветное лекарство. Разговор начал издалека, крутился этак с полчаса вокруг да около, а Александру Николаевичу уж все ясно.
— Ладно, — говорит, — есть у меня еще немного таблеток, дам тебе парочку.
Покопался в аптечке и подает два желтеньких шарика.
— Принимать их надо, Слава, ровно за двадцать минут до начала стрельбы. Не раньше, не позже. Запомни!
Слава от радости даже забыл поблагодарить Александра Николаевича. Зажав в кулаке заветные таблетки, стремглав выскочил из комнаты.
На соревнованиях Слава выступил очень хорошо. Занял третье место, выполнил норму мастера спорта и опередил многих известных стрелков.
В этот же день он пришел к Жихареву с бутылкой вина — благодарить. Ну, выпили они по стаканчику, сыграли партию в шахматы.
Вот он тут и говорит:
— Александр Николаевич, понимаете, через неделю опять соревнования. Уж очень мне хочется опять хорошо выступить, дайте, пожалуйста, мне еще пару таблеток.
Полез Жихарев снова в аптечку и достал коробочку. Высыпал ее содержимое на стол и говорит:
— Бери все, не жалко! Цена этому лекарству — двугривенный, в любой аптеке купить можно, — и показывает ему коробку, а на ней написано: «Витамин B1 с аскорбиновой кислотой»!
Еще до начала Олимпийских игр 1952 года шансы чехословацкого бегуна Эмиля Затопека котировались очень высоко. Специалисты полагали, что он выиграет золотую медаль на той длинной дистанции, на которой захочет выступать. Но в Хельсинки стайер из молодой тогда Чехословацкой Республики удивил всех, записавшись сразу на три дистанции — пять, десять тысяч метров и марафонскую.
Еще больше поразил всех Затопек, когда в блестящем стиле выиграл бег на пять и десять тысяч метров.
И вот после всех этих испытаний Затопеку предстояло еще выступить в марафонском беге, дистанция которого, как известно, ни много, ни мало 42 километра 195 метров. Такого еще не знала история олимпиад!
…Старт марафона я, молодой тогда спортивный комментатор, наблюдал из радиоложи. Спортсмены пробежали три круга по гаревой дорожке и скрылись в воротах стадиона. После каждого километра журналистов и публику на трибунах информировали о ходе бега. Затопека среди лидеров не было. «Да, — подумал я, — видимо, правы те спортивные обозреватели, которые накануне писали, что «Затопек после побед устал и, стартуя в марафоне, только испортит впечатление от своего блестящего выступления».
Но вот диктор стадиона громко провозгласил:
— Приближается лидер марафонского бега!
И с этими словами на гаревую дорожку выбежал спортсмен в белых трусах и красной майке, с гербом Чехословакии на груди. Эмиль Затопек!
Под шквал аплодисментов первым пересек он линию финиша. Тут я и познакомился с Затопеком (мы дружим и часто видимся и по сию пору), и записал его рассказ о беге на пленку:
— Я впервые в жизни бежал марафонскую дистанцию. Сначала старался не отставать от лидера — англичанина. Так и бежали. Он бежал. И я бежал. Прошли половину дистанции. Вижу, англичанин дышит тяжело. А я дышу хорошо. Обошел я его и побежал дальше один. Так добежал и до стадиона!
Я ужасно устал. Ужасно. Все время только и думал, когда закончится этот бег, — сказал Затопек и… умчался совершать круг почета.
«Гроссмейстер» Остап Бендер, как всем известно из романа «Двенадцать стульев», обещал жителям городка Васюки, расположенного «на правом высоком берегу Волги», организовать Международный шахматный турнир 1927 года, приезд Капабланки, Ласкера, Алехина, Нимцовича и других шахматных корифеев. Обещал превратить Васюки «в центр десяти губерний».
Юрий Павлович Петров не выдавал себя за «гроссмейстера», но обещал мотогонщик первого разряда, приехав жить в скромный волжский городок Балаково Саратовской области, не меньше, чем Бендер: сулил построить мототрек с трибунами на много тысяч зрителей, создать мотоклуб, обещал приезд гонщиков с мировыми именами — Игоря Плеханова, Антонина Шваба, Бориса Самородова. Много всего обещал.
Остапу Бендеру пришлось спасаться бегством от гнева обманутых им васюкинцев. Юрий Павлович Петров и по сей день живет и здравствует в Балакове, а все, что он обещал, осуществилось.
— Не за тот вид спорта Бендер «ухватился», — шутит Петров. — Не знал, чудак, о спидвее. А впрочем, — переходит он на серьезный лад, — время сейчас другое, какой темп строительства!
Да, темпы колоссальные. Лишний раз убеждаешься в этом, побывав в Балакове. За несколько последних лет скромный волжский городок превратился в индустриальный центр, полным ходом идет сооружение мощной ГЭС. Вместе с городом строились и мотоклуб Балаковского комбината искусственного волокна и мототрек. Вначале были деревянный сарайчик почти без мотоциклов и гаревая дорожка в чистом поле, а сейчас, четыре года спустя, — каменный дом с вместительными боксами, мототрек с трибунами на 15 тысяч мест. Есть даже свой клубный значок.
Появились в городе свои перворазрядники и мастера мотоспорта. Борис Цеханович — кандидат в сборную СССР.
А 22 мая 1966 года на трибуны балаковского мототрека было продано дополнительно еще 15 тысяч входных билетов! Так велико было число желающих посетить в этот день соревнования. И нет здесь ничего удивительного: в городе проходил один из этапов розыгрыша чемпионата мира (!) в мотогонках по гаревой дорожке — спидвею. Балаковцы увидели у себя дома знаменитых асов: Самородова, Шваба, Росса, восходящую звезду Геннадия Куриленко, Петера Либинга из ГДР, Эдмунда Мигося из Польши, Любоша Томичека из Чехословакии.
— Много пришлось похлопотать, побегать, — рассказывает Петров, — сначала мне одному, потом вместе с единомышленниками. С Остапом Бендером меня сравнивали, пожалуй, не зря. Иногда и его «методами» приходилось действовать. Один «трюк» с приездом сборной СССР чего стоит!
…Нужен был решительный шаг. Поехал в Москву, уговорил старшего тренера сборной СССР заслуженного мастера спорта Владимира Карнеева — одного из наших пионеров спидвея — привезти всех «китов» в Балаково, устроить показательные выступления. В Москве же и программы соревнований отпечатали. Приехали в город — как снег на голову свалились. Звонки, расспросы: «Как? Что? Почему? С кем согласовали?»
Но сборная СССР в Балакове. Отступать некуда. Прошли соревнования. Увидели все своими глазами настоящие гонки и заболели спидвеем. Дальше легче пошло, устраивались соревнования, появились свои разрядники, мастера спорта.
В турнире, где я восемнадцатилетним пареньком впервые выполнил мастерскую норму, самым опасным для меня соперником был председатель Всесоюзной квалификационной комиссии мастер Потапов. Наша встреча состоялась в одном из последних туров и имела для меня важное значение: мне нужно было выиграть. Волнуясь, я разыграл черными известный теоретический вариант дебюта «косяк», по общему мнению бесперспективный для черных.
Потапов надолго задумался и сделал ход, давно признанный не лучшим. Но на этой тропе, расположенной в стороне от испытанной теоретической дороги, для него ничего хорошего не предвиделось. Он проиграл. После партии мы стали обмениваться мнениями:
— Ну, какой камень ты держал за пазухой? — спросил Потапов.
— Я? Камень держал? — удивился я. — Никакого камня.
— Рассказывай, рассказывай… — усомнился мой противник. — Ты ведь недавно проиграл в этом варианте Натову. И партия была опубликована. Стал бы ты так просто повторять ее еще раз!
— Так это же не я! Это мой однофамилец из Одессы с Натовым играл. Я об этой партии понятия не имею!
Потапов очень огорчился.
А косвенный виновник его поражения — теперь московский мастер Григорий Куперман — часто говорит мне:
— Гроссмейстер, не забывайте, кому вы обязаны успешным началом своей шашечной карьеры!
Теперь редко встретишь человека, который не слышал бы о стоклеточных шашках, о том, что по ним проводятся международные соревнования, разыгрывается первенство мира. А еще совсем недавно, несколько лет назад… Я зашел в магазин.
— Покажите мне шашечные доски.
— Вот, пожалуйста, — и продавщица положила несколько стоклеточных досок на прилавок. Но тут же доверительно зашептала: — Брать их не советую… Они какие-то порченые: на них клеток больше, чем надо.
Как вы думаете, что легче: самому составить комбинацию или решить готовую? «Конечно, решить готовую!» — скажете вы и, вообще говоря, будете правы. Но иногда…
Харьковский мастер Анатолий Коврижкин — один из лучших шашечных композиторов, автор сотен красивых и сложных комбинаций. Однажды в клубе его друг — мастер Коган расставил перед Коврижкиным шашки:
— Анатолий Иванович, реши. Замечательная комбинация!
Харьковчанин думал, думал и спасовал:
— Позицию я вроде где-то видел, но что-то не получается… Ну-ка покажи решение!
Раздался громкий смех всех присутствовавших: ради шутки перед Коврижкиным была поставлена его собственная комбинация, опубликованная им несколько лет назад.
Идет первенство страны по стоклеточным шашкам. За одним из столиков встретились харьковский и смоленский мастера — А. Швидкий с П. Алфимовым. Харьковчанин только что вышел из острого цейтнота. Теперь его ход, и он должен совершить сложный удар дамкой, удар, который можно произвести в нескольких направлениях. Швидкий уже собрался бить, поднял свою дамку, но, в чем-то усомнившись, опять стал раздумывать, выбирая направление удара. Проходит минута, другая, третья — дамка все еще в руке, повисшей над доской. И вдруг харьковчанин обращается к противнику:
— Простите, а откуда моя дамка бьет? Где она стояла?
Вот что значит побывать в остром цейтноте! Впрочем, это не помешало Швидкому выиграть.
На этот счет существуют различные мнения. Например, бакинский мастер Низами Туаев высказался так:
— Некоторые думают: когда у тебя много болельщиков — это хорошо. Нет! Когда мало болельщиков — это хорошо! В первенстве Азербайджана я имел верные шансы стать чемпионом. Сказал знакомым, что у меня ответственная партия, просил прийти. Все пришли, и что же? То один, то другой спрашивает:
— Как дела, Низами?
— Ну что, Низами? Выиграешь?
Только успевай отвечать! Можно ли тут играть в полную силу? Попал в цейтнот и, конечно, проиграл. А вы говорите, болельщики помогают!
В 1957 году я впервые выехал на турнир претендентов. Участников в этом турнире было четверо, и на торжественном открытии соревнования нас по очереди представляли зрителям. Каждого вызывали, говорили о его успехах, победах… Представляемый вставал и, пока о нем говорили, стоял.
Мастер Иван Козлов, являясь руководителем нашей маленькой делегации и моим тренером, исполнял «по совместительству» и функции переводчика. Поэтому мы условились: когда меня вызовут, он подаст мне сигнал. Сначала вызвали чемпиона Голландии международного мастера Вима Роозенбурга. Затем чемпиона Франции гроссмейстера Мишеля Изара. Потом чемпиона Бельгии международного мастера Гюго Ферпоста. Меня — последним. При этом Козлов ткнул меня в бок и прошептал:
— О тебе.
Я встал. Сначала говорил один, потом другой… А я стоял и думал: «Как долго обо мне говорят! Неужели у меня такой длинный перечень успехов и побед? Что ж, это и не плохо…»
Вскоре заметил, что кое-кто, глядя на меня, улыбается. Я приветливо улыбался в ответ. Козлов в это время увлекся разговором с каким-то голландцем. Кончив разговор, он повернулся ко мне:
— Ты все еще стоишь? Почему не садишься?!
— Тише, Ваня. Ведь меня представляют!
— Тебя представляют? Боже мой, разве я тебя не толкнул? Давно уже зачитывают регламент турнира!
Я решил немедленно приступить к изучению немецкого языка…
Когда в Италии разыгрывалось первенство мира, то одновременно в соседнем зале проходил и чемпионат страны. Первенство мира — по международным шашкам, а чемпионат Италии — по итальянским.
В них, так же как и в русские шашки, играют на доске в 64 клетки, но есть отличия: простая шашка не может бить назад, назад может ходить и бить только дамка, но дамка эта не такая быстроходная, как у нас, — она может передвигаться только на соседнее поле. Дамка называется в итальянских шашках «синьора», и простой шашке не дано права бить эту знатную особу.
Барский сыграл две любительские партии с одним итальянским мастером, но обе закончились не совсем обычно. В каждой из них он задумывал комбинацию и уже начинал жертвовать шашки, но когда собирался произвести завершающий удар своей простой, при котором забрал бы и дамку итальянца, противник придерживал его руку и, улыбаясь, восклицал:
— Dama no! (синьору бить нельзя!).
Барский в своих расчетах забыл о том, что простой нельзя бить дамку, и ему оставалось только сдаться. Он смотрел умоляющими глазами в надежде, что итальянец догадается вернуть ему обратно ход и его пожертвованные шашки, но… все напрасно. Тот не разрешал ему изменить ход, а тут же предлагал ничью, на которую, понятно, Барский с готовностью соглашался. А когда кто-то после двух партий спросил итальянца о счете, то выяснилось, что Барский набрал целых два очка: в Италии (впрочем, как и во многих других странах) за ничью засчитывается по очку, а за выигрыш — два очка, то есть в два раза больше, чем у нас. И только проигрыш равен нашему — такой же круглый ноль.
Может ли школьница, выполнившая норматив мастера спорта, участвовать в спартакиаде учащихся?
Не торопитесь говорить «да». Так думал и Игорь Юльевич Кистяковский — тренер по плаванию московской спортивной школы «Динамо», когда летом 1965 года он вместе со своей лучшей ученицей Ириной Поздняковой ехал в Минск на Всесоюзную спартакиаду школьников. В марте того года, выступая в бассейне Риги, Ира стала самым юным мастером за всю историю нашего спорта. В то время ей было одиннадцать лет.
Знатоки спорта, наверное, помнят, что в этом возрасте чемпионка Олимпийских игр в Токио и Европы, рекордсменка мира в плавании брассом наша знаменитая Галя Прозуменщикова лишь училась плавать. А Позднякову ее мать решила учить с пяти лет.
В тот период в секцию принимали детей постарше и никто не хотел возиться с ребенком. Наконец согласилась Эмма Викторовна Спарыхина. Занимаясь дважды в неделю, юная спортсменка вначале плавала на спине, затем овладела всеми способами. Пришло время сесть за парту. Ира поступила в специализированную школу, где преподавание велось на немецком языке. Кроме этого, девочка посещала музыкальную школу.
Вскоре Ира выполнила норматив первого разряда для взрослых в плавании брассом. А когда начались каникулы, Ира и ее наставник после интенсивных тренировок, полные радужных надежд, прибыли в столицу Белоруссии. Ира предстала перед медицинской комиссией. Врачи остались довольны ее физической подготовкой. У 12-летней девочки ростом 177 сантиметров показатель спирометрии был почти как у взрослого человека. Но путь дебютантки, на спартакиаду закрыла мандатная комиссия.
— Ничего не можем поделать, — развели руками члены комиссии, — согласно положению, в спартакиаде школьников могут участвовать учащиеся не моложе 15 лет.
Делать было нечего. Пришлось ехать обратно домой. Но вскоре Ира стартовала вместе со взрослыми на чемпионате СССР в Харькове. Самая юная дебютантка завоевала золотую медаль в комбинированной эстафете и финишировала второй на дистанции 200 метров брассом, уступив первенство более опытной Прозуменщиковой.
Через год в бассейне «Ден Хоммел» старинного голландского города Утрехт московская школьница дебютировала на чемпионате Европы и вновь, после Гали, завоевала второе место на двухсотметровке. Ее тогдашний результат 2 минуты 41,9 секунды был рекордом СССР среди девушек и нормативом мастера спорта для… мужчин.
А на спартакиаду школьников Ире все-таки довелось попасть. В юбилейном 1967 году она состязалась сразу на двух спартакиадах. Вначале среди сверстниц в Ленинграде завоевала золотую медаль на своей коронной дистанции — 200 метров. Награда досталась ей довольно легко, так как у юной чемпионки не было достойных конкурентов.
С нетерпением Позднякова ждала финальных стартов IV Спартакиады народов СССР, где должна была выступать и Прозуменщикова. Их борьба всегда приносила высокие результаты. Однако встреча подруг-соперниц на водных дорожках не состоялась. Теперь они были в одной команде — сборной Москвы, — и ради интересов коллектива Ире предложили выступить в комплексном плавании. Тренеры рассчитывали, что она в лучшем случае займет четвертое или пятое место. Но Ирина Позднякова решила не остаться без наград Юбилейной Спартакиады и завоевала бронзовые медали на обеих дистанциях комплексного плавания.
Этой истории уже немало лет, но стала она известной совсем недавно. Рассказал ее олимпийский чемпион но боксу Борис Лагутин. Иногда память невольно возвращает человека к делам давно минувших дней, и тогда события осмысливаются по-новому, с позиции: «А как бы я поступил сейчас?»
1961 год, Белград. Дворец Мод набит зрителями до отказа. Еще бы, в нем демонстрируют красоту поединков сильнейшие боксеры континента! Десять парней в алых майках представляют советскую молодежь. Представляют в бою — ведь именно так именуется поединок боксеров!
Огромные афиши расцветили стены домов столицы Югославии. На прохожего тупо смотрели квадратные молодцы с бычьими шеями, многозначительно поигрывающие чудовищными мышцами рук в боксерских перчатках: художник, видимо, по-своему понимал бокс.
Один из плакатных молодцов удивительно напоминал лидера югославской команды Томича. Та же мощная фигура, перевитые стальными мускулами руки, тяжелая решимость в глазах. Правда, в послужном списке югослава не значилось громких побед, и специалисты не видели в Томиче серьезного противника Лагутину, бронзовому призеру Римской олимпиады. Но… ошибаются и специалисты. Они не учли одного из важнейших факторов боевой подготовки боксера — психологической настройки. Томичу как воздух нужна была громкая победа. Он жаждал не только реванша. Собираясь уйти в профессионалы, он стремился прежде всего к реабилитации в глазах соотечественников. Вся спортивная Югославия видела, как он был брошен на пол ударом Соболева. Вся спортивная Югославия должна была увидеть, как он не просто победит, но сокрушит Лагутина.
— Ты знал об этом, Борис?
— Нет, я настраивался на бой как обычно.
Жребий свел Лагутина с Томичем в первый день чемпионата. Басовой нотой гонг разметал тишину настороженного зала. Борис ждал вихревой атаки. Он ошибся в первый раз. Томич осторожно, неестественно осторожно начал бой. Борис легко уходит от неподготовленных атак, точно контратакует. Улыбаются советские тренеры. Трибуны в недоумении. Секунданты югослава спокойны. А к Борису вдруг приходит странное чувство пока еще не объяснимой тревоги. Что-то не то…
Под боксерками предупреждающе скрипит канифоль. Удар. Уклон. Нырок. Скользящие сайд-степы. И снова удар, свой, коронный, правой прямой… Все как будто получается. Борис автоматически выписывает замысловатую вязь боя, но он уже не чувствует в ней гармонии. Поединок вдруг лишился смысловой нагрузки. Томич упорно прячет ее в глухих защитах, вуалирует непонятной пассивностью в контратаках. Провоцирует?
Гонг. Пока горячо и довольно шепчет секундант, напряженно работает мысль. Разобраться в себе. Угадать правильный путь к победе. Первый раунд — боксерская ложь Томича. Но как ее опровергнуть? Решение не приходит. И опять гонг. И шаг навстречу неизвестности.
Что самое трудное в бою? Любой из опытных боксеров ответит односложно: не понять противника. Тогда приходится в считанные секунды решать задачу со многими неизвестными. И, придя к какому-то решению, пусть даже интуитивно, заставить себя слепо поверить в него, как в единственно правильное. Ибо сомнение — это поражение. Таков неумолимый закон большого ринга. Нарушившие его уходят из бокса, даже если они большие мастера.
Десять парней представляли на европейском спортивном форуме советскую молодежь. Представляли в бою. Одному из них сейчас трудно, очень трудно, и он не знал, с какой стороны это «трудно» придет. Многие его бывшие коллеги по спорту сдавались и потом, в душевой, сняв майку с гербом СССР, проклинали — нет, не себя — противника. И уходили…
Мысли сейчас как взлохмаченные волосы. Еще две минуты, чтобы расчесать и уложить их правильными прядями. Только что произошло то, чего с тревогой ожидал Борис: стальная пружина неразгаданной мысли Томича прянула и развернулась грозной атакой. Югослав раскрыл свои карты с такой категоричностью, которая не оставляла никаких сомнений в его намерениях: только нокаут! Казалось, у Томича выросла дополнительная пара рук — такой шквал ударов обрушился на Лагутина. Удары возникали из самых невероятных положений и летели так стремительно, что отголосок их слился в сплошную пулеметную очередь. Лишь выдающееся мастерство Бориса помогло ему как-то ориентироваться в этом урагане. Логика боя рассыпалась. Но теперь тем хуже для Томича. Нырок, отход — канаты обожгли спину. Черные перчатки югослава скользнули мимо, сайд-степ влево, вправо, молниеносно раз-два в голову, сухой акцентированный кросс в голову, и Томич отброшен. Вдогонку летит сильнейший свинг, и Томич уже потрясен. Борис нащупывал то решение, которое так непростительно долго, целых полтора раунда, зрело в нем.
Он ошибся во второй раз. Целью Томича был не просто нокаут, но нокаут любой ценой. Даже ценой предательства. И Томич пошел на это.
— Ты что-то почувствовал заранее, Борис?
— Нет, я знал, что еще все впереди, но ожидать предательства!..
Бросившись в очередную атаку, Томич вдруг резко сместился вправо, и в ту же секунду слепящая боль в затылке оглушила Лагутина. Нокаут? Нет, рефери не останавливают поединка. Что же это? Борис так и не успел сообразить, что произошло. Только, словно в кривом зеркале, перед ним возникло недоброе лицо Томича. Свист, пронзительный свист, закрученный на трибунах, ввинчивался в уши. Там, на трибунах, поняли в чем дело. Эта был страшный, коварный прием профессионалов, так называемый «зайчик» — удар в затылок. Вот почему Томич в нервом раунде ловил затылком перчатку Лагутина. Ему был нужен повод. Теперь он обошелся без него.
Боль сдавила мозг. Хотелось закрыть голову руками, лечь и криком глушить и боль и непонятное еще чувство отрешенности, одиночества в зарешеченном канатами квадрате ринга.
Рассказывая об этом, Борис болезненно морщится, невольно поглаживая затылок.
Нет, тогда, в те секунды, он не вспоминал детство, первые шаги в жизни и спорте — не было для этого ни времени, ни места в гудящей от боли голове. Он вдруг ощутил себя солдатом, раненным в бою, а позади Родину.
Томич шел ва-банк. Он рвался, казалось, к уже близкой победе. Его козырь — в расширившихся от холодного бешенства глазах парня в красной майке. Но в них оказалось больше холода. А бешенство? Оно стало взрывчаткой концентрированного водопада атак. В перерыве лед успокоил боль. Тут же пришло решение, то самое единственное, и опухшими губами он шепотком повторял его: «Опережать на первом шаге атаки. Длинными кроссами создать коридор и заставить Томича двигаться по нему. Увеличить обороты боя до предельных».
Гонг и уверенность вытолкнули Бориса навстречу победе. В третьем раунде ударов слышно не было — на ринг лился грохот аплодисментов. В эти три минуты Лагутин вложил всю свою любовь к боксу, всю свою фантазию и вместе с ней умную расчетливость большого мастера. И зрители аплодировали мужеству русского парня, ибо мужество во всех странах понимается одинаково.
— Ты часто вспоминаешь этот день, Борис?
— Я считаю его своим вторым днем рождения.
Мне рассказывали, что Игорь Владимирович Ильинский спит зимой на открытом воздухе — в спальном мешке. Я не поверил: «Зачем человеку шестидесяти шести лет ложиться в спальный мешок? В Москве имитировать туристский бивуак?»
При встрече в народным артистом СССР я спросил его об этом. Ильинский подтвердил, что действительно он «спит на открытом воздухе. Летом — на веранде. Зимой — в спальном мешке.
— Поверьте мне, что один такой сон стоит нескольких дней отдыха и удивительно восстанавливает силы, — улыбнулся Игорь Владимирович. — Молодые актеры мне часто говорят: «У нас нет времени заниматься физкультурой и спортом. Мы заняты с восьми утра и до поздней ночи». Я отвечаю: «А зубы у вас есть время чистить? Так вот: забронируйте один час для спорта и свежего воздуха и от этого часа и танцуйте. Все остальное, как бы оно ни было важно, после этого часа».
…С того самого дня, когда трехлетнего сына земского и фабричного врача мать привела на каток, спорт стал оружием Ильинского в борьбе за здоровье. Каток этот сегодня многим известен — Москва, Петровка, 26. Как-то Игорь Владимирович, шутя, подсчитал, что большую часть своего времени он провел… где бы вы думали? На репетициях, на концертах? Нет! На катке. Если бы можно было отмечать юбилеи поклонников физкультуры, которые не достигли выдающихся высот в спорте, но пронесли верность ему через всю жизнь, то сегодня можно отметить 63-летний юбилей Игоря Ильинского. 63 года верности катку. Позавидуешь?
Д е й с т в у ю щ и е л и ц а: четверка акробатов — братья Тышлер (Анатолий и близнецы Владимир и Виктор) и Владимир Мотузенко
Они возвратили себе чемпионское звание и теперь не испытывали ничего, кроме ощущения хорошо потрудившихся людей. Улыбаясь, они говорили друг другу ничего не значившие слова, потому что победа была уже добыта и слова не имели к ней никакого отношения.
Вчетвером они едва поместились на верхней платформе пьедестала почета. Они поддерживали друг друга, и улыбка не сходила с их лиц. Трое были очень похожи, двое — просто неотличимы. Четвертый — чуть повыше и покрупнее остальных — лицом хотя и не походил на своих товарищей, но, как и они, был улыбчив, уверен в движениях.
Каждый из них был незаменимой деталью одной мощной акробатической четверки. Пристально следили они друг за другом во время трехдневных соревнований, а о том, что получается в целом, могли только догадываться. Живое воображение рисовало многоэтажные пирамиды и темповые перестроения, в этом они были похожи на конструкторов, которые в отдельных узлах заранее видят будущие машины.
Но главное испытание поджидало их не во время сооружения высотных пирамид или головокружительных темповых упражнений. Они оставили себе под финиш один трюк, который хотя и возводился в ранг наивысшей категории трудности, но для них особой сложности не представлял. Последний шаг, когда все остальные претенденты на золото остались на грудь сзади, хотелось сделать без особых мудрствований. Медали уже поблескивали в открытых коробочках, а судьи готовились занести фамилии в почетные грамоты. И никто не вспомнил о том, что у последнего шага есть своя запутанная и странная психология.
В эти минуты Мотузенко выглядел чрезвычайно сосредоточенным. Он был первым этажом в четверке, и его главной обязанностью считалось ловить и держать партнеров.
«Я стою, как скала. А ноги — как два рельса», — Мотузенко вспомнил слова, услышанные от известного в прошлом акробата, также работавшего нижним в четверке, и ему стало смешно. «Да, были времена, ничего не скажешь. Главное, чтобы ты был самым тяжелым. Килограмм на двадцать больше остальных. И правила дурацкие были — нижнему и вольные упражнения можно не выполнять. Скука, да и только!»
Они готовились к последнему трюку. Мотузенко и старший брат Анатолий стали на расстоянии двух метров лицом друг к другу, а верхний — Виктор должен был подняться на плечи Мотузенко. Трюк могли выполнять трое, четвертый — Владимир — наблюдал, как Виктор будет с плеч Мотузенко перелетать на плечи старшего брата, сделав по пути то, что на профессиональном языке акробатов называется «сальто сгиб-разгиб», или «щучка».
Осталось совсем немного времени для того, чтобы собраться и перестать обращать внимание на все, кроме предстоящего номера. Но слова «как скала, как два рельса» никак не выходили из головы. «Теперь нижний — на все руки мастер: и прыгает здорово, и плечи имеет что надо. А собой обыкновенный, как все».
Оставалось сделать последний шаг. Чего уж проще — легкий шепот «ап!», и делу конец. Виктор уже стоял у него на плечах. Он даже не успел заметить, как это произошло. Движения, доведенные до автоматизма, не оставляют следа.
Все было ясно и просто. И, взглянув вверх, на Виктора, Мотузенко продолжал думать о своем. «Стою, как скала». …А вот ведь не устоял однажды. Поздним вечером. Двое бежали по улице, трещали милицейские свистки. Первый из бежавших неожиданно ударил его по голове чем-то твердым. Сразу стало темно. Потом прояснилось, и он заставил себя подняться с земли и броситься на вторую черную тень.
Мышцы у Мотузенко сжались.
Длилось это, быть может, сотую долю секунды. И в этот же миг плечам стало легко. Он понял, что Виктор уже в воздухе, хотя они и не успели отрегулировать синхронность. Смотреть вверх уже не хотелось…
Виктор — человек чуткий. И когда плечи под его ногами едва вздрогнули, все вокруг показалось и зыбким, и неустойчивым, и ненадежным. Он глянул вниз, хотя твердо знал, что именно этого ему не следовало делать. Все акробаты свято соблюдают свою первейшую заповедь: если стоишь вот так, наверху, на чужих плечах, когда опора шатка и надо угадать почти неуловимый момент, когда скорости, заложенные в телах людей, составляющих одну колонну, полностью совпадут, именно в этот момент самой страшное — взглянуть вниз, на пол. Чувство, немедленно возникающее вслед за этим, напоминает то головокружение, которое появляется у человека, вышедшего на балкон высотного здания и не понимавшего до сих пор, на каком этаже он находится.
Далеко внизу завертелся пол, и надо было как можно быстрее остановить это угрожающее кружение. Виктор еще оттянул взгляд от пестрых спиралей и тогда увидел весь зал.
Одиноко стоял он наверху и думал о том, что дернул же его черт связаться с акробатикой! Можно ведь было в конце концов сделаться гимнастом. Там хоть есть какая-то опора, есть перекладина, брусья, ручки копя или кольца, и ты твердо знаешь, на каком свете находишься. А здесь нет ничего, и просто непонятно, как можно ориентироваться в пространстве без опоры и поддержки в то ничтожное время, которое отведено толчку, прыжку, переворотам и приземлению!
И так ему стало обидно и горько, так захотелось, чтобы наступила поскорее желанная определенность, что он, не раздумывая больше, бросился вверх и вперед. Лучи прожектора укололи глаза, промелькнули светлые и темные туманные пятна.
Ноги выпрямились, чтобы найти опору, но лишь нащупали ее кончиками пальцев.
Он упал. Не может быть у акробата чувства тяжелее того, которое появляется, когда он ощущает, что прыжок не удался. Разлад, возникающий в его теле, разлад, появляющийся между ним и партнерами, которые кажутся частью его самого, настолько мучителен и ужасен, насколько огромна радость, когда все выходит согласованно, точно, красиво. Из-за этой радости стоит заниматься акробатикой. Ради нее он сделает чуть позже еще одну попытку, забудет о зрителях и аплодисментах и будет помнить только о том, что делает его сильным…
Анатолий всегда был спокоен, как и положено быть старшему и наиболее опытному. Он умел рассчитывать. Это умение порождало в нем особое, близкое к отцовскому, чувство ответственности, и он пытался всякий раз незаметно облегчить хоть на самую чуточку работу остальным. Уже в момент старта Виктора он угадал траекторию — низкую и кривую. Сделав шаг вперед, попробовал рывком выпрямить неожиданно чужое и неподатливое тело брата, хотел проскользнуть под падавшего, принять удар на себя, устоять, выпрямиться. Но механика акробатики не позволяла это сделать…
Второй близнец — Владимир в этом трюке непосредственного участия не принимал, и ему отлично было видно каждое движение остальных. Даже самые незначительные, казалось бы, не имевшие никакого значения подрагивания мышц не ускользали от него. Он настолько явственно ощущал происходящее, что даже с закрытыми глазами мог бы угадать, что произойдет в каждую следующую секунду. Мог определять скрытое, еще не проявившееся, по едва заметному повороту головы или взгляду.
Он не знал, почему непроизвольно напряглись бицепсы и вздрогнули плечи у Мотузенко, но понял, что за этим последует. Волнуясь, в спешке, перейдя на место старшего брата, он попытался хотя бы в последний момент что-нибудь исправить, тоже сделал шаг вперед, подсел, хотел проскользнуть под падающее сверху тело. Поймать его не удалось. Это не смог бы сделать и ни один другой акробат.
Но когда верхний оказался на полу, все четверо вместе, одновременно подумали о том, что это не конец, что впереди еще одна попытка. И уж она-то получится наверняка!
Через десять минут им вручали золотые медали.
Да, болельщики — народ необъективный! На удивление необъективный!..
Это произошло года три назад на одном из наших крупных соревнований велосипедистов. Среди сильнейших на старте были и Алексей Петров, и Анатолий Олизаренко, и Гайнан Сайдхужин, и многие другие. У каждого — своя свита поклонников. Я болела за Гайнана. Болела вовсе не потому, что так уж страстно желала еще одной победы этому и без того чуть ли не двадцатикратному чемпиону страны, и вовсе не потому, что этот усач пользовался всеобщей любовью. Когда-то, лет десять назад, его нашел и воспитал тренер Федор Павлович Осадчий, к которому я отношусь с глубочайшим уважением. И присутствие Гайнана среди победителей как бы вновь утверждало имя этого тренера, несмотря на то, что он давным-давно ушел из спорта.
Ко времени тех соревнований уже поговаривали: Сайдхужин увядает, Сайдхужин сходит… Потом-то стало ясно, что разговоры эти были напрасны. Но тогда…
Итак, мне очень хотелось, чтобы Гайнан победил снова, чтобы он еще раз напомнил о своем тренере, чтобы он отмел все наговоры.
А он не победил… Но это его поражение как раз и доказывало, что он вовсе не увял, как раз наоборот!
У велосипедистов есть такое выражение «сидеть на колесе». Вы, конечно, видели, как вслед за грузовиком, мчащимся по улице, несется иной раз стая желтых листьев. Их подхватил вихрь воздуха и понес за машиной.
Вот так же и в велосипедном спорте. Идти сзади, за чьей-нибудь спиной, загораживаясь ею от встречного воздуха, то есть «сидеть на колесе», почти вдвое легче, чем впереди. На этом построена тактика всех групповых велосипедных гонок. Но зато как трудно идти первым! Чем сильнее гонщик, тем больше у него преследователей, тем больше неожиданностей его подстерегает. Колесо Гайнана Сайдхужина было едва ли не самым верным делом! И за ним охотились почти все.
Гонка проходила по красивейшей подмосковной трассе — Куркинско-Машкинскому кольцу. Шоссе, сперва ровное, падает сиреневой лентой в зеленое месиво деревьев, к пруду, на старый деревянный мост. А потом — круто вверх, на аллею, в древние липы, в аромат их цветения. И снова — вниз, стремглав вниз, как водопад. Здесь-то и рискованнейший спуск, вывернутый влево, который стерегут высокие и стройные темногривые подмосковные ели.
На этих спусках скорость сгустка гонки — до ста километров. Когда глядишь, как мчатся спортсмены, хочется закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы не слышать упругого гула разбиваемой стены воздуха. Она, эта стена, ударяется в плечи гонщиков, идущих бок о бок, колесо в колесо, и уступает им дорогу.
Шестнадцать таких Куркинско-Машкинских колец, тридцать два бешеных спуска и вставших на дыбы подъемов составляют в сумме одну из самых длинных однодневных гонок: она равна 192 километрам.
Долгое время все шло спокойно. Пестрая лавина гонщиков катила круг за кругом. Порою намечались какие-то рывки. Но никто из фаворитов на них не реагировал. И остальными велосипедистами эти рывки воспринимались как несерьезные.
Примерно к третьему кругу кое-кто уже отстал от группы: лопнула однотрубка, что-то стряслось с переключателем скоростей или вообще с велосипедом, отставший попросту не смог идти наравне с сильнейшими — обычные издержки гонок.
Сплошь и рядом ходом многих соревнований руководил Гайнан Сайдхужин. Я не видела гонщика непоседливее, чем он. Гайнан всегда рвался вперед. Недаром на одной из последних гонок Мира он был признан самым активным. А позже в Париже получил приз как самый «веселый» гонщик. Награжден он был, конечно, не за то, что любит хохотать, а потому, что с ним в гонке не заскучаешь.
А вот тогда на Куркинско-Машкинском кольце Гайнан держался где-нибудь в середине, он как бы предложил: «Ну, кто возьмет на себя мои полномочия?» Но никто не хотел их брать. И гонка была скучной.
Так почти без борьбы велосипедисты прокатили чуть не половину дистанции. Вдруг два гонщика в бледно-зеленых рубашках, два эстонца, рванули и ушли вперед. Гайнан привстал с седла и глянул им вслед: это хорошо, что рванули, это может ослабить внимание к нему. Но… Никто на рывок бледно-зеленых не обратил внимания. Вся группа, как загипнотизированная, продолжала сторожить колесо многократного чемпиона.
Думается, дорого стоила Гайнану его тогдашняя выдержка! Шло время. Шла гонка. Эстонцы уходили все дальше. Осталось шесть кругов. Пять. Гайнан ждал. Все надеялся, что соседи не вытерпят, кинутся за беглецами, оставят его в покое. И тогда он возглавит свою команду в ярко-зеленых с белыми полосками рубашках, команду «Трудовых резервов», и просквозит с нею мимо соперников, утомленных погоней за эстонцами. Не тут-то было!
Его по-прежнему бдительно сторожили.
А гонка все шла на убыль. Осталось всего четыре круга. Хорошо помню, как Гайнан метнул назад острый взгляд, облизнул губы. В группе началось взволнованное движение. Все всё поняли. Каждый старался пристроиться поближе к чемпионскому колесу.
Не следовало оборачиваться? Возможно! А что Гайнану оставалось делать? Ему необходимо было увидеть, где ближайший «ярко-зеленый» с белыми полосами поперек. Необходимо было понять, кто из ближайших надежный и достойный помощник, кто в трудную минуту поддержит, сменит, даст отдохнуть. Надо было знак ему подать.
Самым близким и, пожалуй, самым надежным был ленинградец Александр Кулибин. К тому же за ним не следили. И когда Александр приметил, что Гайнан занял позицию, из которой легко уйти вперед, он набрал скорость, на ходу подхватил Гайнана и… Во всяком случае, им удалось увезти на своем колесе не так уж много преследователей, среди которых, однако, были многоопытные Михаил Курбатов и Борис Бебенин.
Гайнан и Александр честно поработали, прокладывая путь. Сопровождающие иногда давали им передохнуть. Но тогда скорость заметно падала. И «ярко-зеленые» торопились их сменить. Эстонцев догнали круга за два до финиша.
Попеременно лидируя, ведущая четверка приближалась к финишу. Пожалуй, все были уверены, что победит либо Гайнан, либо Александр. После рывка, отдохнув немного на чужих «колесах», оба снова ринулись вперед. И тут произошло непредвиденное… На последних метрах Бебенин закрыл Сайдхужину путь, задним колесом оттеснил его к обочине шоссе. Гайнану пришлось затормозить, чтобы не вылететь в песок. А. Кулибин, увидя все это, растерялся, заметался, запутался.
Если бы к тем многим километрам, которые прошли гонщики, прибавили ну еще хотя бы метр, Гайнан Сайдхужин и тогда стал бы чемпионом. Он снова набрал скорость, обошел-таки Бебенина, поравнялся с Курбатовым — и все это на последних метрах. Но все же каких-то пяти-шести сантиметров ему не хватило. Он пришел вторым, Александр Кулибин финишировал тут же следом за ним.
Да, болельщики — народ удивительно необъективный! Удивительно! У Михаила Курбатова, коренастого, усталого, на этот раз болельщиков не оказалось. Он стоял на пьедестале почета, который в обязательном порядке привозят на шоссе, и его, чемпиона, приветствовали жиденькие аплодисменты.
…А может быть, наоборот: болельщики — народ удивительно объективный? Ведь бывают же победы, за которые не хочется дарить цветы. Бывают! Честное слово!
Редактора Василия Алексеевича мы называли одержимым. Вечно его обуревали вихри идей. Корреспондентам не давал засиживаться дома. И гонял нас повсюду нещадно: из полета на реактивном бомбардировщике — в поход на подводной лодке, из штормовой атаки на торпедных катерах — на стрельбище. Всего чаще задания получали мы ночью. Поднимет, как по тревоге:
— Через час будь на аэродроме, там у дежурного задание. Сто строк в номер.
Легко сказать — через час на аэродроме! Одеваешься по тревоге, бежишь три километра. Китель не застегиваешь. Кросс — только засекай время! Сердце готово выскочить. На командном пункте аэродрома выясняется, что забронировано место в реактивном торпедоносце. Полет на полный радиус действия.
И так бежала, бурлила тяжелая, напряженная, но любимая корреспондентская жизнь — с полетами, походами на подводных лодках, снайперскими стрельбами. И всегда — в номер. Берешь в руки свежую, пахнущую типографской краской газету, и сам запах тебе приятен, если видишь в ней сто, двести или триста строк — ровно столько, сколько заказывал редактор. Ибо он никогда не позволял выйти за рамки размера, названного при получении задания.
…Однажды летней ночью 1954 года у меня в комнате раздался продолжительный звонок.
— Спишь? — спросил редактор.
Я взглянул на часы. Было четверть четвертого. В такое время положено спать, и я, прикрывая ладонью трубку, ответил:
— Сплю.
— Ну извини и слушай внимательно. В Каменном Доле произошло какое-то событие. Вылетишь в пять утра. Двести строк в номер…
…Маленький «ЯК-12» взмыл над нашим аэродромом, развернулся перед сопками и взял курс на Каменный Дол. Вековые кедры проплывали внизу. Огненный диск солнца вставал из океана, окрашивая в золотые цвета лес могучих стволов. А вот и стадион, где через несколько дней должна начаться спартакиада. Но что это? В кабину самолета все сильнее проникал запах гари. Стало ясно: там, в Каменном Доле, пожар — страшное бедствие тайги.
Через двадцать минут я знал все.
…Находясь в укрытии на вахте у дальномера, старший матрос-зенитчик, чемпион гарнизона по бегу Диодор Синцов вдруг почувствовал запах гари.
Синцов выбрался на поверхность. Шквальным ветром с головы снесло пилотку. И со скоростью урагана огонь охватил стоящий неподалеку жилой дом. Это был настоящий огненный смерч, но Диодор не испугался. Не раздумывая об опасности, в одном ряду со своими товарищами комсомолец Синцов ринулся на борьбу с огнем. У Диодора сразу обгорело лицо. Он почувствовал нестерпимую боль. Но сильнее этой боли отозвался в его сердце крик ребенка. Кажется, у Диодора, который сам был похож на факел, уже не было сил, чтобы бежать, вытаскивать вещи и вновь возвращаться в пламя, но этот крик придал ему новую энергию. Металл плавился, не выдерживая огня. Кедры падали, спаленные дикой стихией пожара, а спортсмен снова поднялся и побежал на детский крик. Спотыкаясь, весь в пламени, Диодор подхватил девочку на руки и, оберегая от языков огня, вынес ее в безопасное место и передал матери. А потом он вновь ринулся туда, где сражались с таежным пожаром его товарищи. И упал. Сердце Диодора, словно простреленное, перестало биться…
В библиотечном формуляре я прочитал названия книг, которые, видимо, особенно любил Диодор. Больше всего его привлекали рассказы о героях Великой Отечественной войны. Александр Матросов, Николай Гастелло вызывали восхищение Синцова, и старший матрос увлеченно рассказывал о них молодым зенитчикам. Он мечтал быть таким же смелым, как они, и оказался достойным их. Александр Матросов, закрыв своим комсомольским сердцем амбразуру врага, обеспечил победу подразделения. Воинский подвиг совершил и Диодор Синцов.
Хотелось побеседовать с парторгом, и я прошел в землянку. Офицер Иванов сидел задумавшись. Рука у него была перевязана. Коммунист Иванов тоже участвовал в битве с огнем. Перед ним лежали листки бумаги. Я прочитал адрес:
«Кировская область, Кичминский район, Мушинский сельсовет, деревня Большая Муша.
Товарищу Синцовой Валентине Ивановне».
Иванов рассказал о том, как боролись воины с огнем, как погиб смертью героя ее сын — отличник боевой и политической подготовки, чемпион гарнизона комсомолец Диодор Синцов.
Глаза у Иванова повлажнели, но он не дал волю чувствам:
«Валентина Ивановна! Товарищ Синцова! Гордитесь своим сыном. Знайте, что оружие, которое он сберег в час испытаний, находится в надежных руках его боевых товарищей».
Писал я о подвиге Синцова на аэродроме, под крылом самолета, как когда-то писал в годы Великой Отечественной войны. Конечно, я совсем забыл, что должен был дать двести строк. Получилось значительно больше. Требование редактора было нарушено.
Вечером, прямо с аэродрома, я направился в редакцию. Василий Алексеевич ждал.
— Ну, как там? — спросил он.
Вместо ответа я положил на стол корреспонденцию.
— Что? Десять страниц? — редактор отодвинул материал. — Я же сказал: двести строк. Вот смотри.
В верхнем левом углу третьей страницы уголок в двести строк был заполнен пробельным материалом.
— Сейчас же сокращай!
Я не мог этого сделать. Тогда редактор взял в руки толстый красный карандаш, свой беспощадный карандаш, и начал читать. Карандаш застыл над текстом.
Вдруг толстый карандаш хрустнул в руках Василия Алексеевича. Заглянув через плечо, я увидел, что он подошел к тому месту в корреспонденции, где Диодор бросился в пламя на помощь ребенку.
— Да… — взволнованно промолвил редактор.
Взяв другой карандаш, он прочел до конца и тотчас снял телефонную трубку:
— Наборная? Грейте металл в линотипах. Пойдет полоса свежим набором.
Впервые редактор отступил от своею правила.
После спартакиады в редакцию пришел отчет о спартакиаде, и мы увидели, что чемпионом в беге на 200 метров назван Диодор Синцов. Это не было ошибкой: и судейская коллегия и все спортсмены были твердо уверены, что именно Диодор был бы первым, и сохранили герою титул чемпиона.
Австралийский тренер по легкой атлетике Перси Черутти однажды сказал: «Бег — лучшее средство выражения своего «я». Великолепные слова! Но Черутти слишком любил бег. Если же подходить к вопросу о средстве выражения своего «я» беспристрастно, то точнее будет назвать не бег, а спорт вообще. Во всех его проявлениях.
Да, в спорте — неважно, бег это или плавание, борьба или что-то другое — нередко наступают минуты, когда для победы нужно отдать все силы, в полной мере проявить самоотверженность и мужество. У Анатолия Колесова была такая минута, и она запомнилась ему отчетливо, хотя с тех пор прошло уже немало времени…
Токио. Борцовский зал «Комадзава». На ковре он и француз. Все почти уже решено… Впрочем, нет, не совсем все. Есть один шанс из ста. Но, чтобы воспользоваться им, нужно пойти на отчаянный риск…
Колесов начал турнир неудачно. В первой же встрече с корейцем Чаном он получил штрафное очко. Как все атлеты Востока, кореец был гибок и необычайно упорен. Он метался по ковру, прыгал из стороны в сторону, не давался в руки. Только в конце десятой минуты Колесов сумел перевести его в партер, взял «на ключ» и стал заворачивать на лопатки. Чан терпел, скрежетал зубами, но стоял, стоял… Закатив глаза, он смотрел на секундомер. Стрелка стремительно бежала к спасительной отметке «10». Левая лопатка корейца уже касалась ковра, когда раздался свисток судьи. Время истекло.
Во второй день Колесов сначала боролся с румыном Царану. Он знал его как свои пять пальцев. Встречался до Токио четырежды: одна ничья, три победы. Но каждый раз это были трудные победы. Царану, разуверившись в успехе, становился все осторожнее и осторожнее. В последний раз на международных соревнованиях в Болгарии Колесову, чтобы победить, пришлось пуститься на довольно рискованный вызов — «отдать» Царану шею. Румын соблазнился, попытался провести прием и… сам оказался на лопатках. Теперь он все время держался настороже. Колесов шел вперед, открывался, искал сближения, предлагал борьбу. Но все было тщетно. Царану ловко балансировал на краю ковра. Двумя руками он ловил руку Колесова и, захватив, подолгу держал ее, не давая вести борьбу. Колесов таскал его за собой по ковру, вытягивал к центру, но стоило ему пойти на прием, как все повторялось сначала. Царану отступал к краю, и если даже попадал на прием, то все равно падал на ковер. Так прошли все десять минут.
Вторым его соперником в этот день был болгарин Тодоров. Тоже старый знакомый, с которым он всегда расправлялся довольно легко. И сейчас Колесов рассчитывал на эффективный выигрышный прием, но Тодоров ушел в защиту. Только в самом конце встречи Анатолию резким нырком удалось сблизиться с противником и провести сталкивание. Тодоров чисто лег на лопатки, но голова его оказалась за ковром. Снова ничья.
Никогда, ни один турнир не складывался для Анатолия Колесова так тяжело. После ничьей с Тодоровым ему предстояло держать экзамен на стойкость. Пять штрафных очков!.. Над ним нависла угроза поражения. Вечером, когда подводили итоги дня, тренеры даже не назвали его среди тех, кто еще сохранил шансы на победу. А один руководитель сказал: «Ну, Колесов уже не выиграет. Смотрите за Рощиным».
Проигрывать всегда трудно. Особенно трудно, когда ты знаешь, что команде по горло нужна твоя победа. И в десять раз труднее проигрывать на олимпийских играх. А он проигрывал. Пять штрафных очков и впереди встреча с Шермайером — неизменным финалистом всех последних мировых чемпионатов, призером Олимпийских игр в Риме. Если даже Колесов победит его, этого будет мало. Нужно победить чисто. Броском на лопатки.
Над Олимпийской деревней сгущались сумерки. Колесов сидел в комнате, не зажигая света, наедине со своими мыслями. В Москве еще только начинался день, а для него он уже злополучно окончился. В Москве ничего не знают и ждут победы: друзья в Центральном спортивном клубе Армии, жена, сын — все, кто знаком с ним. Здесь, в Токио, уже не верят, а там еще ждут…
Наутро он вышел против Шермайера. В нем было столько решимости и злости, что француз испугался. Он знал, что Колесову нужна чистая победа, и понял, что тот действительно не уйдет с ковра без нее.
Колесов устремился навстречу сопернику. Вперед, только вперед! Долговязый Шермайер вяжет руки, пытается обороняться. Но Колесов разрывает захваты. Бросок, другой, третий. Шквал атак обрушился на француза. Его ноги ежесекундно чертят в воздухе дуги. Да, японцы, ценители борьбы, еще не видели подобного натиска, такого неукротимого желания победить. Колесов рассказывал потом:
— Мной овладело неистовство. Я «забросал» француза. Но не мог рассчитать силы. Слишком велико было нервное напряжение. То перекручу, то после броска упаду вместе с Шермайером, то вышвырну его за ковер, то вылечу сам. Я навязал сумасшедший темп.
На пятой минуте Анатолий вдруг почувствовал, что начинает уставать: И тут он понял, что если сейчас не положит на лопатки француза, то потом у него не хватит сил. «Стой, — сказал он себе. — Стой! Спокойнее».
Они неожиданно замерли посреди ковра. Он и Шермайер. Друг против друга.
В этот короткий миг Анатолий обдумал все: «…Я подниму руки и шагну вперед. Рискованный вызов. Но он должен на него клюнуть. Он слишком устал, чтобы остерегаться. Самое простое бросить меня через грудь. В моем распоряжении будут доли секунды. Нужно перехватить бросок и чисто выиграть. Не успею — лягу на лопатки сам».
Подняв руки, Колесов идет навстречу французу.
— Что он делает?! Он сошел с ума! — зрители вскочили с мест.
— Это верный проигрыш!
Шермайер обхватывает его туловище, рвет на себя… Ну! Стальные клещи сжимают руки Шермайера. Какое-то мгновение Колесов следует за усилиями француза. Пора!.. Рывок! Колесов выставляет вперед правую ногу — «зашагивание». Еще один невероятный рывок, и Шермайер уже сам летит через грудь Анатолия на лопатки. Он еще пытается «мостить», но Колесов прижимает его к ковру.
…Пройдет еще немного времени, и о токийском турнире забудут. Минувшие события, полные драматизма, колонками цифр лягут на страницы справочников. И только те, кто прошел через него, прошел во имя олимпийской победы, будут помнить все трудности борьбы. Не забудет и Колесов. И как в изнеможении после свистка судьи он упал на ковер рядом с Шермайером. Лежал и не мог встать. Как в финале выиграл у поляка Дубицкого и сделал ничью со шведом Ньюстремом, потому что тот изо всех сил уклонился от честной борьбы. Как уже в самом конце все зависело от исхода встречи между поляком и шведом.
Если бы швед победил чисто и оказался легче Колесова, золотая медаль досталась бы ему. Ньюстрем пришел в раздевалку к Дубицкому и предлагал деньги. Чтобы тот «лег». Но Дубицкий выгнал его. А когда уже шел бороться, сказал Колесову:
— Не волнуйся, Толя. Я у него выиграю.
Он был настоящий парень — этот поляк. И все же Колесов не мог оставаться спокойным. А вдруг?..
Утром при взвешивании он заметил, что Ньюстрем легче. Но на сколько? Нельзя ждать сложа руки. Товарищи по команде укутали его в специальный костюм, по очереди возили, бросали, швыряли по ковру. Он вставал, снова, шатаясь, лез в борьбу. Потом; когда Дубицкий с Ньюстремом были уже на ковре, он подумал, что чем так лежать и ждать, лучше лечь в горячую ванну. Может быть, удастся сбросить еще несколько граммов. Дубицкий с Ньюстремом свели встречу вничью. И Анатолий Колесов — уже олимпийский чемпион — встал на весы. Просто для интереса. Он потерял четыре килограмма.
На московском чемпионате баскетболистов Европы 1965 года журналисты, кажется, проинтервьюировали всех — и тренеров, и капитанов команд, и судей. Охватили даже врачей и массажистов. И только «Гулливеры» почему-то оставались в стороне.
Впрочем, одну из причин этого я обнаружил сразу же, как только начал переговоры с самыми высокими людьми чемпионата. Да, да, именно переговоры: самому приходится все время задирать голову, а собеседник басит тебе как будто бы из окна второго этажа.
— Не припомните ли вы веселого эпизода, связанного с вашим высоким ростом?
— Как же не припомнить! — ответил на мою просьбу с улыбкой «Главный Гулливер» (его рост два метра четырнадцать сантиметров) из команды ГДР Карл-Фридрих-Шталь. — Перед самым отъездом в Москву пошли мы всей командой в кино. Только начался сеанс, как сидящий сзади товарищ попросил меня пересесть на последний ряд. «Если, конечно, вы не хотите, чтобы мне пришлось уйти домой», — добавил он кротко.
— Вообще-то я не самый высокий в Италии, — начал интервью итальянский гигант Массимо Мазини. — Есть еще вершины в Альпах, знаменитая Пизанская башня, а мой рост всего два метра восемь сантиметров. Но когда я еду в своем открытом «Фиате-500», мне немного смешно, а уже встречные автомобилисты хохочут до упаду. Я не обижаюсь. Не выпустили бы они только руль из рук…
Александр Петров — один из самых высоких в сборной СССР (два метра одиннадцать сантиметров) — ударился в воспоминания:
— В десятом классе, когда я учился в школе, к нам пришел новый учитель.
— Молодой человек на последней парте, сядьте как положено в школе, — едва войдя в класс, сделал он мне замечание и углубился в журнал. Что-то там записав, он поднял голову и вновь обратился ко мне: — Вы продолжаете нарушать дисциплину. Прошу вас встать!
Я встал…
«Если вы хотите посмотреть русских лошадей, то мы за вашу жизнь не отвечаем».
Это шутливое объявление было вывешено на воротах конюшни в одном из зарубежных городов, где выступали наши конники. В шутке была солидная доля истины. Дело в том, что среди четвероногих гостей был гнедой жеребец по кличке Сибиряк, отличавшийся весьма крутым нравом. Безнаказанно к нему мог подходить, пожалуй, только его хозяин — мастер преодоления препятствий ростовчанин Иван Семенов. Всех других Сибиряк норовил укусить, толкнуть, а то и ударить копытом. Такой уж был у него характер…
Да, не удивляйтесь, характер есть и у лошадей. Причем у каждой — разный. В этом можно убедиться и на примере нашего «олимпийского» табуна».
Прославленный Абсент, на котором Сергей Филатов принес первую для советских конников золотую олимпийскую медаль, очень щепетилен, так что его никоим образом нельзя наказывать. Рыжий Ватерпас, на котором ездит чемпион СССР по конкуру Вячеслав Картавский, — полная противоположность Сибиряку: невозмутимый и спокойный. Наестся и дремлет — любой может подойти и погладить.
А вот караковый Аэрон другого чемпиона страны — Геннадия Самоседенко — необычайно нервный, легковозбудимый. Однажды с ним произошла следующая история.
Шел чемпионат РСФСР 1966 года по конному спорту. В преодолении препятствий тренеры общества «Урожай» твердо рассчитывали на победу своего воспитанника Геннадия Самоседенко. Однако их надежде сбыться не удалось. Геннадий вообще не смог выступить в соревнованиях. Но не по своей вине.
Конечно, как и все участники, он волновался перед стартом. Однако его переживания нельзя было даже сравнить с невероятным волнением… Аэрона. С каждой минутой конь все больше горячился, а к моменту выезда на конкурное поле пришел в исступление. То, что с ним делалось, было очень похоже на нервный припадок. И тренерам «Урожая» пришлось скрепя сердце снять Аэрона с соревнований, а вместе с ним и Самоседенко.
Вот что бывает, если взволнована лошадь… Словом, и у скакунов есть характер, с которым приходится считаться людям.
Однажды пришлось мне пережить чувство ни с чем не сравнимой обиды. Я была так расстроена, так огорчена, как может огорчиться только совсем еще юная, семнадцатилетняя, девушка, когда вдруг не пришел на свидание парень, в которого она влюблена. Пожалуй, никогда больше на соревнованиях не испытывала я такого чувства. А было вызвано оно так, пустячком как будто. Впрочем, опять-таки для кого пустячок, а для кого и нет.
Словом, было это сразу же после открытия Дворца спорта в Лужниках. Огромная сверкающая арена, прожекторы, чувство праздника в душе, когда выезжаешь на лед. До этого ведь мы тренировались всегда на открытых полях, которые не идут ни в какое сравнение с Дворцом спорта в Лужниках.
Шел последний день чемпионата страны. Как всегда, программу завершали женщины-одиночницы. Я была одной из последних.
Конечно, наши композиции тех времен сейчас показались бы пресноватыми, лишенными остроты и выполняемых в чисто мужском стиле сложных высоких прыжков, огромных скоростей. Но, поверьте, нам они доставляли удовольствие ничуть не меньшее, чем теперешним исполнительницам их сверхнасыщенные программы.
Свою произвольную программу я показывала под музыку И. Штрауса. Мелодия эта и поныне будит во мне какие-то неясные чувства, туманные ассоциации, и не хочешь даже разбираться, что это за чувства и ассоциации, а только становится на душе чуть грустно и удивительно легко.
Все мне удавалось в тот вечер. И я стремительно перечерчивала ледяной прямоугольник катка. Коньки были острыми. А зрение притупленным. Я ничего не видела вокруг. Были только лед, музыка и скорость.
Теперь я понимаю, что находилась в той прекрасной форме, когда уже не думаешь, как сделать шаг или прыжок. Они получаются как бы сами собой. Они естественны. Они зарождаются в глубинах тела, и их надо только регулировать и иногда сдерживать, чтобы волна энергии и страсти не перехлестнула через край.
Четыре минуты, отведенные на произвольную программу, пролетели мгновенно. Я раскланялась. Поехала к бортику. Потом натянула чехлы на коньки и остановилась в проходе между трибунами, где обычно толпятся тренеры, спортсмены и фотокорреспонденты. Судьи готовили свои оценки. А публика, еще не слишком хорошо знакомая с правилами соревнований, кричала «бис».
Оценки были показаны. Голос диктора прорвался через аплодисменты. Очередная спортсменка готовилась выйти на лед. А я в каком-то оцепенении все стояла, опершись о стенку. Совершенно машинально я стала расшнуровывать ботинки.
Болельщики не унимались. Один даже наклонился с трибун и кричал мне вниз:
— Выходи же на лед! Станцуй еще!
Соревнования приостановились. Меня подталкивали: «Ну, выйди и раскланяйся еще разок». Но я уже не могла выйти, потому что сняла ботинки и стояла прямо на полу в одних носках.
Ах, как мне хотелось заплакать от обиды: что ж это за дурочка я такая, зачем сняла ботинки, делать мне больше нечего, что ли!
И, сразу ощутив усталость, пошла в раздевалку, держа коньки в руках и автоматически счищая кусочки льда, прилипшие к ранту ботинок. Я и сейчас помню, как холодили они мне ладони.
До сих пор мне так и не удалось стать профессиональным зоологом. Всю жизнь моей страстью, моей неузаконенной любовью были птицы, а работал я тренером по альпинизму. Может быть, это и к лучшему. Альпинизм давал возможность побывать в самых отдаленных и труднодоступных местах, наблюдать и изучать птиц на Кавказе, Тянь-Шане, Памире, Алтае, Саянах, на ледниках и вершинах, куда не всегда добираются орнитологи. Однако это часто ставило меня в неловкое, а то и просто смешное положение.
Однажды с группой мастеров спорта — альпинистов и горнолыжников — я поехал на тренировку в Польшу, в Закопане. Прямо из города подвесная дорога поднимала нас к вершинам Татр, на «Каспровый верх», откуда начинался спуск по снежным склонам. Одна из трасс имела протяженность около четырнадцати километров, входила в еловый лес, петляла по отрожкам, кулуарам и овражкам. Заехав в лес, я уходил с трассы, выбирал укромное местечко и, греясь в лучах ласкового мартовского солнца, наблюдал за птицами. Впервые я попал в горы без ружья. Приходилось утешаться тем, что нового для себя здесь не найти: птицы были те же, что на Кавказе.
Во время одной из таких остановок, развалившись, как в шезлонге, на хитрой конструкции из лыж и палок, я закрыл глаза и стал слушать лес. В ветвях заснеженной ели попискивали корольки, одни из самых маленьких птичек наших лесов. Птичка эта серенькая, с зеленоватым отливом, а на голове — бросающаяся в глаза ярко-желтая шапочка. Весит пичуга в живом виде всего лишь пять граммов, совсем крошка. Королек вечно снует среди ветвей, собирая с них мелких насекомых.
Птичка порхнула совсем рядом, я открыл глаза и тут же с изумлением увидел, что шапочка у королька была красной. Передо мной сидел красноголовый королек, редкая для Советского Союза птица, встречающаяся у нас только в Карпатах. Этого вида не было в моей коллекции. Королек как ни в чем не бывало ловко обрабатывал мохнатую лапу ели, с которой, искрясь и вспыхивая на солнце, стекали серебристые струйки снега. Слева, чуть выше, трудилась вторая такая же птичка. Тонкий писк корольков слышался и справа, и впереди, и позади меня. Лес был полон красноголовых корольков! Надо было что-то предпринимать.
Выйдя на трассу, я потихоньку поехал вниз, обдумывая, как и где достать ружье. Разыскать лесника и попросить у него? Неудобно. Обратиться за помощью к польским друзьям? Но где они его возьмут? Знакомые чехи, болгары, немцы, австрийцы и французы тем более не смогут мне помочь. Да если и достанешь ружье, вряд ли обойдешься без скандала: здесь заповедник, и на выстрелы моментально съедется со всех концов народ.
— До ясной холер-р-ры!!! — оглушил меня неожиданный крик.
Рычащее «р-р-р» прозвучало уже далеко впереди. Меня чуть не сшиб какой-то лыжник. Задумавшись, я выехал на левую сторону трассы, где нельзя спускаться медленно. Вот он и обругал меня. Правильно, конечно, обругал. И тут у меня мелькнула мысль: «Рогатка!» Ну да! Только рогатка может мне помочь. Без всяких хлопот, без шума я добуду себе желанную птичку, и никто даже знать об этом не будет.
В умелых руках рогатка — настоящее оружие. Мой большой друг — потомственный орнитолог Рюрик Беме рассказывал, что тринадцатилетним мальчишкой во время войны он кормил в Казахстане семью, охотясь с рогаткой не только на воробьев, но и на уток. Причем стрелял он изготовленными из глины шариками, поскольку камней в той местности не было. Не раз применял рогатку и мой учитель, известный орнитолог Евгений Павлович Спангенберг. Лучше всего стрелять из рогатки дробью 4—6-го номера. Но где ее найти в Закопане?
Вырезав из орешника рогатку, я отправился в свой отель. С резиной вопрос решался просто: для этого годился резиновый бинт, с которым я делал зарядку. Труднее было с кожицей, куда закладывается заряд. Обойдя отель кругом, я обнаружил на задворках прекрасную помойку. Здесь было чем поживиться! Уж какой-нибудь старый ботинок наверняка можно найти под кучей мусора. Долго я ходил, посвистывая, с независимым видом вокруг помойки и чуть было не начал ее раскапывать, но тут из отеля вышла наша хорошенькая официантка с ведром, полным картофельных очистков, и, обворожительно улыбаясь, спросила меня на ломаном русском языке:
— Почему пан Борода не катается на лыжах? Пан заболел? Пан влюбился?
— Нет, Крыся, что вы… Все в порядке. Я отдыхаю, — ответил я как можно жизнерадостнее, стараясь не вызвать у нее подозрений.
Крыся вывалила очистки в бак, поправила свой крахмальный передник, еще раз улыбнулась и ушла. Я решил, что вернусь сюда рано утром, когда все еще спят, и отправился вслед за ней. Конечно, можно было попытаться все объяснить Крысе, но она ни за что бы не поняла меня, в моментально весь наш маленький отель знал бы, что бородатый русский мастерит себе рогатку, чтобы стрелять птичек. А мне этого не хотелось. Не только из-за того, что я боялся улыбок и смешков у себя за спиной, но и чисто из дипломатических соображений. И что бы сказали мне мои товарищи? Или руководитель нашей делегации? Нет, тут надо держать ухо востро.
Ночь я проворочался, боясь проспать, и только забрезжил рассвет, быстро оделся и прокрался к помойке. Судорожно разбрасывая мусор заранее заготовленным крючком, я минут пять копался в яме, пока (о радость!) не нашел старую женскую туфлю. Воровато оглядываясь по сторонам, отрезал кусок кожи, сунул его в карман и со вздохом облегчения пошел досыпать.
Во время утренней тренировки была изготовлена отличная рогатка. И опять я видел красноголовых корольков. Но стрелять пока было нечем.
Прекрасные маленькие камешки я обнаружил на улицах Закопане. Тротуары города посыпались речным песком, в котором попадались крупные зерна кварца. Случайно посмотрев под ноги и увидев их, я неожиданно для идущих сзади наклонился над тротуаром. На меня наткнулись, раздался перестук лыж, и пара новеньких красных «кнеслей» с грохотом упала на землю, вскользь ударив меня по голове. Раздались веселые голоса:
— Саня, на двоих!
— Что, злотый нашел?
— Одень пюнсню, интеллигент!
— Что это с ним?
Я только глупо улыбался.
Следующим утром, поползав с полчаса на четвереньках, я набрал килограмма два камней. Никто этого не видел. Только один гуцул-извозчик в ярко расшитом национальном костюме из светлого войлока остановил около меня лошадь и минут пять с интересом наблюдал за мной.
«Заряды» оттягивали карманы моих узких слаломных брюк, а при резких движениях тихонько гремели. Я боялся, что это заметят мои товарищи, и старался держаться в стороне. Очевидно, мое поведение все-таки было странным, потому что ребята стали посматривать на меня довольно подозрительно. Но никто ничего не знал, я был в этом уверен, а охота моя шла успешно. За оставшиеся до отъезда восемь дней мне удалось добыть трех корольков, и я был очень доволен.
На прощальный вечер к нам собрались все наши друзья, альпинисты нескольких стран, с которыми мы были знакомы по совместным восхождениям на Кавказе. Вечер не был официальным приемом, спортсмены пришли в свитерах и куртках, вели оживленные беседы на нескольких языках, показывали друг другу фотографии, обменивались сувенирами, строили совместные планы на будущее. Столы были сдвинуты в один общий, все без церемоний уселись за него, появилось несколько бутылок «Столичной», которые мы приберегли специально для этого случая. Были произнесены приятные тосты, сказаны теплые слова. Наши хозяева, польские альпинисты, приготовили нам подарки. Это было сюрпризом. Все мы получили книги с дарственной надписью и значки действительных членов польского высокогорного клуба. После этого стали дарить кому лыжные палки, кому веревку, кому ледоруб или кошки. Когда очередь дошла до меня, воцарилась подозрительная тишина. За столом начали переглядываться и хихикать. Вручавшая подарки Данка Залевская появилась в дверях с большим пакетом. С низким поклоном, под восторженные крики присутствующих она вручила мне завернутую в целлофан и перевязанную красной лентой гигантскую… рогатку.
Уж, наверное, 29 сентября 1962 года надолго запомнится москвичам, пришедшим посмотреть в Лужники легкоатлетические соревнования студентов Московского института физкультуры. В тот день в секторе для прыжков в высоту все шло своим чередом. Брумель спорил только с планкой, которая поднималась все выше и выше. После каждого прыжка Валерий сосредоточенно осматривал правую туфлю, словно она таила в себе что-то интересное. Так было и перед рекордной высотой 227 сантиметров.
На чемпионате Европы, который проходил в этот год в Белграде, она не поддалась Брумелю. В Москве новый космический рубеж был взят под громовую овацию зрителей.
И вот уже Валерий оказался в плену журналистов. Один за другим следуют вопросы. Репортеров интересовали мельчайшие детали. Дошла наконец очередь до шиповок рекордсмена мира, которые лежали на скамье рядом с хозяином.
— Ну, они доставили мне сегодня массу хлопот, — рассказал Валерий Брумель. — Уже нужно было ехать на стадион, стал собирать свою амуницию и вдруг обнаружил, что правая туфля порвалась. Запасных у меня не было, да и времени в обрез. Сажусь в машину и молнией в мастерскую около Смоленской площади. Но одна вежливая тетя объяснила, что они специальную обувь не ремонтируют, и даже немного погрустила, узнав, что мне нужно выступать в соревнованиях именно сегодня. Что здесь делать? Выпросил у сапожников суровую нитку и взялся за дело сам, хотя никогда в жизни этим не занимался. И, как выяснилось, сработал крепко, туфля не подвела.
Радость спортивной победы, мгновенная, как взрыв, всеобъемлющая, как музыка! Вытесняя усталость, она переполняет торжеством самого победителя и поднимает с мест тысячеголосую армаду зрителей. Какие только формы выражения не принимала она?!
У болельщиков — летящие в воздух шляпы, стихийные пляски на трибунах.
А спортсмены? Даже суровые рыцари льда — хоккеисты после победной шайбы тонут во взаимных объятиях.
А слезы? Они — спутники радости не только для прекрасного пола.
Минск, май 1967 года. Золотую медаль чемпиона Европы по классической борьбе в полусреднем весе завоевал турецкий атлет Сирры Аджар. Смуглые спортсмены в ярко-красных костюмах уносят его с победными криками в раздевалку. Вместе с журналистом из Стамбула Туралом Ульви я спешу за ними. С десяток турецких борцов окружили победителя. Они что-то взволнованно говорят ему. Вдруг красавец великан Риасетин Илмаз, закрыв лицо руками, зарыдал и отошел в угол. С удивлением вижу, что плачут все, кто находится в комнате. Слезы на лицах усатых богатырей?! Что же случилось? Растерявшись, я вышел в коридор.
— Понимаешь, Сирры плакал от радости, — объяснил мне потом Турал. — А мы разделяли ее вместе с ним. Плакали и борцы, и тренеры, и я. Все плакали, кто был. Такой у нас обычай. Ты понял?
Я понял и свой уход из комнаты расценил как бестактность…
Впрочем, мне больше по душе настроение болгарина Петра Кирова, тоже борца. Он тоже стал в Минске чемпионом. А на вопрос, как Петр переживает радость, ответил:
— Пою. Я всегда пою. Что? Наши народные песни. Особенно люблю партизанские. Во время борьбы напеваю про себя, а после победы — вслух. Правда, после схватки все кричат, и меня не слышно…
В сороковом году это было. После возвращения «Спартака» из удачного турне по Болгарии.
Предстояла игра с вечным конкурентом столичным «Динамо». Надо было решить самую трудную для нас задачу: как прикрыть Якушина, «хитрого Михея».
Его опекать поручили Константину Малинину, полузащитнику высокого класса.
— Пусть Михей тебя боится, — напутствовал Малинина Николай Петрович Старостин. — Отберешь мяч — иди вперед! Бей по воротам! Ударище у тебя что надо. Раз ударишь, два — и Михей потянется за тобой…
Но одно дело планировать ход поединка за макетом — и совсем иное выполнять план непосредственно на поле. Соперник ведь тоже ищет слабости и стремится сыграть на них. Якушин оказался верен своей кличке «хитрый Михей». И в этом мы вскоре убедились: и Анатолий Акимов, которому отвели место в воротах, и я, которому досталась участь сидеть за воротами.
Из-за «хитрого Михея» в наши ворота был назначен одиннадцатиметровый. На десятой минуте матча! Динамовский «пеналист» Михаил Семичастный был уверен в себе. Но Акимов, как пантера, метнулся к мячу и намертво прихватил его.
Спартаковцы не скрывали радости: соперник получал такую фору, но не сумел воспользоваться ею. По футбольным приметам это значило, что счастье перейдет на сторону «Спартака», что вот-вот наступит перелом в игре.
Приметы, однако, оказались подвластными человеку, а не фортуне. Это доказал Михаил Якушин. Он учел, что его страж — Малинин — большую часть своей футбольной карьеры играл на месте правого полузащитника. Якушин решил финты свои маскировать так, чтобы спартаковец забыл о своей слабой стороне. Когда же это случилось, Якушин, владевший мячом, рванулся влево. Малинин, естественно, был спокоен. Динамовец не мог выиграть единоборства на привычной для полузащитника позиции. Но Якушин и не думал сближаться, он резко перевел мяч вправо от себя и ужом проскользнул мимо левой ноги Малинина.
Пять метров выиграл динамовец у своего опекуна. Но надо было еще перехитрить Андрея Старостина, которого на футбольной мякине не проведешь. Якушин резко притормозил. Но Старостин не бросился на него. Старостин попятился назад, чтобы выиграть время, необходимое партнерам для организации страховки. Попятился и упал. Якушин мгновенно включил скорость. Спартаковец пытался руками поймать динамовца. Да где там! Словно опасаясь разбить что-то хрупкое, Якушин осторожно обежал упавшего и оказался с глазу на глаз с Акимовым.
Сидя за воротами, я учился, стараясь не пропустить ни одного мгновения в этом поединке вратаря и нападающего. И я видел Акимова, готового к прыжку в ноги противнику, запомнил зоркие глаза Якушина. Динамовец, опережая соперника, замахнулся, чтобы послать мяч в левый угол. Туда и метнулся Акимов…
— Рано, Толя! Рано! — Якушин не скрывал своей удовлетворенности. Нога его на мгновение задержалась над мячом. И когда Акимов опустился на землю и уже был бессилен спасти ворота, динамовец перебросил через него мяч в сетку.
— Вот так-то, Толя!..
Мельбурн, 1956 год. Через день начинаются XVI Олимпийские игры. Команда советских стрелков собирается на свое последнее предолимпийское совещание. Докладывает старший тренер сборной. Он говорит:
— Товарищи, нам удалось посмотреть тренировку сильнейших зарубежных спортсменов. Придется делать перестановку. В стрельбе из боевой винтовки за медали могут с успехом бороться Василий Борисов и Аллан Эрдман. Сложнее с малокалиберной. Здесь очень сильные соперники. Нужно ставить самого верного, самого волевого. Я предлагаю Богданова. Только Богданова.
— У меня же нет с собой оружия, — поднялся с места Анатолий. — Только две боевые. Вы ведь знаете.
— Товарищ оружейный мастер, — обратился тренер к сидевшему неподалеку человеку, — выход найдем?
— Трудно, — возразил кто-то. — Ведь до старта остается меньше суток.
Но тот, кого назвали оружейным мастером, поднялся неторопливо со своего места, сказал спокойно:
— Раз нужно, что-нибудь придумаем.
У мастера было с собой запасное оружие. Правда, находилось оно в трюме теплохода «Грузия», в пятнадцати километрах от Олимпийской деревни. Но съездить туда было недолгим делом.
Вечером оружейный мастер осматривал привезенную винтовку с нескрываемой тоской: ложе не подходило для Богданова, спусковой механизм оказался слабо натянутым. Конечно, все это были неполадки обычные, сравнительно легко устранимые, но времени оставалось в обрез.
Раздумывать некогда. Мастер отладил весь механизм, снял ложе с боевой винтовки Богданова и подогнал его к новому малокалиберному стволу. Все, кажется, в порядке. Оставалось только проверить работу механизма. Он взглянул на часы. Без пятнадцати минут два часа ночи. Вот те на! До стрельбища — 35 километров. Откроешь огонь в деревне — разбудишь и перепугаешь всех. Действительно безвыходное положение.
Сел, положил голову на ладони, задумался. Потом лицо ею внезапно посветлело. Он встал, напевая какой-то бравурный мотив, и отправился в ванную комнату. Задернул занавеску. Запер на два оборота ключа дверь. Открыл кран. И когда ванна наполнилась до краев, сделал несколько десятков выстрелов в воду — столько, сколько потребовалось.
Когда утром ребята проснулись, Анатолий Богданов удивленно спросил:
— Что-то порохом пахнет немного.
— Тебе вечно порох мерещится, — перебил его оружейный мастер. — Лучше винтовку попробуй. Скоро на линию огня.
Через шесть часов советский спортсмен Анатолий Богданов в малокалиберном стандарте завоевал звание и золотую медаль олимпийского чемпиона.
Трудно передать счастье победителя. В такую минуту забываешь обо всем. Но Анатолий, встав с огневого рубежа, усталый и ошеломленный, раньше всего бросился к оружейному мастеру.
— Спасибо, друг.
Героя этой истории зовут Алексей Петрович Данилов. Многочисленные друзья любовно называют его Лешей. И добавляют всегда: «золотые руки». Леша — золотые руки. А работает он оружейным техником Центрального спортивного клуба Армии.
Это произошло в день открытия XVI Олимпийских игр в Мельбурне. После торжественного парада, вечером, состоялась игра баскетболистов сборной СССР и Канады. Наших спортсменов на ней было мало — готовились к стартам. Лишь запасные игроки сидели на скамеечке близ площадки и как могли поддерживали товарищей.
В первой 20-минутке отлично играл Михаил Семенов. Затем разыгрался Юрий Озеров. Оба принесли немало очков нашей команде, и приветственные возгласы товарищей: «Молодец, Миша! Хорошо, Юра!» — раздавались то и дело.
Зрители, наконец, уловили незнакомые слова и тоже стали кричать: «Миша! Юра!».
А на следующий день… Семенов и Озеров отдыхали, их заменили другие спортсмены. Но когда начиналась атака советских баскетболистов, в зале гремело: «Миша! Юра!».
Оказывается, австралийские любители спорта восприняли имена наших мастеров как приветственный возглас болельщиков — ну вроде чешского «до-то-го!» или только зарождавшегося нашего «мо-лод-цы!» — и вот таким кличем подбадривали полюбившихся им советских баскетболистов.
Если у вратарей-ветеранов спросить, что больше всего им запомнилось в их сложной и трудной спортивной карьере, большинство вспомнят случаи, связанные с одиннадцатиметровыми. И взятыми. И пропущенными. Я не исключение.
Так вот. В восемнадцать лет я дебютировал в сборной Днепропетровска. Она встречалась с киевской командой, где играли наши земляки Петр Лайко и Владимир Гребер, Иван Кузьменко и Виктор Шиловский. Это были признанные мастера, кандидаты в сборные страны. Нам, молодым, разумеется, очень хотелось отличиться перед ними. Ведь каждый из нас мечтал попасть в киевское «Динамо».
Все шло хорошо. Правда, преимущество было у более опытных киевлян. Не очень, однако, весомое. Но перед концом матча наш защитник Иван Башкиров, принимая мяч с углового, сыграл рукой. Судья указал на одиннадцатиметровую отметку.
В команде киевлян исключительное право выполнять одиннадцатиметровые принадлежало Греберу. Он не знал промахов. Но на этот раз к мячу подошел Кузьменко. Нет, Гребер не щадил моего самолюбия. Он испугался. Года два назад я был у него верным помощником, когда он вырабатывал точность ударов при одиннадцатиметровых. Меня он ставил в ворота. И я вместе с ним так натренировался, что без труда отгадывал любые его замыслы. А для вратаря отгадать направление удара значит сделать самую трудную половину дела.
Итак, Кузьменко. У него был воистину пушечный удар. Пробей он точно метров с 30—35 — и вратарь был бессилен взять мяч. Я это знал. Испытал на себе. Он, как и Гребер, брал меня в помощники. Принесет, бывало, покрышку, смочит водой да еще две камеры в нее вложит. Надует мяч, да так, чтобы твердым был как камень, и бьет до темноты. С разных позиций и расстояний. Парируешь его удар и потом долго дуешь на руки, а они чешутся от боли, словно отмороженные…
Мяч установили на одиннадцатиметровой отметке. Наши ребята мне сочувствовали. Знали, что я бессилен чем-то помочь команде: Кузьменко есть Кузьменко. Но их сочувствие до того меня обозлило, что я забыл обо всем и обо всех, кроме мяча и Кузьменко. «Только он замахнется, — решил я, — брошусь вправо. Он бьет только туда».
Кузьменко устремился к мячу, набирая скорость. И, как только он замахнулся, я метнулся вправо…
Утром следующего дня у газетной витрины я в третий раз перечитывал отчет о матче. Автор писал:
«В изумительном броске Леонтьев парировал одиннадцатиметровый, пробитый великолепным мастером нашим земляком Иваном Кузьменко»…
— Что, крестник, любуешься? — услышал я голос Кузьменко. Он стоял рядом и улыбался доброй улыбкой человека, разделяющего радость другого.
И сразу же, мгновенно, в моей памяти пронеслись подробности одиннадцатиметрового. Замах Кузьменко… Мой бросок… Мяч, несшийся навстречу и разраставшийся до невероятных размеров… Мяч угодил в штангу, мне в голову и улетел далеко в поле…