Плевицкая (урожд. Винникова) Надежда Васильевна (17.I.1884 (по др. данным 30.IX.1879) — 05.X.1940) — эстрадная певица (меццо-сопрано), первая исполнительница русских народных песен на российской эстраде. Родилась в с. Винниково Курского района Курской губернии в крестьянской семье, где она глубоко познала песни и обычаи народа. После двухлетнего пребывания в курском Троицком женском монастыре, где на её пение обратил внимание А.М. Абаза, она поступила в бродячую цирковую труппу, затем с 1904 г. пела в Киеве в русском эстрадном хоре Л.Б. Липкина.
Позднее вступила в балетную труппу Штейна, где встретилась с бывшим солистом балета Варшавского театра Эдмундом Плевицким, за которого вышла замуж. Несколько лет спустя под фамилией Плевицкая поёт цыганские романсы на сценах варьете, а затем русские бытовые песни. Вскоре Надежда Васильевна переходит служить в популярный хор Минкевича. С ним попала в Петербург, затем в Москву, где получила приглашение в ресторан «Яр», создавший ей громкую славу солистки-исполнительницы русских народных песен. 
Переломным в судьбе оказался 1909 г., когда на Нижегородской ярмарке певец Леонид Собинов услышал Плевицкую и пригласил её выступить с ним и Н.Н. Фигнером на благотворительном концерте в городском театре. Это было ее первое выступление на большой концертной эстраде, открывшее дорогу на столичную сцену. Плевицкая много гастролировала по России, часто приезжала на гастроли в Курск и в родное с. Винниково, где давала благотворительные концерты, пела в церкви. В ее репертуаре были песни эпического склада — «Варяг», «Байкал», «Среди лесов дремучих», «Из-за острова», «Раскинулось море широко», «Шумел-горел пожар московский», «Ухарь-купец» и старинные крестьянские песни. Сочетание «устной» деревенской традиции с артистичностью, яркой драматичностью сценического рисунка, реалистической точностью интонаций снискало исполнительнице любовь публики. В 1910 г. появились первые граммофонные пластинки, напетые Плевицкой, которые разошлись большими тиражами. За период с 1910 по 1936 гг. артистка напела для различных граммофонных фирм более 120 записей. Её высоко ценили Ф.И. Шаляпин, ведущие деятели Московского художественного театра К.С. Станиславский, И.М. Москвин, В.И. Качалов. С.В. Рахманинов аккомпанировал ей и записал с её голоса песню «Белолицы, румяницы вы мои». Критики отмечали «шаляпинские» черты певческого стиля самобытной певицы. Летом 1916 г. кинорежиссёр В. Гардин в с. Винниково снимал с участием Плевицкой фильмы «Крик жизни» и «Власть тьмы».
Попав в водоворот гражданской войны, Плевицкая, далекая от политики, оказывалась то по одну, то по другую, линию фронта. В 1918 пела в революционном Курске, в Одессе в одном концерте с другой звездой эстрады — И.Кремер, впоследствии тоже эмигранткой. Вместе с мужем, офицером Э.Левицким — командиром взвода Красной армии — Плевицкая была взята в плен частями деникинской армии (1919). Левицкий, мгновенно переметнувшийся к деникинцам, вскоре бросил жену на произвол судьбы. Вместе с офицерами деникинской армии Плевицкая отплыла в Турцию, жила в Галлиполийском лагере, давала концерты. Здесь произошло ее обручение с молодым генералом Н.Скоблиным. В 1922 молодожены обосновались в Париже, купили небольшой дом в предместье. Плевицкая много гастролировала, пела в Берлине, Белграде, Софии, Бухаресте. В 1926 состоялись триумфальные гастроли в США, собравшие весь “русский Нью-Йорк”.
В эмиграции Плевицкая выходила на эстраду только в русском национальном костюме. Выступление заканчивала обычно песней “Занесло тебя снегом, Россия”, неизменно вызывавшей слезы у слушателей. Выросшая на русской почве, она остро тосковала по России. Тоска звучала в ее песнях — “чарующих, русских, черноземных”, французского языка она так и не освоила, круг знакомых был довольно узким — в основном русская военная диаспора. В Париже пела в ресторане “Большой Московский Эрмитаж”, разрисованном боярами и тройками, с русской кухней. 
Здесь выступали А.Вертинский, Ю.Морфесси, иногда хор цыган, играли оркестры, в том числе оркестр балалаечников. Среди посетителей, кроме русской эмиграции, богатые американцы и др. иностранцы, которых манила русская “экзотика”. Вертинский вспоминал, что Плевицкую привозил на автомобиле “скромный и даже застенчивый” генерал Скоблин, выглядевший “забытым мужем у такой энергичной и волевой женщины”. Ничто не предвещало трагедии, разразившейся осенью 1937. Одновременно с исчезнувшим руководителем Русского общевоинского союза (РОВС) генералом Е.Миллером, заменившим на этом посту похищенного в 1931 генерала А.Кутепова, пропал Скоблин. Было неопровержимо доказано, что именно он организовал похищение Миллера по заданию советской разведки. Скоблину удалось скрыться. Он навсегда исчез из жизни Плевицкой, привлеченной к делу сначала в качестве свидетельницы, а вскоре как соучастницы. На суде, все детали которого подробно обсуждались в прессе, Плевицкая упорно отрицала свою вину, всячески выгораживала мужа. Суд приговорил 53-летнюю певицу к 15 годам каторжной тюрьмы, где она скончалась в одиночестве, забвении, нищете после 4 лет заключения. В Колумбийском университете Нью-Йорка хранятся 6 толстых тетрадей, исписанных крупным угловатым почерком, чернилами и карандашом, — тюремный дневник Плевицкой, в котором она продолжала утверждать о своей невиновности. Созналась лишь перед смертью священнику на исповеди и не оставившему ее адвокату. Уже в ходе судебного процесса восхищение, почитание сменились ненавистью к “убежденной большевичке”, но Плевицкая никогда таковой не была. Скорее всего, ее поступками руководило отсутствие каких-либо убеждений, самоотверженная любовь к мужу, а также “звездное” пристрастие к безбедному существованию (на суде было доказано, что ее расходы более чем в 10 раз превышали гонорары).
“По мне …не считайте Плевицкую певицей, отрицайте у нее голос — не все ли равно? Дело в том, что она чарующе прекрасно сказывает народные песни и былины… и я вижу, чувствую “калужскую дорогу” с разбойничками, и словно обоняю братину зелена вина, которую пьет-не-перепьет ухарь-купец. Песни Плевицкой. для национального самосознания и чувства дают в тысячу раз больше, чем все гунявые голоса гунявых националистов, взятых вместе”, — писал театральный критик А.Кугель. При всем художественном несовершенстве многих песен, отмеченных примитивностью напевов, сентиментальностью, слезливостью текстов, стихийный дар Плевицкой окрашивал их подлинным, глубоким драматизмом. С годами она научилась владеть своим небольшим от природы голосом, гибким и сочным меццо-сопрано, передавать им сотни оттенков и настроений. Задушевный полушепот переходил в удалые деревенские выкрики (почти “белый звук”), мягкие приглушенные тембры сменялись драматически обостренными, резкими. Присущее Плевицкой мастерство речитатива, насыщенного правдой чувств, сравнивали с шаляпинским. При этом естественность “сказа”, декламационность, драматизм общего рисунка органически сочетались с музыкальной напевностью, свойственной устной деревенской традиции. Романтические баллады, раздольные русские песни, сентиментальные городские шлягеры переплавлялись в недрах ее души и таланта, создавая “иллюзию русской силы, русского простора, русской хватки и порой — скорби, что в ней лучше всего”. Покоряла (а в эмиграции особенно) ее великолепная русская речь, особый южнорусский, звонкий говор, Выразительные руки, запечатленные в скульптуре Коненкова, дополняли впечатление. Пальцы, как-то по-особому сцепленные, страдали, шутили, смеялись. Умела быть вовремя неподвижной, вовремя двинуться с чисто русской степенностью и природным изяществом.
Живя в эмиграции, Н.В. Плевицкая опубликовала две книги воспоминаний, написанных сочно и красочно, в чем проявилась еще одна грань ее таланта. Книга «Дежкин карагод» вышла в Берлине в 1925 г., а «Мой путь с песней» — в Париже в 1930 г.
Она не училась ни в одном музыкальном заведении, однако природный дар сделал ее настоящей певицей, «русским жаворонком» (Ф. Шаляпин), ‘»курским соловьем» (Николай II). Не зная нотной грамоты, она сочинила несколько песен, которые записали ее аккомпаниаторы. Плевицкая неоднократно с успехом исполняла их в своих концертах («Золотым кольцом сковали», «Песня солдатки «и др.). К тому же многие русские песни исполнялись ею на свой манер, словно рождались заново.
На родине Плевицкой по инициативе школьной учительницы Лидии Сергеевны Евдокимовой создан мемориальный музей (функционирует с 1972 г.) и установлен памятник работы курского скульптора В.М. Клыкова. Каждый год в сентябре в день ее рождения в селе Винниково устраиваются торжества. В Курске на доме № 12 по ул. Золотой, где перед эмиграцией жила Надежда Васильевна, 16 сентября 2005 установлена мемориальная доска (автор В. М. Клыков). В России ежегодно проводится Всероссийский конкурс исполнителей народной песни её имени. Имя Плевицкой присвоено одной из малых планет (астероид № 4229).
В разделе «Музыка» можно найти и скачать для ознакомления несколько альбомов с записями Надежды Плевицкой.
Ссылки:
+ Воспоминания певицы Надежды Плевицкой (читает Валентина Панина) — ССЫЛКА
****
Дёжка
Заплутались мы было в мрачноватом Жерновецком лесу: сунемся по одной дороге — завал, ветролом навалял старых, трухлявых осин; свернем на другую — уводит в низкий, сырой распадок, заросший мелкой кабаньей чащобой. В какой уже раз хватались за лопату, крошили сухостой, гатили провальные колеи, залитые черной сметаной, и так угваздались колесными выбросами, что и сами стали походить на лешаков. От долгой и бестолковой возни с машиной мы почти не разговаривали, из колеи несло удушливой сернистой вонью, источаемой, казалось, самой преисподней, а тут еще лес давил на нервы своей равнодушной, глухой, колодезной замкнутостью пространства, в котором резкий, разносимый эхом сорочий вскрик еще больше порождал щемящее чувство непролазного одиночества.
Родившись на открытых холмах, я с детства ощущал себя в лесу лишь гостем, робким и присмиревшим, озираясь, невольно ожидал какой-то таившейся внезапности, а шлепки переспелых желудей, падающих с дубов на сухую подстилку, чудились мне вкрадчивыми шагами. Это потом закрепилось на всю жизнь, и я не смог бы поселиться в лесу добровольно, как живут, скажем, костромские молчаливые лесовики, довольствуясь всего только клочком неба над избушкой.
Мне же подавай небеса от края и до края, всю их устоявшуюся погожую синь или всю уймищу облаков, которые вдруг объявятся у горизонта и потом, гонимые дохнувшей прохладой, много дней подряд бредут и бредут разрозненно и вольно, будто нескончаемые небесные овны. Или же апокалипсическое боренье туч-великанов, косматых, встрепанных, волочащих по земле изодранные рубища, в порыве титанических страстей подминающих одна другую с утробным и натужным ворчаньем и вдруг потрясающих вселенную громовым многообвальным хохотом, от которого и на тебя, застигнутого ливнем ничтожно малого существа среди необъятности земли и неба, нисходит возвышающая душу причастность к буйству стихий. И ты счастлив, что испытал и пережил такое. Может, потому и не терплю я плотных заборов, теснящей дачной огороженности, за которой всегда мнится чье-то незримое око, и убежден, что никакая душевная песня не сможет зародиться в лесу, в загороди, а только там, где «степь да степь кругом» и «далеко, далеко степь за Волгу ушла…».
И когда наконец выбрались из лесу и, заглушив издерганный и перегретый мотор, взбежали на ближайшую горушку и повалились на залитую солнцем упругую траву, мы распростали свои тела с таким блаженством, какое испытал, наверное, толстовский Жилин, вырвавшийся на свободу. После сырого сумеречного леса здесь, на высоком полевом угоре, было необыкновенно светло и просторно, над нами бездонно и умиротворенно млело вечереющее небо, а в придворных клеверах и кашках разморенно и упоенно стрекотали кузнечики и каждая былка, каждый полынок и богородничек, обласканные теплом и светом, щедро источали свои сокровенные запахи, которые подхватывал и разносил окрест сухой, прогретый ветер.
Мы не знали, где находимся, в какое место выехали, но из всего того, что нас окружало — из простора, горьковатого веяния трав и сияния солнца,— возникло успокаивающее чувство дома и родины, и мы беспечно задремали.
Поначалу показалось, будто это причудилось мне во сне, но когда я открыл глаза и снова увидел живое небо, стало отчетливо слыхать детский голосок, звеневший бесхитростно и ломко:
Я приподнялся над травами: неподалеку, в сизом от ягод терновнике, бродили коровы, трещали ветками, прочесывая бока о колючий кустарник, а чуть поодаль, верхом на крепком чернявом коньке, в самодельном тряпичном седле восседал годов десяти пастушонок. На нем была синяя школьная олимпийка и мягкая буденовка с большой красной звездой. Не замечая нашего присутствия, вдохновляемый простором и вольным безлюдьем, он-то и распевал во всю мальчишескую мочь, никого не стесняясь:
Я встал и пошел расспросить про дорогу. Завидев меня, заляпанного лесной грязью, пастушок оборвал песню, диковато набычился. И только вблизи я разглядел, что из-под буденовки торчали девчачьи соломистые косицы, оплетенные голубыми лентами.
— Не бойся,— сказал я как можно дружелюбней.— Это я в лесу так выпачкался. Машину толкал… А я думал, ты — мальчишка… Тебя как зовут-то?
Пастушонка хотела было отвечать, но, поизучав меня с высоты седла серыми безбровыми глазами, не удержала-таки строгости и вдруг широко, конопато воссияла:
— Дёжка я.
— Как это?
— Ну, Надежда. А если по-простому, то Дёжка.
— А-а, теперь ясно. Значит, чья-то надежда. Мамкина небось?
— Ага,— просто согласилась пастушонка.
— И папкина?
— А папки нету.
— Ах, так…— смутился я.
Молодой конь нетерпеливо переступал передними ногами, повитыми бугристыми жгутами мышц, отмахивая мух, гулко бил по животу задним копытом, с волосяным посвистом сек себя хвостом, нервно подергивал холкой, и темная шелковистая шкура на нем антрацитно лоснилась, играла на солнце живыми слепящими бликами. От коня крепко, хорошо и почти забыто пахло здоровой силой (как давно не был я вот так рядом с лошадью, какой неожиданный пласт воспоминаний всколыхнула ее близость!..), и, счастливо хмелея от этого конского духа, я дружески взял конька, беспрестанно мотавшего мордой, под самодельные веревочные уздцы. Конь не потерпел моей руки и норовисто дернул и вырвал уздечку, едва не свалив меня с ног. Дёжка, однако, чувствовала себя на его неспокойной, ходившей ходуном бочкоподобной спине вполне уютно и непринужденно, будто прилипшая к телу муха.
— Значит, пастушничаешь?
— Ага.
— По очереди?
— А я и вчера пасла, и позавчера… Кажин день.
— Что так?
— Люди за себя просят. Кто заболел, кому просто день нужен. Вечером постучатся: Дёжка, попаси за меня завтра. Да и мамка говорит: уважь, доча. Чего зря дома сидеть? А у меня каникулы. Ну я и согласна. Не за так, конечно.
— За что же?
— А-а, не знаю… Мамка сама договаривается. Говорит, теплые сапожки к зиме в школу надо и платок. А я лучше б проигрыватель…
— А не боязно тебе здесь?
— Не-к!
— Ну, одна все-таки…
— Я не одна, я — с конем…
— Да, хороший у тебя конек.— Я протянул было ладошку, чтобы потрепать по гривастой шее, но конь так недобро, неприязненно покосился закровенелым глазом, что я невольно убрал руку.— Как зовут-то?
— Никак… Просто конь, и все.
— Ну, как это — просто конь? У каждой лошади должно быть имя. Ведь оно в колхозной инвентарной книге значится.
— А он в колхозе не живет.
— То есть как это — не живет? А где же?
— А нигде…
— Как же так—нигде?
— Так вот… Где ночь застанет, там и ночует. Это мамка его заловила и на двор к нам привела. Хлебца, хлебца ему — он и зашел. Потому как мне пасти надо. Без коня пасти уморно, не сдюжаешь. Поначалу мамка на него мешок с картошкой клала, чтоб привык. Сперва маленько насыпала, а потом побольше, потяжелей. А там и я залазить научилась. А больше никого не подпускает. Я мамке говорю, давай насовсем себе оставим. Нет, не хочет, говорит, не выдумывай. Вот до школы попасешь, а там и отпустим.
— И как же зимой, где он будет?
— А нигде… В поле…
— Один?
Дёжка неопределенно передернула плечами и посмотрела поверх меня, куда-то далеко.
— Ну, а пасти коров не скучно ли?
— Не-к… Мне нравится. Кругом — воля. Далеко видать. Самолеты летают, ленты по небу делают. Облака разные: только что было такое, а отвернулся — оно уже по-другому. А вчера цапли летали. Четыре штуки. Высоко-высоко. И все — кругами… А ещё хорошо песни петь. Въедешь на горку, глядишь-глядишь вокруг — красота! Так бы и полетела… Ну, полететь не полетишь, а покричать охота. Песни сами находят.
— И какие же?
— А всякие.
— Ну, а все-таки?
— «По Дону гуляет…» — слыхали такую?
— Казак молодой?
— Вот-вот! — обрадованно закивала Дёжка.— Эту. А еще — «Выхожу один я на дорогу», знаете?
— А как же!
— «Белеет парус одинокий»?
— Тоже знаю.
— «Пуховый платок»?—теперь уже Дёжка экзаменовала меня.
— Знаю.
— А про калину?
— «Что стоишь качаясь»?
— Не-е! — торжествующе засмеялась она.— То про рябину. А про калину так…— И она, придав лицу строгую отрешенность, напомнила голосом:
— Да, это совсем другая,— рассмеялся я.— И откуда ты все это берешь?
— От бабушки. «Позарастали стежки-дорожки», «Зачем тебя я, милый мой, узнала» — это я от бабушки. Она у нас не ходила, все лежала. И голосу почти не стало. Едва слышно. А все равно пела мне. Возьмет за руку и тихо так напевает… Полежит-полежит, отдохнет и еще споет. Это, говорит, чтобы ты меня помнила… А и верно, я все ее песни помню, ни одной не забыла…
— Теперь уже не забудешь никогда.
Дёжка внимательно посмотрела на меня, осмысливая мои слова.
— Вот… А «Калину красную» — эту я уже без бабушки, по телевизору. А еще Аллу Пугачеву знаю.
— «Все могут короли»?
— Ага! — кивнула Дёжка.
— Нет, бабушкины песни лучше.
— А то еще про маэстро,— и пояснила скороговоркой: «Я в восьмом ряду, в восьмом ряду…»
— Покажи-ка нам все-таки, — перебил я Дёжку,— как на большую дорогу выбраться. Не пойму, куда мы заехали.
— А тут недалеко. Сейчас покажу,— готовно согласилась она.— Вы только за мной поезжайте.
Я крикнул своим, чтобы сошли к машине. Насунув покрепче буденовку, взмахивая оттопыренными локтями в лад гулкому на сухой убитой дороге копытному скоку, Дёжка пустила конька впереди нас.
На маковке холма конь нетерпеливо затанцевал и зафыркал от нахлопов рядом работающего мотора, а она, натягивая поводья и обводя взглядом открывшиеся окрестности, принялась пояснять:
— Во-он, видите, от леса лог пошел?
— Так, так…
— Там наша речка Виногробль начинается.
— Ага, ага…
— Ее нигде не переедете до самой плотины.
— Так, а как же на плотину попасть?
— А вы вон по той кукурузе ступайте. Все прямо и прямо. Там дорога ведет на плотину.
— Ну, спасибо тебе, Дёжка! — помахал я рукой в открытое автомобильное оконце.— Хорошее у тебя имя! Ты и впрямь мамина надежда.
Дёжка, раскачиваясь на вертлявом, никак не желающем стоять коньке, смущенно и счастливо заулыбалась.
— В нашем селе не я одна,— прокричала она.— Многих девочек так называют. И маму мою Надеждой зовут.
— Вот как!
— Это, сказывают, еще от Надежды Васильевны пошло. По ее имю.
— Кто такая? Какая-нибудь колхозная знаменитость?
Дёжка ответила что-то, но нетерпеливый конь заплясал, застучал копытами и вдруг понес ее прочь от машины.
Я еще раз помахал ей рукой.
За кукурузой, по ту сторону холма, вдруг открылось большое, широко раскинувшееся село с целой системой прудов по логам и развилкам, позолоченно блестевших при закатном солнце. И по этим давно мне знакомым прудам я догадался, что перед нами знаменитое Винниково.
— Братцы!— крикнул я.— Это же Винниково! Да, это отсюда почти век назад вывезли на неуклюжей крестьянской колымаге четырнадцатилетнюю девочку, обладавшую удивительным голосом, дабы по бедности определить ее за монастырские харчи в хорошее пение. Оттуда она вскоре бежала в большой песенный мир, к Собинову и Шаляпину, чтобы стать Надеждой Плевицкой.
И уже на большой асфальтированной дороге, перебирая впечатления минувшего дня, вспомнил, что и знаменитую певицу в босоногом винниковском детстве тоже кликали Дёжкой…
Нет, все же есть, есть что-то песнотворное в этих открытых небу и ветру холмах!